Вкус

В тот вечер за ужином в доме моего друга Майка Скофилда в Лондоне нас было шестеро: Майк, его жена и его дочь, моя жена и я, а также гость по имени Ричард Пратт.

Ричард Пратт, знаменитый гурман, был председателем небольшого общества под названием «Эпикурейцы». Каждый месяц он в частном порядке рассылал членам общества брошюру о различных винах и блюдах и занимался также тем, что устраивал банкеты, на которых подавались изысканные деликатесы и редкие вина. Чтобы не утратить своих вкусовых способностей, он не курил, и когда говорил о винах, имел странную, почти эксцентричную манеру описывать каждое из них как живое существо.

«Интеллигентное вино», — говорил он, к примеру, — «немного робкое и сдержанное, но очень интеллигентное». Или: «Симпатичное вино, ласковое и веселое, быть может, немного фривольное, но тем не менее симпатичное».

Майк уже два раза приглашал меня с Праттом к себе в дом, и в обоих случаях Скофилды не побоялись ни трудностей, ни расходов, чтобы предложить знаменитому гурману отменнейшее меню. А на этот раз они явно хотели превзойти сами себя. Когда мы вошли в столовую, я сразу увидел, что стол был накрыт для торжественной трапезы. Высокие тонкие свечи, желтые розы, блеск серебра кругом, по три винных бокала у каждого прибора и к тому же легкий запах жаркого из кухни — от всего этого мой рот быстро наполнился густой слюной.

Мы расселись, и на ум мне вдруг пришло, что Майк во время каждого из предыдущих вечеров спрашивал, не согласится ли Ричард Пратт на вкус определить год и точное место происхождения красного французского вина, подаваемого к столу. Когда Пратт ответил, что это, пожалуй, не составит для него особого труда, если только, конечно, вино хорошего года, Майк выразил свои сомнения и предложил ему пари. Пратт принял его предложение и оба раза выиграл ящик вина, о котором шла речь.

Я был уверен, что эта маленькая игра повторится и нынешним вечером, ибо Майк охотно шел на проигрыш, если мог доказать этим, что его вино было достаточно хорошего качества, чтобы быть отданным на суд знатока. А что касалось Пратта, то он находил большое, правда, плохо скрываемое удовольствие в том, чтобы лишний раз выставить напоказ свои способности.

Подали первое блюдо: хрустящие, прожаренные в масле шпроты. К ним было предложено мозельское. Майк встал и собственноручно наполнил бокалы. Когда он снова сел, я заметил, что он наблюдает за Праттом. Он поставил бутылку передо мной так, чтобы я мог прочесть этикетку.

«Гейерслей Олигсберг, 1945» значилось на ней. Он наклонился ко мне и прошептал, что Гейерслей — это маленькая деревушка на берегу Мозеля, почти неизвестная за пределами Германии. Это вино, добавил он, большая редкость, поскольку продукция местного виноградника столь незначительна, что у человека из других мест нет почти никакой надежды заполучить бутылку-другую в свои руки. Он сам ездил в Гейерслей прошлым летом и только с большим трудом ему удалось приобрести там пару десятков бутылок.

— Сомневаюсь, что у кого-нибудь, кроме меня, в Англии есть это вино, — сказал он, посматривая на Ричарда Пратта. — Что в мозельском хорошо, — продолжил он более громким голосом, — так это то, что его без боязни можно пить перед красным вином. Многие пьют вместо него рейнвейн, но делают это только потому, что слабо разбираются в винных тонкостях. Рейнвейн подминает под себя любое красное вино деликатного характера, вы об этом не знали? Это просто варварство подавать рейнское перед красным. Но мозельское — ах! — мозельское тут в самый раз.

