Владычица морей

Облака над морем и над берегом, разорванные ветром, шли белыми горами с плоскими днищами в один уровень, затененными до грозовой сини. В просветах проглядывала озерная голубизна. Солнце прикрыто, видимость в такую погоду отличная, словно умелый фотограф, задернув кое-где сукнами стеклянную крышу мастерской, заполнил ее ровным светом.

И душевная видимость сегодня отличная у лейтенанта Алексея Сибирцева, стоявшего у борта госпитального судна, шедшего из Южной Африки, ясней наблюдаешь в себе при этой прохладной погоде. Казалось бы, уже здоров, а выздоровление, видимо, продолжается. С заключением мира чувствуешь себя свободней. Алексей, как и все его спутники и товарищи, взят был в плен, но потом не считался пленным. Офицеры и экипаж погибшего в Японии фрегата «Диана» были задержаны в море, когда возвращались на немецком бриге. Они оказались потом в Гонконге[1]. За минувший год судьба разбросала всех кого куда. Алексей возвращался в одиночестве с надеждой, что скоро попадет домой, оживал после тяжкой болезни; дома стены лечат. Временами он чувствовал себя как маленький мальчик, соскучившийся по папе с мамой и по своему углу. Вера ждет ли, помнит ли? Ведь когда он уходил, она была почти ребенком, два года от нее не получал писем. Вера выросла, ей скоро девятнадцать. Признаем ли, понравимся ли друг другу? Чем ближе север, тем горячее рвется сердце.

А время идет медленно, и медленно катятся волны моря. Да, и до этого условия были сносные, грех жаловаться, не как у многих других. Про Алексея говорят товарищи, что он в рубашке родился. А болезнь все же была очень тяжелая; холера не шутка.

Долго тянулась волнистая синева берега в белых обрывах, как в солонцах. Проступали готические силуэты церковных башен, крыши ферм, стали разглядываться каменные изгороди. Ветер, сырость, прохлада. После тропиков все походит на петербургскую Россию.

Тускнеет прозелень волн, спокойней светит солнце во внезапно очистившемся небе, в сером по-северному море все больше судов и лодок. Идут они и идут, со всего света, сбиваясь у входов в порты. Такое иногда бывает, когда кончается полоса штормов, ветры разгоняют остатки ненастий и воздух обретает чистоту. Свой привычный климат.

Кажется, что до Петербурга — рукой подать. Там, под столицей на заводе, ждут родители. Чувствует ли Вера мое приближение? Ветер с севера веет и веет ее девичьей нежностью.

Алексей уверен, что закалился, возмужал, стал старше и уж не юность манит его, чем взрослей Вера теперь, тем лучше. А если отец спросит: что видел, чему научился? Мама смолчит, обижаясь за сына, неприятны ей будут намеки. Чему же учиться? Мы свое знаем и готовы умереть за веру, царя и отечество. Как в песне поется: «По твоим горам Балканским разнеслась слава о нас».

Подходим к маяку на островке. Алексей помнит это место. Перед островком большая мель, видно ее по мелкой рябой волне со всплесками; есть на карте, названа Лошадиным хвостом — Horse Tail. Тут есть и Dean Tail — то есть Фалда или Пола Настоятеля Собора, и Dean Elbow — Локоть Декана или Епископа. Кое-где буи, обсыхающие банки, островки. У одного стоит груженая баржа, и с нее сбрасывают камень в воду.

Когда мичманом уходил на «Диане» из Кронштадта, товарищей провожали жены и невесты с цветами и поцелуями, и матросов провожали жены с детьми и юные нежные подруги жизни в платочках с младенцами на руках, обреченные на бесконечную разлуку и нищенство в общих бараках, на долю матросок; яркой простонародной толпой стояли они по стенке гавани поодаль от офицерского общества. А Вера ребенок, постеснялась приехать к отвалу корабля. В Петербурге на бульваре подарила незабудки, поцеловала, разволновалась и сказала: «Я буду ждать!» Этого было достаточно, чтобы долго Алексей чувствовал себя счастливым. Письма пришли на сибирские порты в устье Амура через год, писала, что ждет и будет ждать, чувствовалась ее вера в него, как в идеал. В письмах становилась смелей и старше. Прошло еще почти два года. Временами отходила в глубокую даль, слишком сильны были новые впечатления, и только в глубине сердца оставалась о ней устойчивая память. И надежда, что она юна и чиста и верно сохранит все наши душевные драгоценности; сам он образумится, вернется, и все будет как прежде. Теперь он шел к ней.

Тяжелые муки принял в болезни после трудов, наслаждений, утех, веселья и успехов в Японии, словно в наказанье божье. И в Гонконге. Заболел холерой на переходе оттуда. Долго лежал на корабле, был при смерти и спасен любовью товарищей и аккуратностью лекарей. Их жесткий педантизм и порядок обернулись пользой и участием к молодому пленнику.

Потом лечился в Африке на Капском мысу, в умеренном климате.

Казалось бы, теперь все хорошо, но неприятное чувство нет-нет да шевельнется.

И вдруг горячий стыд охватил Алексея. Ведь он не мальчик, соскучившийся по дому, а, несмотря на двадцать два года, бывалый моряк, поживший в разных странах и, по циничному выражению французских офицеров, колониальных прожигателей жизни, «питавшийся» там «местными продуктами».

Сибирцев отпрянул от борта, прошелся по палубе и, бессознательно, желая переменить вид перед глазами и настроение, ушел на корму.

Выйдя из-под тента, натянутого еще в тропиках, он увидел зелено-голубую даль моря в солнце; там было тепло, заманчиво, там была пройденная Атлантика.

Там были не просто «местные продукты». Сверстницы Алексея оказывались не безропотными и бесправными созданиями. Энн Боуринг была дочерью губернатора Гонконга.

Алексей жил среди разных народов, но с одинаково прочными нервами. Такими были и их женщины.

Но нужно переломить себя, взять в руки. Все забыть.

А пройденная Атлантика посылала привет, напоминала, что еще не все кончено, что еще с океаном рано прощаться, что где-то там, еще дальше, в южных морях, цветущие города на островах, где Алексея помнят и, может быть, ждут. Да, там был Атлантический океан, а за ним целый мир, и он манил к себе заново, напоминая, что годы прожиты не зря, что молодость еще не прошла, что, так долго и настойчиво набираясь сил и опыта, Алексей лишь готовился к чему-то большему, чего еще сам не мог угадать.

Было не просто увлечение, нельзя легко отбросить. Ах, если бы не сказал «да», отвечая на вопрос Энн, по сути в такой решающий миг, когда означало, что дал слово, равно клятве. Нужны силы, чтобы теперь обрести себя, найтись. Неужели я так раним, что при воспоминании об Энн Боуринг чувствую стрелу в пяте?

Но может ли он забыть ее и вернуться к дням юности? Неужели это лишь инерция, привычка стремиться домой, к заданной цели…

Я обязательно вернусь к себе. Я так решил, возврата к слабостям не будет.

Алексей перешел обратно на старборт и стал смотреть на север. Корабль уже в заливе. Яхты падали остриями парусов на стороны, по всей его сини. Издали подступают форты и стены Портсмутской крепости. Церкви на берегах, мокрые газоны на крепостных валах блестят после дождя яркой зеленью, как шелка. И всюду зелень, леса и парки.

А ведь я подхожу к берегам, где выросла Энн, к стране ее детства и юности. Подплывающий остров напоминал о ней. Форты и стены вставали между Алексеем и Петербургом. Через них еще надо перейти в прямом смысле и образно говоря, тут еще многое придется передумать и перебороть в себе, прежде чем вернешься домой, в свой былой мир.

«Если поплыл на корабле, то уж обратно не вернешься!» — вспомнилась японская пословица.

Тогда был тяжкий день, когда владеть собой и даже отвечать за свои поступки невозможно, я был разбит, раздавлен. Гонконг праздновал победу над Севастополем. Для наших пленных известие было ужасным, ошеломляющим.

Но ведь порядочный человек и в час тяжких испытаний должен таким и остаться.

Энн чуть моложе Алексея. Знакомство началось на докладе в научном обществе. Потом они встречались, чувствуя себя ровесниками. Она не светская неженка, учит китайских детей в школе, говорит на их родном языке, читает иероглифы. Иногда помогала Алексею.

На параде, заметив опечаленного Алексея в толпе ликующих, Энн все поняла в мгновение и, как рыцарь, очертя голову бросилась на выручку. Она увлекла Алексея прочь из толпы и прочь из города. Они ушли на яхте. Она была нежна, как мать, а страсть оказалась так близка.

Энн пожертвовала собой ради его спасения. Верила ли она себе и мне? Она не думала об этом.

Она умело завязала разговор о его сыне в Японии. Цельная, искренняя натура.

Энн отбросила свойственную ей застенчивость, вся в трепете, но преисполненная решимости с жестокой беспощадностью к себе, с какой они воюют, а может быть, и грабят, или спорят… Какая у нее оказалась сила, отчаяние и зрелость.

…Она сказала, что пойдет в Японию и найдет его сына, что для нее в Азии нет ничего невозможного.

Освеженный ветрами морей и любовью, Алексей обрел силу. Горе тому, кто оскорбит эту доверчивость, поэтому, видно, так нехорошо теперь на душе.

Ее отец посол в Китае, губернатор Гонконга, самой богатой и при этом самой злодейской и воровской из всех колоний. Сэру Джону предстоит война, расправа с Китаем. Но он, как казалось Алексею, по-своему гуманен и не похож на злодея, и предстоящее предприятие ему не по душе. Но он решителен. И он уверяет, что слишком оскорблен мандаринами. Может быть, там уже началось. Пока мы шли из Африки, известия о вспыхнувшей войне могли достигнуть Лондона через Суэцкий перешеек и далее по австрийскому телеграфу.

Но больше всего Алексей желал сейчас возвращения домой и хотел бы на все закрыть глаза и все забыть. Время излечит. Казалось бы, уж начали затягиваться душевные раны. Если бы не этот промах. Он дал ей слово! Но промах ли? Может быть, я не мог иначе? Все остальное пусть как было, но сказанная фраза, произнесенное признание. Но разве во фразе дело… Подлость?

Но разве с другими не бывает чего-то подобного? Разве сильные молодые люди в плаваниях не сносят все стойко и терпеливо. И неужели она встретит японку Оюки и найдет моего сына?

Но слова — это только слова. Я не смею придавать им мистического значения. Я должен прислушаться к себе, понять и решить, чего я хочу. А я это знаю. Я рвусь домой. Я должен возвратиться к себе, к Вере, цель моя ясна, и я совладаю с собой. Пусть это сочтется преступлением, но еще большим преступлением было бы решение поступить лишь ради данного слова и этим обмануть и себя и всех.

Очень может быть, Энн поступила не из чувства, а из убеждений. Она проявила высшую степень независимости и риска, желая спасти его. Но потом она спросила: «Могли бы вы жениться на мне?» Это было очень наивно, почти по-детски. Она не обнаружила гордости или разочарования. Уязвленная гордость еще может явиться в ней.

В своей бесчестности я должен притвориться, что поступаю честно? Или честней не перекладывать все на Веру, а сохранить тайну в себе, перебороть ее, справиться самому, как настоящему мужчине. Не прибегать к ее суду, зная, что простит и примет на себя грех и тяжесть, себе на муку.

А на палубах полно: выздоравливающие и здоровые, команда и прислуга, белые, негры, индусы и китайцы.

Подплывает тучный форт со скошенными стенами.

Начинается прилив. Ряды темных амбразур, таящих жерла орудий, оседают, проваливаются, словно прячутся в воду. Атлантический прилив налетает, как шторм, его первая волна бьет в каменную стену с ураганной силой.

Госпитальное судно в кильватере кораблей, давая гудки, входило в пролив, глубоко врезавшийся в холмистые побережья. Форт с заплескавшимися вокруг него волнами ушел за корму. Виден Спитхэдский рейд с военными кораблями. Ничего не скажешь, движение большое, флот хорош. Но защита подходов к этой твердыне не очень крепка. Раненые офицеры, возвращавшиеся домой, уж говорили Алексею, что до сих пор полагались на свои корабли, а не на береговые укрепления, а теперь, после того как видели они Кронштадт и Севастополь, пора все менять, строить батареи на мелях среди моря, прикрыть надежней Портсмутский залив, чтобы вход простреливался. Опасаются своего же недавнего союзника, которого меж собой называют Бонапартом Малым, больше страшиться пока некого. В Гибралтаре брали раненых из Крыма. Офицеры рассказали много новостей. Войска из Балаклавы и Севастополя отправлены в Гонконг и в Индию, там восстание. В Крыму больше неприязни испытывали к союзникам, чем к русским. С Алексеем держались просто, узнали, что плавал на британских кораблях в Китайском море. Нашлись общие знакомые.

При этом, как знал Алексей, долгу своему послужить умеют, в деле оказываются опасными противниками, обнаруживают единство с союзниками. Полагаться на их разногласия нельзя, и нельзя питать никаких иллюзий, как бы благожелательны ни были. Народ привыкший к морским ветрам и устойчивый к переменам погоды. Море их растило и воспитывало веками. Знают, что без опасностей не проживешь. Умеют воевать, знают хорошо оружье. Еще герцог Веллингтон, победитель Наполеона, говорил: «Мы насильно хватаем парней из городского отребья, а превращаем их в образцовых солдат».

Вокруг выздоравливающие из Китая, Индии, Африки, участники подавления индийских смут, зулусской войны. Со многими перезнакомился Алексей, единственный русский среди них.

Есть тут и «цветные» офицеры, по большей части пенджабцы. Есть и пассажиры: царек из Африки, со своей свитой в белых хламидах.

Вчера капитан корабля сказал Алексею, что два года не был дома, не видел жены и детей. Судно мобилизовано на время войны. Теперь опять пойдет на коммерческие линии. Сказал и ушел в сдержанной озабоченности во тьму палубы, в сеющий теплый дождь.

А кораблей все больше. Купцы идут с моря и уходят в плавание. Под флагами разных стран, чаще всего попадается Union Jack, флаг Соединенного Королевства. Американский гигант, как сам Новый Свет, под звездным флагом, сбавляя ход и пыхтя сильной машиной, держит курс в вершину пролива, к коммерческому порту Саутгемптон. Идет при полной загрузке, набит товарами до отказа. Как всегда, военное дело живет у британцев в согласии и соседстве с торговлей.

Брат Джонатан, так называли в Англии американцев, гулко затрубил, приветствуя форты и берега, когда-то выжившие, изгнавшие отсюда его святых предков. Как бас-солист в хоре труб со всего мира. Чем не торговля и промышленная реклама Соединенных Штатов!

Слева по борту — пароход с пушками, стоит на якоре. Справа по борту, за ползущей мимо крепостной стеной, возвышается башня Кафедрала Святой Девы Марии. Там, напротив нее, в улочке, есть таверна, куда якобы захаживал Нельсон. Впрочем, тут во всех портах многие таверны этим заманивают моряков. Когда на «Диане» пришли сюда впервые, то молодежи все казалось очень далеким от Кронштадта и надолго покинутого Петербурга.

Дальше, справа по борту, от низкой арки в крепостной стене отходит и тянется длинный Королевский Мол, как проспект из серого камня, проложенный высоко над волнами. На окончании мола опускаются в море каменные трапы в несколько пролетов, по которым королева во время морских парадов сходит в катер. Строен с запасом, с расчетом на здешние перемены глубин. Волны прилива уже накинулись на каменные лестницы, стали заглатывать их, втянули весь нижний пролет.

Трехпалубные деревянные линейные корабли «лежат» на якорях. Паровые фрегаты стоят борт о борт, в сплошной блеск сливаются их новые стальные орудия.

— Sir… Captain…[2] — сказал матрос, подойдя к Сибирцеву. Зачем-то приглашали наверх, в рубку.

— Посмотрите, идет «Гималайа», — встречая Алексея, сказал моложавый капитан, показывая на море. Сибирцеву подали «шпионские стекла». Алексей увидел в овале бинокля шедший к выходу под парами многомачтовый корабль, набитый людьми, длинный и, право, похожий на Гималайский хребет.

— Гигант и быстроходен. Четыре тысячи тонн и машина тысячу лошадиных сил. Двойной винт. Работал на индийской линии, мобилизован в войну, произвел такое впечатление на адмиралтейство, что купили для перевозки войск.

Опять британцев куда-то везут на войну…

— Есть еще судно «Great Eastern»[3], — продолжал капитан, — чудовище в девятнадцать тысяч тонн. Шесть мачт. Самое большое в мире. Движется одновременно колесами и двумя винтами. Четыре тысячи лошадиных сил. Но оказался неудобен для коммерции, идет пять-шесть узлов, вдвое тише, чем предполагалось.

С Алексеем все дружественны, обращают его внимание на что-нибудь интересное, показывают новинки. Но он не смеет обольщаться. И не только потому, что по неписаному уставу он обязан соблюдать сдержанность с недавними противниками, тем более с англичанами. Алексей знал и другое, что если с ними заговоришь о России, о том, что делается внутри нашей страны, о крестьянах и, уж не дай бог, о казаках, то неизбежно вызовешь молчаливое отвращение. Это все не для них. Даже русское искусство, литература, театр их не интересуют совершенно, словно их и нет. Тут можно жить только их интересами. Они принимают Алексея как европейца, близкого себе по цвету кожи и привычкам, и только так. Кажется, в нем усматривали исключение, зародыш противовеса нашему самодержавию. Он улавливал и такие нотки, хотя ни единого плохого слова о России не приходилось слышать.

К тому же сам он страстно желал вернуться домой и забыть все, что произошло в Гонконге. С Японией, кажется, проще, но это, может быть, только кажется.

С левого борта видна другая сторона пролива, остров Вайт. Башня нового королевского дворца возвышается над лесом. Виктория и ее муж принц Альберт живут напротив морской крепости, рядом с флотом. Виктория, как говорят, предпочитает эту резиденцию Виндзору и Букенгему. Ради детей, безопасности, отдаления от возможных городских бунтов.

Офицеры, радуясь близкому дому, говорили с Алексеем оживленней и все показывали. Да Алексей тут и сам был и многое помнит. На Вайте веселые курортные городки с театриками, где офицеры весело проводили время, и со множеством магазинов и лавок, купания на отмелях, а дальше, наверно, фермы, рощи, стада молочного скота, поля, сады и огороды. Есть и особняки, и дворцы, сдающиеся внаем. Любимые места летнего отдыха аристократии. «Эгоистическая чистота», как говорят наши русские, бывающие здесь.

А вон городок Каус: на мысу, на бугре, много низких красных черепичных крыш, издали похожих на божьих коровок. Над ними видна гордая башня знаменитого королевского яхт-клуба. Каждый июль съезжаются сюда яхтсмены. И наши высочайшие особы тут как свои. Царь Николай до войны был избран лордами президентом этого яхт-клуба и, гоняясь на яхте вокруг Вайта, взял на регате первый приз. Вон и двенадцать медных пушечек на широкой полукруглой террасе у подножия лестниц яхт-клуба чуть поблескивают у пролива.

Все это вместе на обоих берегах и есть Портсмут — английский Кронштадт, святая святых владычицы морей. Военно-морской гигант, откуда выходили эскадры на все войны; корабли, одержавшие победы в Средиземном море, Атлантическом океане и Ла-Манше. Со Спитхедского рейда ушел Нельсон на своем трехдечном девяностопушечном «Виктори», одержавший победу при Трафальгаре и павший на палубе своего корабля смертельно раненный под конец битвы. До сих пор англичане винят в коварстве своих былых противников, утверждая, что те метили в храброго адмирала, мстя за свое поражение. «Терроризм чужд британцам, это не способ наших действий, — говорят они, — мы никогда не бьем противников на выбор». Со Спитхеда и в эту войну эскадры ходили на Кронштадт, Свеаборг и под Севастополь. Тут обитель наших недавних противников, чьими чувствами к России мы не смеем пренебрегать. При виде всего этого и в нас может вспыхнуть отвага русских витязей и память о нашей тысячелетней истории, напоминая о долге и военной чести. Как оборотная сторона выставленного напоказ могущества, Алексею в белизне стен и замков Портсмута чудится Энн с ее крахмальной чистотой, осознанным гуманизмом и верой в людей.

«Но ведь это колониализм, Алеша», — скажут единомышленники в Петербурге. Наташа, сестра Веры, например, осмеет меня. Ее идеал — это беспощадная борьба, уничтожение эксплуататоров, врагов человечества везде и всюду. «И тут, Алешенька, не до сантиментов и не до любования красотой усовершенствованных машин и оружия! Как ты все это совместишь, дружок, в своей душе? Разве ты только начинаешь жить? Пора уж было что-то выбрать. Вспомни о голодном люде!»

Но сейчас невозможно не думать об Энн. Это юное создание с сытыми щечками барышни-англичанки может показаться легкомысленным. Но лишь на миг. Она далеко не проста. Учительница китайских детей в миссионерской школе, автор статей о нравственности китайского народа в журналах Лондона и Эдинбурга. В ней сила духа и стремление к справедливости. Под мощью такой благоустроенной власти и богатства здесь смеют протестовать, желать равенства для всех. У нас самих власть сильна, а военная сила, несмотря на поражение в войне, гораздо могущественней, муштра свирепей, требования к своему народу беспрекословно подчиняться, даже в ничтожных мелочах, жестче и бессмысленней. Что же нам винить их и замышлять для них изменения, когда перед самими непочатый край? Капитан «Дианы» Степан Степанович Лесовский, бывало, так говорил: «Англичан не учите, они сами знают, что делают».

Пройдя портсмутские твердыни, судно вошло в вершину залива.

Вот и Саутгемптон. Масса каменных домов, огромные деревья парка. На берегу непривычно много белых людей. Зелень как в колониях, а нет негров, индусов, китайцев, японцев, масса белых лиц, какое-то белое меловое население, как скалы прибрежных обрывов острова.

Алексей на берегу. Вокруг якорные цепи и канаты уходят в воду. Высокие борта и красные кирпичные пакгаузы. По трапу сошли сначала здоровые, потом сводили и сносили раненых. Рядом, с новенького нарядного парохода, выгружаются пассажиры из Франции. Дамы и барышни в шляпках и легких пальто, дети в мягких платьях и курточках, опрятные господа в цилиндрах. Подъезжают кэбы, носильщики тарахтят тележками по камням.

Подали пароконные военные повозки. Из-под навеса на улице Алексею видны только вывески на нижних этажах. И каких тут только нет! Вокруг белые люди, одни лишь белые, и после колоний и плаваний это как-то странно.

В колониях белые редки и среди массы цветных белизна их рук и лиц кажется слабостью. Негры, китайцы, индусы представлялись закаленными солнцем и невзгодами.

Белый не в силах так долго голодать, как негр или китаец, он изнурялся и погибал. Алексей видел в Африке и в Америке, как негры подолгу могли не есть и сохраняли работоспособность, как в Кантоне и в Гонконге терпеливо и безропотно сносили невзгоды китайцы. Когда белый в пустыне погибал от жажды, негры стояли длиннейшими очередями, терпеливо ожидая, когда ночью для спасения их подвезут бочку, чтобы получить по чашке воды.

Белые выдавались своими модными цилиндрами, сюртуками, пробковыми шлемами, стеками, библией, стеклами биноклей и очков, верховыми лошадьми. Они сохраняли положение своими знаниями, совершенным оружием, гимнастической ловкостью и быстротой соображения и оставались просветителями и пугалами. Многие белые, подолгу живя в тропиках, загорали и закалялись, принимая вид и крепость «цветных», и не желали возвращаться в свои дымные, болотистые отчизны. Они растворялись в огромном мире, нарождались целые народы метисов.

Сплошь и рядом нервные, чувствительные европейцы обучали колониальных рабов защищать свои права, возбуждали «цветных» на восстания против своих же белых.

Но как горсть слабых белых управляла целым миром и наводила всюду порядок!

Алексей решил, что отсюда напишет Энн, теперь у него ясней голова, нет слабости и путаницы в мыслях, нет страха угасания и припадков отчаяния. Он трезвым умом смотрит на все, хотя врачи твердо говорят, что ему еще надо лечиться. Он напишет ей еще раз, в последний раз. Подумал, что тогда в Гонконге, на яхте, в день получения вести о падении Севастополя, среди моря и солнца он, казалось, поддался порыву. Но может быть, если бы теперь пришлось пережить все заново, то сказал бы искренне и то же самое. Просто напишет, где он и что с ним. Без всяких объяснений и признаний.

А через два дня, проведенных в больничном бараке для офицеров, Алексей Сибирцев, как дипломат, попавший по ошибке во время войны в плен, был отправлен в Лондон в один из лучших госпиталей.

…Паровоз загудел, и каменный Портсмутский вокзал, похожий на ферму в роще, стал отходить вместе с белыми лицами на перроне.

В полупритворенное окно слышался щебет птиц. Ниже рамы, в ветвях большого дерева засвистал соловей. Хорошо в цветущем саду, а не хочется выходить. Вокруг люди, а поделиться не с кем. Слушать соловья, как в Японии, и почувствовать себя еще более одиноким. Сказать некому, что на душе.

Облокотившись на колени и подперев кулаками скулы, Алексей сидел в госпитальной палате, уставившись в стол, словно читая книгу. Соседи по палатам на свежем воздухе, наслаждаются на королевских газонах, среди дубов и буков.

В тихом пустом коридоре бывшего дворца послышались гулкие шаги по мрамору, словно скакал двуногий конь. Дверь распахнулась. Алексей вскочил, как матрос по свистку боцмана, и очутился лицом к лицу с джентльменом своего возраста.

— Лешка, ты? — вскричал по-русски англичанин и улыбнулся, подняв уголки рта, стиснув зубы, и оскалился, как собака, бросил цилиндр и распахнул руки в широчайших рукавах модного пальто.

— Колька! — остолбенел Алексей.

Эванс! Товарищ по петербургской гимназии. Колька!

Раньше всех прознал дорогу в петербургские бильярдные. Прежде всех в классе начал курить. Добывал для сверстников мелкую контрабанду.

Когда-то, еще не зная, что Колька англичанин, Алексей заметил на уроках рисования, что у этого подростка необычайно правильные черты лица и форма головы, по виду он благороден и совершенен, при этом ловок до невероятности.

Однажды, когда стали постарше, Колька продал Леше барабанный пистолет за пять рублей. Барабан оказался неисправным, но соблазн был так велик, что Леша взял. Потом перед переходом в морской корпус выбросил его в Неву.

Колька первый среди подростков-петербуржцев прознал про опиум и показывал, как его курить. Вот еще когда! Вот куда дошло, теперь, побывав сам в Гонконге и Кантоне в опиокурилках, Алексей понимал, что все это означало и каков еще тогда был у Эванса торговый размах. А сам Колька ходил в потертых гимназических брючишках.

