Висельник

- Вы у нее были? Она не говорила.

- Об этом потом.

- Как же потом? Она моя невеста!

- Потом! - пристукнул он слегка кулаком по столу - как пристукивал, выйдя из терпения, на какого-нибудь явно завравшегося (зарвавшегося) мазурика у себя в кабинете, где обшарпанный стол с шатающимися ножками (под одну подложена свернутая в несколько раз газета), где унылый учрежденческий шкаф дешевой полировки, где лампа дневного света вот уж год хочет перегореть и противно жужжит - а сама не очищена еще от мела после ремонта, имевшего быть три года назад, где зеленые стены, стулья для посетителей и свой точно такой же стул с засаленным сиденьем, где накурено, окна зарешечены - и уныло висят бледно-розовые шторы на металлическом карнизе, кольца, которыми они прикреплены, противно визжат при раздергивании и задергивании штор...

- Потом! Потом об этом. Или сейчас... Коротко. Она выслушала, поняла. Но понять не захотела.

- Вы не окосевши, Александр Сергеевич? Как это: поняла, но понять не захотела?

Он некоторое время смотрел на меня белыми глазами с красными прожилками.

- Именно так! Понимая - не захотела понять! Ясно? И вот я пришел к тебе.

- Вас тоже можно на "ты"?

- Все шутишь?

- А что? Злые чары нашлете? Экстрасенсы это умеют.

- Чары? Да нет, у меня несколько иные планы.

Тут он резко поднялся и дал мне пощечину. Постоял и грузно опустился на стул.

Я, любезно склонив голову набок, ждал продолжения. Искалечить его я всегда успею - имея на это полное право как гражданин, подвергшийся в собственной квартире нападению пьяного хулигана. Я ждал.

- Ну вот, - удовлетворенно сказал майор, будто дельное дело сделал. Теперь так. У тебя пистолет, конечно, есть?

- Есть.

- У меня тоже. Ты берешь двух своих друзей, я двух своих, и стреляемся. Или можно по одному другу - свидетелей меньше. Ну, секунданты то есть.

Ко многому я был готов - а тут, признаться, чуть челюсть не отвесил.

- Это что, дуэль, что ли?

- Вот именно.

- Ну, вы... А если я не соглашусь?

- Тебя еще раз угостить?

- Приму, - не стал возражать я. - Ударившему тя по левой щеке подставь правую. Продолжаем тему христианства.

Но майор был готов к такому варианту.

- Если ты не согласишься, то я в одностороннем порядке. То есть я пристрелю тебя сейчас, вот и все.

И вытащил пистолет. Несмотря на то что он пил водку, рука у него была тверда и держала оружие уверенно.

- Ну стреляйте, - сказал я.

Майор передернул затвор. Круглое дуло, высунувшееся при этом, глянуло как-то одновременно и неправдашно, киношно, но и вполне реально: вот через эту металлическую трубочку вылетит кусок металла и ударит в мое сердце, и я перестану быть. В сущности, не страшно - но обидно уходить, не исполнив задуманного.

Редкий случай: я не знал, как поступить. Майор держал меня на мушке уверенно, сидел от меня на расстоянии двух метров, напасть нельзя. Вопрос один: насколько серьезна его готовность меня убить? Этот вопрос сопрягается с другим: готов ли он сесть в тюрьму - или надеется каким-то образом замести следы? От растерянности я задал эти вопросы прямо:

- Значит, пиф-паф - и застрелите безоружного? И наказания не боитесь? И светского, и высшего - ежели в Христа веруете?

- Светского не будет. Высшего боюсь. Дважды боюсь: потому что после тебя - себя убью. Два греха, второй страшней первого. Верней, первый вообще не грех - верю, что дьявола убиваю. За это, может, и второй грех простится. Не мне судить. Главное - я готов.

Так. Это уже достоевщина, которая растолковала, что русский человек (русский благородный человек!) из-за денег не убьет, спасая себя - не убьет, рвясь к власти - не убьет, а вот из-за теории - убьет. А теория у Александра Сергеевича готова: я дьявол. Антихрист. Змея подколодная. А по народным поверьям, кто змею пристукнет, тому сорок грехов прощается.

- Хорошо, - сказал я, - дуэль. На каких условиях?

- Пятьдесят шагов, стрелять поочередно по жребию. До смерти.

- Нечестно, гражданин майор! - сказал я, выпив тоже немного водки. Пятьдесят шагов! У вас глаз пристрелямши. Для вас чем дальше, тем шансов больше. Мои условия - десять шагов.

- Это как же? Это рулетка получается! Кому первому выпадет, тот и убьет?

- Зато справедливо. Вы, я вижу, совсем стыд и совесть потеряли. Хотите наверняка меня прибить. А я стрелял-то всего раза три по консервным банкам. Я и с десяти шагов-то не попаду!

Он подумал.

- Хорошо. Рулетка так рулетка. Если ты меня убьешь - она поймет. Не может не понять. Итак, завтра на стройке химкомбината. За городом, глушь, стройка лет десять как заморожена, подвал весь водой залит. Труп - в воду. Завтра утром не позже семи заезжайте за мной, чтобы полвосьмого на месте быть. В это время там на десять километров вокруг никого нет, выстрелов не услышат.

- Выстрела.

- Да, выстрела. Честь имею.

Майор встал, чуть ли не прищелкнув каблуками и слегка поклонившись уважая меня теперь как противника - или уважая суть завтрашней мистерии, имя которой: смерть.

После его ухода я выпил еще водки и стал думать.

Оно очень интересное и приятное дело: читать в книжках про дуэли. Но представить себе, что ты, ТЫ - по-настоящему, без дураков, будешь участником дуэли... ДУЭЛЬ, мысленно говоришь себе. И слегка смешно становится, но тут же морозцем пробирает по плечам: Господи Иисусе, что за чушь выдумал майор, что за бред вытащил из девятнадцатого века, из классиков, из своего не в меру горячего сердца! Ведь пистолеты настоящие и пули настоящие, и... Непонятно! Навел на тебя железку, нажал пальцем - и нет ни стройки, ни голубых небес, ни ощущения твоей живой крови, бьющейся в сердце. И Нины тоже нет. Конечно, с десяти шагов я не промахнусь, все-таки стрелял не три раза и не только по консервным банкам, все-таки после университета военные сборы проходил. Но это если я буду первый. А если нет? И главное - если бы это было ПОСЛЕ задуманного мною! Что ж я, дурак, не догадался предложить ему перенести дуэль на любой день после шестнадцатого октября? Но поздно. Во-первых, за труса примет - но это плевать, мне его мнение не интересно. А во-вторых, у него как раз цель до свадьбы это сделать.

А кого секундантом взять? Ведь если я-таки его убью, а не он меня, никто из известных мне людей не задумается занести этот случай в свою мысленную картотеку - и когда понадобится, извлечет и покажет мне: "Вот ты где у меня, голубчик. Не съездить ли на стройку, не посмотреть: может, вода спала?" И я сделаю все, что мне этот человек скажет.

Один кандидат - Алеша Хворостов. Как поэт - и поймет, и согласится, и даже обрадуется.

Я поехал к Алеше Хворостову, звонил, стучал...

Где его черти носят?

Я не знал, что черти носили уже Алешину душу по ухабам запоя, и в тот момент, когда я рвался к нему, он спал беспробудным глубочайшим сном после пьяного трудного дня.

Что ж, кроме Морошко - никого не остается?

