Владимир Этуш. Старый знакомый

Владимир Этуш. Детство и юность

Первый раз я появился на свет 6 мая 1922 года. А второй раз – год спустя, но опять 6 мая. В чем тут подвох?

Мои родители убавили мне год и справили новые документы. В то время, когда я родился, было принято делать мальчиков младше как минимум на год, чтобы к армии ребенок подрос и окреп. Так поступили и мои родители. Я родился в 1922 году, а в документах мне записали 1923-й.

Потом, когда я захотел вернуть себе «правильный» год рождения, оказалось, что мои старые документы утеряны. Вот и получается, что свои юбилеи я отмечаю дважды – по «старому» и по «новому» стилю. Но официальные торжества и приуроченные к ним премьеры спектаклей все же по дате рождения, записанной в паспорте.

Но мысли под стук колес неспешного поезда моей памяти сами возвращают меня в детство.

Я очень хорошо помню наш шумный двор: в большинстве своем он был населен мелким служивым и рабочим людом, где наша семья выделялась, прежде всего, по национальному признаку.

Обычные работяги – простые, пьющие – жили рядом со мной, бок о бок – сами понимаете, что я мог, подросток, видеть и слышать, и мальчишки – почти мои одногодки – были такие, что некоторые даже не хотели учиться. До сих пор помню Гришу Хаимова, был еще Коля, которого называли Колюшка-бутуз, хорошо помню драчливых братьев Лебедевых. Одного из них все называли Бычок. Однажды я тоже рискнул его так назвать и схлопотал за это «леща». Так или иначе, люди, окружавшие меня, были разные – и доброжелательные, и ненавидящие, и равнодушные. Любили мы задушевные беседы вести, сидя на скамейке под двумя липами – а над ней была протянута веревка для сушки белья. И когда белья не было, можно было посидеть, побеседовать с кем-нибудь интересным, разговорчивым. И был у нас там такой дядя Миша Поляков, работал банщиком и очень любил «покалякать» о том о сем… Своим глубокомыслием и нелепейшими высказываниями невпопад он напоминал некоторых персонажей юмористических рассказов Чехова. Собирал дядя Миша нас, мальчишек, на этой скамейке и начинал разговоры разговаривать. Нравился ему сам процесс – поучать, открывать истину. Евреев дядя Миша, мягко говоря, недолюбливал и всегда нам рассказывал про них всякие нелестные истории. Я его как-то поддел, говорю:

– Эйнштейн же тоже еврей, а теорию относительности вот изобрел!

Моя реплика дядю Мишу ничуть не смутила, и он со всей невозмутимостью мне парировал:

– Эйнштейн в Америку уехал, значит, он американец! А евреи что могут изобрести – гуталин разве…

Мне очень было обидно за евреев, и я уходил, огорченный тем, что, по словам дяди Миши, они, кроме гуталина, ничего изобрести не могут. И вообще, кстати сказать, слово «жид» у нас во дворе ругательным не считалось. Употребляли его все и в любых ситуациях. Это было нормой.

В детстве я и моя сестра Лида были окружены вниманием родителей. Мама занималась домом. Нашу семью обеспечивал отец, у которого была небольшая галантерейная мастерская. Когда отца арестовали, мама пошла работать кассиром. Потом отца выпустили и даже оплатили вынужденный простой в работе.

В детстве я мучил домашних своими рассказами и сажал их, чтобы они смотрели. Потом мне подарили какую-то лошадь, довольно большую и с настоящей шкурой. И я ее ставил, потом брал стул, переворачивал, брал другой стул, тоже переворачивал, потом садился позади этой лошади, а за мной – бабушка и мама. Я был извозчиком, я все слышал, как надо гнать лошадь, издавал эти звуки. И вдруг бабушка меня поцеловала в макушку. Я страшно обиделся и огорчился: извозчиков ведь никто не целует. Вот это ощущение правды обстоятельств у меня с детства было. Такое актерское ощущение.

Папа все время жил в Белоруссии, потом приехал сюда перед войной 1914 года и привез сюда маму, которая жила в Украине и к тому времени окончила три курса медицинского института. Потом папу периодически сажали, и этот комплекс во мне тоже сидел. Я себя чувствовал все время сыном врага народа. У меня был такой случай, когда я отвечал по литературе тему – точку зрения Ленина на роман Гончарова «Обломов». Я был в 9 классе и спокойно сказал. Он спокойно меня дослушал. Педагог по литературе. Потом говорит: «Вот вы высказали точку зрения Бухарина, это был 1939 год, его только расстреляли». Я говорю: «Да?» Он говорит: «Да». Но со следующего урока меня вызвал директор – маленький человек в черном костюме, с такими болтающимися рукавами, с глазками-гво́здиками, глубоко сидящими, но пронзающими тебя насквозь, и начал спрашивать: «Кто ваши родители? А за что отец арестован?» Я говорю: «Я не знаю». «Как не знаете? Вы же живете в семье». «Да, я живу в семье. Но я думаю, что даже сам папа не знает», – отвечаю я. А потом так и оказалось, потому что ему выплатили зарплату за 3 года, которые он сидел. Директор говорит: «Ну, что же мне делать? Звонить в НКВД?» И тянет руку к телефону. Многие молодые не понимают, как мы могли терпеть все то, что происходило. Почему был такой страх. Объяснить это невозможно. Но вот через такой пример хотя бы. Я думаю, что вся моя биография говорит о том, что я не трус. Я сам пошел на войну, сам в 90-е годы отказался от Ордена Дружбы народов, потому что к этому моменту дружбы никакой между народами не было. Публично, по телевизору отказался, и никто меня не преследовал за это. Ну, и так далее… Но здесь я струсил… Не за себя. Я в тот момент подумал о маме. Я подумал о том, что отец сидит и сейчас у нее сын будет сидеть. Я его начал просить: «Дяденька, не звоните, пожалуйста». Он не позвонил, но он меня пугал. Вот такая история.

