Влияние морской силы на французскую революцию и империю. 1793-1812

Предисловие

Настоящий труд, подобно предшествовавшему ему – «Влияние морской силы на историю, 1660–1783 г.», является результатом работ автора при Военно-Морской Коллегии Соединенных Штатов в качестве лектора по военно-морской истории и морской тактике.

Автору было предложено принять на себя эту обязанность, перед ним, прежде всего, возник вопрос, каким образом придать курсу морской истории такой характер, чтобы не подвергнуться упреку в том, что этот предмет имеет только «археологический интерес» и не обладает никаким практическим значением для людей, призванных иметь дело со столь изменившимся в последнее время материальным составом флота. «Вы не должны отводить много места истории», – вот какое обескураживающее замечание приходилось слышать тогда от высших морских чинов.

Глубже вникнув в этот предмет, автор – знакомство которого с морскою историей было до тех пор несколько поверхностным, – пришел к заключению, что роль, какую играли военные флоты и морская сила вообще, в качестве факторов, влияющих на историю и судьбы наций, пользовалась до сих пор слишком малым вниманием или даже не пользовалась им совсем. Если это так, то анализ хода событий в течение целого ряда лет, показывающий влияние морской силы на историю, поможет слушателям осознать значение их профессии и пролить свет на политическую роль морской силы. Он может содействовать тому, чтобы моряки, да и вообще население страны, прониклись более определенным сознанием в необходимости иметь флот, соответствующий великим задачам.

Приняв это за основное побуждение для своей работы, автор тем самым признается, что вначале он не имел научного представления и рациональных знаний о военно-морской истории прошлого. Уделив этому предмету, необходимое внимание и сопоставив также различные события морских войн с доктринами признанных авторитетов в области сухопутной войны, он скоро пришел к заключению, что принципы, которым они приписывают общность в области войны на суше, применимы и к морской войне. Развитие теории войны на море шло медленнее, и в настоящее время подвинуто менее, чем искусство войны на суше. Эта отсталость происходит как от изменчивости обстановки на море, так и от пренебрежения к изучению прошлого и его уроков.

Таким образом, первоначальная задача автора расширилась. Без отступления от основной задачи он попытался анализировать стратегию ведения морских кампаний и тактику различных сражений, в которых сражавшимися командирами был проявлен хоть какой-то тактический замысел. Доброжелательный прием, оказанный труду автора его собратьями по профессии, был для него не только лестным, но и совсем неожиданным. Однако главное значение этого приема не ограничивается личным характером. То, что труд такого направления оказался новостью для морских офицеров и представил для них интерес, свидетельствовало, что они уклонились от систематического изучения искусства войны, которое между тем и составляет их главное дело. Следовательно, если выказанное автору одобрение, в общем, заслуженно, то это следует приписать тому, что он был вынужден уделить самой важной морской профессии то внимание, которое до пор уделялось ей слишком мало.

Тем, что автору удалось сделать, он обязан всецело и исключительно Военно-Морской Коллегии, которая была учреждена для содействия таким исследованиям. Если успех будет сопровождать и его настоящий труд, то он надеется, что такое признание избранного им предмета послужит к обеспечению так долго не устанавливающегося положения Коллегии, которой, как и ее основателю, контр-адмиралу Стефену Б. Лаку, он выражает свою признательность за направление его на верный путь. Труд автора останавливается на 1812 годе, ознаменованном вторжением Наполеона в Россию, которое разрушило его империю, а также возникновением войны между Великобританией и Соединенными Штатами. Этой войне, как имеющей особенный национальный интерес, автор надеется в ближайшем будущем посвятить специальное исследование.

А. Т. Мэхэн,

октябрь 1802 года

Глава I. Введение. Обзор событий в Европе, 1783–1793 гг

Десятилетие, последовавшее за Версальским миром (3 сентября 1783 года) и разделявшее две великие войны, кажется как будто временем застоя. Правда, первоначальные события и насилия, ознаменовавшие политическую революцию, совершились ранее, и война Франции с Австрией и Пруссией началась еще в 1792 году, но 1793 год выделяется особо. Отмеченный казнью короля и королевы, он знаменит началом царства террора и открытием враждебных действий против великой морской державы, упорное стремление которой к цели и мощь и богатство должны были оказать решительное влияние на результат войны… Не уставая поддерживать своим золотом, беднейшие державы континента против общего врага, Великобритания не остановилась и перед тем, чтобы упорно нести на своих плечах все бремя войны после того, как ее союзники один за другим отложились от нее… И год, когда она – со своим флотом, торговлей и деньгами – выступила против Французской республики – с ее победоносными армиями, разрушенным флотом и разоренным казначейством, – следует принять за начало великой борьбы, окончившейся при Ватерлоо.

Для гражданина Соединенных Штатов война, результаты которой были закреплены Версальским трактатом, представляет великое историческое событие, превосходящее по своему значению и интересу все другие. Оглядываясь на нее, американец испытывает грусть при воспоминании о страданиях многих своих сограждан и воодушевляется гордостью при воспоминании о благородной настойчивости тех немногих, имена которых навсегда неразрывно связаны с «родовыми муками» его страны. Эти чувства вправе разделить с американцем житель Западной Европы, хотя на его и не могла произвести столь же живое впечатление борьба, которая, происходя так далеко от его родины, и вызвала к жизни новую нацию. Таков в самом деле был великий результат американской войны за независимость; но в ходе ее и Европа, и Индия, и Океан были театрами военных подвигов, гораздо более блестящих и иногда совершавшихся гораздо ближе к берегам Европы, чем те, которыми сопровождалась невидная борьба в самой Америке. Так, ничто не превосходило по драматическому эффекту трехлетней осады Гибралтара, богатой колеблющимися надеждами и опасениями, восторженным ожиданием и горьким разочарованием. Англия увидела в Канале флот в шестьдесят шесть французских и испанских кораблей, превосходивший любой из флотов, когда-либо угрожавших ей после дней Великой Армады, и ее флот впервые должен был бежать под защиту своих портов.

Родней и Сюффрень руководили морскими кампаниями, давали морские сражения и одерживали победы, которые и теперь еще выделяются в истории войны на море. Рассматриваемая война была примечательна развитием морской силы обеих враждебных сторон. Никогда со дней де Рюйтера и Турвиля не было такого равновесия в силе на морях. Никогда со времени Версальского мира до наших дней противники не приближались к такому равенству в морской войне.

Из этой борьбы все три морские державы вышли сильно истощенными. Истощилась в ней и Америка; но она, несмотря на еще многие предстоявшие ей затруднения, была сильна своею молодостью. Вчерашние колонисты были вполне способны восстановить свое богатство, богатство своей страны и воспользоваться безграничными ресурсами, которыми Провидение наделило их. Совсем в ином положении были Франция и Испания. Великобритания была удручена тяжелым чувством своего поражения, скрывшим на момент от ее глаз перспективу славы и богатства, которые ей предстояло еще завоевать. Стремление к колониальным приобретениям было тогда еще в самом разгаре среди европейских держав, а Англия потеряла свою величайшую и значительнейшую колонию. Не только король и лорды, но и народ горячо желали удержать Америку. Люди всех классов общества предсказывали близкое падение монархии, если будет допущен разрыв с таким владением. Теперь последнее было утрачено ею после жестокой борьбы, в которой ее исконные враги одолели ее на арене битвы, всегда называвшейся ею своей, – на море. Морская сила Англии не была на высоте возложенной на нее задачи, и потому Америка отпала от нее. Менее решительная нация могла бы впасть в отчаяние.

Если триумф Франции и Испании был пропорционален потере их соперницы, то он не был истинным мерилом ни их приобретений, ни относительных положений этих трех держав в годы, следовавшие за войною. Американская независимость не доставила выгод ни Франции, ни Испании. Правда, последняя отвоевала Флориду и Менорку, но зато потерпела полнейшую неудачу перед Гибралтаром, а Ямайка так даже и не была атакована. Менорка, как сказал впоследствии Нельсон, была всегда в руках Англии, когда она нуждалась в ней. Остров этот принадлежал той державе, которая обладала морем, и Англия опять взяла его в 1798 году, когда ее флоты снова появились в Средиземном море. Франция выиграла от войны еще меньше, чем Испания. Хотя ее торговые станции в Индии и были возвращены ей, но они еще в большей степени, чем Менорка, были беззащитны без свободного морского сообщения с метрополией и без ее поддержки посредством морской силы. В Вест-Индии Франция отдала Великобритании более чем получила от нее. Освободив Америку, «Франция – говорит французский историк, – исполнила предначертанную ей свыше миссию; ее нравственные интересы, интересы ее славы и идей были удовлетворены; материальные же ее интересы плохо отстаивались правительством. Единственной существенной выгодой для нее было отнятие у Англии Менорки, этой цепи для Тулона, гораздо более опасной для нас, раз она в руках Англии, чем Гибралтар».

К несчастью для себя, Франция в то время была значительно богаче идеями нравственными и политическими, а также славою, чем реальною силой. Все возраставшие финансовые затруднения принудили ее отступить и пойти при заключении мира на такие уступки ее сопернику, которые совершенно не соответствовали видимым силам воевавших сторон. Французский флот в течение пяти лет войны пожинал лавры; правда, далеко не в такой степени, как настаивают на том французские писатели, но, во всяком случае, он действовал хорошо, и долгая борьба должна была, и развить искусство его офицеров в морском деле, и дать им боевую опытность. Еще немного времени нужно было Франции для того, чтобы в союзе с Испанией добиться прочных результатов и выдающейся славы. Бедность не позволила ей выдержать это время.

Финансы Испании, как и в течение предшествовавших столетий, тогда еще почти всецело зависели от ее «драгоценных кораблей», доставлявших ей золото из Америки. Такая доставка, всегда подверженная риску, во время войны делалась более чем сомнительною, когда неоспоримое обладание морем переходило к противнику Испании. Поэтому политика последней по отношению к миру и войне была крепко связана с политикой Франции. Без французского военного флота испанские корабли попадали в полную зависимость от Англии и, хотя национальная гордость заставляла Испанию упорствовать в притязаниях на Гибралтар, она все-таки в конце концов должна была уступить.

