Virago

День девятый, в который многое тайное становится явным.

Мона Алессандрина оставалась в постели почти до полудня, предаваясь размышлениям. Размышления были по большей части невеселы – вчерашний запал успел остыть, беспокойный сон не принес отдыха ни душе, ни телу. Последствия ее потачки королю были непредсказуемы.

К тому же мона Алессандрина заметила в себе одну странность…

Когда впервые рядом с ней оказался дон Карлос, она ощутила трепет и тяжесть, как будто повеяло ветром от пернатых, но не птичьих крыл.

А когда на нее в упор смотрел вожделеющий дон Фернандо, не было ни трепета, ни тяжести. Терпкие струйки его запаха сочились сквозь пряный воздух, как пот сочится сквозь бархат камзола, сильное дыхание отдавало перченым мясом и кислым вином. Крепкие ногти у него были чистые и коротко подрезанные. Она внимательно его разглядела, удостоверяясь, что сможет терпеть на себе его руки, его губы, и всего его, наконец, если на то будет Божья воля.

Но бессильный дон Карлос был как будто больше, чем человек, а дон Фернандо был могущественный человек, но никак не больше.

И почему является торнадо? Она не раз уже ловила себя на размышлении о том, что ветряной столп нейдет из головы наяву, и чарует во сне – ведь она все неохотнее пытается от него убежать.

Не додумавшись ни до чего путного, мона Алессандрина велела подавать одеваться.

Сидя в одиночестве за утренней трапезой, она еще подумала, что ей как никогда нужно видеть дона Карлоса.

У него в ней оказалась такая же нужда. Он явился, едва она встала от стола.

Он ни на волос не отступился от своей учтивости, от целования рук и пустопорожних фраз, обычных при каждой их встрече. Настоящий разговор начался в малом гостином покое на верхнем этаже одним коротким вопросом:

– Это… у вас?

– Да.

Они рассматривали ее, одинаково сузив глаза и скривив губы, прикасаясь только кончиками пальцев. Восковое подобие изготовили с известным тщанием – на месте лица были прорисованы узнаваемые черты, шелковая одежка была сшита так, как прилежные девочки шьют наряды для кукол – то есть очень аккуратно и искусно. И тем более не по себе делалось моне Алессандрине и ее гостю при виде длинной булавки, варварски проткнувшей человечка насквозь.

На конце булавки болтался пергаментный квадратик с изображением объятого пламенем сердца и черными червеобразными знаками. Даже искушенный дон Карлос не смог наверное сказать, арабские это буквы или иудейские. Возможно, не те и не другие, а колдовская тайнопись.

Насмотревшись вдосталь, он откинулся на прямую спинку кресла. Его лицо застыло, только губы брезгливо подергивались. Черные глаза сквозь стену, сквозь путаницу сырых улочек, сквозь запертые по зимнему времени дворцовые ставни вперились прямо в растерянное лицо женщины, изготовившей куклу. Алессандрина видела вместе с ним, видела его взглядом – низко спущенные по щекам и подогнутые к затылку рыжеватые волосы, продолговатое, еще свежее лицо, глаза под высокими бровями, голубые с оливковым ободком, переменчивые и зоркие, полноватый стан, белые пальцы, усаженные кольцами по самые лунки ногтей. Назвать ее она не посмела, только глянула вопросительно и изумленно на дона Карлоса, и ей привиделось, что плечи его покрыты доминиканской белой мантией (ей случалось уже видеть такие на прелатах), волосы коротки, и на темени угадывается тонзура.

– Убери! – коротко велел он. Она повиновалась и унесла подобие в спальню.

Когда она вернулась, вопросы теснились у нее на кончике языка, как черти на острие богословской иголки. Дон Карлос посмотрел на нее через плечо с невеселой улыбкой.

– Вам, часом, не случалось учинять подобного, донна?

– Упаси Бог! – коротко отозвалась она, и добавила, – у меня для этого средства более надежные.

Это замечание вызвало у дона Карлоса улыбку чуть более веселую.

– Чего только не сыщется в старом доме… – вздохнул он, – донна, есть ли у вас время, чтобы меня выслушать?

– До самой вечерни, дон Карлос, мой слух в вашем распоряжении.

– Вот и хорошо. Позволите ли вы помолиться с вами?

– Грех меня о таком спрашивать, когда заранее знаете ответ.

– Ничего нельзя знать заранее, донна. У вас в этот час могло оказаться свидание с королем, к примеру. Коль скоро ваши приворотные средства более надежны, чем это. – Он кивнул на приоткрытую дверь опочивальни. Получилась двусмыслица, и мона Алессандрина с легким сердцем засмеялась было…

– Странное делается на душе, когда все поймешь, – сказал он, и она притихла, – особенно, когда поймешь все через десять лет после того, как оно случилось. А десять лет назад я чуть не соблазнил донну Исабель. Я затеял с ней игру в Гвиневеру и Ланселота, и она стала играть со мной. Посол французский устраивал галантные празднества, на которых она любила бывать. Она надевала маску, но, как говорится, львицу узнают по когтям. Я тоже появлялся там в маске, и меня тоже узнавали.