Я затормозил, остановился среди ночной пустой улицы. И подумал: а ведь майор меня убьет. То есть обязательно убьет. Слишком долго мне сопутствовала удача, должна же и расплата прийти. К тому же он, экстрасенс проклятый, обязательно учует своими одаренными пальцами, в каком жребии смерть, а если я буду первый тянуть жребий - наведет мою руку на смертный выбор, для него это пара пустяков! Ай да майор, ай да Александр Сергеевич, ай да сукин сын! - все предусмотрел. Не дуэль это будет, а убийство, самое простое убийство и он ничем не рискует. Почему ж я должен подставлять лоб под пулю? За что? За то, что собираюсь убить Нину? Но, во-первых, будь он сто раз экстрасенс, я не поверю, что он смог угадать мое намерение во всей его конкретности, а во-вторых, может, это моя умственная игра, может, я этим самым возбудил себя для поиска единственной женщины: ЖЕНЩИНЫ, КОТОРУЮ Я ТАК ПОЛЮБЛЮ, ЧТО СПОСОБЕН БУДУ УБИТЬ, ТО ЕСТЬ - ПОЖЕЛАТЬ УБИТЬ, - но не нужно мне теперь никакого убийства, а нужна мне эта женщина во веки веков. Если, конечно, не бросит меня, как бросали предыдущие по непонятным для меня до сих пор причинам. Но верится - не бросит. И мы будем жить долго и счастливо и родим троих детей.

Рассудим холодно и просто. Некий человек, влюбленный в мою невесту, по всем признакам маньяк, хочет убить меня - и убить наверняка - и при этом хитроумно (как все маньяки - я бы вот до такого не додумался, поскольку нормальный человек), оставаясь полностью чистым и невиноватым. Нина ничего не узнает. Пропал человек - и пропал. Ах, Ниночка, мало ли теперь пропадает этого коммерческого люда! Будет около нее, будет терпеливо ждать - и ведь дождется!

Вывод: не дать ему меня убить. Не довести до дуэли.

Но он придумает еще что-нибудь. Или просто прихлопнет меня, как и грозился. А потом - себя? Ну, сказать-то что угодно можно, особенно после бутылки водки...

Вывод: убить его. Не будем залезать в дебри и решать, кто из нас более достоин жить. На меня нападают, я имею право на самооборону.

Тут я вспомнил, что взял с собой пистолет. У меня их два. Этот куплен недавно, случайно и у случайного человека, о нем никто не знает. Есть у меня в "бардачке" и перчатки - для работы с машиной, если вдруг поломка. Перчатки потом можно выбросить, пистолет тоже. А хоть бы и на ту химкомбинатовскую стройку, куда сто лет никто не сунется. Правда, следы от машины... А завтра что - не будет следов?

О чем, собственно, я? Странно устроен человек: думаю о перчатках, о следах, а ведь в голове уже совсем иное - и вот уже сворачиваю в переулок, глухой и темный, где старые двухэтажные дома. Тихо, очень тихо заруливаю в подворотню одного из домов, там оставляю машину - со двора не видно, а на улице прохожих нет, вероятность же того, что кому-то вздумается в третьем часу ночи проехать через подворотню, слишком невелика.

Тихо поднимаюсь по черному ходу (в этих домах еще есть черные ходы), по деревянной лестнице, дверь незакрыта, как всегда: в этом доме не боятся воров. "Сами воры!" - аттестуют себя коммунальные обитатели, но это не так. Если и украдут что-то, то безгрешно - на выпивку, ибо поголовно все пьяницы. Но живет здесь и человек, которого я называю Бен Гурион. Этимология прозвища проста: у него затейливая фамилия Бенгуров. Человек для особых поручений, как охарактеризовал его Морошко. Я общался с ним раза три или четыре, но особых поручений не давал, разве что - сопроводить меня во время некоторых опасных поездок, поприсутствовать при некоторых встречах с ненадежными людьми. Дверь в комнату Бен Гуриона была незаперта - как и положено человеку для особых поручений, который может понадобиться в любой момент. Лишь бы ты не был пьян, просил я мысленно Бен Гуриона.

В комнате, к моему удивлению, горел свет. Бен Гурион, невысокий и даже тщедушный с виду (но я знаю, сколько силы и ловкости в этой тщедушности!), сидел за столом, сложив руки, как примерный ученик, сидел под настольной лампой, стеклянный абажур которой был расколот, - и читал.

- Что это ты делаешь, Бен? - спросил я, от удивления забыв даже поздороваться.

- Читаю, - ответил Бен Гурион. Сам он вообще никогда не здоровался считал лишним неженством.

Оба мы говорили шепотом. Я плотно прикрыл дверь и сел напротив Бена.

- А что читаешь?

- Книгу.

- Интересную?

- Не-а!

- А чего ж читаешь?

- Да зачитался как-то.

- Бессонница?

- Сроду не было. И днем сплю, и ночью сплю.

- Зачем же читать, если неинтересно? Какая книжка-то?

Бен не смог ответить, лишь с недоумением посмотрел на книгу. Перевернул, глянул на обложку. "Лев Толстой. Анна Каренина", - прочел я.

- Ладно, Бен. Раз ты не спишь, то и не спи до утра. Сможешь?

- Запросто.

- А утром к половине седьмого, нет, лучше даже к шести, пойдешь по адресу, который скажу, это старый дом, там при выходе закуток есть, из него все видно, а туда посмотреть - темнота. Выйдет человек, я тебе его опишу. Вот и все.

- Ясно, - сказал Бен Гурион. И назвал цену. Цена была большая, но не чрезмерная. Я согласился и дал задаток.

- Я бы меньше взял, - вежливо объяснил Бен Гурион, - но жилой массив это тебе не лес, не пустырь. Вдруг бабка за молоком пойдет. Да мало ли...

- Давай так. Бабка, наряд милиции - меня не касается. Не сможешь в подъезде, уговори в лес по грибы. Понял?

- Да понял, - добродушно улыбнулся Бен. - Тут только одно хорошее место есть.

Где?

- Да в книге. Одно только хорошее место: как этот, ну... Ну, сено он косит.

- Левин?

- Может быть. Сено он косит - это хорошо. Я бы покосил. А остальное выдумки все. Ну, изменила баба. Ее измудохал, его тоже - все дела.

- Это прошлый век, Бен.

- В прошлом веке не мудохали?

- Случалось, - сказал я, чтобы отвязаться, и стал излагать ему подробности. Повторять не пришлось - у него была замечательная память.

Уходя, но не открывая еще дверь, я шепотом сказал:

- Позвонишь из автомата через полчаса после... Скажешь: майора нет.

- Понял.

- Кстати, а как книжка-то твоя называется? Кто автор?

Бен послушно взглянул на обложку и вслух прочел:

- Лев Толстой. Анна Каренина. Да я сроду на это внимания не обращаю. Было бы внутри интересно.

- Так неинтересно же.

- Неинтересно! - со вздохом согласился Бен Гурион и снова углубился в чтение.

Подъезжая к своему дому, я увидел одно освещенное окно.

Плохо, подумал я, могут обратить внимание, что разъезжаю по ночам.

Быстро загнал машину в гараж, вышел, посмотрел: окно горело.

Я сделал пару шагов - и встал как вкопанный - и опять задрал вверх свое офонарелое рыло. Светилось мое окно - третье от подъезда на девятом этаже.

Чего ты пугаешься, уговаривал я себя, поднимаясь. У Нины же есть ключи. Правда, она никогда не появлялась ночью - но захотела вот. Невтерпеж. Любовь и все такое. И это замечательно: она очень сейчас мне нужна. Очень. Я люблю ее. Я никого никогда так не любил. Мы будем жить долго и заведем множество детей. Целый детский сад. Победим другие народы не качеством, так количеством!

Я открыл дверь, торопливо прошел в комнату - и, клянусь, не вздрогнул, не вскрикнул и даже не удивился, когда увидел майора - на давешнем месте, на стуле у стола.