Одна Великобритания, несмотря на все свои потери, опиралась на прочное основание своей силы. Борьба за Америку сама по себе стоила ей почти сто миллионов фунтов стерлингов, и в течение войны еще на несколько большую сумму увеличился ее государственный долг, но через два года последний уже перестал возрастать, а скоро доходы государства превысили расходы. Еще до конца 1783 года Уильям Питт младший, тогда еще молодой человек двадцати четырех лет, сделался первым министром. Обладая способностями и стремлениями, особенно отвечающими задачам и требованиям восстановительной работы мирного времени, этот, по мнению Глад стона, первый из министров финансистов Англии обратил свои великие силы на содействие торговле и увеличение богатства британского народа. Твердой, но искусной рукой устранил он, насколько позволяли предрассудки той эпохи, оковы, наложенные на торговлю ошибочной политикой и сильно ей вредившие. Поощрением торгового обмена с другими державами, упрощением сбора податей и налогов он поднял одновременно благосостояние народа и государственный доход. Ввоз и вывоз Великобритании, хотя и весьма незначительный сравнительно с тем, каким он сделался в позднейшие годы, с 1784 года по 1792 год увеличился на пятьдесят процентов. Даже торговый обмен с недавно отделившимися колониями Северной Америки возрос в такой же мере против того, каким он был до войны. С Францией, со старым врагом своего отца и Англии, Питт заключил в 1785 году торговый договор, чрезвычайно либеральный для того времени и, как считают, выдерживающий благоприятное для него сравнение с любым из предшествовавших ему и последовавших за ним. «В течение трех лет с небольшим после принятия м-ром Питтом должности первого лорда казначейства, – говорит поклонник его знаменитого соперника Фокса, – совершены были великие коммерческие и финансовые реформы… Нация, преодолевая затруднения и оправляясь от угнетенного состояния, начала быстро увеличивать свое богатство, оживать духом и набираться новых сил».

Таково было внутреннее состояние Англии, но для того чтобы вполне оценить то выгодное положение, к которому она шла, подготовляясь к не предвиденному еще великому столкновению, надо помнить, что все эти обстоятельства содействовали сосредоточению политической и исполнительной власти в руках Питта. Благосклонность к нему короля, имевшего тогда значительную силу, доверие народа к сыну своего отца, оправдавшееся и укрепившееся благодаря мудрой его деятельности и росту денежного благосостояния, столь дорогого британскому сердцу, личные качества его единственного соперника по способностям – все это привело к передаче политического управления государством одному лицу в эпоху, когда такое единство действий было необходимо для страны. Возбужденный критиками Питта вопрос о том, был ли этот великий министр мирного времени одинаково способен и к мудрому ведению войны, разрешен ими отрицательно. Конечно, сам он не избрал бы для себя такой обязанности, но большим счастьем для Англии было то, что она в рассматриваемое нами время имела возможность всецело отдать себя в руки одного вождя. Питт вступил в должность при меньшинстве голосов в палате общин, оставался в ней два месяца при постоянном большинстве оппозиции и затем, распустив парламент, предоставил дело решению народа. Выборы дали ему большинство более ста голосов, явившееся предвестником неизменной поддержки, которую оказывали ему народные представители в продолжение первых критических годов Французской революции. Мнение нации тогда постепенно устанавливалось и принимало вид того прочного сознательного убеждения и той определенности, которые столь свойственны этой расе.

Насколько в ином положении была Франция. Безнадежное расстройство финансов, по крайней мере, при тогдашних политических и социальных условиях, частая смена министров, из которых каждый все более и более чем его предшественник, запутывался в затруднениях; слабый характер короля, борьба мнений, недостаток взаимных симпатий между различными классами общества – все это повело к собранию нотаблей в феврале 1787 года. Еще более знаменательное собрание Генеральных Штатов, 4 мая 1789 года, было началом конца. Франция не имела ни денег, ни вождя.

Но в то время как западные державы Европы вследствие изложенных обстоятельств были расположены или вынуждены желать продолжения мира, в других странах проявилось тревожное настроение, которое взволновало политическую атмосферу. Австрийские Нидерланды и Голландия, Польша и Турция, Черное море и Балтика сделались театром дипломатических интриг и столкновений, которые, хотя и не вовлекли великие державы в войну, но наделали им хлопот и потребовали решительных действий.

Императрица Австрии и королева Венгрии Мария Терезия умерла в 1780 году. Сын ее, император Иосиф II, вступил на престол во цвете лет, преисполненный планов об улучшении положения дел в своих владениях. В 1781 году, когда слабость Голландии явно выказалась ее поведением в войне с Великобританией, а другие государства были слишком поглощены своими делами, чтобы вмешиваться в чужие, он потребовал и добился сдачи укрепленных городов в Австрийских Нидерландах. Это были именно те «барьерные города», по отношению к которым Утрехтским трактатом 1713 года Голландии было гарантировано право содержать там свои гарнизоны как средство сдерживать притязания Франции. В то же время обстоятельства, сопровождавшие великую морскую борьбу, охватившую в течение Американской революции все моря Европы, побудили все нейтральные державы, пограничные с морем, к участию в транспортном деле. Голландия одно время делила выгоды последнего с северными державами. Когда же Великобритания насильно вовлекла ее в войну, торговля, которая велась через Голландию и ее большие реки, проникавшие в самое сердце Германии, была лишена этого естественного своего русла и отыскала новое – через Австрийские Нидерланды и порт Остенде. Рост этого порта был насильственным и нездоровым, как вызванный не естественными выгодами его положения, а ненормальными условиями. Но он подогрел и без того сильное стремление императора к морскому могуществу, которого никакая другая часть его владений не могла дать ему.

Успеху бельгийской торговли в вышеуказанном направлении содействовало то обстоятельство, что Англия совершенно упустила из своих рук морское транспортное дело. Как в дни Людовика XIV, так и в течение Американской войны крейсера и приватиры союзников хищнически охотились на коммерческие суда Англии. При Питте старшем говорили, что торговля оживилась и процветала благодаря войне, но тогда большие французские флоты покинули моря, и британские военные корабли подавляли действия неприятельских крейсеров. В 1778 и 1783 годах Великобритания была всецело поглощена боевой деятельностью на всех морях, противодействуя союзным флотам и защищая, насколько могла, свои колонии. Это неблагоприятное положение дел повлекло за собой для английских купцов такие затруднения и препятствия по отношению к средствам ведения торговли, каких они не испытывали ни в какой другой войне. Они вынуждены были прибегать к иностранным кораблям для перевозки своих товаров, и английские корабли тогда в первый раз искали защиты под иностранным флагом.

Таким образом, в то время как Америка боролась за существование, и борьба между Англией, Францией и Испанией шла по всему земному шару, нидерландские корабли выставляли напоказ флаг своего государства на всех морях и Остенде быстро обогащался. Но если так процветали незначительный порт и страна со столь тесными границами, то как мог император спокойно видеть, что большой город Антверпен, с его великолепной рекой и его славным коммерческим прошлым, оставался отрезанным от моря, каким он был со времени Вестфальского трактата… Но несчастьем этого правителя было то, что он предпринимал более чем мог совершить по своим способностям и по размерам своих владений. Так как в рассматриваемый момент его внимание было привлечено к юго-восточной Европе, где Австрия и Россия в дипломатическом соглашении действовали против Порты, то вопрос об Антверпене был оставлен. Прежде чем появилась возможность снова поднять его, Версальский мир освободил Великобританию, Францию и Голландию, – а все эти три державы были живо заинтересованы во всем, что касалось Бельгии, – для принятия участия в этом новом споре. Иосиф II в 1784 году возобновил свои требования, прибавив по дипломатическому обычаю и несколько побочных притязаний, но в конце концов энергично заявив, что «свободное плавание по Шельде от Антверпена к морю составляет необходимое условие какого бы то ни было соглашения».

Неуместно входить здесь в рассмотрение тех доводов – коммерческого или политического характера, которые приводились за или против этого естественного притязания государства на пользование рекой, протекающей по ее собственной территории и впадающей в море, которое омывает его же берега. Для нас важно анализировать интересы, преследовавшиеся при этом европейскими державами, отметить влияние этого спора на них, а также и вообще на дипломатические условия Европы. Таким образом мы проследим тесную связь этого вопроса с той морской силой, изучение влияния которой на ход истории в рассматриваемую эпоху составляет нашу задачу. Вышеупомянутые интересы участвовавших в споре держав, лежавшие в основе их стремлений, хотя и изменялись в своем выражении под влиянием текущих событий и даже по временам принимали обратные направления, не переставали существовать и во время революционной бури. Оценка упомянутых стремлений, всегда готовых возобновиться, как только устранялось кратковременное препятствие, послужит нам к объяснению кажущихся противоречий, которые порождались столкновениями между преходящими требованиями и постоянными интересами.

Из того великого центра мировой торговли, где Шельда, Маас, Рейн и Темза сливают свои воды в Немецком море, в то время исходили два главных торговых пути. Один из этих путей оканчивался в Балтийском море, другой, обогнув берега Франции и Пиренейского полуострова, проходил затем через опасный театр хищнических подвигов пиратов в левантские или турецкие воды. Великая Российская империя, давшая себя почувствовать в сфере европейской политики только со времени Утрехтского трактата в 1713 году, с тех пор не переставала расширяться, и не только в центральной своей части, но и на двух своих окраинах. Одна из них соприкасалась с Балтийским морем, а другая, вследствие упорного давления на Турцию и захватов ее владений, придвинулась теперь к Черному морю. Этому успеху России способствовало то обстоятельство, что Франция и Англия, вследствие их старинного соперничества и колониальных притязаний, постоянно были заняты друг другом и заокеанскими землями Атлантики. Версальский мир «принудил бойцов приостановиться» и дал им время обратить взоры и на другие интересы, заброшенные ими в течение длинного ряда войн, которые велись между 1739 и 1793 годами из-за торговли и колоний. Тогда выяснилось, что в течение последнего полустолетия Россия расширила свои границы разделением Польши и отнятием от Швеции нескольких прибалтийских провинций. Она не ограничилась этим, а продолжала увеличивать свое влияние на Черном море и на Турецкую империю, отрывая от ее территории кусок за куском путем последовательных, ничем не вызванных со стороны Турции нападений и заявляя притязания на вмешательство в действия турецких подданных. Вследствие этого сделалось возможным в будущем преобладание ее в Восточных водах.

