Вкусный кусочек счастья

Глава 8 Без зеркала я по-прежнему считала себя толстой

Я смотрелась в зеркало и так сильно любила свое отражение, что больше всего на свете мне хотелось сделать фотографию девушки, которую видела в раме. Я хотела заменить картинку, которой по умолчанию изображала себя в своем разуме — толстую девочку, какой я всегда была, — на новую. Заменить жир на худобу. Я осмотрела свое тело сверху донизу восхищенным взглядом, какой редко доставался мне от парней. Я видела линию подбородка. Шею, которая поддерживала голову, как маленький пьедестал. Ключицы, две торчащие ключицы. И обе они — мои. Талию. Талию. Потом я нашла колени и наконец поняла, почему вообще колени называют «бугристыми». Я рассматривала свое тело, щипала себя за бока, с трудом осознавая, что все эти изменения реальны. Я хотела такой остаться.

Без зеркала, когда я не видела своих форм, я по-прежнему считала себя толстой. Разум и глаза противоречили друг другу.

Какая-то часть меня относилась к вниманию, которое мне теперь доставалось, с презрением. Видите меня, а? Я теперь красивая, а? Принимая поздравления и похвалы, я вместе с тем понимала, что в определенном смысле раньше — всю жизнь — я была неправильной. Я, конечно, и сама так считала, но, тем не менее, мне было обидно, что размер моего тела коррелировал с моим достоинством как человека. Похвалы лишь подтверждали то, что худоба делала меня лучше. И, поскольку худоба все-таки до сих пор отчасти казалась мне чуждой и неестественной, похвалы меня лишь пугали. «Я не готова к этому, — думала я. — Я не стала лучше просто потому, что у меня другое тело. Я даже не знаю, как в этом теле остаться. Что, если я не смогу? Если наберу весь вес обратно?» В каком-то смысле все это казалось ловушкой.

Раньше, когда я была толстой, вообще никто не говорил вслух о моем теле. Они не могли. Спокойно и с достоинством обсуждать чье-то ожирение невозможно. А вот худоба стала главным блюдом на разговорном столе. Ее все видели, она, по сути, зажила своей жизнью. На нее можно было указывать и обсуждать.

Несмотря на все комплименты, полученные благодаря похудению, я боялась снова стать жирной. Меня пропитала сильнейшая тревога. Я чувствовала давление. Это было не стремление как можно лучше учиться в школе, порадовать маму, вписаться в коллектив. За мной теперь наблюдают. Хуже того, друг семьи еще и напомнил мне:

— Знаешь, Андреа, сбросить вес легко. Вот поддерживать его на самом деле трудно.

Эти слова заставили меня вскипеть от гнева. Как он посмел принизить мою борьбу, мучительное путешествие к потере веса? Меня шокировало, что кто-то может посчитать сброшенные 60 килограммов чем-то «легким», да еще и внушить мне страх их не удержать. Конечно, сбросить вес нелегко. Пять кило, десять, двадцать, пятьдесят — любой вес сбросить трудно. В любом случае требуется дисциплина и абсолютное желание измениться. Похудение требует, чтобы ты ужасно себя чувствовал сейчас, чтобы потом тебе стало лучше. Я вспомнила, как плакала в отчаянии, готовая навсегда отказаться от попыток похудеть. Помню, как я металась в постели, как чувствовала, что все безнадежно, какой тяжелой была ломка после двадцати лет пищевой наркомании. Может быть, конечно, мне просто хотели напомнить, что путешествие еще далеко не окончено, что поддерживать вес нужно с такой же бдительностью, как я его сбрасывала. Но меня бесило, что мой труд принижают, считают чем-то простым и обычным.

«Да, я понимаю, — хотела я ответить. — Я словно переехала в новый дом, желанный и худой, а теперь вы мне напоминаете, что надо расплачиваться по ипотеке. Я тоже в ужасе. Но, знаете ли, я сама работала, чтобы купить этот дом, так что как-нибудь разберусь».

Я боялась не только подвести себя, набрав вес обратно, — я боялась подвести и всех остальных. Стать неудачницей. Давление, другие, совершенно чуждые ощущения привели меня к сильнейшей, глубочайшей неуверенности в своих силах.

