Владимир Лебедев

Работа над этой книгой началась при жизни Владимира Васильевича Лебедева. Автор с благодарностью вспоминает о широте и щедрости, с какой художник делился с ним своими воспоминаниями и открыл ему доступ к материалам для будущей монографии.

В дальнейшем неоценимое содействие оказала автору вдова художника, Ада Сергеевна Лазо. Ученики и друзья В. В. Лебедева — художники Юрий Алексеевич Васнецов, Василий Адрианович Власов, Валентин Иванович Курдов, Алексей Федорович Пахомов и Татьяна Владимировна Шишмарёва, а также искусствоведы Дмитрий Владимирович Сарабьянов и Геннадий Иванович Чугунов дали автору немало ценных советов.

Автор просит их принять глубокую благодарность за помощь в работе.

В декабре 1909 года в залах Академии художеств открылась выставка рисунков и эстампов; среди ее участников был восемнадцатилетний художник Владимир Лебедев.

В следующем, 1910 году петербургский иллюстрированный журнал «Свободным художествам» опубликовал серию его работ.

С этого дебюта начался сложный и долгий, более чем полувековой путь в искусстве, пройденный Владимиром Васильевичем Лебедевым.

Юность художника завершилась на пороге Первой мировой войны, пора его творческой зрелости совпала с эпохой Октябрьской революции. Он рос и формировался в то время, когда взрывались самые глубокие исторические основы русской жизни и перестраивались принципы культуры, когда художественная мысль, едва нащупывая свои будущие пути, кипела в огненных противоречиях и страстных исканиях. Именно в эту пору в русском искусстве сложился особый тип художника-изобретателя, экспериментатора, открывателя новых путей. В творческой индивидуальности Лебедева можно видеть едва ли не классическое воплощение этого художнического типа.

Вместе с другими большими мастерами, впервые выступившими накануне Первой мировой войны и Октябрьской революции, Лебедев испытал и преломил в своем творчестве влияние пережитой им великой и сложной эпохи. Он выразил свою эпоху ярче, чем многие его сверстники, хотя, быть может, и уступал иным из них по широте охвата явлений окружающей действительности. На это указывали с полным единодушием все писавшие о Лебедеве. Однако не всегда достаточно ясно осознавалась важнейшая особенность исторической роли и художнической судьбы мастера: он отразил свое время именно потому, что был не только чутким свидетелем совершающихся событий, но и их активным участником, наложив на молодое советское искусство неизгладимый отпечаток своих собственных идей и исканий, своего мироощущения и творческого темперамента.

Две типичные особенности наиболее отчетливо характеризуют облик Лебедева как художника.

Первую из них можно было бы определить как обостренное чувство современности, умение ощущать свою эпоху и жить ее интересами. Подобно В. В. Маяковскому, Лебедев нередко ставил свое искусство на службу актуальным задачам текущего момента. Творчество художника неотделимо от потока действительности, и, быть может, именно злободневность его произведений сообщает им непреходящее значение. В сериях политических плакатов, в циклах станковых рисунков и, наконец, в произведениях портретной живописи воскресают грани эпохи. Она воссоздана с непосредственной наглядностью, доступной только очень глубокому и тонкому наблюдателю, и с силой художественного обобщения, возникающей лишь в творчестве страстно заинтересованного очевидца.

Вторую особенность облика художника следовало бы назвать «пафосом мастерства».

Дело не только в том, что природа одарила Лебедева метким художническим зрением и твердой рукой. Характернейшими отличительными чертами его работ являются ясность и последовательность в постановке и решении творческих задач, умение организовать, до конца продумать и подчинить своему замыслу все средства художественной выразительности. Лебедев владел вполне самостоятельным, строгим и глубоко разработанным методом творчества, стройной системой образного мышления. Аналитический разум, так отчетливо преобладающий в художнической индивидуальности Лебедева, не вступает, однако, в противоречие с его интуицией. Нечасто можно найти в нашей живописи или графике пример творчества столь же интеллектуального, основанного всегда на знании и точном расчете и вместе с тем столь живого и эмоционального.

Были периоды, когда творческие искания Лебедева шли подчас очень сложным путем, но следует настойчиво подчеркнуть, что даже в пору наибольшей близости к кубизму и левым течениям Лебедев не отрекался ни от изобразительности, ни от живого наблюдения натуры. Историческое значение творчества Лебедева обусловлено не только замечательным дарованием художника, но и в первую очередь высокой профессиональной культурой, носителем и глашатаем которой он оставался в течение всей своей деятельности.

Особенно значительна роль Лебедева в развитии графических искусств. С его именем связаны первые большие достижения советского политического плаката; он был одним из организаторов и активнейших сотрудников агитационно-плакатного отдела РОСТА в Петрограде, автором сотен «Окон сатиры», созданных в годы военного коммунизма и перехода к нэпу. Двадцать лет спустя, в пору Великой Отечественной войны, Лебедев снова вернулся к политическому плакату и выполнил обширную серию сатирических «Окон ТАСС», которая занимает выдающееся место в истории агитационного искусства военного времени.

Еще более активно протекала деятельность Лебедева в книжной графике. Как художник, как редактор и организатор, наконец, как глава большого творческого направления, последователями которого стали многие молодые ленинградские графики 1920-х — начала 1930-х годов, Лебедев революционизировал эту сферу искусства, создав новые творческие принципы конструирования детской иллюстрированной книги и новую эстетику ее художественного оформления. Именно книжные работы принесли художнику громкую известность и общественное признание, давно уже перешагнувшие рубежи нашей родины. Детские книги, оформленные и иллюстрированные Лебедевым, принадлежат к числу самых бесспорных и наиболее ценимых достижений советского искусства.

Не менее плодотворной явилась работа Лебедева в сфере станкового рисунка. Отдельные этапы этой работы существенно повлияли на процесс становления советской графики и впоследствии заметно сказались на развитии ее метода и стиля. Лебедев был одним из главных деятелей того своеобразного художественного движения, которое возникло в середине 1910-х годов в среде творческой молодежи и в борьбе с декоративно-стилизаторскими тенденциями «Мира искусства» существенно переработало принципальные основы русского станкового рисунка, вновь обратив его к изучению живой натуры и непосредственному, конкретному наблюдению действительности. Это художественное движение вовсе не было групповым. Одновременно с Лебедевым и его друзьями И. А. Пуни и Н. А. Тырсой в нем участвовали П. В. Митурич, Л. А. Бруни, В. Н. Чекрыгин и некоторые другие художники, не связанные между собой ни личной дружбой, ни единством эстетических воззрений. Но их разобщенные усилия вели к сходным результатам. В процессе обновления подверглись решительной переработке все основные принципы классического линейно-контурного рисунка с его объемными формами, моделированными светотенью, и постепенно сложился новый изобразительный язык, характерный для искусства XX века, — язык не столько графический, сколько живописный, где вместо линейных отношений выступают отношения масс и тональностей, а форма не моделирована, а пронизана светом. Работа названных мастеров — и в том числе Лебедева — подняла искусство рисунка на новую высоту. Позднее, уже в 1920-х годах, в пору расцвета дарования Лебедева, созданные им циклы сатирических рисунков и огромные серии виртуозных набросков и зарисовок ознаменовали новый этап в истории русской реалистической графики, во многом определив стиль советского искусства того времени и вызвав множество подражаний.

В течение всей жизни Лебедева неизменно привлекала тема обнаженной натуры. Быть может, именно здесь, в этой камерной сфере графики, художник создал свои самые совершенные произведения, раскрывая в пластике обнаженного тела неисчерпаемый источник лиризма.

Слава лебедевской графики, в первую очередь книжной, как бы заслонила от современников достижения его живописи. Недаром еще в 1920-х годах один из первых критиков творчества Лебедева сравнивал его судьбу с судьбой О. Домье, великого живописца, известного когда-то главным образом графическими работами. Эта аналогия настойчиво возникает и теперь, когда убеждаешься, что живопись Лебедева далеко не занимает в общественном мнении того места, на которое имеет бесспорное право. Впрочем, здесь правильнее было бы говорить не о непризнании, а просто о незнании. Некоторые свои значительные живописные произведения Лебедев никогда не выставлял, а то немногое, что попадало в музейные экспозиции или на выставки, не дает достаточно ясного представления о масштабах и творческой силе художника.

И всё же нельзя назвать живопись Лебедева безвестной. У нее есть своя слава, давно и прочно утвердившаяся в кругу художников, различных по своим творческим устремлениям, и людей, близких к искусству. Так и должно было быть. Живопись Лебедева обладает высокими профессиональными качествами, она покоряет своей тонкой эмоциональностью, ясной гармонией творческих решений, глубокой и острой мыслью и, наконец, своим мастерством. Давно настал срок популяризации произведений, которым еще предстоит занять заметное, по праву принадлежащее им место в истории советского искусства.

Думается, есть все основания назвать Лебедева одним из основоположников советской художественной культуры и одним из ее крупнейших представителей. Однако нельзя утверждать, что его роль в истории советского искусства встретила признание и достаточно объективную оценку в современной художественной критике и искусствоведческой науке. Напротив, творчество этого замечательного мастера, кроме его книжной графики, поныне остается не только не изученным, но и явно недооцененным. Можно, пожалуй, отметить, что ни одна из обзорных работ о советской графике не обходится без упоминания его имени. Но достаточно обратиться хотя бы к такому обобщающему труду, как «История русского искусства», издаваемая Академией наук СССР, чтобы убедиться, что искусствоведение еще слишком мало знает Лебедева: его произведениям уделено лишь несколько строк, написанных без понимания масштабов и значения художника.

Правда, в 1920-х — начале 1930-х годов советская художественная критика более обстоятельно занималась Лебедевым. Монографию о его творчестве написал Н. Н. Лунин (1928), сделав внимательный и тонкий анализ произведений художника и ярко определив особенности его дарования. Каталог персональной выставки Лебедева, устроенной Государственным Русским музеем в том же 1928 году, открывается сжатой, но чрезвычайно содержательной статьей П. И. Нерадовского. Пятью годами позже В. Н. Аникиева подготовила на материале ретроспективной выставки «XV лет Октября» еще одну монографию, посвященную Лебедеву, включив в нее ряд острых и метких наблюдений[1].

Но эти работы охватывают лишь ранний период творчества Лебедева. В последующие годы публиковались небольшие журнальные статьи, в которых освещены отдельные стороны деятельности художника — преимущественно его работа в сфере портретной живописи и книжной графики.

В этой книге сделана попытка выяснить роль художника в истории советского искусства, обобщить накопленный им опыт, наметить основную проблематику его творчества и проследить те пути, по которым в течение полувека развивалось его искусство.

Юность художника

Эпиграфом к этой главе могли бы стать следующие слова Т. Манна из книги «Доктор Фаустус», повествующей о судьбах искусства XX века: «…нельзя написать биографию, нельзя показать становление художника без того, чтобы перенести читателя, для которого пишешь, в состояние ученичества, в состояние начинателя жизни и искусства, вслушивающегося, перенимающего, то проникновенно зоркого, то полного смутных чаяний»[2]. Характеристика «состояния ученичества» дана здесь едва ли не исчерпывающе. Но замечательный немецкий писатель ставит перед биографом слишком сложную задачу, выполнимую, быть может, только средствами искусства и вряд ли посильную для искусствоведческого исследования, работающего не образами или метафорами, а логическими категориями, историко-социальными и историко-стилевыми понятиями. Не претендуя переносить читателя «в состояние начинателя жизни и искусства», следует попытаться проследить этапы ученичества и духовный рост будущего художника в связи с историей его времени и тем искусством, которое создавали его современники.

Владимир Васильевич Лебедев родился в Петербурге 27 мая 1891 года. В том же году родился С. С. Прокофьев, а двумя годами позже — В. В. Маяковский. Люди этого поколения еще не вышли из отрочества в пору Первой русской революции, а в начале мировой войны оставались юношами. Их детство приходится на 1890-е годы — «дальние, глухие» годы, когда «в сердцах царили сон и мгла», как писал А. Блок в «Возмездии»[3].

Нельзя, разумеется, применить слова поэта ко всей русской действительности 1890-х годов. В ней совершались глубокие сдвиги и назревали великие исторические изменения, которые в недалеком будущем должны были преобразить облик мира. На заводских окраинах больших городов нарастали и крепли невиданные силы; начинался пролетарский этап русского революционного движения. Но этот процесс, нелегко уловимый даже для самых чутких современников, протекал далеко за пределами того мира, в котором жила литературная и художественная интеллигенция и оставался неведомым в разночинной и обывательской среде Петербурга. У выходцев из этой среды были другие воспоминания.

Память о раннем детстве характерна для художественных натур. Первые детские впечатления формируют — иногда на всю жизнь — духовную личность человека и могущественно влияют на становление его творческой индивидуальности.

Сверстники Лебедева вспоминали девяностые годы прошлого века как глухие годы России. Быт этого времени был глубоко провинциальным, болезненно провинциальным. Где-то подспудно назревали события, уже шел внутренний процесс в людях, судьба и творчество которых должны были определить эпоху наступающего нового века. Быт разночинцев и обывателей — как тихая заводь: последнее убежище умирающего века. Разговоры о газетных новостях, неопределенные споры о какой-то «Крейцеровой сонате»: мелкие ненужные страсти, подогреваемые не заинтересованностью к событиям, произведениям, людям, а просто привычкой и даже усилием, еще не осознанным, сохранить привычное течение жизни, просто так было всегда, так надо сейчас. О том же, в сущности, с глубокой проницательностью говорит Блок, рассказывая в «Возмездии» о болезненном умирании века, когда «в сером и гнилом тумане увяла плоть и дух погас»[4].

В. Б. Шкловский раскрыл в своих воспоминаниях несколько иной, но, быть может, не менее существенный аспект жизни в конце XIX века. Он показал 1890-е годы как время, когда «было очень тихо. Воевали где-то далеко и в незнакомом — в Африке и Китае». И в этом тихом мире, где не совершалось больших событий и могло казаться, что история не движется, «всё было очень огорожено заборами, размечено, оговорено», люди жили испуганно и прятались от жизни, «о деньгах говорили постоянно, уважительно и негромко». Шкловский рассказывает о трагической духовной нищете разночинно-интеллигентских семейств, оторванных от традиции и утративших связи с передовыми общественными идеями своей эпохи[5].

Одаренные мальчики, росшие в этой среде, инстинктивно чувствовали ее увядание. В детскую психику — быть может, в ее подсознательные сферы — проникала ранняя разочарованность и закрадывалось глухое недовольство.

Мальчики стремились оторваться от скучной и жалкой современности, уйти в мир вымысла и фантазии, думать и мечтать о чем-то совсем не похожем на окружающую жизнь. Из конфликта между мечтой и реальностью возникал своеобразный детский романтизм, столь характерный для поколения девяностых годов и не оставшийся впоследствии бесплодным. Именно в этом поколении — младшем из двух смежных поколений, которым вскоре предстояло революционизировать русское искусство, — сложились сильные творческие индивидуальности. В известном смысле можно сказать, что они продолжали дело, начатое их старшими современниками. Уже на исходе XIX века появились книги символистов и открывались выставки дягилевского «Мира искусства», возникшие как реакция против эпигонов передвижничества, как первые симптомы наступающего двадцатого столетия. Они наносили, казалось, непоправимый удар по всем устоявшимся, традиционным представлениям об искусстве и открывали перед ним невиданные горизонты. Под прямым воздействием работ «Мира искусства» и поэзии символистов сформировалась в русском обществе новая эстетика и новая художественная идеология.

Живопись и поэзия того времени активно влияли на подрастающую молодежь, будили ее сознание, направляли на путь творческих исканий. Однако отношение между поколениями «отцов» и «детей» вовсе не было отношением простой преемственности. Двадцатое столетие принесло с собой новые социальные, нравственные и эстетические проблемы. Духовный опыт будущих деятелей молодого поколения складывался иначе, нежели у их предшественников, и на иных основах вырабатывалось понимание действительности. Между поколениями шла борьба, вначале тайная, едва осознанная борющимися сторонами, но всегда напряженная, неудержимо нараставшая и приведшая в конце концов к яростным конфликтам. У поколения, к которому принадлежал Лебедев, возникала своя собственная программа, неприемлемая для старших. Маяковский преодолевал поэзию Андрея Белого и А. А. Блока, С. С. Прокофьев — музыку А. Н. Скрябина и С. В. Рахманинова, сверстники и единомышленники Лебедева выступили против живописи и графики «Мира искусства». В дальнейшем еще предстоит рассмотреть конкретные формы, которые принимала эта борьба в сфере изобразительных искусств. Но предварительно необходимо вернуться к детству художника, потому что именно тогда, на рубеже двух столетий, уже начали формироваться некоторые особенности духовного облика Лебедева, наложившие неизгладимую печать на всю его дальнейшую жизнь.

В одной из записей своего дневника Блок справедливо заметил, что в дореволюционной России сословия были своеобразными «культурными ценностями» — иначе говоря, носителями традиции, и для художника небезразлично, какая культурная среда воспитала его в детстве[6].

Лебедев — по дореволюционному паспорту «сын ремесленника» — родился в семье крестьянского происхождения, не сохранившей, однако, ни связи с деревней, ни черт старозаветного патриархального уклада. Семья была типично городской и прочно вошла в среду разночинной интеллигенции. Детство и юность Лебедева прошли в Петербурге.

Отец художника, Василий Иванович Лебедев, потомок крепостного крестьянского рода Осташковского уезда Тверской губернии, был даровитым и своеобразным человеком. В молодости — простой рабочий частной механической мастерской, он самоучкой достиг профессиональных знаний в области техники и личным трудом добился независимого и обеспеченного положения. Он не чуждался интеллектуальных интересов, посещал университетские лекции, покупал книги и выписывал журналы. Картинки из «Нивы» и «Всемирной иллюстрации» стали для будущего художника — как и для многих людей его поколения — первым источником, из которого черпались впечатления искусства.

У Лебедева рано возникло стремление к самостоятельности и духовной независимости. Как бы в контрасте к скромному и размеренному бытовому укладу родительского дома мальчик развивал в себе интересы отнюдь не традиционные и даже неожиданные для его среды и непосредственного окружения. В десять-двенадцать лет он азартно полюбил спорт — занятие, к которому в те годы мало кто относился всерьез. Вначале юного Лебедева привлекал футбол, позднее он стал заниматься английским боксом и на всю жизнь сохранил к нему любовь. Он интересовался также французской борьбой и цирком и был усердным посетителем скачек. Со страстным увлечением наблюдая спортивные упражнения и выступая сам в качестве спортсмена, Лебедев приобретал уверенное знание строения человеческого тела и его движений, знание, которое позднее сослужило художнику немалую службу в его профессиональной работе. В основе всех этих спортивных интересов лежало своеобразное мироощущение, в ту пору, быть может, еще неосознанное самим художником, но уже тогда необыкновенно сильно повлиявшее на формирование его индивидуальности, а впоследствии отчетливо сказавшееся на его творчестве. Речь идет об особой напряженности восприятия мира, о повышенной и молниеносно быстрой реакции на все окружающие явления. Французская литература и публицистика начала XX века называла это мироощущение «aspiration à la vie intense» — стремлением к интенсивной жизни; отмечалось при этом, что оно характерно для переломных эпох истории, когда в общественном сознании назревает предчувствие грядущих переворотов и катастроф. Можно также определить это мироощущение как активность воли или желание глубже и ярче почувствовать и пережить действительность. Эта черта, свойственная волевым и энергичным натурам, была характерна для Лебедева уже в пору его ранней юности и прошла в дальнейшем сквозь всю его жизнь.

Едва ли не из того же источника возник интерес к искусству, необыкновенно рано пробудившийся у Лебедева. Он рассказывал, что уже десяти-двенадцатилетним мальчиком знал и любил Эрмитаж. Но в его художественных интересах не было ничего уводящего от действительности, не было оттенка мечтательности или ретроспективного эстетизма, столь типичного для юношей предшествующего поколения. По рассказам Лебедева, он воспринимал тогда искусство как сгусток жизни, как бы спрессованной в образе или метафоре. Столь же рано проявилась у Лебедева тяга к самостоятельному творчеству. Она рождалась из потребности выразить и воплотить в зримой форме то, что было так остро пережито в непосредственном ощущении.

О первых шагах Лебедева в искусстве следует рассказать словами самого художника. В неизданных автобиографических заметках, написанных в 1942 году, Лебедев вспоминает: «Рисовать я начал, по рассказам родителей, с четырех-пяти лет. Проделывал я это следующим образом: раскладывал на полу бумагу, а сам ложился на живот и „творил“ баталии и лошадей, причем начинал рисовать лошадей всегда с хвоста.

У меня уцелел один рисунок времени более позднего (1900): „Атака английских кавалеристов на бурские окопы“, сохранилось еще шесть-семь тетрадок (1903–1905) с изображениями приключений и подвигов моего старшего брата. Он всюду изображен рыцарем. (Брат мой, будучи старше меня на три с половиной года, очень увлекался историей и историческими романами.) Лишь в последних тетрадях нашли отражение Русско-японская война и Первая революция.

Сохранились еще нарисованные цветные и вырезанные, с двигающимися ногами фигурки из картона. Тут все воины и солдаты. Помню, что иногда мы устраивали большие сражения и все фигурки принимали участие. Тогда бывало так: русские удельные князья бились с войсками (особенно со слонами) Ганнибала, а римские легионеры с крестоносцами.

Я много рисовал „от себя“ — по памяти. Часто после того, как я „зарядился“ рассматриванием лошадей, я сам мчался, как конь, чтобы скорее зафиксировать виденное. Зрительная память развивалась очень быстро при подобных упражнениях. Смотреть, наблюдать я мог по несколько часов, не проронив ни слова»[7].

Детские рисунки Лебедева заслуживают внимания. В его школьных тетрадках зарождаются отдельные существенные особенности творческой манеры, характерные качества мышления и видения мира, сказавшиеся в дальнейшей деятельности художника. Многое в искусстве Лебедева восходит к его детским опытам, свидетельствуя о самобытности дарования художника и об органичности пройденного им пути развития.

Всё стремительно движется в детских рисунках Лебедева. Лошади скачут, всадники сшибаются в схватках. Форма нередко берется в необычных и неожиданных ракурсах, которые могли возникнуть лишь в итоге самостоятельного наблюдения. В сценах морских сражений парусные суда неистово мчатся навстречу друг другу. Движение неизменно становится главным мотивом рисунка; оно понято, или, вернее, почувствовано юным художником как основной принцип жизни. Мальчик рисовал со страстным увлечением, вкладывая в творчество всю свою взволнованную и напряженную энергию. Так уже в самых ранних работах исподволь начало проявляться отношение художника к действительности, полное активного, волевого динамизма, чуждое мечтательной созерцательности. Рисунки достаточно самостоятельны и свидетельствуют о незаурядной одаренности, но, конечно, не выходят за пределы той изобразительной стилистики, которая характерна для детского творчества на рубеже ХIХ — ХХ веков. Важнее отметить, что в них уже зарождается лебедевская ясность и сознательность, способность выразить именно то, что было задумано.

Некоторые специфические черты будущей лебедевской графики выступают с еще большей очевидностью в упомянутых ранее самодельных картонных игрушках. Эти вырезные фигурки рыцарей и воинов, покрытые плотным слоем акварели, прекрасно приспособлены для игры. Их нарядная декоративность сочетается с четкой построенностью и сознательно проработанной функциональностью. Гораздо позднее, уже взрослым человеком, Лебедев использовал свои детские игрушки в оформлении книги В. Скотта «Айвенго» (1918).

Лебедев не знал колебаний в выборе профессии: в четырнадцать-пятнадцать лет он уже не сомневался, что будет художником. Можно сказать, что искусство открылось ему и стало для него профессией раньше, чем он начал сколько-нибудь систематически учиться рисунку и живописи. Занятия искусством приносили ему заработок и помогали быть независимым от семьи не только духовно, но и материально. Художественный магазин Фиетта на Большой Морской охотно покупал открытки, вручную исполненные четырнадцатилетним Лебедевым. Вскоре его рисунки (преимущественно изображения скачек) стали появляться в иллюстрированных журналах. Однако ни полуремесленная работа для магазина, ни деятельность журнального репортера не могли удовлетворить взыскательного юношу. Он ждал и желал чего-то неизмеримо большего. К вершинам мастерства вел путь долгого и трудного ученичества.

Годы учения протекали у Лебедева совсем не так, как у большинства его сверстников и современников. Он едва прикоснулся к рутине дореволюционных художественно-педагогических систем. Академия художеств не сыграла никакой роли в его жизни. В биографии художника есть особенность, необыкновенно характерная для его индивидуальности и судьбы, и, вместе с тем, почти парадоксальная: Лебедев, всегда высоко ценивший значение традиции, непосредственно передаваемой от учителя к ученику, Лебедев, создавший обширную и плодотворно работающую группу последователей, Лебедев, который воспринимался художественной критикой с полным основанием как «именно художник школы»[8], сам, в сущности, не был в общепринятом понимании чьим-либо учеником. Он учился главным образом самостоятельно, используя опыт русского искусства.

Профессиональная подготовка началась для Лебедева с того времени, когда, еще мальчиком, он принялся наблюдать окружающую действительность и закреплять на бумаге увиденное. Уже в эту пору стала понемногу формироваться самостоятельная тренировка зрительной памяти. Первые юношеские рисунки Лебедева выполнены почти без исключения по воспоминанию. Молодой художник, однако, вполне отдавал себе отчет в том, что для завоевания мастерства ему необходима именно работа с натуры.

Будучи еще учеником старших классов Петровского коммерческого училища, он посещал по вечерам мастерскую художника А. И. Титова, где рисовали обнаженную натуру, — «скучно поставленную», как впоследствии вспоминал Лебедев. Более серьезное учение началось с 1910 года.

В уже цитированных автобиографических заметках художник рассказывает: «Желание рисовать с натуры длительно и писать маслом привело меня к профессору Рубо. Очень интересно и волнующе для меня было то, что прежде чем разрешить посещать свою „стеклянную“ батальную мастерскую, он решил попробовать меня. Посмотрел рисунки и спросил: „Вы это без натуры рисовали? — Я ответил утвердительно. — Ну, тогда идите в соседнюю комнату, берите картон и уголь и изобразите мне атаку“. Через полтора часа моих усилий я услышал за спиной голос: „Можете приходить работать в мастерскую в любое время писать и рисовать“»[9].

^{1. На бегах. 1910}

Но детское увлечение военными темами прошло. Батальная живопись совершенно не интересовала Лебедева. В мастерской он занимался исключительно рисованием лошадей, с радостью используя наконец-то представившуюся возможность систематически работать с натуры. Но сам профессор — Ф. А. Рубо, автор знаменитой панорамы «Севастопольская оборона», в какой-то степени импонировал девятнадцатилетнему художнику как умелый и опытный мастер, «академический профессионал международного класса», по позднейшему отзыву Лебедева. Стоит отметить, что и профессор, со своей стороны, высоко оценил одаренного юношу, неоднократно ставил его в пример другим ученикам и выбрал себе в помощники для работы над панорамой «Бородинская битва», подготовлявшейся в Мюнхене, где постоянно жил Рубо. Впрочем, поездка Лебедева в Мюнхен не состоялась.

Профессор мало вмешивался в работу своих учеников и не стремился влиять на них. Он только «никому не мешал», как впоследствии рассказывал Лебедев. Быть может, именно это обстоятельство и делало мастерскую Рубо особенно притягательной для молодежи, ищущей самостоятельного пути в искусстве. Здесь одновременно с Лебедевым учились не только будущие баталисты, например, М. И. Авилов и П. Д. Покаржевский, но и такие художники, как юный Л. А. Бруни, а также С. А. Нагубников и П. И. Львов, близкие к только что тогда созданному «Союзу молодежи». Именно в мастерской Рубо произошло первое сближение Лебедева с современной художественной средой.

Лебедев оставался в батальной мастерской до 1911 года. Следующий, 1912 год стал переломным в его художнической судьбе. Начальный период творческого созревания завершился. Новые интересы вошли в сознание молодого художника.

«В январе 1912 года я поступил в частную мастерскую художника Михаила Давидовича Бернштейна, — рассказывает Лебедев в автобиографии. — Это был для меня целый переворот: я стал читать систематично книги по истории искусств и пристрастился к анатомии, а главное, мне понравилось рисовать с натуры обнаженных людей. Михаил Давидович хорошо знал анатомию, и я свою любовь к спорту совместил с изучением этого предмета. Бернштейн освободил меня от платы за обучение. Мы ходили на французскую борьбу. Бернштейн часто сравнивал борцов с фигурами Микеланджело. На этих наглядных уроках я понял многое в движении и пропорциях человеческого тела…

^{2. Портрет Сарры Дармолатовой. 1912}

В мастерской Бернштейна я познакомился с рядом лиц, ставших моими друзьями: Саррой Дмитриевной Дармолатовой (она стала потом Саррой Лебедевой), Николаем Фёдоровичем Лапшиным, Владимиром Евграфовичем Татлиным и Виктором Борисовичем Шкловским (тогда лепившим). Вспоминаю эту мастерскую с чувством благодарности»[10].

Именно Бернштейна — и лишь его одного — следует назвать учителем Лебедева. Он был умелым, образованным и тонким педагогом, хотя и не способным увлечь своим примером. Он мог дать верный и нужный совет, но не мог, да и не старался повлиять на характер и направленность творчества своего ученика. Он предоставил Лебедеву идти своим собственным путем, нимало не покушаясь на его самостоятельность.

Лебедев сохранил независимость и по отношению к художественной среде, окружавшей его в мастерской Бернштейна. Рядом с Лебедевым учились здесь высокоодаренные молодые люди. С некоторыми из них его связывала тесная дружба, а в дальнейшем и совместная работа. Однако, несмотря на несомненную духовную близость со своими сверстниками, Лебедев ни тогда, ни позднее не входил ни в какие группы, кружки или творческие объединения, так легко создававшиеся в ту пору. Эстетические теории и групповые доктрины того времени оставляли его равнодушным. В идейных и творческих исканиях он желал опираться лишь на свой собственный опыт.

Итак, именно в пору работы у Бернштейна зародились в сознании Лебедева новые тенденции, которым предстояло сыграть определяющую роль в дальнейшей жизни художника. Интерес к рисованию обнаженной натуры вскоре перерос в страстное увлечение задачей изображения человека — задачей, ставшей впоследствии едва ли не центральной во всём творчестве Лебедева. Систематические занятия историей искусств, начавшиеся с изучения рисунков Микеланджело, заложили прочную основу той широкой историко-художественной эрудиции, которая отличала Лебедева в течение всей его деятельности.

В том же 1912 году в петербургской художественной жизни произошло событие, имевшее для Лебедева очень большое значение. В связи со столетней годовщиной Отечественной войны 1812 года журнал «Аполлон» и петербургский Французский институт организовали грандиозную выставку «Сто лет французской живописи (1812–1912)». Она включала около тысячи картин и рисунков — от Ж. Л. Давида до П. Сезанна, — взятых частью в русских дворцовых и частных собраниях, но главным образом в музеях Франции и галереях парижских коллекционеров. Ничего подобного нельзя было тогда увидеть ни в Эрмитаже, ни в московских собраниях С. И. Щукина и И. А. Морозова. Русские зрители впервые получили возможность познакомиться с живописью Т. Жерико и О. Домье, с рисунками К. Гиса и О. Родена, а также с произведениями всех главных представителей импрессионизма и постимпрессионистических течений. Достаточно указать, что на выставке было десять работ Э. Мане, в том числе «Нана» и «Бар в Фоли-Бержер», двадцать четыре работы О. Ренуара, семнадцать работ П. Сезанна. Однако не только отдельные мастера или отдельные шедевры определяли значение этой выставки; еще более существенным и поучительным для русских художников явилось то обстоятельство, что французская живопись XIX века предстала здесь как живое единство, в котором внимательный зритель мог проследить развитие традиций и закономерную последовательность в постановке и решении творческих задач.

«Выставка французской живописи за сто лет есть событие в полном смысле слова… — писал Александр Бенуа. — И это событие не потому, что собрано здесь столько картин, столько дорогих картин, что есть, чем потешить любопытство обычных выставочных посетителей, а потому, что выставленное есть нечто живое, животворящее, что оно полно живительной силы, что это и есть искусство нашей эпохи, что здесь мы видим подлинное отражение художественных переживаний нашего века — вроде того, как итальянцы чинквеченто видели сумму переживаний своего века в Сикстинской капелле и в Станцах Ватикана»[11].

Бенуа со свойственной ему проницательностью сформулировал, по-видимому, самый существенный итог того впечатления, которое оставила выставка в русской художественной среде. Особенно сильным было ее воздействие на молодое поколение художников. Но, быть может, лишь немногие пережили эти впечатления так горячо и страстно, как Лебедев.

В залах Юсуповского дома на Литейном, где размещалась выставка, Лебедев проводил целые дни, изучая, сравнивая и размышляя. Именно здесь он нашел ответ на вопросы, которые ставила перед ним его собственная работа в искусстве. Всматриваясь в картины Э. Мане и О. Ренуара, Ж. Сейра и П. Сезанна, в акварели К. Гиса, в портретные рисунки Д. Энгра, он впервые понял, или, лучше сказать, глубже почувствовал, что живая современность, взятая в упор, неприкрашенная и не идеализированная, может стать в искусстве прекрасной и грандиозной. Такого урока не могли ему дать ни произведения современной русской академической или позднепередвижнической живописи, ни ретроспективные и стилизованные картины мастеров «Мира искусства», ни работы «левых» современников, которые можно было видеть на выставках «Бубнового валета» и петербургского «Союза молодежи». В итоге анализа мастерства великих французов постепенно вырабатывался в сознании Лебедева новый критерий художественного качества, требовательный и принципиальный. Французская выставка обострила у художника чувство профессиональной ответственности за свою собственную работу.

Рассказывая автору этих строк о своих юношеских впечатлениях, пережитых на французской выставке, Лебедев особенно настойчиво подчеркивал одну существенную частность: картины импрессионистов и в первую очередь Э. Мане убедили его в том, что современная одежда, которая в 1910-х годах казалась большинству художников «неэстетичной», органично связана с образом современного человека; на холсте живописца-реалиста она обретает выразительность и эстетическую ценность.

Так возникли у Лебедева глубокие и прочные связи с французской художественной традицией, впоследствии укрепившиеся и прошедшие сквозь всю его жизнь. Однако не следует истолковывать сказанное в том смысле, что молодой художник сделался, хотя бы на краткий период, подражателем кого-либо из полюбившихся ему мастеров. Этого не случилось. Отношение Лебедева к выбранным им образцам всегда строилось на более сложных и тонких основах, нежели простое подражание. Можно даже утверждать, что в творчестве Лебедева не было немедленной реакции на пережитую им встречу с французским искусством. Впечатления от работ Гиса, Мане, Ренуара и Сейра, глубоко усвоенные Лебедевым, надолго остались как бы подспудными и лишь гораздо позднее отразились в его собственных произведениях, переработанные и видоизмененные личным опытом художника и свойственным ему строем эмоциональных переживаний. Н. Н. Пунин справедливо указывал, что «Лебедев, в отличие от многих русских художников, которые, попадая под те или иные воздействия, начинают и видеть, и чувствовать чужими глазами и чужим сердцем, всегда оставался самим собой; он не заражался чужой эмоциональностью, не усваивал чужого мироощущения; огромный опыт французских мастеров был для него не опытом жизни, а только опытом школы, и он разумно использовал этот опыт не для того, чтобы развить свою индивидуальность, а чтобы сделаться более совершенным художником»[12].

Несколько предвосхищая выводы дальнейшего исследования, необходимо уже здесь настойчиво подчеркнуть, что было бы ошибкой сводить традиции Лебедева к одним лишь французским источникам. Творческая генеалогия Лебедева гораздо сложнее. Она включает обширный ряд разнообразных и разновременных явлений мировой художественной культуры; среди них первостепенно важное значение для художника имеет глубоко изученная им традиция русского народного творчества. Однако столь же настойчиво следует подчеркнуть, что именно французская живопись импрессионизма и постимпрессионизма явилась для Лебедева руководящей основой пройденной им школы — строгой, последовательной и вполне самостоятельной школы, которой не могли ему дать мастерские Рубо и Бернштейна.

Осенью того же 1912 года Лебедев выдержал экзамен в Академию художеств. «Но я в Академии не нашел ни среды, ни профессуры, — рассказывает художник. — И она не вызывает у меня воспоминаний. Благодарен я только ее хорошей библиотеке»[13]. В течение ряда лет он лишь числился в списках Академии и продолжал активно работать в частной мастерской Бернштейна.

^{3. Натурщик. 1910-е}

От этого второго периода ученичества, сравнительно недолгого (1912–1916), но интенсивного и целенаправленного, сохранилось довольно значительное количество работ. Центральное место среди них занимают рисунки углем, сангиной и свинцовым карандашом, изображающие обнаженных натурщиков и натурщиц. Процесс овладения мастерством с особенной наглядностью раскрывается именно в этих рисунках.

Самые ранние из них свидетельствуют о повышенном интересе к пластической анатомии, столь характерном для мастерской Бернштейна. Натура в работах Лебедева взята как бы в упор. Каждая отдельная форма изучена тщательно и подробно и воссоздана с образцовой точностью. Но художник недаром указывает в автобиографии, что изучал анатомию, не отрывая ее от живого наблюдения движущегося человеческого тела на боксерском ринге или арене цирка. Это обстоятельство имело решающее значение во всей системе творчества Лебедева и, в частности, в той «академии без академизма», которую он для себя создал. Анатомическое строение человека воспринято и понято художником не в статике, не в срисовывании неподвижно позирующего натурщика, а как бы в стихии движения. Рисунки Лебедева свободны не только от академической сухости, но и от натуралистической дробности, разрушающей конструкцию.

^{4. Обнаженная. 1916}

^{5. Обнаженная (с ребенком). 1910-е}

^{6. Обнаженная. 1916}

В некоторых работах можно различить влияние классических образцов, на которых Бернштейн воспитывал свою мастерскую. Сохранился рисунок углем, изображающий натурщика с раскинутыми руками, намеренно поставленного в позу одного из «Натурщиков» Леонардо да Винчи. Следует упомянуть еще об одной работе Лебедева, сохранившейся лишь в фотографии: речь идет о росписи «Св. Себастьян», исполненной в духе флорентийского кваттроченто. Это — тоже работа с натуры: в облике св. Себастьяна представлен с метко схваченным портретным сходством друг Лебедева и его товарищ по Академии художник В. И. Козлинский.

^{7. Обнаженная. 1916}

Рисунки более позднего времени начиная с 1915–1916 годов обретают несколько иной характер. В большинстве своем они уже выходят за пределы чисто учебных штудий и становятся произведениями искусства. В рисунках этого периода учебная задача отступает на второй план; цель их уже не исчерпывается тренировкой руки и глаза. В изображении обнаженной натуры возникает остро своеобразное лирическое содержание и воплощается самостоятельное, специфически лебедевское понимание темы. В юношеских рисунках, исполненных в мастерской Бернштейна, можно видеть как бы вступление к огромному циклу изображений обнаженного тела, который проходит сквозь всё дальнейшее творчество Лебедева. Изобразительный язык рисунков 1915–1916 годов не слишком существенно изменяется по отношению к предшествующим работам; он становится лишь более отточенным и лаконичным. Художник видит теперь свою задачу не столько в детальном штудировании натуры, сколько в ее смелом и точном обобщении. Передавая контур и пластику обнаженного тела, Лебедев не срисовывает, а рисует натуру, раскрывает ее характер, показывает напряженность и трепетность ее жизненной энергии.

Можно наметить две раздельные, но одновременные струи, параллельно развивающиеся в этот период в графике Лебедева.

^{8. Катька. 1916}

Есть рисунки, выполненные острой и гибкой, плавно бегущей, стремительной и гармоничной линией, которая охватывает контуры, сжато синтезируя форму. Бархатистый след угля или свинцового карандаша, нанесенный внутри контура, намечает пластические объемы. Существенно указать, что художник не ищет здесь ни повышенной экспрессивности, ни — еще менее — эффектной красивости. Его натурщицы, коренастые и коротконогие, с отвислой грудью и широким тазом, увидены и переданы со всепоглощающим и беспощадным интересом к жизненной правде или подчас с оттенком иронии, которая, впрочем, не исключает любования. В этой группе рисунков, наиболее обширной, нельзя не заметить известной близости к графике Б. Д. Григорьева, именно в те годы привлекшей к себе пристальное внимание петербургской художественной среды. Критика не без основания говорила тогда о «школе Григорьева» и о том, что «григорьевское» проникает и просачивается в художественную культуру наших дней[14]. Неудивительно, что Лебедев оказался среди тех, кого увлек на недолгое время блистательный и широко прославленный в ту пору «виртуоз линии» Григорьев. Лебедева с Григорьевым объединяли и общие интересы. Оба они с острым любопытством присматривались к ночной жизни столицы, к быту и облику городских подонков. В одном из ленинградских частных собраний сохранилась картина «Катька», написанная Лебедевым около 1916 года и, быть может, еще более близкая к манере Григорьева, чем натурные рисунки. Однако в руках Лебедева приемы, созданные его старшим товарищем, обретают иную функцию и иной характер. Рисунки Лебедева строже и серьезнее григорьевских, натура в них наблюдена острее и тоньше.