Майк Скофилд, обходительный человек средних лет, был биржевым маклером. Перекупщиком на бирже, если точнее. И, казалось, он, как и многие люди его типа, испытывал неловкость, если не сказать стыд, от того, что зарабатывал столько денег на работе, для выполнения которой требовалось так мало образования. В глубине своего сердца он знал, что в действительности он был немногим более простого букмекера — исполненного достоинства, бесконечно уважаемого всеми, но втайне все же беспардонного букмекера, — и он знал, что его друзья это знали. Поэтому он стремился сейчас стать человеком культуры, совершенствовался в литературной и эстетической областях, собирал картины, пластинки, книги и все остальное, что сюда относится. Его маленькая речь о рейнских и мозельских винах была частью этого образования, этой культуры, к которой он стремился.

— Славное винишко, не правда ли? — спросил он меня, продолжая, однако, наблюдать за Ричардом Праттом. Я заметил, что всякий раз, когда он опускал голову, чтобы ухватить ртом с вилки кусочек рыбы, он украдкой бросал в сторону Пратта короткий взгляд. Я почти физически чувствовал, как он ждал того момента, когда Пратт сделает первый глоток и с довольной, удивленной, быть может, даже озадаченной улыбкой оторвет глаза от своего бокала. И потом должна была развернуться дискуссия, дававшая Майку возможность сообщить о деревне Гейерслей.

Однако Ричард Пратт не прикасался к вину. Его внимание целиком и полностью было приковано к восемнадцатилетней дочери Майка Луизе. Он сидел, наполовину повернувшись к ней, улыбался ей и рассказывал ей какую-то историю о шеф-поваре одного парижского ресторана. В разговоре он все больше подавался вперед, казалось, еще немного и он от своего усердия совсем столкнется с ней, а бедная Луиза отклонялась от него настолько, насколько только могла, вежливо, но не без тени отчаяния, кивала ему и старалась избегать его взгляда, фиксируя глазами верхнюю пуговицу его смокинга.

Мы покончили с рыбой, и служанка начала обходить одного за другим, чтобы собрать тарелки. Подойдя к Пратту она заметила, что тот еще ничего не съел, и осталась стоять в нерешительности. Пратт поднял голову, сделал ей знак удалиться и принялся поспешно есть. Проворными, порывистыми движениями он забросал маленьких, поджаристо-коричневых рыбок себе в рот, поднял свой бокал, осушил его двумя быстрыми глотками и тотчас же повернулся к Луизе Скофилд, чтобы продолжить прерванный разговор.

Майк все видел. Я помню, что он, очень спокойный и сдержанный, сидел на своем месте и не сводил глаз со своего гостя. Его круглое, приветливое лицо как будто на мгновение обмякло, однако он взял себя в руки и не сказал ни слова.

Вскоре служанка принесла второе блюдо, огромный кусок жаркого из говядины. Она поставила его перед Майком на стол, и он встал, чтобы нарезать его. Он резал мясо очень тонкими ломтиками и осторожно клал их на тарелку, подносимую ему служанкой. Когда все, включая его самого, получили свою порцию, он отложил в сторону нож, оперся руками о край стола и чуть подался вперед.

— Так, — сказал он, обращаясь ко всем нам, но смотрел при этом на одного Ричарда Пратта, — а сейчас — красное вино. Мне надо сначала сходить за ним, поэтому прошу извинить меня, если я на секунду вас оставлю.

— Сходить, Майк? — спросил я. — Где же оно?

— В моем рабочем кабинете — откупоренное, чтобы могло дышать.

— А почему в кабинете?

— Из-за комнатной температуры, разумеется. Оно стоит там уже двадцать четыре часа.

— Но почему именно в кабинете?

— Потому что это лучшее место в доме. Ричард посоветовал мне его, когда в последний раз был у нас в гостях.

Услышав свое имя, Пратт обернулся.

— Ведь так? — спросил Майк.

— Да, — подтвердил Пратт и солидно кивнул головой. — Это так.

— На зеленом ящике картотеки в моем кабинете, — сказал Майк. — Это и есть то самое место, которое мы выбрали. Свободное от сквозняков местечко в помещении с равномерной температурой. Минуточку, я сейчас.

Мысль о том, что в качестве козыря у него имелось еще одно вино, заметно оживила его, и он, словно на крыльях, вылетел из комнаты. Через минуту он вернулся. Сейчас он шел гораздо медленнее и осторожно нес в руке винную корзину, в которой лежала темная бутылка. Она была повернута этикеткой вниз, то есть прочесть ничего было нельзя.

