Владигор. Римская дорога

Глава 1 ПОСЛАНЕЦ ЗЕВУЛУСА

Владигор не сразу понял, что происходит. Конь под ним заржал и встал на дыбы, забил ногами в воздухе и грохнулся на спину, будто намеренно собирался раздавить своей тяжестью всадника. Владигор вовремя успел соскользнуть на землю. Освободившись от седока, вороной тут же вскочил на ноги и понесся по полю так, будто за ним по дороге гналась стая волков. Поначалу Владигор кинулся бежать следом, призывая взбесившегося жеребца вернуться, но потом понял, что это бесполезно. Еще две лошади, точно так же сорвавшиеся в порыве безумия с привязи, проскакали мимо, а за ними, сильно отстав, вприпрыжку мчался осел. Привязанные сумки, сползли набок и волочились в пыли, осыпая землю финиками. Хозяина осла нигде не было видно. На ближайшей вилле, спрятавшейся в тени огромных сосен, громко и на разные голоса выли собаки. А с деревьев слетели птицы и кружили в вышине, оглашая округу протяжными тоскливыми криками. Владигор решил зайти на виллу и разузнать, что за безумие охватило четвероногих и крылатых тварей. Но он успел дойти только до ворот — земля у него под ногами закачалась и поползла куда-то вбок, будто огромная скользкая змея. Владигор невольно ухватился за ствол ближайшего дерева, и тут мощенная плитами дорога покрылась трещинами, а затем стала проваливаться вниз. Взметнулся, клубясь, столб коричневой пыли. Трещина, извиваясь, подползла к воротам виллы и сожрала их. Зеленые кроны сосен беспомощно взметнулись, как руки тонущего человека, и тоже исчезли. А следом раскололся и сам дом — одно крыло его накренилось, а потом медленно, будто нехотя, — обрушилось. Крики людей потонули в грохоте падающих стен.

Только теперь Владигор заметил, что сам буквально висит в воздухе, ухватившись за ствол дерева, а под ним зияет, уходя в неведомую глубину, черная пропасть. Два огромных корня дуба обнажились и повисли, напоминая руки старого раба, который уже не в силах выполнять прежнюю работу, но остальные, намертво вцепившись в землю, удержали дерево от падения, и оно лишь слегка накренилось. Цепляясь за ствол, Владигор выбрался на «твердую» землю и огляделся. Исчезли ограда виллы и ворота. Безобразная черная яма пожрала половину поместья. На уцелевшей половине двора метались в ужасе люди. Владигор направился к дому. Посреди двора на каменных, вывороченных из своих гнезд плитах лежала убитая упавшей балкой немолодая женщина. Какой-то мужчина в одной набедренной повязке, весь окровавленный, носился по двору, не зная, что делать. Дом как будто разрубил мечом на две части неведомый великан — видны были комнаты второго этажа, а на первом — триклиний, который рабы начали готовить к обеду, — теперь один из них в ужасе залез под ложе хозяина и завернулся в покрывала, другой распростерся на полу, закрыв голову руками. Удивительно, что дом уцелел после столь мощного толчка, но внутри него что-то продолжало скрипеть, тут и там осыпались куски штукатурки. Какая-то женщина, падая, чудом ухватилась за потолочную балку первого этажа и теперь висела над пропастью, издавая истошные крики и беспомощно дрыгая ногами. Сил подтянуться и вскарабкаться наверх у нее не было. Владигор огляделся. Он не успеет подняться к этой женщине по лестнице — пока он доберется до нее, она наверняка сорвется вниз. Тогда Владигор полез прямо по разрушенной стене, цепляясь за выступающие кирпичи и обломки деревянных балок, которые подозрительно скрипели у него под руками. Женщина заметила, что ее хотят спасти, и перестала кричать, лишь до крови кусала губы, изо всех сил цепляясь за балку. Однако обессилевшие пальцы неумолимо разжимались… И вдруг где-то глубоко внизу, на дне пропасти, утробно и гневно зарокотало. Оттуда поднимался наверх то ли зверь, то ли странный цветок, цепляясь лепестками- щупальцами за выступающие камни. Там, где угадывалась огромная голова с красной разверстой пастью и горящими глазами, клубился густой зеленый дым. Женщина слабо охнула и соскользнула вниз. В этот миг Владигор буквально чудом успел схватить ее за запястье, и она повисла у него на руке. Владигор рывком закинул несчастную в полуразрушенную комнату и сам вслед за ней забрался туда же. А зверь уже вылезал из пропасти, щупальца его достигли края и грозили вот-вот вырваться наружу. В этот момент какой-то старик подтащил к краю разлома черную овцу и швырнул отчаянно блеющее животное прямо в алую, широко раскрытую пасть, которая тут же захлопнулась, клацнув зубами. Щупальца свернулись и исчезли в распоротом земном брюхе, и только густые клубы серой пыли продолжали подниматься из глубины.

— Ты видел? — спросила женщина одними губами.

Владигор счел за лучшее промолчать.

Когда они спустились на землю, окровавленный мужчина все еще носился по двору, отчаянно размахивая руками. Но теперь его вопли сделались более осмысленными.

— Гасите печь! — орал он. — Немедленно гасите печь, или дом загорится!

Несколько рабов бросились исполнять его приказание. Во время землетрясения лопнули трубы, подводящие воду к фонтану во дворе, треснул и сам небольшой бассейн. Вода растекалась повсюду, двое рабов пытались собрать ее деревянными ведрами прямо с земли. Владигор усадил спасенную женщину на каменную скамью. Рядом какой-то мальчишка-раб ловил ладонями бегущую из разрушенного фонтана воду и сливал ее в глиняную чашку.

— Где хозяин? — спросил Владигор у мальчишки.

— Там… — Паренек кивнул на черную пропасть всего в десятке шагов от него.

— А хозяйка?

— Тоже там…

— А это кто? — Владигор кивнул на суетливого мужчину, который призывал гасить уже занимающийся пожаром дом.

— Актер… Хозяин привез его с собой из Рима на лето. Он спал в саду. Потому и уцелел.

Актер продолжал бегать по двору и патетически воздевать руки к небу. Видимо, в эту минуту он воображал себя Нероном, глядящим на пожар Рима. Владигор подошел к нему, положил руку на плечо:

— Пожар нам не погасить. Надо прихватить с собой как можно больше еды и уйти на безопасное расстояние.

Вскоре все уцелевшие сидели в тени оливковых деревьев и смотрели, как огонь пожирает остатки господского дома. Узкие тонкие листья олив чем-то напоминали серебристую листву ивовых деревьев Синегорья. Вновь пели птицы, со всех сторон слышался стрекот цикад, дети, тут же позабыв о пережитом ужасе, играли в траве.

Рабы передавали друг другу амфору с вином и пили его неразбавленным, быстро хмелея. Два круга сыра и несколько булок, которые удалось вынести из кухни, Владигор разделил на всех поровну.

— Я же говорил, это дурной знак, когда Трусливый меня укусил, — сказал старый раб с заскорузлой повязкой на ноге. — Сколько помню, он никого не кусал. А тут выполз вечером из своей конуры и тяп меня за ногу.

— Всю ночь собаки выли, — подтвердил мальчишка, тот, который пытался собрать ладонями воду.

— А еще вчера я видел человека с шакальей головой. Я возвращался с поклажей из Рима, а он мне навстречу. Гляжу — вроде бы человек на лошади, а присмотрелся — голова-то у него шакалья. Я еще тогда подумал — дурная примета, быть беде. Вот она и беда…

— Все оттого, что хозяин вчера не принес, как обычно, жертву ларам на домашнем алтаре. Они и не уберегли дом…

Подкрепившись, большинство рабов улеглись спать, благо никто не погонял их больше и не требовал что-нибудь делать. Лишь двое отправились собирать ветви для шалаша, чтобы было где укрыться предстоящей ночью. Актер, казалось, утратил всякий интерес к происходящему и теперь сидел, положив руки на колени, и, покачивая в такт ритму головой, декламировал что-то из Энеиды. Женщина, спасенная Владигором, осталась лежать на земле. Потом она приподнялась на локте и знаком попросила своего спасителя подойти ближе. Владигор уселся подле нее на траве.

— Это совершенная правда, то, что говорили о человеке-шакале, — прошептала она. — Я тоже его видела… Вечером перед закатом он шел через поле, ведя коня под уздцы и… и… — Она замолчала.

— Так что же он делал?..

— Он… — женщина начала дрожать, — он чертил полосу на земле вдоль дороги… и… и… довел ее до самых ворот… потом обошел ограду и стал чертить полосу дальше… Глядя на его ужасную морду, я так перепугалась, что никому ничего не сказала… а сегодня… сегодня… земля треснула там, где он провел свою черту.

— Не бойся, он больше здесь не появится. — Владигор попытался приободрить ее.

Она несколько раз кивнула в ответ.

— Да, конечно… теперь уже нет… уже нет… Но ведь он продолжает где-нибудь в другом месте чертить свою линию… я уверена, что продолжает…

Владигор попрощался с уцелевшими обитателями дома и зашагал в поле. Среди высокой зеленой травы паслись две лошади, наверняка сбежавшие от своих хозяев. Владигор схватил одну из них за повод.

Она не пыталась вырваться… Вскоре Владигор уже скакал вдоль черной трещины, расколовшей землю. Трещина тянулась через поля и дома, пересекала рощи и города, от которых, впрочем, остались лишь груды камня. В одном месте из-под каменной плиты торчала залитая кровью рука, в другом — ноги в драных сандалиях. Несколько раз Владигор останавливался, пытаясь откопать заваленных камнями людей, но всякий раз находил только трупы… Лишь однажды ему удалось вытащить из-под развалин живое существо, — заслышав тихий плач, похожий на младенческий, он принялся раскидывать камни. И что же? Под рухнувшей балкой в маленькой норке он обнаружил ласку, которую держали в доме для ловли мышей. Оказавшись в ловушке, зверь плакал, как человеческое дитя. Спасенная ласка помчалась по развалинам, перепрыгивая с камня на камень. За спиной Владигора раздался громкий гортанный смех. Оглянувшись, он увидел старуху. Лицо ее кривилось в безобразной гримасе. Она сидела прямо на земле и выбирала из пыли черепки, рядом стояла пустая люлька, набитая обрывками какого-то тряпья. В деревянной миске перед старухой лежало несколько серебряных и медных монет. Корявыми пальцами она нащупала в пыли еще один сестерций и издала радостный вопль. Ей в ответ на все голоса завыли бездомные собаки, бродившие среди развалин.

К вечеру конь под Владигором окончательно выбился из сил. Владигор снял с него узду и пустил пастись в поле. На лугу, недалеко от разлома, бродило несколько коней, Владигор поймал одного из них, и помчался дальше, преследуя человека-шакала. Неведомый враг был близок, — на горизонте багровые в лучах заходящего солнца поднимались к небу столбы пыли. Владигор скакал всю ночь и весь день, но так и не настиг его. К вечеру следующего дня он очутился на берегу моря. Здесь глазам его открылась странная картина — море отступило от берегов, обнажив морское дно, — неведомые долины и горные рельефы, никогда прежде не видевшие солнца, простирались вдоль берега. Прибрежные жители бродили среди камней и прямо руками ловили в лужах рыбу. Конь под Владигором тревожно заржал и запрядал ушами. Владигор увидел, как горизонт медленно пополз наверх. Вскоре темное, почти черное море закрывало полнеба. А по нему, переливаясь, скользили серебристые мелкие блики, и само оно колебалось, будто это была не поверхность моря, а черный, натянутый из конца в конец земли шелк. И тут Владигор понял — это поднялась огромная волна и теперь несется на прибрежные скалы с необыкновенной скоростью.

Владигор закричал беспечным ловцам рыбы: «Бегите!» Но те лишь махали ему в ответ руками и весело смеялись. Владигор понял, что они все, все до единого, обречены на смерть, и если какое-нибудь чудо их спасет, то этим чудом никак не может быть он, Владигор, ибо у него нет времени, чтобы разъяснить, им, какая на них надвигается беда. Ударив пятками коня, он дернул повод, и умное животное, тоже почуяв беду, понеслось прочь от берега. К счастью, Владигор не спускался с обрыва, но все равно ему грозила опасность — гигантская волна должна была накрыть и скалы. Наконец кто-то из жителей заметил, что стена воды движется к берегу. Оглянувшись в очередной раз, Владигор увидел бегущих в панике людей. Но у них почти не было надежды спастись. Владигор промчался мимо мальчика-пастушка. С десятком коз он стоял на дороге и, раскрыв рот, смотрел на гигантскую, до небес, волну надвигающуюся на него. В придорожной таверне люди обедали, обмениваясь шутками, и не подозревали о грядущей беде. Лишь у коновязи двое испуганных путников напрасно пытались усмирить рвущихся от страха лошадей. Какая-то женщина с корзинкой пустилась было бежать и упала, вокруг нее, кудахча и хлопая крыльями, носились куры. Какой-то парень на рыжей лошади обогнал Владигора и теперь мчался впереди, постоянно оглядываясь.

Сначала Владигор услышал многоголосый человеческий вопль, а потом крики людей заглушил грохот воды. Волна, враз сломав гребень, обрушилась на берег, сметая дома и ломая деревья. Владигору казалось, что его конь, несмотря на шумное дыхание и густую белую пену, облепившую бока, стоит на месте и лишь медленно-медленно перебирает ногами. Вода несла стволы деревьев, ветви, кровли домов, и люди гибли в этом бушующем водовороте.

Еще мгновение — и вода накрыла Владигора с головой, его швырнуло вперед, закрутило, он обо что-то ударился всем телом, а коня потянуло с такой силой, что ременная узда порвалась. Владигора также куда-то потащило, под ним уже не было земли, она исчезла, так же как и небо, — везде была только вода. Его несло и крутило, и напрасно он силился хоть что-нибудь разглядеть — морская вода жгла глаза, и видел он только темно-зеленую муть. Чудом Владигор подался в сторону и избежал столкновения с вывернутыми корнями пальмы. Дерево проплыло мимо него, волоча за собой огромную растрепанную крону, которая змеилась в воде, как человеческие волосы. Повинуясь внезапному наитию, Владигор ухватился за ветви двумя руками и позволил пальме волочить себя следом… Ему казалось, что легкие его вот-вот разорвутся от непереносимого напряжения, и все же он нашел в себе силы не отпускать дерево и плыл туда, куда нес его поток… Но через мгновение Владигор почувствовал, что не может больше задерживать дыхание, что сейчас раскроет рот, чтобы вдохнуть… воду!., она заполнит его легкие и тогда… Он поднял голову. Сквозь рябь бегущей пены увидел красный свет догорающего заката. Он был у самой поверхности. Дерево устремилось вверх вслед за ним, и Владигор всплыл на поверхность.

Ночь он провел лежа на камнях, развесив обрывки туники для просушки на ветках дерева. Все тело его было покрыто ссадинами и синяками. На бедре зияла глубокая рана, оставленная острым суком, который вспорол кожу не хуже ножа. Владигор как мог перевязал рану, завернулся в лохмотья и с рассветом двинулся назад к берегу. На первого утопленника, оставленного на камнях отхлынувшей волной, он натолкнулся через сотню шагов, а потом уже не обращал на трупы внимания. Люди лежали вперемежку с животными, среди обломков мебели и весел, сломанных веток, бревен, кожаных бурдюков, битой посуды. Он брел по осклизлой земле, где клочья травы, листьев и сена смешались с галькой и водорослями, принесенными сюда обезумевшей стихией с морского дна. Владигор подошел к разоренной вилле — волна снесла крышу и вместо нее водрузила на стены здания трирему со сломанной мачтой. Владигор понял, что ему нет никакого смысла возвращаться к морю и, резко повернув, зашагал теперь параллельно берегу, ища взглядом то, что он и боялся, и надеялся увидеть, — бесконечную черную расщелину, этот глубокий порез на лице земли. Расщелины он не нашел, но еще до полудня почувствовал, как земля мягко качнулась у него под ногами, и в такт этому коварному и вкрадчивому движению противно сжался желудок — толчков было четыре или пять.

Владигор вновь шел по следу, теперь менее явному, оставляемому странной тварью с шакальей головой.

Бесчисленные толпы все прибывали и прибывали в Рим. Не имея средств нанять хотя бы комнатенку в дешевом доме, ибо и в обычное время квартиры были страшно дороги, они спали прямо на улицах, в тени портиков, или в садах, а днем наиболее беспечные, получив из раздач императора или богатых патронов несколько медяков, накупали дешевой снеди и отправлялись в термы. Те же, кто в результате землетрясений потерял свой дом и мастерскую вместе с искусными ремесленниками-рабами, осаждали здание сената и Палатинский дворец императора, требуя немедленной помощи. Многим вытащенным из- под завалов врачи ампутировали руки и ноги, и теперь калеки бродили по улицам, выставляя напоказ безобразные обрубки. Рим бурлил, переполненный смутным недовольством. Столица избежала разрушения, но волны людских несчастий захлестнули улицы Рима…

Гордиан, глядя на эту разгневанную, несчастную и униженную толпу в драных лохмотьях, с не меняемыми по нескольку дней бурыми от запекшейся крови повязками испытывал двойственное чувство: с одной стороны, его раздражала их бездеятельность и желание тут же, немедленно, получить помощь из казны, с другой — он испытывал к ним жалость, ибо многие из них в одночасье утратили все. Стихия уравняла попрошаек и торговцев, владельцев огромных домов и их нищих квартирантов. Он отдал приказ префекту охраны составить список всех пострадавших, прибывших в Рим, а наместники в провинциях составляли свои списки. Писцы трудились, скребя стилом по навощенным табличкам, а Гордиан уже пообещал лишившимся крова выдать из казны по три золотых на взрослого и по одному золотому — на ребенка, а также компенсировать хозяевам домов, лавок и мастерских их потери, за исключением рабов. Когда же предварительные списки легли к нему на стол и Мизифей зачитал ему итоги своих расчетов, Гордиан ужаснулся — в казне не было и половины той суммы, которую он обещал. Он почувствовал себя мальчишкой, который сгоряча наговорил неведомо что, а теперь должен отступиться от данного слова… Ему было неловко и стыдно… И почему-то стыднее всего было спрашивать у Мизифея, как поступить, хотя тот наверняка знал выход. Ни слова не сказав, Гордиан вышел из кабинета и направился в комнату Юлии. Но он не нашел ее там. Темнокожая служанка, прибиравшая комнату, поклонившись с грацией дикой кошки, приподняла маленькую, увенчанную множеством хитро сплетенных косичек голову и сообщила, что госпожа в библиотеке.

Юлия сидела в своем удобном плетеном кресле с мягкими вышитыми подушками и скамеечкой для ног и читала очередной свиток. Ее темные пушистые волосы, против обыкновения, были гладко зачесаны вокруг головы, а затылок прикрывала корзинка из сплетенных кос. Эта новая мода не нравилась Марку, была в ней какая-то фальшивая скромность. Он подумал, что в библиотеке они с Юлией проводят времени больше, чем в спальне, и ему стало не по себе при мысли, что когда-нибудь они будут встречаться только в библиотеке, чтобы обменяться парочкой мудрых фраз, как два философа, ведущие бесконечный и бессмысленный диспут. И хотя он крепко поцеловал Юлию в губы, странный образ, созданный его воображением, не исчезал.

Она запрокинула голову и посмотрела ему в глаза.

— За то время, что мы вместе, мы узнали недостатки друг друга, — заметила она. — Теперь нам надо полюбить эти недостатки.

— Тебе это удалось?

— О да! У мудрости и любви гораздо больше общего, чем это кажется на первый взгляд…

Ему показалось, что она догадалась, зачем он явился. Он почти с радостью признался ей в своем поспешном обещании и нелепом просчете. Он верил, что она найдет правильное решение.

— Я поняла это еще вчера, — сказала она, — когда «акта диурна» сообщила о твоем щедром обещании. Тут же, правда, было сказано, что император Тиберий когда-то выплатил погорельцам куда большие суммы, то есть заранее принизили твой поступок.

— Дурные императоры были самыми щедрыми, — заметил Гордиан. — Этого не написали в ведомостях?

— Насмешки над тобою вполне закономерны. Раз ты не требуешь от людей лести, то они тут же принимаются злословить. — Юлия сделала паузу, ожидая ответа Гордиана, но тот молчал. Тогда она продолжала: — А вот все эти частные таблички, которые обожают сплетни и мерзкие подробности, так жадно читаемые в провинциях, уже намекают на то, что тебе не под силу будет выполнить задуманное.

— Может, увеличить налоги и наполнить казну?.. — проговорил Марк таким тоном, будто хотел сказать — вот этого делать как раз и нельзя. — Но этих налогов сейчас никто не соберет — слишком много разрушений и жертв. А еще больше тех, кто изображает пострадавших…

— Миллион золотых — большая сумма, — заметила Юлия. — Мне, не привыкшей к роскоши, она кажется непомерной. Даже для Гордиана, самого богатого человека в Риме, она велика.

— Что ты хочешь этим сказать? Сделать выплаты из собственных средств? Но сейчас у меня вряд ли найдется более полумиллиона сестерциев наличными. А нужно в двести раз больше.

Юлия задумалась на мгновение.

— Когда Марк Аврелий испытывал затруднение в деньгах, он, вместо того чтобы увеличить налоги, устроил на форуме распродажу своего имущества и получил необходимую сумму.

— Продать сокровища нашей семьи? — пробормотал Гордиан в растерянности.

В первую минуту фраза Юлии показалась ему кощунственной. Вещи, которые его отец собирал с такой тщательностью, еще хранящие память о своем прежнем владельце, — все эти драгоценные стеклянные и хрустальные кубки, украшенные золотым узором, шелковые ткани, картины и статуи… Одна мысль о том, что он расстанется с ними, покрыла окружающее унылым серым налетом. Предложение Юлии выглядело почти оскорбительно.

— Мне слишком все это дорого, — проговорил он тихо.

— Тем благороднее будет твой поступок.

Она говорила обо всем этом так легко, будто речь шла о потере какой-то безделушки.

— Мне не нравится твоя прическа, — выговорил Гордиан сухо. — Я люблю, когда ты оставляешь волосы длинными спереди, а сзади собираешь их в сетку. Ту, которую я подарил тебе при обручении, — с двенадцатью изумрудами. — Волосы считались символом чувственности, и Юлия прекрасно поняла его намек.

— Я поменяю прическу, — ответила она кратко.

Гордиан вернулся в кабинет, негодуя то ли на себя, то ли на Юлию, и сказал секретарю почти равнодушно, будто говорил о чем-то незначительном:

— Объяви, что через три дня на форуме состоится распродажа моих вещей. Ткани, кубки, картины, статуи. Мне нужно набрать миллион золотых.

Мизифей, который в этот момент явился с докладом, хотел что-то спросить, но, взглянув на Гордиана, не сказал ничего.

На дороге в Пренесту находилась вилла, принадлежавшая Гордианам. Она славилась красотой и роскошью своих бань, тремя галереями и портиком, который поддерживали двести мраморных колонн — одни с зеленоватым оттенком, как морская волна, другие — белые, с красноватыми пятнышками овальной формы, третьи — розовые, на солнце отсвечивающие золотом. Четвертые были белы, как снег на вершинах Альп. С раннего утра к вилле потянулись повозки из Рима. Они подъезжали пустыми. Рабы, шлепая босыми ногами по мраморным ступеням, торопливо выносили из покоев золотые, стеклянные и серебряные вазы, чаши и бокалы, отрезы золотых и шелковых тканей, тащили серебряные ложа из триклиния и цитрусовые столы, каждый из которых стоил пятьсот тысяч сестерциев. Потом настал черед мраморных статуй. Огромную группу, изображавшую богиню Диану и преследовавшего ее Актеона, уже наполовину превратившегося в оленя, выкатили на деревянных катках. Следом вынесли статуи, которые прежде украшали роскошную купальню, — четыре прекрасные нимфы в объятиях волосатых, козлоногих и дерзко ухмыляющихся сатиров. Статуи смотрели на суетящихся рабов нарисованными глазами и привычно улыбались ярко-алыми крашеными губами. Каменных богов, нимф и сатиров оборачивали в солому и клали на повозки, накрыв поверху мешковиной. Последними вынесли картины, и тоже, обернув мешковиной, погрузили на повозки.

— Что ж это такое?.. — недоумевал раб-управляющий, глядя, как пустеют некогда столь великолепные залы. — Неужто Август будет смотреть на голые стены и возлежать на простых деревянных ложах, когда явится сюда отдохнуть?

— Я бы весь этот бездомный сброд, всех этих потерпевших от стихийного бедствия отправил на войну с германцами или персами — сразу бы и народу сделалось меньше, и не было бы нужды раздавать им деньги, — отвечал другой раб, розовощекий здоровяк с белесыми, коротко остриженными волосами и бычьей шеей.

В его ведении находились бани, почти не пострадавшие от этого добровольного мародерства, если не считать статуй. Даже серебряные краны остались на месте. Гордиан мог лишиться ложа и столов, но не купальни. Бани — это святая святых римлянина после храма, на них никак нельзя было покуситься.

— Хорошо, что нас он не собирается продавать, — грустно покачал головой управляющий. — А по мне, так уж лучше продал бы — совестно принимать хозяина среди голых стен.

— Да кому ты нужен? — засмеялся банщик. — Другое дело — я, меня непременно купит какая-нибудь любвеобильная матрона, такие падки на молодых.

— Мне Гордиан Август уже предлагал свободу, — с обидой в голосе сообщил управляющий. — Но я отказался.

— А вот если бы мне… — мечтательно протянул банщик.

— Копи деньги, — посоветовал старик. — Через пять лет будешь свободен.

— Вот еще! Гордиан мне свободу и так даст!

Глава 2 ФОРУМ ТРАЯНА

С утра народ стекался к форуму божественного Траяна, где, как объявляли вывешенные по всему городу доски, была назначена распродажа вещей императора. Первыми, как всегда, явились люди в драных туниках и плащах из некрашеной шерсти, которые, разумеется, ничего покупать не собирались, но не могли пропустить столь захватывающее зрелище. Десятки повозок еще засветло доставили сокровища на форум, и теперь они были сложены в нескольких арендованных для этой цели лавках. В тени портика огромной базилики Ульпия установили ложа для наиболее знатных и богатых покупателей, чтобы им удобно было наблюдать за торгами. Скульптуры большей частью уже распаковали и водрузили на постаменты, чтобы будущие владельцы могли вволю ими налюбоваться. Великолепные статуи прекрасно гармонировали с базиликой, с ее колоннами из белого, в пурпурных прожилках, мрамора, с завитками коринфских капителей, резными карнизами и барельефами фризов.

Несколько зевак неведомо как взобрались на крышу базилики и расположились на золоченой черепице. Самый отчаянный уселся возле квадриги, тянущей роскошную колесницу. Заметив успех своего товарища, двое других заняли колесницы по краям крыши — запряженные парой, более скромные. Остальные расположились прямо на мощенном каменными плитами дворе форума. Вскоре стали прибывать и будущие покупатели — сквозь толпу, подобно нарядным триремам, проплывали носилки сенаторов и всадников. Каждого толпа приветствовала на свой лад — кого веселыми криками, кого язвительными замечаниями. Лишь хмурого человека с выправкой военного, надевшего в этот день белую тогу, встретили молчанием.

Филипп Араб явился на торги вместе с женой — бледной, хрупкой женщиной с бесцветным лицом и такими же бесцветными волосами. Глаза ее были опущены, будто она тщательно разглядывала дорогу, боясь упасть.

— Ты ничего не собираешься покупать, доминус? — спросила она, по-прежнему глядя в землю, хотя рабы уже успели развернуть шелковые ткани, демонстрируя покупателям сочность красок и блеск удивительной материи.

— Еще чего… — фыркнул Филипп. — Наверняка все будет очень дорого. Клянусь Геркулесом, никогда не видел, чтобы такую дрянь брали за такие деньги!

В этот момент радостные крики огласили форум — прибыли носилки Юлии Транквиллины Гордианы. Она, в легкой белой столе и такой же белой накидке, заняла место в тени портика и тут же потребовала от писца список выставленных на продажу вещей.

Как раз в этот момент огромную, роскошную золотую чашу, украшенную сплетенными в любовной игре фигурками нимф и сатиров.

— Мерзость, — пробормотала супруга Араба. — Как может человек, которого подхалимы именуют «благочестивым», пользоваться такой чашей?

— Не волнуйся, я ее не куплю, — буркнул Филипп и приказал: — Иди, спроси у Юлии, явится ли Гордиан на торги или нет… — и добавил: — Если ты будешь достаточно изворотлива, я куплю тебе кусок шелка.

Жена Филиппа склонила голову и стала пробираться сквозь толпу, по-прежнему глядя в землю, но при этом прекрасно видя все происходящее вокруг.

— Приветствую тебя, прекрасная Юлия Гордиана, — воскликнула она, очутившись возле Юлии.

— Рада видеть тебя, Оталиция. Твой супруг пришел сюда что-нибудь купить?

— Он обещал мне кусок шелка. Но я не знаю, какой выбрать.

— Выбери шафрановый. Он самый лучший. И подойдет тебе.

— А какой взяла бы ты?

— Пожалуй — белый.

— О да, прекрасная Юлия Гордиана, белый цвет — это истинно твой цвет. Ведь ты прекрасна и чиста, как снежные вершины Альп.

Юлия поморщилась:

— Не льсти мне, Оталиция. Я прекрасно знаю себе цену.

— Я говорю то, что думаю. Только чистая сердцем женщина с такой легкостью расстается с подобными сокровищами. Наш обожаемый император — кладезь добродетелей. Отважился на столь щедрый шаг, дабы облегчить несчастия своего народа! Жаль, что его здесь нет. Граждане Рима могли бы поблагодарить Гордиана и пролить слезы благодарности… Надеюсь, что он скоро появится… и тогда…

Юлия бросила внимательный взгляд на склоненное лицо Оталиции.

— У тебя есть какое-нибудь дело к Гордиану Августу?

— О нет, я не смею… Хотелось бы лишь передать пожелания всяческих благ, да хранят его боги.

— Надеюсь, он оценит твою преданность и преданность твоего мужа. Ведь твой муж так же предан ему, как и ты? — Юлия смотрела в упор на Оталицию, но та по-прежнему не поднимала глаз, зато голос ее зазвучал еще вкрадчивее.

— О да, точно так же. Но мне бы хотелось лично…

— Если ты что-нибудь купишь на этих торгах, — сухо отвечала Юлия, — то выкажешь этим искреннюю преданность Гордиану Августу.

Она отвернулась, давая понять, что разговор закончен. Оталиция поспешно попятилась и исчезла в толпе. В этот момент вольноотпущенники сенатора

Векция под радостные крики зрителей забирали роскошную золотую чашу. Юлия нервничала. Она вообще не любила иды, независимо от месяца, — июльские почти точно так же, как мартовские. А в эту ночь ей приснился странный сон. Будто стоит она одна-одинешенька в тени базилики, а рядом с нею на каменных плитах лицом вниз лежит Марк и из-под левой руки его медленно растекается густая пурпурная лужица. Она точно знает, что это Марк, хотя и не видит его лица, она кричит, зовет его, но он не откликается, а ветер завывает на пустынном форуме, и гонит мусор, и поднимает тучи пыли… Юлия проснулась в холодном поту. Дурной сон — дурной знак. Она просила Марка в этот день не покидать дворец.

— Разве в Палатинском дворце редко убивают? — пожал Гордиан плечами.

Они не успели договорить, как прибыл гонец с известием о новых землетрясениях — целые города ушли под землю вместе со всеми жителями и домами.

Тем временем Оталиция вновь очутилась возле супруга.

— Ну и хитрая же тварь. Так и не сказала, придет он или нет… — шепнула она одними губами на ухо Филиппу. — И еще приказала непременно что-нибудь купить во время торгов. Недаром говорят, что ее мать — рабыня-гречанка. Мизифей взял эту шлюху прямо из лупанария.

— Попридержи язык, — одернул ее Филипп. — За такие слова ты можешь дорого поплатиться.

— Надеюсь, не ты донесешь на меня.

— Донесу. Если нас услышит кто-то третий. — Оба они, казалось, забыли, что дела об оскорблении величества больше не рассматриваются.

— Нас не услышат, — заметила Оталиция. — Все орут так, будто этот Гордиан уже сделался богом. Подумаешь, решил продать груду ненужного барахла, которого ни один благородный человек не станет держать дома. Марк Аврелий когда-то сделал то же самое. У этого мальчишки хватает ума лишь на то, чтобы повторять чужие поступки.

