КОРОЛЕВА УМЕРЛА – ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОРОЛЕВА!

Я испила полную чашу горя и унижения. Ждать ребенка, которого не было! Страшно было представить себе, что судачат сейчас обо мне мои подданные на улицах, дома, в пивных…

Филип же если и был разочарован, то не показывал виду. Он держался как обычно, но все чаще говорил, что должен ехать к отцу.

– Конечно, – соглашалась я, – вы ведь не виделись со дня нашей свадьбы.

– У императора – важные дела, и мне надо быть рядом.

В его взгляде промелькнула неприязнь. Не может быть! – подумала я. Неужели он охладел ко мне? Нет, он, как и я, ждал ребенка, а теперь… думает, что я бесплодна. Да, я некрасива, немолода, но в постели, как любовница… я ему нравилась? Откуда мне знать – мы об этом никогда не говорили. Он никогда не упоминал и о своей бывшей жене. Я вспомнила сплетню, будто в те годы он с друзьями частенько по ночам хаживал в город, переодевшись в простое платье.

Если бы я родила сына… При этой мысли в памяти живо возникла моя мать – наши судьбы оказались схожи.

– Я должен ехать, – сказал Филип, – я поклялся отцу, что приеду сразу… после рождения ребенка.

– Но, – ответила я сдавленным голосом, – у нас еще может быть ребенок.

– Тебе много пришлось пережить, – сказал он, – необходимо отдохнуть. Нельзя подвергать себя новому испытанию, даже если…

Я поняла, что он хотел сказать: «Если ты не бесплодна».

И с новой силой ощутила горечь унижения.

– Я вернусь… при первой возможности, – сказал он как-то неуверенно.

– Филип! – воскликнула я в отчаянии. – Но ты любишь меня?

Мне надо было знать правду, о которой до сих пор я старалась не думать.

– Ты – моя жена, – после небольшой паузы ровным голосом ответил он. – Естественно, я тебя люблю.

Мне стало немного легче. Пусть едет, говорила я себе, ведь если он останется против своей воли, его будет мучить тоска. Я поставила себя на его место – мне было бы тяжко жить вдали от родины.

– Я вернусь, – обещал он уже как можно мягче.

– Дай Бог, чтобы скорей, – упавшим голосом отозвалась я.

* * *

Несмотря на его уверения, я была полна дурных предчувствий.

Настал день отъезда. Из Хэмптон-Корта королевский кортеж двинулся в Лондон. Оттуда на барже нам предстояло доехать до Гринвича. В столице в этот день было особенно многолюдно – праздновался день св. Варфоломея с традиционным ярмарочным гуляньем. Из кареты я наблюдала, как встречает меня народ: внешне лояльно, но не сердечно, как в былые времена. Никогда еще я не чувствовала себя такой подавленной. В эти минуты я снова – в который раз! – подумала, что с радостью отдала бы корону за обыкновенное счастье быть женой и матерью.

Ловя на себе любопытные взгляды горожан, я думала о той невероятной истории, которую недавно услышала: будто бы некая Изабелла Молт, жившая в Хорн Эллей, родила красивого здорового мальчика как раз тогда, когда я ждала ребенка, и ей якобы предложили огромные деньги за то, чтобы она отдала мальчика королеве, объявив всем, что он умер.

Слухов было множество, один другого невероятнее. Но самое печальное, что им верили.

Елизавета ехала на барже по реке с другой половиной свиты. Я специально разделила провожавших таким образом, чтобы ее не было с нами, зная, что ее молодость и красота привлекут ненужное внимание.

Мы с Филипом пересели на баржу на причале возле Тауэра, и весь путь до Гринвича я простояла на палубе рядом с ним.

Тут же находились и члены Совета. Уже стемнело, что было очень кстати – не видно было моего измученного, печального лица. В свете факелов лицо Гардинера показалось мне смертельно бледным.

Настали минуты прощания.

Филип поцеловал каждую из моих придворных дам. Потом – меня, очень нежно. На лице его застыло выражение грустной обреченности, как у человека, который поставлен перед печальной необходимостью – ехать против собственного желания.

Я с трудом сдерживала слезы, боясь, что заметит Филип – он терпеть не мог, когда я плакала.

На прощанье я крепко прижалась к нему.

– Я скоро вернусь, – сказал он, высвободившись из моих объятий и стремительно взбежав на трап корабля.

Будто окаменев от отчаяния, я стояла на палубе, глядя, как его корабль отходит от берега. Он тоже смотрел на меня, держа в руке шляпу, пока ночная тьма окончательно не разделила нас.

* * *

Казалось, нет на свете женщины несчастнее, чем я.

Возвращаясь через Смитфилд, я ловила на себе настороженные взгляды прохожих, вдыхала едкий дым, висевший над городом, смотрела на столбы с обгоревшими трупами. Я не хотела всех этих казней. «Заблуждающихся надо убеждать», – говорила я. И что же? Вот как их убеждали!

Вскоре умер Гардинер. Он посеял эти кровавые семена, думала я, а жатву придется пожинать мне.

Как одинока, как беспомощна я оказалась! Выполнив свою великую миссию, я не испытывала никакой радости. Только отчаяние!

По ночам меня мучили кошмары: я слышала крики несчастных, видела эти обгоревшие трупы, прикованные к столбам. Мне казалось, что на моей родной земле разверзся ад…

Я утешала себя тем, что решения Совета нельзя было избежать, что каждый, если бы только захотел, мог бы спасти свою жизнь, приняв католичество. Всем было обещано помилование. Но почему-то большинство еретиков предпочло мученическую смерть. Приговоры множились, костры полыхали по всей стране…

И вот настал поистине черный день, когда на казнь повели епископа Лондонского Николаса Ридли и епископа Уорчестерского Хью Латимера. Их судили и приговорили к смерти в Оксфорде.

Они шли на смерть вместе. Оба – достойнейшие люди, введенные в заблуждение. И так умереть!

Их провожала огромная толпа, казалось, онемевшая от ужаса. Латимер был уже очень стар и едва передвигал ноги. На нем была грубошерстная ряса, подпоясанная простым ремнем, на шее на веревочке висели очки и Евангелие.

Николас Ридли был моложе его на пятнадцать лет. Очень красивый, он шел с гордо поднятой головой. Казалось, и он, и Латимер видели перед собой не орудия казни, а Небеса, куда стремились их души.

Когда их приковали к столбам и под ногами Ридли уже загорелся хворост, Латимер повернул к нему голову и громко сказал:

– Не унывайте, господин Ридли! Сегодня, по милости Божией, мы зажжем в Англии такую свечу, которую не смогут погасить.

Велика сила слова. Многие запомнили сказанное Латимером. И, вдохновленные мужественной смертью двух епископов, все новые мученики бесстрашно шли на казнь.

Латимер, старый и больной, умер почти мгновенно. Молодой Ридли испытал страшные муки, прежде чем отойти к Господу.

Теперь и они стали моим неотступным кошмаром.

* * *

Единственным утешением были долгие беседы с Реджинальдом. Он приложил немало усилий, чтобы Англия помирилась с Римом. Я надеялась, что в недалеком будущем он станет архиепископом Кентерберийским, так как Кранмер сидел в тюрьме. Ему как нельзя лучше подходил этот пост, и тогда бы под его руководством дела церкви пошли гораздо лучше, чем сейчас, когда ими распоряжалось правительство.

Во время наших бесед я нередко уносилась мыслями в прошлое, раздумывая над тем, как сложилась бы моя жизнь, если бы я вышла замуж за Реджинальда, о чем мечтали наши матери.

При всей своей мягкости и доброте, Реджинальд стал другим – сердце его не могло смириться с трагедией семьи, погубленной моим отцом, обуреваемым страстью к Анне Болейн. Это круто изменило всю его жизнь, да и мою – тоже.

Как я и предполагала, казнь Ридли и Латимера не могла остаться без последствий. Народ роптал.