Последующие месяцы — собственно, весь тот год — оказались даже мрачнее, чем дни после смерти папы. Я постоянно боялась. Мне казалось, словно мои пальцы вот-вот ослабеют и отпустят край скалы, за который я держусь. Жизнь оказалась вовсе не такой, как я представляла. Я не чувствовала легкости и свободы, простоты и удовольствия, которых ожидала.

Я знала, что сбросить вес будет трудно. В течение тринадцати месяцев, когда я целенаправленно стремилась стать меньше, я обещала себе, что однажды все закончится. Я была уверена, что вместе с худобой придет отдых и облегчение. Я представляла, что меня там ждет счастье. Ждала, что весь тяжкий труд, вложенный в похудение, будет вознагражден. Мне казалось, что путешествие, долгое и тяжелое, приведет меня в какой-то мирный и спокойный рай. Я наконец-то сброшу с себя лишнее бремя до последнего кило и смогу сидеть спокойно. Удовольствие само просочится сквозь мою кожу, словно влага из воздуха.

Такой маленькой я не была никогда в жизни. Впервые за двадцать один год я не страдала от ожирения. Я должна была радоваться этому достижению. Передо мной вроде бы лежал весь мир. Я, наверное, думала, что проснусь утром в первый день в новом теле — и жизнь сразу станет яркой. Неоновые вывески, громкая веселая музыка, улыбающиеся лица, открытые двери, вентилятор, дующий на меня, как на фотосессиях, чувство предназначения, легкость духа.

Вместо этого все стало пасмурно. Я совершенно не такое себе представляла. Печаль, изоляция, одиночество, унылая палитра цветов. Тяжесть бытия.

Мои мысли были поглощены едой. Что я ем, когда ем, как ем, сколько в этом калорий — ответы на эти вопросы полностью заполонили мой мозг. Больше ни на чем я сосредоточиться не могла. Я стала одержима не только подсчетом калорий и попытками не превысить нужную цифру, но и тем, насколько здоровую пищу я ем. Я заходила в продуктовый магазин и ходила там целый час, громко ругаясь про себя, что я не в состоянии даже определиться, чего именно хочу. Я не могла выбрать между тремя вариантами: самое здоровое блюдо, то блюдо, что кажется лучшим на данный момент, и то, что я могу «вместить» в свой бюджет калорий. Я хотела есть одна, в тишине, тайком. Мне нужно было избегать взглядов, рассуждений, осуждения того, что я решила положить в тарелку. Сделаешь — плохо, не сделаешь — тоже плохо; мне казалось, словно все, что я ем на глазах у других, плохо. Если я брала салат, то все думали, что я живу в клетке из диет и ограничений. «Как, должно быть, скучно есть одни листья», или «салат — для птичек», или «может быть, вот почему я не худой — я не могу ради худобы отказаться от вкуса!». Если салат был большой и объемный (но при этом все равно содержал меньше калорий, чем сандвич или суп), люди замечали его размеры: «Ух ты, здоровенный какой!

Не могу поверить, что ты весишь меньше меня и при этом столько ешь!». Или отпускали замечания по поводу фруктов и овощей, которые я выбирала: «ой, в ананасах столько сахара, а в авокадо куча жиров!» И то, и другое — вполне здоровая пища, но их питательную ценность неверно понимают. А уж если я осмеливалась взять кусочек пиццы — с салатом, естественно, — на меня смотрели с беспокойством. «Осторожнее. Ты же не хочешь набрать вес обратно». Что бы я ни клала в рот, кто-нибудь обязательно это комментировал. Мне представлялось, что я живу под микроскопом, а все собрались и по очереди смотрят, что я планирую делать. Я безмолвно умоляла оставить меня в покое. У меня началась паранойя, а она, в свою очередь, породила потребность в навязчивом контроле.

Меня бросили все, кроме Дэниэла. Я рассказывала ему во всех подробностях, как разваливаюсь. Говорила, как погружаюсь в пучину одержимости. Лишь благодаря его поддержке и неустанной вере в то, что «все будет хорошо, малышка», мне удавалось балансировать на краю пропасти. Он оставался со мной дома, когда у меня не было сил выйти на улицу. Он был терпелив. Ходил на цыпочках, когда я топала, шептал, когда я орала. Но комфорт не обошелся без своего набора проблем. Выплеснув свою внутреннюю боль на него, я осталась опустошенной, а вот он тонул. В наших отношениях не оставалось места для него — они до отказа были заполнены мной, мной и мной. Я чувствовала себя перед ним виноватой, так что начала отдаляться даже от него — моего единственного источника спокойствия.