— А теперь, — воскликнул он, приблизившись к столу, — как насчет вот этого, Ричард? Его вам никогда не угадать!

Ричард Пратт неспешно повернулся к Майку, посмотрел на него снизу вверх и перевел потом взгляд на бутылку в маленькой плетеной корзинке. Он поднял брови так, что они образовали надменные дуги, и выпятил вперед нижнюю губу. В этот момент у него был необычайно самоуверенный и отталкивающий вид.

— Ни за что не догадаетесь, — еще раз сказал Майк. — Как ни старайтесь.

— Франзузское вино? — снисходительно спросил Пратт.

— Естественно.

— Какого-нибудь маленького виноградника?

— Может, да, Ричард. А, может, и нет.

— Но это хороший год? Один из удачных урожаев?

— Да, это я вам гарантирую.

— Тогда угадать, пожалуй, будет не так уж трудно, — высказал свое суждение Ричард Пратт. Он говорил слегка гнусавя, и на его физиономии лежало выражение бесконечной скуки. На меня его аффектированная манера речи и чрезмерно подчеркнутое равнодушие производили странное впечатление, которое только усиливалось тем, что вокруг его глаз бегали какие-то злобные тени, а вся его поза выдавала состояние крайне напряженного внимания. Мне было немного неприятно, когда я разглядывал его.

— Нет, эту марку действительно трудно угадать, — заверил Пратта Майк. — Не хочу навязывать вам нового пари.

— Ах, вот как. Почему же? — Снова брови медленно поползли вверх, в глазах застыл холодный, напряженный взгляд.

— Потому что это чертовски трудная задача.

— Послушайте, такое заявление отнюдь не делает мне комплимента.

— Дорогой мой, — сказал Майк, — если вам это так важно, то я, конечно, с удовольствием поспорю с вами еще раз.

— Вряд ли с этим вином у меня будут трудности.

— Вы хотите сказать, что согласны держать пари?

— Ну, разумеется. Не только согласен, но и немедленно готов, — ответил Ричард Пратт.

— Хорошо. Тогда, значит, ставка прежняя. Ящик точно такого же вина.

— Вам не верится, что я смогу определить марку?

— Честно говоря и при всем уважении к вам — нет.

Майк по-прежнему старался оставаться вежливым, в то время как его собеседник почти не скрывал, как все это ему надоело. И все же следующий вопрос Пратта, похоже, свидетельствовал о некотором его интересе.

— Однако не поднять ли нам ставку?

— Нет, Ричард. Ящика достаточно.

— А на пятьдесят ящиков вы бы поспорили?

— Это было бы безрассудством.

Майк, прямой как свеча, стоял позади своего стула во главе стола и острожно держал бутылку в ее нелепой лубяной корзине. Крылья его носа были подернуты сейчас легкой бледностью, а губы плотно сжаты.

Пратт небрежно откинулся назад и поднял на него взгляд — брови дугой, веки приопущены, еле заметная улыбка в уголках рта. И снова я увидел или мне показалось, что я увидел, как что-то удивительно тревожное промелькнуло на его лице — зловещее, напряженное внимание где-то между глазами, а в самих глазах, точно в их центре, во мраке зрачков, колючая искорка лукавства.

— Значит, вы не хотите повысить ставку?

— Что до меня, дружище, так мне совершенно все равно, — заявил Майк. — Я готов держать с вами пари на все, что хотите, на все!

Три женщины и я сидели, не говоря ни слова, и наблюдали за обоими. Миссис Скофилд начала терять терпение; ее губы скривились, и у меня было впечатление, что она вот-вот встрянет между спорящими. Ломтики жаркого лежали перед нами на тарелках и слегка дымились.

— Вы в самом деле готовы поспорить со мной на все, что я захочу?

— Я же сказал. Если вам не страшен риск, то я готов держать пари на любую предложенную вами ставку.

— Даже на десять тысяч фунтов?

— Разумеется. На все, что хотите.