^{9. Обнаженная. 1910-е}

Есть и другая группа рисунков, менее обширная, но не уступающая первой по своему художественному значению. Лебедев приближается здесь к принципам «живописной» графики, о которых упоминалось выше. Линия играет в этих рисунках не преобладающую, а лишь вспомогательную роль. Обнаженное тело натурщицы не замкнуто строгим графическим контуром; оно понято и передано как живописная масса, неуловимо колеблющаяся в световой и пространственной среде. Весь этот цикл отмечен сильным влиянием рисунков Родена — влиянием, которое нельзя ограничить лишь суммой формально-технических приемов. В самом видении и понимании натуры Лебедев обнаруживает здесь черты роденовской страстности и, вместе, внутренней собранности, неизменного контроля разума над чувством. Он мог бы повторить вслед за великим французским ваятелем: «Обнаженное тело кажется мне прекрасным. Для меня оно — чудо, сама жизнь, где не может быть ничего безобразного»[15].

Упорное штудирование обнаженной натуры в мастерской Бернштейна и время от времени в классах Академии художеств не было для Лебедева единственным путем к мастерству. Одновременно и параллельно с натурными рисунками в те же годы Лебедев создал огромную серию работ совершенно иного порядка, в которых неустанно тренировалась его наблюдательность, крепла зрительная память и развивалось творческое воображение. Речь идет о его журнальной графике.

^{10. Балерина. 1916}

Начиная с 1911 года Лебедев систематически выступал в детском иллюстрированном журнале «Галчонок», в «Синем журнале», в «Журнале для всех», в «Аргусе» и, наконец, в «Сатириконе», который с 1913 года стал называться «Новым Сатириконом». В этих изданиях опубликованы сотни лебедевских рисунков, самых разных по сюжетам: от забавной детской картинки до политической карикатуры, разнообразных по технике и очень несхожих друг с другом по эмоциональному содержанию. Лучшие из журнальных рисунков Лебедева отмечены такой оригинальностью и такой силой выразительности, что приходиться удивляться, почему художественная критика уже тогда не обратила на них самого пристального внимания.

^{11/12. На выставке. Журнал «Сатирикон». 1915}

^{13. У мелочной лавки. Журнал «Сатирикон». 1916}

В передовой журнальной графике 1910-х годов можно наметить ряд творческих направлений, иногда почти не связанных между собой, но одновременно развивавшихся на страницах одних и тех же иллюстрированных журналов. Среди последних центральное место принадлежит «Сатирикону», где главным образом и работал Лебедев. Не претендуя на исчерпывающую характеристику всей сатирической графики того времени, следует указать на некоторые направления, сыгравшие ту или иную роль в творческом формировании молодого художника. Ведущее положение в «Сатириконе», а также в «Новом Сатириконе» занимали карикатуристы А. А. Радаков и Ре-ми (Н. В. Ремизов), художники с большим профессиональным опытом, ориентировавшиеся в своем творчестве на образцы немецкой сатирической графики конца XIX — начала XX века, в частности — на прославленные в те годы мюнхенские юмористические листки Fliegende Blätter и журнал Simplizissimus. Ни одного из этих мастеров, собственно говоря, нельзя назвать сатириком, обладающим цельной и продуманной общественной программой; оба были именно карикатуристами с ограниченным кругом тем и довольно поверхностным пониманием тех явлений, которые они изображали. Приемы их в известной мере близки к плакатным: художественная выразительность рисунка основывается столько же на карикатурной деформации, сколько на интенсивных контрастах ярких цветных пятен и на схематичном обобщении предметной формы. Литературную параллель этим эффектным, броским, но несколько однообразным и грубоватым рисункам представляют рассказы и очерки самого редактора-издателя «Сатирикона» А. Т. Аверченко.

^{14. Две дорожных вещи. Журнал «Сатирикон» № 36. 1917}

Наряду с работами Радакова и Ре-ми в журнале появлялись рисунки совершенно иного типа. Постоянное участие в «Новом Сатириконе» принимали художники так называемого второго поколения «Мира искусства» — С. В. Чехонин, Д. И. Митрохин и некоторые другие. Они культивировали камерную, чеканно-отточенную и изысканно-стилизованную графику, которая составляла в журнале как бы параллель к стихам эпигонов символистской поэзии, вроде А. Рославлева или Вал. Горянского. Эти рисунки, совершенно чуждые юмора, большею частью ничего не иллюстрировали; назначение их было чисто декоративным. Они вносили в «Новый Сатирикон» элементы той передовой графической культуры, которая была создана «Миром искусства».

Особое направление в графике «Нового Сатирикона» составляли работы талантливой художественной молодежи, вышедшей из мастерской Д. Н. Кардовского. Среди учеников последнего следует назвать, в первую очередь, А. Е. Яковлева и Б. Д. Григорьева. По темам и даже отчасти по приемам они отчетливо перекликаются с работами Радакова и Ре-ми, но вносят в журнальную графику более глубокую профессиональную культуру, более тонкое понимание и более виртуозное использование таких средств художественной выразительности, как линия и цветовое пятно. Яковлев и Григорьев выступали как иллюстраторы и карикатуристы, поднимаясь подчас до социальной сатиры. Литературной параллелью их рисункам могла бы служить сатириконская поэзия Саши Чёрного и П. П. Потемкина. Лебедев воспринял опыт предшественников и претворил его в своем творчестве. Он умело использовал достижения журнальной графики «Нового Сатирикона», но переработал их настолько самостоятельно, что нельзя причислить его ни к одному из охарактеризованных выше творческих направлений.

Своеобразие журнально-графической манеры Лебедева сложилось, разумеется, не сразу. Здесь у него тоже был период нелегкого и довольно продолжительного ученичества. Рисунки 1912–1913, отчасти даже 1914 годов свидетельствуют о том, что молодой художник всматривался внимательным и испытующим взором в работы своих товарищей по журналу, стремясь разглядеть и понять их приемы. Ранняя лебедевская графика обнаруживает черты известной близости к Григорьеву — в ведении линии, а иногда и к Яковлеву — в использовании цветного пятна; в приемах схематизации и карикатурной деформации изображения нетрудно подметить ряд аналогий между работами Лебедева и Радакова, у которого было больше, чем у Ре-ми, творческой силы и понимания специфики журнального рисунка. Группа «Мира искусства» тоже оказала на Лебедева определенное воздействие, выразившееся, впрочем, лишь в сознательном и продуманном отношении молодого художника к задачам декоративного оформления журнальной страницы, тогда как изобразительные приемы и сюжетные мотивы графики «Мира искусства» неизменно оставались ему чуждыми. Ученический период продолжался не менее трех лет. Однако уже около 1914 года наметился решительный перелом. Выработав самостоятельное отношение к тем явлениям действительности, которые находили отражение в его творчестве, Лебедев обрел наконец свою собственную манеру.

В итоге постоянной и настойчивой тренировки к Лебедеву пришло мастерство, а вместе с ним — независимость от каких-либо образцов. Но это, конечно, не означало разрыва ни с традициями журнала, ни, тем более, с традициями современной графики. Здесь, как и всегда у Лебедева, новаторство опирается на прочно усвоенный опыт истории искусств. В его журнальных рисунках своеобразно преломились глубоко переработанные впечатления от японской гравюры, от русского народного лубка и, в первую очередь, от нового французского искусства.

Существенным качеством самостоятельной графической манеры Лебедева является то, что она представляет собой не стилизацию и не эклектический сплав разнородных влияний, а нечто живое, органичное и неразрывно связанное с окружающей современностью. Неисчислимая вереница образов и типов проходит перед зрителем в лебедевских рисунках. Оживает петербургская улица предреволюционных лет: чиновники, лакеи, модные дамы, извозчики, дельцы, генералы, проститутки, городовые, гимназисты, лавочники — весь пестрый мир обывательщины и мещанства, увиденный остро и точно, охарактеризованный с метким лаконизмом и беспощадной правдивостью.

Работы Лебедева для «Нового Сатирикона» в подавляющем большинстве не являются ни карикатурами, ни иллюстрациями к журнальному тексту. Почти вся огромная серия рисунков, выполненных художником, имеет вполне самостоятельное значение и связана с журналом, в сущности, лишь тем, что, подобно остальным сатириконским материалам, содержит ноту юмора. Но в юморе Лебедева нет литературности; легче, пожалуй, было бы сблизить его с юмором цирка и клоунады. Это юмор утрированного жеста или комической гримасы, деформирующей изображение, а не юмор той или иной сюжетной ситуации, развивающейся во времени.

Выразительность лебедевской графики основывается на остром наблюдении конкретной натуры, и, прежде всего, на силе типизации и обобщения формы. Рисунки отличаются строгим и ясным построением. Пластика человеческого тела или предмета сведена к лаконичному силуэту, черные и белые пятна уравновешены, композиция всегда замкнута и восходит в своей основе к прямоугольнику, кругу или овалу.

^{15. Улов. Журнал «Сатирикон». 1917}

Некоторые общие черты сближают Лебедева с Маяковским уже в сатириконский период их деятельности: оба, и поэт, и художник, раскрывают свою тему глубже, серьезнее и проникновеннее, чем это было принято в развлекательном юмористическом журнале; оба исходят из конкретного, непосредственного жизненного материала, и оба перерабатывают этот материал, не останавливаясь перед его глубокой деформацией, добиваясь большой силы обобщения. Оба они по масштабам таланта были крупнее и значительнее, нежели среда «Нового Сатирикона». Но трагическая интонация лирики Маяковского не находила отклика у Лебедева; его лиризм — иной, более скрытый и сдержанный, лишь изредка, как бы невзначай прорывающийся сквозь язвительную иронию.

^{16. Трое с ягуаром. Журнал «Сатирикон» № 24. 1916}

Журнальные рисунки 1916–1917 годов завершают тот период жизни и деятельности Лебедева, который можно назвать ученическим. Этот период характеризуется целеустремленными и систематическими усилиями, направленными на овладение языком искусства; они привели к завоеванию мастерства. Но творческие возможности, заложенные в даровании художника, едва успели раскрыться в его ранних работах. Лучшие достижения были еще впереди. Вслед за годами учения началась новая эпоха исканий, которую правильнее всего было бы назвать периодом экспериментаторства.

Годы экспериментаторства

Чтобы понять проблематику нового, «экспериментаторского» периода в творчестве художника, периода, хронологически почти совпадающего с первыми послереволюционными годами, необходимо вернуться несколько назад и попытаться хотя бы в самом сжатом очерке показать расстановку сил в русском искусстве начала XX века; одновременно нужно подчеркнуть некоторые общие тенденции молодого поколения живописцев, отразившиеся на развитии идей и замыслов Лебедева.

В одном из «Художественных писем» 1910 года (то есть именно того времени, когда Лебедев начинал свою деятельность) А. Н. Бенуа отмечал:

«Если смотреть на русское искусство с высоты полета, то видишь в настоящее время следующую картину: справа залегли отцветшие, засохшие, запыленные „старые школы“; посреди цветет „Союз русских художников“ и близкие к нему группы; слева еле видны побеги новых произрастаний <…> под чахлой тенью, на пыльных дорожках заштатного сада кое-кто гуляет и даже делает вид, что наслаждается; в среднем тенистом и цветущем саду толпится больше народу, но все норовят или что-нибудь сломать, или что-нибудь сорвать и растоптать; в третьем саду нет никого, кроме садовников, а если кто из посторонних и заглянет туда, то для того только, чтобы расхохотаться <…>

Абсолютно не права публика, гуляющая в пыльных развалинах первого сада и не желающая наслаждаться распустившимся вторым садом. Но я отчасти понимаю тех, которые не желают ждать, чтобы новый третий сад вырос и разукрасился. Дело в том, что искусство, зреющее в этом новом саду, столь ново и юно, что нашему поколению не дождаться его зрелости»[16]. Схема, намеченная в статье Бенуа, охватывает все основные явления русского искусства предреволюционной эпохи и каждому из них дает выразительную образную характеристику.

Речь идет здесь об искусстве всех трех одновременно живших тогда поколений. Правда, историческое сравнение искусства с цветущим садом несколько смазывает ожесточенную борьбу взаимоисключающих творческих тенденций, раздиравшую в те годы русскую художественную жизнь, а характеристики носят неистребимый отпечаток субъективных пристрастий критика.

Под «пыльными развалинами» Бенуа подразумевал искусство эпигонов академизма и передвижничества, продолжающих пользоваться симпатиями нетребовательной публики. Живопись «Союза русских художников», который включал в свой состав и распавшуюся группу «Мира искусства», казалась критику самым значительным и зрелым явлением современного русского искусства, переживающим период расцвета. Наконец, говоря о «еле видных побегах новых произрастаний», еще не привлекающих общественного внимания и способных вызвать только насмешку зрителей, Бенуа имел в виду творчество молодых, так называемых «левых» художников, группировавшихся тогда на московских выставках «Венка» и «Золотого руна», а также в петербургском «Союзе молодежи».

Для того поколения живописцев, к которому принадлежал Лебедев, именно эти «побеги новых произрастаний» представляли наиболее актуальный интерес.

Академия, а вместе с ней и передвижничество воспринимались молодежью как явления, давно отошедшие в историю, уже не играющие, в сущности, никакой роли в современной художественной культуре. Молодежь не могла не видеть и того, что волна эклектизма захлестывает «Мир искусства», возродившийся в конце 1910 года.

Силы молодой русской живописи формировались в оппозиции ко всем отжившим и отживающим течениям искусства и, вопреки пессимистическому прогнозу Бенуа, в необыкновенно короткий срок достигли творческой зрелости.

С объединением «Бубновый валет», открывшим свою первую выставку в Москве в том же 1910 году, вскоре пришлось всерьез считаться художественной критике, включая и Бенуа. Вслед за «Бубновым валетом» начали складываться и другие, весьма многочисленные выставочные объединения и группы левой молодежи.

Здесь нет необходимости останавливаться на деятельности этих объединений или, тем более, давать им оценку, так как Лебедев никогда не входил в их состав. Достаточно лишь назвать несколько имен, сыгравших известную роль в духовном развитии Лебедева, и указать те черты творческого мироощущения, которые сближали художника с искусством, создаваемым его современниками.

Левые художники внесли в новое русское искусство такие традиции, которые дотоле оставались чуждыми национальной изобразительной культуре.

Активно перерабатывая влияния новой французской живописи, участники «Бубнового валета», в отличие от мастеров предшествующего поколения, сознательно отбрасывали весь круг теоретических и творческих проблем, восходящих к системе импрессионизма. Для Ларионова и Малевича импрессионизм в эту пору был уже пройденным этапом творчества; Татлин, Шагал и Пуни, более молодые, вообще миновали воздействие импрессионизма. Все они, за исключением, быть может, лишь одного Шагала, стремились опереться на опыт Сезанна, воспринятый сквозь призму только что родившегося, но уже до странности зрелого и даже теоретически обоснованного кубизма П. Пикассо, Ф. Леже и Ж. Брака. Основные художественные интересы русских мастеров устремлялись не столько на колористическую или тем более декоративную сторону живописи, сколько на вопросы композиционного строения картины и конструирования формы в ее отношениях к живописному пространству. В этом смысле даже Шагал, внешне столь далекий от кубизма, не избежал известных воздействий последнего. Ларионов совмещал кубистические опыты с некоторыми тенденциями живописи футуризма. Что же касается Малевича, Татлина и молодого Пуни, то они бескомпромиссно встали на сторону кубизма и на довольно продолжительный период связали с ним свою творческую работу. В глазах этих художников кубизм являлся естественным и логическим выводом из всего исторического развития передовой французской живописи XIX века — от Г. Курбе до П. Сезанна.

Исследуя и самостоятельно развивая творческий метод кубизма, русские художники, однако, вовсе не желали приносить ему в жертву свое национальное своеобразие. Их взоры обращались не только на Запад. В собственной стране, в русском народном творчестве, в лубочных картинках, в росписи прялок и подносов, в искусстве вывески они находили стойкую, глубоко разработанную профессиональную традицию, на которую можно было опереться в поисках новой художественной выразительности. «Протест против рабского подчинения Западу» и возвращение к национальной традиции являлись для Ларионова и близких ему художников важнейшими принципами, положенными в основу их творческого мировоззрения. Это прокламированное левым русским искусством 1910-х годов соединение новейшей западной эстетики с исконным народным художеством и было одной из характернейших тенденций искусства того времени; именно Лебедеву вместе с некоторыми другими мастерами выпало на долю реализовать ее в своем творчестве.

Лебедев внимательно всматривался в работы своих современников, которые, по наблюдению Н. Н. Пунина, «искали и не находили примирения между культурой кубизма и традициями русской школы живописи»[17]. Многие из ведущих художников левого русского искусства были по-своему близки Лебедеву и в той или иной мере повлияли на его формирование.

Лебедев никогда не встречался с Ларионовым, но в творчестве этого мастера ценил неугасимый дух искания и новаторства. Татлин был для Лебедева старшим другом. Их связывало общее стремление к мастерству, к совершенству исполнения, к «сделанности» каждой начатой ими работы. Подобной черты не было у Малевича, и, несмотря на ту роль, которую сыграл этот мастер в судьбах русского кубизма, Лебедев навсегда остался холоден к его творчеству. Быть может, он разделял мнение своего друга Пуни, утверждавшего, что метод Малевича обречен оставаться лишь экспериментом, не выливаясь в «картинно-построение», так как чуждается изобразительности и начисто перестраивает всю традиционную в станковом искусстве проблематику живописного пространства[18]. Однако в беспредметных работах Лебедева, особенно в «Кубизме № 2», о котором пойдет речь позже, нетрудно заметить вполне очевидное, хотя и активно переработанное воздействие супрематических ритмов. Труднее объяснить влияние, оказанное на Лебедева Шагалом. Можно предположить, что огненная эмоциональность и неистовое визионерство Шагала, так своеобразно озарившие его бытовую тематику, привлекали Лебедева именно в силу контраста с холодноватой и рассудочной организованностью живописных построений кубизма. Живопись и графика Шагала стали для Лебедева чем-то вроде предостережения против абстракций и рационалистических схем.

Дружба с Пуни складывалась по-иному. Здесь не было неравенства, не было отношений старшего и младшего, а влияние оказалось взаимным.

Лебедев любил работы Пуни, ценил его живой и пытливый ум, его знания и неистощимую изобретательность. Сама художественная атмосфера, окружавшая Пуни, вводила Лебедева в понимание проблем современной эстетики. В доме Пуни и его жены, художницы К. Б. Богуславской, постоянно встречались друг с другом деятели нового искусства, в том числе В. В. Маяковский, В. В. Хлебников, В. Б. Шкловский, читали там, спорили, показывали свои последние работы.

Западноевропейские критики, изучающие русское искусство, отмечают возникновение в Петрограде в 1915–1916 годах нового художественного направления, которое представляло собой как бы выход из кубизма в сторону изобразительности, основанной на живом наблюдении натуры. К этому направлению, называемому иногда «конструктивным реализмом», вместе с Н. И. Альтманом, А. Е. Каревым, И. А. Пуни причисляют и Лебедева[19].

Впрочем, в 1915–1916 годах Лебедев еще занимал по отношению к кубизму (и любым выводам из него) позицию внимательного и заинтересованного, но всё-таки стороннего наблюдателя. В его натурных и журнальных работах тех лет господствуют совсем иные традиции. Подобно впечатлениям от французской выставки «Аполлона», впечатления от искусства кубизма на длительный срок оставались у Лебедева как бы подспудными. Он обратился к кубизму гораздо позже, чем его сверстники и старшие товарищи. Начало кубистического периода в творчестве Лебедева падает на послереволюционные годы.

Октябрьская революция изменила соотношение сил в художественной жизни и направила развитие искусства по новому пути. Здесь нет возможности дать сколько-нибудь полную характеристику тех изменений, которые вошли вместе с революцией в русскую художественную жизнь. Но некоторые особенности последней, прямо отразившиеся на судьбе Лебедева, должны быть хотя бы названы.

Центральной проблемой молодой советской художественной культуры стала народность искусства, призванного отныне служить не «скучающим и страдающим от ожирения „верхним десяти тысячам“, а миллионам и десяткам миллионов трудящихся, которые составляют цвет страны, ее силу, ее будущность»[20].

Лебедев принадлежал к числу тех художников, которые сразу и безоговорочно приняли социалистическую революцию. Ему вместе с другими мастерами его поколения выпала на долю задача, казавшаяся тогда первоочередной и неотложной, — задача создания нового изобразительного языка, отвечающего новым общественным запросам, вызванным коренной перестройкой всех основ русской жизни. Революционное искусство стремилось найти творческие средства, способные выразить идеи, чувства и переживания человека революционной эпохи.

Анализ или даже хотя бы сколько-нибудь полное изложение этого сложного процесса не представляется осуществимым в пределах данной монографии. Для нашей цели достаточно отметить, что творчество ряда художников, в том числе и Лебедева, ушло тогда в сферу эксперимента. Однако напряженные поиски новой изобразительной формы отнюдь не уводили Лебедева от живых актуальных проблем современности. Об этом еще пойдет речь ниже, в связи с его работой в сфере политического плаката. Как бы ни оценивали мы теперь результаты экспериментальных исканий, столь характерных для русского искусства послереволюционных лет, — нельзя отказать «левым» художникам того времени в беспредельной искренности и страстной преданности революции и искусству. А. В. Луначарский писал в одной из статей 1918 года: «Не беда, если рабочее-крестьянская власть оказала значительную поддержку художникам-новаторам: их действительно жестоко отвергали старшие. Не говорю уже о том, что футуристы первые пришли на помощь революции, оказались среди всех интеллигентов наиболее ей родственными и к ней отзывчивыми, они и на деле проявили себя во многом хорошими организаторами»[21]. Однако необходимо отметить, что в дальнейшем А. В. Луначарский в значительной мере изменил отношение к левым художникам и разочаровался в их революционности. Но в первые послереволюционные годы они активнее всех других представителей интеллигенции сотрудничали с революционной властью. Именно революция окончательно сблизила и объединила Лебедева с представителями левых художественных группировок.

В первые послереволюционные годы термином «футуризм» было принято обозначать все левые течения русского искусства, хотя футуристические принципы, выросшие на почве западноевропейского индустриализма и урбанизма, вовсе не играли определяющей роли в художественной идеологии ведущих русских мастеров. Живописные искания левых русских художников развивались большею частью в русле идей кубизма и традиций народного творчества. Критика различала три главные, вполне самостоятельные и даже едва ли не враждебные друг другу линии развития левой живописи: экспрессионистско-аналитическую линию Филонова, супрематическую линию Малевича, занятого проблемами беспредметного искусства, и конструктивистскую линию Татлина, который положил в основу своей работы исследование конструктивных и фактурных качеств самих живописных материалов.

К кругу футуристов критика относила и Лебедева, вступившего после революции в «Союз молодежи». В 1918 году, впервые после восьмилетнего перерыва, Лебедев показал свои произведения на «Выставке современной живописи и рисунка». Его выступление было замечено критикой, которая отныне стала считаться с ним как с одной из основных фигур нового искусства.

«Среди <…> участников выставки надо отметить, во-первых, Вл. Лебедева, уже хорошо известного как рисовальщик и иллюстратор, — говорится в рецензии Н. Э. Радлова. — В лице этого художника наше искусство обретает несомненно крупное и серьезное дарование. Его наброски, вдохновленные техникой роденовских и, быть может, отчасти григорьевских кроки, свидетельствуют об исключительно остром понимании формы. Лебедев не живописец, и в своих натюрмортах и пейзажах он ставит себе целью только передачу материала, достигая в этой области большой выразительности».

Критик отмечает далее, что по своим задачам Лебедев «соприкасается с группой других художников», которые «…имеют право на определенное место среди современных художественных течений как обособленная и довольно сплоченная группа».

Называя в этой группе Н. И. Альтмана, В. И. Козлинского, Д. П. Штеренберга и А. Е. Карева, критик, таким образом, вполне определенно связывает Лебедева с левыми творческими направлениями[22]. В том же 1918 году Лебедев становится профессором Петроградских государственных свободных художественно-учебных мастерских.

Позднее, в 1921–1922 годах, он примыкал к «Объединению новых течений в искусстве», постоянно общаясь с Татлиным, Малевичем, Матюшиным, Лапшиным и критиком Луниным в Государственном институте художественной культуры, который стал в то время организационным центром левого фронта искусства.

К несколько более раннему времени относится начало работы Лебедева над политическими плакатами — работы на первых порах, быть может, эпизодической и даже несколько случайной, но впоследствии глубоко захватившей художника и ставшей одной из важнейших сфер его творчества. Почти одновременно с ранними плакатами возникли первые опыты Лебедева в книжной графике.

Однако же, прежде чем говорить об этих работах, необходимо обратиться к станковым произведениям художника, в которых его экспериментаторские тенденции выступают в наиболее чистом виде.

Каждое поколение художников избирает обычно какой-либо один специфический живописный жанр, в котором преимущественно осуществляются творческие эксперименты. Русские романтики экспериментировали главным образом в портретной живописи и графике, реалисты второй половины XIX века — в живописи бытовых сцен, импрессионисты — в пейзажных этюдах. Для живописцев первой четверти XX столетия, связанных с кубизмом, излюбленной сферой эксперимента стал натюрморт.

^{17. Натюрморт с пилой. 1920}

Именно с натюрмортов начинал и Лебедев. Отнюдь не деформируя натуру, напротив, воссоздавая ее с подчеркнутой, иногда иллюзионистической точностью, он писал на больших холстах либо рабочие инструменты («Пила и доска», 1920), либо простые обиходные вещи («Кофейник, ложка и кружка», 1920), без намерения эстетизировать предмет или выявлять его декоративные качества. Целью эксперимента было исследование живописного бытия предмета в плоскостном живописном пространстве холста. Изолируя предмет, освобождая его от конкретных бытовых связей и декоративных функций, художник стремился передать свежесть и непосредственность ощущения вещи и восприятия материала, из которого она сделана, передать ее фактуру, плотность, вес. Пользуясь термином той эпохи, можно было бы сказать, что Лебедев искал «остранения» предмета. Это — путь, по которому шел и Татлин.

^{18. Натюрморт с палитрой. 1919}

На том же пути, проложенном Татлиным, возникла и следующая фаза лебедевских экспериментов — контррельефы (например, «Подбор материалов: железо, дерево, картон», 1921), в которых исследованы живописные отношения материалов. В дальнейшем еще предстоит обратиться к вопросу о том, какое значение имели эти эксперименты для творчества Лебедева. Разумеется, они были в первую очередь формальными, даже в известном смысле программно-формальными, наподобие тех учебных задач по гармонии и контрапункту, которые ради упражнения задают себе композиторы. Преобладание чисто формальных проблем в левой живописи начала 1920-х годов постоянно и вполне справедливо отмечалось критикой. Но было бы непростительной ошибкой не замечать социально-психологических истоков этого формального новаторства: за ним скрывалось страстное стремление найти путь к новому, живому, современному, вдохновленному идеями революции и отнюдь не формальному искусству. Далеко не всем левым живописцам удалось отыскать этот путь. Лебедев — создатель плакатов РОСТА — принадлежит к числу тех немногих счастливцев, чьи искания оказались органичными, созвучными ведущим тенденциям эпохи и потому плодотворными. Одновременно с названными экспериментальными работами в творчестве Лебедева возникла еще одна серия станковых произведений, на этот раз лишь отдаленно связанная с кругом опытов Татлина. Лебедев наметил в ней особую, вполне самостоятельную сферу творческих исканий, выражавшую его индивидуальные творческие склонности. Речь идет о графическом цикле, известном под названием «Прачки» (на самом деле изображены гладильщицы), над которым художник работал в течение пяти лет (1920–1925).

^{19. Прачка (Гладильщица). № 7. 1920}

Общее направление эксперимента определялось намерением изучить и развить традицию народного творчества, воплотившуюся в искусстве вывески. Русский примитив, переработанный и переосмысленный в свете современных художественных идей, должен был стать, с точки зрения Лебедева, той основой, на которой могла вырасти новая национальная живопись. Замысел касался именно живописи; серия «Прачек» осталась графической лишь по случайным причинам: в тесной комнате, где ютился тогда Лебедев, нельзя было работать над большими вещами.

Есть особенность, резко выделяющая «Прачек» из общего круга формальных экспериментов Лебедева: в контрасте с упомянутыми выше натюрмортами и контррельефами сама тема «Прачек» возвращала художника к исконной и центральной задаче его творчества — изображению человека, иначе говоря, к живому образу и конкретному наблюдению действительности. Правда, эта задача выступает здесь как бы в скрытом и сложно опосредованном виде. Ее заслоняет другая, более очевидная, сразу бросающаяся в глаза зрителю, — задача изучения и переработки приемов искусства кубизма. Но без «возвращения к человеку», без этой, быть может, подсознательной тяги к реальному, столь характерной для дарования Лебедева, в его рисунках не было бы того эмоционального напряжения, той лирико-иронической ноты, которая отличает и выделяет всю серию «Прачек».

^{20. Прачка (Гладильщица). № 8. 1920}

^{21. Прачка (Гладильщица). № 12. 1920}

Влияние вывески активно сказалось на самой структуре образа с его простодушной и наивно-торжественной репрезентативностью; к образам вывески восходят и намеренные контрасты между условностью общего построения и конкретными, иногда даже натуралистически взятыми и выразительно охарактеризованными деталями.

^{22. Кубизм № 2. 1922}

^{23. Кубизм № 4. 1922}

Пунин, а вслед за ним и другие критики, писавшие о Лебедеве, неизменно указывали, что кубизм был для него не художественным мировоззрением, а только школой формы, своего рода тренировкой, которая развила и обогатила восприятие художника. Особенно показательна в этом смысле работа Лебедева над серией «Прачки». Здесь он исследовал метод кубизма, как бы расчленив его на составные части и последовательно разрешая задачи на укрепление плоскости, на движение по плоскости, на контраст, на характеристику фактуры или материала, на свет и пространство, на массу и объем и т. д. Пунин тонко подметил, что в ранних работах художник «чаще всего сосредоточивает свое внимание на соотношениях плоскостей и их тональностей, а в более поздний [период. — В. П.] — на характеристике пространства, массы и на проблеме света»[23]. Что касается разработки фактуры и материалов (в данном случае — бумага, тушь, свинцовый карандаш, иногда темпера), то эта задача последовательно проходит сквозь всю серию, начиная с первых эскизов и до последней «Прачки» 1925 года, завершающей цикл и образующей границу кубистического периода в творчестве Лебедева. Именно в работе над «Прачками» он развил в себе способность извлекать из материала заложенные в нем живописно-декоративные и фактурные возможности. Художественная проблематика «Прачек» нашла дальнейшее развитие в некоторых беспредметных композициях Лебедева, написанных масляными красками в 1922–1924 годах. По отношению к «Прачкам» эти композиции занимают приблизительно такое же положение, в каком контррельефы находятся к натюрмортам: это — следующая фаза эксперимента, где профессионально-живописные задачи выступают в наиболее чистом виде. Здесь уже нет ни предмета, ни образа. Художник дает своим работам не названия, а номера, как бы подчеркивая их служебное назначение («Кубизм № 1», «Кубизм № 2» и т. д.). И всё же трудно было бы назвать эти опыты только формальными. В творчестве подлинного художника форма неотделима от эмоционального переживания. Даже в беспредметном построении, не вызывающем, казалось бы, никаких внехудожественных ассоциаций, искушенный зритель воспринимает лирическую настроенность художника, ощущает силу и напряжение его чувства.

^{24. Интерьер. Мастерская. 1921}

Для истолкования творческих намерений Лебедева достаточно остановиться на одной, быть может, лучшей из его беспредметных композиций — «Кубизм № 2» (1922).

^{25. Интерьер с «буржуйкой». 1921}

Связь ее с серией «Прачки» вполне очевидна не только потому, что в конструкции серых, черных и коричневых плоскостей на этом холсте можно угадать очертания фигуры, похожей на манекен и напоминающей силуэт основного персонажа названной серии. Более существенным признаком является идентичность художественной задачи, которая поставлена и в «Прачках», и в беспредметной композиции. Можно было бы определить эту задачу как преодоление иллюзорной глубины и построение специфически-живописного пространства. Эмпирические поиски новой пространственности, типичные для ряда отдельных работ из серии «Прачки», в «Кубизме № 2» сведены к устойчивой формуле. В конструкции преобладают ясные вертикали и горизонтали, плоскости пересекаются под прямыми углами, ритмы обнаруживают тенденцию к уравновешенной и спокойной симметрии, отдельные формы как бы стягиваются к центральной композиционной оси. Вряд ли будет преувеличением сказать, что здесь уже сформулированы в самом общем виде некоторые существенные черты творческой манеры Лебедева, развитые впоследствии в его книжной графике, в плакатах, в станковых рисунках и в портретной живописи. Работая над беспредметными композициями, художник овладевал традицией кубизма; в «Прачках» он стал искать пути преодоления этой традиции, пользуясь методом кубизма лишь как конструктивной основой живописно-пространственных построений, исходящих из живого восприятия реальной натуры. Характерно, что при всей своей пытливости в изучении кубистического метода Лебедев сохранил по отношению к кубизму ту же свободу и самостоятельность, которую неизменно проявлял и к другим явлениям искусства, так или иначе повлиявшим на его творческое формирование. Он не был ни пленником системы, ни, тем более, подражателем; ни у Пикассо, ни даже у Брака, к которому Лебедев, по его признанию, всегда был близок, нельзя найти прямых прообразов того, что делал русский художник. Выше отмечалась известная близость лебедевских натюрмортов к живописи Татлина; в иных работах нетрудно обнаружить черты сходства с живописью Пуни; наконец, в беспредметных композициях — в частности, в «Кубизме № 2» — можно заметить некоторое воздействие супрематизма Малевича. Однако приемы и методы предшественников переработаны Лебедевым достаточно своеобразно, и говорить об индивидуальных влияниях на его творчество вряд ли представляется возможным; правильнее, быть может, было бы говорить лишь о стилевых приметах искусства эпохи 1920-х годов, наложивших печать на его творчество. Лебедев прошел свой собственный путь к кубизму и сквозь кубизм.

^{26. Интерьер. 1921}

Аналитические штудии, связанные с изучением закономерностей современного изобразительного языка, однако же, не уводили художника от конкретного наблюдения действительности и систематической работы с натуры. В этом никогда не прерывавшемся общении с живой реальностью и заложен, по-видимому, источник своеобразия его творчества. Одновременно с кубистической серией «Прачек» и беспредметными композициями в те же 1921–1922 годы в творчестве Лебедева возникла небольшая серия пейзажей и более обширная серия интерьеров, изображающих его тесную мастерскую. Все они выполнены в излюбленной Лебедевым технике, сочетающей рисунок кистью (тушь, иногда цветная тушь, реже гуашь) со свинцовым карандашом или цветными карандашами.

Обе серии теснейшим образом связаны с кубистическими опытами художника. Воздействие принципов кубизма сказалось здесь и в понимании формы, как бы синтезированной и нередко сводимой к простым и четким, почти геометризованным очертаниям, и в композиционных ритмах с их характерной асимметрией, и, наконец, в колорите, построенном чаще всего на излюбленных кубистами отношениях коричневых, серых и черных тонов. Но не только теория, а в значительной мере интуитивное чувство руководило художником, когда от экспериментальных конструкций он обратился к воплощению непосредственных впечатлений, почерпнутых в окружающей действительности. В отличие от «Прачек» и беспредметных работ, главный акцент в замысле художника падает здесь не столько на построение, сколько на живое восприятие и эмоциональное выражение реальной, конкретно наблюдаемой натуры.

В интерьерах и пейзажах 1921–1922 годов уже можно заметить отдельные типические качества, которые вскоре активно развились в живописи и графике Лебедева, определяя его творческое своеобразие. Предметный мир предстает перед художником как бы в стихии света, формирующей и одухотворяющей материю. В неуловимо колеблющейся светопространственной среде предмет утрачивает жесткие линейные контуры, формы органично перетекают одна в другую, объем превращается в живописные массы, которые как бы растекаются по плоскости, характеризуя пространственные отношения и связи. Но в мире предметов, погруженных в стихию света, нет ничего аморфного или хаотичного, ничего случайного и приблизительного: свет — это форма, и тень — тоже форма. Так — уже в новой фазе — развиваются в творчестве Лебедева принципы живописного рисунка, не раз упомянутые в предшествующей главе по поводу ранних, еще дореволюционных натурных работ художника. Традиция кубизма помогла художнику найти новые выразительные средства творческой интерпретации натуры. Но Лебедев не хотел и не мог оставаться в плену традиций; со всей решимостью, свойственной художнику-изобретателю, он вышел за пределы ортодоксального кубистического построения.

В сравнении с лучшими листами из серии «Прачки» интерьеры и пейзажи 1921–1922 годов, быть может, менее безупречны по мастерству. Стремление к уравновешенности и завершенности художественной формы, характерное для кубистических циклов, здесь как бы отступает под напором живого чувства. Пунин уже в 1920-х годах говорил в этой связи об «антиформальной» тенденции, свойственной творческому мышлению художника.

Определяя смысл формального и неформального искусства, он предлагает условиться называть неформальным «такое отношение [к искусству. — В. П.], в условиях которого основой художественного творчества является чувство, возникшее при живом восприятии действительности. Делаем ударение на живом восприятии, в отличие от теоретиков формализма, выдвигающих обычно построение (совокупность приемов) как основу художественного творчества <…>

Между формальным и неформальным, в сущности, едва уловимая грань, дело идет скорее об обогащении формального, чем о борьбе с ним, так как последняя могла бы легко привести к потере профессиональной культуры; в творческом процессе формальное — это фильтр, сквозь который должно пройти чувство; и, пожалуй, единственным правилом, которое можно было бы в таком случае преподать, явилось бы следующее положение: искусство как совокупность приемов не должно мешать живому восприятию, ни стеснять его, ни даже окрашивать его в целом…»[24]

Лебедев таким образом преодолевал искусство кубизма (понятое как совокупность описанных выше приемов) и прокладывал самостоятельный путь к художественному воплощению живых восприятий действительности. Пейзажи и интерьеры 1921–1922 годов стали первым этапом на пути будущих достижений, которые не замедлили явиться уже в 1920-х годах и оставили далеко позади за собой едва ли не всю творческую проблематику экспериментальных кубистических серий.

На те же годы падает период недолгой, но необыкновенно продуктивной и плодотворной работы Лебедева в сфере политического плаката.

Правда, первые опыты художника в плакатной графике относятся к несколько более раннему времени. Еще в 1917 году, вскоре после Февральской революции, Лебедев участвовал в конкурсе на плакат Займа свободы. Осенью 1918 года он выполнил большой плакат-панно в честь Коммунистического Интернационала, выставленный на Невском проспекте в день первой годовщины Октября. Но систематическая работа началась с весны 1920 года, после возникновения в Петрограде плакатного отдела Российского Телеграфного Агентства (РОСТА).

Трудно переоценить роль этой организации в судьбах советского художественного плаката. В тяжелые годы гражданской войны и разрухи вокруг РОСТА объединились живые силы молодого революционного искусства во главе с Маяковским. В итоге сравнительно непродолжительной, но поразительно интенсивной деятельности небольшой группы художников и поэтов возникла новая, еще небывалая в русской изобразительной культуре сфера творчества, в которой сочетались графика и поэзия, гражданственная лирика и политическая сатира, острая злободневность и строгая художественность.

«„Окна РОСТА“ — фантастическая вещь, — писал Маяковский. — Это обслуживание горстью художников, вручную, стопятидесятимиллионного народища.

Это телеграфные вести, моментально переделанные в плакат, это декреты, сейчас же распубликованные частушкой.

<…> Это новая форма, введенная непосредственно жизнью. Это огромные <…> листы, развешиваемые по вокзалам, фронтовым агитпунктам, огромным витринам пустых магазинов»[25].

Плакатный отдел РОСТА начал работать в Москве в сентябре 1919 года, в ту пору, когда, по выражению Маяковского, «война и разруха шли вместе. Печатный станок не справлялся с требованием на плакат»[26]. Художники выполняли плакаты клеевой краской или иногда акварелью, а потом нередко стали пользоваться линогравюрой, которую тоже раскрашивали от руки. Плакаты выставлялись в окнах пустующих магазинов и поэтому получили название «окон».