Я по-прежнему скучала по еде, от которой отказалась на время похудения. Печенье, пирожные, шоколадки — я ненавидела ту часть меня, которая все еще хотела наесться ими всласть. Я отмахивалась от нее, как от слабачки. Мое тело было таким же жестким и напряженным, как вся моя новая жизнь. Мой вес, правда, не упал до неестественно низкой отметки, но вот в уме у меня творилось всякое.

Я стала замкнутой; друзья и родные тоже это заметили. Я стала чаще оставаться дома, не желая, да и не чувствуя себя способной заниматься чем-то, кроме рутины. Общение казалось утомительным, словно отнимало у меня что-то — энергию, которой у меня и так изначально не было. Я придумывала всяческие поводы остаться дома по пятницам и субботам. Я пыталась объяснить, что просто как-то больше не хочется ходить на вечеринки, но на самом деле я панически боялась калорий от выпивки и еды поздно вечером. Я не могла сэкономить достаточно калорий днем, чтобы потратить их на алкоголь; они были слишком драгоценны, чтобы вот так ими разбрасываться. Я не могла вынести мысли о том, насколько голодной могу быть после ночи в баре, когда мы вернемся домой, и все предложат заказать пиццу и кальцоне. Я не хотела и не могла пойти в кофейню, в торговый центр за покупками, в кино, куда угодно, не выполнив все требуемые за день упражнения.

Я взвешивала и измеряла каждую крошку, ни разу не превысив отмеренный себе лимит в 1600 калорий в день. Я паниковала в ресторанах, где не могла все контролировать, как у себя на кухне.

Как-то вечером в пятницу, после недели тщательных раздумий и уговоров со стороны Дэниэла, мы все-таки решили поужинать вместе и сходить в кино. Мы пошли в один из наших любимых ресторанов, где я никогда не упускала возможности заказать один из их фирменных бургеров «Сделай сам» и сладкий картофель фри. Он надеялся, что если мы сходим куда-нибудь, где нам раньше нравилось, то я вспомню, как мы веселились, когда не задумывались о еде.

Как только мы сели, меня прошиб холодный пот. Меню. Варианты. Решения. Скрытые калории. Что я хочу. Что мне полагается хотеть. Сколько масла? Что означает это слово? Эвфемизм для «жареный»? Я растерялась. Дэниэл положил свою руку поверх моей, улыбнулся и сказал:

— Пожалуйста, закажи то, что больше всего хочешь. Один ужин ничего не изменит.

Я посмотрела на него и кивнула, не веря ни единому слову. Я благодарила его за то, что со мной он по большей части ел здоровую пищу. Но он не был таким же последовательным, как я — он то пытался себя ограничивать, то объедался. Вес, который он сбросил летом и в предыдущем семестре, начал постепенно возвращаться.

— Наверное, я закажу этот салат, — сказала я. Он огорчился, словно ожидал пасту ручной работы, а ему вместо этого принесли лапшу, которую надо заливать кипятком. Он упрашивал меня заказать что-нибудь другое — любое блюдо, название которого сейчас мне кажется самым вкусным. Изо всех сил сдерживая голос одержимости в голове, я так и сделала.

Я заказала мясной рулет. А потом, вместо того чтобы наслаждаться свиданием, я мучилась сделанным выбором все то время, что готовились наши блюда. Мы даже разговаривали с трудом — я никак не могла сосредоточиться на Дэниэле. Мои мысли метались. Я уже пожалела, что заказала рулет.

— Можно отменить заказ? — спросила я.

— Просто попробуй его, — тихо ответил он.

Я увидела официантку, которая несла в двух руках наши тяжелые тарелки. Когда она поставила мою тарелку передо мной, в нос ударил запах маринованной говядины и маслянистого картофельного пюре. Голод, желание — они вернулись ко мне, как старые воспоминания. Я хотела их.

Когда я уже начала сдаваться, голос моей одержимости зазвучал в голове, как набат. Он вырвал меня из забытья. Через мгновение я оттолкнула тарелку. Система контроля в мозге словно отправила по телу тревожные сигналы. Я не хотела иметь ничего общего с этой тарелкой. Мне очень хотелось уйти.