Эванс сбросил пальто. Галстук, сюртук, жилет, все на нем с иголочки, по последней моде, но с оттенком неряшливости, кажется — означает высший шик викторианской эры.

— Что ты меня осматриваешь?

По выговору, по размашистым объятиям и трехкратному поцелую трудно представить себе более русского.

— В газете я прочел твое имя в списках прибывших в Саутгемптон из Африки. Я помню, что ты уходил в Японию к Путятину.

На столе появилась сигарочница.

— Так ты не ранен? Чем ты болен? На вид ты здоров, — сидя рядом и обнимая Алексея, спрашивал Эванс. — Ну, я твоему горю пособлю. Взгляни на себя: руки-ноги целы, голова на месте.

Алексей сказал, что ждет писем, хотел бы поехать в город, но его не выпускают.

— У тебя не было неприятностей в Гонконге?

— Были. С военной полицией. За то, что ездил с американцем в Кантон.

— Из-за этого тебя не будут здесь задерживать. Они такими пустяками не занимаются. Тем более из-за Гонконга, откуда еще никто сухим из воды не выходил. Будь что-то серьезное, тебя бы давно повесили или уморили. Но ты мне заговариваешь зубы с полицией.

— Больше ко мне никаких претензий не было.

— Ты врешь и не краснеешь.

— Тут не надо быть детективом…

— Англичанка?

— Да.

— На какой же адрес ты ждешь?

— Я написал с Мыса. Из дома могут писать на посольство.

— Моя жена ждет нас в семь часов вечера к обеду. Ты досыта наговоришься с ней, она москвичка и говорит слегка на «а»; очень мило. На свете нет жен и матерей лучше русских. Это знают на Западе и на Востоке, но не в Москве и в Петербурге, где русские женятся черт знает на каких обезьянах. И ты не думай, что англичанка — это что-то особенное. Мой отец всегда хотел, чтобы я женился на русской.

— В госпитале я подчиняюсь заведенным правилам.

— Я тебя вызволю из этой путаницы. Помнишь, как ты играл в бильярдной с мошенником и мы с Собачниковым тебя вызволили? Уже тогда тебя все тянуло к морю. Я знаю о тебе больше, чем ты думаешь. Инвалиды у ворот, узнав, что я разыскиваю русского, стали рассказывать про твои приключения в Японии и Китае и что тебя не признают пленным. Они гордятся, что у них без права выхода за ворота сидит такой русский. Видно, по госпиталю о тебе ходят лестные слухи. Не хотел бы ты убраться отсюда поскорей?

— Но как это сделать?

— С твоей репутацией ты можешь оказать больше пользы англо-русским отношениям, чем немец Бруннов… Настоящей пользы. Пока ты увлекался и совершал открытия в восточных морях, наша с отцом фирма втягивалась в новые виды бизнеса… ну, я тебе задам тот же вопрос, что, наверно, ты уже слышал от янки, которые помогли тебе в Гонконге.

Сигары и сигарочница исчезли со стола. Эванс положил на скатерть свои костистые белые руки, как бы открыто и всерьез приступая к основательному делу.

— Как твои денежные дела?

Алексей получал небольшое ежемесячное содержание от военного ведомства. У Эванса все средства в обороте, Николай занять не может. Война принесла убытки, но фирма не прогорела. Русский торг, как и многие фирмы, частично продолжали через третьи страны. Теперь восстанавливаются прямые торговые связи. Молодому Эвансу скоро ехать в Петербург. Начинается возмещение убытков. На учете каждый шиллинг.

— Но далеко не все доходы фирмы из России. Как говорят французы: «Нельзя все яйца класть в одну корзину». Паровозы успели переконструировать. Отец продал их в Канаду, чем поднес дулю янкам. Я получил хорошие знания по математике и физике в петербургской гимназии… и по коммерческой арифметике… в Крыму пошло к падению Севастополя, а отец и сын Эвансы готовились к поставкам для России. У фирмы все до гроша рассчитано. В Англии я как англичанин. Но это не значит, что у меня нет совести. Речь пойдет о ссуде. Необходимо получить заем в приличном банке, под ручательство. Вот тут Эвансы неоценимо полезны.

— Отец хотел выслать мне деньги… Я могу ждать…

— Тебе нельзя рассчитывать на деньги из Петербурга. Поживи в Лондоне. Деньги нужны немедленно. У тебя есть костюм для выезда?

— Мне сшил портной индус на Капском мысу для Лондона. Я переоденусь и…

— Но все так просто не делается. Нужен апломб, престиж фирмы, цилиндр и галстук. При тертых брючках по канону дендизма! Самое главное: хорошо завязанный галстук и тертые штаны.

Колька присел, показал, что брюки почти протерты на коленях, потом ловко повернулся, забрал фалды сюртука и показал брюки с другой стороны. Все цело, но лоснится, потерто изрядно, и сам он явный спортсмен.

— «Как денди лондонский одет!»

Молодые люди расхохотались.

Эванс пошел к докторам. Алексей вызвал служителя. Он был одет, когда Эванс вернулся с позволением ехать в Лондон.

— Ты думаешь, в королевском госпитале не как в Гонконге? Ах, не так, конечно! Но бывает! Они не ждали, что у тебя такая фирма в покровителях. Военное ведомство не задевает коммерческие интересы. В торговом городе, который защищают, сами беззащитны!

Побывав у отца Эванса в конторе и закончив в этот день дела в Сити, Эванс и Сибирцев пошли пешком, направляясь к берегу Темзы.

Дождь рассеялся. Сложили зонтики. Перешли улицу с потоками экипажей.

Ветер разгонял облака и при солнце быстро сушил мостовую.

Вошли в парк около башен парламента. Вдоль прибрежной аллеи расставлены скамейки, некоторые на возвышениях из досок как на ящиках, можно подняться, посидеть и полюбоваться движением на Темзе.

— Давай присядем.

— Можно присесть, — согласился Алексей.

Схваченные чугуном гнутых подставок толстые плахи были сухи от ветра. Скамьи просты, демократичны по замыслу и грубы на вид, но крепки, вечны. Перед лицом сидящих стоят стоймя высокие и толстые каменные плиты продолжающейся вверх облицовки берега. За ними, совсем рядом, кажется рукой можно достать, идут мачты с парусами и трубы пароходов. Воды не видно; кажется, что Темза высохла, внизу не река, а суда идут посуху. Близка другая сторона реки с разномастными зданиями.

Эванс поднялся и подошел к парапету.

— Подойди сюда, — позвал Алексея, — посмотри.

Отсюда видно, что Темза вздулась, ей тяжело, вода за каменным поясом парка совсем близка, как на Неве, когда ветер с низовьев. Темза спешит, как хорошая ломовая лошадь, идет быстро, сжатая городом, стесненная и переполненная тяжелыми кораблями.

— А теперь посмотри налево, на здание парламента. Со стороны реки парламент стоит прямо в воде. Так построено, чтобы парламент никогда и никем не мог быть окружен.

Алексей обежал взглядом обросший водорослями и озеленевший слепой каменный отвес здания внизу, у волны, и посмотрел наверх. Он всматривался в это здание с украшениями и башнями. Все сложно, наново впечатления тяжелы от искусно обработанных и художественно уложенных масс камня, поднимающихся к небу. Готические крыши в черепице и металле неодинаковые над разными частями здания. Они спорят, пересекаясь линиями друг с другом, как бы выражают вечные разногласия, бушующие под ними. Стрельчатые башни, повторяя окна, стремятся ввысь. Налетел ветер, нагнал тучу, дождь. В парке в эту пору совсем пусто. Неподалеку за деревьями знаменитый собор Вестминстерское аббатство.

Вышли на улицу. Взяли кэб. Поехали в русское посольство.

— Ты с ума сошел. Зачем тебе какая-то кантонская клирошанка, когда в России столько прекрасных девиц хорошего воспитания не могут найти среди молодых людей порядочного жениха и на них охотится всякая нечисть, отбросы из разных стран: только бы прирасти к вам. Французишки из Бордо… Своей сухопарой справедливостью моя соотечественница задурила тебе голову? Говорила она тебе о равенстве прав человека?

— Говорила.

Эванс расхохотался и тронул возницу тростью, давая знак поворачивать направо.

— Она еще юна, — тихо заметил Алексей, — совсем.

Сказал о предполагаемой поездке Энн, сказал, что он отговаривал, но она идет на риск и хочет отправиться в Японию по его «делу». Эванс что-то постиг. Так заявлять может лишь леди высокого достоинства, из семьи значительного чиновника, official, которая имеет право на собственное мнение и независимые поступки. Возможно, Алексей также не очень прост.

— Перед войной Пальмерстон, под предлогом борьбы за права человека, разжег необычайную ненависть к России. Виктория пыталась сопротивляться. Королева — ваша родственница. Некоторое время уклонялась. Премьер-министр уличил ее мужа-немца в непатриотизме и поставил ее в безвыходное положение. Он припер королеву к стенке. Лорды объединились с бакалейщиками и газетными литераторами, и страсти забушевали. Все разъярились против царя и тирании. Даже дети были преисполнены политических чувств. Мой трехлетний сын узнал, что его мама русская, схватил игрушечную шпагу, глаза его побелели, и он стал нападать, пришел в неистовство. Русская! Русская! Я выпорол его ремнем, он стиснул зубы и не сдавался. Я выпорол его розгами, но он так и не разжал зубы. Ты знаешь пословицу: пожалеть розги — испортить ребенка. А вечером залез к матери в постель и горько плакал и жаловался ей, забыв, что она противник в войне.

В русском посольстве решетчатые литые ворота распахнуты. У подъезда рабочие снимают чехлы с чугунных двуглавых орлов. Служащий англичанин, наблюдавший за работой, любезно объяснил на французском вошедшим во двор Сибирцеву и Эвансу, что посольство открыто, с пароходом прибыли с континента двое дипломатов: Толстой-Кутузов и Остен-Сакен.

Алексей увидел барона. Он стоял вдали в саду. Остен-Сакен узнал Сибирцева, обрадовался и поспешил к нему. Они сверстники. Знакомы по Петербургу, встречались на лекциях путешественников в Географическом Обществе. Из главного белого здания посольства по ступенькам спустился Толстой-Кутузов. Оба дипломата в штатском, в крахмальном белье и без казенных пуговиц.

Все перезнакомились и разговорились. Эванс переменился. Алексей не узнавал его.

Прошлись по саду. Англичанин-садовник стрижет кустарники. Дорожки выметены и посыпаны песком. На свежих клумбах высаживают цветы. Громадные кусты рододендронов в цвету. В открытые ворота въезжает ломовая телега с землей и с ящиками рассады.

— Видно, за время войны за зданием и садом присматривали, — сказал Алексей, — следов запустения нет.

— Филипп Иванович Бруннов, покидая Лондон, обо всем позаботился, — ответил Остен-Сакен, — оставил дом и сад в надежные руки.

Перешли в здание посольства и уселись в комнате второго этажа с распахнутыми в сад окнами.

Подали чай. Эванс с чашкой устроился на диване, на самом краешке, поставил ее на колени, быстро выпил, оставил чашку и закурил.

— За многие годы, проведенные в Англии, Филипп Иванович отлично зарекомендовал себя, — продолжал Остен-Сакен. — Был принимаем ее величеством королевой Викторией, оставался близок с виднейшими государственными деятелями, был всюду зван, знавал ученых и промышленников — словом, был свой человек, которому все доверяли, он верил в незыблемость отношений России с Великобританией. Войны не желал, не верил в нее, конечно, испытал ужасные огорчения, был потрясен переменой в политике.

— Прибудет ли… его превосходительство… господин Бруннов? — спросил Эванс.

— Да, на днях Филипп Иванович прибудет на некоторое время, ну, как бы это сказать… для установления новых отношений… Он назначен послом в Берлин. Лучшего знатока Англии, чем барон Бруннов, трудно найти. Англичане сами пожалеют, — добавил Остен-Сакен, вопросительно глянув на Эванса.

— О да, да… — глубокомысленно отозвался Колька, сидя закинув ногу на ногу и держа сигару так, чтобы пепел сохранял ее форму не падая. Казалось, ноги его стали еще длинней, а гимнастическая худоба подчеркивалась жестикуляцией и энергичными телодвижениями. Видно, что он часы проводит на лошадях или с мячом и дубинками на лужайках.

Алексей не ошибся, предполагая, что Николай тут не зря, не только из чувства товарищества. У Эванса нашлись дела. Как говорится, едва дипломаты переступили порог, как он тут как тут. Далеко пойдет.

Оба дипломата заинтересовались Эвансом. Они буквально впились в него. Торговля России с Англией и для них сейчас на первом месте.

Эванс отвечал сквозь зубы, произнося русские слова с сильным английским выговором, и как бы с трудом подбирая их. Букву «л» выговаривал грубо, твердо, ошибался в ударениях и тщательно произносил окончания.

На прощание Алексея попросили по его делам приехать еще раз, обещая полное содействие, но не вдавались в подробности. И что хорошо бы ему дождаться Филиппа Ивановича.

От посольства ехали в наемном экипаже. Сибирцев объяснил дипломатам свое положение и думал об этом.

— А что это за белый камень на домах с колоннадой? — вдруг спросил он, когда поехали по улице, где все дома белы, все в четыре или пять этажей, у каждого несколько подъездов. Над каждым подъездом выходящее крыльцо и над ним толстая тяжелая плита навеса. Сдвоенные белые колонны держат ее под каждым из углов. На плите навеса стоит такой же восьмерик и держит над собой такую же плиту и так на каждом этаже, колонны стоят над колоннами у всех подъездов, повторяются ввысь до крыши и придают улице богатый и нарядный вид.

— Эти колонны не из камня. Это штукатурка по кирпичной кладке. Тебе пора знать. — Эванс велел остановиться и подвел Алексея к зданию. Собака, гуляющая по тротуару, чопорно посторонилась, чтобы ее не задели.

— В Петербурге на Зимнем колонны также оштукатурены, а кажется, что каждая тесана из цельной скалы.

В этой части города людей на улицах мало, впечатление такое, что все сидят дома и чем-то заняты, или в отъезде на службе короне, или торгуют в колониях.

Въехали в Челси, Эвансы живут в сердце Лондона, неподалеку от Темзы.

Здания здесь пониже: в два и три этажа, в несколько подъездов, в белизне камней отделки с контрастным блеском медных ручек и ящиков на дверях, выкрашенных красной краской. Решетки вокруг маленьких цветников у подъездов. Тут каждый подъезд считается отдельным домом, поэтому каждый вход имеет свой номер. Людей на улицах еще меньше, а садов и цветов больше.

Навстречу проскакал на коне старик атлетического склада лет семидесяти.

Кэбмен снял шляпу. Эванс приподнял цилиндр.

— Сэр, это Пальмерстон, — оборачиваясь к Сибирцеву и показывая кнутом назад, молвил возница. Алексей невольно обернулся. Мужественный всадник в плаще был далеко: стук подков о камни доносился все слабее.

Кэбмен добавил с гордостью знатока и патриота, что Пальмерстон живет на Пиккадилли. Через Челси его маршрут по четвергам. Выезжает в любую погоду.

Особняк молодых Эвансов из нетесаного черного камня, окна обоих этажей в частых переплетах, как в белых решетках. Богато и похоже на церковь.

Наташа слегка полновата, как и полагается купчихе. Пришла с садовой террасы с розами. Прелесть, что за локотки, остренькие; руки с легкой полнотой по-девичьи хороши. Лицо тонкое и нежное, голубые глаза чуть навыкате. Маленькие яркие пухлые губы; улыбочка выдает натуру, приветливую, но бойкую. Акает, как замоскворецкая уроженка, с мужем по-английски говорит чисто и быстро.

Поздоровались и познакомились. Ушла переодеваться; мужчины приехали прежде времени.

За столом, после разговоров о том о сем, Наташа, видя, что дело не идет, решила взорвать все эти приличия, и ее как понесло. Оживляясь, заговорила про Москву. Ее отец владелец чаеторговой фирмы и магазинов на Тверской и Мясницкой, в Питере и в Нижнем. Торгует сортами караванных чаев. Поставляет чай в цибиках из Китая в Европу. В семье была гувернантка из колонии московских шотландцев, дети говорили по-английски.

После обеда из многих блюд перешли в темную, богатую гостиную. Эванс помчался на второй этаж, на крики ссорившихся мальчиков.

— Я не верю, что на караванные китайские чаи со временем падает спрос, хотя все говорят, что в Европе меняются вкусы, настоящих знатоков чая становится все меньше… — по-мужски рассуждала эта хорошенькая леди с узким лицом чопорной блондинки. — Отец рассказывал, как его привезли мальчиком десяти лет в Москву из деревни и отдали купцу в чайный магазин. Хозяин накормил его ужином, показал на полати и сказал: «Полезай на филатки». Пять лет пришлось открывать дверь лавки и кланяться каждому посетителю. А потом хозяин отдал за него единственную дочь и передал дело. Отцу часто приходилось бывать в Сибири и даже в Монголии.

Николай навел тишину, скатился как по трапу и сел на диване, с интересом слушая. Эванс не перебивал, умел слушать. Он выбрал жену по себе, знал, что делал. Кажется, давал ей полную свободу и выслушивал ее мнения. Иногда Наташа судила резко, лицо ее становилось еще острей, она взмахивала рукой картинно, как оратор на митинге.

— Мне за войну тут пришлось наслушаться комплиментов. Лично меня никто не задел ни разу, кроме детей.

В замоскворецком обществе, даже в среде образованных купцов, известных меценатов, вряд ли Наталья Ивановна получила бы такую независимость. Впрочем, может быть, там ушли далее, чем полагает общество и наш купеческий Шекспир.

Судя по разговорам, она выезжала куда хотела и когда хотела, с мужем и без мужа, в Хрустальный дворец, на выставки картин и скульптур, бывала на скачках, имела обширные знакомства.

Алексей хотел было спросить, не отстает ли она от русской жизни, знает ли, что у нас, не слишком ли увлечена, когда Наташа, словно отгадав, сказала, что до войны бывала дома и еще поедет. Последний раз фирма Эванс давала ей коммерческие поручения.

Наталья Ивановна знала театры обеих наших столиц, частные антрепризы и императорские, наши голоса и балеты. Она невольно возвращала мысли Алексея от Хрустального дворца и Гайд-парка к Китайгородским башням на Театральной.

Конечно, Эванс давал ей полную свободу. Он опять помчался наверх смирять детские ярости.

— Николс семьянин прекрасный, он не похож на своих. Англичане любят животных больше, чем детей, ласкают кошек, собак, боготворят своих выкормленных щенков, нежны с ними, а с детьми строги. Бьют их, отстраняют от себя, передают воспитателям. Бывают в семье грубы, когда никто не видит. Мой муж исключение.

— Обычай жестокий, — подтвердил Николай, возвращаясь. — У нас считается, что ласка портит, набалованный, привыкший к нежностям ребенок вырастет слабым, неготовым к жизненной борьбе, бывает неблагодарен родителям, на них привыкает смотреть как на дойную корову. Нежность, по мнению англичан, портит нервы, мешает выработке характера. Нужен спорт. А кошек и собак нельзя испортить нежностями: лаская их, человек получает возможность, не во вред потомству, истратить свойственные ему чувства. Наши pets — любимцы, домашние животные, как громоотвод. Нежность без них может стать семейным ядом. Потомки животных с поколениями не теряют врожденных кошачьих и собачьих качеств, привычка к ласкам и лакомствам не становится врожденным свойством.

«Англичане знают, что делают!» — вспомнил Алексей фразу своего капитана на «Диане». У нас судят по-иному. Ребенок, выросший без ласки, как без отца, жестокосерд.

— Сам я не могу быть слишком строг с моими детьми. Они очень впечатлительны и обидчивы. Знатоки России полагают, что в России не правительство плохое, а у русских плохи нервы, они испорчены за века ига и что, какое бы правительство ни сменило самодержавие, народ будет и его ненавидеть. До войны говорили, что бог дал русским таланты, но лишил их душевного равновесия. Герцен, живущий в Лондоне под покровительством законов, написал теперь, что война показала в русском сильный зародыш. Такого мнения придерживаются наши участники войны. С этим многие согласны. Мой долг вырастить детей с характером и крепкими нервами, не сломать их.

— Николс исключение, — повторила Наташа.

Колька всегда был целомудрен и еще мальчиком говорил товарищам, что хочет рано жениться и ему нужна будет только хорошая жена и больше никаких девиц и женщин в жизни не потребуется. Это все глупости! — отвечал он товарищам, когда они начинали заманчивые и дразнящие разговоры про связи светских женщин, про гусарские и студенческие утехи и попойки и про публичные дома.

Да, несмотря на всю свою склонность к спекуляциям и авантюрам, Колька оставался целомудренным.

Оказалось, что Наташа по Москве знает троюродного брата Алексея, он ухаживал за ней. Больше — она знает его невесту Веру, только не знает, что она его невеста. Вера, как живая, предстала перед Алексеем. От нахлынувших воспоминаний Наташа стала ему еще милей. А Наташа ударилась в откровенность без границ. Незаметно Алексей и Наташа, как брат с сестрой, перешли на «ты».

— Англичанки узнали, что русские мужья нежны с женами. Смотри, Леша, не попадись им… Сами англичане грубые мужья и отцы! — воскликнула Наташа и картинно взмахнула рукой, показывая в пространство как на оппозицию. — Муж может мне ответить: откуда ты знаешь, у тебя нет никакого опыта, да и сравнить не с кем. Но у меня есть приятельницы англичанки, они бывают совершенно откровенны. Вы думаете, господа, что у англичанок, когда их доводят до белого каления и заставляют терпеть, потом не бывает душа нараспашку?.. Здесь, в особняках Челси, жен бьют чаще, чем где-либо. Леша, кстати, сходи посмотреть, как по утрам вешают преступников у тюрьмы, и какой сброд собирается в эти дни на такое зрелище, и какие там волчицы из трущоб.

Английский муж может быть с ней на балу или в гостях сама благопристойность, а приехав домой, схватить жену и сказать: «ну… корова»… или «ну ты, животное»… И это выслушивает викторианская леди в эру идеального благонравия.

— И лорды?

— А разве лорды не люди? Но Диккенса я не люблю. Если бы Англия стояла на таких негодяях, как его коммерческие столпы, не было бы цивилизации. Приму Диккенса только как карикатуриста.

— Англичан вырастило море, — сказал Алексей. — Привило торговую предприимчивость, как спасение от подъяремной тоски.

— А нас — Волга и Сибирь, — отвечала Наташа. — Через Сибирь мой отец водит чайные караваны. Но пока столичное общество России еще слишком провинциально и далеко от того, чтобы мыслить интересами Сибири. Оно ограничено казенными выгодами и петербургскими пошлостями, даже самые блестящие умы, которые живут со своими крепостными как в оазисах. А ты не хотел бы познакомиться с Герценом?

— С Герценом?

— Да.

— Я даже не знаю толком, кто такой Герцен.

— Не слышал? Не понимаешь, о ком речь? Это наш писатель, он здесь как свой. Как и Тургенев. Герцен!

— Что-то слышал. Ты с ним знакома?

— Да.

— Но ведь ты не революционерка, кажется?

Наташа рассмеялась:

— А ты слышал такое выражение: «крещеная собственность»?

— Нет…

Алексей рассказал про встречу с премьером на коне. Наташа умолчала, воздержалась.

— Ты нарочно повел Лешу к Ротшильду? — спросила она мужа.

Николай стал рассказывать, что у банкира все тот же небольшой кабинет и у самого спеси не прибавилось.

Алексей запомнил Ротшильда. Безупречный джентльмен. Типичный англичанин. С утра завален делами. Принял письмо фирмы Эванс учтиво. Кивнул в знак согласия и что-то написал.

Алексей услыхал цифру процентов. Ротшильд заметил морщинку на его лбу. По лицу Ротшильда скользнула тень. Он и так сбавил ради старика Эванса.

— Зачем мне шиллинг, — сказал он Сибирцеву, подавая бумагу, — если к вечеру у меня не будет из него два шиллинга?

Ротшильд стал жаловаться Эвансу, что получил из Гамбурга письмо раввина, известного просветителя. Он призывает Ротшильда помочь своему народу, разбросанному по всему свету и влачащему жалкое существование, помочь нищим в нужде.

«Довольно евреям быть нацией шпионов, — с яростью и болью писал раввин, — выкупите, ваше превосходительство, г-н Ротшильд, еврейские земли и отдайте их своему народу, пусть евреи вернутся на родину предков и станут земледельцами и тружениками на своей земле. Когда-то евреи были храбрыми и воинственными и в древнем мире подавали примеры мужества. Такими они должны стать снова. Возродите нас. Дайте нам нашу землю, верните ее. Вы все можете. Вы самый богатый человек на свете».

Ротшильд развел руками. Он только что предоставил правительству Великобритании заем в четыре миллиона фунтов на покрытие военных убытков.

— А как это для евреев? — воскликнул он, рассказывая об этом.

«По-нашему это, кажется, чуть ли не сорок миллионов рублей», — подумал Сибирцев.

У евреев нет прав даже в Англии при этом. Ротшильду близок ли призыв раввина? Или ему не до этого? Или со временем он надеется найти сильных и верных союзников в англичанах, заслужив их благодарность, зная, что один в поле не воин.

Ротшильд сказал, что доволен своими сыновьями, но его выводит из себя племянник: нахал, каких свет не видал, не дает прохода горничным и служанкам, всех хватает и щиплет.

— Такой негодяй! Сегодня я застал его в коридоре, где шла уборка, он схватил девицу. Увидя меня, — что бы вы думали? — он выпустил ее, но не смутился… Он мне, своему дяде, подмигнул, словно товарищу по безобразиям. Я с утра не могу прийти в себя, не могу найти места и не могу молчать! Я молчу… Но я кричу! Я его вышлю к просветителю в Гамбург. Пусть его просвещает… Не думайте, что он дурачок. Он математик, вундеркинд. Но нахал. Хватает этих пуританок…

— А что будет, если у него появятся большие деньги? — с негодование продолжал Ротшильд. — Женщины всегда остаются женщинами, а деньги деньгами. Французы говорят… что в каждой женщине живет… Что вы думаете об этом? — спросил он Сибирцева.

— Я стараюсь не держать при себе больших денег, — учтиво ответил Алексей, помня уроки японцев.

— Банкирская фирма должна быть чиста, как кристалл. Деньги как чистая кровь в здоровом организме. Этот нахал развалит любую фирму. Я найду на него управу! Не поможет раввин — пошлю в Америку. Там они говорят: не все ли равно нам, вокруг какого столба объединяться? Вы говорите, что в Гонконге познакомились с банкиром Берроузом?