Художники, работавшие в РОСТА, должны были обладать большим «политическим темпераментом» и уметь чувствовать современность. В «Окнах сатиры» отразились едва ли не все важнейшие события, которыми жила тогда молодая республика: война с Колчаком и Врангелем, события на польском фронте, борьба с кулаками и спекулянтами, с разрухой и бюрократизмом, восстановление производства в стране и, наконец, революционное движение на Западе и в колониальных странах.

В Петрограде плакатный отдел РОСТА сформировался в апреле-мае 1920 года. Инициатором и организатором был художник В. И. Козлинский, действовавший по мандату, полученному в Москве от П. М. Керженцева и В. В. Маяковского. Основную группу петроградского РОСТА составили Козлинский, Лебедев и А. Г. Бродаты. Кроме них, в работе эпизодически участвовали бывшие сатириконцы А. А. Радаков и Н. Э. Радлов, а также С. А. Павлов, Б. И. Антоновский и некоторые другие художники. Темы и тексты принадлежали поэтам В. В. Воинову и А. М. Флиту. За два года работы петроградское отделение РОСТА выпустило не менее тысячи плакатов. Из них около шестисот выполнил Лебедев. До нашего времени дошло лишь немногим более сотни лебедевских «Окон РОСТА», частью в оригиналах, частью в репродукциях и фотографиях[27].

В дореволюционном русском искусстве не сложилось сколько-нибудь устойчивых традиций плакатной графики. «На наших глазах появилась художественная книга, и русская книжная графика нашла своеобразную форму, — писал Н. Э. Радлов в 1921 году. — Мы видели, как возникло и распустилось изумившим Европу цветом русское театрально-декоративное творчество. И карикатура, несколько запоздавшая в своем развитии, имела ко времени войны свое художественное прошлое <…> На этом благополучном фоне прекрасного и быстрого развития русский плакат оставался безобразным и нелепым пятном, тем более резким, что эта область прикладной графики, так тесно связанная с перечисленными видами декоративного творчества, достигла на Западе именно за последние десятилетия исключительной высоты.

<…> Неоднократные попытки организовать дело художественной рекламы предпринимались самими художниками за истекшие десятилетия. Но все они испытывали крушение; художественный плакат был не нужен. Другими словами, русская действительность недавнего прошлого не создала тех условий, тех общих культурных предпосылок, которые вызвали бы возникновение новой отрасли прикладного творчества, подобно тому, как политическая оппозиция создала карикатуру, а пришедшие с Запада новые проблемы театра — нашу театральную живопись»[28].

^{27. В. Лебедев, Н. Пунин. «Русский плакат. 1917–1922». Обложка. 1922}

Было бы, конечно, преувеличением утверждать, будто в дореволюционной России совсем не существовало художественного плаката. Обновление изобразительной культуры, связанное с деятельностью «Мира искусства» на рубеже ХIX — ХХ веков, отчасти коснулось и плакатной графики. Рекламные плакаты выставок и благотворительных базаров делали Л. С. Бакст и Е. Е. Лансере; знаменитый театральный плакат с изображением танцовщицы Анны Павловой выполнил в 1909 году В. А. Серов для спектаклей русского балета в Париже. В годы Первой мировой войны возник военно-политический плакат, в создании которого участвовали некоторые крупные художники. Однако отдельные эпизодические выступления больших мастеров еще не могли заложить прочной традиции, так как тонули среди необозримого моря безвкусицы и внехудожественного ремесленничества.

^{28. Литье. 1920–1921}

^{29. Резка железа. 1920–1921}

Только Октябрьская революция создала условия для широкого и планомерного развития искусства плаката. В послеоктябрьский период сложилась стойкая творческая традиция. Ее основоположниками явились в первую очередь художники РОСТА, и крупнейшая роль среди них принадлежала именно Лебедеву.

Известное значение для всей петроградской группы РОСТА имело то обстоятельство, что большинство ее участников в недавнем прошлом работало в «Новом Сатириконе». Приемы и творческие принципы сатирического журнального рисунка стали тем исходным рубежом, от которого начинались опыты и искания петроградских художников в новой для них сфере политического плаката. От тех же принципов отправлялся вначале и Лебедев. Но его путь в плакатной графике оказался гораздо более сложным и, в конечном итоге, неизмеримо более плодотворным, нежели пути, пройденные другими мастерами, входившими в петроградскую группу.

Работая над натюрмортами и беспредметными композициями, Лебедев лишь искал принципы нового художественного языка, в котором видел залог будущего искусства. Плакатная графика открыла перед художником пути конкретного применения этих принципов к задачам, нужным для революции. Лабораторные эксперименты, ранее не выходившие за пределы мастерской живописца, были теперь перенесены на широкую арену общественной жизни.

Работа в области плаката явилась для Лебедева серьезной политической школой, сблизившей художника с актуальными запросами современности и активно повлиявшей на его общественное мировоззрение. Задачу, которую ставил перед собой художник, можно было бы сформулировать следующим образом: в плакате нужно говорить о текущих политических событиях доступным для масс изобразительным языком, но решая при этом задачи и художественного плана. Плакат, следовательно, мыслился художником как средство политического и одновременно эстетического воспитания широкого круга зрителей. Однако эту задачу Лебедев решал не одним, а разными, подчас очень несхожими друг с другом способами; за два года работы в плакатной графике его художественная манера претерпела ряд существенных изменений.

Самые ранние из лебедевских плакатов непосредственно примыкают к его сатириконской графике. Персонажи первых петроградских «Окон РОСТА» — белогвардейские генералы, меньшевики и эсеры, совещающиеся с бывшими банкирами и заводчиками, спекулянты, мародеры, «шептуны» — интеллигенты в пенсне, нагруженные портфелями и корзинками, из которых торчат хвосты пайковой селедки, — это мир обывательщины, уходящий корнями в дореволюционное прошлое. Сатира Лебедева уже когда-то коснулась его на страницах «Нового Сатирикона». Правда, художник смотрит теперь на своих героев новыми глазами и в создании образа заостряет прежде всего социальную характеристику. Замысел и тема обретают отчетливую политическую направленность, но приемы изображения почти не отличаются от сатириконских. Рисунок, подобно журнальным иллюстрациям, рассчитан на близкое рассматривание и изобилует остро схваченными деталями, на которых преимущественно и основывается художественная выразительность. Эти живые подробности, как бы синтезирующие ряд метких наблюдений — жирный затылок и увесистый кулак генерала, осторожно-трусливый жест бывшего чиновника, лысина и очки меньшевика и т. п. — придают характеристикам жизненную достоверность и бесспорную историческую ценность: в них выражен дух эпохи. Однако специфика плакатной формы здесь, в сущности, еще не найдена. Стремление ее найти вскоре увело художника от приемов журнальной графики.

Опираясь на традицию народной лубочной картинки, Лебедев уже в 1920 году осуществил ряд попыток изменить свои художественные средства, добиться большего обобщения и лаконизма, но сохранить при этом развернутое повествование, обусловленное темой. Для этого тема как бы разделялась на составные части, рассказ разбивался на отдельные эпизоды или кадры. В одном плакатном листе размещалось два или три, иногда четыре, шесть и даже восемь рисунков; таким способом облегчалась сюжетная и предметная нагрузка каждого кадра, в рамках которого становилось возможным упростить изображение, несколько стилизуя его в духе народного искусства. Одним из характернейших примеров подобного творческого решения может служить превосходный плакат о дезертире — «Эх, горит мое сердечко» (1920), выполненный линогравюрой.

^{30. Апофеоз рабочего. 1920}

Как уже говорилось раньше, обращение к народной традиции всегда сочеталось у Лебедева с попыткой осмыслить и переработать ее в свете современных художественных идей. Огромное влияние на лебедевский плакат оказали кубистические штудии художника. Подобно вывеске, политический плакат по своим общественно-эстетическим функциям требовал ясного и доступного для зрителей художественного языка. Но следует назвать и другие условия, вне которых не могла существовать специфически-плакатная форма 1920-х годов. Важнейшим из этих условий являлся лаконизм изобразительных средств, обусловливающий быстроту или, лучше сказать, мгновенность зрительного восприятия плаката.

Иначе, как говорит один из теоретиков того времени, «плакат <…> окажется в противоречии со столичной улицей, по существу своему не дающей возможности ни долго смотреть, ни много думать»[29]. С тем же условием связаны и другие черты плакатной специфики — в первую очередь сила обобщения предметной формы, интенсивность цвета, захватывающая и увлекающая глаз, и, наконец, последовательно выдержанная плоскостность композиционно-пространственных построений.

Изучение кубизма, точнее, формальных его аспектов, помогло Лебедеву в разрешении задач, которые возникали перед ним в плакатной графике. В кубизме художник мог найти приемы обобщения, сводящие изображение к простым и лаконичным, почти геометризованным формам; кубизм дал ему образцы пространственных и композиционных решений, в которых изображение строится на сопоставлении интенсивно окрашенных плоскостей. Но плакаты Лебедева далеки от того, чтобы быть ортодоксально кубистическими. Изображение предмета, иногда почти схематичное, не мешает его узнаванию, а обобщение формы не лишает ее острой и меткой выразительности.

^{31. Идущие рабочие (Демонстрация). 1920}

Одним из наиболее политически актуальных для той эпохи и одновременно самых совершенных образцов такого плаката является цветной лист с лаконичным и выразительным текстом, призывающим к бдительности: «Работать надо, винтовка — рядом». Фигура рабочего, держащего в правой руке пилу, а левой опирающегося на ружье с воткнутым в землю штыком, строится из ярких красных, черных, желтых и синих плоскостей, образующих динамическую композицию, которая стремительной диагональю пересекает поле листа. Черные буквы, составляющие надпись, органично включены в композиционную структуру плаката, акцентируя главную ось движения и придавая всей композиции строгую уравновешенность и замкнутость.

Эволюция плакатной манеры Лебедева протекала в ускоренном темпе. Лишь немногие месяцы отделяют «сатириконскую» манеру от «лубочной», которая в свою очередь сменяется «кубистической». Последняя захватывает ноябрь-декабрь 1920 и весь 1921 год. Работы этого периода и составляют оригинальный вклад Лебедева в традицию советской плакатной графики.

^{32. Уличная сценка. 1918}

Вряд ли будет преувеличением назвать классическими многие из этих работ. Уже современники склонны были видеть в них вершину искусства плаката 1920-х годов, пример «применения рисунка, обобщенного до простых и широких поверхностей, с раскраской неожиданной и яркой, и вместе с тем [пример. — В. П.] детальной характеристики действия и психологии, исполненной подчас большой наблюдательности и юмора»[30].

Большинство плакатов Лебедева посвящено политической сатире. Художник изображал «Антанту, прикармливающую Колчака», «Бегство Врангеля из Крыма», «Поражение Кронштадтского восстания», «Плачущую Антанту», «Капиталиста Запада, рвущего на себе волосы по поводу Второго съезда Коминтерна», изобличал внутренних врагов молодой Советской республики: кулака, спекулянта, чету нэпманов и т. п. Но при всей остроте и язвительности лебедевской сатиры, при всей меткости и убийственном комизме характеристик, созданных художником, его лучшие достижения в плакате принадлежат всё же к несколько иной сфере.

Политический плакат не только изобличает и высмеивает противников; он пропагандирует новые идеи и внедряет в жизнь новые социально-этические представления. Лебедев принял на себя и эту задачу.

^{33. Девушка и матросы. Эскиз к серии «Панель революции». 1922}

^{34. Две фигуры. Эскиз к серии «Панель революции». 1922}

Романтическое чувство художника одухотворяет и поэтизирует тему труда. Лебедев любил и знал трудовые процессы. Мастерство в труде он ценил едва ли не выше, чем любые другие человеческие качества. Обобщение формы в таких плакатах, как «Литье», «Резка железа» или «Переплетная» основывается на конкретных и точных наблюдениях натуры. Прославление труда, однако, не исчерпывало задачу «Окон РОСТА». Они должны были показать весь круг событий, определявших тогда международную обстановку и внутреннюю жизнь страны. В ряде плакатов, из которых особенно примечательны «Апофеоз рабочего», «Смычка города с деревней», «Рабочий контроль» и «На страже Октября», Лебедев дал изобразительное выражение основных идей и лозунгов революционной современности. Сила обобщения превращает эти плакаты в пластические символы эпохи. Стихия революции глубоко захватила художника и перестроила эмоциональное содержание его творчества. Не ирония и сатира, а страстное стремление утвердить и прославить идеи нового мира пронизывают весь круг этих его работ. Обобщенный и лаконичный динамизм лебедевских плакатов выражает патетику революции.

^{35. Матрос и девушка. Из серии «Панель революции». 1922}

^{36. Два матроса с винтовками. Из серии «Панель революции». 1922}

В 1922 году Лебедев сделал серию из двадцати трех рисунков тушью, гуашью и свинцовым карандашом, объединенную общей темой и названием «Улица революции». Позднее художник дал ей новое, более точное наименование: «Панель революции».

Рисунки, с еще небывалой у Лебедева силой сатирической характеристики, создают образы городских подонков, уличных красоток и их дружков, дезертиров в морских бескозырках и утрированно широких брюках клеш, запечатлевают шпану, которая в начале нэпа слонялась без дела по петербургским тротуарам и в известной степени определяла тогда облик городской улицы. По отзыву современника, Лебедев дал ей «бессмертное графическое выражение»[31].

^{37. Идущие. Из серии «Панель революции». 1922}

^{38. Четыре идущие фигуры. Из серии «Панель революции». 1922}

Трудно объяснить рождение шедевра. В историко-стилевом аспекте источники «Панели революции» представляются достаточно очевидными. «Панель революции» подводит итоги едва ли не всему предшествующему развитию творческих исканий художника. В рисунках названной серии сконцентрирован и развит опыт живого наблюдения действительности, накапливавшийся у Лебедева с первых шагов его самостоятельной работы в искусстве. Непосредственные впечатления, как бы схваченные на лету, зафиксированы в подготовительных карандашных набросках; здесь закреплялись характерные позы, движения и повороты тела и остро подмеченные детали, из которых вырастала характеристика образа. В этом смысле «Панель революции» перекликается с ранней журнальной графикой Лебедева. Но в сравнении с последней кардинально перестроена вся формальная проблематика новых рисунков. Их решение основывается на кубистическом принципе движения плоскости по плоскости и представляет собой прямой вывод из лебедевских штудий кубизма. «Панель революции» была бы, вероятно, немыслима без предварительной работы над серией «Прачек». И наконец, в приемах обобщения формы, а также в самом истолковании темы и ее социального содержания нетрудно заметить влияние художественного языка лебедевских плакатов РОСТА. Художник освобождает изображение от всего случайного, стремясь выявить в любом из своих персонажей не столько индивидуальный характер, сколько социально-психологический тип.

^{39. Танцующая пара. Из серии «Панель революции». 1922}

Впрочем, перечисление источников «Панели революции» только приближает нас к пониманию замысла художника, еще не раскрывая его до конца. Как всякое крупное явление искусства, «Панель революции» основывается в гораздо большей степени на интуиции и чувстве, нежели на сознательном расчете и продуманном использовании тех или иных изобразительных средств. Вдохновение художника рождается из глубоких духовных контактов с действительностью и, прежде всего, из эмоционального переживания темы. «Некоторым кажется, — писал Н. Н. Пунин, — что Лебедев, делая эти правдивые до натурализма зарисовки, только бесстрастно констатирует, а по-моему, вся <…> серия <…> преисполнена тонкой романтики»[32]. Это замечание помогает понять сложный эмоциональный строй рисунков Лебедева, сочетающих в едином творческом переживании острую социальную сатиру и своеобразную лирику, выражающую напряженное романтическое чувство.

^{40. Кондукторша. Из серии «Панель революции». 1922}

^{41. Девушка в платочке и франт. Из серии «Панель революции». 1922}

Станковая графика и политические плакаты принесли художнику широкую известность и общественное признание. Оно, впрочем, не было ни безоговорочным, ни единодушным. В разноречивых, взаимно исключающих друг друга характеристиках, которые критика давала его работам, отразилась непримиримая борьба идейно-творческих течений искусства 1920-х годов. Вопрос об оценке Лебедева разделил художественную критику на два лагеря. Н. Э. Радлов — критик, близкий к «Миру искусства» и к неоакадемической школе Д. Н. Кардовского, — писал в 1923 году:

«Один из самых крупных сейчас в России изобразительных талантов — Вл. Лебедев. С его дарованием можно было бы завоевать мир. А между тем, его искусство не доходит даже до широкой публики. Косность толпы? Несомненно, нет. Публика принимает даже экспрессионизм, потому что в его нечленораздельных, истерических выкриках чувствуется биение крови. Даже футуристическую дребедень, поскольку в ее престидижитаторстве иногда есть жизнь, хотя бы и цирковая.

Но творчество Лебедева безупречно мертво.

Ни единое дыхание жизни не пронеслось над его невиданной в России виртуозностью. Когда он пишет стекло — он делает шедевр. Оно прозрачнее, хрупче, стекляннее самого стекла. Можно преклониться перед его стеклом, но почувствовать нельзя ничего, потому что сам художник ничего не чувствует.

Лебедев — блестящий карикатурист. Он подметит всё что должно броситься в глаза, утрирует то, что достойно утрировки, опустит то, что должно быть опущено.

И его карикатуры совершенно не смешны. Они великолепны, но они не смешны, потому что смех — это чувство»[33].

Критик тонко подметил, но, в целях полемики, чрезмерно преувеличил и даже счел признаком мертвенности тот рационалистический холодок, который нередко был свойствен предметным построениям Лебедева. Виртуозное мастерство его натюрмортов как бы заслонило от критика живую непосредственность чувства, вдохновлявшего художника. Теоретики, близкие к левым течениям, в первую очередь Н. Н. Пунин, но также и другие критики, стоявшие вне групп, — В. В. Воинов, П. И. Нерадовский и М. В. Бабенчиков, в противоположность Н. Э. Радлову, отмечали в живописи и графике Лебедева неразрывную связь с жизнью и трепетную эмоциональность.

Разрешить этот спор могло только время.

Для характеристики положения, которое Лебедев занял в советском искусстве 1920-х годов, следует подчеркнуть, что оба враждующих лагеря художественной критики сходились в признании силы его таланта и виртуозности профессионального мастерства.

^{42/43. Эскизы костюмов к спектаклю «Ужин шуток». 1923}

Развиваясь в неустанном и настойчивом экспериментировании, творчество Лебедева захватывало самые разнообразные сферы изобразительной культуры. В эти годы он начал работать в театре, хотя, по собственному признанию художника, никогда не любил его и ни в какой мере не был «театральным человеком».

Живописно-декоративная система, созданная мастерами «Мира искусства» в начале XX века, продолжала господствовать в молодом советском искусстве. В пределах этой системы сложился и первый опыт театральной работы Лебедева — эскизы декораций и костюмов к драме У. Шекспира «Ромео и Джульетта», подготовленные в 1919 году для петроградского Народного дома, но не осуществленные на сцене. Творческая индивидуальность художника не выступает здесь сколько-нибудь ярко; его эскизы свидетельствуют лишь о профессиональном умении, базирующемся на хорошо усвоенном опыте предшественников, в первую очередь А. Н. Бенуа и М. В. Добужинского.

Еще до Первой мировой войны была сделана попытка применить принципы кубизма к построению сценического пространства: К. С. Малевич в 1913 году выполнил оформление оперы М. В. Матюшина и А. Е. Кручёных «Победа над солнцем», поставленной на сцене петербургского Лунапарка. Здесь, по свидетельству современника, «в пределах сценической коробки впервые рождалась живописная стереометрия, устанавливалась строгая система объемов, сводившая до минимума элементы случайности, навязываемой ей извне движениями человеческих фигур. Самые эти фигуры <…> для Малевича <…> были лишь геометрическими телами, подлежавшими не только разложению на составные части, но и совершенному растворению в живописном пространстве»[34].

Нить прямой преемственности ведет от этой ранней кубо-футуристической постановки к театральному конструктивизму конца 1910-х — начала 1920-х годов. Декорации Г. Б. Якулова к «Обмену» (1918) и «Принцессе Бромбилле» (1920), А. А. Веснина к «Благовещению» (1918) и «Федре» (1921), А. А. Экстер к «Саломее» (1917) и «Ромео и Джульетте» (1921), В. Е. Татлина к «Зангези» (1921), Л. С. Поповой к «Великодушному рогоносцу» (1922) представляют собой как бы вехи последовательного развития сценических идей декораторов-конструктивистов. В том же русле шли творческие эксперименты Лебедева.

В 1923 году режиссер К. П. Хохлов поставил в Большом Драматическом театре пьесу итальянского драматурга С. Бенелли «Ужин шуток» в декорациях и костюмах, выполненных по эскизам Лебедева. Подобно декорациям к «Великодушному рогоносцу», лебедевское оформление представляло собой систему площадок, поднятых над сценой и соединенных лестницами. Но в отличие от работы Поповой с ее изогнутой объемной конструкцией, занимавшей всё пространство сцены, Лебедев расположил сценические площадки на сравнительно небольшой глубине, используя передние кулисы и почти придвинув свою конструкцию к авансцене. Все четыре акта «Ужина шуток» шли в одной декорации, которая изменялась лишь при помощи опускавшегося и поднимавшегося вырезного белого занавеса. Своеобразие работы Лебедева обусловлено тем, что он исходил из принципов кубистической черно-белой графики. Сцену оформляли две белые башни неодинаковой высоты, разделенные главной игровой площадкой, покрытой черным сукном. Проемы белых стен обведены кое-где черной полосой. Даже в костюмах актеров художник стремился избежать многоцветности, построив колорит спектакля на тонких градациях оттенков и переходов от черного к белому. Только плащи двух основных персонажей, огненно-красный у одного и ярко-зеленый у другого, вносили в черно-белую гамму неожиданный живописный контраст.

Рисунки костюмов строятся на сопоставлении больших обобщенных силуэтов, развернутых на плоскости и сведенных к простым геометрическим формам круга, треугольника, овала, сегмента и т. п. Художник представил именно костюмы и маски, а не актеров в костюмах. Действие пьесы происходит во Флоренции XVI века. Но по замыслу режиссера и художника быт, историзм и психология исключались из спектакля. Главной задачей режиссера стала условная карнавальная буффонада масок, и Лебедев дал не реконструкцию прошлого, а лишь лаконичный и выразительный намек на эпоху.

Но у Лебедева была и другая задача. Работая над оформлением спектакля и участвуя вместе с К. П. Хохловым в режиссуре мизансцен, он вновь прикоснулся к своей излюбленной теме — к художественной интерпретации напряженной динамики человеческого тела. Как вспоминает участница спектакля, актриса Н. И. Комаровская, «в полном согласии с режиссером, Лебедев потребовал от актеров тщательной разработки каждого жеста, каждого движения. Никакой расплывчатости, неопределенности он не прощал. „Учитесь управлять вашими мускулами. Не поза, а свободное владение телом“ — таково было его требование. Впервые мы, актеры, столкнулись с художником, для которого контуры тела человека, стоящего на сцене, составляют одно целое с конструкцией»[35]. В эскизах, созданных художником, есть тонко понятая функциональность: лебедевские костюмы не только подчеркивали движения актеров, но и диктовали характер этого движения.

Компетентная критика не проявила единодушия в оценке театральной работы художника. С. Э. Радлов находил, что именно «полное вдохновенного мастерства искусство Вл. Лебедева сделало из „Ужина шуток“ событие первостепенной важности»[36]. Совершенно иначе отозвался об «Ужине шуток» А. И. Пиотровский. Отдавая должное таланту художника, критик упрекал его работу в принципиальной нетеатральности. Он утверждал, что «ни одно из <…> созданий „безответственных“ художников „Мира искусства“ в такой степени не игнорировало задания, даваемые спектаклем в целом, как эти черно-белые плоскости точного мастера Лебедева <…> А выполнил он, и притом с большим мастерством, опыт графики, увеличенный в сотню раз по сравнению с бумажной страницей»[37]. Быть может, не без влияния подобных отзывов Лебедев на долгие годы прервал свою работу в театре. В этом эпизоде борьбы театрального конструктивизма с «Миром искусства» победа осталась за последним.

Много ранее началась работа Лебедева в детской книге, особенно активизировавшаяся в первой половине 1920-х годов. Она заняла такое значительное место в творчестве художника и так сильно повлияла впоследствии на советскую изобразительную культуру, что рассмотрению этой стороны деятельности Лебедева уместно отвести особую главу.

Становление детской книги

Возникновение детской книжной графики в русском искусстве связано с первыми успехами новых творческих исканий, характерных для послеоктябрьского периода. Это не значит, конечно, что иллюстрирование и художественное оформление советской книги для детей выросло на пустом месте, без традиций и преемственной связи с прошлым. Напротив, первые советские художники, работавшие в сфере детской книги, приняли от предшествующего поколения большое и сложное, обильное противоречиями наследство. Но только в процессе преодоления этих противоречий, в ходе борьбы с изжившими себя традициями был найден, теоретически обоснован и широко развит в современной творческой практике тот круг идейно-художественных принципов, эстетических воззрений и формально-технических приемов, которыми определяется специфика иллюстрирования и оформления советской книги, предназначенной детям.

Опыты Лебедева сыграли ведущую роль в развитии этого трудного, порою мучительно протекавшего процесса. Наметив вполне своеобразные и самостоятельные пути детской книжной графики, уверенно и точно определив характерные особенности этой творческой сферы не только в темах и образах (такая специфика существовала, конечно, и раньше), но и в самом языке искусства, Лебедев и близкие ему художники уже в первые послереволюционные годы заложили основу будущего расцвета иллюстрированной книги для детей.

Наследие, которое досталось первым советским мастерам детской книги, включало элементы изощренной профессиональной культуры и неприкрытого, в известном смысле даже принципиального бескультурья; вдохновенного мастерства и бескрылого ремесленничества; изысканного эстетизма и самой откровенной антихудожественности.

Лучшие образцы русской книжной графики (и, в частности детской иллюстрированной книги) накануне 1917 года были созданы художниками группы «Мир искусства». Именно они в начале XX столетия возродили в России искусство книги, пришедшее к тому времени в упадок. Опираясь на опыт современной западноевропейской, в первую очередь английской и немецкой, иллюстрации и широко используя разнообразные элементы искусства прошлого, мастера названной группы создали стройную и последовательную творческую систему.

В основу этой системы была положена мысль о книжном оформлении как о целостном декоративно-графическом единстве, все важнейшие части которого подчинены одной общей задаче украшения книги. В стремлении органически связать рисунок с плоскостью книжной страницы и шрифтами текста, мастера «Мира искусства» пришли к строго продуманному, но сравнительно узкому кругу художественных приемов. Изображение неизменно строилось на плоском силуэте или на контурной линии — то чеканно проработанной, обобщающей, то, напротив, намеренно разорванной и запутанной, как бы превращающей живую пластику натуры в эффектный орнаментальный росчерк.

Мастера «Мира искусства» сумели с блеском решить ту задачу, которая стояла перед ними. В их руках иллюстрированная книга снова сделалась подлинным явлением искусства и вновь обрела заостренную художественную выразительность, утраченную иллюстраторами предшествующего поколения. Однако уязвимые и слабые стороны имелись в самом методе, которым руководствовались художники названной группы: доминирующим принципом творчества большинства мирискусников стала стилизация.

В сфере детской книги это приводило графику «Мира искусства» к ряду отрицательных и притом неустранимых последствий. Любая тема нередко становилась лишь поводом для стилизации в духе тех или иных образцов старого искусства. Многообразие реального мира уступило место условным декоративным пейзажам, по которым разгуливали игрушечные персонажи, «очеловеченные» звери и стилизованные дети-куклы. Превращение предметно-изобразительной формы в орнаментальную ограничивало познавательную ценность рисунка, столь необходимую в детской книге. И наконец, в самом языке графики, адресованной детям, не было подлинной детской специфики, продиктованной особенностями детского восприятия и понимания искусства.

Традиция «Мира искусства» сыграла немалую роль в судьбах детской иллюстрированной книги послереволюционных лет. Эта традиция косвенным образом воздействовала и на творчество Лебедева. Плодотворно повлияло на него и другое, ныне полузабытое явление русской графики начала XX века, — своеобразная литографированная книга, созданная художниками и поэтами, близкими к различным левым художественным течениям[38]. Перед началом Первой мировой войны они выпустили в свет несколько десятков малотиражных изданий.

Творческие позиции левых художников формировались независимо от «Мира искусства». Но мысль о книге как цельном художественном единстве, рожденная в среде мирискусников, доминировала и в работе футуристов. Они, однако, добивались этого единства совсем не теми способами, которые господствовали в практике «Мира искусства». Стилизаторские тенденции были чужды футуристам. Средством укрепления плоскости книжной страницы стал для них не замкнутый, подчеркнуто-графический силуэт, а свободный живописный рисунок — не линия контура, а система черных и белых пятен, остро характеризующих, а подчас и кубистически деформирующих предметное изображение. Не только рисунки, но нередко и страницы текста выполнялись от руки на литографском камне. Приемы рисунка выявляли и акцентировали специфику самой техники литографии, своеобразие заложенных в ней декоративных и фактурных возможностей. Искомое единство и художественная цельность книжного оформления основывались на эстетических качествах литографских материалов.

Работы футуристов представляют собой всё же лишь изолированный и кратковременный эпизод в истории русского книжного оформления. Детской книгой футуристы не занимались. Что же касается работ художников «Мира искусства», то их изысканно оформленные и превосходно изданные книги не заняли в количественном отношении не только ведущего, но даже сколько-нибудь значительного места в детской литературе дореволюционных лет. Работы А. Н. Бенуа, И. Я. Билибина, Г. Н. Нарбута и других больших художников тонули в мутном потоке безграмотной рыночной продукции, выпускаемой коммерческими издательствами. Как указывает один из позднейших критиков, «в дешевых изданиях Сытина, Вольфа, издательства „Посредник“ и др., выпускаемых массовым тиражом, работали безымянные иллюстраторы-профессионалы, всецело зависящие от спроса. Наслоения спроса обусловили всё печальное разнообразие этой продукции. Мы найдем здесь и аляповатые „народные“ книжки для деревни, возникшие как бы из лубка, но стоящие неизмеримо ниже старых лубочных изданий, и бесконечно убогие буквари с картинками, и заползшие из XIX в. натуралистические картинки, и дурно перепечатанные клише заграничных детских книг, и, наконец, книжки для городского мещанства»[39], в которых вульгаризировались и опошлялись принципы «Мира искусства».

Разумеется, было бы тщетно искать в этих книгах какое-либо подобие художественной системы. Здесь господствовала самая беспринципная эклектика, а ремесленного подражания было много больше, чем творчества. За редкими исключениями, весь этот круг явлений находится вне пределов искусства.

Советская книжная графика, таким образом, получила в качестве наследия детской иллюстрированной книги, с одной стороны, небольшую группу изысканно-декоративных, сознательно эстетизированных изданий, оформленных художниками «Мира искусства», и, с другой стороны, множество антихудожественных рыночных подделок под искусство, в которых подчас отсутствовала самая элементарная профессиональная грамотность.

В первые послереволюционные годы влияние этого наследия проявлялось особенно настойчиво. Некоторые частные издательства, усилившие свою деятельность в период нэпа, переносили в новую эпоху старые безграмотные традиции сытинских и вольфовских книжек; в других издательствах работали художники-стилизаторы и декоративисты. Следует, впрочем, подчеркнуть, что количественные соотношения между двумя названными типами книг резко переменились. Ведущая роль перешла теперь к «Миру искусства». Издательства, заинтересованные в том, чтобы поднять уровень художественного оформления книги, обращались в первую очередь к уже готовой, сложившейся системе и к признанным образцам. Однако декоративно-графическая система книжного оформления, возникшая в дореволюционные годы, оказалась неспособной ответить потребностям новой эпохи и тем задачам, которые ставились отныне перед детской книгой.

Необходимость искать новые пути, вполне очевидная и для художников, и для критики, и для работников издательств, привела в сфере детской книги к ряду разнообразных экспериментов, которые на первых порах направлялись в большей степени художественной интуицией, нежели сознательным расчетом. С блеском проявилась и широко развилась здесь творческая изобретательность Лебедева. Именно в экспериментаторской работе, после долгих блужданий, неизбежных ошибок и увлечений детская книга нашла наконец верные принципиальные основы.

Лебедев был уже мастером, когда впервые обратился к книжной графике. Годы журнальной работы воспитали в нем вполне профессиональное отношение к иллюстрированию. В «Аргусе», «Синем журнале» и «Новом Сатириконе» ему не раз приходилось делать рисунки к рассказам. Но (если не считать юношеских, еще очень несовершенных картинок в журнале «Галчонок») начинал он вовсе не с детских изданий. Одной из его значительных работ дореволюционного времени явились иллюстрации к балладе «О графине Элен де Курси» (одна из ранних в русской графике попыток иллюстрирования произведений М. Горького), опубликованные летом 1917 года[40]. В послеоктябрьский период вышел в свет роман В. Скотта «Айвенго» в оформлении Лебедева (1918), а годом позже в серии «Народная библиотека», издаваемой Наркомпросом, были напечатаны его иллюстрации к «Носу» и «Коляске» Н. В. Гоголя, а также к «Новым народным сказкам».

Экспериментаторская тенденция Лебедева еще не сказалась в этих работах. Быть может, именно поэтому они остались почти незамеченными критикой, а в дальнейшем их методика не получила развития в творчестве художника. В рисунках к сочинениям Горького и особенно Гоголя есть острое проникновение в дух иллюстрируемого произведения. Но стилистика первых иллюстрированных циклов Лебедева еще традиционна и полностью укладывается в рамки метода «Мира искусства»; художник еще работал в тех принципах, против которых сам вскоре начал борьбу. Чеканная графика виньеток к «Элен де Курси» восходит к приемам Добужинского. Силуэтные рисунки к «Носу» и «Коляске» могли бы найти место в одном ряду с силуэтами Нарбута.

Однако в те же годы началась работа Лебедева в детской книге, гораздо более самостоятельная и с первых шагов отмеченная напряженными экспериментаторскими исканиями.

В 1918 году Лебедев участвовал в иллюстрировании сборника стихотворений, рассказов и сказок «Елка», составленного А. Н. Бенуа и К. И. Чуковским под редакцией Горького. В число иллюстраторов этой книги вошли художники самых разнообразных творческих направлений, от Репина до Пуни; преобладающее место занимали мастера «Мира искусства». Рисунок Лебедева резко контрастирует с их работами не только по изобразительной форме, но прежде всего по творческому методу, основанному на внимательном и точном изучении живой натуры.

По справедливому замечанию Е. Я. Данько, сборник «механически соединил остатки прошлого детской книжки и начало пути ее будущего развития. Заглавная картинка А. Бенуа — бледноватая, узорная елка и миловидные крылатые эльфы вокруг нее, тут же — розы, травы и бескостный, безликий младенец С. Чехонина. Затем далее — картинки Ю. Анненкова к сказке К. Чуковского, где из путаницы ломаных линий и кружевных штришков гримасничают очеловеченные самовары, сливочники, чашки, — и вдруг, совсем неожиданно, первый реальный образ в детской книжке за много лет — белозубый и черномазый трубочист В. Лебедева. Жизненно-веселый, построенный простыми, крепкими линиями, с метелкой под мышкой, с бубликом в прекрасно нарисованной руке, он почти ошеломляет своей конкретностью среди худосочного узора других страниц»[41].

^{44. С. Кондурушкин. «Лев и бык». Обложка. 1918}

Е. Я. Данько тонко подметила основную особенность, выделяющую рисунок Лебедева. Конкретность, жизненная достоверность изображения и была тем принципиально новым качеством, которое Лебедев стремился внести в детскую книжную графику, обратив ее от стилизации к живому и меткому наблюдению натуры.

Еще отчетливее проявляется это качество в другой, гораздо более значительной книжной работе Лебедева — обширной серии иллюстраций к арабской сказке «Лев и бык», вышедшей вслед за «Елкой» в том же 1918 году в издательстве «Огни»[42].

В рисунках Лебедева нет ни стилизации, ни признаков антропоморфизма. Вся серия иллюстраций основывается на точных натурных штудиях, хотя в ней нельзя заметить следов пассивного копирования; вся подготовительная работа как бы спрятана от зрителя. Лев, бык, леопард, шакал и другие персонажи сказки представлены пластически-обобщенно, с уверенным знанием их анатомии, повадок и характерных движений.

Работая над детской сказкой, Лебедев впервые встретился с задачами не только иллюстрирования, но и построения, художественного конструирования книги. Уже в этой ранней работе выступают особенности, впоследствии ставшие характерными признаками лебедевской книжно-графической системы. Язык изображения сжат и ясен. Контурная линия играет для Лебедева лишь вспомогательную роль; структура его рисунков определяется не столько контуром формы, сколько сопоставлением живописно-пластических масс и объемов. Стремясь сосредоточить внимание зрителей на характеристике персонажей и динамическом действии сказки, художник совершенно исключил орнаментальные и даже пейзажные мотивы, излюбленные графиками «Мира искусства». Фигуры развернуты на нейтральном белом фоне книжной страницы. Чередование иллюстраций, то страничных, то вкомпонованных в текст, продиктовано верным и точным чувством ритма.

Но в 1918 году Лебедев еще не помышлял о создании стройной и последовательной системы книжного оформления. Перед художником стояли другие задачи. Ему еще предстояло пройти суровый искус учения и экспериментирования. Нужно было овладеть современным изобразительным языком, найти свой путь и свое место в русском искусстве. Он на длительный срок оставил работу над детской книгой. Лишь в начале 1920-х годов он вернулся к искусству книги и начал экспериментировать с обычной для него энергией и настойчивостью.

Лебедев не был, конечно, единственным большим художником, искавшим новые пути развития детской книги. К тому же периоду принадлежат экспериментальные работы П. В. Митурича и Л. М. Лисицкого. Несколько ранее, в 1918–1919 годах, в Петрограде работала артель художников «Сегодня», в состав которой входили В. М. Ермолаева, Н. И. Альтман, Ю. П. Анненков, Н. Ф. Лапшин, Е. И. Турова и Н. И. Любавина; они непосредственно примыкали к опытам книжной графики, начатым московскими футуристами перед Первой мировой войной[43]. Но опыты Лебедева пошли дальше исканий его современников — и оказались в итоге неизмеримо более плодотворными.

В 1921 году Лебедев сделал две работы, наметившие два раздельных творческих направления, по которым в дальнейшем развивалась его книжная графика. Годом позднее обе эти работы вышли в свет в издательстве «Эпоха».

^{45. «Приключения Чуч-ло». Обложка. 1921}

Первой из них была цветная литографированная книжка «Приключения Чуч-ло» с текстом, написанным самим художником.

Неуверенные поиски «детской специфики» определили облик и содержание этой маленькой книжки. Текст ее написан как бы от лица ребенка и воссоздает интонацию детской речи. Продолжая традицию футуристических изданий, Лебедев выполнил на литографском камне всю книжку в целом и на страницах текста воспроизвел неправильность и небрежность детского почерка. Во многих иллюстрациях имитированы приемы детского рисунка.

Лебедев пошел здесь по пути, который впоследствии сам осудил. Однако, несмотря на неудачу этой книжки, в ней были качества, нашедшие в дальнейшем плодотворное развитие в лебедевской графике. Лучшие из иллюстраций свободны от подражания, и, таким образом, ошибочный принцип, выбранный художником, не выдержан до конца. Обложка «Приключения Чуч-ло», сцена охоты на бизонов и некоторые другие картинки могут служить примером живописного рисунка, острого и выразительного, в котором сознательно и целеустремленно использованы эстетические возможности, заложенные в технике автолитографии.

Гораздо более значительной оказалась другая работа — рисунки к сказке Р. Киплинга «Слоненок». Критика уже тогда охарактеризовала эту работу как свидетельство глубокого перелома не только в творчестве самого художника, но и во всём современном искусстве книги. Речь шла о том, что смещение графического творческого сознания в новый культурный слой в главных чертах определилось, и было отмечено, что на смену декоративно-графической системе «Мира искусства» пришли заново продуманные принципы искусства книги, базирующиеся на достижениях русской и мировой художественной культуры XX века.

Критика справедливо указывала, что значение этой работы Лебедева не ограничено пределами национальной книжной графики.

^{46/47. «Приключения Чуч-ло». Иллюстрации. 1921}

И в самом деле, в рисунках к «Слоненку» Лебедеву удалось найти новый художественный язык, новое эмоциональное содержание и новую, вполне последовательную систему творческих приемов, отныне определившую облик и характер детской иллюстрированной книги. Полемически направленная против ретроспективных тенденций «Мира искусства», система Лебедева обратила графику от стилизации к непосредственному и конкретному наблюдению действительности, от бесплотной романтической мечты к выражению живого чувства и, наконец, от декоративного украшательства к четкой конструкции и продуманной архитектонике книги.

