Витька Мураш - победитель всех

Такая у меня сила воли

В воскресенье мы с Колькой пошли на берег посмотреть лодку.

На улице нам попался Батон.

— Вы куда?

— К пирсу.

— Я с вами. Подождите минутку. Я в магазин сбегаю, меня за подсолнечным маслом послали.

— Некогда ждать, — сказал я.

— А что — море убежит? — спросил Батон.

— Время убежит, — сказал я.

— Подумаешь, время… — сказал Батон. — Заработался ты, Мураш, совсем. Времени тебе не хватает. Прямо генерал!

— Может, ты будешь нашу лодку смолить?

— А что, — сказал Батон, — и буду. Все равно делать нечего. Могу и в магазин не ходить.

Батон огляделся.

Во дворе дома, около которого мы стояли, был пацан. Я даже не знал, как его зовут, знал только, что их фамилия Журавлевы. Пацан сидел возле собаки, которая развалилась на спине около будки. Он чесал ей пузо и шептал что-то на ухо.

— Эй, Серега, — позвал Батон. — Иди сюда.

Пацан вышел на улицу.

— Я не Серега, я Саша.

— Я и говорю — Саша, — сказал Батон. — В каком классе?

— В третьем.

— Молодец. Отличник, — сказал Батон. — На тебе рубль. Беги в магазин, купи бутылку подсолнечного масла. Отнесешь его вон в тот дом, где колонка рядом.

— Не-а… — застеснялся пацан.

— Тогда — семь раз в глаз! Ну! Беги быстро.

Пацан посмотрел на Батона снизу вверх и поплелся к магазину.

— Пропадет твой рубль, — сказал Колька.

— Ну да! Пацанов этих уговорить трудно, а когда уговоришь, все сделают. Пошли на берег.

В бухточке, на мелководье, возле трубы, вбитой в дно, болталась дюралевая «казанка». У нас в поселке ни у кого такой не было.

— Дачники, что ли, уже приехали? — сказал я.

— Это директорская, — сказал Батон. — Он еще и мотор купил «Вихрь». Твой же отец из Приморска на прицепе привез.

— Сам знаю, — сказал я.

— Тогда чего же про дачников спрашиваешь?

— Много ты в чужих лодках разбираешься, — сказал я, потому что «казанка» мне жутко понравилась.

Такую бы лодку я выменял хоть на мопед, хоть на что угодно. С «Вихрем» она пойдет километров на сорок. Если бы меня спросили: «Что ты хочешь в жизни?» — я бы сказал: «„Казанку“ с „Вихрем“».

А наша лодка лежала кверху дном, далеко от воды. Ее вытащили осенью по самой большой воде, да еще по каткам отволокли подальше. Она давно уже обтаяла и обсохла. Краска за зиму облупилась. Из щелей торчали мохрыжки пакли. Это воробьи паклю раздергали на свои гнезда.

Батон пнул в борт ногой, потом залез на днище и попрыгал.

— Смолить надо, — сказал он, — а то потонем.

— Кто потонет? — спросил я.

— Мы.

— А ты тут при чем?

— А у нас вар есть. Целых два куска.

Я же говорил, что Батончик жутко хитрый. Ведь не стал он к нам проситься или уговаривать. Догадался просто, что у нас вару нет. Если мы вар возьмем, то и Батона придется брать. А я уже как-то привык думать, что мы с Колькой вдвоем будем плавать. Но если мы вар у Батона не возьмем, то, может, мы вообще плавать не будем? Прямо не знал я, что делать с батонским варом.

— Мы вообще-то с Евдокимычем договаривались насчет вара, — сказал я.

— А у него нет, — ответил Батон.

— Ты почему знаешь?

— Мой батя у него последний забрал, как раз вчера.

— Так вам же самим нужно, — сказал Колька.

— Утащу. Он еще достанет.

— Попадет, — сказал Колька.

Батон только усмехнулся.

— Мало мне так, что ли, попадает?

Это верно. Батон и в школе в каждую дыру суется. А уж дома от него никому житья нет. Валенки поставит сушить — сожжет. За водой пойдет — ведро в колодце утопит. Опыты всякие изобретает. Корове, например, выкрасил рога белилами. Отец стал рога скипидаром отмывать, а корове запах, что ли, не понравился, она ему как врежет под зад. Отец, конечно, после того Батону врезал. Но ему хоть бы что — привык. И родители его тоже привыкли, они и бьют его как-то мимоходом. Отец или мать ему поддадут, а он только головой мотнет. А назавтра опять что-нибудь придумает.