- Да вот ушел от тебя, а потом вспомнил, что не предупредил, чтоб ты без фокусов. А тебя нет. Ну, думаю, значит, фокусы уже начались.

- Все не было случая спросить: вы не в уголовке работали?

- В ней в самой.

- И двери взламывать там научились?

- Я запомнил ваш ключ, ваш замок. У меня хорошая зрительная память. Без хвастовства - особенная. А дома у меня станочек, слесарю иногда.

- Вы прямо на все руки мастер!

- Не без этого.

- Плохо думаете обо мне, Александр Сергеевич.

- Очень плохо.

- Я с секундантом ездил договариваться, у него телефон испорчен. Так что отправляйтесь спокойно домой, ложитесь баиньки, никто на вашу драгоценную жизнь не покусится.

- За секундантом можно было и утречком - как и за моим.

- Ваш-то предупрежден, а моего уговаривать надо!

- Ну, допустим. Верю. И все-таки, если позволите, останусь у вас. Время очень уж позднее, пока дойду - ложиться смысла не будет. А поспать хоть немного надо - даже и перед смертью. Как вы думаете? Мне ничего не требуется, я тут на диванчике прикорну.

И он, не медля, прикорнул, действительно, на диванчике, сняв ботинки, и от его носков тут же пошел распространяться по комнате холостяцкий запах. И был это запах реальности, грубой - как неминучая завтрашняя смерть.

Я делал все как бы машинально. Пошел принял душ, потом выпил чаю - и отправился в спальню, где разделся и лег - но тут же вскочил: дикость ситуации сводила меня с ума.

- Не спится? - послышался голос майора. - Оно понятно, человек не камень, я тоже не сплю. Ну, давайте поговорим.

- О чем?

- Ну, например... Откажитесь от Нины - и я тут же ухожу. И вы уснете сном младенца. Ведь она вам не нужна. Ведь тут тщеславие одно: красота, молодость, ум. Через год вам это надоест.

- Нет уж, гражданин майор!

Поскольку я сплю голым, то и явился перед ним в чем мать родила - стоя во весь рост и ничуть не стесняясь. Впрочем, не смутился и он.

- Нет, гражданин майор, тут не так, как вам хочется. Тут, извините, все-таки любовь! И какого черта вы в наши отношения лезете - не понимаю. Хотя понимаю: патологическая ревность!

- Сто раз вам объяснял. Вы - черный человек. Пойдите к любому, кто имеет дар чувствовать, - от вас каждый убежит и нос зажмет.

- Охренела мне ваша метафизика! Факт, хоть один?! Факт! Вы даже намека на криминал какой-нибудь в моих делах не нашли, а кой-какой криминал по финансовой части, признаюсь, есть - ради дела пришлось на него пойти, потому что прекрасно знаете - невозможно у нас совершенно честно работать пока! Невозможно! Первоначальное накопление капитала-с! Товарищ Маркс, если помните, если хорошо учились, а может, и Энгельс, неважно, в общем, товарищи Маркс-Энгельс заявили не без основания: когда капиталист чует сто процентов прибыли, нет преступления, на которое он не мог бы пойти. А тут тысячи процентов мелькают, десятки тысяч! Но ладно, я вам курс политэкономии не буду читать, я еще раз спрашиваю: что вы против меня имеете, кроме метафизики?

- Вам все равно не объяснишь. Вглядитесь в себя, вот и все. Нельзя вам жить на этом свете. Сами же пожалеете. И сами же, кстати, говорили, что частенько жить неохота. Чего ж теперь нервничаете?

- Вы первый, - сел я в кресло, - кому довелось увидеть, как я нервничаю. Потому что я Нину - люблю. Понимаете вы это?

Он помолчал. И вдруг начал размышлять вслух.

- В конце концов, есть судьба. Ведь сложилась она у меня так, а не иначе, хотя сложилась дико, нелепо... Может, и тут пусть все идет так, как идет. С чего я решил, что могу что-то изменить? На небесах-то ничего не изменится. Ну, искалечите вы ее, изуродуете, даже убьете - потому что шизоид со склонностью к навязчивой ревности, - что мне с того? Что я о себе возомнил? Вас вон чуть до греха не довел. Убить меня хотели?

- Хотел.

- Человека наняли?

- Нанял.

- Это сейчас просто... А из-за чего, из-за страха за свою жизнь? Из-за любви к Нине?

- Из-за страха за свою жизнь. Из-за любви к Нине. И из-за того, что понял: вы готовите убийство. Я решил защищаться.

- Почему же убийство? - удивился майор и сел на кушетке; воздух всколыхнулся, и запах его носков волной ударил мне в нос. - Сами же согласились на условия. Рулетка настоящая, а не убийство.

- А чутье ваше? Вы уверены, что шестым чувством не поймете, какой жребий надо тянуть?

О, тут я умно сказал, я правильно сделал, выложив ему свои опасения. Тут и расчет на его честность, и лесть его экстрасенсорскому самолюбию, - и сработало!

Он ошарашенно уставился на меня.

- А я ведь не подумал об этом... - пробормотал он. - Действительно, я могу этого не хотеть, а оно само получится... Я ведь карты с изнанки угадываю. Не всегда, но часто. Тогда... Тогда пусть наши секунданты... Хотя я и на них повлиять могу... Вы не представляете, как это иногда тяжело!

- Что?

- Ну, как вам объяснить... Вот я в детстве мечтал: хорошо бы видеть сквозь стены! А вырос и понял, какой бы это был ужас... Я все понимаю. И что вы меня облапошили сейчас - понимаю. Или - сам я себя облапошил. Но знаете, мне соврать нельзя. Почти невозможно. Посмотрите мне в глаза.

Я посмотрел.

- Значит, вы Нину любите?

- Мы что, в детектор лжи играем?

- Любите? - почти жалобно переспросил он.

- Люблю, - ответил я без всякого напряжения, не делая магнетического взгляда, не округляя честно глаза, как врущий школьник, сказал даже почти с усмешкой.

- Самое удивительное - не врет, - обратился к письменному столу Александр Сергеевич - и стал обуваться.

- До пяти домой успеете? - спросил я.

- Должен.

- Ложитесь спать и не выходите из дома. А я пока предупрежу.

- Понял.

- И с собою не кончайте. Нине будет неприятно.

- Вы считаете?

- Уверен.

Майор подумал и согласился:

- Хорошо. И будь что будет. А ничего хорошего не будет, я-то знаю.

- И пророки ошибались.

- Да, да... - рассеянно ответил майор. - И вдруг: - А как вас по отчеству, Сергей?

- Сергей Валентинович.

- До свиданья, Сергей Валентинович. Дай Бог, я ошибаюсь.

- Несомненно, ошибаетесь.

Он ушел, а я помчался к Бен Гуриону. И - застал его на выходе.

- Куда так рано, идиот?

- Осмотреться. И вообще.

- Все отменяется. Прошу вернуть задаток.

- Увы.

- Это как - увы?

- Задаток - плата за готовность. За молчание. И - в счет аванса последующих услуг, - высказался начитавшийся "Анны Карениной" Бен Гурион.

- Черт с тобой!

Уладив это, я вернулся домой и завалился спать.

Свадьба наша, как и предполагалось, была тихой, лиричной. То есть, получив свидетельства о браке, мы приняли поздравления от мамы Нины, которая говорила, что никогда, в сущности, не любила шумных торжеств (глядя на дочь с радостью и тревогой - на меня глядеть почему-то вообще опасаясь), - и скрылись в моей квартире, которую я мог теперь называть НАШИМ домом.

- Странно, - сказала Нина. - Ведь ничего не произошло - и все-таки что-то произошло. Ну, стали называться муж и жена. Ну и что? Остальное осталось по-прежнему. Ну, теперь я буду жить с тобой. Ну и что? Остальное-то осталось по-прежнему.