Последовавший за этим час мне настолько стыдно вспоминать, что я изо всех сил стараюсь его блокировать. Дэниэлу все-таки удалось уговорить меня, и я механически съела половину рулета и четверть картошки. Я жевала каждый кусок с болью и ненавистью, словно наслаждение могло сделать еду еще калорийнее. Снаружи все выглядело так, словно я злюсь на него. За то, что он хотел, чтобы я это съела, хотя знает, насколько мне трудно. За то, что он вообще заставил меня это заказать. Но внутри я злилась на себя — за то, что моя одержимость не только испортила наше свидание, но и разрушила мою жизнь.

Наконец я накрыла тарелку салфеткой и вышла из ресторана. Дэниэл быстро оплатил счет (он не успел съесть даже половину порции своей томленой свинины) и выбежал за мной. Машина по пути домой была полна истерических, визгливых звуков. Всхлипывая, я кричала Дэниэлу самые жестокие и обидные вещи, которые приходили в голову. Он спорил, постепенно повышая голос. Снова и снова он пытался объяснить мне, что этот ужин вовсе не имеет вселенской важности, которую я ему приписывала. Но я не могла поверить, что съела все, что съела. Сколько в этом калорий? Я ненавидела его за весь этот ужин. В конце концов, это была его идея. Я отчаянно хотела убрать из жизни весь этот вечер, стереть все калории, словно надписи мелом на доске.

Когда мы вошли в квартиру, я сломалась. Дэниэл так и не понял, как подействовал на меня этот ужин, — или, по крайней мере, не хотел этого признавать. Вскоре мы уже ссорились из-за наших отношений в целом, а не просто из-за съеденного мною рулета. Мы припомнили все проступки, всю боль, причиненную друг другу, все недостатки. А когда я уже не смогла сдерживать нараставшие эмоции, то дала ему пощечину.

А потом я навалилась на него в истерике; то была одновременно жалкая попытка напасть на него и поиск хоть какой-то поддержки. Он обхватил меня руками, крепко сжимая в объятиях, одновременно утешая меня и защищаясь от моих беспорядочно мелькавших рук.

Я дала пощечину ему, потому что дать пощечину себе не так просто. Я дала ему пощечину, потому что не могла сдержать ярости, циркулировавшей по венам. Чтобы он почувствовал такую же боль, как и я. Из-за собственной трусости, из-за того, что я не могла принять собственных же действий. Из-за рулета. И даже тысяча извинений ничего не изменит. Я дала ему пощечину.

На следующий день я сидела в углу нашей спальни. Ситуация казалась безнадежной, как никогда раньше.

Я просила у Дэниэла прощения. По лицу текли слезы раскаяния. Сидя на холодном твердом полу, я поняла, что достигла дна.

Дэниэл призывал меня обратиться к врачу — диетологу, психотерапевту, кому угодно, лишь бы помогли. Услышав его совет, я даже не стала оправдываться. Я понимала, что он предложил это из любви и беспокойства за меня. Вместе мы стали искать в Интернете диетологов. Я позвонила первому же, чей номер выдал гугл.

Через три дня я пришла к диетологу на прием. Я рассказала ей всю свою историю — о долгом путешествии оттуда сюда. Выслушав меня, она на минуту задумалась, прежде чем ответить.

— Знаете, Энди, многие люди могут вспомнить хотя бы какой-то период в жизни, когда им легко было есть — или, по крайней мере, когда у них с едой были нормальные отношения. Им, наверное, не приходилось слишком задумываться о том, что они едят и насколько это питательно; они просто доверяли себе и чувствам голода и сытости. Дети — отличный пример естественной пищевой интуиции. Они едят, когда голодны, и обычно перестают, когда наедаются. Но вот у вас никогда не было, так сказать, «нормальных» отношений с едой. Даже ваши самые ранние воспоминания связаны с перееданием или с приемами пищи, не связанными с утолением голода. Так что я не могу даже посоветовать вам вернуться в то время, когда вы доверяли еде, в состояние «есть нормально». Вам придется учиться этому сейчас, в двадцать один год.

Она говорила разумные вещи. Возможно, заходя к ней в кабинет тем утром, я считала, что она даст мне пищевой план — пропишет что-нибудь, что избавит меня от тревоги. Я думала, что она скажет мне больше есть — по крайней мере, мне очень хотелось, чтобы она сказала мне что-нибудь настолько конкретное. Вместо этого она дала мне умонастроение — объяснила, что дело не только в том, что и когда я ем. Нужно изменить саму работу ума. Она призвала меня больше думать не о самой еде, а о том, как я использую ее для чего-то, кроме физического насыщения. Через час после начала приема она поняла, насколько же мне плохо. А потом сказала, почти извиняясь:

— Мы с этим справимся. Но, дорогая, у вас развилось расстройство приема пищи. Не традиционная анорексия или булимия, нет. Но ваши сильнейшие страхи, озабоченность и одержимость — это симптомы НРПП, или «неуточненного расстройства приема пищи».

