Власть без славы

Глава 1. «Кухня» словесной похлебки

Впервые я попал на серьезную «кухню» в 1975 году. Две маленькие «кухни», случившиеся до этого, — октябрьские доклады членов Политбюро ЦК КПСС А. А. Громыко (в 1973 году) и Ф. Д. Кулакова (в 1974 году), можно не считать, они были всего лишь приготовительным классом.

В августе 1976 года начальство распорядилось: а не поехал бы ты, товарищ Лаптев, в Фили, на ближнюю дачу Сталина — тебе оказано очень большое доверие. Она и сегодня существует, эта дача, и по-прежнему мало кто скажет, что там происходит, кто живет, когда прибыл, когда и куда исчез.

К слову, я читал десятки описаний этой дачи, в том числе и в мемуарах маршалов, видел якобы ее интерьеры в кинофильмах. Могу определенно утверждать, что мемуары за военачальников, скорей всего, писали адъютанты, которых на дачу Сталина дальше передней не пускали, а интерьеры воспроизводились по рассказам нечасто бывавших там посетителей. Только недавно в двух документальных фильмах было показано действительно сердце этого дома — зал Политбюро и только в одной съемке — кабинет и ванная комната «отца народов».

Да и то: рассмотреть, изучить сооружение архитектора Мирона Мержанова не так-то просто, а при Сталине, понятно, отважиться на это не мог ни один человек.

Разыскал я дачу легко, но попасть туда смог не сразу. У меня был тогда «Москвич-412» белого цвета, думаю, что к жилищу Сталина меньше черной «Волги» никогда не подъезжало. Два пожилых, но очень стройных и крепких привратника забрали у меня удостоверение личности, один пошел наводить справки по телефону, другой остался у машины. Боже мой, двоится, что ли, в глазах — на пиджаке привратника два ромба, свидетельствующие об окончании двух высших военных учебных заведений!

Наконец ворота медленно открываются. Даю по газам — и сразу же по тормозам: от ворот до дачи метров 400, но дорога вьется несколькими серпантинами с очень крутыми поворотами, чтобы нельзя было развить скорость хотя бы километров в 40. Во время войны на каждом зигзаге дороги был вкопан танк.

Лесной массив вокруг дачи огромен и окаймлен плотнейшим, хотя и деревянным забором-стеной. Высота — не менее трех метров, поверху колючая проволока. Вдоль всей стены была, видимо, своего рода контрольно-следовая полоса. Кое-где сохранились железобетонные столбы с остатками колючей проволоки. В этом отношении жизнь Сталина не отличалась от народной жизни — колючая проволока была одна на всех. Полоса находилась во власти собак и часовых, говорили, что в охране была целая дивизия. Вторая линия часовых располагалась ближе к даче, но не так далеко от проволочного заграждения, чтобы не видеть его. От этих часовых остались телефонные тумбы-ящики, расставленные так, чтобы каждый часовой мог видеть двух других. В некоторых тумбах сохранились странные переключатели, очевидно, для телефонных линий, каждый на 16 позиций.

За забором дачи мне предстояло провести больше полугода, и изучение остатков прежней крепости было хоть каким-то развлечением.

Сильнее всего впечатляли нестандартные строительные решения, связанные с самим Сталиным, отражавшие его характер, привычки, точнее — повадки, страхи и хитрости.

Во-первых, это дорожки среди кустов и деревьев. Они были столь узки, что два человека рядом двигаться по ним не могли, он шел в одиночку. «Дядя Джо любил компании только умных людей», — шутили мы по этому поводу.

Во-вторых, веранда вокруг дачи. Стенка этой веранды обшита деревом и с внешней и с внутренней стороны. Впечатление, что обычная дощатая стенка. Надо было взглянуть на нее сверху, чтобы увидеть: ее толщина не менее 60–80 сантиметров. Железобетон, замаскированный деревом. Сквозь него не пройдет не только пуля, но и артиллерийский снаряд сталинских времен.

Точно так же была устроена и крыша дома. Мы играли там в бадминтон двое на двое, прыгали, как могли, и кто-то сказал: как бы потолок не провалился. Ответом ему был дружный хохот — обслуживающий персонал уже объяснил нам, что крышу сталинской дачи не возьмет и авиабомба.

В-третьих, пруд. Вокруг него стояли состарившиеся яблони очень хороших сортов. Крупные светло-зеленые яблоки падали прямо в воду. Никто их не собирал и не убирал. Догнивали небольшая купальня и лодочка возле нее. Вода была исключительно чистой и светлой. Нас тогда обитало на этой даче человек 15, в основном молодых и достаточно нахальных мужиков. Но ни один ни разу не рискнул искупаться в пруду. Слишком уж непривычным было то, что пруд представлял собой гигантскую железобетонную ванну, и защита ее дна снизу вряд ли уступала защите дачи сверху, видимо, для того, чтобы никакому злоумышленнику не по силам было подкопаться под этот пруд.

Были и другие замечательные особенности у сталинского обиталища. Например, березовая аллея, высаженная по линейке на месте какого-то громадного раскопа, стрелой уходящего в сторону центра Москвы. Скорее всего, там пролегает одна из таинственных веток метро, созданных специально для эвакуации Сталина в критической ситуации. Был рядом с дачей и бункер, вход в который закрывала многотонная стальная дверь, вмонтированная в чудовищный по размерам бетонный куб. Мы несколько раз пытались проникнуть в этот бункер, пока не обнаружили «растущие» прямо из земли свежие радиоантенны — стало ясно, что подземное укрепление обитаемо. Много раз обещала нам старшая сестра-хозяйка, которую мы звали Оленькой, показать подвалы дачи, но так и не показала. А когда кто-то из новичков «кухни» напомнил ей об этом, Н. Б. Биккенин, заведовавший тогда сектором журналов отдела пропаганды ЦК КПСС и уже много лет проработавший в аппарате, буркнул:

— Не приставай к капитану!

Позже я где-то прочитал, что Оленька действительно была «при исполнении».