И заплакала.

- Ба! - умилился я, утирая ей слезы. - Тогда чего ж ты ревешь, дурочка?

- А это сырая вечная бабья натура. Потому что все-таки произошло что-то очень важное.

- Ладно, - сказал я. - Теперь - свадебное путешествие. Вот тебе глобус, ткни пальчиком - и мы туда поедем.

- Нет, - сказала она. - Никаких свадебных путешествий. Во-первых, меня мама много по стране повозила...

- Я тебе глобус показываю, а не карту бывшего СССР.

- Дело не в этом. Свадебное путешествие, когда на средства жениха, это... Ну, плохо я себя буду чувствовать. То есть - ты только не сердись, пойми - будто платишь сама собой за предоставленные удовольствия, за поездку, за гостиницы-люкс, за берег моря, я ведь знаю, ты именно это представляешь.

- Чего ж ты хочешь?

- Ничего. Пока лето - буду читать, по хозяйству возиться - свадебные путешествия по магазинам совершать.

- Я буду все привозить на неделю, зачем?

- Я хочу сама. Я люблю ходить по магазинам. А если в выходные отвезешь меня куда-нибудь на берег реки или в лес - спасибо. Вот чего я хочу.

Что ж. Поразмыслив, я это понял. Я это принял. Я это оценил. К чему, действительно, заморские пляжи и ананасы в шампанском, если главная радость - рядом. И - в душе.

Касательно же потомства - с обоюдного согласия решили подождать.

Университет заканчивать нужно, сказала она. А потом стать свободным специалистом. Психоаналитиком. Ведь до чего мы дикие, у нас только талдычат на всех углах о психоанализе, а уже каждому нужен свой психоаналитик, как свой зубной врач! - горячо говорила она. У меня есть способности и понимать людей, и даже на них действовать, я чувствую. Хочешь, попробую на тебе?

Я охотно соглашался. Действовало.

Однажды, мотаясь по городу, я остановился перед перекрестком и рассеянно поглядывал на аллею широкой улицы, разделяющую две полосы движения. На лавочках сидели разные люди: погода погожая.

Вон юная парочка сидит, девушка очень похожа на мою жену. Уже загудели сзади, требуя, чтобы я поехал - зеленый свет давно, - а я все смотрел и все никак не мог решиться понять, что это моя жена и есть. Наконец я опомнился, переехал перекресток, нашел свободное место у тротуара, вышел - и за деревьями, за коммерческим киоском, за остановкой троллейбуса стал пробираться так, чтобы оказаться у них сзади.

Они были довольно далеко, но по каким-то признакам я видел, что говорят они тихо и задушевно. То он что-то скажет, то она. То - помолчат. Это молчание меня больше всего и взбесило. Понимаете, когда встречаются просто знакомые и присаживаются поболтать - ну как, мол, дела, - в их разговоре пауз не бывает. Паузы, а иногда и просто молчание, - бывают только у близких. Так, недавно мы с ней лениво лежали на берегу реки, просто смотрели на воду, на небо, держались за руки - и молчали. Кажется, молчали полдня не было необходимости говорить, потому что я думал о ней, а она обо мне, и, значит, мы мысленно разговаривали. Она потом сказала мне, что иногда явственно слышала мой голос. "Так и мысли читать научишься", - сказал я. Она рассмеялась.

Вечером я ничего не стал у нее спрашивать. Я знаю еще одну тонкость: есть привычные места встреч. Сперва они выбираются случайно: шли - и сели на свободную лавку. А потом это уже становится ритуалом, в этом уже что-то такое... "На том же месте, в тот же час", вот именно! И, колеся изо дня в день по городу, я не менее пяти-шести раз проезжал мимо этой аллеи. И ровнехонько через неделю увидел их - на том же месте, в тот же час. Ну, разве что лавка была другая, потому что "их" лавка была занята группой пьющих пиво и харкающих плевками и словами подростков. На этот раз я не стал выслеживать и присматриваться, с первого взгляда было видно, что говорят они тихо, задушевно. Можно сказать, лирично. Можно сказать, с печалью.

Ревнивцы бывают прямолинейно вспыльчивые - и изощренные, притом, что оба типа имеют несомненную манию. Прямолинейно вспыльчивый, едва почуяв повод для ревности, тут же берет супругу за грудки (часто - буквально) и требует объяснений, объяснениям не верит, но тем не менее после продолжительного скандала на время успокаивается. Ревнивец изощренный любит намекнуть жене, что он нечто знает, изводит ее этими намеками и доводит до того, что она сама спрашивает: да в чем ее подозревают, наконец! После этого подозрения помаленьку, в час по чайной ложке, выкладываются. После этого изощренный ревнивец со сладострастием выслушивает оправдания и умело рушит их одно за другим (или ему кажется, что рушит), эту игру оправданий и опровержений он готов длить до бесконечности...

Я не отношусь ни к тому, ни к другому типу - и не ревнив вообще. Но я не выношу тайн за моей спиной - тайн существа, ставшего моей частью, - это ведь так же странно, как не знать, что делает твоя левая рука. Поэтому я без дураков спросил Нину, с кем это она так долго сидела сегодня. Она ответила: это бывший сокурсник. У него проблемы в семье, встретились, он рассказал. Я посоветовала, как могла.

- Только сегодня встречались?

- Нет, еще неделю назад. Он попросил через неделю опять его выслушать, ему ведь некому поплакаться. Я согласилась.

- То есть - психологический практикум? Тренируешься?

- Да нет, по дружбе. Мы дружили когда-то. Потом он влюбился, женился... Ну и так далее.

- А теперь жалеет, что сделал не тот выбор?

- Наверно. То есть не наверно, а точно, если начал в любви изъясняться.

- Тебе?

Она грустно усмехнулась.

- Кому ж еще.

- Будете опять встречаться?

- Нет. Если бы он просто плакался, а раз признания пошли - нет. Зачем ему морочить голову?

- Это мудро. Ты умничка. Я тебя люблю.

- А я тебя.

Потом мы подтвердили любовь делом, и она заснула, а я ворочался, и в голову лезли дурацкие мысли.

Счастливый жених, муж, удачливый делец, весь в заботах, я многое упустил из виду. Например, Нина так и не рассказала ничего о посещении Петрова, о том, как он признавался ей в любви накануне своего сумасшедшего пришествия ко мне с пистолетом и предложением дуэли. Я-то ей все описал в подробностях, а она - молчок. Далее. Курсант Сережа, надо полагать, не умер от моих побоев, никуда не исчез и наверняка - то есть стопроцентно наверняка! - приходил к ней с разговорами, с нытьем, с мольбами. Почему она ничего не рассказала об этом? Упаси бог, я не требую подробностей, не собираюсь насмехаться над чужими горестями, к злорадству вообще не склонен. Конечно, с ее стороны тут никакой неправды нет, тут просто - умолчание. Точно такое же, как после встречи со своим обиженным бытом сокурсником - на лавочке в зеленой поэтической аллее. Она рассказала, да, и чистую правду, это я по ее глазам видел, - но рассказала лишь после моего вопроса.

Что еще таится в ее умолчании? Где она бывает, пока я кручусь, верчусь, наворачиваю? Почему, кстати, не согласилась на свадебное путешествие? Не хочет, видите ли, зависеть от средств мужа! Чушь собачья! Мужа ведь - а не содержателя и даже не любовника. Может, у нее были какие-то срочные дела, из-за которых она не могла поехать? Ведь когда я недавно обмолвился, что очень устал и осенью если уж не в свадебное путешествие, то просто на море куда-нибудь или в горы хорошо бы съездить, она сказала: пожалуй.