Голос Майка звучал сейчас очень уверенно. Он хорошо знал, что ему по карману была любая сумма, названная Праттом.

— То есть, вы говорите, что мне можно определить ставку? — удостоверился Пратт еще раз.

— Да, именно это я сказал.

Возникла пауза. Пратт медленно обвел глазами собравшихся, сначала меня, потом одну за одной всех трех женщин. Он как будто хотел напомнить нам, что мы были свидетелями сделки.

— Майк! — подняла голос миссис Скофилд. — Майк, давай прекратим эту чепуху и доедим наше жаркое. Оно совсем остынет.

— Это не чепуха, — спокойно сказал Пратт. — Мы заключаем здесь маленькое пари.

Я заметил, что на заднем плане стояла служанка с овощным блюдом в руках, явно не зная, подавать ей дальше или нет.

— Что ж, хорошо, — произнес Пратт, — тогда, значит, я назову ставку.

— Валяйте, — беспечно сказал Майк. — Мне абсолютно все равно, на что мы спорим — очередь за вами.

Пратт кивнул, и снова уголки его рта тронула слабая улыбка. Не сводя с Майка глаз, он медленно произнес:

— Я заключаю с вами пари на руку вашей дочери.

Луиза Скофилд подскочила.

— Стоп! — вскричала она. — Нет! Это не смешно! Это уже совсем не смешно! Что это такое, папа?

— Успокойся, дитя мое, — сказал ее мать. — Они просто шутят.

— Я не шучу, — пояснил Ричард Пратт.

— Бред какой-то.

По Майку было заметно, что он пребывал в некоторой растерянности.

— Вы же сказали, что поспорите на все, что я захочу.

— Я имел в виду деньги.

— Сказать вы этого не сказали.

— Но дал понять.

— Тогда жаль, что вы не соизволили выразиться точнее. Как бы там ни было, если вы хотите отказаться от своего предложения, то я не имею ничего против.

— Дружище, речь здесь совсем не о том, хочу я отказаться от своего предложения или нет. Пари все равно нельзя заключить, поскольку вы не можете предложить мне равноценной ставки. У вас же нет дочери, которую вы могли бы отдать мне в случае, если проиграете. И даже если бы она у вас была, то я бы определенно не смог на ней жениться.

— Это меня радует, дорогой, — вставила миссис Скофилд.

— Я отвечу любой ставкой, — объявил Пратт. — Своим домом, например. Подойдет ли вам мой дом?

— Какой? — спросил Майк, в шутку, конечно.

— Загородный.

— А почему бы и не другой впридачу?

— Ну, хорошо, тогда, значит, оба моих дома.

Тут я увидел, что Майк колеблется. Он сделал шаг вперед и аккуратно поставил корзину с вином на стол. Он отодвинул в сторону солонку, перечницу, потом взял в руку нож, задумчиво посмотрел на клинок и снова положил его на место. Его дочь тоже заметила, что он не может решиться.

— Папа! — вскричала она. — Что это за глупости? Я не позволю так спорить на меня.

— Ты совершенно права, доченька, — пришла ей на помощь мать. — Немедленно прекрати, Майк. Садись и ешь.

Майк не обратил на нее внимания. Он посмотрел через весь стол на свою дочь и улыбнулся ей — легкой, отеческой, успокаивающей улыбкой. Но в его глазах светился небольшой огонек триумфа.

— Знаешь, — сказал он, не переставая улыбаться, — знаешь, Луиза, нам, пожалуй, стоит подумать над предложением мистера Пратта.

— Все, замолчи, папа! Хватит с меня! Такого идиотизма я еще не видела!

— Успокойся, моя ласточка. Послушай сперва, что я скажу.

— Я не хочу ничего слушать.

— Луиза, прошу тебя! Ситуация такова: Ричард предложил нам пари с серьезной ставкой. И настаивает на ней он, а не я. И если он проиграет, то в твои руки перейдет значительное состояние. Нет, подожди секунду, дитя мое, не перебивай меня. Сейчас самое главное: он никак не может выиграть.

— Но, похоже, он верит в это.