Западный вопрос, как его прилично было бы назвать, был разрешен появлением на свет новой нации, которой суждено величие и преобладание в западном полушарии. Восточный вопрос – выражение теперь столь популярное – вскоре вырисовался на горизонте. Суждено ли было ему подобное разрешение? Суждено ли было великой нации, уже подошедшей близко к вожделенному пункту, занять положение, дающее исключительные преимущества для господства в Восточных водах, подобно тому, как Америка должна сделать это в Западных? В самом деле, следует припомнить, что хотя Левант тогда и был только конечным пунктом европейского торгового пути, история прошлого и ясная перспектива будущего указывали на него как на один из величайших в мире центров торговли, а следовательно, и общечеловеческих интересов и политических влияний. Левант и Египет в то время имели, да сохраняют еще и доныне, такое же значение, какое признается теперь за Панамским перешейком и Карибским архипелагом. Трудно себе представить более угрожающее положение морской силы, чем то, которое сопряжено с утверждением на Черном море энергичной державы, столь близкой к великому мировому пути на восток, и захватом ею неприступного входа в это море. Положение дел в 1783 году делалось еще более опасным вследствие тесного союза и характеров правителя Австрии и русской царицы. Хладнокровная и опытная Екатерина, влияя на слабохарактерного в сравнении с нею своего друга, направляла силы обеих империи на благоприятнейший для России путь.

Задачи развития России и исторические события, сопровождавшие ход его, были, конечно, хорошо известны Англии и значительно раньше, но есть разница между знанием фактов и пониманием их полного значения. Обстоятельства изменяют дело, и люди, когда умы их слишком односторонне заняты работой в одном направлении, не замечают, что происходит в другом. Вот почему в 1785 году отношения Великобритании и России сильно отличаются от тех, какими они были пятнадцатью годами ранее, когда Россия и Турция еще воевали друг с другом. В 1770 году британские офицеры командовали русскими эскадрами и кораблями, а один английский адмирал получил даже разрешение служить в русском флоте, заручившись при этом обещанием, что прежний его чин будет возвращен ему, когда он вернется на родину. Царица послала флот из двадцати линейных кораблей из Балтийского моря в Левант. Флот этот зашел в Спитхэд (Портсмут) и чинился там, русский восьмидесятипушечный корабль, под флагом англо-русского адмирала, был введен в Портсмутский док и переделан там для улучшения его мореходных качеств. При этом русские солдаты были свезены на берег и расположились там лагерем для отдыха от корабельной жизни, а сержанты английской морской пехоты занимались обучением их. После такого отдыха и подкрепления флот направился в Средиземное море, но вследствие недостаточного знакомства команд его с морским делом он потерпел новые аварии, и в Порт-Маоне суда снова приводились в порядок для предстоявших им действий в Леванте. При уничтожении русскими в одной из тяжелых схваток двух последовавших лет турецкого флота из пятнадцати линейных кораблей в малоазиатском порту – брандерами командовали британские лейтенанты, а начальником прикрывавшей их эскадры был британский же коммодор.

Для нас – помнящих теперь Каре и Силлистрию, Крым и Гобарт-пашу, Кипр и Безикскую бухту – вышеприведенные факты кажутся похожими на сон, тем более что средиземноморские державы той эпохи смотрели на приближение русских с плохо скрывавшимся недоверием и подвергали их суровым ограничениям в праве пользования портами Средиземного моря. Но тогда Турция, хотя и будучи хорошим другом Великобритании, была еще лучшим другом Франции, которая пользовалась этой дружбой в войнах с Австрией, естественной союзницей Великобритании, для отвлечения сил первой. Турецкие торговые договоры были благоприятны для Франции более, чем для какой-либо другой державы, и морская война в восточных водах могла только повредить ее торговле. Затруднения в деле последней могли даже привести к столкновению между Францией и Россией. Это не могло быть вредно для Великобритании в то время, когда ее соперница упорно работала над восстановлением своего флота с целью отомстить ей за свои прошлые поражения, подобно тому, как теперь она, по общему мнению, ждет дня для сведения счетов с Германией. Балтийская торговля представляла также огромное значение для Франции, и для успеха в ней было необходимо сохранять дружбу с Россией. Между тем в 1770 году последняя, несмотря на симпатии Екатерины к французам, была в дружбе с друзьями Великобритании и во вражде с ее врагами, и особенно с ее традиционным врагом – Францией. Россия действовала главным образом против Швеции, Польши и Турции; а поддержка этих стран и ухаживание за ними всегда были среди целей французских дипломатов лучшей школы.

Но в 1785 году обстоятельства сильно изменились. После войны 1770 года Россия стала твердой ногой на Черном море. Кучук-Кайнарджийский мирный договор 1774 года обеспечил ей свободу торговли в Средиземном море – привилегия, которую другие нации, в духе узких воззрений этой эпохи, считали для себя убыточной. Русские фрегаты даже вошли в Дарданеллы на пути в Черное море, и хотя Порта, сама страшась последствий своего поступка, остановила их в Константинополе, шаг этот тем не менее был знаменательным. Затем состоялся в 1774 году раздел Польши – событие, которое осуждалось всеми как несогласное с законами справедливости и опасное для равновесия Европы, но которому, однако, подчинились и не участвовавшие в нем государства. Если Великобритания, встревоженная этим разделом, и находила некоторое утешение для себя в том, что он вредил Франции ослаблением ее союзников, и убаюкивала себя убеждением, что островное положение делает для нее вопрос о равновесии на континенте менее важным, чем для других держав, то вооруженный нейтралитет 1780 года послужил для нее суровым напоминанием о росте России. Этот удар, нанесенный Англии государством, считавшимся ею чуть не естественным союзником, вероятно, довершил отчуждение названных держав друг от друга. Он открыл глаза государственным людям Англии на то, что Россия при занятом ею теперь положении на Балтийском море и при близости ее к морю Средиземному становится опасной для их отечества.

Франция была заинтересована в таком положении дел немногим менее чем Англия, и конечно, не менее ее сознавала его. С дней Генриха IV и Кольбера, и даже ранее, она смотрела на Левант как на свое привилегированное поле деятельности, как на отчизну своего верного союзника и рынок доходнейшей торговли, которую она почти монополизировала. Несмотря на свое поражение в Индии, Франция тогда еще не теряла надежды взять там верх над Британией и занять ее место в обладании этой страной сказочного богатства. Она понимала важное значение Леванта и Египта для господства там. Мы не должны поэтому удивляться, когда увидим, что Наполеон посреди славы и поразительных успехов своей знаменитой Итальянской кампании строит планы о завоевании Египта и востока, а Нельсон, это олицетворение британской морской силы той эпохи, дает два самых блестящих своих сражения в Леванте и Балтике. Не будет неожиданностью для нас и то, что государственные деятели, военачальники и флотоводцы, руководившие тогда военными операциями враждебных сторон, приписывали таким пунктам, как Мальта, Корфу, Таранто, Бриндизи, а также Сицилия и Египет, значение, равное значению Гибралтара и Порт-Маона в былые дни. Многие из этих пунктов не входили до тех пор в сферу действий западных держав, но возникавший Восточный вопрос выдвинул их вперед.

И не в одном только Леванте ожидали разрешения вопросы, живо волновавшие соперничавшие державы. Торговые интересы Балтийского моря, через которое продукция обширнейших стран находила путь к внешнему рынку, делали господство на нем также серьезным объектом для главных участниц в приближавшейся тогда борьбе. Великобритания старалась прогнать своего врага с моря, а Франция желала запереть своим врагам доступ к этому морю с суши. Упомянутое господство имело значение и независимо от коммерческой точки зрения: обособленное положение моря, трудность доступа к нему, еще усиливающаяся суровым климатом, и огромный перевес в силах России над силами Швеции и Дании, делали всегда возможным образование коалиции, подобной той, какая имела место в 1780 году. (Таковая в действительности и повторилась вновь в 1800 году, серьезно угрожая морскому преобладанию Великобритании.) Для этой державы было весьма существенно помешать возникновению такой коалиции, а для врагов ее – крайне желательно содействовать ее успеху… А коалиция эта, раз возникнув, делалась ядром, собиравшим вокруг себя других недовольных и раздраженных теми резкими и высокомерными приемами, которыми великая морская держава демонстрировала то, что считала своим правом по отношению к нейтральным судам.

Англия благодаря близости своей к Балтийскому морю не нуждалась на пути туда в морских станциях для укрытия или ремонта своих кораблей. Но для нее было крайне нежелательным, чтобы порты и другие приморские города Голландии и Бельгии были в распоряжении великой враждебной ей державы. Жан Бар и его товарищи по профессии показали сто лет назад, как опасен для британского судоходства даже такой третьестепенный порт, как Дюнкерк, расположенный именно таким образом. Но если Дюнкерк снаряжал эскадры из фрегатов, то Антверпен мог бы снаряжать целые флоты линейных кораблей. Поэтому появление России на Балтийском море и ее преобладание там еще усилили тот интерес, с которым Англия в течение прошлых поколений относилась к политическому положению Нидерландов по причине ее торговых сношений с ними, а через посредство их и с Германией. До тех пор Англия главным образом считалась с притязаниями Франции на приобретение влияния на политику Нидерландов, если не на завладение значительной частью их территории. Она должна была бояться того, что в действительности и осуществилось при Наполеоне, когда Антверпен обратился в большую морскую станцию со свободным доступом к морю и с подчинением боевых средств его и Соединенных Провинций влиянию ее сильного и искусного врага.