Неужели так быстро я начинаю ей не верить? Я именно этого боялся, вот какая штука, именно этого. И дикая моя фантазия найти девушку, чтоб на ней жениться и убить ее в день ее рождения, - теперь понятно, откуда она. Во-первых, конечно, состояние мое было болезненным - отсюда и мысли болезненные. Объяснение для самого себя: ХОЧУ УБИТЬ ЕЁ, ЧТОБЫ НЕ УБИТЬ СЕБЯ - бред полный! Тут другое было, тут было - ПРЕДЧУВСТВИЕ! Предчувствие, что меня опять обманут, выставят лопухом, растопчут, наплюют в душу! А убить означает не допустить, сохранить ту, кого любишь, в чистоте и, извиняюсь, непорочности, отсюда и мечтания об осиянном тишиной кладбище, и голубом небе, и светлых слезах - параноидальные мечты. Хотя не такие уж параноидальные, еще большая дичь: лить слезки над могилкой покойной юной супруги, успевшей наставить тебе рога самым пошлым и обыкновенным образом.

Но с чего я так взбеленился? С того, что у нее есть какая-то своя жизнь? И пусть, и ради бога! Разве у меня нет своей жизни? Разве я ей рассказываю о всех своих делах, встречах и знакомствах? Но, даже и поглядывая привычкой своей на смазливых девиц, я ведь ничего такого не допущу, я не изменю - и это однозначно! Или - если подвернется случай - все же не удержусь?

Я сторонник лишь тех теорий, которые тесно соприкасаются с практикой, отвлеченно мыслить не умею - хотя и физико-математик по образованию.

Я решил провести эксперимент. В одном из коммерческих пузатеньких ларечков, которые, красные, как клопы, усыпали весь город, сидела на торговле очаровательная глупышка. Мордочка - совершенная Мерилин Монро. Этот ларек был в сфере моей деятельности, хоть и не под моим началом, но я заезжал туда не поэтому, а ради неподдельной водки и хорошего шампанского, которые здесь всегда были, - ну, и ради этой Мерилин. Втайне, любя умную женщину, я остался пошл вкусами, и среди прочих женщин меня по-прежнему привлекало все конфетно-яркое. У этой Мерилин было еще одно достоинство красивый низкий голос, без писклявости, взрывной хохотливости и гунденья, которые так часто свойственны ларечным красавицам. Они ведь, эти красавицы, своими словами хотят что-то выразить - и получается кошмар, а Мерилин словно ничего выразить не хочет, лениво модулирует, будто тромбон на двух нотах поет, - и получается хорошо. (Ловлю себя. Если вправду, среди ларечных продавщиц немало и неглупых, и с высшим даже образованием, и с нормальными голосами, но они почему-то не так красивы, вот беда.)

Итак, однажды вечером (очень вскоре после моей бессонной ночи) я подъехал к сверкающему разноцветными бутылками и банками клоповничку, увидел свою Мерилин - и не стал общаться с ней через окошко, а зашел в дверь, как свой человек.

- Скоро заканчиваешь? - спросил я, зная, что на вечерне-ночную смену девушек в большинстве ларьков сменяют парни - по понятным причинам.

- А чего?

- Да ничего. Надоело мотаться. Устал.

- Волка ноги кормят.

- Тоска какая-то, - сказал я. - Тоска, Мерилин.

Она привыкла к этому прозвищу. Ей нравилось. И она улыбнулась мне, проворчав, однако:

- Знаю я вашу тоску. У вас тоска, а я через вас алкоголичкой сделаюсь.

Я молча стал ждать объяснения. Мужчине с такими особами надо быть помолчаливей. Это их дисциплинирует. И она объяснила:

- У каждого тоска, каждый говорит: давай выпьем. А у меня, как нарочно, все время совпадает - тоже тоска, еще бы не тоска, пожаришься тут весь день, от идиотов покоя нет, конечно, тоска - ну, и так напорешься, что потом себя не помнишь. А с утра работать. Пивом оттягиваешься - а это ж вредно, это к алкоголизму ведет, - очень серьезно сказала Мерилин и задумалась над своим вполне очевидным будущим.

- А ты бы помаленьку, - сказал я.

- Не получается уже.

- Смотря с кем пить.

- Нет, - сказала Мерилин. - Все. Вот осенью замуж выйду.

- За кого?

- Там видно будет. А то все мои знакомые - ночники. Днем работай, а ночью просят: посиди с нами, скучно. Печень у меня уже от этих посиделок болит.

Она была проста. И ничего в ней не было, кроме слов, которые она говорила, а говорила - что думала. Но на вид - чудо природы. Я вдруг почувствовал настоящий интерес.

- Пропадаю я, Мерилин, - сказал я.

- Что, неприятности? Бывает. Стрючка вон убили.

Никакого Стрючка я не знал, но выразил соболезнования и сказал, что мои неприятности другого рода. Душа болит.

- Ясно... - сказала Мерилин. - Знаешь, что? Не гни оглобли и не топчи мне уши. Ты мне, в общем-то, давно нравишься. Подождешь полчаса?

- Конечно.

Через полчаса я повез ее на квартиру, которую мы снимали вскладчину со Стасиком Морошко и еще несколькими надежными людьми. Я свой пай внес вперед за полгода и имел полное право там гостевать. На эту ночь - я выяснил заранее - квартира была свободна.

Когда мы подъехали, Мерилин сказала:

- А-а...

- Что, была уже здесь?

- Приходилось. Давно. Один раз.

- Тогда бери ключ и иди до хаты.

Я отогнал машину на платную стоянку неподалеку - и сам пошел до хаты. Шел медленно, лениво, интерес, вспыхнувший было там, в клоповнике, быстро пропал. Я, впрочем, доволен был своим равнодушием.

Мерилин вела себя хозяйкой: достала из холодильника водку и закуску, из бара какой-то ликер, сервировала все это на столике меж двумя низкими креслами. Она даже успела застелить постель: в шкафу всегда было полдюжины чистых постельных комплектов, которые потом специально нанятая женщина относила в прачечную. Она же и убиралась здесь - а после некоторых попоек, дебошей и афинских ночей в русском вкусе (с блевотинкой непременной, то есть) дело это нелегкое.

Мерилин уже и в тапочках была, по-домашнему, и халат нацепила (их несколько висело в ванной), а под халатом наверняка уже ничего не было.

- Ты только Сороке не говори, - сказала она .

Сороку я знал ровно столько, сколько неведомого погибшего Стрючка, - и с легким сердцем пообещал.

- Я ведь секс не люблю и с кем попало не лягу, - продолжала Мерилин. Я эротику люблю и люблю тех, кто мне нравится. А мне мало кто нравится. Ты нравишься. Ты на американца похож. Ковбой.

- Ты была в Америке?

- Щас прям. Но кино же. Я этих фильмов пересмотрела...

- Знаешь что? Ты уже устала от этого, у тебя печень болит. Убери-ка все, кроме еды, покушай как следует да отоспись за все свои бессонные ночи.

- А ты?

- А я поеду домой. Меня жена ждет.

- Не поняла. Прости уж дуру - не поняла.

Мне стало жаль ее. Я сказал:

- Ты тут ни при чем. Просто я чувствую, что не рассчитал силы. Я две недели работаю как проклятый и почти не сплю. Я не смогу ничего. Извини.

Никто другой из мелких гордецов (а почти все мужчины - мелкие гордецы) на моем месте не стал бы придумывать такую позорную отговорку. Но я не мелкий гордец. И я действительно хотел домой, к Нине, к жене. Причем чувствовал влечение к ней большее, чем обычно.

- Какого же черта... - начала Мерилин, но тут же себя остановила. Как ни малоразвита она, а по-женски умна и понимает: задевать мужскую честь попреками относительно слабости - опасно. А вот поднять боевой дух, помочь реабилитироваться - дело чести, святой долг каждой настоящей женщины.