Филипп хотел сказать ей в ответ что-нибудь язвительное и осекся — всего в нескольких шагах от него стоял Гордиан. Он был в темном и грубом плаще простолюдина с накинутым на голову капюшоном, в тунике из некрашеной шерсти и солдатских сандалиях. В таком виде прежние императоры обычно отправлялись в притоны. На торги Гордиан должен был явиться, как минимум, в белой тоге, а лучше — в пурпурной, собрать дань положенных криков и приветствий, ту сомнительную накипь восторга, что так легко возникает и не менее легко испаряется с поверхности людского потока. Вместо этого он стоял среди жующего жареные сосиски плебса и наблюдал, как тучные богатеи раскупают сокровища его отца и деда, как чужие рабы тащат на загорелых плечах чернолаковые вазы с золотым рельефным узором, каждая из которых дороже тысячи рабских жизней, ибо пять поколений сменилось с тех пор, как они увидели свет.

— Оталиция, иди и купи какой-нибудь кубок. И не торгуйся, — приказал Филипп жене.

— Но ты же обещал мне шелк.

— Если бы ты узнала что-нибудь путное. А так — иди покупай кубок. — Он сунул ей в руку мешочек с монетами. — А лучше — пару! — крикнул вслед.

Женщина послушно стала проталкиваться вперед, чтобы принять участие в распродаже бокалов из прозрачного стекла, украшенных золотым узором. Лишь только Оталиция исчезла в толпе, Филипп вытащил из-за пояса короткий широкий кинжал.

Дело в том, что, проснувшись сегодня утром, он увидел на полу написанное кровью слово «Август», и рядом лежал кинжал с костяной рукоятью. Это было более чем знамение, это был прямой приказ. В атрии на полу валялась безголовая курица, а пальцы Филиппа были перемазаны засохшей кровью. Несомненно, приказ убить Филипп написал себе сам, но он не помнил, как это сделал и когда оторвал голову птице. А черный медальон Зевулуса раскалился и жег кожу…

— Если все исполнится, — прошептал Филипп, — я устрою в атрии алтарь Зевулусу и принесу ему в жертву курицу…

И вот он шагнул вперед и коротким и точным ударом, почти без замаха, всадил стоявшему спиной к нему Гордиану кинжал под лопатку. Короткая дрожь пробежала по телу юноши, и он упал навзничь, глядя стекленеющими глазами в небо. Капюшон откинулся с его лица, и… Филиппа с головы до ног проняло холодом — он ошибся! Это был вовсе не Гордиан, а какой-то плебей, явившийся поглядеть на распродажу и поразительно похожий на императора — те же юношеские, чуть припухлые щеки, те же густые ресницы и каштановые, коротко остриженные волосы. Но лишь когда лицо его с искривленным в предсмертной гримасе ртом и закатившимися глазами обратилось к Филиппу, тот окончательно понял, что перед ним другой человек.

Араб торопливо оглянулся, проверяя — не заметил ли кто-нибудь его удара. Но зевак интересовала только распродажа, и они не обращали внимания на человека в белой тоге, склонившегося над неподвижным телом плебея. Филипп подхватил убитого под мышки и оттащил в тень портика.

— Парню стало плохо, — шепнул он какому-то старику, который, шевеля губами, считал деньги, собираясь что-то купить.

Старик даже не повернул в сторону Филиппа голову. Араб шагнул в толпу, схватил Оталицию за руку и потащил ее к выходу с форума.

— Я купила кубок, взгляни… он, по-моему, неплох… Надо будет сказать об этом Юлии…

— Скорее! — прошипел Филипп.

И тут он вновь увидел Гордиана, на этот раз настоящего, — он был, как и его убитый двойник, в темном плаще. Теперь Филипп не мог бы ошибиться. Вряд ли найдется в римской толпе еще один юноша с такими же огромными голубыми глазами, печальными и лукавыми одновременно. Не было никакого сомнения — убитый был двойником императора. Парень рассчитывал получить за службу десяток сестерциев, но заработал лишь удар ножа в спину.

А кинжал был все еще спрятан в складках тоги. И приказание неведомого покровителя не выполнено. Черный знак на груди вновь стал разогреваться.

Араб попытался отодрать проклятый медальон, но ничего не вышло — знак Зевулуса прирос к коже. Филипп стиснул рукоять кинжала, и в это мгновение император заметил его.

— Филипп… Я рад, что ты пришел поддержать мое начинание… — сказал он, глядя куда-то мимо Араба, странным, неуверенным голосом — префекту даже показалось, что у него задрожали губы. — Ты что-нибудь купил?

— Да, да, мы купили кубок! — заверещала Оталиция, поскольку Филипп хмуро молчал. — Замечательный кубок!.. Восхитительный…

Гордиан кивнул в ответ и поднял руку, чтобы поправить капюшон плаща, — под складками темной ткани сверкнула позолота чешуйчатого доспеха. Несомненно, броня закрывала не только грудь, но и спину. Филипп подозрительно огляделся. Ага, вот и охрана — рядом с императором два здоровяка в таких же темных плащах, его личные гладиаторы-охранники.

Филипп повернулся и почти побежал прочь, за ним последовала испуганная Оталиция.

Если бы он напал на настоящего Гордиана, то кинжал бы сломался, ударившись о металл доспеха, и Филипп угодил бы в тюрьму. Значит, Зевулус хотел его погубить! Или некто другой подстроил все это? Кто знает, может, Зевулус так слеп, что не увидел опасности? А проклятый медальон на груди продолжал раскаляться, как будто хотел прожечь грудную клетку насквозь.

— Ты так и не взглянул на кубок, — с упреком заговорила Оталиция. — Я заплатила за него пятьдесят тысяч сестерциев…

Услышав подобную цифру, Филипп остановился как вкопанный, даже жжение в груди на мгновение ослабло.

— Что? Ты истратила все деньги?

— А что было делать? Гордиан ничего не продает по дешевке… — И она протянула Филиппу свою покупку.

Тот машинально взял кубок в руки. Выточенный из цельного куска янтаря, он светился на солнце густым медвяным светом. Филипп заглянул внутрь. На дне, раскинув мохнатые лапки, чернел замурованный в янтарь паук… То-то веселился владелец кубка, когда гость, осушив его, замечал на дне черную гадину и, не распознав, в чем дело, брезгливо морщился. Кубок явно стоил гораздо дороже уплаченной суммы.

— Ладно, женушка. В самом деле хороший кубок, — пробормотал Филипп и вдруг почувствовал, что проклятое жжение в груди отпустило.

Медальон остыл. Более того, он перестал по своему обыкновению прилипать к коже. Боясь поверить в случившееся, Филипп дернул за шнурок и беспрепятственно извлек из-под туники знак Зевулуса. Черный кружок тут же притянулся к янтарному кубку, будто внутри него содержалось нечто, весьма приманчивое для магической вещицы. Паук ожил, зашевелились мохнатые лапки, острое жало, высунувшись из янтаря, впилось в металлический кружок, как в жирную муху. У Филиппа от ужаса задрожали руки, он выронил кубок, и тот разбился о камни мостовой.

— Что ты наделал! — закричала Оталиция. — Пятьдесят тысяч сестерциев!

— Замолчи! — прорычал Филипп и, присев на корточки, принялся осторожно разбирать осколки.

Он поднял с земли донце с пауком, оно ничуть не пострадало и было очень похоже на идеально выточенный круглый медальон. Зато знак Зевулуса разлетелся вдребезги, а веревка, прежде настолько прочная, что не поддавалась даже лезвию кинжала, теперь рассыпалась в труху.

— А этот глупый божок Зевулус совсем не так умен, как хочет казаться… — пробормотал Филипп, сжимая в руке янтарный кружок. — Выходит, смертному вполне по силам с ним тягаться! Гордиан перехитрил его, отсрочив свою смерть. И Филипп перехитрит, наденет на себя пурпур, а Зевулус ничего не получит взамен.

Утром, развернув свитки с докладами, подготовленными для его выступления в сенате, Гордиан с удивлением обнаружил, что их шесть, хотя Мизифей говорил лишь о пяти, и один из них они долго обсуждали накануне — эдикт предлагал выбрать во всех провинциях представительства из уважаемых землевладельцев, жрецов и горожан для решения некоторых неотложных дел. Собрания эти должны были заниматься делами провинции, не обращаясь за всякой мелочью к Риму. Им давалось право контролировать действия наместников, а также снижать пошлины и налоги в случае неурожаев или других каких бедствий. Этим законом Мизифей чрезвычайно гордился. Сенат, разумеется, не мог не утвердить его, ибо, запуганный предшественниками Гордиана, редко осмеливался возражать императору. Гордиану же это решение Мизифея казалось слишком сложным и малоэффективным. Но он тоже не стал возражать, ибо допускал, что просто не понимает глубины задуманного Мизифеем. И вот теперь на столе его кабинета лежал совершенно незнакомый свиток, который Мизифей предлагал зачитать в сенате. Гордиан развернул его. Это была просьба открыть Сивиллины книги и прочесть предсказания пророчицы. У Гордиана было право делать лишь пять докладов — значит, от одного, приготовленного ранее, придется отказаться. Поколебавшись, Гордиан отложил свиток с проектом Мизифея об избрании провинциальных собраний — в момент всеобщих бедствий это предложение будет совершенно не к месту и вряд ли кто-либо оценит его мудрость, сочтя унизительной насмешкой гордого Рима над захолустьем провинций.

Гордиан испытывал искреннее сожаление — мудрые эдикты почему-то всегда принимаются в последнюю очередь. Или не принимаются вообще.

Владигор нагнал его возле развалин, заросших диким виноградом. Каменная башня прикрывала фиолетовой тенью маленькую, крытую тростником хижину. Владигор почувствовал близость неведомого врага сразу, как только домик мелькнул одной своей освещенной солнцем стеною среди зеленых кудрей винограда. Полузверь тоже почуял приближение врага, выбежал из своего убежища и остановился на окруженном цветущим кустарником дворике, — оскаленная шакалья пасть и мощный человеческий торс. Впрочем, Анубис, как видно, не слишком полагался на силу своих клыков — в одной руке его был меч, а в другой — острый нож. Возможно, что сначала он хотел снова обратиться в бегство, но тут же понял, что ему не спастись, и решил драться. Вряд ли это существо могло испытывать страх, оно жило другим — желанием угодить своему господину. Анубис стоял неподвижно и ждал, пока враг приблизится. Враг, который преследовал его столько дней и ночей. Владигор спрыгнул с коня, сжимая в руке меч.

— Думаешь сладить со мной, варвар? — оскалился Анубис. — Какая удача! Сегодня я отведаю на ужин свежей человечьей крови.

Владигор не отвечал, и это разозлило человека- зверя.

— Могу предложить тебе обмен… — пролаял Анубис. — Ты отдаешь мне свой камешек, а мой повелитель отправляет тебя обратно в Синегорское княжество. Он бог, и ему это под силу. Неужели ты еще не соскучился по своим лесам и дикарям?

Владигор по-прежнему молчал, шагнул к Анубису, и тот отступил.

Они сделали целый круг по двору. Владигор опасался пока нападать, не зная силы противника. А тот явно не желал драться. Он ждал, когда представится случай, чтобы по-шакальи улизнуть.

— Гляжу, не таков ты боец, как о тебе говорят, — пролаял Анубис. — Самозванец, вот ты кто!..

— Ты тоже… Вряд ли тебе поклонялся хоть один человек на этом свете…

— Что ты понимаешь в божественных делах, ты, ничтожный, родившийся человеком?

Анубис обиделся. Он, носящий прозвище египетского бога, уже и возомнил себя таковым, позабыв, что был всего лишь трупом убийцы, казненного и закопанного в песок без надлежащих обрядов. Воскрешенный темной силой чародея, он поверил в свою божественную ипостась.

Перестав кружить, Анубис бросился на врага, метя разинутой пастью Владигору в шею, мечом — в грудь, ножом — в живот. Удар меча Владигор отбил клинком и возвратным движением полоснул наискось, вспоров незащищенную грудь Анубиса от плеча к животу. Но тварь все еще была жива и тянулась острыми зубами к горлу противника. Второй удар заставил Анубиса рухнуть на колени. Когда же предсмертная судорога выгнула его тело и оно медленно повалилось на землю, то шакалья голова сама собой отделилась от шеи и покатилась по заросшему травой двору. Из ран хлынул черный гной, мясо отваливалось от костей пластами, и среди разлагающейся плоти блеснул металлический медальон. Владигор поднял его — это был тот же самый значок, который он нашел в могильнике Синегорья. Черный кружок, и на нем — козлиная голова.

Владигор отшвырнул проклятый знак, сорвал пучок травы и тщательно стер с лезвия меча следы крови. Вложив клинок в ножны, он понял, что смертельно устал. Непрерывная погоня последних дней, землетрясение и наводнение, ураганы и ливни, сменявшие друг друга, — все это оказалось утомительным даже для него. Однако он нашел в себе силы заглянуть в крошечный полуразрушенный домишко, чтобы оглядеть последнее прибежище посланца Зевулуса. Окна почти полностью заросли виноградом, и внутри царили сырость и полумрак. Кроме деревянного стола и скамьи, здесь ничего не было. На столе стояла миска с похлебкой красного цвета, а в углу валялась половина овечьей туши, уже изрядно разложившейся. Присмотревшись, Владигор понял, что в миске налита вовсе не похлебка, а кровь.

Владигор нашел в домишке глиняную табличку с нацарапанной надписью: «Благоприятный день — июльские иды…» Он не мог понять, что означает эта фраза, и на всякий случай прихватил табличку с собой.

Ему хотелось как можно скорее уйти отсюда, но сил хватило лишь для того, чтобы добраться до какого-то пастушеского шалаша. Владигор залез внутрь и провалился в сон. Он проспал почти двое суток, проснулся голодный и с ощущением, что в июльские иды должно случиться что-то страшное и непоправимое. Впрочем, волноваться было поздно — иды, то есть пятнадцатый день в июле, уже миновали.

Он двинулся к Риму. Было даже странно, что земля больше не колеблется под ногами. Во всей природе разлилось необычайное спокойствие — на деревьях не шевелился ни один лист, в дрожащем от зноя воздухе, как сумасшедшие, звенели цикады. Навстречу Владигору попалась повозка с людьми, возвращающимися из Рима. Они везли кое-какой нехитрый скарб и радостно переговаривались, обсуждая, как будут обустраиваться и хватит ли им того, что удалось купить, на первое время. Владигор остановил их и спросил, что творится в Риме:

— Хвала Юпитеру, теперь все будет хорошо, — отвечал хозяин повозки. — Вчера Гордиан Август принес в жертву Плутону десять черных, без единого пятнышка, быков и десять таких же черных овец, как повелели Сивиллины книги. И — видишь — земля перестала трястись в лихорадке…

Владигор усмехнулся — он уже привык, что все успехи подданных приписываются правителю. Возможно, в Синегорье кто-то вот так же в обиде кусал губы, слыша похвалу князю…

Он прошел по дороге еще сотню шагов и увидел скачущего навстречу всадника, вслед за которым мчалась вторая лошадь, но без седока. Всадник этот был Владигору знаком.

— Филимон! Что это ты — верхом… а не по-птичьи?

— По-птичьи я летал вчера и видел, как ты дрых в шалаше. Не стал будить тебя, бедного, понимая, как ты умаялся, — отвечал Филимон, спрыгивая на землю. — Вот и решил обеспечить тебя лошадью… М-да, это, конечно, не Лиходей, но конь неплохой… Поехали!..

— Погоди, — остановил его Владигор. — Скажи, ничего странного не случилось в Риме в июльские иды?

Филимон нахмурился:

— Ну, случилось многое… Во-первых, Гордиан торговал на форуме своей рухлядью и продал почти на миллион золотых. Когда на повозке, запряженной парой лошадей, увозили мраморную статую Дианы, он стоял в толпе и плакал. Клянусь Геркулесом, этот парень иногда меня удивляет. Потом… ах, да… Мизифей послал во время торгов трех двойников императора в толпу. Так вот — одного из них прирезали, да так ловко, что никто ничего не заметил. Труп бросили возле портика. Гордиан считает, что это простая случайность, а Мизифей, напротив, твердит, что Августа хотели убить. Но вот кто — неведомо.

— Он чем-то мешает Зевулусу… — сказал Владигор. — Но сам Зевулус не может появиться в Риме. По его приказу действует посланец.

— В Сивиллиных книгах записано, что императору угрожает некто с темной душой и влюбленный в пурпур. Как бывший халдей, могу сказать, что это самое расплывчатое пророчество, которое я когда-либо слышал. Людей с темной душой и жаждущих власти в любом мире пруд пруди… А как твои успехи?

— Я прикончил посланца Зевулуса.

— Трудно было?

— Достаточно. Но я уверен, что это отнюдь не конец, а начало…

Гордиан лежал в своем доме на ложе напротив фрески. Хорошо, что ее нельзя продать, — не выпиливать же часть стены и выставлять на продажу. А такого богача, который мог бы выложить кругленькую сумму за бывший дворец Гнея Помпея, выкупленный из казны предками Марка, в Риме не было. Когда-то Марк Антоний, счастливый любовник Клеопатры и несчастливый соперник Октавиана Августа, жил в этом дворце, но и он не смог за него заплатить, после чего был выдворен из роскошных комнат.

Поляна на фреске была по-прежнему пуста — все звери сбились к краям росписи, тесня друг друга, но черный с золотом орнамент, окаймлявший картину, не давал им убежать. Нора, черневшая под корнями дуба, сделалась теперь огромной. Рукоять кинжала Гордиана, превратившаяся затем в нарисованную, исчезла. А рыжий лисенок снова сидел посреди поляны и смотрел на Марка красными хитрыми глазами.

— Думаешь, меня так легко одолеть? — спрашивал он, высовывая розовый язычок и показывая острые зубы. — О нет, это только кажется, что я погиб. А на самом деле я целехонек. Видишь, все меня боятся.

— Я не боюсь.

— Нет, ты только лишь делаешь вид, что не боишься, а на самом деле сердце твое замирает от страха. И ты боишься не смерти — твоя смерть все время ходит так близко, что ее дыхание холодит затылок, — ты боишься другого — ответственности, того, что предстоит сделать. Ты боишься, что не сможешь стать Хранителем времени. А раз ты так думаешь, значит, и не станешь…

И лисенок, махнув хвостом, скрылся в норе.

«Картина не может разговаривать с человеком и не может меняться… Но если это так, то она неподвижна… а вокруг нее меняется время… тогда… я вижу нечто, нарисованное после… или в других вариантах истории, или даже в других мирах… Получается, что в этом месте, где стоит мое ложе, — находится воронка. Провал. И я — в центре него…»

— Марк! Марк! — услышал он голос над собой и открыл глаза.

Владигор изо всей силы тряс его за плечо.

— Что с тобой? Я зову тебя, а ты лишь мычишь в ответ и не можешь открыть глаза. Ты болен?

Гордиан растерянно кивнул и посмотрел на фреску. Все на ней было как прежде, если под словом «прежде» подразумевать не первоначальный вариант, а тот, с появившейся норой и всаженным в нее кинжалом, запечатавшим выход. Владигор своим приходом восстановил течение времени.

— Ты видишь эту фреску? — спросил Гордиан, кивнув на стенную роспись.

— Ну да, а в чем дело?

— Когда погиб мой отец, а я прибыл в Рим, она изменилась… она менялась чуть ли не каждый день до тех пор, пока я не вонзил кинжал в эту нору. Он слился с фреской, и изменения прекратились.

Гордиан поднялся и провел рукой по росписи. То место, где была изображена рукоять, на ощупь казалось немного выпуклым и холоднее, чем вся остальная поверхность стены.

— Я давно не был здесь… И вот… сегодня увидел, что фреска неузнаваемо изменилась, еще больше, чем в первый раз… но пришел ты, и все вернулось… не к истоку, но к середине.

— Не к середине, а к началу, — поправил его Владигор. — К тому моменту, когда ты начал превращаться в Хранителя времени.

Гордиан покачал головой:

— Я не мог остановить изменение фрески… Я еще не готов.

— Все не так просто. Ты держал ее в неподвижности, пока не появился посланец Зевулуса. Вывод довольно прост — пока Зевулус сильнее тебя. Только и всего.

— Это правда, что он сделался богом? — спросил Гордиан.

— Название ничего ему не дает — ты же видел, что тень твоего отца, которого величают божественным, скитается по берегу Стикса, — ответил Владигор и замолчал. Понял, что обидел друга.

Гордиан стиснул зубы.

— Можно было привести другой пример, а не напоминать мне, что я так и не смог отыскать останки моего отца для совершения обряда!

— Прости. Речь не об этом. Нам нужно как-то обуздать Зевулуса, дабы он не помешал нам сделать задуманное. Лучше расскажи о попытке убийства.

— Ты говоришь о зарезанном двойнике? Накануне Юлия увидела дурной сон — будто я лежу убитый на форуме божественного Траяна. Мизифей придумал послать в толпу моих двойников — он отыскал несколько человек, более или менее на меня похожих. А сам я надел под плащ доспехи. И со мной было двое моих личных телохранителей — в таких делах Мизифей не доверяет преторианцам. Но на меня никто не нападал. И никто не видел, как зарезали того парня.

— Он стоял в толпе, и никто ничего не видел?

— Никто. Мы даже не знаем, где это произошло, — из раны не вытекло ни капли крови, и на плитах не осталось никаких следов.

— Все это случилось в июльские иды?

Гордиан кивнул в ответ. Владигор нахмурился. Зевулус неведомым способом вновь приобрел поразительную силу. Не смея ступить на земли, подвластные Юпитеру, он действовал издалека, но от этого не становился менее опасен.

Глава 3 МИНЕРВА ПРЕДОСТЕРЕГАЕТ

Гордиан спрыгнул с лошади, бросил подбежавшему рабу повод и двинулся вдоль поля. Владигор следовал за ним верхом. Рабы несли корзины, наполненные кистями золотистого винограда. Гордиан подошел к плетеной ограде, отделяющей виноградник от соседнего поля, и остановился. Земля была рыхлой (с поля только что выкопали овощи), и по этой рыжеватой влажной земле ходил человек в льняной тунике и в растерянности ковырял землю палкой. За ним столь же бестолково бродили две женщины и мальчишка лет десяти. Вся семья — явно горожане.

— Смотри, — Гордиан кивнул в сторону бредущей по полю семьи, и лукавая улыбка возникла в уголках его губ. — Как они тебе нравятся?

— Что они тут делают? — спросил Владигор. — Выехали на прогулку?

— Это мой клиент с домочадцами. Я предложил ему взять вместо обычных выплат кусок земли и единовременную сумму на постройку домика. Он согласился. До него я предлагал это двадцати, а может, даже и тридцати клиентам, и все отказались…

— Не думаю, что дела у них пойдут удачно, — заметил Владигор. — Скорее всего, они разорятся, и ты получишь назад и свое поле, и своего паразита.

— Своего клиента, — поправил его Гордиан. — Не стоит пренебрежительно отзываться о полноправном гражданине, кто бы он ни был. К тому же этот человек показался мне деловым парнем, не бездельником — он даже завел себе маленькую мастерскую, но дело в том, что снять помещение в Риме чрезвычайно дорого. Возможно, на земле ему повезет больше. Я приставил к нему своего вольноотпущенника, чтобы тот помогал им в первый год и освободил на пять лет от арендной платы.

— Что за странная идея? — пожал плечами Владигор.

— Ты же сам говорил, что надо научить бездельников работать. А что может лучше приучить к работе, чем земля? Мои предки Гракхи хотели наделить всех римлян землей. Но их убили. Если всемогущие боги будут ко мне милостивы, я исполню то, чего они хотели много лет назад.

— Вспомни, чем это кончилось! — воскликнул Владигор. — Землю со временем опять скупили, и нищие вернулись в свои каморки и в очереди за хлебом.

— Сейчас иные времена — Рим почти не воюет, рабы дороги, и труд свободного может вновь обрести ценность. В Италии большую часть земли обрабатывают уже не рабы, а арендаторы — бывшие вольноотпущенники или свободные люди. Здесь главное — не сделать роковую ошибку властителя и не переусердствовать с налогами. Большие налоги могут погубить любое, самое могущественное государство.

— Какая мудрая мысль! Сам придумал?

— Нет, Мизифей подсказал.

Гордиан с минуту смотрел, как мальчишка, нашедший в земле брюкву, пропущенную рабами во время уборки, радостно верещит, вытаскивая желтый плод за вертлявый, ускользающий из рук хвостик. Вся семья тотчас разбежалась по полю и принялась азартно ворошить землю. Вскоре уже небольшая пирамидка овощей высилась рядом с оградой.

— Я предложил сенату закон, по которому все средства, поступающие в казну от налога на наследство, пойдут на закупку инвентаря и кредиты тем из горожан, кто захочет обрабатывать землю или завести свою мастерскую. И это кроме тех средств, которые по закону обязаны вкладывать в Италию сенаторы-неитальянцы.

— Новая идея Мизифея? — спросил Владигор.

— Нет, моя собственная… — отвечал Гордиан, и щеки его залила краска. — Мой отец написал поэму о своих предках Гракхах. Я не умею сочинять стихи. Я написал закон. И Сенат уже утвердил его. Ты бы видел, какие кислые были у них лица. Заседание проходило в храме Согласия, но даже это не настроило их на миролюбивый лад. Старики шипели, как разворошенное гнездо змей… Пожалуй, хуже они восприняли лишь закон, по которому гладиаторы должны сражаться только тупым оружием, и после двадцати боев их положено отпускать на свободу. Раненых отныне запрещается добивать. Контракт со свободными можно подписать только на эти двадцать боев.

Гордиан вновь едва заметно улыбнулся и бросил насмешливый взгляд на Владигора — именно синегорец потребовал, чтобы этот закон был предложен сенату. Они долго спорили, ибо Владигору хотелось, чтобы страшную забаву вообще запретили. Гордиан уже было уступил, но вмешался Мизифей и заметил, что при нынешних нравах населения в случае запрета появится иная кровавая потеха — может быть, добровольное состязание бойцов или варварских вождей друг с другом, — и назовут это новое развлечение не играми, а турниром. Неважно, как назвать, главное, что охотников посмотреть, как один человек убивает другого, предостаточно. Решили оставить бои в таком смягченном виде — все равно это был первый шаг на пути к запрету кровопролития.

— Надеюсь, МОЙ закон вернет мне популярность, которую я потерял благодаря ТВОЕМУ закону, — добавил Марк.

— Ты мужаешь прямо на глазах, — заметил Владигор.

— Нет, это не возмужание. Я еще не сделался самим собою, я все время повторяю чьи-то поступки. То по совету Сасония шляюсь по притонам, как Элагабал, то по совету Юлии распродаю вещи на форуме, как Марк Аврелий. Я не сделал ничего своего.

— Все впереди. Главное, что ты повзрослел.

— Это не так трудно, если непрерывно думать о времени, — в тон Владигору отвечал Гордиан. — Но и здесь я иду по чужим следам. Марк Аврелий много размышлял о времени. Из него мог бы выйти отличный Хранитель. Жаль, что ты с ним не повстречался. Вот послушай, что он написал: «Ты только посмотри на зияние вечности позади и на другую бесконечность впереди. Какая разница — жить три дня или три века?» Здорово, да?.. На самом деле время — вещь очень рыхлая. Оно постоянно пытается разветвиться и течь несколькими потоками, когда прошлое, настоящее и будущее сосуществуют одновременно. Чем больше оно разветвляется, тем больше непредсказуемых событий, тем неопределеннее будущее. Задача Хранителя срастить временное дерево в единый ствол, насколько это возможно. Думая о прошлом, не пытаться его вернуть, думая о настоящем, видеть его язвы и понимать причины, их порождающие; говоря о будущем, искать лишь реальные жизнеспособные побеги. Время непрерывно что-то меняет, а люди не успевают приспособиться к переменам. Раб, сделавшись свободным, в душе остается рабом, все его мысли направлены на то, как бы увильнуть от работы или насолить опротивевшему хозяину, от которого он по-прежнему зависит… Даже сын вольноотпущенника в душе — все еще сын раба и, говоря о Риме, не считает его своим домом и не желает его защитить. А вчерашний хозяин тысяч рабов никак не может сладить с новыми свободными арендаторами земли и пытается угрожать им и стращать их, как прежде рабов. И хотя все свободные граждане империи давно получили римское гражданство, Рим по-прежнему претендует на исключительность и тщится, подобно пауку, высасывать добычу из тех, кто попал ему в сети. Прошлое и настоящее перемешиваются вновь и вновь, как глина в руках гончара. А что вылепит будущее, неведомо никому… — Гордиан остановился и спросил с усмешкой: — Ну как, хорошо?

— Звучит неплохо, — кивнул Владигор.

— Это моя завтрашняя речь в сенате…

Все-таки он еще оставался ребенком, хотя сделался почти одного роста с Владигором.

За их спинами кто-то громко закричал. Владигор и Гордиан обернулись — по дороге, поднимая тучи пыли, мчался верховой. Гнедой конь был черным от пота. Гонец скакал из Рима и явно спешил. Перемахнув через изгородь, он прямиком поскакал по полю и через мгновение очутился подле императора. Ни слова не говоря, он протянул ему складные таблички с посланием. Гордиан в замешательстве глянул на Владигора, потом взял послание и, сорвав печать, прочел. Руки его дрогнули, и он едва не уронил таблички на землю.

«Дурной знак», — подумал Владигор так, как на его месте мог бы подумать любой римлянин.

— Что случилось?

— Персы перешли границу. Захватили Церцезиум и осадили Нисибис. Нисибис долго не продержится — слишком маленький гарнизон. Далее на их пути — Карры и Антиохия… Это значит… — Он замолчал.

Это означало одно — войну. Войну, которую прежде Рим так любил и от которой начал постепенно уставать. Еще желая побеждать, еще веря в свое величие, он уже не хотел сражаться.

Они сидели в библиотеке в Палатинском дворце. На следующий день было назначено заседание сената. Все догадывались, какое решение примет император, но мало кто знал, как ему не хочется его принимать. После смерти Максимина империя не воевала. Мирные годы промелькнули как краткий миг.

— Что ж, Мизифей, настало время проверить, каков из тебя префект претория, — сказал Владигор.

И он окинул выразительным взглядом фигуру бывшего ритора, на котором красная военная туника и военный плащ смотрелись как наряд актера.

— Представь себе, пока что он зарекомендовал себя отлично, — отвечал Гордиан. — Преторианцы его обожают. Он так о них заботится, что бравые ребята все до одного растолстели и едва влезают в доспехи. Гвардейцы клянутся, что давно мечтали о таком префекте, который будет кормить их мясом, а не розгами.

Мизифей сделал вид, что воспринимает слова Гордиана как похвалу.

— Выступить мы сможем не так скоро, как хотелось бы. Мы будем воевать с персами, и надо постараться не повторить ошибок, совершенных до нас. Против катафрактариев, то есть тяжеловооруженной конницы персов, наши легионы практически бессильны. Мы не можем превзойти их вооружением, значит, должны победить тактикой. Понадобится большое количество конницы, которая будет играть отнюдь не вспомогательную роль, и защитное вооружение, но гораздо надежнее того, что есть сейчас, и мечи получше, чем те, которыми вооружены легионеры.

— Это слишком дорого, — покачал головой Гордиан.

— Армия всегда стоит слишком дорого. Так же, как и любая победа. Я, предвидя возможность военных действий, основал в Риме две мастерских, где кузнецы-варвары куют новое оружие. Плохая сталь и слабая конница — вот уязвимые места римской армии.

— Я слышал о катафрактариях, но не верю в их непобедимость, — заметил Владигор. — Наверняка с ними можно бороться.

— У меня есть два отряда тяжелой кавалерии. В основном это сарматы, и вооружены они почти все трофейным оружием. Поглядим, как они сражаются, и подумаем, что можно сделать, — предложил Гордиан.

— Тише! — сказал Мизифей и предостерегающе поднял палец. — Вы слышали?

Поначалу Владигор решил, что префект хочет таким образом прервать обсуждение, ибо в библиотеке, кроме них, никого не было. Стояла необыкновенная, звенящая тишина. Чинно покоились в нишах спрятанные в футляры свитки. Мизифей перехватил тревожный взгляд Гордиана в сторону верхнего ряда, где хранился бесконечный свиток.

— Жаль, ты не до конца обучил меня, Архмонт, — со вздохом сказал Гордиан.

— Клянусь Геркулесом, ты и так уже почти все знаешь! Но я не могу посвятить тебя в Хранители. В данном случае решаю не я, а боги. Минерва обещала это сделать во время Столетних игр.

— Значит, мне нужно вернуться и провести Столетние… — сказал Гордиан и замолчал на полуслове — теперь все отчетливо слышали легкие шаги — кто-то невидимый шел по мраморному полу, приближаясь к ним.

— Вы говорите об окончании дела, еще не приступив к нему! Как это похоже на людей! — разнесся по библиотеке звонкий женский голос.

Первым ее увидел Владигор, когда она еще только возникла в дверном проеме, вторым — Гордиан, когда она миновала бордюр мозаики и ступила на медальон с растительным орнаментом. Последним — Мизифей, когда она была уже почти рядом и ее светлый пеплос волочился по бородатому лицу Аристотеля.