Но довольно о доме. Суть не в том, каков он был, хотя страшный характер его хозяина явственно проступал в десятках необычных черт здания. Суть в том, что на сей раз на этой «кухне» варился отчетный доклад ЦК КПСС XXV съезду партии.

Современный читатель скорее всего скажет: ну вот, тоже мне событие! Да, нынче это не событие. Но в те времена, о которых я пишу, важнее события не было. Именно партийные съезды определяли, как будет жить страна в ближайшие пять лет, какой политический курс, внутренний и международный, она изберет, какие социально-экономические программы осуществит, на что могут рассчитывать и надеяться 270 миллионов человек — всё решали съезды КПСС. И главными их документами, расписанием жизни великой страны были, конечно же, отчетные доклады. Они зачитывались генеральными секретарями, утверждались — и принимали облик свода непререкаемых истин. Их изучали в школах, в высших учебных заведениях, в армии; огромная многофункциональная система политического просвещения вдалбливала их в мозги каждому советскому человеку, уверяя его, что жизнь идет «единственно правильным путем». Эта пропагандистская обработка общественного и индивидуального сознания начиналась в тот миг, когда докладчик, закончив свое выступление, покидал трибуну съезда, и не прекращалась до момента, когда он же или новый генсек выходил с докладом к очередному съезду. Вот почему таким докладам придавалось «сверхзначение» и для их сочинения привлекались весьма крупные силы. Настолько крупные, что еще в трех-четырех местах Подмосковья работали такие же «кухни», как наша, и любая экономическая, политическая или научная структура в стране обязана была по первому требованию направлять в эти «кухни» необходимые подготовительные материалы.

Конечно, мы знали, кто на какой даче «сидит», какие разделы отчетного доклада пишет. Наша группа занималась вопросами организационно-партийной работы, научно-технического развития, культуры, идеологической и воспитательной деятельности КПСС (представители соответствующих отделов ЦК КПСС и были собраны на даче Сталина). Экономические, международные, военные проблемы отрабатывались в других группах, никакого обмена информацией, обсуждения общих идей не было, да и вообще контактов между «кухнями» не было — так, один-другой товарищеский звонок и то в отсутствие начальства.

Разными были у групп и кураторы. Экономическая часть доклада готовилась под контролем члена Политбюро секретаря ЦК КПСС А. П. Кириленко, идеологическую опекал еще один член и секретарь М. А. Суслов, международную — кандидат в члены Политбюро Б. Н. Пономарев. Мы знали, что Кириленко часто навещал «свою» группу, к нам же Суслов не приехал ни разу. Вместо него нас не оставляли вниманием секретари ЦК КПСС И. В. Капитонов и П. Н. Демичев. Оба они практически не вмешивались в работу, да, собственно, и не могли вмешаться. Ибо нельзя руководить работой, которая осуществляется по методу «тыка» и к которой применимы классические указания, высказанные как-то раз Капитоновым:

— Да-а, я прочитал текст. Очень много есть интересных мыслей и идей. Гораздо больше, чем в прошлый раз. У меня и у самого есть много интересных мыслей. Но надо еще поработать! Сделать текст шире, но лаконичнее, укрупнить идеи. Мы доложим Леониду Ильичу, что работа у вас идет хорошо.

С тем он обычно и отбывал на Старую площадь, а потом уже его помощники пытались представить «замечания» в виде каких-то конкретных предложений, истолковывали руководящие суждения как могли.

Вообще это была странная работа. Не сразу я понял, что ее главное искусство и центральная задача состоят вовсе не в том, чтобы докладчик что-то сказал, а в том, чтобы он, наоборот, чего-то не сказал, но не сказал это так, чтобы все решили: как хорошо сказал! Иезуитский подход и определял характер наших изысканий, их смысл и бессмысленность, «открытие» и «закрытие» бессмертных формул типа «народ полностью доверяет родной партии и единодушно поддерживает ее политику».

Первичная информация, которая направлялась нам из ЦК компартий союзных республик, крайкомов и обкомов КПСС, была совершенно бесполезной: даже самый тупой «вождь» не станет докладывать партии и стране, сколько прочитано лекций, поставлено спектаклей или объявлено партийных взысканий. Никакого осмысления общественных настроений, процессов развития страны в многочисленных справках и докладных записках не содержалось. Нам предстояло «просто» представить, как должна прозвучать характеристика состояния той или иной сферы жизнедеятельности общества, какие цели могут быть сформулированы для нее, по каким этапам и как эти цели будут реализованы и чем в результате успокоится народное сердце.

В то же время оказалось, что и справки по-своему важны. Обобщая их, каждый отдел аппарата ЦК КПСС стремился показать «товар лицом», довести до сведения руководства, то есть членов Политбюро, как много и успешно сделано на том направлении, которое данный отдел контролирует. Учитывая, что четыре отдела, сидевшие на даче Сталина, должны были предложить Брежневу единый раздел доклада, легко представить, какая мышиная возня шла вокруг количества страниц, характера оценок, примеров и прочей чепухи, которую ныне не помнит никто.

Лидировал, конечно, отдел организационно-партийной работы. Он считался в системе ЦК КПСС первым, и по праву. Все кадры, их назначения и перемещения, «взлет» и «вылет» по всем областям жизни общества, по всем уровням и структурам политической системы — правительство, советы, профсоюзы, комсомол, армия, КГБ, МВД, МИД, печать, наука, крупнейшие заводы, ЦК компартий союзных республик, крайкомы и обкомы, регулирование состава КПСС — все это было под эгидой отдела организационно-партийной работы, который точнее следовало бы назвать отделом номенклатуры. И хотя, скажем, КГБ или армию по их повседневной работе курировал отдел административных органов, а МИД — международный, святая святых — кадры — без орготдела тронуть было невозможно. Возглавлял отдел уже упоминавшийся здесь И. В. Капитонов. Позже его заменит Е. К. Лигачев, что сразу превратит его из секретаря не самого большого в стране Томского обкома КПСС во влиятельнейшую фигуру на политической сцене середины 80-х годов. Сознавая свою роль и силу, представители орготдела не очень церемонились с коллегами, заняв примерно такую позицию: вы пишите, что можете, мы напишем, что захотим.