— Впервые — на борту «Паухатана» в порту Симода…

Ротшильд, слушая рассказ Алексея, скривил левую половину лица в брезгливую гримасу, в то время как правая оставалась британски холодна и правый глаз смотрел зорко — и это было ясней любых характеристик Сайлесу.

Банкир любезно отпустил посетителей.

— Ротшильд большой шутник, — сказал Эванс, выходя из банка.

— Он любит анекдоты?

— Другому нашему банкиру, а не ему, предлагают открыть отделение банка в Петербурге. Племянник Ротшильда! Его может и не быть! Ротшильда можно понять. Ротшильд содержит государство, а будет избран в парламент без права занять в нем место.

— Царь имеет дела с парижским Ротшильдом, который, кстати, содержит отделения в портах Китая.

Ясно, что Эванс свой человек у банкира. Эванс всегда был стоек, как мальчики, которых изображает Диккенс.

— Ротшильд говорил не только со мной и с тобой. Он говорил с молодой Россией. Он проницателен, смотрит в будущее. Он сказал про заем и про письмо раввина. Но что предпочел спасение Англии. Он показал, что дал деньги на восстановление отечества, потрясенного войной, а не на выкуп обетованных земель.

Ротшильд подает руку в беде? Он подчиняет себе Англию? Щедрость его предшественников одарила Лондон знаменитой Национальной галереей.

На Англию ставится ставка, как на страну свободы. Англия не наивна. У нее есть Диккенс и Виктория. Англия с благодарностью делового человека пожимает протянутую руку, принимает поданную помощь и не останется в долгу, сохраняя традиции. Сила солому ломит. А силы в них бушуют. Алексей это почувствовал, когда познакомился с Энн Боуринг… Ротшильд подал бы помощь и России. Петербург нуждается в займе. Но ведут переговоры с банком Беринга. Молодой государь не хочет ходить в одной упряжке с двумя братьями из двух столиц.

А думать уж некогда; на вечерней улице сплошной грохот экипажей и карет, с блестящими от воды поднятыми верхами, с кучерами в коже и клеенке и в кожаных цилиндрах, сидящих на козлах с видом полицейских on duty — при исполнении обязанностей. Стук копыт, крики, шум дождя и ветра, при свете фонарей движется масса зонтиков, которые все время меняются на ходу, все толкаются, извиняясь и скалясь друг другу, как бы ссорятся и тут же примиряются. Нация яростных спорщиков и дельцов видна в уличном движении. Мальчики в красных курточках снуют под зонтиками с покупками, доставляя их из магазинов на дом…

Весной 1856 года в числе русских моряков, вернувшихся из плена в балтийский порт Либава, неожиданно оказались доставленные туда с Тихого океана, через Англию, участники японской экспедиции адмирала Путятина: старший офицер погибшего корабля «Диана» лейтенант Александр Сергеевич Мусин-Пушкин, ученый секретарь русского посольства Осип Антонович Гошкевич, японец Прибылов, бежавший из своей страны и принявший русское имя, лейтенант барон Николай Александрович Шиллинг и шестьдесят матросов.

Из Главного морского штаба предписали поспешить отправить прибывших по зимнему пути в Петербург. Начальник Либавского порта ответил по телеграфу, что все офицеры выехали, а матросы привезли с собой такие тяжести, что невозможно найти столько лошадей и подвод для их перевозки. По открытию навигации просил о высылке из Кронштадта особого парового судна.

— Что же это за пленные? Что у них за тяжести? — удивился, прочитав телеграмму из Либавы, начальник Главного морского штаба адмирал барон Врангель, знаменитый исследователь Аляски и ученый. Фердинанд Петрович встал из-за стола и прошелся своей энергичной походкой по громадному кабинету в одном из угловых «кубов» Адмиралтейства. — Видно, нажитое добро! — возвращаясь по сплошному ковру в размер пола от дальней стены с газовыми рожками в бра и с картиной Айвазовского, сказал он поднявшемуся со стула начальнику инспекторского департамента молодому грифу Гейдену.

Черный морской мундир Федора Логиновича подчеркивал белизну его лица, светлые бакенбарды и золото эполет. (Гейден — типичный блондин-моряк, каких много па всех флотах Европы.)

— Вот еще новости! Такими становятся простые люди! В наше время матросики в плену тяжестями не обзаводились. За харчи работали. За харчи! Может быть, водочку потихоньку попивали. Что означают — тяжести? Это покупки. Сделаны на деньги, даром не дадут. Срам! Где же деньги взяли? Ах, британцы торгаши. Втянули матросика в буржуазные отношения. Судно, конечно, придется послать, как только в Финском заливе разойдутся льды. Ах, наши ледяные погреба: Финский и Рижский; шторм бушует, а море во льдах.

Проклятая буржуазная Европа, думал Врангель. Вот от чего нашу Аляску надо оберегать. На нее надвигается нажива Как и на бедную Германию.

— Фердинанд Петрович, — осторожно заговорил Федор Логинович, офицеры и матросы из Гонконга, и все заработано ими в Китае, а не в Великобритании. Наши моряки из Европы возвращаются без особых тяжестей.

Мысль о происшедших переменах уж не приводила Врангеля в хорошее настроение. Хотя, казалось бы, все не так уж плохо, да победа достигнута слишком поздно. По победа полная, к которой Врангель и его единомышленники стремились всю жизнь. Из этого кабинета выжит и удален на покой, в отставку, когда-то всесильный расканальский бюрократ и реакционер князь Меншиков, лукавый царедворец, долгие годы сживавший со света Врангеля и многих ученых. Вот вам исторический пример: ученый заменил матерого бюрократа! Молодой либеральный царь — воспитанник Жуковского, позволяет брату Константину, совсем еще молодому генерал-адмиралу русского флота, наводить порядок в морском ведомстве. Добрые времена ученых восстанавливаются.

Граф Гейден и при князе Меншикове стоял во главе инспекторского департамента. Но Гейден особ-статья.

В чиновничестве самом высшем, среди аристократии и ученых, как и среди мелюзги, давно идет глупый спор, кто полезней и верней может служить государю и государству. Палка о двух концах. Врангель не считал себя немцем. Германию он любил, как отчизну мировой науки. Врангель много совершил для России, он не мог не считать себя русским. Воспитанный в русских обычаях, носивший русский мундир, трудившийся на севере и на Аляске многие годы, сжившийся с простым народом, он полагал, что глупы те немцы и инородцы, которые стараются выставить напоказ что-нибудь иностранное в своем происхождении. Когда заводили разговоры, что Пруссия объединит разобщенную Германию и что немцы в России будто бы должны также объединиться и приобретать влияние, барон Врангель приходил в бешенство. Эти разговоры лишь компрометируют. Вам ли теперь не живется!

Вернулись к делам. До прихода телеграммы, сбившей Фердинанда Петровича с толку, говорили о назначениях.

Вчера великий князь Константин спросил у Врангеля, кого бы предполагал он командующим эскадры, которой предстоит идти в Тихий океан. Шесть новых винтовых корветов и транспортов сводятся в отряд и отправляются к устьям Амура. Но все так медленно делается! А слух о назначении новых кораблей, видимо, прошел… Врангель опять отвлекся, помянул, что к нему являлся с докладом о ходе своих исследований в Средней Азии молодой контр-адмирал Алексей Бутаков.

После доклада поговорили о том о сем. Бутаков никакого отношения к назначениям по флоту не имеет. Он молодой, но теперь уже всемирно известный географ, награжден за открытия Гумбольдтовской медалью. С юных лет прошел тяжелую школу плаваний под командованием адмиралов Литке и Лутковского, на кораблях, где воспитывался великий князь Константин.

Бутаков полагал бы назначить командующим новой эскадрой контр-адмирала Невельского. За ним открытия океанские плавания, он в лучшем для моряков возрасте, у него еще все впереди, а что с Муравьевым, их можно помирить. Оба они не без головы, интересы дела превыше всего.

Фердинанд Петрович ответил, что Невельского нет в Петербурге, он после увольнения еще не приехал из Сибири и, вероятно, захочет отдохнуть сначала год-другой. Суть дела была не в этом. Врангель не хотел бы объясняться.

Бутаков уверял, что Невельской моряк, знающий европейские и американский флоты, на хорошем счету у иностранцев, на Востоке имел дела с их фирмами, он должен до конца довести исследования в южном Приморье, для чего могут послужить современные быстроходные корабли, каких до сих пор ему не присылали. Он не потеряет зря времени. Как бы он ни устал, но тут ухватится… «Знаю его нрав, он горяч, но благороден в высшей степени!»

Бутаков петушился, вспомнил плавания вместе с Невельским на «Беллоне», «Авроре» и «Ингерманленде», когда у молодых офицеров составлялись знакомства с моряками разных стран, во время встреч во дворцах, на королевских и президентских приемах в честь его высочества Константина, и приходилось танцевать с прекрасными леди, а также пить и развлекаться в обществе сверстников и старших чинов, бывать в учебных заведениях, участвовать в соревнованиях с иностранными офицерами, гребных и парусных.

«Наши былые знакомые в других странах теперь командуют кораблями и эскадрами, делают описи, они знают об исследованиях Невельского, об открытии Амура и Сахалина. Фамилию его американские ученые в своих журналах и в письмах иногда упоминают как Nevel’skoy, отделяя корень, похожий на „западную“ фамилию, от славянского окончания, как бы намекая на родственное им происхождение. Тем больше интересуются его открытиями, понимая, что они были секретны Невельской мог бы восстановить свои связи с моряками западных стран и Америки и поставить на службу науке и на пользу флоту. Ему всегда была бы оказана поддержка. Ни один старый товарищ не остался бы в долгу…» «Представьте, ваше высокопревосходительство, — говорил молодой ученый вот в этом же кабинете, — если бы русская эскадра под командованием Невельского пришла бы в Штаты. Как всколыхнулась бы пресса. Он тот, кто протянул им руку через Тихий океан, заняв западный берег. Уж не говоря о моряках из Плимута, Портсмута, Шербурга, которых сейчас полно на востоке и которые ничего зазорного не находят в деятельности русских коллег на побережьях Сибири…»

Но Фердинанд Петрович не может идти с подобным ходатайством к генерал-адмиралу, великому князю Константину Николаевичу.

Гейден занимался Невельским, когда тот жил на Петровской косе.

Константин Николаевич, увлеченный подвигами Невельского и очень довольный его женитьбой, собственноручно написал тогда Геннадию Ивановичу, поздравляя с новорожденной и обещая впредь быть восприемником всех детей от купели. Послал на кругосветном корабле в подарок его супруге Екатерине Ивановне концертный рояль.

Год спустя о политических событиях на востоке и об условиях жизни в самой экспедиции известия пошли угрожающие. Европейская война приближалась. В Китае бушевало восстание. Династия могла пасть. Мятежники рвались к Пекину. Дальний Восток занимался как зарей. На устьях Амура голод, нет кораблей.

Граф Гейден, по желанию его высочества, послал Геннадию Ивановичу письмо с предложением оставить Амур, где дело уже начато и не заглохнет, и вернуться в Петербург. Дано понять, что Невельского ждала самая широкая деятельность. Письма Гейдена к Невельскому имели оттенок товарищества, духа дружественности, которые обретают бумаги из-под пера молодого человека, занимающего большую должность, обращенные также к молодому и равному по чину ученому, не занимающему значительной должности, но знаменитому и занятому значительным делом. Личное знакомство, в таком случае, как подчеркивается тоном подобного официального письма, составляет взаимную честь.

Тогда Геннадий Иванович еще не был надломлен, как теперь, и весьма пригодился бы для службы в столице. Но Геннадий Иванович выказал характер. Он отказался от предложения, хотя не мог не понимать, от кого оно исходит. Он отказался от хорошей карьеры, объясняя, что не смеет бросить дело, должен все довести до конца. А теперь, конечно, времена переменились, обстоятельства иные. Судьба тем временем обрушилась на Невельских со всей жестокостью.

Когда в конце войны, после эвакуации Камчатки, пришли известия, что Невельской и Завойко уволились и возвращаются в Петербург с началом навигации, его высочество сказал: «Я ничего для них не могу сделать, у меня нет должностей для таких настоящих моряков, как Невельской и Завойко».

Вошел белокурый адъютант. Доложил о приезде Михаила Христофоровича Рейтерна.

— Что же вы, добрый молодец, скачете в такую непогодищу? — спросил, обнимая гостя, Врангель.

Рейтерн поцеловал дядюшку своего любимого, ныне покойного сверстника и друга Вильгельма Врангеля, безвременно скончавшегося в расцвете лет. Он и сам считал Фердинанда Врангеля дядюшкой.

— Нам ли бояться ветра-дуболома, — отвечал Рейтерн и добавил с гордой улыбкой: —Что русскому здорово, то немцу смерть!

— A-а! Что там немцы! — Врангель махнул рукой. — У них дело не идет.

Врангель говорил о Германии с досадой, как о деле, на которое столько лет надеялся и разочаровался вконец, он верит только в Россию. Рейтерн также далек от былых заблуждений. Он приехал поговорить совсем о других делах, не о мировой политике, похлопотать о родственниках и знакомых.

Врангель показал телеграмму из Либавы.

— Никак не можем вывезти наших людей из этой торгашеской страны. Пускаются во все тяжкие. Денег на матросов не жалеют.

Врангель стал жаловаться на безобразия и неразбериху, которые достались ему в наследство.

— Но все же минувшего не вернуть, — молвил Рейтерн. Мишеля не стесняло присутствие Гейдена. Федор Логинович принят Врангелем как свой.

В свое время Меншиков был польщен, когда сын знаменитого боевого адмирала Гейдена назначен был в начальники инспекторского департамента. Молодой Гейден трудолюбив и знает дело. Его отец голландец, служивший в Вестфалии, в начале века выехал в Россию. Он служил верно, бывал в морских походах, участник Наваринского сражения, возведен в графское достоинство. Скончался, будучи начальником Ревельского порта, его усыпальница в Домском лютеранском соборе на Вышгороде и над ней русские боевые знамена.

Князь Меншиков желал следовать вкусам Петра Великого, любившего голландцев, и своего предка Сашки Меншикова, ставшего светлейшим князем. Он льстил себя сравнением с ними, приблизив подобно им трудолюбивого голландца. Так романтика и реакция, как понимал Врангель, притворяясь прогрессом, пытались повторить петровскую эру.

Фердинанд Петрович дал понять, что от Мишеля нет секретов. Порешили представлять о назначении капитана 1-го ранга Кузнецова, о ком говорено у генерал-адмирала. Хороший моряк, отлично показал себя.

— А Невельской слишком большая фигура, чтобы командовать новой эскадрой. Придется Геннадия Ивановича с его знаниями и опытом определить в наш ученый совет, в рейхсготтен, царство божье отставных адмиралов.

— Но ведь, дядюшка, ему только сорок лет! — разомкнув уста, заступился Рейтерн за здравый смысл.

— Он принадлежит прошлому, — с грустью ответил Врангель, — славному прошлому…

Чувствуя, что тут предстоит разговор о каких-то, может быть, личных делах, Гейден простился.

— Бутаков не то, что надо видел в иностранных флотах, — сказал Врангель. — Разве он не знает, каким избиениям подвергают там матросов, как там за деньги продают офицерские чины и должности…

Речь пошла о том, что на южном побережье Сибири, которое еще не разграничено, хотят найти и построить большой порт, из-за этого идут споры. И, может быть, происходит дележ шкуры неубитого медведя. Муравьев — человек дела, но у него руки не дошли. Еще не занят Амур и неизвестно, что там будет.

— Денег на порты в Сибири нет, — ответил Рейтерн. — Все средства пойдут на коронацию. Это дело достоинства России и политики.

Врангель полагал, что вполне жизненны многонародные государства; были и в древности, и есть сейчас. Уже не говоря об Австрии — такое мощное, например, и с таким великим будущим, как Штаты.

А какой блестящий финансист получился из Мишеля! Один из столпов, на которых стоит министерство. А гак молод… Немцы могут спокойно жить в России, оставаясь ей верными, превращаясь в русских или оставаясь немцами, как кому вздумается.

На Мишеля нельзя не полюбоваться. Свеж, статен, молодой лев в зеленом мундире министерства финансов. Пуговицы блестят как золотые монеты на сукне рулетки или на ломберном столике. У нас все в чинах и все в мундирах. Так и учат унтера — воспитатели солдат и матросов: ты нижний чин. У нас все в чинах. И ты в чине!

Министерство финансов известно своей осторожностью и деликатностью, но может поставить любому ведомству непреодолимые препятствия, заставить прыгать, как через колья.

— В Сибири у Муравьева, говорят, свои доходы, — сказал Врангель.

— Какие же доходы? Дозволить законом мыть золото? Чтобы началась золотая лихорадка. Купцы намыли ему пуды золота и пожертвовали на снаряжение первого сплава. Тогда государь-самодержец утвердил это беззаконие. Не дозволять же Муравьеву ввести собственное денежное обращение в Сибири.

Врангель смолчал. Видимо, понимал государь, что законом ничего путного в его государстве до конца довести невозможно. Считается, что надежный доход в казну идет с питейного откупа. Выясняется, что откупщики получают выгоды большие, чем казна. В руках арендатора такая выгодная статья, как спаивание народа. В народе говорят — арендаторы хуже помещиков. Особенно крепки они во всем юго-западном крае. Бароны-остзейцы им в Прибалтике большого простора не дают; сами спирт гонят. Питейный откуп — старый позор России. Сладит ли с ним Мишель? В министерстве финансов сидят опытные знатоки, у которых готов давно проект замены откупов. Рейтерн должен знать, за что берется. Россия бедна деньгами, движение денег слабо у нас.

Врангель также гнал спирт на своем заводе в имении. Особенно вник он в дело, когда вернулся с Аляски и несколько лет был не у дел. Но он продавал спирт в казну, отправлял его в Аляску и на Камчатку, надеясь на своего зятя Василия Степановича Завойко. Зять, вместо того чтобы помочь дядюшке в его трудном положении, писал, что народ в Камчатке привык брать бренди и виски у американцев, жаловался, что не может поручиться, что дядюшкин эстляндский спирт найдет здесь сбыт и что дядя получит барыши. Обидел он тогда.

А золотую лихорадку бродячие по северу американцы уже устроили раз-другой на наших землях в Аляске, и так неожиданно, что в Питере и в правлении Компании у всех волосы дыбом встали. Теперь, кажется, ждут еще худшего. Может быть, правительство ищет удобного повода, чтобы избавиться от Русской Америки. Нессельроде был пайщиком Компании. Горчаков избежит разладов со Штатами и не захочет приближения золотых и политических лихорадок. Того и гляди, Аляска сама уйдет от нас. На разгон приисков команды туда не вышлешь… А от Калифорнии до наших земель рукой подать. Одно валится у нас из рук, а другое хватаем, где не надо. Государь Николай I говорил: «Я не хочу расширения своей империи. Она и так велика. От дальнейшего ее расширения могут произойти лишь непоправимые несчастья».

Врангель рассказал, что на эскадру для плавания на восток командирами кораблей назначены будут Майдель, Астафьев, Стааль, Брюммер, Гревенс, Федорович, Мацкевич. Прекрасные офицеры. Умеют управляться и с парусами, и с матросиками, и с механиками, и с кочегарами. Рукой воспитывают.

Рейтерн спросил про Эгершельда и Шефнера. А потом вернул мысли Фердинанда Петровича к делам семейным.

— Василий Степанович о себе пишет, что он хороший мызник, — сказал Мишель, — он не для Петербурга. С уходом в отставку мог бы стать во главе одного из новых частных коммерческих предприятий, чья деятельность будет связана с морской торговлей и с перевозками грузов. Создается, как вы знаете, дядюшка, солидная компания пароходства и торговли для транспортировки между Рыбинском и Петербургом, по рекам и каналам, для чего должна быть капитально улучшена вся система каналов. Казна отпускает на это субсидии. Дело требует энергии, при расширении и углублении сооружений, и создания большого флота из барж и буксирных пароходов. Завойко мог бы быть драгоценным вкладом. С его настойчивостью он приведет в порядок весь наш гнилой болотистый север.

Чуть заметно Врангель поморщился.

Дела о путях сообщения и перевозках грузов решались с ведома военного и военно-морского ведомства, с тем чтобы на случай войны все держать наготове. Хотя формально независимые частные предприятия и деятельность директоров компании, эксплуатирующей каналы, вне компетенции Врангеля. В интересах Адмиралтейства, чтобы в числе управителей был опытный моряк.

Рейтерн сказал, что Завойко боевой адмирал с прекрасным послужным списком и в экономике ведения войны понимает больше всех петербургских экономистом и стратегов вместе взятых. Он честен, к тому же коренной русский, на каналах и болотах засилия не заведет.

— Ох, беда с этим Завойко! — воскликнул Фердинанд Петрович. — Да, мызник он отменный, что и Доказал на Камчатке. И смелый воин в бою. Но он не терпит никаких возражений и на всех жалуется. Если взял себе что-то в голову, то не отступится и не согласится уступить, хоть кол ему теши на лбу.

Когда-то так мил был он Врангелю. В свое время племянницу Юленьку отдали за Василия Степановича. Он был молод, на хорошем счету, бывал в морских боях и отличился. Увлеклась им, полюбила. Племянница Юлия, дочь покойного профессора Георга Врангеля, отправилась с мужем на восток.

Надеялись, что со временем Завойко станет правителем колоний в Америке. Но Завойко ушел на службу короне. А получал Русскую Америку как в приданое, как в наследство от дядюшки. Но Муравьев его сманил. Характер Завойко стал меняться. Учившийся не в Петербурге, а в морских классах, в Николаеве, где выпускают далеко не светских моряков, он перещеголял всех петербуржцев.

— Да, он смелый моряк и хороший хозяин. На востоке пошел в гору, там не смотрят на воспитание, все сойдет, там нужны люди, умеющие работать и сражаться, знающие не паркеты и не по-французски, а хозяйство и мореплавание, в чем Завойко не откажешь. Но как поставить его во главе столичной компании? Он безграмотен!

«Все это выпалил наш дядюшка!» — подумал Мишель.

— Многие наши морские офицеры и капитаны высокого происхождения, вышедшие из морского корпуса в Петербурге, не лучше. И всю жизнь остаются безграмотными.

— Да, бывают безграмотны и английские и французские офицеры при всем их лоске, — согласился Врангель. — Особенно у англичан — мореные дубы особой породы. Такой и не пишет, и не разговаривает ни с кем, и его не узнаешь.

— Безграмотность — бич России, недостаток всех наших сословий. Вы полагаете, дядюшка, что в Петербурге редки безграмотные сановники и даже высшие государственные деятели, за которых трудится мелюзга. Сами они только расписываются. Таких гораздо больше, чем можно предполагать. Прежде чем нашим русоперам, — не удержался Рейтерн, — да тягаться с немцами, им надо научиться своей же собственной грамоте, выработать аккуратность, точность, краткость в суждениях. Но нашему бы теляти да волка съесть! Трудолюбию в скучных, но повседневных делах. Отбросить спесь, лень и зазнайство, забыть свои проекты переустройств из-за того, что лень работать. Завойко в грамоте отстал, но он аккуратен и трудолюбив, это машина, а не человек… За его детьми будущее. Немцы, как я замечаю, по-русски пишут грамотней и литературней, чем сами русопяты, которые языка своего не ценят и выработали по лени особый чиновничий язык, которым и излагают все государственные мысли, наводя даже полезным делом смертельную скуку на всех, кому приходится их слушать по долгу службы или читать их бумаги. Они внушают этим отвращение к любому государственному делу.

— Нет, и этого нельзя скрыть, — ответил Врангель, — талант и ум есть.

— Талант нуждается в обработке.

— И это есть.

— Пример выработки национального характера, которого не знает ни одно государство, подаст со временем всему миру Пруссия.

Рейтерн закусил удила.

Юля — сестра его покойного друга Вильгельма.

В минуты отчаяния и разлада с женой Завойко собственноручно писал безграмотные послания, которые читать нельзя без отвращения. Ябеды, зависть, озлобление в каждой строчке. Если же написано грамотно, без ошибок — значит, Василий Степанович не в ссоре и в семье спокойно и Юленька разделяла все его труды…

«Я считаю себя несчастным человеком, судьба бросила меня… Нельзя передать, какие я несу мучения… — писал он Врангелю. — Офицерство здесь на востоке ето страм, что ето за люди страм… А ежели Высокопреосвященный да поведет кляузы к которым охотник и суется не в свое дело… А население Камчатки все во власти попов, которые тут всесильны, так как здесь продолжаются времена инквизиции».

Никого не щадил. Юленька, бедняжка, все вытерпливает. Упрям, крут, суд его краток, но Юленька смягчает ему нрав. Он себя в обиду не дает, но при этом на всех жалуется. Солдаты и матросы любят его, чувствуют простой характер, а он знает, чем взять работника.

— Ныне Завойко адмирал, герой Камчатки, нанесший за всю войну единственное поражение флоту союзников.

Английский адмирал Прайс после первого штурма, видя сильный отпор и недостаточность своих средств, ожидая поражения, взял ответственность на себя и застрелился, давая возможность своей эскадре отменить штурм и уйти. Так Василию Степановичу этого мало. Он всюду пишет и уверяет, что адмирал Прайс не застрелился, а что это подлый обман, а на самом деле он убит выстрелом русского орудия, которое наводили его герои, камчатские артиллеристы, следуя указаниям самого Завойко, отстранившего в разгар боя нерасторопного офицера.

«Такие противоречия! — полагал в досаде Врангель. — Герой войны, герой труда, а иногда как кляузник и ябеда. Вдруг ему покажется, что все у него крадут славу. Мало ему своих уличать, взялся за англичан, что и они обманывают его, не могут не солгать, как наши чиновники. Достоинства и подвиги Завойко замалчивают, желая из мести за свое поражение подложить ему свинью. Я сам не любитель англичан, но что же их винить в грехе, им несвойственном. У них гибель на палубе в бою считается геройством и не скрывается, и об этом пишут, и за это оказывают почести, память таких моряков сохраняют и приучают уважать. Кому бы вздумалось скрыть гибель Нельсона на палубе в бою и объявить, что на самом деле он покончил жизнь самоубийством, только чтобы награду не дали попавшему в него французскому стрелку. Завойко долго думал и додумался, что если все ему пакостят, то англичане не отстают. Да, теперь он возвращается в Петербург с Амура. Юленька прекрасная жена и мать, образованная светская женщина. Милая Юля, племянница моя. Едут, и с ними девять детей. Юля их прекрасно воспитывает, сама им преподает. Дети владеют языками, прекрасно рисуют, учатся отлично. А вот когда у них разлад между супругами, Василий Степанович начинает рубить сплеча, и бьет, как обухом по голове, и льются в его письмах потоки ошибок и нелепостей».

