Вкус крови

Глава VI РУБИНОВАЯ КАПЛЯ

Возвращение Бастинды вызвало шквал, но лишь на час. Вокзальных обитателей трудно удивить. И все же, когда Бастинда в своем сером в елочку пальто впервые появилась у входа на станцию метро «Ладожская», Ленька Косой, который вышел сюда в . поисках пивных бутылок, перепугался до смерти.

– Вот примерещится же… Покойники пошли… Изыди! – заорал он.

– Какая я тебе, твою мать, покойница! – рассердилась Бастинда.

– Тебя же этот, маньяк, грохнул. И платок твой забрал.

– Платок сам собой потерялся, говорят тебе!

– Вишь, следак идет из прокуратуры.

– А чего мне его бояться! Я ничего такого не совершала! – И она гордо подбоченилась.

Дмитрий смутно узнал Пучкину. «Та самая, которую пристукнули вместе с негритенком, – понял он. – Как все просто объяснилось. Вот тебе и маньяк».

– Гражданка Пучкина! – Он подошел к Бастинде. Та скорчила подозрительную физиономию. Бастинда рвалась в бой. С того времени как некий наглец прямо в электричке отобрал у нее средство дохода, она уже изрядно поиздержалась, и теперь ею владело боевое настроение.

– Ну, допустим, я Пучкина. И дальше что?

– Отойдем в сторону.

– Эх, следак, была б я помоложе… – мечтательно заметила Бастинда.

– Я интересуюсь одним мальчиком. Негритенком, – сказал Самарин.

Бастинда, ни слова не говоря, рванулась прочь. Она была готова разговаривать на разные темы, но только не на эту.

– Пучкина! – Дмитрий бросился вслед. – Погодите.

Бастинда решительно уходила, расталкивая толпу.

– Пива выпьем, – вырвалось у Самарина. Бастинда остановилась. Над таким предложением следовало подумать.

– Две бутылки «Мартовского», – заявила она, повернувшись. – Погоди, пожалуй, три.

– Базара нет, – кивнул Самарин. – Давайте присядем вон туда на ящики.

Бастинда ловко открыла первую из приобретен ных бутылок об угол ларька.

– Ну давай, спрашивай. Хотя я толком ничего не знаю. И куда его этот хмырь увел, тоже представления не имею.

– Меня больше интересует, как вы его добыли.

– А-а, – махнула рукой Бастинда, – он же в «Елах» у Завена стоял. Его туда этот привел, ну начальник детской комнаты, или как они называются.

– Это вам сам мальчик рассказал? Бомжиха кивнула, сделала большой глоток примерно на треть бутылки и продолжала:

– Ну как он рассказывал… Он-то сначала по-русски ни в зуб ногой, но со мной подучился. В «Елах» – то кто с ним будет заниматься? А я с ним каждый вечер.

И сказки ему рассказывала, и буквы он у меня учил… – Она крякнула, допила бутылку.

– Как это произошло, мальчик не говорил?

– Ну, как я поняла, переночевал он в отделении, а наутро его этот инспектор взял за ручку и прямо к Завену. Вот так-то, гражданин следак. Небось сказал, что в приемник везет. А теперь все шишки на Бастинду, она, выходит, самая плохая. Этот-то хмырь, что его забрал, так такого мне наговорил…

А-а… – Она махнула рукой, желая показать, что справедливости от людей не дождешься. – Фиг с ним. Я-то знаю, как дело было. Моя совесть чистая!

– А где теперь негритенок?

– Хто ж его знает? Может, по вагонам ходит, а может, лежит под кусточком с проломленной головой… Кучерявенький мой… – Бастинда ударилась в слезливость.

Ей было и впрямь жалко расставаться с мальчиком – и деньги шли, да и привыкла… И вот опять без куска хлеба и одна…

Несмотря на всю расторопность эгидовской криминальной службы, Самарину пришлось ждать. Он сидел в кабинете, который Дубинин делил с подтянутой женщиной-аналитиком лет сорока с небольшим. Впрочем, никто специально Дмитрием не интересовался, разве что секретарша предложила чашечку кофе и бутерброд. Это оказалось как нельзя кстати. Только сейчас Самарин понял, что не ел уже очень давно, кажется со вчерашнего дня.

Он сидел за дубининским столом, пытаясь осмыслить все, что произошло за последние дни и часы.

Приходилось думать одновременно по нескольким направлениям. Как там Агнесса. Что даст экспертиза сумки. И главное – как разоблачить Анатолия Жеброва. То, что рассказала Катя Калачева, не давало покоя.

– Ну что, Дмитрий Евгеньевич, – ворвался в кабинет Дубинин, – есть пальчики, есть родимые!

– И что? – Самарин напрягся.

– Обнаружено несколько типов отпечатков, – серьезно начал Осаф Александрович. – Во-первых, принадлежащие самой Сорокиной. Далее пальчики носильщика Сучкова и его сожительницы. Это понятно. Но есть еще два отпечатка, которые не принадлежат ни одному из указанных лиц.

– Муж? Родители?

– И не им. Это также проверялось, не считайте, что я уже впадаю в старческий маразм. Рано хороните, молодой человек. Нет, это не их отпечатки.

Большой и указательный пальцы правой руки. И не на ручке, заметьте, а сбоку.

Человек, которому они принадлежат, аккуратно взял сумку, скорее всего чтобы зашвырнуть в кусты. Так было дело, я полагаю. Мужчина, возможно, крупный. Может быть, не очень высокий, но широкий в кости.

– Не Пуришкевич?

Дубинин поднял брови:

– Вы еще сомневаетесь?

– Я не сомневаюсь. Я просто уточняю факт.

– Нет, эти отпечатки, безусловно, не принадлежат Глебу Пуришкевичу. Но должен разочаровать и вас и себя: чьи они, установить пока не удалось. В картотеке их нет. Что это значит, вы понимаете.

Это означало, что убийца Марины Сорокиной ни разу не задерживался правоохранительными органами.

– Да, найти его будет не так просто.

– Не так. Но по крайней мере теперь можно проверить всех подозреваемых.

– Все Ладожское отделение… Но отпечатки пальцев сотрудников специально не фиксируются. Конечно, когда идет следствие, берут пальчики следственной бригады, но их ведь никуда не отправляют. Разве что где-то в архивах можно что-то найти… Очень трудно все это раскопать…

– Сделаем все возможное, Дмитрий Евгеньевич. Самарин встал, но затем снова сел.

– Кстати, о Сорокиной…

– Как будто все подтверждается…

– Вот, значит, откуда и машина, и квартира. С самим Константином вы не говорили?

Дубинин посуровел:

– Боюсь, что теперь это уже никому не удастся.

Самарин вопросительно взглянул на старого криминалиста.

– Покончил жизнь самоубийством. Выпил бутылку кьянти и вскрыл вены, – проговорил Дубинин скороговоркой. – Оставил предсмертную записку. Вот она, кстати. – Он указал на стол своей соседки по кабинету. – Посмотрите.

Самарин взял в руки лист бумаги, закапанный кровью и свечным парафином.

Неровным, срывающимся почерком было выведено:

Я пью за разоренный дом, За злую жизнь мою, За одиночество вдвоем И за тебя я пью, – За ложь меня предавших губ, За мертвый холод глаз, За то, что мир жесток и груб, За то, что Бог не спас.

– Но это же Ахматова…

– Значит, своих слов не нашлось…

Снова вспомнился Костя Сорокин – такой, каким Дмитрий увидел его в редакции «Домостроя». Так кто же кого обманывал: Костя Марину или она его? Если считать по большому счету?

Выйдя из «Эгиды», Самарин вместо того, чтобы повернуть к троллейбусной остановке, почему-то пошел в сторону «Техноложки». Что-то неотрывно тянуло его обратно на Ладожский вокзал. Неужели Катя Калачева действительно видела Веру?

Девочку, которая якобы сбежала вместе с Митей Шебалиным…

Возможно, она ошиблась, ведь Веру она знала только по описанию.

И все-таки стоило проверить, что за таинственное здание стоит на нейтральной полосе между транспортниками и муниципалами.

Через двадцать минут старший следователь Самарин вышел на станции метро «Ладожская».

Он пересек вокзальную площадь, прошел до конца по платформе и легко спрыгнул на пути. Неспешной походкой он пошел по хрустевшему под ногами гравию и скоро оказался на запасных путях между отцепленными вагонами, стараясь держаться теневой стороны.

Самарин примерно представлял, где могут находиться «Вагон охраны труда» и тому подобные. За ними начиналась сортировка, дальше шел товарный двор.

Вот и стена, отделяющая зону отчуждения от остального-мира. Совершенно глухая, она казалась серой, хотя днем обнаруживала грязно-желтый колер.

Самарин остановился, а затем медленно, стараясь ступать бесшумно, пошел вдоль стены. Вот и та самая брешь, о которой говорила Катя. Да это не пролом, а целые ворота. И тропинка протоптана, – значит, тут похаживают.

Дмитрий сделал шаг и оказался по другую сторону стены. Остановился, прислушался. Вокруг было темно и тихо. Ничья земля оказалась чем-то средним между свалкой и перелеском – темнел проржавевший остов неведомо как очутившегося здесь «жигу-ля», вокруг трепетали на ветру голые тонкие осинки.

В отдалении виднелись развалины неизвестно чего, а дальше высилось более крепкое двухэтажное строение. Самарин снова прислушался. С сортировки доносился обычный железнодорожный шум, который перекрывал голос: «Грузовой состав – на третий путь».

Внезапно ему показалось, что впереди между осинок и березок мелькнул свет.

Кажется, в одном из окон заброшенного здания. А может, примерещилось?

Дмитрий осторожно сделал шаг, второй, третий. Он бесшумно приближался к дому. Земля под ногами была сухой и утоптанной – здесь ходили.

Постепенно он вплотную приблизился к темному окну. Стекло и вправду подозрительно чистое. Молодец, Катька, все разглядела.

Самарин не опасался, что его могут увидеть изнутри: сумерки уже сгустились настолько, что можно считать, настала ночь, да еще пасмурная. Через несколько минут Самарин уже ничего не видел на расстоянии вытянутой руки.

Он замер. Вокруг было безжизненно и темно. Невозможно было представить, что где-то рядом есть живые люди.

Минут через десять помещение за стеклом тускло осветилось, как будто внутри приоткрыли дверь в слабо освещенный коридор. Свет был очень слабым, но показался ярким на фоне абсолютной темноты. Комната осветилась на одно короткое мгновение, но этого было достаточно. Дмитрий понял, что большая часть окна плотно закрыта изнутри чем-то вроде толстой шторы, не пропускающей свет. И только в одном углу штора немного отошла.

Как это иногда бывает, свет мелькнул и снова погас, но в глазах как будто застыло фотографическое изображение комнаты: у двери в коридор виделся силуэт.

Вера? Или другая девочка примерно того же роста.

Совсем рядом в темноте скрипнул гравий. Самарин метнулся к стене и вжался в нее, стараясь слиться с густой тенью. Похоже, его не заметили.

Кто-то приближался – осторожно и медленно. Дмитрий задержал дыхание. На миг воцарилась полная тишина. Затем послышались шаги. Темнота над дорожкой сгустилась, приняв очертания тени. Или это обман зрения?

В глубине дома снова мелькнул слабый свет – опять приоткрыли дверь в коридор. Темнота вокруг чуть рассеялась, и теперь Дмитрий определенно увидел тень человека. Он стоял совсем рядом – в нескольких шагах. Мужчина. Насколько можно понять, среднего роста, коренастый.

Свет в доме мелькнул и погас. Тень растворилась в ночной мгле. И все же Дмитрию показалось, что он когда-то видел этого человека. В фигуре угадывалось что-то знакомое. Кого-то он напомнил, но кого?

Снова скрипнул гравий – тень двинулась. Человек подошел к окну – туда, где только что стоял Самарин. Дмитрий отчетливо услышал вздох. Сам он старался дышать бесшумно.

Тень постояла у окна, видимо ожидая, что внутри снова мелькнет свет. Затем мужчина повернулся. Дмитрию казалось, что он кожей лица чувствует движение воздуха. Незнакомец двигался вдоль стены прямо на него. Самарин сделал шаг назад, еще один…

И тут под ногой предательски хрустнула ветка.

Практически в тот же миг Самарин резко нагнулся, а потому предназначенный ему удар прошел мимо. Врагу понадобился миг, чтобы сориентироваться. Этого мига Дмитрию было достаточно. Следующий удар, нацеленный ниже, снова ушел в пустоту, а через мгновение тень, лишь тяжело выдохнув, упала на землю.

Противник был дюжим мужиком, но специальными приемами не владел. Он, видимо, так до конца и не понял, почему он молотил кулаками пустоту, а сам вдруг оказался лежащим лицом вниз, с заломленной за спиной рукой.

– Что ты тут делаешь? – тихо спросил Самарин.

– Скотина…

Дмитрий вывернул руку сильнее. Противник скрипнул зубами.

– Совсем сломаю. Говори.

– А пошел ты!

Внезапно их осветил луч фонарика. Самарин вгляделся в распластанный на земле профиль. Это был путевой обходчик Гринько.