Таким образом, Англия в 1781 году смотрела со справедливым опасением на вызывающее поведение Иосифа II по отношению к Голландии и на падение «барьерных городов». Правда, эти крепости уже не представляли Голландии серьезной защиты вследствие упадка ее в военном отношении, но рассматриваемое событие яснее обрисовало уязвимость Голландии со стороны Франции, так как средства Австрии для защиты своих или голландских провинций были значительно слабее наступательных средств Франции. Во-первых, Австрия была дальше от театра действий, чем Франция, а во-вторых, войска ее на пути к этому театру подвергались опасности атаки во фланг со стороны французской границы. Теперь, в 1784 году, Англия снова вынуждена была смотреть с тревогой на возникновение вопроса о Шельде, опасаясь более Франции, чем Австрии. Мало было причин бояться, что последняя сделается морской державой теперь, раз что она уже не сделалась такой ранее, после того как три четверти столетия владела Нидерландами. Но было серьезное основание думать, что ход событий приведет к увеличению морской силы Франции и ее влияния в Нидерландах, а может, даже и расширению ее территориальных владений там. Все это действительно и произошло, но только не во времена отживавшей свой век монархии.

Можно думать, что мудрая русская императрица Екатерина отлично понимала сущность отношений между своей страной и западными державами, когда она так горячо поддерживала императора в его притязаниях на свободу плавания по Шельде. Было маловероятно, как мало вероятия и теперь, чтобы Великобритания и Франция захотели действовать заодно в Восточном вопросе. Тогда он был еще слишком новым для того, чтобы победить старые предубеждения и соединить исконных врагов. В случае успеха Австрии в рассматриваемом споре, Россия обеспечила бы себе дружеский порт в стране, которая, совершенно естественно, относилась враждебно к ее притязаниям. В случае же неуспеха, к которому и клонилось тогда дело, результатом явилось бы расширение французского влияния в Нидерландах и в Соединенных Провинциях, а всякие приобретения Франции там были сопряжены с ростом ее морской силы за счет соответственной потери в этой силе со стороны Великобритании. Императрица могла еще рассчитывать тогда на взаимный антагонизм этих держав, а между тем британский флот и образ его действий в войне представляли для России более серьезную опасность, чем французские армии. Но каковы бы ни были ее соображения, нет сомнения в том, что в то время ее политика клонилась на сторону Франции. Представители последней на Востоке являлись посредниками между императрицей и султаном в непрерывных спорах, возникших из-за Кучук-Кайнарджийского договора. С Францией Екатерина заключила торговый трактат на в высшей степени благоприятных условиях, тогда как торговый трактат с Великобританией не был возобновлен по истечении срока ни тогда, ни даже еще в течение многих лет потом.

Таковы были те притязания и важнейшие заботы, которые лежали в основе руководящих целей европейской политики в течение восьми лет после требований императора на свободу плавания по Шельде и которые продолжали влиять на эту политику и в течение революционных войн. О побочных событиях, группировавшихся около этого главного круга интересов до начала 1793 года, можно упомянуть только в беглом очерке.

Несмотря на близкое родство между Людовиком XVI и Иосифом II, французское правительство холодно относилось к притязаниям последнего в вопросе о Шельде. В исконной борьбе в Соединенных Провинциях, между сторонниками Великобритании, с одной стороны, и сторонниками Франции – с другой, тогда только что одержали верх последние, вследствие чего там и получило перевес французское влияние. Так как Австрия, по-видимому, решилась настаивать на своих притязаниях путем военных действий, то король сначала предложил свое посредничество, но когда это оказалось бесполезным, сказал императору, что вмешается силой оружия. Согласно этому его войска были стянуты на бельгийской границе. Предполагалось, что король Пруссии, приходившийся зятем тогдашнему правителю (штатгальтеру) Голландии, будет действовать заодно с Францией. Россия, с другой стороны, объявила о своем намерении поддерживать Австрию. Швеция, как недруг России, начала снаряжать свои корабли и вербовать солдат, тогда как из Константинополя получено было донесение, что если война начнется, то султан также захочет воспользоваться таким удобным случаем для возвращения того, что недавно потерял. В то время как спор из-за Шельды привел, таким образом, к осложнениям во всех странах Европы, случилось событие, которое при таких условиях могло бы зажечь всеобщую войну. Для выяснения намерений Голландии австрийскому бригу приказано было отплыть из Антверпена в море; и по переходе через границу этот бриг был вынужден лечь в дрейф ядром, пущенным с голландского военного судна. Это случилось 8 октября 1784 года.

Однако и после этого война не разгорелась благодаря непостоянству Иосифа, внимание которого было опять отвлечено от дела, только что так заботившего его. Он предложил электору Баварскому принять Нидерланды в обмен на его электорат. Против этого обмена, который сосредоточил бы владения Австрии и тем значительно увеличил бы ее влияние в империи, восстали все германские государства с Фридрихом Великим во главе. Обмен поэтому не состоялся, но ослабление, при переговорах о нем, интереса императора к вопросу о свободе навигации на Шельде способствовало под влиянием Франции мирному соглашению. Окончательное же решение состоялось не ранее того времени, когда в шторме революции и город и реки сделались владениями Французской республики. За вышеупомянутым соглашением скоро последовал договор о теснейшем союзе между Францией и Соединенными Провинциями. Он обязывал их к взаимной поддержке в случае войны снаряжением против неприятеля определенного числа кораблей и отряда войск известной численности, а также обещал им самое близкое взаимное содействие во всех сношениях с другими государствами.

Договор этот, которым устанавливалось французское преобладание в голландских советах, был ратифицирован в день Рождества Христова 1785 года. В Великобритании он возбудил серьезное беспокойство, но рост финансовых затруднений и внутренние неурядицы во Франции скоро нейтрализовали ее внешние усилия. Последующие годы были ознаменованы новыми коалициями и союзами между государствами. В 1786 году, со смертью Фридриха Великого, был изъят важный элемент в европейской политике. Распря между двумя партиями в Голландии достигла уже границы междоусобной войны, когда оскорбление, нанесенное французской партией супруге штатгальтера, сестре нового короля Пруссии, привело к вооруженному вмешательству этого правителя. В октябре 1787 года прусские войска заняли Амстердам и восстановили привилегии штатгальтера, отнятые у него ранее. Франция резко осуждала действия тех, которые «арестовали» принцессу, и советовала дать полное удовлетворение. Но когда французская партия обратилась к этой державе за помощью против вмешательства пруссаков, она приготовилась оказать ее и сообщила о своем намерении Великобритании. Последняя, обрадованная случаем снова упрочить свое влияние, ответила, что не может оставаться спокойной зрительницей таких событий, и сделала немедленно распоряжения об увеличении своих морских и сухопутных сил, заключив при этом контракт с Гессенским княжеством на снаряжение последним, по ее требованию, двенадцатитысячного отряда войск. Быстрый успех пруссаков предотвратил столкновение, но в результате Англия, к своему удовольствию и к огорчению Франции, увидела восстановление в Голландии влияния благоприятной ей партии.

В феврале 1787 года Людовиком XVI в Версале было созвано собрание нотаблей, не собиравшееся с 1626 года. Но самым выдающимся событием этого (1787) года было объявление Турцией войны России, которая решила не дожидаться более того момента, когда враг ее будет совсем готов к вступлению в эту неизбежную борьбу. Турецкий манифест был обнародован 24 августа, Россия ответила на него 13 сентября.

Император, как союзник России, объявил войну Турции 10 февраля 1788 года. Театром австрийских операций были окрестности Белграда и Дунай. Русские же, стремившиеся к усилению на Черном море, обложили Очаков, лежащий и на правом берегу Днепра при устье этой реки. (Кинбурн, на левом берегу этой реки, был уже уступлен им по Кайнарджийскому договору.) Царица решила повторить в Средиземном море диверсию 1770 года, опять послав туда корабли из Балтики. Если отдаленность и неудобство для России этой операции, при неимении у нее какой-либо морской станции в Средиземном море, сопоставить с фактом ее близости к этому морю со стороны других границ, то сделается совсем понятным, как мучительно было ее положение по отношению к торговле и морской силе. Значение их она живо сознавала и добивалась их развития у себя со времен Петра Великого. Трудно понять, как Россия может быть спокойна до тех пор, пока доступ ее к этому морю зависит от доброй воли других держав.

Екатерина, несмотря на то что дала Великобритании много поводов к неудовольствию, действовала так, как будто была уверена в добром ее расположении и в такой ее помощи, какой пользовалась ранее. По ее распоряжениям были наняты лоцманские боты для встречи русских кораблей в британских водах и для ввода их в британские порты, а также зафрахтованы у британских купцов восемнадцать больших судов для следования за флотом с артиллерией и разными припасами. Все эти приготовления были легко расстроены министерством Питта. Оно запретило английским морякам служить на каких-либо иностранных судах и заставило своих коммерсантов отказаться от контрактов, заключенных ими с Россией по поводу вышеизложенных военных приготовлений. Это было сделано на том основании, что Великобритания оставалась строго нейтральной. Екатерина обратилась тогда к Голландии, которая также отказала ей в помощи под тем же самым предлогом нейтралитета. Такие согласованные действия обеих морских держав вынудило Россию оставить всякую мысль о столь отдаленной экспедиции и ясно обрисовали, как выгодно было бы для нее удовлетворение притязаний императора на свободу плавания по Шельде. Как раз около этого времени знаменитый Поль Джонс, который отличился отчаянной храбростью во время Американской войны за независимость, поступил на службу в русский флот и получил высшее назначение. Последнее так обидело тех британских офицеров, которые уже ранее служили в упомянутом флоте и от отозвания которых английское правительство еще воздерживалось, что они все сейчас же подали в отставку. Русские не могли допустить, чтобы из среды их моряков выбыло так много способных офицеров, и Джонс был переведен из Балтийского моря в Черное.