И она усадила меня в кресло, скинула с себя халат и начала поднимать мой боевой дух. Приникнув к чреслам моим.

Я изнутри себя наблюдал за собой - внутренним же. Да, вожделею, пожалуй, но нехотя - и вполне способен держать себя в руках. Пусть она там себе копошится, вздыхает, хлопочет, все это напрасно.

- А вот и врешь, вот и врешь, - шептала Мерилин, эротически трудясь. Ты такой мужик! Вот ты какой мужик! Это просто ужас, какой ты мужик! Сроду у меня не было такого мужика!

И шепот глупый, и слова-то глупые, но вдруг вякнул во мне нечленораздельно холодный наблюдатель - как король, обнаруживший себя голым, - и исчез, и уже не я, а кто-то другой идет по комнате, крепко переступая ногами, несет добычу, швыряет на постель - и набрасывается.

Даже и в этой ситуации, ничего к Мерилин не испытывая, я не мог не постараться покорить ее своим искусством - и старался. Привычка.

...Я уже одевался, а она все липла, все лезла ко мне.

- Когда в следующий раз?

- Не знаю.

- Хочешь, брошу Сороку? Он пикнуть против тебя не сможет, я обеспечу. Сережа! Сережа! Сережа!

- Ну?

- Я тебя люблю. Я давно уже люблю, а сегодня совсем. Ты такой...

- Знаю, - сказал я. - Завтра заеду, заберу ключ от квартиры.

- Почему ты не останешься?

- Не твое дело.

- Ты врешь! Ты нарочно грубишь! Ты меня уже любишь, но боишься своей любви! - воскликнула Мерилин, выпучивая глаза, что, наверное, означало у нее пароксизм страстного гнева (и она чувствовала себя несчастно-прекрасной в эту минуту).

Я расхохотался и ушел. Признаюсь себе: хохот был натужный.

Вернулся я домой не так уж поздно, случалось и позднее, но на этот раз подумал: почему она не спросит, откуда я? чем занимался? что за странный запах примешивается к запаху моего одеколона?

Не спросила - не заметила? Не хочет замечать? Или ей просто все равно? Или у нее настолько широкие понятия о свободе, что она даже допускает временное увлечение супруга? Значит - и себе может разрешить?

Что-то рухнуло.

Что-то сломалось во мне.

Я выпил стакан водки, сел возле нее (она лежала с книгой), сжал ее руку. Она не могла перевернуть страницу и, значит, не могла читать дальше. Но - молчала.

И так я просидел очень долго.

И лишь когда я отпустил ее руку, она спросила:

- Что-то случилось?

- Пустяки. Уже прошло.

Но ничего не прошло - и пройти уже не могло.

Я опять почувствовал в себе какую-то болезненность - как в пору поисков той, которую... - и так далее. Я все-таки убью тебя, моя любимая, звучало во мне навязчиво, как мотив услышанной с утра песенки. Я убью тебя, будь только повод, только повод.

Дня через два вечером, по предварительному сговору, заехал Стасик Морошко: поговорить о деле. Говорить-то он говорил, но пялил глаза на Нину абсолютно беззастенчиво, ее это раздосадовало, и она ушла в спальню читать.

Я рассердился. Я пошел к ней. Я сказал:

- Понимаю, он тебе неприятен, но правила хорошего тона все-таки существуют. Ты хозяйка дома - и будь ею. Ко мне пришел мой товарищ. Если бы к тебе пришла подруга, я бы не стал ее игнорировать, хотя бы из вежливости.

- Разве он тебе товарищ?

Я промолчал.

- Ты просишь опять присоединиться к вам, я правильно поняла?

- Почему ты говоришь со мной таким тоном? Стасик - дерьмо, но я-то что тебе сделал? Ты сейчас глядишь на меня просто с ненавистью! Ты меня ненавидишь? За что? Ты меня боишься? Почему? Если ненавидишь, если боишься почему не уйдешь? Ты такая добрая? Ты слишком хорошо помнишь те истории, которые я тебе рассказывал, - как меня красиво бросали? И не хочешь поступить так же? Не беспокойся, я привык. Я только понять хочу, за что ты меня ненавидишь?

Она смотрела на меня с недоумением (вряд ли, правда, натуральным) и спросила, конечно, то, что должна была спросить:

- Ты напился?

Я подошел к ней, приблизил свое лицо к ее лицу и мощно выдохнул здоровый чистый воздух из своего здорового чистого организма.

- Что с тобой происходит? - спросила она.

- Ничего. Я просто не понимаю, зачем мы разыгрываем из себя счастливую парочку? Ты - умная, молодая, красивая. Я - истаскавшийся циник. Я недавно изменил тебе. То есть, конечно, это громко сказано: изменил, просто захотелось употребить одну девицу - и употребил. У нее интересная кличка Мерилин. Потому что она похожа на Мерилин Монро.

Она молчала, она не требовала прекратить. Она молчала - и я не мог этого понять.

- В чем дело? - спросил я. - Тебе это не интересно?

- Почему? Интересно. Я слушаю. Именно так. Что еще хочешь рассказать?

- Ты составляешь на меня досье? То есть - историю болезни? Как психоаналитик?

- Нет. Просто слушаю.

- Но отношение-то какое-то у тебя есть к этому?

- Есть.

- Какое?

- Отрицательное.

Стасик Морошко скучал на кухне, а я не мог остановиться, мне нужно было все довести до конца.

- После того, что я тебе сказал, тебе нужно уйти от меня.

- Ты этого хочешь?

Она лежала на постели, уютно подперев рукой голову, и рассматривала меня с совершенно ясным и спокойным видом. Это что-то невероятное было, что-то невыносимое уже.

- Какая разница! - заорал я. - Какая разница, хочу или не хочу! Нормальные женщины после этого уходят! Или хотя бы устраивают скандал!

- Я нормальная. Но скандала не хочу. Уйти... Пожалуй, можно. Но ты не ответил: ты этого хочешь?

- Нет.

- Тогда успокойся и поговорим после.

- Почему после? Почему не сейчас?

Тут явился Стасик Морошко. Он встал в дверях, ухмыляясь, и сказал:

- Ты так орешь, Сережа, что я подумал, что ты вдруг любовью решил заняться. Может, договорим сначала?

- Я тебе не Сережа! - подскочил я к нему. - Это ты для меня - Стасик! А я для тебя - Сергей Валентинович!

- Ну это, положим... - усмехнулся Стасик.

Я схватил его за глотку, сжал пальцами.

- Я не прав?

- Прав, прав, отстань! - испугался Стасик, отрывая руки от своей драгоценной шеи.

- Все должно быть четко. Определенно, - сказал я. - Зачем мы играем в какие-то игры? Тебе нравится моя жена, скажи ей об этом. Ей будет приятно. Больше того, может, она ответит тебе взаимностью.

Стасик смотрел на меня во все глаза.

- Действуй, действуй! - поощрил я его.

И повернулся к Нине.

- Извини, хорошая моя, у меня сегодня дела. На всю ночь. Я, конечно, вру, но некоторые приличия все-таки надо соблюдать. Я учусь у тебя. Мы с тобой вместе столько уже времени, и мне тебя абсолютно не в чем упрекнуть. Ну, какой-то там сокурсник, бедолага, несчастная семейная жизнь! - но ты мне все честно рассказала, а другая бы стала врать, отвиливать! Но я пока еще не такой, я привык врать, вот и вру, вот и объявляю: еду на всю ночь по делам, другая бы спросила, по каким делам, но ты никогда не спросишь. Стасик, у меня идеальная жена в этом отношении, ты обзавидуешься, она никогда не спросит, где я был и что я делал - во сколько бы я ни появился, впрочем, это оттого, что ей глубоко наплевать, где я был и что я делал. Я желаю вам сладостных вздохов, родные мои!