– Уходим!

Они остановились только далеко за брешью в стене. Пространство между отцепленными вагонами освещал желтоватый фонарь в железной сетке.

– Ты… – только и сказал Самарин.

– А я думал: это кто-то из НИХ… Гринько вынул папиросу и закурил.

– Ты-то как узнал? – спросил Дмитрий.

– Митька сказал. Они замолчали.

Гринько докурил, бросил окурок под ноги и затоптал.

– В тот день, когда приехал в последний раз… Я ведь сюда шел, когда меня сцапали. Помнишь?

– Шел по направлению к товарному двору, – кивнул Самарин.

– Во-во.

– Так это было уже после поджога?

– Пожара…

– Хрен с ним!

– После, конечно. Митька тогда приехал в деревню, прокрался ко мне. «Дядя Коля, они вас хотят в тюрьму посадить». Он и передал эти слова, помните? Ну что вы мне на допросе напоминали.

Придя в себя, Гринько снова стал на «вы» со старшим следователем.

Правильно, ведь Шебалин слышал разговор Самарина с Жебровым. Он происходил в детской комнате в присутствии Мити и Веры Ковалевой.

– И он не остался?

– Нет, – покачал головой Гринько. – Он сказал, что это из-за него Альбина дом спалила. Виноватым себя считал. У него же характер… Я все его звал «ежонок».

– И что он еще говорил?

– Да, считай, ничего. Я не хотел его отпускать, а он сказал: «Все равно убегу». Я ему говорю: «Милиция тебя поймает». А он смеется: «Милиция-то… Она меня не только не поймает, а к делу пристроит». Представьте, он у этого инспектора детской комнаты даже дома был-выносил мусор после циклевки полов.

«Ну Жебров!» – поразился Самарин.

– Я спросил, что он, в слуги заделался? А он: «Нет, есть другие». И ухмыльнулся нехорошо как-то. Я его спросил, где он ночует, а он сказал: «Есть одно место. Только не ищи, не найдешь». Я говорю: «На вокзале, что ли?» Не, говорит, не на вокзале. А смотрит хитро. Вот я и понял, что где-то рядом.

– Ну а потом?

– А потом что? Я его не пускал, хотел в сарае запереть, а он вырвался и тикать. Я за ним… Не догнал…

Они помолчали. Гринько снова закурил.

– Но этот гадюшник нужно накрыть, – решительно сказал он.

– Надо. Но не мы с тобой вдвоем… Они медленно шли вдоль темного ряда отцепленных вагонов. Оба молчали. Все было и так понятно без слов.

– Но этот… у меня получит, – процедил Гринько.

– Не влезай ты в это дело. Оставь на нас.

– На кого на вас-то? Действительно, на кого?

Сам собой вспомнился Дубинин и агентство «Эгида-плюс». Может быть, они?

– Найдется кому этим заняться.

Самарин остановился. Гринько замедлил шаг и тоже встал.

– Поверь, Николай. Не надо ввязываться. Это опасно.

Гринько презрительно хмыкнул.

– Я тебя не пугаю. Просто ты погибнешь, причем зря. Вот это будет обидно.

А он останется на своем месте, жив-здоров.

– Этого не будет.

– Я этого тоже хочу. Но пойми, не дотянуться тебе до него. Руки у тебя коротки.

– А у тебя нет? – снова усмехнулся Гринько. – Ты-то что можешь сделать?

– Я один – ничего. Но другие смогут.

– Посмотрим.

По лицу путевого обходчика пробежала тень.

– Вот тебе мой совет: возвращайся-ка ты в Бабино и выкинь из головы все, что видел.

Гринько ничего не ответил, а Самарин повернулся и зашагал вперед к ярко освещенному Ладожскому вокзалу.

– Эй, погоди! – раздалось сзади. Самарин обернулся.

– Слушай, ты все-таки юридический кончал, – начал Гринько издалека. – Что нужно, чтобы ребенка усыновить? Если он гражданин другой страны?

В подземное переходе под Каменноостровским, как обычно, оглушительно играл саксофон. Рядом с музыкантом на брошенной на цементный пол картонке сидел большой спокойный пес, тут же стоял мальчик. Дмитрий привычно бросил в коробку розовую двухсотку и прошел мимо. Оказавшись на другой стороне бывшего Кировского, он подошел к ряду телефонов-автоматов. К счастью, пара из них работала.

– Вас слушают, – послышался в трубке голос Дубинина.

– Осаф Александрович, это снова Самарин. Мне нужно срочно увидеться с вами. Нет… По телефону не могу. Приехать к вам домой? Разумеется. Прямо сейчас.

Выйдя из будки, Дмитрий, вместо того чтобы повернуть свои стопы к Большой Пушкарской, где располагался его дом, вышел на проезжую часть и, подняв руку, остановил бомбилу на «Таврии».

– Васильевский, улица Кораблестроителей, – бросил он, садясь рядом с водителем.

Разговор с Дубининым вышел не из коротких и не из самых легких. Пришлось излагать все с самого начала – с времен, когда по вокзальному буфету бродил Морис Матонго.

Осаф Александрович слушал внимательно, время от времени перебивая, чтобы задать вопрос или что-то уточнить.

Когда Дмитрий закончил, он вышел позвонить. Самарина на это время препроводили на кухню, где угощали пятью разными вареньями собственного изготовления. Дмитрий дегустировал одно за другим, неизменно нахваливал, хотя, положа руку на сердце, так и не разобрал, чем «пятиминутка» отличается от «витамина».

Наконец появился Осаф. Жена, понимавшая его с полуслова, поднялась, извинилась и отправилась спать.

– Загрузили вы нас работой, – покачал головой Дубинин. – Если так пойдет и дальше, все наше агентство будет работать только на вас.

Самарин так серьезно посмотрел на старого криминалиста, что тот не мог не рассмеяться:

– Да что вы волком смотрите! Шучу я. Вот молодежь пошла, шуток в упор не понимает! Да хорошо, что кто-то проводит за нас следственную работу. Ну да ладно. – Он махнул рукой. – Давайте по порядку. Отпечатки ушли куда следует. В общем, картина такая. Если их обладатель хоть когда-нибудь где-то дактилоскопировался, эта информация у нас будет. Даже если это происходило двадцать лет назад на Чукотке и он был членом следственной бригады;

Но получим мы ее не раньше чем завтра к вечеру. Быстрее не получается.

Самарин кивнул. События последних часов вытеснили поиски маньяка на второй план. Тоже важный, но все-таки второй.

– Теперь о том, что вы обнаружили сегодня. Как я понял, это помещение, где содержатся подростки, которых предполагают в дальнейшем как-то использовать.

Вас засекли. Вы понимаете, что это значит?

Самарин понимал это не хуже самого Дубинина. Это значит, завтра в этом помещении не будет не только ни одного подростка, оно примет совершенно нежилой вид, и даже стекла станут грязными.

Четырнадцать часов, а именно столько длится осенью в Петербурге темное время суток, – достаточное время, чтобы замести какие угодно следы. А подростки окажутся в другом таком же строении. Может быть, пара-тройка из них будет обнаружена в ближайшие дни на путях, в кюветах или подвалах.

– Надо действовать прямо сейчас.

– Я о том же.

Браки, как известно, совершаются на небесах, не важно, какими церемониями они сопровождаются переплетением двух кос в одну, принесением в жертву ягненка или постановкой печатей в паспорте.

Все началось, когда в подземном переходе у Ладожского появилась Зойка с маленькой Ксюшей. Зойке было лет двадцать, а Ксюше лет пять, что не мешало им быть матерью и дочерью.

Промышляли они новым для Ладожского вокзала способом. В городе таких развелось много, но тут Зойка с Ксюшей были первыми. Они не канючили нудными голосами: «Люди добрые…», не сидели, тупо уставившись в одну точку, повесив на шею картонку: «Хочу есть». Они устроились перед старым аквариумом, в котором копошились котята всех цветов и степеней пушистости. Здесь же находилась табличка: «Помогите домашнему приюту».

Дело шло бойко. Просившие на новый протез, на похороны любимого брата и на лечение, погорельцы, беженцы и прочий народ только хлопал глазами, глядя, как щедро подают кошатницам. Куда там! Не проходило дня, чтобы одного-двух котят не купили за пять, десять, а то и за пятнадцать тонн! Недостатка в новых котятах не было – их несли отовсюду.

Сперва погорельцы, собиравшие на новый протез хотели выжить конкуренток из перехода. Они перевернули аквариум с кошками и уже начали обрабатывать Зойку, но Ксюша подняла такой крик, что он долетел до милицейских ушей.

Разбираться явился сам Потапыч. И в результате Зойка не только получила прописку в переходе, но и теплое место в «крысятнике», где ей выделили целый отсек!

– Она же не одна, – важно пояснял Потапыч, – с дитями, – один свой, а сколько зверят!

Теперь Зойка по праву могла говорить о «домашнем приюте для животных».

Глава вокзальных бомжей сам нередко наведывался в «Кошкин дом».

Прошло еще немного времени, и все поняли – Потапыч обзавелся семьей.

Неформальный лидер стоял, почесывая бороду и разглядывая ценники. На «Балтику-1» хватало, но хотелось «троечки», до нее недоставало.

– Пантелеймон Потапович, – услышал он. Много лет он не слышал по отношению к себе такого обращения. Его звали или по отчеству, или «гражданин Верига».

Потому он не без интереса обернулся. Перед ним стоял следак, тот самый, что приносил Зинаиде в буфет оперативку на маньяка.

– Вы меня помните? Старший следователь Самарин. Можно вас на минуту?

Потапыч позволил увести себя к стене, долго внимательно слушал, что ему тихо толкует старший следователь, и наконец отрицательно затряс головой.

– Не, не пойдет… – громко сказал он. – Один я еще туда-сюда, с дитем – нет.

– Но, Пантелеймон Потапович… Подумайте, она тоже, может туда попасть…

Было самое начало десятого, когда в брешь в стене, окружавшей сортировку, прошли двое – грузный бомж с всклокоченной бородой вел за руку мелкое существо в лохмотьях, поверх которых был завязан большой клетчатый платок.

Они не спеша вышли на тропинку и направились к темному двухэтажному зданию.

– Эй, там! – громко крикнул Потапыч (ибо это был он). – Откройте!

Дом ответил тишиной, и бомж, подойдя к запертой двери, замолотил в нее кулаком.

На этот раз над дверью зажегся яркий фонарь. Он осветил фигуры взрослого и ребенка. По-видимому, их внимательно разглядывали изнутри.

– Девчонку вам привел, – загрохотал Потапыч, – ничейную. Ходила ревела по кассовому залу. Дали бы на бутылочку…

За дверью загрохотали замками, голос крикнул:

«Давай ее сюда!»

– Не, господа хорошие, – покачал головой бомж, кладя руку на плечо девчушке, вцепившейся обеими-руками в полу его вылинявшей куртки. – Вы сначала дайте тысяч десять…

– Идите сюда, оба! – приказал голос.

Потапыч вместе с жавшейся к нему девочкой подошел вплотную к щели, из которой наружу пробивался свет. Дверь широко открылась, чтобы пропустить девочку внутрь.

– А деньги! – Потапыч выставил вперед ногу, мешая захлопнуть дверь.

В то же мгновение все вокруг осветилось, как будто шла киносъемка и заработали софиты. Из-за дома, из чахлых кустов – отовсюду появились темные фигуры с прозрачными щитами в руках. В миг Потапыч был отброшен в сторону, дверь распахнута настежь.

Боевики ворвались в дом.

Их было всего шесть человек, но казалось, будто в одиноко стоящее здание вломилась всесокрушающая лавина. Ксюша не успела испугаться – вмиг она оказалась в углу под прикрытием прозрачного пуленепробиваемого щита.

В следующий миг молодой охранник, открывший Потапычу дверь, вскрикнул и медленно осел по стене вниз.

Группа захвата разделилась: часть бросилась по лестнице наверх, остальные обшаривали фонариками коридор и комнаты первого этажа.

Операция заняла ровно столько времени, сколько и было на нее запланировано: четыре с половиной минуты.

Кто-то нашел рубильник, и во всех помещениях одновременно вспыхнул свет.

После кромешной темноты сорокаваттные лампочки ослепляли.

Дверь открылась, и в дом вошел Самарин.

– Все осмотрели, Дмитрий Евгеньевич. – Один из боевиков снял вязаную шапочку с прорезями для глаз, и по его плечам рассыпались рыжеватые волосы.

Если бы здесь сейчас чудом оказалась Агния, она непременно узнала бы в ней ту самую девушку-пантеру, которая встретила ее на даче в Ушкове.

Улов оказался негустым. Шестеро ребят, испуганно жавшихся в углу, и среди них Вера Ковалева, и мертвый охранник, в котором Дмитрий узнал Игоря Власенко.

Ветер гнал по пустынной Пушкарской сухие листья и обрывки грязной газеты.

И, только посмотрев на облетевшие деревца сквера на углу улицы Ленина, Дмитрий вспомнил про Чака.

Бедная псина! Голодный, невыведенный… Как он, наверно, сейчас страдает.