— Светлоокая богиня! Ты не оставила нас…

— Как вас можно оставить! — Она пожала плечами и уселась в удобное плетеное кресло, где обычно любила сидеть Юлия. — Вы видите только поверхность потока, но знать не знаете, что скрывается на его дне.

Она провела рукою над полом, будто хотела стереть мозаичную картину. Мельчайшие камешки, уложенные мастерами с таким тщанием, вылетели из своих гнезд и закружились в воздухе разноцветным сверкающим роем. Когда же камешки легли вновь на пол, то все увидели, что вместо прежней картины перед ним раскинулась подробнейшая карта римских владений. Ультрамарином сверкали моря, желтым кварцем — горы, хрусталем — снега на их вершинах. Леса из зеленого мрамора покачивались, как живые, под напором невидимого ветра. Крошечные деревья не должны были быть видимы при таком уменьшении, а между тем глаз на удивление ясно различал каждое дерево, каждый куст, каждый цветок. Владигор хотел спросить, в чем же загадка этой удивительной карты, но промолчал, не желая мешать задуманному.

— Ты думаешь, что опасность здесь… — Перст богини указал в сторону персидской границы, прополз, отмечая невидимую дорогу от Церцезиума к зубчатым стенам Нисибиса, на мгновение задержался в Каррах и наконец приблизился к расположенной в долине, окруженной роскошными садами и виллами Антиохии. — Ерунда! Вовсе не здесь! Вот где! — И Минерва резко махнула рукой наверх, в сторону Нижней Мезии, провинции не особенно благополучной в последние годы, ибо на границах ее объявились неведомые племена, воинственные и дерзкие. — Что ты знаешь об этом? — повернулась она к Гордиану.

— Наместником там Менофил, человек мне преданный…

Минерва рассмеялась, и смех ее был язвителен и горек.

— В самом деле, великое достоинство, ибо преданных людей в Риме нынче необыкновенно мало. Но разговор не о Менофиле. Смотри.

Она вновь провела рукой над полом, и закопошились, будто растревоженный улей, десятки и сотни племен. Бурля, людской поток почти мгновенно затопил всю Фракию, разлился вокруг стен осажденных городов, как река, выступив из берегов в половодье, окружает большие деревья на равнине. На время войска остановились, раздумывая, что же делать дальше. Крошечные дымки поднимались там, где когда-то находились деревни и поместья, и в библиотеке в самом деле запахло дымом.

— Это готы, — сказала Минерва. — Сейчас они довольствуются тем откупом, что получили несколько лет назад, в год, когда императоры сменялись один за другим… не буду напоминать о том времени. Возможно, Бальбин и сумел бы их остановить, если бы преторианцы не перерезали ему глотку. Но горевать о прошлом — занятие неблагодарное. Прошлое людям известно, а вот будущее — только богам. Если ты сейчас отправишься в Нижнюю Мезию, Гордиан, то во Фракии столкнешься с готами… Их пока что не так уж и много, пришли лишь отдельные племена, и римской армии вполне под силу их одолеть и очистить провинцию. Пока… Ибо это только начало. То, что ты сейчас видишь, — это будущее. Тебе придется сразиться с ними не раз — через десять лет ты должен будешь их победить, или они пожрут Рим, как саранча. Через десять лет ты соберешь огромную армию и I поведешь ее сражаться с готами. В этой битве император или погибнет со всем своим войском или блестящая победа твоих утомленных подданных. И возникнет новый Рим. И родится новая душа у Рима.

— Ты говоришь о будущем без иносказаний, — заметил Гордиан.

В его словах прозвучал вопрос, который он не осмелился задать напрямую. Но Минерва прекрасно поняла его.

— Это означает одно: будущее страшит даже богов. Когда ты двинешься в Месопотамию, помни: не персы угрожают Риму… Отнюдь не персы.

Она вновь провела рукою над полом, и камни мозаики встали на свои места. Но все продолжали смотреть на возникшие вновь медальоны, будто еще видели дикие орды, разгуливающие по равнинам, и пожары, полыхающие тут и там.

— Ничего этого еще нет. Но будет. Поспеши, Гордиан. А когда ты вернешься, я дам тебе то, чего не было ни у одного императора Рима. Божественную власть. Тогда никто не осмелится посягнуть ни на тебя, ни на твоих потомков, опасаясь гнева самой Минервы и ее отца. Ты успеешь укрепить города и воздвигнуть на пути варварских племен непреодолимые стены. Смелый и честный император способен сделать и армию смелой и честной. Пока еще не поздно… пока.

Все молчали. Потом Мизифей кашлянул и спросил:

— Светлоокая богиня, почему ты не сделаешь это сейчас?

— Избранник богов должен еще оправдать свою избранность. Риму нужен герой, перед которым он может преклоняться и которого может любить. Цезарь и Марк Аврелий в одном лице. Геркулес-Музагет из свитков Нумы Помпилиума — то есть победитель чудовищ и покровитель муз в одном лице. Иначе власть будет слишком тяжела для властителя и раздавит его. И помни, Мизифей, — она понизила голос, — незачем ходить за Евфрат, даже если кому- то почудится там хорошая добыча.

Уходя, она сделалась невидимой сначала для Мизифея, а когда ступила на орнамент мозаики, то и глаза Гордиана перестали ее различать. Но Владигор видел, как она остановилась на пороге и обернулась. И услышал ее слова:

— Когда рушатся такие государства, как Рим, грохот слышен в иных мирах, и там тоже начинаются камнепады. Помни это, Архмонт.

Гордиан отыскал Юлию в библиотеке, молча взял ее за руку и привел в спальню.

— Ты еще насидишься за свитками, когда меня не будет, — шепнул он, снимая с ее волос золотую сетку с изумрудами.

Темные пушистые пряди рассыпались по плечам.

— Ты скоро выступаешь? У нас много времени?

— Много, — кивнул он. — Но пролетит оно быстро. И значит, его все равно мало…

— Я смогу приехать к тебе в лагерь? — спросила она.

— Нет, это слишком опасно.

— В Нижнюю Мезию? Или в Антиохию?

Он вновь отрицательно покачал головой.

— Марк, я должна родить тебе ребенка. А я до сих пор не беременна.

— Наследник родится, когда я вернусь назад, — так обещала Минерва…

Она ничего не ответила, но ему почудилось, что он слышит ее крик: «А если ты не вернешься?!»

— Я вернусь, — ответил он. И по тому, как порывисто она прижалась к нему, понял, что угадал вопрос.

Одетый в пурпурную тогу, расшитую пальмовыми ветвями, Гордиан отпер ключом дубовые, украшенные золотом и слоновой костью двери храма двуликого Януса. После жертвоприношения он вышел и оставил ворота открытыми. Рим вновь начинал войну.

После этого ворота храма никогда уже больше не закрывались.

— И как он воюет? Успешно? Ба, да он очистил почти всю Фракию. Ну что ж, неплохо для мальчишки…

Со склона Парнаса открывался прекрасный вид на долину, засаженную тысячами серебристых оливковых деревьев. А далеко внизу по спокойным водам бухты медленно скользили корабли. На розовый шелк заката черными зигзагами легли горные хребты. Свет еще не померк. Но Минерве не нужен свет, чтобы различать происходящее. Над картой, выложенной из камней на узкой террасе, склонилась темная фигура. Тень упала туда, где в этот момент находились войска Гордиана, тень головы, но вовсе не человеческой. Острая морда и торчащие уши. Неужто он? Отбился от свиты Исиды и явился сюда насмешничать и угрожать…

— Анубис? — Голос Минервы прозвучал неуверенно.

Она не сумела сразу определить, древний бог перед нею или самозванец, которых так много на Востоке, и особенно в Египте. Когда страна приходит в упадок, суеверия плодятся, как черви на трупе. Черная тень дрогнула, и раздался лающий смех. Минерва стиснула в руках копье. Здесь, на греческой земле, она никого не опасалась, но этот смех ей не понравился чрезвычайно.

— Неужто признала? Да, как видишь, все еще разгуливаю… есть силы… а ты?

Она не ответила — его слова звучали слишком фамильярно.

— Ты слишком доверяешь людям. А этого делать никак не следует. Кто-нибудь из них наверняка тебе напакостит и расстроит твои планы. Сейчас ты надеешься с помощью этого мальчишки спасти себя и свой обожаемый город! Ну как же… сколько лет осталось до того, как народы, пришедшие с севера и так неожиданно явившиеся здесь, в нижней Мезии, разграбят твои обожаемые Афины? Чуть больше тридцати? Мгновение, если судить с точки зрения вечности…

Анубис вновь разразился громким смехом. Минерва не отвечала. Но в темноте ее золотой шлем стал светиться, а змеи на эгиде зашевелились.

— А знаешь, как все это будет? — Анубис наслаждался предчувствием грядущих бед. — Когда готы подойдут к Афинам, некий безумный житель будет бегать повсюду и уверять сограждан, что ты не допустишь падения своего любимого города и явишься на помощь им в золотом шлеме, с копьем в руках и в своей смертоносной эгиде. И что же?.. Вера одного человека — это так мало для бессмертной богини. Вера одного — сила одного… Ради этого не стоит спускаться с Олимпа с копьем в руках. Или и сил не хватит, чтобы спуститься?

— Не пойму, о чем ты толкуешь, Анубис, — хмурясь, отвечала Минерва.

— Неужели?.. Пока войска Гордиана очищают Нижнюю Мезию и Фракию от первых отрядов готов, еще не осознавших свою силу, поговорим о будущем. Я предлагаю тебе сделку… Причем очень выгодную…

— Какую сделку, Анубис? В толк не возьму…

— Рим существует уже почти десять веков…

— Я и без тебя знаю магический смысл тысячелетия…

— Впереди два века агонии или бессмертие — вот выбор.

— Я знаю.

— И ты выбрала бессмертие?

— Разумеется.

— Представь, тот, кому я служу, — тоже. Соединись с ним, и ты станешь второй самой почитаемой богиней в Риме. После моего господина.

— И кто ж твой новый повелитель, Анубис?

— Бог Зевулус.

— Не велика персона.

— Пока. Но ему служат самые смелые и отчаянные, они без жалости уничтожат всех, кто не захочет поклоняться новому богу. Их вера дарует ему силу. Число тех, кто поклоняется старым богам, день ото дня все меньше и меньше, и сила Олимпийцев будет убывать, пока не сделается вовсе ничтожной. Надо уметь сменить хозяина, чтобы выжить… Соглашайся, и Рим будет нашим…. Или… Ты же мудрая. Можешь и сама догадаться. И не артачься. Мой господин милостиво соизволит взять тебя в супруги даже после того, как ты спала со смертным.

Глаза Минервы сверкнули в темноте, молнии ударили в Анубиса и обожгли ему лицо. Запахло паленой шерстью.

— Ну зачем же так злиться, — хихикнула шакалья голова. — Я понимаю, тысячелетия воздержания приучили тебя к мысли о собственном целомудрии. Но сколь святую жизнь ни вела бы женщина, ее падение в итоге все перечеркивает. Есть только шлюхи и девственницы — других не бывает… Неужели ты при своей мудрости этого не знаешь? Так что передать моему господину?

— Мизифей — мой муж, а твоему господину я не советую переступать порог моих храмов.

— А он и не будет переступать порог — он просто-напросто разрушит эти храмы. Иди, торопись, помогай своему мальчишке, пока ты в силах. Когда он дойдет до Антиохии, твоя власть кончится. В Персии ныне другие боги, и они умеют постоять за себя.

— Анубис, помнишь своего собрата, того, которого убил Архмонт?

Минерва выпрямилась, рука с копьем поднялась… еще мгновение, и золотой наконечник вонзился бы в черную голову. Но Анубиса уже и след простыл — лишь раскачивались на ветру метелки травы да ласточки чертили в гаснущем вечернем воздухе причудливые узоры. На каменной карте полыхали крошечные костерки — где-то вокруг фракийских городов римские легионы теснили готов, снимая осаду. Готы еще не умели брать города… пока не умели.

Глава 4 РИМСКИЕ ОРЛЫ

Встретиться с персидской армией царя Шапура у стен Антиохии Гордиан не успел — персы уже сняли осаду и исчезли. Когда основные силы римлян подошли к городу, вокруг были только остатки лагеря — ломаные повозки, трупы лошадей и верблюдов, груды добра, награбленного на роскошных виллах, расположенных в окрестностях города. Осталось еще два десятка пленников, которых не увели с собой по причине их слабости и болезней, персы, по счастью, не успели их добить в суматохе. Пленники рассказали, что персидская армия отступила к Каррам и там, возможно, даст новое сражение, памятуя о прежних успехах римлянам. Словосочетание «битва под Каррами» у любого римлянина вызывало дрожь: Красс там потерпел страшное поражение и сам вместе с сыном пал в битве.

Вряд ли существовал в мире город богаче, чем Антиохия. В сравнении с ее пышностью даже великолепие Рима порой меркло. С востока на запад тянулась широкая центральная улица, застроенная домами в три или пять этажей. Вдоль нее располагались портики, предназначенные укрывать граждан от дождя и зноя. Колонны храмов и дворцов сверкали на солнце так, что слепило глаза, — все они были облицованы листовым золотом. Стены домов из разноцветного мрамора сменялись стенами, сплошь пестрящими мозаиками. Потом вновь шли портики с золочеными колоннами.

Поначалу жители Антиохии встретили Гордиана радостно, ожидая по случаю отступления персов грандиозные праздники, гладиаторские игры и раздачу подарков. Но ни игр, ни подарков не было — шла подготовка к дальнейшему походу, и жители Антиохии, большие любители развлечений, порою сомнительных, сразу охладели к молодому императору. Услышав о затеянном им походе, они заинтересовались только барышами, которые можно было бы извлечь из поставок хлеба, масла и мякины для такой огромной армии. Небольшая кучка праздных зрителей наблюдала за тем, как император, вместо того чтобы отправиться в сады Дафны и там предаться наслаждениям, день за днем заставляет свои войска исполнять какие-то мудреные маневры. Лишь появление катафрактариев, вооруженных длинными тяжелыми копьями и длинными мечами, — в кожаных куртках, сплошь обшитых железными пластинами, на лошадях, покрытых броней, — вызывало у зрителей крики восторга.

Гордиан день за днем устраивал все новые и новые маневры, пытаясь отыскать какой-то тактический прием, еще ни разу не применявшийся в сражениях с персами. В Нижней Мезии при стычке с варварами одно появление отряда катафрактариев даровало ему победу. За этой тяжелой конницей было будущее. Мизифей, с его подвижным умом, не отягощенным догмами римского военного искусства, уяснил это мгновенно. Император лично следил за тем, как его конники отрабатывают сложные, граничащие с чародейством приемы. Мизифей верхом на смирной лошадке расположился подле и старательно чиркал стилом на вощеных табличках. Владигор, сидя на могучей фракийской лошади, едва сдерживался, чтобы не вмешаться и не подсказать что-нибудь дельное. Но он, как Хранитель времени, не имел на это права. Нужно было найти решение, используя технику этого мира. Стрелы, дротики, копья, мечи, пращи, колья… Кстати, колья… Почему бы и нет?

Он уже хотел высказать свою идею вслух, когда один из катафрактариев повернулся и направил своего коня прямо на Мизифея. Между ним и префектом претория было всего два десятка шагов. Черный конь Мизифея, не предназначенный для сражений, вместо того чтобы повернуть в сторону, встал на дыбы, когда всадник резко дернул уздечку. Но этим глупое животное спасло хозяину жизнь — копье катафрактария ударило коню в грудь и пробило ее насквозь. Катафрактарий выпустил копье из рук и проскакал мимо, а конь Мизифея рухнул на землю. Надо заметить, что сам Мизифей свалился еще раньше, счастливо отделавшись несколькими синяками и ушибами.

Владигор и Гордиан тут же помчались за неудачливым убийцей. На покрытой бронею лошади далеко тот ускакать не мог. Синегорец почти сразу догнал его. Лишившийся копья, преследуемый извлек из ножен меч. Но куда ему было тягаться в боевом искусстве с синегорским князем! Владигор замахнулся, и его противник вскинул руку, готовясь отразить удар, но клинок синегорца, описав полукруг, обрушился на него не сверху, а сбоку. Удар был такой силы, что всадник слетел с лошади и распластался на земле, а из-под его доспехов повалил вонючий зеленый дым. Когда подоспевшие преторианцы сняли с поверженного островерхий шлем, то под ним обнаружилась полуистлевшая голова, к тому же отделенная от тела, а на груди этого разложившегося трупа нашелся на прочном шнурке знакомый черный медальон с изображением козлиной головы. Посланец Зевулуса!

Мизифей, прихрамывая, спешил к ним…

— Прекрасный военный маневр! — воскликнул Гордиан со смехом. — Как ты пытался поднять лошадь на дыбы? Стило против копья! И побеждает стило… Невероятно!

Он смеялся, но на сердце у него было тяжело от дурного предчувствия. Мизифей прекрасно это понял и лишь криво усмехнулся в ответ.

На следующий день префект претория велел построить войска, включая вспомогательные отряды, обозников, лекарей и их помощников, и всем раздеться до пояса. Вместе с Владигором он прошел вдоль шеренг, внимательно рассматривая надетые на шею значки и амулеты. Черного медальона ни у кого не было. Когда очередь дошла до Филиппа Араба, второй префект претория странно улыбнулся — во всяком случае, так показалось Владигору. На шее у Филиппа висел янтарный амулет с застывшим в нем пауком. В этом медальоне ничего опасного для императора не было — янтарь защищал от магии. Вот только чьей магии опасался Араб?

— Зачем тебе этот оберег? — спросил Владигор, глядя в упор на Араба.

— Меня однажды околдовали, и я едва не умер, — ответил Филипп.

Владигор украдкой глянул на свой аметист — камень горел ровным голубым светом. Значит, Филипп говорил правду и никакой опасности от него не исходит… Или… янтарный амулет не дает узнать истину?

— Вели ему снять амулет, — шепнул Владигор Мизифею.

— Это невозможно, — ответил тот. — Он — второй префект претория и по своему происхождению — сын арабского шейха. Подобная просьба оскорбит его, и он станет моим врагом. В данной ситуации я не имею права так рисковать. Ведь у тебя нет никаких конкретных подозрений?

Владигор отрицательно покачал головой. Мизифей был прав. Но на душе у синегорца было по-прежнему муторно, ему хотелось закричать, призывая в помощники Юпитера, или Перуна, или Минерву… Но он знал, что кричать бесполезно, — боги не отзовутся на его призыв.

В Антиохии Владигор расстался с Гордианом. Войска двинулись по дороге к Каррам, а синегорский князь поскакал, опережая колонну, вперед. Одет он был как перс — в долгополый халат, шаровары, островерхую шапку. Он должен был проникнуть в Персию как разведчик. О своем решении он предупредил друзей в последний момент. Мизифей пытался отговорить его от этой опасной затеи, но безрезультатно. Владигор стоял на своем: война эта — происки Зевулуса, и он должен отыскать проклятого чародея за границами империи. Иначе победить им никак не удастся — рано или поздно Зевулус одолеет.

— Это слишком опасно, — твердил Мизифей. — На той земле никто не будет тебе помогать — ни боги, ни люди.

— Чтобы сладить с Зевулусом, я не нуждаюсь ни в чьей помощи.

— Но не исключено, что Зевулус нашел себе помощника, — заметил Мизифей.

— Прислушайся к его словам, — посоветовал Гордиан. — Я не знаю ни одного случая, когда Мизифей ошибся.

— Возможно, у Зевулуса есть союзник не только там, но и здесь, — напомнил Владигор.

— Хорошо, отправляйся, если хочешь, — уступил Мизифей. — Но только не стоит брать ВЕЛИКОГО ХРАНИТЕЛЯ в столь опасное путешествие.

Мудрец вновь был прав, но Владигору почему-то не понравились его слова. Все же, уезжая, он оставил камень Гордиану.

Гавра отыскал Мизифей. Он и привел его в палатку Гордиана, когда они разбили лагерь в нескольких милях от Карр. Армия персов снова отступила без боя, оставив после себя разграбленный город с проломленными стенами и без крошки продовольствия. И это никак нельзя было назвать победой. Вот если бы войска Гордиана настигли персов и раздавили, прижав к стенам!.. Но враги скрылись в степи, бросив по дороге часть награбленного, несколько раненых верблюдов и два десятка женщин. Нет, до победы над персами было еще далеко. Гордиан, диктуя свои донесения сенату, выразился сдержанно: «успешная операция». Тем не менее Карры вновь принадлежали Риму.

Когда Гавр вошел в палатку, Гордиан невольно посторонился, на мгновение оробев перед старым центурионом. Тот был подобен скале — лицо изрезано морщинами, складками и шрамами, как выветренный камень пустыни, рот — глубокая трещина, глаза — как две черных дыры. Квадратная голова на таких же квадратных плечах. Ноги — как столбы, подпирающие свод храма. При этом центурион не отличался огромным ростом, но сила в нем чувствовалась необычайная.

Гордиан уселся на свой складной стул и тут же обрел уверенность в себе, ибо даже такая малость, как стул, на который имеет право сесть только император, может вернуть утраченное душевное равновесие.

— Гавр, я слышал, что ты участвовал еще в походе Александра Севера… Этот поход превозносили в официальных отчетах, но я подозреваю, что там было много сочинено. Я бы хотел услышать, что же случилось на самом деле.

— Да уж, писцы постарались, приукрашивая успехи наших легионов, — презрительно хмыкнул Гавр, его каменное лицо ожило, губы искривились в усмешке. — Даже про серповидные колесницы написали, хотя их никто не видел со времен Александра Великого. Насочиняли, что одних слонов в войске было чуть ли не семь сотен. Я-то насчитал их от силы штук пятьдесят. Зато при возвращении император был удостоен триумфа и даже собирался запрячь в триумфальную колесницу слонов, но два из них сдохли, и пришлось ему довольствоваться лошадьми.

Гавр был хороший рассказчик, к тому же если он и приукрашивал что-то, то этот словесный орнамент лишь добавлял достоверность его повествованию, не затемняя суть.

— В донесениях написано, что Александр Север разгромил несколько тысяч тяжеловооруженной конницы, — сказал Гордиан, невольно улыбаясь, ибо ясно было, что Гавр и это донесение непременно опровергнет. — Однако, кроме смутных намеков на то, что солдаты подныривали под крупы лошадей и вспарывали им животы, я ничего не нашел…

— Было и такое, — кивнул Гавр. — Я сам лично таким способом выпустил кишки одной коняге. Но бедняга рухнула на землю со всеми своими металлическими побрякушками и чуть не задавила меня насмерть. А вот центуриона Антония растоптали, и здоровяку Галлу раздробили ногу так, что потом хирургу пришлось ее отпилить… Нынче я не так проворен и не рискнул бы повторить подобный фокус. Да и другим не советую. После этого и в наших легионах решили завести такую же конницу.

— Но брюхо-то у лошадей голое, — задумчиво проговорил Гордиан.

— Да уж конечно, копья из земли не растут. Но ведь и кидаться на них с нашими короткими мечами — все равно что с голыми руками лезть.

Невольно и Марк, и центурион посмотрели на длинный меч, лежащий на постели императора. В тусклом блеске светильников на клинке, отливающем золотом, проступал странный сетчатый узор. Римские катафрактарии и небольшой отряд личной императорской конницы были вооружены такими мечами. Каждый меч стоил пятьсот ануреев, то есть был буквально на вес золота.

Гавр, вздохнув, замолчал, и тут в разговор вступил Мизифей:

— Главная сила персов — во взаимодействии лучников, которые рассеивают ряды пехоты, а в образовавшиеся бреши врубаются катафрактарии.

— Дельно рассуждает, — кивнул Гавр. — Старый вояка небось…

— Это лучший солдат империи, — подмигнул Мизифею Гордиан. — Как ты думаешь, Гавр, скоро мы встретимся с персами?

— Они будут отступать, пока не решат, что наши войска достаточно измотаны, — тут же ответил Гавр.

— Это случится нескоро, — заметил Мизифей.

— Да, ты так заботишься о продовольствии, что даже в походе легионеры продолжают нагуливать бока, — рассмеялся Гордиан. — Но ведь персы об этом не знают. И мы не собираемся им это сообщать.

Персы появились недалеко от Резайны на рассвете. Несколько отрядов легковооруженной кавалерии — кроме лука и стрел, никакого оружия у них не было. Они налетели, как саранча, забрасывая римский авангард стрелами. Пехота тут же встала в каре, прикрываясь большими квадратными щитами. Все же стрелы порой попадали в щели между щитами и ранили солдат. Было бы нелепо повторить ошибку Красса и дать себя расстрелять, не причинив врагу никакого вреда. Впрочем, в отличие от Красса, у Гордиана было достаточно конницы, и она тут же была послана наперерез персам, чтобы отогнать их от обоза, где они пополняли запасы своих стрел. Начисто изрубив обоз вместе с верблюдами и погонщиками, всадники спешно вернулись к основным силам, боясь быть отрезанными от пехоты. В этот день стычек больше не было. Римляне встали лагерем. Никто не знал, что ждет их утром.

На следующий день легкие отряды персов, как стая крыс, набежали вновь, но их и на этот раз отогнали. Тем не менее за день войска Гордиана продвинулись лишь на десять миль. Дойдя до реки, они остановились, а утром двинулись назад по только что пройденной дороге. И тут же, как стая коршунов, возникли вдали вчерашние персидские отряды. Но теперь они не торопились нападать — за ними, как будто из-под земли, появились и основные силы Шапура: тяжелая кавалерия, подобно огромной, отливающей блеском змее, ползла по равнине, надвигаясь на римские легионы. Шагала и пехота в длинных кафтанах и остроконечных шапках. Как серые горы, двигались неуклюжие и вместе с тем необыкновенно быстрые боевые слоны.

Гордиан дал приказ готовиться к сражению. Римская пехота построилась, по своему обыкновению, в две шеренги, каждая — по четыре человека в глубину, в третьей линии расположились вспомогательные отряды — в основном пращники для защиты от персидских стрелков.

Сражение началось необычно. Гордиан слишком выдвинул вперед конницу и лучников, оставив тяжелую пехоту далеко позади, так же как и два отряда своих катафрактариев.

Персы атаковали. Как всегда, вперед понеслись легкие отряды, осыпая римлян стрелами в надежде смешать их ряды, но сами были встречены тучей стрел и градом камней. Порой стрелы противников, столкнувшись в воздухе, расщепляли друг друга. Не ожидавшие такого отпора, персы бросились назад, и тотчас раздался сигнал трубы — конница римлян устремилась в контратаку. Сам Гордиан в золотом шлеме и покрытых золотом чешуйчатых доспехах скакал впереди на белом жеребце. Но отряд, ведомый им, внезапно сбил порядок, что так не походило на римлян, и рассыпался по полю, будто собирался просто погарцевать на виду у вражеского войска. Лишь три десятка всадников во главе с императором продолжали мчаться на врага. Два телохранителя скакали по обе стороны Гордиана, готовые прикрыть его своим телом от вражеских стрел. Император понимал, что рискует, — персидские лучники могли изрешетить его, несмотря на доспехи. Наконец, когда до персов оставалось с полсотни шагов, Гордиан, будто до него только сейчас дошло происходящее, развернул коня и помчался назад. Его отряд кинулся следом, оставив на поле с десяток убитыми. Тогда глухо забили барабаны, и войско персов пришло в движение. Видя панику римлян, в атаку двинулись закованные в броню всадники на покрытых доспехами конях. Слоны, поднимая вверх хоботы и грозно трубя, споро трусили следом.

Отступающий отряд Гордиана, и без того уже поредевший, разделился на три части, и теперь эти три горсти всадников скакали назад, к основным силам. То и дело лошади, утыканные стрелами, валились на землю, всадники перелетали через головы скакунов, а поднявшись на ноги, тщетно пытались догнать своих товарищей. Несчастные гибли, раздавленные катившейся на них волной атакующих персов. Один из телохранителей Гордиана, пронзенный сразу тремя стрелами, рухнул на землю вместе с конем. Какой-то фракиец занял место убитого, заслонив императора своим щитом. Гордиан уже видел впереди отметку. Осколок черного диорита, часть древней стелы, испещренной письменами, стоял перед первым рядом пехоты. Два осколка поменьше располагались слева и справа от главного. Разделившаяся на три отряда кавалерия Гордиана мчалась к этим трем камням.

Гордиану казалось, что его конь несется по воздуху, не касаясь копытами земли. Для императора не существовало сейчас ничего — ни персов, ни римлян, ни страха, ни надежды. Он видел только черный осколок диорита, который нужно было миновать, чтобы выиграть битву. Между ним и черным камнем существует незримая нить, и камень тянет его к себе. Ни одна стрела уже не остановит их сближения. И даже мертвый, белый скакун принесет императора к цели, и, если вражеское копье перебьет Гордиану хребет, камень все равно притянет его к себе. Время сгустилось и сделалось плотным, как знойный воздух степи. Черный камень был рядом и одновременно безумно далеко.

Стрела ударила императора в плечо, вторая — в шлем, обе отскочили, расколовшись. Гордиан едва не свалился под копыта несущихся следом лошадей. Все-таки он удержался, а его конь продолжал лететь по воздуху и никак не мог приземлиться. Наконец копыта коня коснулись земли, и в этот момент третья стрела вонзилась скакуну в круп. По белой шкуре побежала алая струйка. Жеребец споткнулся, и снова Гордиан едва удержался, чтобы не упасть. Но конь устоял на ногах и сделал новый прыжок, мощными копытами оттолкнув от себя землю. Еще одна стрела, уже на излете, ударила Гордиана в бок — он почувствовал удар, однако наконечник не причинил ему вреда — доспехи защитили, но ведь это означало, что телохранители его больше не прикрывают! И действительно, рядом никого не было, Гордиан скакал в полном одиночестве. Конь сделал последний прыжок, и черный камень остался позади…

Пехота расступилась перед императором, и он нырнул в узкий коридор, который тут же за ним замкнулся. Персы взвыли от разочарования. Их утомленные кони выбились из сил и едва не падали под тяжестью брони. Стоявшая плечом к плечу первая шеренга легионеров отступила на десять шагов, и между ними и персами оказался частокол воткнутых в землю кольев. Блистающая металлом колонна катафрактариев сломала строй — стальной клинок персидского войска разлетелся на множество осколков. Ржание напоровшихся на колья лошадей заглушало вопли людей, гибнущих под копытами. Напиравшие сзади давили передних, катафрактарии валились на землю, становясь совершенно беспомощными. В них летели дротики, которые не могли, конечно, пробить доспехи, но зато порой вонзались в прорезь для глаз и губ островерхих шлемов. А уж стрелы, пущенные из роговых луков, разили даже сквозь доспехи. Разогнавшись и не умея остановиться, несколько боевых слонов топтали персидскую конницу. Не видя иного выхода, катафрактарии пытались пронзить их своими длинными копьями. Сидевшие на слонах стрелки в подобных случаях должны были умертвить животных, перерубив им позвоночник. Но это удалось не сразу, и несколько гигантов продолжали в бешенстве топтать все, что попадалось им на пути, производя ужасные опустошения в персидском войске.

Дальнейшее напоминало уже не сражение, а бойню. Римская пехота с регулярностью катапульт метала в противника дротики. Конница и отряды римских катафрактариев с флангов окружили сбившихся в кучу персов. Не дожидаясь, когда римляне одолеют окончательно, Шапур вместе с резервным корпусом предусмотрительно удалился с поля боя, бросив обоз. Маг, сопровождавший Шапура в этом походе, уже успел утешить его, что у персов еще будут дни блистательных побед, а позор этого поражения можно при известных усилиях стереть из памяти и современников, и потомков. Побеждает тот, кто побеждает последним. А все остальное не в счет.

Но даже после бегства Шапура исход битвы еще не был решен. Три десятка персидских всадников прорвали фронт в том месте, где не было кольев. Из последних сил они сломили все три шеренги римской пехоты и устремились в тыл, туда, где стоял вышедший из боя отряд Гордиана и две когорты Второго Парфянского легиона, оставленные по совету Мизифея в резерве. Римляне значительно превосходили персов численностью, но в отряде Гордиана почти все — и всадники, и лошади — были изранены стрелами и не могли противостоять тяжеловооруженной коннице персов.

Тем не менее у Гордиана не было выхода — он должен был атаковать, иначе прорвавшиеся в тыл персы решили бы исход боя.

Десятки дротиков обрушились на персидских катафрактариев, но лишь двое из них свалились на землю. Остальные по-прежнему наступали, сидя в седлах неподвижно, как металлические статуи.

«Надо повалить их на землю, — мелькнуло в голове Гордиана… — Сбросить с лошадей…»

И тут возле императора оказался Гавр.

— А брюхо-то у них по-прежнему не защищено, — хитро ухмыляясь, заметил старый центурион. — Дозволь мне и моим ребятам выпустить им кишки.