Скоро приняло участие в борьбе и четвертое государство – Швеция. 21 июня 1788 года она двинула свои войска в Финляндию, а 30-го Россия объявила ей войну. Тогда оказалось большим счастьем для России, что она не отправила своего флота из Балтийского моря. Сухопутная война здесь ограничивалась главным образом северным побережьем Финского залива, в его же водах состоялось несколько весьма серьезных сражений. Последние происходили не только между линейными кораблями обычного в то время типа, но и между большими флотилиями канонерских лодок и галер, и сопровождались необычайным для морских сражений кровопролитием.

В то время когда таким образом на Востоке война была в полном разгаре, Великобритания и Пруссия заключили между собой оборонительный договор, к которому присоединилась также и Голландия, переживавшая новую фазу влияния в ней штатгальтера и британской партии. При этом обусловлена была численность войск и кораблей, которые каждое из государств должно было снарядить в случае необходимости. Им скоро и представился случай оказать содействие одной из сражавшихся сторон. Дания, исконный враг Швеции, воспользовалась моментом, чтобы вторгнуться в Швецию из Норвегии, входившей тогда в состав Датского государства. 24 сентября 1788 года двенадцатитысячный датский отряд перешел границу и двинулся на Гетеборг, который готов уже был сдаться, когда этому помешало внезапное и неожиданное прибытие короля, явившегося лично и без свиты. Но город все-таки, за недостатком сил в нем, не мог бы дать отпор противнику и был бы сдан, если бы не вмешательство Великобритании и Пруссии. Британский посланник в Копенгагене поспешно переправился в Гетеборг, убедил короля принять посредничество названных государств и объявил тогда начальнику датских сил, что если вторжение в Швецию не будет остановлено, то Дания будет атакована. Решительный тон посланника заставил датчан признать несостоятельность сделанного было ими возражения, что отряд их составляет будто бы в сущности часть русских войск и снаряжен в помощь им на основании договора между Россией и Данией. Последней ничего более не оставалось как уступить, сейчас же было заключено перемирие, а через месяц войска ее были отозваны.

Истинное значение союза между двумя западными державами, с которыми заодно действовала и Голландия, ясно выразилось в этом эпизоде. По-видимому имевший целью заступничество за Швецию, он в действительности был враждебен России и послужил диверсией в пользу султана. Великобритания и Пруссия, по причине все увеличивавшегося могущества и влияния России на морях Балтийском и Черном, а также и на континенте, следовали тому, что в то время считалось естественной политикой Франции. Швецию, а позднее и Турцию – традиционных союзниц Франции и до тех пор клонивших чашу весов в сторону, враждебную Англии – пришлось поддерживать демонстрациями, а в случае нужды и действиями своих сил. Сделано это было не потому, что Франция была тогда менее опасна, а потому, что Россия становилась все более и более грозной. Это опять было проявлением нарождавшегося тогда Восточного вопроса. В разрешении его морской силе, представляемой главным образом флотом, торговлей и обширными колониями Великобритании, пришлось играть руководящую и самую решительную роль. Это было зарей того дня, полудня которого не видит еще и девятнадцатое столетие. Дня, в течение которого суждено было выступить на сцене Нельсону и Наполеону, Махомеду-Али и Ибрагиму-паше, султану Махмуду и императору Николаю, Нэпиру, Стопфорду и Лаланду в 1840 году, героям Карса, Силлистрии и Крыма, а также и героям Русско-Турецкой войны 1877 года.

Но в годы, следовавшие за Версальским миром, вопрос этот был еще новым, и мнения о нем еще не сложились. Как говорит один современный писатель, «Англия имела вполне достаточно времени обдумать и достаточно оснований осудить ту безрассудную и слепую политику, под влиянием которой она извлекла себе из глубины Ботнического залива ненадежного союзника и всегда достойного подозрения друга, для того чтобы в результате возникла новая морская держава в Средиземном море и Архипелаге». Эти размышления не были бесплодными, как видно из деятельности министерства Питта в то время. С другой стороны, когда было предложено в 1791 году увеличить число кораблей в кампании, чтобы «придать вес представлениям», делавшимся союзниками воюющим сторонам – другими словами, чтобы поддержать Турцию посредством вооруженной демонстрации – Фокс, вождь партии вигов, заявил, что «союз с Россией кажется ему самым естественным и выгодным из всех союзов, какие только можно заключить». В то же время Бурк, по сравнению с которым никто не пользовался более справедливой репутацией мудрого политика, заметил, что «приписывание Турецкой империи какого-либо значения в равновесии сил Европы является воззрением новым. Также совершенно новы были и вытекающие из него теории и принципы союза. Россия была нашим естественным союзником, и в торговом отношении она была бы наиполезнейшим из всех других». На то, что эти знаменитые члены оппозиции выражали чувства многих сторонников министерства, указывает уменьшение правительственного большинства при последовавшем голосовании. Тогда ободренная этим оппозиция предложила ряд резолюций, сущность которых выражается следующими словами: «Невероятно, чтобы интересы Великобритании пострадали от успехов русского оружия на берегах Черного моря». При голосовании по ним, министерское большинство снова уменьшилось, несмотря на доводы тех, которые утверждали, что «овладение Очаковым облегчит императрице не только завоевание Константинополя, но и всего нижнего Египта и Александрии, а это даст России преобладание в Средиземном море и сделает ее грозной для нас соперницей как в морской силе, так и в торговле». Даже принимая в расчет влияние партийного духа, все-таки нельзя не видеть, что воззрения британцев только медленно поворачивали к руслу, по которому они с того времени потекли с такою силой.

Франция под гнетом своих внутренних беспорядков лишена была возможности принять участие в деятельности своих старинных союзников на Востоке и все более и более отстранялась от вмешательства во внешние дела. 8 августа 1788 года король назначил днем созыва Генеральных Штатов 1 мая 1789 года, а в ноябре состоялось вторичное собрание нотаблей для обсуждения новой конституции и образа действий собрания Генеральных Штатов, представительства в нем третьего сословия и голосования по сословиям. Месяц спустя заседания их были на время прекращены, и Двор, наперекор решению большинства, объявил 27 декабря 1788 года, что число представителей от третьего сословия должно быть равно числу представителей двух других сословий вместе. Никакого решения не состоялось относительно того, следует ли вести голосование поголовно или по сословиям.

Очаков был занят русскими 17 декабря 1788 года, а в продолжение следующего года военные действия были в полном разгаре и в Балтийском море, и в Юго-Восточной Европе. Турция была везде побеждена. Австрийцы взяли 8 октября Белград, затем заняли Бухарест и дошли до Орсовы. Русские захватили Галац, Бендеры и другие пункты. Турки, кроме этих потерь в своих владениях, потерпели еще поражения в нескольких организованных сражениях. На характер ведения ими войны сильно повлияла смерть их султана.

Шведская война по результатам не имела большого значения, за исключением того, что была диверсией в пользу Турции. Для поддержки войны именно с этой последней целью из Константинополя посылались в Стокгольм субсидии. Великобритания и Пруссия в 1789 году снова вынуждены были принять угрожающее положение по отношению к Дании, чтобы заставить ее воздержаться от оказания помощи России. Британский посланник, говоря как уполномоченный от обоих государств, выразил их твердую решимость поддерживать равновесие сил на севере. Тогда заключены были оборонительные союзы между Россией и Австрией с одной стороны и Францией и Испанией с другой. Бурбонские королевства обязались держать строгий нейтралитет, пока в Восточной войне против Турции будут принимать участие только Россия и Австрия; но если бы эти державы подверглись нападению со стороны какого-нибудь другого государства, то упомянутые королевства должны были оказать им помощь: Австрии – армией в шестьдесят тысяч человек, России – эскадрой из шестнадцати линейных кораблей и двенадцати фрегатов. Последнее указывает и на то, чего опасалась Россия, и на то, чего она добивалась.

4 мая того же 1789 года Генеральные Штаты собрались в Версале, и с этого времени Французская революция начала быстро развиваться. Штурм Бастилии состоялся 14 июля. В октябре королевское семейство было насильно перевезено чернью из Версаля в Париж. О ранних событиях революции вкратце будет сказано ниже, перед тем как перейти к описанию той войны, к которой они привели. Здесь же достаточно будет упомянуть, что с тех пор голос Франции уже не раздавался за ее границами.

В 1790 году война, в сущности, окончилась. 31 января Пруссия и Порта заключили между собой весьма тесный союз, согласно которому король обязался в заранее назначенный момент объявить войну России и Австрии. Император умер в феврале, и ему наследовал брат его Леопольд, который был расположен к миру. Вскоре после этого состоялась конвенция, в которой заседали посланники Австрии, Пруссии, Великобритании и Соединенных Провинций. Последние два представителя действовали как посредники, так как Пруссия, видимо, была в весьма враждебных отношениях с Австрией. 27 июля был подписан трактат, по которому император отказался от союза с Россией. 20 сентября он согласился на перемирие с Турцией, за которым, после долгих переговоров, последовало окончательное заключение мира 4 августа 1791 года.

Борьба русских с Турцией в течение лета 1790 года велась вяло. Деятельные операции начались в октябре и продолжались в то время года, суровость которого русские могли переносить лучше турок. Заключительным эпизодом этой кампании и всей войны был штурм Измаила Суворовым – военный подвиг, до того громадный и полный таких ужасов, что краткое описание сопровождавших его обстоятельств позволительно привести даже и в нашем изложении.