С этими словами я ушел из дома, уехал.

Во мне все дрожало, но, задав себе вопрос - не психоз ли это, я ответил четко и спокойно: нет, не психоз. У меня было ощущение, что я за одну минуту проник в изнаночную суть вещей. В такие-то вот моменты с собой и кончают.

Я очень старался. Я мчался по улицам, не обращая внимания на светофоры. Вот - визг тормозов, вот - чье-то испуганное лицо заглянуло, кажется, в самые глаза, проносясь мимо, а вот - ага! - и мигалка гаишников увязалась за мной. Что ж, пусть попробуют догонят. Убедившись, что все больше отстают от меня, они к мигалке добавили сирену. Чтоб напугать. Я засмеялся, свернул, еще раз свернул и еще раз.

Я поехал медленнее, совсем медленно. И оказался вдруг у клоповничка Мерилин. Но уже вечер и ее, конечно, там уже нет. Все-таки я вышел из машины, заглянул и обрадовался: она там была. Она сидела на каком-то ящике меж двух юных широкоплечих торговцев и надсаживала свою бедную печень, держа в руках стакашек со спиртным напитком.

- Сергей! - обрадовалась она мне.

Парни же не обрадовались, но оба сказали что-то вроде: "Здрс..." Они знали меня.

- Поехали, - сказал я Мерилин.

- Сейчас, сейчас...

- Что-то уж очень круто, - пробормотал один из парней. Он мне, кстати, понравился. У него было умное хорошее лицо с большим носом, который не портил его, а наоборот, придавал ему какой-то аристократический вид, я мельком подумал, что такому лицу подошел бы кружевной воротник, ну а к воротнику соответственно - камзол и прочее - и шпага на бедре. Но лицо лицом, а пить всем вредно, он же успел хлебнуть столько, что некстати охрабрел.

- Это не Сорока? - спросил я Мерилин.

- Какой Сорока, что ты! Сорока в больнице лежит, откачивают его, неизвестно, выберется или нет. Это так, шпундики, - отнеслась она к обоим юным мужчинам. - Я по делу еду, - строго добавила она (информация предназначалась не им, а все тому же Сороке, который, не дай бог, все же выкарабкается из больницы и от этих парней узнает, что подружка его укатила с известной личностью вечерней порой).

Но парень с умным лицом, получив добавочную обиду в виде "шпундика" (словцо меня позабавило), решил повторить свою грозную фразу.

- Я говорю: не слишком ли круто? - сказал он, глядя мне прямо в лицо смелыми глазами.

- Ты что? Ты что? - удивилась Мерилин.

- Я бы на его месте тоже оскорбился, - сказал я. - Он прав. Не позволяйте себя унижать, мальчики. Это главное правило жизни.

- А кто позволяет? - спросил парень с умным лицом. Второй, круглолицый, наголо стриженный, хихикнул: вот уж, действительно!

- Не позволяешь? - спросил я. Слегка нагнулся и тихохонько пихнул умного парня ладошкой в нос, и он свалился со своего седалища, задрав ноги. Но тут же встал - и молча пошел на меня.

Я вышел из клоповника, предоставляя ему - и себе - оперативный простор. В руках у него ничего не было, круглолицый же, выползая вслед за товарищем, взял с прилавка пробочник. Убить нельзя, но пырнуть до болячки можно. Мерилин причитала - однако негромко. Кричать опасно: центр города, милиция кружит вокруг да около.

С обоими я справился так быстро, что скучно рассказывать. Вот уже парень с умным лицом склонил свое умное лицо над землею, стоя на коленях и держась руками за живот, вот уже круглолицый сидит у стены клоповника, прижимаясь к нему спиной, как к родимому дому, и размазывает кровяные сопли по лицу, показывая этим, что ему достаточно, что его больше не нужно трогать.

- Зачем ты? - спросила Мерилин. - Ладно, поехали.

- В другой раз. Печень побереги, Мерилин, ох, побереги печень!

Я вернулся домой. Стасика не было, как я и ожидал. Но и Нины не было. Впрочем, и это я предвидел тоже. Выпив за полчаса бутылку водки, я лег спать.

На другой день я вспоминал все это с удивлением.

Через день взялся было пить - и поехал к Алеше Хворостову, и вот тут-то и узнал о его втором смертельном запое и о том, что его похоронили два дня назад. Почему мне не сообщил никто?

Желанье пить тут же пропало, но хмель еще не прошел, я решил отоспаться - чтобы быть свежим и готовым к любому разговору, и проспал с полудня до утра следующего дня.

Ранним утром следующего дня я подъехал к дому Нины. Открыла мне теща Евгения Иннокентьевна. С видом хмурым, неприветливым.

- Нина спит, - сказала она, держа меня в двери.

- Естественно: в столь ранний час. К сожалению, мне придется разбудить ее.

- Она поздно легла, - решительно сказала Евгения Иннокентьевна, понимая, что впустит меня.

- Потом отоспится. У меня важное сообщение.

- Может, сначала поговорите со мной? Она не хочет вас видеть.

Уже на "вы". Добрый знак!

- Нет, Евгения Иннокентьевна, я с вами говорить не буду. То есть не потому, что не хочу, с вами всегда интересно поговорить, и все же - в другой раз. Сейчас - с Ниной. Она уже проснулась и ждет меня. Вы посмотрите - и увидите, что она проснулась.

Евгения Иннокентьевна отправилась посмотреть.

Я вошел в квартиру.

- Она не спит, - появилась Евгения Иннокентьевна, пожала плечами и скрылась на кухне. Это следовало понимать как приглашение пройти. У меня почему-то было ощущение, что я вхожу в больничную палату. Нина, действительно, выглядела болезненно и лежала как-то по-больничному: на спине, подушка высоко под головой, глаза обращены в никуда - в свою боль.

Я сел возле нее, взял руку.

Молчал, смотрел на нее.

Долго.

- Ладно, - сказала Нина. - Я притворяться не буду. Люблю пока. Вернусь. А там поглядим...

Неделю мы жили - как заново. Будто не было ничего. Она ни словом о происшедшем не обмолвилась, я тоже, оба понимали: разговорами только все испортишь.

Да мне и не до разговоров было, затянувшаяся полоса везения кончилась, на меня посыпались неприятности. Началось с того, что кто-то облил бензином и поджег мою машину, которую я оставил на пять минут вечером, зайдя в магазин. Мне удалось, действуя самоотверженно, пресечь пожар. "Ниссан" стал уродищем, но это даже хорошо: второй раз не покусятся. Я подумал, что это месть тех двух парней, которых я побил. А через день - увидел на двери квартиры явственные следы попытки взлома. Взломать не удалось - или кто-то спугнул, лишь раскурочили отмычкой замок, пришлось менять его. Потом один из моих должников, человек нрава тихого, с которым мне всегда легко было общаться, на мою просьбу вернуть деньги плюс, естественно, проценты, о чем у нас была устная договоренность - и не первый уж раз, вдруг твердо сказал, что не отдаст ни процентов, ни самих денег. Понятное дело, когда тянут, жалуются на отсутствие наличности, просят обождать и т.п. Но тут был прямой вызов, в решительности этого человека было видно не своеволие, а чей-то приказ.

Все это - и еще несколько мелких случаев - дало мне понять, что не в побитых парнях суть. Возможно, Сорока, хозяин Мерилин, вышел-таки из больницы, обиженные хлопцы пожаловались ему и рассказали заодно о предательском поведении Мерилин, вот Сорока и взъярился, стал действовать и сам, и попросил своих покровителей урезонить зарвавшегося фраера. Надо полагать, глупышке Мерилин тоже досталось на орехи.