— Ты же говорил, что стар для таких дел.

— Ничего. Рядом с тобой, сынок, я вновь чувствую себя молодым…

— Хорошо, — согласился Гордиан. — Пусть рядом с каждым всадником идет пехотинец. Мы отвлечем их. Ну а твоя задача…

— Да я все понял, сынок. — И Гавр одобрительно хлопнул императорского жеребца по крупу.

Конь, не ожидавший подобной фамильярности, встал на дыбы и, бешено вращая налитыми кровью глазами, помчал Гордиана прямо навстречу врагу. Гавр бросился следом, а за ним устремился и весь отряд.

«Потом историки запишут, что император был отчаянно смел, — мелькнуло в голове Гордиана, пока он мчался, опережая остальных, к закованным в броню противникам, — а другие заявят, что он отчаянно глуп. И никто не подумает, что это была простая случайность…»

Мысль эта так его позабавила, что, приближаясь на полном скаку к персам, он засмеялся. Рука сама собою взметнулась и швырнула дротик в лицо ближайшему катафрактарию. Гордиан почти не целился, но дротик попал точно в смотровую щель шлема, и бронированный всадник, несмотря на высокую луку стеганого седла, повалился наземь, будто статуя Максимина, свергнутая со своего пьедестала. Тут же на императора обрушился удар слева, однако он успел прикрыться щитом и ударил сам. Увы, меч лишь скользнул по броне катафрактария, не причинив вреда. В этот момент наконец подоспела на помощь римская конница. Среди сражающихся всадников замелькали и шлемы пехотинцев. Блеснув на миг, они исчезли в клубах пыли, казалось, бесследно, но почти сразу закованные в броню стали валиться вместе с лошадьми. Тут Гордиан услышал предсмертное хрипенье своего жеребца. Еще миг, и обессилевшее животное рухнет на землю и увлечет следом его самого. Упавшего в этой схватке затопчут мгновенно. Нелепая смерть… Спасение пришло неожиданно. Он увидел, как один из персов разворачивает лошадь и замахивается мечом, чтобы зарубить пехотинца. Перс повернулся боком к Гордиану, и император перепрыгнул на его лошадь, обхватил закованного в броню седока сзади и изо всей силы надавил на затылок. В пластинках панциря на шее образовалась щель, и Гордиан вонзил кинжал в податливую кожаную основу доспеха. Прижимаясь всем телом к противнику, он скорее угадал, чем ощутил сквозь двойной слой доспехов смертную дрожь, пробежавшую по телу перса, и сбросил металлическую статую с ее живого, покрытого броней пьедестала.

— Гордиан! — услышал он долетевший откуда-то снизу крик и наклонился, желая поглядеть, кто же его зовет.

Это спасло императору жизнь. Копье, нацеленное ему в лицо, пронеслось мимо. Гордиан выпрямился, чтобы встретить новую, налетевшую на него статую. Все они, безликие в своей металлической броне, в остроконечных шлемах, закрывавших лица, казались столь похожими друг на друга, что чудилось — убитые поднимались с земли, чтобы отомстить за собственную смерть. Гордиан принялся в ярости наносить удары, но не так-то просто было сбросить катафрактария на землю, даже орудуя длинном мечом. Тот не прикрывался щитом, надеясь на прочность своих доспехов, но от удачного удара Гордиана сразу три пластинки на груди перса отскочили. Император закричал, предвкушая победу. Он размахнулся, чтобы поразить незащищенную грудь противника… И тут на него самого сбоку обрушился вражеский клинок! Доспехи на плече раскололись, не выдержав удара. В первую секунду Гордиан не почувствовал боли — только рука, сжимавшая меч, неожиданно утратила силу, пальцы разжались и выпустили рукоять…

Гордиан даже не мог прикрыться щитом от нового удара, который, скорее всего, должен был его добить. Но перс сам зашатался в седле и повалился назад вместе с брыкающейся лошадью — кровь хлынула из ее ноздрей и заструилась по обшитому металлическими пластинами нагруднику. А из-под рухнувшей лошади выбрался Гавр и ухватил императорского коня за повод.

— Держись, сынок! Только не падай… Я тебя выведу!

— Добейте их… Мы должны победить…

— Да уж победили, — хмыкнул Гавр. — Гляди, все, кто могут, чешут отсюда во все лопатки. Так бегут, что не догнать. Филипп вон за ними припустил. Будь покоен — он их за хвост поймает — Араб по части захвата добычи ни с кем не сравнится, он однажды сразу десять девок в плен захватил, клянусь Геркулесом!

Гордиан посмотрел, туда, куда указывал Гавр, но ничего не увидел — лишь красноватый туман клубился впереди. Из этого тумана вдруг вынырнула хитрая физиономия Филиппа Араба и по-приятельски подмигнула.

— Гавр, ты получишь в подарок тысячу золотых… — пробормотал Гордиан. Пальцы его тщетно пытались ухватиться за гриву лошади. — Перед смертью я еще успею распорядиться, чтобы тебе их выдали…

— С чего это ты собрался умирать, сынок? — удивился Гавр. — Если бы солдаты от таких ран, как у тебя, умирали, то в римских легионах некому было бы служить…

Гордиан почувствовал, что его снимают с лошади и кладут на землю. Кто-то поднес к его губам чашу с пряным неразбавленным вином, настоянным на травах. От одного глотка горячая волна разлилась по всему телу. Сразу ожила боль в плече, рана принялась гореть, будто в ней заполыхал маленький костер. От внезапного жара тело покрылось липким потом.

— Гавр… — позвал Гордиан центуриона.

— Я здесь, сынок…

— Обязательно похороните меня… со всеми обрядами… Я не хочу сто лет шататься вдоль берега Стикса…

— Да уж похороним, не волнуйся, сынок. Меня вон три раза хоронили. Даже монетки под язык клали. Так я теми монетками всякий раз давился и возвращался назад, чтобы друзьям своим дать хорошую взбучку…. — Гавр железными пальцами стиснул локоть императора. Гордиан в ответ попытался сжать локоть Гавра, но сил у него на это не было.

«Врет все… — подумал Гордиан. — И про Филипповых девок врет, и про похороны… но хорошо врет… умеет…»

А дальше мыслей никаких не стало.

Набитая песком и спрыснутая человечьей кровью — кровью Владигора — шкурка змеи ползла по песку слишком медленно. Никакие приказы, уговоры или угрозы не действовали на нее. Шкурка двигалась по-прежнему не спеша, оставляя на земле не свойственный живым змеям идеально прямой след. Шкурка безошибочно чуяла Зевулуса, но расстояние между Владигором и проклятым колдуном не сокращалось, а, напротив, увеличивалось. Земли эти Владигор не знал, и, хотя Мизифей снабдил его картой, вскоре Владигор убедился, что она чудовищно неверна. Там, где прежде были города, лежали одни развалины и среди них паслись козы, на месте пустыни появлялась река или соленые озера. Вместо плодородных долин он встречал на своем пути болота, а там, где на карте значилась равнина, неожиданно вырастали холмы, которые при ближайшем рассмотрении оказывались рукотворными башнями, построенными несколько тысячелетий назад.

И повсюду камень, песок, ковыль… И горячий ветер в лицо.

Опять на горизонте возникли знакомые очертания холма, и Владигор понял, что он приближается к той полуразвалившейся башне, которую покинул месяц назад. Значит, и Зевулус во второй раз побывал здесь.

Владигор подобрал мертвую змейку и зашагал к башне. Он знал, что движется в правильном направлении. Весь фокус был в том, чтобы выиграть время и нагнать Зевулуса. Выиграть время… Разве его можно выиграть или проиграть? В нем можно жить… можно не обращать на него внимания, можно сжать его или растянуть… Но выиграть?.. Разве оно золото или горсть жемчужин, выставленных на продажу?

Добравшись до подножия башни, Владигор опустил шкурку на песок. Она поползла наверх. Зевулус был там. Ну что же, наконец-то они встретятся лицом к лицу. Владигор взглянул на перстень Перуна. Волшебный аметист был равнодушен и мертв. В этой части земли Юпитер не мог помочь своему избраннику. Перстень молчал…

Добравшись до вершины башни, Владигор увидел, что перед ним — новый, словно только что построенный храм, странно контрастирующий с полуразрушенной башней, лишь кое-где сохранившей ступени своих лестниц, как древняя старуха — пару почерневших зубов.

Владигор положил ладонь на рукоять меча и шагнул внутрь.

Храм был пуст.

Владигор швырнул шкурку на пол. Она свернулась кольцом. Синегорец вытащил меч и начертил вокруг себя магический круг. Змейка тут же встрепенулась, подползла к краю магического круга и замерла. Владигор повернулся в ту сторону, куда указывала ее мертвая, набитая песком голова. И… увидел Зевулуса.

Маг теребил свою тощую бороду и смотрел на Владигора насмешливо.

— А змея, оказывается, поумнее тебя, синегорец, — проговорил он презрительно.

— Что тебе надо?

— Дурацкий вопрос! Ты являешься ко мне в гости, хотя я тебя и не звал, и спрашиваешь грозным тоном: «Что тебе надо?» Не следует ли прежде сообщить, что надо тебе, мой гость, которого я никак не могу назвать другом.

Владигор стиснул зубы. Ну что же, если этот тип хочет говорить витиеватыми фразами, он получит столь же витиеватый ответ.

— Ты знаешь, что мне нужно, я знаю, чего добиваешься ты. Наши желания не совпадают. И я сделаю все, чтобы ты никогда не получил того, чего добиваешься.

Зевулус расхохотался:

— Только самоуверенный мальчишка может заявить, что знает желания другого. Я не знаю, что тебе нужно, Владигор. Но на твоем месте, я бы сидел в Синегорье и не высовывал носа из Ладора. У тебя столько интересных дел — подати, склоки в дружине и прочие бесхитростные радости варварской жизни. А ты зачем-то явился сюда и нагло вмешиваешься в ход событий. Тебе ли, Хранителю времени, не знать, что подобные поступки могут привести к катастрофе. И не только здесь, но и в твоем медвежьем углу…

— Первое нарушение совершил ты, — отвечал Владигор. — А я лишь исправляю то, что ты испортил. Это ты жаждешь власти над Римом, а не я…

— Послушай, наша перебранка ни к чему не приведет. Давай присядем и поговорим рассудительно и неторопливо. Не как люди, а как боги. Я, правда, до сих пор не понимаю, почему Юпитер присвоил тебе этот титул, ведь ты его ничем не заслужил. Ну да ладно… Я уважаю старика, хотя он подозрителен и мстителен не в меру. Но таковы уж все старики — они чуют, что нашелся кто-то посильнее и вот-вот скинет их с насиженного местечка, и потому начинают волноваться и метать молнии в кого попало. Но мы же с тобой молоды, Владигор, и потому равны…

Он уселся на скамью, идущую вдоль стены, небрежным жестом потеснив стоящие на ней глиняные изваяния, одно из которых упало на пол и разбилось. Внутри оно, оказалось полым, служа прибежищем для множества пауков. Они тотчас разбежались во все стороны и скрылись в щелях между каменными плитами пола.

— Ну что ж, поговорим как боги… — отвечал Владигор. — Зевулус, мне не нужна эта война, и я ее прекращу. Неважно как — победив персов или заключив с ними мир. А затем я докончу то, что начал, и если ты будешь мне мешать, я тебя убью.

— О мой недруг, почему бы тебе не убить меня прямо сейчас?.. Другого-то случая может и не представиться…

— Хорошо. Спустимся вниз и вступим в бой.

— Ты слишком торопишься. Ты еще не выслушал меня.

— Говори…

— Мне нужен ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ. ТВОЙ ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ. Если ты отдашь его мне, я, может быть, и оставлю тебя и твоего молокососа Гордиана в покое… на время, пока я буду занят более важными делами… Ну как, договорились?

— Нет.

— Ты же силен, Ненареченный бог. Зачем тебе какой-то камень? Ты и без него прекрасно можешь править Синегорьем. Он пригоден лишь для того, чтобы узнавать о грядущих затмениях и открывать врата времени. Но о затмениях тебе расскажут астрономы, а врата времени — к чему они тебе?

— А тебе?

— Когда я стану первым среди богов, врата мне пригодятся.

— Не выйдет, хотя бы потому, что я никогда не уступлю камень тебе. Это все равно что вложить в руки убийцы нож.

— Как благородно! Неужели, прожив столько лет в этой клоаке, что называется Римом, тебе не надоело быть благородным? Рим утратил право на существование, когда надел на маленького мальчика тогу лишь для того, чтобы его убить, а палач изнасиловал девочку потому, что не мог казнить девственницу.

— Этот Рим принадлежит прошлому, и я не собираюсь его возвращать.

— Ну ладно, ладно, не хмурь брови, договоримся иначе. Создай Хранителя времени из Гордиана, получи камень для Рима и… отдай его мне. В конечном счете, мне все равно, каким ВЕЛИКИМ ХРАНИТЕЛЕМ владеть.

Владигор разомкнул магический круг и шагнул к Зевулусу.

— Мразь! Да я задушу тебя собственными руками…

— Не меня, а себя, — захохотал Зевулус.

В то же мгновение чьи-то пальцы, невидимые, но необыкновенно сильные схватили Владигора сзади за горло. Он попытался разжать их, но с таким же успехом мог бы гнуть стальные прутья. Владигор ударил локтем того, кто, по его разумению, должен был находиться у него за спиной, но неведомый враг увернулся.

— Не люблю, когда в моем доме ведут себя буйно… — прошипел вкрадчивый голос.

Пальцы сдавливали горло все сильнее, и Владигор начал задыхаться. Тем временем Зевулус обыскивал одежду синегорца. Владигор изо всей силы пнул чародея ногой в живот, и тот отскочил, согнувшись от боли.

— Я так и думал, — выдохнул Зевулус, хватая ртом воздух. — Ты слишком хитер… и ВЕЛИКОГО ХРАНИТЕЛЯ при тебе нет… Ну что ж… лучше услышать «нет», чем не услышать вообще ничего…

Цепляясь за стену, Зевулус двинулся к выходу. В дверном проеме он обернулся и погрозил желтым сухим кулаком Владигору. Стены храма заходили ходуном, будто собирались рухнуть, и чародей исчез. А невидимые руки продолжали стискивать шею Владигора. Чудилось, что храм наполнили многочисленные черные тени, они извиваются и строят Владигору мерзкие рожи… Еще мгновение, и пальцы невидимого великана переломят синегорцу хребет… И тут отчетливая и ясная мысль, будто вспышка молнии, мелькнула у него в мозгу…

«Я не вижу этих рук… так пусть он не чувствует моего тела…» Все свои магические силы, Владигор вложил в это краткое заклятие.

И неведомые руки разжались… Владигор вырвав из ножен меч, нанес удар туда, где, по его предположению, находился враг, но клинок рассек пустоту. За спиной Владигора никого не было. А стены храма по-прежнему ходили ходуном, и тени, свиваясь в кольца, метались из стороны в сторону… Змеиная шкура сама скользнула ему в руку, будто опасалась, что впопыхах синегорец о ней позабудет. Владигор выскочил наружу, но яркий солнечный свет не вернул отчетливости очертаниям предметов — лишь к причудливым извивам серых теней прибавилась пляска сине-красных кругов. В глазах Владигора все помутилось, он оступился на краю полуразрушенной башни и полетел вниз, скользя по крутому склону. Тени, вырвавшись из храма, неслись за ним, но не могли настичь. Без сознания упал Владигор у подножия башни, а когда пришел в себя, и разлепил веки, солнце в кровавом облаке уже заходило за горизонт.

Прежде чем прижечь и перевязать рану, врач дал Гордиану выпить настойки мандрагоры. Весь остаток дня, ночь и весь следующий день император проспал. Никогда прежде не снились ему столь удивительные сны. Он видел себя прогуливающимся вместе с Мизифеем в тени портика в яркий летний день. Беседа текла неторопливо, будто вода из мраморного фонтана.

— Если ты видишь человека, который в жаркий полдень или в дождь идет посредине улицы, а не скрылся в тени портика, что ты подумаешь о нем? — спросил Мизифей.

— Что он глуп… — ответил Гордиан и, помолчав, добавил: — Или его мысли текут иначе, чем мои.

— Мысли слишком многих римлян текут иначе, — заметил Мизифей.

— Порой нелепые мысли приносят удивительные плоды…

— Увы, эти мысли бесплодны.

— Не во власти императора указывать другим, как мыслить. Достаточно того, что я указываю, как поступать.

Мальчик лет шести в белой тоге с пурпурной полосой, какую положено носить в его возрасте, подбежал к ним, неся в ладошках штук пять или шесть большущих сосновых шишек.

— Какая тебе больше нравится, доминус? — спросил он у Гордиана и прищурил светло-голубые, казалось, светящиеся изнутри глаза.

Одна их шишек была на редкость огромна — под каждой толстой чешуйкой прятался крупный, черный орешек. Гордиан протянул руку, чтобы взять подарок, и с удивлением заметил, как изменилась его ладонь — она сделалась шире, и вдоль ладони змеился тонкий белый шрам… Это была рука совершенно другого человека…

Гордиан вздрогнул от боли в плече и проснулся… Он лежал у себя в палатке, всю грудь и плечо покрывали плотные бинты. Рана слабо ныла. Мизифей сидел возле походной кровати императора и, по своему обыкновению, что-то писал на восковых табличках. Заметив, что Гордиан пошевелился, Мизифей поднял голову и одобрительно кивнул:

— Как ты себя чувствуешь, сынок?

— Я видел сон… Сначала я подумал, что он о будущем. Но теперь знаю: мне привиделся сон о другом времени…

— Если бы Архмонт был здесь, он бы объяснил тебе смысл твоего сна.

— Он говорил… да, да, я точно запомнил — такое случается, когда минуешь временную развилку…

Если это так, то несколько часов назад произошло нечто важное, определившее его судьбу. Но что?.. Битва при Резайне? Нет, другое, пока ему неведомое…

— Я уже отправил донесения сенату с сообщением об одержанной победе и захваченной добыче, — сообщил Мизифей.

— Мы захватили добычу? — спросил Гордиан.

В горле у него пересохло, и голос звучал сипло. Мизифей подал ему кубок с разбавленным вином.

— Да, Филипп захватил весь лагерь персов — верблюды, женщины, сундуки с драгоценностями, серебряные ложа самого Шапура, артисты, евнухи, мешки с зерном и мешки с добычей, награбленной в наших провинциях. И с десяток магов, которые толкуют о новой религии и новом боге… или что-то в этом духе… — Мизифей сказал об этом как-то вскользь, не глядя на Гордиана, будто о чем-то неважном. — И еще десять тысяч пленных.

— Приведи их, — приказал Гордиан.

— Это невозможно — пленных отправили в Антиохию, чтобы дожидаться выкупа от Шапура. Персы всегда выкупают своих воинов, попавших в плен. Так что в ближайшее время…

— Приведи ко мне захваченных магов, — приказал Гордиан.

— Прямо сейчас? Они, верно, уже спят…

— Ничего, проснутся, чтобы поговорить с императором. И пусть придет Гавр — мне хочется и с ним потолковать. И дай мне… ВЕЛИКОГО ХРАНИТЕЛЯ.

Мизифей, поколебавшись, снял с шеи цепочку с ключом и открыл серебряный ларец, в котором лежал оставленный Владигором камень. И хотя перед Гордианом он старался не показывать виду, но себе должен был признаться, что боится этого камня. Боится, потому что не знает его силы. А Мизифей так привык ВСЕ знать, что незнание делало его беспомощным. Когда Гордиан назначил его префектом претория, Мизифей, с тщанием изучив все, что относится к

этой должности, на редкость успешно исполнял свои обязанности. Почти все эдикты, которые издавал Гордиан, были написаны Мизифеем. Но теперь они достигли той границы, за которой мудрый учитель ничего не мог уже подсказать своему ученику. Тот должен был двигаться вперед в одиночку. И это несказанно пугало Мизифея.

Осторожно, будто камень мог растаять в его руках, он положил ВЕЛИКОГО ХРАНИТЕЛЯ Гордиану на грудь. Юноша здоровой рукой накрыл камень сверху так, чтобы посторонний глаз не мог видеть ВЕЛИКОГО ХРАНИТЕЛЯ. Зато сам Гордиан без труда следил за малейшими изменениями кристалла.

Двое солдат втолкнули в палатку одетых в темные хламиды людей и сами замерли у выхода, ожидая новых приказов. Гордиан попытался приподняться, чтобы лучше разглядеть вошедших. Они были все на одно лицо — желтая, будто пергаментная, кожа, тощие бородки и темные, обведенные синими кругами глаза. Гордиану показалось даже, что круги эти сделаны какой-то краской, дабы символизировать небывалое усердие в служении высшему божеству.

— Кто-нибудь из вас слышал такое имя — Зевулус? — спросил император.

Пленники переглянулись. Старший выступил вперед и отрицательно покачал седой головой:

— Нет, Август, никто из нас не служит такому богу…

Мизифей сделал едва заметный жест, но Гордиан и сам заметил промашку старого чародея.

— А с чего вы взяли, что это бог? Я спросил просто — Зевулус…

Старик оглянулся, надеясь, что кто-нибудь из товарищей по несчастью ему поможет, но остальные маги молчали, боязливо кутаясь в свои черные хламиды.

— Я слышал, что не так давно этот бог появился в наших краях, но никто из нас ему не служит, ибо он столковался с темными силами, и даже… говорят… с самим Ахриманом… — При упоминании имени Ахримана старик понизил голос.

В это мгновение Гордиану пришло в голову устроить некий спектакль, в котором каждый из присутствующих сыграет свою роль. И чем несуразнее будет происходящее, тем быстрее откроется истина.

— Ну что ж, я буду милостив и дарую вам жизнь и даже свободу, если кто-нибудь из вас, чародеев, сможет излечить меня от полученной раны. Пусть каждый попробует по очереди.

Шепоток то ли удивления, то ли растерянности пробежал среди магов и тут же смолк. Старик первым подошел к кровати императора и дотронулся до раненой руки неподвижно лежащей поверх покрывала. Гордиан не почувствовал прикосновения. Старик понял свое бессилие и поспешно отошел, давая место второму — пришептывающему и приплясывающему существу без возраста, с безумными вытаращенными глазами. Гордиан внимательно смотрел на грани лежащего в тени ладони камня, но ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ был равнодушен к прыжкам и ужимкам мага. А вот рана вдруг вновь напомнила о себе пульсирующей болью.

Но когда третий маг сделал шаг вперед, странный свет заиграл на гранях камня, словно маяк сигналил потерявшему управление кораблю. Камень явно хотел предостеречь. Гордиан невольно стиснул его и поднял голову, но не сумел разглядеть стоящего возле кровати человека — взгляд заволокла красная пелена, совсем как тогда, на поле битвы, Гордиан не мог пошевелиться, хотя чувствовал, как цепкие когти чародея пытаются разжать его пальцы, обхватившие камень, он не мог даже закричать, призывая на помощь. Напрасно Гордиан напрягал силы, чтобы сбросить странное оцепенение, — лишь крупная дрожь пробегала по телу.

И все же он сумел, подобно утопающему, сделать последний вздох и вытолкнуть из гортани еле слышное:

— Отец…

Неясно было, кого он звал — своего настоящего отца или Мизифея, которого тоже называл отцом.

Префект претория, стоящий почти вплотную к кровати, должен был услышать его шепот, но не двинулся с места… «Не может двинуться!» — пронеслась догадка в голове Гордиана, и в то же мгновение желание сопротивляться оставило его, пальцы сами собой стали разжиматься, еще мгновение, и маг завладеет камнем…

И вдруг непереносимое давление исчезло. Гордиан закричал и сел на кровати. От резкого движения рана в плече отозвалась острой болью. Маг в черной хламиде корчился возле кровати, пронзенный насквозь дротиком, и скрюченные пальцы умирающего скребли ножки кровати, все еще надеясь добраться до заветной добычи. Гордиан стиснул камень в руке. Гавр, а это именно его дротик пронзил чародея, вытащив из ножен меч, завопил:

— Бей мерзавцев!

— Стойте! — закричал Гордиан. — Они не виноваты… только этот.

— Стойте, — повторил Мизифей приказ императора, и солдаты опустили мечи, уже занесенные над головами безоружных пленников. — Увести их…

Когда и солдаты, и пленные вышли из палатки, Гавр неодобрительно покачал головой:

— Зря ты так, сынок… Милосердие никому не приносило пользы…

Гордиан облизнул пересохшие губы и поглядел на Мизифея. Побледневшее лицо префекта претория казалось обсыпанным мелом, как у какой-нибудь римской модницы. Чтобы не упасть, он держался за свой маленький столик. Гордиан отвернулся, сделав вид, что не заметил испуга Мизифея.

— Гавр, сегодня ты снова спас мне жизнь. Кажется, я обещал тебе тысячу золотых еще вчера…

— Обещал, Гордиан Август. Я не забыл.

— Мизифей, вели немедленно выдать награду этому центуриону.

— Э, не мне… — тут же отозвался сообразительный Гавр. — В Риме у меня две дочери и три внука. Раздели мою награду на пять частей и отошли им. Я бы, конечно, согласился подождать до конца кампании, только ведь неизвестно, чем она может закончиться. Бывало, начинали хорошо, а назад брели по колено в грязи и дохли от болезней как мухи. А бывало… — Гавр сообразил, что, по своему обыкновению, наболтал лишнего, и замолчал.

— Хорошо, — кивнул Гордиан. — Завтра утром вместе с донесением сенату гонец отвезет приказ выдать из моих личных средств твою награду.

— Эх, жаль, меня там не будет, — вздохнул старик. — А то ведь дочки-то истратят денежки на всякую ерунду. Тем более что обе вдовые и находятся под моей опекой. А какая тут опека, если я марширую прямехонько к болотам, что окружают эти проклятые реки.

— Хочешь отправиться в Рим?

— Еще чего, — хмыкнул Гавр. — Как же мне оставить тебя, сынок?

— Вот что, Гавр, — приказал Гордиан центуриону. — Вели вытащить из палатки тело чародея и немедленно сжечь за воротами лагеря. Да еще… Проверь все посты.

— Я только что все проверил, — подал голос Мизифей.

— Отлично… Но излишняя предосторожность никогда не помешает. Ты меня понял, Гавр?

— Как не понять, сынок… Да я умереть готов за одно твое доброе словцо… — Он хитро улыбнулся. — Особенно если оно стоит тысячу золотых. Только можно дать тебе совет, император?

— Отчего же, давай, я послушаю. Вот Мизифей постоянно мне что-то советует… — И Гордиан бросил насмешливый взгляд на Мизифея.

— О, я о мудрости префекта наслышан, — тут же поспешил подольститься к начальству Гавр. — Моя мудрость совсем другая. Вот что я скажу: в другой раз никому ничего не обещай. Когда добычу захватишь, тогда и раздавай. С нашим братом построже надо, а то раз подарки раздашь, второй, а на третий солдаты сами потребуют. А не получив, вмиг перережут тебе глотку и посадят на твое место того, кто пообещает им больше.

Гордиан улыбнулся:

— Тебе бы, Гавр, в императорском совете заседать — цены бы тебе не было. Ну что ж… я последую твоему совету и больше никому ничего не стану дарить. Даже тебе… Вот разве… Что ты скажешь на то, чтобы командовать когортой?

— Нет, так, сынок, не пойдет, — покачал головой Гавр. — Моего ума хватит лишь на то, чтобы управляться с центурией. Я и умру центурионом. Позволит Юпитер Всеблагой и Величайший — так под твоим началом.

Ветеран был изрядный льстец. Но его лесть не раздражала — может быть, потому, что он в самом деле готов был умереть за императора. Когда Гавр удалился, Мизифей со вздохом облегчения опустился на стул.

Гордиан прикрыл глаза. Боль в раненом плече затихала. Его потянуло в сон, но он знал, что спать еще нельзя.

— Кто бы мог подумать, что Зевулус, изгнанный Юпитером, осмелится подослать своего лазутчика прямо к нам в лагерь.

— Эти земли вряд ли можно считать подвластными Юпитеру. Они вообще никому не подвластны, кроме солнца и воздуха… И люди, и боги постоянно оспаривают их друг у друга, — отвечал Мизифей.

— Я рад слышать, что ты обрел прежнюю ясность мысли, отец… — проговорил сквозь сон Гордиан. — Но что бы тебе сказать мне то же самое чуть раньше…

Мизифей хотел что-то ответить, но внезапно его лицо вновь побелело как мел, а на лбу мелким бисером заблестел пот.

— Что с тобой? — спросил Гордиан, пожалев о своей неуместной насмешке над человеком, которого именовал отцом.

— Ерунда… так… вода в этих местах плоха… — с трудом выговорил Мизифей. — Но я приму лекарство, и все пройдет — и он поспешно принялся откупоривать глиняный пузырек.

Полог палатки вновь откинулся, и вошел Гавр.

— Тут такое!.. — начал он и замолчал настороженно, не ведая, можно ли говорить о случившемся без утайки.

— Что стряслось? — Сон Гордиана мгновенно улетучился, сердце его гулко забилось.

— Да вот… только мы разложили костер и бросили труп в огонь — все, как ты приказал сделать, сынок, — как из траншеи выбралась какая-то тень и помчалась прямехонько на юго-восток… Двое конников пытались догнать ее — да куда там! Она летела вперед быстрее любой птицы, не то что уставшей в походе коняги, и вскоре исчезла из виду…

Гордиан и Мизифей переглянулись.

— Иди, Гавр, и постарайся никому не рассказывать об этом.

— Да ты не бойся, сынок, я не из болтливых. Вот только солдаты поговаривают, что в этих местах колдунов и магов видимо-невидимо. И плодятся они будто саранча… А еще сказывают: чем больше истово верующих, тем сильнее сами боги.

— Ну так верь в Юпитера, Гавр… — посоветовал Гордиан, сделав вид, что известие о тени скорее позабавило его, чем встревожило. — Верь так, чтобы от твоей веры ему прибавилось сил.

Когда центурион вышел, Мизифей прошептал едва слышно:

— Надеюсь, что Владигор будет действовать против Зевулуса куда более успешно.

И вдруг согнулся пополам от боли, выронив из рук пузырек с лекарством.

Владигор сидел у костра и подбрасывал в него сухой тростник. В этих местах голая каменистая пустыня почти мгновенно сменялась буйной растительностью, если рядом оказывалась вода. Вот и теперь маленькую крепость с зубчатыми стенами, которую он заметил вдалеке, окружали лохматые макушки пальм.

И тут Владигору почудилось, что кто-то отчетливо сказал ему на ухо: «С Гордианом беда!» Ни с чем не сравнимая пустота, наполнила сердце. Беда была где- то далеко, но расстояние ничуть не умаляло ее. Он знал, что должен спешить, но не ведал — куда. И еще он знал, что скоро настигнет Зевулуса, если поспешит. И на сей раз Владигор уже не попадется в ловушку. Нелепо было заходить в храм, где притаилось зло, — теперь Владигор был уверен, что у чародея появился новый союзник, о котором пока ничего в точности не известно, ничего не ведал, но о существовании которого со свойственной ему прозорливостью предостерегал Мизифей…

Что же делать? Спешить на помощь Гордиану, повинуясь предчувствию, или еще раз попытаться догнать Зевулуса? Прежде ему удавалось побороть мага. Почему же сейчас он должен отступать? Из-за одной, ничего не значащей неудачи?.. Еще несколько дней, и с Зевулусом будет покончено… Всего несколько дней, и он вернется. Все равно беда уже случилась.

Филимон не пошел ни с Гордианом, ни с Владигором. Он оставил себе роль наблюдателя, решив, что для этой цели лучше всего подходит Антиохия с ее многочисленными банями, роскошными дворцами и красивыми женщинами, которые никогда не говорят молодым мужчинам «нет». Война была где-то далеко. Зевулус еще дальше, а в кошельке Филимона приятно позвякивали золотые монеты. Восхитительное удовольствие, которое умеют доставлять эти кружки золота, когда их выпускаешь из рук, Филимон переживал каждый раз с яркостью первого впечатления.

Днем Филимон отправлялся в термы, где после жаркой парилки и купания в прохладном бассейне отдавал себя в руки умелых банщиков, которые умащивали его тело маслами, растирали кожу и разминали каждую косточку. В эти минуты Филимон обычно предавался приятным мечтам о том, как бы могло выглядеть Синегорье… если бы…

— Доминус Филимон… — услышал он знакомый вкрадчивый голос. — Хорошо, что я тебя нашел…

Повернув голову, Филимон узрел круглый, как шар, живот, поросший густыми черными волосами. Подняв глаза, разглядел курчавую, всю в колечках, бороду и, наконец, круглое красное лицо Теофана из Селевкии. Купец сидел на соседнем ложе и, склонившись, заглядывал в лицо Филимону.