Немного еще посидели, пошутили и расстались. Дело не решили, казалось бы. Но ясно, что Врангель все исполнит.

В огромном кабинете с картинами, картами и знаменами Фердинанд Петрович, проводив Мишеля, некоторое время постоял молча. Вынул серебряную луковицу часов. Дома пусто. Елизаветы Васильевны больше нет. Рысаки скоро будут поданы.

Адъютант принес позднюю почту. Письмо от архиепископа Иннокентия из Якутска. Почта оттуда ходит редко.

Аляска, северное побережье Сибири, остров Кадьяк, Якутск останутся для Фердинанда Петровича навсегда краями молодости. Там он, бывало, не только делал описи, сам каюрил, сам охотился. Там он сдружился с молодым миссионером, ныне почтенным архиепископом.

«Лето был в Аяне и с неприятелями нашими десять дней жили по-приятельски. Впрочем, нельзя не отдать им справедливости за то, что они с Аяном поступили благородно».

Есть отрада в письмах Иннокентия, напоминания о славных временах, когда Фердинанд Врангель был главноуправляющим колоний в Русской Америке.

…Потому и неприятели поступили благородно и ничего не разграбили, что там оказался архиепископ. У них и у самих миссионеры в большой силе. А Иннокентий славен повсюду.

«В числе писем из Америки я нынче получил письмо от Касьяна с острова Павла… Если вы изволите помнить место Горбач, где… могли жить 20–30 холостяков[4], в прошедшем 1854 жили одних годовалых холостяков более 2000, что же сказать о прочих главных лежбищах! Касьян и все павловцы восписуют страшную благодарность за это, а кому же? Мне… Нет! Если уж следует кому-нибудь из людей благодарить за это, то Вашему Высокопревосходительству — сильно и убедительно представившему о запуске китов для размножения там, где люди гибли и откуда они собирались уходить.

Благодарность Главному Правлению — и Ему, послушавшему Вас… весьма приятно такое известие. Теперь надобно Компании искать только сбыт китов».

Врангель помнил Касьяна. Слава богу, он жив и здоров. И, видно, крепок, ходит на опасную морскую охоту. Врангель помнил остров Павла, как вели отлов зверей, завозили туда китенков, чтобы не вымерло население, как бывало там, где распоряжалось чиновничество.

Иннокентий скромничает, приятно утешает Врангеля в его петербургской жизни, а дело начато не мной, а им самим. Он с жителями острова Павла задумал все это, может быть, по их мольбе. Но сами они ничего исполнить не могли бы. Иннокентий обратился в Главное Правление. Там начались разногласия. Тогда Врангель решил все сам. Не шутка послать корабли на отлов китят, перевезти их, выпустить. Нашлись суда и люди. Павловцы сами пошли в экспедицию. Без Врангеля и кораблей Компании им и миссионеру невозможно было обойтись.

В детстве спрашивали: «Кем же ты будешь, Фердичка?» Мальчик отвечал: «Я пойду в дальний мир с луками и стрелами».

А теперь Врангель начальник Главного Морского штаба.

По секрету Иннокентий сообщал: «В полученном мной из Лондона письме пишут между прочим: „Лондонские раскольники желали бы, чтобы новые наши земли на востоке засеяны были чистым еретизмом. По крайней мере американские журналы не раз замечали это“. Просит письмо сжечь, если найду нужным, а если понадобится, то оставить и показать любому…» Видно, не хочет писать доноса, не желает обнаруживать интереса к делам политическим, как лицо духовное, а оставаться в стороне не может. Что и доказал не раз.

Но что значит еретизм? Религиозный? Политический? Или это еще один упрек за шведов и финнов, присылаемых на службу на Аляску, исповедующих лютеранскую веру? Кто же эти раскольники? Политические ли преступники, жившие в Англии во время войны? А переписка между нашими православными священниками происходит беспрепятственно по всему миру.

…Письмо из морского министерства Франции. Пишет французский адмирал, ученый, путешественник, хороший знакомый Фердинанда Петровича. «Мой дорогой друг… В Россию в скором времени предполагает отправиться директор частного депо морских карт… Морское министерство Франции просит… Возможно ли будет оказать содействие… Мы надеемся…»

Да, конечно… Врангель поднялся. За эти годы и мы и они делали открытия, производили описи; многие карты устарели…

Мир начинает оживать. Еще пленные наши от них не все вернулись, а они уж обращаются с просьбой открыть им наши депо карт, показать, какие новые открытия нами совершены. Врангель не хотел бы спешить с ответом. Но и отказать нельзя…

Долгим солнечным вечером инженер Николай Михайлович Сибирцев выслушивал рассказы и расспрашивал товарищей своего сына, офицеров японской экспедиции, явившихся к нему на дом при заводе под Петербургом. Сибирцев-старший крепко сшит, с гостями весел и общителен, как ровесник.

Приняв, при встрече, сыновье письмо, Николай Михайлович, быстро пробежав его и миг подумав, передал супруге, и она поняла мужа без слов. Кратко писал Алеша, прежде приходили письма подробней. Видно, спешит домой, надеется на скорую встречу, трогательно и жалко мальчика. Товарищи видели его в Лондоне, он не совсем оправился от недугов, после холеры еще чем-то болел, последствия дают себя знать. Из госпиталя выписан. Живет в пансионе. Но что же он задерживается? Спрашивается, на какие деньги. Ах, боже мой!

Лейтенант Александр Сергеевич Мусин-Пушкин, служивший на «Диане» старшим офицером, не состригший с переменой царствования на своих розовых тугих щеках николаевские бакенбарды, заметил про Алексея Николаевича, что, говоря по-английски, он всюду принимаем в Лондоне любезно.

Барон Николай Александрович Шиллинг благородно смолчал, зная, что сам говорит по-английски совершенней, чище и правильней Сибирцева. Алексей Николаевич ошибки делает в произношении и грамматике. Шиллинг был лучшим после Гошкевича переводчиком из всех офицеров экспедиции и посольства, если не считать самого адмирала Путятина, много лет служившего до войны морским представителем России в Лондоне.

Осип Антонович Гошкевич мило рассказывал про японца, которого вывез. Он теперь в Петербурге, остановились у Гошкевича дома, совместно составляют первый русско-японский словарь. Японец являлся в Петербургский университет и приглашен туда читать лекции.

— Так он образованный человек?

— Что же вы его с собой не привезли! — воскликнула Анастасия Николаевна Сибирцева.

— Японец желает окреститься. Отцом крестным быть уж мне, да надобно найти крестную мать, — сказал Гошкевич и вопросительно глянул на Сибирцеву.

Анастасия Николаевна посоветовала обратиться к супруге адмирала Мятлева, урожденной графине Салтыковой, она известная благотворительница, большая охотница оказывать помощь, что и доказала не раз, и уж, верно, не откажется от чести окрестить первого в Петербурге японца; она уже крестила двух калмычат и удочерила девочку-киргизку.

С офицерами приехал Васенька Керженцев, брат Веры и Наташи, недавно закончивший военное училище, привез Анастасии Николаевне сирень из оранжереи и рукоделия — подарки сестер и приглашение Сибирцевым от родителей на обед, куда званы товарищи их сына. Вася слушал рассказы моряков об Алексее, тая дыхание, рта не смея открыть, и, верно, мечтал, как и его сестра, о встрече с ним, и, как она, был в него влюблен.

Не иначе как обед у Керженцевых — затея Веры; она тревожится и не терпится знать про Алешу что возможно. У Керженцевых всегда толпится молодежь, так и гостям будет интересно.

Гости объясняли, чертя по просьбе Сибирцева, как строился в Японии стапель и как спускали корабль. Какая была местность, бухта, глубины и как и какими своеобразными инструментами работали японские мастеровые.

— Японцы не захотят после ваших уроков завести более современный флот? — спросил Сибирцев.

— Признаются, что им нужны паровые и железные корабли, а также усовершенствованные артиллерийские орудия, — ответил Мусин-Пушкин, — как для своей безопасности, так и для будущего расширения японских владений и завоевания разных стран по примеру европейских держав. О чем осмеливаются заявить лишь, выражая приятельство и под секретом.

— В книгах одного из японских философов, еще в прошлом веке, развивались подобные идеи, — подтвердил Осип Антонович Гошкевич. — Утверждалось, что Япония должна достигнуть такого же могущества, как Англия и Франция вместе взятые, для этого надо завоевать Камчатку и построить на ней японский город, как Лондон, и завоевать земли на континенте в более удобном климате и где нет землетрясений, примерно в Приморье, и построить там город, как Париж.

Гошкевич рассказал, как японец всем интересовался на кораблях, в колониях и в Англии, что вообще всем много впечатлений дает Лондон и делает людей образованней, можно там почерпнуть много знаний.

Николай Михайлович спросил, сохранились ли еще в Трафальгарском сквере скамейки из толстых некрашеных плах, как в деревне у ворот.

— Так точно, — весело отвечал Шиллинг. Кроме него, и внимания никто не обратил на скамейки.

Николай Михайлович оставался на вид спокойным и сохранял хорошее настроение. Он не мог понять поступков сына и втайне был недоволен.

Когда начало темнеть и потянуло финским холодом, он проводил гостей через сад за ворота, куда подали экипаж, запряженный двумя рысаками, и, простившись, велел дворнику спустить цепную собаку. Анастасия Николаевна по его шагам, как он подымался на деревянное крыльцо, и по шарканью ногами слышала, что муж не в духе и теперь только станет самим собой. Засевшая забота подавлялась им, пока не запер за собой дверь в пробуждавшийся предвесенний сад.

Николай Михайлович мог полагать, что жене письмо сына еще неприятней, чем ему. Тем более нечего ее бередить Какие-то недомолвки и намеки гостей могли показаться за столом. Николай Михайлович пробовал начисто поговорить, нет ли, мол, чего-то, какой-то причины задержки сына. Уклонились, уверяли, впрочем, что все обстоит благополучно; очень может быть, что сами всего не знают или не берутся судить. Может быть, уверены в нем, кажется, зарекомендовал себя участником предприятий и приключений, и, верно, не только по долгу службы. Николай Михайлович сам был молод. Он не поддавался увлечениям, но не раз увлекались его сверстники.

Послезавтра офицеры приглашены к Керженцевым. Николай Михайлович не сможет поехать, на заводе горячий день; на постройке нового корабля будет великий князь Константин Николаевич. Поддаст жару и мастерам и рабочим.

У Керженцевых будет, вместо родителей, Миша, младший Сибирцев, брат Алеши. Он пришел позавчера. Их корабль стоит в Неве. Предстоит взять на борт высочайшую особу и доставить в Копенгаген. Оттуда отправится она по немецким родственникам в Гессен, в Ганновер. «Довезем до первого двора в Европе, а там пусть катят на высочайших перекладных по железным дорогам и на пароходах до Неаполя к ополоумевшему королю… С окончанием войны все высочайшие персоны так и рвутся за границу, — говорил Миша. — Хороший повод для лондонского „Панча“ поместить карикатуру па тему „Нашествие царских родственников на Европу!“».

В умах у нашей офицерской молодежи все смешалось, полагал отец: либеральные порывы, верность престолу, симпатии к высказываниям революционеров, надежды на коренные реформы и на карьеру. Желают реформ без потери выгод, отмены телесных наказаний, но с сохранением привычки заехать в рыло. Миша воспитывается теперь обществом либеральным по обязанности, а не отцом с матерью. Он на хорошем счету…

— На прощанье поговорили про Колокольцова, — входя в комнату жены, молвил Николай Михайлович. — Сказал им, что великий князь предполагает после возвращения из Японии послать его во Францию на заводы. И хочет также, чтобы Колокольцов изучил, как производятся телесные наказания во французском флоте… А пока дай бог ему и Посьету благополучного плавания… В Китае война… А у нас тихо…

Тихо, как в эту белесую ночь над рабочим поселком, над доками и лесом.

Барон и Гошкевич показались Сибирцеву откровенней, чем Мусин-Пушкин, редко вступавший в разговор.

— Он отдыхал у нас, — сказала Анастасия Николаевна. Она понимала его по-своему.

Конечно, может быть, он давно стремился вот так посидеть без забот, в гостях, в удобном кресле в гостиной. Жизнь как задачка; столько-то пишем, а столько в уме. Похоже, что он дело свое сделал и успокоился и молчит о подробностях, зная все то, о чем не докладывается родителям. Удобно не чувствовать обязанностей и качающейся палубы под ногами, без вечного рева в трубу, как им приходится…

Да, Мусин-Пушкин, видно, себе на уме, с характером, поэтому и выходил больного холерой Алексея, как ребенка, на своих руках, не поверил во всесилье медицины. Судьба, видно, проучила Алексея. Теперь места себе не найдет. Но что там, не девица ли какая, чем она его запутала — бог весть, да и не мое дело. Впрочем известно, чем могла запутать, ведь он молод. Но это тайна тайн.

Теперь там такая же кутерьма, как и у нас; его никто не обвинит в задержке. Да и Алексей не без головы… Лишь бы был здоров. Но Лондон велик и полон продувных бестий, которые охотятся за кем попало, только сунь им палец в рот. Впрочем, у англичан правила строгие.

Могла вскружить голову какая-то барышнешка, француженка или лондонская леди, сострадательное создание, вроде наших госпитальных аристократок.

Мусин-Пушкин, между прочим, сказал странную фразу, что Алексей Николаевич оказался умелым адвокатом. Принят в Лондоне не как военнопленный, а как дипломат, оказавшийся случайно в английской колонии во время войны и задержанный там.

Впрочем, как добавил Мусин-Пушкин, и с ним самим, и с его товарищами обошлись так же, под конец согласились не считать пленными.

Прождав полмесяца, Николай Михайлович получил телеграмму от сына, взял отпуск и выехал в Либаву.

С черного высокого борта парового транспорта по длинному трапу, ведущему как на колокольню, сходили неторопливо и как бы не веря глазам своим освобожденные пленники войны.

— Я здоров, папа…

— Что же так долго?

— Да пока ноги еще слабоваты.

Николай Михайлович начал с оттенком долго копившейся обиды, но, когда увидел близко сыновье лицо, свежестью и глазами напоминавшее мать в юности, и Алексей поцеловал его, как в детстве, нежность охватила отца, и все тени снесло, как ветром. И он представил, как рада будет ему Вера, чувствуя сейчас, как и она не может быть не мила ему, расцветшая и выросшая за эти годы. Она труженица прекрасная…

— Ну, господи благослови тебя на родной земле.

Сын то цел, жив, приехал сыпок мой. Очень нежен бывал с детьми Николай Михайлович, нежней, чем европейцы с лошадьми и породистыми собаками.

— Поедешь в деревню! На крестьянский стол! Скоро сенокос — пойдешь с косой. А то какой же ты жених! Да ты выглядишь молодцом. Мама здорова. Брат Миша идет в Данию, а потом примет канонерку на доках в Архангельске. Вера ждет, ее разожгли Пушкин и Шиллинг. Я обещал доставить тебя в целости. Пойдем, я снял номер в подворье, отдохнешь перед дорогой. Лошади заказаны на утро, с рассветом выедем.

Теперь Николаю Михайловичу показалось, что по лицу сына пробежала тень. Впрочем, с радости что не почудится!

С лоцманом, чиновниками и докторами спустились двое офицеров и подошли к Алексею попрощаться.

— See you again![5]

— I wouldn’t like him to see you again[6], — шутливо заметил Николай Михайлович.

— О! Papa! Papa! — закричали молодые люди, как в азарте при спортивной удаче, живо найдя сходство в лицах отца и сына, и начали жать руки Николаю Михайловичу. — Daddy![7]

— Ты без денщика? И без вещей? С одним военным мешком?

— Денщик был. В колонии предоставляли мне в услужение Жоржа, негра, служившего до меня у одного из французских офицеров. Вещи мои в небольшом боксе. Сдадут в порт вместе с грузами, задерживаться не будем, это долгая песня, узнаем у стивидора[8] после дисэмбаркации.

— Кэль выражанс, будь ты неладен, мой дорогой! А у тебя много вещей?

— Все, что полагается.

— Видно, наши дипломаты о тебе побеспокоились? Тебя хорошо понимали в Лондоне? И ты понимал? Как ты жил среди англичан?

— Я в Англии почти отучился по-английски говорить.

— Почему же?

— Да не с кем было. Они неразговорчивы. Живут сами по себе и другому не мешают.

— Да, да… — подтвердил отец.

— Меня в Лондоне отыскал старый мой товарищ, выросший в России, с которым мы учились вместе. У его отца была фирма в Петербурге. В газетах опубликовали наши имена, и он прочел.

— О ком ты говоришь?

— Он англичанин, но вырос в Петербурге. Был Колька… А теперь Николай, очень уважаемый, как и его отец.

— А их фамилия?

— Эванс.

— Постой, есть же известная фирма Эванс, которая поставляла нам машины и оборудование. Наш завод делал им заказы. На днях Эванс заключил соглашение с Николаевской железной дорогой на новое устройство для паровозов сроком на шесть лет. Ты знаешь про это?

— Нет. Я знаю, что у них дела с Россией и они рады заключению мира.

— Фирма Эванс и наш поставщик.

— С нами на пароходе пришли коммерческие грузы разных фирм.

Алеша стал рассказывать, что прибыл в Портсмут из Африки, его переслали в Лондон в госпиталь на берегу Темзы, близ Гринвича, в бывший королевский дворец, который королева отдала под раненых.

— А как наш молодой государь? Когда коронация? Там я наслышался всякой всячины.

— А что ты слыхал про Герцена?

— А ты им интересуешься? Да я не знаю про него ничего как следует. Ты мне расскажи сам. Расскажи мне толком, кто такой Герцен, а то я несколько раз из-за него садился в лужу.

— Вернувшись из Лондона, хочешь в России узнать?

— Одна дама сказала мне про Герцена, что это наш будущий красный царь… И это все.

— Англичанка?

— Да-а…

По всему судя, у Алеши не Герцен был в голове.

Муравьевы жили в трехкомнатном номере окнами на Исаакиевскую площадь, в модной гостинице с плоским скупым фасадом цвета казенного шкафа в узких стеклах. Внутри этот шкаф с большими и удобными квартирами. Приезжая в Петербург из Сибири, Николай Николаевич обычно тут останавливался.

Отпуск с выездом за границу для лечения в Мариенбаде ему разрешен. Екатерина Николаевна отправляется во Францию к своим родственникам. После лечения Николай Николаевич приедет в По, где имение у родителей Екатерины Николаевны.

Время в Петербурге проходило в делах, встречах и в театрах. Муравьевы бывали у друзей и знакомых и у себя в отеле задавали обеды на широкую ногу.

Николай Николаевич продолжал визиты по министерствам и департаментам. Он приехал с обдуманными планами и энергичными намерениями. Он понимал, что нельзя опережать события, должно пройти время, чтобы новый порядок хоть немного устоялся.

…Вечером Муравьевы были на концерте.

Сердце отдыхает, сама Вена с ее ранней весной на Дунае утешает Петербург. От Вены для Екатерины Николаевны мысленно прямой путь в Париж, и теперь уже близкое совсем путешествие чувствуется в волнах прелестной легкой музыки так, словно катишься на рессорах по дорогам Европы, обсаженным вековыми деревьями.

Композитор обернулся к бушующему пылкому залу.

— Штраус!.. Штраус!.. — кричат голоса. — Иван Штраус…

Иван Штраус, так зовет его Петербург, так пишут в газетах и на афишах. Его лицо неузнаваемо красно, обезображено от пота, счастья и волнения. А при первом поклоне он был серьезен и бледноват и походил на типичного немецкого студента, капельмейстера университетского оркестра или хора.

Екатерина Николаевна глянула на мужа, чуть тряхнула темной прической и поднялась вместе со всеми.

Сколько прелестных белоснежных рук петербуржек одаряли аплодисментами молодого концертанта-дирижера.

Вальс. Над Дунаем кружатся спокойные и веселые австрийские крестьяне в праздничных нарядах. И сам композитор в элегантном фраке, с белоснежной крахмальной грудью, как развеселившийся венец на народном гулянье.

В своем отечестве пророков не бывает, как знает Екатерина Николаевна. А Петербург в таком восторге; после войны и многолетнего бесцеремонного угнетении отдыхает и ликует; здесь угадывали дар артиста и принимали его, обещая будущее.

Полька… Галоп… Вино, любовь и песни… Конец войне, конец тирании, свобода крепостным. Полный успех этого белокурого, холодного на первый взгляд немца. Он обретает здесь вторую Родину; может быть, сейчас та великая минута, когда гений познает себя, силу своего творчества. Россия всегда благодарила Европу за таланты, общество ума и вкуса делало это грациозно и щедро. Екатерина Николаевна украдкой протянула руку и тихо пожала руку мужу.

Штраус обласкан. Он осыпан цветами. Его всюду узнают и приглашают. В газетах сообщено, что Иван Штраус лето будет дирижировать оркестром в Павловске на гуляньях и в театре. Конечно, и во дворце.

«А что же мы?» Муравьев сам себе подлил сегодня масла в огонь, прочел, что союзники, еще не ушедшие из Крыма, удивляются, когда при встречах с ними наши офицеры говорят по-французски.

Музыка отторгает Николая Николаевича от понесенных уронов и от замыслов реванша, напоминая, что нет жизни без радости, без забвения вражды, что раны должны заживать. Музыка разговаривала с генерал-губернатором Сибири про загородные рощи, катания, и скачки, и сказки венского леса и что настоящая победа бывает лишь, когда нет побежденных.

Оглушительный взрыв восторга. Вкус и чувства русского общества не вытравлены, и это выше любого реванша. Трава, обреченная на иссыхание, оживала при первой поливке. Композитор, может быть, не сразу поймет, что обретает здесь. Вена дала ему образование и выработала характер, Петербург дарил веру в себя.

Композитор, с чуть надутыми губами балованного мальчика, сам расписывал партии своих произведений для инструментов этим солидным и почтенным музыкантам Мариинского оркестра, похожим на московских бояр. Он их разжег… Влил венгерского вина в их жилы. Его чуткое ухо улавливает каждого из них в общем согласии. Он трепетно слышит и публику, музыку ее чувства в безмолвной хрустальной яме театра. Публика сливается с оркестром, он ловит ее замирания и беззвучные взрывы откликов.

Тишину сметала канонада аплодисментов, словно грохотали салюты и происходила коронация.

Светлый австриец с припухлыми губами на озабоченном красном лице стоял как избитый.

…Хмурое ли утро? Нет, весенний солнечный день с жестким ветром.

…А вот уметь заставить талант почувствовать, что он не талант, подумал Николай Николаевич, вспоминая вчерашний концерт, для нас это куда проще и спокойней, привычней и чаще встречается. Не дай бог, у меня в Иркутске народится местный талант. Да и никто, ни в одной губернии этого бы не потерпел.

День прошел в военном министерстве и картографическом управлении. Муравьев вернулся к обеду довольный, упоенный предчувствием успеха и преисполненный тайного гнева. Он надеялся, что со временем этот гнев можно будет выпустить из клетки и превратить в полезное дело.

Вечером за обедом был Егор Петрович Ковалевский.

В Крыму при штабе главнокомандующего, зная греческий, турецкий и арабский языки, Ковалевский всю войну получал тайные письма из Балаклавы, Константинополя и Скутари. Лазутчики шли к нему, и сам он, отрастив и выкрасив хной бороду, с надежными проводниками через чащи за Бахчисараем проникал за укрепленные линии противника.

Деятельность его оставалась в тени, он известен лишь как ученый-путешественник, этнограф, археолог, остроумный писатель-беллетрист, бывавший в Африке, в арабских странах, в Турции, в Египте и в Святых Местах. Неожиданно для публики Ковалевский в конце войны получил чин генерал-майора.

Только в кругу друзей он мог рассказывать, что в книгах не напишешь.

Егор Петрович назначен директором Азиатского департамента в министерстве иностранных дел у Горчакова.

Муравьев знаком с ним давно, бегло, но дружественно. Теперь Муравьев формально поступал по всем дипломатическим делам в его ведение. Ковалевский бывал и в Китае. Он тем нужней, что можно угадать общность взглядов.

— Мне нужны офицеры, знающие китайский и японский языки, — заметил Муравьев.

Он желал бы найти молодых сотрудников. Муравьев из них, как из глины, умеет лепить своих людей.

Ковалевский увлек гостей рассказами про Ближний Восток.

«Ковалевский, — думал Муравьев, — реакционер. Проливы и Царьград — больные претензии империи, унаследованные от московских царей и от древних князей Времена переменились».

Муравьев не спорил, он притворно соглашался и, лишь упоминая временами, что делается у него в Сибири, умело привязывал Ковалевского к своим интересам: к другим краям и землям, где выход к морям и к океанам свободен и не потребует завоеваний и кровопролития. В душе Муравьев не согласен, что нам нужен Босфор и Золотой Рог в Турции и Святые Места в Малой Азии. Мы влезем туда себе на пагубу. Он признавал лишь, что освобождение славян от власти турок придется довести до конца.

Как умный человек, Ковалевский не мог не понять, что Николай Николаевич, сравнивая успехи на Тихом океане с провалами войны, предлагает размен неудачной и разбитой политики на Ближнем Востоке на нашу деятельность на окраинах Сибири. За Царьградом и проливами — тупик, тучи азиатских народов, всякая вражда их между собой и с нами, резня, постоянная опасность войн со всеми европейскими державами.

За устьем Амура — Япония, за океаном — Штаты, прямая торговля с ними идет. На другом берегу Амура — Китай. Это будущий мир гигантской торговли, которой России недостает. Золото Сибири даст крепость нашим будущим деньгам.

Русские деньги могут быть самыми сильными в мире. У нас золото. Ценные деньги пробудят энергию в народе.

Ковалевский с явной благожелательностью слушал про путешествия Муравьева, про встречи и знакомства с китайскими чиновниками, которые год от года становятся все более общительны.

Муравьев был принят молодым государем. В тех же комнатах Зимнего, на втором этаже, где когда-то был принимаемым им же — наследником. Кабинет Николая в нижнем этаже, с его шинелью, каской и бюстом Бенкендорфа, заперт, хранится как святыня.

Александр спал в весе, стал стройней, он с любопытством посмотрел на Муравьева, которого давно не видел, но слыхал о нем немало.

Александра Николаевича, в его 38 лет, можно назвать красавцем, если бы не огромный рост и большие глаза, в которых иногда проступает отцовская требовательность.

Слухами земля полнится. Трон меняет и обязывает. Александр сохранил простоту обращения. Да, беда, что вокруг, как говорят, нет людей.

Александр знал Муравьева и доверял ему. Не только служба ему порукой. Муравьев закончил пажеский корпус, служил в гвардии Семеновском полку, был на войне и в походах, ранен, награжден за храбрость. Александр рос при гвардии и любил ее питомцев. Считалось, что гвардия и Жуковский образовали его.