Город этот, на который смотрели как на ключ к нижнему Дунаю, окружен был тройной линией стен с отдельным рвом у каждой, гарнизон его состоял из тринадцати тысяч человек. Населения, не считая войска, было около тридцати тысяч. Вследствие позднего времени года – это было в декабре – Суворов решил правильной осады не предпринимать, а попытаться взять город приступом, чего бы это ни стоило. На соответствующих пунктах были по возможности быстро возведены батареи для подготовки атаки и прикрытия штурмующих колонн. В пять часов утра, в день Рождества Христова, все они сразу открыли огонь, и после двухчасовой жестокой канонады русские, построившись в восемь колонн, двинулись вперед. После трехчасового боя они были отброшены назад, но Суворов, имевший безграничное влияние на своих солдат, бросился вперед и, водрузив русское знамя на одном из неприятельских верков, воскликнул: «Неужели этот флаг останется в руках неприятеля?» Благодаря усилиям его и офицеров войска снова бросились в атаку. Сражение, которое должно было разрешиться множеством рукопашных схваток, длилось до полуночи. Только когда, после восемнадцатичасового боя, была взята и третья линия укреплений, сопротивление прекратилось, хотя кровопролитие продолжалось еще всю ночь. По современным расчетам, в тот день Рождества Христова погибло жестокой смертью тридцать тысяч турок, включая женщин и детей, и около двадцати тысяч русских солдат. Военные операции продолжались и в течение весны, но предварительные условия мира между Россией и Турцией были подписаны в Галаце только 11 августа 1791 года.

Этим был положен конец враждебным действиям на всем Востоке, так как между Россией и Швецией мир был заключен уже годом раньше – 11 августа 1790 года. Время для нападения на Россию было выбрано шведским королем весьма удачно, и если бы в общественном мнении Великобритании было какое-нибудь единодушие, то последняя могла бы иметь в своих руках весьма сильный рычаг для противодействия операциям России против Турции, поддерживая диверсию на севере. Русский и шведский флоты были почти равносильны, и поэтому даже небольшой британский отряд мог бы склонить чашу весов на сторону Швеции, дать ей господство на Балтийском море и поддерживать свободу сообщений между Финляндией и шведским побережьем. Между тем английская нация была так далека от единодушия, что, как мы видели, большинство голосов, бывших на стороне главы министерства, постоянно уменьшалось, и он, вероятно, знал, что между теми, которые подавали голос за него открыто, многие действовали не чистосердечно. Пруссия также не помогла Швеции в такой степени, как должна бы была это сделать при том направлении своей политики, какого окончательно решилась держаться, хотя она была и смущена и огорчена совсем для нее неожиданным заключением мира. Нерешительность со стороны союзных государств ограничила их деятельность посредничеством между Швецией и Данией. Она же помешала достижению результатов, которых по справедливости можно было бы ожидать на севере и еще более в восточной части Европы. Однако она не отнимает значения занятого ими положения, так же как и не скрывает переворота в британской политике, характеризующего рассматриваемое нами теперь десятилетие.

Обнаружившиеся таким образом стремления различных держав были внезапно, хотя лишь временно, приостановлены революцией во Франции. Волнения, так долго разгоравшиеся в этой стране, после короткого и обманчивого периода кажущегося покоя возобновились почти в тот момент, как окончилась война. Это видно из сопоставления времени этих важных событий на Востоке и Западе.

Король и королевское семейство были переселены против их воли из Версаля в Париж 6 октября 1789 года. После этого взрыва народных страстей во Франции наступило сравнительное спокойствие, продолжавшееся в течение последних месяцев 1789 года и весь 1790 год, когда на востоке, как в Балтийском море, так и на Дунае, происходили самые важные в этой войне сражения, включая сюда и кровопролитный штурм Измаила. В это время, однако, Людовик XVI подвергся многим горьким оскорблениям, из которых одни были нанесены ему намеренно, а другие неизбежно унижали его королевское достоинство. В июне 1791 года он бежал со всем своим семейством из Парижа, намереваясь отдаться под защиту той части армии, которая стояла в восточной части Франции, под начальством маркиза де Булье, и считалась вполне благонадежной. Но он был узнан прежде, чем достиг безопасного места, и возвращен в Париж пленником. Здесь при встрече членов королевской фамилии выразилась вся перемена, происшедшая в настроении народа за несколько последних лет и получившая еще новый толчок вследствие этой неудачной попытки короля к бегству. Встречены они были полным молчанием, и при этом еще на некотором расстоянии впереди их ехал офицер, приказывавший толпе не обнажать голов. Учредительное собрание, несмотря на царившее в нем чувство недоверия, все-таки продолжало работать над составлением конституции, в которой за королем признавалась определенная власть и которая была формально принята последним 14 сентября 1791 года. Летом того же года был подписан мир между Россией и Турцией. В Пильнице произошло свидание между императором и королем Прусским, после чего они издали декларацию, где говорилось, что положение, в котором находится король Франции, составляет предмет общего интереса для всех правителей Европы. Оба монарха заявили также, что «они надеются, что эта общность интересов побудит их к принятию, совместно с обоими делающими это заявление государями и насколько позволят им силы, самых действительных мер для того, чтобы дать возможность королю Франции обеспечить себе самую полную свободу действий – этот базис монархического правительства, столько же соответствующий правам государей, сколько и полезный для блага французской нации». В заключение, со своей стороны, оба государя выразили готовность снарядить для таких совместных действий силы, достаточные для достижения предположенной цели, и заявили, что отдали приказание своим войскам быть готовыми к военным действиям.

Заметим мимоходом, что близкое совпадение дней Пильницкой декларации, 27 августа 1791 года, и Галацкого мира, подписанного 11 августа, довольно любопытно. Первая дата формально открывает для европейских интересов и для деятельности Европы новое русло, тогда как вторая отмечает закрытие старого русла. Декларация, однако, была составлена именно в том духе, в котором уже несколько времени действовал Наполеон. Европейские державы некоторое время колебались дать на нее ответ. Россия и Швеция согласились снарядить армию, которую Испания должна была субсидировать, но Великобритания под управлением Питта уклонилась от вмешательства во внутренние дела другого государства.

Первое национальное или, как оно чаще называлось – Учредительное собрание было распущено после составления конституции. На следующий день, 1 октября 1791 года, собралось второе собрание, известное под именем Законодательного. Пильницкая декларация сильно взволновала французский народ и увеличила еще, хотя, может быть, и неосновательно, недоверие его к королю. Это настроение отразилось и на собрании. Австрийский и французский министры иностранных дел обменивались энергичнейшими увещаниями и доводами через своих послов при дворах; но не удивительно, что при этом не нашлось почвы, на которой бы конституционное государство и старые империи могли сойтись. Обе стороны следили друг за другом с напряженной подозрительностью, и наконец Франция объявила Австрии войну 20 апреля 1792 года. Первые незначительные столкновения были неблагоприятны для французов, но в самом их отечестве возникла опасность, более серьезная, чем угрожавшая извне. Между собранием и королем произошло столкновение вследствие того, что последний воспользовался своим конституционным правом вето. Волнение распространилось на улицы. 20 июня в зал собрания явилась депутация от парижской черни, прося, чтобы толпившимся перед зданием гражданам было разрешено продефилировать перед собранием, в знак их сочувствия к нему. Эта необыкновенная просьба была уважена, и тогда началось шествие громадной толпы народа, из людей всех возрастов, вооруженных всякого рода оружием, среди которой высилась пика с насаженным на нее воловьим сердцем, украшенным ярлыком, с надписью «сердце аристократа». Из собрания толпа повалила в Лувр и затем, прорвавшись чрез дворцовые ворота, ворвалась к королю. Несчастный Людовик держал себя со спокойным мужеством, чему, быть может, в тот момент и был обязан жизнью. Но все-таки согласился надеть символический красный колпак и пить за здоровье нации из бутылки, поднесенной ему пьяным мятежником.

Что оставалось в жизни королю, когда он был таким образом унижен?.. Да и момент последнего унижения его был уже близок. После того как Франция объявила войну, Пруссия не медлила более действовать в согласии с императором. 26 июля, спустя месяц после необыкновенной сцены в Тюильри, обнародовано было объяснение причин, побудивших ее взяться за оружие. В то же время герцог Брауншвейгский, главнокомандующий союзными армиями, обратился к французам с прокламацией, составленной в таких резких выражениях, которые не могли не взволновать до крайности и без того расходившихся страстей такой пылкой и легко возбуждающейся нации. 10 августа парижская чернь снова штурмовала Тюильри. Король с семейством искали убежища в зале Законодательного собрания, швейцарская гвардия была перебита, а дворец разгромлен. Тогда собрание издало декрет о свержении короля с престола, а 13 августа королевское семейство перевезено было в Тампль – последнее земное жилище для некоторых его членов.

2 сентября происходила резня, известная под названием сентябрьских убийств. К этому времени следует отнести громадную перемену в отношении англичан к революции. 20-го сентября французы одержали победу в сражении при Вальми, считающуюся некоторыми решительной для судьбы революции. Сражение это, далеко не первостепенное в военном отношении, привело к отступлению союзных сил из пределов Франции и на время разбило надежды роялистов. Через два дня после сражения состоялось третье собрание – Национальный конвент, оставивший по себе такую ужасную память. Первым его актом было издание декрета об уничтожении королевского сана во Франции. Власть в стране, все более и более переходила в руки парижской черни, проявляясь через посредство клубов, из которых наиболее известен клуб якобинцев. Жестокость и фанатизм крайних республиканцев и грубейших элементов населения выражались все резче и резче. 19 ноября Конвент издал декрет, обещавший именем французской нации братскую помощь всем народам, которые пожелают обрести свободу, и что он поручил исполнительной власти послать военачальникам надлежащие инструкции об оказании помощи такому народу и о защите тех граждан, которые пострадали или могли пострадать во имя свободы. Французские дипломаты отрицали, чтобы при этом было какое-нибудь намерение способствовать возмущению народа или возбудить беспорядки в какой-либо дружественной стране. Такое намерение тем не менее явно сказывалось в словах декрета, и когда сделано было предложение объяснить, что последний не имеет этого в виду, то конвент отказался обсуждать его. Фокс, горячий парламентский сторонник революции, назвал этот эдикт оскорбительным для британского народа.