Меня одолела глубокая меланхолия. Жизнь потеряла всякий смысл. Если бы Филип был рядом! Но он не скоро приедет – подсказывало мне сердце. Одинокая, покинутая, без ребенка, которого выдумала… Почему Бог оставил меня? За что мне благодарить Его, если Он все у меня отнял?.. Я старалась отогнать эти богохульные помыслы. Надо смириться, приказывала я себе, принять безропотно свою судьбу, как учила меня мать, – идти, не сворачивая, по избранному пути.

Не проходило месяца, чтобы кого-то не обвинили в измене, не раскрыли новый заговор. Я успела к этому привыкнуть. Но последний случай был действительно серьезный – в заговоре, как оказалось, участвовал король Франции!

Хорошо еще, что один из заговорщиков, поняв всю безнадежность этой рискованной авантюры, пришел к Реджинальду и во всем сознался.

Звали этого раскаявшегося заговорщика Томас Вайт. Его роль сводилась к ограблению казны на сумму в 50 000 фунтов стерлингов.

Сначала Реджинальд не поверил – уж слишком фантастичной показалась ему идея ограбления. Но Вайт подробно рассказал, как собирался это осуществить. У него была знакомая – жена одного из кассиров казны. Она пообещала, что выкрадет у мужа ключи, сделает с них копию и передаст Вайту.

Ограбление и измена – разные вещи. Однако выяснилось, что планируемая кража из казны была всего лишь прелюдией к более масштабной операции. Деньги нужны были сэру Генри Дадли для того, чтобы собрать во Франции армию наемников и высадиться на южном побережье Англии.

Этот Дадли был троюродным или четвероюродным братом Нортумберленда, посадившего на трон Джейн Грей. Вообще, все семейство Дадли не вызывало доверия, поэтому когда возникло подозрение против сэра Генри, не я одна встревожилась.

Как же мне не хватало Филипа! Судя по всему, заговорщики метили высоко, а мне не на кого было опереться. По опыту прошлых лет я знала, что меня не подведут верные друзья Рочестер и Джернингэм, и попросила их самих выбрать себе верных помощников для расследования этого сложного дела.

Выяснилось, что посол Франции де Ноайль был прекрасно обо всем осведомлен и регулярно посылал депеши своему королю, на чью помощь заговорщики очень рассчитывали. Одним из руководителей заговора был Джон Трокмортон, родственник Николаса, который в свое время подослал ко мне ювелира, чтобы предупредить о смерти Эдуарда. Таким образом, Николас тоже попадал под подозрение.

Поражал не только размах операции, но и то, что в ней участвовала Франция. В наших руках оказался тщательно продуманный план высадки наемников и схема захвата лондонского Тауэра.

Я чувствовала себя совершенно разбитой. Куда девались моя решимость и стойкость?!

Заговорщиков арестовали, и начались допросы. Они признались, что хотели свергнуть меня и посадить на престол Елизавету, которая должна была выйти замуж за Коуртни.

Я ни минуты не сомневалась, что Елизавета к заговору непричастна. Не настолько она глупа, рассуждала я, чтобы пойти на риск, зная о состоянии моего здоровья – ей было гораздо выгодней дожидаться моей смерти. Я чувствовала, что мой смертный час не за горами. Да и зачем мне было жить? Ради чего? Филип, судя по всему, не вернется. Годы идут, и ребенка у меня уже не будет, хоть я и пыталась иногда убедить себя в обратном.

В ходе расследования выяснилось, что в заговоре участвовал сэр Энтони Кингстон. За ним немедленно послали в Девоншир с приказом прибыть в Лондон и предстать перед судом. По дороге в Лондон он умер – прошел слух, что сэр Энтони покончил жизнь самоубийством.

Кое-кто, не выдержав пыток, назвал сообщников, среди которых оказались люди, близкие к трону. Единственным, кто до конца остался мужественным, был Джон Трокмортон. Даже когда его зверски пытали на дыбе, он сказал только, что умрет, но никого не выдаст.

Допросы и аресты продолжались.

Совет рекомендовал мне вызвать Елизавету в суд для дачи показаний, но я решительно отказалась. Во-первых, я была уверена в ее лояльности, а во-вторых, не хотела, чтобы против нее было возбуждено дело. При этом мною руководили не только родственные чувства, – я боялась, что восстанет народ, который уже успел выразить ей свои симпатии.

Я хотела одного – чтобы меня оставили в покое, наедине со своими горькими мыслями.

* * *

Казни продолжались. Это уже никого не удивляло. И лишь когда на костер шел человек широко известный, смерть мученика эхом отзывалась по всей стране.

Так было с Кранмером.

В свою бытность архиепископом Кентерберийским он сыграл решающую роль в реформах моего отца. Сейчас от него решили избавиться.

Кранмер был человеком умным, образованным, но не отличался мужеством… пока не настал его смертный час. Примирение с Римом было для него катастрофой – ведь не кто иной, как Кранмер, помог Генриху VIII стать Главой церкви.

Я была приятно удивлена, когда он написал декларацию о повиновении новым церковным установлениям. Этого было вполне достаточно, чтобы спасти себе жизнь. Я пообещала помилование всем, кто примет истинную веру. Но что касается Кранмера, то Совет отверг мои доводы в его защиту, сославшись на политическую сторону вопроса, – Кранмер занимал высокое положение и был слишком влиятелен среди еретиков.

И снова я мысленно звала Филипа, хотя в глубине души понимала, что он точно встал бы на сторону Совета.

Кранмер подписал даже не один, а два документа. В первом он признавал Папу Главой церкви, во втором – подтверждал свое беспрекословное подчинение королеве и ее законам, восстановившим примат Рима.

И тем не менее недруги Кранмера приговорили его к сожжению на костре.

В последние минуты жизни Кранмер нашел в себе силы умереть достойно. Прикованный цепями к столбу, он громко покаялся в малодушии и поклялся, что остался верным протестантству.

Зажгли факелы, заполыхал хворост, и, когда языки пламени уже лизали его тело, Кранмер, подняв правую руку, воскликнул:

– Пусть первой сгорит в огне эта рука, написавшая то, с чем сердце мое несогласно!

Так и стоял он с поднятой рукой, охваченный пламенем.

По всей стране говорили о Кранмере как о мученике за веру. Люди пребывали в страхе перед угрозой инквизиции, моля Бога избавить Англию от грозящего кошмара. Скрытый гнев готов был вырваться наружу.

Я исполнила волю Божию, но потеряла любовь народа.

Утешения ждать было не от кого – Реджинальд болел, и жить ему оставалось недолго. Филип все откладывал свой приезд.

* * *

Я писала ему: «Меня окружают враги. Корона в опасности. Ты мне нужен». На что он неизменно отвечал: «Не отпускают дела».

Император отрекся от престола в его пользу. Этим можно было объяснить его отсутствие окружающим. Себе же трудно было лгать.

Он никогда меня не любил. Я сознательно себя обманывала, чувствуя, что он лишь исполняет свой супружеский долг, но мне страшно было посмотреть правде в глаза.

Пылающие костры приводили меня в ужас, однако и тут я находила оправдание: еретиков ждет адский огонь, а потому лучше наказать нескольких, чем ждать, пока ересь охватит всю страну.

Я стала много времени уделять благотворительности – ездила к беднякам, привозила им еду и деньги. Беседы с простолюдинами приносили некоторое облегчение. Но по ночам я по-прежнему слышала крики мучеников и вдыхала едкий запах костров.

Кранмер, Ридли, Хупер, Латимер… Смогу ли я забыть их? Среди казненных были и мои друзья. Это я послала их на костер! Нет, не я, а судьи. Если бы решение зависело от меня, я бы их простила. Но вина так или иначе лежала на мне.

Единственными близкими мне людьми были Сьюзан и Джейн. Из всех придворных дам Джейн Дормер я любила как сестру. К тому же нас объединяла общая печаль. Она была обручена с графом Фериа, ближайшим другом Филипа, и мы обе ждали конца затянувшейся разлуки.