— Теофан, друг мой. Как я рад…

— Я тоже… но… — Теофан смущенно покосился на смуглокожих молчаливых рабов. — Мне бы хотелось поговорить с тобой наедине… у меня или у тебя… Это дела сугубо семейные…

— Да?.. — удивленно протянул Филимон и чуть было не добавил, что семьей он вроде как еще не успел обзавестись ни в Синегорье, ни в Риме. Хотел было прикинуться дурачком, который не в состоянии понять более чем прозрачного намека, но потом передумал.

— О да, да, Теофан, семейные дела прежде всего, — закивал он с преувеличенной серьезностью. — Я знаю, какое значение ты придаешь семейным делам. Бегу за одеждой.

«Чтоб тебя волки съели, — думал он про себя. — Этот плут непременно придумает какое-нибудь дело, чрезвычайно важное только потому, что сулит пополнение его кошелька».

Едва они вышли из терм, как Теофан не утерпел и тут же в саду, окружающем бани, заговорил тревожным шепотом:

— Дело очень важное. Три месяца назад я получил приказ от Мизифея подвести хлеб в Нисибис… В Селевкии я погрузил его на повозки, нанял охрану и привел караван в Антиохию. И тут приходит новый приказ — вести хлеб в Эдессу. Но Эдесса-то совсем в другом месте. Войска туда и не собираются направляться… Уж тут и глупцу ясно — дело сомнительное…

— В самом деле странно, — кивнул Филимон. — Десять дней назад пришло известие, что Нисибис взят штурмом. Но может быть, Гордиан решил идти в Эдессу?

— Возвращаться назад? Нет, тогда я должен был бы вести хлеб в Карры или в Резайну. Но никак не в Эдессу. И вот возникает маленький, но очень важный вопрос. Сколько мне заплатят за хлеб в Эдессе? Я спешно послал гонца к Мизифею…

— Ну и что?

— Дело в том, что посланец не вернулся. Зато вновь приехал какой-то человек и твердил об Эдессе, но ни слова не сказал о деньгах. И у него не было с собой письма от Мизифия, что само по себе удивительно.

— А я-то тут при чем?..

— Теперь гонцом моим будешь ты.

— С какой стати?

— Филимон, я прекрасно знаю, что ты можешь в любой момент обратиться птицей и благополучно слетать в Нисибис к Мизифею. А я тебе щедро заплачу за этот небольшой перелет. Я ведь знаю, что такому молодому, красивому мужчине трудно воздержаться от щедрых трат, проживая в пышном и великолепном городе Антиохии.

— Слетать в Нисибис… — пробормотал Филимон. — Так ведь это сколько миль, а?

— Около двухсот пятидесяти. Далековато, конечно… но я не могу ждать, пока гонец верхом поедет туда и вернется обратно. Только ты можешь мне помочь. У меня такое чувство, что тут что-то… гм-м… не в порядке…

— Какое мне дело до твоего хлебного порядка?

— Видишь ли, друг мой… непорядок в хлебе — это непорядок и в армии… Голодная армия не любит воевать. Надеюсь, всемогущие боги не допустят подобного поражения…

Противное предчувствие кольнуло Филимона под ребра…

— Да уж слетаю я, так и быть, Теофан. Но это будет тебе дорого стоить. — И он хлопнул купца по плечу с такой силой, что тот охнул.

Стоящий на страже перед палаткой императора преторианец услышал шум крыльев — какая-то огромная ночная птица мелькнула перед лицом гвардейца и исчезла.

«Дурное знамение, — подумал гвардеец. — Слишком много дурных знамений за последнее время… и слишком много дурных событий…»

Гордиан сидел, склонившись над картой, и глядел на начертанную черной краской линию, обозначавшую продвижение римских войск. Линия была прочерчена Мизифеем шесть дней назад, и за прошедшее с тех пор время войска не сдвинулись с обозначенного места ни на шаг… Когда Мизифей проводил линию, рука его тряслась, и черта вышла неровная, рваная… Гордиан пребывал в полном замешательстве, он не знал, куда вести войско, какие вообще предпринимать действия. Мизифей говорил, что нужно укреплять пограничные крепости, усиливать гарнизоны, снабдить их продовольствием и оружием и, дойдя до Церцезиума, лежащего в месте слияния двух рек — Хабора и Евфрата — на границе с Персией, заключить на выгодных условиях мир и вернуться назад, в Рим. Филипп Араб, глядя в упор своими желтыми кошачьими глазами, твердил, что надо не мешкая переправиться через Ерфрат на персидскую сторону и двигаться дальше, чтобы захватить столицу царя Шапура Кнесифонт. Если Гордиан не сделает этого, сенат не удостоит его триумфа. Не будет белых лошадей, влекущих колесницу и пленных, которых в оковах поведут вслед за колесницей, не будет радостных криков и… Но разве он, Гордиан, оправился сюда, в Персию, за триумфом? Разве ради этого он открывал храм двуликого Януса? Солдаты будут недовольны, если он не пойдет дальше, твердит Филипп и уговаривает поторопиться. Но солдаты уже недовольны. После штурма Нисибиса — персы сопротивлялись лишь один день — Гордиана начали преследовать неудачи. Внутри крепости хлебные запасы оказались слишком малы, а новые караваны с продовольствием не прибывали. Мизифей обещал, что хлеб из Антиохии должен вот-вот прибыть, и нечего ждать его в Нисибисе, понапрасну тратя время. Оставив в крепости сильный гарнизон и специальный отряд для сопровождения каравана с хлебом, армия двинулась к Церцезиуму. В прежние, более суровые времена солдаты таскали на себе мешки с провиантом, нынешние вояки привыкли шагать налегке. Следом за ними тащился обоз. В этот раз у них был с собой лишь пятидневный запас пищи. При самом скором движении — лишь на половину пути. Но марш-броска не получилось, шесть дней назад римское войско остановилось.

Собирается Гордиан переправляться через Ерфрат или нет, надо все равно дойти до Церцезиума, укрепить крепость… И послать гонцов, чтобы поторопили обоз с провиантом… Как-то путано он рассуждает, хватается то за одно, то за другое, не в силах выстроить мысли в логическую цепочку. Ученику прославленного ритора Мизифея не пристало так рассуждать… Гордиан провел ладонями по лицу. Сейчас он чувствовал себя таким же беспомощным, как в тот момент, когда преторианцы вели его в свой лагерь, а по улицам Рима волокли обезображенные тела Бальбина и Максима Пупиена… А он-то уже воображал себя умудренным опытом правителем, который может возродить мощь Рима… Еще шесть дней назад он был в этом уверен, а сегодня…

Можно отдать приказ… Какой? Кому? И будут ли его вообще исполнять? Гордиан ощущал разлитую в воздухе тревогу. В армии назревал бунт… Точно такую же тревогу он ощущал ее в Риме, когда с постаментов летели статуи Максимина. Теперь она пропитала воздух римского лагеря, а император не знал, жертва каким богам может заставить ее исчезнуть.

— Будь здрав, Гордиан! — по-солдатски приветствовал его знакомый голос.

Гордиан поднял голову. В палатке стоял Филимон и отряхивался, приводя себя в порядок после превращения в человеческий облик.

— Что-то вид у тебя нехороший… В Антиохию пришло известие, что тебя ранили в под Резайной… Что ж ты так?.. Неужто Архмонт плохо научил тебя махать мечом?.. Я, конечно, понимаю, что бой — это не учеба. Ну да ничего, в другой раз пойдет половчее.

— Рана уже зажила, — сказал Гордиан. — Я о ней и не вспоминаю.

— А в чем дело?.. Что не так?

— Дело в хлебе… Его ждали в Нисибисе еще в прошлом месяце, а повозок все нет и нет.

— Ого, оказывается, наш друг Теофан попал в самую точку. Неужто умница Мизифей что-то напутал? Надо бы его спросить…

— Это невозможно…

— Впал в немилость? Вот уж не думал… — Филимон растерялся и замолчал, не зная что сказать.

— Мизифей вчера умер.

— Что?.. Погиб?

— Две недели его мучил кровавый понос… Но до последнего дня он пытался исполнять свои обязанности… Лекари сказали, что эта болезнь родилась от гнилой воды… Шесть дней назад ему стало совсем плохо, и я велел войскам остановиться…

Шесть дней ожидания, отчаяния и надежды. Гордиан почти не спал, не отходя от кровати Мизифея. Он послал гонцов в Нисибис и даже в Антиохию за знаменитыми врачами, хотя знал, что те не успеют прибыть. Он молился Аполлону и Эскулапу, но в ответ на его просьбы боги слали лишь дурные знамения.

Гордиан не мог говорить дальше и затрясся от рыданий. Филимон не знал, как его утешить.

В голове вертелось: «Что-то Риму в последнее время не везет…» — но вслух он этого не стал говорить.

— Филимон, я не знаю, что делать… я послал трех гонцов в Антиохию, и — никакого ответа. Мы на полдороге к Церцезиуму, а у нас вообще не осталось продовольствия. Караваны с хлебом как сквозь землю провалились. Солдаты живут охотой… я обещал им вчера, что хлеб скоро будет. Но его нет… Неужели Мизифей был так болен, что ошибся и не отдал приказы о доставке хлеба? Но ведь это должно было быть сделано несколько месяцев назад! Филипп Араб послал новых гонцов. Но армия не будет ждать… Голодный бунт неизбежен. В такие моменты солдаты забывают о всех прежних победах и обещанных наградах и… — Гордиан не договорил, но Филимон и так знал, чем заканчиваются в Риме подобные неурядицы — солдаты перерезают императору глотку и быстренько возвращаются назад, туда, где сытнее и безопаснее.

— Но они же тебя любят… — неуверенно заметил он.

— Любили… — поправил его Гордиан. — Я обещал им хлеб, уверенный, что его вот-вот должны привезти, и нарушил данное слово, пусть и не по своей воле. Мгновенно ничего не стало — ни доверия, ни любви… Зато десятки смутьянов принялись твердить о моей слабости. Я велел их схватить и отослать в Нисибис, но преторианцы не смогли их найти. Я где-то ошибся.

— На войне ошибаются только раз, — к месту ввинтил Филимон. — М-да, положение не из приятных… — Он в задумчивости почесал нос, — Хлеб-то я знаю где. Но вот как побыстрее его доставить…

Гордиан взглянул на Филимона с надеждой.

— Я немедленно лечу в Антиохию. Хлеб у Теофана. Пообещай, что заплатишь ему сверху сотню золотых, и он будет гнать мулов день и ночь. Лишь бы поспеть побыстрее…

— Это бесполезно, — покачал головой Гордиан. — Легионы не будут ждать так долго, сидя на одном месте.

Неожиданно он улыбнулся, хотя эта улыбка походила скорее на гримасу приговоренного к смерти, который вспомнил веселый анекдот.

— Но мы и не будем сидеть на месте, незачем дожидаться хлеба здесь. Гони провиант в Церцезиум прямиком. В походе солдаты будут более послушными — опасность нападения заставит их на какое-то время подчиняться мне. Я велю вспомогательным отрядам обшарить всю округу — должно же найтись хоть какое-то продовольствие… А твой Теофан пусть доставит хлеб в Церцезиум не позднее чем через два-три дня, как мы туда придем.

— Трудноватенько…

— Пусть идет день и ночь, везет хлеб на лошадях — мне все равно! Я заплачу втрое больше обещанного.

— О, тогда Теофан прилетит как на крыльях.

— Привезите хорошего вина, а не то кислое пойло, каким обычно снабжают войска. После первого каравана пусть следует второй, третий. И так, пока не будет в Церцезиуме трехмесячного запаса, как распоряжался Мизифей… А я не устану молиться богам, чтобы они послали нам персов. Битва — вот что нам нужно! И победа!..

— Особенно если она сильно приуменьшит количество ртов. Не мешало бы захватить вражеский обоз. Я полечу сейчас же…

Филимон уже шагнул к выходу и остановился:

— Кстати, если положение твое столь ненадежно, почему бы тебе не отдать ВЕЛИКОГО ХРАНИТЕЛЯ мне?

Гордиан вздрогнул:

— Я уже думал об этом… Но дело в том, что ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ исчез…

— Что? Что ты там такое говоришь? Как исчез? Испарился?

— После смерти Мизифея я открыл серебряный ларец, где хранился камень… Ларец был пуст.

Филимон растерянно смотрел на Гордиана:

— Почему камень был у Мизифея, а не у тебя?

— Я был ранен и надеялся, что Мизифей с его мудростью…

— Чтоб у меня отсохли крылья!.. Ты говоришь об этом так, будто тебя украли сотню сестерциев!.. — Гордиан гневно вскинул голову и уже собирался ответить, но Филимон ему не дал: — Ты понимаешь, что это значит? Кажется, мы потеряли все, что могли…

— Я знаю, что моя жизнь висит на волоске, и моя неосторожность и недальновидность были не последней причиной моих неудачах, но посыпать голову пеплом уже не имеет смысла. Я знаю одно — камень украл кто-то из приближенных. И я знаю, что ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ до сих пор в лагере…

— Знаешь? Кто тебе это сказал?

— Я наложил на него заклятие. Архмонт кое-чему успел научить меня. Пока я жив, камень нельзя унести от меня дальше, чем на одну милю. Но… не понимаю почему, я не могу определить точно, в чьих он руках. На расстоянии мили я почти безошибочно знаю, где он. Но стоит мне приблизиться — и я теряю с ним связь, как будто тень ложится между мной и ВЕЛИКИМ ХРАНИТЕЛЕМ.

Филимон задумался.

— Тогда сделаем так. Прежде всего — хлеб… Потом я мчусь к Владигору, и он прискачет к тебе как только сможет. Опять же назначим встречу в Церцезиуме, чтобы не разминуться по дороге. Постарайся не выпустить поганого вора из лагеря.

— Ты решил занять место Мизифея, подавая мне советы? — спросил Гордиан.

— Сделаться префектом претория?.. Это мысль…

— Нет, место первого префекта уже занято. Им назначен Филипп.

— К сожалению, не знаком. Он так же умен, как Мизифей?

Гордиан отрицательно покачал головой:

— Разумеется, нет. Но он мне предан.

— Отличное качество. И главное — редкое…

Когда Филимон вышел из палатки, у Гордиана возникло предчувствие, что он видит его в последний раз.

Глава 5 ЦЕРЦЕЗИУМ

Когда на горизонте показались зубчатые стены Церцезиума, солдаты заволновались — почему-то им казалось, что в этой крепости, стоящей у слияния двух рек, должно вдоволь найтись и хлеба, и вина. Пахнуло влажным воздухом с реки, колонна невольно ускорила шаг. Стены крепости были слишком слабы, чтобы выдержать штурм римской армии, потому после поражения под Нисибисом персы в спешке оставили Церцезиум. Издали казавшийся таким манящим, вблизи городок выглядел просто убого — часть стен разрушена, а крепость разграблена. Стоявший здесь римский гарнизон был перебит во время наступления персов два года назад. Из местных жителей осталось всего несколько десятков человек, и все они высыпали на улочки навстречу римлянам в надежде, что от многочисленного войска им перепадет что-нибудь съестное, — в основном старики или дети, немолодые женщины или увечные мужчины — те, кого персы не надеялись дорого продать на невольничьем рынке. Но римляне ничем не могли им помочь. У жителей были конфискованы несколько чудом уцелевших коз и пара овец, за которых Гордиан велел щедро заплатить. В тот вечер солдаты хлебали жидкий суп, приправленный местными травами. Нечего было и думать о том, чтобы расположиться в полуразрушенной крепости, и лагерь разбили под стенами Церцезиума.

На следующее утро посреди лагеря насыпали земляной вал — трибунал, — и Гордиан поднялся на него в золоченом нагруднике с рельефами, в золоченом шлеме и украшенными искусной резьбой наручах, ибо видом своим хотел напомнить о недавно одержанной победе. Он обратился к солдатам с короткой речью. Его слушали молча. Он напомнил о блестящих победах в Нижней Мезии и еще более блестящей — здесь, в Месопотамии, о том, как малы потери римлян и велики — их врагов. Он говорил о быстрых гонцах, посланных за провиантом, о том, что дает слово доставить хлеб к стенам Церцезиума в три дня и что впереди у солдат много славных дел, а по окончании кампании он обещает всем подарки не только из казны, но и из своих личных средств.

— Эй, Гордиан, неужто ты не все еще продал?! — крикнул кто-то из задних рядом десятой когорты, и по шеренгам прокатился негромкий смех.

— Не волнуйтесь, у меня осталось достаточно, чтобы с вами расплатиться… — в тон шутнику отвечал Гордиан.

В ответ не засмеялись. Возможно, он нашел не те слова, которые могли вселить твердость в сердца легионеров. Юлий Цезарь умел говорить с солдатами. Цезарь ценил человечью жизнь дешево. И за это его любили.

Два или три голоса выкрикнули:

— Будь здрав, Гордиан Август!

Остальные хмуро молчали. Никто не называл больше Гордиана «наш сынок». В полном молчании он сошел с трибунала.

Гордиан отправил часть солдат восстанавливать крепость и несколько отрядов — на разведку по окрестностям в надежде отыскать хоть какой-нибудь провиант. Но солдаты вернулись с пустыми руками. Даже в поселке на берегу реки, на которую возлагались большие надежды, не нашлось ничего — ни рыбаков, ни их лодок — лишь остовы разрушенных хижин. Это все, что осталось от поселения. Несколько рыбин все же удалось поймать с помощью острог, изготовленных из боевых дротиков. Охотники в окрестностях подстрелили десяток диких ослов — не густо для огромной армии. Вряд ли жидкая похлебка смогла бы насытить желудки, пустовавшие уже несколько дней. Гордиан лично не обошел в тот вечер солдатские костры, на которых готовилась похлебка из нескольких кусочков рыбы или мяса вместе с лоскутьями кожи, и в каждый котелок кинул щепоть соли. Соль эта — единственный припас, который у него еще оставался. Соль была самой обыкновенной, но слова заклятия придали пустой похлебке неожиданную сытость, и в тот вечер солдаты улеглись спать довольными. И во сне их не преследовали видения зажаренных на вертеле поросят, не мерещился пышный хлеб, только что вынутый из печи.

Сам Гордиан в этот вечер ничего не ел — свои запасы он раздал раненым и больным еще несколько дней назад. Самому себе внушить чувство сытости он не хотел. Он готов был ждать эти три дня, отказываясь даже от той скудной доли, которая полагалась каждому солдату. Увы, желающих ждать вместе с ним было слишком мало. А еще страшнее было то, что никто не верил в его благородство, зато почти все искали в его поступках или предательство, или тайную выгоду. Его пример никому ничего не мог уже внушить.

Он сидел в своем шатре и размышлял о прошлом величии Рима. В одном бурдюке нашлось немного вина, его хватило чтобы на треть наполнить золотой кубок. Он пил и не чувствовал хмеля. Ему чудилось, что настоящее растворилось бесследно в черном непроницаемом небе, нависшем над лагерем, и теперь оставалось только прошлое, громоздящее одну на другую блестящие победы и бесчисленные ошибки. К будущему хотелось повернуться спиной. Они с Мизифеем так часто говорили о причинах бед, постигших Рим, что он выучил все их разговоры наизусть. Наедине с чашей вина (надо заметить, вино было отличное, фалернское, иного он и не пил) Гордиан подумал, что самая большая беда заключается в том, что год за годом угасают славные древние роды. А крестьяне, прежде готовые защищать свои пенаты, превратились в нищий плебс, которому нечего передать детям, кроме зависти и имени патрона, швыряющего клиентам подаяние. Если время — могучий ствол, то те, кто хранит традиции и гордость предков, — живые волокна этого ствола. Беспощадный рок и людская подлость перерезали их тысячами, и он, Гордиан, — единственное оставшееся в живых волокно. Но разве оно удержит от падения целое дерево? Лишь чудо может вдохнуть жизнь в умирающий ствол… Но для этого надо суметь дотянуться до неба. Гордиан чувствовал, что самую верхнюю точку подъема он уже прошел — там, у Резайны. Именно в тот момент временной поток разделился — теперь он не сомневался в этом. Гордиан вспомнил сон, как он гулял в тени портика с Мизифеем, и мальчик — нет сомнения, его собственный сын — приносил ему шишки… Этот сон уже не сбудется. Никогда. И нет нужды утешать себя тем, что настоящее может быть гораздо лучше…

Он не стал больше пить, а вылил остатки вина на алтарь и долго молился. Но никто не подошел к алтарю, чтобы услышать, о чем молится император. Быть может, он просил мужества. Быть может — чуда… А может, умолял богов поторопить караван с хлебом. Но скорее всего — о том, чтобы еще раз увидеть родной дом и свою жену…

Утром Филипп Араб лично отправился осматривать крепость. Одна из центурий преторианцев увязалась за ним, и гвардейцы принялись орать:

— Будь здрав, Филипп Август…

В одном из крикунов он узнал Кодрата — по шраму, разделявшему лицо на две половины. Когда в воздухе пахнет бунтом, Кодрат непременно вылезает вперед, в другое время его не сыскать — будто в Тартар проваливается, старый плут.

— Надоело, что мальчишка командует нами, — надрывался Кодрат.

— Жрать охота!.. — поддакивали другие.

— Филипп, ты — император!

Араб не одернул их, ожидая, что будет дальше. К небольшой кучке открыто выражающих недовольство никто не присоединился. Подтянувшихся было к преторианцам юнцов неожиданно осадил широкоплечий центурион:

— Хватит орать! Гордиан же поклялся, что скоро хлеб привезут… Коли три дня не можете подождать, так таскали бы жратву на себе… Я прежде таскал — не помер.

— Гордиан хочет переправиться через Евфрат. Мы все там подохнем! — вновь принялся шуметь Кодрат. — А нам обратно в Рим охота.

— Ага, — поддакнул Гавр, — давно Вечный город преторианцы не грабили. Куда как удобно! Гораздо сподручнее, чем топать в Кнесифонт.

Столпившиеся вокруг солдаты захохотали — преторианцев не любили в других легионах за то, что получали они куда больше обычных солдат, а воевали куда меньше и квартировались в столице.

После этой перепалки кричать «Будь здрав, Филипп Август!» перестали. Слова Гавра изрядно охладили гнев многих, и собравшаяся было толпа разошлась.

Филипп проводил хмурым взглядом возвращавшегося в лагерь центуриона.

— Будет время, мы с тобой сочтемся, Гавр… — пробормотал он.

В крепости обстановка была столь же унылая, как и в лагере. Солдаты, хмурые и злые, восстанавливали вал и стены, но работали с неохотой, а кое-кто вообще дремал, расстелив плащ на земле. Центурион, наблюдавший за ними, делал вид, что не замечает лодырей. В таких условиях ни один командир, находящийся в здравом уме, не вздумает пустить в ход розги, чтобы проучить нерадивого солдата, ибо можно тут же очутиться на дне рва с проломленным черепом. Несколько солдат самовольно отправились на реку, чтобы попытаться наловить рыбы.

Но обойти всю крепость Филиппу не удалось — невидимая стена выросла перед ним, и он, наткнувшись на нее, вынужден был отступить. Стена эта была сделана только для него одного — остальные беспрепятственно проходили ее насквозь, не замечая. А перед Филиппом, едва он делал шаг вперед, горячий воздух сгущался и начинал пружинить и гудеть, как медный щит. Араб вынужден был повернуть назад…

Человек в черной хламиде сидел на земле и раскладывал разноцветные камешки. Возможно, камни были полудрагоценными и где-нибудь на рынке в сытой Антиохии за них можно было бы выручить несколько сестерциев. Но сейчас солдаты равнодушно обходили странного человека в черном стороной. Голодных интересовал только хлеб. Когда Филипп поравнялся с сидящим, человек в черном поднял голову, на желтом худом лице глаза вспыхнули, как угли костра под порывом налетевшего ветра. Удивительные глаза — такие бывают только у животных, — черные, круглые, с крошечными белыми серпами белков по краям.

— Здорово ты придумал эту аферу с хлебом, — улыбнулся человек и потянул себя за тощую черную бороденку.

Филипп остановился, глядя подозрительно на незнакомца. Рука его легла на рукоять меча.

— Что тебе надо? — спросил он хмуро и оглянулся, проверяя, не может ли кто-нибудь их слышать.

Преторианцы, следовавшие за ним, отстали — они торговались с каким-то стариком в длинной ярко-красной рубахе и пестрых шароварах. Старик размахивал черными узловатыми руками, щурил то левый, то правый глаз и даже выдирал белые пушистые волосы из бороды в подтверждение верности своих слов. У хитреца где-то было припрятано зерно, и он хотел продать его, но просил слишком дорого.

— Не боишься играть так рисково? — спросил неизвестный.

— Кто ты?

— Я тот, кому ты служишь, — бог Зевулус, и ты поставишь мне алтарь в Риме. Когда вернешься туда в качестве Августа.

— Я уже почти Август.

— Почти… — передразнил Зевулус. — Подводы с хлебом гораздо ближе, чем ты думаешь. И не только хлеб, но и отличное вино. И сыр, и бобы. К исходу третьего дня они будут здесь, как обещал Гордиан, и тогда никто уже не сделает тебя Августом, Араб. Действуй сегодня. Завтра будет слишком поздно.

А упрямый старик все размахивал руками, никак не желая уступать. Кодрат, взъярившись, выхватил меч и всадил его в живот торговцу. Тот выпучив глаза, выдохнул напоследок что-то невнятное и медленно осел в серую дорожную пыль.

— Тот старик тоже хотел слишком многого… — заметил с улыбкой Зевулус. — Но его никто не предупредил, как опасна такая игра.

— В такую ночь не стоит спать, император… — услышал Гордиан сквозь сон чей-то голос.

Может, это боги решили предупредить его об опасности? Но вряд ли у кого-нибудь из богов такой грубый и хриплый голос. И от богов пахнет амброзией, а не кровью и потом, как от солдата.

Гордиан открыл глаза и увидел возле кровати Гавра.

— Как ты попал сюда? Стража тебя пропустила? — спросил он, вскакивая с кровати.

— Возле твоей палатки нет никакой стражи, — странно ухмыльнувшись, сообщил Гавр. — Всех преторианцев как ветром сдуло. Так что я зашел беспрепятственно. Когда-то точно так же стража оставила без охраны шатер Александра Севера. А чем это кончилось, ты знаешь…

Гордиан кивнул — Александр был зарезан, и солдаты провозгласили императором Максимина.

— Они уже кричали «Будь здрав, Филипп Август»?

— Кричали…

— Тогда бунта следует ждать еще до рассвета. Ты можешь привести сюда верных солдат?

Гавр отрицательно покачал головой:

— Никто не придет… Все хотят жрать и потому страшно злы. Они говорят — Филипп старше и опытнее. Пусть командует он. Может, они и не хотят твоей смерти. Но Араб хочет.

— А твоя центурия?

— Преторианцы сначала пришли за мной. Трое из них погибли. Я один вырвался, семерых моих солдат зарубили преторианцы. Я попытался добраться до легата Второго легиона, но его палатку окружили гвардейцы. Я кинулся к тебе.

Так вот почему от Гавра пахло кровью…

— Но хлеб будет завтра…

— Значит, завтра солдаты вновь воспылают к тебе любовью и согласятся умереть за одну твою улыбку.

— А ты?

— Жизнь старого Гавра стоит гораздо меньше тысячи золотых, Гордиан Август… И мне понравилось, как ты насадил на колья персидское войско.

Несмотря на отчаянность своего положения, Гордиан улыбнулся. Он успел надеть нагрудник и вынуть из ножен меч, когда в палатку, как крысы в кладовую, полезли преторианцы. Филипп был среди них, но держался сзади.

— Что это значит? — спросил Гордиан у префекта претория.

— Это значит, что ты больше не император, — объявил Араб, щуря желтые глаза. — Полководец, который не способен накормить солдат, не может больше вести легионы к победе.

— Не ты ли как префект претория должен был позаботиться об этом?

— Я позаботился… — хмыкнул Филипп. — Зерно украли.

— Если ты это знал, то почему не предупредил меня? — В голосе Гордиана послышались твердые звенящие нотки — так звал он солдат, кидаясь в атаку на персидских катафрактариев.

— Какой смысл толковать о государственных делах с мальчишкой?.. — пожал плечами Филипп и повернулся к преторианцам: — Арестуйте его!

— Подождите! — опять возвысил голос Гордиан, и гвардейцы, готовые, казалось, повиноваться префекту, остановились. — Подождите, — повторил он тише и даже с усмешкой, как будто сложившаяся ситуация была лишь забавным недоразумением — не больше. — Давай вновь утром соберем солдат, я выступлю перед ними, успокою их… А тем временем пошлем несколько отрядов навстречу каравану с хлебом.

Один из преторианцев шагнул к выходу из палатки, но Филипп остановил его:

— Стой! Идиот! Если сегодня ты уйдешь, завтра нам всем перережут глотки! Не принимай меня за дурачка, Гордиан, — прошипел Филипп. — Неужели ты думаешь, что я позволю ученику Мизифея выступать перед толпой? Да ты любому задуришь мозги. Возьмите его и отведите в подвал крепости. Живо!

— А может, его прямо здесь?.. — хмыкнул Кодрат, поднимая меч.

— Нет, он мне нужен живым.

Кодрат замешкался — то ли не хотелось ему рисковать, то ли засомневался в искренности слов Филиппа, и Гавр, воспользовавшись заминкой, сделал неожиданный выпад, и полоснул его клинком по открытой шее. Кровь ударил из перерезанных вен, и Кодрат повалился на пол.

— Ах ты, мразь! — Филипп ударил Гавра кинжалом, тот пошатнулся, но не упал.

Тут опомнился от замешательства и Гордиан, — он заколол одного из гвардейцев и ранил в руку второго. Теснота палатки давала ему преимущество — преторианцы не могли нападать одновременно, и он, умело выбирая позицию, ловко защищался.

— Не волнуйся, Гавр! — крикнул он верному центуриону. — Мы их одолеем! Неважно, что их много — они как крысы. А мы с тобой как две ласки. Крысы умеют кусаться. Но они действуют толпой, а ласка охотится в одиночку!

Он с легкостью отбивал удары, но, вынужденный постоянно защищаться разом от двух или трех клинков, не успевал разить. Трое раненых и один убитый — не так уж много, если нападавших больше десятка. Гордиан понимал, что время не на его стороне — вскоре рука его нальется тяжестью и рано или поздно пропустит удар вражеского клинка. И тогда…

— Бедняга Мизифей, — проговорил он, — сказанное слово приходилось на каждый отбитый удар и следующий за ним выпад, если его удавалось чудом сделать, — был-так-умен. Но-был-в-уме-его-один-изъян-он-не-различал-предателей… Ты-отравил-его-Филипп…

Он попытался отыскать глазами своего врага, и эта оплошность дорого ему стоила — меч преторианца мгновенно вспорол ему бедро. Гордиан отскочил назад, отбил удар второго нападающего и в ярости всадил меч между железными полосками его доспеха.

— Хорошо, — проговорил он, уворачиваясь от нового удара, — что на мне красная туника — жаль было бы пачкать пурпур такой дрянной кровью…

В это мгновение три меча почти одновременно пронзили тело верного Гавра.

— Не волнуйся, Гавр, — пробормотал Гордиан, — Харон повезет нас с тобой в одной лодке. Эй, Филипп, не забудь положить мне под язык монетку, а не то моя тень не успокоится, и я буду являться к тебе каждую ночь… — Он шагнул вперед и покачнулся. Раненая нога начинала неметь, и он почти ее не чувствовал.

— Я добью его, — предложил один из преторианцев.

— Нет, он мне нужен живым… Непременно живым, — повторил Филипп. — Не хочу, чтобы сенат называл меня узурпатором. Напротив, мы даже можем обожествить его. Гордиан, хочешь быть третьим божком вместе с твоим дедом и отцом? А? Это я тебе обеспечу…

Еще несколько мгновений Гордиану удавалось отражать натиск бунтовщиков, но потом один из ударов пришелся по правому плечу. И, хотя он не пробил доспеха, но недавняя рана дала о себе знать — пальцы тут же онемели, и Гордиан выпустил рукоять меча. Обезоруженного императора повали на пол и связали.

— Зачем тебе императорский пурпур, Филипп? Хочешь вдоволь насытиться властью? Это никому еще не удавалось.

Филипп изо всей силы ударил Гордиана по губам.

— Таким, как ты, нечего делать в Палатинском дворце, — усмехнулся Филипп, и в желтых глазах его вспыхнули и погасли огоньки, — им самое место в вонючем подвале.

Двое преторианцев завязали императору рот, чтобы он не мог никого кликнуть на помощь, и вывели из палатки. Стоящие у ворот преторианцы сделали вид, что не видят, кого их товарищи выводят за стены лагеря.

Лагерь для солдата — почти что храм. Убийства лучше совершать за оградой.