Я оказывал ей знаки внимания, сперва робкие, потом все более смелые, и в какой-то миг почувствовал, что еще день – и она не устоит, и мир повернется под моими ногами, потому что такие, как она, в любви не мелочатся. А мне хотелось повернуть мир так, чтобы все мои звезды всегда сияли над моей бедной головой.

Но через день посол французский отменил свое празднество. Еще через день я понял, что меня избегают старательно и неприязненно; это меня разозлило, но что взять с Ее Высочества? У меня явилась мысль, что она проверяла меня, и я не выдержал искуса. Это вполне в ее манерах. Впрочем, она как будто оставила мне возможность обратить все в шутку, да еще и лестную для нас обоих. Все вроде бы обрело свои места, даже ее неприязнь. В ту пору умерла моя мать, и мне стало не до раздумий о нежных чувствах… Ах, какой я был глупец! – он даже стиснул в досаде подлокотники кресла, – то-то же она уступила тогда фрай Томасу, то-то же ударилась в благочестие, и на Гранаду тогда же пошла!

– Думаете, она любит вас по-прежнему?

– И любит, и ненавидит, все вместе. А главное, себя ненавидит. За то, что на главный грех не решилась, а только слушала мои сладкие речи, да подобие восковое слепила, чтобы власть надо мной иметь. Знать бы, по чьему наущению. Не будь она Высочество, гореть ей на медленном огне за такие дела!

– Так заставьте ее гореть на медленном огне, дон Карлос! Шутка ли, когда христианнейшую королеву уличают в таком колдовстве!

Он засмеялся тихонько:

– Вы слишком горячи, донна. Найденное вами подобие на многое открыло мне глаза, это правда, и многое стало бесспорно ясным. Но оно выкрадено вами и не является доказательством ее вины. И даже если бы подстроить, что мои соглядатаи много лет следили за донной Исабель, и сами выкрали подобие, ей ничего не стоит отмахнуться от обвинений – кто такой я, и кто она, и кто из нас кого ненавидит сильнее? И кому выгодно ее осуждение и мое возвышение? Я, все-таки, бастард и наполовину мавр, и с меня не сняты подозрения в том, что я покушался на ее трон. А она – Трастмарра, что можно заключить хотя бы по ее глазам, волосам и страстности.

– А если бы дон Фернандо случайно узнал?

– От кого?

– Скажем, от меня? Скажем, я испрошу аудиенцию, натрусь белилами, чтобы казаться бледной, буду запинаться через два слова на третье, и скажу, что, вот, нашла, узнала, чье подобие, и не могла хранить от вас в тайне, мой король и господин, богомерзкое сие злодеяние.

Дон Карлос снова рассмеялся.

– Ей-Богу, донна, с вами скучно не станет. Его Высочество, вас, конечно, выслушает, утешит, и скажет, что все виновные получат по заслугам. Потом он возьмет с вас клятву хранить все в тайне. А через день-два вы исчезнете, как будто вас не было, и только ваша матушка поплачет о вас в далекой прекрасной Венеции, – улыбка вдруг слетела с его уст, – я не хочу, чтобы вы исчезали, донна. Это не справедливо.

Ей захотелось быть к нему поближе, но встать и подойти она не решилась.

– Но как же тогда? Дон Карлос, как же тогда?

– Я еще не знаю, как, – сказал он мягко, – но постараюсь придумать. И выдумку свою посвящу вам, смелая донна. А пока берегите подобие, хоть это и не та вещь, которую следует держать у себя благородной донне… Нет, лучше отдайте мне.

К королю, невзирая на все немилости, он входил без доклада. Так и сейчас вошел. И сказал поднявшему голову от бумаг дону Фернандо, что некая особа, приближенная к королеве etc., etc… А потом положил фигурку поверх свода последних реляций о делах в мавританском стане.

– Вот так-так… – сказал дон Фернандо и замолчал.

Племянник ждал.

– Чего только не сыщется в старом доме, – сказал дон Фернандо и замолчал снова.

Дон Карлос продолжал ждать.

Дон Фернандо со всей немалой своей силы саданул кулаком по столешнице, и столешница треснула.

– Ваше Высочество, позвольте мне… – начал было дон Карлос…

– Молчать! – визгливо оборвал его король. Он тяжело дышал, и взгляд его блуждал от предмета к предмету. Потом он встал к племяннику вплотную. Он был ниже, но шире и крепче.

– Что между вами было?