Наступил день моего сорокалетия. Скоро я совсем состарюсь и не смогу рожать, думала я, в глубине души все еще лелея последнюю надежду.

Филип написал, что должен поехать на коронацию во Фландрию, поскольку становится полноправным правителем и этой страны.

Злые языки поспешили рассказать, что в Брюсселе он не отказывал себе в удовольствиях. Мне было трудно в это поверить, зная его сдержанность.

Сьюзан и Джейн молчали, когда я начинала их убеждать, что у Филипа прибавилось дел и потому он не приезжает.

Я не ведала покоя. Реджинальд не мог помочь мне советом. Он был очень болен и, кроме того, при всем своем уме плохо разбирался в житейских делах.

Хоть я и старалась убедить себя, что казни необходимы, что еретиков ждет вечный огонь, если они не раскаются, легче от этого не становилось. До моих ушей доходили рассказы о том, как мучились несчастные, прежде чем умереть, – часто хворост и дрова были сырыми, и пытка продолжалась несколько часов. Я думала о Кранмере, Ридли, Хупере и Латимере. Но было немало мучеников и из среды простых неграмотных людей. Я многое узнала во время своих визитов к беднякам, когда приходила к ним, переодетая в простое платье. Посылать на смерть бедных, невежественных людей?!

Если бы Филип был здесь… Но ведь он поддерживал инквизицию в Испании и, кто знает, не хотел ли распространить ее и на Англию?! С его приездом преследования могли только ужесточиться…

Что же делать?

И я послала верного человека во Фландрию, чтобы выяснить, правда ли все то, что болтают о Филипе.

Одновременно я направила посланника к императору, надеясь получить мудрый совет – как быть, если еретики в глазах народа становятся невинными мучениками и, следовательно, казни не приводят к желаемым результатам. Смертная казнь всегда казалась мне крайней мерой, просила я передать – не лучше ли действовать убеждением? Я также просила Карла принять во внимание разницу в традициях и характере испанского и английского народов: англичане – даже убежденные католики – не одобряли сожжения протестантов.

Как же я была наивна! Как могло мне прийти в голову искать сочувствия у императора, приказавшего обезглавить и сжечь тридцать тысяч еретиков во Фландрии! А Филип? Какое ему дело до сотни-другой англичан, тогда как в Испании еретиков сжигали тысячами!

Нет, напрасно я лелеяла надежду на то, что ко мне прислушаются. Император, Филип, да и многие члены Совета относились ко мне свысока: чего можно ждать от женщины, не слишком здоровой и не в меру эмоциональной? Править страной, по их мнению, должен мужчина, сильной рукой.

Я уже готова была с этим согласиться. Но хотелось услышать мнение самого Филипа. Однако он не спешил возвращаться.

Он снова написал, что приедет, как только справится с новыми обязанностями. Обязанностями развлекаться с придворными дамами в Брюсселе?

Мне передали, что сказал Рэй Гомес да Сильва английскому послу в Испании: «Придворный астролог предсказал, что по приезде в Англию Филипа убьют». В моей памяти еще свежи были воспоминания, как испанцев грабили и избивали на улицах Лондона. Что ж, понятно желание короля прислушаться к мнению своего астролога.

Я впала в глубокую меланхолию. Видя, что я почти перестала есть и не выхожу из своей комнаты, Сьюзан и Джейн Дормер принялись стыдить меня за слабоволие и уныние.

– Все изменится, когда вернется король, – ответила я.

– Лучше бы Вашему Величеству радоваться сейчас. Посмотрите вокруг – сколько приятных мужчин вас окружает, – настаивали они.

– Мое сердце отдано мужу, – сказала я.

– Но он не приезжает, – грустно заметила Джейн.

– Он слишком занят.

При этих словах они обменялись многозначительными взглядами. Я насторожилась.

– Вы что-то скрываете. Говорите! – потребовала я.

Джейн густо покраснела, Сьюзан казалась невозмутимой.

– Вашему Величеству и без нас все известно, – сказала она.

– Тогда почему вы молчите?

Обе смотрели на меня невинными глазами. Но я слишком хорошо их знала.

– Сьюзан… Джейн… уж не перешли ли вы в стан моих врагов?

– Ваше Величество! Как вы можете?

– Вы что-то скрываете от меня!

– Но, Ваше Величество…

– Сьюзан, что ты боишься мне сказать?

– Ничего… так, пустая сплетня.

– Касающаяся меня?

Они молчали.

– Меня и… короля? – настаивала я.

Сьюзан прикусила губу.

– Да так, чепуха, – нехотя проговорила она. – О ком только не сплетничают!

– Ну так о ком? О Филипе?

Сьюзан взглянула на Джейн, и та с трудом выдавила из себя:

– Говорят, что король вообще не вернется.

– И почему же?

– Потому что… Ваше Величество, потому, что он предпочитает находиться в другом месте.

Наступила мертвая тишина. Джейн упала на колени и стала целовать мне руки.

– О, Ваше Величество, как я хочу, чтобы у вас все было хорошо! Я молюсь, чтобы король скорее приехал и любил вас… и чтобы у вас был ребенок! – Джейн чуть не плакала.

– Я тоже молюсь об этом, Джейн.

– И я, – подхватила Сьюзан.

На ее лице застыло выражение глубокой скорби. За многие годы я не раз убеждалась в ее искренней преданности и любви.

– Ты не веришь, что он вернется, Сьюзан? И ты знаешь что-то, чего не хочешь говорить, чтобы не огорчать меня.

Она не умела притворяться, моя добрая, честная Сьюзан.

– Ходят слухи, ну да это всего лишь слухи… – со вздохом произнесла она.

– Итак, по слухам… Ну говори же, Сьюзан. Если это слухи, мы не обязаны им верить.

– Да, Ваше Величество.

– Тогда расскажи мне, что ты слышала. Что хорошего, если все говорят, а я ничего не знаю?

– Вашему Величеству пришлось столько страдать. Никто этого не знает, кроме нас. И я не хочу, чтобы вы опять страдали и… были обмануты.

– Кем обманута? Сьюзан, ты должна мне рассказать все!

Она снова замолкла.

– Я настаиваю, Сьюзан! Говори! – приказала я.

– Здесь замешана женщина, Ваше Величество… Герцогиня Лоррэн – его любовница!

Я попыталась улыбнуться и услышала собственные слова как бы со стороны:

– Король – мужчина, дорогая Сьюзан. А мужчины так устроены. Он, конечно, любит меня. Я его жена. Но наша разлука затянулась. И я не собираюсь всерьез относиться к его увлечениям. Впрочем, уверена, что и для него это лишь временная забава.

Я сама удивилась своему спокойствию, хотя сгорала от ревности. Как он мог изменить? Мы же давали священный обет верности перед алтарем! Я понимала, что это – не слухи. У него есть любовница! Как он относится к ней? Почтительно, вежливо, как ко мне? Со мной он просто ложился в постель, чтобы сделать ребенка. Никакой страсти, только обязанность. А как с ней? Ведь ему не надо, чтобы она родила, значит, ему просто приятно с ней… Так вот почему он не хочет возвращаться!

Но я чувствовала, что это еще не вся правда. Мой внутренний голос говорил: не надо, не настаивай, тебе будет еще больней. И все-таки я хотела знать.

– Что еще ты слышала, Сьюзан?

– Ничего.

– Ты всегда говорила мне правду, Сьюзан. За это я тебя и люблю. Так не разочаровывай меня. Говори все, что ты слышала!

– Тому, что говорят французы, нельзя доверять.

– Верно. Но иногда их замечания не лишены смысла. Так какого они мнения о наших отношениях?

Она побледнела и, казалось, вот-вот разрыдается.

– Сьюзан, я должна знать все.

– Французский посол сказал венецианскому, что, по мнению Филипа, Англия для него – слишком дорогая обуза. Ему не нравятся англичане, и возвращаться он не собирается.