Жаль, что Агнессы нет… Хотя нет, не жаль. Все-таки человек важнее собаки, какой бы любимой эта собака ни была.

Дмитрий ускорил шаг, потом бросился бегом. Он прекрасно понимал, что две-три минуты роли не играют, когда собака брошена на сутки, и все-таки не мог заставить себя остановиться.

Он рывком открыл дверь парадной, лифт вызывать не стал (долго ждать!), а, перепрыгивая через ступеньку, бросился по лестнице наверх.

Между вторым и третьим этажом Дмитрий внезапно остановился.

Происходило форменное «не то». Чак молчал. Обычно, уже открывая внизу дверь, Дмитрий слышал приветственный лай, иногда с под-скуливанием – когда он задерживался слишком надолго и пес не просто радовался, но и жаловался. Один раз, когда они с Агнессой слишком поздно возвращались из гостей, они почти от самой Ординарной слышали душераздирающий собачий вой. «Прямо Баскервиль какой-то», – сказала тогда Агния. Подойдя ближе к дому, они убедились, что роль страшилы с болот исполняла их собственная собака. Но сейчас Чак молчал.

Одновременно возникло странное чувство. Самарин знал, что это такое. Это было чувство опасности. Оно есть у каждого человека, только развито в разной степени. К тому же не все привыкли прислушиваться к нему.

У Дмитрия Самарина чувство опасности было развито средне – то есть значительно лучше, чем у обычного человека. Талантливый спецназовец почувствовал бы неладное еще на подходе к дому. Обычный человек – открыв дверь квартиры. Дмитрий между вторым и третьим этажом.

Первая мысль была – что-то случилось с Чаком. Конечно, он не мог умереть от голода и жажды, потому что суток для этого мало. Разве что кома на нервной почве… Когда-то в ветеринарной клинике Дмитрию сказали, что у его собаки (тогда еще щенка редкой породы) слабая нервная система. В полной мере он понял это, когда впервые услышал душераздирающий вой из окон квартиры. И все же… не настолько же слабая нервная система, чтобы пес мог умереть от горя. Хотя кто их, псов, знает…

Или…

Дмитрий прислушался. На лестнице было тихо. Монотонное жужжание электричества.

Похоже, на лестнице никого не было. Значит, в Квартире? Неужели засада?

Дмитрий медленно и тихо поднялся на четвертый этаж и подошел к своей двери. Внутри стояла гробовая тишина.

Засада?

Дмитрий внимательно осмотрел замочную скважину. Почему-то показалось, что работали отмычкой. Видимых царапин не было, но Самарин знал – имелись мелкие, невидимые. Их наверняка обнаружит экспертиза. Если… Если она будет.

В таких случаях не стоит вынимать ключ и открывать дверь. Пятьдесят на пятьдесят, что сразу после этого – свинец в грудь.

Но чувство опасности подсказывало – можешь идти. Там никого нет. Они были, но ушли.

Дмитрий повернул ключ и распахнул дверь. В квартире стояла кромешная темень. Размеренно капала вода из крана на кухне. Тихий, мирный звук. Но он не обманывал. Дмитрий знал: там, впереди, – ужас и смерть.

Господи, неужели!.. Сердце сжалось в трепещущий комок. Самарин сделал шаг вперед и, протянув руку, щелкнул выключателем. В прихожей Чака не было.

Дмитрий выждал несколько секунд. Тишину по-прежнему прерывало лишь мерное капание воды. Чувство опасности прошло. Его не было, уже когда он стоял перед дверью квартиры. Это было нечто другое. Что-то случилось. Беда. С кем-то очень близким.

Дмитрий пошел по квартире, включая свет. Кухня, ванная и туалет, гостиная, спальня Агнессы… Перед дверью в свою спальню он остановился. Она была плотно прикрыта. Дмитрий никогда этого не делал. Он иногда закрывал дверь изнутри, когда хотел послушать радио, чтобы не мешать Агнессе или, наоборот, чтобы не слышать ее музицирования.

Он никогда не закрывал дверь, когда уходил. Значит, дверь закрыл не он.

Осмотр своей спальни он оставил на конец. Случайно ли? Или шестое чувство безошибочно подсказывало – это здесь.

Самарин решительно толкнул дверь. Темнота пахла. Кровь и смерть. Ошибки быть не могло.

Он привычным жестом включил свет. И зажмурился. Но не от яркости стоваттной лампочки под абажуром.

Покрывало на его кровати было откинуто. Прямо посредине белой простыни расплывалось огромное яркое пятно. Кровь. Она вытекала из отрезанной головы золотистого ретривера. Его пасть была закрыта, зубы сжимали пушистый хвост цвета топленых сливок. Рядом валялись отрубленные лапы.

«Чак! Милый, любимый Чак! Больше ты никогда не встретишь меня счастливым лаем. Не будешь вертеться под ногами в ожидании прогулки. Не пробежишься перед соседом доберманом. Твой мокрый холодный нос никогда больше не уткнется в мою ладонь».

Следующая мысль была о них. О тех, кто убил его. Не просто убил, а сначала мучил, издевался над бедным животным. Сволочи! Сволочи! Сомнений не было, чьих рук это дело. Пусть не сам Жебров измывался над собакой, пусть даже он спокойно просидел весь вечер перед телевизором, обеспечивая себе железное алиби.

– Я знаю – это ты, – сказал Самарин и, только услышав свой голос, понял, что говорит вслух.

Он подошел к кровати и погладил кудлатую голову. Пусть пока лежит. Он уберет ее позже.

Самарин подошел к письменному столу, отпер нижний ящик и вынул табельное оружие.

Уже выходя из квартиры, он подумал: «Хорошо, что нет Агнессы. На месте собаки могла оказаться она».

Самарин хлопнул дверью белой «шестерки». Водитель дал газ и уехал. Мимо прогромыхал трамвай. «В парк, что ли… Транспорт-то уже не ходит…»

Он шел по Московскому проспекту. Дом сто девяносто шесть. Немного промахнулся, придется возвращаться назад. Дмитрий повернулся и зашагал вдоль «сталинского» дома по направлению к башне со звездой. Вот и сто девяносто два.

Не замедляя шага, вошел в просторный двор. И тут же закрыл глаза рукой, ослепленный светом фар, бившим прямо в лицо.

– Самарин! – услышал он собственную фамилию. Дмитрий остановился.

– Ты-то как узнал? – С ним говорил сам полковник Жебров.

Дмитрий подошел ближе. Начальник отделения Ладожского вокзала стоял рядом с милицейской машиной, ослепившей Самарина. Рядом было еще две, но с потушенными фарами.

– Мне позвонили, – коротко бросил Самарин прежде, чем Жебров-старший повторил свой вопрос.

Он сразу понял все. Здесь побывал Николай Гринько.

«Значит, ты все-таки справился… Сам, без нашей помощи…»

Да только справился ли? Ведь он еще ничего не знает. Самарин повернулся к полковнику:

– Иван Егорович, было покушение, я так понял.

– Какое покушение, твою мать! Убили! Лицо Жеброва-старшего перекосилось, и Дмитрий увидел, что начальник отделения плачет.

– Значит, меня не правильно информировали, – пробормотал Самарин.

– Убит. Просто в голове не укладывается. Мой Толька – убит. Но скотина, которая это сделала, от меня не уйдет. Из-под земли достану! Я до Куликова дойду!

– Следственная бригада на месте? – спросил Самарин.

– Работают, – махнул рукой полковник. – Я только что оттуда. Вышел отдышаться. Как посмотрю на него… Своими руками придушил бы того, кто это сделал.

– Я поднимусь.

Не ожидая ответа, Дмитрий легко взбежал на третий этаж. Перед дверью на широкой лестничной площадке, какие бывают только в «сталинских» домах, лежало распростертое тело. Инспектор по делам несовершеннолетних Анатолий Жебров – такой, каким его знали в отделении. Он лежал перед дверью, в форме, сжимая в правой руке связку ключей от собственной квартиры. Воспользоваться ими он не успел.

Над трупом склонился судмедэксперт – Санька Попов. Дмитрий почему-то был уверен, что приедет именно он.

– Санек…

Попов вздрогнул, услышав его голос. Только потом повернул голову.

– Когда это произошло? – спросил Дмитрий, кивнув на распростертое тело.

– Часа четыре назад. Думаю, действовал профессиональный киллер. Очень аккуратный перелом между пятым и шестым позвонком. Ювелирная работа.

Самарин вспомнил коренастую фигуру путевого обходчика. Неужели это мог сделать Гринько? Невероятно. Самарин дрался с ним всего несколько часов назад и мог поклясться, что этот человек не владеет «ювелирной» техникой рукопашного боя. Или это. получилось случайно? Бывает ли такое?

– А вдруг случайность, Санек?

Попов повернулся и покрутил пальцем у виска:

– Димыч, у тебя определенно поехала крыша. Это невозможно, и ты знаешь это не хуже меня. Сработал профессионал. Киллер.

– Но кто…

– А вот это не мое дело. Я всего лишь медэксперт. Говорю, что и как. А решать вопрос, почему, кто и за что – это уже ваша работа.

Крыша и впрямь поехала, Гринько нанимает киллера… На какие шиши? Или он сам киллер, а тогда на путях просто придуривался, чтобы не выдать себя?.. Бред!

Чушь!

Но кто тогда мог прийти и убить Жеброва?

Самарин смотрел на затылок убитого. Он и не подозревал, что Жебров начал лысеть… Кем бы ни был неизвестный мститель, он немного опоздал. Потому что Жебров уже отдал приказание расправиться с ни в чем не повинной собакой.

«Эх ты… – подумал Самарин, обращаясь к неизвестному киллеру, – ну что тебе стоило прийти на два часа раньше… И Чак был бы жив».

Он смотрел на лежавшего Жеброва. Одной падалью на свете стало меньше.

За четыре с лишним часа до этого на станции «Парк Победы» из метро на Московский проспект вышел коренастый мужчина в черной кожаной куртке и такой же кепке. Тот, кто хорошо знал Николая Гринько, мог бы заметить, что он страшно нервничал, и это само по себе наводило на размышления, ибо путевой обходчик со станции Бабино был вообще-то человек замкнутый и не склонный к явному проявлению эмоций – ну разве только в исключительных случаях. Видно, такой «исключительный случай» как раз и пришел…

Покинув освещенный вестибюль станции, Николай остановился на площадке у торгового городка, рядом с каким-то отодвинутым с глаз долой заброшенным и обгоревшим ларьком, и некоторое время неуверенно озирался по сторонам. В этой части города он ни разу еще не бывал. «У парка Победы, – зазвучал в памяти знакомый Митькин голос. – На Бассейной, под шпилем…»

Ну и где это – Бассейная? Не спрашивать же…

Недостроенное сооружение с колоннами, громоздившееся напротив, никакого шпиля не имело, справа и позади станции раскинулся парк… Наконец Гринько оглянулся налево. Стройное высотное здание целилось остроконечной иглой в низкие облака, подсвеченные оранжевым заревом города. На первом этаже дома был магазин; Николай разглядел вывеску – на желтом поле что-то синее, с лучами, то ли солнышко, то ли цветочек. Он нервно сглотнул и решительно зашагал в ту сторону.

Во дворе было тихо, только где-то вдалеке надрывалась сигнализация потревоженного автомобиля. Гринько выбрал точку, с которой просматривался весь двор, и остановился в потемках. Не до конца облетевшие тополя перешептывались над ним, шурша на ветру пожухлой бурой листвой. Холод постепенно проникал под кожаную куртку, добираясь до тела и сковывая его ознобом. Николай не знал ни номера квартиры Жеброва, ни даже парадной. Зато, опять-таки с Митькиных слов, помнил марку и номер машины. Рано или поздно сукин кот подъедет и остановится, и тогда…

И тогда…. что? Николай вдруг трезво подумал о том, что в своих, с позволения сказать, планах не предусмотрел самого главного. А именно – каким образом он собирался расправляться с Жебровым. Ну подскочит к нему и… Голыми руками?

Некоторый опыт рукопашных сражений с серьезными людьми у него за последнее время появился. Опыт, прямо скажем, не очень-то вдохновляющий…

Хулиганья Гринько, сколько себя помнил, не боялся. Но с ментом… наверняка подготовленным… хотя бы как Самарин… Николай поймал себя на том, что шарит по земле взглядом в поисках железного прута, палки или хоть кирпича.

Он вздрогнул от холода, попробовал рассуждать здраво и понял, что у него будет всего один шанс. И то в лучшем случае. Если Жебров умудрится до последнего не заметить его…

В это время под высокую арку, выходившую на Московский проспект, проворно и почти бесшумно вкатился автомобиль. Мгновенно взмокший, Гринько оглянулся на свет фар и впился глазами в его номерной знак.

Номер был ТОТ САМЫЙ.