То есть я ввязался в заурядную войну, из тех, что постоянно вспыхивают в этих кругах и сферах, доходя до кипучих разборок - и даже со стрельбой, с поножовщиной, - до тех пор, пока не вмешается кто-то из влиятельных и не утихомирит враждующих, рассудив их строго и справедливо.

Ни разборок со стрельбой и поножовщиной, ни суда строгого и справедливого я не хотел. Я решил свернуть свои дела. Передохнуть.

Дела сворачивались плохо, и тут многое можно было бы рассказать поучительного в смысле быта, нравов и характеров нынешнего времени, но не об этом я, не об этом, не об этом...

...Было около одиннадцати вечера. Войдя в квартиру, я услышал смех Нины. Она не вышла меня встречать, как обычно.

Я не поверил: она сидела с Сашей Чикулаевым совершенно пьяная - может, с непривычки, потому что до этого вообще не пила. Чикулаев, поздоровавшись со мной, пожал плечами: я, мол, тут ни при чем.

- Твой друг - жуткий человек! - закричала Нина. - Он мертвого уговорит выпить! И вот я напилась! Поздравляю! То есть кого поздравляю? Тебя, мой хороший, и весь мир! - я пьяная в доску! Или еще я слышала выражение: в дупель! Что такое - в дупель? Это так здорово! Почему ты раньше меня не напаивал? Но мы пьем не просто так! - погрозила она мне пальцем. - Мы поминаем твоего друга Лешу Хворостова. Великого поэта.

Я сел, налил себе тоже водки, выпил. Спросил Чикулаева:

- Ты был на похоронах?

- Да.

- Почему меня не позвали?

- Тебя не могли найти. А искать некогда было.

- Ясно...

Нина взялась опять за рюмку. Я хотел было ее остановить, но она отпрянула и сказала со злостью, какой я никогда у нее не видел:

- Отставить! Не маленькие, сами сообразим! Не надо вообще! Вам плевать, что он умер! Я знаю, вам плевать! А мне нет!

Я ничего не мог понять. Конечно, тут дело не в скорби о кончине Алеши.

И уж, конечно, не в том, что Чикулаев уговорил ее выпить: Саша никогда этим не занимался, ему всегда было все равно, пьет его собеседник или нет, он мог и один пить в присутствии трезвого человека - и в одиночку вообще, без никого, как теперь говорят грамотные люди.

- Алеша был человек! - возбужденно говорила Нина. - И Саша - человек! Слушай, какую он мне историю рассказал! - Она опять рассмеялась. И - сквозь смех: - Про одного проктолога, который так увлекся операцией на геморрое, что по вдохновению больному задний проход зашил. Наглухо! Ведь врете, Саша? Это больничный анекдот, врете, да? - смеясь, спрашивала она Чикулаева.

Чикулаев беспомощно смотрел на меня.

- Он такой смешной, такой милый, - сказала мне Нина, указывая рюмкой на Сашу. - Он гений скальпеля! Я пью за вас, Саша!

И выпила.

Но, будто протрезвев от этого, стала вдруг спокойной, откинулась на спинку кресла и сказала, задумчиво рассматривая Чикулаева:

- А может, Сергей Валентинович, не будем нарушать обычая? Пора и мне бросить вас, как бросали другие женщины. Я уйду к нему, он гениальный хирург, но ему не хватает домашнего уюта. Саша, женитесь на мне!

- С удовольствием, - попробовал отшутиться Чикулаев.

Мне надоело. Я сказал:

- Если пригласите, буду шафером на вашей свадьбе. Или посаженым отцом. А сейчас - иди спать.

- Ничего подобного! Я сейчас отправлюсь по делам! Жаль, у меня нет машины, жаль, не научилась водить, а то взяла бы твою. У меня очень срочные дела!

И она тут же поднялась, пошла в спальню - и через минуту явилась переодетой и направилась в прихожую.

Я встал на ее пути.

Чикулаев маячил тут же.

- Мне пора... - вяло говорил он. - А вам, Нина, действительно, надо спать.

- В каком смысле спать? - спросила она. - Просто спать - или с ним спать? - Она ткнула в меня пальцем. - Почему вы за меня решаете, с кем мне спать? Я сама решу!

Я дал ей пощечину.

- Вот этого не надо было делать, - сказала она - и рванулась к двери, открыла, побежала вниз.

- Ладно, - сказал я. - Перебесится - вернется.

- Нельзя, - сказал Чикулаев. - Там ночь, а она вон в каком состоянии.

- Ну, догоняй, провожай, можешь делать с ней все, что захочешь, она согласится.

- Дурак ты, - -сказал Саша - и поторопился догонять мою жену.

Дальнейшее - нелепо, невероятно. Но это произошло, случилось. Через десять минут: звонок в дверь. Я открыл. Саша держит на руках стонущую, бледную как мел Нину. Пока укладывали ее, он рассказал, что догнал ее у угла дома, взял за руку, хотел что-нибудь сказать, но она вырвалась, крикнула: "Отстань!" - и бросилась за дом - куда? ведь там пустырь, - но она ничего не различала, кругом темень, а за домом глубокая траншея под теплотрассу, месяца три уж как разрыта и, естественно, без ограды, без страховочного освещения, - и Нина упала со всего маху вниз, на трубы. Хорошо, если только ушибы, но могут быть переломы.

Нина стонала от боли. Решили "скорую" не вызывать, отвезти ее на моей машине в больницу, где работает Саша.

...Убогое освещение, убогие коридоры. Санитары. На каталку. Повезли делать рентген. Я остался в коридоре, Саша - вместе с санитарами.

Его не было долго.

Очень долго.

Наконец появился.

- Ну и что? К ней можно пройти?

- Она в реанимационном отделении.

- Что?!

- Не ори! Переломы ребер с правой стороны, внутреннее кровоизлияние... - Саша запнулся.

- Ну? Что еще?

- Еще? Разрыв печени, вот что еще! - сердито сказал Саша. - Думаешь, обманывать тебя буду? Готовься ко всему.

- То есть? Она что, и умереть может?

- Все могут умереть, - сказал Чикулаев. - Пойду гляну.

- Я тоже!

- Стой здесь! Меня и самого-то в операционную не пустят. Так, покручусь...

Ясно. Он просто не хотел быть рядом со мной. Переживания родственников оперируемых больных ему до тошноты надоели.

И вообще, вопрос жизни или смерти моей жены был для него вопрос не личный, а профессиональный.

Я думал о многом. В том числе:

Итак, она умрет. Я похороню ее на старом городском кладбище. Я буду приходить туда каждую неделю. Смотреть на ее лицо в граните, взглядывать сквозь листву на синее небо - и плакать чистыми слезами печали... Не этого ли я хотел?

Потом я, кажется, дремал.

Стоя, как лошадь.

Меня пустили к ней только к обеду следующего дня. Палата была для тяжелых; на мое появление никто не прореагировал.

- Она еще не совсем отошла, - сказал врач за спиной. - Но оттуда вылезла. Это наверняка.

- Откуда?

- Оттуда, - сказал врач и вышел.

Лицо Нины было желтым, с синими кругами вокруг глаз. Оно было незнакомым, страшным. Я сел на табурет возле постели. Ресницы ее задрожали, она открыла глаза. Зрачки плавали, но вот удержались, повернулись - она посмотрела на меня.

Я улыбнулся.

- Уйди, - прошептала Нина. - Я тебя ненавижу.

И устало закрыла глаза.

Я посидел еще немного и вышел.

Открывая дверцу машины, вдруг ослаб, облокотился о крышу.

Капнуло: дождь, что ли, пошел?

Слезы. Скажите на милость!

Я был счастлив. Я любил ее.

Лето 1994