– Не может быть…

– Ваше Величество просили…

– Да. Я хочу знать, какие еще сплетни ходят. Ну так какие? Ты ведь еще не до конца мне все рассказала.

Она на минуту задумалась. Потом выпрямилась и посмотрела мне прямо в глаза.

– Король Филип надеется, что его брак будет расторгнут, – сказала она чуть слышно.

Вот они – слова, которых я так боялась. Теперь они произнесены, и я уже не в силах была скрыть свое смятение. Мне нечего было притворяться перед Джейн и Сьюзан.

Я сидела, закрыв лицо руками, окаменев от горя. Потом почувствовала, как они припали к моим ногам. Я открыла глаза и увидела Джейн – по ее щекам текли слезы, потом – Сьюзан с широко открытыми глазами, в которых застыл ужас.

– Ваше Величество, это только слухи, – сказала Сьюзан, обвив руками мои ноги.

– Да. Но дыма без огня не бывает…

Я не пыталась скрыть от них свое горе. Зачем? Ведь они знали обо мне все. Они пережили со мной крушение моих надежд на материнство, боль разлуки, муки неизвестности.

Сьюзан первая нарушила молчание.

– Ваше Величество, не переживайте так. Лучше смотреть правде в глаза.

– То есть признать, что я обманывала себя, – проговорила я сквозь слезы, – он никогда не любил меня.

– В монарших браках всегда так, Ваше Величество.

– Но иногда возникает любовь…

Они промолчали.

– Он выдающийся человек.

– Это вы, Ваше Величество, – выдающаяся королева.

Я отняла руки от лица и погладила их опущенные головы.

– Ваше Величество, не стоит горевать о том, кто вас предал, – успокаивала меня Сьюзан.

Я ничего не ответила. В голове промелькнуло – из ее уст прозвучала крамола, да, но она хотела защитить честь своей королевы!

– Он не тот, за кого вы его принимали, Ваше Величество, – сказала Сьюзан.

– Он был для меня таким, каким я его нарисовала в своем воображении.

Она на секунду задумалась, а затем гневно воскликнула:

– Вы думали, что он… сдержанный, вежливый… преданный. А он! Вы знаете, что он пытался соблазнить Магдалену Дакрэ?

– Магдалену?

– Да! Она сама нам рассказывала! Ее это просто потрясло.

Я тут же припомнила, как странно вела себя Магдалена – все время куда-то исчезала, стоило Филипу появиться среди придворных дам.

– Это произошло в Хэмптоне, – продолжала Сьюзан, – она находилась в своей туалетной комнате. Там было маленькое окно. Он, должно быть, увидел ее, когда проходил мимо, и попытался открыть окно, но Магдалена ударила его по рукам и прогнала прочь.

– Она мне об этом ничего не говорила.

– Она не хотела вас огорчать. Зато нам все рассказала.

– Он вел себя как обычно…

– Нет, после этого он был с вами особенно предупредителен.

– Характер у него легкий, – заметила Джейн, как будто хотела вставить слово в его защиту.

– Ваше Величество, – снова заговорила Сьюзан, – не надо так убиваться. Мужчины вообще не знают, что такое верность. Даже не стоит об этом думать. Помните разговоры о его ночных похождениях? И друзья у него такие же.

– Да, я слышала, но не придала этому значения.

– И эта гнусная песенка… – она запнулась.

– Какая еще песенка?

– Да так, ничего особенного, Ваше Величество, глупость и больше ничего, я… даже не помню.

Я крепко сжала руку Джейн.

– Говори!

– Ваше Величество, я… я, правда, не помню.

– Вспомни, – приказала я, – какие там слова?

И она еле слышно произнесла:

Как прекрасна крошка Кэт, дочка пекаря Мирона,

Не чета нашей Марии, если снять с нее корону.

Не может быть! Какое унижение! И они это распевали во всеуслышание?! Что мне теперь делать? Как справиться с горем? Выходит, любовь, счастье я тоже придумала, как придумала ребенка…

Мне надо было побыть одной.

– Оставьте меня, – попросила я Сьюзан и Джейн.

Они ушли. Я сидела неподвижно. Осмеянная, униженная, брошенная! Надо смотреть правде в глаза – Сьюзан права. Мечта, в которую я верила, не имела ничего общего с действительностью. И все вокруг это видели. Кто-то злорадно усмехался, а кто-то молча сострадал, не желая причинять мне боль. Я перебирала в памяти эпизоды из нашей жизни с Филипом, вспоминала отдельные слова, намеки. Наконец усилием воли я заставила себя встать и пойти в спальню, где висел его портрет.

Филип был изображен в полный рост, как всегда подтянутый, чтобы казаться выше: красивое лицо со светлой бородой, обрамленное такими же светлыми волосами, волевой подбородок Габсбургов… Как часто я стояла перед этим портретом, гордясь своим мужем, в то время как он веселился где-нибудь на стороне. Кэт… не чета Марии.

Я взяла нож, воткнула его в холст и стала резать. Холст трещал, а я, не помня себя, кромсала его на куски.

Вошла перепуганная Сьюзан и сразу все поняла.

– Убери это, – приказала я.

– Да, Ваше Величество.

Она осторожно взяла из моих рук нож и сунула в карман юбки.

Портрета больше не существовало. Однако легче мне не стало.

* * *

Я заболела. Ни у кого это не вызвало удивления, так как болела я часто.

Я часами думала о прошлом, вспоминая ночи, проведенные с ним в постели… Мы занимались любовью так, словно танцевали величественную павану. Все очень чинно. Это был некий ритуальный танец, который мы должны были исполнить, чтобы произвести на свет наследника.

Мое воспаленное воображение рисовало Филипа в постели с Лоррэн, с дочкой пекаря и со многими другими… Горю моему не было предела. Я рыдала в голос, когда знала, что никто меня не слышит. Мысленно я высказала ему все, что скопилось на сердце, – как он смел так унизить меня, так обмануть…

Вспомнила я и как загорелись его глаза при виде Елизаветы. Он еще сказал, что не надо заставлять ее выходить замуж. Уж не собирается ли он сам на ней жениться? Зачем ему сейчас потребовалось расторгать наш брак?..

Как же пусто было у меня на душе! Я отдала бы не только корону за простое счастье иметь любимого мужа и ребенка!

Однако, ты – королева, сказала я себе, и надо приниматься за дела. Необходимо было срочно поговорить с членами Совета: все больше людей открыто выступали против казней еретиков. Мое имя проклинали. Страну лихорадило.

Мне даже не с кем было поговорить: вокруг были лишь настороженные взгляды да хмурые лица. И этот шепот, стихавший при моем появлении.

Только самые преданные друзья, Джейн и Сьюзан, любили меня по-прежнему, стараясь скрыть чувство жалости.

Я твердо решила, что Филипа для меня больше не существует.

* * *

Из Италии пришло известие о смерти Коуртни.

Я подумала о его злосчастной судьбе. Молодой, красивый… Я даже чуть в него не влюбилась, но появился Филип – сын короля, по сравнению с которым Коуртни был всего лишь жалким узником, выпущенным мной на свободу. Если б я вышла за него замуж, этот брак был бы не менее унизительным. Для Коуртни я была старухой. Что делать, если мои лучшие годы прошли без любви, а когда, наконец, я позволила себе помечтать о счастье, что я могла предложить своему избраннику? Только корону. «Если снять с нее корону…» – вспомнила я с отвращением. Да, в короне я была привлекательна – и для Коуртни, и для Филипа.

Незадолго до смерти Коуртни просил разрешения вернуться. Я не имела ничего против, но Совет решил, что потомок Плантагенетов опасен – народ по-прежнему чтил эту династию, пострадавшую от руки моего отца. Интересно, мелькнуло в голове, а когда Плантагенеты сидели на троне, тогда их так же любили в народе? И что будут говорить о Тюдорах, когда корона перейдет к другим?

Коуртни так и не смог осуществить свою мечту о власти. И умер изгнанником в Падуе, вдали от родины.