Муравьев подавал отцу записку об освобождении крестьян. Александр слушал Муравьева в 1850 году в Амурском комитете, находил его доводы логичными, заступался у отца, когда министры были недовольны. Все последующие годы Муравьев слал ему записки о делах Сибири.

Но кроме того, Муравьеву покровительствовала великая княгиня Елена Павловна: когда-то он был пажем. Принят в ее дворце как свой. Для нее он — Коля Муравьев, ее бывший паж, оставшийся любимцем. Великая княгиня Елена Павловна мнение о близких и своих привязанностей не меняла.

Александр разговаривал с Муравьевым как со своим, от кого нет секретов. Он свой не в первом поколении, его отец, семья, в которой вырос, известны при дворе.

Говорили, что молодой государь часто колеблется, окруженный неуверенными людьми, бывает нерешителен.

Но сегодня, слушая твердое и ясное мнение про дело, начатое еще его отцом, он оказался тверд.

— Ты хочешь, чтобы я сделал тебя полномочным министром по сношениям с Китаем и Японией? Но даже самодержавная власть должна считаться с принятым порядком.

В его мягкой речи угадывалась сила ума и характера, он был безупречно вежлив и интеллигентен. Смысл его слов очевиден, тон не менялся, и общий характер воспитанности не покидал государя.

Александр спросил о ссыльных в Восточной Сибири, сказал, что готовится амнистия и полное прощение участников восстания на Сенатской площади.

Дальше государь заговорил совсем как с сослуживцем по полку.

— В августе предстоит коронация. Государство в долгу, денег в казне мало, запас в крепости почти иссяк. После войны обнаружено много ужасных изъянов… Право… В Европе полагают, что Россия разорена, беднеет и все в развале. На коронацию не будем жалеть средств и закатим торжество, каких Европа еще не видела. Придется выдержать тяготы. Будем выпускать заем. Приедут посланцы всех дворов и правительств, масса гостей. Покажем, что Россия изобильна, ей есть чем торговать, она сыта, что глубинные силы ее крестьянства и экономические возможности велики. Пусть убедятся, что, если бы мы обрекли наших противников на отечественную войну, нам бы достало сил и средств, а им бы несдобровать. Только не хочется мне принимать с былыми почестями посланцев королевы Виктории. Отец надеялся на лордов. Сердце не может простить… От имени королевы прибудет независимый лорд Гранвилл. Королева мила, я помню ее хорошо.

— Да, п-пришли, Муравьев, на мою коронацию, — испытывая неловкость, Александр иногда заикался, — п-представителей сформированного тобой к-казачьего войска. Я хочу видеть двух казаков забайкальцев на торжестве… Какая же форма у них?

— Желтые лампасы.

— Ты молодец, Муравьев!

Муравьеву лестно внимание и доверие государя. Преисполненный воодушевления и благодарности к царю он уезжал из дворца. Лишь спустя время Николай Николаевич осознал свое притворство и хитрость.

Убеждения Муравьева давали сильный крен по тем же причинам и в ту же сторону, как в свое время у декабристов. Милость государя возвращала его к чистым детским понятиям о монархии.

В декабристах, находившихся в ссылке в Иркутске и в деревнях под городом, Муравьев обрел задушевных друзей, отстраняя от себя силой деспотической власти подозрительных чиновников и отбивая им охоту и возможность следить за собой.

Еще в 1854 году, впервые возвратившись с Амура, на другой же день велел он закладывать лошадей и помчался по высокому берегу еще не замерзшей Ангары в пригородную деревню Малую Разводную, где на окраине стоял двухэтажный дом Юшневских и где собиралось общество близких людей, как бы новый Союз Благоденствия. Тут он чувствовал себя как лазутчик, возвратившийся к заговорщикам. В верхнем этаже с окнами на Ангару, среди верных единомышленников казалось, что цель может быть достигнута, смысл найден, за вином и опьяняющими речами время останавливалось.

Тут, в Малой Разводной, в доме с краской цвета солнца по доскам обшивки, казалось, возникала школа мудрости Сибири, ее академия и университет.

А в нижнем этаже, в узеньком коридорчике, увешанном теплой верхней одеждой, посиживал служивший у Юшневской на конюшне и по дому молоденький смышленый паренек Котька Пятидесятников.

Потом, глубоким стариком, рассказывал Константин Яковлевич Пятидесятников про свою службу Юшневским, про приезды к декабристам Муравьева, возвратившегося с Амура, про кутежи по этому случаю в Разводной и про внезапную кончину одного из братьев Борисовых, живших в этом же доме, и как в том же 1854 году другой брат, не снеся потери, покончил жизнь самоубийством. И про многие другие события тех лет…

Алексей зашел в Географическое Общество. Как и можно было предполагать, доклада никакого не было.

Несколько молодых людей в штатском и военном, сидя за большим столом, поодаль друг от друга, горячо разговаривали, как слышно было еще через дверь из коридора с книжными шкафами.

Когда Сибирцев повесил фуражку и вошел, все встали. Перезнакомились, каждый представился. Назвал себя и Алексей. Ему предложили садиться и принять участие.

Молодой офицер, назвавшийся Михаилом Ивановичем Венюковым, со значком Генерального штаба, сказал любезно, что пришло письмо от Петра Петровича Семенова и вызывает здесь много толков. Семенов со своей экспедицией находится в горах Тянь-Шаня, где до него никто из ученых не бывал. Ползает по скалам, приближаясь к пику Хан Тенгри.

— К таинственной и неизвестной доселе вершине!

Не бывали европейцы — и считается, что не открыта; впрочем, так и есть, владыки Азии либо не описями занимаются, либо дело поставлено у них несовершенно. Гигантские хребты Азии нуждались в описях заново по современной методике. Сами китайцы, при всей цивилизованности и образовании их, еще в позапрошлом веке просили миссионеров переснять и проверить карты империи. В Ватикане, где готовят «духовных топографов», как бы свой генеральный штаб, всегда готовы к услугам.

Разговор за столом заинтересовал Сибирцева. Неожиданно он почувствовал, что спинки его стула коснулись руки. Он обернулся, встал, видя знакомое лицо.

— Павел Павлович!

Седоватый сотрудник Географического Общества. Дорогой Павел Павлович все такой же, как и был; неустанный труженик. Небольшого роста, суховатый, с узким лицом в усах. Смотрел в лицо Сибирцева, как бы не совсем его признавая.

— Да что же вас так долго не было, Алексей Николаевич? Сколько лет не захаживали…

— Я был в Японии.

— В Японии?

За столом все стихли, а Венюков приподнялся.

— Так вы из Японии? — спросил он.

— Я был в кругосветном плаванье, потом у своих берегов. А потом в Японии, и в Гонконге в плену, и в Южной Африке — и вот только что вернулся с окончанием войны через Англию.

Алексей почувствовал общее внимание. Про японскую экспедицию Путятина здесь все слыхали.

Интерес к Сибирцеву был очевиден, но разговор вернулся к Хан Тенгри.

Время от времени Венюков, стараясь никому не мешать, пояснял сидевшему близ него Сибирцеву подробности.

Петр Петрович Семенов в двадцать лет перевел труды знаменитого ученого Риттера на русский язык. Семенову сейчас еще нет тридцати. Его возвращения в Петербург ждут лишь в будущем году. Как все полагают, он совершает важные открытия. Пишет, что намерен подняться в высочайшие ледники. У нас многие бы желали идти по его стопам.

Сам Венюков, казалось, тоже стремился на Восток. А Павел Павлович ушел за свой столик у окна, где он сидел, как всегда. Алексей, входя, не посмотрел в ту сторону.

— Семенову приходится быть и дипломатом, и археологом, — с оттенком зависти вырвалось у Венюкова. — Его команда набрана из казаков и солдат; умелые руки, все смастерят. Пока что их никто не тронул — видимо, славы дурной в тех горах за нами нет.

В комнатах Географического Общества в Петербурге, как и во всех географических обществах во всех странах, где пришлось бывать Алексею, есть что-то общее и родное, думал он, сидя у края большого стола с глобусом. И у нас, и в Гонконге, и в Южной Африке, и в Королевском обществе в Лондоне. Всюду такой же большой стол, дверь в зал докладов и заседаний, карты, глобусы на столе и на шкафах или подставках. Толстые книги в шкафах: Гумбольд, Риттер, Чихачев на французском языке, роскошно изданный в Париже in quarto, морские атласы. И как это получается, что даже стулья, одинаковые, мягкие, редки; на них путешественники не сидят. Мягкие предназначены для почетных председателей и посетителей.

Окна одинаково светлы, и нигде ничего лишнего, чувствуется аскетизм и служба науке; изваяния разнятся, как бы свидетельствуют, объясняют посетителю, в какой стране он находится, какому народу принадлежит это научное общество, и кого тут чтят из мировых знаменитостей, и кто тут свой, иногда еще неизвестный миру, и кто считается покровителем.

Во всех таких обществах одинаково тихие, скромнейшие секретари, которые все знают, все любезно покажут, войдут в интересы посетителя, коллекционируют сведения обо всем в природе, никаких выгод себе не извлекают и ни к кому не имеют претензий. Даже при разности в цвете кожи похожи друг на друга во всем мире, будь то негр в очках, китаец в белом воротничке или европеец. Все родня друг другу, как и все библиотеки во всем мире похожи друг на друга.

Алексей отдыхал в таком обществе в Гонконге, там слушал доклад, и там же познакомилась с ним Энн, как с товарищем, хотя потом все пошло с фатальным риском, но уже за стенами общества, и оказалось, что она печатается в известиях Королевского общества в Лондоне. И здесь, в Санкт-Петербурге, так же мирно, уютно и все впечатляет и собрались сверстники, может быть будущие ученые и путешественники.

С чтением письма закончили, и все обратились к Сибирцеву, задавали вопросы и просили рассказывать. Более всего про Японию. Говорить про нее ему еще не наскучило. Но помянул про Гонконг, не удержался и про Кантон с опиокурилками и рубкой голов взятых в плен китайских революционеров, про плавания в разных морях, и опять про катастрофу в Японии. Новые знакомые стали откровенничать. Венюков сказал, что хотя завидует Семенову и своим друзьям, также собирающимся отправляться с экспедициями в Среднюю Азию, но сам интересуется Амуром:

— Уже по одному тому, что по Амуру прямой путь не в Швецию и не в Турцию, которые веками загораживали нам весь свет, а в новый мир — в Японию и в Соединенные Штаты. Амур, как пишут американцы, — это сибирская Миссисипи.

Разговор стал принимать политические оттенки, поминали международную торговлю, говорили о развитии государств и про образование народов.

Самый молоденький из офицеров спросил вдруг:

— А вы, господин Сибирцев, сами были на Амуре? Сибирцев подавил чуть заметное чувство неловкости.

— После кругосветного плавания мы стояли в устье Амура. Оттуда ушли в Японию.

— Какой же вы счастливец!

— Говорят, что река мелка и устье ее не судоходно? Ведь это неправда? — продолжал юноша.

— Да, вот это интересно, — подхватил Венюков, — мелеют ли устья?

— Мы стояли у мыса Лазарева у входа в лиман.

— Там, где южный фарватер реки прорывается в Японское море? — спросил Венюков.

— А вы знаете?

— В генеральном штабе все карты.

— У Лазарева глубины и течение сильно. Мы стояли там за высокими скалами мыса. Там грунт скала и берег сплошная скала.

— А вверх по течению вы поднимались? Вы видели саму реку?

— Мы ходили на шлюпках по лиману вверх при перегрузке людей и запасов со стоявшей там «Паллады» на нашу «Диану» по приказанию адмирала Путятина.

Светлое лицо Венюкова выразило досаду и приняло плаксивое выражение. У него детские голубые глаза, толстый мужицкий нос и неровные губы, он похож на молодого крестьянина в офицерской форме. Русая голова более свойственна солдату и моряку, чем дворянину.

При известии о том, что Сибирцев не был в Амуре, подвиги его, казалось, гасли в глазах молодежи.

«Как же вы дали такой промах, Японию видели, изучали, а ключом-то ко всему свету не поинтересовались?»— казалось, хотел сказать Венюков.

— А вы видели Амур, Михаил Иванович?

— Конечно нет, — ответил Венюков без смущения. У него, как и у Сибирцева, все еще было впереди.

Однако здорово они задели Алексея с его блестящими картинками экзотических морей и берегов и с его красноречием.

— Но помните, господа, — остерег он, как моряк, — что устья Амура не мелеют, но замерзают надолго, гам другие широты, не те, что в портах Америки и Австралии, которые открыты круглый год. И холодное Охотское течение.

— Дела не меняет, — ответил Венюков. — Южнее устьев есть незамерзающие гавани, но все это одна система Амура, река — это стержень, который мы должны держать в своих руках. Лишь бы наши дипломаты не сплоховали.

Венюков пошел из Общества с Алексеем и по дороге рассказал, что, уже будучи офицером и репетитором физики в Петербургском кадетском корпусе, посещал вольнослушателем университет, что ему многое дало.

— Возможно ли это для офицера? — спросил Сибирцев.

— Конечно! — ответил Венюков. — И вам ничто не помешает.

«Как он успел в свои двадцать три — двадцать четыре года? Сдал экзамены в Академии Генерального Штаба!»

— Кажется, Герцен полагает, что мысль, рано или поздно, все постигнет в природе и все устроит к лучшему. — Михаил Иванович признался, что когда он прочитал роман «Кто виноват?», то в душе у него произошел переворот. — Это было весенней ночью пятьдесят первого года. В семь утра я пошел на учение в батарейный парк, чувствуя себя совершенно преображенным, все окружающее показалось мне какой-то ошибкой, чем-то жалким, следствием угара.

— В плаваньях, потом в плену, я несколько лет не имел никаких сведений о России. Не удивляйтесь моему неведенью.

— Ну что вы, не сетуйте! Зато вы так много видели, как никто другой. Вы были в Лондоне? Герцен живет там и печатается… У меня есть его издания на разных языках. Памфлеты против крепостничества. Прошу вас, Алексей Николаевич, заходите ко мне. Вот вам моя карточка. Я буду очень рад. Жаль, что вы не сможете познакомиться с Николаем Павловичем Игнатьевым, только что закончившим Академию Генерального Штаба. Он заметен среди всех и закончил с отличием. Не имея никакого опыта, в двадцать пять лет назначен военным атташе в Лондоне. В нем ключом бьет энергия, переходящая иногда в необузданность. Надо отдать ему должное… хотя многие полагают, что тут имел значение пажеский корпус, да и связи, старинный боярский род…

Сибирцев в свою очередь пригласил Михаила Ивановича к себе домой, обещая показать, с позволения отца, доки и новый железный пароход, который строится.

— Скоро ли корабль будет готов?

— Я рад буду поделиться с вами… ведь я сам участвовал в постройке шхуны в Японии.

— Могут ли по Амуру ходить морские суда?

— Есть мнения, что река мелка, и все дело с Амуром дутое, но Невельской доказал, что глубины хороши и для Амура требуются килевые суда, как для моря. Пароходы уже подымались от устья до самых верховьев, проходили рекой три с половиной тысячи верст, хотя и садились иногда на мель из-за отсутствия лоций.

— Значит, по Амуру возможно плыть в Америку, — сказал Венюков.

Обещали побывать друг у друга в ближайшие дни. Поначалу — из-за Герцена и из-за железного корабля у отца Сибирцева в доке.

«Однако, — расставшись, подумал Сибирцев, — все они, будущие исследователи пустынь и гор, ни разу не помянули про морской флот. Не представляют, что такое современная морская торговля, какой это великий ресурс в развитии страны и нации, выходящей на берега морей. Реки наши требуют не бурлаков и плоскодонных барж. А у них толки об ослах, лошадях, верблюдах, про вьюки, казаков и монголов; слов нет, сухопутной империи без этого не обойтись. С соседями общаться надо и по железным дорогам, и караванными путями. Но цивилизации и культуре нужны телеграф, печать, флоты, свободные моря и свободные мнения, смелость каждого чиновника и должностного лица — от выборного волостного старшины… А верблюды уживутся и с крепостными. Сегодня они говорили о великих открытиях так, словно морей и океанов не существовало. Венюков сказал: „По Амуру можно проплыть в Америку“. Конечно, они знают про моря и океаны, но это чуть ли не за гранью ученых интересов, как Кронштадт для петербуржцев, про который с детства слыхали».

Алексею казалось недоразумением, что так хорошо подготовленные и образованные люди намерены действовать односторонне. Словно наука наша воды боится, ученые идут в горы, а там, где горы обрываются у моря, они ходят по берегу и смотрят не в море, а все на те же горы, у них нет искусства мореходов, совершенства ходоков по воде, им могли бы служить примером лоцманы, ищущие в любой шторм заработков у Побережьев Западной Европы. Именно так должен ходить по морю современный исследователь. Знание моря не только в книгах, и уж тем более не в разговорах и замыслах, не в декларациях с кафедр и сидении в аудитории. Все начинается с весла, с руля, который надо уметь сделать самому, топором, пилой, рубанком, знать, из какого дерева и как, со стапеля, шпангоута, со смолы, с чертежа, который заставляет мыслить металлом, краской, современной машиной. Алексей испытал тяжкий труд на стапелях в Японии, сам рубил, обрабатывал деревья, гнал с матросами смолу. Шили паруса, сами вырабатывали краски. Все было в жизни Алексея. И все это не утеха и не забава, надо было уметь наблюдать за всем и самому не избегать любой работы. Все офицеры экспедиции трудились.

Дома Анастасия Николаевна спросила сына, как день прошел. Алексей рассказал, что был у Керженцевых и в Географическом Обществе. Туда пришло письмо от исследователя, который находится в горах Тянь-Шаня.

Доклада никакого не было, и просто говорили. Много интересного. Большие перемены с тех пор, как был там последний раз.

Рассказал о знакомстве с Венюковым.

— Михаил Иванович спросил меня, был ли я на Амуре.

Отец стал говорить, что знание французского языка у нас признак образованности.

— Без французского языка тебя сочтут за неуча, это плохая рекомендация.

— Конечно, если я сошлюсь на восточные языки, то скажут: какая чушь, кому нужна китайская грамота.

— Какое бы раболепие ни было, но надо считаться с обществом, в котором живешь. Вся дипломатическая переписка идет на французском языке, с тем же Брунновым и со Стеклем в Штатах.

— Папа, скажи спасибо, что я остался живой и что у меня есть свои намерения. Я не дерусь с матросами и не ворую. Кстати, я рассчитался с Ротшильдом раньше времени, о чем уже получил извещение из Лондона, подписанное самим банкиром. Совершенная для меня неожиданность.

Алексею предстоял отпуск. Еще есть время подумать обо всем. Если бы он захотел, мог бы доучить и французский.

— Но я тебе не советую жениться на англичанке, — вдруг сказал отец.

— Да она и не пойдет за меня.

— Ты о ком?

— О ней же.

— Кто она?

— Я не знаю, кого ты имеешь в виду, папа… я… я… Не совсем отвлеченный разговор, а язык… судьба сводила меня с американцами в Японии… в Китае. Они потешаются, что мы придаем такое значение французскому языку. — Мое знание языков не ради каприза или условностей, получилось независимо от схем и планов, само собой, как я надышался воздухом.

Петербуржцы дождались наконец тепла, все разъезжались на дачи и по имениям. Двор уже в загородных дворцах.

Керженцевы уехали на лето в деревню, где у них было небольшое имение по соседству с поместьем Сибирцевых.

Алексей еще раз повстречался с Муравьевым. Николай Николаевич просил его быть в Петербурге к тому времени, когда он вернется из-за границы.

Возвратившись из Владимира, Алексей поехал в деревню к родителям. Неприятности его еще не окончились, он признался в них и Муравьеву; тот выслушал, но, казалось, значения особого не придал. Может быть, понравилась озабоченность III отделения необычайными приключениями Сибирцева.

Сколько тут цветов! Простые лютики, а какая прелесть. И трава яркая, северная, сочная, скот жует, кони радуются, ржут.

Здешняя земля — супесь. Алексей вспомнил, как он в имении у Эвансов спросил, хороша ли у них земля, и прихватил из весеннего разреза, сделанного железным плугом, горсть, и оказалось — красна, как мокрый толченый кирпич с грязью.

— Очень хорошая, — сказал старик Эванс, — чистый чернозем.

Алексей рассказывал про это отцу, и Николай Михайлович сказал, что действительно у них там так называемые красные черноземы, хорошие почвы.

Алексей пришел к Керженцевым в белой косоворотке, топнул сапогом по полу и спел перед Марией Константиновной:

Керженцева села за рояль и стала подыгрывать.

Алексей прошелся с приплясом, к нему вернулось молодечество, он развернул плечи, тряхнул ими, избоченился, его глаза линяли от солнца.

— Что, Алешка, оживаешь? — спросила Наташа и босыми пятками ударила по полу. Она без очков и босиком; человек человеком, никаких признаков нигилизма!

Вера в свежем загаре, на ней красное платье и летние туфли. Невольно заметишь, что во взъеме нога ее крепка, покрепче, чем у дам и девиц в других странах.

Снисходительно глядела она на Алешкины проделки, как молодая жена, привыкшая к выходкам любимого мужа. К нему возвращалось ухарство: таким он бывал раньше, его можно было подбить на любое дело. В детстве пустячный риск был для него школой. А подрастая, он лазал по соснам, с них прыгал в пруд, раскачав сук до ужаса смотревших, и летел в воду. Ему как на роду написана была тревожная жизнь. Вере правилось раньше, как он, бывало, тряхнет кудрями, окинет всех взглядом и готов натворить бог знает что.

— Ты, наверное, до старости таким и останешься, — сказала Наташа. — Ты, Алешка, создан не для женщины, а для женщин.

Плясать он умел не хуже своих матросов. Когда принимали японского князя, они вытворяли чудеса. Боцман Черный и с бубном плясал, и на руках, и колесом ходил. А какой бал с американцами задали в японском храме!

Из кухни прибежала молоденькая стряпуха и что-то хотела спросить у барыни, играющей на рояле.

— Танцуй, — сказала ей Мария Константиновна.

Девицу не надо долго просить.

— И — эх!

— Первый парень по деревне, вся деревня один двор… — протопала она перед Алексеем. — Но, дело-то… — девица спохватилась и убежала, так и не расспросив хозяйку. — Допляшем в другой раз! — кинула она Алексею.

— Так что Муравьев? — спросила Наташа.

Шли втроем по лесу.

— Ты мне, Алеша, так нравишься, когда рассказываешь.

— Мы оба были в штатском. Он не подавляет знаками своих отличий и чинов. Я отвык от нашего множества мундиров, эполет, что так обычно в Петербурге, и мне приятно было разговаривать с человеком, который естествен. Говорили так, словно мы на равной ноге и начинаем общее дело. Мельком упомянул, что у него есть единомышленники не в официальных кругах. Я готов на все, даже если пришлось бы отрабатывать как рабу, бегая перед мачтами.

— Из тебя не получится раб, — сказала Наташа.

Муравьев сказал Алексею, что слышал о нем. При следующей встрече заметил, что ценит знание Алексеем китайского языка, даже если оно несовершенно. «Так и лучше. Это заставит вас учиться и брать язык не из книг!» Алеша сам полагал, что знание языка должно смешиваться с изучением жизни народа.

— Он желает дать мне поручение, к которому просил готовиться. И молчать.

— Да уж, раз заикнулся… — молвила Вера. — Рассказывай.

— Придется, — согласился Алексей.

— А ты веришь Муравьеву? — спросила Наташа и, не дождавшись ответа, отошла рвать землянику. В деревне она совсем перестала носить очки, часто купалась, похоже, что терроризм ее больше не увлекал. Может быть, забыла своего старого артиллериста.

Вера больше не поминала про намерение ехать в Германию. Она слушала про планы Муравьева и Сибирцева.

Открылась поляна с ивами, гнувшимися над рекой к воде. Небо было чистым, и солнце яркое. Вдруг что-то блеснуло, как молния при ясном небе. Это через солнце перелетела ворона.

Иногда Алексей подолгу ходил лугами и перелесками в одиночестве. Хотелось бы изучать жизнь народа, как он это делал в далеких чужих странах, и сравнивать ее с описаниями в повестях и рассказах, в наших новейших сочинениях русских писателей, которыми он зачитывался в эти дни.

Алеша шел по березовому лесу, когда увидел, что тропой между папоротников едет верхом Вера. Она откуда-то возвращалась. Лицо ее было спокойно, ни тени озабоченности или огорчения незаметно, словно Вера счастлива. «Откуда она едет?» — подумал Алексей. Она бывала у своих знакомых в богатом имении, где много детей.

— Ты, Алеша! — воскликнула она и соскочила с лошади. Она повела коня, опустив повод подлинней, и зашагала, взяв Алексея под руку.

Они весело разговорились, радуясь встрече. Казалось, оба уже успокоились и теперь говорили друг с другом, словно знакомились заново и начиная дружить.

— Что ты слыхал в Европе про прививки от болезней? — спросила Вера.

— Прививки оспы… Я не помню, кем она изобретена…

— Она изобретена англичанином, еще в прошлом веке. Теперь исследования ведутся во всех странах, также и у нас. Ищут и обязательно найдут прививки от всех других болезней. Со временем прививки будут делаться не только людям, но и животным. Ты знаешь, великого князя Михаила-младшего покусала на маневрах бешеная собака, и ему прижигали укусы каленым железом. — Вера оглянулась и посмотрела на влажные ноздри кобылы. — При сапе лошади чихают и кашляют, а потом…

«Ты водила свою лошадь к ветеринару?» — хотел спросить Алексей.

— А на Камчатке нет волков, — сказал он. — И нет бешенства на собаках. Знаешь, и нет воробьев, — засмеялся Алексей, — а трава в три раза выше людского роста.

— Ты был и на Камчатке?

— Нет, там не был. Ты думаешь: «В Камчатке был, вернулся алеутом…»

Она перепела разговор, видимо подбирая тему, которая его заинтересовала бы: что огромные массы кочевников живут внутри нашего государства, они рассредоточены на просторах Азии, владеют бесчисленными стадами скота, который временами погибает от повальных болезней. Tогда обезлюдевают великие степи, проходят годы, прежде чем сотрутся последствия падежа и восстановятся средства к жизни людей. Но пока у врачей и ученых в этой отрасли науки лучшее средство от повального падежа — забой и сожжение или закапывании туш больных животных. И тут приходится уничтожать тысячи голов скота при подозрении на заболевания. Орды киргиз и сартов, лишившиеся своих стад, гибнут от голода. Только прививки, которые будут делаться животным, могут возродить вымирающие народы кочевников. Это потомки великих моголов, былых мучителей России, о которых Пушкин пишет, что они устраивали пиры на досках, постеленных на живых русских пленников. А мы спасем их от гибели. Разве, Алеша, это не христианская и не благородная цель? Когда в мире все более ярятся по закону «око за око — зуб за зуб».