Художественная выразительность рисунков к «Слоненку» основывается на остром контрасте между обобщением и неожиданной детализацией формы. Язык графики Лебедева подчеркнуто лаконичен, он передает лишь основные связи явлений. Форма развертывается на плоскости, нигде не нарушаемой мотивами иллюзорной глубины. Нет ни предметного фона, ни пейзажа, ни орнамента — белый книжный лист становится той средой, в которой живут и действуют персонажи сказки. Отказываясь от контурной линии, художник построил рисунок на сочетании и противопоставлении серых и черных плоскостей, передающих пластику изображаемой натуры. В изображении слоненка, павиана, жирафа, бегемота и других зверей Лебедев исходил из натурных зарисовок, но обобщил свои наблюдения, отбирая лишь наиболее характерные и типические особенности анатомии и пластики тела животного. Таким образом, рисунок нигде не утрачивает меткой и острой выразительности в передаче облика и повадок зверя. Лаконизм графического языка не мешает ему быть заразительно веселым и увлекательно интересным.

Приемы, разработанные в рисунках к сказке Киплинга — а также в других, более поздних иллюстрационных циклах, о которых пойдет речь ниже, — восходят к ранним работам Лебедева. Добиваясь выразительного и лаконичного обобщения формы, художник опирался на опыт своего творчества в сфере политического плаката; книжная графика обогатилась, таким образом, новой традицией, идущей от «Окон РОСТА» и генетически связанной с русским народным творчеством, с искусством вывески и лубка. Развертывая композицию на плоскости, сводя иногда предметное изображение к простым, почти геометризованным формам, художник смог использовать результаты своих недавних экспериментов, не отрекаясь при этом ни от изобразительности, ни от наблюдения натуры.

В 1922 году художник сделал тушью и гуашью серию рисунков к комедии Плавта «Близнецы (Два Менехма)». Рисунки предназначались для издательства «Аквилон», но не были напечатаны. Они выполнялись почти одновременно с театральными эскизами к «Ужину шуток» и выдержаны в том же принципе черно-белой кубистической графики.

^{48/49. Р. Киплинг. «Слоненок». Обложка и иллюстрации. 1921}

Неудача «Приключений Чуч-ло» не отклонила художника от исканий, намеченных в этой книжке. В 1923–1924 годах одна за другой вышли в свет четыре русские сказки в оформлении Лебедева: «Медведь», «Три козла», «Золотое яичко» и «Заяц, петух и лиса» в цветных литографированных обложках и с литографированными картинками, черными в двух первых книжках и цветными в последних. В «Золотом яичке» литографирован и текст. Но художник уже далек здесь от имитации приемов детского творчества, он стремился к ясности и лаконизму предметной формы. Важнейшим средством образного выражения становится цвет. Но в противоположность раскрашенным картинкам «Мира искусства» цвет не накладывается на готовую графическую форму, а как бы вырастает из последней и сливается в ней в нерасторжимое художественное единство.

^{50/51. «Охота». Иллюстрации. 1925}

На тех же основах возникла «Охота» (1924) — первый шедевр книжной графики Лебедева — книжка, в которой соединились и синтезировались итоги экспериментов над конструкцией формы, характерных для рисунков к «Слоненку», а также результаты живописно-фактурных исканий, начатых в «Приключениях Чуч-ло» и иллюстрациях к русским сказкам.

Но у «Охоты» есть и иной источник, иная традиция, более глубокая, уходящая в незапамятную древность и лишь в XX столетии возвращенная искусству. Речь идет о пещерной живописи палеолита с ее реализмом и напряженностью предметно-образных представлений, с ее первозданной свежестью восприятия природы и поразительной творческой интуицией, едва доступной современному человеку. В рисунках «Охоты» заметно стремление художника приблизиться к характеру первобытного искусства. Влияние палеолитических памятников на творчество Лебедева уже отмечалось художественной критикой 1920-х годов[44]. Нужно, однако, сразу определить характер и меру этого влияния. Лебедев вовсе не стилизовал свою работу в духе наскальных рисунков или пещерной живописи, не заимствовал у последней никаких готовых приемов. Цель, поставленная художником, была сложнее и тоньше. Он исследовал закономерности строения художественной формы в первобытном искусстве, зорко вглядывался в ее ритм и самостоятельно развивал эти закономерности, перерабатывая их применительно к задачам книжной графики.

Автолитографиям «Охоты» предшествует множество натурных и композиционных рисунков, изображающих животных. Но ни одна из подготовительных штудий не вошла в композицию книги. Художник создал «Охоту», жертвуя всем индивидуальным и стремясь только к типическому. Обобщение основывается здесь прежде всего на безошибочном знании натуры. Именно поэтому автолитографии «Охоты», при всей условности их изобразительного языка, так полны художественной и жизненной правды.

«Охота» — книжка без текста. Художник ничего не «иллюстрирует». Он сам ведет рассказ, пользуясь лишь средствами графики, и достигает такой выразительности, такой исчерпывающей ясности изображения, при которой литературный комментарий был бы излишним. Художник варьирует композиционные ритмы, подобно тому как писатели варьируют интонацию своей речи. Рассказ становится то патетичным, то суховатым и сдержанно-точным, то слегка ироническим. Сила внушения, свойственная графической форме, использована художником так искусно, что ему нет необходимости вписывать свои сцены в тот или иной пейзажный фон. Белый книжный лист воспринимается зрителем то как гладь океана, по которой плывет ладья эскимоса, то как снежное поле, где русский крестьянин выходит на медведя, вооруженный рогатиной, то как выжженная солнцем австралийская степь со скачущим стадом кенгуру.

Книжно-графическая система Лебедева выступает здесь во вполне сложившемся и развитом виде. Кроме признаков, уже отмеченных выше, ее отличают две основные особенности. Первую из них можно бы определить как обостренное чувство ритма, организующее форму на плоскости. Автолитографии «Охоты» построены на сопоставлении живописно-пластических масс, вписанных в целостную и замкнутую композицию. Художник чуждается какой-либо схемы, но в этом живом и свободном построении нет места случайности. Всё строго продумано и с безошибочной точностью найдено положение каждой отдельной линии и формы, каждого изображения или мотива. Все они связаны между собой общим ритмом движения, который, в зависимости от сюжетного замысла, становится то замедленным и торжественным, почти ритуальным, то сдержанно-страстным, то бурным и стремительным. С большой чуткостью построены развороты: каждый лист композиционно вполне завершен, но соседствующие листы ритмически соотнесены друг с другом; подобно створкам диптиха, они могут восприниматься раздельно и могут слиться воедино, развивая и варьируя общий мотив движения.

Вторая особенность лебедевской системы, ярко проявившаяся в «Охоте», связана с обостренным чувством материала. Рисунки «Охоты» исполнены по беглым карандашным эскизам непосредственно на камнях. Творческая специфика, присущая технике автолитографии, раскрыта здесь с большим мастерством. В руках художника мягкий литографический карандаш обнаруживает все заложенные в нем фактурные и тональные возможности.

Итак, к 1924 году Лебедев стал не только признанным мастером книжной графики, но и создателем художественной системы, которой вскоре предстояло революционизировать детскую иллюстрированную книгу. Работа Лебедева встретила активную поддержку со стороны писателей, именно в ту пору приступавших к глубокой перестройке принципов советской литературы, предназначенной детям.

В 1923 году небольшая группа литераторов и художников объединилась вокруг детского альманаха «Воробей», издаваемого газетой «Петроградская правда». В том же году альманах превратился в ежемесячный журнал, позднее получивший название «Новый Робинзон». Идейным вдохновителем и руководителем этой группы был поэт С. Я. Маршак. К нему примыкали прозаики Б. М. Житков, В. В. Бианки, М. Я. Ильин, Е. Я. Данько и вскоре присоединились молодые поэты Е. Л. Шварц, Н. М. Олейников, Н. А. Заболоцкий, А. И. Введенский и Д. И. Хармс. Они поставили перед собой задачу, масштабы которой могли быть оценены лишь впоследствии. Речь шла о том, чтобы преодолеть традиции детской книги и создать для советских детей литературу совершенно нового типа — литературу, раскрывающую перед детьми весь необъятный мир живой реальной действительности. Нужно было «перевести литературу для детей с прописных истин и прописной морали, которыми мирно жила в течение по крайней мере века дворянская и буржуазная детская, на путь больших проблем, открыть перед детьми ворота в жизнь взрослых, показать им не только цели, но и все трудности нашей работы, все опасности нашей борьбы. Нелегко было перейти с привычного уютного шепотка на голос, внятный миллионам, с комнатного „задушевного слова“ на трансляцию, рассчитанную на самые глухие углы СССР», — как писал впоследствии Маршак[45].

^{52. Самуил Маршак и Владимир Лебедев. 1930-e}

Осуществление этих задач было бы, конечно, невозможно в узких рамках альманаха или ежемесячного журнала. Вскоре, однако, сложились организационные формы, обеспечившие развитие детской литературы. В конце 1924 года возник Детский отдел Государственного издательства, и Маршак возглавил его ленинградское отделение. Здесь в поразительно сжатые сроки создалась обширная и совершенно новая детская литература, отличавшаяся неистощимым разнообразием жанров — от стихотворной сказочки на современную бытовую тему до научно-фантастической или историко-революционной повести, от поэтичных рассказов о родной природе до подчеркнуто «познавательных», деловых, но увлекательно написанных очерков по географии, технике, физике, естествознанию. Детский отдел Госиздата (вскоре перешедший в издательство «Молодая гвардия») издавал и иллюстрированные журналы «Ёж» и «Чиж». Вместо кукольных персонажей прежних детских книжек героями новой литературы стали живые люди, реальная жизнь заговорила с детьми со страниц журналов и книг.

Передовая по своему идейному содержанию, новаторская по художественной форме, эта детская литература ставила перед мастерами книжной графики ряд важнейших творческих проблем. Художникам тоже предстояло подвергнуть коренным изменениям старые традиции оформления и иллюстрирования книги, создать новый строй изобразительного языка и новые пластические принципы, способные ответить тем задачам, которые отныне решались в детской литературе.

Едва ли кто-либо из советских художников мог считать себя подготовленным к этим задачам в большей степени, чем Лебедев. Именно он был поставлен во главе художественной редакции Детского отдела Госиздата. Его первыми соратниками стали Н. А. Тырса, Н. Ф. Лапшин и В. М. Ермолаева. Они разделяют с Лебедевым честь создания и разработки изобразительной системы, определившей в дальнейшем облик советской книги для детей[46]. Вокруг ленинградской редакции стала группироваться талантливая художественная молодежь. У Лебедева быстро образовалась обширная группа учеников. Одним из первых примкнул к этой группе А. Ф. Пахомов, вслед за ним — Е. К. Эвенбах, Т. В. Шишмарёва, Э. А. Будогоский и ряд других молодых графиков; в конце 1920-х годов к ним присоединились Ю. А. Васнецов, В. И. Курдов и Е. И. Чарушин.

Разумеется, в Госиздате работали в ту пору не только названные художники. Рядом с ними продолжали выступать мастера старшего поколения, в их числе К. С. Петров-Водкин и В. Е. Татлин, а также графики, связанные с «Миром искусства», и среди них Д. И. Митрохин и В. М. Конашевич. Но именно Лебедеву и близким к нему художникам принадлежала руководящая роль в определении творческой линии ленинградской редакции.

Новая изобразительная система не явилась, конечно, сразу в готовом виде; однако ее необыкновенно быстрое созревание свидетельствует не только об органичности того пути, который выбрали художники, но и о том, что в Детском отделе Госиздата счастливо соединились все условия, нужные для плодотворной деятельности. Здесь сложилась активная и мыслящая творческая среда; художники были близки друг к другу по культуре и эстетическим взглядам; руководители обладали вполне профессиональным знанием искусства книги и уже немалым опытом, позволявшим смело экспериментировать.

Результаты работы, начатой в 1920-х годах, превзошли самые смелые ожидания. В противовес традициям «Мира искусства», Лебедев и близкие ему художники выдвигали в качестве главной задачи иллюстратора и оформителя не «украшение книги», а конструктивно-органическое соединение рисунков и текста. Работа художника неизменно начиналась с макета, в котором внимательно учитывалась взаимосвязь всех элементов оформления; художник руководил и типографским процессом. Книга не украшалась, а строилась, как строится здание.

В новой системе, разумеется, вовсе не отрицались декоративные качества рисунка, однако им отводилось лишь подчиненное значение, а на первый план выдвигались иные качества книжной графики, отныне поставленной на службу познавательным целям, — в первую очередь ясность, предметная точность и конкретность изображения. Книга мыслилась как целостное художественное единство, все части которого взаимно обусловлены и связаны между собой общим ритмом.

В тот же период началось сближение Лебедева с Маршаком, впоследствии перешедшее в тесное и долголетнее творческое содружество. Оно оказалось одинаково плодотворным и для художника, и для поэта, при всём несходстве их дарований, индивидуальностей и художественных тенденций. Почвой сближения стало общее для обоих понимание задач детской книги, стремление дать детям подлинное искусство и подлинную поэзию.

Мягкий лиризм Маршака и острая ирония Лебедева отлично дополняли друг друга. Определяя роль художника в детской литературе, Маршак писал впоследствии, что Лебедев никогда не был только иллюстратором или украшателем книг. «Наряду с литератором — поэтом или прозаиком — он может с полным правом и основанием считаться их автором»[47].

В 1925 году почти одновременно вышли в свет четыре книжки Маршака, оформленные Лебедевым: «Цирк», «Мороженое», «О глупом мышонке», «Вчера и сегодня».

^{53. С. Маршак. «Цирк». Обложка. 1925}

Первая из них — «Цирк» — была в большей степени лебедевской, чем маршаковской. Замысел и тема принадлежали художнику. Поэт сделал лишь стихотворные подписи к готовым акварелям Лебедева. Удача «Цирка» явилась прежде всего удачей художника.

Это одна из самых веселых и изобретательно построенных цветных книжек Лебедева. Ее приемы восходят к графике «Окон РОСТА». Средством изображения персонажей «Цирка» — клоунов, атлетов, эквилибристов, жонглера, наездницы и дрессированных животных — становится сопоставление контрастных, ярко окрашенных плоскостей. Их цвет, всегда локальный, интенсивный и чистый, образует стройную, тонко продуманную декоративную гармонию. Картинки представляют собой нечто вроде серии цирковых афиш. Не имитируя приемы детского рисунка, художник сумел близко подойти к стилю восприятия и мышления, свойственного детям. Фигуры людей и зверей подчеркнуто схематичны, но в них уловлено главное — стремительность и эксцентричность движения.

^{54. С. Маршак. «Цирк». Иллюстрация. 1925}

В сходных принципах решена серия цветных иллюстраций к «Мороженому»; в них тоже перерабатываются приемы обобщенной, почти схематичной плакатной графики кубизма. В картинках нет сюжетного действия, персонажи не наделяются индивидуальной характеристикой. Художник создает до условности обобщенные образы, вызывающие представление о стареньком бородатом мороженщике, веселом конькобежце, лихом лыжнике и других действующих лицах стихотворного рассказа Маршака. Главный персонаж, «толстяк», соединяет черты клоуна и карикатурного нэпмана. Благодаря силе типизации, которой достигает здесь художник, его рисунки становятся понятными и увлекательно-интересными маленькому зрителю.

^{55. С. Маршак. «Цирк». Иллюстрация. 1925}

Несколько иначе построены иллюстрации к сказке «О глупом мышонке», а также картинки к «Азбуке» — единственной лебедевской книжке 1925 года, сделанной без участия Маршака. Обе эти работы продолжают творческую линию, начатую Лебедевым в рисунках к «Слоненку» и «Охоте», но вносят в нее некоторые существенно новые элементы. Изображение здесь более реалистично и жизненно-конкретно; сохраняя силу обобщения, рисунок освобождается мало-помалу от плакатного схематизма. Этим новым тенденциям предстояло найти развитие в более позднем периоде творчества художника.

Оформление книжки «Вчера и сегодня» требует более подробного анализа. Вряд ли будет преувеличением утверждать, что эта книжка представляет собой не только лучшую графическую работу художника, но и одну из вершин искусства книги XX века. Изобразительная система, созданная Лебедевым, раскрывает здесь с исчерпывающей полнотой все заложенные в ней возможности.

В книжке Маршака и Лебедева развертывается поэтичный и вместе с тем сатирический диалог вещей. Электрическая лампочка спорит со стеариновой свечкой и керосиновой лампой, пишущая машинка — с пером и чернильницей, водопровод — с коромыслом и ведрами. Замысел поэта и художника можно назвать в известном смысле программным для детской литературы, создаваемой в 1920-х годах. В формах сказки, доступной самым маленьким детям, рассказано о важнейших процессах, происходивших в стране, об изменениях жизненного уклада, о борьбе старого быта с новым и о неизбежной победе нового. Этому замыслу художник подчинил все средства художественного выражения, найденные и использованные с неистощимой изобретательностью.

^{56/57. С. Маршак. «О глупом мышенке». Обложка и иллюстрация. 1925}

Контраст между старым и новым дан не только в теме рисунков, но и в самом языке искусства, в цвете, ритме и приемах изображения. Сопоставление «вчерашнего» и «сегодняшнего» начинается с обложки. Под крупной черной надписью «Вчера» черно-серыми расплывающимися пятнами намечены сгорбленные силуэты прошлого: старуха в чепце и шали с керосиновой лампой в руках, бородатый водонос в картузе и переднике и ветхий канцелярский чиновник во фраке, несущий чернильницу и перо. А ниже, по красным буквам надписи «Сегодня», энергично маршируют четкие, ярко раскрашенные фигуры электрика, водопроводчика и девушки с пишущей машинкой. По цвету и ритму обложка напоминает плакаты РОСТА, а следующий лист с изображением предметов «старого мира» и намеренно небрежным рукописным шрифтом восходит к традициям искусства вывески.

^{58. С. Маршак. «Мороженое». Обложка. 1925}

Спор старого с новым, полемический диалог вещей проходит сквозь всю книжку. Отнюдь не обращаясь к антропоморфическим уподоблениям, художник раскрывает своеобразную «психологию предмета», выраженную, однако, не сюжетным действием (его и нет в лебедевских картинках), а графической композицией, цветом и манерой рисунка. Обгоревшая стеариновая свечка надломлена и скривилась, керосиновая лампа сгорблена, как старушка, ее абажур и покосившееся стекло окрашены блеклыми тонами. Изображая электрическую лампочку, художник интенсифицировал цвет и так искусно использовал контрасты красного, белого и черного, что вся страница кажется светящейся.

^{59/62. С. Маршак. «Мороженое». Эскизы иллюстраций. 1925}

По верному наблюдению критика, Лебедев первым в детской книге применил «…шрифт как средство художественной выразительности <…> на странице, где говорится о длинной свечке, текст набран древним узким гротеском. Там, где речь идет о пере и чернилах, текст набран каллиграфической гарнитурой, а стихи о пишущей машинке — шрифтом этой машинки»[48].

Изобразительно-декоративные элементы оформления, все его разнородные и намеренно разностильные мотивы — от жанровой сатирической картинки до производственного чертежа, от тщательно воссозданной «рукописной» страницы с чернильными кляксами и бегло нарисованными на полях человечками до яркого по цвету и плакатно-упрощенного изображения деревенских девушек с коромыслами, от обложки до заключительной иллюстрации — связаны между собой объединяющим ритмом и слагаются в стройное целое. Лебедеву удалось добиться взаимной обусловленности всех графических элементов книги и достигнуть архитектонической ясности, которой так недоставало мастерам «Мира искусства».

^{63. С. Маршак. «Вчера и сегодня». Обложка. 1925}

Те же принципы варьируются в веселой и остроумной книжке «Багаж», впервые вышедшей в свет в 1926 году и впоследствии неоднократно переиздававшейся. От Маршака идет ее лукавый юмор, от Лебедева — беспощадная социальная сатира.

^{64/65. С. Маршак. «Вчера и сегодня». Развороты. 1925}

«Дама», которая сдавала багаж, не получает никакой характеристики в тексте. Мысль поэта конкретизирует художник. Тяжеловесный чемодан, тугой саквояж и картонка, пузатый диван и нелепая картина, изображающая самодовольного усача, появляются на каждой странице, меняясь местами, поворачиваясь боком или вверх дном. Лебедев показывает уродливый и мещанский набор неодухотворенных вещей, и даже самое нэпманшу едва ли не превращает в предмет; она «как бы свинчена из отдельных вещей — меховой шубки, перчаток, сумочки и ботиков», по удачному выражению позднейшего критика[49]. «Багаж» — это сатира на нэп и его быт.

^{66. С. Маршак. «Вчера и сегодня». Разворот. 1925}

Но вещи могут быть и одухотворенными, умными, исполненными поэзии, и тогда художник становится их защитником. Именно такие вещи показаны в книжке «Как рубанок сделал рубанок» (1927). Текст и графика срастаются здесь в нерасторжимое единство. Темой книжки становится поэзия труда, одушевляющая рабочие инструменты.

^{67. С. Маршак. «Багаж». Обложка. 1929}

Художник достигает такой конкретности и материальности изображения, которая не имеет себе равных в его книжной графике. На страницах книжки передана фактура дерева, гибкость и блеск стальной пилы, вес и плотность необструганного бревна. Работая над этими картинками, Лебедев использовал опыт своих ранних, еще докубистических натюрмортов. Названными работами завершается первый, наиболее блистательный и плодотворный период деятельности Лебедева в книжной графике; одновременно завершается и начальный этап становления новой детской иллюстрированной книги. Уместно поэтому привести здесь некоторые теоретические положения, сформулированные самим Лебедевым. Правда, они были зафиксированы значительно позже, но основаны главным образом на опыте работ середины 1920-х годов, когда художник создавал свою изобразительную систему и новые принципы книжно-графического оформления.

^{68. С. Маршак. «Багаж». Разворот. 1929}

В беседе, записанной сотрудником журнала «Литературный современник» в 1933 году, Лебедев говорил: «До революции был огромный разрыв между детской книгой, предназначенной для маленького круга читателей, для детей буржуазии и буржуазной интеллигенции, и книгой, рассчитанной на „них“.

„Они“ — это был массовый читатель.

Над книжкой для „немногих“ работали графики-украшатели. Над книжкой для „них“ работали хромолитографы. Хромолитографы пользовались случайными образцами, приспосабливая их для репродукции.

Сейчас над книгой для детей работают все художники, способные работать в книге, то есть создавать четкие и убедительные образы.

Рисунок для детей должен привлекать, заинтересовывать ребенка. Рисунок цветной, помимо четкости и конкретности, должен быть интенсивным по цвету. Но интенсивность эта должна быть построена не на цветистости, а на живописных отношениях. Художник должен приучать ребенка строить живописные отношения, которые пригодятся ребенку в его „взрослой“ практике, независимо от профессии. Если же рисунок черный, графический, то он должен быть достаточно конкретен, точен и четок.

^{69. С. Маршак. „Как рубанок сделал рубанок“. Обложка. 1927}

Для ребенка очень существенна занимательность рисунка. Никакой рисунок, даже самый хороший, не будет любим ребенком, если он не ответит на его вопрос, не удовлетворит его познавательного интереса. Каждый рисунок в детской книжке должен обогащать и корректировать представления ребенка и расширять его творческие возможности. Сделать такой рисунок — значит создать художественный образ, который будет убеждать и запоминаться. Очень важно, чтобы у художника, работающего над детской книгой, была склонность и было умение снова переживать то ощущение интереса, которое он переживал в детстве. Когда я работаю над рисунком для детей, я пытаюсь припомнить свое детское сознание. Если же художник нарочито мыслит как ребенок, то ничего у него не получится, и его рисунок будет легко разоблачен как фальшивый и тенденциозно-педологический.

Работая над детской книгой, художник ни в коем случае не должен отказываться от своего собственного, присущего ему индивидуального художественного зрения. Он непременно должен сохранить его. Многие художники, с успехом работающие над детской книгой, в этой работе разрешают те же задачи, которые стоят перед ними в их художественной работе вообще.

Конечно, рисунок для детей должен быть рисунком понятным. Но всё же рисунок должен быть таков, чтобы ребенок мог войти в работу художника, то есть понял бы, что было костяком рисунка и как шла его стройка.

^{70. С. Маршак. „Как рубанок сделал рубанок“. Разворот. 1927}

Искусство должно быть для ребенка таким же орешком, как и для взрослого. Только не надо, чтобы у орешка, предназначенного для ребенка, была слишком твердая скорлупа»[50]. Развитие тех же мыслей можно найти в статье «Для самых маленьких. Работа художника в книге для дошкольников», написанной Лебедевым в 1946 году: «Работа художника над книгой для детей или альбомом рисунков (с надписями или без них) крайне специфична. Постараться по-настоящему подойти к интересам ребенка, как-то сжиться с его желаниями, вспомнить себя в детстве — одна из главнейших задач художника. Это предостережет художника от многих неверных шагов на пути его творчества.

Сознательно и с неослабевающей энергией сохранить определенный ритм на протяжении всей книги, то ускоряя, то замедляя его плавными переходами, — вот тоже едва ли не основное условие. Рисунок может быть очень обобщенным, плоскостным (хорошо сидящим в бумаге), но он никогда не должен быть схемой, увешанной деталями.

Желательно, чтобы рисунки в книжках для маленьких, если они иллюстрируют текст, показывали главных персонажей, объясняли их, позволяли множить их действия — фантазировать. Среда, в которой действуют эти персонажи, может быть „объяснена“ в меру нужности ее и не должна быть загружена в ущерб персонажам.

^{71. С. Маршак. „Многоточие“. Эскиз обложки. 1926}

Книжка-альбом <…> строится по-иному. Здесь „предметы“ имеют значение по взаимосвязи, в зависимости от того, какую работу они несут в данной композиции.

Страница должна приковывать внимание целиком. Детали прочитываются только после понимания общего замысла.

Общий замысел и известный такт должны помочь художнику воздержаться от внесения в композицию рисунков, непосредственно сделанных с натуры (при всей удачности такие рисунки часто вносят много натуралистического сора).

Очень нежелательно заполнять „пустоты“ росчерком или вымученной отсебятиной. Рисунок и текст должны быть разрешены возможно интенсивнее.

Декоративность решается не прихотливостью орнамента, а объединением всех форм в единый организм. Цвет, извлеченный из краски путем сопоставления количеств окрашенных плоскостей, обеспечивает живописную силу рисунка.

Просто яркость, пестрота еще недостаточны. Дети — чуткие наблюдатели, но склонны на первых порах удовлетворяться эффектным, не нужно ограничивать их возможностей.

Холодные „поучения“ не вызовут нужных эмоций, так же как и излишняя гротескность, карикатурность.

Книжка должна вызывать радостное ощущение, направлять игровое начало на деятельность ребенка и желание побольше узнать»[51].

Теоретические и методологические размышления Лебедева, сформулированные им в цитированной статье и в беседе с сотрудниками «Литературного современника», а также отмеченные выше особенности лебедевской книжной графики 1920-х годов достаточно характеризуют художественную систему, сложившуюся в работе мастеров детской книги. Лебедев был их главой и руководителем, и именно в его произведениях система нашла наиболее последовательное воплощение. Но те же принципы можно обнаружить в иллюстрационной и оформительской графике В. М. Ермолаевой, Н. А. Тырсы, Н. Ф. Лапшина, молодого А. Ф. Пахомова и других художников, работавших рядом с Лебедевым.

При всей ее последовательности и стройной логике, художественная система мастеров детской книги, однако, никогда не превращалась в застывшую догму. О широте и гибкости этой системы свидетельствует уже то обстоятельство, что она оказалась способной служить самым разнородным творческим индивидуальностям. Сотрудники и ученики Лебедева применяли и развивали ее по-своему. Менее всего был склонен к догме сам Лебедев. Его дальнейшая работа в детской книге представляет собой новую серию экспериментов. О них будет рассказано позже в связи с иной художественной проблематикой, возникшей в творчестве Лебедева на исходе 1920-х — начале 1930-х годов.

Пути к живописному реализму

Едва ли не самым счастливым периодом в творческой жизни Лебедева были 1920-е годы; его дарование расцветало в атмосфере эпохи, пронизанной идеями революции, эпохи, в которую совершалась революция в искусстве. Никогда, ни раньше, ни в более позднюю пору, Лебедев не знал такой напряженности художественных исканий, не проявлял такой разносторонности и поразительной продуктивности, не достигал такого непререкаемого общественного признания. Всё как будто приходило к нему само. В этот счастливый период у художника уже накопился большой жизненный и творческий опыт, мастерство стало зрелым и уверенным, а в интуиции и сознании еще сохранялась жажда неизведанного, свойственная молодости. В 1920-х годах деятельность Лебедева энергично развивалась вширь, захватывая всё новые и новые сферы искусства. Мы уже видели, как он экспериментировал в живописи, в станковой графике, в политическом плакате, в театральной декорации и в детской иллюстрированной книге. Трудно сказать, какая из этих сфер казалась ему тогда самой близкой и вдохновляющей. В каждую из них Лебедев вкладывал всю силу своей творческой энергии и в каждой сказал самостоятельное, полновесное новое слово. В то же время в его творчестве шло и развитие как бы вглубь, накопление знаний и впечатлений, изучение и переработка разнообразных художественных традиций. Одновременно с этими процессами, объединяя и направляя их, шло формирование творческого мировоззрения Лебедева. Оно окончательно сложилось не ранее второй половины 1920-х годов. Сам художник впоследствии называл свое мировоззрение «живописным реализмом». Вслед за творческой зрелостью пришла к художнику интеллектуальная зрелость, способность к трезвой критической самооценке, умение правильно понять природу своего собственного дарования, определить пределы своих возможностей и наметить пути их дальнейшего развития. Лебедев сделал верные выводы из накопленного опыта и понял, что по природе своего таланта и по характеру творческих интересов он — художник предметного мира, изобразитель живой конкретной реальности, и что подлинное вдохновение рождается у него лишь из впечатлений непосредственно пережитой и тщательно наблюденной, более того, — скрупулезно изученной натуры. От синтезирующих теорий и подчеркнуто-формальных экспериментов он сознательно возвращался к живой окружающей современности. Разумеется, он не смог навсегда застраховать себя от каких-либо колебаний, ошибок и заблуждений, ибо от них неотделима жизнь любого художника. Нам еще предстоит увидеть, что Лебедев их не миновал. Но уже на исходе 1920-х годов он сознательно и твердо определил свой путь как путь художника-реалиста.

Раньше уже указывалось и не раз настойчиво подчеркивалось, что принципы кубизма не стали для Лебедева системой мировоззрения — иначе говоря, не определили отношения художника к действительности, а лишь послужили ему школой профессионального мастерства. Лебедев не был ортодоксальным и последовательным кубистом. Даже в пору наибольшей близости к кубизму он не отрекался от натурных этюдов, не отворачивался от эмпирической реальности, не подменял ее абстракцией, хотя и нередко — в плакатах и книжной графике — доводил обобщение до грани схемы. Непосредственное наблюдение натуры почти всегда оставалось для Лебедева исходной точкой творческого процесса. Чем больше развивалось, обострялось и утончалось восприятие художника, тем труднее становилось ему довольствоваться схематичным изображением. Чем активнее росло дарование и мастерство художника, тем сильнее он убеждался, что ему чужд мир творческих представлений Брака, Пикассо, Леже, даже Татлина и Малевича; их опыт, внимательно и любовно изученный, остался для него только школой современной художественной культуры, способом профессиональной тренировки, создающей рабочую основу, которую Лебедев использовал впоследствии для совсем иных, не кубистических живописно-пространственных построений, и совсем иные традиции послужили ему опорой в новых экспериментах.

В 1925 году была закончена последняя композиция из серии «Прачки». Эта дата образует завершающую границу кубистического периода лебедевских экспериментов. В дальнейшем в его творчестве уже не возникало ни беспредметных композиций, ни схематизирующих обобщений, подобных тем, которыми характеризуются, например, иллюстрации к «Мороженому» и «Цирку». Преодоления отвлеченных схем настойчиво требовал выбранный художником путь к «живописному реализму».

Следует подробнее остановиться на этом термине. Он, кажется, никогда не применялся в теоретической литературе, и его содержание не было отчетливо сформулировано; но в 1920-х и особенно 1930-х годах он получил широкое распространение в художественной среде, отражая некоторые особенности развития реалистического искусства того времени. Могущественные тенденции реализма, в начале 1920-х годов возродившиеся в советском искусстве, уже в ту пору определили его ведущий творческий метод. В те же годы начали складываться, одно за другим, разнообразные выставочные объединения художников-реалистов. В 1922 году возникла Ассоциация художников революционной России (АХРР), непосредственно примкнувшая к традициям живописи передвижников. Декларация, опубликованная АХРР, ставила перед ее участниками задачу художественно-документально запечатлеть текущую современность. В 1925 году возникло объединение под названием «Четыре искусства»; в 1928 году к нему и примкнул Лебедев. В состав группы входили Л. А. Бруни, К. И. Истомин, П. В. Кузнецов, К. С. Петров-Водкин, М. С. Сарьян, Н. А. Тырса и ряд других мастеров, близких Лебедеву по уровню и характеру культуры. Все эти художники тоже стояли на позициях реализма, но они были далеки от передвижнической традиции и от целей документально-точного воссоздания действительности. В их среде и появился термин «живописный реализм». Особенное ударение делалось на слове «живописный». Этим подчеркивалась задача образного воплощения современности специфическими средствами живописи, с учетом достижений новой отечественной и европейской живописной культуры.

Только эта задача в ее самой общей форме объединяла участников выставочной группы «Четыре искусства», во всем остальном они работали независимо друг от друга. Каждый из них обладал своей собственной, вполне определившейся творческой индивидуальностью, ставил перед собой личные задачи и опирался на самостоятельно освоенные художественные традиции.

Для Лебедева в эти годы обрели особенно важное значение традиции французской живописи импрессионизма. Было бы, конечно, чрезмерно упрощенным представлять себе, что Лебедев двинулся вспять по истории искусств и от проблематики кубизма пришел к импрессионизму. Но доля истины заключалась бы даже в таком прямолинейном утверждении, хотя оно и требует множества оговорок. С необыкновенной силой возродились в памяти художника глубокие впечатления и переживания, когда-то испытанные в залах французской выставки «Аполлона». Сама задача, которую ставил перед собой Лебедев, влекла его к этим воспоминаниям. Он стремился выразить свою эпоху в живых и конкретных образах, создать художественную интерпретацию современной действительности, достоверную и близкую к жизни. Подобно импрессионистам, он хотел изображать «то, что он видит, и так, как он видит». Истоки живописного реализма Лебедева ведут к Мане, Ренуару и Сейра и уходят глубже во французский XIX век, захватывая творчество Домье и Риса. Разумеется, не следует истолковывать сказанное в том смысле, что Лебедев стал, хотя бы на время, импрессионистом. Нельзя забывать, что он обратился к названным традициям, уже обладая большим самостоятельным опытом, обогащенным культурой кубизма. Техника и чисто художественная проблематика импрессионистов влияли на Лебедева сравнительно слабо. Он искал у них нечто иное, он стремился проникнуть в тайну их способа видеть действительность, соединять в своих произведениях трепетную жизненность и изысканную живописную гармонию. Он хотел понять, как импрессионисты интерпретировали и творчески претворяли видимый мир.

Однажды в беседе с корреспондентом журнала «Литературный современник» Лебедев высказал несколько общих теоретических соображений, помогающих раскрыть его понимание реализма: «…у нас нередко говорят о „правильном рисунке“. Но термин „правильный рисунок“ — это нелепость, бессмыслица. „Правильный рисунок“ — это то же самое, что „правильная музыка“. Нет „правильной“ музыки, и точно так же нет „правильного“ рисунка.

Люди, говорящие о „правильном рисунке“, на самом деле имеют в виду техническую проектировку объемов и тел.

Если бы „правильный рисунок“ мог существовать в действительности, то это означало бы, что художнику достаточно выбрать сюжет, найти типаж, воспроизвести его — и художественный образ готов.

Писатель в своем произведении может погрешить против формальной грамматики, не колебля этим художественной ценности произведения.

Художник может допустить ряд формально-анатомических ошибок, и это не всегда повредит его произведению. Больше того, в фигурах Микеланджело мы видим мышцы, которых у живого человека никогда не было, но эти мышцы только придают фигурам более интенсивную жизнь.

Это, конечно, отнюдь не значит, что художник не должен изучать анатомии. Но он должен изучать ее как художник, то есть подчинить ее себе, сделать ее помощницей в создании художественного образа. Если художник, изображая животное, знает, сколько у него зубов, какого оно цвета, сколько в нем метров в длину и сколько в вышину, вытяжные или обыкновенные у него когти, — этого мало. Художник должен знать повадку животного, его движущийся облик.

Разница между немецкой овчаркой и волком заключается вовсе не в манере носить хвост и не в величине. Сходство в окраске вовсе не делает их похожими. Не спасет художника и тщательная обработка цвета, правильное изображение формы клыков и т. д. Художник должен понять, что у волка и у овчарки совершенно разные походки.

У нас реализм часто путают с натурализмом.

Натурализм есть пассивное перенесение предмета из трехмерного пространства на двухмерную плоскость бумаги — перенесение без заботы о целостности всех элементов изображаемого.

Я бы сказал, что реализм есть живое, энергичное, активное, художественное реагирование современного художника на окружающие его явления.

Мировоззрение всякого советского художника должно быть марксистским. Этим отнюдь не отрицается необходимость индивидуального творческого подхода к рисунку. И чем больше художник сохранит в произведении черты своей личности, тем действеннее будет его искусство, тем глубже оно захватит зрителя, расширит круг его представлений о жизни и приблизит его к искусству.

Важно, чтобы композиция была подчинена единому замыслу, который и должен выразить то, что хотел выразить художник. Всякую деталь нужно сделать послушной помощницей и носительницей художественных образов, где каждый элемент подчинен общему и целому всей композиции»[52].

Лебедев не считал себя теоретиком; его суждения намеренно субъективны и не претендуют на универсальность. Но даже в этих несколько небрежно и наспех сформулированных положениях проясняются принципиальные основы, на которых развивалось его творчество во второй половине 1920-х годов. Он хотел осмыслить современную текущую действительность во всём ее изменчивом многообразии. Вслед за импрессионистами он в каждой работе исходил прежде всего из чисто зрительных восприятий. Живая натура, взятая всегда в движении, была объектом и содержанием его впечатлений; но она не фетишизировалась и не превращалась в предмет пассивного копирования.

Станковый рисунок стал главной сферой его новых опытов.

Как мы уже видели, первым достижением станковой черно-белой графики Лебедева была серия рисунков «Панель революции», выполненная непосредственно вслед за «Окнами РОСТА» и почти одновременно с эскизами к «Ужину шуток» и иллюстрациям к Плавту. Успех этой работы предопределил те пути, по которым пошла лебедевская станковая графика.

Начиная с 1923 года в петроградских юмористических журналах «Дрезина», «Смехач», «Бегемот» и некоторых других стали печататься рисунки Лебедева на бытовые темы; критика тогда же обратила на них самое пристальное внимание.

Обычно редакторы добавляли к ним текст, чаще всего случайный и слабо связанный с замыслом рисунка. Но печатавшееся представляло собой не эпизодическую журнальную работу художника, а часть строго обдуманного и исподволь выполняемого Лебедевым огромного сатирического цикла, который составлялся из нескольких отдельных серий и должен был охватить самые разнообразные стороны современной жизни.

«В рисунках на бытовые темы, может быть, больше всего выявилось особое дарование Лебедева, его подлинное лицо как художника нашего времени, — писал в 1928 году Нерадовский. — Разве нельзя и теперь с уверенностью сказать, что рисунки Лебедева <…> являются яркими документами нашей эпохи? В них Лебедев уловил своеобразный стиль современного быта. В изображениях типов и сцен городской жизни он зло подметил, с такой убийственной характеристикой и остротой показал отрицательные черты нашей повседневности <…> Замечательные серии рисунков типов современного города невольно напрашиваются на сравнение с рисунками Федотова. Разные эпохи, разные художники, разный пластический язык начертали эти живые свидетельства наблюдений над жизнью. Но есть в творчестве Лебедева черты, роднящие его с Федотовым. Есть что-то Федотовское и в отношении Лебедева — нашего современника — к безобразным явлениям жизни, в остроте его глаза, с которой он воспринимает то в жизни города, что вызывает его протест и злую усмешку»[53].