* * *

Филип прислал письмо. Он выражал искреннее сожаление по поводу неотложных дел, ставших причиной нашей затянувшейся разлуки, и надеялся вскоре приехать. Надо о многом поговорить – писал он.

Я ничего не могла с собой поделать – меланхолии и след простыл, вновь забрезжила надежда.

Вот и верь слухам, говорила я себе, – он любит меня, это чувствуется в письме, его просто задержали дела, которые он хочет обсудить со мной, что вполне естественно, поскольку мы – муж и жена.

Возможно, я стала и менее наивной, потому что, страстно желая ему верить, я все же понимала – ему просто понадобилась моя помощь.

Ну и что? – тут же заглушала я голос рассудка, – разве жена не должна помогать мужу?

Я внимательно посмотрела в зеркало: темные круги под глазами, морщинки. Но оживленное выражение придавало лицу моложавость.

Сьюзан нашла, что выгляжу я неплохо. Но откровенно призналась, что боится, как бы Филип снова не причинил мне боль.

Интересно, какая же помощь ему потребовалась, задумалась я, – наверное, против Франции. Но главное – он возвращается! Мы снова будем вместе и… по ночам будем любить друг друга. И, может быть, на этот раз я действительно забеременею. Ребенок! Если это случится, все мои страдания окажутся не напрасными!

Снова и снова я уговаривала себя – многие в моем возрасте рожают. Я истово молилась. Я хотела, чтобы со мной о наследнике престола молилась вся страна. Но в народе наверняка распевали ту гнусную песенку и проклинали меня за костры.

Как-то я пошла навестить Реджинальда. Несмотря на болезнь, он поражал меня своей духовной силой. Он уже не мог ходить, но, как и раньше, продолжал заниматься науками.

Реджинальд был в курсе всего, что происходило в Европе, и находился в тесном контакте с Римом, переписываясь с тамошними кардиналами.

– Филип приезжает, – сообщила я.

– В Англию?

Я кивнула.

– Ну да, конечно, – сказал Реджинальд, будто разговаривал сам с собой, – опять война, никак не поделят Европу. Но ничего из этого не выйдет – так и будут воевать без конца, то один победит, то другой.

– Из-за этой войны мы так долго не виделась с Филипом, – вздохнула я.

– Я всегда был против этого брака, – помедлив, произнес Реджинальд, – вы помните, я предупреждал вас: лучше было править страной единолично. Народ никогда не примет его. Англичане вообще ненавидят иностранцев.

– Похоже, люди ненавидят не только иностранцев, но нередко своих же соотечественников. В мире накопилось слишком много ненависти.

– Сейчас в Европе появилась еще одна сила… новый Папа Римский, – задумчиво продолжал Реджинальд.

– Но ему же восемьдесят лет! Как могли избрать человека столь преклонного возраста?

– Павел IV – незаурядная личность. Тот жизненный опыт, который он накопил за восемьдесят лет, ему удалось правильно использовать.

– А почему не избрали вас? Вы должны были стать Папой!

– Дорогая Мария, я человек нездоровый.

– Но они предпочли старика!

– Вы не видели его. У него энергия юноши, а разум старца. Такое сочетание – большая редкость. Жаль, что новый Папа недолюбливает Филипа.

– Каким образом Филип успел вызвать его неприязнь? Прямо скажем, он поступил неосмотрительно.

– Филип пытался помешать избранию кардинала Караффы, но теперь кардинал стал Папой, и у Филипа появился сильный противник, – в голосе Реджинальда звучала откровенная ирония.

– Но человек, столь близкий к Богу, должен уметь прощать.

Реджинальд улыбнулся.

– Папа сделает все, чтобы выставить Филипа с континента. Для этого он даже пойдет на союз с французами.

– Сколько себя помню, всегда одно и то же – то отец заключал союз с королем Франции, то они становились заядлыми врагами и заключался союз с императором Карлом. Чего стоят все эти союзы, объясните мне, Реджинальд?

– Они играют временную, но достаточно большую роль. Видимо, Филип не на шутку встревожен.

– Так вот почему он возвращается! Он хочет все со мной обсудить.

– Я скажу вам, чего он хочет – иметь за спиной Англию. И потребует от вас объявить войну Франции.

– Войну? Я ненавижу войны! У нас и без того положение тяжелое. Да еще засуха. Люди боятся, что наступит голод. А когда возникает призрак голода, они обрушивают свой гнев на тех, кого считают богатыми и сытыми. Страну трясет с тех пор, как мы вернулись в лоно римской церкви. Ах, Реджинальд, знали бы вы, как я несчастна. Народ меня больше не любит. Мне кажется, все ждут моей смерти, чтобы… присягнуть на верность Елизавете.

– Но она уведет Англию от Рима!

– Елизавета сделает то, что ей выгодно.

– Она присутствовала на Мессе…

– Да… но показала всем, как ей было противно. Она, как флюгер, поворачивается туда, куда дует ветер.

– Кое-кто считает, что ее следовало бы допросить.

– Я не могу поверить, что она способна причинить мне зло.

– Вы слишком доверчивы.

– Да, – согласилась я, подумав о Филипе, – и я не прибегаю к разным уловкам.

Он положил свою руку поверх моей и мягко произнес:

– Вы поступили правильно. Разве не вас избрал Господь для того, чтобы вернуть Англии ее истинную веру? Надо радоваться, что вам это удалось. Пройдут века, но люди не забудут, что в период правления королевы Марии Тюдор Англия вернулась в лоно римско-католической церкви.

Мне было хорошо с ним. Хотелось поболтать о детстве, вспомнить, как я впервые его увидела. И как наши матери постоянно шептались между собой, сидя за вышиванием, – они так хотели, чтобы мы поженились. Если бы я вышла замуж за Реджинальда, когда была молода и влюблена в него, вся моя жизнь сложилась бы иначе.

Но из этого ничего не вышло. И сейчас я ждала Филипа, возвращавшегося только затем, чтобы моя страна объявила войну Франции.

* * *

Возникла угроза нового мятежа. На этот раз инициатором был Томас Стаффорд – племянник Реджинальда, что меня не на шутку расстроило.

Реджинальд тоже был удручен случившимся. Когда Томас, отказавшийся принять католичество, уехал в Европу, Реджинальд виделся с ним и подолгу беседовал, но все напрасно.

Мать Томаса – Урсула – была дочерью моей незабвенной графини Солсбери, то есть сестрой Реджинальда. Таким образом, со стороны матери Томас был потомком Плантагенетов. Отец его, третий по счету герцог Букингемский, был сыном Томаса Вудстока и внуком Эдуарда III. Другими словами, с обеих сторон – и с материнской, и с отцовской – Томас был королевской крови, что давало ему основания претендовать на престол. Причем он считал, что у него прав больше, чем у меня, ибо, как он заявлял во всеуслышание, я сама потеряла это право, выйдя замуж за испанца.

Обвинения эти звучали настолько самонадеянно и глупо, что можно было бы и не придавать им значения, однако вскоре выяснилось, что Томас не ограничился оскорбительными выпадами, а принялся действовать.

Английский посол в Париже прислал несколько депеш с сообщением, что Анри Второй принимал у себя Томаса Стаффорда, оказывал ему знаки внимания и пообещал дать в помощь два военных корабля.

В один из холодных февральских дней в Лондон прибыл испанский посол Рэй Гомес да Сильва. Я была очень рада, понимая, что его визит связан со скорым возвращением Филипа.

Рэй Гомес был типичным испанским грандом с изысканными манерами. Он умел понравиться, а своими бархатными глазами намекнуть, что и вы произвели на него неизгладимое впечатление.

Не успев ступить на английскую землю, он тут же попросил аудиенции, и я приняла его без промедлений.

Сьюзан шепнула мне, чтобы я была настороже с этой хитрой лисой.

Он с милыми подробностями рассказал о своем путешествии и сообщил, что Филип вполне здоров.

– Его Величество занят делами чрезвычайной важности, – доверительно произнес он, – ведь император передал своему любимому сыну все свои владения.