Через час Филипп сидел в императорской палатке, облеченный в пурпурную тунику, и диктовал писцу послание к сенату:

— «Отцы-сенаторы, неблагоприятное положение в войсках, и в особенности голод, принудили меня принять на себя всю полноту власти. Несчастный Гордиан, и прежде не способный к управлению, теперь, после своего ранения и смерти префекта претория Мизифея, вовсе потерял голову. Сознавая свое бессилие, он стал умолять солдат оставить ему хоть крупицу власти, хотя никто пока не собирался отнимать у него титул и почести, памятуя о заслугах его отца и деда, божественных Гордианов, и речь шла всего лишь о командовании войсками. Но, к сожалению, он повел себя так неумно, вызвал безмерную ярость солдат и был тут же низложен. Я был вынужден принять титул Августа. Пользуясь безмерной любовью, которую наши славные воины испытывают ко мне. Я уговаривал их дать Гордиану под командование когорту, что соответствует его возрасту и военному опыту. Но разгневанные солдаты отказали ему даже и в этом. Дабы оградить низложенного императора от гнева голодающей армии, я велел вывести его из лагеря и поместить в Церце- зиумской крепости. Я позаботился о том, чтобы Гордиан ни в чем не терпел лишения, и решил как можно скорее отправить его в Рим, дабы вы, отцы-сенаторы своей властью разрешили возникшее недоразумение. Но, к сожалению, я не успел этого сделать. От тоски несчастный Гордиан заболел и вскоре скончался…»

Писец поднял голову и посмотрел на Филиппа, но ничего у него не спросил.

— «…и вскоре скончался… — повторил Араб и поправился: — наутро скончался…» Да, конечно же, наутро… — проговорил он в задумчивости и вновь продолжал диктовать: — «Я, горюя об утрате, обращаюсь к отцам-сенаторам с просьбой обожествить Марка Антония Гордиана»… Кстати, пока наш незадачливый вояка еще жив, надо отнести ему кувшин вина, а то он, верно, изнывает от жажды. — Филипп сделал знак темнокожему рабу, сидевшему в углу палатки.

Смуглое тело по-змеиному изогнулось, тонкая рука ухватила ручку глиняного кувшина. Колыхнулся полог, и раб исчез, посланный исполнить волю хозяина…

К полудню в лагерь привезли вино, бобы и хлеб. Теперь возле каждой палатки поднимался дымок — изголодавшиеся солдаты срочно готовили обед. В ярком солнечном свете пламя было невидимым. Воздух, и без того раскаленный солнцем, дрожал от жара многочисленных костров. Солдаты, не в силах дождаться, когда сварятся бобы, хлебали варево полусырым. Вечер сулил поголовный понос и лечение неразбавленным вином. Филипп, проходя между палаток, говорил с притворным сочувствием:

— Эх, солдаты, сколько вам пришлось натерпеться из-за этого мальчишки! Ну ничего, сейчас у вас есть возможность передохнуть…

— Будь здрав, Филипп! — крикнул какой-то ветеран.

Филипп одобрительно качнул головой, ничем не выказав своего раздражения, лишь бросил на ветерана выразительный взгляд.

— Будь здрав, Филипп Август! — рявкнул тот.

Несколько голосов подхватили.

— Будь здрав, Гордиан Август! — неожиданно крикнул солдат с обмотанными грязными бинтами головой.

— А ведь он сдержал свое слово… — сказал другой, да так громко, что, казалось, его голос разнесся по всему лагерю. — Гордиан обещал, что хлеб будет через три дня после того, как придем в Церцезиум… Вот как раз сегодня третий день!

— Верно! Верно! — нестройно подхватили другие. — Да какое вино велел привести! Не какая-нибудь кислятина! А платим за него ровно столько же, сколько платили за ту дрянь, которой потчевали нас прежде…

— Будь здрав, Гордиан Август! — пронеслось меж палаток, теперь уже уверенно, многоголосо.

Верхняя губа Филиппа задергалась — первый признак того, что Араб злится. Редкие черные волосы на макушке заблестели от выступившего пота. Но напомнить о том, что утром его провозгласили Августом, не посмел…

— Гордиан очень болен, — печально качнул головой Филипп, и в его голосе прозвучала почти неподдельная грусть. — Лекари делают все возможное, и я лично принесу жертвы Эскулапу, дабы наш дорогой Гордиан выздоровел.

— Недоумок! — крикнул кто-то из приверженцев Филиппа. — Мы не жрали из-за него столько дней!..

— Гавр говаривал: солдату не привыкать шагать на голодный желудок… — продолжал гнуть свое вояка в бинтах. — Главное, что сегодня сытно.

— А где Гавр? — подхватило сразу несколько голосов. — Что думает Гавр?..

Несколько самых больших крикунов отправились искать мудреца Гавра, как иногда именовали солдаты старого галла, честности которого и здравому смыслу доверяли многие. Араб поспешно ушел в императорскую палатку. А что, если Гордиан не выпил принесенное вино? Что, если он еще жив и здоров? Филипп уже пожалел о своем желании придать смерти Гордиана видимость естественной гибели от болезни.

Едва откинув полог палатки, Филипп увидел Зевулуса. Тот бесцеремонно уселся на раскладной стул с пурпурной подушкой, на котором полагалось сидеть только императору.

— Что-то не так? — осведомился он невинным тоном.

Араб спешно нащупал на груди янтарный кружок.

«Ты меня просто так не возьмешь, — подумал он, усмехаясь про себя. — Я свое получил. А вот ты ничего не получишь…»

— Как тебе нравится императорский пурпур? — спросил Зевулус. — Правда ли, что в нем прохладнее в жару и теплее зимой? Или еще не почувствовал волшебную силу этой тряпки?

— Я не хочу, чтобы тебя здесь видели преторианцы, — сказал Филипп сухо.

— Меня никто не увидит, кроме тебя. И как только ты отдашь мне ВЕЛИКОГО ХРАНИТЕЛЯ, я тут же уйду.

— О чем ты? — Филипп изобразил искреннее удивление.

— О камешке, который должен быть где-то в вещах Гордиана. Но его почему-то нет… Как странно… Где же он?

— Ты говоришь о печати императора?

— Я говорю о прозрачном камне… — Зевулус замолчал и, поднявшись, подошел вплотную к Филиппу. — Разве ты не получил мой приказ завладеть камнем?

— Приказ-то был, а вот камня не было, — раздвинув губы в улыбке, так, что верхние желтые зубы вылезли вперед, отвечал Филипп.

— Камня не было? — недоверчиво переспросил Зевулус.

Филипп почувствовал, что маг буквально ощупывает его взглядом, надеясь отыскать припрятанный волшебный камень. Но янтарный амулет тут же отрубал протянутые к хозяину магические щупальца. И как ни старался Зевулус, камня он обнаружить не сумел.

— Значит, камень в Риме… — пробормотал он.

— Ну разумеется, — вновь улыбнулся Филипп. — Как только я построю тебе храм, ты тут же можешь прибыть на поиски…

Зевулус бросил на него взгляд, полный ярости, и исчез, — лишь по земле растекся вонючий зеленый дым.

— Интересно, зачем этому пройдохе камень? — пробормотал Филипп.

Он даже подумал — не отправиться ли в крепость к Гордиану, чтобы выспросить у него про камень. Но решил, что идти уже поздно. Даже если мальчишка еще жив, то вряд ли он сможет ответить что- нибудь вразумительное.

Владигор несколько мгновений стоял не двигаясь. После яркого полуденного света подвальная каморка казалась погруженной во тьму. Наконец он сумел различить лежащего на полу человека. Полоска света, падавшая в этот каменный мешок сквозь узкую щель, называемую окном, едва позволяла различать очертания предметов. Здесь не было не только кровати, но даже мешка соломы или какой-нибудь шкуры — пленник лежал прямо на голом каменном полу. В камере стоял нестерпимый смрад, как будто это была не комната, а отхожее место.

— Марк!

Лежащий пошевелился и поднял голову.

— Архмонт… — в его голосе не было ни удивления, ни радости.

— Я знаю, что случилось. — Владигор наклонился над лежащим — смрад сделался еще нестерпимее, теперь помимо вони нужника он почувствовал еще и запах крови и пота. — Этот мерзавец Филипп отправлял хлеб в Эдессу вместо Нисибиса.

— Ошибка Мизифея… — пробормотал Гордиан. — Бедняга… Он ошибался только в людях… Он был так умен… Но, к сожалению, ум не спасает от яда…

— Послушай, ты серьезно ранен, но не волнуйся. Умею лечить и не такие раны… можно сказать, смертельные…

— Это не рана… воняет… не могу… ночью принесли… вина… с водой… а вскоре… меня как будто разрезало пополам… Непрерывный понос… смрад…

Владигор взял стоящий в углу кувшин — в нем оставалось еще немного темной сомнительной жидкости. Попробовал на язык. И тут же сплюнул. В вино не скупясь намешали яда. Если бы Владигор явился чуть раньше, Гордиана еще можно было бы спасти. Сейчас времени уже не было — низложенному императору оставалось жить несколько мгновений.

— Хранитель времени… не сохранил… свою собственную жизнь… глупо… глупо… Обиднее всего — знать, что мог сделать и не успел… Камень пропал…

Тело Гордиана выгнулось от нестерпимой боли. Ногти скребли каменный пол, испражнения смешивались с кровью, продолжающей течь из раны на бедре. Красная военная туника превратилась в вонючую тряпку.

— Я знаю, где камень… — прошептал Гордиан, замирая с раскрытым ртом. Взгляд его становился мутным, струился по лицу, скапливался на подбородке и капал на грудь. — Знаю…

— Где? — Владигор боялся, что умирающий не успеет ему ответить.

— У Филиппа. Это он украл камень после смерти Мизифея… Отравил Мизифея… как меня теперь… взял камень… Боги, как я был слеп… — Его затрясло, зубы выбивали отчаянную дробь. — Это не страх… — пробормотал Гордиан. — Чего бояться? Боли?.. Больнее, чем было, не будет…

Но он ошибался. Новая судорога скрутила тело, и от нестерпимого напряжения прямая кишка выпала наружу и шевелилась в хлынувшей крови, как живое существо. Владигор стиснул в ладонях голову Гордиана, пытаясь хоть немного притупить нестерпимую боль. Юноша вцепился холодеющими пальцами в руку синегорца, будто надеялся, что тот сможет удержать его хоть на одно лишнее мгновение в этом мире. Лицо умирающего сделалось белым, он оскалился, давясь булькающим криком. Десны были серы, а губы — бесцветны. Гордиан сделал попытку приподняться, но ноги беспомощно заскользили по мокрым от испражнений и крови камням.

— Грязь… — Голос Марка звучал отстраненно, как будто уже не принадлежал ему. — Юлий Цезарь перед смертью прикрылся тогой… расправил складки и умер… у меня… нет тоги… грязь как в клоаке… Элагабал умер в клоаке… все увидят мое тело в грязи… здесь… мерзость… уже не успеть… расправить… складки…. — Гордиан замолчал и смотрел своим остановившимся взглядом на Владигора. — Нет времени…

«Нет времени…» — мысленно повторил Владигор. Но почему нет? Реального, да! Но если замедлить его, как тогда, в пещере Сивиллы? О Боги! Почему он не подумал об этом, как только вошел в эту каморку?! Он должен успеть, непременно должен…

— Держись, Марк! — воскликнул он.

И вместе с его криком время остановилось. Не последовало следующего удара сердца и следующего вздоха. Кружащиеся в тонком луче пылинки замерли, как сотни крошечных светлячков. Владигор не знал, длится ли боль, когда останавливается время. Холод и жар накатывали волнами — попеременно. Владигор положил ладонь Гордиану на грудь, стал ощупывать тело, определяя наиболее пораженные места. Там, где внутренности были сожжены ядом, ладонь жгло нестерпимо, будто кожу лизало пламя костра. Но Владигор заставлял себя удерживать руку. Его энергия медленно переливалась в тело умирающего. Постепенно — а может быть, и мгновенно — как мерить протяженность происходящего, если времени нет? — пораженные органы стали регенерировать. Первым восстановился желудок, потом кишечник. Прямая кишка медленно втянулась обратно. Зажила даже рана на бедре — лишь тонкий, едва заметный шрам остался на коже. Тело исцелилось. Пора времени вновь продолжить свой бег…

И оно потекло своим чередом, повинуясь воле Хранителя. Как безумные, заплясали пылинки в луче. А камни крепости содрогнулись, и сверху посыпалась сухая штукатурка и пыль. Владигор, невольно прикрыв голову руками, склонился над лежащим другом. И тут он понял — что-то не так… Вернее — все не так… Он взглянул в лицо Марку. Тот лежал неподвижно, смотрел прямо перед собой остекленевшими глазами и… не дышал.

Где-то — Владигор не знал где — он совершил непростительную ошибку. Гордиан не просто умер — его душа затерялась во времени. А тело, измазанное испражнениями, покоилось в луже нечистот и крови. Владигор закусил губу, чтобы не закричать от отчаяния.

«А я думал, ты будешь рад нашей встрече…» — раздался над ухом, навсегда умолкая, сожалеющий голос Гордиана.

Владигор снял с умершего тунику и попытался обтереть тело. Но тряпка была столь грязная, что уже ни на что не годилась. Владигор выругался и огляделся. Он мог, конечно, выйти из камеры, пока не менялась стража, но вынести тело умершего было невозможно. С другой стороны, он не мог бросить тело Марка в таком виде. Римлянин должен умереть красиво. Патриций и император — красиво вдвойне.

Владигор вышел в коридор. Обездвиженный ударом синегорца охранник лежал, привалившись спиной к стене, возле двери в каморку. Во дворе у фонтана несколько солдат, занятые работами в крепости, наполняли амфоры водой. Владигор постарался принять вид деловой и озабоченный. Подошел и взял одну из амфор. Солдат покосился на него и сморщился, уловив неприятный замах.

— Пароль… — проговорил стоявший рядом с ним центурион.

— Церцезиум и Рим… — как ни в чем ни бывало отвечал Владигор. — У моего приятеля понос после обильного обеда…

— Быстро же его пробрало, беднягу, — сочувственно вздохнул молоденький паренек, чуть старше Гордиана.

— Марк, тебе грозит то же самое!.. — заржал центурион.

Услышав это имя, Владигор невольно вздрогнул.

Набрав две амфоры воды, Владигор зашагал обратно. Безумец, вместо того чтобы бежать, он по собственной воле возвращался в ловушку. Неужели Хранитель времени может вести себя так глупо? Рисковать всем ради мертвеца?.. «Юлий Цезарь завернулся перед смертью в тогу… а у меня нет тоги… нет тоги…» — звучал в его ушах прерывающийся голос.

Когда он снова оказался в грязной и темной каморке, у него появилась вдруг безумная надежда, что он ошибся душа Гордиана наконец вернулась и теперь император только спит. Но, взглянув на неподвижное тело, он понял, что это всего лишь нелепый обман. Гордиан мертв. Мертв в двух шагах от своего успеха. В двух шагах от придуманного хитроумным Мизифеем спасения Рима. Впрочем, и Мизифей тоже мертв.

Вода смывала грязь с тела умершего. Теперь оно напоминало мраморную статую. На лице Гордиана, как и при жизни, застыло удивленное выражение. Глаза были полуоткрыты, и Владигор смежил умершему веки. Он перенес тело в соседнюю комнатку, попросторнее, где узкое окно давало достаточно света, содрал с валявшегося без сознания охранника плащ и завернул в него тело. Красный военный плащ вполне мог заменить императорский пурпур и белую тогу гражданина.

— Он умер?

Владигор обернулся. В дверях стоял Филимон.

— Мы опоздали. Но он успел, сказать, что камень у Филиппа.

— Бедный мальчишка… Я же говорил, что он не был создан для власти…

— Ошибаешься. Это был лучший правитель из всех, кого я знал… самый лучший. Кстати, Филимон, ты не можешь раздобыть чистую тогу?

— Князь, ты сошел с ума? Нам надо удирать отсюда во все лопатки, а ты толкуешь мне про тогу. Я понимаю, что ты, как римский гражданин…

— Ты можешь принести тогу?

— Где я ее возьму?

— В палатке Гордиана.

— Там теперь сидит эта мерзкая арабская рожа и всем распоряжается… Не мучайся — военный плащ подойдет мальчишке ничуть не хуже.

Владигор вынужден был согласиться — задерживаться здесь дольше было нельзя. Но он чувствовал себя виноватым, не исполнив последнюю волю умершего.

Но едва они вышли из крепости, как увидели, что со стороны лагеря навстречу им бегут несколько десятков солдат — впереди всех несся рыжий здоровяк, он что-то орал и беспрерывно размахивал руками.

— Филимон, тебе лучше улететь… — шепнул Владигор.

— Слишком сильное солнце. Я ничего не увижу, и меня прихлопнут, как муху, — также шепотом отвечал тот.

По всем расчетам Филиппа, продовольствие должно было прийти дней через десять, — он собирался представить это как результат своих собственных усилий, дабы солдаты уверовали, что ради их набитого живота он готов перерезать горло самому императору. А хлеб появился, едва преторианцы выкрикнули «Будь здрав, Филипп Август!». Еще не замер их вопль, как подводы в сопровождении охраны подъехали к лагерю. Всем стало ясно, что хлеб добыл вовсе не Филипп, а Гордиан.

Солдаты растерянно замолкли и, не дожидаясь команды, тут же помчались за жратвой, позабыв, что только что провозгласили нового императора. Подхалимы Араба удалились следом за ними, пятясь задом.

Филипп был в ярости. Отлично и тонко разработанная интрига могла сорваться. Что, если мальчишка еще жив?.. Говорят, возле него постоянно вертелся этот халдей Архмонт… Вдруг он научил императора распознавать яды? Надо было просто перерезать ему горло. Но Гордиана, неведомо почему, слишком любят в Риме. Лучше все сделать тихо и осторожно. Осторожно — всегда надежнее.

Преторианец, несущий караул у входа, шагнул в палатку:

— Солдаты волнуются и хотят знать, что случилось с Гордианом, почему его нет больше в императорском шатре?

— Ублюдки, — процедил сквозь зубы Филипп, и под его тяжелым взглядом гвардеец невольно попятился. — Они же сами только что орали, что надо вручить командование мне, как префекту претория, опытному и мудрому воину.

— Наевшись, они вспомнили, что Гордиан тоже неплохо умеет воевать, — неожиданно усмехнувшись, заметил преторианец.

Уж если этот гвардеец, принявший участие в ночном деле, нагло смеется в лицо, то чего ждать от остальных? Немедленно назад, в Рим, не дожидаясь послов Шапура, а мир он заключит потом, неважно, на каких условиях, заплатит контрибуцию персам, и все свалит на Гордиана.

Шум голосов становился все громче. Можно было уже различить отдельные выкрики, один из них повторялся постоянно: «Где наш сынок? Где наш сынок?». Услышав это, Филипп почувствовал, как у него противно холодеет спина.

— А в самом деле, где наш сынок? — нагло ухмыльнулся преторианец.

Филипп ничего не ответил и вышел из шатра. Несколько сотен солдат толпились перед императорской палаткой.

— Где наш сынок?! — кричал рыжий ветеран, размахивая огромными, длиннющими, как у обезьяны, ручищами. Еще два дня назад этот преторианец громче всех орал, что по милости сосунка Гордиана войска остались без продовольствия. Теперь же, наевшись вволю и хлебнув вина, он вдруг вспомнил, что обязанности преторианцев — охранять императора, а не устраивать бунты, и, покинув самозванного правителя, кинулся спасать Гордиана.

— Где наш сынок Гордиан?! — выли остальные.

Все стояли вперемешку — первая когорта с десятой, преторианцы рядом с лучниками из вспомогательных отрядов. Многие, давясь, откусывали здоровенные куски, жевали сыр или свежие, только что испеченные лепешки.

— К сожалению, Гордиан болен, — проговорил Филипп, оглядывая толпящихся вокруг солдат и не рискуя в это опасное мгновение напоминать о том, что прежний император низложен. Солдаты, привыкшие назначать правителя по своему вкусу, теперь, плотно закусив, готовы были, судя по всему, опять передумать. — Ему нельзя было пребывать в лагере, и я велел перенести его в Церцезиумский дворец.

— Это не дворец! — заорал рыжий, вновь потрясая в воздухе кулаками. — Это крепость, разрушенная персами!.. И там невозможно жить — там духота и грязь!..

— Как только представится возможность, Гордиана перевезут в Антиохию, — пообещал Филипп, прикладывая руки к груди. — Клянусь Юпитером Всеблагим и Величайшим.

— Эй, выметайся из палатки! — заорал рыжий. — Мы вселяем Гордиана назад.

И толпа, повернувшись, помчалась к выходу из лагеря. Жители Церцезиума, заметив бегущих солдат, кинулись врассыпную. Женщины с визгом попрятались по домам. Мужчины опускали циновки в своих лавчонках, давая понять, что торговля прекращена. Лишь собаки с громким лаем неслись за толпой, направляющейся к полуразрушенной крепости.

Рыжий первым заметил двух подозрительных мужчин, выходящих из ворот. Один был одет как солдат претория, второй — как погонщик мулов. Их тут же схватили, и бунтовщики кинулись в крепость. Вскоре оттуда послышались крики возмущения и ярости — солдаты обнаружили тело Гордиана. Гвардейцы на руках вынесли умершего императора из подвала.

— Убийцы! — Рыжий, размахивая мечом, подскочил к Владигору, — Ты убил нашего императора! Наш бедный сынок! — Рыжий замахнулся и, наверное, всадил бы меч Владигору в горло, если бы тот не успел ударить держащего его сзади солдата локтем под дых, схватить за шиворот и вытолкнуть под удар. Лезвие вспороло солдату щеку.

— Гордиана убил Филипп! — выкрикнул Владигор и отпихнул раненого в объятия рыжего великана.

В неразберихе Филимон успел обернуться филином и взмыть вверх, держа в когтях меч. Набрав высоту, он разжал когти, меч полетел вниз и вонзился в грудную клетку рыжего. Обливаясь кровью, тот повалился в пыль.

Владигор, пользуясь замешательством, вырвался из кольца обступавших его солдат. Лишь несколько человек бросились за ним следом. Остальные растерялись, пораженные страшной и загадочной смертью ветерана, видя в этом дурное знамение. Но тут подоспел второй отряд — уже не беспорядочная и шумная толпа бунтовщиков, а построенная надлежащим образом центурия. Во главе ее двигался сам Филипп Араб верхом на лошади, на которой прежде ездил Гордиан. Рядом с ним, тоже верхом, закутанный в черный просторный плащ, ехал Зевулус. Увидев Владигора, чародей молча указал на него пальцем.

— Арестовать негодяя! — прорычал Филипп. — Это убийца!

— Нет, вот кто убийца! — воскликнул Владигор и бросился с мечом на Араба.

Его удивительная сила давала ему шанс выиграть эту неравную битву. Но Зевулус выбросил вперед руку, и тонкая, как паутина, сеть опутала Владигора. Он рванул ее, рассчитывая без труда разорвать нити, но, как ни напрягал мускулы, сеть не желала лопаться, а лишь растягивалась. При этом он чувствовал, что паутина уже не покрывает его кожу своими липкими нитями, а проникает внутрь, неволит мышцы, убивает само желание двигаться. Чем отчаяннее рвался Владигор, пытаясь скинуть проклятую сеть, тем туже внутри него стягивался узел, и через несколько мгновений, связанный невидимыми веревками, он безвольно лежал в пыли. И сандалии солдат, подбитые гвоздями, топтали его.

— Воображаю, как прекрасно этот красавец будет смотреться на арене Колизея, — заметил Зевулус, поворачиваясь к Филиппу. — Надеюсь, он доживет до Столетних игр.

Филипп предпочел бы казнить пленника немедленно, но если Зевулус хочет — то пусть будет Колизей. Такую малость он может предоставить чародею без труда.

Пока Владигора заковывали в цепи, никто не обратил внимания на филина, который уселся на зубчатой стене Церцезиумской крепости, прячась от слепящего солнца в фиолетовой тени одной из башен и дожидаясь спасительной темноты. Однако назавтра вспомнили ночную птицу, явившуюся в полдень, и сочли ее появление плохим знаком для нового императора.

Глава 6 ГЛАДИАТОР

— Эй, Архмонт, приятель, вот так встреча! — Здоровяк со светло-каштановыми коротко остриженными волосами и бородкой, окаймляющей его лицо, но оставляющей открытыми губы, похлопал сидящего в тени портика гладиатора по плечу. — Думаешь, я не помню те шесть золотых, которыми ты меня порадовал в таверне? Помню-помню. Старина Луций никогда не забывает добра, которое ему делают. Правда, старина Луций не торопится отплатить той же монетой, но иногда, когда он бывает в хорошем настроении, с ним случается и такое. Я бы с удовольствием подарил тебе сейчас шесть золотых, да только их у меня нет.

Гладиатор ничего не ответил, даже не поднял голову. С равнодушным видом он жевал свою ячменную кашу. За него ответил коротконогий и шустрый парень с плоским лицом и глубоким шрамом на подбородке.

— Он всегда такой, ест, пьет и молчит. Идет, куда ему говорят. Зато на арене — настоящий Марс. Победил уже бойцов двадцать, а то и больше. Мы уже сбились со счета.

— Как он попал сюда? — спросил Луций, усаживаясь на каменные плиты подле коротконогого гладиатора со шрамом.

— Говорят, убил кого-то… Раньше его приковывали цепью к стене, а потом перестали.

— Не кого-то, а самого императора Гордиана, — поправил здоровенный детина с одним ухом, в котором болталась огромная, как блюдце, медная серьга.

— Вранье, — засмеялся Луций.

— Отчего же… Так ланиста говорил. — Одноухий был из тех людей, что верят каждому слову начальства.

— Всем известно, что Гордиана прикончил Араб, — ухмыльнулся Луций. — Только за это он попал не в Колизей, а на Палатин. Эй, Архмонт, в чем тебя обвиняют? — Луций тряхнул Владигора за плечи. — Да очнись ты…

— Его чем-то опоили, — сказал Коротконожка. — Или, может, ударили по голове, и после этого он сделался вот такой — будто выпотрошенная рыба.

— Ничего подобного, — дерзко объявил Луций. — Он отличный парень и большой любитель игры в кости. Никто так не любит играть в кости, как Архмонт. Он просто дня не может прожить без стаканчика с костями.

— Что-то не замечал… — пробормотал Коротконожка.

— Это я тебе говорю, Луций Валерий. Эй, Архмонт, хочешь сыграть? — Луций тут же извлек стаканчик с костями. И поскольку Владигор не выказывал никакого интереса к происходящему, силой нагнул его голову вперед так, что получился вполне правдоподобный кивок.

— Видишь, он кивает?! — засмеялся Луций. — Я же говорил — он обожает играть. Эй, Архмонт, у тебя найдется пара сестерциев, чтобы сделать ставки?

Поскольку Владигор по-прежнему оставался совершенно равнодушным к его словам, Луций опять нагнул его голову в знак согласия. Кости упали, и Владигор проиграл. Трижды метал Луций и трижды выигрывал.

— Ну, хватит, — милостиво объявил патриций, ставший гладиатором. — Пора расплачиваться.

Он вытащил из-за пояса Владигора кожаный мешочек и развязал тесемки. Но в нем нашлись только несколько медяков да полоска змеиной кожи.

— Однако, — пробормотал обескураженный Луций. — Этот парень постоянно побеждает. А где же денежки? Или хозяин не платит ему призовых?

— Не платит, — поддакнул Коротконожка. — Ты же видишь — он не в своем уме. Зачем ему деньги? Чтобы всякий проходимец… — Он осекся и прикусил язык.

— А если нет денег, — в гневе заорал Луций, — так зачем ты садился играть? Нет денег — не играй. — Он возмущался так искренне, будто Владигор по собственной воле метал кости. — Чем теперь заплатишь, Архмонт? Эта змеиная шкура, что у тебя в кошельке, наверняка редкая штучка, но вряд ли она стоит шесть сестерциев… И зачем она тебе вообще? Ты что, ее как браслет носишь? Неужто в самом деле как браслет?.. Давай-ка примерим…

И Луций обмотал змеиной кожей запястье Владигора. По телу синегорца пробежала судорога. Глаза закатились так, что остались видны лишь одни белки, а изо рта пошла розовая пена. В следующую секунду Владигор повалился на каменные плиты двора и забился в судорогах. Из тела его, пробивая кожу, полезли тонкие, как паутина, черви.

— Эка дрянь! — завопил Коротконожка и неосторожно придавил ускользающую тварь. В ту же минуту из-под босой его стопы повалил густой черный дым, завоняло горелым мясом, вся голень мгновенно обуглилась — кожа треснула до кости. Коротконожка завыл нечеловеческим голосом…

На его крики вбежали два надсмотрщика и принялись хлестать плетьми направо и налево, решив, что гладиаторы, по своему обыкновению, затеяли драку. Но, увидев почерневшую кожу Коротконожки, а также скорчившегося на полу Владигора, из кожи которого все еще выползали тонкие белые нити, оба смуглолицых раба побелели от ужаса и кинулись вон, в одну из галерей. Трое новичков, размахивающие деревянными мечами на арене, поспешно нырнули в тень противоположного портика. Неведомо, звали надсмотрщики кого на помощь или, напуганные колдовством, не осмелились обмолвиться о происходящем даже словом, но больше во двор школы никто не вышел, и Владигор продолжал в муках извиваться на полу, пока последний червь не покинул его тело. Тогда змеиная кожа сама собою спала с его запястья, и синегорец открыл глаза. Будто в первый раз оглядывал он кирпичные стены с облупленной штукатуркой, исписанные вдоль и поперек хвастливыми, наглыми или похабными надписями колонны портиков, над поверхностью которых также потрудилось чье-то стило или просто нож, и круглую, посыпанную песком арену посреди двора, над которой возвышалась ложа для избранных зрителей. Наконец, с трудом ворочая пересохшим языком, он спросил:

— Где я?

— Там же, где был вчера, — среди гладиаторов, мой друг, — отвечал Луций. — Ну и дрянь из тебя только что вылезла! Какой-то колдун навел на тебя порчу. Взгляни на Коротконожку — он попытался придавить гада, а тот сжег ему ногу аж до колена. Этой мерзости сидело в тебе никак не меньше сотни штук.

— Зевулус… — пробормотал Владигор, начиная смутно припоминать прошлое.

— Что?

— Я говорю — это Зевулус навел на меня порчу, — пробормотал Владигор.

Происшедшее в последние месяцы (или годы?) стало всплывать в его памяти. Правда, пока что кусками и большей частью — смутно. Из того, что случилось в Церцезиуме после смерти Гордиана, он не помнил ничего, кроме одного вечера, вероятно, накануне своей отправки в Рим. Его, скованного по рукам и ногам, вывели из крепости, где стены и пол, намеренно не вымытые, постоянно напоминали своим смрадом о страшной кончине императора. Подавленный волшебством Зевулуса мозг не мог воспринимать происходящее четко, дни и ночи для Владигора превратились в один непрерывный кошмар, ибо, смутно помня о прошлом, он не сознавал настоящего и вновь и вновь переживал разрозненные обрывки того последнего дня, когда мозг еще был свободен от колдовских пут. Возможно даже, что в те часы он в своем полубезумии отождествлял себя с Гордианом, потому что постоянно просил принести чистую тогу, повторяя просьбу умирающего, которую так и не сумел выполнить.

Наконец дверь его тюрьмы отворилась, и его вывели на улицу. Вот он идет, не глядя по сторонам, — в окружении десятка молчаливых преторианцев — в обычном состоянии он мог бы справиться с ними и бежать. Теперь же мысль о бегстве лишь на миг возникла в его мозгу и тут же исчезла. Его подвели к квадратной башне в два этажа с плоскими пилястрами по периметру, разделенными между собой выступающими карнизами. Вершину башни венчала высокая остроконечная пирамида. И хотя гробницу Гордиана выстроили по настоянию солдат, как символический акт покаяния, Филипп приписал эту заслугу себе.

— Как видишь, я отдал своему предшественнику все полагающиеся почести, — будто издалека долетал до Владигора голос Филиппа Араба. — Разумеется, я бы мог напомнить об ошибках этого мальчишки, о его просчетах, едва не погубивших армию, но я решил быть снисходительным к недостаткам покойного и обратился к сенату с предложением обожествить бедного Гордиана, умершего от внезапной болезни. Кто после этого сможет меня упрекнуть? Теперь Рим получил императора, который умеет командовать войсками. Риму нужен солдат — философы ему давным-давно надоели. Армия — это главное в Риме. Тот, кто холит армию, сберегает Рим — это единственно верная формула, к чему искать иные?.. Моя армия будет самая лучшая. Солдаты будут умирать за одну улыбку императора.