Она мягко, с сочувствием, посмотрела мне в глаза.

Услышав диагноз, я поняла, что вся моя жизнь была расстройством приема пищи. Человек, достигший морбидного ожирения, не может не страдать пищевыми расстройствами. Особенно если он два десятилетия озабочен своим весом. Только сейчас я резко перешла от переедания, которым страдала всю жизнь, к суровым ограничениям. Две стороны одной и той же «медали» одержимости.

Она посоветовала мне обратиться к психотерапевту. Поначалу я отнеслась к этой идее с опаской. Не потому, что считала, что терапия — это только для совсем сумасшедших психов, а потому, что беспокоилась: «А это мне вообще поможет?» Я была совершенно уверена, что никакая терапия мне не поможет. Нет ничего, в чем бы я открыто ни признавалась себе, ничего, что я уже о себе не знаю. Я вспомнила маму, которая много лет ходила к одному и тому же психологу, но так и не смогла облегчить свою душевную боль.

Тем не менее, я все равно пошла. Отчаяние практически загнало меня в кабинет врача. «Спасите меня», — подумала я, смотря в доброе лицо психотерапевта.

Хотелось бы сказать, что терапия меня спасла, но это не так. Она не могла меня спасти. Не бывает так, чтобы какая-то одна вещь сразу все исправила. Но откровенные разговоры помогли. Когда меня заставили выразить свои чувства и тревоги словами, я изменилась — по крайней мере, отчасти. Я поняла, что очень многие мои представления о себе и жизни в целом слегка перекошены. Я считала многое истинной правдой — и оказывалась неправа. Врач предложила мне вести дневник — просто писать каждый раз, когда меня тревожит еда. Каждый раз, когда я одновременно хотела съесть три больших печенья с арахисовым маслом и страстно желала, чтобы их фирма обанкротилась. Почему вам так некомфортно в этот момент? Из-за чего вы так хотите броситься в шоколадный фонтан?

Ведение дневника было знакомым делом — в конце концов, мне уже доводилось вести пищевой дневник, — но на этот раз я испытывала настоящий катарсис. Не потому, что я писала что-то важное — собственный бестселлер, например, — а потому, что мне волей-неволей приходилось четко выражать свои чувства. Я писала в черном блокноте «Молескин», в основном — поздно вечером. И, хотя не все записи помогали мне лучше понять себя, я верила, что постепенно становлюсь лучше. Даже не добираясь до абсолютных высот дискомфорта, я знала, что само по себе написание — и во многих случаях перечитывание — историй о том, кто я такая, дает мне понять, как я справляюсь со стрессом и эмоциями. Часто, когда я писала в дневнике, хотя предпочла бы в этот момент опустошать прилавки ближайшего «7-Eleven», я замечала определенные шаблоны в своем поведении.

За время терапии я пришла к самому глубокому и печальному выводу о себе: я двадцать с лишним лет заменяла едой (в той или иной крайности) любовь, комфорт и радость. И в хаотичном детстве, и во взрослой жизни, проникнутой неуверенностью, я все же могла контролировать одну вещь: еду. Когда я нервничала, еда меня подбадривала. Когда тревожилась, еда меня успокаивала. Когда печалилась, еда меня радовала. Когда никого не было дома, еда была моей няней и подругой. Я могла обращаться к еде абсолютно за любой эмоцией.

До этого момента я не понимала, что сбросить вес — значит отвернуться от еды. Предать мою самую лучшую подругу. Но я узнала, что еда не только утешала меня — она и причиняла мне боль. Я, по сути, сорвала с себя все лишние фунты, которые так долго меня защищали, и теперь стояла обнаженная перед всем миром. А еще еда служила связующим звеном для многих моих отношений. Я стала чужой для тех, кого любила, когда хладнокровно отказалась от общего времяпрепровождения. Даже когда семь лет назад умер папа, и мое сердце было по-настоящему разбито, — даже тогда еда помогла мне притупить чувства. Теперь же, оказавшись лицом к лицу с другим видом печали, я уже не могла обратиться к еде, чтобы отвлечься.