– Нам многое предстоит обсудить, – заметила я.

– Французы строят бесконечные козни, – сказал Гомес.

– Всегда находятся возмутители спокойствия, и часто это – французы, – ответила я.

– Королю необходима всемерная поддержка.

Он не сказал прямо, что Филип едет, чтобы получить от меня помощь, но это подразумевалось.

– Совет и народ в настоящее время не одобрят вступления Англии в войну.

Он одарил меня лучезарной улыбкой.

– Королева – вы, Ваше Величество.

– Однако необходимо согласие Совета.

– Францию никак нельзя назвать другом Англии.

– Полагаю, этого нельзя с уверенностью сказать ни об одной стране.

Он взглянул на меня с укором.

– Но Испания связана с Англией прочными узами благодаря браку Вашего Величества с моим королем.

– Совершенно верно, – согласилась я.

– Только потому, что король уверен в любви Вашего Величества, он бросает все неотложные дела и спешит к своей супруге.

– Я давно не виделась с ним.

– К его величайшему огорчению, важные государственные дела мешали ему быть рядом с вами.

Я подумала: конечно, это куда важнее – волочиться за красавицами в Брюсселе и иметь любовницей герцогиню Лоррэн. Вслух же сказала:

– Он приезжает, потому что ему нужна помощь.

– Он все время жаждал быть рядом с Вашим Величеством. И только, еще раз хочу подчеркнуть, только новые обязанности мешали ему это сделать.

– Эти обязанности и вынуждают его приехать именно сейчас.

– Любовь, Ваше Величество, только любовь!

Он не отрывал от меня своих прекрасных глаз. Я понимала, что его взгляд тонко предупреждал: если я и Совет будем готовы объявить войну Франции, Филип приедет для совместной выработки стратегии, если – нет, то его хозяин не станет понапрасну тратить время.

Я всеми силами старалась скрыть свои чувства. Во мне бушевала обида.

Гомес терпеливо ждал.

Нет, мысленно спорила я с собой, он хочет быть со своей женой, меня настроили против него, он приедет, и все объяснится.

Наши взгляды встретились: мне не нужна была правда, мне нужен был Филип.

– Французы представляют гораздо большую опасность при Анри Втором, чем это было при Франциске, – только и сказала я.

Но этих слов было вполне достаточно. Гомес одобрительно кивнул – это означало, что Филип приедет.

* * *

Я поехала навстречу Филипу в Гринвич. Вскоре гонец сообщил, что королевский корабль прибыл в Довер. И вот уже он – в моих объятиях, улыбающийся, словно пылкий влюбленный.

От меня не ускользнуло, что Филип заметно постарел. Я даже обрадовалась – разница в возрасте стала не так заметна. Забыв все обиды, я снова, как и прежде, глупо, доверчиво размечталась.

По моему приказу в Лондоне звонили колокола, а с башен Тауэра палили пушки, когда королевский кортеж въезжал в столицу. Однако на улицах было мало народу. Лица горожан не выражали ликования. Было непривычно тихо, послышались всего один-два приветственных возгласа. Я снова ощутила едкий запах костров в Смитфилде.

Сомнений не было – сограждане больше не любят меня и не доверяют моему мужу.

Я устроила пир и карнавал в честь приезда Филипа, но он остался безучастным к празднествам, которых и раньше не любил.

Когда мы наконец остались наедине, он сказал, что его очень беспокоит ситуация, сложившаяся на континенте, и особенно – новый Папа, Павел IV.

Я заметила, что Папа, казалось бы, должен ценить таких убежденных католиков, как Филип. На что он ответил, что Папа очень честолюбив и избирать его не следовало.

– Я вижу на этом высоком посту Реджинальда, – сказала я.

Филип промолчал.

Мы легли в постель. Он, как и раньше, не проявлял особых чувств, исполняя свой супружеский долг. Но почему? Тогда это было необходимо для производства на свет наследника. А сейчас? Неужели он делал вид, что любит меня, только для того, чтобы добиться моего согласия на вступление Англии в войну? Я отогнала эту мысль и отдавалась ему со всем пылом, на какой способна женщина, обделенная любовью.

На следующий день мне представили членов его свиты.

Знакомясь с очередной дамой, я испытала настоящий шок – это была она, герцогиня Лоррэн! Высокая, стройная, сияющая молодостью и красотой!

Как он посмел взять с собой любовницу?!

Целуя мне руку, она подняла глаза, вглядываясь в мое лицо – лицо нелюбимой, пожилой и некрасивой жены своего любовника.

Холодно поклонившись, я подала руку следующей даме. Потрясение было столь сильным, что гнев даже не успел меня обуять.

* * *

Зато Сьюзан и Джейн Дормер кипели от возмущения.

– Ничего особенного не произошло, – уговорила я их, – у королей всегда есть любовницы, и это ничего не значит.

– И они берут их с собой, когда едут к жене? – не унималась Сьюзан.

– Думаю, и это бывает. Он мог, между прочим, даже не знать, что ее включили в свиту.

Тем временем я лихорадочно думала, как же мне себя вести. Сказать ему, что мне все известно, и потребовать объяснений? Или притвориться, будто я в полном неведении? Но как держаться с ней? Ни видеть ее, ни тем более разговаривать с ней я не могла. Значит, надо потребовать, чтобы она уехала. Однако скандала тоже нельзя было допустить. Тогда единственный выход – сделать вид, будто ничего не произошло. В конце концов, я так и не решилась ее изгнать, но ее присутствие действовало на меня угнетающе. Порой я уже готова была взорваться и высказать Филипу все.

Но когда мы оставались одни в спальне и он делал вид, что любит меня, я с удовольствием поддавалась обману, наивно мечтая, что между нами еще может возникнуть чувство.

Он много рассуждал о коварстве французов, о том, что этих врагов Испании и Англии следует проучить раз и навсегда, что Англия поступит мудро, если вступит в войну.

Я не слушала доводов рассудка, говорившего: смотри, он приехал вовсе не из любви к тебе, а в надежде использовать твою корону для своих целей. Я упивалась самообманом, желая доставить ему удовольствие в постели.

Филип тем временем стал проявлять нетерпение, и я обещала переговорить с Советом.

Совет высказался единодушно против войны, ссылаясь на пустую казну и на то, что народ не выдержит дополнительных налогов.

Получалось, Филип приехал напрасно.

Я вела себя с герцогиней Лоррэн так сурово, что это бросалось в глаза. На приемах, когда она пыталась со мной заговорить, я резко обрывала ее. За столом ее усадили как можно дальше от Филипа. Но никто, казалось, ничего не замечал.

Как-то раз ко мне вбежала взволнованная Сьюзан. У нее повсюду были друзья, сообщавшие последние новости, и она всегда считала своим долгом поделиться со мной самыми важными из них.

Так вот, ей сказали, что при дворе французского короля весьма интересуются, как королева относится к своей очаровательной сопернице и довольна ли она этим любовным треугольником.

– Ситуация просто невыносима, – сказала я, – но я не вижу выхода.

Сьюзан вскипела.

– Ваше Величество, вы должны потребовать, чтобы она уехала.

Я нахмурилась.

– Видишь ли, Сьюзан, – ответила я, – она находится здесь как член королевской свиты. И мне неприлично вмешиваться в его внутренние дела.

– Ваше Величество, – возразила Сьюзан, – обязаны помнить, что вы – королева. Он не имел права привозить ее сюда, а вы имеете право выгнать ее отсюда.

– Каким образом?

– Просто сказать ей, что ее присутствие при вашем дворе нежелательно.

– Филип разозлится.

– Ваше Величество, вы должны разозлиться!

– Может быть, ты и права.

Еще несколько дней я думала. Один раз даже чуть не высказала все Филипу, но смелости не хватило. Я боялась, что он меня бросит. Он и так терял терпение. Решение о войне все откладывалось.

Наконец, я все-таки написала ей записку с просьбой покинуть Англию, так как в ее присутствии при моем дворе более нет необходимости.