Мудрый солдат! Торопясь вернуться назад в Рим, чтобы никто не успел оспорить его титул, он после всех побед Гордиана заключил столь позорный мир, что теперь не смел выполнить его условия. Нелепее всего было то, что Владигор в тот момент прекрасно понимал происходящее, видел все подлые уловки самозванного властителя, но вел себя так, как должен вести покорный и равнодушный раб. Где-то в его душе произошел разрыв. И где — он не знал… Владигор пытался сбросить оцепенение и не мог. Проклятая сеть спеленала его душу. Теперь любой подонок мог глумиться над ним, а он молчаливо сносил насмешки, все ниже и ниже склоняя голову, и лишь в глубине кипели задавленная ярость и желание распрямиться и скинуть путы… одно желание, не ведущее к действиям.

Эта отвратительная сцена возле гробницы сразу же сменилась в памяти другой — Владигор, с цепями на руках и ногах, задыхается в трюме галеры вместе с другими преступниками, отправляемыми в Рим. А вот он бредет по пыльной дороге, а по бокам знакомое — каменные обелиски, гробницы, храмы, а за ними — оливковые рощи и виноградники, а вдали — красная черепица крыш и белые колонны портиков среди темной зелени кипарисов. Повозки, груженные овощами, тянутся по дороге к городу, обгоняя плетущихся рабов. Он теперь раб, ибо преступник становится рабом автоматически. Одна половина его головы обрита, на лбу вспухает красное воспаленное пятно выжженного клейма…

Он не помнил, куда он шел и долог ли был путь, — помнил лишь, что его совершенно не волновало собственное будущее… Потом в памяти сразу всплыла арена. Вот он, Владигор, полуголый, на нем лишь набедренная повязка и кожаный пояс. Совершенно безоружный выходит он, щуря глаза, на посыпанный оранжевым чистым песком круг, а напротив него, мягко ступая и хлеща себя кисточкой длинного упругого хвоста по бокам, — лев. У льва шкура грязно- желтого, как песок пустыни, цвета, косматая грива свалялась, а глаза прозрачные, с легким оранжевым отливом, как пламя костра в ясный полдень. С презрением, смотрит зверь на глупого человека, который зачем-то идет навстречу, протягивая голые слабые руки с беспомощными когтями, неспособными не то что перервать горло, но даже как следует поцарапать шкуру. И вдруг это нелепое существо, которое должно стать льву добычей, вытягивает вперед руку и властно кричит одно короткое слово: «Лечь»! И лев, сам удивляясь собственной покорности, ложится на песок и ползет на брюхе, как собака, к ногам этого существа, утробно рыча. Зверю хочется вскочить и разорвать глупца на куски, но он преданно лижет протянутую руку. На трибунах восторженные крики. Еще мгновение назад зрители хотели, чтобы зверь растерзал свою жертву. Или чтобы, хотя это уж совсем невероятно, человек задушил льва. Теперь внезапная идиллия приводит их в восторг, они топают ногами и кричат: «Пощады!» Но Филипп, наблюдая за происходящим из императорской ложи, странно усмехается. По знаку императора на арену дождем сыплются раскаленные стрелы. Стрелы тупые, они не могут сильно ранить, но вызывают нестерпимую боль. Императору не нужен новый миф о рабе Андрокле, сдружившемся со свирепым львом. В прежние времена правители были щедрее на милости: и раба, и льва отпустили на свободу. В этот раз из этих двоих на арене кто-то должен умереть.

— Да, так будет нечестно, — пробормотал Владигор. — Если ты не будешь драться, тебя прирежут. Так давай подеремся.

Лев отпрыгнул назад и изумленно посмотрел на человека. Только что зверь был в полной власти человека, Владигор мог задушить его как котенка, а вместо этого отпустил льва на свободу и возвратил возможность разить… Впрочем, свобода эта условна — она ограничена кругом арены и продолжительностью дня. Сегодня, рано или поздно, льва все равно убьют. А вот у человека есть крошечный шанс спастись…

И человек хочет им воспользоваться. Он срывает с себя кожаный пояс, делает невероятный, воистину звериный прыжок и обматывает кожаный пояс вокруг львиного горла. В следующее мгновение он уже верхом на звере и давит его коленями к земле. Зверь хрипит, изворачивается и валится на спину. Но человек не отпускает его. Лев агонизирует, вытягивает лапы. Из пасти вываливается длинный фиолетовый язык, желтые глаза гаснут, как угли, подернутые пеплом... Сегодняшняя победа дарует Владигору право дожить до завтрашнего утра. А завтра… Но он не думает о том, что будет завтра. Он вообще ни о чем не думает…

С полным равнодушием позволяет он смуглолицему здоровяку открыть ему рот и осмотреть зубы, как жеребцу при покупке, ощупать мышцы на руках и груди. Здоровяк одобрительно кивает курчавой головой… Происшедшее дальше опять же совершенно выпало из памяти Владигора — запомнился лишь вкус ячменной каши да жгучие удары плети по спине — они смешались воедино, выразив в этих двух ощущениях суть его безмозглого многомесячного существования в гладиаторской школе, где его натаскивали, как пса, готового без устали рвать добычу… Ему не жаль убитых. Ему и себя не жаль. Он просто поднимает руку и разит так же спокойно, как берет глиняную кружку и пьет. Он помнит вчерашнее, но никогда не думает о нем. Вот он, Владигор, в шлеме с гребнем и решетчатым забралом кружит по арене, сжимая в руках длинный германский меч, а его противник, огромный галл со светлыми прямыми волосами и безумными светлыми глазами, то наскакивает на него, то отпрыгивает в сторону. В казарме этот галл весел и улыбчив и мелет чепуху или что-то напевает, но сейчас он скалится и рычит по-звериному. Смерть его мгновенна — меч Владигора сносит ему голову, и она катится по песку, разбрызгивая кровь и вращая глазами, и смеется, все еще живая. Зрители ревут от восторга — подобное зрелище можно редко видеть в Колизее — римский меч не рубит головы с одного удара…

Таких эпизодов в памяти Владигора наберется немало, они накладываются один на другой, образуя однообразную вереницу бесконечных жестоких поединков, и каждый, или почти каждый, из них заканчивается тем, что алая струя крови хлещет на песок и рабы в костюмах Меркурия, сандалиях с крылышками, в крылатых шлемах, сползающих на глаза, торопливо волокут крючьями мертвое тело, а смуглые мавританцы сгребают лопатами окровавленный песок и сыплют свежий. Сколько раз он побеждал? Никто не помнит. Любой другой гладиатор давно бы уже получил деревянный меч, а вместе с ним и свободу. Но только не Владигор. Рано или поздно он будет сражен в поединке, и пути спасения для него нет…

Все эти воспоминания мгновенно пронеслись перед глазами синегорца, сопровождаемые стонами Коротконожки. Но Владигору казалось, что это он сам стонет от нестерпимой боли.

Очнувшись и осознав весь ужас своего положения, Владигор не представлял, как теперь, находясь в здравом уме, он сможет убивать на арене собратьев по несчастью. Сначала у него явилось желание немедленно бежать, как только утром откроются ворота казармы и избранным счастливчикам будет позволено отправиться на прогулку в город. Но тут же пришлось отказаться от этого плана — его никогда не выпускали за ворота. Даже если бы ему удалось вырваться из казармы, то покинуть город у него не было никакой надежды. Наполовину обритая голова и выжженное клеймо на лбу тут же выдадут в нем преступника. Городская стража схватит его и вернет назад — никакая сила или ловкость не помогут ему справиться в одиночку с целым городом…

— Луций, вели кликнуть лекаря… — вновь принялся причитать Коротконожка.

— Погоди, дай я посмотрю, что у тебя с ногой, — предложил Владигор.

— Что ты смыслишь в этом? — промычал, морщась от боли, гладиатор.

Владигор ощупал изувеченную ногу. Если ожог вызван магией, то магия должна рану излечить. Владигор, шепча заклинания, медленно провел пальцами по обугленной коже. К изумлению обступивших его гладиаторов, когда синегорец снял ладонь с раны, на ноге Коротконожки осталось лишь небольшое красное пятно.

— Надо же, вылечил… — изумленно выдохнул Коротконожка. — И не болит!..

— Не переживай — завтра он убьет тебя на арене, — успокоил его Луций.

— Слушай, приятель, объясни, как ты очутился на арене? Ты кого-то убил? — поинтересовался Одноухий.

— Я никого не убивал, меня обвинили ложно…

— Ну да… ложно, но все же — кого?

— Гордиана Августа.

Луций расхохотался. Остальные переглянулись в недоумении.

— Я же говорил, — напомнил Одноухий.

— Приятель, весь Рим знает, что Гордиана отравил Араб. Но официально мальчишка помер от болезни. Разве ты был его личным врачом, чтобы тебя обвинили в убийстве? — спросил Луций.

— Нет.

— Так что же произошло на самом деле? — настаивал Луций.

— Я пытался убить Филиппа Араба.

— Жаль, что не убил.

Владигор отвел Луция в сторону.

— Я хотел спросить об одном… — Владигор оглянулся, проверяя, не может ли их кто-нибудь подслушать. — Почему бы нам не подбить гладиаторов на бунт и не сбежать?

— Зачем? — Луций рассмеялся. — После того как рабов по прихоти хозяев запретили продавать в гладиаторские школы, здесь теперь только добровольцы и преступники. Убийцы сидят в клетках, прикованные к стене цепями, — им не убежать. А гладиатору по контракту победа приносит несколько тысяч сестерциев. Сам понимаешь, каждый надеется только на победу… И я тоже. Так что я никуда не побегу.

— Неужели ты не хочешь стать вновь свободным?

— Я стану им, когда выйдет мой срок. И к тому же у меня будет много-премного звонкой монеты. В нынешние времена люди продают себя в рабство сами — так пусть сами и освобождаются. Идем, мой друг, нас ждет ячменная каша. А что касается остального, то мне кажется — это не твои дела.

— Мне горько видеть, как этот мир гибнет…

— А мне, признаться, все равно, — пожал плечами Луций.

В этот день вечером Владигора не стали запирать в казарме, а вместе с его приятелем Луцием вывели во двор. В тени портика несколько гладиаторов играли в разбойники.

Хозяин гладиаторской школы — коротконогий и необыкновенно широкий в плечах, с черными неподвижными, будто мертвыми, глазами, подошел к гладиаторам и смерил их критическим взглядом.

— Одна благородная дама просила вас двоих посетить ее дом сегодня вечером. Чтоб провалиться мне в Аид, я не мог ей отказать. Ну ладно, ты, Луций, можешь идти беспрепятственно, а вот ты… — Взгляд мертвых черных глаз уставился на Владигора. — Ты должен поклясться Юпитером Всеблагим и Величайшим, что вернешься назад, и только тогда я сниму с тебя цепи.

— А если я откажусь? — спросил синегорец.

— Останешься в казарме.

Могучий коротышка сам был в прошлом гладиатором, и о нем рассказывали легенды, будто Элагабал обожал его и частенько приглашал на пиры в Палатинский дворец. Разумеется, не пировать, а драться — вид крови возбуждал аппетит императора.

— Только учти, если ты нарушишь слово и не вернешься, я казню твоего приятеля Луция и еще девятерых гладиаторов. Я знаю, парень, что у тебя в мозгах есть такой червячок, который не позволит тебе в этом случае удрать. И учти, я свое слово всегда держу.

Первым желанием Владигора было отказаться от сомнительного приглашения. Потом он подумал, что, выйдя в город, можно как-то попытаться подготовить условия для будущего побега, встретив Филимона. Не исключено, что Владигор не раз видел его в Колизее, но изуродованная колдовством память не сохранила этого факта. Стиснув зубы и обуздав порыв гнева, Владигор кивнул в знак согласия.

Вскоре, одетые в чистые белые туники и кожаные новенькие сандалии, они с Луцием вышли из ворот казармы. Две женщины, стоявшие невдалеке, тут же принялись хихикать и переглядываться, кивая на Луция, потом одна, отважившись, подбежала к красавцу-гладиатору и чмокнула его в щеку. Тут же обе красотки с визгом и хихиканьем кинулись бежать.

— Я знаю таких дамочек, — пробормотал Луций, оглядываясь по сторонам. — Они считают, что гладиаторы необыкновенно искусны в любви. Будто их телесный меч ничем не хуже, чем тот, которым они протыкают противника на арене. Меня уже так раз пять или шесть приглашали к себе изнеженные богачки. Одна была просто восхитительная. У нее подавали четыре перемены блюд, она обедала в обществе еще трех очаровательных козочек, и все четыре жаждали моих ласк попеременно… Уверен — именно она пригласила нас сегодня. — Он кивнул на очередную надпись, нацарапанную на штукатурке ближайшего дома. «Красавчик Луций, Клавдия влюблена в тебя без памяти…» Ниже кто-то торопливо вывел: «Безумец, я грежу о тебе все ночи напролет. Антония». — Вот и у тебя появились поклонницы… — улыбнулся Луций. — Наверняка она столь же безумна, как и ты, если полюбила тебя, несмотря на клеймо.

Владигор невольно коснулся пальцами обезображенного лба. С тех пор как он пришел в себя, ожог на лбу начал быстро заживать. Пройдет несколько дней, и от него не останется и следа. Луций тоже заметил его жест, но истолковал по-своему.

— Не волнуйся, приятель. Некоторых женщин подобные знаки только возбуждают.

— Ты все это время, пока мы не виделись, был гладиатором, Луций?

— Я уже один раз освобождался. Женился на милой богатой вдовушке, схоронил ее, растратил все до последнего асса, наделал долгов и вновь очутился на арене. Но тут я просчитался — задержался в казармах дольше обычного. Понимаешь, грядут Столетние игры, поэтому сейчас никого не освобождают — напротив, за любую мелочь можно угодить в школу гладиаторов. На арене умрут тысячи и тысячи… В этой бойне будет очень трудно уцелеть.

Он говорил об этом без гнева или возмущения, как о какой-то досадной оплошности, которую забыл предусмотреть.

В этот момент к ним подошел мальчик-раб с завитыми волосами, в новенькой нарядной тунике из голубой шерсти и спросил:

— Я разговариваю с гладиаторами Луцием и Архмонтом?

— Именно, — кивнул Луций. — Только на арене нас именуют иначе. Меня — «Острый меч», а его — «Безумец», ибо мой приятель просто сходит с ума при виде крови и может зубами перекусить горло человеку.

Мальчик глянул на Владигора с испугом, а Луций захохотал.

— Моя госпожа приглашает отважных гладиаторов к себе на пир. Следуйте за мной.

— Это она, — самодовольно ухмыльнулся Луций. — Я узнал ее мальчишку. В этот раз красотки решили поразвлечься уже с двумя. Наши милые римские матроны обожают разнообразие.

Они последовали за своим провожатым. Без сомнения, он вел их в Карины, где прежде у Владигора была вилла, подаренная Гордианом. После убийства императора ее конфисковали в казну. Владигор вспомнил, как Филимон горевал, что не может протащить великолепный дом сквозь временные врата. Ну вот, не о чем и сокрушаться — вопрос решился сам собою. Перед общественными зданиями или возле богатых домов он видел на постаментах статуи Филиппа Араба. Огромный мраморный или бронзовый Филипп провожал прохожих подозрительным взглядом из-под насупленных бровей. Прежде на этих самых постаментах стояли статуи Гордиана. Еще раньше — Максимина.

«Филипп удивительно внешне схож с Максимином. Только не такой огромный, — подумал Владигор. — Неужели никто этого не замечает?»

Луций проследил взгляд своего товарища и понимающе хмыкнул:

— А ведь по закону, который издал Гордиан, а Филипп тут же отменил, мы бы с тобой оба уже были бы на свободе. Ты знаешь об этом?

Еще бы — этот закон когда-то предложил он сам.

— Одно мне не нравилось в эдикте Гордиана — это тупое оружие. Уж коли я сделался гладиатором, то должен убивать, а не разыгрывать спектакль, как дешевый мим. Но все равно жаль… Гордиана, — добавил он, понизив голос. — Мальчишка когда-то сумел меня оцарапать в поединке, а это, скажу я тебе, мало кому удавалось… — Он усмехнулся. — К сожалению, в этом городе слишком часто меняют статуи.

Наконец провожатый подвел их к богатому дому с колоннами из розового мрамора, украшенными винтообразными каннелюрами, которые были сейчас в моде. Архитектор отличался не просто любовью, а истинной страстью к розовым колоннам и украсил ими и сад-перистиль, и атрий, и даже столовую, куда привели гостей. Хозяйка и ее очаровательная подруга уже расположились на ложе. Пол в триклинии был усыпан розовыми лепестками. Рабы тут же нахлобучили на головы гладиаторам пышные венки и смазали ноги индийскими благовониями.

Хозяйка, женщина поразительной красоты, с черными как смоль волосами и густо набеленным лицом, на котором ярким вишневым пятном выделялись губы, жестом пригласила Луция возлечь рядом с собой. С другой стороны к гладиатору тут же принялась прижиматься ее подружка, не такая молодая и гораздо более вульгарная. Владигор оказался в одиночестве.

— Не волнуйся, красавчик, — засмеялась хозяйка. — Сейчас твоя дама прибудет.

Луций не терял времени зря — устроился на ложе поудобнее, одной рукой отправлял в рот кусочки мяса, вторую положил на талию хозяйке, не забывая время от времени чмокнуть в шею и ее подругу.

— Знаешь, почему я завожу любовников среди гладиаторов? — спросила та. — Потому что их вскоре убивают на арене… И они не успевают похвастаться победами над женскими сердцами. Так проще сохранить репутацию, — и она захохотала громко, как захмелевший преторианец.

— Очень умно, — заметила хозяйка. — Но учти, Фаустина, наш друг выиграл десятки поединков. Он еще не собирается умирать. Так что будь с ним в таком случае поосторожнее.

— Ну, если он так много побеждал, то скоро его непременно убьют, — вновь захохотала Фаустина.

Раб наполнил ее кубок из голубого стекла до краев. Взгляд Владигора не мог оторваться от этого кубка. Голубое стекло. И на нем белые и Золотые зигзаги… Точно такие же подарил им с Филимоном покойный Гордиан. Кажется, Филимон говорил, что таких кубков у Гордиана было что-то около дюжины, и он ими особенно дорожил. Редкое сочетание цветного стекла и золотого узора… Несомненно, это были те самые кубки…

— А вот и твоя дама! — воскликнула хозяйка.

Владигор обернулся. Две молоденькие румяные рабыни ввели в триклиний какую-то старуху. Идти сама она не могла, и девушки поддерживали ее под руки. Ее иссохшее тощее тело с похожими на палки ногам напоминало обтянутый кожей скелет. Дорогая белая ткань столы лишь подчеркивала уродство.

Рабыни подвели старуху к ложу Владигора, и она возлегла рядом с ним, обдав его запахом дорогих духов. На тощей руке, уродливо распухшей выше локтя, извивался золотой браслет в виде змеи с изумрудными холодными глазами.

— Как тебе нравится твоя дама, Безумец?! Она как раз для тебя! — захохотала Фаустина. — Даже на смертном одре женщина жаждет любовных утех…

— Желаю повеселиться, — улыбнулась хозяйка и поднесла к губам свой кубок.

Владигор уже хотел вскочить и покинуть триклиний, но что-то его остановило…

— Я знаю, что сильно изменилась и меня трудно узнать, Архмонт… — услышал Владигор хотя и очень тихий, но отнюдь не старческий голос.

Он поднял глаза и взглянул в лицо странной гостье. У нее были глубоко запавшие щеки и заострившийся, как у мертвеца, нос. Лишь черные густые волосы, расчесанные на прямой пробор и сзади собранные в сетку, напоминали о прежней красоте хозяйки. По этим волосам он и узнал ее.

— Юлия Гордиана… — пробормотал он.

— О, все-таки узнал. — Она попыталась улыбнуться, сверкнув неестественно белыми зубами. — Болезнь сильно изуродовала меня. Уже больше месяца я ничего не могу есть. Но пусть это не смущает тебя — наслаждайся вкусными блюдами. В этом доме повар прекрасно готовит рыбу и фаршированные финики. Я уже привыкла смотреть на самые изысканные блюда и не желать их. Я как гость на пиру Элагабала, перед которым вместо угощения поставили картину с нарисованными яствами. Но не будем говорить больше об Элагабале, если хотим получить хоть немного удовольствия от этого пира.

— Если бы мы встретились раньше, возможно, я бы мог исцелить тебя, — пробормотал Владигор, пораженный превращением первой красавицы Рима в уродливую старуху. У него даже мелькнула мысль — не возникла ли ее болезнь в результате порчи, наведенной Зевулусом.

Юлия сделала вид, что не слышала его слов и продолжала:

— Обычно эта болезнь поражает стариков и обходит стороной молодых. Но в тот день, когда гонец принес известие о смерти Марка, проклятый червь поселился в моем теле. Сначала он грыз тихонько и незаметно, но теперь уже дожирает мою плоть. И скоро от нее ничего не останется. Совершенно ничего… Впрочем, я думаю, что завтра мои мучения прекратятся, поэтому я сделала все, чтобы увидеть тебя, Архмонт.

— Ты уверена, что самоубийство — лучший выход, домна Юлия?

— Теперь это уже не имеет значения… — Она говорила очень тихо, то и дело тяжело втягивая воздух, так что Владигор порой едва мог различить слова. — Моей смерти ждут многие. Араб прежде всего. Он не смеет убить меня после обожествления Гордиана, так же как никогда не смел открыто признаться в убийстве Марка. Он умеет действовать только исподтишка и чужими руками. У него это получается… — Она замолчала, не договорив, и долго смотрела неподвижным взглядом на горящий светильник. Глаза молодой женщины на лице изможденной старухи. Наконец она очнулась и продолжала: — Но ты ошибаешься, Архмонт, я говорю не о самоубийстве. Просто болезнь завтра окончательно одолеет меня… Возможно, это случится послезавтра или даже через три дня… просто завтра мой разум помутится… и считать дальнейшие дни уже не стоит. Не обижайся, что хозяйка так вульгарна, а ее подруга просто глупа, — они в самом деле думают, что ты мой любовник. Пусть думают — мне это даже удобно. Теперь слушай, зачем я хотела этой встречи. Это очень важно. Я знаю, что ты сейчас не так уж всемогущ, Архмонт, но боги хранят тебя, иначе едва ли ты был бы до сих пор жив. Мой отец Мизифей рассчитывал на мое благоразумие. Как только из Персии пришло известие о смерти Марка, я поднялась по лестнице Гордиана… Ты знаешь, что ее больше нет? Филипп велел разрушить ее, чтобы построить на этом месте арку для своего триумфа… Но сенат не назначил ему триумфа… Сенат обещал триумф Гордиану. А Филипп, что он сделал? Заключил позорный мир с Шапуром и вернулся назад в Рим — только и всего. Когда-нибудь Шапур отнимет все наши города, включая Антиохию, и тысячи и тысячи пленников уведут по пыльным дорогам в рабство… Их телами будут закидывать овраги, чтобы следом могло переправиться войско… И это случится довольно скоро… Слишком скоро…

Любой другой подумал бы, что Юлия просто бредит. Но Владигор знал, что в эту минуту она видит будущее… Юлия замолчала и хотела что-то спросить у Владигора. Но то ли тут же позабыла свой вопрос, то ли решила не отвлекаться от того главного, о чем ей надо было поведать, ибо сил у нее было не так уж много.

— Так вот, когда я вошла в храм, я подошла к статуе Минервы и сказала: «Мертвые не говорят с богами, светлоокая богиня. Поэтому с тобой говорю я, дочь Мизифея, супруга Марка Антония Гордиана Августа, Юлия Транквиллина Гордиана… Ты была всегда благосклонна ко мне, светлоокая богиня…» Прошло несколько мгновений, прежде, чем я получила ответ… «Пророчества сбываются, Транквиллина. Двенадцать коршунов привиделось основателю Ромулу, двенадцать веков простоит Рим, прежде чем будет разрушен… Козни людей разрушают замыслы богов. Богиня мудрости бессильна против людской глупости и людского тщеславья… ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ Рима будет уничтожен…»

В этом месте Юлия сделал паузу. Владигор молчал, боясь, что она не закончит рассказа и не поведает о том важном, ради чего была устроена эта встреча. Юлия, которую этот долгий разговор необыкновенно утомил, несколько мгновений лежала неподвижно. Лицо ее напоминало маску. Если бы не едва заметно поднимавшаяся грудь, можно было подумать, что она умерла.

— Кстати, ты знаешь, что Филипп не разрешил мне забрать даже знаменитую библиотеку из Тисдры, и конфисковал дом Гордианов в Каринах, тот, который принадлежал когда-то Гнею Помпею?

Она вновь замолчала. Владигор подумал, что она не намерена больше ничего говорить, но Юлия продолжала.

— Сегодня я видела во сне светлоокую… Она выглядела уставшей и больной… как я… будто я разговариваю с собственным отражением. И она сказала: «Передай Архмонту, что я помогу вернуть утерянный камень. Очень скоро Филипп Араб призовет Архмонта к себе — пусть тот не подает виду, что избавился от колдовства Зевулуса. Пусть скажет, что боги обещали ВЕЛИКОГО ХРАНИТЕЛЯ Рима ему, Архмонту, и талисман появится прямо на арене Колизея, когда победителю Столетних игр вручат приз на арене. А приз этот — тот камень, что находится сейчас у Араба. Ибо первый ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ притянет второй». Заполучив камень, ты должен будешь бежать… У тебя это получится… Если бы Марк обладал твоей силой и твоей волей, Араб никогда бы не одолел его. — Она намеренно не именовала Филиппа Августом, но ей, обреченной умереть в эту ночь, глупо было бы опасаться доносчиков. — Будь осторожен, Архмонт, у тебя теперь два врага — Зевулус и Филипп… А ты остался один…

Ее равнодушие к смерти напомнило Владигору смерть старика Гордиана и готовность юного Марка наложить на себя руки. Эта покорность судьбе, тиранам, немилости богов и ударам судьбы раздражала его. Многие римляне так легко соглашались расстаться с жизнью, будто речь шла не о самоубийстве, а о прогулке на загородную виллу. И это сочетание презрения к смерти с покорностью ничтожному тирану приводило Владигора в ярость.

— Ты слишком легко смиряешься. Ты и все остальные… Неужели некому занять место Марка и продолжать борьбу? И нет никого, кто бы мог стать новым Хранителем времени и получить из рук Минервы обещанный дар?..

Юлия вскинула голову, и Владигору показалось, что глаза ее светятся изнутри, как у той удивительной гостьи, которую Мизифей именовал Светлоокой богиней…

— Место Марка Гордиана занял Филипп Араб. Уж не хочешь ли ты подарить камень ему и его лживой супруге, которая умеет сладко улыбаться и любит развешивать повсюду семейные изображения своего муженька-ублюдка, сыночка и своего собственного кроткого личика? — Оталиция заняла место Юлии, и та всей душой ее ненавидела, наверное, даже больше, чем самого Филиппа. — Но им не долго осталось — они скоро умрут… все трое… правда, ни ты, ни я уже этого не увидим… Когда ты завладеешь камнем, откроются временные врата и ты вернешься в свой мир.

Одна из рабынь подала госпоже шкатулку, Юлия раскрыла ее. На дне лежал свиток. Владигор не мог ошибиться — это был бесконечный свиток из библиотеки Гордианов.

— Это ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ Рима, — сказала Юлия.

— Но это же свиток!

— А кто сказал, что в нашем мире ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ это камень?

— Мизифей говорил…

— Он много не знал.

Владигор взял свиток и спрятал его под тунику.

— Я знаю, о чем ты думаешь… — прошептала Юлия. — Почему мы не боремся, а умираем… если смерть ужаснее борьбы… Это так… но смерть легче… борьба требует слишком много сил. Прежде римлянин перерезал себе глотку в знак мужества и неколебимости. Форма осталась прежней, изменилась суть… Теперь сенатор вскрывает себе вены, лежа в теплой ванне, но не потому, что он мужествен, а лишь из лени… Чтобы не тратить сил на борьбу… Все так просто, Архмонт… слишком просто, чтобы найти ответ сразу. Я не сказала тебе одну вещь — я сама попросила Плутона ниспослать мне болезнь… болезнь и смерть, пусть даже мучительную. И, как видишь, просьба моя была услышана. Шесть черных козлят, принесенных в жертву на ночном алтаре, пришлись по вкусу властителю подземного царства. Он послал мне ужасную смерть. И вот еще что… Я хотела спросить тебя… и боялась… но все же скажи… Как… он… умер?..

— Его отравили.

— Он очень страдал?

Владигор кивнул в ответ и добавил:

— Он мужественно переносил боль. Я постарался облегчить его последние мгновения… но уже не мог его спасти. Когда я увидел его, он был уже почти что мертвец…

Он не сказал ей главного: им никогда уже не встретиться — даже в Аиде. Душа Гордиана затеряна во времени, и сам Хранитель не ведает где.

— Прежде я думала, что можно все исправить, — откроются врата времени, ты вернешься назад и убьешь Филиппа. Мой отец и Марк останутся жить. И Рим будет спасен. Но потом я поняла — это невозможно. Ведь тогда это будет уже какой-то совсем иной, неведомый мне мир. Другой Рим, другой Марк и другой Мизифей. И я — другая. И я не знаю, хочу ли я этого.

Владигор вздрогнул. Когда чары Зевулуса исчезли, его первая мысль была тоже — об этом…

— Араб назначил через несколько дней начало Столетних игр, — продолжала Юлия. — Скоро ты уйдешь из Рима. Теперь ты сражаешься только за себя. Не жалей обреченных…

— Что ты знаешь о Зевулусе?

— Почти ничего… Араб построил ему храм, и у него есть кучка фанатичных поклонников, которые опьяняют себя настоем пряных трав и устраивают ночные мистерии, пьют человеческую кровь и бичуют друг друга плетьми, а затем совокупляются друг с другом…

— Благодарю тебя, домна Юлия. Думаю, не так просто было устроить эту встречу…

Она улыбнулась — и от этой улыбки его невольно охватила дрожь.

— Я могла бы сделать так много, если бы Марк остался жив! Позволь оказать тебе еще одну услугу. — Она сделала еле заметный жест в сторону двух своих служанок. — Любая из этих красоток будет рада доставить тебе удовольствие. Они влюблены в тебя и бывают на всех играх, когда ты сражаешься.

— Ты предлагаешь мне рабынь для услады?

— Они не рабыни. И каждая мечтает о гладиаторе по прозвищу Безумец. Разве ты не читал надписи на стенах?..

Владигор посмотрел на служанок Юлии. Им было чуть больше двадцати, и они в самом деле были необыкновенно хороши. Он мог отказаться, а мог сказать «да»…

В саду в нише стояла статуя Пана. Из мраморного рога струя воды, стекая по мраморным ступеням, собиралась в бассейне. Среди розовых кустов светились теплотой нагого тела мраморные статуи нимф и сатиров. Пухленькая Психея обнимала златокудрого Купидона.

Владигор подставил ладонь под падающую струю и постарался сосредоточиться, ища мысленного контакта с Филимоном. «Где же ты, человек-птица? Почему тебя нет рядом теперь, когда мне так нужна твоя помощь? Через несколько дней откроются врата. Это единственный шанс уйти из кошмарного, агонизирующего мира. Но я не могу уйти один, без тебя… Неужели ты погиб, неприкаянный, или Зевулус оплел своими сетями и тебя и нам никогда уже не встретиться?» И тут он услышал шум крыльев.

— Клянусь всеми богами Синегорья и Рима, я уже отчаялся дождаться того времени, когда ты наконец заговоришь по-человечески! — воскликнул Филимон.

— Расскажи, что творится в Риме, я так много времени провел в клетке, куда меня посадил Зевулус…

— Тс-с… — Филимон поспешно поднес палец к губам. — У меня такое чувство, что этот мошенник слышит на любом расстоянии, когда произносится вслух его имя, и тут же является на зов! Я бы принес в жертву черного быка, если бы Плутон забрал его в свое царство и никогда не выпускал назад.

— Я спрашиваю: что в Риме?

— Готовятся к Столетним играм. У каждого храма по два жреца в тогах с пурпурными полосами раздают гражданам благовония для очистительных курений. Весь Рим провонял благовониями. Порой мне кажется, что их кладут даже в похлебку и в жаркое. На Марсовом поле сооружаются алтари для ночных жертвоприношений. Сенат принял решение поставить две колонны — одну мраморную, а другую бронзовую, чтобы увековечить решения Филипп Араба по поводу игр. Всего в играх задействованы десять тысяч гладиаторов, и на третий день назначено грандиозное сражение, в котором примут участие одновременно никак не меньше тысячи человек. Представляешь, какая будет бойня! Послушай, давай-ка сбежим, и дело с концом…

— А камень? Как я достану у Араба украденный камень?

— Ну, когда окажемся на свободе, тогда и придумаем… В праздничной суматохе нам ничего не стоит укрыться!