Вот смолк заглушенный мотор, погасли фары, из машины выбрался человек, щелкнула дверца, квакнула деликатным электронным голосом включенная сигнализация…

Происходило все это на другом конце довольно обширного двора. Гринько сорвался с места, уже понимая, что момент внезапности безнадежно упущен, и к тому же было по-прежнему неясно, что он все-таки станет делать, догнав Жеброва, к примеру, на лестнице… если вообще сумеет догнать…

Он резко остановился, не пробежав и десятка шагов. Потому что рядом с жебровским подъездом распахнулась еще одна дверь. Железная задняя дверь того самого магазина с нарядной желто-синей эмблемой. Во дворе появились двое мужчин. Николай услышал голоса и увидел мелькнувший огонек зажигалки.

Остановился он в общем-то машинально, но тут же понял, что поступил правильно.

Поблизости от магазинной двери раскачивался на ветру, отбрасывая мятущиеся тени, желтоватый фонарь, и было видно, что ребята облачены в камуфляж и фигуры у обоих подтянутые, гибкие. Надо думать, они правильно отреагировали бы на появление незнакомого мужика, бегущего по двору как на пожар. Не иначе, пожелали бы выяснить, что такого стряслось…

…Николай принудил себя к спокойному, размеренному, не вызывающему подозрений шагу. Сложившуюся ситуацию следовало использовать по возможности с пользой, и он не сводил глаз со светящихся окон лестничной клетки, следя, как поднимается лифт. Надо обязательно заметить этаж, а потом проследить, не загорится ли окошко в какой из квартир. Выждать, пока эти двое обормотов докурят и уберутся с глаз долой. Подняться на площадку, позвонить в дверь и…

И… что?

Лифт остановился, дойдя до четвертого этажа, но никакого окошка не загорелось. Зато Николай вспомнил бесхозный обгоревший ларек возле метро. Там наверняка можно, не привлекая внимания, выломать увесистую арматурину. Потом вернуться и… О Господи…

Метро было уже закрыто, но кое-какие ларьки еще продолжали работать. По счастью, облюбованные Николаем развалины находились в сторонке, не на виду и не на свету. Ему, правда, пришлось попотеть и порядком измазаться, пока удалось выкорчевать пригодную для «дела» железку, да и та оказалась слишком длинной и неудобной. Николай воровато подобрал мокрую брошенную газету, завернул в нее будущее орудие преступления и подумал, что убийца из него, прямо скажем, еще тот. Странное дело – ему было все равно… И на то, что будет с ним самим после того, как все завершится, было наплевать. Ну, скажем, почти наплевать…

Так ему казалось. Он даже решил, что вспышка эмоций, вогнавшая его в пот при появлении машины Жеброва, совсем выжгла волнение и вот сейчас он вернется во двор, поднимется по лестнице и спокойно совершит то, что должен был совершить…

…Он страшно вздрогнул и буквально подскочил, когда сзади его неожиданно хлопнули по плечу и смутно знакомый голос весело произнес:

– Ого, кого вижу! Ты, что ли?..

Николай крутанулся на пятке… Перед ним, возникнув из-за ларьков, откуда-то со стороны, сугубо противоположной дому со шпилем, стоял и улыбался в сорок два зуба невысокий мужчина в темно-серой пуховой куртке и пестрой вязаной шапочке… О Господи! Алексей. Которому он, помнится, так потрясающе удачно пытался бить морду на далеком отсюда бабинском перроне. «Дарадара» маленького Мориса… Земля-то кругленькая, оказывается… Ну до чего ж кругленькая…

– П-привет, – выдавил Николай. И попытался спрятать за спину расползающийся сверток, очень плохо маскировавший длинную зловещую железяку.

К его немалому облегчению, Алексей не обратил ни малейшего внимания ни на подозрительный сверток, ни на грязную руку, протянутую для пожатия, ни в целом на взвинченное состояние собеседника.

– А я в гостях засиделся, – доверительно сообщил он Николаю. – Только, блин, лучше бы совсем не ходил. Одноклассник, вишь, прорезался, двадцать лет по заграницам носило. Умник недоделанный. Такую Европу развел, смотреть тошно… всей жратвы на столе – кофе со вшивым печеньицем, ни хера себе, да? А я голодный приперся, в гости же вроде… Сижу, уйти неудобно, в брюхе урчит, и, можешь себе вообразить, все твою картошку с маслицем вспоминаю… Сбежал наконец, а тут как раз тебя Бог навстречу… Во дела, а? Ты-то здесь какими судьбами?..

– М-м-м… – неопределенно промычал Николай. Ничего путного с ходу придумать не удавалось, но, по счастью, Алексей на подробных объяснениях не настаивал. Он уже увлекал Гринько к переходу через проспект, туда, где в доме против пресловутого «шпиля» приветливо подмигивало огоньками круглосуточное кафе.

– Посидим хоть, как нормальные люди… Я тут разок однажды бывал, шашлыки – объедение…

Николай (не без некоторого постыдного облегчения) понял, что придется подчиниться судьбе.

Шашлыки, несмотря на позднее время, оказались действительно объедение: добротные, отлично замаринованные, прожаренные и сочные. Принявшись за угощение, Николай только тут сообразил, до какой степени проголодался. Даже цель, приведшая его сюда, словно бы несколько отодвинулась, стала казаться чуточку нереальной…

– Ух ты! – покосившись в окно, сказал вдруг Алексей. – Во забегали!..

Николай тоже посмотрел на проспект. Там уже рассыпали по стенам красно-синие блики мигалки милицейских машин: две затормозили на улице, еще одна как раз въезжала под арку. Под ту самую арку…

Холодок предчувствия стиснул судорогой живот, заставив замереть на полпути вилку с куском шашлыка. Прошло буквально несколько секунд, и на той стороне вспыхнул свет в окнах четвертого этажа. Гринько ощутил, как сердце заколотилось у горла, и попытался вызвать в памяти жебровский подъезд во дворе, чтобы сопоставить с расположением окон…

– Не иначе, сигнализация сработала, – авторитетно заявил Алексей. Светлые глаза были совершенно спокойны. – У меня знаешь один раз как было? Уехал, а от соседей сверху возьми да протеки, и как раз на телефон. Ну нет бы на что другое, а? Квартира на охране, линию коротнуло, сигнал пошел, так такое началось! Тысяча и одна ночь. Мигом группу прислали, всю лестницу на уши…

– Ага, – пробормотал Николай, не в силах отвести взгляда от грозных силуэтов в бронежилетах и с автоматами, возникших возле машин. С забытого куска шашлыка стекали на пластмассовую тарелку багровые капли кетчупа. В окнах, светившихся на. четвертом этаже, мелькали темные человеческие фигуры, и не было похоже, чтобы там происходила обычная домашняя жизнь.

И на лестничной площадке, у лифта, еще лежал теплый мертвец в форме милицейского капитана. Его глаза были открыты, он держал в руке связку ключей, приготовленных для квартирной двери, но возле рта и ноздрей густели струйки вытекшей крови, а голова на плечах располагалась весьма неестественным образом, ибо шея была сломана одним страшным ударом, смявшим горло и позвонки…

Этой подробности Николай Гринько, понятно, знать не мог. Он просидит с Алексеем в кафе еще около часа, потом отловит «бомбящего» частника и поедет на Ладожский, на первую утреннюю электричку, довольно удачно сообразив по дороге тихонечко выбросить чертову железяку… А назавтра он будет с болезненной жадностью прислушиваться к новостям. И когда там расскажут о чудовищно жестоком и наверняка заказном убиении, бросившем очередной вызов милиции, – поймет, что предчувствие не обмануло его и арматурина больше не пригодится. Квартирные окна, светившиеся в доме со шпилем, вправду принадлежали капитану Жеброву.

У Николая возникнут даже некоторые соображения относительно того, что и как там могло в действительности произойти. Некоторые абсолютно лишние соображения. Потому-то он о них и не станет рассказывать.

Никогда…

Никому…

Всего этого Дмитрий не знал. «Николай, – думал он, – значит, все-таки произошло невозможное. И ненависть может придать силы сделать профессионала из обычного человека. Пусть на миг. Но на тот миг, когда это необходимо».

Тогда, может быть, и он сам сможет сделать шаг. Такой, на который никогда не был способен.

Санька стоял на площадке между этажами и смотрел в окно на милицейскую сутолоку внизу. Рядом с телом остался Слава Полищук. Самарин спустился пролетом ниже и, подойдя к Саньке, положил руку ему на плечо.

Тот вздрогнул и резко обернулся.

– Ну как, Санек?

– Господи, это ты…

– Слушай, ты помнишь, как я на спор прыгнул с гаража Петровича и вывихнул ногу, а ты потом приволок меня домой? Но войти боялся, а только посадил рядом с дверью и позвонил в звонок. Агнесса еще бежала за тобой вниз по лестнице.

– И кричала: «Остановись. Будет хуже! Я знаю, кто ты».

– Но ты не остановился.

Лицо Саньки помягчало.

– Чего это ты ударился в воспоминания?

– Не знаю… – пожал плечами Дмитрий, – просто я давно хотел спросить у тебя… и не мог. У тебя с ней серьезно, со Штопкой?

Санька напрягся. Он пристально смотрел в глаза Самарину и молчал.

– Я видел вас. Прости. Просто я… для меня это важно.

– Серьезно, – глухо сказал Попов.

– Она… Она любит тебя?

Санька долго молчал, глаза смотрели остро, как два буравчика.

– Она единственная женщина, которая может меня спасти, – наконец сказал он и решительно отвернулся к окну.

Разговор был закончен.

Дмитрий медленно спустился вниз. Подъехала перевозка из морга.

– Самарин, – послышался за спиной голос Жеброва-старшего.

Дмитрий неохотно повернулся.

– Самарин… – Иван Егорович утратил свой бравый командный тон и превратился в полнеющего недалекого старика. – Я хотел попросить тебя…

Возьмись за это дело.

– Убийство сотрудника милиции должны рассматривать в ГУВД, – сухо ответил Дмитрий.

– Я знаю, – кивнул полковник. – Если я попрошу, дело оставят в транспортной прокуратуре. Понимаешь, я в тебя верю. Ты сможешь раскрыть. А другие… – Он махнул рукой.

– А как же Березин? – спросил Самарин. Жебров затравленно посмотрел на него:

– А ты будто сам не знаешь?..

– Товарищ полковник! – раздался из кабины взволнованный голос. – Срочно по рации… Убит Игорь Власенко.

– Что?!

– В заброшенном здании рядом с Ладожским. Вне зоны отчуждения.

Полковник посерел. Это было видно даже при тусклом свете фонаря. На миг Самарин испугался, как бы старика не свалил инфаркт. Он был неумным, недалеким, позволял всяким мерзавцам вертеть собой, не замечая того, что происходит у него под носом… И все же он был по-своему неплохим человеком. На момент Дмитрий посочувствовал ему.

А вот смерть Власенко вызывала совершенно другие чувства…, Полковник Жебров вышел из машины. Он осунулся и махом постарел на десять лет.

– Дмитрий! – Он подошел к Самарину, все еще стоявшему у одной из машин.Если мне удастся оставить это дело у нас, ты возьмешься за него. Я лично тебя прошу. Я в тебя верю, Дмитрий.

Самарин посмотрел на старика:

– Нет, Иван Егорович. Я не хочу браться за это дело. Простите меня.

Он повернулся и быстро пошел к выходу со двора на Московский проспект.

Дмитрий добрался до дома в то время, когда обычно просыпался. Но на работу сегодня он пока не торопился. И не потому, что хотел спать. О сне он забыл, так же как и о еде.

Дмитрий открыл кладовку и наконец нашел то, что искал, – небольшую саперную лопатку. Сначала следовало похоронить друга. Если не по-человечески, то по крайней мере так, как он того заслуживал. Самарин не мог представить, что можно просто сложить голову любимого существа в пакет и выбросить в мусорный контейнер.

С лопатой в руках он медленно обошел двор. Питер не Москва и не Киев, в его дворах-колодцах не так легко найти место, где можно похоронить собаку, даже не целую.

Он вышел на Пушкарскую. Вот скверик перед домом, где идет капитальный ремонт. Рабочих еще нет. Здесь, по крайней мере, никто не станет возмущаться.

Он снял куртку, положил ее рядом и принялся за работу.

Через час он уже заровнял землю. Было видно свежевскопанное место. Пройдет несколько дней, пройдут дожди, и даже он не сможет с точностью найти его. Да и вряд ли он станет искать. Но это вовсе не значит, что хозяин когда-нибудь забудет свою собаку.

«Спи спокойно, Чак, – мысленно обратился Дмитрий к псу, – я буду помнить о тебе».

Он вытер лопатку о пожухлую осеннюю траву и пошел прочь.

Вместо прокуратуры Дмитрий отправился в «Эгиду». Нужно было срочно встретиться с Дубининым. События прошлой ночи сами собой наводили на мысль о том, что к делу подключилась новая сила – таинственная и могущественная.

"Убрать Жеброва… – думал Самарин, – в ту самую ночь, когда был взят «дом с привидениями»… Это под силу разве что эгидовским деятелям. И все же…

Ломать шею… Странный почерк для организации пусть секретной, но все же в какой-то степени государственной".

Дубинина ожидали с минуты на минуту, и хорошенькая секретарша предложила Дмитрию чашку кофе. В этот миг он понял, как ужасно вымотался. Кофе не бодрил, а, напротив, подействовал как сонное зелье.