В общем, ясно, что не сегодня, так завтра, не за вар, так еще за что-нибудь Батона лупить будут. Пускай уж лучше — за вар.

— Ладно, — говорю, — сейчас можешь принести?

— А что, — говорит Батон. — Они же на работе. Только пакли у нас нет.

— Паклю я принесу, — сказал Колька. — А ты, Мураш, ищи банку побольше.

Пока они ходили, я сбегал на свалку и принес оттуда жестяную банку из-под солидола. Потом наломал сухой ольхи и сложил ее около лодки.

Первым прибежал Батон. Он нес вар прямо в руках, прижав его к груди, как дрова носят. Поэтому курточка у Батона немножко подсмолилась. Но на этой курточке было уже столько пятен от батонских опытов, что смолы было почти незаметно.

Колька принес паклю и две конопатки. Батон стал разжигать костер, а мы начали забивать паклю в щели. Работа эта неинтересная. Интереснее стало потом, когда смолить начали.

— Дайте мне, — попросил Батон. — Я умею, я видел, как батя смолит.

Батон взял палку, обмотал один конец паклей и обвязал бечевкой.

— Р-разойдись! — крикнул Батон. — А то брызну!

Вар давно уже нагрелся, даже булькал.

Батон сунул палку в банку, покрутил ее там и провел палкой вдоль щели лодки. На днище лодки остался черный мазок, но еще больше вару стекло вниз, поперек досок.

— Много набираешь, — сказал Колька.

— Почему много? — спросил Батон. — Нормально набираю. Все так делают.

Я-то как раз не думаю, что все так делают. Потому что, когда Батон уставился на Кольку, он забыл про палку и опустил ее вниз. Смола потекла с палки, и струйка попала за голенище батонского резинового сапога. Смола текла по штанине вниз, а мы ничего не замечали. И Батон тоже ничего сначала не замечал. Мы все смотрели на лодку. Вдруг я увидел, что Батон вдохнул воздух и замер, вытаращив глаза. Потом он подпрыгнул на месте, будто его лошадь снизу лягнула. Потом он заболтал ногой и заорал:

— Ай-ай-ай! Ой, кто меня укусил?! Ой, кусается!

Батон брякнулся на спину.

— Ой, стяни сапог! Стяни сапог, говорю!

Я сначала ничего не понял. А Колька сразу сообразил. Он сдернул сапог с батонской ноги, и я увидел ручеек смолы на штанине.

Батон вскочил и помчался по берегу. Он бежал очень быстро. Одна нога у него оставалась в сапоге — и потому он хромал. Только он с такой скоростью хромал, как будто его за шкирку трясли. Я бы, наверное, и до десяти не досчитал, а Батон уже скрылся в дальних кустах.

Но мы с Колькой, конечно, ничего не считали. Мы с Колькой ржали как сумасшедшие. Меня даже пополам согнуло от смеха. Мы понимали, конечно, что больно Батону. Если кто горячей смолы не пробовал, пускай сунет в нее хоть кончик пальца. Но Батон так быстро хромал, что мы чуть на землю не попадали. У меня внутри все ослабло от этого смеха. Чувствую, что стоять не могу, ноги дрожат. Я даже на лодку сел. А Колька на меня пальцем показывает и еще сильнее хохочет. Я не понял сначала, чего он на меня показывает, тоже на него показываю и заливаюсь. А сел я как раз на то место, которое Батон смолой мазнул. Она еще горячая была, но через штаны я не сразу почувствовал. И Колька ничего не говорит, только рукой машет, чтобы я с лодки слез, и хохочет. А я не понимаю, думаю, что он над Батоном смеется, и тоже смеюсь.

В общем, смеялся я, пока мне сзади будто кто-то нож воткнул в это место. Я как подпрыгнул. Наверное, не хуже Батона. А сзади еще сильнее жигануло. Я рванул по берегу. Меня жжет, а я бегу — от своих штанов убежать хочу.