Она оказалась не глупа и через два дня уехала.

* * *

Совет не настроен был ввязываться в войну. Я же колебалась. Порой мне хотелось во что бы то ни стало сделать приятное Филипу. Но чаще я все-таки внимала доводам рассудка, вполне осознавая, что приехал он не из любви ко мне. Вопрос о войне так и оставался нерешенным.

Филип ни словом не обмолвился по поводу отъезда герцогини Лоррэн. Я уже свыклась с тем, что никогда не смогу понять этого странного, холодного человека, за которого вышла замуж.

Он был всецело поглощен одной мыслью – когда же Англия примет решение.

И если бы не Томас Стаффорд, трудно сказать, как бы развивались события.

Наши шпионы во Франции сообщили, что Стаффорд представляет реальную опасность, учитывая то, что его поддерживает французский король. Он вел себя вызывающе, громогласно заявляя, что брак королевы с испанцем – катастрофа для Англии, что испанцы готовятся захватить его страну, ввести инквизицию и превратить Англию в вассала Испании.

Речи «защитника отечества», как он сам себя называл, падали на благодатную почву – народ уже и без того был взбудоражен слухами о возможном вступлении Англии в войну на стороне Испании.

Прошло немного времени, и Стаффорд высадился со своим крохотным войском в Йоркшире, завладев замком Скарборо. Надо было быть круглым дураком, чтобы пойти на такое. Мои войска раздавили его малочисленный отряд, как букашку, – даже боя не было. Его самого привезли в Лондон, судили, а потом повесили и четвертовали в Тиберне.

С восстанием Стаффорда было покончено, но в результате мнение членов Совета резко изменилось: французы поддержали мятежников, и нам следовало дать им ясно понять, что Англия не допустит их вмешательства в свои внутренние дела.

Так благодаря Стаффорду Филип добился своего – Англия объявила Франции войну.

* * *

Филип даже помолодел, и, если бы не природная сдержанность, можно было бы сказать, что он – вне себя от радости.

Я ждала, что он вот-вот объявит о своем отъезде, но нет – он не спешил и, казалось, был счастлив со мной. Из бездны отчаяния я неожиданно вознеслась на вершину блаженства.

Он обсуждал со мной план подготовки к военным действиям, и мы почти не расставались – только когда он уходил на совещания с генералами.

Рэй Гомес да Сильва уехал в Испанию сразу же после приезда Филипа, занявшись там подготовкой войск и сбором средств для предстоящей войны.

Я переживала новый медовый месяц. Мне казалось, что Филип любит меня и не уезжает только потому, что не может от меня оторваться. А когда он победит французов и вернется ко мне, мы заживем в любви и согласии.

О герцогине Лоррэн я и не вспоминала, Филип, казалось, тоже.

Я занялась сбором средств для армии. Он проводил совещания с генералами.

Иногда мы ездили на охоту. Какое это было счастье – скакать на коне рядом с ним по нашим прекрасным полям и лесам! А какую радость испытывала я, бывая с ним в церкви, слушая Мессу, – нас объединяла любовь к Богу и церковным обрядам.

Каждый день он интересовался, нет ли вестей от Гомеса. И всякий раз у меня сжималось сердце при мысли, что он скоро уедет.

Наконец пришло сообщение, что испанский флот вышел в воды Ла-Манша и Рэй Гомес да Сильва ждет распоряжений своего короля.

Через десять дней Филип отправился в Довер. Я настояла, что провожу его.

Три раза мы останавливались по пути из Лондона в Довер. Последняя, прощальная ночь прошла в Кентербери. Оттуда было уже рукой подать до порта. Никогда мне еще не было так сладко и так грустно.

Я не могла без содрогания смотреть на стоявший у причала корабль. У меня было ужасное предчувствие, что я его больше не увижу.

* * *

Перед отъездом Филип зашел к Реджинальду.

– Я знаю, что у вас с королевой дружеские отношения еще с юных лет, – сказал он. – Прошу вас, кардинал, позаботьтесь о ней.

Не успел он уехать, как пришла новая беда. Папа, считавший Филипа своим врагом, заявил, что глубоко неудовлетворен тем, как в Англии проходят католические реформы. Нельзя было не признать справедливости его слов. Я была уверена, что с принятием закона о главенствующей роли Папы все изменится само собой, но жизнь рассудила иначе.

После разрыва с Римом и особенно в связи с нашествием протестантов многие католические соборы были разрушены, монастыри закрыты, а принадлежавшие им земли розданы или проданы. На восстановление нужны были деньги, а их не было – и без того тощую казну пришлось практически опустошить для ведения войны. Но энергичный Папа считал, что мы слишком вяло проводим в жизнь его политику. И во всем винил… Реджинальда.

Это уж было слишком. Реджинальд, который превыше всего хранил верность Риму! Однако он оказался между двух огней: как кардинал он подчинялся Риму, но в то же время должен был соблюдать лояльность по отношению к Филипу, которого новый Папа терпеть не мог. Так что, признав единовластие Папы, мы тем не менее невольно оказались его врагами, ибо, согласно логике Павла IV, друзья Филипа не могли быть друзьями Рима. Более того, объявив войну Франции, Англия тем самым бросала вызов ее союзнику – Риму.

Папа отозвал всех своих легатов из стран, находившихся под властью испанского короля. Таким образом, Реджинальд терял свою дипломатическую неприкосновенность. Архиепископом Кентерберийским Папа назначил кардинала Уильяма Пето.

Ко всему прочему Реджинальда еще и обвинили в ереси. Ничего более абсурдного нельзя было вообразить, но для неистового Павла это был обычный способ расправы с друзьями своих врагов.

Реджинальду приказали явиться на суд инквизиции как еретику, не сумевшему добиться успеха в деле возрождения римско-католической церкви в Англии.

Я больше чем уверена, что Реджинальда не страшил ни суд инквизиции, ни пытки, ни сама смерть. Он всегда оставался верным сыном церкви. Разрыв с Римом сделал его изгнанником – свою веру он не променял на земные блага. Что стоило ему в свое время принять сторону короля и избежать гонений? Но Реджинальд выбрал истину, презрев монаршую милость. И теперь его обвиняли в ереси… Этого он вынести не мог.

Он заболел жесточайшей лихорадкой, после которой так и не оправился. На него было больно смотреть – от прежнего Реджинальда осталась тень. С потухшим взглядом он слушал, что ему говорили, но тут же забывал, о чем шла речь, или же вдруг вставал и шел, сам не зная куда… Так я потеряла своего лучшего друга.

В отчаянии я погрузилась в вымышленный мир, подумав, что снова беременна. Сначала я ничего никому не сказала, помня о том унижении, через которое прошла.

Когда же, наконец, я посвятила в свою тайну Сьюзан, она отнеслась к моим словам с нескрываемым ужасом.

– Ваше Величество, – воскликнула она, – вы не ошиблись?

– Я уверена, Сьюзан, все симптомы указывают на беременность.

– Тогда… Это замечательно! Теперь все будет по-другому!

– Ты же знаешь, я всегда мечтала только об одном – родить ребенка.

– Да, Ваше Величество, знаю.

– Но никому – ни слова.

Она была так рада, будто сама забеременела.

– Я даже Филипу не скажу.

– Лучше не надо, – согласилась она.

– На этот раз я уверена.

Да, говорила я себе, уверена и счастлива – иначе мне не выбраться из страшной трясины отчаяния.

* * *

Казалось, я до дна испила чашу страданий. Нет же, на меня обрушился еще один удар.

Война, которую народ окрестил «испанской», продолжалась. И мы пожинали ее плоды.

Французы взяли Кале.

Для Англии эта потеря была унижением ее национального достоинства. И вина лежала на мне. С тех пор, как в 1347 году Эдуарду III удалось завладеть портом Кале после осады, длившейся целый год, Англия всегда ревниво охраняла эти ворота во Францию.