Осаф Александрович был немало удивлен, когда, войдя в кабинет, увидел, что за его столом, уронив голову на руки, спит старший следователь транспортной прокуратуры Самарин.

Дубинин покашлял у него за спиной. Сначала ти-т хо, затем громче. Это не возымело никакого действия.

– Дмитрий Евгеньевич, – сказал криминалист.

– А? Да? – Дмитрий встрепенулся. – Извините, пожалуйста. Что-то я действительно…

– Ну что у вас, рассказывайте. Хотя нет, погодите. Сейчас попрошу Наташу принести кофе. И покрепче.

После третьей чашки Дмитрий пришел в себя.

– Мы ведь с вами виделись несколько часов назад. Кое-что с тех пор произошло. Давайте сначала начну я, – предложил Дубинин. – У меня, собственно, только одно сообщение. Выяснили кое-что про этот «приют».

– «Дом с привидениями»…

– Похоже… Представьте себе, Дмитрий Евгеньевич, но это прелестное учреждение носило именно такое кодовое название. Выяснили личности обнаруженных там ребят. Два мальчика, четыре девочки – вы видели их. Заторможенные, неразвитые. Условия содержания жутчайшие. Спали на каком-то тряпье, окна законопачены, чтобы снаружи не пробивался свет.

– Что рассказали дети?

– Что смогли. Девочки и один из мальчиков занимались проституцией. Два других мальчишки, лет шести-семи, попали в этот «приют» недавно. Судя по всему, из них готовили камикадзе – учили держать в руках оружие…

Самарин затряс головой. Прямо какой-то фильм ужасов.

– А где дети сейчас?

– Их отвезли в реабилитационный психотерапевтический центр. Не знаю, можно ли сделать из них полноценных людей, но мы приложим все усилия. К сожалению, показания этих детей невнятны и на. суде не смогут служить доказательством.

– Суд не состоится, Осаф Александрович. И вы, наверно, знаете это лучше меня. Я потому и пришел.

Дубинин удивленно поднял брови.

– Вы ведь знаете, кто организовал этот «приют».

– Инспектор по делам несовершеннолетних капитан Жебров. Это мы уже выяснили.

– Но ведь его больше нет…

– Ничего не понимаю!

– То есть как?!

– Слушайте, Дмитрий Евгеньевич, ради Бога, перестаньте говорить загадками.

– Сегодня ночью капитан Жебров был убит на лестничной площадке перед своей квартирой.

– Нет, – покачал головой Дубинин, – «Эгида» работает иначе. Впрочем, – он разворошил остатки волос на голове, – у меня есть соображения о том, кто бы это мог быть.

– Знаете, Осаф Александрович, – Дмитрий слабо улыбнулся, – оставьте их лучше при себе. Я не занимаюсь этим делом и влезать в него не собираюсь. И не думайте, не потому, что моя хата с краю. Просто…

Дубинин внимательно вгляделся в лицо Самарина:

– А как вы узнали о том, что он убит? Ведь вы еще не были на работе. Вам позвонили? Вряд ли. Значит, узнали откуда-то. И еще вопрос: почему у вас под ногтями грязь? Могилу копали? Дмитрий усмехнулся:

– Глаз-алмаз…

– Скорее многолетняя практика.

– Копал, – кивнул Самарин, – могилу своей собаке. Вернее, тому, что от нее оставили.

– Так, – сказал Дубинин, – а ну-ка выкладывайте все по порядку.

Ноги сами собой понесли на «Ладожскую». У входа в отделение стояли три милицейские машины. Значит, осмотр места убийства закончили.

Дмитрий вошел в дежурку. За стеклом сидел капитан Селезнев. В первый миг Самарин едва узнал его. Пьяница и балагур, Петр Иванович был бледным и очень серьезным.

– Проходите, – кивнул он Самарину. Он не был расположен не только шутить, но и вообще вести пустые разговоры.

Да, за последнюю неделю отделение Ладожского вокзала сильно потрепало.

Убиты Таня Михеева, сержант Власенко, капитан Жебров, контужен майор Гусаков.

Многовато для одного отделения милиции.

«По крайней мере теперь ясно, что Жебров не маньяк и скрывал знакомство с Мариной Сорокиной просто из осторожности. Чтобы не гнать лишнюю волну… Хотя стоп!»

Дмитрий подошел к окну. Внизу кипела вокзальная жизнь.

«С платформы номер три правая сторона отправляется электропоезд…»

«С чего ты взял, что он НЕ маньяк? Оттого что „приют“ организовал, оттого что заставлял детей заниматься проституцией? Оттого что хотел запугать тебя, когда понял, что ты что-то пронюхал? И убил Чака?»

И все-таки. Отрезанная собачья голова была гарантом того, что Марину Сорокину и Таню Михееву убил не Анатолий Жебров.

Потому что у маньяка не может быть помощников. Он одиночка.

Взламывали отмычкой квартиру и убивали собаку «шестерки». У садиста-убийцы «шестерок» не бывает.

Значит, это не он.

Кто-то другой, также связанный с отделением. Но кто? Спокойствие, старший следователь. Нужно профильтровать мысли. Отбросим в сторону все, что касается Жеброва, Русакова, «дома с привидениями», Мити Шебалина, фирмы «Инесса»… Они не имеют отношения к маньяку.

Остается Таня Михеева и рубиновый кулон в форме капли крови. Как она была рада, бедняжка… Дмитрий напрягся и вспомнил ее порозовевшее от радости лицо.

Порозовевшее от радости.

«Ваш подарок пользуется успехом. Мне уже сделали массу комплиментов. Я не говорю о молодых, вроде Анатолия Григорьевича и нашего медэксперта, но даже Чекасов и Селезнев! А уж Славик Полищук, знаете его! Он подошел… Даже Валентин Николаевич заметил… А Слава Полищук покраснел, он такой смешной…»

Неужели Полищук? Слишком молодой и скромный? А кто сказал, что маньяк должен быть обязательно средних лет? Начинали-то они молодыми. А скромность вообще не помеха. Боязнь подойти к девушке, в результате ненормальная, задавленная сексуальность, которая проявилась вот таким образом. Чикатило, – тот не то что не был сексуальным гигантом, а вообще. Он не насиловал жертвы по той простой причине, что физиологически не мог…

Так что же делал Полищук в ночь с двадцать второго на двадцать третье октября…

Селезнев в ту ночь дежурил. Так что у него алиби. Хотя и алиби следует проверять. Потом окажется, что он на три часа отлучался, оставив кого-то за себя. Тоже стоит покопать.

Есть еще Чекасов…

Что же она еще говорила… Почему-то казалось, что именно в словах Тани, самых незначительных, случайно оброненных, и содержится отгадка.

Может быть, она говорила об этом раньше… В Зоопарке? В кафе «Лотос»?

Завен Погосян? Нет, не он.

И вдруг он понял.

Сначала эта мысль показалась бредовой, даже чудовищной. Но чем больше Самарин думал, тем убедительнее ему казалась его ужасная догадка.

Все сложилось. Из кубиков сложилась картинка. Страшная, жуткая. Но логичная.

Все так есть!

Но ведь это значит…

В следующий миг Дмитрий настежь распахнул дверь кабинета, вихрем пронесся по коридору, чуть не сбив кого-то с ног. Проскочил мимо удивленного Селезнева, хлопнул дверью отделения. Расталкивая пассажиров и вокзальных работников, бросился на площадь.

– Белены объелся следак, – недовольно буркнула вслед Ангелина Степановна.

Но Самарин уже далеко на проспекте, отчаянно выбросив руку вперед, пытался остановить машину. В этот миг он впервые всерьез пожалел о том, что не удосужился обзавестись собственной.

Наконец, замигав правым глазом, к нему подкатила старенькая синяя «шестерка». Самарин так рванул дверцу, что водитель, пожилой дядечка в фетровой шляпе, поморщился.

– Вы что, хотите дверь оторвать? – недовольно спросил он, не обращая внимания на отчаянное «Васильевский. Очень срочно!».

– Извините, – сказал Дмитрий, усаживаясь на место пассажира. – Вот мое удостоверение. Преследуем опасного преступника.

– Ну раз такая важность… – кивнул владелец «шестерки». – А вообще, вас следовало бы проучить. Врываетесь в салон без разрешения.

– Простите.

Волнение Дмитрия передалось водителю. Он понял – дело срочное и очень серьезное. «Государственной важности», – рассказывал он впоследствии друзьям и знакомым. И он не ударил в грязь лицом.

Синий «жигуль» мчался по городу, обгоняя иномарки, подрезая джипы, проскакивая перекрестки на желтый, а то и на красный. Дмитрий молчал, смотря прямо перед собой, только побелели суставы пальцев, впившихся в ручку двери.

«Шестерка» промчалась по Дворцовому мосту и резко завернула налево. Здесь движение было не таким интенсивным, и водитель дал газ, пытаясь вдавить педаль в резиновый коврик.

Наконец «Жигули» остановились на 2-й линии, у дома с эркерами.

– Приехали, – сказал водитель, но пассажира в салоне уже не было. Он хлопнул дверью так же оглушительно, как и в первый раз. Кажется, вылетая из машины, он успел бросить что-то похожее на «спасибо», но не заплатил. Пенсионер хотел было окликнуть его, но увидел только силуэт, мелькнувший в парадной напротив.

Такое дело следовало перекурить. Хотя врачи давно запретили, но иногда можно позволить. Особенно после того, как с честью выполнил задание государственной важности. Еще час назад владелец старень-. кой «шестерки» ни за что бы не поверил, что способен на дикой скорости мчаться по центру города, нарушая все мыслимые правила движения.

Дмитрий в несколько прыжков поднялся на третий этаж и на миг замер перед высокой двухстворчатой дверью. Помедлил. Нажал на кнопку звонка. Прислушался.

Снова позвонил – более настойчиво. Внутри было тихо. «Идиот! Кретин!»

Он выхватил табельный «Макаров» и выстрелил в замок. Звук выстрела гулко разнесся по парадной. И словно в ответ Из-за двери послышался крик. Он звучал неясно и резко оборвался.

Дмитрий, разбежавшись, пнул дверь ногой, и та, лишенная замка, издала скрежет. Затрещал дореволюционный дуб, и дверь распахнулась. Дмитрий был в прихожей.

Сколько раз в мечтах он стоял тут, робко протягивая букет цветов… Думал ли он, что его появление будет вот таким. Расположение комнат помнилось наизусть – хотя он был тут всего раз лет десять назад. Но сейчас было не до сентиментальностей. «В спальне, – подумал он, влетая в квартиру. – На кухне», – принял решение, влетев.

Дмитрий распахнул кухонную дверь и замер. На полу лежала Штопка. Ее ноги, обтянутые голубыми джинсами, беспомощно вытянулись на полу, блузка и лифчик разорваны, но рука прикрывает обнажившуюся грудь. Лицо ее белее бумаги, только из небольшой ранки под левым ухом подтекает кровь. И повсюду следы борьбы – перевернутые табуретки, фарфоровые осколки, разлитый кофе… Тут же валялся хозяйственный нож – японский самозатачивающийся, с зазубринами. Чуть подальше – рваная золотая цепочка с рубиновой каплей.

Чтобы рассмотреть это, Самарину понадобились доли секунды. Он понял – убийца не стал дожидаться, пока выстрелом откроют замок. Он спрятался в прихожей, когда Самарин позвонил, и теперь его уже нет в квартире.

Самарин бросился в комнату, выходившую на улицу, и распахнул одну из створок эркера. Синяя «шестерка» все еще стояла на противоположной стороне.

Пенсионер не успел докурить сигарету.

– Эй! – крикнул Дмитрий. – В «Жигулях»! Сбейте его!

Водитель медленно открыл окно.

В этот миг дверь парадной хлопнула и появился убийца. Он наискось пересек узкую 2-ю линию и скрылся в направлении Большого.

– Я вас слушаю! – крикнул водитель «шестерки».

– Поздно, батя.

Самарин закрыл окно и склонился над Штопкой. Господи, неужели… Или жива?

Он никогда не отличался впечатлительностью. Он не падал в обморок от вида крови и не выдумывал романтических историй. Обычный парень, может, немного замкнутый. Поэтому все так удивились, когда он упал в обморок в Кунсткамере. В тот год конец мая выдался жарким, хотя, как это водится в Питере, первого июня повалил снег. Но в двадцатых числах стояла африканская жара, не вязавшаяся с едва распустившейся листвой. Последнее занятие по анатомии Нина Савельевна решила провести в Кунсткамере – для обоих параллельных классов.

Учебный год кончался, предстояли экзамены за восьмой класс, настроение было радостным и немного тревожным. Классы распадались – ребята расходились по техникумам, ПТУ, училищам. Начиналась новая жизнь, А сейчас все весело шли по Университетской набережной, вдыхали прохладный ветер с Невы, смеялись и болтали, высмеивая неуклюжую походку Нины Са-вельевны.

И он не подозревал, что судьба ждет его вот тут, за углом. И такая, какой не пожелаешь никому.