До кустов я добежал быстро, быстрей, наверное, Батона. Только легче мне от этого не стало. Вар этот разогревается медленно, зато и остывает медленно. Может, он уже и остыл немного, но я этого не замечаю, пру по кустам, как лось, только ветки хрустят. Зачем бегу — сам не знаю. Но это уже потом стало понятно. А тогда ничего понятно не было.

Если бы я не упал, то бежал, может быть, до самого Приморска. Но я за что-то зацепился и упал. Упал — и штаны у меня отлипли, и сразу легче стало. Только тут я догадался, что делать. Оттянул штанину, чтобы до кожи не доставала, и лежу, боюсь шевельнуться — жду, пока остынет.

Делать мне нечего, и я думаю. Думаю про штаны — как сделать, чтобы мать не заметила. Ей не объяснишь, что все нечаянно получилось. Если бы я сгорел в этой смоле, она все равно сказала бы, что нарочно. Она всегда в пример себя приводит, что с ней никогда такого не случается. В прошлую зиму мы с Колькой стали прыгать с сарая в сугроб. Под снегом лежала какая-то железяка — и я порезал валенок.

Мать меня стала ругать:

— Почему-то у меня валенки не режутся. Четвертый год хожу.

Я стал объяснять:

— Мы с крыши прыгали.

— Почему-то я с крыши не прыгаю.

Как я ей могу объяснить, почему она с крыши не прыгает. Пускай прыгает, если хочет, я не запрещаю.

Теперь она мне будет говорить, что она на смолу почему-то не садится. Как будто я на нее хотел сесть. Если бы Батон рот не разинул, я бы и не сел никуда. А теперь получается, что я вроде Батона. Интересно: еще видел кто-нибудь, как я по берегу бежал? Надо Кольке сказать, чтобы не говорил никому. Колька опять умнее всех получается — ничего с ним не случилось.

Лежу я, про все это думаю и оттягиваю рукой штанину. Над моей головой что-то зашевелилось. Посмотрел — синица сидит на ветке. Смотрит на меня как на дурачка, даже голову вывернула. Плюнул я в синицу, она улетела. Только мне от этого не легче. Сзади горит все и чешется. А лежать уже стало холодно.

Я стал потихоньку отпускать штанину. Ничего. Вроде уже негорячая. Встал я и не знаю, куда идти. Назад — Колька обхохочется. Домой — нельзя, нужно попробовать сначала штанину отчистить.

Пошел вперед, сам не знаю куда. Слышу, в кустах кто-то пыхтит. Наверное, как раз на Батона вышел. Смотрю, точно — Батон сидит у ручья, опустил туда ногу и кряхтит.

Он меня увидел.

— Мураш, я здесь. Давай сюда.

Это Батон подумал, что я пришел его искать. Я не против, пускай думает.

— Больно? — спрашиваю.

— Теперь уже не очень, — говорит Батон. — Когда больно, разве соображаешь… Я сначала подумал, что мне в сапог кто-то забрался. Вроде крысы. Как грызнет — я и побежал. Небось и ты бы побежал.

Я стою так, чтобы Батон моей смолы не заметил. Говорю:

— Тебе сразу надо было в воду. Залив-то рядом. А ты побежал на край света.

— Умный ты, Мураш, — отвечает Батон. — Давай я тебе в сапог вару плесну, а потом посмотрим.

— Ты себе лучше плесни, — говорю я. — В другой сапог. Тогда ровно хромать будешь. Давай вылезай, пойдем работать.

Батон вылез из ручья. Штанина у него засучена, а на ноге здоровое красное пятно.

— Пузырь будет, — говорит Батон. — Мне теперь сапог не надеть — больно. Лучше я босиком пойду.

Батон стянул второй сапог, и мы пошли назад, к лодке. Я иду сзади и потихоньку от Батона штанину оттягиваю, чтобы по больному месту не царапала.

Когда мы пришли, Колька уже почти половину щелей залил. Увидел нас и спрашивает:

— Долго вы еще бегать будете? Или за вас дядя должен работать?

Я говорю:

— Нужно же было найти человека. Может, он там помирает.

— Значит, ты за Батоном побежал?

— А за кем же еще?

Колька как заржет.

— А чего? Чего? — спрашивает Батон. — Ты чего смеешься?