Отдел науки ЦК КПСС, представленный на «кухне» довольно большой группой работников, имевших, как правило, докторские ученые степени и профессорские звания, возглавлял в те поры уникальный руководитель, достойный, считаю, специального упоминания. Убежден, что и сегодня его фамилия заставит вздрогнуть некоторых ученых во всех странах СНГ и Балтии. Речь — о С. П. Трапезникове.

Бывший помощник Брежнева, его доверенное лицо, он попал в страшную автокатастрофу и был изуродован до беспомощности. Но не вызывал ни жалости, ни брезгливости. Более того, наверное, даже мысль о жалости или отвращении не могла прийти в голову тем, кто с ним сталкивался. Я не раз наблюдал, как его подчиненные, люди достойные, достаточно молодые, в других условиях раскованные, буквально спадали с лица перед встречей с ним. Его сотрудники не смели отступить ни от единого слова в тексте, если этот текст посмотрел Трапезников. Когда он направлялся к нам на дачу, они бросали все дела, шли к подъезду и встречали его, иногда после очень долгого ожидания. Не знаю, каким он был ученым и был ли таковым (хотя членом-корреспондентом АН СССР он с третьей или четвертой попытки стал, но вряд ли кто-нибудь переоценит значение этого факта), но на совещаниях руководителей научных учреждений, которые он проводил (я был на таких совещаниях два или три раза), царила цепенящая, гнетущая атмосфера. Как он достигал этого, что являлось тут определяющим моментом, не могу понять до сих пор, даже имея за плечами почти двадцатилетний опыт руководства большими коллективами.

Еще одна группа «сидельцев» представляла отдел культуры ЦК КПСС — чем он только ни руководил, наш ЦК! Во главе отдела тогда был В. Ф. Шауро, который занимал это место долго, лет 15–18, и приобрел неповторимое умение уклоняться от конфликтов и принятия решений. Его отдел за глаза постоянно называли «наградным», потому что главной формой управления культурой Шауро сделал награждения «правильных» ее творцов. Отдавал ли он себе отчет в том, что вслед за награждениями шли посты, тиражи, и в результате торжествующая серость оставляла талантливым людям все меньше шансов, заставляя их обращать надежды за рубеж и там искать признания? Эта «наградная» политика отдела культуры была, на мой взгляд, одним из очень мощных факторов развития диссидентства и диссидентской культуры. Когда читаешь, слушаешь, смотришь сегодня неугодные тогда, гонимые, укрываемые от общественного внимания художественные произведения, то, честное слово, не можешь избавиться от ощущения, как будто некто играл с историей в поддавки, изображая из себя круглого идиота, не знающего, что за настоящим приходит будущее и призывает всех к ответу. Говорили, что Василий Филимонович даже на премьеры в театр ходил зимой без пальто, чтобы на последних минутах спектакля нырнуть в свою «Чайку», дежурившую у служебного подъезда, и тем самым избежать необходимости высказать свое мнение о премьере, что в те годы означало давать ей «добро» или не давать.

На «кухне» Шауро тоже был почти незаметен. Он приезжал, что-то обсуждал с работниками своего отдела и тихо отбывал. Всеми вопросами о том, как представить в докладе Брежнева «могучий процесс развития многонациональной советской культуры», занимался его заместитель, потом многолетний редактор газеты «Культура» А. А. Беляев.

И наконец, команду отдела пропаганды ЦК КПСС возглавлял Г. Л. Смирнов, приволжский казак, как многие открытые натуры, воображавший себя очень хитрым и дальновидным. Он находился в довольно трудном положении — после «вылета» в Канаду в 1973 году А. Н. Яковлева он все еще не был утвержден ни первым замом, ни заведующим отделом. Естественно, Смирнову хотелось показать себя, и он драл с нас, что называется, три шкуры. А так как никто не знал, что же надо все-таки иметь в результате, «шкуры» объявлялись браком, мы — бездарями, работа начиналась снова. У меня и сегодня хранится в архиве 29 (!) вариантов идеологического раздела доклада ЦК КПСС XXV съезду. Бездна бесполезной, пустой, иссушающей работы.

Не добавляла нам настроения и информация о том, что в других группах уже кое-что «сварилось». Международники сумели развить «Программу мира», выдвинутую предыдущим съездом, сориентировав ее на прекращение гонки вооружений и прекращение любых испытаний ядерного оружия. Экономисты применили хитрый ход и сочинили показатели развития не за пять, а за десять лет, сравнив их с достижениями за полвека. Получилось очень эффективно, и можно было убедительно пообещать увеличение общественных фондов потребления, пенсий и пособий. Отдел оргпартработы порадовал сердца партийных патриархов возрастанием роли КПСС в процессе коммунистического строительства (хорошо хоть, не роли классовой борьбы, что было основой сталинских репрессий). Наука под аплодисменты в очередной раз устремилась в космос. Только идеология беспомощно топталась на месте.

Но не случайно мы говорили: «А Георгий Лукичу все погоны по плечу!» Незадолго перед началом работы над отчетным докладом он защитил докторскую диссертацию по теме «Советский человек». В ней он сделал два «открытия»: типология советских людей и комплексный подход к их воспитанию. Собственно любой подход к воспитанию является системным, комплексным, даже если воспитатель таких слов ни разу в жизни не слышал. Но это когда вы воспитываете сына, дочь, брата или сестру. А вот воспитать «советского человека», хомо советикус — тут без науки, без идеологии, без политики и, разумеется, в первую очередь без партии не обойтись. Надо только суметь представить это в привлекательной словесной упаковке.

Несколько лет спустя в старом книжном шкафу я найду книгу Клауса Менерта, изданную «Прогрессом» и разосланную под грифом «Совершенно секретно. Только по специальному списку». Называлась книга «Советский человек». И можно было только задуматься над незатейливыми путями развития нашей общественной науки: бери «вражеский» труд и пиши наоборот. Тем более что он под таким свирепым грифом.