— Выслушай же меня. Твой отец знает, о чем говорит. Специалист, пробующий французское красное вино — если это только не вино какого-нибудь очень известного сорта как, например, лафит или латур, — не в состоянии дать точных сведений о месте его происхождения. Он, конечно, может сказать тебе, в какой местности Бордо изготовлено это вино: в Сент-Эмильоне, Помероле, Граве или Медоке. Но в каждой местности имеется много коммун, а в каждой коммуне есть много, много маленьких виноградников. И различить их по одному только вкусу и запаху просто невозможно. Даже если я скажу, что вино, которое я сейчас принес, родом из маленького виноградника, находящегося посреди множества других маленьких виноградников, Ричарду ни за что не отгадать названия. Ни за что на свете.

— Ты не можешь знать этого наверняка, — возразила Луиза.

— О, еще как могу, дорогая, еще как. Не хочу хвалить сам себя, но что касается вин, то тут я довольно хорошо подкован. И потом не забывай, дитя мое, что я твой отец. Неужели ты думаешь, что я вовлеку тебя во что-нибудь, чего ты сама не хочешь? Я просто пытаюсь раздобыть для тебя немного деньжат.

— Майк! — резко воскликнула его жена. — Прекрати, Майк, прошу тебя!

Он опять не обратил на нее никакого внимания.

— Если этому пари суждено будет состояться, — сказал он своей дочери, — то через десять минут ты станешь владелицей двух больших домов.

— Но мне не нужны никакие два дома, папа.

— Тогда продай их. Тут же продай их ему обратно. Я это для тебя устрою. И тогда, представь себе только, моя ласточка, тогда ты будешь богата! Независима на всю жизнь!

— Папа, мне это не нравится. Это легкомыслие какое-то.

— Я тоже так считаю, — энергично заявила мать и закивала при этом головой, как курица, стучащая клювом. — Как тебе не стыдно предлагать такое, Майкл! И к тому же собственной дочери!

Майк даже не удостоил ее взглядом.

— Соглашайся! — настаивал он, в упор глядя на дочь. — Не тяни, соглашайся! Я гарантирую тебе, что ты не проиграешь.

— Но мне все это не нравится, папа.

— Давай же, хорошая моя, соглашайся!

Майк вовсю напирал на свою дочь. Он нагнулся к ней через стол, неотступно буравил ее своими строгими, светлыми глазами, и Луизе было нелегко сопротивляться ему.

— А что, если я проиграю?

— Пойми же наконец, что ты не можешь проиграть. Ручаюсь тебе.

— Ах, папа…

— У тебя будет целое состояние. Ну, давай. Ты согласна, Луиза? Да?

Последнее колебание. Потом она беспомощно повела плечами.

— Ну, хорошо. Но только, если ты клянешься, что я ни в коем случае не проиграю.

— Отлично! — воскликнул Майк. — Тогда все в порядке. Наше пари в силе.

— Да, — подтвердил Ричард Пратт и посмотрел на девушку. — Пари состоялось.

Тотчас же Майк схватил бутылку с вином, налил чуть-чуть в свой фужер и возбужденно стал перебегать от одного к другому, наполняя бокалы. Мы все наблюдали теперь за Ричардом Праттом, с напряжением всматривались в его лицо, когда он медленно протянул правую руку к бокалу. Этому человеку было около пятидесяти, и у него было не очень приятное лицо. Казалось, оно состояло только из одного рта, одного рта и губ — мясистых, влажных губ профессионального гурмана. Нижняя губа слегка отвисала вниз, мягкая, выдающаяся вперед губа дегустатора, которая, похоже, только и ждала момента, чтобы прикоснуться к краю бокала или к какому-нибудь лакомству. Как замочная скважина, подумал я, разглядывая его; его рот похож на огромную замочную скважину.

Он медленно поднес бокал к носу. Кончик носа опустился в бокал и, принюхиваясь, стал кружить над поверхностью вина. Пратт слегка взболтал его, чтобы дать подняться букету. Глаза он закрыл. Он весь сосредоточился. Верхняя часть его тела, голова, шея и грудь, казалось, превратилась в большую, чувствительную нюхательную машину, которая ловила, фильтровала и анализировала послание, передаваемое сопящим носом.