Лебедев боролся с прежним противником, которого клеймил еще на страницах «Сатирикона», а потом в «Окнах РОСТА». Но противник принял новое обличие. Направленная против обывательщины, бюрократизма, стяжательства и торжествующего мещанства, пышно расцветшего в годы нэпа, сатира Лебедева перекликается в какой-то мере с некоторыми явлениями советской сатирической литературы того времени; персонажи его рисунков — это, в сущности, те же люди, которых мы встречаем в рассказах М. М. Зощенко и М. А. Булгакова. Следует, однако, настойчиво подчеркнуть специфически изобразительный, лучше сказать, пластический, а не литературный и отнюдь не иллюстративный характер лебедевской графики. Ее выразительность основывается не на сюжетно-повествовательных, а прежде всего на декоративно-графических или позднее на живописно-пространственных принципах. Она показывает, а не рассказывает. Способы этого «показа» варьировались в зависимости от темы и эмоционального содержания рисунка, но развитие творческих приемов художника было подчинено некоторой общей закономерности. Проследить ее удобнее на конкретных примерах.

Первые работы нового сатирического цикла непосредственно смыкаются с «Панелью революции». В них та же тематика, та же ирония в «романтической» трактовке образов городского дна, та же техника рисунка кистью (тушь) в сочетании со свинцовым карандашом и, наконец, почти те же изобразительные приемы, в которых использованы элементы системы кубизма. Однако, если в «Панели революции» Лебедев стремился в первую очередь к социальной типизации образов, жертвуя ради нее индивидуальной характеристикой персонажей, то в новых рисунках всё острее проявляется интерес художника к неповторимо-индивидуальному в человеческой психике; хотелось бы сказать, что отныне его больше привлекает не «социальная формула» человека, а сам человек.

^{72. Двое. Из серии «Новый быт». 1924}

В 1924 году была выполнена небольшая серия «Новый быт», состоящая из шести рисунков; они изображают преуспевающих нэпманов и бюрократов. Серия прошла почти незамеченной, хотя часть ее печаталась в журналах. А между тем именно в этих рисунках особенно отчетливо выступили новые тенденции лебедевской графики.

^{73. Зав. с женой. Из серии «Новый быт». 1924}

Индивидуализация и конкретизация образа становится здесь едва ли не главной задачей. Кисть художника, ранее лишь намечавшая и обобщавшая форму, теперь досказывает ее до конца. Персонажи получают острую и меткую характеристику, в их лицах, позах и жестах можно прочитать целую биографию. Но, индивидуализируясь, они не теряют типичности: темой серии остается не вереница отдельных судеб и характеров, а нэп как большое и своеобразно-цельное социальное явление во всём многообразии его аспектов. Ирония «Панели революции» сменяется здесь беспощадной сатирой. Лебедев непримирим к «новой буржуазии» с ее тупостью, бескультурьем и смешными претензиями.

^{74. На катке. Из серии «Любовь шпаны». 1926}

В серии «Новый быт» заметно переменилась техника лебедевских рисунков. Комбинируя тонкие линии свинцового карандаша с густыми заливками тушью и широко применяя наклейки, художник придавал выразительное разнообразие фактуре и акцентировал характерные детали. Метко схваченные подробности обстановки и типические образцы тогдашней одежды — какая-нибудь толстовка с белыми пуговицами и внушительный портфель «заведующего», кружевное платье и огромная канцелярская папка секретарши, утрированно-модный пиджак нэпмана и нелепая шляпа его жены, напоминающая кастрюлю, вставленную в сковородку, — не только искусно обыграны художником как внешние приметы эпохи, но и воссоздают стиль быта, в котором отражался стиль самой жизни и мышления необуржуазии нэпа.

Однако вся серия «Новый быт», перерабатывающая приемы кубизма, явилась для Лебедева лишь подступом к взятой им теме.

Между 1925 и 1927 годами возникли многочисленные рисунки, в которых художник сознательно и последовательно переходил от карикатуры к реальному изображению, от декоративно-графических к живописно-пространственным приемам. Эти рисунки слагаются в две обширные серии: «Любовь шпаны» и «НЭП». Можно утверждать, не опасаясь преувеличения, что рисунки названных серий не только представляют собой одну из вершин творчества Лебедева, но и принадлежат к числу самых значительных достижений советской станковой графики 1920-х годов.

Нерадовский был прав, сближая Лебедева с Федотовым; их в самом деле многое роднит. Перефразируя слова знаменитого предшественника, советский мастер мог бы сказать о себе, что он «учится жизнью» и «трудится, глядя в оба глаза». Подобно Федотову, он черпал мотивы из окружающей современности, неутомимо и увлеченно наблюдал действительность и вкладывал в творчество силу страстного обличения или взволнованно-лирическую иронию. Но, уступая, быть может, Федотову в непосредственности и свежести чувства, Лебедев нередко превосходил его остротой социальной характеристики и изощренностью художественной формы. Приступая к «НЭПу» и «Любви шпаны», Лебедев уже имел за собой годы экспериментальной работы, которая воспитала его мастерство и высоко подняла уровень профессиональной культуры; именно поэтому рисунки обеих серий отмечены такой вдохновенной свободой и артистизмом исполнения.

«НЭП» и «Любовь шпаны» были начаты почти одновременно, и работа над ними шла параллельно в течение трех лет. Между двумя сериями есть немало общего — настолько, что не всегда бывает легко определить, к которой из них должен быть отнесен тот или иной рисунок. Эволюция художественной манеры Лебедева, активно протекавшая в те годы, одинаково сказалась на обеих сериях. В сущности, художник решал здесь, исходя из разнородного бытового материала, одни и те же изобразительные задачи. Но по эмоциональному содержанию, по методу истолкования и раскрытия образов серии глубоко различны. «Любовь шпаны» подхватывает и развивает тему, оборвавшуюся в последних листах «Панели революции». Герои новой серии — тоже люди «блатного» мира, бездельники, толпящиеся по вечерам в темных подворотнях, бесчинствующие в пивных или, тренькая на гитаре, разгуливающие по улицам и пустырям городских окраин в сопровождении веселых девиц. Иногда они лихо танцуют, иногда бросаются в драку и разбивают фонари, и нередко в руках этих чубатых франтов появляется финский нож. Подобно персонажам «Панели революции», они, конечно, как заметил один из критиков, далеки от того, чтобы быть «образцами человеческого совершенства». Но у них есть молодость и удаль, буйная сила и наивная страстность, юношеский задор и своеобразный лиризм. Художник поэтизирует своих героев, даже любуется ими — не скрывая, впрочем, иронической усмешки, которую вызывают в нем их поступки и переживания.

^{75. Нэпманы. Из серии «НЭП». 1926}

Совсем иначе трактованы персонажи «НЭПа», выходцы из тупого и косного мира стяжательства, где художнику нечем увлечься и нечем залюбоваться. Это враги художника, к ним он полон откровенной ненависти и более всего потому, что в них нет поэзии. Необуржуазия стала объектом лебедевской сатиры еще в серии «Новый быт»; тот же эмоциональный строй усилен и развит в рисунках серии «НЭП».

В течение 1925, а отчасти и 1926 года Лебедев со свойственной ему выдержкой и дисциплинированностью постепенно овладевал новым изобразительным языком, отвечающим эмоциональному содержанию задуманных серий.

^{76. «Посмотри, посмотри». Из серии «НЭП». 1927}

Как уже указывалось, иллюстративно-сюжетные мотивы не играют почти никакой роли в его сатирических рисунках; в них отсутствует драматическое действие, поддающееся пересказу, но зато заострена лаконичная выразительность графической формы. Рисунок представляет собой обычно композицию из двух, реже — из трех фигур, либо идущих, либо поставленных фронтально. Иногда художник изображает своих персонажей со спины, но и тогда рисунки не утрачивают силу социально-психологической характеристики.

^{77. Прохожие. Из серии «НЭП». 1924–1927}

В эволюции изобразительной манеры «НЭПа» и «Любви шпаны» отчетливо различаются два этапа. Первый из них еще полностью опирается на опыт, накопленный художником в работе над плакатами РОСТА и беспредметными композициями. В ряде рисунков 1925–1926 годов, сделанных тушью, инком, свинцовым карандашом и иногда подцвеченных акварелью, главным средством художественного выражения становится силуэт, развернутый на плоскости, лишенной предметного или пейзажного фона. Как и в «Панели революции», основным принципом построения остается движение плоскости по плоскости. Строгая графическая линия замыкает силуэты фигур и характеризует внутренние формы. Лебедев еще не выходит здесь за пределы изобразительных представлений, связанных с системой кубизма. Но уже в 1926 году возникает немало рисунков, отмеченных иными закономерностями. Плоскость листа, на котором развернута композиция, перестает быть нейтральным фоном и превращается в конкретный пространственный мир, где строятся фрагменты интерьера или городского пейзажа. Линия больше не играет определяющей роли, контуры форм как бы растворяются в живой световоздушной среде, графические ритмы силуэтов уступают место ритмам объемов, живописных масс и тональностей. Изменяется и техника, в которой работает художник. Вместо туши с ее плотной фактурой и глянцевитым блеском вводится черная акварель (lamp-black) и почти не находят применения ни свинцовый карандаш, ни разноцветная акварель. По-иному, чем в ранних работах той же серии, ставятся теперь фактурные задачи. Виртуозно используя свойства черной краски, разрабатывая тончайшие градации ее оттенков и переходов от черного к белому, Лебедев с неистощимым разнообразием приемов передает фактуру ткани, меха или обнаженного тела.

^{78. Двое (с воздушным шаром). Из серии «НЭП». 1920-е}

Так, в новом периоде развития своего творчества и на новом, более высоком уровне профессионального мастерства художник снова вернулся к принципам живописного рисунка, глубоко органичным для его метода и образного мышления. Можно было уже видеть, что теми же принципами он руководствовался в своей дореволюционной станковой и журнальной графике, а позднее стремился применить эти принципы к некоторым из своих книжных работ. Но никогда еще он не достигал такой силы и уверенности в передаче изобразительного мотива, такой несравненной свободы и точности в выражении чувства.

^{79. Трое. Из серии «НЭП». 1926}

Второй, заключительный этап эволюции художественной манеры, характеризующей сатиру Лебедева, приходится на 1926–1927 годы. Именно к этому времени принадлежат лучшие рисунки обеих серий, в том числе такие работы, как «Нэпманы» — беспощадно-обличительный социальный портрет нэпманской четы, «Трое» — зло и остро зафиксированный типаж ленинградской улицы 1920-х годов, и, наконец, «Эх, Маша» и «Сыпь, Семёновна!» — сцены разгульных «блатных» вечеринок.

Этими работами, в сущности, завершаются и «НЭП» и «Любовь шпаны»; их эмоциональное содержание было уже изжито художником. Заметно слабеет его увлечение романтикой «блатного» мира, гаснет накал ненависти к необуржуазии. В большинстве рисунков 1927 года представлены лишь метко схваченные бытовые сцены, чисто жанровые мотивы, в которых элементы сатиры почти отсутствуют или отступают на второй план. Перед художником возникают теперь иные задачи.

^{80. Акробатка. 1926}

Едва ли не все критики, писавшие о Лебедеве в 1920-х годах, настойчиво подчеркивали, что типичной особенностью творческих процессов этого художника является работа сериями. «Различные произведения Лебедева логически связаны между собой цепью одного процесса работы над использованием излюбленных художником средств, и вследствие этого они говорят больше зрителю в сериях, — отмечал П. И. Нерадовский. — Оторванные, отдельные его рисунки утрачивают то значение, которое они приобретают в массе. Только когда смотришь серии его замечательных набросков с балерин или акробаток, эти рисунки приобретают полноту и жизнь в своем разнообразии движений, так же как рисунки на бытовые темы получают наибольшую выразительность именно в сериях, которые передают разнообразие впечатлений городской жизни, типов, движения и уличной суеты. С очевидностью это требование сериальности выступает и в иллюстрациях, неотделимых у Лебедева от книги, для которой они сделаны»[54].

Однако серийность лебедевских рисунков не ставит перед собой иллюстративных задач, и вряд ли было бы правильно связывать ее с книжно-графической работой художника.

^{81/82. Акробатка. 1926}

В отличие от мастеров «Мира искусства», которые тоже нередко работали сериями, но преследовали при этом, в первую очередь, именно цель иллюстрирования или театрально-режиссерского обыгрывания темы (достаточно вспомнить хотя бы версальские серии картин и акварелей А. Н. Бенуа или циклы рисунков «Городские сны» М. В. Добужинского), у Лебедева были совершенно иные намерения. Месяцами, иногда годами разрабатывая тот или иной изобразительный мотив, создавая бесчисленные варианты решения композиции, состоящей подчас из одной только фигуры в интерьере или даже без фона, Лебедев повиновался одновременно двум творческим импульсам. Один из них можно определить как страстное увлечение, почти одержимость темой, или, лучше сказать, эмоциональными состояниями, которые тема возбуждала в художнике. Второй, не менее значительный импульс рождался у Лебедева в процессе экспериментирования над изобразительными материалами, в ходе поисков художественного выражения, адекватного или наиболее близкого избранной теме. Чтобы понять психологию творчества художника и специфическую природу его вдохновений, необходимо всё время иметь в виду, что он осознавал свое будущее произведение лишь в нерасторжимом и органическом единстве темы и средств ее воплощения. Вечно неудовлетворенный, он искал этого единства, без устали варьируя и уточняя найденные решения. Серийность лебедевских работ возникала из неутолимой жажды совершенства.

^{83. Стоящая танцовщица. 1927}

Об этом единодушно свидетельствуют современники, на глазах у которых протекала работа Лебедева. В уже цитированной статье Нерадовский писал: «Художник, живо чувствующий природное качество материалов, их закономерное сцепление как элементов создаваемой вещи с темой — Лебедев начинает работу над ней с установления ее формулы, постепенное развитие которой объединяется у него в группы работ. Такой метод строится на расчете, взвешивании, рассуждении, выборе приемов, и, казалось бы, что для чувства, для непосредственной передачи его у художника не остается места в этом процессе. Но Лебедев владеет им, требовательный, расчетливый, напряженно чуткий и строгий в выборе своих приемов, он совершенно чужд всякой виртуозности, росчерка. Его штрих, пятно, линия, мазок не носят ни малейшего оттенка заученного, шаблонного. Работы, в которых не намечается дальнейшего развития метода, не видно следующего движения, — утрачивают значение для художника. Он безжалостно бракует свои рисунки, где проявились эти чуждые его искусству качества. После неудачного сеанса в его мастерской на полу образуются кучи нарванной бумаги с набросками. Эта требовательность и настороженность в работе над выразительностью средств, находящихся в распоряжении художника, удерживают его от какой бы то ни было шаблонности, казалось бы, неизбежной при таких постоянных упражнениях, и являются лучшей гарантией его дальнейшего развития»[55].

^{84. Танцовщица. 1927}

Серии сатирических рисунков Лебедева представляют собой обобщение и композиционную разработку огромного запаса беглых, но метких и точных наблюдений, накопленных художником изо дня в день при случайных встречах с людьми на улице, в магазине, в театре, в трамвае или где-нибудь в учреждении. Наблюдать было для него так же естественно и так же необходимо, как дышать. Подобно живописцу, описанному в «Анне Карениной», он обладал способностью «проглотить впечатление» и беречь его до нужного случая. Зрительная память Лебедева, натренированная постоянными упражнениями, отличалась поразительной цепкостью и годами могла хранить какое-нибудь неожиданно подмеченное движение, выразительный поворот фигуры или характерную походку неведомого прохожего. Иногда эти наблюдения фиксировались двумя-тремя карандашными линиями на листке записной книжки, а потом переходили — в уже перестроенном виде — в эскизы к рисункам «Панели революции», «НЭПа» и «Любви шпаны». Но эти ежедневные усилия памяти и творческого воображения должны были подкрепляться более внимательным и углубленным штудированием натуры в условиях мастерской.

В начальную пору своей деятельности Лебедев неутомимо рисовал с натуры. Однако позднее, в годы экспериментальной работы над освоением системы кубизма художник нашел иные способы тренировки. Правда, он и тогда не порывал с натурой, но обращался к ней лишь от случая к случаю, главным образом в процессе подготовки книжных иллюстраций.

К 1926 году кубистический период развития искусства Лебедева завершился, и в творческом мышлении художника наметился решительный поворот в сторону «живописного реализма». Живое воссоздание конкретной реальности окружающего мира представлялось ему теперь более эстетически ценным, нежели конструирование беспредметных форм. Возвращение к принципам свободного живописного рисунка, уже отмеченное в последних листах серий «НЭП» и «Любовь шпаны», стало одновременно и возвращением к практике постоянных, систематических натурных штудий. В дальнейшем из этого штудирования выросли новые циклы рисунков, которым принадлежит выдающееся место в станковой графике второй половины 1920-х годов.

Три графические серии, выполненные почти одновременно, определили развитие творчества Лебедева в этот период. В 1925–1926 годах была создана серия этюдных набросков, получившая в художественно-критической литературе ошибочное название «Акробатка» (в действительности изображена балерина в тренировочном костюме). Серия включает около полутора сот рисунков кистью, сделанных с одной модели; она представлена в минуты выполнения упражнений, то в плавных танцевальных па, то в стремительном и эксцентричном движении.

Здесь особенно наглядно выступают специфически лебедевские принципы переработки художественных традиций прошлого. Задача, которую решал художник, восходит к эстетике импрессионистов. Подобно последним, Лебедев стремился уловить и передать живое зрительное впечатление от движущейся натуры, прикосновением кисти остановить и закрепить ускользающее мгновение во всей его реальности и трепетной жизненности. Но это не приводило его ни к стилизации, ни к подражанию. Он умел оставаться самим собой и брал у предшественников лишь то, что мог развить самостоятельно, не противореча природе своего собственного дарования. Исходя из примера, с одной стороны, Э. Мане со свойственным этому мастеру непогрешимым чувством ритма живописных масс и тональностей, и с другой стороны, Ж. Сейра с его пониманием стихии света — но отнюдь не имитируя приемы этих художников, — Лебедев выполнил всю огромную серию своих этюдов с такой энергией и неослабевающей напряженностью, которая свидетельствует о подлинном вдохновении. Художественное значение его набросков далеко выходит за пределы учебных или подготовительных штудий. Человек, тело в движении, в порывистом усилии или в покое, но не расслабленном и вялом, а как бы предвещающем будущее движение — вот основная тема серии и, вместе с тем, центральная тема искусства Лебедева, красной нитью прошедшая сквозь всю его графику.

Эстетическое совершенство беглых графических этюдов Лебедева, разумеется, не мешало им выполнять и прикладные функции тренировки или решения подготовительных задач. В частности, именно эти наброски послужили как бы вступлением к новым натурным рисункам, сделанным в 1927 году с той же модели и составляющим серию «Танцовщица».

Это одно из самых пленительных и поэтичных созданий художника и одновременно едва ли не высшая точка в развитии приемов живописного рисунка, столь характерного для советской станковой графики 1920-х годов.

«Несомненно, что тема, выбранная Лебедевым, не случайна, — писал Н. Н. Пунин, — не надо только думать, что художник сделал балерину героиней своих многих работ, из внешне-эстетических побуждений; конечно, он окутал этот чудесно сохранившийся персонаж умирающего классического искусства всей патетичностью своего романтического чувства, но, мне кажется, главным для художника было всё-таки то, что в балерине он нашел совершенное и развитое выражение человеческого тела. Вот он — этот тонкий и пластический организм с его крепким и подвижным костяком, играющей мускулатурой, способный на быстрые повороты, на упругое сопротивление <…> он развит, быть может, немного искусственно, но зато выверен и точен в движении; можно быть уверенным в том, что эта совершенная модель скажет о жизни больше, чем всякая другая, потому что в ней меньше всего бесформенного, несделанного, зыблемого случаем»[56]. Вряд ли возможно найти более верное и меткое определение намерений Лебедева, нежели то, которое дано здесь его первым критиком и единомышленником.

Рисунки, изображающие балерину, продолжают и развивают достижения предшествующей этой серии; в них та же проблематика. Непосредственность и свежесть живого впечатления сочетается с глубоко продуманной и строго сознательной организованностью художественных средств. Графика — лучше сказать, монохромная живопись — понята здесь как искусство лаконичного и выразительного намека. Быть может, именно в этих рисунках Лебедев ближе всего подошел к осуществлению единства темы и способа ее воплощения — единства, которое он вечно искал.

^{85. Гитаристка. 1926–1927}

Отсюда и возникает поэтическое очарование «Танцовщицы». Из пронизанного светом пространства, подобно видению, появляются очертания танцующей фигуры, то плавно скользящей, то порывисто устремляющейся ввысь, то склоненной в торжественно-замедленном движении. Фигура едва намечена легкими, расплывающимися пятнами черной акварели. Форма превращается в живописную массу и неприметно сливается со световоздушной средой; белое поле листа, которого не коснулась кисть художника, кажется излучающим свет. Пластика тела передана в тонких и неистощимо-разнообразных градациях оттенков цвета, от интенсивно-черных до мерцающих серебристо-серых тонов. Зритель не видит лица балерины и скорее угадывает, нежели различает детали ее развевающейся одежды. Художник обобщает форму со смелостью и свободой, равную которой вряд ли можно найти в его графике.

Но в этом призрачном, зыблющемся мире лебедевских рисунков есть не только органическая цельность художественного решения, не только внутренняя законченность при внешней эскизности; в нем есть живая и ясная композиционная структура, образуемая ритмами и внимательно выверенными тональными отношениями живописных масс.

Серия «Гитаристка», над которой художник начал работать в те же годы, отмечена несколько иной проблематикой. Рисунки изображают женскую фигуру, иногда обнаженную или полуобнаженную, иногда одетую; в руки ей дана гитара или мандолина. Часть этой серии выполнена кистью черной акварелью, другая часть — в более строгой графической технике рисунка свинцовым или итальянским карандашом, а изредка — пером.

Развивая приемы живописного рисунка, типичные для всех перечисленных выше серий, Лебедев вместе с тем возвращается здесь к задачам построения, которые уже ставил в своих беспредметных композициях.

Целью работы над «Гитаристкой» становится разрешение живописного контраста между живыми, гибкими и текучими формами женского тела и твердой, инертной формой мертвой натуры, замкнутой в неподвижных очертаниях. Позже, как мы увидим, Лебедев снова обратился к той же задаче в некоторых произведениях своей станковой живописи. Рационалистический холодок чисто формального эксперимента отличает «Гитаристку» от серий «Танцовщица» и «Акробатка». Но такова одна из типичнейших особенностей художника, прошедшая сквозь всю его жизнь, — эмоциональное неотделимо для него от формального. Нетрудно угадать источник, подсказавший или, вернее, инспирировавший тему: изображение гитары являлось излюбленным мотивом живописи Пикассо и Брака.

Беспредметные композиции играли для Лебедева своеобразную роль: прежде чем решить какую-либо формальную задачу в предметном изображении, художник решал ее в беспредметном построении. Разумеется, не следует считать это результатом предвзятого, сознательного, заранее обдуманного расчета; процесс перехода от беспредметного решения к предметно-образному порою протекал, быть может, интуитивно. Однако Пунин указал на ряд аналогий между кубистическими и реалистическими работами художника. Сравнивая выполненную в 1925 году «Гитаристку» с беспредметным рисунком 1923 года, критик подчеркивал, что «гитаристка была подготовлена этим рисунком почти с загадочной предусмотрительностью; вся среда, в которую потом был введен образ-предмет, формально была разработана раньше, задняя стенка была укреплена, планы выверены, движение по плоскости отмечено, даже текучесть мазка, как это ни странно, была указана штриховой тушевкой, жирной и богатой тональными отношениями. Этот готовый мир как будто только и ждал форм человеческого тела, чтобы найти оправдание своей беспредметной эмоциональности…»[57]

^{86. Обнаженная. 1920-е}

^{87. Обнаженные. 1920-е}

^{88. Набросок. 1925–1926}

^{89. Набросок. 1925–1926}

Темы названных серий захватывали Лебедева глубоко — и почти всегда сравнительно ненадолго. На них уходило два-три года, иногда только один год или даже несколько месяцев. По мере того как шла работа и разрешались в напряженных поисках те задачи, которые ставил перед собой художник, его увлечение остывало, слабело и наконец совсем исчезало. «Акробатка» и «Танцовщица» были яркими, но преходящими эпизодами его творчества. Только «Гитаристка» нашла дальнейшее, впрочем, тоже кратковременное развитие в станковой живописи Лебедева.

^{90/92. Наброски. 1925–1926}

Но одновременно и параллельно с этими эпизодическими темами в его станковой графике (а позднее и в живописи) всегда проходила иная, более общая и более постоянная тема, неизменно привлекавшая художника в течение всей его жизни. Это тема обнаженной женской натуры. Лебедев нашел в ней вечный, неиссякающий источник художественных впечатлений и поэтических образов.

Здесь мы подходим к одной из основных проблем искусства Лебедева.

Этой теме, сыгравшей, как известно, важнейшую роль в развитии европейской ренессансно-барочной традиции, Лебедев отдал больше труда и таланта, чем кто-либо из русских художников.

Масштабы дарования и мастерства Лебедева дают право на сравнение с самыми крупными из его предшественников.

Начиная с середины XIX века женскую обнаженную натуру рисовали и писали почти все большие русские художники. Каждый из них выразил в таких работах особенности своего художественного мышления и таланта.

^{93. Обнаженная (на коленях). 1928}

Этапом в истории русской графики стали натурные рисунки К. П. Брюллова, сделанные со всей силой его творческого темперамента, но не чуждые подчас оттенка грубоватой чувственности. Отсюда идет вся позднеакадемическая трактовка обнаженной натуры. Совсем иной характер носят безупречные, холодновато-классичные «Натурщицы» А. А. Иванова, виртуозно-иллюзионистические «Натурщицы» И. Е. Репина, реалистичные и лаконично-точные «Натурщицы» В. А. Серова и К. С. Петрова — Водкина, изощренно-стилизованные «Натурщицы» К. А. Сомова и мастеров «Мира искусства». Но едва ли не для всех названных художников изображение женского тела служило лишь учебным или подготовительным целям.

В русской традиции Лебедев составляет исключение. В его глазах обнаженная женская натура была не средством художественной тренировки, а важнейшей темой искусства.

Здесь отчетливо сказалось влияние французской изобразительной культуры — в первую очередь импрессионизма. Вслед за Роденом, Дега и Ренуаром русский художник увидел в изображении нагого человеческого тела не удобный и привычный объект для школьных упражнений, а высшее воплощение эстетической гармонии природы.

Этим определяется отношение Лебедева к теме: оно настолько серьезно, настолько полно чувства ответственности, что здесь художник не решался деформировать натуру. Выводы и результаты сознательных творческих опытов, осуществленных в названных ранее сериях рисунков, лишь под воздействием интуиции проникали в этюды обнаженной натуры. В них Лебедев жертвовал излюбленным принципом серийности; он доверялся больше вдохновению, чем расчету. Чисто формальная проблематика отступала перед напором патетически-напряженного чувства, перед остро пережитой потребностью передать именно данную модель со всеми ее характерными особенностями и выразить эмоциональные состояния, которые только она одна вызывает. В каждом натурном рисунке поставлена самостоятельная творческая задача, не повторяющаяся в других работах. Художник безжалостно уничтожал этюды, казавшиеся ему несовершенными.

Выше упоминалось, что, принимая наследие импрессионистов, Лебедев был далек от подражания их формально-техническим приемам, но с напряженным вниманием изучал специфику импрессионистического ви́дения и понимания натуры. Поэтому воздействие импрессионизма на творчество Лебедева было не прямым, а сложноопосредованным, и его не всегда легко различить. Однако именно в рисунках, изображающих обнаженную натуру, оно выступает с особенной очевидностью — и можно попытаться определить меру влияния великих французских мастеров, на которых Лебедев смотрел как на своих учителей. Сложный и запутанный вопрос о влиянии Ренуара удобнее рассмотреть в другой главе в связи с проблематикой станковой живописи. Здесь же достаточно сказать, что в этюдах обнаженной модели, сделанных Лебедевым в 1920-х годах, нет ничего ренуаровского.

В одной из предшествующих глав шла речь о том, как повлияли рисунки Родена на дореволюционную лебедевскую графику. В тот ранний, ученический период Лебедев еще не умел освободиться от подчинения чужой изобразительной манере. Позже, в пору перехода от кубизма к «живописному» реализму, у Лебедева нельзя найти примеров прямого подражания. На него влияла уже не манера, а эстетика импрессионистов, не метод изображения, а стиль мышления и творческого истолкования натуры. Как указывалось, Лебедев особенно оценил у Сейра архитектоническое единство света и формы, у Мане — живописную гармонию тональностей. Однако рисунки Лебедева не похожи на рисунки Сейра и Мане, потому что у последних взята лишь художественная задача, а не способ ее решения. Пример французских мастеров не подсказывал русскому художнику готовые рецепты, а только активизировал его собственную самостоятельную мысль.

На сходных основах вырастало гораздо более глубокое, хотя внешне, быть может, еще менее легко различимое влияние Дега. С этим художником Лебедев в течение всей своей жизни ощущал нечто вроде тесного духовного родства. В самом деле, есть разительное сходство во внутреннем облике обоих художников. Недаром Лебедеву так импонировали самые характерные черты французского мастера, его саркастический ум, независимость мнений и вкусов, приверженность традиции и вместе с тем смелость новаторских поисков, безжалостная правда в передаче натуры и неутомимое стремление к совершенству. Лебедев чувствовал, что эти черты в какой-то степени свойственны ему самому.

Внутреннее родство двух художников, быть может, нигде не сказалось так явственно, как в этюдах обнаженной натуры. К Лебедеву можно в полной мере отнести характеристику, которую Л. Вентури дал поздним работам Дега: «Больше, чем кто-либо, он стремился к тому, чтобы вырвать изображение нагого тела из тисков академической традиции. Он изучает форму, свет, движение, механизм человеческого тела и его действие. Он хочет быть портретистом „человека-зверя“, но его восхищение человеческой машиной, ее работой, ее энергией настолько велико, что холодный интеллектуальный замысел в его изображениях исчезает. Более того, в них отражается вся его страсть, а порой и всё его отчаяние»[58]. Самые ранние из посткубистических этюдов обнаженной натуры сделаны Лебедевым в 1926 году, вслед за набросками серии «Гитаристка». В отличие от последних, этюды нагого тела выполнены в технике рисунка пером. Главным средством художественного выражения становится стремительная контурная линия, сжато и точно обобщающая форму. Но даже в этой, в сущности, чисто графической технике проявляется живописный темперамент художника. В линии Лебедева нет классического холодка, нет безупречной плавности — напротив, она проведена порывисто, нервно, местами кажется изломанной и не замыкает контур, а как бы вырывает его из пространственной среды, образуемой белым полем листа. Однако уже с 1927 года лебедевские этюды обретают совсем иной облик. Беглый набросок пером уступает место свободному живописному рисунку кистью (черная акварель), тоже лаконичному и обобщенному, но гораздо менее эскизному и более точно выражающему индивидуальный характер модели. Впрочем, Лебедев не ограничивал себя какой-либо одной техникой; среди натурных этюдов 1927–1929 годов можно встретить рисунки углем, свинцовым карандашом и изредка цветной акварелью.

По силе живописного чувства и по органической цельности художественного решения они не уступают лучшим листам из серии «Танцовщица», а в чисто формальном отношении имеют с ними немало общего. Поэтому здесь нет необходимости останавливаться на анализе приемов, использованных художником при изображении нагой натуры. Важнее подчеркнуть те специфические особенности эмоционально-образного строя, благодаря которым этюды обнаженного тела выделяются среди других натурных рисунков Лебедева.

В серии «Акробатка» замысел художника определялся и, в сущности, исчерпывался разработкой мотива движения, в серии «Гитаристка» отчетливо заметна формально-экспериментальная задача; наконец, в серии «Танцовщица», самой пленительной и романтичной, есть напряженная патетика и загадочная призрачность. Всё это совершенно чуждо этюдам обнаженной натуры. В них нет ни повышенной динамики, ни формального экспериментаторства; в них нет и ничего загадочного или театрализованного. Недаром Лебедев, подобно Дега, ставил своих натурщиц в простые бытовые позы, помещал в реальный интерьер и окружал обыденными домашними предметами. Лебедевские этюды нагого тела выражают и утверждают поэзию реальности.

Станковая графика в ту пору почти полностью поглощала творческую энергию художника. В других сферах искусства он выступал сравнительно мало и редко. Исподволь, обдуманно и с тщательной подготовкой он начинал опыты станковой живописи масляными красками; с этими опытами связана иная художественная проблематика, о которой пойдет речь в следующей главе. Но детская иллюстрированная книга по-прежнему привлекала его интересы. Кроме работ, уже названных, ко второй половине 1920-х годов относятся циклы иллюстраций к книжкам Маршака «Пудель» (1927) и «Веселый час» (1929), а также превосходный литографированный альбом картинок без текста «Верхом» (1928). Именно в этих циклах наметился новый этап развития лебедевской книжной графики. В ней активно проявились те же тенденции «живописного» реализма, которые в скрытом, неразвитом виде присутствуют в «Приключениях Чуч-ло», «Золотом яичке», «Охоте» и других ранних книжных работах Лебедева, а потом начинают играть решающую роль в сериях его сатирических и натурных рисунков.

Иллюстрации к книжке «Пудель», сделанные почти одновременно с такими работами, как «Багаж» и «Как рубанок сделал рубанок», существенно отличаются от обоих названных циклов. Отныне в языке лебедевской графики исчезают следы плакатной манеры, схематизирующее обобщение окончательно уступает место реальному живому образу.

Чтобы понять, как далеко отошел теперь Лебедев от своих прежних приемов, достаточно сопоставить книжку «Цирк» 1925 года с альбомом «Верхом». Обе работы сделаны, в сущности, на одну и ту же тему: в них представлены цирковые сцены, полные стремительной динамики. Но персонажи альбома обретают жизненную конкретность, какой еще не знала лебедевская графика. Изображения клоунов и наездников воспринимаются почти как портреты; с безукоризненной точностью переданы характерные признаки породы лошадей и других животных. Свет течет и переливается в автолитографиях Лебедева, моделируя объемы и как бы наполняя сиянием движущуюся форму.

Сборник песен и стихотворений Маршака «Веселый час» включает переиздания текстов «Мороженого» и «Цирка». Лебедев сделал для этой книги черно-белый вариант своих прежних иллюстраций. Едва ли будет ошибкой утверждать, что в новых рисунках кистью больше живописных качеств, нежели в первоначальных цветных картинках. Художник не только перестроил цветовое решение, но и кардинально изменил трактовку образов, приблизив их к натуре и смягчив черты гротеска.

Во второй половине 1920-х годов книжная графика Лебедева была показана на многочисленных выставках советского искусства в Берлине, Амстердаме, Вене, Лондоне, Париже и других городах и вызвала восторженные отзывы критики в европейской и североамериканской печати. Постоянно отмечались при этом неистощимая изобретательность Лебедева, его близость к французской художественной культуре и высокий уровень профессионального мастерства[59]. Репродукции с лебедевских рисунков публиковались во многих зарубежных журналах. Ромен Роллан писал А. М. Горькому: «Творческое содружество таких авторов, как С. Маршак и В. Лебедев, прелестно. К сожалению, я не мог бы указать вам подобных книг на французском языке»[60].

^{94. «Верхом». Иллюстрация. 1928}

Еще более широкое признание встречало художника на родине. Критика с пристальным и сочувственным вниманием изучала его сатирические рисунки и книжную графику. Вышла в свет монография Н. Н. Пунина, неоднократно цитированная на этих страницах.

29 апреля 1928 года в Государственном Русском музее открылась обширная выставка произведений Лебедева, созданных между 1920 и 1928 годами. Художник подводил в ней итоги самому безоблачному периоду своей творческой жизни, когда его искусство развивалось неуклонно по восходящей линии, еще не предвидя тех сложных процессов ломки и внутренней перестройки, которые ему предстояло пережить.

^{95. «Верхом». Иллюстрация. 1928}

Годы творческой перестройки

Лебедеву было сорок четыре года, когда в интервью с корреспондентом одного художественного журнала он сделал следующее, несколько неожиданное признание: «Мне никогда не приходилось систематично заниматься живописью; за исключением небольших периодов, я и сейчас еще вполне не влез в это дело.

Если меня не будут отрывать всякие полиграфические работы, то думаю пописать.

Модели буду брать „физкультурные“. Хочется осуществить свою связь с советским спортом как художнику. Пописать наших „рекордсменов“. Такое разнообразие тел и типов видишь на больших соревнованиях.

Думаю, мне удастся создать условия, при которых я этот аппетит утолю»[61].

Эти строки были опубликованы летом 1935 года. Можно было бы заключить отсюда, что художник, уже далеко не молодой, не только вполне сформировавшийся, но и создавший себе большое имя в станковой графике и искусстве книги, едва начинал делать первые самостоятельные шаги в живописи масляными красками и чувствовал себя в этой сфере еще совсем неуверенно.

История искусств знает подобные примеры; достаточно вспомнить хотя бы Гогена, которому было под сорок, когда он стал профессиональным живописцем. Но в данном случае дело обстояло не совсем так, и Лебедев не был прав, рассказывая читателям журнала, что только приступает к живописным работам, которыми раньше никогда систематически не занимался.

Первые и притом систематические опыты живописи он делал еще в дореволюционное время в мастерской Бернштейна; вначале они, разумеется, носили ученический характер, но развили у художника стойкие профессиональные навыки. К 1915–1916 годам относятся живописные этюды, которые уже никак нельзя назвать ученическими. В первой половине 1920-х годов Лебедев писал вполне самостоятельные натюрморты и беспредметные кубистические композиции, в дальнейшем послужившие ему рабочей основой для предметных и сюжетных построений в плакате и книжной иллюстрации, а также в сериях сатирических и натурных рисунков.

Позже в течение нескольких лет напряженная работа в станковой графике и детской книге отвлекала художника от живописи масляными красками. Однако с 1927 года начинаются циклы живописных этюдов, портретов и натюрмортов, сделанных с обычной для Лебедева систематичностью, целеустремленностью и сознательностью в постановке творческих задач. Количество работ непрерывно возрастало и к 1935 году (времени цитированного интервью) достигло нескольких десятков. Можно указать среди них ряд очень значительных произведений.

Чем же объяснить неуверенную интонацию сказанных Лебедевым слов и, главное, сквозящее в них желание как бы перечеркнуть прежние достижения, кардинально изменить тематику и начать всё сначала?

Нельзя свести ответ к одной лишь ссылке на высокую требовательность к себе, которую Лебедев проявлял в течение всей своей жизни. Ситуация складывалась гораздо сложнее. Следует вспомнить, что именно в эту пору, в середине 1930-х годов, творчество Лебедева вступило в полосу кризиса и подверглось суровой критике, поставившей под сомнение едва ли не всё сделанное художником в предшествующий период.

Чтобы понять, как возник и как протекал этот кризис, необходимо внимательно всмотреться в те пути, по которым пошло развитие живописи и графики Лебедева на рубеже 1920–1930-х годов.

Одной из первых работ, написанных Лебедевым в 1927 году, был портрет жены художника, артистки Н. С. Надеждиной.

Почти в то же время Надеждина послужила художнику моделью для графической серии «Акробатка» и «Танцовщица». С ней связаны, таким образом, некоторые важнейшие явления творческой жизни художника в 1920-х годах, а замечательный портрет, о котором идет речь, на довольно продолжительный срок стал как бы программным для дальнейших опытов Лебедева в портретной живописи.

Эта сравнительно ранняя работа поражает своей зрелостью, продуманностью и внутренней логикой построения. Ничто не оставлено на волю случая. Все изобразительные элементы, образ и эмоциональное содержание работы взаимно обусловливают друг друга и выступают в нерасторжимом единстве.

С портрета Надеждиной начинается новый этап художественных исканий Лебедева. Опираясь на опыт кубистических конструкций и более поздних живописных рисунков кистью, художник как бы суммирует их достижения. Живопись говорит здесь тем же сжатым и лаконичным языком, какой всегда был свойствен лебедевской графике. Формы обобщены и как бы стянуты к центральной оси. В композиции нетрудно подметить следы кубистического построения, хотя ничто не деформировано и не схематизировано. Фигура позирующей женщины окружена цветопространственной средой, без какого-либо намека на бытовой интерьер. Колорит построен на тонких модуляциях приглушенных синих, розовых и серых тонов; в этой сдержанной, почти монохромной гамме выражено лирическое чувство художника и дана эмоциональная характеристика модели.

^{96. Портрет Н. С. Надеждиной. 1927}

Вслед за портретом Надеждиной в начале 1928 года Лебедев написал «Девушку с кувшином». Этот натурный этюд варьирует одну из излюбленных тем классического искусства. Здесь господствует совсем иная живописная проблематика, вдохновленная музейными впечатлениями. Преодолевая монохромность, художник акцентирует цветовой контраст между золотисто-желтым фоном, в котором угадываются очертания романтического пейзажа, и розовато-белым обнаженным телом с его тяжелыми, почти скульптурно моделированными объемами.