Но знакомство с Менертом еще когда-то будет! А пока мы под руководством Лукича натужно рожали тему комплексного подхода в идеологической и воспитательной работе КПСС. Похоже, наш шеф искренне уверил себя в том, что все это море лжи, в котором захлебывался народ, можно компенсировать неким организационным решением в деле промывания общественных мозгов, и он рьяно принялся формулировать принципы такого решения. Принципы размножались почкованием — сначала 6, потом 12, вскоре их было уже 22. Они летели в корзину, уничтожались, возрождались снова, вокруг них вспыхивали ссоры и споры, роились насмешки. Даже вспоминать об этом тошно…

Где-то к ноябрю, после нескольких месяцев выварки на «кухне», мы соорудили более менее — не скажу, что приемлемый, но проходной вариант. Трудно, конечно, было вообразить, что нашу содранную с потолка политическую трескотню могут представить как очередной «вклад в сокровищницу научного коммунизма», а после прочтения с трибуны съезда канонизируют и заставят миллионы людей изучать ее. Это было нелегкое состояние, но ни спорить, ни жаловаться не полагалось — весь аппаратный строй стоял на том нерушимом правиле, что начальник всегда умнее и талантливее подчиненных, а значит — всегда прав. Впрочем, далеко ли мы ушли от этого правила и сегодня?

Уже только литературно шлифуя текст, мы сделали еще несколько вариантов. Их передали помощникам Л. И. Брежнева. Затем при его непосредственном участии сформировали общую для всего доклада бригаду и отправили ее на дальнюю дачу генсека в Завидово, что в Калининской, ныне Тверской, области.

Там собралась команда настоящих «тяжеловесов» — А. Е. Бовин, Г. А. Арбатов, Н. Н. Иноземцев, В. В. Загладин, помощники Брежнева, некоторые секретари ЦК КПСС, А. Г. Ковалев — зам. министра иностранных дел СССР, неплохой поэт, который потом напишет в доклад заставившие прослезиться самого докладчика слова о том, как литература и искусство еще раз провели участников Великой Отечественной войны по горячему следу фронтовых дорог, заставив снова преклонить голову перед силой духа живых и мертвых своих соратников, а молодежь чудодейством искусства стала сопричастной к подвигам своих отцов и тех совсем юных девчат, для которых тихие зори стали часом их бессмертия во имя свободы Родины.[1] Приглашен был в Завидово и Г. Л. Смирнов, чем страшно гордился. Очевидно, его стараниями в докладе осталось положение о комплексном подходе в воспитательной работе и даже появился ударный абзац о том, что на планете Земля новая разновидность людей — советский человек — уже появилась, пройдя немыслимые испытания и неузнаваемо изменившись путем соединения в себе идейной убежденности, огромной жизненной энергии и культуры с умением их применять.

Чтение доклада, сам съезд описывались и показывались столь обильно, что еще раз возвращаться к этому просто невозможно. Добавлю только одно. Все члены рабочих групп были приглашены на съезд. Мне дали пригласительный билет в амфитеатр, копию текста, который Брежнев вот-вот начнет зачитывать с трибуны, и поручение внести в доклад все аплодисменты, которыми зал наградит докладчика. Зал был щедр: он прерывал речь аплодисментами, бурными аплодисментами, бурными продолжительными аплодисментами, переходящими в овацию… 168 раз! Буря обязательного восторга, бушевавшая в большом зале Кремлевского Дворца съездов, может быть сравнима только с восторгами, выражаемыми нынче молодежью в этом же зале при встречах со своими рок- и поп-идолами.

После съезда сидение на «кухнях» стало напоминать работу на конвейере — то одно эпохальное выступление члена Политбюро, то другое, то речь В. В. Щербицкого на открытии бюста Л. И. Брежневу в Днепропетровске, то вразумление генерального секретаря Французской компартии Жоржа Марше по поводу «еврокоммунизма», то поиски объяснений, что имел в виду Ленин, когда говорил о развитом или зрелом социализме.

Но в первую очередь пришлось заняться другим докладом. Г. Л. Смирнов, которого утвердили наконец-то первым заместителем завотдела пропаганды, торжественно объявил: «Тебе, Иван, поручается особо ответственная работа — подготовить для Ю. В. Андропова доклад к очередной ленинской годовщине». Я не обратил особого внимания на предупреждение «не вести своей игры», все контакты с Андроповым осуществлять только через него, Смирнова, и вообще — там с вами будут работать люди Юрия Владимировича, а это — «сам понимаешь».

Мы опять отправились в Подмосковье, на этот раз в Горки-10, на дачу, которую когда-то построил Савва Морозов для великой актрисы М. Ф. Андреевой, ставшей затем женой Максима Горького. Дача была не сравнима с мрачным жилищем Сталина — двухэтажный дом как бы парил над землей на высоком берегу Москвы-реки. Светлая красота открывалась из его широченных окон. Казалось, ничего лишнего, ничего тяжелого в архитектуре дома просто не может быть. На этой даче жил последние годы и скончался пролетарский писатель, где-то здесь, у ее подъезда, заснул в сугробе, простыл и умер его сын, сюда наезжал «друг семьи» Генрих Ягода, здесь писалась картина «Сталин и Ворошилов у постели умирающего Горького», украшавшая все хрестоматии. Теперь эта дача перестроена, а тогда, в 1976 году, еще сохранялась в прежнем виде — в столовой висела громадная квадратная люстра, правда, задрапированная, на полу в кабинете Горького лежал ковер, в ворсе которого тонула нога, а в комнате, где творилась всенароднолюбимая картина, стоял отделанный карельской березой «Стенвей», очевидно, еще дар Саввы Морозова подруге сердца. Наследием новых времен было то, что мраморные вазоны, украшавшие балюстраду междуэтажной лестницы, покрасили сероватой масляной краской, которую нужно было отколупнуть, чтобы увидеть дивную красоту материала. На фасаде дачи сияла табличка: «Здесь с… по… жил великий советский писатель Максим Горький», но редкий человек видел эту табличку — дача была «режимной» и охранялась не хуже, чем сталинская.