Майк, как я заметил, удобно откинулся назад и напустил на себя безучастный вид, хотя внимательно за всем наблюдал. Миссис Скофилд, вся застыв, сидела за другим концом стола и неодобрительно смотрела прямо перед собой. Луиза чуть повернула стул так, что сидела теперь лицом к гурману и, как и ее отец, не сводила с него глаз.

Нюхательная проба продолжалась не менее минуты; потом Пратт, не открывая глаз и не двигая головой, опустил бокал и опрокинул в рот почти половину его содержимого. Он сидел со ртом, полным вина, и ловил первое вкусовое впечатление. После этого он, сглотнув, отправил немного вина в горло, и я увидел, как при этом двинулся его кадык. Однако большую часть он оставил во рту. И теперь, не сглатывая еще раз, он втянул в себя губами немного воздуха, который смешался в полости рта с ароматом вина и проник в легкие. Через какое-то время он выпустил воздух через нос и начал перекатывать и «пережевывать» вино под языком. Он буквально разжевывал его зубами, точно кусок хлеба.

Это был церемониальный, впечатляющий номер, и, я должен сказать, гурман делал свое дело хорошо.

— Гм, — произнес он, поставив бокал на стол и облизав губы своим розовым языком. — Гм, да… Весьма интересное винишко, мягкое и приятное, с почти женственным привкусом.

Во рту у него собралось много слюны, и когда он говорил, ее светлые капельки время от времени летели на стол.

— А теперь можем начать элиминацию, — сказал он. — Прошу извинить меня, если при этом я буду действовать с крайней тщательностью, ведь в конце концов на карту поставлено немало. В нормальном случае я, может, и рискнул бы, быстро перебрал бы все варианты и остановился бы на наиболее подходящем винограднике. Но на этот раз, на этот раз мне нужно быть очень осторожным, не так ли?

Он посмотрел на Майка и улыбнулся толстогубой, влажногубой улыбкой. Майк сидел с каменным лицом.

— Итак, во-первых, из какого района в Бордо это вино? Это нетрудно угадать. Оно слишком легко по своей субстанции, чтобы могло быть сент-эмильонским или гравским. Скорее всего, это Медок. Да, вне всякого сомнения, Медок… Теперь второй вопрос: из какой коммуны Медока это вино? Если мы будем элиминировать, то определить это тоже будет несложно. Марго? Нет, определенно не Марго. Оно не обладает пылким букетом «Марго». Пойак? Нет, и не Пойак. Для этого оно слишком нежное, слишком мягкое и томное. Вино из Пойака имеет вкус, который по своему характеру почти величествен. И в «Пойаке» я всегда чувствую этот своеобразный аромат, удивительно землистый, плотный аромат, который лоза впитывает в себя из грунта той местности. Нет-нет. Это… это очень нежное вино, сдержанное и стыдливое, нерешительно, но грациозно раскрывающееся на второй стадии пробы. Оно, пожалуй, немного плутовато на второй стадии, а также немного шаловливо, поскольку дразнит язык остатком, крошечным остатком танина. А в послевкусии оно бесподобно — умиротворяюще и женственно, с той известной радужной щедростью, которую можно найти только в винах коммуны Сент-Жюльен. Несомненно, это «Сент-Жюльен».

Ричард Пратт откинулся на своем стуле и, держа руки на уровне груди, аккуратно свел друг с другом кончики пальцев. Он вел себя до смешного самонадеянно, но, видимо, делал это умышленно — хотел потешиться над хозяином дома. Я в немалом напряжении ждал, что же будет дальше. Луиза достала сигарету. Пратт услышал шипение загоревшейся спички и резко повернулся, охваченный неожиданным негодованием.

— Я попросил бы вас! — вскричал он. — Пожалуйста, прекратите! Это отвратительная привычка — курить за столом.

Она посмотрела на него, все еще держа горящую спичку в руке; взгляд ее больших, спокойных глаз задержался на несколько секунд на его лице и потом медленно, презрительно удалился. Она опустила голову и задула спичку, однако оставила незажженную сигарету между пальцами.