Тем временем за сражением при Вальми последовал бой при Жемаппе 6 ноября. 14 ноября французская армия вступила в Брюссель, и Австрийские Нидерланды были быстро заняты. Вслед за этим немедленно издан был декрет от 16 ноября, открывавший свободную навигацию по реке Шельде на основании естественного права. Пылкая юная республика одним ударом разрубила узел, который не могли развязать слабые руки Иосифа II. Затем последовали решительные действия: французская эскадра вошла в реку с моря и, несмотря на протесты голландских офицеров, пробилась вверх по реке с намерением принять участие в осаде Антверпена. Это явилось новым оскорблением для Англии как морской державы, усиленным еще декретом от 15 декабря, по которому французская система правления распространялась на все страны, занятые войсками республики. Прокламация эта была составлена в таких несдержанных выражениях, что люди, не зараженные пламенными страстями революции, едва ли могли смотреть на нее иначе как на дерзкий вызов, грозивший разрушением всему тогдашнему социальному строю. Британское министерство в последний день 1792 года объявило, что «правительство Великобритании никогда не будет относиться равнодушно к тому, чтобы Франция сделалась, прямо или косвенно, владычицей Нидерландов или судьей в делах права и свободы в Европе».

Пока революция таким образом оправдывала обвинения и опасения тех, которые предсказывали, что она не может ограничиться ниспровержением отечественных учреждений Франции, но будет стараться навязать насильно свои принципы и верования другим нациям, вожди ее спешили добиться смерти короля. Обвиненный 11 декабря 1792 года, Людовик XVI был предан суду 26-го числа того же месяца, приговорен к смерти 16 января и казнен 21 января 1793 года. После этого деяния окончательно испортились отношения между Францией и Великобританией, уже давно бывшие ненадежными и обострявшиеся все более и более ходом событий уже с ноябрьского декрета. Еще 10 августа, когда король был лишен сана, британское правительство отозвало своего посла, оставив затем пост его не замещенным. Оно настаивало на двусмысленности положения французского посланника в Лондоне, признавая в нем только уполномоченного королем, который уже не правил государством. С оскорбительной, хотя и вежливой надменностью возбуждало английское правительство разные вопросы формального характера по отношению к положению Шовлена, которое не сделалось приятнее от того, что его правительство не послало ему новых верительных грамот. Подписанные им бумаги обыкновенно не принимались и возвращались ему назад лордом Гренвилем, министром иностранных дел, на том основании, что притязания его на представительство от Французской республики не признавались, а если они и принимались, то не считались официальными.

Письма, которыми при этом обменивались представители обоих правительств, были полны взаимными упреками и доводами, характеризовавшимися пылкой живостью сына одной нации и хладнокровной притязательностью сына другой. Так как они опирались на различные основания – на естественные права с одной стороны и на установившиеся учреждения – с другой, то ни к какому соглашению не пришли. Вопрос о Шельде, декрет «о братстве», распространение французской системы правления на страны, занятые французскими войсками, сделались, таким образом, предметами острых споров. К ним прибавились еще неудовольствия Франции по поводу изданного парламентом 4 января 1793 года закона об иностранцах, налагавшего стеснительные ограничения на выбор места жительства иностранцами, приезжающими в Великобританию, или на переселение в новые места тех из последних, которые уже основались там ранее. Шов лен справедливо считал, что закон этот направлен главным образом против французов. Он был следствием все возраставшего опасения со стороны Англии и перемены в ее настроении, ярко выразившейся падением парламентской оппозиции. Большинство сторонников последней в том же январе 1793 года окончательно порвали свои партийные связи и перешли на сторону Питта – шаг, в котором они были предупреждены уже ранее своим знаменитым товарищем Эдуардом Бурком. Питт же, по-видимому, был убежден в том, что война неизбежна и что вопрос уже не в том, может ли нация воспользоваться своим правом изменить установившуюся форму правления, а в том, что не следует ли уничтожить эпидемию, прежде чем она успеет перейти границы и заразить еще здоровые народы.

Таково было положение дел, когда в Лондон пришло известие о смертном приговоре французскому королю. Шовлен тогда только что получил и представил верительные грамоты от республиканского правительства. 20 января министр уведомил его, что английский король при данных обстоятельствах не признает возможным принять их, и прибавил при этом следующие резкие слова: «Как посол короля – величайшего христианина – вы пользовались бы всеми привилегиями, предоставленными по закону признанным представителям других государств, но как частное лицо вы не можете выделяться из массы иностранцев, живущих в Англии». 24 января, когда казнь Людовика XVI сделалась уже известной, лорд Гренвиль написал Шовлену: «После такого события Король не может больше разрешить вам оставаться здесь. Его Величество считает необходимым, чтобы вы удалились из королевства в восьмидневный срок, и я препровождаю вам с этим письмом копию приказа, полученного мною от Его Величества по этому поводу».

1 февраля 1793 года Французская республика объявила войну Великобритании и Голландии. Она уже воевала тогда с Австрией, Пруссией и Сардинией. Россия и Швеция относились к ней заведомо недружелюбно, а Испания почти явно враждебно.

Глава II. Состояние флотов – и преимущественно французского – в 1793 году

Для того чтобы опыт прошлого можно было с пользой применить к делу в будущем, уместно предпослать описанию военных действий или исследованию влияния морского фактора на военные и политические события, изучение относительного положения, сил и средств участвовавших в борьбе держав. Поскольку это касается морской силы – взвесить шансы этой борьбы, какими они представлялись из сопоставления сопровождавших ее обстоятельств, и анализировать и указать вероятные причины, вследствие которых ход войны принял известное направление.

Прежде всего следует сознаться, что эта задача в данном случае совсем не так проста, как при исследовании большей части других войн. Здесь идет вопрос не только о значении размеров, населения и географического положения страны, численности личного состава флота, грузовместимости коммерческого и сил военного флотов. Нельзя также остановиться здесь преимущественно на рассмотрении влияния большего или меньшего богатства и жизнедеятельности колоний державы, обилия ее надежных и целесообразно расположенных морских баз в различных частях света. Наконец, не стоит здесь на первом месте и вопрос о политике и характере правительств, хотя несомненно верно, что в деятельности французского правительства надо искать главную причину чрезвычайного бедствия и упадка, постигших морскую силу Франции. Правительство не могло справиться с насущными нуждами флота именно потому, что в нем неизбежно отражалось то дикое и грубое развитие идей, которого оно не в силах было сдержать. Моряки военного флота Франции увлекались тем же потоком идей и чувств, какой увлекал и всю нацию. Правительство, бросавшееся из стороны в сторону под ударами волн народного движения, было в одно и то же время и слишком слабо и слишком невежественно по отношению к требованиям морской службы, чтобы побороть те принципы и ослабить те недостатки, которые были пагубны для здоровой жизни флота.

Особенно поучительно остановиться на упомянутой фазе революционных волнений Франции, потому что их результат в этой сравнительно малой, но тем не менее в высшей степени важной части государственного организма сказался совсем иначе, чем где бы то ни было. Каковы бы ни были ошибки, насилия, крайности всякого рода, до которых невольно доходило это народное восстание, они были симптомами силы, а не слабости, печальными спутниками движения.

Именно неверная оценка всей мощи этого взрыва народных чувств, так долго сдерживавшихся, была причиной ошибочных представлений многих государственных деятелей той эпохи, которые судили о силе и возможном результате рассматриваемого движения по таким признакам, как состояние финансов страны, ее армии, качества выдающихся вождей… Эти признаки служат обыкновенно достаточно точным мерилом прочности государственного организма, но на этот раз они ввели в крайнее заблуждение тех, кто обращал внимание только на них и не принял в расчет мощного импульса, проникшего во все слои нации. Но почему же в таком случае это движение дало такой печальный результат для военного флота? Почему последний был так слаб, не только и не главным образом количественно, но и качественно, – и притом в дни, следовавшие непосредственно за эпохой Людовика XVI, которая отличалась процветанием флота? Почему случилось так, что тот же самый переворот, который выдвинул великолепные армии Наполеона, ослабил до крайности корпорацию военных моряков не только в период неурядиц республики, но и во времена стройной и сильной правительственной организации империи?

Непосредственной причиной кризиса было то, что к организации службы совершенно специального характера, обнимающей круг специальных требований и вследствие этого обязывающей тех, на которых возложена забота о ней к специальному знакомству с ними, были приложены теории людей, которые не только были полными невеждами в деле упомянутых требований, по даже и не знали об их существовании. Не имея никакого опыта и вообще никаких познаний касательно условий морской жизни, они были не в состоянии представить себе препятствий на тех путях и в тех приемах, которыми хотели создать свой флот и согласно которым предлагали управлять им. Сказанное относится не только к «диким опытам» первых дней республики. Такой же упрек по справедливости можно сделать и самому великому императору, так как он едва ли имел какое-либо понятие о факторах, обусловливающих военную силу на море. Даже не видно, чтобы он сознавал их хотя настолько, чтобы понять, почему французский военный флот терпел неудачи. Жан Бон С. Андре, управлявший во время революции делами флота и имевший на организацию его неограниченное влияние, говорит: «Пренебрегая, сознательно и по расчету, искусными эволюциями, наши моряки найдут, быть может, более приличным и полезным стараться сваливаться с противником на абордаж в таких схватках, в которых француз всегда был победителем, и таким образом удивить Европу новыми доблестными подвигами». «Мужество и смелость, – говорит капитан Шевалье, – сделались в его глазах единственными качествами, необходимыми для наших офицеров». «Англичане, – сказал Наполеон, – сильно присмиреют, когда Франция будет иметь одного или двух адмиралов, желающих умереть». По поводу этих слов злополучный адмирал Вильнев, на которого обрушилось недовольство императора, заметил с патетической, но смиренной иронией: «Раз Его Величество думает, что от морского офицера для успешного прохождения службы не требуется ничего, кроме смелости и решительности, то мне ничего не остается более желать».