— Я бы мог тебе что-то рассказать, если бы ты спросила меня про акул или летающих рыб, но я и про них толком ничего не знаю, есть ли у них в море повальные болезни.

— Им, кажется, грозит лишь людская, алчность.

— Китов бьют беспощадно. Их много лишь у полюсов и близ наших берегов. Кажется, в соленой воде болезней животных меньше, чем в азиатских степях и хребтах, где и людская чума гнездилась задолго до того, как эта болезнь стала опустошать города Европы и наш Петербург. Я помню чуму в столице, я был еще мальчиком. А про сибирскую язву у лошадей ничего сказать не могу, найди себе хорошего коновала. Теперь нет области в жизни природы и человека, куда не проникали бы умы исследователей.

Он подумал, что в девятнадцать лет трогательна ее самостоятельность с оттенком властности. Но потом, если это разовьется, может ли стать неприятным?

Начиналась самая жаркая пора лета. После ливней речка набухла между берегов с нависшим дерном. Если ступаешь в воду с обрыва, нога сразу уходит в ил, тину. Вокруг ивы какой-то кустарник разросся тесно, трава высокая. Можно бултыхнуться в реку не заходя.

Алексей сидел на берегу и вспоминал разговоры, что России нужно развитие, а жить дальше так невозможно. Какая чушь! Разве здесь жить нельзя? Лучшего места, казалось, нет на свете и быть не может. Тургенев ему не во всем нравился.

После Сибири и экспедиционных плаваний, в которых из него душу вытряхивали и где все помогали друг другу, и энергия в людях била ключом, развиваясь до совершенства, и все старались в самых тяжелых условиях, были умелы и старательны, он не мог брать на веру сочинения Тургенева. А ведь он — кумир и властитель дум. Как мил у него русский пейзаж, как прекрасна жизнь людей при начале описаний, милы герои, их усадьбы, избы и как особенно хорошо описаны женщины. Как много хорошего в их природе. А потом, к концу романа, все пойдет кувырком, все оказывается напрасным и все обречены. Так откуда же в них поначалу было столько прелести? Разве они рождены не теми же тургеневскими героинями? Кто же их воспитал, развил прекрасные задатки, если во всей России нет порядочных людей, нет никого, кроме тех, кто портит всех и совершает преступления. Верны его характеры, но сам он в той же борьбе, что и Герцен, а потакает дурным ленивым привычкам дворянства и видит в людях дрянь. Поначалу честный герой оказывается негодяем, в каждом мужском персонаже обнаруживается подлец, а если же остается честным — то умирает. Даже смелый мальчик в «Бежином луге»… Все честное обречено. Круши! Ты борец, тебе все дозволено. А героиня погублена или осквернена. Алексей, глядя на людей вокруг, не смеет сделать таких обобщений. Вкусы общества и жизнь страны, как понимал Алексей, — не сходятся. Чем они тут заняты, никак не разберутся. Реакционеры и революционеры не поделят крестьянство. Легко описывать смерти и нужду. Алексей видел смерти от холеры и сам чуть было не оказался на дне морском, видел виселицы, расстрелы, как головы рубят в Кантоне, а очередь обреченных ждет. В любой стране, где бывал, видел бедность.

…После работ многие крестьяне шли с полей и из деревни на реку. Мужик Фома разделся, забрел, стал плавать и подолгу заныривал.

— Вы, Фома, на море жили? — спросил Алексей.

— Мы-то? Не-ет… А кто на море живет, то воды боится. На речке лучше плавать.

Можно ли человеку никуда не ездить и не спешить, жить у реки, среди берез, найти себе дело. Вот в такие дни хочется остаться здесь навсегда и чтобы время остановилось. Не верилось, что тут все так подточено и бессмысленно, как изображают в романах.

Начался второй сенокос. Травы в этом году хороши. Алексей шел с наемными косарями из соседней деревни государственных крестьян. На неоседланной лошади прискакала босая Вера, после купанья на заре. Свесила обе ноги на сторону и пошевелила ступнями, выгибая во взъеме, словно трогала пальцами ледяную воду. По лугу, на тихо плетущейся породистой кобыле, приближалась Наташа.

— Ну, волжский ухарь, камский зверь… — сказала она, соскочила с лошади и с размаха, здорово тряхнула его за шею. Постояла, посмотрела, залезла на свою лошадь и так же медленно отправилась дальше.

На небе начинался перепляс солнца с облаками. Шло к грозе. Дул теплый ветер. Косцы отбивали косы.

Алексей и Вера сидели на траве.

— Манит даль, — сказала Вера.

Щеки Алексея жарили вовсю, опять проступало юношеское выражение удали, готовность идти на риск очертя голову. А в плену с Алексея сбили спесь, он там притих.

— Ты монархист, крепостник, дружок, — сказала ему Наташа за вечерним чаем на террасе. — Из тебя это выветрится. Ты идеализируешь патриархальность. Не обижайся… Кто больше любит, тот больше бьет.

Дома у отца была комната для занятий. Заботы завода и строившегося корабля не оставляли его. Он много времени проводил за бумагами. Но любил, когда Алексей прерывал его занятия, заходил посидеть и поговорить.

— Не так плохо живется, как все тут запутано, — говорил отец. — Никто не знает, что ему предстоит. Ты прав, народ тут действительно не такой, как орловцы у Тургенева. Там ведь крыши на домах соломенные. Есть нехорошая пословица: «Ливны да Елец всем ворам отец».

— Я бы поверил в ужасную судьбу, если бы не видал другие примеры. У нас и на корабле, и в Японии были орловцы. И они, как и все матросы, несравнимы с книжными крепостными. Но так принято их изображать… А меня несколько раз спасали от гибели.

А не хлынуть ли тургеневским мужикам на океаны, на острова, которые у нас пустуют, да создать там республику? Пока образованные люди спорят тут о них и никак не разберутся крепостники с народниками. Так думалось молодой голове…

Отец с сыном ехали верхами на полукровках через березовые перелески и поля с валунами. Вокруг много снопов.

Дни стали попрохладней. Купания прекратились. Как говорится, в августе олень помочился в воду.

— Пока в Европе создавали мастерские мира, и мы не сидели сложа руки, — говорил отец. — Мы окружили страну крепостями, у нас были изобретения, но все же плохо чистили ружья. Мастера допросов из Третьего отделения, ученики Бенкендорфа, распространяли его вероучение. Николай поставил у себя в царском кабинете бюст Бенкендорфа после его кончины.

Николай Михайлович тревожился за сына, но уверял себя, что к нему не придерутся. Алексей отгрызется от семи собак.

— У нашего Бенкендорфа свои открытия, не меньшие, чем у английского изобретателя Армстронга. Ты знаешь, что такое летучий полк филеров? Когда тебя сдают с рук на руки, под непрерывным наблюдением, а ты этого не замечаешь.

Миновали улицу с палисадниками.

— В споре партий одни преувеличивают нищету, другие уверяют, что у крестьянина есть навыки и сбит достаток и он готов к современному развитию, если дать землю. А как это сделать? Местный священник написал книгу о здоровье населения на новгородских землях. Он обследовал все семьи и приходит к выводу, что детская смертность велика и здоровье ослабевает. А ведь это потомки наших древних республиканцев.

— Я всегда смотрю на речке, какие парни и ребята.

— Годятся тебе в матросы?

— Конечно.

— В тебя въелась военщина. Ты всех бы одел в форму и заставил бегать по мачтам или лопатить уголь кочегарми.

— Матери приводят детей на купание. В большинстве ребятишки ладные. Я умею узнавать. Служба приучила. Есть тут и калеки. Нищих я в этих деревнях не видал, а подальше, за Куриловкой, есть плохие дома, чувствуется бедность. В службу нищие есть у всех церквей… Есть инвалиды из солдат.

Сейчас летом, в хорошую погоду, когда стояли сухие дни и оправдывались хорошие виды на урожай, Алексею, как полагал отец, все тут нравилось, и он придумывает буколические идиллии.

— Чем любоваться! — сказал отец. — Одними снопами? А школ нет. Больниц нет. Ты бывал в странах, где крепостное право отменено в четырнадцатом веке, и там не все грамотны. Все не сразу делается. Герцен признает, что война показала сильный зародыш.

Алексей сказал, что все крестьяне на заре уже на полях, как и японцы. Китайцев теперь, уже во всем мире, начинают признавать непревзойденными земледельцами. Но у них земля другая. А тут супесь у новогородцев. Многие ходят на заработки в Петербург.

— И мне кажется, что есть излишние надежды на общину после освобождения.

— Наш крестьянин умеет трудиться с сохой. Но живет он так, словно мир не пришел в движение и нет развития Америки, завоеваний в Индии, в Африке, войн в Китае, больших современных флотов, морской пехоты, опиумных кварталов, гигантской торговли, оживляющей и приободряющей человечество, и не существует международных банков.

— И ямыньских когтей[12], во всех Странах мира, — молвил Алексей.

— Готовы ли будут люди, живущие в этих избах с палисадниками, к новой и умелой эксплуатации, сумеют ли противостоять, как рабочие на фабриках в Европе. Я много думал о том, что услышал от тебя. Из первых рук, от очевидца, родного сына. Кстати, ты не падай духом. Дело, которое начинает Муравьев, стоит усердия и стараний. Если мы будем зевать и довольствоваться тем, что у нас есть, и хвастаться подвигами, то Сибирь у нас отберут.

— Может быть.

— А ты не думаешь, — продолжал отец, — что вот в этих деревнях такими же шеренгами слягут, как в Гонконге, умирающие мужики, отравленные в угоду спекулянтам. Ты не подумал там, в Кантоне, в опиокурильнях, что твой народ может точно так же иссохнуть. Что его можно выморить и тогда взять все.

— Отвечу тебе по-японски, — весело молвил Алексей, — в России нет опиума.

— И на костях этих мертвых возникнут гигантские города, о чем у нас уже мечтают, хотя и не знают о Гонконге.

— Но ведь у нас нет торговли опиумом, папа, да и вряд ли когда-нибудь у русских явится к нему тяга.

— Число пьющих все возрастает. Почти в каждом большом селе стараются открыть кабак. Откупщики и арендаторы доказывают, как это выгодно отечеству. Водка будет давать доход, не сравнимый ни с чем, и этим может со временем воспользоваться государство. Все ждут освобождения крестьян. Этого же ждут и спекулянты. Говоря языком политиков, эксплуататоры действуют все более беззастенчиво. Если так пойдет дальше, то через сто лет народ выморят и тут, брат ты мой, у нас с китайцами опасность едина. Так же, как опиокурильщики в притонах Кантона и Гонконга, слягут целыми селами и пригородами потомки наших республиканцев.

— Но это только одна сторона Гонконга! Гонконг великий центр торговли, промышленности. Его польза для Китая еще будет очевидна всему миру.

— Кстати, и чиновничество у нас похоже на китайское. Согласятся на все, лишь бы удержать выгоду. Явится буржуазная потребность роскоши, войн, приобретений, и станут выколачивать средства для содержания войск, флота. Деньги будут! Но это значит лишить армию солдата, фабрику — мастера, поля — земледельца. Эксплуатация на фабрике гнетет, а яд дает утешение. Россия попадет в руки буржуа. Государь сетует, что у него нет людей. Значит, нужен новый Негр? Либеральный государь невольно согласует реформы с интересами и выгодами общества…

А на лугу две лошади, положив с нежностью головы друг другу на шеи, стоят как замершие, может быть в ночь.

— Ты прав, жизнь здесь хороша. Надолго ли она сохранится? Но вот ты рассказывал, что был на митинге… Сильный зародыш? Да! Но нужна, выражаясь твоим языком, натренированность копченых селедок. Нашлись же изобретатели и прекрасные рабочие, отлили совершенные морские орудия, которые не дали союзником подойти к столице. Я вижу, как рабочие охотно постигают устройство машин и стараются. Я учу их мастерству, а трактирщики строят кабаки вблизи церкви. В деревне ростовщик, арендатор, откупщик, говорят, мол, необходимы. На то и щука в море, чтобы карась не дремал.

Ехали обратно, а на лугу две лошади буланой масти так и стоят, положив друг другу на плечи гибкие длинные шеи, и замерли в нежной ласке…

Николай Михайлович и Алексей сидели в садовой беседке. Темнело медленно, под густой листвой тускнели лица. Пахнуло холодком. Ночь наступила тихая. Ни зги не видно. Ветви тянутся в беседку, и ни единый лист не шелохнется.

Через день отец уезжает в Петербург. В Москве начинаются коронационные торжества. Молебны, парады, выходы к народу, приемы будут происходить и в Москве и в Петербурге. Отец редко надевает мундир. По случаю торжеств всем чинам надлежит быть в столицах. Молодой государь начинает приучать своего наследника Николая к делу, только что вернулся с ним из Риги, где осматривали и святили сооруженные вдоль реки новые городские дамбы, предохраняющие промышленные пригороды от наводнений.

Муравьев должен приехать из Франции на коронацию. В конце августа назначил Алексею Сибирцеву быть в Петербурге. На доке у отца, в октябре, предстоит спуск корабля на воду.

Из беседки уходить не хотелось, вряд ли еще придется так побеседовать.

Где-то в темноте раздался сильный и протяжный вопль. Кто это, не поймешь — болотная ли птица или человек кричит, может быть женщина.

Одновременно, совсем с другой стороны, где-то за перелесками, стало проступать красное зарево. В церкви зазвонил колокол. Сибирцевы вышли из беседки и поднялись на мезонин.

— В Куриловке пожар, — сказал отец. Он крикнул кучера и велел седлать. — Я поеду, а ты останься дома с мамой. Сейчас жгут помещичьи дома. У Керженцевых приехал сын Вася с двумя товарищами офицерами. Они все дома. Народ волнуется, и может всякое случиться. Это пожар в именье князей Боровских. Там живет студент, дает детям уроки математики, и он единственный, на кого они могут положиться. Остальные все дворовые, кучера, повара…

Подали коня, и отец ускакал с егерем с казенной дачи. Слышен был частый топот копыт, как они помчались.

В эту ночь, в родных местах, Алексей почувствовал себя как в Кантоне, когда входил в застенный город смотреть на военные приготовления и на казни мятежников.

Отец приехал под утро.

— Какой молодец этот студент оказался. Пока все спасали лошадей, он вывел коров из горящего скотника. Вспыхнул сенной сарай, был бы ветер — перекинулось бы на усадьбу. Наши барышни пусть тебя свозят к Боровским, познакомят с этим молодцом. Он студент ветеринарного факультета Петербургской медико-хирургической академии и поехал на лето к богатым помещикам в имение. Он от природы способный математик и, видимо, не имел средств поступить в инженерную академию, куда ему следовало бы по способностям. Удивительно, что сам он, сын сапожника из Пензы, пришел в Петербург пешком, учится хорошо, зарабатывает на хлеб уроками, и одет прилично, и даже занимается научными исследованиями. Познакомься с ним…

На стенах, и на каменном полу в прихожей, и на диванах развешаны, разбросаны цилиндры, шляпы, трости, зонтики, непромокаемые плащи. Дорогие вещи, такие же, как выставленные в витринах магазинов, тут пренебрежены, брошены как попало, и в этом шик.

На столе множество бутылок и разных блюд из рыбы и мяса, крупные свежие фрукты, всякая всячина грудами, бери кому что нравится.

Большинство участников попойки молоды, но в бороде и усах, для солидности. У некоторых из заросли волос выглядывают мальчишечьи глазенки рисковых тигрят коммерции. Go-go boys! Ходовые ребята!

Толстолобый купец из Сити, с бриллиантовой брошью на шарфе в горошек и с изумрудами на медных пряжках башмаков, поклонился Алексею низко, касаясь рукой пола, приговаривая по-русски: «Прости пожалуй… хлеб соль… прости пожалуй».

Колька Эванс, видно подстроивший эту сцену, хохотал, валясь на диван, и задирал в воздух ноги в клетчатых брюках со штрипками за каблуками остроносых штиблет.

— Мистер Мортон и сыновья! — вскакивая и превращаясь в делового человека, пояснил он, решительным жестом показывая на толстого джентельмена.

В откупленной на сегодня таверне, на попойку к молодому Эвансу, собрались диккенсовские типы. Англичане считают, что сейчас у них эпоха двух великих: королевы Виктории и Диккенса, популярного в народе. Но Виктория никак не сладит с Пальмерстоном, которого слушается нация, а Диккенс — с пороками общества.

Диккенсовские типы в жизни все же куда приличней, чем в книгах. Великий романист характеристики ради придает им разные безобразия во внешности и в нравственном облике. Кроме Пиквика, конечно, и его милых друзей.

Сибирцев за столом, приглядевшись, подумал, что здесь не просто торгаши, есть и дворяне разных степеней, в чем он плохо разбирался. Неприлично спросить, как японца: «Вы дворянин?» Или: «А что означает ваша степень дворянства? Выше баронета?» У них многие и в коммерции и во дворянстве, или не во дворянстве, а на подходах к нему, все кичатся друг перед другом положением и знатностью и сами это высмеивают судя не только по книгам и карикатурам. Собрались степенные, опрятно одетые молодые люди. Лишь некоторые постарше. Престиж «русских попоек» Николая Эванса поддерживался приглашением русского гостя, про которого тут уже насказано.

Напротив Алексея, на свободное место за столом, где лежала карточка на тарелке, уселся, встреченный возгласами и поднятыми бокалами, молодой человек среднего роста с нежным и добрым лицом. В маленьких русых усах, как с пушком над бледными губами, чисто выбритыми щеками, со светлой головой, он казался безбородым, как отрок, списанный с иконы.

Небольшие глаза его сохраняли все время выражение боли; он как бы чувствовал себя виноватым, или его что-то мучило, и он со смиренным выражением лица терпел, вызывая симпатию у Алексея. Он словно молчаливо просил прощения за свое присутствие у шумной компании, принявшей его весьма почтительно. Все обращались к нему любезно и заискивающе, ухаживали и старались услужить, и даже богатый купец в бриллиантах разок-другой потянулся подлить ему в бокал.

Кто он? Может быть, выскочка? Или… У них ведь и герцога можно встретить там, где не ждешь.

Его глаза где-то блуждали, хотя он успевал за каждым понаблюдать. Он пил в меру, но пил еще, бледнея и становясь все более похожим на святого страстотерпца. По мере того как он пьянел, окружающие становились все более внимательны к нему. Он казался слишком светел и чист, не только глазами и цветом кожи, но и веявшей от него чистотой души и таившейся в нем болью, и не подходил к этой шумной компании преуспевающих дельцов.

Эванс подошел к Алексею, показывая, что делает честь своему приятелю, «старому мальчику». Он замечал обоюдную непростоту во взглядах Сибирцева и его визави.

— Я бы желал вам, господа, познакомиться и подружиться, так принято у нас, у русских. Что хотят, о том прямо и заявляют, как в парламенте. Прямо по-саксонски.

Эванс перевел взгляд с одного на другого и обратно, как бы стараясь этим сблизить обоих.

— Вы сражались в Крыму друг против друга…

«Горазд врать мой Коля, — подумал Алексей. — Впрочем, назвался груздем — полезай в кузов, мотай, Леша, себе на ус».

Молодые люди поднялись и назвали себя. Эванс перешел на русский, сказал, что это известный Чарлз Гордон, инженер-лейтенант, под Севастополем у него чесались руки, перешел в строй, командовал в боях, бывал в рукопашных и в разведке, в стычках с казаками, показал большую смелость, прославлен и не раз награжден. Но отказался командовать конным войском, сформированным из татар и турок, объяснив, что не желает иметь с ними дела.

— Вы поляк? — спросил Гордон.

— Я сказал вам, что он русский, — резко ответил Николай.

Гордон встал, потянулся через стол с кушаньями и сильно пожал руку Алексея, словно хотел вырвать ее из плеча.

— Очень рад! Я знаю поляков. «Для поляка две параллельные прямые кажутся лабиринтом», это сказал герцог Веллингтон. У нас в Портсмуте и Саутгемптоне живут и перебиваются триста поляков, ожидая, когда Пам пошлет их поднимать восстание против царя.

«Крепка же рука у этого святого!» — подумал Алексей.

Гости стоя выпили за дружбу Гордона и Сибирцева, и потом все пошло по-прежнему. Николай сидел на торце стола, как капитан в кают-компании. Мир заключен, чего же еще делить. Но Эванс никогда не останавливался на полпути. Кроме того, он угадывал что-то общее в жизни этих молодых людей.

— В Крыму казаки поймали поляков-перебежчиков, привязывали каждого к двум лошадям и разрывали на чисти, — вымолвил Гордон.

Сибирцев боя не принял.

— Про это вы не первый раз слышите? О таком случае писали газеты.

— «Таймс», — сказал Эванс, — умело пользуется синей репутацией — знает, что писать.

Гордон еще пил и побелел как бумага. Он, казалось, так ослаб, что сейчас уснет или свалится.

— У русских в музыке только три ноты, — сказал Гордон, вытягивая шею, и для вящей убедительности подпил руку, показывая три растопыренных пальца. Это похоже на то, что Вера про них говорила, что их чувств хватает на одну октаву.

Гордон опять долго молчал и через некоторое время снова повторил:

— У русских в музыке только три ноты.

— Где ним приходилось слышать?

— В Крыму, cэp, — вздрогнув, вежливо ответил Гордон, в лицо его покраснело, и белые ресницы заморгали по-детски, а брови стали еще белей.

— А вы не были в Китае?

— В русской музыке только три ноты, — повторил Гордон. Выражение свирепой решимости и непреклонной воли явилось в его маленьких глазах и на остром лице. И сразу же он опять освятился и кротко молвил:

— Tакую же музыку я слышал на Кавказе.

Колька был уже рядом с Гордоном и бесцеремонно ткнул его в плечо. Все вставали, чтобы размяться и подышать.

— Мы к русским не питали в Крыму никакой вражды, — закричал Гордон и, размахивая руками, пошел вместе с Эвансом вокруг стола к Сибирцеву.

— С большой охотой стреляли бы в союзников. Их бонапартизм, чванство, склонность к грабежам и групповым насилиям…

— Убить человека Гордону раз плюнуть, — заметил Эванс, сводя новых знакомых, — но он убивает в честном бою, он быстр, спортсмен убийства. Потом молится, ходит в церковь — и очищен. Живет ангельскими делами и молитвами. Принято в Англии.

Гордону шутка не понравилась. Во-первых, мистер Эванс преувеличивал спортивный азарт сэра Чарльза. Путать себя с Англией Гордон не смел. Об Англии он более высокого мнения, чем о себе.

Колька, видно, готов был к этому. Он что-то долго стал рассказывать Гордону очень тихо, вопреки правилам приличия, и тот буквально просиял. «Может быть, про меня?»

— Я ему сказал, что ты, — быстро заговорил Никки-Трикки на русском, — так же, как и он, был влюблен в несовершеннолетнюю. Как и он, испортил ее, из-за этого со скандалом бежал из колонии, куда попал в плен, а теперь из России опять уехал к бывшим врагам, которых во множестве убивал в войну. Пока он побеждал Севастополь, ты соблазнил девочку-англичанку и был приговорен в Гонконге… Разве не так?

— О! О-о! — восклицал Гордон.

Видимо, все, что сочинил Эванс, как две капли воды схоже с тем, что произошло с Гордоном. Он отвергнут английским обществом, позор пал на его голову.

Гордон смотрел теперь на Сибирцева как на родного брата. Зачем Алексей в Англии; про его заказы, закупки и деловую жизнь он не осведомлен; ему дела нет.

— Я очень тронут…

Разговоры пошли про колониальные товары, об изысканных винах и арабской парфюмерии на маслах, об арабских скакунах и клинках новейшей стали и про женщин…

— Я не был бы англичанином, Леша, если бы сейчас, напившись, не выудил из тебя ответ. Для какой пиратской экспедиции тебе потребовались закупки? Вы завоевываете Дальний Восток? Все ли ты мне рассказал?

Гордон ушел с шумной толпой, повалившей во двор.

— Не все закупки закончены. Еще осталось дело, о котором ты знаешь. Меня просил в Петербурге адмирал Казакевич. Он назначен губернатором в новый город, в Николаевск-на-Амуре. Узнав, что я еду в Англию, просил в контакте с нашим атташе, чтобы я предложил какой-либо солидной фирме спроектировать и построить док.

— Мой двоюродный брат Мортон берется построить док на Амуре. Вон тот толстяк, который здесь присутствует, его дядя, племянник Мортона готов отправиться в Николаевск-на-Амуре.

— Придется явиться к графу Евфимию Васильевичу Путятину…

— Но Казакевич имеет дело с американскими фирмами. Говорят, царь велел не подпускать англичан к русскому Дальнему Востоку. Мортон может принять американское подданство.

— Я был в магазине и купил карты и книгу, которые искал. Автор знаком мне. Книга только что вышла. На улице Тотенхам Коурт Роуд торгует философ в антикварной лавке. А зачем ты наплел на меня напраслину?

— Я знал, кому говорю и какая нужна рекомендация. Запомни: Чарлз Гордон — милый малый. Он снятой. Но святой с когтями. Он нужный человек для генералов и министров. Никогда не забывает друзей. Может простить врага. Он тебе еще может пригодиться. Он отправляется в Китай с новой военной экспедицией и с тайным, как и ты, поручением. Окажи ему внимание. Он будет польщен. У него некоторые странные наклонности, он привез их с Востока; таких плодят в колониях. А в Лондоне оказалось не так-то просто, и он влип. У него неприятности, любовь к тринадцатилетней девочке, которая от него без ума. Он пробудил в ней страсть сильней, чем во взрослой, теперь скандал, она близка к помешательству. Девочка его родственница, из хорошей семьи. Ты к нему отнесся как к порядочному человеку, и он тебе этого не забудет, как и всем нам, гем более что ты русский и сам порочен. Но поверь, я потом отшучусь, скажу, что сболтнул спьяну. Леша, чтобы мужчинам подружиться, совсем не обязательно, как но французских романах, спасать друг друга от гибели. Просто надо попасть в одинаковые скандальные истории. Или, на крайний случай, оказаться в хорошей дружеской компании и напиться как следует, память будет на всю жизнь… Впрочем, я еще кое о чем постараюсь.

Во дворе, похожем на колодец, купец снял сюртук и шарф с бриллиантовой запонкой и положил все на землю. Он, словно Тарас Бульба, смотрел на соперника, засучая рукава, и норовил сказать: ну, посмотрим, каковты в кулаке. Он позвал полицейского и велел охранять свои драгоценности.