Андропов был единственным, до Горбачева, «заказчиком», который точно знал, что ему нужно. Он принимал подготовленный текст буквально по абзацам, отмечая на полях: «Это уже хорошо, это годится, над этим еще подумайте». Потом, когда я участвовал в написании для него других выступлений и статьи, о которой речь впереди, я убедился, что это вообще его стиль — не позволять за себя думать никому.

Камнем преткновения стала для нас тема панегирика Брежневу. Наверное, уже у всего населения была оскомина от этих кочующих с трибуны на трибуну характеристик «самого выдающегося политического и государственного деятеля современности», но подхалимаж и лесть подняты были на такую высоту, что простое умолчание о «великом ленинце» тянуло почти на нелояльность.

Все банальные упоминания о «ведущем нас единственно верным — ленинским курсом» Андропов вычеркивал: «Нет, не то!» Мы даже пытались уговорить его и по телефону, и через помощников, что доклад сразу привлечет внимание и будет заинтересованно воспринят общественностью, если удастся отойти от ритуального восхваления «второго Ильича». Андропов не согласился, оставил в тексте какую-то дежурную фразу, сказав, что подумает над этим сам. Мы не знали тогда, что у него была группа доверенных людей, своего рода неофициальный мозговой трест. В этом «тресте» и родилась сентенция о «руководителе-коммунисте», которая вроде бы и не адресовалась прямо Брежневу, но он вполне мог думать, что речь о нем. Доклад разослали по Политбюро — такие тексты рассылались обязательно, порядок нарушился только при Горбачеве, да и то не сразу, — и кто-то из членов Политбюро руками своих помощников, скорее всего, это были помощники самого Брежнева, добавил: «Именно таким коммунистом-руководителем, деятелем ленинского типа является…» — ясно кто. Текст был безнадежно испорчен, но не учесть такое замечание не мог даже Андропов.

Меньше всего хотелось бы создать у читателя впечатление, что описываемый здесь процесс сотворения политических выступлений «вождей» был забавой, небрежными упражнениями пера и манипулированием цитатами. Совсем наоборот. Это всегда был изнурительный и безрадостный труд. Заказы Андропова — исключение. Обычно же ни заказчики, ни исполнители, приступая к работе, не имели четкой задачи. Надо было нащупать какую-то стержневую идею, правильную, но не слишком банальную или не часто вспоминаемую, обойтись минимумом конкретики, иначе текст неизбежно рушился, но в то же время создать впечатление, что доклад «острый», «глубокий», «по делу». Совместить решение этих двух задач удавалось только ценой невероятных ухищрений и далеко не всегда.

Эта работа была опасной и в личном плане. Помощники многих партийных бонз отличались капризностью, были субъективны в оценках и не стеснялись высказывать претензии руководителям отделов: «Кого вы нам дали — он же ничего не может!» После такой характеристики руководство отдела начинало «грызть» работника, он надолго, а то и навсегда попадал в разряд «неперспективных» или «неспособных».

Чем больше ослабевали здоровье и интеллектуальные способности Л. И. Брежнева, тем параднее, выспреннее становилась политическая риторика. Конечно, понимание истинного значения этой демагогии нарастало и в обществе. Но лучше всего, острее ощущали это те, кто данную демагогию сочинял. А уж когда Брежнев, читая доклад «Великий Октябрь и прогресс человечества» на торжественном вечере по случаю 70-летия социалистической революции, разом перевернул три страницы текста, который мы тоже достаточно долго и тяжело сочиняли, и никто этого не заметил, работа консультантских групп ЦК КПСС превратилась в источник нашего отвращения к себе самим.

Важно, однако, вспомнить, что кое на что она нам открывала глаза. Выполняя поручения высшего руководства, мы сталкивались и с тем, что иногда заказчики решали высказаться по определенной теме. И хотя такое целевое раскрытие конкретной ситуации бывало ее «закрытием», то есть вбросом в общество оценок и трактовок, либо отвечающих на появление где-то соответствующей информации, либо упреждающих ее, в таких случаях нам представлялись самые полные данные даже из «особой папки».

Так, при подготовке уже упоминавшегося доклада к 70-летию Октября помощник Брежнева Г. Э. Цуканов решил порадовать страну цифрами реального экономического роста в год юбилея революции. По его запросу председатель Госплана СССР Н. К. Байбаков прислал нам в Серебряный бор на «объект» № 16, где мы тогда работали, справку.

Справку привезли под охраной. Более кратких справок я не читал ни раньше, ни позже. В правом верхнем углу значилось: «Экз. № 1; отпечатано в одном экз». А текст справки гласил, что в год 70-летия Великого Октября экономический рост в СССР составит от 3 до 3,2 процента! И это при том, что еще два года назад меньше, чем 5,5–6 процентов годового роста никто из руководителей страны даже в мыслях не допускал! Десятая пятилетка с треском проваливалась.

Безусловно, цифра в доклад не попала, не портить же настроение людям. Но для меня она стала еще одним свидетельством того, что в нашей советской жизни ухитряются существовать несколько правд. Одна гуляет в народе, другая — в коридорах ЦК КПСС, правительства, Госплана, Центрального статистического управления (будущего Госкомстата), даже по разным этажам этих учреждений дефилируют разные правды. Позже, бывая каждую неделю на заседаниях Секретариата ЦК КПСС, я не раз наблюдал, как кто-нибудь из отчаявшихся наших министров пытался хотя бы в узком кругу секретариата показать истинное состояние советской экономики. В результате он получал либо просто «по шапке», либо такой отлуп, что навсегда забывал о самой возможности неблагополучия дел в родном государстве.