Книги… У любого актера должно быть много книг. Они обогащают внутренний мир человека, очень. Литература вообще помогает нам понять себя и найти свое место в жизни, мире, найти себя. Понять, наконец, а что ты есть такое. Оценить все, что ты собой представляешь. Вернуть то, в чем твоя суть. Книги дарят мне меня. Разного. Когда ты не понимаешь что-то о себе – открываешь книгу на любимой странице и получаешь ответы на вопросы, которые тебя волнуют. Не все ответы…

В детстве я любил посидеть с книжкой и порою не замечал, как быстро проходило время. Читал я много и взахлеб. Почему-то начал с Чехова, очень увлекался рассказами Антоши Чехонте. А вот пьесы мне совсем не нравились, я их читал с неохотой. И до сих пор трудно читаю пьесы. Исключение составляет Александр Николаевич Островский. У него настолько яркие, колоритные образы, что даже читать интересно, не то что смотреть.

Я прочел всего Пушкина, всего Лермонтова, учил наизусть «Мцыри», переживал вместе с героями «Войны и мира». В общем, перечитал практически всю русскую классику. Знал чуть ли не наизусть многих западных писателей. Очень увлекался Конан Дойлем. «Приключения Бригадира Этьена Жерара» перечитывал много раз. Помимо замечательного юмора и иронии, меня там привлекало и то, что действие происходит в 1812 году. У одного моего родственника была коллекция наполеоновских открыток: Наполеон в разных видах, эпизоды сражений, наполеоновские маршалы. В сочетании с произведениями литературы в моем воображении складывалась довольно понятная для меня картина наполеоновской эпохи.

Театр рос во мне исподволь. Сначала неосознанно, в раннем детстве, благодаря влиянию бабушки: она очень образно и колоритно рассказывала мне, еще маленькому, разные детские сказки и истории. А первые серьезные мысли о театре возникли у меня в 8 классе, когда я начал заниматься в школьной самодеятельности под руководством бывшего профессионального актера Театра Корша, Павла Тихоновича Свищева. Это был невысокий, коротко стриженый человек, с лучистыми светлыми глазами и пронзительным взглядом. Павел Тихонович был первым человеком, от которого я узнал о существовании некоторых актерских навыков.

Я очень привязался к нему и старался как можно больше понять о театре. Я являлся для него очень послушным исполнителем, которого можно было безбоязненно занимать среди взрослых исполнителей в спектаклях «профсоюзной самодеятельной сцены», где он подвизался в качестве постановщика. Человек он был одинокий, и мы сдружились. Свищев мне рассказывал о своем разочаровании театром. Однако наш общий знакомый кинорежиссер Граник рассказал мне как-то, что не раз привлекал Павла Тихоновича к съемкам, но все безрезультатно – тот ничего не мог толком сыграть.

Ближе к концу школьного обучения я использовал любую возможность приобщиться к прекрасному миру театра. С моими товарищами мы не упускали возможности посетить Дом актера.

Ходили мы частенько и на мероприятия в Центральный Дом работников искусств (ЦДРИ). Он был закрыт для свободного посещения, и я попадал туда благодаря Толе Арканову, сыну замдиректора Большого театра. Иногда проходил и самостоятельно, каким-нибудь хитрым способом. Например, однажды я узнал телефон Бориса Михайловича Филиппова, директора ЦДРИ, набрался смелости (или нахальства), позвонил ему и сказал: «Борис Михайлович, здравствуйте, это говорит Толя Арканов. Можно мне сегодня прийти к вам?» Он, не разгадав подвоха, разрешил и оставил на проходной пропуск.

Кроме того, я старался не пропускать ни одного выступления Ираклия Луарсабовича Андроникова, который выступал не только как литературовед, но и как удивительно яркий и выразительный рассказчик со своими знаменитыми устными рассказами и историями, в которых было очень много национального колорита. Он был грузином. А что такое первый импульс у артиста или художника? Увидеть. А потом воспроизвести. Вот я и старался воспроизвести акцент Андроникова и, много позже, был вознагражден за это. Во время войны я общался с людьми Кавказа, женился на женщине из Баку, где тоже общался с местными жителями. И в конце концов выработал в себе способность воспроизводить кавказский акцент, различая грузинский, армянский, азербайджанский. Уже после того, как я снялся в фильме «Кавказская пленница», случилось мне возвращаться как-то из Ленинграда. А в соседнем купе ехал – кто бы вы думали? – Ираклий Луарсабович. Мы с ним разговорились, и он сделал мне комплимент, сказав, что кавказский акцент я воспроизвожу очень точно. А я ему в ответ: «А знаете, начало положили вы. До войны я ездил за вами следом по всем площадкам, где вы выступали. А потом имитировал вас на своих выступлениях». Он был очень удивлен и польщен.

Сколько помню свое детство, меня постоянно учили немецкому языку. Когда мне было 6 лет, отдали в немецкую группу, где с детьми занималась немка Эльза. Благодаря этим занятиям с большим трудом я какие-то знания получил, а когда началась война – окончил курсы военных переводчиков и пошел добровольцем на фронт. Кстати, наш полк был сформирован в Армении. В нем был настоящий интернационал: грузины, армяне, азербайджанцы. Так что кавказскому акценту «товарища Саахова» я научился еще на войне, а в мирной жизни он мне пригодился в профессии…