Высокий лысый джентльмен снял фрак, и оба остались в жилетах. Все обступили боксирующих. После нескольких ударов по воздуху высокий стал наступать, выкидывая длинные костлявые руки, и здорово попал купцу в физиономию. Но тут же получил по глазу и еще раз в переносицу. Зрители заорали так громко, что стали заглядывать любопытные с улицы и присоединяться, вскоре толпа хлынула во двор, и появилась еще одна черная каска полисмена.

У купца руки были короче, но он показывал подвижность и при этом успевал поглядывать на полицейского, чтобы тот следил и за бриллиантами, и получал в ответ одобрительные кивки. И тут же поплатился. Лысый джентльмен опять заехал ему в физиономию. Получив два ответных удара, высокий джентльмен упал навзничь и сказал спокойным голосом:

— Помогите!

Полисмен погасил на лице спортивный интерес и, предоставляя своему товарищу охранять законное имущество участника состязаний, кинулся к поверженному, подал руку и помог подняться.

— Что-нибудь еще?

— Благодарю вас. Больше ничего.

Полицейский, находившийся при исполнении обязанностей, поблагодарил и ушел со двора. Толпа разошлась. А полицейский, охранявший частную собственность, получил вознаграждение.

— Теперь вы понимаете, Алексей, с какой фирмой имеете дело? — спросил Мортон у Сибирцева, прикладывая мокрый платок к скуле.

Гости вернулись к столу.

Гордон говорил Алексею:

— Я старше вас. Помните: потрясение, вызванное оскорблением самолюбия или уязвленной честностью, дает себя знать потом, когда напряжение слабеет и все препятствия бывают уничтожены. Все выдержав, самый смелый человек потом, в спокойных условиях, может содрогаться и погибнуть от пустяка или сойти с ума от воспоминаний…

— За фирму Эванс! — закричали за столом. — Эвансы известны своими русскими угощениями и кутежами! Хур-ра!

Алексей почти не думал об Энн. Лондон не напоминал о ней. Это город, который никому и никого не напоминает, кроме себя и множества дел. Он неповторим, всегда властен, богат, всех втягивает в свою пучину, он сохраняет высокий тон и вкус салонов Вест Энда, всем дает заработок или гонит прочь. И у всех тут дел по горло. Лондон не Портсмут. Там, в прошлый приход в Англию, крепость, форты и флот, как это ни странно, напоминали об Энн. А в Лондоне конторы и фабрики, банки, ленты блестящих магазинов и нагромождение вывесок, составляющие улицу, подавляют чувства приезжего. Кроме дела, ни о чем думать не захочешь.

— Помните, потрясения страшны, когда испытание окончилось, — ласково говорил Гордон, глядя на Сибирцева своими чистыми, чуть соловыми глазами.

— Едемте, Алексей, к дамам. К лилипуткам.

— Я бы предпочел взрослых женщин, — не сразу ответил Сибирцев, чувствуя, что душа его холодеет от такого предложения, но он не желал бы уступать в цинизме.

— Они взрослые. Но лилипутки. Наши европейские пороки мизерны, чем занимаются в Азии… Лилипутками занимался король Георг и прецедент лег в основу невинных светских забав.

Колька опять хохотал и катался на диване, дрыгая в воздухе лакированными штиблетами, словно его щекотали. Видя затруднения Сибирцева, он вскочил и пришел на помощь.

— Француженки говорят нам, — продолжал Гордон, — «вы, англичане, — плохие любовники». — Гордон посмеялся. — Зачем же они тогда живут среди нас? Пользуясь нашим законом об убежище? Король Георг Четвертый, — продолжал он, — еще будучи принцем Уэльским и когда ему исполнилось четырнадцать лет, дал все основания заявить своему преосвященному воспитателю-епископу, что растет самый изысканный джентльмен и самый величайший негодяй за всю историю Англии. Его величество…

Все перепились, и многие стали подыматься.

Гордон ушел не прощаясь.

Гости вышли на улицу. Дождя нет. Трактир в извилистом переулке на косогоре. Тут домам тесно, улицы узки. Когда Сибирцев ехал сюда, возница повернул со Стрэнда к югу. Модная улица Стрэнд показалась похожей на Театральный проезд в Москве и начиналась от Трафальгарской площади с колоннадой Национальной галереи, как от Большого театра, только у нас нет памятника перед театром на площади. За Стрэндом оказались улочки и масса лавок, маленькие домишки, все похожие на Зарядье. Лачуги вперемежку с порядочными домами. Да, улицы неровны и кривы, как по Зарядью к Москве-реке, так и тут к Темзе, и все от блестящего Стрэнда, с дорогими магазинами в зеркальных стеклах, ведущего в денежное царство, в Сити. У них в Сити, а у нас на Лубянку. И Лубянским проездом к Сухаревой башне, на толчок. Но у нас в запасе есть еще и Петербург.

Неподалеку отсюда Вестминстерское аббатство и здание парламента, и все священно, как для нас Кремль и соборы. Шпили и башни, как Кремль у Зарядья.

Вон толпа собралась в скверике на траве, сейчас они митингуют, где только возможно, выражают протесты и требуют прав, возмущены выборами.

А роскошный Стрэнд ведет к Берингу, Ротшильду, к банку Ллойда, к страховым агентствам, к храму денег — Бирже, к Банку Англии.

Вестминстер с парламентом похож на Кремль: башни, часы, колокола, символы единства веры и народа. Вестминстер не окружен стенами, без крепостного охранения, с воротами. Стоит устремленный к небу.

Кремль поосанистей, поосторожней, проучены мы разбойниками и кочевниками со всех концов Азии, ограждаем себя стенами со всех сторон. Нас винят, что азиатская монархия. А как же иначе. Вестминстер не среди Азии, а на острове Буяне, у англичан море вместо стен. Далеко отсюда — в Портсмуте, флот и замки фортов, охрану вокруг всего государства несут корабли. Но тут своих забот хоть отбавляй, если влезть в их шкуру. На Москву валили орды на конях, сюда завоеватели приходили на судах, на лодках и на разных устройствах на такие же грабежи. Морские суда в мире год от году становятся все опаснее, островитянам приходится заглядывать в будущее, как и нам. В мире грабеж. Все обвиняют друг друга. Все это как по пословице: вор у вора дубинку украл. Или, вернее: паны дерутся, а у хлопцев чубы трещат. Благо бы одни чубы. У нас с Гордоном, может быть, слетят головы, а не чубы.

Пользуясь общепринятым английским правилом исчезать из компании без предупреждения, Алексей отстал от компании гуляк, у них на вечер есть свои замыслы, обид не будет.

Алексей подошел к митингующим. Подумал, откуда у них силы берутся после целого дня работы стоять и обсуждать что-то так обстоятельно. Он стал вслушиваться, понимал с трудом, говорили на каком-то особом английском языке. Поначалу разбирал лишь отдельные фразы. Тот же язык, но иной выговор. И платье иное на этих усталых людях. Перед ним стиснулись спины, его не хотели подпускать, принять в свою среду.

Налетел ветер с дождем, все стали открывать зонтики. Зонтик, а потом другой появились над головой оратора. Он стоял под ними на возвышении, как на шатровом крыльце.

При язвительном упоминании оратора о Паме все засмеялись: видимо, сострил удачно. Алексей рассмеялся, поддаваясь общему настроению. Хотя на него по-прежнему никто не обращал внимания, но ближайшие зонтики поднялись, спины раздвинулись, и ему уступили место.

Окружавшие мрачные люди еще не вытравили в себе умения смеяться. Оратор продолжал поносить Пальмерстона. Все слушали с достоинством, некоторые скрестив руки на груди и с выражением подчеркнутой внимательности в лицах, походя на самого Пама, которого Алексей внимательно наблюдал в парламенте. Эти озабоченные, изнуренные трудом люди держались и слушали с такой же осанкой, как и те, которых они ненавидели. Один и тот же народ, но разделенный на два враждебных лагеря. У многих вид лордов, переодетых в опрятное, но поношенное платье. Они слушали в полном молчании и вдруг опять расхохотались громко, вольно выражая смехом злой протест, и сразу же опять смолкли, как по команде, точно в рот воды набрали.

Кажется, что, все еще так и не глядя на Алексея, ближние слушатели замечали, что он доволен, и перестали его теснить. Они отодвигались, уступая ему место за местом, и допустили поближе к оратору. Алексею стало легко, как в детстве, когда удавалось выскользнуть к уличным мальчишкам, росшим на голодном столе без мяса, но всегда злым, насмешливым и ловким по пословице, что голь на выдумку хитра. Так же жилось и в Гонконге среди своих пленных и разных людей со всего света до пьяного голландца, сидевшего у трапа корабля, служившего казармой.

— Я вижу, вам нравится? — спросил Алексея мужчина средних лет в усах, с дергающимся лицом, без пальто и в натянутой на уши шляпе, соприкасаясь зонтиком с зонтом Алексея.

— Я не все понимаю.

— Э-у! Так вы иностранец? Слушайте меня внимательно. Речь идет о праве честных людей, которые не грабят, выбирать наравне с теми, кто живет грабежом. Что вы думаете об этом?

Алексей молчал, не зная, что тут сказать. Ему бы хотелось послушать мнение трудящегося человека о том, что происходит.

— У нас выборы происходят в два круга. Сначала подают голоса все, открыто объявляя о своем мнении и не делая секретов из своих убеждений. Это открытые выборы, которые показывают общественное мнение, но ничего не решают. Все решается тайным голосованием во втором круге выборов. Большая хитрость! Считают каждый грош, определяя, кто достаточно богат, чтобы иметь право выбирать правительство. Кончается комедия всеобщего голосования, и голосуют только те, кто платит налог определенного размера, имеет дом или доход… — Собеседник стянул с ушей шляпу и улыбнулся, скаля зубы. — Из какой вы страны?

— Я русский.

— Вы русский? Зачем же вы были в обществе негодяев, которые затеяли против вас войну? Я видел, от какой компании вы отстали. Я знаю их, — он протянул руку и показал пальцем в направлении, по которому отправился Эванс с приятелями. — Проклятые богом грешники. У вас лицо не запятнанного пороками и страстью к наживе. Зачем же вы, русский, в обществе прихвостней Пама?

— У меня деловые отношения с их фирмами.

— В таком случае все понятно! Не тяжел ли вам наш климат?

Оратор закончил говорить, и слушатели обступили Алексея.

— Это русский, — передавалось по толпе.

— А вы слыхали, что произошло? Пам опять возвращается к власти.

— А вы голосовали за него? — спросил Алексей. Нет, сэр! Мы потерпели поражение. Таков закон, чтобы наше мнение выражалось на митингах, но чтобы оно не имело никакого значения.

— Мы голосовали против, — говорили из толпы, — против тех, кто был выборщиком, тянувшим за Пама. А ведь они кричали: «Только за Пама!», «Пам — барометр торговой Англии!».

Теперь Алексей разговаривал со многими одновременно. Ему стали объяснять подоплеку происшедших выборов.

— У вас деловые отношения?

— Да, я приехал делать покупки.

— О-о! Благодарим вас!

— Но помните мои слова, не верьте им ни в чем, кроме торговли. Все равно они вас обманут, у них злое сердце, они скрывают от нас правду, им выгодно держать нас в вечном напряжении. Рано или поздно они опять подведут и вас, сэр.

Неясно, про что говорили. Кажется, про политику, а не только про коммерцию. Попойка у Никки, может быть, также имела политическую подоплеку, там собрались победители на выборах, сторонники Пальмерстона — цвет нации и коммерции. Но не было истерики и хвастовства, тостов за Пама, и вообще про политику не поминали ни словом.

— Мы живем па острове и дышим воздухом, но не по их милости. Мы делаем товары и машины, которые идут по всему свету. А они не хотят ограничить себя ролью посредников. Конечно, это очень важная деятельность, мы уважаем торговцев и предпринимателей. Но мы поставим их на свое место. Мы работаем, совершенствуем инструменты, изобретаем, а они на выборах заявляют, что успехи промышленности — дело их рук. Все деньги идут им. Но мы тоже англичане, и мы докажем наши права.

Пожилой нервный рабочий отрекомендовал Алексея подошедшему сквозь толпу оратору.

— У вас рука не бездельника, а рабочего, — сказал вожак митинга. — И обветрено лицо. Вы русский? Как приятно…

Мастеровой-джентльмен, стиснув зубы, приподнял уголки рта.

— Вы из нигилистов?

— Нет… я моряк, приехал покупать пароходы для рек Сибири.

— Вот тогда понятно, почему вы с такой компанией. Вы через них получаете наши машины и пароходы. А мы получаем работу из их рук.

— Они же отгородили нас от наших морей своими барышами и кирпичными фабриками.

Стало совсем темно. На улице зажглись газовые фонари. Большинство митинговавших расходились. Дождь прошел. Зонтики сложили.

— Заказы вы им можете предоставить. Это будет сделано честно. Делают не они, а мы. А мы всегда и все делаем хорошо, на кого бы ни работали. Это делает Англия, и мы гордимся своей работой, куда бы она ни шла. Нас учат с детства в семьях: англичане лучше всех в мире умеют работать. Но вот они, видя, что мы умеем работать, взяли себе все привилегии. Кстати, они говорят, что русские не умеют работать, что делают-то кое-как вместо хороших товаров, со зла на своих рабовладельцев, чтобы привилегии пользоваться их трудом никому не доставались. Они работают ровно столько, чтобы не умереть с голода. Поэтому никто не хочет научиться работать хорошо.

— Поэтому произошло крепостное право, — добавили из толпы, — все началось с того же самого.

— Пьянство фабричных у вас вроде всенародного самоубийства, так как людям жить не для чего.

Сибирцев стал разуверять. Его охотно слушали. Он не первый раз замечал, что тут люди доверчивы.

— Агитаторы Пама уверяют, что все зло в России. Народ храбро сражается, когда его хорошо кормят, но не знает за что. Не любит своих помещиков и не желает их обогащать. Но мы тоже ненавидим своих, но работаем хорошо.

— Позвольте… — раздался новый голос. — Я в оппозиции. Приходилось ли вам видеть в доках, какие товары приходят из России? Отличный лен, пенька для канатов, кожа, отличное зерно. Хорошие канаты… Вы сами говорите, что сидите в кирпичных дворах, джентльмены. А чугун и сталь с Урала идут на арабский восток. Я бывший моряк. Познакомимся, сэр! Рад! В которую сторону вы идете? Идемте все, а то бобби сочтут нас за шайку.

— Там караваны вместо кораблей. Я видел — ослы и верблюды.

— Вы поняли, сэр, о чем мы говорили на митинге?

— Да, благодарю вас, но все же я не все понял. Вот джентльмен объяснил мне.

— Вы не привыкли к лондонскому выговору? Да, у англичан пишется Бирмингем, а выговаривается Манчестер.

— Сэр, теперь вы поняли?

— И я рад, что вам так все ясно. Англия не падает духом. Мы выражали высокое убеждение рабочих мастерской мира. При усилении эксплуатации мы сохраняем интерес к работе. Мастерство — это наше главное сокровище. Порча дела и работа кое-как Пыли бы ужасней эксплуатации для нас самих. Это означало бы деградировать; превратиться в отребье, утешаться ленью и совершать преступления. В борьбе против наших врагов мы, гордясь своим островом и совершенством основных законов, сохраняем любовь к ремеслу, увеличиваем знания, совершенствуем и творим и не позволяем себе впадать в разочарование.

Оратор на сегодняшнем митинге оказался мыслителем.

— Солдату не надоело ружье, — продолжал он, — солдат не может разучиться стрелять или шагать по Африке, по двадцать миль в сутки, а потом делать перебежки и сражаться, стрелять и колоть врага. Вы поняли?

— Да, я понимаю.

— Мы полны решимости сохранять достоинство и не разъединяться.

Рабочие запели песню. Далеко не модный напев, упоминалась гроза и сверкание молнии, а в мелодии чувствовалось спокойствие и стойкость угнетаемых. Если бы они потеряли свои песни, они бы потеряли для себя часть родины и мастерства.

— Но, тихо… Смотрите.

— Что?

Все умолкли. Остановились.

— Тут живет ученый.

Оратор стоял лицом к лицу с Алексеем.

— Как мы образно говорим, если у нас человек научился забивать гвоздь, то он будет забивать его лучше, чем кто-либо другой в целом свете. Нас всему научило море. Корабль, а не верблюд и не осел. Да, теперь нас отгораживают от моря кирпичными стенами и говорят: довольствуйтесь тем, что мы вам привезем из-за морей, мы лучше вас знаем, что вам надо, вы только слушайтесь и работайте, а то выгоним. И не ваше дело, куда идут деньги и на что покупаются товары. Теперь, с ростом цивилизации, мы стали выпускать газету «Пиплз Дейли». Море научило нас драться друг с другом, и мы иногда этим пользуемся. Вы понимаете меня, сэр? Посмотрите, в этом доме светится окно на втором этаже.

В саду, за низким каменным забором горел свет в одном из окон.

— Тихо, — повторил оратор. — Тут работает великий человек, уже сделавший много пользы. Он изобрел полезные устройства для войны. Теперь он трудится, решая новую задачу. Вообразите, идет корабль в Индийском океане или у берегов Гренландии, и вдруг ему с почтовым голубем или каким-то другим способом, это еще не решено, и тут вся загвоздка… приходит… что б вы думали… штормовое предупреждение. Сообщается, что завтра к восьми часам утра ветер будет крепчать и подует столько-то и столько в секунду, волны такие-то, направление такое-то, к полудню будет еще крепче, к вечеру шторм, ночью ураган. Сначала это, как опыт, будет производиться лишь для кораблей каботажного плавания. Ученый хочет заранее определять погоду в океане. А как это передавать кораблям? Если удастся, то он сделает все человечество счастливым. Пока может показаться смешным и сумасшедшим. Но он создал за свою жизнь усовершенствования, которые применены в арсенале Вульвича. Решает, как в будущем, когда улучшатся средства сообщения, человечество найдет способы передачи сведений друг другу. Кстати, вы слышали про Армстронга? Это другой великий изобретатель. Он создает новые виды оружия. Придумал усовершенствованную пушку. К Армстронгу приезжают из Франции и Америки и платят большие деньги. Но он не хочет никуда уезжать, хотя все его зовут к себе, а у нас он живет в одиночестве.

— Вы моряк, сэр, и, верно, не могли не слышать про наше сверхсильное судно, которое ходит слишком тихо и не может конкурировать на коммерческих линиях. Все кричали, ругали строителя, возмущались, затем был принят проект такого гиганта и затрачивались деньги. А теперь оказалось, что оно построено как нельзя кстати, хотя это не сразу сообразили. Этот корабль оказался ценным тем, что ходит тихо, что он гигант, устойчив и на нем самые мощные в мире машины и два пропеллера. Судно в пятнадцать тысяч тонн. Как каждое открытие, было признано не сразу, потребовало времени. Судно с сильными машинами, которое все ругали, как будто, кроме коммерческой скорости, никаких других достоинств на свете не существует, а оно теперь пошло на укладку кабеля по дну Атлантического океана, телеграф соединит Новый и Старый Свет через Атлантику. Этот корабль называется «Великая Британия».

А нот здесь жил… — продолжал рассказывать рабочий, по мере того как все меньше людей оставалось вокруг него и Алексея. Сибирцев услышал имя ученого химика, который еще в конце восемнадцатого века сделал великие открытия. Пришлось учить о нем еще в морском корпусе в Петербурге.

Как оказалось, его дом сгорел, и спутник Алексея сказал, что теперь здесь хотят открыть музей зубов от допотопных чудовищ до современных крокодилов и последнего американского президента, которому жена выбила полчелюсти ухватом. Американцы-демократы свободно высказывают свое мнение и спорят с президентами, не глядя на лица. Как в конгрессе, так и в семейной жизни.

— Но когда-то тут стояла римская баня, и до сих Пор цел прочный античный фундамент. На нем можно вечно строить хорошие здания.

Еще в толпе митингующих Алексей заметил, что от них пахло потом, но в этом климате и при вечных дождях и ветрах такой запах не отвратителен, и отдавало в нем примесью машинного масла и каменного угля. Веяло особым миром, где много работают около машин.

Все распростились и разошлись. Идя переулком к Темзе, Алексей услышал, что его кто-то догоняет.

— Извините меня, — сказал один из его новых знакомцев по митингу, — я понял, что вы хотите купить пароход, у меня на примете есть один корабль, который могли бы продать вам. Могло бы это заинтересовать вас? Корабль еще крепок и машина исправна вполне. Я бы рассказал вам занимательные подробности, но для этого надо просидеть за кружкой пива часок-другой. Поблизости есть трактир, где отличное пиво своего изготовления. Я был бы тронут, если б мы выпили с вами по кружке.

— Генерал Веджвуд пригласил меня в Сандерхэрст, — рассказывал военный атташе Николай Павлович Игнатьев своему гостю Сибирцеву. — Это лучшее военное училище, им гордятся. Мне показали строевые учения, маршировку, стрельбы. Новые образцы оружия. Церковь, клуб, спортивные площадки, спальни. Генерал сетует, что после войны общество погружается в политическое и меркантильное болото, забывая армию, и прикрывается разговорами о гуманизме.

Профессия офицера молодым людям начинает казаться непривлекательной. Военные остаются на своих местах при любой смене правительств и обязаны подчиняться. Консерватизм Пальмерстона связывает руки. Генералы прекрасно понимают, что политикам и государственным деятелям надо учиться на уроках войны. Королева заботится о развитии военного искусства и об улучшении подготовки офицеров. Она не меняет своей политики, хотя и обязана считаться с каждым новым правительством. Но она остается покровителем армии и флота. Она надевает красный гвардейский мундир, когда выезжает на парад, и задолго до торжественных дней приучается его носить, и скачет верхом в своих парках, где обычно бегают ее двенадцать собак. Но она королева, и у нее множество нужных и ненужных дел, церемоний, выездов. Кроме того она женщина. Она должна заботиться о своей внешности: чем моложе она будет выглядеть, тем моложе будет чувствовать себя ее эра и вся империя. Ей некогда, хотя она с замечательной аккуратностью распределяет свое время. Бывает, что читает почту премьера или военного министра сидя верхом, перед выездом, так как не может его отменить. При этом ее неизменный спутник шотландский хайландер[15] принимает письма из ее рук и складывает на землю, в то время как рядом сидят две королевские собаки, охраняя государственные тайны лучше, чем наше Третье отделение. Но суть в том, что королева не все решает. Но она, принимая участие в каком-либо деле, дает ему толчок и направление без повелений и приказов. Одно из самых любимых ее детищ — это арсенал Вульвича. Принц Альберт часто бывает там. В Вульвиче переоборудывают мастерские, туда приглашен гениальный изобретатель Армстронг и отливает там свои новые усовершенствованные пушки. Королева попросила для ознакомления новый проект, по которому предполагается превратить Вульвич в самостоятельную крепость, обнесенную со всех сторон валами и блиндажами. Она заботится о защитной линии портов Великобритании. Вы знаете, Алексей Николаевич, так принято называть пять портов южной Англии. Это входные ворота в страну. Мели портсмутского залива предполагается застроить фортами, и тут англичане отдают полную дань уважения нашим морским крепостям и откровенно говорят и пишут, что намерены сделать это по образцу Кронштадта, с которым их инженеры имели возможность ознакомиться. Веджвуд был осторожен, но его недовольство очевидно, и кое в чем он открылся. Судя по этому, все военные проекты встречают сильное сопротивление парламента. Как бывает у бюрократов. Они сначала стремятся переменить законы, сойтись во взглядах, вынести новые постановления. Тем временем обновляется наука стратегии. В газетах и журналах, среди множества материалов об избирательных цензах, о торговле с Европой и о еврейских правах, попадаются выступления знатоков военного дела. Иногда печатаются статьи, что Англия отстала, она обнаружила слабость в сухопутной войне и не готова к сражениям против многочисленных армий континентальных держав, а что система принятых англичанами отрядных, экспедиционных войн давно устарела даже в колониях.

Я поздравляю вас с успешным окончанием дел в Лондоне. Очень верное направление избрал Николай Николаевич Муравьев, я отдаю ему должное… Но есть другое, не менее важное направление, через пустыни и степи в сердце Средней Азии, и я сам хотел бы не сидеть сложа руки в Лондоне, а идти туда, пока не поздно. Если мы не пойдем в Азию, то Азия придет к нам. Недалеко время, когда к туркменам перевалят экспедиционные отряды из Индии, под командой английских офицеров, составленные из фанатических туземцев в британских мундирах и в чалмах. Туда пойдут выпускники Сандерхэрста. Этим войскам не страшны будут горные перевалы. В глазах европейцев Англия находится в зените славы. Сами англичане заявляют, что в их внутренней жизни проявляются признаки слабости и коррупции, что нет уже былой жадной хищности, романтики разбоев. В английском обществе гнездятся пороки содомского греха, и эта язва растет. Они еще бросаются в авантюры, идут на новые завоевания, любят бокс, но чувствуют, какие могут возникнуть опасности, и не хотели бы попасть впросак, чтобы их постигли внезапные беды. Любовь к прекрасному перерождается в эстетство и в упадок, то есть разложение. Здоровый организм хочет очиститься и взять свое. При этом они не желают менять традиций и превращаться в военную вымуштрованную нацию, вроде Прусского королевства. В истории есть примеры, когда полководец уже одурел и генералы бездарны и бессильны, наверху все увядает, а солдаты все еще честно сражаются. Их машина авантюризма все еще кажется самой последней новинкой в глазах многих колониальных держав. Англичане сейчас находятся в выгодном положении, они выглядят защитниками ислама, вступившись за Турцию и пролив голубую кровь своих сынов за полумесяц и клоповники, за сохранность славянских христиан в турецком рабстве. Может ли быть лучшая рекомендация для фанатизма! Они поддерживают фанатиков газавата на Кавказе, а еще южней все это представляется в преувеличенном виде, и у Пальмерстона там нашлось бы еще больше избирателей с ятаганами, чем в Лондоне. При этом они не увеличивают армию. Их полиция малочисленна.

Я готов отправиться в Азию и ради этого оставить свой пост военного атташе в Лондоне. Азию надо узнавать, силы, враждебные нам, уравновесить.

Алексей не первый раз встречался с Николаем Павловичем. В Игнатьеве чувствовался горячий темперамент, при хорошей школе он прорывался сквозь тренаж. Легко угадывалась необузданность русской природы, как у молодого жеребца с отличным экстерьером. Можно представить, как он достойно маршировал с генералом Веджвудом перед строем сандерхэрстских кадет, в то время как в душе закипало от сознания наших промахов. Алексей помнил мнения Венюкова и Горчакова об Игнатьеве. Ну ничего, выездится и будет хороший конь, решил Сибирцев. Кровь древнего боярского рода не раз закипала в гневе, когда Алексей в чем-нибудь категорически не соглашался с Игнатьевым.