Считаю, что именно в такой практике многих правд, а точнее — многих слоев лжи таилась одна из коренных причин неимоверной разбалансированности экономики СССР. Ведь если планируется экономический рост, скажем, в 6 процентов годовых, если эти 6 процентов показываются во всей отчетности при реальном росте в 3 процента, то жди цепной реакции во всем народном хозяйстве: на 6 процентов (в том числе на 3 «бумажных") будут отпущены (и израсходованы!) реальные материальные ресурсы, выплачены зарплаты, кто-нибудь даже «перевыполнит» и получит премию. Несуществующие проценты куда-то перевезут, где-то складируют, потом кому-то распределят как имеющиеся в наличии фонды и так далее. В свою очередь, это фиктивное фондирование и распределение вызовет новую волну дисбалансов и приписок. Из года в год это будет нарастающей снежной лавиной, и потребуются все новые и новые усилия, чтобы скрыть правду от общественного внимания, от печати.

Тем большее изумление и гнев вызовет эта картина, когда обнаружится для всех. Обнаружилась. И рухнула на плечи сначала Горбачева, а потом и Ельцина, Кравчука, Назарбаева, других лидеров СНГ — образования еще более искусственного и эфемерного, чем советская власть, никогда власти не имевшая. Воистину мертвые хватают живых. И теперь почившие и захороненные у кремлевской стены «вожди», наверное, с садистским удовольствием наблюдают с того света, в какие экономические джунгли они нас когда-то завели.

Пытались ли мы на этих «кухнях» проявить самостоятельность и хоть как-то повлиять на содержание диалога руководителей страны с народом и собственной партией? Конечно! Постоянно пытались, изобретая для этого порой чрезвычайно сложные «конструкции».

К 1977 году удушливая лесть совершенно обволокла высшие этажи партийной власти, а значит, власти в СССР вообще. Брежневу и его окружению уже мало поста только Генерального секретаря ЦК КПСС. Принимается решение о совмещении двух постов — генсека и Председателя Президиума Верховного Совета СССР. Вся власть сосредоточивается в одних руках и по сути, и по форме. Это находит законное закрепление в Конституции СССР 1977 года, где роль КПСС как «руководящей и направляющей силы советского общества» была легитимизирована. Заметим: впервые! Даже при Сталине такую запись внести в Конституцию не решались, ограничивая упоминанием через запятую, что партия является передовым отрядом трудящихся, руководящим ядром их организаций, как общественных, так и государственных. Чтобы оправдать прямую узурпацию власти, именно в 1977 году стали активно муссировать тезис о «высших интересах партии и государства», забыв об интересах народа и общества. Этим тезисом обосновывали и 6-ю статью Основного Закона, и передачу Л. И. Брежневу двух решающих постов. Власть еще больше забронзовела, что сразу же окрестили «стабильностью»; в маленький круг престарелых, износившихся соратников Брежнева «новеньких» почти не пускали, да и задерживались они там недолго — примеры Я. П. Рябова и К. Ф. Катушева[2] тут очень показательны: чуть высунулись — и нет их. О чем, о чем, а уж о политическом самосохранении члены Политбюро заботиться умели.

Отгородившись не только от народа, но и от партии, «вожди» грелись в лучах славы, о которой им постоянно рассказывали многочисленные помощники и угодники. Что там война в Афганистане, тем более что правды о ней народ не знал! Что там гибнущее село! Важнее всего была раскрутка «Малой земли», «Возрождения», да и «Целина» уже поспевала. Доподлинно знаю: именно в этот период, в конце 70-х годов, Брежневу пытались доложить, что здравоохранение в СССР находится в бедственном положении, а врачи берут взятки. «Не может быть!» — отреагировал он, не допуская до себя никакой негативной информации. Понятно, что вакуум власти мгновенно заполнялся, бюрократический аппарат становился всесильным и пытался самостоятельно формировать политику. «Леонид Ильич это говорить не будет», — сказал я одному из помощников Брежнева во время подготовки тезисов для беседы Генсека с какой-то делегацией. «Что напишем, то и скажет!» — был ответ.

Какие-либо дискуссии, аналитические разработки практически прекратились. Что уж говорить о критике, даже той, которую со времен Ленина определяли термином «конструктивная» и которая дальше «отдельных недостатков» никогда не шла! В результате партия — монополист, не допускающая свободы слова, нетерпимая к инакомыслию и оригинальному мнению, об оппозиции вообще никто и не помышлял! — гнила на корню, отравляя весь общественный организм.

Тогда мы, четыре наивных консультанта разных отделов ЦК КПСС, решили, что надо сделать «ход конем»: подготовить для Брежнева большую статью о жизненной необходимости критики и самокритики для нашего однопартийного общества. Идея, конечно, попахивала авантюризмом, но попытаться-то можно…

Договорились с помощником генсека Голиковым, очень близким к «телу», но в творческом отношении откровенно слабым, из-за чего, наверное, ему и поручили курировать науку, культуру и образование. Выехали на дачу № 19 «Ольга» в Серебряном бору, принялись за работу.

Идея была проста: в условиях, когда КПСС самой Конституцией возведена в роль бессменной «направляющей и руководящей силы», она просто обязана найти внутри себя самой такие формы работы, создать такие институты, которые выполнили бы роль внутреннего контролера, оппозиционера, не дали бы партии впасть в самодовольство, гарантировали нормальные потоки информации для принятия эффективных решений. Да и руководству, считали мы, надо подавать пример взыскательности, скромности, умения поставить дело. Все эти рассуждения надежно «фундировались», как тогда полагалось, цитатами Маркса и Ленина.

Писали мы эту статью с пристрастием. Потому что она как бы сама собой, не считаясь с нами, устремлялась против установившегося, особенно «в верхах», стиля жизни и работы, против махрово расцветающих протекционизма и кумовства, против манипулирования властью со стороны чиновничества и тому подобное. Голикову статья нравилась, он уже доложил о ней К. У. Черненко. Но мудрые Арбатов и Бовин, работавшие по соседству над чем-то «эпохально-очередным», сказали, когда я рассказал им о нашем замысле:

— Брось, ничего из этого не выйдет.