— Извините, моя дорогая, — сказал Пратт, — но я терпеть не могу, когда за столом курят.

На этот раз она на него не посмотрела.

— Итак, идем дальше — где мы остановились? — продолжил он. — Ах, да. Это вино, значит, из региона Бордо, коммуна Сент-Жюльен в Медоке. Чудесно. Однако теперь мы подходим к самой трудной части — названию виноградника. Ибо в Сент-Жюльене имеется великое множество виноградников и различие между вином одного и вином другого виноградника, как справедливо и точно заметил до этого наш радушный хозяин, зачастую довольно незначительно. И все же…

Пратт сделал паузу и закрыл глаза.

— Я попробую сейчас определить категорию, — пояснил он. — Если мне это удастся, то победа будет наполовину в моем кармане. Секундочку… Это вино явно не первой категории, даже не второй. Это не «великое вино». Ему не хватает качества, не хватает… — как бы это назвать? — огня, силы. Но третья категория — это может быть. Впрочем, нет, сомневаюсь. Наш гостеприимный хозяин сообщил нам, что это вино хорошего года и тем, вероятно, немного польстил ему. Мне надо быть осторожным. Очень осторожным.

Он поднял бокал и отпил маленький глоток.

— Да, — сказал он, причмокивая губами, — Я был прав. Это вино четвертой категории. Теперь я уверен. Вино четвертой категории очень хорошего года, даже, можно сказать, великого года. Поэтому-то оно в самом начале по вкусу было похоже на вино третьей или даже второй категории. Отлично! Замечательно! Мы все ближе к цели. Какие виноградники, относящиеся к четвертой категории, имеются в коммуне Сент-Жюльен?

Он снова поднял бокал и поднес его к своей мягкой, выпяченной нижней губе. Я видел, как изо рта выскочил кончик языка, розовый и острый, окунулся в вино и ускользнул обратно — отталкивающая картина. Не открывая глаз, Пратт отставил бокал. На его лице лежало выражение высочайшей концентрации; только мясистые губы двигались, скользили друг по другу, точно две влажные губки.

— Вот оно опять! — воскликнул он. — Танин ближе к середине вкусовой гаммы и это чувство, как будто язык слегка сжимается. Да-да, конечно! Теперь я догадался! Это вино одного из небольших хозяйств в районе Бейшевеля. Я точно помню… Местность вокруг Бейшевеля… река… маленький порт, который занесло илом до такой степени, что в него больше не могут заходить суда по перевозке вина. Бейшевель… Может, это даже само бейшевельское? Нет, все же не думаю. Но где-то поблизости… Шато Тальбо? Может, это «Тальбо»? Да, вполне возможно. Подождите!..

Он пригубил бокал. Уголками глаз я наблюдал, как Майк Скофилд все больше и больше склонялся над столом. Его рот был приоткрыт, а маленькие глаза в упор смотрели на Ричарда Пратта.

— Нет. Я был неправ. Это не «Тальбо». От «Тальбо» хмелеешь немного быстрее, чем от этого; букет на поверхности интенсивнее. Если это 34-й год, как я предполагаю, то это вряд ли «Тальбо». Гм… Дайте-ка подумать. Не Бейшевель, не Тальбо и все же так похоже на них, так близко по вкусу, что виноградник, собственно, должен находиться где-то посередине. Та-ак, какой же это может быть?

Он медлил, и мы смотрели на него, затаив дыхание. Каждый из нас, даже жена Майка, наблюдали сейчас за ним. Я слышал, как служанка на цыпочках подошла к буфету за моей спиной и, чтобы не нарушать тишины, очень осторожно поставила на него блюдо с овощами.

— А-а! — воскликнул вдруг Пратт. — Все ясно! Да, кажется, я догадался.

Он выпил последний глоток вина. Затем, с еще поднятым на уровне рта бокалом, повернулся к Майку, улыбнулся — вкрадчивой, маслянистой улыбкой — и сказал:

— Если хотите знать точно, наш малыш — это «Шато Бранейр Дюкрю».