— Филипп отдаст мне камень на арене Колизея…

— Надо же, какое благородство! — хмыкнул Филимон. — Что-то не верится…

— Я должен убедить его сделать это.

Филимон недоверчиво покачал головой:

— Я бы опасался этого типа куда больше, чем Максимина. Он обхитрил Мизифея и Гордиана, а может быть, и самого Зевулуса… Даже Минерва не догадывалась о его кознях.

— Об меня он сломает зубы… — тихо проговорил Владигор.

— Вставай, придурок! — Надсмотрщик, привыкший к тому, что могучий гладиатор безответно сносит все оскорбления, пнул его ногой под ребра, да так, что Владигор слетел со своего ложа на пол.

Первым желанием Владигора было посчитаться с подонком и выбить ему пару зубов — вдобавок к тем, что уже выбиты, — за черную зияющую во рту дыру надсмотрщика так и звали — Щербатый, — но, вспомнив о том, что благоразумнее пока продолжать играть ту нелепую роль, которую навязал ему Зевулус, он покорно поднялся.

— Вообрази, куда ты сейчас пойдешь, — хмыкнул Щербатый, толкая Владигора в спину. — Не догадаешься своими куриными мозгами… ни за что не догадаешься. Тебя велено доставить в императорский дворец на Палатин. Надо полагать, Августу охота с тобой попировать… — Щербатый заржал. — Держи чистую тунику, и смотри не мычи, пока тебя не спросят, а то император не любит, когда ему отвечают невпопад.

Луций с удивлением взглянул на Владигора — они делили крошечную комнатушку, служившую им спальней, на двоих.

— Эй, Щербатый, а меня разве не приглашали? — спросил гладиатор-патриций. — Я выиграл немало боев, и мое имя гораздо известнее…

— Заткнись, Острый меч. — Эта кличка прилипла к Луцию за время его повторного пребывания среди гладиаторов, — А то я устрою так, что завтрашний бой станет для тебя последним.

— Да разве я против, чтобы мне вручили деревянный меч? — пожал плечами Луций, сделав вид, что не понял угрозы Щербатого. — По-моему, я давно заслужил свободу…

— Смейся, — буркнул Щербатый, — смейся, но после Столетних игр смеяться будет только один… И им будет этот урод, — и он ударил Владигора ладонью промеж лопаток. — Ему все равно — кого убивать, а кого миловать. Зверь, ползи сюда. — Он хлопнул себя по колену. — Я тебя покормлю, — и поставил на пол миску с ячневой кашей.

Владигор смутно помнил, что Щербатый не раз уже так издевался над ним, заставляя хлебать, вылизывать кашу языком, как дворовую собаку. Остальных гладиаторов тоже забавляла эта кормежка — безумный Архмонт, гроза противников на арене, здесь, в казарме, был абсолютно беззащитен. Бывало, Владигору ох как хотелось размазать кашу по нагло ухмыляющейся роже надсмотрщика. Что же мешает это сделать теперь?

Синегорец, сделав вид, что хочет опуститься на колени, схватил чашку и изо всей силы ударил ею по лицу Щербатому. Удар был так силен, что тот опрокинулся на спину, а миска раскололась на множество черепков, впившихся в лицо надсмотрщику.

В этот момент появился ланиста.

— Что ты там делаешь, Щербатый?! — рявкнул он в ярости. — Безумца велено немедленно доставить во дворец…

— Он напал на меня, — стирая с лица кашу вместе с кровью, пробормотал Щербатый.

Владигор стоял неподвижно, с каменным лицом, как будто происходящее его совершенно не касалось. На самом деле он был напряжен, как струна, готовый ринуться в драку или… Ланиста бросил на него короткий взгляд.

— Ну и правильно сделал… Сколько раз я говорил тебе, Щербатый, — не издевайся над ним, он же безумный… а безумцы способны на все…

— Да я… — Щербатый с силой сжал в руке плетку.

— Только тронь его, и я выбью тебе последние зубы, — пригрозил ланиста. — Этот парень на вес золота. В прямом смысле слова…

Щербатый окинул Владигора полным ненависти взглядом. Он не сомневался, что ему еще представится случай поквитаться с Безумцем.

Филипп пировал в триклинии. В гостях у него было восемь сенаторов — из тех, что готовы любому кричать здравицы и заискивающе заглядывать в глаза. Никого из них Владигор не видел прежде. Филипп возлежал на ложе в пурпурной тунике триумфатора с вышитыми золотом пальмовыми листьями, будто он не пировал, а вступал в должность консула. Он был уже изрядно пьян, но виночерпий продолжал подливать ему в бокал неразбавленное вино. При виде Владигора Араб хитро подмигнул своим гостям:

— Взгляните на этого варвара! — Ему, сыну арабского шейха, доставляло особое удовольствие называть кого-то варваром. — На арене Колизея ему нет равных. Он уже завалил человек сорок, а может быть, и больше. Когда он выходит на арену, женщины визжат от восторга, а мужчины аплодируют.

— Ты хочешь даровать ему свободу, Филипп Август? — спросил уже изрядно подвыпивший сенатор с рыхлым белым лицом и бегающими глазками.

— Свободу?.. — задумчиво произнес Филипп, глядя на Владигора и пытаясь заметить признаки волнения на его лице, но синегорец даже не повернул головы, когда произнесли столь заманчивое для него слово, — взгляд его следил неотрывно за руками раба-разрезальщика, что укладывал на серебряное блюдо ломти жареного мяса и поливал их соусом. Казалось, кроме еды, этого человека ничто не интересует. — Зачем ему свобода? Он же безумен…

— Так пусть дерется, — радостно подхватил белолицый, стараясь загладить неуместную реплику. — Пока его тело не утянут крючьями в сполиарий, чтобы раздеть перед последней дорогой…

— Вот тогда он получит свободу! — хмыкнул его сосед.

Толстая верхняя губа Филиппа брезгливо дрогнула.

— Что вы тут кудахчете как курицы — «свобода»… «свобода»… Кому она нужна? Рабам, которые получают подачки и гордятся богатством и могуществом своих господ больше, нежели сами господа? Черни, что обожает бесплатный хлеб и ненавидит труд? Или отцам-сенаторам, которые не смеют подать голос ни против, ни за, пока им не подскажет правильный ответ император? Свобода — это игрушка, которой приятно поиграть в молодости, а потом выбросить на помойку. Я — солдат, и буду сражаться. Пока не умру… Он — гладиатор, — Филипп ткнул пальцем во Владигора, — и тоже будет сражаться, пока не умрет… Какая между нами разница? Разве мы выбираем, с кем сражаться? Разве мы решаем, кто победит?

Решив, что он достаточно пофилософствовал, Филипп хлопнул в ладони, и в зал ввели смуглого великана в одной набедренной повязке. В плетеных ножнах у пояса висел нож с костяной рукоятью.

— Этот тоже не выбирал, с кем будет сражаться. Тому, кто победит, я позволю возлечь на ложе и пировать вместе с собой.

— Но у Безумца нет никакого оружия, — опять некстати заметил белолицый.

— Оно ему ни к чему. Пусть попробует победить голыми руками. Я лишь уравниваю шансы…

Темнокожий гладиатор вышел на середину триклиния и остановился. Под его босыми ногами розовощекая мозаичная богиня Помона протягивала гостям золотистые спелые плоды. Вокруг ее ног вились виноградные лозы, мозаика из разноцветных камешков, сверкая, складывалась в роскошные цветы, свежие, осыпанные росою.

— Вперед!.. — подтолкнул Владигора преторианец и, сделав вид, что насильно тащит строптивого Безумца на середину залы, шепнул: — Маврик — убийца, вырезал целую семью… Он левша и только для виду держит нож в правой руке…

Владигор бессмысленно хихикнул, продолжая притворяться безумным.

— Я помню тебя, ты был другом Гордиана, — шепнул преторианец и толкнул его на середину зала.

Маврик рванулся вперед подобно тени, которая стремительно вырастает у могучей колонны, когда из-за туч внезапно выглядывает солнце. Но тень оказалась слишком короткой и не дотянулась до Владигора. Синегорец отскочил и замер, пригнувшись, готовясь к новой атаке. Темнокожий усмехнулся, обнажив крупные сверкающие зубы, и вновь кинулся на Владигора. И вновь его удар угодил в пустоту.

— Когда Маврик убивает, он выкалывает жертве глаза, чтобы тень убитого не могла отыскать его потом в Аиде, — смеясь, сказал Филипп так, чтобы Владигор его непременно услышал.

Владигор сделал вид, что оборачивается на звук голоса, но при этом из-под полуприкрытых век наблюдал за противником. Тот поддался на эту нехитрую уловку и, решив воспользоваться оплошностью противника, действовать наверняка. Маврик ударил Владигора ногой в живот, и синегорец согнулся, как будто пропустил удар. Тогда Маврик перекинул нож из правой руки в левую и замахнулся, но противник, с неожиданной быстротой метнувшись в сторону перехватил его руку с ножом, прижал к полу и ударил по локтю ногой. Рука безвольно повисла, нож упал на пол. Владигор тут же подобрал его и с размаху всадил в драгоценный цитрусовый стол, стоивший полмиллиона сестерциев. Белолицый, возлежащий подле, в ужасе отшатнулся, остальные зааплодировали. Филипп сохранял бесстрастное выражение лица, лишь его верхняя губа по привычке морщилась. Мав- рик стоял недвижно, но его лицо из шоколадного сделалось серым. С вывихнутой рукой, при каждом движении доставляющей нестерпимую боль, у него не было шансов победить. Однако гостей столь краткий поединок не устраивал.

— Нападай, Маврик! — крикнул Филипп и швырнул в Маврика горсть фиников.

Гости с радостными воплями последовали примеру императора. Вскоре весь пол был усеян фруктами-в этот момент рабы как раз переменили стол, и пирующие приступили к десерту. Но напал Владигор — тело его пружиной взвилось вверх, и он ударил Маврика ногой в голову — удар, не раз спасавший ему жизнь. Маврик, недвижный, растянулся на мозаичном полу.

— Добей его! — заорал белолицый, но, поймав на себе хмурый взгляд Араба, осекся.

— Зачем же добивать, он хороший боец… Еще порадует нас… Унесите его… — приказал Филипп. — А ты, — едва заметно кивнул он в сторону белолицего, — уже достаточно надрызгался, пора бы тебе и домой…

Тот поспешно поднялся и, кланяясь, попятился к двери…

— Это теперь твое место, Безумец. — Филипп указал на освободившееся ложе. — Оно тебе нравится?

— Не хуже того, что в казарме гладиаторов, — ухмыльнулся Владигор, ложась на указанное место.

Золотая ткань покрывала была еще тепла, согретая телом белолицего.

Виночерпий тут же подал гладиатору наполненный до краев кубок. Вино было неразбавленным. Филипп надеялся, что Владигор, опьянев, выболтает ему что-нибудь интересное. Зачем же ждать, когда вино ударит в голову, — не лучше ли начать разговор немедленно, когда ум ясен, а Араб уже изрядно пьян… Владигор отлил несколько капель вина в жертву богам, хотя и подумал, что не шибко они торопятся прийти ему на помощь, и заговорил, глупо ухмыляясь, будто в самом деле был безумен:

— Кстати, Араб Август… — Более нелепое обращение трудно было бы придумать. — Тот камень, что ты украл у Мизифея, тебе лично ничем помочь не сможет…

Рука Филиппа дрогнула и расплескала вино.

— О чем ты?..

— О ВЕЛИКОМ ХРАНИТЕЛЕ… Или Зевулус не сообщил тебе название камня?

Ноздри приплюснутого носа раздулись. Филипп сжал губы, причем верхняя захватила нижнюю, — и без того уродливое, лицо Араба сделалось страшным.

— Пошли вон! — рявкнул он на прислушивавшихся к их разговору гостей. — На сегодня хватит! Скучно с вами… никто из вас не воевал… сидели тут в Риме, растили жир на заднице…

Гости поспешно ретировались к двери. Один поскользнулся на разбросанных финиках и упал. Рабы бесцеремонно подхватили его под руки и потащили к дверям.

— Повтори, что ты там болтал о камне, — стараясь говорить равнодушным тоном, сказал Филипп, когда триклиний опустел.

Владигор не торопился отвечать. Пригубил вино и отведал немного печенья.

— Я всего лишь сказал, что камень, взятый из ларца Мизифея, может представлять интерес для меня или Зевулуса. Но никак не для тебя…

Филипп хитро прищурился:

— Так я тебе и поверил, варвар.

— Ну, во-первых, я римский гражданин… а во-вторых, ты же поверил Зевулусу, когда тот сказал, что он — пришелец из другого мира?

Удар достиг цели, но Араб постарался сделать вид, что этого не произошло.

— Чародеи любят болтать лишнее, — фыркнул он почти натурально.

— Я тоже… Так вот, повторяю — для меня и для Зевулуса этот камень представляет ценность, а для тебя никакой, потому что это камень из нашего мира.

— Зачем ты мне это все говоришь, в толк не возьму. Уж не думаешь ли ты, что я подарю тебе камень?

— Именно… — кивнул Владигор. — Ты подаришь его победителю во время Столетних игр. И этим победителем стану я.

Филипп усмехнулся — одними губами, — его желтые глаза напряженно следили за каждым движением Владигора.

— Недаром тебя называют Безумцем. А я подумал, что разум на время к тебе вернулся.

— Когда ты подаришь мне этот камень, — невозмутимо продолжал Владигор, — прямо на арене Колизея появится ТВОЙ ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ. И твоя власть над Римом сделается беспредельной.

— Откуда ты это знаешь?

— Сама Минерва сообщила мне об этом…

Филипп усмехнулся:

— Я не верю прорицателям…

— Может быть, ты и в богов не веришь?

Верхняя губа Филиппа оттопырилась больше обыкновенного — ему не нравилась дерзость, с которой говорил синегорец.

— Пусть так… Но зачем мне ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ? И так власть над Римом у меня в руках.

— Да, пока это позволяют тебе твои солдаты. А их любовь переменчива. Утром они кричат: «Будь здрав, Филипп!», а вечером придут перерезать тебе глотку. И даже если на следующее утро они пожалеют о случившемся, тебе это уже не поможет… Привести примеры или ты поверишь мне на слово?

Филипп бросил на собеседника взгляд, полный ненависти.

— Пир закончен, — проговорил он. — Твое место в казарме, гладиатор.

Едва Владигора увели, как занавесь за спиной Филиппа дрогнула и в триклиний шагнул Зевулус, причем Филипп мог поклясться, что во время пира в нише за золотой тканью никого не было. Там обычно дежурил преторианец, — в ткани были проделаны дырки для глаз, чтобы охранник мог видеть зал и всех пирующих, сам оставаясь незамеченным. Впрочем, ниша не всегда была занята во время пиров — время от времени Филипп начинал сомневаться не только в гостях, но и в своих солдатах. Кто знает — может, кто-нибудь из гвардейцев был некогда обласкан Гордианом и, помня о подаренных сестерциях, сгоряча всадит меч меж лопаток новому повелителю?

— Значит, камень у тебя. — Зевулус уселся на пустое ложе, где несколько мгновений назад возлежал Владигор. — Я так и знал… Однако же ты ловкач. Так спрятать добычу, что даже я не смог ее найти! Стоит ли напоминать тебе, что ты нарушил договор?

— Ничуть. В обмен на службу я сделал все, как ты просил: основал храм в твою честь. И ныне ты можешь находиться в Риме. А об остальном у нас не было договора.

— Мне нужен камень…

— Не сейчас…

— Когда же?..

— Ты слышал — Минерва дарует мне ВЕЛИКОГО ХРАНИТЕЛЯ в третий день Столетних игр… Вот тогда мы и получим сполна. Ты — свой талисман, я — свой…

— А ты хитрая тварь, Филипп…

— Филипп Август, — поправил его Араб. — На третий день я выведу на арену тысячу гладиаторов, по пятьсот с каждой стороны. Один из отрядов возглавит Архмонт Безумец. Ты будешь в его отряде.

— Кем? Гладиатором? — спросил Зевулус.

— А почему бы и нет? — Филипп улыбнулся своей хитрой задумке. — Ты — чародей, и без труда изменишь внешность. Он не узнает тебя. Но при этом… при этом… если тебе, конечно, удастся остаться в живых, ты можешь претендовать на камень.

— Каким образом? — Зевулус в ярости дернул свою черную бороденку — план Филиппа ему нравился все меньше и меньше.

— Я объявлю победителем Безумца. И тут вмешаешься ты… Скажешь, что дрался лучше и награда положена тебе.

— В самом деле? Никогда не слышал о подобной дерзости со стороны гладиатора.

— Ничего, я милостив и прощу тебе эту дерзость. Я велю вам выяснить в поединке, кто из вас лучше. И победитель получит свое.

— А если я проиграю?

— Значит, ты плохой чародей и плохой боец — только и всего… И помни, ты должен заявить свои права не раньше, чем появится мой ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ.

Зевулус бросил короткий взгляд на янтарный амулет, который Араб специально вытащил из-под своей триумфальной туники и, будто ненароком, коснулся его пальцем. Зевулус буквально кипел от ярости — камень здесь, рядом, а он не может им завладеть! Можно, конечно, попытаться убить Араба. Но если чары на него не действуют, то у Зевулуса очень мало шансов победить императора в обычной схватке.

— Хорошо… Пусть будет так, — без всякой охоты кивнул Зевулус. — Но не вздумай обмануть меня.

— Как можно! Я всегда был с тобой честен, Зевулус…

Глава 7 КОЛИЗЕЙ

Ночью накануне третьего дня Столетних игр Рим пировал на берегу Тибра. На Марсовом поле были сооружены деревянные сцены и помосты, расставлены столы с яствами. Темноту ночи прорезали языки пламени многочисленных факелов. Третья ночь была посвящена матери-земле. Ей в жертву на алтаре целиком сожгли трех свиней.

Сенатор Векций расположился на ложе возле изображения Минервы, пил кубок за кубком и не хмелел. Раб-разрезальщик только успевал накладывать на его блюдо куски жареной свинины.

Векций наклонился к терракотовой, закутанной в мелкоскладчатый пеплос Минерве и доверительно шепнул:

— Что-то плохо ты нам помогала, богиня. Верно, тебя, да и других, там, наверху, мало что интересует, кроме вкусной жратвы и дорогих благовоний. Знаешь, почему я так много пью? Чтобы забыть о происходящем вокруг. Разумеется, я могу утешиться тем, что мои глаза не увидят, как этот город будет разграблен и предан огню. Но это увидят мои дети или внуки… неважно. Поэтому у меня нет детей… Впрочем, все чушь… будем пить и смотреть игры… те игры, которые больше никогда не увидит ни один из смертных. Ромул обещал Риму двенадцать столетий… Еще два века… Можно долго пировать… и напиться так, что свалиться в Тибр… Пей, богиня!..

Он поднес к губам терракотовой Минервы бокал… рука его дрогнула, и вино полилось на пеплос… казалось, что пятно крови расплывается по одежде богини.

Сосед Векция, охмелев, заснул, и рабы осторожно погрузили господина в носилки и унесли домой. А прислужник в вышитой тунике и с венком на голове подскочил к ложу Векция и наполнил кубок до краев. У него были светлые глаза навыкате. Векций сразу узнал его — этот человек не был рабом. Но он не стал спрашивать, к чему понадобилось это переодевание.

— Светлейший, ты что-то сегодня грустен… — заметил Филимон, глядя, как Векций подносит чашу с вином к губам. — Я даже догадываюсь о причине… Увы, не в моей власти тебе помочь… А вот твоя помощь мне бы чрезвычайно пригодилась.

— Что тебе нужно?

— Завтра на играх я должен быть в первых рядах зрителей. Я знаю, ты будешь сидеть подле арены. Так вот, почему бы мне не прислуживать тебе, поднося прохладительные напитки?

— Ты ничем не поможешь Безумцу. Помолись лучше богам, чтобы он остался жив в завтрашней бойне.

— Мне будет удобнее молиться, если я буду рядом с ареной.

— Хорошо. Утром приходи ко мне домой. Покажешь вот это… — Он снял с пальца перстень и сунул в руку Филимона. — А то мои рабы тебя и на порог пустят. Не знаю, что ты там задумал, но надеюсь, будет забавно… и немного досадит Арабу…

— Да хранят тебя боги, светлейший! — И Филимон исчез в темноте.

В подвальных помещениях Колизея, где гладиаторы дожидались своего выхода на арену, было нестерпимо душно. Рядом с Владигором стоял Луций, сзади — Коротконожка и Одноухий.

С утра была травля зверей, а после полудня, когда зрители уже успели подкрепиться, ожидалось грандиозное сражение тысячи гладиаторов. Туши животных уже убрали, а арену засыпали чистым песком. Тех, с кем предстояло сражаться, Владигор прежде никогда не видел — их привезли накануне из других городов. Они устали с дороги, но и их противники были измотаны не меньше — два предыдущих дня они были на арене. Больше сотни трупов сволокли крючьями в сполиарий. Некоторые из них еще были живы. Надсмотрщики добили раненых и раздели трупы.

— Мы победим… С таким бойцом, как ты, Архмонт, мы непременно победим, — раздался рядом вкрадчивый голос.

Владигор обернулся — перед ним стоял незнакомый боец атлетического сложения, с черной длинной бородой, заплетенной в косицы. Он не помнил, чтобы кто-нибудь из его собратьев по несчастью носил такую бороду. Зато доспехи на нем знакомые — с убитого вчера гладиатора, — только несколько пластинок, там, где меч Владигора перебил противнику ключицу, были заменены. Как и весь отряд Владигора, незнакомец был вооружен коротким мечом и круглым щитом с острым шипом посередине. Сам же Владигор сражался длинным мечом. Этого меча теперь не мог лишить его и сам император, ибо едва он выходил на арену, как зрители начинали вопить:

— Безумец! Где твой длинный меч?!

Владигору незнакомец не понравился. Скосив глаза, взглянул князь на висящий на шее перстень — камень горел красным огнем. Опасность!.. Ну что ж, он и сам знает, что опасность близка. Вот только от кого она исходит — от странного соратника или от пятисот противников, каждый из которых мечтает прикончить Безумца.

Владигор повернулся к Луцию и спросил весело:

— Ну как, твой меч сегодня хорошо наточен? — и, не дожидаясь ответа, добавил шепотом: — Глянь на чернобородого? Знаешь его?

— Из новых… Сегодня в Колизее они на каждом шагу.

— Он мне не нравится.

— Мне тоже. Пригляжу, — пообещал Луций.

В этот момент подали сигнал и поднялись решетки. Гладиаторы стали выходить на арену. Проходя мимо ложи, где в креслах из золота и слоновой кости восседал Август вместе со своей обожаемой Августой, Владигор лишь открыл рот, делая вид, что выкрикивает приветствие. Но не проронил ни звука. К его изумлению, его товарищи в большинстве поступили так же, и вместо стройного крика раздалось лишь сиплое мычание.

«В самом деле, чего им бояться? Ведь у них почти нет шансов остаться в живых. В предыдущие два дня Араб никому не даровал жизнь… Ни единому бойцу. Всех велел прикончить. А сам при этом визжал от радости и потирал руки. А его мальчишка, хмуро глядя на происходящее, кусал губы».

Владигор заметил, как перекосилось лицо Филиппа и сжались его могучие кулаки.

— Ему не идет пурпурная тога, — усмехнулся Луций. — Как ни старается, он все равно выглядит в ней погонщиком мулов. Хорошо, что я сегодня ничего не ел, — меня всегда тошнит, когда я смотрю на это отмеченное печатью богов лицо.

В этот момент сын императора поднялся со своего места и что-то швырнул в проходящих гладиаторов. Он попал в лицо чернобородому.

— Это же дерьмо… — шепнул Луций. — Первый раз такое…

Пока чернобородый утирался, Араб хохотал, указывая на него пальцем, но его сын даже не улыбнулся.

Владигор больше не смотрел на императора — среди воплей зрителей послышался ему странный крик — крик филина. И крик этот донесся с мраморной террасы, где располагались роскошные сиденья знати. Повернув голову, Владигор заметил возле облеченного в тогу с пурпурной каймой сенатора прислужника в льняной тунике. Сомнений не было — Филимон… Уму непостижимо — как он мог попасть в первый ряд.

Две группы гладиаторов разошлись в противоположные стороны арены. У каждой сотни бойцов был свой, гладиаторский, «центурион». Одним из них был Луций. Владигор построил своих людей клином и сам встал впереди. Раздался сигнал, и пятьсот его гладиаторов кинулись в атаку. Едва они врубились в стоящих шеренгой противников, как меч Владигора стал разить направо и налево. Луций, двигаясь чуть позади отводил направленные сбоку удары. Шеренга противника гнулась. Несколько бесконечных мгновений ни те, ни другие гладиаторы не могли одержать верх. Зрители на трибунах вопили от восторга. Наконец на золотистый речной песок хлынула кровь, и несколько тел разом повалилось под ноги сражающихся. В живой стене образовалась брешь, и Владигор кинулся вперед. Но его тут же встретила вторая шеренга. В центре ее стоял высоченный — выше всех на голову — германец со светлыми, заплетенными в косы волосами. В руке он сжимал точно такой же длинный меч, как у Владигора.

«Предводитель второго отряда…» — догадался синегорец.

Германец тоже заметил Владигора и что-то заорал на неизвестном языке. В следующее мгновение они сошлись друг с другом. Владигор, сделав вид, что хочет ударить сверху, замахнулся. Германец тут же подставил щит. Клинок Владигора описал полукруг и ударил в живот. Германец не успел опустить щит, и меч вспорол ему внутренности. Германец рухнул, как подрубленное дерево. И хотя брешь тут же закрыли другие бойцы, но это было все равно что воздвигать песчаную стену на месте каменной. Вставшему на место германца Владигор нанес один за другим три удара в шею. Обмякшее тело убитого швырнул за спину, на мгновение прикрывшись им от второго противника. Еще один удар — и вновь брешь открылась — и воины Владигора хлынули в нее. Сам же он замешкался — лезвие меча неожиданно застряло между пластинами доспеха убитого, а выдергивать его, применяя лишь силу, слишком опасно — можно остаться безоружным. И тут справа, будто рысь из засады, из-за спин метнулся какой-то воин, метя Владигору в бок. Повернуться и прикрыться щитом не было времени. Уклониться, уйти в сторону — не давали собственные бойцы.

— Луций! — позвал Владигор. Но не Луций пришел ему на помощь — чернобородый отразил удар.

— Помни услугу… — крикнул чернобородый, когда убитый противник рухнул у ног Владигора. — Помни…

Хотя разрубленные пополам шеренги противника, теснимые к ограде арены, отчаянно сопротивлялись, участь их была предрешена. Владигор действовал методично и хладнокровно — после каждого его удара кто-то валился на песок.

И пока его меч поднимался и опускался, в голове его проносились обрывки странных и страшных мыслей: «Что я делаю? Я убиваю ради потехи. Или ради того, чтобы спасти свою шкуру?.. Нет, ради того, чтобы вернуться… чтобы вернуть ВЕЛИКОГО ХРАНИТЕЛЯ… ради ВЕЛИКОГО ХРАНИТЕЛЯ… Но я убиваю приговоренных… Одна половина будет уничтожена, и чем скорее это произойдет, тем больше моих сторонников спасется… спасаю... убиваю и спасаю…»

Его рассуждения, на первый взгляд, вполне логичные и четкие, как взмахи меча, в конце концов оказались бредом. Думать так мог только Безумец… Чтобы разить мечом на арене, надо быть Безумцем…

Тем временем шеренги противника окончательно распались. Бой превратился в отдельные стычки — проигравшие сражались отчаянно, надеясь на чудо, ибо больше надеяться им было не на что. Несколько гладиаторов упали и притворились мертвыми возле мраморной сенаторской террасы. Но эта хитрость им не помогла — прислужники в одежде Харона вышли на арену, едва спал первый накал сражения, и теперь прижигали павшим ноги каленым железом. Когда несчастный притворщик дергался или кричал, ему разбивали голову молотками, как орех.

«За одно это Рим достоин гибели», — подумал Владигор почти равнодушно.

И вслед опять мелькнула безумная мысль, логичная и нелепая одновременно: «Как хорошо, что в императорской ложе сидит сейчас Филипп, а не Гордиан, что именно Араб проводит Столетние игры и устроил эту непотребную бойню». Владигор вновь поднял свой меч, и вдруг увидел, что разить больше некого — полтысячи трупов противника усеяли арену Колизея. Из отряда Владигора уцелело около двух сотен. И хотя многие из них были ранены, они, победители, могли надеяться, что теперь останутся живы. Луций, во время боя сражавшийся против второй половины разбитой шеренги, пошатываясь, шел навстречу Владигору.

— Отличная работа, Архмонт, клянусь Геркулесом!..

Из-за его плеча выскочил чернобородый.

— Я спас ему жизнь, — сообщил он, кивая на Владигора и скаля в наглой ухмылке мелкие желтые зубы.

— Тише!.. Император будет говорить.

В самом деле Араб поднялся.

— Как было объявлено, победителю в грандиозном, невиданном прежде сражении, кроме денежной награды, я дарю этот камень! — и он поднял вверх руку.

Даже на таком расстоянии, Владигор увидел, что это ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ. Он весь напрягся. Он был уверен, что Филипп ни за что не отдаст камень просто так, что наверняка он подготовил какую-то уловку, и весь фокус теперь в том, чтобы эту уловку разгадать.

Тем временем император в сопровождении преторианцев спустился по ступеням на арену. Зрители приветствовали его радостными воплями:

— Будь здрав, Филипп Август! — неслось над Колизеем.

За грандиозность зрелища римляне были готовы простить ему все что угодно.

Филипп остановился в нескольких шагах от Владигора. Выступивший вперед центурион жестом велел гладиаторам бросить мечи на песок арены.

— Вот твой камень, Безумец, — сказал Араб, хмуро глядя на синегорца. — А где же мой?..

В этот момент над их головами раздалось хлопанье крыльев — огромный филин кружился на ними.

«Молодец, Филимон», — мысленно похвалил приятеля Владигор.

— Минерва обещала отдать камень здесь, на арене. И она держит слово — он указал на кружащую священную птицу покровительницы мудрецов.

— Погодите! — заорал чернобородый. — Почему победитель он? Это мой камень, и только мой! Я сражался лучше!.. Отдай камень мне!..

Он подался вперед, его рука с зажатым в ней мечом вылетела из-за спины, как жало змеи. Владигор отбил удар, как умел только он, — голыми руками. В следующее мгновение синегорец выдернул из песка свой меч и с размаху отсек голову чернобородому. Голова, подпрыгивая, покатилась по арене, разбрызгивая кровь и вращая глазами. При этом она теряла прежние очертания. Кожа из смуглой сделалась желтой. Борода — тонкой и длинной, глаза сузились…

— Зевулус… — прошептал Владигор.

— Тебе его жаль? — усмехнулся Филипп. — Мне — нет… Он нарушил договор. Юпитер покарал его. А ты… Где мой ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ?

— Вот он! — крикнул Владигор.

Из лап филина выпал свиток и, разворачиваясь, полетел на землю и лег у ног императора. Владигор наклонился и коснулся свитка своим аметистом. Пергамент ярко вспыхнул, и в следующий миг от него осталась лишь черная кучка пепла.

— Минерва держит свое слово. И я держу. Это все, что осталось от твоего ВЕЛИКОГО ХРАНИТЕЛЯ.

В это мгновение Филимон ринулся вниз и выхватил своими острыми когтями из пальцев Филиппа камень.

— Предатель!.. — прошипел Филипп и отшатнулся.

— Нападение на Августа! Бей гладиаторов! — раздался вопль преторианцев, и гвардейцы с обнаженными мечами кинулись на оставшихся в живых победителей.

Зрители, почуяв, что им предстоит продолжение действа, которое будет куда интереснее предыдущего, завопили и захлопали в ладоши.

— Остановитесь! — закричал Владигор, но его никто не слышал.

Владигор приставил меч к груди Араба.

— Вели им остановиться, или я тебя убью!

Лицо Филиппа исказилось, — его воля, и он разорвал бы синегорца на куски.

— Прекратить! — прохрипел он. — Эти люди — победители… Прекратить!

Тогда Владигор сорвал перстень с пальца, поднял руку к небу и выкрикнул:

— Юпитер, Всеблагой и Величайший, ради сохранения времени, открой врата, запечатанные богами!..

Арена под ногами Владигора качнулась. Песок стал сыпаться вниз, будто там, под ареной, образовалась невидимая воронка огромных песочных часов. И вскоре черные ее края обнажились… Первым в открытое жерло устремился Филимон, по-прежнему сжимая в когтях ВЕЛИКОГО ХРАНИТЕЛЯ. А следом метнулся Владигор. Последнее, что он видел, проносясь по коридору времени, это отрубленную чуть повыше зубов голову Филиппа Араба… Смерть была от императора всего в двух шагах, если считать годы шагами…

Владигор, возвращался в свой мир.