– Ничего, Ваше Высочество. Ничего, кроме легкомысленной и забавной игры, которую все…

– На распятии клянись, мавританское отродье, что ничего!!!

Побледнев, дон Карлос требуемое исполнил.

– Сукин сын, – сказал король, отходя, – Ланселот… – одним коротким прилагательным он выразил то, что думал о Ланселоте, и неожиданно спросил, – ты этой иудейской дочке Маргарите обещал корону? Было?

– Не помню, Ваше Высочество.

– Не помнишь. Еще б ты помнил, племянничек. А жене своей скажи, – Его Высочество сузил светлые злые глаза, – чтобы на людях больше молчала и улыбалась. И чтобы ни одна юбка к ней близко не подобралась, будь добр, проследи хорошенько. Особливо – маркиза Мойя.

Король сказал так, но, когда племянник ушел, задумался. Дон Карлос не из тех, кто без задней мысли желает ближнему добра. Значит, от добра добра ищет. Какого бы? Какого?

Отплатить донне Исабель – первое, что приходит на ум. Тут король был не то, чтобы на его стороне, но и не на стороне донны Исабель. Донна Исабель всегда была неоправданно сурова к Карлосу, и суровости этой почти не скрывала. Ему, дону Фернандо не раз приходилось за племянника заступаться. Карлос ему наверняка за это благодарен. Только благодарность его странноватая весьма.

Или службу сослужить хочет, милостью заручиться на годы и годы? Иной бы и на смертном одре не признался, что вожделел к супруге сюзерена, и едва ее не добился.

Любопытно, случайно ли его английской женушке эта кукла на глаза попалась? Очень может быть, что случайно. Элизабета – чужеземка, местных порядков толком не знает. Подсобляя при королевском одевании, могла по ошибке не в тот ларчик заглянуть. Супруга своего она смерть как любит… Каково-то ей было в королевском ларчике да такое найти?

Э, нет. Что-то здесь не так. Донна Элизабета, конечно, дама сметливая и решительная, только не похоже это на нее, при всей ее безмерной любви и ангельском благочестии. Не та у нее любовь, и благочестие не то. Могла она, конечно, дону Карлосу под большим секретом рассказать о том, что видела, а уж он придумал, как это можно заполучить. Служаночек очаровывать – это для него как раз.

Так-так, только камерэры у донны Исабель с ранней юности служат… И все они – истые кастильянки. Вряд ли они на такое пойдут за сладкие речи, и тем паче за звонкую монету. А кто еще в ее личные покои вхож? Пажи? Швеи? Кружевницы?

И тут дона Фернандо как ожгло.

Алессандрина.

Больше некому.

Он скорее почувствовал, чем услышал человека у себя за спиной и обернулся стремительно, как хищник. Там стояла донна Исабель, и живое лицо ее было бледнее беленой стены.

– Очень кстати пришла, как всегда. Как чувствовала.

Она молчала.

– Что будем делать, донна Исабель? А?

Она молчала.

– Это что же получается, моя супруга и королева? Инквизицию мы учредили, священную войну ведем с Божьей помощью не без успеха, поход хотим учинять через Море Мрака, а ты тем временем вожделеешь к моему племяннику, да еще в подобия его булавками тыкала? И ведь не отроковица была, ведь в зрелых летах уже пребывала…

Он дал ей осознать всю глубину своего падения, и сам поразмыслил о положении вещей. А положение ничуть не изменилось: она его супруга и королева, он ее любит и почитает, тем паче что до прелюбодеяния она не довела, и раскаялась. Дон Карлос не из тех, что болтают. Алессандрина… О ней можно позаботиться и позже.

– Не думайте, донна, что я буду вас порицать. Время уже ушло, и с тех пор вы много раз искупили ваши грехи. Все мы порой искушаемся. Посему давайте забудем о недоразумении, он не достойно долгой памяти, а это, – он брезгливо взял куклу двумя пальцами, – бросим в огонь.

Так сказал король, дабы королева ушла от него с легким сердцем.

Но мужчина был слишком зол на себя, и его сердце не было легким.

Уныло голосили раненые. Снаружи просветлело – вот-вот – и солнце, взбудораженный воздух был наполнен блеском воды и острым дыханием сырого ветра, летящего по следу торнадо. Ощущаемый в воздухе след далеко расходился с ее дорогой – небрежно залакированная ливнем, цвета охры, она вела к морю, в город, на запад, и казалась безопасной. Однако, стоя на стертом пороге бокового портала, она долго глядела – нет, не на дорогу, а в сторону, на слепую серую завесу, где ей все мстился серый крутящийся столп, и когда поняла, что нет, не мстится – он вправду стоит там, не приближаясь и не удаляясь, кто-то из-за плеча испуганно сказал: «Он за тобой…», и небо сразу подернулось тенью, а блеск воды угас…