Майк сидел, весь замерев.

— А именно: 1934 года.

Мы все смотрели на Майка и ждали, когда он повернет бутылку в корзине и покажет этикетку.

— Это ваш окончательный ответ? — спросил Майк.

— Думаю, что да.

— Ну, так что же — да или нет?

— Да.

— Какое, вы сказали, название?

— «Шато Бранейр Дюкрю». Славный виноградничек. Добротное старое хозяйство. Неплохо мне знакомо. Как это я сразу не догадался.

— Давай, папа, — сказала Луиза, — поворачивай бутылку, чтобы мы могли увидеть название. Меня ждут два моих дома.

— Одну секунду, — пробормотал Майк. — Подождите немного.

Он сидел без движения, точно громом пораженный, и его лицо прямо на глазах делалось пористым и блеклым, как будто из него медленно вытекала жизнь.

— Майкл! — резко подала голос его жена с другого конца стола. — Что случилось?

— Маргарет, пожалуйста, не вмешивайся не в свои дела.

Ричард Пратт смотрел на Майка, его влажный рот смеялся, а маленькие глазки блестели. Майк не смотрел ни на кого.

— Папа! — вскричала его дочь со страхом в голосе. — Папа, уж не хочешь ли ты сказать, что он отгадал правильно?

— Не волнуйся, доченька, — выдавил из себя Майк. — У тебя нет никаких причин волноваться.

Я думаю, что в первую очередь желание Майка убежать сейчас подальше от своей семьи побудило его сказать Ричарду Пратту:

— У меня будет к вам деловое предложение, Ричард. Мы перейдем сейчас с вами в соседнюю комнату и спокойно там все обсудим.

— Мне нечего обсуждать, — возразил Пратт. — Я хочу видеть этикетку.

Он знал, что он выиграл; его поза, его бесстрастная надменность были позой и надменностью победителя, и по его виду я понял, что с ним крайне неприятно будет иметь дело, если в разрешении спора вдруг возникнут какие-нибудь сложности.

— Чего вы тянете? — накинулся он на Майка. — Давайте же, поворачивайте бутылку.

Потом произошло следующее:

Служанка, маленькая, собранная особа в черно-белом, оказалась вдруг рядом с Ричардом Праттом и протянула ему что-то.

— Кажется, это принадлежит вам, сэр, — сказала она.

Пратт обернулся и его взгляд упал на очки в роговой оправе, которые держала служанка. Он чуть помедлил.

— Ага… Да, может, это и мои. Не могу сказать точно.

— Ваши, сэр, несомненно ваши.

Служанка, пожилая женщина, которой было скорее за семьдесят, чем за шестьдесят, уже долгие годы жила в доме Скофилдов и была глубоко предана этой семье. Она положила очки на стол.

Пратт схватил их и без слов благодарности сунул в нагрудный карман за белый носовой платок.

Но служанка не уходила. Она оставалась стоять рядом с Ричардом Праттом, точнее говоря, в полушаге за его спиной, и в ее поведении и в том, как она там стояла, маленькая, неподвижная, вся выпрямившаяся, было что-то такое необычное, что мной овладело неожиданное предчувствие. Ее старое, серое лицо с выставленным вперед подбородком имело холодное и решительное выражение, губы были сжаты, а руки тесно сплетены друг с другом. Смешной колпак на ее голове и узкий белый нагрудник придавали ей вид растрепанной, белогрудой птицы.

— Вы оставили очки в кабинете мистера Скофилда, — проговорила она с подчеркнутой, неестественной вежливостью. — На зеленом ящике картотеки, сэр, когда были в кабинете одни до того, как начался ужин.

Прошло некоторое время, прежде чем мы осознали все значение сказанных ею слов, и в наступившем молчании я заметил, как Майк медленно выпрямился на своем стуле. На его лице снова проступила краска, глаза широко раскрылись, рот сузился, и опасное белое пятно по краям носа стало разрастаться.

— Прошу тебя, Майкл! — взмолилась его жена. — Успокойся, дорогой! Ради бога, успокойся!