В каталоге выставки 1928 года эта композиция получила знаменательное название «Перед картиной», говорившее о том, что одной из ближайших работ Лебедева будет уже не эскиз, написанный непосредственно с натуры, а синтетическое станковое произведение, в котором примирятся все разнообразные тенденции его творчества, придут к стройному единству идеи и чувства, разрозненные наблюдения сольются в общий поток, и внутренний мир художника наконец обретет законченное и цельное образное воплощение.

Так, вероятно, и казалось Лебедеву, когда на ретроспективной выставке 1928 года он оглядывался на пройденный путь и подводил итоги сделанному. Дарование и накопленный опыт давали ему право считать себя вполне подготовленным к задаче широкого художественного осмысления и живописного синтезирования действительности.

Однако путь к картине оказался гораздо более тернистым и сложным, чем представлялось в ту пору художнику. Несколько предвосхищая ход дальнейшего изложения, следует уже здесь рассказать, что Лебедев так и не осуществил свои замыслы, хотя шел по пути к картине настойчиво и, казалось бы, целеустремленно, накапливая мастерство и преодолевая многочисленные трудности. Картина никогда не была написана, и в конце концов художник перестал к ней стремиться.

Впрочем, сознание невозможности написать картину пришло к Лебедеву лишь много позднее, и к этому вопросу придется еще вернуться. А тогда, на рубеже 1920–1930-х годов, художник, по его признанию, был уверен в себе и считал, что ему необходимо обстоятельнее подготовиться к будущей композиции и провести с этой целью ряд художественных экспериментов, разрешив некоторые частные живописные проблемы.

Экспериментальные работы масляными красками, подобно графическим, слагаются в серии; большинство из них имеет самостоятельное художественное значение, независимое от тех подготовительных и учебных целей, которые ставил перед собой художник.

Между 1927 и 1931 годами Лебедев исполнил небольшую серию живописных этюдов, изображающих обнаженную натурщицу с гитарой; этюды непосредственно примыкают к описанной выше серии рисунков на ту же тему.

Чисто формальный характер живописных этюдов Лебедева подчеркнут самой постановкой художественной задачи. Критика 1930-х годов справедливо отмечала, что не может быть и речи о сюжетно-бытовом осмыслении его работ. «Это не женщина, собирающаяся играть на гитаре и почему-то раздетая, — писала В. Н. Аникиева, — а контраст мягкого живого тела с его разнообразием объемов и гладкого фанерного предмета — гитары. Ведь характерно, что гитара дана тоже как бы обнаженною, без струн, только остовом, склеенным, но недоделанным мастером. Точнее было назвать этюд не „Женщина с гитарой“, а „Женщина и гитара“»[62].

^{97. Женщина с гитарой. 1930}

Среди этюдов этой серии есть произведения высокого мастерства. К их числу принадлежит «Женщина с гитарой» из собрания Государственного Русского музея (1930).

При всей своей внешней несхожести с кубистической конструкцией «Женщина с гитарой», подобно портрету Надеждиной и некоторым другим лебедевским работам того же периода, сохраняет и развивает принципы кубизма в композиционном решении и в построении пространственных планов. Однако кубизм выступает здесь уже в скрытом виде и не входит в противоречие с живописным реализмом. Сопоставляя нежные текучие очертания нагого тела и жесткие грани полированного деревянного инструмента, обостряя контрасты форм, художник объединяет их при помощи цвета. Этюд написан в тонко разработанной розовато-серой тональности, излюбленной Лебедевым в ту пору.

^{98. Портрет М. М. Штерн с мандолиной. 1927}

Таким образом, воспроизводя в этюдах реальный облик предметного мира, Лебедев продолжал использовать в своей живописи отдельные композиционно-структурные и пространственные мотивы, восходящие к системе кубизма. Близость к традиции Брака и Пикассо особенно заметна в обширной серии натюрмортов с гитарой, над которыми художник работал в течение трех лет (1930–1932). Ассоциации с левой французской живописью казались здесь настолько очевидными, что даже вводили в заблуждение некоторых крупных художественных критиков. И. Э. Грабарь замечал, что у Лебедева «такая острота восприятия, зрительная и художественная память, верность глаза <…> что у него нет соперников в области мимолетных впечатлений и зарисовок не только у нас, но и в целой Европе». Грабарь выражал досаду и сожаление, что «обладая таким редчайшим даром видеть и схватывать жизнь, он [Лебедев. — В. П.] сам от себя бежит, надевая на себя лево-парижскую маску в подражательных натюрмортах»[63].

^{99. Гитара и мак. 1930}

Между тем едва ли было правильно характеризовать натюрморты с гитарой как подражательные и не замечать, с каким острым своеобразием сочетаются в них изощренные приемы европейской живописи и традиции народного творчества, Брак и старая петербургская вывеска, Пикассо и русский лубок. Именно в этих натюрмортах Лебедеву удалось осуществить соединение новейшей западной эстетики с исконным национальным художеством, когда-то прокламированное русским искусством 1910-х годов. Под «лево-парижской маской» отчетливо различаются черты русского художника.

Самобытные, притом совершенно неожиданные особенности раскрываются и в эмоциональном содержании лебедевских натюрмортов с гитарой.

На небольших холстах изображаются маленькие предметы — детская кустарная гитара, то продолговатая желтая с наклеенной на ней картинкой, то кургузая розовая с черным грифом. Только в трех натюрмортах — настоящая гитара. Рядом с гитарой иногда поставлена стеклянная вазочка, или яблоко, или розовый бумажный цветок, или лубочная картинка, или папиросная коробка, или голубой игрушечный буфетик.

^{100. Натюрморт с гитарой. 1930}

Способность Лебедева иронизировать даже в бессюжетном жанре натюрморта может показаться почти парадоксальной. Ирония, на которой держатся политические плакаты и серии сатирических рисунков, утверждается и в станковой живописи как существеннейшая часть миропонимания художника.

^{101. Натюрморт с гитарой и лимоном. 1930}

Эту характерную особенность отмечала еще критика 1930-х годов. В неизданной монографии о Лебедеве Аникиева писала: «Нужно быть очень сухим, догматичным человеком, чтобы натюрморты с гитарой воспринимать как решение абстрактных задач. Каждый из этих натюрмортов — маленький мир, живой своей конкретностью, забавный своей неожиданностью, то смешной, то лиричный, то с легким оттенком веселой иронии <…> Каждый из натюрмортов серии своеобразен, говорит своим живописным языком, по-своему эмоционально заряжен. Здесь нет ни строгой классичности сезанновского мира вещей, ни эстетизирующего восприятия „Мира искусства“ <…> И не кажется ли дерзко-задорным натюрморт с гитарой и буфетиком, где из-за голубой игрушки выглядывает розовый бумажный цветок, и нет ли тонкой иронии в натюрморте с веточкой рябины, так нелепо приложенной к яблоку, с трудом помещающемуся в несоразмерно маленькой вазочке. И разве всё это не ближе по простоте и непосредственности восприятия старой вывеске, подносу, лубочной картинке, чем Браку с его натюрмортами тоже с гитарой. Не будем преувеличивать — отрицать влияние Брака, близкого творческому методу художника, но не правильнее ли будет предположить, что через Брака художник подошел к тому истоку, который традиционен для русской художественной культуры и к которому у художника-реалиста искони была тяга <…>

^{102. Натюрморт с гитарой и фарфоровой кошкой. 1930}

Однако ошибочен был бы наш путь, если бы мы искали в работах Лебедева стилизацию под лубок. Их подлинная культура вскрывается сложнее и тоньше. Простота и четкость формы, которую мы знаем в вывеске, звучность цвета, связанность предмета и фона, которую дает нам старый кустарный поднос, — эти элементы в скрытой форме заложены в натюрмортах Лебедева и прежде всего в их цветовой организации <…>

^{103. Девушка в красной майке. 1933}

Натюрморт с гитарой, лимонами и раковиной может служить образцом блестяще проведенной работы по организации живописного пространства. Цвет и его кладка, а не воздушная или линейная перспектива, строит пространственные колебания предметов в пределах очень узкого, как бы зажатого между двумя параллельными плоскостями, расстояния — ощущение, близкое вывеске <…> По цветовому ключу (в данном случае холодно-желтый цвет лимона и тепло-желтый гитары) развертывается в узком диапазоне пространственная градация желто-коричневых и серо-черных тонов <…> Материальное ощущение вещи здесь проведено с максимальной напряженностью: легкость веточки противопоставляется тяжелой, шероховатой поверхности лимона, корявая фактура лимона — полированной поверхности гитары. Кладка краски проведена с большим богатством и разнообразием приемов, напоминающим искания художника в „Прачках“, причем фактура здесь органично связана с материалом и служит тем же задачам передачи живописного пространства. Кубистический метод — исчерпать диссонансы — в скрытом виде лежит в мастерском сопоставлении разнообразных форм: изогнутой формы гитары, мягких складок ткани, причудливой формы раковины, округлого лимона и хрупкой ветки»[64].

Превосходный анализ, сделанный Аникиевой, быть может, следовало бы лишь дополнить указанием на то, что в колористическом решении натюрмортов с гитарой нарастают декоративные тенденции, которых не было заметно столь явно ни в ранней беспредметной живописи Лебедева, ни в его первых портретах, ни в этюдах серии «Женщина с гитарой». Эти тенденции свидетельствуют об отходе от некоторых важнейших принципов кубизма, поскольку в ортодоксальном кубистическом построении декоративный момент играет лишь подчиненную роль. Цветовая гамма, использованная в натюрмортах, разнообразнее и богаче той, которую художник применял в более ранних работах. Отныне он уже не ограничивает свою палитру розово-серыми и коричневыми тонами, не избегает локальных цветовых пятен, нередко подчеркивая интенсивные контрасты темного — и светлого. Полихромия превращается в декоративную гармонию, гораздо более близкую к Мане и импрессионистам, нежели к Браку.

В том же 1930 году Лебедев выполнил в технике акварели серию натюрмортов, изображающих фрукты в плетеной корзине.

Живописно-декоративные тенденции вырастают и обостряются здесь еще заметнее, чем в натюрмортах с гитарой. Если в работах масляными красками художник, исходя из эстетических принципов кубизма, стремился сохранить ощущение предмета и передать его конструкцию, то в акварелях предмет почти неуловим; он растворяется в светопространственной цветовой среде, утрачивает контурные очертания и превращается в живописную материю. Стягивая темные пятна к центру листа и высветляя края композиции, Лебедев создает как бы вибрирующую светоцветовую поверхность. В этом мерцании колорита находит выражение своеобразный лиризм художника.

Критика тридцатых годов расценивала лебедевские натюрморты как «мастерские, но камерные вещи, значение которых, в сущности, ограничено рамками профессионализма»[65]. К той же точке зрения склонялся тогда и сам художник. Ему казалось, что его работы представляют собой лишь ряд учебных штудий, нужных в процессе подготовки будущей картины. А между тем никогда еще колористическое дарование Лебедева не поднималось так высоко, никогда еще его живописное мастерство не достигало такой изощренности. В исторической перспективе становится всё более очевидно, что натюрморты начала 1930-х годов знаменуют вершину его станковой живописи.

Но вместе с тем они завершают сложный и длительный этап развития творчества Лебедева, отмеченный активной переработкой французских художественных традиций. В более поздних произведениях его живопись выходит на иные пути.

^{104. Девушка в футболке с букетом. 1933}

За циклами натюрмортов последовали две серии живописных работ, посвященных темам спорта: «Девушки с букетами» и «Турецкие борцы». Обе серии выполнены акварелью и гуашью в 1933 году. Разумеется, следы французской живописной культуры, так прочно и органично усвоенной Лебедевым, достаточно отчетливо видны и здесь. Художник отнюдь не отказывался ни от накопленного им опыта, ни от качественных критериев, сложившихся в итоге изучения нового западного искусства. Однако обе «спортивные» серии решительно отличаются от предшествующих работ и по эмоциональному строю, и по некоторым важнейшим принципам понимания натуры и трактовки предметной формы.

Даже в первых сериях сатирических рисунков, о которых шла речь раньше, художник не достигал такой реальности образа, такой индивидуализации характеров, такой конкретной жизненности изображения. Свойственное Лебедеву умение чувствовать эпоху, схватывать и выражать ее отдельные черты проявилось здесь не менее ярко, чем в работах 1920-х годов. Но в самом языке живописи, в методе интерпретации натуры возникают новые особенности, еще небывалые у Лебедева. В этом отношении главной заботой художника становится передача материальности и предметности воспроизводимого мира. Фактура предмета воссоздается с почти иллюзионистической точностью.

^{105. Турецкие борцы. 1933}

Правда, нечто подобное уже отмечалось у Лебедева выше в связи с его ранними, еще докубистическими натюрмортами. Но там это акцентирование предметности служило целям формального эксперимента — здесь же оно необходимо художнику, для того чтобы утвердить реальность изображаемого, придать произведению живописи непререкаемую жизненную убедительность и достоверность. Если — как мы уже видели — первые опыты Лебедева в живописи не поддавались сюжетно-бытовому осмыслению, то «спортивные» серии, несомненно, вполне понятные зрителям 1930-х годов, требуют теперь некоторого историко-бытового комментария.

^{106/107. Наброски боксеров. 1920-е}

Серия «Девушки с букетами» изображает ленинградских спортсменок, но не каких-либо прославленных чемпионок, а обычных школьниц, студенток или молодых работниц, сдавших нормы ГТО. Все они одеты в разноцветные спортивные костюмы, и каждая держит цветы, поднесенные друзьями по случаю успешного выступления на стадионе. Для юных участниц это было праздником. Ощущение праздника и задумал выразить художник. Однако — быть может, помимо его воли — «Девушки с букетами» вызывают совсем иное чувство. Изображения спортсменок производят впечатление портретов, сделанных непосредственно с натуры, но это ошибочное впечатление. «Девушки с букетами» — вовсе не портреты: они представляют собой обобщение бесчисленных наблюдений, годами накапливавшихся в памяти художника. Зрелище, увиденное на стадионе, послужило лишь толчком к оформлению замысла.

В процессе работы этот замысел изменился до полной неузнаваемости. Напряженно-яркие, интенсивные красные, зеленые, синие, белые и желтые цвета спортивной одежды и пестрые букеты могли и должны бы были придать всей серии акварелей мажорно-праздничную гармонию. Но в откровенном противоречии с оптимистическим, жизнеутверждающим замыслом решены образы самих спортсменок.

Художник посмотрел на своих героинь не очарованным, а беспощадно-ироническим взором. Темперамент сатирика оказался в нем сильнее, чем лирическое чувство. В облике «Девушек с букетами» раскрылись черты ненавистного Лебедеву мещанства, самодовольной тупости и пошлости. Кисть художника создала не гимн красоте и молодости, а язвительную насмешку. Никогда еще в творчестве Лебедева не возникало такого разрыва между замыслом и осуществлением.

Тот же оттенок иронии, переходящей в безжалостную насмешку, характеризует и серию «Турецкие борцы». Живопись Лебедева акцентирует лишь самые низменные и отталкивающие черты спортсменов. Физиологичность их облика убивает поэзию искусства. «Девушки с букетами» не появлялись на выставках и не репродуцировались. Печать о них не упоминала. «Турецкие борцы», показанные на Первой выставке ленинградских художников в 1935 году, вызвали в критике безоговорочное осуждение.

А между тем едва ли было бы правильным отнести эти серии к числу творческих неудач, какие возможны у каждого художника. Дело обстоит здесь гораздо более сложно. По силе и напряженности изобразительной формы, по чувству цвета, даже по выразительности и остроте сатирической характеристики (хотя бы и понапрасну отнесенной к ни в чем неповинным ленинградским спортсменкам) «Девушки с букетами» не уступают лучшим созданиям художника. Его талант и живописное мастерство достигли здесь новых высот. Но вместе с тем именно эта работа с исключительной наглядностью обнаруживает основные особенности дарования Лебедева и помогает понять границы его возможностей.

Иронический наблюдатель и беспощадный реалист, Лебедев не обладал способностью создавать в станковом искусстве положительные образы, подобные тем, которые удавались ему прежде, в пору работы над аллегорическим изображением движущих сил революции в плакатах РОСТА. С характерной лебедевской иронией нам еще предстоит встретиться при анализе его портретной живописи. Подобно Федотову, Дега и Домье, он охотнее всего направлял свое творческое внимание не на светлые, а на теневые стороны действительности. Лиризм Лебедева раскрывался лишь в натюрмортах и этюдах обнаженного тела, иначе говоря — в темах, далеких от социальной проблематики. Там, где Лебедев касался тем текущей современности, он нередко становился сатириком; подобно Зощенко и некоторым другим писателям тех лет, он отдавал свой талант изобличению пережитков мещанства. Вряд ли это было сознательной и преднамеренной позицией. Здесь безошибочно действовала лишь глубокая интуиция художника, подсказывавшая ему темы и образы, наиболее близкие природе его таланта.

В отличие от Федотова, Лебедев не знал непримиримых конфликтов с окружающей действительностью. Его сатира направлялась не на основы общественного уклада эпохи, а как раз на то, что противоречило и мешало развитию этих основ. Но пафоса утверждения у Лебедева не было; именно это и явилось для него причиной невозможности написать картину, в которой синтезировались бы его представления о современной жизни. «Девушки с букетами» и «Турецкие борцы» стали как бы пробным камнем, на котором Лебедев испытывал пределы и масштабы своего таланта, выяснял для себя самого, что он может сделать в искусстве и чего не может.

Думается, что здесь и следует искать объяснение тому странному отречению от собственной живописи, которое приведено в начале этой главы. Рассказывая сотруднику журнала о планах на будущее, Лебедев еще надеялся преодолеть себя и, может быть, найти в своем даровании какие-то неиспользованные резервы творческой силы. В середине 1930-х годов художник приступил наконец к эскизам будущей картины.

Он задумал написать многофигурную композицию, изображающую футбольный матч. Здесь бы могло воплотиться «многообразие типов, которое видишь на больших соревнованиях», как говорил Лебедев в цитированном интервью. Материал был ему превосходно известен. Художник знал и любил футбол; тема спорта вновь обращала его к излюбленным и глубоко изученным мотивам человеческого тела в движении и помогла бы реализовать в картине огромный запас накопленных наблюдений натуры.

Но Лебедев мыслил свою будущую картину не как отражение частного бытового эпизода, а как синтезирующее создание художника, выражающее всю полноту и сложность его отношения к действительности. Нельзя было удержать этот синтез на одной лишь иронии, не создавая положительных образов; а к последним Лебедев не чувствовал себя способным — и опыт «спортивных» серий подтверждал это чувство. Работа над картиной не двинулась дальше эскизов и в конце концов была брошена.

^{108. О. Ф. Берггольц. «Зима-лето-попугай». Разворот. 1930}

Уже во второй половине 1930-х годов художник сосредоточил всё свое внимание на портретной живописи. Однако прежде чем говорить о портретах, следует снова обратиться к деятельности Лебедева — графика и мастера детской иллюстрированной книги.

В 1930-х годах станковая графика уже не играла в творчестве Лебедева той ведущей роли, какая досталась ей в предшествующем десятилетии.

Художник, разумеется, продолжал постоянно рисовать с натуры, тренируясь главным образом в изображении обнаженного женского тела. Лучшие рисунки этого времени по уровню мастерства не уступают работам 1920-х годов; но в них нет ни новых художественных задач, ни новых приемов, ни новой техники. По-прежнему преобладают рисунки кистью (черная акварель) с теми же приемами живописного обобщения формы и тональной разработкой поверхности. Иногда, впрочем, сравнительно редко, этюды обнаженной натуры выполнялись цветной акварелью. В сравнении с более ранней графикой значительно увеличились лишь размеры рисунков, приближаясь к форматам тех холстов, на которых написаны натюрморты с гитарой и первые портреты. Только во второй половине 1930-х годов в станковой графике Лебедева изменилась техника и начали намечаться некоторые новые тенденции, позднее получившие дальнейшее развитие в его творчестве; о них уместнее будет рассказать позже, в несколько иной связи.

Более существенные и принципиальные изменения испытала в этот период книжная графика Лебедева. Новыми качествами, еще не встречавшимися в лебедевских книжных рисунках, отмечены страничные иллюстрации к детской книжке О. Ф. Берггольц «Зима-лето-попугай» (1930).

Правда, многое в этой работе перекликается с приемами некоторых ранних иллюстрационных циклов, но прежние приемы перестроены и переосмыслены в духе «живописного реализма». Здесь уже нет ни гротеска, ни кубистической деформации. Фоном, на котором развернуто действие, служит теперь не условное белое поле книжной страницы, а вполне реальный, пространственный, тонально разработанный городской пейзаж, передающий ленинградскую улицу 1920-х годов.

^{109. С. Маршак. «Усатый-полосатый». Обложка. 1930}

Впрочем, в пейзажных изображениях нет ничего «описательного» или иллюстративного в дурном смысле этого термина. Изобразительный язык художника по-прежнему сжат, лаконичен и выразителен. Суета улицы с ее трамваями, извозчиками, мчащимися автомобилями, гарцующей конной милицией и тяжело ступающими ломовыми лошадьми увидена как бы глазами ребенка, показана сквозь призму восприятий героини рассказа Берггольц, крошечной девочки Майки. На обложке книги Лебедев дал ее изображение. Это — первый в его творчестве живой и реальный образ ребенка.

^{110. С. Маршак. «Усатый-полосатый». Иллюстрация. 1930}

Такой же реальный, проникнутый ласковым юмором образ создан художником и в другой работе того же 1930 года — серии цветных автолитографий к стихотворению Маршака «Усатый-полосатый».

Впоследствии книжка много раз переиздавалась, и почти для каждого издания Лебедев заново перерабатывал иллюстрации. Эволюция его книжной графики в 1930–1940-х годах особенно наглядно прослеживается при сравнении вариантов иллюстраций к «Усатому-полосатому». Но первый вариант остался неоспоримо лучшим. По своим художественным принципам он непосредственно примыкает к описанным выше ранним автолитографированным книжкам вроде «Медведя», «Золотого яичка» или «Охоты»; их характернейшей особенностью являются живописно-фактурные искания, занимавшие художника и в период работы над «Усатым-полосатым». Но в последней книжке предметная форма воспринята художником реальнее; он проработал ее внимательнее и строже, не утрачивая при этом силы живописного обобщения. Здесь становится особенно заметно, как обострились и утончились зрительные восприятия Лебедева, как развилось у него колористическое чувство и умение создавать изощренную декоративную гармонию. Недаром работа над «Усатым-полосатым» шла одновременно и параллельно с работой над живописными натюрмортами, женскими портретами и обнаженной натурой. Опыт станковой живописи проникал таким образом и в книжную графику.

В творчестве каждого профессионального графика, систематически работающего в том или ином издательстве, неизбежно возникают рисунки, которые можно было бы назвать «проходными»; они представляют собой отклик — иногда случайный, иногда даже вынужденный — на текущие потребности издательского плана. Художник получает задание, не вполне сродное природе его таланта; выполняет порученную работу, используя сложившиеся приемы, не пытаясь создать нечто новое или очень значительное и стремясь лишь не оказаться ниже своего профессионального уровня.

В 1930-х годах такие «проходные» работы встречались и у Лебедева. Можно причислить к ним иллюстрации к книжкам Ф. Семина «Первый в строю» (1931) и С. Маршака «Доска соревнования» (1931), а также к альбому «Первое мая», выполненному Лебедевым вместе с группой его друзей и учеников (1932).

^{111. С. Маршак. «Усатый-полосатый». Иллюстрация. 1930}

Быть может, не было бы необходимости упоминать об этих работах, если бы две из них — «Доска соревнования» и «Первое мая» — не вызвали осуждения критики.

Правда, уже тогда раздались голоса в защиту Лебедева[66]. Не кто иной, как А. М. Горький в докладной записке о детской литературе (1932) указывал, что «надо пересмотреть отношение к ряду книг, отвергнутых педантичной критикой (некоторые книги Житкова, художника Лебедева и др.)»[67].

Впрочем, следует согласиться с критиками, что по-настоящему сильны в рисунках Лебедева оказались сатирические, отрицательные образы, а положительные — не удались.

Кроме того, художник несколько непоследовательно соединил в иллюстрациях две, в сущности, несовместимые категории стилевых приемов: с одной стороны, упрощенное, почти схематичное обобщение предметной формы, непосредственно восходящее к традициям «Окон РОСТА», с другой стороны, тонкий, пронизанный светом живописный рисунок с расплывающимися контурами, рассчитанный на близкое рассматривание. Рисунки оказались разностильными, в них не было того органического художественного единства, которого всегда добивался Лебедев.

Не менее серьезным и заставляющим задуматься стало то обстоятельство, что язык плакатной формы, с таким блеском разработанный Лебедевым в начале 1920-х годов, через десять лет уже воспринимался зрителями как устарелый и слишком схематичный, а язык живописного рисунка вызывал упреки в непонятности и был даже способен ввести критику в заблуждение по поводу истинных намерений художника.

Лебедев увидел, что следует снова начать эксперименты, которые смогли бы вывести его книжную графику на новые пути. Именно с этого времени начался сложный и трудный процесс творческой перестройки, захватившей не только детскую книгу, но и остальные сферы деятельности Лебедева. В графике всё протекало лишь с большей наглядностью.

Процесс этот не был ни быстрым, ни прямолинейным. Художник не шел здесь, как прежде, от победы к победе. Он искал, иногда добивался успеха, иногда заблуждался, терпел неудачи и вновь принимался искать.

^{112. С. Маршак. «Мистер Твистер». Обложка и разворот. 1933}

Первым удавшимся экспериментом явились рисунки к книжке Маршака «Мистер Твистер» (1933). В советской литературе для детей «Мистеру Твистеру» принадлежит особое место. Стихотворный рассказ Маршака представляет собой один из немногих образцов политической сатиры, доступной детскому пониманию. Нет необходимости пересказывать общеизвестный сюжет и раскрывать его социальную проблематику. Следует лишь настойчиво указать, что сила воздействия этого антирасистского памфлета обусловлена рисунками Лебедева в неменьшей степени, нежели стихами Маршака. Лебедев придал образам такую конкретность и жизненную достоверность, такую убедительность и типичность, какая могла возникнуть лишь в творчестве художника-реалиста, обладающего огромным запасом живых наблюдений натуры.

Работая над сатирической книгой, Лебедев чувствовал себя вполне в своей «стихии». Иллюстрации к «Мистеру Твистеру» опираются на опыт, накопленный в течение всей творческой жизни мастера, от ранней графики «Нового Сатирикона» до рисунков серии «НЭП». В облике Твистера и его семейства, собственно говоря, не так уж много специфически американского. Экзотика «заграничности» не слишком интересовала Лебедева. Действующие лица его иллюстраций — это родные братья и сестры персонажей «НЭПа», носители типических черт издавна ненавистного художнику торжествующего, тупого и самодовольного мещанства.

Оформление «Мистера Твистера» в основном составляют маленькие рисунки пером и тушью, похожие на беглые натурные наброски. Они размещены на полях и вкомпонованы в текст, сопровождая и комментируя образы стихотворения Маршака. Перед читателем, одновременно со стихотворными строчками, проходят характерные типы лиц, фрагменты пейзажа и интерьера, зарисовки предметов. Отдельные моменты повествования конкретизированы в живых и выразительных набросках. Этот прием синхронности поэтического слова и изобразительной формы придает иллюстрациям особенную убедительность и свежесть. Но сюжетные коллизии оставались еще, в сущности, не развернутыми в изображении. Только на цветной обложке книги представлена центральная сцена рассказа, передающая ужас, гнев и возмущение американских богачей, увидевших негра в советской гостинице. Здесь художник дал своим персонажам исчерпывающую социально-психологическую характеристику. Книга переиздавалась шесть раз: в 1935, 1937, 1939, 1948, 1951 и 1962 годах. Оставляя пока в стороне три последних издания, принадлежащих иному, гораздо более позднему периоду творчества Лебедева, следует указать, что уже в первых переизданиях всё оформление подверглось существенной доработке.

Ничего, однако, не было изменено ни в характеристике образов, ни в общем композиционном построении книги. Художник лишь довел до конца свою мысль, освободил ее от некоторых частных неточностей и досказал всё то, что оставалось недосказанным в первом варианте его работы.

Сохранив на обложке почти ту же композицию, Лебедев пожертвовал некоторыми из набросков, сопровождающих текст, более строго и продуманно построил развороты, придав им не только декоративно-ритмическую, но и сюжетную связь, и сделал четыре страничных рисунка, в которых представлены узловые сцены рассказа. Первый рисунок изображает процветающее семейство Твистеров перед отплытием из Америки. По своему эмоциональному строю этот «групповой портрет» перекликается с лучшими рисунками из сатирической серии «НЭП». На втором рисунке, отнюдь не сатирическом, мы видим негра, спокойно идущего по лестнице отеля; справа и слева повторяются в зеркалах его отражения. Сатирический комментарий к этому рисунку дан на том же развороте, в наброске головы Твистера, остолбеневшего от возмущения. Третий рисунок, подобно первому, дает «групповой портрет» семейства Твистеров, только в иной ситуации и с иной характеристикой: миллионеры выглядят не самодовольными и спесивыми, как прежде, а жалкими в мире новых общественных отношений, которых они не в силах понять. И наконец, четвертый рисунок изображает сон Твистера, превращающий его из миллионера в бездомного бродягу; для него уже нет места и в Америке. Иллюстрационный цикл становится, таким образом, сюжетно законченным и обретает острый политический смысл, которого недоставало первому варианту лебедевской работы.

Рисунки к «Мистеру Твистеру» были приняты зрителями и критикой как большая удача художника. Такой же удачей явились реалистические иллюстрации к сборнику детских стихотворений Маршака «Сказки, песни, загадки», выполненные в 1935 году, но изданные Детиздатом лишь тремя годами позднее. По справедливому отзыву А. Д. Чегодаева, «некоторые из цветных литографий к этому сборнику, показанные впервые на выставке иллюстрации 1936 года, стали этапом на пути реалистического прогресса детской книги 1930-х годов, настолько они были исполнены живого, непосредственного чувства, естественной верности характеров и действий („Почта“, „Мэри и баран“, „Усатый-полосатый“, „Мельник, мальчик и осел“ и др.)»[68]. Одну из лебедевских автолитографий этого цикла репродуцировал журнал «Большевистская печать»[69].

Совершенно иначе сложилась судьба другой книги, оформленной Лебедевым в тот же период. Речь идет о сборнике избранных стихотворений Маршака под идентичным заглавием «Сказки, песни, загадки»; сборник вышел в свет в издательстве Academia (1935).

Эта малотиражная книга, напечатанная с необыкновенной тщательностью, предназначалась, в сущности, не детям, а библиофилам, художникам и специалистам по полиграфии; ее издавали не ради стихов Маршака (неоднократно выходивших в других изданиях), а исключительно для того, чтобы дать хорошие воспроизведения акварелей и рисунков Лебедева, выполненных по специальному заказу издательства.

Работа Лебедева подверглась суровой критике сначала на совещании по детской литературе в ЦК ВЛКСМ в январе 1936 года, а потом в редакционной статье газеты «Правда» — «О художниках-пачкунах».

Статья выражает возмущение «мрачным разгулом уродливой фантазии Лебедева, который, если бы захотел, мог бы дать талантливые, понятные рисунки <…> Вот книга, которую перелистываешь с отвращением, как патологоанатомический атлас. Здесь собраны все виды детского уродства, какие только могут родиться в воображении компрачикоса <…>

Даже вещи, обыкновенные вещи — столы, стулья, чемоданы, лампы — все они исковерканы, сломаны, испачканы, приведены умышленно в такой вид, чтобы противно было смотреть на них и невозможно ими пользоваться. Словно прошел по всей книге мрачный, свирепый компрачикос и всё испортил, изгадил, на всем оставил грязную печать. А сделав свое скверное дело, расписался с удовольствием: рисунки художника В. Лебедева.

^{113. С. Маршак. „Сказки, песни, загадки“. Суперобложка. 1935}

<…> Это сделано не от бездарности, не от безграмотности, а нарочито — в стиле якобы детского примитива. Это — трюкачество чистейшей воды. Это — „искусство“, основная цель которого — как можно меньше иметь общего с подлинной действительностью»[70].

В дальнейшем художественная критика не раз обращалась к этой работе Лебедева, продолжая отзываться о ней в целом отрицательно.

В известной, уже цитированной выше книге А. Д. Чегодаева «Пути развития русской советской книжной иллюстрации» (1955) рисунки, опубликованные издательством Academia, названы «ультра-эстетскими» и осуждены за «формалистическую манерность и претенциозную бесформенность»[71].

В более поздней статье В. Е. Сушанской «В. В. Лебедев как художник детской книги» (1958) сделана попытка объяснить причины неудачи иллюстраций к «Сказкам, песням, загадкам». «В этой работе, — пишет критик, — В. Лебедев <…> поставил перед собой чисто экспериментальную задачу расширить границы книжной графики и показать уместность применения в книге и возможность полиграфического воспроизведения различной техники рисунка. Но так как на этот раз художник направил главное усилие на демонстрацию своего виртуозного владения различной техникой рисунка, то познавательная сторона рисунков значительно уменьшилась, и они стали непонятны детям. Книга приобрела эстетский характер, за что и подверглась резкой критике…»[72]

^{114. С. Маршак. «Сказки, песни, загадки». Иллюстрация. 1935}

^{115. С. Маршак. «Сказки, песни, загадки». Иллюстрация. 1935}

Замечание Сушанской о чисто экспериментальном характере этой работы Лебедева вполне справедливо. Можно было бы лишь напомнить, что книга ведь и не предназначалась детям. Критика была вызвана не самим экспериментом художника, а той щеголеватой виртуозностью, с какой он демонстрировал непривычные и спорные изобразительные приемы. Наконец, в сравнительно недавней работе Э. З. Ганкиной «Русские художники детской книги» (1963) дана следующая оценка иллюстраций Лебедева:

^{116. С. Маршак. «Сказки, песни, загадки». Иллюстрация. 1935}

«В книге Маршака „Сказки, песни, загадки“ <…> сказались увлечения художника искусством импрессионистов; даже прежние известные его рисунки (особенно цветные) здесь приобрели какой-то очень рафинированный оттенок демонстрации артистического приема, виртуозной, безошибочной легкости кисти или пера».

Предположив по недосмотру, что в редакционной статье «Правды» шла речь не только о «Сказках, песнях, загадках», но и о «Доске соревнования», Э. З. Ганкина продолжает: «Нельзя считать случайностью, что по этим двум книгам Лебедева, который тогда уже был крупнейшим авторитетом для иллюстраторов детской книги, был нанесен основной удар редакционной статьей „Правды“ „О художниках-пачкунах“, появившейся в 1936 году <…> Но она [статья. — В. П.] впервые резко и прямо поставила вопрос <…> об ответственности художника перед новой многотысячной массой читателей, которые должны были принять и полюбить книгу. Чуждая читателям форма книги ослабляла и даже уничтожала ее воспитательное действие. Справедливость этого главного упрека почувствовали все художники, в том числе и Лебедев»[73].

^{117. С. Маршак. «Сказки, песни, загадки». Иллюстрация. 1935}

Почти четыре десятилетия отделяют нас от названной работы Лебедева и от ее критики в редакционной статье «Правды».

В исторической перспективе вполне различима и объяснима неизбежность того сурового осуждения, которому подверглись тогда лебедевские иллюстрации. Они появились в эпоху крутого перелома и глубокой перестройки всех форм и условий советской художественной жизни. Искусство совершало поворот к социалистическому реализму, сопровождавшийся безоговорочным и бескомпромиссным разрывом с индивидуалистическими тенденциями и субъективистскими ошибками недавнего прошлого. Массовость и общедоступность языка изобразительной формы стали лозунгом дня.

Лебедев, разумеется, не мог и не желал оставаться в стороне от общего движения; убедительным свидетельством этого являются рисунки к «Мистеру Твистеру». А иллюстрации к «Сказкам, песням, загадкам», во многом экспериментальные, подводившие итог художественным исканиям 1920-х годов и разрешавшие ряд профессионально-творческих, иногда даже чисто технических проблем, были восприняты как вызов ведущим тенденциям времени и рецидив разгромленных течений «левого» искусства.

Теперь, почти через сорок лет, рисунки Лебедева воспринимаются не совсем так, как они воспринимались критиками середины тридцатых годов. Время умерило полемическую остроту споров, некогда кипевших вокруг статьи «О художниках-пачкунах». В 1971 году Государственное издательство Детской литературы осуществило переиздание «Сказок, песен, загадок» Маршака с рисунками Лебедева.

Оформление этого сборника является по объему самой крупной из книжных работ художника. Издание включает около двухсот иллюстраций, шмуцтитулов, заставок и концовок; в их число входят рисунки пером и тушью, страничные или вкомпонованные в текст, а также акварели, цветные и монохромные, превосходно репродуцированные на вклеенных листах. Весь цикл отмечен единством замысла и стиля; в «Сказках, песнях, загадках» завершились многолетние опыты художника в сфере живописного рисунка.

Значительную часть сборника составляют стихотворения, которые уже были иллюстрированы Лебедевым в 1920-х — начале 1930-х годов: «О глупом мышонке», «Багаж», «Усатый-полосатый», «Вчера и сегодня», «Мороженое», «Цирк», «Пудель». Но для сборника Academia все иллюстрации сделаны заново, выдержаны в едином стиле и совсем не похожи на прежние.

Иллюстрируя «Песни, сказки, загадки», Лебедев применил и развил прием синхронности изображения с поэтическим словом, уже отмеченный в оформлении книжки «Мистер Твистер». На полях текстовой страницы разбросаны беглые зарисовки пером и тушью; они размещены в свободном, асимметричном, но строго продуманном ритме, отвечающем ритму стихотворных строк Маршака. В сходном ритме строится страничный рисунок того же разворота. В нем тоже даны свободные импрессионистические наброски, иногда не слагающиеся, в сущности, ни в какую сюжетную сцену. Обе композиции, составляющие разворот, как бы сливаются воедино, сопровождая и комментируя заключенный между ними текст.

К тем стихотворениям, в которых есть развитое сюжетное действие, даны не наброски, а более разработанные страничные или полустраничные иллюстрации; они размещены на разворотах со свойственным Лебедеву безошибочным декоративным чутьем и неистощимой композиционной изобретательностью, оставляющей позади даже оформление «Мистера Твистера». По обилию и разнообразию изобразительных мотивов сборник «Сказки, песни, загадки» заметно выделяется среди других лебедевских книжек.

Единство стилистических приемов последовательно выдержано с начала и до конца книги. Строго акцентирована плоскостность композиционных построений. Люди, предметы и сюжетные сцены изображены вне иллюзионистического пространства, на нейтральном фоне, образуемом белым полем книжного листа. Мотивы движения пронизывают едва ли не все рисунки. Линия играет в них второстепенную и подчиненную роль. Предметная форма лишена графического контура, она строится при помощи сопоставления пятен и живописных масс, контраста света и тени и, наконец, внимательно разработанной градации тональностей.

Названные особенности художественного языка рисунков не раз уже встречались в книжной графике Лебедева и не вносят в нее ничего принципиально нового. Более оригинальной и новой для Лебедева особенностью оформления книги являются акварели, воспроизведенные на вклеенных листах.

Шесть иллюстраций (считая суперобложку и фронтиспис) выполнены в цвете, восемь сделаны черной акварелью (lamp-black). Все они, впрочем, носят не столько иллюстративный, сколько декоративный характер. Сосредоточив цветные иллюстрации в начале и в конце сборника, а в середине разместив одноцветные, художник придал макетному построению книги замкнутый композиционный ритм.

По своей творческой проблематике акварели к «Сказкам, песням, загадкам» непосредственно примыкают к станковой серии «Фрукты в корзине», о которой выше уже шла речь. Но в книжных работах еще отчетливее нарастают черты импрессионистического восприятия и обобщения предметной формы. Предмет строится как живописное пятно, лишенное жесткого контура и сливающееся с цветовой или светопространственной средой. Импрессионистическая структура особенно подчеркнута в монохромных иллюстрациях, например, к стихотворению «Про обезьяну» с изображением корабля, плывущего по безбрежному океану под темным грозовым небом, или к стихотворению «Почта», где представлен лондонский пейзаж с мостом через Темзу, по которой идут лодки, корабли и баржи, а вдали тонут в тумане очертания башен и огромных домов. Живописная композиция акварели как бы пронизана вибрирующим светом.

Принципы живописного рисунка, проникшие в книжную графику Лебедева еще в первой половине 1920-х годов и по-новому развитые в начале 1930-х, нашли наиболее последовательное выражение именно в «Сказках, песнях, загадках». Художник и в дальнейшем не отрекся от живописных приемов, несмотря на суровую критику, которой подверглась его работа; он, однако, сумел найти для своих живописных замыслов совсем иную форму.