— Великий гуманизм, открытия на пользу человечеству, умение работать в мастерской мира, рабочие движения, осознанность пользы, которую могут принести евреи, все, о чем вы говорите, Алексей Николаевич, — вне сомнения и для меня. Кстати, евреи уже теперь пользуются в колониях всеми правами. А Ротшильд уязвлен, он содержит империю на свои средства, его избирают на почетную должность лорда-мэра и в парламент. От него находятся в зависимости, а не дают ему места на скамейке рядом с собой. Вы не прочтете о евреях в учебнике Европы, о них умалчивают. А короли и феодалы, пользуясь их услугами, отдали им торговлю, как низкое ремесло. Евреи возвели торговлю на высоту политики. Они издревле находятся под покровительством короны. В колониях они неотличимы, в их руках коммерция в Индии и Китае… Наука о войне это тоже наука, генералы те же ученые. В России к военному делу пришли новые люди, оно становится у нас заново, совершаются новые открытия. Закон вечных непрерывных войн всех со всеми одинаков и у племен дикарей Африки, и у великих держав Европы, и он диктует военным теоретикам свои законы, он обязывает их в каждом развивающемся государстве искать союзника или угадывать врага. Хотят они или не хотят, но им приходится следовать принципу «разделяй и властвуй». Теперь нашими недавними противниками найден союзник в исламе. Пока «Эдинбургское Ревю» печатает о философских системах и Бентаме, а «Пиплс Дейли» — о рабочем движении и братстве трудящихся всех рас, в это время самые дикие необузданные формы религиозного фанатизма возбуждаются против России. Наши головы будут рубить и выставлять вокруг мечетей на кольях ради расцвета гуманизма. Я хочу отправиться туда, где желали бы выставить и мою отрубленную голову на площади… Ваш покорный слуга мысленно с Николаем Муравьевым. Здесь в Лондоне американский атташе Адамс сказал мне: «Что вы тянете, стройте города и железные дороги в Сибири, поменьше возитесь с Европой, переносите вашу жизнь в новые территории, смелей выходите на Тихий океан». Сегодня это направление в надежных руках, хотя Муравьеву еще долго придется биться. А тот, кто разжигает фанатизм и кровожадность в народах, исповедующих такую миролюбивую религию, как ислам, роет яму себе. Аппетиты фанатиков возрастут. Притворные благодеяния и лицемерная защита их Пальмерстоном будут расшифрованы восточными мудрецами, а война в Крыму за интересы султана скоро забудется. Море ненависти забушует под зелеными знаменами… А для меня туркмен может быть не меньшим джентльменом, чем лорд. Мы сживались веками с магометанскими народами, татары отлично служат и в армии и на флоте. Башкиры сохраняют свою военную организацию и возведены в положение казачьего сословия. Собственно, у русских нет ненависти к магометанам. Я пишу в Петербург и прошусь из Лондона в Хиву. Мы должны жить единой жизнью с Европой, но знать и уважать соседей в Азии. Противоречивый Лондон ищет, чем и как обезопасить себя. Чтобы это понять, тут не надо жить годы, достаточно тридцать три дня походить по улицам их столицы.

При прошлой встрече Игнатьев сказал, что англичане содержат его в совершенной изоляции, он не получает информации, у него нет доступа туда, где он должен бывать как атташе, что он как бы на подозрении за минувшую вражду, хотя он так молод и не мог быть в числе поджигателей войны.

Игнатьев нашел выход, он выработал целую систему жизни в чужой стране, которую должен знать. Прежде всего он изучал прессу и все сведения сверял и классифицировал. Армия не была предметом его изучения в изоляции от общества и экономики. Армия и флот изучались через периодику, парламентские прения, отчеты и все явления социальной жизни, до клубных интересов включительно. Эта деятельность давала ему твердую позицию. Его начинали признавать, стали к нему внимательней, видя, что он в самих англичанах так же не нуждается, как и они в нем. В Игнатьеве угадывали военного ученого. Его мог подвести темперамент и боярская необузданность. Он сам признавался Алексею, что может взорваться. Из ненависти к петербургскому самодовольству и торжествам он может выместить все на чиновниках Великобритании. Американцы и французы скрашивали его лондонское существование своим вниманием и помогали, видя, что атташе молод и не имеет никакого отношения к глупостям прошлого русского царствования и к Крымской войне.

— Вам нужны описи Приморья Мэя и Сеймура? Если вы знакомы, то надо повидать Мэя. Вы знаете Сеймура?

— С Мэем я плавал на их эскадре, когда командовал Стирлинг. Майкл Сеймур прибыл в Гонконг, когда мы жили в плавучей тюрьме. Я видел его, но не был представлен. Он потерял глаз под Кронштадтом.

Алексею казалось, что Игнатьев вырабатывал здесь характер, он трудился, даже бывая на докладах, приемах в иностранных посольствах. Англичане, сами того не желая, формировали Игнатьева, затрудняя его деятельность.

— В нужном случае не церемоньтесь с ними, Алексей Николаевич. Зная заранее свое превосходство, они сразу забывают о нем и теряются от неожиданного напора, и тут надо успеть мгновенно воспользоваться, так как они так же мгновенно приходят в себя. В это малое мгновение успейте все сделать. Они закрыли мне все, и я принял их такими, как они есть. Я поднял брошенную перчатку.

У Игнатьева в служебных комнатах на столах разложены газеты, книги, атласы, карты, журналы и справочники, и за некоторыми статьями знающие языки военные писари трудились целыми днями. Из этого отдела посольства, вопреки дипломатическим обычаям и хорошему тону, вся переписка с Петербургом велась на русском языке, не в пример самому посольству, откуда все и обо всем писалось только по-французски.

— Смелость города берет! Терпение и труд все перетрут! — говорил Игнатьев. Он просил Сибирцева съездить к Герцену и познакомиться.

«Запретный плод сладок!» Но если мне браться за это, то надо все делать как следует и, образно выражаясь, снимать форму и не ради салонной игры.

При следующей встрече Игнатьев был еще откровенней.

— Мне приходится думать и за себя и за англичан. Погружая меня в одиночество, они заставляют размышлять об их судьбе, влезать в их шкуру. Иногда мне это надоедает. Я готов на разрыв с ними. Они сами побуждают меня изучать их по закону равенства действия и противодействия.

Значение Англии для Востока в интересах ислама еще не угадано большинством их же самих. Но на политическом небосклоне, выражаясь глупым чиновничьим языком, появляется новая яркая звезда имперской политики. Это Дизраэли. Он известный писатель-беллетрист и лондонский щеголь. Он моден в политике своим освеженным консерватизмом. Он играет на приверженности англичан традициям, а сам точит зубы, чтобы рвать их по-волчьи. Он демонстрирует фасад своей политики, как кончики лакированных штиблет. Впервые войдя в кабинет как министр финансов, он немедленно написал королеве, с мастерством романиста выражая готовность быть вдохновенным ее королевским величеством при оздоровлении финансов. Он просто, грамотно и пылко писал о своем плане улучшения финансовой политики. Как только министерство пало, Дизраэли перестал писать Виктории. Как только он снова был введен в состав правительства, переписка возобновилась, он немедленно напомнил о себе в письмах в Виндзор или в Осборн. Его стиль постепенно менялся, почтительность сохранялась и не набивала оскомины. Он столько раз прекращал свою переписку, сколько вместе с кабинетом вылетал в трубу. Но Дизраэли не унывал, он познавал механизм управления государством и тайны успеха в парламенте. После первой своей речи в Палате Общин он был осмеян и освистан. Его нахальство было еще ново. Вечером того же дня, в клубе среди модных друзей, он саркастически сказал: «Ну ничего, настанет время, и они еще будут меня слушать!»

Он угадывает новый рост значения Англии в глазах пародов Востока и ее внутреннее ослабление. Из эпизода истории, из промаха Пальмерстона, он начинает вырабатывать гигантскую программу союза с исламом против России. Гладстон не согласен с ним, как и многие. Гладстон чувствует, куда гнет Дизраэли, какую кровавую баню он намерен задать русским на Востоке и втянуть англичан в новую войну, он льстит королеве, пытается убедить ее принять новое звание императрицы Индии. Этим расположить к себе и найти новую поддержку в коммерческих кругах на острове, обещая новые просторы для торговли, отдавая мир в руки лондонских фирм и банков. Принц Альберт испытывает отвращение к Дизраэли и остерегает Викторию. Она встретила первые послания Дизраэли довольно холодно, но постепенно он обнаруживал такие действительно блестящие деловые качества, что не признать его было бы неблагоразумно. Мнение Виктории обязательно переменится, и тогда Дизраэли пойдет ва-банк. Гладстон и многие видные политики, писатели, епископы, ученые против натравливания англичан на Россию. Они не угадывают цели Дизраэли. Они инстинктивно опасаются его. Его посулы чаруют одних, а у других пробуждают аппетиты. Он дает новый толчок, смысл деятельности начинающему загнивать обществу, а народу обещает то движение, которое то развивал, то задерживал Пальмерстон. Когда Пам устареет, то его государственную машину постарается перенять Дизраэли. Пока англичане эксплуатируют Индию, Африку и стучатся в ворота Китая, Дизраэли делает все, чтобы эксплуатировать англичан. Поддерживая старые предрассудки и сея новые под видом открытий ради прогресса. Но он еще не может пробиться через семейные окопы принца Альберта, чтобы сделать Викторию своим инструментом. Лордам, для которых самое главное рысаки, галстуки и трости, все это почти безразлично, как и парламентариям. Они не шахматисты по природе. После очередного разгрома правительства они впадают в очередную апатию и при случае выбросят Дизраэли до следующих выборов. Они еще не думают о том, о чем он догадывается. Это ниже их достоинства. А он полон жажды власти.

— Пусть мир поливает нас грязью… Но мы с вами, Алексей Николаевич, не можем сидеть сложа руки. Я скажу все это государю. Я сам поеду в Хиву и Бухару. Магометанские народы веками живут с нами. Мы не должны своими промахами позволить пробудить в них ненависть к нам. Магометане Востока возьмутся за ятаганы и копья и объявят газават в защиту Дизраэли, который их же потом предаст… Королева помнит о своем родстве с Романовыми.

Алексей полагал, что явиться к Герцену по рекомендации Игнатьева нельзя, означало бы выглядеть в его глазах петербургским шпионом. Поручение Муравьева, просившего рассказать Герцену о судьбе Бакунина в Сибири, выглядело бы провокацией.

Явиться от леди Эванс означало бы продолжать интерес Пама, слабый, но устойчивый. И в том, и в другом, и в третьем случаях Алексей мог бы выглядеть и перед Герценом, и перед самим собой как низкая личность. Это при самом большом уважении и симпатии к Николаю Николаевичу, Наташе и Николаю Павловичу Игнатьеву. Мнение своего отца о Герцене было для Алексея превыше всего. Отец служил без пристрастия и затаенных надежд на какие-либо выгоды. Как же после этого судить людей категориями, что собираются делать устроители человеческого общества будущего, разбивая его на стада, всех равнять нельзя; три-четыре добрых друга Алексея судят о каждом деле по-своему.

Из оранжерей высаживались в парках цветы, когда Сибирцев съездил в книжный магазин к Трюбнеру на Патерностер Роуд. Хозяина не было. Первого номера журнала «Колокол» не осталось. Вчера последние экземпляры скупили переодетые русские морские офицеры, предупреждавшие при входе в магазин друг друга, чтобы выдать себя за французов. Мальчик-поляк, на обязанности которого было открывать дверь, понял.

Алексея служащие магазина приняли за англичанина, выросшего в колонии. Сказали, что на новый русский журнал есть подписчики: постоянные покупатели эмигрантской литературы, а также служащие из русского посольства и русские тайные агенты. Все князья и артисты, приезжавшие из России, спрашивали сочинения Герцена. Послали в другую лавку на Хаймаркет, то есть на Сенной рынок, куда и Наташа советовала поехать. Там в модном переулке у поляка Тхоржевского «Колокол» был выставлен в витрине.

Алексей зачитался, походил у себя в отеле из угла в угол, ужинать не пошел и не пошел на концерт итальянского оркестра, как предполагал. Не пошел он и на другой день на выставку цветов. К Герцену решил не ходить.

Община? Есть в ней то значение, какое придает этому Герцен? В общине ли на самом деле спасение? А что же тогда опыт Сибири, где сельское хозяйство без помещиков, у всех крестьян есть пашни, а также земельные участки и выгоны на заимках, вдали от села. В Братске, как слыхал Алексей, еще в позапрошлом веке, русские научили пахать «братских», как звали крещеных бурят, отсюда и название города и острога, и теперь в землевладении есть термин «братская пашня». Там не было общины и переделов. Хочет ли Герцен, чтобы в Приморье и на Аляске была община? Обо всем, как понимал Алексей, он не мог не судить со своей колокольни — он «их» не понимал.

Высшую степень изобретательности показывали на лондонской выставке оружия и военного снаряжения. Все новинки открыты и, видно, предполагаются на продажу. Это и реклама для торга оружием, и парад мастерской мира. Тут все для экспедиционных и массовых войн, все, что нужно континентальным державам для поддержания претензий. Англия всегда торговала оружием для всех армий и для всех повстанцев во всем мире. Их же собственные торговцы поставляют винтовки зулусам в Южную Африку, когда те восстают прочив англичан.

Веллингтон набирал в армию всякий сброд. Теперь набирают туземцев из Индии и посылают воевать в Китай. Канонерки идут за торговым флотом и высаживают десанты. Что же винить англичан и французов за то, что снабжают оружием кавказских горцев. Они и своих противников одаряют изобретениями военного искусства. Но для такой торговли идет подержанное оружие, устаревшее, которым, стреляя издали, противника не выбьешь.

Здесь на выставке новейшие изобретения. Посетители все в штатском, кроме военных атташе великих держав. Тут торжество воинственности и духа коммерции. Но не все новинки продаются. Некоторые лишь показываются. Никто еще не додумывался открыто выставлять цены нарезных пушек или револьверов. Но Игнатьев знал здешние порядки. Старье купить можешь, а новинку не дадут.

Игнатьева разбирала досада. Масса народа из всех стран. Тут и негритянские царьки, и арабы. Много итальянцев. Террористы и борцы за свободу. В Италии подготавливаются многолюдные восстания против австрийского владычества.

Игнатьев в мундире полковника. Одновременно с ним осматривают эти диковинные изобретения люди в чалмах и кинжалах. Не они ли участники резни христиан Кавказа: армян и грузин?

В Азии существует закон кровавой мести. Идешь на них войной в отместку за набеги и злодеяния. Но если нападешь без их вины и без надобности, то начнется месть на века, пока не откупишься дорогими подарками.

«Грудь в крестах или голова в кустах», — подумал Игнатьев. В те времена у нас многие, с детства читая английскую литературу в подлинниках или переводах, зная о великих открытиях и изобретениях, совершенных британцами, и об их мореплавателях и завоеваниях, полагали, что все английское совершенно. Их язык и достижения знал и Николай Игнатьев. У отца его, богатого землевладельца и предпринимателя, служили англичане, управляющие имениями и конюшнями, механики, жокеи, конюхи, гувернеры и учителя. Николай привык видеть в англичанах служащих отца и никакого благоговения к ним не испытывал.

Молодой конь закусил удила. Он разговаривал с сопровождавшими его полковником и капитаном английской службы. Молодой атташе внимательно слушал их плавную французскую речь и как бы в увлечении взял со стенда новинку, военную тайну, патрон нового образца, которым гордились британцы, и красиво держал его в руке, любезно беседуя. Вздохнул, покачал головой, соглашаясь, как все верно и как прекрасно, и, как бы по забывчивости, положил патрон в карман.

Это было то мгновение, в которое оба англичанина успели взять себя в руки. Продолжая все объяснять и не теряя вдохновения поэтов совершенного оружия, они провели Игнатьева по всей выставке и простились с ним с любезностью и сердечно.

На другой день русское посольство получило ноту из Форин Офис о том, что военный атташе Николай Игнатьев лишается дипломатической неприкосновенности и ему предлагается покинуть Великобританию.

Николай Игнатьев знал, что делал. Он ожидал, что такая бумага придет и он будет изгнан из страны. Но он не думал, что это требование все же окажется чувствительным. «Это пятно на карьере, урок на всю жизнь». Он понял, что навсегда теряет уважение, которого он добился с таким трудом, такими искусными приемами и честной работой. Обида и горечь оказались сильней, чем он предполагал, и сильней, чем новая страсть к Азии, хотя Игнатьев знал, что от своего не отступится и доведет дело до конца. Его новая цель находится далеко отсюда. России угрожал ужас фанатизма, который старались разжечь против нее в Азии. Игнатьев не думал, что ошибается; он верил себе.

Боже мой, а что тут делается! Муравьев вошел в траву и ужаснулся. Тут еще больше народу погибло! Сколько же таких мест по реке, всех погибших мы и не найдем. Скелеты обглоданные лежат на земле, как белые сучья наносника.

Государь спросит с Муравьева в Петербурге. До него обязательно дойдет. Да и скрыть нельзя. Муравьев сам себе обещал все расследовать. Это они в ту осень погибали, когда два представителя их забайкальского казачьего войска красовались на коронации. Два усатых молодца с желтыми лампасами на шароварах присутствовали на великом торжестве восшествия на трон молодого государя. Происходило празднование в обеих столицах, народ угощали и кормили множество иностранных гостей, показывали, как еще могущественна Россия экономически, хотя война только закончилась.

Остановитесь! Окститесь! Что делаем! А в это время тут голодные шли ротами и батальонами на лодках. И вот что осталось от этого похода по всему пути. А государь сам радовался забайкальской форме с желтыми лампасами.

Все это, наверно, Муравьеву сойдет с рук, обойдется. С этой стороны дело будет улажено. Но разве в этом суть, хотя, если бы выгнали за это Муравьева, дело могло бы рухнуть. Или надолго задержаться. Кто нашелся бы другой? Но Николай Муравьев свой, это известно и ему, и о нем. Это вины не умаляет, а, напротив, увеличивает ее, сильно будет Александр недоволен, когда узнает подробности. Но обойдется, конечно.

Чем выше по реке, тем больше находили погибших. Это все походило на падеж скота больше, чем на гибель людей. Все холодней становилось, по мере того как они подымались вверх, и тут в прошлом году не хоронили, а бросали мерзлых на берегах и островах.

Муравьев ходил по берегу, находил кости, сбрасывал в груды, чтобы отпевать и хоронить. Губернатор стал гробовщиком.

Что значит все это? С ненавистью Муравьев терпел и служил ради завоеваний и движения на Царьград и Малую Азию, на Средний Восток, видел гибель своих людей за пустые дела, сознавал, что все это чуждо народу и образованному обществу. Я нашел себе чистое поле деятельности там, где кровь лить не надо. Я повел Россию в другую сторону, там, где нет надобности гибнуть за пустые тщеславия генералов и государей… И что же я сам! Я сам опустошил свои ряды. Ряды моих сподвижников, как завоеватель, худший из тех, каких не мог видеть не содрогаясь…

Николай Николаевич у скелетов на острове. Это солдаты, которых я загубил! Они никого не убивали, не покоряли, не разоряли. Пока французы, ведя войны в Алжире, уничтожают своих противников и захватывают новые земли, мы без всякой войны губим своих повинных людей. Не в бою, а по-чиновничьи, недоеданием и недоглядом, как у нас по дешевке принято морить солдат, держать впроголодь. Побуждать его на великие дела и жертвы и тут же заморить голодом.

Вот и мое покорение! Самих себя мы покоряем и уничтожаем даже там, где турок нет и нет нам никакого сопротивления.

Остров на Амуре. Ширина реки от берега до берега с островами верст двенадцать. Острова такие, что англичане, если войдут в Амур, добившись от китайцев права плавания, могут поставить и города, и крепости. Если даже договоримся о разделе реки с китайцами пополам, то даже и в таком случае свою половину китайцы, по слабости или из своих каких-то будущих дипломатических соображений, могут уступить…

Ветер в травах, глубоких, похожих и на рожь, и на камыши. А в травах кости, расклеванные, побывавшие под затоплением, промытые, обглоданные.

Это умерли солдаты и казаки в прошлом году, возвращавшиеся Амуром из Николаевска в Забайкалье. Когда подписан был Парижский мирный договор 1856 года, Муравьев сам не поехал сюда, а послал приказание — вернуть войска в Забайкалье, они у моря уже не были нужны. Люди желали домой и пошли в лодках и бечевой, по воде три с половиной тысячи верст, веря, что Муравьев все знает, все для них приготовил, что начальство все благоустроило, отблагодарит их за участие в войне, за охрану побережий, за постройку во время войны города и селений, за зимовку, за обживание сырых бараков. Ведь офицеры все исследовали и обещают, что на пути будут ждать солдат и казаков склады с продовольствием, присланным из Забайкалья. И караваны лодок пошли. И солдаты, и казаки шли с офицерами и с полковником Облеуховым, которому велено было Муравьевым остаться со своим отрядом на зимовку до весны. Но он только что этим летом спустился три с половиной тысячи верст по рекам и этих же своих людей повел опять в обратный путь. Кому не хочется домой!

А Николай Николаевич уехал в Париж. Свалить все на Облеухова? Как это у нас принято. У нас в обычае надеяться, что солдат сам себя прокормит… Из Петербурга и из Парижа, из По, Муравьев приказывал, распоряжался, указывал, как лучше. Но сам не приехал, ждал милостей, наград по случаю коронации и дождался, у него теперь есть орден Александра Невского.

Но что же у нас за легкомысленный народ! Пошли, не подумавши, на что отважились. Что же валить на Облеухова! Он хотел домой, а Муравьев желал милостей государя, без чего, впрочем, нельзя исполнить дело, нужное декабристам. Увлекся, поддался, чиновничья сторона перевесила в душе. При чем же тут Амур! Да, надо было пройти здесь самому на пароходе, закупить все, что можно, у маньчжур, проса, муки, живых свиней, рыбы сушеной, построить сараи, ставить сторожами тунгусов, солонов, орочен — они любезны к нам, они за железные вещи за все возьмутся. Набили бы зверей, лосей, рыбы наловили бы. Я бы сберег русские жизни. Полтораста семейств не потеряли бы сыновей и отцов. А мы сеем русскими костьми по горам, и по всему свету до пустынь, и по морям. Найдем деньги на покупку новейших артиллерийских орудий для войны китайцев с англичанами и на десять тысяч ружей. Да за двести винтовок туземцы выкормили бы все наше возвращавшееся войско.

Золото и серебро! Деньги на празднества. Еда на приемах гостей! И я там был, мед-вино пил. Чиновники и генералы и все начальствующие лица съедутся на зиму на теплые места, за выслугой, наградами, и я, я с ними! Как же мне отстать? Затрут в порошок… Народ завоюет нам великие просторы, согреет льды, осушит болота. Александра Невского за это! В генерал-адъютанты!

И спросить прощения не у кого. У кого? Кто бы понял? Ну что же, Муравьев, уж это очень нехорошо. Конечно, осудят. Под суд? Нет, под суд я и сам не дамся. Я объясню, уловчусь, мне надо не под суд, а доводить дело до конца.

Я вел народ не на вражду, а на сближение с другими народами. Не на отвратительную резню христиан с магометанами, которая пробуждает обычаи кровавой мести, газават, восстания инородцев, все с теми же англичанами за спиной.

Но я осекся, не удержался, впал в чиновничество, сподличал, как принято у нас при начале желаемых завоеваний. Я убил своих. А жду позволения из Пекина, когда они соблагоизволят начать переговоры, на которые давно согласны и которые, как они сами признаются, им теперь очень нужны. Видно, еще не очень, гром не грянет — мужик не перекрестится.

Урок тяжкий на будущее. Но мы все чиновники, отчет наш только перед государем… Говорят, семь раз отмерь — один раз отрежь. Что там! Зачем это нам семь раз мерить. Раз мы пошли на покорение, чего его мерить… Мы… мировая сила. «По горам твоим Балканским разнеслась слава о нас». Опять покорение! Я победитель!

В то время как европейцы одерживают победы на юге Китая, получают миллионные барыши.

А как же Евфимий Васильевич будет действовать с англичанами заодно, когда он только что купил и подготовил для Китая современную артиллерию и скорострельные ружья, из которых войска богдыхана начнут стрелять по англичанам и по французам.

Великим дипломатом должен быть посол — такой сотоварищ лорда Элгина. Там коса найдет на камень. Муравьев так не взялся бы играть надвое с иностранцами, когда в своем отечестве дел по горло; некогда, да и некому, приводить у нас все в порядок. Пока у нас тут все из рук валится.

У маньчжурского городка Айгуна, на правом берегу реки, Муравьев, отбросив чины, сначала на баркасе встретился с чиновниками, а потом со своими офицерами, сопровождавшими его, пошел на берег. В небольшом деревянном ямыне обедал с новым начальником Айгуна. Нового амбаня[20] не было. Джангин Фуль Хунга оказался куда любезней своего предшественника, у которого всегда дрожали коленки при деловых разговорах. Фуль Хунга упомянул, что Китай велик… Муравьев заметил, что англичане уже покорили Индию, страну величиной с Китай.

Визит был частным. Разговор неофициальный, собеседников ни к чему не обязывал, казалось бы. Муравьев старался приучать провинциальных сановников соседа к разговорам запросто, при удобном случае и сам поступался от них же усвоенными привычками и склонностями к церемонностям.

Фуль Хунга заметил, что при отправлении его из Пекина к месту службы ему было сказано высокопоставленным чиновником Трибунала внешних сношений несколько хороших слов о России. Соседство поддерживается выражениями дружбы.

Муравьев спросил, когда прибудут из Пекина уполномоченные для переговоров по известному вопросу.

— Мы согласны, — ответил Фуль Хунга.

— Так зачем же ждать?

— Пока еще нет указаний. Будут обязательно.

Так мы губим своих людей ради них и ждем распоряжений из Пекина. Когда же Пекин разрешит нам трактовать о том, что им самим надо. Привыкли мы морочить своих и ждать. Как им сказать: беритесь вы за ум, пока не поздно.

К осени Муравьев вернулся в Иркутск. На все просьбы пропустить Путятина и на письмо о нашем намерении предоставить Китаю современное вооружение пришел странный ответ. Из Совета Внешних Сношений писали, что принять оружие согласны, но что, во-первых, это так быстро делать не следует, а, во-вторых, артиллерию пересылать через Монголию нельзя, так как в Монголии живет очень глупый народ, который может ничего не понять по своему неразумению.

Вот и пойми их. Глупый ли народ? Нет, видно, напротив, весьма смышленый.

В другом письме сообщается, что пришлют высоких уполномоченных в Айгун в будущем году. Просят прибыть Муравьева.

Получается, что пока дело за Путятиным.