А пока он идет и углом глаза следит за Ленкой Штопиной из параллельного класса, по прозвищу Штопка. И кажется, что нет на свете девчонки красивее ее. У Штопки рыжие пушистые волосы, пронзительно-голубые глаза и белая-белая кожа. А как она смеется! У нее яркие, чуть припухшие губы и блестящие жемчужные зубки.

А на шее бьется еле заметная голубая жилка. И хочется прижаться губами к этим губам и целовать, целовать…

– Первым экспонатом Петровской кунсткамеры было чучело теленка с двумя головами, – раздался скрипучий голос Нины Савельевны. – Штопина, будь посерьезней. Не вижу ничего смешного.

Восьмиклассники вошли под темные своды музея. Откуда-то сверху на них поблескивало перламутровыми глазами оскалившееся чудовище, деревянная шаманская птица парила на столбе.

– А сейчас мы увидим знаменитое анатомическое собрание.

Вслед за Ниной они пробежали по залам, где за стеклянными витринами вели свою статичную жизнь манекены, и оказались в круглом помещении, где на полках с пола до потолка стояли банки, заполненные прозрачной жидкостью. Там были заспиртованы уродцы – младенцы со сросшимися головами, циклопы с единственным глазом посреди лба, сиамские близнецы, «русалки», лишенные ног, вместо которых у них росло нечто, столь же мало напоминающее и ноги, и рыбий хвост.

Он и не думал смотреть на эти банки, потому что рядом с ним оказалась Штопка. Она стояла так близко, что он мог уткнуться носом в ее рыжие пушистые волосы. И вдруг он почувствовал запах. Сомнений не было – от нее. Это был запах женского пота, но не только. К нему примешивался другой компонент, который и заставил его вздрогнуть всем телом. От Штопки пахло кровью. Не свежей, какая льется из пореза на пальце, а тайной и темной женской кровью.

У него потемнело в глазах, стало противно и одновременно сладко. Прозвенел колокольчик неотвратимой судьбы. В следующий же миг ударил набат.

Штопка повернулась к нему, глаза ее были расширены от ужаса, а тоненькая голубая жилка на шее забилась сильнее обычного. Она прошептала:

– Посмотри, какой уродец.

Он взглянул туда, куда она показала глазами, и увидел ребенка, девочку, голова которой была свернута набок, а незаросшая брюшина открывала внутренности. Он дернулся, и внезапно ему захотелось сделать то же самое со Штопкой – схватить ее за горло и надавить на бьющуюся жилку, чтобы ее голова была вот так безвольно и неестественно свернута набок, а запах крови стал еще сильнее. И чтобы это была настоящая алая кровь. Он отвел глаза от банки с уродцем, снова повернулся к Штопке и теперь не отрываясь смотрел на ее белую шею. Вонзиться в нее зубами, и тогда будет не только запах, но и вкус. Это ощущение сделалось таким отчетливым, что он почувствовал во рту вкус крови. Все его тело напряглось, он уже почти не контролировал себя.

– Ты что так смотришь? – раздался испуганный голос. Штопка. Мелькнули ее рыжие волосы, в глазах потемнело, и он провалился в пустоту.

Очнулся он на музейной лестнице. Рядом суетилась учительница, а Штопка обмахивала его свернутой газетой. Когда он открыл глаза, она облегченно сказала:

– Ну и напугал ты меня… Вот уж не думала, что ты такой слабонервный.

Он попытался улыбнуться, но не смог. Только пробормотал что-то нечленораздельное и отвернулся. Было неловко. Трусы изнутри промокли.

– Лена, Леночка! Штопка! – Дмитрий склонился над ней и понял, что она жива. Он все-таки успел. Ее веки слабо дрогнули.

– Леночка, ты жива? – бессмысленно спросил он.

Она еле заметно качнула головой – на большее не было сил.

– Ты подожди чуть-чуть, мне обязательно надо позвонить. Я сейчас.

Он бросился к телефону и набрал номер «Эгиды».

– Попросите Дубинина, пожалуйста. Осаф Александрович, узнали? Ага, получили. Есть пальчики? Я догадываюсь чьи. Да, именно он, судмедэксперт Александр Попов. Он только что был здесь. Вторая линия, четыре. Ушел в сторону Большого проспекта. Скорее всего еще где-то на Васильевском острове. Перекройте мосты. Что? Уже сделали? Нет, даже не страшно, просто очень грустно. Мы ведь учились в одной школе, только в параллельных классах.

Тот день стал поворотным. Пока ехали из Кунсткамеры домой, ему стало скучно, будто настали сумерки. На Штопку он больше не смотрел, а если она и попадала в поле зрения, скользил по ней равнодушным взглядом.

Так прошло три дня, а на четвертый ему приснился сон. Снилась Штопка. Она была и похожа, и не похожа на себя. Лицо ее было не белокожим, а зеленоватым, как у уродов из банки. И только глаза светились синеватыми огоньками. И еще во сне был запах. Тот самый – запах тайной женской крови. Только теперь он был во сто крат сильнее. Он удушал, сводил с ума. Штопка приблизилась, и теперь Санька отчетливо видел на ее бледно-зеленоватой шее бьющуюся жилу. И по ней текла кровь. Санька прижался к ее телу, которое оказалось холодным как лед, и впился зубами в сосуд на шее. Рот наполнился соленым вкусом крови. Штопка закричала, и вслед за ней закричал он сам.

И проснулся.

Вкус крови во рту не проходил. Он вылез из постели и пошел в ванную. Из зеркала, висевшего над раковиной, на него смотрело лицо, которое в первый миг испугало. Он был бледен – как девочка из его сна, а из губы сочилась кровь. «Во сне прикусил, – понял он. – Наверно, потому и приснился этот кошмар». Но он лгал себе. Потому что сон не был кошмарным. Ему не было ни страшно, ни противно. Напротив, он испытал сильнейшее потрясение, и трусы снова оказались мокрыми. Ничего подобного он никогда не испытывал. Смерть с последующим воскрешением.

«Сладкий кошмар» – так потом сам для себя назовет это состояние доктор Александр Попов.

Теперь старший следователь на миг мог стать Димкой Самариным. Нужно оказать ей первую помощь. Что успел сделать этот подонок?

– Лена! Леночка! Ты меня слышишь? Ее веки дрогнули, она открыла глаза.

– Дима, – тихо прошептала она.

– Я сейчас вызову «скорую».

– Не надо… Он ничего не сделал, напугал только… И я ударилась, когда упала, потом почти ничего не помню. Как ты узнал?

– Почувствовал… Рассчитал… Потом расскажу.

– Хорошо.

Он помог ей сесть.

– Прости, что так все.,. – Она улыбнулась. Ее вишневые губы были сейчас бледными, едва розовыми, и оттого она казалась эльфом, почти воздушным существом. – Все представляла себе, что будет, если ты придешь. Но никогда не могла подумать, что это будет вот так. – Она дрожащей рукой обвела разгромленную кухню.

«Она представляла, что он придет!» Разве можно на это что-то ответить?

– Ты уверена, что не нужен врач?

Штопка кивнула.

– Ты очень испугалась?

– Знаешь, – она смотрела на него своими глубокими синими глазами, которые сейчас потемнели настолько, что казались почти черными, – я вдруг поняла, что сейчас он меня убьет. Когда вынул эту отвратительную каплю на цепочке. Он хотел надеть мне ее на шею, непременно сам. Мне же она внушала невероятное отвращение. Он настаивал, я отказывалась. И тут я посмотрела ему в глаза и поняла, что это конец. Не важно, соглашусь я надеть эту каплю или нет. Он уже не контролировал себя. Господи, а если бы…

«А если бы…»

Наверно, он не смог бы жить дальше.

– Выбрось ее куда-нибудь, – попросила Штопка. Дмитрий вынул из кармана пластиковый пакет и осторожно положил туда рубиновую каплю.

– Не могу, Лена, это вещдок.

И сразу вспомнились дела, и то, что «вампир» еще не пойман. Неужели придется встать и уйти? Оставить ее здесь совсем одну, да еще в квартире со сломанной дверью?

Ночные видения повторялись. В такие ночи он просыпался и не мог заснуть. В первые минуты он ни о чем не думал, но постепенно включался рассудок, и сон начинал казаться кошмаром, от которого надо избавиться. Отдадим ему должное – он старался. К Штопке он больше не подходил и с самого посещения Кунсткамеры не сказал ей ни слова. После восьмого класса она перешла в художественную школу, а потом переехала на Васильевский. Судьба хранила ее.

Сначала ему снилась Штопка, но потом он понял, что дело не в ней. Дело было в запахе. Он безошибочно мог определить, кто из окружающих его женщин переживает, как говорит реклама, «критические дни», которые в те времена стыдливо называли «нездоровьем». Он узнавал этих женщин в метро, в автобусе, в очереди. Особенно сильно это чувствовалось летом, когда на них не было толстых пальто и водонепроницаемых плащей. Его охватывала дикая дрожь. Хотелось впиться зубами в горло тетки, которая стояла впереди за колбасой, хотя ее шея была вовсе не молочно-белой. Его прошибал пот, и он предпринимал гигантские усилия, чтобы победить в себе ЭТО.

– Лен, извини, что я тебе дверь сломал. Я завтра же поставлю новую, железную. Сегодня, прости, не смогу.

– Его ловить пойдешь?

– Надо. А что делать?

– Надо. Я понимаю.

Она оправилась от первого шока и теперь стояла перед зеркальцем, разглядывая небольшую ссадину под левым ухом. Кровь уже запеклась. Три дня – и ничего не будет видно. Но сможет ли она забыть ЭТО даже через тридцать лет?

– Понимаешь, – сказала Штопка, – он пришел не просто так. Нет, нет, и не думал меня убивать. Совсем наоборот. Он думал, что я ему помогу избавиться от этого. Если он мне все расскажет.

– И он рассказал?!

– Пытался. Ему было трудно даже начать. Он сказал, что у него сложности на сексуальной почве. Говорил, как будто читал медицинскую книгу. Наверно, иначе ему было трудно. Но в чем это заключается, так и не смог сказать. А потом вдруг предложил надеть эту каплю.

Они помолчали.

– Но как это все-таки ужасно, – сказала она. – Ведь мы знали его столько лет.

– Если точно, то я его знал двадцать два года. С первого класса…

Вторая веха наступила, когда он закончил школу и подал документы в Первый медицинский. Его выбор удивил всех, никто и не думал, что у него есть склонность к медицине. Но родители не спорили, хотя и беспокоились, что сын не пройдет по конкурсу, – поступить в Первый мед было делом непростым.

Последним шло сочинение. Он писал что-то по Онегину, стараясь избегать тех слов, в написании которых не был уверен. Наконец труд был закончен, он сдал свои листки и пошел к выходу. Впереди шла девушка-абитуриентка. Она замешкалась в дверях, и он почувствовал запах – удушающий, почти такой же сильный, какой являлся в снах-кошмарах. Возможно, обстановка экзамена обострила чувства. Но желание броситься на женское тело, впиться в горло и долго насиловать стало таким нестерпимым, что он отпрянул от двери и уткнулся лбом в холодную стену.

– Вам плохо? – К нему подошел кто-то из преподавателей.

– Все в порядке. Извините…

Он не помнил, как вышел из здания института, как несся куда-то не разбирая дороги. Желание впиться в горло и убить, чтобы голова была набок, не проходило.

Внезапно он остановился. Прямо перед ним на мусорном контейнере сидела рыженькая кошечка, домашний полукотенок. Она посмотрела на него прозрачными голубыми глазами и принялась розовым язычком расчесывать полосатую шерстку.

Вспомнились пушистые волосы Штопки, и пульсирующая жилка, и запах. Оглядевшись по сторонам и убедившись, что вокруг никого нет, он бросился к кошке…

И остановился, только когда крошечное тельце превратилось в окровавленные лохмотья. Возбуждение прошло. Осталось лишь чувство умиротворенного удовлетворения. Он посмотрел на свои руки, выбросил окровавленное тело в контейнер и стал лихорадочно соображать, где он может привести себя в порядок.

Руки и, как он подозревал, лицо были в крови. Кое-как вытерев руки, он дошел до моста через Большую Невку и, спустившись к воде, помылся более тщательно.

Пока ехал домой в метро, не думал ни о чем. Даже не удивлялся, что кошечку совсем не жаль.

Через три дня Александра Попова приняли на первый курс Первого медицинского института.

В тот год он перестал есть мясо.

– Лена, Леночка, можно, я буду звать тебя Штопка, ну хотя бы иногда.

– Ну если иногда…

– Милая, понимаешь, мне надо идти…

– Я понимаю. Но ведь ты вернешься?

– Да, я обязательно вернусь.

– Я буду ждать тебя, как Сольвейг.

Судмедэксперт Попов превратился в загнанного зверя. Шестое чувство обострилось до предела. Зверь, живший у него в душе, теперь окончательно вырвался наружу, полностью вытеснив человека по имени Санька.

Зверь легко шел по Большому проспекту. Возвращаться домой или на работу нельзя – это он понимал четко. Его засекли, и теперь повсюду будут расставлены ловушки. Проще всего сейчас убраться из города. Выезды еще открыты. Попов сам работал в этой системе и хорошо представлял себе, как медленно все происходит.