И вот теперь Кале в руках французов! А все потому, что мы ввязались в эту войну, ввязались по моей прихоти, только из-за того, что мне хотелось угодить Филипу.

Слабым утешением было сообщение о героическом сопротивлении нашего гарнизона – восемьсот солдат в течение недели отражали натиск трехтысячного войска герцога Гиза.

* * *

Улицы Лондона будто вымерли. По-прежнему в Смитфилде и по всей стране горели костры. Я говорила себе: «Жгут еретиков. Такова воля Божия. Он посадил меня на трон, чтобы я исполнила Его волю, и я делаю все, что в моих силах».

Появились нелегально напечатанные листки, в которых меня называли Иезавелью-распутницей, навлекшей несчастье на страну.

Самым злейшим из моих врагов был Джон Нокс. Этот ярый женоненавистник, презиравший Марию Шотландскую и Екатерину Медичи за то, что они занимались «мужским делом» – правили государством, – теперь обрушил свой гнев на меня. Себя он считал великим реформатором, выразителем народных чаяний. Больше, чем женщин, он ненавидел разве что католиков-папистов.

И тех и других Джон Нокс поносил устно и письменно – на страницах своей книги «Трубный глас против женской тирании». Запрещенная в Англии, она распространялась тайно и пользовалась большой популярностью.

В ней я представала незаконнорожденной дочерью короля, не имевшей права сидеть на троне. Автор предупреждал, что Англии грозит Божия кара за то, что она допустила женщину к управлению страной. Мое правление он окрестил «кровавой тиранией».

Тогда-то впервые и прозвучало это страшное прозвище – «Мария Кровавая».

Я думала о своей злосчастной судьбе. Разве меньше страданий и казней было при Генрихе VIII? Но его не клеймили позором! А ведь он посылал на смерть всех, кто не подчинялся его воле. Я же – только еретиков, искажавших Священное Писание! Почему же не его, а меня обвиняют в злодействе?!

Все рушилось. Кале у французов. Мой народ и мой муж бросили меня. Друзей почти не осталось. Со страхом ждала я известия о смерти Реджинальда – он уже не мог ходить. Я уцепилась за свою единственную соломинку – ребенка, о котором мечтала. И тут меня настигла болезнь – та же самая лихорадка, что свалила Реджинальда.

Неожиданно скончался император Карл. Я с горечью восприняла эту весть – пусть мы не виделись с тех пор, как были обручены, и пусть он не спешил помочь мне в трудную минуту, но я всегда знала, что он – мой друг. Теперь и его не стало.

Жизнь приобретала иные очертания, иные краски. Я написала Филипу, умоляя его приехать. Последний удар – моя беременность оказалась водянкой.

Я переехала в Сент-Джеймс, чувствуя, что дни мои сочтены.

Филип написал, что приехать не может, и обещал вернуть Кале. В том же письме он настаивал, чтобы я назвала в качестве своей преемницы Елизавету, что, по его мнению, предотвратит гражданскую войну.

Из его письма я поняла, что ему известно о моей болезни. Но он не упомянул об этом, а советовал полагаться на помощь Реджинальда. Если бы он знал, что бедный Реджинальд уже никому не мог помочь…

У моей постели неотступно находились Сьюзан и Джейн Дормер. Джейн очень похорошела в предвкушении близкой свадьбы с графом Фериа. Мы радовались все вместе, но сначала я попросила ее отложить свадьбу до приезда Филипа. Теперь же я сказала, что дальше откладывать не имеет смысла.

– Тебе повезло, Джейн, – заметила я, – граф – прекрасный человек, и он… любит тебя.

При этих словах Джейн отвернулась, чтобы скрыть жалость ко мне.

На пороге смерти в памяти оживает прошлое, и все видится в ярком свете.

Сколько же ошибок я наделала! Могла ли я поступить по-другому? Не знаю. Знаю только, что, когда верх надо мною брали чувства, тогда – и это относится только к любви – я закрывала глаза на правду, принимая желаемое за действительное. Почему я трезво не посмотрела на наш брак как на официальный союз двух королевских фамилий? Подобные браки – отнюдь не редкость. В мои годы не выходят замуж по любви – как я не могла этого понять? Если бы я осталась одинокой и правила согласно собственной воле, а не вопреки рассудку, желая угодить мужу, я не ввергла бы Англию в эту позорную войну.

Исполнила я свой долг перед Богом? Не уверена. Да, страна вернулась в лоно римско-католической церкви, но надолго ли? Будущее имело неясные очертания. C чем столкнется моя преемница, которой не терпится надеть корону?

То, что на престол вступит Елизавета, ни у кого уже не вызывало сомнений. Ждали только моей смерти. Народ был готов видеть ее своей королевой, надеясь, что при ней жить в Англии станет легче.

Медленно тянулась череда дней. Я слабела и почти не вставала с постели. Реджинальд был еще жив, но оба мы были не в силах навестить друг друга.

Теперь официальные визиты наносились в Хэтфилд – к Елизавете. Филип, как мне сообщили, прислал специальное распоряжение испанцам, находившимся в Англии, проявлять к Елизавете повышенное внимание и почтительность.

Значит, и он ждал моей смерти… Но не приезжал.

Мне давно казалось, что Елизавета нравится Филипу, – еще тогда, когда он вышел из-за ширмы, возбужденный, с загоревшимся взором… Только сейчас я отчетливо поняла, что он женится на ней, когда я умру.

Смерть казалась мне теперь избавлением. Моя сестра, моя вечная соперница, полная жизненных сил, очаровательная, непредсказуемая Елизавета… Она всегда была умнее меня, всегда стремилась только к тому, что ей на пользу. Теперь она займет мое место.

Прекратятся казни, погаснут костры – кончится все то, за что меня возненавидел мой народ. Англия не допустит на своей земле инквизиции.

«Мария Кровавая»… В моих ушах не смолкали вопли мучеников, в ноздри проникал едкий запах сожженных тел. Я молила у Бога прощения. Я думала, что исполняю Его волю, но народ отвернулся от меня, добавив к моему имени это страшное слово – «кровавая». «Мария Кровавая» звучало как приговор.

Но почему? Почему я? Другие совершили более тяжкие преступления! За время моего правления в пламени костров погибло 300 человек, тогда как тысячи пали жертвами святой инквизиции! Изабелла, Фердинанд, наконец, император Карл, приказавший закопать живьем 30 000 человек, – о них никто не вспоминает. И только меня назвали Марией Кровавой.

Я радовалась приближению смерти. Королевский двор почти опустел – кому охота навещать полумертвую старуху?

Чем меня помянут? Тем, что я посылала на костер людей, силой навязывая свою веру?

Я устала жить, а люди устали ждать, когда я умру.

Со мной остались только Сьюзан, Джейн и несколько преданных слуг.

Сьюзан безуспешно старалась меня развлечь. Она принесла бумагу и перья, сказав, что лучше писать, чем без конца думать о прошлом.

– Моя душа изнемогает, Сьюзан, от множества ран, но одна – самая мучительная.

– Если бы король знал, что вы так больны, уверена, он бы приехал, – слукавила она.

– Не будем себя обманывать, милая Сьюзан. Но меня мучит мысль не о Филипе. Я страдаю из-за Кале. Когда я умру, Кале камнем будет лежать у меня на сердце. Ведь это я отдала его французам. Я и никто другой. И все ради того, чтобы удержать Филипа. Меня всегда подводили чувства. Они всегда были причиной моих страданий.

– Нет, не всегда, – возразила Сьюзан. – Из-за любви к нам с Джейн вы не страдали. Мы же будем любить вас до самой смерти.

Я приподнялась на подушках, обняла Сьюзан и Джейн, пожелав им счастья. Потом попросила оставить меня одну.

Когда они вышли, я взяла перо, бумагу и написала:

«Приказываю всем покинуть королевский дворец».

Пусть они уйдут, подумала я, – королева умерла. Больше мне нечего сказать. Скоро под сводами замка в Хэтфилде прозвучит: «Да здравствует королева!»

Загрузка...