Весной 1936 года статья «О художниках-пачкунах» обсуждалась на специальном совещании в Детгизе, и руководители издательства решили не отказываться от сотрудничества с такими крупными мастерами, как В. Лебедев, В. Конашевич, Л. Бруни и некоторыми другими художниками, при том условии, если они будут работать над овладением методом социалистического реализма.

^{118. С. Маршак. «Усатый-полосатый». Обложка. 1938}

К этому призыву Лебедев отнесся с глубоким вниманием, понимая, что ему предстоит серьезная творческая перестройка. Он ведь и сам желал быть в своем искусстве современным, реалистичным и понятным зрителю. Требования, которые партийная печать предъявляла к искусству Лебедева, по существу, не расходились с принципиальными воззрениями самого художника. Выше была приведена беседа с Лебедевым, опубликованная еще в 1933 году журналом «Литературный современник»; в ней содержатся требования предметной четкости, конкретности и понятности рисунка для детей — те самые требования, которые выдвигала партийная критика. На этих требованиях основывались качества, органично присущие творческому мышлению Лебедева, заложенные в самой природе дарования художника-реалиста.

В 1937 году вышел в свет второй вариант оформления книжки «Мистер Твистер»; выше уже говорилось об особенностях этой работы. Годом позднее был создан новый вариант цветных иллюстраций к стихотворению «Усатый-полосатый», ставшим как бы программным для позднейшей книжной графики Лебедева.

Сюжетные мотивы, выбранные для иллюстрирования, остались прежними, но каждому из них дана совершенно новая интерпретация.

Кардинально изменился, прежде всего, образ девочки — главной героини стихотворения Маршака, — став более индивидуализированным, жизненно-конкретным и близким к натуре.

Не менее существенно перестроился художественный язык рисунков. Импрессионистическое живописное обобщение уступило место подробной детализации предметной формы. Всякая недоговоренность тщательно устранена из иллюстраций. Каждый предмет представлен во всей своей материальности и определенности. Вместо плоских силуэтов или живописных масс, расплывающихся в цветовой среде, появились отчетливо моделированные объемы с резко намеченными, иногда даже жесткими линейными контурами.

В той же суховатой графической манере выполнено оформление ряда других детских книг, иллюстрированных Лебедевым в последние предвоенные годы. В большинстве своем это книги со стихотворными текстами Маршака, посвященные советским детям: «Мы военные» (1938), «Живые буквы» (1940), «Раз, два, три, четыре» (1941). Творческая энергия художника была направлена здесь в первую очередь на создание конкретных и понятных зрителю детских образов.

^{119. С. Маршак. «Усатый-полосатый». Разворот. 1938}

Лебедев выполнял свой замысел со свойственной опытному художнику меткой наблюдательностью и силой типизации, но далеко не всегда достигал удачи и навлек на себя справедливые упреки критики в том, что делает рисунки слишком «приглаженные» и почти «салонные»[74].

В новых работах гораздо сильнее, чем в прежних, акцентированы чисто педагогические задачи детской иллюстрированной книги.

Анализируя рисунки к «Живым буквам», В. Е. Сушанская правильно отмечает: «Из дидактической, по существу, книжки художник сумел сделать увлекательную игру. Лебедев обогащает и расширяет текст Маршака.

Две-три строчки стихотворной подписи превращаются у него в целую сцену. 28 букв алфавита оживают на страницах книжки в образах 28 ребят, занятых своим делом.

Каждый ребенок наделен индивидуальным обликом и характером <…>

С большим педагогическим тактом Лебедев вводит в игру, кроме игрушек, и некоторые настоящие вещи: стетоскоп — у доктора, фонарь — у лоцмана, инструмент — у водопроводчика и т. д. Это придает игре „всамделишность“ и делает ее более увлекательной»[75].

Однако, как это нередко случается в искусстве, достижения возникали ценой утрат. Нарастание сюжетной изобретательности и чисто педагогических достоинств в книжной графике Лебедева шло в значительной степени за счет ее художественного совершенства. В новых работах, при всей их жизненной достоверности и несколько нарочитой ясности, нет того поэтического очарования, каким отмечены иллюстрационные циклы 1920-х — начала 1930-х годов.

Этого не мог не чувствовать и сам художник. Чтобы вернуть утраченное равновесие познавательных и эстетических качеств книжной графики, Лебедеву пришлось еще раз пересмотреть свою изобразительную систему. Этот процесс потребовал новой серии экспериментов, которые, впрочем, связаны с несколько иной творческой проблематикой и падают на более позднюю эпоху.

Разочарования и неудачи, без которых не обходится жизнь всякого активно работающего художника, всегда обращали Лебедева к тому вечному источнику вдохновений, каким неизменно оставалась для него живая натура. Здесь он черпал новую уверенность в своих силах. После «Девушек с букетами», не показанных никому, кроме близких друзей, после «Турецких борцов», отрицательно воспринятых критикой, наконец, после книжных работ, подвергшихся осуждению в газетах, художник сосредоточил всё свое творческое внимание на портретной живописи; она стала главным содержанием его деятельности в последние предвоенные годы.

^{120. Портрет С. Д. Лебедевой. 1936}

С 1934 года начала расти серия лебедевских женских портретов. Они составляют именно серию, во многом подобную ранним графическим циклам вроде «Акробатки» и «Танцовщицы». Каждый портрет представляет собой как бы звено в цепи экспериментов, направленных на творческое осмысливание и эмоциональное истолкование образа современной женщины. Примеры, вырванные из цепи, не могут дать представления о живописи Лебедева. Любая отдельная работа — это добросовестный реалистический этюд, в котором нет иной задачи, кроме правдивого воссоздания натуры. Общий замысел — но не априорный, не сочиненный заранее, а естественно вырастающий из осмысления жизненного материала, изученного и обработанного художником, — раскрывается лишь тогда, когда воспринимаешь всю серию в целом, во всём разнообразии ее идейно-образных и формальных аспектов.

Анализ лебедевских портретов удобнее начать с определения их формальных, точнее, живописных особенностей, так как именно здесь наиболее четко выступают объединяющие признаки серийности.

Композиционная структура — лучше сказать, архитектоника портретной живописи Лебедева отличается постоянством и устойчивостью приемов, издавна облюбованных и тщательно выверенных художником. Основы метода были заложены еще в 1927 году, в описанном выше портрете Н. С. Надеждиной. Подобно последнему, почти все позднейшие портреты изображают полуфигуру на отвлеченном цветопространственном фоне или — реже — в интерьере. Изображение дается фронтально, изредка — в легком повороте. Можно насчитать не более трех-четырех вариаций для положения рук. Везде отчетливо намечена центрическая композиционная ось, к которой стягиваются все изобразительные формы; нетрудно заметить в них тяготение к симметрии. Однако здесь нет и намека на какую-либо нарочитую схему; чтобы дать почувствовать симметрию, художник сознательно ее чуть-чуть нарушает. Такая устойчивость принципов композиционной структуры, быть может, таила бы опасность самоповторения и даже некоторой монотонности для художника менее глубоко и менее тесно связанного с натурой, чем Лебедев. Но однообразие композиционных решений компенсируется разнообразием и тонкостью живописно-декоративной разработки поверхности холста.

Мысль об органической цельности и гармонии живописной поверхности портрета была едва ли не главной для Лебедева. Обычно художник строил три тесно сближенных пространственных плана: лицо модели несколько выдвинуто вперед, контуры плеч и торса образуют второй план, слегка выступающий на цветном фоне, укрепляющем плоскость и лишенном мотивов иллюзорной глубины. Плоскостный характер композиции подчеркнут живописной трактовкой формы, которая передана не объемом, а пятном, иногда превращенным в полурельеф, как бы растекающийся в неуловимых очертаниях. Живопись Лебедева почти не знает светотени; уплощенный рельеф создается при помощи оттенков и тональных градаций цвета. Ранние работы изучаемой серии, написанные между 1934 и 1936 годами, обнаруживают сильное влияние Мане; оно проявляется не только в характере мазка и способе наложения краски ровным, легким, почти прозрачным слоем, но и в колорите, построенном на модуляциях двух-трех основных тонов; преобладают серые, черные и приглушенные желтокоричневые цвета. Некоторые произведения этого периода тяготеют к монохромности. Это живопись тонко продуманная, очень интеллектуальная, но слишком сознательная и безупречная; в ней больше рассудка, чем темперамента, больше изящества, чем силы.

Однако уже с 1937 года лебедевские портреты начинают говорить несколько иным живописным языком. Колористические решения здесь ближе к Ренуару, чем к Мане. Цвет становится более интенсивным и насыщенным, мазок — более пастозным. Контрастные сочетания желтых, красных, синих, зеленых и розовых тонов создают вибрирующую, пронизанную светом, но вместе с тем плотную, как бы эмалевую поверхность. Заметно повышается роль контурной линии; форма обретает объемно-пластический характер.

Художественная критика 1930–1940-х годов отметила эти «ренуаровские» тенденции портретной живописи Лебедева, но несколько преувеличила их значение.

«Некоторые из наших живописцев настолько поддались влиянию французских импрессионистов, что превратились в их прямых подражателей и „идолопоклонников“, — говорится в одной из критических статей. — Талантливый художник В. Лебедев затворился в своей мастерской и вот уже много лет не выступает на выставках, не решаясь демонстрировать свои живописные опыты, представляющие подражание Ренуару»[76].

Между тем едва ли есть основания говорить не только об «идолопоклонстве», но даже и о подражании как о чем-то существенно важном в портретной живописи Лебедева. Выше была уже сделана попытка выяснить его отношение к традициям импрессионизма. Влияние великих французских живописцев было, быть может, глубже, нежели воздействие системы кубизма, но и оно не заходило за пределы проблем профессионального мастерства; опыт Мане и Ренуара был для Лебедева лишь опытом школы, а не мировоззрением, и — повторяя уже цитированные слова Пунина, — «он использовал этот опыт, чтобы сделаться более совершенным художником». Но весь жизненный материал, обработанный Лебедевым, весь круг его идейно-образных представлений, неразрывно связанных с окружающей современностью, был далек от идей и образов французского искусства. Сказанное можно сформулировать и более категорично: Лебедев не писал «ренуаровских женщин», как это казалось некоторым критикам, и не придавал «ренуаровских черт» своим моделям; он перерабатывал опыт Ренуара (так же, как и Мане), чтобы правдиво и поэтично передать на холсте образы своих современниц.

Следует еще подчеркнуть, что Лебедев не делал так называемых «заказных» портретов. Круг людей, которых писал художник, составляли частью профессиональные натурщицы, частью друзья и знакомые Лебедева, преимущественно из художественной или спортивной среды. Выбор модели никогда не был случайным, хотя его и нельзя объяснить теми или иными предвзятыми намерениями социального или психологического порядка. Предвзятость вообще чужда мышлению Лебедева; создавая образ, он исходил неизменно из живого восприятия натуры. В облике своих будущих персонажей он искал только своеобразия и выразительности, а творческая интуиция помогала ему раскрывать типические черты и характерные приметы переживаемой эпохи.

В обширной серии портретов, написанных Лебедевым в последние предвоенные годы, нетрудно заметить две раздельные, хотя и одновременные струи, бегущие параллельно и не смешивающиеся друг с другом; в них воплотились две стороны дарования художника — его интимный лиризм и его сатирическая ирония.

Известно, как трудно давались Лебедеву положительные образы и насколько подчас невозможно было ему совладать со своим темпераментом сатирика. Можно предположить, что обращение к портретной живописи было в значительной степени вызвано стремлением найти в окружающей действительности прочную опору жизнеутверждающему чувству и социальному оптимизму художника. Он хотел показать, что его современницы достойны восхищения и восторженного любования.

В самом деле, легко указать ряд портретов, в которые Лебедев вложил всю силу своего лирического чувства. Вместе с тем он оставался далек от идеализации натуры, в его моделях нет ничего нарочито эффектного.

Он писал большею частью девушек и женщин, милых своей молодостью и свежестью. Мир душевных переживаний героинь художника обычно несложен, чужд надрыва и какой-либо патетики, далек от драматических конфликтов и не дает повода для глубоких психологических обобщений. Лебедев, впрочем, и не претендовал на психологические глубины. Он желал лишь передать поэтическое очарование своей модели, ее пленительную женственность и трогательную девическую грацию.

Было бы, однако, неверным считать лебедевские портреты внепсихологичными. В каждом из них есть тонкая характеристика модели, хотя типическое в облике изображенной женщины почти всегда подчеркнуто сильнее, нежели индивидуальное. Лишь в сравнительно немногих работах, где портретированы люди с творческим дарованием и сильной индивидуальностью, характеристика становится более глубокой, разносторонней и сложной. В изощренном искусстве Лебедева нашлись выразительные средства, чтобы передать энергию и творческое горение скульптора С. Д. Лебедевой, утонченность и одухотворенность художницы Т. В. Шишмарёвой.

К тому же лирическому циклу должны быть отнесены довольно многочисленные живописные этюды обнаженного женского тела, выполненные Лебедевым в 1936–1940 годах.

По своей художественной проблематике они, в сущности, ничем не отличаются от портретов. Работая над этюдами, художник пользовался теми же композиционно-пространственными и колористическими приемами, руководствовался теми же принципами живописного обобщения, ставил и решал ту же задачу правдивого воссоздания и поэтического истолкования натуры. Каждой из натурщиц дана проницательная портретная характеристика. Следует лишь подчеркнуть, что именно здесь, в натурных этюдах, реалистический метод художника достигает своих вершин.

Наряду с лирическим циклом в те же годы создавался еще один цикл портретов, по формально-стилевым признакам вполне сходный с описанным, но совершенно иной по эмоциональному содержанию. Работам этого цикла тоже свойствен своеобразный лиризм, окрашенный, однако, характерной лебедевской иронией. Ни предвзятости, ни намеренного шаржирования нет и здесь; ироническая, а нередко и сатирическая интерпретация образа возникает из объективной характеристики модели — то есть, собственно говоря, из самых существенных особенностей творческого метода Лебедева с его реализмом. Персонажи многих портретов кажутся родными сестрами «Девушек с букетами» и нимало не уступают им по силе художественной выразительности, хотя в портретной живописи обличительная нота значительно смягчена.

Выше шла речь о том, что Лебедеву не удалось написать картину, в которой воплотились бы во всей сложности и полноте его представления о современной жизни. Быть может, некоторой заменой этой ненаписанной картины стала серия реалистических портретов, в известной мере отразивших некоторые грани действительности 1930-х годов.

Возвращение к плакату

Когда началась Великая Отечественная война, Лебедеву едва исполнилось пятьдесят лет. Он был в расцвете сил и в зените славы. Его профессиональное мастерство давно достигло своих вершин, а в сознании созревали новые и новые замыслы. Он еще не помышлял о подведении итогов сделанному в жизни и продолжал идти вперед; еще не нарушалась органическая связь художника с эпохой, не слабело чувство современности. В тот час, когда война внезапно изменила привычное течение художественной жизни и всё подчинила своим нуждам, Лебедев без колебания пожертвовал излюбленными творческими сферами — камерной графикой, иллюстрированием детской книги, станковой живописью. Свой талант и энергию он отдал политическому плакату, который являлся тогда самой актуальной и жизненно необходимой сферой искусства.

Через неделю после начала войны, 30 июня 1941 года, уже был подписан к печати первый антигитлеровский плакат, сделанный Лебедевым. В июле того же года Лебедев занял должность ответственного редактора военно-оборонных плакатов Ленинградского отделения издательства «Искусство» и возглавил работу плакатистов в осажденном городе. Напряженная редакторская деятельность не оставляла художнику времени для собственной творческой работы; его первый военный плакат надолго остался единственным. Но следует предположить, что именно в процессе редактирования и обсуждения работ иных мастеров Лебедев начал создавать новую художественную концепцию плаката, которую в дальнейшем положил в основу своих «Окон ТАСС».

Ему, однако, пришлось довольно долго ждать возможности практического осуществления новой концепции. В условиях военного времени художнические судьбы складывались порой неожиданно и далеко не всегда удачно. В ноябре 1941 года Лебедев вместе с другими ленинградскими деятелями искусства был эвакуирован в Киров и прожил там полгода, занимаясь нелюбимой и внутренне чуждой ему театральной работой.

Труппа Ленинградского Большого Драматического театра, во время гастрольной поездки застигнутая внезапно начавшейся войной, нашла пристанище в Кирове и осталась там до прорыва блокады Ленинграда. Когда Лебедев приехал туда, театр намечал к постановке пьесу Е. Шварца об осажденном Ленинграде под названием «Одна ночь». Естественно, что ее оформление было поручено художнику-ленинградцу, непосредственному свидетелю тех событий, которые предстояло показать на сцене. Лебедев закончил эту работу в начале 1942 года, но постановка по ряду причин не осуществилась. В том же 1942 году Лебедев сделал эскизы декораций и костюмов к пьесе А. Е. Корнейчука «Фронт», поставленной и с успехом шедшей в Большом Драматическом театре.

По излюбленному выражению художника, «знать — это значит уметь». Опыт и эрудиция позволили ему вновь обратиться к театрально-декорационной живописи. Но Лебедев не любил театр и не был «театральным человеком» в том смысле, в каком это можно сказать, например, про любого из художников «Мира искусства». Чуждой и внутренне неприемлемой казалась ему сама художественная специфика сценической декорации, призванной вызывать зрительную иллюзию. В своей первой театральной работе «Ужин шуток» Лебедев боролся с иллюзионистической живописью, противопоставив ей принципы конструктивизма и кубистической графики. Теперь, через двадцать лет, подобное решение стало бы нежелательным для театра и невозможным для самого Лебедева, который давно уже отошел от кубистических экспериментов. Реалистических приемов требовал от художника сам принцип постановки пьесы Корнейчука с ее напряженной политической актуальностью. В оформлении «Фронта» и «Одного дня» нет ничего экспериментального. Декорации решены в духе «живописного» реализма, с продуманной колористической гармонией и традиционным пространственным построением сцены.

В работу над спектаклями, посвященными Великой Отечественной войне, художник вкладывал всю силу своего патриотического чувства. Но его не покидало ощущение, что занят он всё-таки не совсем своим делом и мог бы быть полезнее в другом месте. Жизнь в Кирове была ему в тягость. Поэтому доброй вестью стал для Лебедева персональный вызов в Москву, полученный от плакатной мастерской ТАСС, где давно уже работал его друг С. Я. Маршак.

Мастерская объединяла большую группу московских поэтов и графиков; среди последних были Кукрыниксы, Н. Э. Радлов, М. М. Черемных и другие художники, близкие Лебедеву по культуре.

В начале мая 1942 года Лебедев переехал в Москву и сразу активно включился в работу большого и слаженного коллектива московских мастеров военного плаката.

«Окна ТАСС» возрождали традицию «Окон РОСТА». Работа шла с напряженной энергией и необыкновенной оперативностью. «Два раза в день (исключая экстренные случаи) из ТАСС поступали сводки Информбюро. Художественный руководитель и литературный редактор отбирали наиболее важные сообщения и решали, как будет подан этот материал в „Окне“. Затем избранная тема передавалась авторам — художнику и писателю. Обычным сроком изготовления „Окна ТАСС“ были одни сутки. Отдельные „Окна“ для Москвы были изготовлены в течение 12 часов»[77].

^{121. Напоролся! Плакат. 1941}

В новой форме возобновилось сотрудничество Лебедева с Маршаком, который писал стихотворные тексты почти ко всем плакатам художника. Иногда эти тексты публиковались не только на плакатных листах, но и в журналах, в сопровождении лебедевских рисунков, варьирующих графическое решение темы, использованной в плакате.

За три года (1942–1945) Лебедев создал около сорока «ОконТАСС», составляющих серию, связанную единством творческих задач — и в этом смысле вполне подобную ранним, уже описанным выше живописным графическим циклам. Эта работа, недооцененная в те годы, а теперь полузабытая, принадлежит к числу достижений художника.

Самый ранний из антифашистских плакатов Лебедева — «Напоролся», сделанный в Ленинграде под первым впечатлением только что начавшейся войны, не включается в серию; он представляет собой карикатуру на Гитлера, выполненную в манере живого и острого журнального рисунка, в котором, в сущности, нет ничего специфически плакатного. А в серии «Окон ТАСС» заново пересматривается творческая проблематика плакатной графики и заново решаются основные вопросы ее специфически плакатной выразительности.

^{122. Наша азбука. Плакат. 1943}

Образцом для художника продолжали оставаться «Окна РОСТА» с их пластической ясностью, лаконизмом, силой обобщения формы и строгой конструктивностью. Но Лебедев, разумеется, прекрасно понимал, что воссоздание плакатного стиля 1920-х годов едва ли стало бы осуществимым в пору Великой Отечественной войны или оказалось бы бесплодным, как всякая имитация. В современных условиях искусство уже не могло говорить на том языке, который сложился в эпоху военного коммунизма. Задача, поставленная художником в «Окнах ТАСС», была новаторской, а не реставрационной. В плакатную графику он вносил принципы «живописного» реализма, возникшие и развивавшиеся в его творчестве 1930-х годов.

Новая концепция плаката созревала в сознании художника уже в период его редакторской деятельности и к 1942 году превратилась в стройную, последовательную систему; она выступает во вполне сложившемся виде уже в первых «Окнах ТАСС», выполненных Лебедевым.

^{123. Свадебный подарок. Плакат. 1942}

В отличие от художественной манеры «Окон РОСТА», которая изменялась в необыкновенно быстром темпе, стилистика новых плакатов за три года не претерпела сколько-нибудь существенной эволюции. Вся серия характеризуется устойчивым единством творческих приемов — правда, значительно варьирующихся в зависимости от конкретной темы плаката, но неизменно сохраняющих общую стилевую основу.

^{124. Два бандита. Плакат. 1944}

Последняя восходит к традициям самых поздних лебедевских «Окон РОСТА» и близка им по интенсивности цвета и по той последовательности, с какою выдержана плоскостность композиционно-пространственных построений. Однако сила образного воздействия военных плакатов Лебедева основывается на иных качествах. В «Окнах ТАСС» уже нет ни деформаций, ни схематизации предмета. Вместо плоских силуэтов с яркой локальной окраской теперь выступают живописные массы, тонально разработанные и связанные между собой объединяющей колористической гармонией. На плоскости плакатного листа развертываются монументальные, обобщенные, но всегда предметные, жизненно-конкретные и реалистически-выразительные формы.

В плакатах Великой Отечественной войны обычно различают две главных сюжетных линии, или, лучше сказать, два ведущих жанра: героический, прославляющий Советскую Армию, и сатирический, обличающий и высмеивающий фашистских оккупантов.

Лебедев работал в обоих жанрах, но преимущественное внимание отдавал жанру сатиры, более близкому природе его дарования. В этих работах он достигал большой остроты и силы, в них наиболее четко выразились своеобразные особенности лебедевского таланта. С убийственной меткостью охарактеризованы в плакатах основные фигуры вражеского лагеря — Гитлер, Геббельс, Лаваль и Муссолини; каждый из них не раз появлялся в «Окнах ТАСС».

Изображая фашистских вождей, плакатисты военного времени выработали известный стандарт, но Лебедев его не придерживался. О каждом из своих персонажей он сумел сказать нечто самостоятельное. Впрочем, оригинальность его карикатур обусловлена не столько сюжетной выдумкой, сколько неожиданностью живописно-пространственных решений; их источником являлся неисчерпаемый запас живых наблюдений и впечатлений, накопленный и постоянно обновляемый художником.

Он создавал, однако, не только карикатуры, изображающие определенных лиц. В его плакатах мы встречаем метко типизированные образы немецких и финских солдат, итальянских фашистских политиков и французских коллаборационистов. Правда, Лебедев чаще издевается, чем негодует, и лишь изредка возникает в его графике суровая или патетическая интонация. Но представление о лебедевских «Окнах ТАСС» осталось бы неполным, если бы не были названы примеры героического жанра — трагический плакат 1942 года «Не отступай, советский воин!» и два плаката, прославляющих победу: «Двойной удар» и «С кличем „Смерть немецко-фашистским захватчикам!“ Красная Армия наступает на Карельском перешейке» (1944).

Художественная критика 1940-х годов принимала лебедевские плакаты со сдержанным одобрением, отдавая должное мастерству художника, но несколько недооценивая его новаторство и оригинальность. Кажется, один только Д. А. Шмаринов выделил Лебедева из общего ряда московских плакатистов, назвав его «Окна ТАСС» «превосходными по простоте и выразительности рисунка»[78].

^{125. Портрет искусствоведа П. Д. Эттингера. 1943}

В годы Великой Отечественной войны описанная серия плакатов являлась главной работой Лебедева, самой значительной в общественном и художественном отношении. Однако «Окна ТАСС» не могли поглотить всей творческой энергии художника.

Время от времени он отдавал свободные минуты эпизодическим занятиям портретной живописью; в 1943–1944 годах было написано несколько женских и мужских портретов, в том числе портрет искусствоведа П. Д. Эттингера.

Более систематический характер носили работы в сфере иллюстрированной книги, притом не только детской. Еще в эвакуации Лебедев сделал иллюстрации к рассказу А. И. Куприна «Белый пудель». В 1942 году они были изданы Детгизом в Кирове. Но только после переезда в Москву наладилась постоянная связь художника с издательствами.

Лебедев выполнил для них ряд разнообразных работ. Он участвовал в оформлении детских новогодних календарей, делал рисунки к альманахам, в том числе к сборнику стихов и рассказов о Красной Армии (1942), иллюстрировал рассказ В. Г. Короленко «Без языка» в издании Детгиза (1942) и рассказы А. П. Чехова, выходившие отдельными книжками в Военном издательстве Народного Комиссариата Обороны (1944–1945), и оформил одну из книжек Маршака.

Этот список очень невелик по сравнению с тем, что художник успевал сделать за аналогичные сроки в довоенное время. К тому же почти все названные работы принадлежат к числу так называемых «проходных» и не играют существенной роли в развитии книжной графики Лебедева.

Исключение составляют лишь акварельные иллюстрации к сказке Маршака «Двенадцать месяцев», вышедшей в свет в 1943 году и впоследствии неоднократно переиздававшейся.

А. Д. Чегодаев назвал «Двенадцать месяцев» «…одной из самых ярких книжек военных лет, выпущенных Детгизом в превосходном издании, несмотря ни на какие трудности того времени <…> Эта прекрасная славянская сказка, поэтически перевоплощенная Маршаком и рассказывающая в метафорической, но понятной самым маленьким детям форме о непримиримой борьбе добра со злом, — решена была Лебедевым как нарядное, праздничное зрелище, которое одной уже своей красочностью может внушить убеждение в непобедимости добра и красоты. Эти акварели хорошо показывают, как может сказочная книга для самых маленьких детей воплотить дух своего времени, стать незаметно и тайно настоящей остро политической книгой <…> Лебедев сделал всё для него возможное, чтобы превратить скромную книжку в конденсированный запас радости и уверенности: ведь эту сказку должны были читать дети в осажденном Ленинграде, в городах, только что освобожденных от немецкой оккупации…»[79]

Таким образом, во второй половине 1930-х годов развитие книжной графики Лебедева круто изменило свои пути после редакционной статьи «Правды» и вошло на некоторый — впрочем, не очень продолжительный период — в полосу неуверенных поисков новой художественной формы.

^{126. Автопортрет. 1939}

На первых порах направленность этих исканий, по-видимому, была не вполне ясна самому художнику. Он знал только, что должен работать не так, как работал до сих пор.

В иллюстрациях к очередному варианту «Усатого-полосатого» (1938) и «Живым буквам» (1940) Лебедев существенно перестраивал свою манеру и отказался от приемов живописного рисунка. Но при этом он чувствовал, что жертвует, в сущности, лучшими качествами своего искусства и обрекает себя на неудачи. В самом деле, как уже указывалось, книжные работы конца 1930-х годов не поднимались до уровня прежних достижений художника. Поиски реалистической выразительности пошли вначале по ложному пути. Новым работам недоставало, прежде всего, творческой оригинальности, которая в прошлом неизменно отличала лебедевские рисунки.

^{127. Полевые цветы. 1946}

Акварели к «Двенадцати месяцам» знаменуют начало дальнейшего, более сознательного и целеустремленного этапа творческой перестройки художника.

Глубокие изменения художественных принципов Лебедева, начавшиеся в этой книге и потом продолженные в позднейших работах, затронули не только изобразительную форму, но и предметное содержание иллюстраций. Мотивы пейзажа обрели основную роль в сюжетном решении новых книжных рисунков. Образ природы стал для художника главным средством раскрыть лирическую интонацию иллюстрируемой книги, охарактеризовать ее эмоциональный строй. Впервые возникнув в оформлении «Двенадцати месяцев», эта особенность превратилась впоследствии в существеннейшую черту книжной графики Лебедева. Изменилась и техника, которой пользовался художник. Все его книжные работы, начиная с «Двенадцати месяцев» и кончая иллюстрациями 1960-х годов, выполнены цветной акварелью.

Виртуозно владея этой техникой, Лебедев на новом этапе своего творчества опять обратился к приемам живописного рисунка. Художественная выразительность изображения достигнута напряженными контрастами интенсивно окрашенных темных и светлых поверхностей, внимательной тональной разработкой живописных масс и объемов. Однако в «Двенадцати месяцах», а также и в более поздних акварелях уже почти нет и следов импрессионистического обобщения предметной формы. Каждый предмет, будь то занесенный сугробами домик или обледенелая ветка дерева, бегущая человеческая фигура, корзина с плодами или букет полевых цветов, прорисован в деталях и замкнут отчетливыми силуэтными очертаниями. Всё твердо, всё носит печать законченности и четкости. Только напряженность цветового строя смягчает застылую графику контуров и напоминает о былой, характерной для Лебедева динамике.

Преобладание пейзажно-пространственных мотивов принудило Лебедева изменить и отдельные структурные принципы книжного оформления, которыми художник прежде никогда не поступался.

Правда, он и в новой работе стремился соблюсти привычную гармонию изобразительных и шрифтовых элементов книги и настойчиво старался сохранить специфически-книжную плоскостность композиционных построений. Но в оформлении «Двенадцати месяцев» уже нет бескомпромиссной цельности творческого решения. С прежней системой Лебедев теперь расстался, не заменив ее, в сущности, ничем равноценным. Его пространственные, детально разработанные акварели обнаруживают вполне очевидную тенденцию к станковизму.

Последние годы

Только после окончания Великой Отечественной войны, завершив свою деятельность в «Окнах ТАСС», продолжавшуюся до летних месяцев 1945 года, Лебедев вернулся к систематической и планомерной работе в трех издавна выбранных им сферах искусства: портретной живописи, камерной станковой графике и детской иллюстрированной книге.

Однако это не было возвращением на прежние пути или тем более непосредственным продолжением дела, прерванного войной. В жизни и творчестве Лебедева годы войны образуют рубеж. Судьба снова сделала его очевидцем великих исторических событий, в свете которых он переосмысливал собственную биографию. Впечатления и переживания, испытанные в осажденном Ленинграде и позже в эвакуации, не могли не сказаться на его творческом мышлении, во многом изменив и перестроив отношение к жизни и понимание задач искусства. Произведения послевоенных лет существенно отличаются от того, что Лебедев делал в прошлом. Два последних десятилетия, которые суждено было прожить художнику, составляют особый период, по-своему столь же цельный и замкнутый, какими были в его биографии 1920-е годы. Содержанием последнего периода жизни Лебедева стала новая переоценка всех ценностей и в какой-то мере подведение итогов всему, что он пережил и создал в искусстве.

Трудно проследить, когда начался и как протекал этот сложный внутренний процесс. Лебедев не оставил ни дневников, ни иных письменных свидетельств той напряженной духовной работы, которая совершалась в его сознании, и мы, наверное, никогда не узнаем, какие тяжелые сомнения и тайные разочарования пришлось преодолевать художнику. Судить о его мыслях мы вынуждены лишь по отдельным отрывочным высказываниям, почти по намекам; об этом еще пойдет речь позже. Он был скуп на признания. Но те, кому довелось общаться с Лебедевым в последний период его жизни, не могли не замечать, как изменился душевный облик художника и как обесценились в его глазах целые сферы творчества, еще недавно, казалось, находившиеся в центре его интересов.

К Лебедеву неумолимо приближалась старость, несущая болезни и невознаградимые утраты; новые замыслы, бродившие в сознании художника, уже не находили достойного воплощения и только вызывали в нем печальное ощущение упадка творческих сил.

О Лебедеве говорили, что он «замкнулся», «ушел в себя» и окружает свою работу тайной. В самом деле, обычная сдержанность Лебедева и свойственный ему холодок в отношении к людям превращались почти в нелюдимость. В его мастерскую имели доступ лишь немногие испытанные друзья, но круг их всё время редел — да и от близких людей художник нередко утаивал многое из сделанного. Признанный глава школы, которого раньше всегда окружали ученики, теперь отошел от них; он избегал появляться в художественной среде и редко участвовал на выставках. Слабели и обрывались контакты с живой современностью, прежде служившие Лебедеву неисчерпаемым источником творческих вдохновений. Лебедева тяготило чувство духовного одиночества. Один за другим сходили с исторической сцены его сверстники и соратники. В период ленинградской блокады погибли Н. Ф. Лапшин и Н. А. Тырса, вслед за ними умер В. Е. Татлин, и трагически оборвалась деятельность Н. Н. Пунина. В 1963 году умер С. Я. Маршак. Незадолго до своей кончины Лебедев испытал еще один тяжелый удар судьбы: в 1966 году умерла Сарра Дмитриевна Лебедева, которая была первой большой любовью художника и его преданным другом в течение всей жизни.

^{128. «Три медведя» Л. Толстого. Обложка. 1947}

Молодое поколение, пришедшее в искусство на рубеже 1940–1950-х годов, знало Лебедева лишь понаслышке или по детским впечатлениям от его рисунков к стихам Маршака. Впрочем, в послевоенный период не одна лишь молодежь, но почти вся художественная общественность воспринимала Лебедева только как художника детской книги. В сознании современников как будто стерлась память о Лебедеве-живописце и мастере станкового рисунка — и сам художник содействовал этому, публикуя одну за другой свои новые иллюстрационные серии и не соглашаясь давать на выставки ничего, кроме книжных работ.

А между тем именно книжная графика обесценилась в глазах Лебедева больше, чем какая-либо из сфер его деятельности. Иллюстрирование детских книг, которое было когда-то любимым делом, представлявшим обширное поле для творческих экспериментов, превратилось теперь в официальную профессию. В прежнюю пору книжная графика Лебедева развивалась в общем русле с другими сферами его творчества; теперь она оторвалась от них и образовала независимую сферу. Художественные задачи, которые Лебедев ставил в портретной живописи и в станковых рисунках 1940–1950-х годов, почти не сказались на его книжных работах.

^{129. «Три медведя» Л. Толстого. Иллюстрация. 1947}

Иллюстрационные циклы, созданные Лебедевым сразу после войны, опираются на ту же систему художественных представлений, которая определилась в описанных выше рисунках к «Двенадцати месяцам». Оформляя книжки Маршака «Откуда стол пришел» (1946), «Разноцветная книга» (1947) и «Круглый год» (1949), а также сказку Л. Н. Толстого «Три медведя» (1948) и заново перерабатывая иллюстрации к «Мистеру Твистеру» (1948), Лебедев исходил из стремления дать детям ясные, несложные по изобразительному строю, достаточно детализированные и подчеркнуто-предметные иллюстрационные рисунки; первоочередное внимание художника было обращено на познавательные качества иллюстраций. Он сделал реалистические акварели, преимущественно пейзажные, близкие духу, но чаще — букве оформляемого текста. В этом смысле наиболее последовательны картинки к «Трем медведям». Художник почти исключил из сказки всю фантастику, придав изображениям бытовые тона. Таинственный медвежий домик превращен в вполне реальную лесную сторожку с соответствующим интерьером и предметным реквизитом. Сказочные медведи, носящие человеческие имена, нимало не «очеловечены» художником. Он изобразил настоящих лесных зверей, искусно подчеркнув характерные особенности их облика, повадок и анатомического строения.

^{130. С. Маршак. «Разноцветная книга». Обложка. 1947}

^{131. С. Маршак. «Разноцветная книга». Форзац и титульный лист. 1974}

Критика единодушно признала, что лучшей из названных работ является «Разноцветная книга». «По замыслу она очень своеобразна: каждый лист разрешен в каком-нибудь одном цветовом ключе; тут есть „Зеленая страница“ — изображение весеннего луга с полевыми цветами, бабочками и стрекозами, „Черная страница“ — спящая ночная Москва, „Желтая страница“ — песчаная пустыня и, наконец, „Красная страница“ — веселый детский праздник, кумачовые платья, красные воздушные шары, флаги, звезды. В каждой такой картинке доминирующий цвет дан во всем богатстве его градаций, — писала Н. А. Дмитриева. — В упрек художнику можно поставить только некоторую разностильность изображения: „Зеленая страница“, например, напоминает страницу из атласа по природоведению, „Белая страница“ решена как реалистический зимний пейзаж, а в „Красной странице“ появляется излишняя инфантильность и лубочность»[80].

^{132. В. Маяковский. «Что ни страница, — то слон, то львица». Обложка. 1954}

В работе над некоторыми из этих акварелей Лебедев сделал нерешительную и не доведенную до конца попытку использовать опыт своих прежних импрессионистических иллюстраций, сделанных двенадцать лет назад для книги «Сказки, песни, загадки», вышедшей в издательстве Academia. Сине-зеленая «Морская страница» с тающими очертаниями кораблей на высоком горизонте и светящейся стаей серебристых рыбок у морского дна или разворот «Желтой страницы» с тонко разработанной градацией оттенков желтого фона, на котором размещены в свободном ритме желто-коричневые силуэты верблюжьего каравана, не чужды импрессионистическому ви́дению, а по изощренности и силе живописного чувства напоминают цветные иллюстрации названного сборника. Однако тенденции импрессионизма проявляются здесь лишь эпизодически, сочетаясь то с объемно-пластической трактовкой формы, то с линейно-графическим контурным рисунком. Критика не без основания указывала, что «Разноцветная книга» «совместила в себе поразительно разноречивые и разнокачественные рисунки»[81]. Трудно понять, как это могло случиться с художником, обладавшим огромным опытом и безошибочным вкусом; можно лишь заключить отсюда, что художник утратил целенаправленность в своих творческих поисках.

^{133. В. Маяковский. «Что ни страница, — то слон, то львица». Разворот. 1954}

Большей стройностью и внутренней цельностью отмечена другая группа книжных работ Лебедева, выполненная в конце 1940-х и в первой половине 1950-х годов. Сюда входят главным образом книги о животных: новые варианты акварелей к «Усатому-полосатому» и «Сказке о глупом мышонке» (1948), рисунки к «Деткам в клетке» (1953), акварели к книжке «Курочка ряба и десять утят» (1953) с текстами Маршака и цикл акварельных иллюстраций к стихотворению Маяковского «Что ни страница, — то слон, то львица» (1954). Следует снова настойчиво подчеркнуть, что почти вся поздняя книжная графика Лебедева посвящена темам природы. В этом проявилась одна из существенных особенностей последнего периода его деятельности.

Пейзажные мотивы прежде лишь изредка встречались в живописи и станковых рисунках художника, чье творческое сознание и своеобразное лирическое чувство были сформированы индустриальным городом; только в детских книгах 1940–1950-х годов изображению пейзажа отдано главное место.

Но живую природу — зверей, птиц и домашних животных, особенно лошадей — Лебедев знал лучше и любил больше, чем сельский пейзаж, в сущности мало говоривший его сердцу. В памяти художника хранился грандиозный запас живых наблюдений, а в альбомах накопились бесчисленные зарисовки и натурные штудии, сделанные либо в естественных условиях, где-нибудь в поле или в дачной местности, либо на ипподроме и в зоологическом саду. Динамическая энергия, столь характерная для мироощущения Лебедева, насквозь пронизывает его анималистические этюды. В иллюстрационных сериях 1950-х годов изображения животных обретают черты своеобразного лиризма.

^{134. «Рассказы для маленьких детей» Л. Толстого. Сигнальный макет с пометками В. Лебедева. 1956}

Среди работ названной группы едва ли не лучшей является серия акварелей к стихотворению Маяковского. Оформляя книжку «Что ни страница, — то слон, то львица», Лебедев сделал попытку вернуться к системе приемов, разработанных в его графике 1920-х годов, — однако не отказываясь от реалистической образности. Он дал живые, пластически-объемные, безукоризненно точные по анатомическому строению портреты зверей, придав каждому характерную позу и движение. Средствами рисунка и цвета художник сумел передать ироническую интонацию стихов Маяковского, отнюдь не «очеловечивая» и не деформируя изображение.

Структуру иллюстраций Лебедев подчинил некоторым основным положениям своей прежней, казалось бы, уже оставленной книжно-графической системы.