Хотя данный случай особенный. Поймали Вампира, Джека Потрошителя…

Еще не поймали… И поймают ли… Он злорадно оскалился. Жаль, денег маловато. Но идти домой нельзя. Ничего, на первое время хватит. Хорошо бы обзавестись оружием. Вот это было бы совсем нелишним. План быстро сложился в голове.

Существо, внешне выглядевшее как Александр Попов, вошло на станцию метро «Василеостровская» и поехало в сторону «Ладожской».

Он был уверен, что в самом отделении уже могут быть в курсе, но сообщили ли всем патрульно-постовым… Скорее всего нет. Он не мог знать этого, но чувствовал.

Он шел уверенно и знал – все получится, все будет в порядке. Он самый хитрый, самый ловкий и самый неуловимый. И у него все получится. Иначе просто не может быть.

Виктор Чекасов стоял у входа на пятую платформу, наблюдая, как мимо идут пассажиры, торопящиеся на электричку. Против всех правил он был один. Отделение сильно пострадало за последнее время – Игорь Власенко убит, Славу Полищука оставили в отделении, он заменял погибшего Жеброва. Все вообще пошло кувырком.

– Капитан, – раздался рядом уверенный голос. Чекасов обернулся и увидел судмедэксперта Попова. Он прекрасно помнил его по делу об убийстве в электричке и другим и не мог не оценить его профессионализм.

– Здравствуйте, – ответил он.

– Мне нужна ваша помощь, – сказал судмедэксперт. – Я заметил подозрительного человека. У вас ведь есть розыскная оперативка на убийцу из электрички?

– С собой нет, – ответил Виктор. – Но я помню.

– Пойдемте со мной, вон туда, за багажное отделение.

Капитан последовал за судмедэкспертом. Они пропустили автокар, тащивший за собой целый поезд сцепленных тележек, нагруженных мешками с бельем. Прошли мимо багажного отделения, завернули за угол и оказались на совершенно пустом пятачке, ограниченном с трех сторон глухими стенами.

– Тут, – сказал судмедэксперт.

– Но… – с недоумением огляделся Чекасов. Происходило что-то не то. Виктор почувствовал это еще раньше, но теперь чувство тревоги захлестнуло его с головой. Что-то в поведении судмедэкс-перта ему вдруг очень не понравилось. Он резко обернулся. Но было поздно. Попов с размаху ударил его тыльной стороной ладони по шее прямо под ухом. В глазах у Чекасова потемнело, и он рухнул на асфальт.

Попов склонился над распластанным телом и ударил ногой в основание черепа сзади. Когда минут через сорок капитана Чекасова нашли, он был мертв. Пистолета при нем не было.

Практика после пятого курса проходила в деревне Волкино Оредежского района в крошечной деревенской больнице, где кроме Попова летом оставался только один врач, да и тот стремился сбросить основную работу на практиканта. У врача, как у всякого местного жителя, было свое хозяйство, а летом самая страда.

Жизнь в Волкине была скучная, и хотелось в город, тем более что там оставалась Надя, с которой они собирались пожениться. Они сделали бы это раньше, если бы не Санькины сны, а иногда и кошмарная явь. По Петроградской уже пополз слух, что пропадают рыжие кошки. Пришлось переехать в Московский район.

Больше всего он боялся, что догадается Надя. Матери к тому .времени уже не было в живых.

Вечером двадцатого июля Саньке стало муторно вконец. Захотелось немедленно уйти из Волкина и хотя бы на день оказаться в городе. Больных почти не было, если не считать выздоравливающего старичка с воспалением легких и бабки с гипертонией. Обоих можно было спокойно оставить на медсестру, горластую тетку по прозванию Кувердйха.

Вечером после обхода Санька зашел к ней и попросил подежурить за него до понедельника. Та согласилась, попросив привезти из города мяса и водки-в местном магазине уже давно не оставалось ничего, кроме комбижира и «обсыпки бухарской», другими словами дешевых подушечек. На том и порешили. Вечером Санька пошел пешком на станцию Чолово. Путь был неблизкий – десять с лишним километров, и Санька рассчитывал, что его подберет попутка. Но попуток не было – Оредежский район как будто вымер.

Когда добрался до Чолова, поезд уже стоял на платформе, и Санька, припустив бегом, вспрыгнул на последнюю подножку. Он отдышался и вдруг почуял запах. Не надо было оглядываться, чтобы понять – женщина стоит справа. Запах волнами накатывал на сознание, и в воображении снова возникли бледно-зеленоватые уродцы сосвернутыми шеями и вспоротыми животами, бьющаяся под его пальцами в предсмертной агонии живая плоть… Стало душно, и Санька тяжело задышал.

– Че так запыхался? – послышался рядом игривый голос. – От волков, что ли, убегал? Или муж с молодухой застукал?

Санька с трудом повернул голову.

Рядом с ним стояла толстая рыжая деваха с конопатым лицом и смотрела на него наглыми голубыми глазами.

– С чего вы взяли? – пытаясь унять охватывающую его дрожь, спросил он.

– Так видать по тебе. Какой-то ты заполошный. – Девка подмигнула ему и убрала с лица рыжую прядь.

Санька повернулся к ней и взял ее за грудь.

– Ладно, потискать дам, бесплатно, – сказала девка, – но больше ни-ни.

Пошли вот туда.

Она достала из кармана железнодорожный ключ и открыла дверь, за которой оказалась кабина водителя. Стоял конец июля, было еще светло, но кое-где уже зажигались огни.

– Красиво, да? – сказала деваха. – Я люблю сюда клиентов водить. Смотришь, и кажется, будто летишь незнамо куда. И им тоже нравится. У меня даже один постоянный был, старичок, говорил, что, кроме как в этой кабине, вообще кончить не может. Видок атасный, да? Ну давай пообжимаемся. Понравился ты мне, какой-то ты бешеный, люблю таких.

– А ты дверь запрешь? – преодолевая хрипоту, сказал Санька. В нагретом за день душном помещении запах оглушал его, накатывая на гаснущее сознание. Он услышал, как рыжая повернула ключ в двери и сказала:

– Ну, иди сюда, студентик. Она засмеялась, когда он коснулся губами ее шеи, смех перешел в хрип, и она забилась на полу.

– Приметы: среднего роста, сложения скорее плотного, волосы русые, глаза серые. Вооружен пистолетом системы «Макаров», отобранным у сотрудника милиции.

Примерно-такие сообщения были переданы во все без исключения подразделения милиции. Но каннибал не появлялся. Движимый проснувшейся звериной хитростью, Попов заранее чуял опасность и благополучно избегал все поставленные ловушки.

Тем более он был хорошо знаком с этим ведомством и прекрасно представлял себе все его уловки.

Главное теперь было – выбраться из города. Скоро в голове сложился план – уехать на одной из первых электричек, из тех, что отходят в пять утра. Отряды линейной милиции в это время наименее внимательны.

Нужно только пересидеть ночь. Проще всего спрятаться между вагонами на товарном дворе. Кстати, совсем недалеко от вокзала нашелся и открытый товарняк с остатками сена и набросанным в углу тряпьем. Явно чье-то место, но это заботило Саньку менее всего.

Он вышел из поезда через несколько перегонов и поехал обратно в Чолово.

Под утро добрался до своей двери (он жил при больнице), осмотрел свою одежду, застирал и отчистил все, что нужно, а железнодорожный ключ спрятал в портфель.

Когда утром Кувердиха явилась на работу, она удивилась, застав практиканта на месте. Попов сидел в кабинете и заполнял историю болезни.

– Ты же в город собирался?

– Собирался. Оделся уже, да решил обойти больных еще раз. Что-то мне у Сидорова дыхание не понравилось. Отек, что ли, пошел… Вот и просидел с ним, а на ночь глядя куда ехать?

– Да, какой ты сознательный, – покачала головой Кувердиха.

К старику Сидорову Санька действительно зашел сразу же. Разбудил старика, сказав, что уже одиннадцать, хотя было четыре, прослушал фонендоскопом, простукал. И обеспечил себе алиби.

Об убийстве проститутки, промышлявшей по поездам и электричкам, никто в Волкине даже не узнал. Не слышали об этом ни невеста Надя, ни отец. Только через несколько лет, уже став судмедэкспертом, Александр Михайлович Попов заинтересуется смертями, наступившими в результате сдавливания горла зубами.

Тогда в архиве он и найдет дело об убийстве Парфененко Зои Тарасовны, а к тому же узнает, что преступник, тракторист совхоза «Оредежский» Виктор Сергеевич Сидельников, был скоро найден правоохранительными органами, сознался в содеянном и был приговорен к высшей мере. Сошел с ума в камере смертников.

К тому времени, уже после развода с женой, Александр Попов расстался с последними иллюзиями. Он с интересом изучил материалы дела об убийстве Парфененко, в частности заключение судмед-экспертизы. Здесь было допущено несколько грубых ошибок, в результате чего и пострадал Сидельников. Особенно развлекли «вещественные» доказательства. Наконец Попов захлопнул папку и вышел.

Это был уже другой человек. Путь перед ним был свободен.

Вокзальный изгой Валера Муравьев медленно продвигался к своей берлоге. По привычке старался ступать как можно тише – не хрустнет ветка, не зашуршит гравий. И хотя вокзальные потеряли к нему интерес, он продолжал проявлять осторожность. На контакт ни с кем не шел, а наблюдая за влюбленной парочкой, так усердно прятался в кустах, что обнаружить его было просто невозможно.

Несчастный эксгибиционист оборудовал себе временное, но очень уютное гнездышко в отцепленном телячьем вагоне, натаскал туда старых пальто, которые перепали ему на одной из помоек. Казалось, жизнь снова начинает налаживаться.

Сегодняшним днем он был особенно доволен.

Муравьев не знал, что тот самый маньяк, садист-убийца, из-за которого он уже пострадал, снова перебежал ему дорогу.

Валера подобрался к своему вагону, подтянулся И бесшумно, как лемур, впрыгнул в вагон. Он уверенно двинулся в свой угол, предвкушая, как завернется в теплые польта и, согревшись, будет вспоминать сценку, которую удалось подсмотреть: женщина зашла за кустики, поставила рядом большую клетчатую сумку («челночница», сообразил Муравьев) и долго возилась, снимая трико. Ей пришлось задрать узкую юбку, плотно обтягивавшую широкий зад, и Муравьев увидел обширные белые ляжки и темный треугольник между ними. Это было незабываемое зрелище, которого хватит на много дней вперед.

Перед глазами еще стояла сладостная картина, когда, протянув руки, Валера почувствовал, что его гнездо занято. От неожиданности он резко вскрикнул.

В следующий миг его ослепила внезапная вспышка. Раздался выстрел, грудь обожгло. Угасающим сознанием Валера вспомнил толстые белые ляжки. И провалился в небытие. Его жизнь, пусть не самая осмысленная, но единственная, пришла к концу.

Попов перестал бороться с ЭТИМ. Он стал осмотрителен, хитер и осторожен.

Он понял, что ничего сделать с собой не может. Иногда это оставляло его на несколько недель, даже месяцев. Особенно зимой. Случалось, Попов даже забывал о том, что в нем живет зверь.

Но наступала весна, и зверь снова просыпался. Сначала Попов просто чувствовал дискомфорт, как будто ботинки стали натирать. Что-то мешало жить:

С каждым днем это чувство усиливалось, пока не становилось невыносимым.

И тогда он выходил на охоту.

В этом году он долго не мог успокоиться. Обычно к октябрю зверь засыпал, но этой осенью он никак не хотел угомониться. Несколько дней Санька пытался перебороть себя. Ничего не получалось. Глаза застилала пелена, он задыхался.

Зверь требовал новых жертв. Ему было мало изнасилованных и задушенных, хотелось всего по полной программе.

В ту ночь Саньке приснилась Зоя Парфененко. Сон был настолько реальным, что он проснулся с ощущением того, что все повторилось.

В тот же день он нашел железнодорожный ключ – тот самый, который принадлежал еще Зое, взял портфель, надел очки в толстой оправе и отправился на Ладожский вокзал. Ему повезло – на Школьной в последний вагон села девушка. Он мигом почуял в ней жертву. По опыту он знал, что на контакт легче всего идут женщины легкого поведения или те, у кого в личной жизни возникли серьезные проблемы. Положа руку на сердце, он предпочитал вторых.

Теперь, увидев, как девушка в черной шапочке потерянно смотрит в темное окно, он сразу понял – это она. Его женщина.

А на следующий день случилось то, чего он больше всего боялся. Он попал на место собственного преступления. Было тяжело, но он вынес этот кошмар.

Удовлетворенный зверь спал, и Попов дал себе слово, что сделает все, чтобы задушить его в себе.

Как будто для того, чтобы добить его окончательно, судьба заставила его присутствовать на опознании собственной жертвы. Он лицом к лицу увидел ее родителей, мужа. Вечером того дня Попов напился до беспамятства. Пил совершенно один – у себя дома и при погашенном свете.