— Ничего, — говорит Колька. — Ты у него спроси.

— Ну чего? Чего? — спрашивает у меня Батон.

— Не знаю, — говорю, — может, ему смешно, что я штаны немного заляпал? Мне-то наплевать и на штаны, и на смех его.

Мне было, конечно, больно, потому что штаны терли по обожженному месту. Но я спокойненько повернулся и показал Батону прилипшую смолу.

— Это ерунда, — говорит Батон. — Мне вот на голую кожу попало, прямо горит все. Хорошо, что Мураш за мной прибежал, а то бы я там целый день сидел.

Колька опять засмеялся. А я быстренько говорю:

— Давай с лодкой кончать, а то вар остынет.

Колька смотрит на меня, а на ряшке на его — прямо сто кило смеха.

Я быстренько вырвал у него, квач и сунул его в банку.

Батон, конечно, работать не стал. Он был босиком, а земля еще не прогрелась. Поэтому Батон слонялся вокруг лодки и поджимал то одну ногу, то другую. А я, по-моему, в тот день вел себя, как настоящий герой. Наклоняться мне было больно, штаны терли жутко. Но я даже не пискнул и работал, хотя на смолу эту мне смотреть было противно. Я еще нарочно смеялся по любому поводу — такая у меня была в тот день сила воли. Я, конечно, понимал, что смех мой — дурацкий. Но под конец работы, кажется, даже Колька поверил, что я побежал за Батоном, а вовсе не потому, что обжегся.

Нам оставалось домазать совсем немного, когда пришел батонский отец.

Он шел по берегу со стороны школы, и мы увидели его еще издали.

— Батон, смывайся, — шепнул я.

Батон только плечами пожал.

— Чего смываться-то? Домой все равно приду. Пускай уж лучше сейчас.

Батонский отец подошел к нам и встал. Стоит молча, смотрит, как мы мажем. На Батона не смотрит.

— Здравствуйте, дядя Костя, — сказали мы с Колькой.

— Здорово, молодежь, — ответил батонский отец.

Мы снова мажем. Молча. Дядя Костя тоже молчит и наблюдает. Может, он ждет, что мы про вар первыми скажем? Тогда сто лет будет ждать. Мы мажем, и все.

Слышим, дядя Костя засопел. Сейчас выскажется.

— Молодежь-то, молодежь… — говорит дядя Костя. — А где вы вару достали?

Мы молчим. Батон стоит по другую сторону лодки, и вид у него такой, будто он не здесь, а где-то в Америке.

— Ты принес? — спрашивает дядя Костя.

— Я, — отвечает Батон.

— А кто тебе разрешил?

— А никто, — говорит Батон.

— Ну, иди сюда, — говорит дядя Костя.

— А зачем? — спрашивает Батон.

Дядя Костя молча пошел вокруг лодки. Батон тоже пошел вокруг лодки.

— Стой, Вовка! — приказывает отец.

— А чего? — спрашивает Батон.

— Я тебе покажу чего!

Дядя Костя пошел быстрей, Батон тоже пошел побыстрей.

Так они сделали два круга.

Дядя Костя остановился. Батон тоже остановился. Дяде Косте, конечно, неудобно перед нами за собственным сыном бегать. Он снова зовет:

— Последний раз говорю: иди сюда.

— А ты драться будешь? — спрашивает Батон.

Дядя Костя молчит, сопит только.

Батон начал медленно подвигаться к нему. Сам сгорбился, на отца не смотрит, вид у него такой, будто он жутко боится. Мы смотрим на Батона и видим, что он нам подмигивает.

— Дядя Костя, — говорит Колька, — мы вар отдадим, мы достанем.

— Это само собой, — согласился дядя Костя.

Подошел Батон к отцу, а тот — хрясь его по затылку.

— Ой-ой-ой! — закричал Батон. Кричал он спокойным таким голосом, будто отвечал урок.

Дядя Костя повернулся и пошел. Шел он неторопливо и важно, и вид у него, даже со спины, был какой-то гордый.

А Батон мотнул головой и улыбнулся.

— Вот так, — сказал он, — теперь можно и вар не отдавать. Вы смолите, а я немножко побегаю — что-то холодно стало.

Мы с Колькой стали работать и скоро доделали то, что осталось.