Ни в тексте Маяковского, ни в лебедевских картинках нет сюжетного действия. Преодолевая тенденции станковизма, столь активно проявившиеся в «Двенадцати месяцах» и работах послевоенного периода, художник исключил из оформления пространственные мотивы и пейзаж. Как и в книгах 1920-х годов, изображения развернуты на условном белом поле книжного листа, но этой условности фона явно противоречил объемный и подчеркнуто реалистический рисунок. Звери — по одному или по двое на странице — представлены в чистый профиль. Только на развороте, где изображается семейство слонов, нарисованы четыре фигуры, и одна из них поставлена несколько иначе, чем другие. С безошибочным чувством ритма построены развороты, и с изощренным мастерством переданы в акварели фактурные особенности твердой и складчатой кожи слона, жесткой клочковатой шкуры верблюда, пушистого меха ламы и кенгуру.

Однако при некоторых достоинствах этой работы, ей недостает органической цельности и последовательности художественного решения, которая характеризовала лебедевскую графику в ее лучший период.

Вслед за иллюстрациями к стихотворению Маяковского Лебедев сделал две работы совершенно иного типа. Первой из них была серия цветных картинок к стихотворению Маршака «Чего боялся Петя?» (1955).

Сюжетный замысел книжки заключался в том, чтобы показать, как изменяется облик вещей в зависимости от ночного или дневного освещения. Художник с большой изобретательностью скомбинировал предметы так, что в лунном свете они становятся таинственными, напоминая то бабу-ягу в ступе, то загадочного великана, то притаившуюся впотьмах человеческую фигуру, а при свете утреннего солнца обретают обыденный и прозаический вид.

Лирическое очарование иллюстраций создается при помощи тонко продуманного приема: акварели, составляющие разворот, идентичны по композиции, но в ночных сценах колористическая гамма приглушена, ее пронизывают рефлексы и блики лунного света, и форма утрачивает четкие очертания, превращаясь в живописную массу; на контрасте к ночным, утренние сцены залиты ровным холодным светом, в котором резко выделяются локальные цветовые пятна, каждая деталь жестко прорисована, и в каждой форме акцентирован объем. Средствами цвета Лебедев добился единства столь контрастно построенной композиции, внимательно разработав в обеих частях разворотов градации и оттенки одних и тех же синих, коричневых, сиренево-серых и розовых тонов.

Вторая работа — иллюстрации к «Рассказам для маленьких детей» Л. Н. Толстого (1956). Лебедев не ставил здесь перед собой каких-либо специфически-художественных задач. Он лишь воссоздал с безупречной историко-этнографической точностью бытовую атмосферу русской деревни и характерную обстановку дореволюционного крестьянского двора. Лучшие рисунки в этой книжке посвящены изображению животных.

Та же тема живой природы доминирует и в последних, самых поздних книжных работах Лебедева, созданных во второй половине 1950-х и в самом начале 1960-х годов. Все они сделаны к текстам Маршака. Сюда входит новый вариант иллюстраций к «Багажу» (1955), а также цветные картинки к книжкам «Сказка об умном мышонке» (1956), «Тихая сказка» (1958), «О чем говорили лошади, хомяки и куры» (1962), «Кто колечко найдет?» (1962) и «Цирк» (1964).

^{135. С. Маршак. «Багаж». Обложка. 1955}

Вместе с некоторыми более ранними работами все эти книжки были переизданы в сборнике «С. Маршак и В. Лебедев. Детям», вышедшем в свет вскоре после смерти поэта и незадолго до кончины художника.

Впрочем, акварели к «Багажу» несколько выпадают из общей темы сборника. Изображения природы в них нет. Подобно картинкам к детской книжке Маяковского, они представляют собой попытку соединить принципы живописно-пространственной иллюстрации с некоторыми особенностями лебедевской графики 1920-х годов — и можно предположить, что тщетность и безнадежность таких попыток особенно наглядно выступила перед художником именно в этой работе.

Достаточно сопоставить первоначальный вариант рисунков к «Багажу» (1926) с вариантом 1955 года, чтобы понять, чем жертвовал Лебедев, перестраивая свою систему, и какие новые качества развились в его поздней книжной графике.

^{136. С. Маршак. «Пудель». Иллюстрация. 1950-е}

Разумеется, более всего бросаются в глаза перемены, внесенные в формальный строй изображения; об этом уже неоднократно говорилось, и здесь поэтому можно остановиться на данном вопросе лишь вкратце. Существенно то, что плоскостный и обобщенный рисунок первоначального варианта «Багажа» становится в новых иллюстрациях объемным, подчеркнуто предметным и детализированным. Правда, Лебедев со свойственным ему чувством меры нигде не переступил той грани, которая отделяет реализм от натурализма. Но искусство выразительного намека, каким была графика Лебедева в ее ранний период, превратилась теперь в искусство обстоятельного рассказа. Жертвуя лаконизмом формы и стремительной динамикой ритмов, столь характерными для работ 1920-х годов, художник развернул на страницах новой книжки неторопливое повествование, не лишенное юмора, но, вместе с тем, наполненное типическими бытовыми подробностями. Эпизодические персонажи стихотворения Маршака — железнодорожник, мальчик с собакой и носильщик — получили в иллюстрациях внимательную бытовую характеристику. В сущности, только одна особенность прежнего графического решения «Багажа» осталась без изменений в новом варианте рисунков: сохранен условный белый фон, на котором развернуты изображения. Но объемным, реалистически трактованным фигурам персонажей этой книжки, быть может, больше подошло бы действовать в конкретно охарактеризованной пространственной среде. Перерабатывая серию иллюстраций, сделанную в годы нэпа, художник перенес ее действие в наши дни. Главное действующее лицо рассказа — дама, которая сдавала багаж, — уже ничем не напоминает «свинченную из вещей» карикатурную нэпманшу, увековеченную в рисунках 1926 года. Почти исчез элемент социальной сатиры, когда-то вдохновлявшей художника.

^{137. Девочка с медвежонком. 1957}

Он изобразил слегка смешную и вполне реальную, лишь несколько утрированно расфранченную женщину в модном пальто, меховых ботах и шляпке с цветами. Вещи, составляющие «багаж» и в ранней книжке тоже окарикатуренные, в новых иллюстрациях обрели обыденно-житейский облик. Вместо претенциозного пузатого урода нарисован обыкновенный диван, а нелепый портрет усача заменен стандартной рыночной пейзажной картиной. В новом варианте иллюстрации стали более бытовыми и познавательными, но утратили прежнюю выразительность и острую социальную направленность.

В остальных работах, составляющих сборник «Детям», Лебедев развивал те же темы и совершенствовал те же творческие приемы, которые впервые наметились в «Двенадцати месяцах». Образы природы и изображения животных в «Сказке об умном мышонке», «Тихой сказке» и других иллюстрационных сериях второй половины 1950-х — начала 1960-х годов решены средствами живописного рисунка и цвета, то легкого и прозрачного, то, напротив, интенсивного, с контрастами темных и светлых тонов. По отношению к «Двенадцати месяцам» здесь, в сущности, нет ничего принципиально нового. Но прежние художественные решения стали более продуманными и точными, более совершенными в профессионально-качественном смысле. В «Тихой сказке» Лебедев добился такой цельности построения и такой живописной гармонии, какой не достигали более ранние работы — ни «Разноцветная книга», ни «Три медведя», ни другие книжки того же цикла.

Критика уделяла сравнительно мало внимания поздней книжной графике Лебедева. А между тем последние работы мастера отмечены новыми профессиональными качествами. С несомненной изобретательностью решаются здесь оформительские задачи. Начиная со второй половины 1940-х годов Лебедев стал разрабатывать и вводить в свою графику узорные рисованные шрифты для обложек и заглавных надписей, а также цветные форзацы, искусно превращая в них предметную форму в орнаментальную. Новый тип иллюстраций, нередко приближающихся к станковым формам и более крупных по масштабам, чем в прежних работах, потребовал от Лебедева отойти от тех принципов, которыми он руководствовался ранее при макетировании книги. Правда, он по-прежнему «стремился сознательно и с неослабевающей энергией сохранить определенный ритм на протяжении всей книги, то ускоряя, то замедляя его плавными переходами», как указано в цитированной выше теоретической статье художника, но преобладающее значение получили теперь страничные иллюстрации. Лебедев в полной мере овладел приемами предметно-пространственной иллюстрации, последовательно и сознательно добиваясь ясности построения книги, точной передачи натуры и доступности его рисунков для детского восприятия.

Сам Лебедев не любил свою позднюю графику. Она казалась художнику лишенной того духа искания и новаторства, той смелости в постановке художественных экспериментов, которые ранее неизменно характеризовали его творчество. Произведения мастерские и зрелые, но не открывающие новых путей, обесценились в его глазах.

Было бы трудно оспорить эту взыскательную и суровую, но, в конце концов, вероятно, справедливую самооценку художника. Его ранняя графика рождалась из духа творческих дерзаний, и путь от нее вел в будущее; поздние работы явились лишь свидетельством высокого профессионального мастерства, способного справиться с разнообразными художественными задачами, но, в сущности, использующего лишь прежние достижения.

Параллельно с работой по иллюстрированию детских книг, в те же 1940–1950-е годы в лебедевской мастерской шла и другая работа, результаты которой никогда не появлялись на выставках и становились известными лишь немногочисленным близким друзьям художника. Лебедев продолжал создавать галерею портретов своих современников и систематически работал над изображением обнаженной женской натуры.

Теперь уже трудно понять, почему он решил окружить свою живопись атмосферой тайны. Его портреты, выполненные в духе «живописного» реализма, не вступали в противоречие с идейно-эстетическими установками советского искусства тех лет. Быть может, известную роль в решении художника могла играть неудовлетворенность достигнутым, вечная лебедевская взыскательность и требовательность к себе; можно также предположить, что, идя по пути экспериментирования в живописи, художник считал свои работы незавершенными и поэтому пока еще не подлежащими широкому опубликованию.

В самом деле, по сравнению с произведениями 1920–1930-х годов, поздняя живопись Лебедева представляет собой нечто новое и даже неожиданное. Следует, впрочем, подчеркнуть, что принципы «живописного» реализма, разработанные художником в предвоенное время, продолжали играть для него руководящую роль. В портретах он, как и прежде, стремился правдиво передать индивидуальные особенности выбранной им модели и выразить свое лирическое волнение, раскрывая средствами живописи мир образов и душевных состояний человека. Те же задачи определили и характер этюдов обнаженной натуры, созданных художником в поздний период его деятельности.

Но с годами в творческом сознании Лебедева постепенно назревали глубокие перемены, коснувшиеся прежде всего оценки традиций, служивших ему опорой, и тех образцов, на которые ориентировалась его живопись.

Раньше было рассказано, как в середине 1920-х годов, отойдя от беспредметных построений, Лебедев как бы двинулся вспять по истории искусств и от проблематики кубизма пришел к импрессионизму. Нечто подобное произошло с ним и в послевоенную эпоху. От Мане и Ренуара он обратился к Энгру и старым мастерам.

Известное влияние на пересмотр эстетических позиций Лебедева могла оказать художественная критика конца 1940-х — начала 1950-х годов, с безапелляционной резкостью направленная против импрессионизма. Но у художника были и более глубокие основания, для того чтобы изменить и переработать свою изобразительную систему.

Трудно представить себе критика более неумолимого и взыскательного к искусству Лебедева, нежели сам художник. Его редко удовлетворяли результаты, достигнутые им в портретной живописи. Он не без основания считал, что его живопись не поднимается до того качественного уровня, какого ему удавалось добиться в сфере станкового рисунка.

Всё чаще и всё настойчивее возникали у него сомнения в себе как в живописце. Ему представлялось, что живописные приемы обработки поверхности холста, которые он вслед за импрессионистами развивал в портретных этюдах, не органичны для его способа видеть и воспринимать действительность и не соответствуют истинной природе его дарования. Он считал себя в гораздо большей степени рисовальщиком, чем живописцем.

Именно в ту пору, когда — по уже цитированному отзыву критики — «Лебедев затворился в своей мастерской и не выступал на выставках, не решаясь демонстрировать свои живописные опыты, представляющие подражание Ренуару», в творчестве художника началась новая переоценка ценностей и новая перестройка изобразительных принципов, которая далеко увела его от проблематики импрессионизма и от «ренуаровских» тенденций.

Это не значит, однако, что Лебедев разочаровался в Дега, Ренуаре или Мане. В глазах Лебедева их ореол не потускнел — они по-прежнему оставались великими художниками и несравненными мастерами. Лебедев не отрекался ни от профессионального опыта, который ему удалось накопить за долгие годы работы, протекавшей в сфере культуры импрессионизма, ни от качественных критериев, сложившихся под воздействием импрессионистической традиции.

Время от времени он возобновлял попытки вернуться к импрессионистическому ви́дению и живописным приемам. Даже в неоконченном женском портрете 1958 года — последнем холсте, которого коснулась кисть художника, — можно различить отзвуки изобразительной манеры, напоминающей манеру Ренуара. Но в целом лебедевская живопись 1940–1950-х годов характеризуется совершенно иными тенденциями.

Если в структуре портретов довоенного времени главная роль принадлежала приемам живописного обобщения формы, передаваемой не пластическим объемом, а цветовым пятном, как бы растекающимся в неуловимых очертаниях по плоскости холста, — если, далее, способ наложения краски в самых ранних портретах напоминал прозрачные и легкие мазки Мане, а в произведениях конца 1930-х годов сближался с приемами Ренуара, создавая иногда впечатление сияющей глубины и воздушности, — то в работах послевоенной эпохи живописные задачи отступают на второй план, а основное внимание художника направлено на рисунок. В традиционном споре между колористами и рисовальщиками Лебедев встал на сторону последних. Он мог бы теперь применить к своему искусству знаменитое положение Энгра о доминирующем значении рисунка, который «содержит в себе более трех четвертей того, что представляет собой живопись»[82]. В его новых портретах уже не остается ничего импрессионистически-зыбкого и недоговоренного. Цвет и свет не строят форму, а как бы накладываются на прорисованный силуэт. Каждая форма отчетливо проработана и замкнута контуром. Ритмы тональностей и живописных масс уступают место ритмам линий и окрашенных плоскостей, четко отграниченных друг от друга.

Конечно, главной целью художника по-прежнему была реалистическая выразительность образа и верность натуре. Но к решению этих задач он теперь стремился приблизиться не путем живописного обобщения, а при помощи ясной линейной конструкции, точной и твердой характеристики каждой формы.

Существенно новые черты появились не только в формальной структуре, но и в образном содержании произведений Лебедева, созданных в 1940–1950-х годах. Едва ли было бы возможно свести поздние лебедевские портреты к тем двум основным типам — ироническому и лирическому, о которых шла речь раньше.

Впрочем, эти эмоциональные оттенки, столь типичные для мировосприятия и художественного мышления Лебедева, продолжали играть значительную роль в идейно-образном решении его портретов и этюдов. Однако с годами портретные характеристики становились всё более индивидуализированными и сложными, нередко выигрывая в смысле разносторонности и психологической глубины, но вместе с тем лишаясь иногда тех качеств, которые прежде давали основание говорить о лебедевской портретной галерее как о синтетическом портрете эпохи. Индивидуальные особенности облика и характера модели стали больше интересовать художника, нежели типизирующие социальные признаки.

Новое содержание привело художника к новым формальным решениям. В работах последнего периода Лебедев далеко отошел от условной архитектоники композиционных схем портретов 1930-х годов. Правда, он сохранил прежнюю систему трех чередующихся пространственных планов, но приемы композиции стали более разнообразными, а позы и движения моделей более свободными, более непосредственно выражающими характер и душевный облик изображенных людей.

Перестраивая свою изобразительную манеру в духе традиций классической портретной живописи XIX века, Лебедев на первых порах намеренно приносил в жертву многое из того, что ему удалось когда-то достигнуть. Вместе с живописными качествами из лебедевских портретов уходило поэтическое очарование. Портреты 1940-х и даже 1950-х годов по сравнению с лучшими работами довоенной поры могут легко показаться прозаичными и аналитически-рассудочными, слишком тщательно законченными, как бы досказанными до конца и поэтому холодновато-формальными. Но художник по долгому опыту хорошо знал, что в искусстве каждое завоевание достигается ценой утрат, и не побоялся сознательно ограничить свободу выражения своего чувства, чтобы вначале добиться совершенного овладения новой для него формой.

Это самоограничение не могло не принести плодотворных результатов. Некоторые произведения, созданные в середине 1950-х годов, принадлежат к числу достижений художника. Можно назвать и последнюю законченную работу мастера — «Портрет молодой девушки в зеленом платке» (1957) — один из самых поэтичных портретов, когда-либо написанных Лебедевым. Свойственное ему лирическое чувство раскрывается здесь, преодолевая холодок той строго законченной и безупречной формы, которой так настойчиво добивался художник. Ему посчастливилось найти меру гармоничного равновесия, соединив поэтическую интуицию и сознательный профессиональный расчет.

Отсюда, быть может, должен был начаться какой-то новый этап в развитии лебедевской живописи.

Но судьба судила иначе. Жизнь художника приближалась к концу, и вскоре тяжелая болезнь навсегда положила предел его творческим исканиям.

Тот же процесс глубокого изменения основных художественных принципов, тот же переход от живописных приемов к линейно-графическим можно наблюдать и в станковых рисунках, сделанных Лебедевым в 1940–1950-х годах. Впрочем, в этой излюбленной сфере творческой деятельности Лебедева внутренняя перестройка началась значительно раньше и протекала с еще большей активностью.

Уже упоминалось, что на исходе 1930-х годов художник начал новую серию экспериментов в станковой графике. Художественные возможности, заложенные в приемах живописного рисунка, с которыми были связаны лучшие достижения искусства Лебедева, теперь казались ему исчерпанными до конца.

В поисках новой выразительности он кардинально изменил свою технику. В обширных циклах этюдов обнаженной женской натуры, над которыми художник продолжал напряженно работать, он отказался от свободного рисунка кистью и вновь обратился к более строгой технике графитного карандаша.

Навыки живописного рисунка были, однако, так сильны и прочны у Лебедева, что на первых порах он чаще использовал карандаш не столько для линейной характеристики формы, сколько для тональной и фактурной разработки светопространственных элементов композиции.

Правда, в работах конца 1930-х годов уже заметно повышается роль контурной линии, форма становится строже и классичнее. Но даже и более поздние, выполненные в 1946–1948 годах литографированные этюды обнаженной модели еще носят как бы переходный характер, сохраняя непреодоленные черты живописной манеры и импрессионистического ви́дения. Искомая чистота графической формы давалась художнику не сразу и не без внутренней борьбы.

Перелом произошел лишь на рубеже 1940–1950-х годов. С этого времени станковая графика Лебедева обрела новый облик. Между 1950 и 1956 годами в его творчестве возникла большая серия карандашных изображений обнаженной натуры, а также ряд карандашных женских портретов.

Здесь уже нельзя обнаружить ни живописных тенденций, ни импрессионистической недосказанности. Сила художественного обобщения не вступает в противоречие со строгой законченностью и внимательной детализацией формы. Пластика натуры передается средствами, органично вырастающими из специфических качеств того материала, которым работал художник. Гибкая и стремительная, непогрешимо точная линия графитного карандаша замыкает силуэты; легкие, почти прозрачные штрихи, местами нанесенные на контур, моделируют объемы, придавая рисунку жизненную выразительность и цельность. В последних рисунках, сделанных накануне предсмертной болезни, Лебедеву удалось достигнуть той гармонии и ясности изобразительного мышления, той трудной простоты, которую хотелось бы назвать классической.

Творчество Лебедева оборвалось задолго до его кончины. В сознании художника еще рождались и созревали новые замыслы, но уже не было сил для их осуществления.

^{138. В. Лебедев в мастерской. 1960-е}

Последний натурный рисунок датирован 1956 годом. Последняя работа масляными красками, оставшаяся незаконченной, сделана в 1958, последняя оформленная им книга вышла в свет в 1964 году. Позднее не могло быть и речи о какой-либо творческой работе.

В этот период к художнику пришло общественное признание. Тридцатого апреля 1966 года указом Президиума Верховного Совета ему было присвоено звание народного художника РСФСР. В октябре 1967 года он был избран членом-корреспондентом Академии художеств.

21 ноября 1967 года Лебедев умер.

Подготовка данной монографии началась еще при жизни Лебедева. Первые главы были прочитаны художником; он ознакомился с общим планом книги и принял участие в подборе иллюстраций. В течение ряда лет автору этих строк довелось постоянно общаться с Лебедевым. Быть может, было бы уместно привести здесь некоторые его высказывания и самооценки, возникавшие при обсуждении готовых частей текста. В наших беседах он не раз обращался к некоторым общим вопросам развития его творчества. Нет необходимости комментировать здесь высказывания художника. Свое отношение к вопросам, которые поднимал Лебедев в беседах, автор этих строк пытался подробно осветить в предшествующих главах монографии. Впрочем, Лебедев не соглашался считать нашу работу совместной. Он говорил так:

— Конечно, я дам вам весь нужный материал и расскажу о том, чего нельзя найти в письменных источниках. Но на вашу концепцию и на ваши оценки я не хочу оказывать никакого давления. Я вмешаюсь лишь в том случае, если вы сделаете фактическую ошибку. Однако участие художника в работе над монографией оказалось гораздо более значительным — и не только потому, что единственным источником многих фактических сведений была его память, которую ничто не могло бы заменить.

В ту пору Лебедев был уже тяжко болен. Он не мог ни писать масляными красками, ни даже рисовать. Он хорошо понимал, что его путь в искусстве завершен. Но творческая воля художника не угасала, и энергия напряженно искала выхода в размышлениях об искусстве, в осмыслении и обобщении того, что было делом всей его жизни. Дни художника проходили среди книг его превосходной библиотеки, одной из лучших частных библиотек по искусству. Он ежедневно мог обращаться к своим любимым мастерам. Но, быть может, именно подготовка монографии, проходившая у него на глазах, направляла мысли Лебедева не столько к общим вопросам, сколько к проблемам и судьбам его собственного творчества.

Впрочем, в разговоре он постоянно пользовался примерами, взятыми из русского, испанского, французского или итальянского искусства; с одинаковой свободой и осведомленностью он говорил о Шардене и Ж. Браке, Ф. Гойе и импрессионистах, Леонардо да Винчи и А. А. Иванове. Слушатель мог оценить свойственную Лебедеву разносторонность знаний, силу и тонкость понимания художественных проблем, точность критических замечаний и несравненное умение анализировать. Следует пожалеть, что он не записывал своих мыслей. Но в ответ на упреки он всегда применял к себе известные слова Э. Делакруа, приводимые Ш. Бодлером: «Перо — не мой инструмент; я чувствую, что мыслю правильно, но необходимость соблюдать порядок, которому я вынужден подчиняться, приводит меня в ужас. Поверите ли, что необходимость написать страницу причиняет мне мигрень»[83].

Смысл историко-художественной эрудиции Лебедева хотелось бы охарактеризовать еще одной цитатой — из книги М.-Э. Каве, сочувственно приведенной Э. Делакруа в статье «О преподавании рисунка»: «Необходимо изучать всё и изучать беспристрастно. Только таким образом вы сможете сохранить свою оригинальность <…> Нужно быть учеником всех и в то же время ничьим; все полученные уроки нужно превращать в собственное достояние»[84].

Под этими словами Лебедев мог бы подписать свое имя.

В частых беседах с пишущим эти строки художник особенно настойчиво возвращался к двум основным обобщениям. Он говорил: «Чтобы понять мое творчество, нужно знать и помнить, что я художник двадцатых годов. Говорю так не только потому, что этой эпохе принадлежат мои лучшие работы. Еще важнее и существеннее то, что меня сформировала духовная атмосфера того времени. Туда уходят корни всех моих идей и замыслов. Дух двадцатых годов я стремился пронести сквозь всю мою жизнь.

Языком моего искусства тех лет был кубизм — и, как бы ни изменялись впоследствии мои приемы, в них всегда оставалась скрытая основа кубистической системы. Критики правы — я был тесно связан с кубизмом. Мне часто говорили, вероятно, справедливо, что кубизм был для меня не мировоззрением, а школой. Да, я не подражатель, я иду от натуры, от своего понимания мира, и мой кубизм не совсем похож на то, что формулируют теоретики. Мы в 20-х годах боролись за мастерство и за чистоту искусства; мы боролись с литературщиной, мы хотели, чтобы изобразительное искусство было изобразительным, а не иллюстративным. Кубизм дал нам дисциплину мышления, без которой нет ни мастерства, ни чистоты профессионального языка»[85].

Второе обобщение, на котором настаивал Лебедев, формулировалось так: «Я одинокий художник. Я всегда был вне групп и течений. Разумеется, это не значит, что я противопоставляю себя моим современникам. Я шел рядом с ними, в общем потоке советского искусства. Но у меня была своя, отдельная тропинка. Я и ошибался, и достигал успеха независимо от других. Да, конечно, у меня, как у всякого человека, были друзья и близкие люди, с которыми мы делали общее дело. Сначала Татлин и Пуни — нас объединял кубизм. Позже — Козлинский, друг и соратник, с которым мы вместе учились говорить языком политического плаката.

Потом Лапшин и Тырса — мы общими усилиями создавали новую детскую книгу. Но работали мы по-разному, каждый по-своему, и остались несхожими друг с другом. А ученики — я каждого старался направить по его собственному пути, и ни один не стал похожим на меня»[86].

Однажды, после просмотра большого количества живописных работ, преимущественно портретов, исполненных в послевоенные годы, Лебедев с горечью высказал мысль, по-видимому, давно уже сложившуюся в его сознании: «Я не живописец. Это мне не дано. Я не жалею, что отдал живописи так много сил и времени. Иногда она приносила мне радость. Но я всегда понимал, что главная моя сила не здесь, а в рисунке. Вот там, кажется, мне удалось сделать нечто такое, что, может быть, останется в русском искусстве». И прибавил, перефразируя последний монолог Отелло из пятого акта шекспировской трагедии, должно быть, незадолго им перечитанной: «Когда будете писать обо мне, изобразите меня таким, каков я есть; ничего не обходите молчанием, ничего не преуменьшайте, но и ничего не преувеличивайте»[87]. Автор хотел бы надеяться, что в меру своих сил исполнил пожелание художника.

Список иллюстраций

1. На бегах. Журнал «Бузотер», 1910. Бумага, тушь, перо. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

2. Портрет Сарры Дармолатовой. 1912. Картон, смешанная техника. Собрание KGallery, Санкт-Петербург

3. Натурщик. 1910-е. Бумага, итальянский карандаш. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

4. Обнаженная. 1916. Бумага, графитный карандаш, акварель. (На обороте: «Симпатичнейшему Николаю Фёдоровичу» (Лапшину).) Собрание Е. Герасимова, Санкт-Петербург

5. Обнаженная (с ребенком). 1910-е. Бумага, графитный карандаш, акварель. Собрание Е. Герасимова, Санкт-Петербург

6. Обнаженная. 1916. Бумага, графитный карандаш, акварель. Собрание Е. Герасимова, Санкт-Петербург

7. Обнаженная. 1916. Бумага, графитный карандаш, акварель. Собрание Е. Герасимова, Санкт-Петербург

8. Катька. 1916. Холст, масло. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

9. Стоящая обнаженная. 1910-е. Бумага, акварель, графитный карандаш, уголь. Собрание Е. Герасимова, Санкт-Петербург

10. Балерина. 1916. Бумага, свинцовый карандаш. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

11–12. На выставке. Журнал «Сатирикон». 1915. Бумага, тушь. Два листа. Частное собрание, Москва

13. У мелочной лавки. Журнал «Сатирикон». 1916. Бумага, тушь. Собрание М. Сеславинского, Москва

14. Две дорожных вещи. Журнал «Сатирикон» № 36. Октябрь 1917. Бумага, тушь. Частное собрание, Москва

15. Улов. Журнал «Сатирикон». 1917. Бумага, тушь, белила. Частное собрание, Москва

16. Трое с ягуаром. Журнал «Сатирикон» № 24. 1916. Бумага, тушь. Частное собрание, Москва

17. Натюрморт с пилой. 1920. Фанера, доска, масло. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

18. Натюрморт с палитрой. 1919. Холст, масло. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

19. Прачка (Гладильщица). № 7. 1920. Бумага, ламповая копоть. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

20. Прачка (Гладильщица) № 8. 1920. Бумага, ламповая копоть. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

21. Прачка (Гладильщица) № 12. 1920. Бумага, графитный карандаш, гуашь, тушь, белила. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

22. Кубизм № 2. 1922. Холст, масло. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

23. Кубизм № 4. 1922. Холст, масло. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

24. Интерьер. Мастерская. 1921. Бумага, тушь, кисть, белила, графитный карандаш. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

25. Интерьер с «буржуйкой». 1921. Бумага, гуашь, тушь, графитный карандаш, цветной карандаш. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

26. Интерьер. 1921. Бумага, акварель, карандаш. Частное собрание, Москва

27. В. Лебедев, Н. Пунин. Русский плакат. 1917–1922. П.: «Стрелец», 1922. Обложка. 1922

28. Литье. 1920–1921. Бумага, клеевая краска. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

29. Резка железа. 1920–1921. Бумага, клеевая краска. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

30. Апофеоз рабочего. 1920. Бумага, клеевая краска. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

31. Идущие рабочие (Демонстрация). 1920. Бумага, клеевая краска. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

32. Уличная сценка. 1918. Бумага, акварель, карандаш. Частное собрание, Москва

33. Девушка и матросы. Эскиз к серии «Панель революции». 1922. Бумага, карандаш, тушь, акварель. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

34. Две фигуры. Эскиз к серии «Панель революции». 1922. Бумага, карандаш, тушь. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

35. Матрос и девушка. Из серии «Панель революции». 1922. Тушь, свинцовый карандаш. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

36. Два матроса с винтовками. Из серии «Панель революции». 1922. Тушь, графитный каранаш, свинцовый карандаш, тушь. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

37. Идущие. Из серии «Панель революции». 1922. Бумага, графитный карандаш, свинцовый карандаш, тушь, белила, гуашь. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

38. Четыре идущие фигуры. Из серии «Панель революции». 1922. Бумага, графитный карандаш, свинцовый карандаш, тушь, гуашь. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

39. Танцующая пара. Из серии «Панель революции». 1922. Бумага, графитный карандаш, свинцовый карандаш, тушь. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

40. Кондукторша. Из серии «Панель революции». 1922. Бумага, графитный карандаш, свинцовый карандаш, тушь. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

41. Девушка в платочке и франт. Из серии «Панель революции». 1922. Бумага, графитный карандаш, свинцовый карандаш, тушь, белила, акварель. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

42. Ужин шуток. Эскиз костюма Нэри. 1923. Бумага, тушь, белила, акварель, графитный карандаш. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

43. Ужин шуток. Эскиз костюма Фьяметты. 1923. Бумага, тушь, белила, графитный карандаш. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

44. Лев и Бык. Арабская сказка. Переработка С. Кондурушкина. Пг.: Огни, 1918. Обложка

45. Приключения Чуч-ло. Пг.: Эпоха, 1921. Обложка

46–47. Приключения Чуч-ло. Пг.: Эпоха, 1921. Иллюстрации

48. Р. Киплинг. Слоненок. Л.: ГИЗ, 1930 (первое издание — 1921). Обложка

49. Р. Киплинг. Слоненок. Л.: ГИЗ, 1930 (Первое издание — 1921). Иллюстрации

50–51. Охота. Л.: Радуга, 1925. Иллюстрации

52. Самуил Маршак и Владимир Лебедев. Фотография. 1930-е

53. С. Я. Маршак. Цирк. Л.; М.: Радуга, 1925. Обложка

54. С. Я. Маршак. Цирк. Л.; М.: Радуга, 1925. Иллюстрация

55. С. Я. Маршак. Цирк. Л.; М.: Радуга, 1925. Иллюстрация

56. С. Я. Маршак. О глупом мышенке. Л.; М.: Радуга, 1925. Обложка

57. С. Я. Маршак. О глупом мышенке. Л.; М.: Радуга, 1925. Иллюстрация

58. С. Я. Маршак. Мороженое. Л.; М.: Радуга, 1925. Обложка

59–62. С. Я. Маршак. Мороженое. Л.; М.: Радуга, 1925. Эскизы иллюстраций (четыре листа). Бумага, карандаш, гуашь, тушь, белила. Частное собрание, Москва

63. С. Я. Маршак. Вчера и сегодня. Л.; М.: Радуга, 1926 (первое издание — 1925). Обложка

64–66. С. Я. Маршак. Вчера и сегодня. Л.; М.: Радуга, 1926. Развороты

67. С. Я. Маршак. Багаж. Л.: ГИЗ, 1929 (первое издание — Л.: Радуга, 1926). Обложка

68. С. Я. Маршак. Багаж. Л.: ГИЗ, 1929. Разворот

69. С. Я. Маршак. Как рубанок сделал рубанок. Л.: Радуга, 1927. Обложка

70. С. Я. Маршак. Как рубанок сделал рубанок. Л.: Радуга, 1927. Разворот

71. С. Маршак. Многоточие. Эскиз обложки. 1926. Бумага, тушь, карандаш, цветной карандаш. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург ПУТИ К ЖИВОПИСНОМУ РЕАЛИЗМУ

72. Двое. Из серии «Новый быт». 1924. Бумага, тушь, гуашь, наклейки. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

73. Зав. с женой. Из серии «Новый быт». 1924. Бумага, графитный карандаш, тушь, белила, наклейки. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

74. На катке. Из серии «Любовь шпаны». 1926. Бумага, ламповая копоть. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

75. Нэпманы. Из серии «НЭП». 1926. Бумага, тушь. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

76. «Посмотри, посмотри». Из серии «НЭП». 1927. Бумага, тушь. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

77. Прохожие. Из серии «НЭП». 1924–1927. Бумага, тушь. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

78. Двое (с воздушным шаром). Из серии «НЭП». 1920-е. Бумага, тушь. Собрание К. Эрнста, Москва

79. Трое. Из серии «НЭП». 1926. Бумага, тушь. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

80–82. Акробатка. 1926. Бумага, ламповая копоть. Собрание KGallery, Санкт-Петербург

83. Стоящая танцовщица. 1927. Бумага, уголь. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

84. Танцовщица. 1927. Бумага, графитный карандаш, уголь. Частное собрание, Москва

85. Гитаристка. 1926–1927. Бумага, ламповая копоть. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

86. Обнаженные. 1920-е. Бумага, перо, ламповая копоть. Собрание Е. Герасимова, Санкт-Петербург

87. Обнаженная. 1920-е. Бумага, перо, ламповая копоть. Собрание Е. Герасимова, Санкт-Петербург

88. Набросок. 1925–1926. Бумага, тушь, перо. Частное собрание, Москва

89. Набросок. 1925–1926. Бумага, тушь, перо. Собрание Е. Герасимова, Санкт-Петербург

90–92. Наброски. 1925–1926. Бумага, ламповая копоть, тушь. Частное собрание, Москва

93. Обнаженная (на коленях). 1928. Бумага, черная акварель. Собрание Е. Герасимова, Санкт-Петербург

94–95. Верхом. М.; Л.: ГИЗ, 1928. Иллюстрации

96. Портрет Н. С. Надеждиной. Холст, масло. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

97. Женщина с гитарой. 1930. Холст, масло. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

98. Портрет М. М. Штерн с мандолиной. 1927. Холст, масло. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

99. Гитара и мак. 1930. Холст, масло. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

100. Натюрморт с гитарой. 1930. Бумага, гуашь. Собрание К. Эрнста, Москва

101. Натюрморт с гитарой и лимоном. 1930. Холст, масло. Собрание KGallery, Санкт-Петербург

102. Натюрморт с гитарой и фарфоровой кошкой. 1930. Холст, масло. Собрание семьи Палеевых, Санкт-Петербург

103. Девушка в красной майке. 1933. Бумага, акварель, гуашь. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

104. Девушка в футболке с букетом. 1933. Бумага, акварель, гуашь. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

105. Турецкие борцы. 1933. Бумага, акварель, гуашь. Собрание ГРМ, СПб

106–107. Наброски боксеров. 1920-е. Бумага, карандаш. Частное собрание, Москва

108. О. Ф. Берггольц. Зима-лето-попугай. М.; Л.: ГИЗ, 1930. Разворот

109. С. Я. Маршак. Усатый-полосатый. М.: ГИЗ, 1930. Обложка

110–111. С. Я. Маршак. Усатый-полосатый. М.: ГИЗ, 1930. Развороты

112. С. Я. Маршак. Мистер-Твистер. Л.; М.: Молодая гвардия, 1933. Разворот

113. С. Я. Маршак. Сказки, песни, загадки. М.: Academia, 1935. Суперобложка

114. С. Я. Маршак. Сказки, песни, загадки. М.: Academia, 1934–1935. Иллюстрация. Бумага, акварель, белила. Собрание К. Эрнста, Москва

115. С. Я. Маршак. Сказки, песни загадки. М.: Academia, 1934–1935. Иллюстрация

116–117. С. Я. Маршак. Сказки, песни, загадки. М.: Academia, 1934–1935. Иллюстрации. Бумага, тушь. Собрание К. Эрнста, Москва

118. С. Я. Маршак. Усатый-полосатый. Л.: Детиздат, 1938. Обложка

119. С. Я. Маршак. Усатый-полосатый. Л.: Детиздат, 1938. Разворот

120. Портрет С. Д. Лебедевой. 1936. Холст, масло. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

121. Напоролся! Плакат. 1941

122. Наша азбука. Плакат. 1943

123. Свадебный подарок. Плакат. 1942

124. Два бандита. Плакат. 1944

125. Портрет искусствоведа П. Д. Эттингера. 1943. Холст, масло. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

126. Автопортрет с трубкой. 1939. Холст, масло

127. Полевые цветы. 1946. Холст, масло. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

128. Л. Н. Толстой. Три медведя. Л.: Детгиз, 1947. Обложка. Бумага, акварель. Собрание ГРМ, Санкт-Петербург

129. Л. Н. Толстой. Три медведя. Л.: Детгиз, 1947. Иллюстрация

130. С. Я. Маршак. Разноцветная книга. М.; Л.: Детгиз, 1947. Обложка

131. С. Я. Маршак. Разноцветная книга. М.: Детская литература, 1974 (первое издание — М.; Л.: Детгиз, 1947). Форзац и титульный лист

132. В. Маяковский. Что ни страница, — то слон, то львица. М.; Л.: Детгиз, 1954. Обложка

133. В. Маяковский. Что ни страница, — то слон, то львица. М.; Л.: Детгиз, 1954. Разворот

134. Л. Н. Толстой. Рассказы для маленьких детей. М.; Л.: Детгиз, 1956. Сигнальный макет с пометками рукой В. Лебедева. Собрание К. Эрнста, Москва

135. С. Я. Маршак. Багаж. М.: Детгиз, 1955. Обложка

136. С. Я. Маршак. Пудель. Иллюстрация. 1950-е. Бумага, акварель, гуашь. Собрание К. Эрнста, Москва

137. Девочка с медвежонком. 1957. Холст, масло. Собрание KGallery, Санкт-Петербург

138. В. Лебедев в мастерской. Фотография. 1960-е

Приложения

Фотографии

^{Владимир Лебедев с сестрой. Конец 1890-х}

^{В рыцарском костюме с игрушками. На барабане — самодельные картонные игрушки. Начало 1900-х}

^{В боксерском костюме. 1914}

^1910-е

^{На Неве. 1920-е}

^{Мастерская Михаила Бернштейна. Слева — Сарра Дармолатова, Владимир Козлинский, в центре — Владимир Лебедев. 1912–1914}

^{С натурщиком-боксером. Второй слева — Владимир Лебедев, справа — Сарра Дармолатова. 1914}

^{В редакции детской литературы ленинградского отделения Госиздата. Слева направо: Н. М. Олейников, В. В. Лебедев, З. И. Лилина, С. Я. Маршак, Е. Л. Шварц, Б. С. Житков. 1927}

^1920-е

^{В мастерской с работами «Женщина с гитарой» (1930) и «Обнаженная с гитарой» (1931). Около 1935}

^{В мастерской с книгой «Сказки, песни, загадки». 1950-е}

^{В мастерской с иллюстрациями к сказке Л. Толстого «Три медведя». 1950-е}

^{Владимир Лебедев с самодельными картонными игрушками своего детства. Художник хранил их в мастерской и показывал Вс. Петрову (см. главу «Юность художника», с. 14). 1950-е.}

^1950-е

^{Фотопортрет с трубкой. 1946}

^{С женой Адой Лазо. 1950-е}

¹⁹⁴⁶

^{Конец 1950-х}

¹⁹⁶¹

^{В мастерской с портретом А. С. Лазо (1954). 1960-е}

^{Владимир Лебедев и Ада Лазо. 1960-е}