Терапия помогла мне разобраться с проблемами, понять их, но не облегчила боль. Чем глубже я копала в поисках корня моих отношений с едой и перееданием, тем хуже я себя чувствовала. Я словно вытащила все свои вещи из всех шкафов, столов и ящиков, свалила их в кучу и теперь рассматривала, не в силах даже убрать обратно. Этот хаос невозможно было просто взять и убрать. Когда я рассказала об этом психотерапевту, та посоветовала мне обратиться к психиатру, который оценит мое состояние и, возможно, пропишет какие-нибудь лекарства в дополнение к моим еженедельным сеансам. Я записалась на ближайшее доступное время.

Когда я села в холодное кожаное кресло в маленьком кабинете доктора, та спросила меня:

— Давайте поговорим о том, как вы себя чувствуете в последнее время. Не очень хорошо?

Я попыталась собрать мысли во что-нибудь более связное, чем плач.

— Я не то, что хочу умереть, — начала я, потом снова замолчала, подбирая слова. — Я просто хочу лечь и долго спать.

— А почему? — Она склонила голову, явно беспокоясь за меня.

— Я не знаю, сколько еще смогу терпеть все это. — Я оглядела комнату и посмотрела в окно, словно знаком показывая, что все это — это все вокруг. — Думаю, дело в… жизни, она кажется… такой тяжелой. Невыносимой, и… я не знаю, что с этим делать. Я не знаю, что делать с собой, чем заполнять время.

Мне уже было неловко. Стыдно из-за того, что не могла просто взять и почувствовать себя получше. Почему удовольствие от жизни не похоже на потерянные ключи от машины — находишь их, и сразу все хорошо?

Она выпрямилась в кресле, потом наклонилась вперед.

— Вы всегда так себя чувствовали?

Я задумчиво опустила взгляд. Печаль, сильнейшая тревога — они действительно казались до странности знакомыми. Судорожный дискомфорт, который я так часто ощущала, казался неотъемлемой, чуть ли не врожденной частью меня. Меня охватила ностальгическая печаль — одно воспоминание за другим.

Мы еще поговорили, и я медленно пришла к выводу, что, возможно, я всегда держала эту тьму где-то внутри себя. Может быть, моя внутренняя личность весит столько же, сколько раньше весило мое тело. И она так же измучена и болит.

Она объяснила мне — более выразительными и наукообразными терминами, — что ей кажется, что я всегда страдала от депрессии. Судя по всему, это наследственное. Может быть, предположила она, именно поэтому папа пил. Чтобы успокоить себя. Чтобы вылечиться самому. Может быть, именно поэтому я ела. Чтобы успокоить себя. Чтобы вылечиться самой.

Я знала, что она права.

Я не думала о своей печали, пока не сбросила все эти 60 килограммов. Но теперь, лишившись притупляющих эмоции вещей — тех, что продают в двойной упаковке и с кремовой начинкой, — я оказалась наедине с собой. Незащищенной от эмоций, которые в течение двадцати лет заедала.

Она прописала мне антидепрессант, сразу предупредив, что это не панацея. Лекарство не сделает меня счастливее и не исправит моих проблем, но поможет поднять тяжелое облако, которое давило на меня и заставляло думать, что все безнадежно. Она хотела, чтобы я увидела что-нибудь кроме серого тумана, где застряла — по крайней мере, на время.

— Принимать лекарства, чтобы исправить дисбаланс — это не выбор легкого пути. Вы пьете лекарство не для того, чтобы почувствовать себя великолепно, а просто для того, чтобы почувствовать себя нормально. — Ее слова успокоили меня. — А справляться с ситуацией вы будете на терапии.

«Справляться? — подумала я. — Смогу ли я вообще с этим когда-нибудь справиться?» Я протрезвела от еды. Я была худой, и теперь мне предстояло восстанавливаться после двадцати лет навязчивого переедания. Я словно вечером напилась до беспамятства, к утру протрезвела, и теперь мне предстояла уборка после большой вечеринки, которую я устроила, а теперь вообще не помню.

На терапию я ходила весь четвертый курс. В конце концов, пусть тяжелый туман и не полностью рассеялся, я поняла, что добилась определенного прогресса. Я поняла, что избегаю (по крайней мере, подсознательно) сильных эмоций, сосредотачиваясь на том, что все-таки могу контролировать в своем теле. В прошлом я избегала чувств, в огромном количестве поглощая еду. Теперь же избегала их, подсчитывая каждую калорию и тщательно планируя все приемы пищи.