И оказались правы. Статья дошла до Суслова. Голиков обратился к нему за поддержкой, но вечно бдительный Михаил Андреевич категорически зарубил ее. Брежневу ее даже и не показывали. Работа пошла в корзину.

Но… рукописи не горят даже на описываемых здесь «кухнях»! В августе 1982 года, когда жить нашему генсеку и главе государства оставалось чуть больше трех месяцев, кто-то из его окружения решил порадовать человечество очередным творческим словом Леонида Ильича, на сей раз в связи с юбилеем Карла Маркса. И родил идею написать для Брежнева статью «Карл Маркс и современный мир».

Я в это время работал уже в редакции «Правды», отрываться «на сторону» становилось все труднее, любая газета — это как поезд, идущий без остановок. Но главный редактор «Правды» В. Г. Афанасьев, поворчав, всегда говорил по таким поводам: «Давай, раз надо».

Возглавил бригаду быстро выдвигавшийся в аппарате В. А. Печенев, будущий помощник Черненко. Из Праги, из редакции журнала «Проблемы мира и социализма» приехал Л. В. Степанов, талантливейший и просто загубленный системой человек. От международников был А. Н. Ермонский, с которым мы уже несколько раз работали вместе. Наездами подключался к нам Л. И. Абалкин, бывал и А. И. Лукьянов, который тогда был начальником Секретариата Президиума Верховного Совета СССР.

Как полагалось, запросили у Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС материалы по юбилею основоположника. Вскоре оттуда прибыли «Тезисы» — четырнадцать страниц цитат из Маркса. Ознакомившись с ними, мы вспомнили о загубленной статье и решили: тогда не удалось, может быть, теперь удастся, хотя переписать придется все заново и не однажды.

Мы работали в довольно свободном режиме. Я часто уезжал в редакцию, другие тоже не могли надолго оставлять свои дела, но статья постепенно складывалась, и неплохо складывалась. К концу января ее уже можно бы показывать помощникам Брежнева, но тут по непонятным для нас причинаминтерес к ней как-то спал.

Я был в редакции, когда позвонил М. В. Зимянин, сменивший П. Н. Демичева на посту секретаря ЦК КПСС по идеологии. Коротко, по-военному, распорядился: «Немедленно выезжай в ЦК, тебя ждут в кабинете Капитонова!»

Когда я примчался на Старую площадь и поднялся на 6-й этаж в кабинет И. В. Капитонова, там уже находились несколько человек: М. В. Зимянин, Р. И. Косолапов — редактор журнала «Коммунист», Н. А. Петровичев — первый заместитель Капитонова, В. М. Фалин — первый заместитель заведующего отделом международной информации ЦК КПСС, В. В. Шарапов — помощник Андропова, был, по-моему, и Печенев. Почему-то Зимянин, а не Капитонов, угрюмо сидевший за своим рабочим столом, объявил нам о смерти Л. И. Брежнева и о том, что нам поручено срочно подготовить некролог и обращение к партии и народу от имени ЦК КПСС, Совета Министров СССР, Президиума Верховного Совета СССР. Никакие содержательные рамки того и другого документа определены не были. Видимо, никто еще не решил, как характеризовать Брежнева — «отцом застоя» или «отцом покоя». Во всяком случае, дальше слов «верный ленинец» М. В. Зимянин не пошел.

Зато он наставил нас на путь истинный в другом отношении, предупредив: из здания не выходить, по телефону не звонить, если что понадобится, обращаться только к ним двоим — Зимянину и Капитонову. После этого нас какими-то подвальными переходами провели из первого подъезда в третий, где оказался свободным кабинет Л. М. Замятина, заведующего специально под него воссозданным[3] отделом международной информации. Леонид Митрофанович был, как теперь известно, главным инициатором трилогии «Малая земля», «Возрождение», «Целина». Должно было последовать продолжение, но судьба распорядилась иначе. И наверное, ее насмешкой было то, что именно в кабинете человека, придумавшего самые масштабные планы прославления Брежнева, теперь мы писали некролог Брежневу.

Через несколько минут перед нами уже лежали подшивки старых газет с материалами по случаю смерти Сталина, с речами, произнесенными по этому поводу Хрущевым, Берией, Маленковым, другими «наследниками» генералиссимуса. Тут же появилась биография Брежнева, приветствие ему по случаю 70-летия ЦК КПСС, Совета Министров СССР, Президиума Верховного Совета СССР. Я еле удержал смех — не к месту и не ко времени. Просто вспомнил, как сочинял это приветствие, как меня закрыли в громадном кабинете № 300 на третьем этаже первого подъезда, М. В. Зимянин забирал у меня рукописные листочки и в таком виде носил их Суслову. Оттуда возвращались либо одобрение, либо руководящие указания, и я продолжал работать. Через день мое сочинение было перепечатано неведомой машинисткой и «спущено» в отдел пропаганды для «некоторой доработки». Ее задачей было «масштабнее показать творческий вклад Леонида Ильича в развитие теории марксизма-ленинизма». Упомянутый выше Г. Л. Смирнов вызвал меня и под страшным секретом вручил проект приветствия. Сформулировав, что надо сделать, предупредил: «Показывать только мне», и велел: «Закрыться — и чтоб никто…» Я быстро сделал три или четыре варианта «вклада», но, видимо, даже бумага не все терпит — Смирнов браковал один вариант за другим. Тогда, вспылив, я сказал ему, что «вклада» вообще никакого нет, что это ни в какие ворота — приписывать человеку то, о чем он и знать-то не знает, ставить его в неловкое положение. Мой начальник страшно испугался — теперь-то мы все знаем, как опасны речи в больших кабинетах, — заорал на меня чуть ли не матерно:

— Дай сюда! Ни хрена не понимаешь серьезных вещей! Я сам сделаю!

Абзац «о творческом вкладе в развитие» занял в приветствии почетное место.