А еще через день, мучась от жуткого похмелья, принял решение: если зверь проснется снова – он лучше убьет себя.

Вот тогда-то он и встретил Штопку. Это была чистой воды случайность. Но такая, которая кажется закономерностью или нарочно подстроенным чудом. Он сидел в вагоне метро и, уставившись в пол, думал свои мысли. Потом, повинуясь немому приказу, поднял голову и увидел, что прямо над ним стоит ОНА. Бывшая одноклассница Ленка Штопина. Самая красивая женщина в мире. И единственная, кого он любил. И та, с которой все началось.

Она узнала его и приветливо улыбнулась. Он предложил проводить ее. Потом они долго сидели на кухне под плетеным абажуром и болтали о разном. Очень давно Попову не было так легко. И показалось, что зверь внутри не просто заснул, а исчез, покинул его.

Быть может, та, с которой все началось, сможет положить этому конец?

Они стали встречаться чаще. Ходили гулять, в театр, на выставки. Но перейти на следующую стадию не получалось – Штопка не делала ничего, чтобы ободрить его, напротив, держалась подчеркнуто дружески. И не больше.

Сам он боялся сделать первый шаг. Боялся не столько ее реакции, сколько своей. Кто его знает, что может произойти, окажись она вдруг в его объятиях.

Эта мысль была страшной.

– Слушай, ты видишься с Димой Самариным? – как-то спросила она. – Ты говорил, что вы вместе работаете.

– Вижусь, – кивнул Санька. – Он ко мне иногда заходит.

– Слушай, а давайте встретимся все вместе, – предложила Штопка. – Я так давно его не видела…

Санька почувствовал укол – это была ревность.

Но наперекор себе решил выполнить обещанное. Он утром позвонил в прокуратуру, но там сказали, что Самарина на месте нет. Может быть, поехал на Ладожский…

Попов отправился туда. Ничто не предвещало трагедии. Он кивнул дежурному и прошел на второй этаж. И тут он увидел ее. Он даже не сразу понял, что прекрасно знает эту женщину. Потому что он одновременно почувствовал запах и увидел каплю крови на белой тонкой шее. Голова закружилась, ноги задрожали, кровь бросилась в пах.

– Александр Михайлович, вам нравится? – услышал он, как сквозь слой воды, и понял, что перед ним секретарша полковника Жеброва Таня.

– Очень, – выдавил он. – Вы… у меня нет слов. Слов действительно не было. Кровь била в висках, будто хотела прорвать стены сосудов и выплеснуться наружу. Руки дрожали. Санька понял, что, если немедленно не уйдет, может случиться непоправимое. Он просто бросится на эту женщину и немедленно – здесь и сейчас – перегрызет ей горло.

– Нашел Самарина? – спросил его внизу дежурный. – По-моему, он еще не проходил…

– Самарина? Ах да…

Он уже не помнил, зачем пришел.

Дмитрия он увидел в тот же день, немного позже, во время опознания тела замерзшего мальчика. Все это Санька помнил как в тумане. Глаза застилала красноватая пелена. Зверь проснулся и теперь грозно требовал своего.

Противиться было невозможно. Он уже знал, что сегодня вечером, ночью, он поедет и сделает это. В такие дни холодный рассудок начинал работать с поразительной четкостью. Он дождался конца рабочего дня и выжидал, пока Таня Михеева не выйдет из отделения. Теперь нужно только проследить ее путь домой.

Интересоваться ее адресом и телефоном опасно. Лучше проследить самому. Человеку это было бы скучно, но караулящий зверь не знает усталости.

Ему повезло. Таня зашла в магазин и купила тортик. Она шла в гости.

Значит, будет возвращаться поздно. Пойди она сразу же домой, возможно, это бы спасло ее. Но стечение обстоятельств работало против.

Он очнулся в пять утра. Как был – в куртке и ботинках – лежал поперек кровати. Голова гудела.

Он отбросил забытье и сразу вспомнил все. Таню Михееву, двор на улице Куйбышева… Во рту стоял металлический вкус крови. Он встал и включил свет.

Что-то упало на пол. Он опустил глаза – темно-красная рубиновая капля на золотой цепочке.

Первым импульсом было выбросить ее. Немедленно, в форточку. Но звериное чутье сказало «нет». Это очень веская улика.

Он швырнул каплю на стол, рывком снял с себя одежду и пошел в ванную.

Долго, остервенело тер себя жесткой мочалкой, будто вместе с грязью хотел смыть с себя чужую кровь.

«Неужели выхода нет? – стучало в голове. – Неужели теперь вот так до конца…»

Вспомнилась Штопка… А он было подумал, что она может спасти его…

«А что, если пойти и все ей рассказать… – мелькнула шальная мысль. – Взять и выложить».

Но только не сегодня. Завтра… Послезавтра… Но он обязательно возьмет рубиновую каплю и пойдет к Штопке. Она поймет… Она должна понять…

Это была ошибка. Очень серьезная. Не надо было стрелять. Из того дохляка можно было выбить дух парой ударов. И все было бы тихо. Но очень уж неожиданно он подобрался. Попов успел задремать, пригревшись под старой мутоновой шубой.

Спал он чутко, но все же не услышал, как Муравьев забирается в вагон. А потому обнаружил постороннего человека, только когда тот пытался ощупать его руками.

Спросонья не смог соображать адекватно, а потому выстрелил. Мразь, распростертую на полу, было не жаль. Попов спокойно переступил через тело, словно это было гнилое бревно. Много в жизни повидал трупов. Было не до того.

А вот стрелять не стоило.

Выстрел могли слышать. Даже наверняка услышали. А значит, скоро будут здесь. Надо бежать, менять убежище. Все это было скверно. Если еще пятнадцать минут назад никто не знал, где, в каком районе искать его, то теперь стало известно точно, что он находится на задних путях Ладожского вокзала.

Надо срочно уходить. План с электричкой придется оставить. Возможно, стоит добраться до шоссе и выехать на попутке. Это вариант. Но прежде всего выбраться отсюда, с Ладожского.

Он прыгнул вниз. Галька предательски зашуршала. Со стороны вокзала послышались отрывистые крики.

«Учуяли, гады», – подумал он и, пригнувшись, побежал вдоль вагона в обратную сторону.

Внезапно его осветил луч прожектора. Он приближался к товарному двору, где недавно установили новые осветители. На миг он замер, ослепленный. Затем, нагнувшись, бросился под ближайший вагон.

Шум погони приближался. Отчетливо слышался голос капитана Селезнева:

– Полищук, заходи справа! Надо накрыть его! Самарин, назад! Будешь прикрывать меня.

Звериный мозг каннибала не реагировал на имена – он понял только одно: против него вышли все, кто оказался в наличии. А это не так уж много.

Он пошел ва-банк.

Наугад выстрелил в темноту. Кто-то громко чертыхнулся. Попал. Хорошо бы насмерть. Теперь он выиграл несколько минут – эти наверняка сейчас склонились над раненым: зверь сам раньше был человеком и. хорошо знал слабые стороны людей.

Он пробрался под колесами как можно ближе к вокзалу и огляделся. Прямо перед ним на тележке, закинув ногу на ногу, сидела женщина в сером пальто и курила. Она была не лучшим заложником, но других искать не было времени.

Он подскочил к ничего не подозревавшей Бастинде и, приставив к виску пистолет, сказал тихо, но отчетливо:

– Будешь вякать, пристрелю.

Обычно острая на язык, Бастинда только молча кивнула. Вампир схватил ее за шкирку и, продолжая держать пистолет у виска, потащил на пути. Несмотря на отчаянное положение, голова соображала удивительно четко. Он вспомнил о заброшенной трансформаторной будке на путях не доходя до товарного двора. Если добраться до нее, возможно, там удастся отсидеться до утра.

Бастинда только тяжело дышала, позволяя вести себя туда, куда ведут. От страха она разучилась соображать и, возможно, даже не понимала, что встретилась-таки с настоящим маньяком.

Вот и заброшенная трансформаторная будка, давно превращенная в бесплатный общественный туалет. Это сейчас смущало менее всего.

– Стоять! Молчать! – бросил он заложнице, утыкая ее носом в темный пол, откуда отчаянно несло экскрементами, вперемешку человеческого и животного происхождения.

Было на удивление тихо. Подозрительно тихо. Его не пытались искать. Но он знал – это вовсе не значит, что о нем забыли. Не могут забыть. Силы стягивают::.

На миг его захлестнула волна восторга – из-за него сейчас поднялась на ноги вся милиция Петербурга. Наверняка в курсе уже не только Пониделко, но и сам Куликов. Все, все знают о Нем – о том, который в течение нескольких лет держал в страхе всю северную столицу, который водил за нос десятки следователей, оперуполномоченных и криминалистов. Пусть все знают, что это Он!

Однако надо соблюдать осторожность. Санька нырнул обратно в зловонную будку. В углу тихо скулила заложница. Для острастки он двинул ее под ребра рукояткой пистолета. Скулеж прекратился.

Прошло много времени. Он подумал было, что его след потеряли. Это казалось маловероятным, но как иначе объяснить это затишье…

Он вышел на пути и огляделся. Рядом высились круглые цистерны. Это казалось кстати. Вряд ли решатся по ним стрелять. Это не вагоны, мало ли какие там скопились газы, даже если они пустые.

Внезапно все вокруг осветилось, будто выглянуло незапланированное полуденное солнце. Только солнц этих было несколько и они окружали его со всех сторон.

Он отпрыгнул обратно к трансформаторной будке. Грянули выстрелы.

Засвистели пули.

Выхода не было. Он схватил за загривок снова заскулившую бомжиху и, ведя ее перед собой, вышел на порог трансформаторной будки.

– Требую свободного прохода. Деньги, документы, возможность покинуть страну. Ну! – Он тряхнул Бастинду, и та отчаянно завизжала.

– Попов, отпускай заложницу, предлагаем тебе отдельную камеру в СИЗО.

Капитан Селезнев. Ишь ты, он же вроде ранен. Смотри какой живучий…

Он понимал, что это значит. В общей камере он не прожил бы и дня. Но он понимал и другое – вышка ему обеспечена. Так не лучше ли прямо сейчас… Так, возможно, поступил бы человек, но зверь бьется до конца.

Он снова тряхнул заложницу и крикнул:

– Пошли на хрен! А ты, Селезнев, видно, похмелиться не успел? Крыша съехала? Деньги, документы, выезд за границу. Ты понял?

Пуля просвистела и ударилась о стену будки. Он ткнул Бастинду в висок дулом пистолета. Бомжиха дико завыла.

– Громче, – приказал убийца.

Об этом можно было не просить.

Он сделал шаг вперед и дернул Бастинду. Затем двинулся к цистерне, рассчитывая бросить заложницу и нырнуть под стоявший на следующих путях вагон.

«Раз, два, три. Вперед».

Продолжая прикрываться широким телом бомжихи, убийца уходил за цистерну.

Свистнула пуля, вторая, третья. Пули звякали о полую цистерну, рикошетом отскакивая от нее.

В следующий же миг, с силой дернув за собой Бастинду, он оказался между цистернами. Перед ним находилась лесенка, ведущая наверх к люку. В голову пришла гениальная по своей простоте идея – отсидеться внутри цистерны.

Заложницу придется взять с собой.

«Посидит», – спокойно подумал он.

– На лестницу, а ну!

Напуганная Бастинда начала неуклюже карабкаться наверх.

– Быстрее. – Санька ткнул ее в спину дулом пистолета.

Люк оказался открытым. Значит, цистерна пустая. Попов рывком откинул его.

– Лезь!

Бастинда пыталась сопротивляться, но, увидев перед собой пистолет, послушно протиснулась внутрь. И в тот же миг из цистерны раздался жуткий нечеловеческий вопль. Он казался жутким, усиленный отражением о полупустые стены цистерны. Казалось, что внутри ревет и мечется целая свора бесов.

Санька наклонился вниз, чтобы понять происходящее. И в этот миг на его шее сцепились руки. Шею пронзила дикая, жгущая боль. В воздухе скользнул яркий луч прожектора, и в его отраженном свете Санька увидел обезображенное дикой гримасой лицо Бастинды. Глаза выкатывались из орбит, и вся она была обсыпана белым порошком.

«Негашеная известь», – успел подумать Санька. Он попытался оторвать от себя смертоносные руки. Шея горела адским огнем. Огонь спускался все ниже, перекинулся на плечи, грудь, руки. Сознание начало мутиться. Свинцовые руки тащили его вниз, к убивающей субстанции. Он отчаянно пытался сопротивляться.

Разум угасал, но тело продолжало бороться за уходящую жизнь.

Он дернулся, пытаясь освободиться, но силы внезапно оставили его, и он рухнул вниз.

Подоспевшая группа захвата долго прочесывала все вокруг. Никаких следов маньяка и заложницы.

– Смотрите, люк! – Самарин указал на верх цистерны.

Он быстро забрался наверх и заглянул в отверстие.

– Что там?

– Ничего не видно.

Попов и Бастинда исчезли. Когда провели экспертизу содержимого цистерны, оказалось, что в негашеной извести есть примесь органических элементов.