Еда всегда отвлекала меня. Одержимость не оставляла места больше ни для чего.

Чтобы более-менее выздороветь, я должна была в том числе рисковать с едой. Под руководством диетолога я научилась — пусть и очень медленно — доверять себе. Я стала доверять себе, когда поняла, что для восстановления отношений с едой я должна считать еду другом, а не врагом.

Когда я впервые призналась себе, что всю сознательную жизнь зависела от еды, я разозлилась. Я хотела как можно дальше отдалиться от нее, вообще не думать о ней. Но потом я вспомнила фразу из документального фильма о человеке, который тоже сумел избавиться от морбидного ожирения: «Переедание не похоже на алкоголизм или наркоманию. От алкоголя и наркотиков можно просто навсегда отказаться. А вот еда нужна, чтобы жить. Она нужна вам каждый день». Это правда. Единственный способ справиться с «пищевой наркоманией» — это примириться с едой и осознать причины, по которым мы едим, когда не голодны. Я осознала, насколько опасно придавать слишком большое значение своему мнению о еде. Шоколадный торт — это не «плохо», морковь — не «хорошо», а пончики с баварским кремом — это не единственное, что довело меня до ожирения. Это я злоупотребляла едой, я приписывала ей свойства характера. Я соединяла всю еду вместе и ела ее в огромных количествах даже после того, как уже чувствовала себя сытой. Мне пришлось учиться пониманию, что сама по себе еда — нейтральна, а не хороша и не плоха.

Сдвинув акцент с эмоциональной связи с едой на строительство новых, здоровых отношений с ней, я получила уникальную возможность начать все сначала. Я снова поняла, что еда — это, конечно, приятно, но не единственный источник моего счастья.

Постепенно у меня начало получаться ходить на ужины с Дэниэлом без приступов тревоги. Я снова стала вести такую же активную социальную жизнь, как раньше, и лишние калории от коктейлей меня уже не нервировали. Я даже на весенних каникулах поехала с Николь, Сабриной, Дэниэлом и его друзьями в отпуск в Лас-Вегас — всего несколько месяцев назад такая поездка вызвала бы у меня неконтролируемый приступ паники, — и наслаждалась спонтанностью питания в ресторанах и кафе.

Единственной областью, где мне еще предстояла определенная работа, было определение конкретных продуктов, которые мне комфортно и некомфортно есть. Я чувствовала, что меня ограничивает список «безопасной» еды, которого я придерживалась с тех пор, как начала худеть. Для разнообразия мой диетолог посоветовала мне вернуть в рацион что-нибудь из того, что я любила до похудения. Она предложила попробовать какую-нибудь ностальгическую сладость вместо дневного перекуса. Я долго думала, что же выбрать. Пирожные, шоколадки, пончики? Одна мысль о них уже вызывала бурю эмоций. Диетолог дала мне подробную инструкцию: взять одну сладость, положить ее на тарелку, сесть за стол и медленно есть, вовлекая в процесс все чувства. Для первого опыта я выбрала капкейк. Я последовала ее указаниям: поставила его на красивую антикварную тарелку, заварила горячего чаю, села за кухонный стол и почти десять минут смаковала. Получилось невероятно вкусно. Я сделала это пирожное особенным, насладилась им, и благодаря этому нисколько не жалела о съеденном.

И хотя мне, конечно, захотелось съесть еще один, но вот прошлого желания объесться я уже не испытывала. Дневной чай с капкейком стал моим ежедневным ритуалом. А потом, когда я перепробовала все вкусы теста и глазури, я перешла к шоколадкам. Темные, молочные, белые — они были настоящим сладким раем. За шоколадками со временем последовали пончики. Смысл этого ежедневного десерта состоял в том, чтобы доказать себе, что я не веду себя рядом с едой, как чудовище. Я больше не ела беспечно, не раздумывая. Я могла позволить себе съесть что-нибудь, что мне нравится, и не переедать; оказалось, что я не обязана отказываться от любимых блюд и сладостей до конца жизни. Вскоре после нового, здорового знакомства с декадентской едой я поняла, что пользуюсь и ей просто для насыщения… Я уважала ее и благодаря этому уважала себя.