Теперь нам предстояло переписывать это в посмертные тексты. Никто не знал, с чего полагалось начинать. Наконец Косолапов придумал первую фразу, и дальше уж работали быстро. Фалин, помню, предложил пригласить к нам одного из помощников покойного генсека, на что Зимянин, заходивший в кабинет буквально каждые полчаса, ответил малопонятным:

— Этим не я здесь распоряжаюсь…

Обращение сначала получилось большим, затем что-то из него исчезло. Написанные нами страницы тут же перепечатывались, ксерокопировались, исчезали. Потом поступали безымянные указания — убрать то, приглушить это. Мы понимали: идет заседание Политбюро, решаются вопросы передачи и перераспределения власти, созывается пленум, члены ЦК КПСС уже летят в Москву. Ни у кого не было сомнений в избрании Генеральным секретарем Ю. В. Андропова, но и коварство Политбюро мы тоже знали.

Около десяти вечера мы закончили работу и снова перешли в кабинет Капитонова. Нам принесли ужин — густую овсяную кашу, мы съели ее прямо за полированным столом заседаний, весь день жили одним чаем. Сочиненные тексты где-то обсуждались и утверждались. Примерно через полчаса раздался звонок по внутренней связи. «Да, Юрий Владимирович», — ответил Капитонов. Немного послушал, положил трубку. По его лицу мы поняли, что работа принята. Он заставил нас всех расписаться на втором экземпляре и отпустил по домам. Начиналось что-то новое, и, как всегда, пробуждались надежды.

Через пару дней после похорон мы свернули работу над статьей к юбилею Маркса и тихо разъехались.

А через неделю после того как Андропов был избран Генеральным секретарем ЦК КПСС, М. В. Зимянин передал нам его слова:

— Работа, которая начата, должна быть завершена.

От себя он добавил:

— Смена генсека не отменяет юбилей Маркса.

Снова нам пришлось вникать в эту чертову статью. Но теперь ситуация изменилась. Теперь статья приобретала значение программной, должна была стать своего рода манифестом Андропова, его инаугурационным заявлением. К нам немедленно «десантировались» его помощники. Стиль «чего придумаете» сменился стилем «проанализируем, что у нас происходит».

Недавно я где-то прочел, что эта статья эклектична и неглубока. История ее написания, надеюсь, объясняет определенную обоснованность таких оценок, хотя появились они не раньше чем через 10 лет после ее публикации, а в тот момент подобных суждений что-то не было слышно. Может быть, круче всех оценивали статью мы сами, но нельзя отвлечься от того, что именно в ней впервые была предпринята попытка соотнести Марксовы прогнозы «с живой историей социализма». Конечно, в ней все еще содержался «джентльменский набор» ритуальных заклинаний, но в эти заклинания удалось упаковать и новую трактовку распределительных отношений, и рассуждения о бесплодности любой идеи, если она отделяется от интереса, и оценку наших решений как необязательных — сегодня принимаем, завтра забываем, и даже теневое перераспределение. То есть прошло многое из того, о чем еще полгода назад нельзя было говорить вслух.

Всего несколько человек знают о том, что в статье до последнего момента сохранялось предложение ликвидировать всякого рода тайные аппаратные привилегии, то есть решить проблему, которую в конце 80-годов с таким успехом использовал в политической борьбе Б. Н. Ельцин. Видимо, Андропову очень хотелось избавить общество от этого источника крайнего раздражения, слухов и зависти. Дважды он смотрел статью и не возражал против абзаца о привилегиях. Но когда уже давал «добро» на публикацию, сам его вычеркнул — четырьмя косыми линиями сверху вниз. Поднял от текста усталые, печальные глаза — он был уже смертельно болен — и сказал:

— Мы не сможем сейчас этого сделать по сути, по существу. Как иначе мы заставим их дорожить местом, быть исполнительными, меньше воровать? Напугаем? Чем? А они нас могут напугать — утопят в бумажном болоте. Давайте снимем. Этот вопрос без серьезной подготовки не решишь. Пока снимем…

В нынешние времена, когда я слышу рассуждения наших молодых руководителей о том, что чиновнику надо установить «недосягаемую» зарплату, которая-де только и сделает его честным, послушным и работящим, вспоминаю эту реплику Андропова. Не думаю, что такая зарплата обойдется налогоплательщику дешевле, чем ставшая притчей во языцех «авоська». Что касается развращающего влияния на общество, генерирования вожделения и зависти, то тут обе «методы» оплаты лояльности бюрократического слоя, думаю, стоят одна другой.

Но вернемся к теме главы. Читатель понял, что на «кухнях», которые существуют и по сей день, только называются почему-то «штабами», толклись в основном одни и те же «стилисты» и «мыслители», как называли нас за глаза в коридорах отделов ЦК. Попасть на эти «кухни», а особенно задержаться там было непросто. Но оказалось, что непросто и уйти оттуда.

И в «Правде», и в «Известиях», когда уже ну совершенно невозможно было оторваться от редакционных забот, я вплоть до 1989 года не мог «увернуться» от поручений принять участие в подготовке разного рода документов и докладов, включая новую Программу КПСС, так и не понадобившуюся партии, работу в конституционной комиссии, тоже потерявшую свое значение по причине распада СССР. Ну и, конечно, — речи, речи, речи. Отказаться было очень трудно, порой невозможно: «Вы это что же — не хотите помочь члену Политбюро?! Самому Генеральному секретарю?!»

Дополнительно к уже отмеченному: два момента были, по-моему, полезны на этих «кухнях» для привлекаемых туда «стилистов» и «мыслителей». Во-первых, приобретя некоторый опыт, ты уже только по характеру заказов мог достаточно четко прогнозировать, какие политические и организационные новации ждут страну «за ближайшим поворотом». Во-вторых, появлялась возможность рассмотреть вблизи многих «заказчиков», понять, что за титаны мысли и политической воли ведут нас в светлое будущее, какие ценности они исповедуют, о чем пекутся. Впечатления были порой гнетущими. О них — в главе «Вожди».