Полезно проследить в деталях тот путь, который привел к упадку прекрасную военную организацию, а также изучить последовавшие оттого результаты. Если обстоятельства, при которых начался процесс этого упадка, и были исключительными, то в общем урок не теряет своего значения. Пренебрегать указаниями опыта, отрешаться всецело от традиций прошлого, пересоздавать скорее, чем преобразовывать, смело ступать на новые и неиспытанные пути, закрывать глаза перед возможными затруднениями – такое направление, такая школа существуют во всяком поколении. Иногда эта школа господствует. Вероятно, в настоящее время такая школа достигла необыкновенного развития, чему не следует удивляться, ввиду тех перемен, какие произошли в наши дни в морском оружии. Тем не менее если кампании Цезаря и Ганнибала считаются образцами, достойными изучения и теперь, в эпоху огнестрельного оружия, то было бы нелогично утверждать, что дни парусного флота не дают никаких уроков для дней пара. Нам, во всяком случае, следует обсуждать вопросы дисциплины и организации, степень приспособленности средств к целям. Следует изучать не только возможные для флота задачи, но и те ограничения или препятствия, какими обставлено успешное выполнение этих задач по самой сущности дела, по свойствам стихии, в которой корабль движется, и его двигателя, по степени искусства личного состава в пользовании боевыми средствами корабля и умения считаться с их недостатками.

В самом деле, только через всестороннее рассмотрение как возможных задач, так и препятствий, возникающих при их выполнении, в какой бы то ни было отрасли военной деятельности можно прийти к правильным заключениям относительно того, чего следует держаться при выборе людей для этой деятельности с точки зрения их природных способностей, навыков, привычки к размышлению и подготовленности к известному образу действий. Если эти препятствия или затруднения тщательно изучены, то почти без колебаний можно будет ответить на вопрос о том, каковы будут шансы на успех командира, выбранного наудачу, не обучавшегося специально маневрированию и не имеющего иного опыта, кроме дающегося многолетним обычным плаванием в море – против другого, который имеет по крайней мере определенное представление о надлежащем образе действий и профессиональную учебную практику в том маневрировании, какое ведет к достижению рассматриваемой специальной цели.

Единственным оружием в эпоху Французской революции была пушка. До холодного оружия или до рукопашного боя если дело иногда и доходило, то только к концу сражения. Однако, говоря о пушке, никоим образом не следует отделять ее от орудийной платформы, употребляя это слово не только в его узком техническом значении, но подразумевая под ним и весь корабль, который несет пушку в бою. От искусного управления им зависит занятие сражавшимися положения, наивыгоднейшего по отношению к действию артиллерии и наиопаснейшего для противника. Это управление – дело командира, но когда цель его достигается, то на сцену выступает искусство артиллериста в производстве стрельбы с быстротою и меткостью, несмотря на препятствия, представляющиеся в волнении моря, в быстрой перемене места неприятелем, в трудности прицеливания через узкие порты. Таким образом, искусство моряка-воина и искусство профессионального артиллериста, пушка и корабль, орудие и платформа дополняют друг друга. Корабль и его орудия вместе составляют одно оружие, движущуюся батарею, которая требует быстрого и точного управления во всех ее частях. Это управление осуществляется живым организмом, связанным в одно целое зависимостью всех частей от головы и, таким образом, действующим по общему побуждению, разделяющим общие традиции и живущим общей жизнью.

Было бы легкомысленно утверждать, что все это легко было видеть… Легко – но только людям, занимавшимся военно-морской профессией, и совсем не легко для людей чуждых ей, способных игнорировать затруднения, в которых они не имели опыта и о которых не имели даже представления. Не один только Жан Бон С. Андре питал презрение к искусным маневрам, хотя он один был необыкновенно откровенен в его выражении. Но вышеупомянутые затруднения тем не менее существовали. Нет командира корабля без артиллериста и нет артиллериста без командира, оба должны пройти через специальное обучение своему делу. Нельзя ожидать, чтобы человек, взятый прямо с коммерческого судна, которое обыкновенно не имеет иного отношения к другим судам, кроме уступки им дороги при встрече в море, оказался способным сразу искусно маневрировать в схватке с противником, старающимся энергично нанести ему вред. Или требовать, чтобы такой человек был готовым сразу перейти от командования горстью людей, завербованных на корабль для короткого крейсерства, к управлению многочисленным личным составом, который он должен одушевлять общей идеей, обучать действовать для общей цели и подчинять суровой дисциплине, чуждой ему самому по привычкам, приобретенным им в его предшествующей деятельности. Ярмо военной службы ложится тяжело только на тех, которые не всегда носят его. Приспособленность офицера военного флота к службе обусловливалась всегда его способностью исполнять свои обязанности хорошо потому, что они слились с его «я» настолько, что сделались его второй натурой.

Все это безусловно верно по отношению к одиночному кораблю в бою. Что же сказать о соединенной силе большого числа орудий, составлявших артиллерию, быть может, двадцати пяти или даже тридцати больших кораблей, которые, несмотря на различие качеств, должны были тем не менее держаться вместе, в определенном строе, и темной ночью, и в дурную погоду, и особенно – перед неприятелем. Им необходимо совершать эволюции для сосредоточенного нападения на какую-либо часть флота противника или для отражения атаки его удачно задуманными и хорошо исполненными маневрами, считаться с потерей парусов или мачт, или принимать меры против нарушения строя от внезапных перемен ветра и других случайностей в море… Взвесив все эти условия, даже не имеющий опыта человек поймет, что удовлетворительно действовать в такой обстановке может только личный состав, обладающий и специальными способностями, и специальной подготовкой. Эти требования так серьезны, что если они и удовлетворялись когда-либо в совершенной мере, то очень редко даже и в наилучше организованных флотах мира.

Однако французское Национальное собрание закрыло глаза на эти требования, и не потому, что совсем не знало о них. Поистине умы, верования, нравственные понятия французских граждан той эпохи находились в хаотическом состоянии. Во флоте, как и в обществе, прежде всего страдала нравственность. Неповиновение и мятежи, оскорбления и убийства предшествовали тем взбалмошным мероприятиям, которые окончательно уничтожили превосходный личный состав, переданный монархией в наследство Французской республике. Это неповиновение какой бы то ни было установленной власти разразилось весьма скоро после разгрома Бастилии и насилий в Версальском дворце, т. е. вскоре после того, как почувствовалось бессилие исполнительной власти. Кажется странным, но тем не менее согласным со всем ходом дела тот факт, что первой жертвой был самый выдающийся флагман французского флота.

В течение второй половины 1789 года беспорядки происходили во всех приморских городах: Гавре, Шербуре, Бресте, Рошфоре, Тулоне. Городские власти повсюду вмешивались в дела портовых адмиралтейств и флота, недовольные матросы и солдаты врывались в ратуши с жалобами на своих офицеров. Последние же, не получая никакой поддержки из Парижа, постоянно уступали, и естественно – дела от этого становились все хуже и хуже.

В Тулоне, однако, положение вещей было самое серьезное. Начальником морских сил в этом порте был коммодор Д'Альбер де Рион, принадлежавший к французской аристократии, к которой в то время принадлежали и все флотские офицеры. Он считался наиспособнейшим адмиралом во флоте. В Тулоне же его знали и любили за прямодушие, безупречную честность и благотворительность. Справляясь в начале возникших беспорядков с относительным успехом благодаря своему такту, уступчивости и своей личной репутации, он все-таки нашел необходимым списать с судов на берег двух субалтерн-офицеров за подстрекательство к мятежу. Последние немедленно отправились в ратушу, где их приняли с распростертыми объятиями, и после того снова распространился пущенный уже ранее слух, что будто бы город минирован и будет атакован через день или два. Волнение усиливалось, и на следующий день вокруг адмиралтейства собралось несколько человек, выразивших желание переговорить с де Рионом. Он вышел в сопровождении нескольких офицеров. Толпа окружила его и оттеснила от ворот. Тогда де Рион пошел по направлению к своему дому, вероятно к официальной своей резиденции, причем чернь еще более стеснилась около него и оскорбляла его всячески, даже действием. Когда же он добрался наконец до своей квартиры, то к нему явились мэр города и еще другое должностное лицо с просьбой о помиловании обоих виновных офицеров. Де Рион долгое время отказывал им, но наконец уступил, хотя и против своих убеждений, справедливо говоря, что этот акт слабости, на который вынуждает его муниципальный совет под предлогом восстановления порядка – другими же словами, для удовлетворения и успокоения черни – послужит только поощрением к новым беспорядкам и нанесет неисправимый вред дисциплине в стране.

Мера эта оказалась недостаточной даже для того, чтобы остановить происходившее в тот момент волнение. Один подошедший к дверям офицер подвергся нападению и оскорблению. На другого, облокотившегося на перила прилежавшей дому террасы, бросился один из бунтовщиков и саблей раскроил ему голову. Затем разбили окна. Вызванный взвод национальной гвардии выстроился во фронт, но в дело не вмешался. На одного из офицеров, выходившего из дому, тоже бросилась толпа и сшибла его с ног камнями и ударами прикладов, и он, наверное, лишился бы жизни, если бы сам де Рион не поспешил к нему на помощь с тридцатью своими сторонниками, которые и вырвали несчастного из рук черни.

Тогда национальная гвардия окружила дом, запретила входить туда и выходить из него кому бы то ни было и вскоре после этого потребовала выдачи одного из офицеров, которого обвиняли в том, что он приказал нескольким матросам стрелять в толпу. На все объяснения де Риона и отрицания им этого факта был ответ, что сам он лжец, а его офицеры – кучка аристократов, желающих пролить кровь народа. Когда же коммодор отказался выдать своего подчиненного, то гвардия приготовилась напасть на него и его офицеров; обе стороны уже взялись за оружие, но тот, выдачи которого толпа требовала, сам быстро вышел из дому для спасения своих товарищей и отдался в руки врагов.

Городские власти по обыкновению не вмешивались в дело сколько-нибудь серьезно. Часть их же собственных войск, национальная гвардия, была в первых рядах мятежников. Вскоре после описанного события от де Риона потребовали выдачи другого офицера. Он опять отказал и запретил последнему следовать примеру товарища, т. е. сдаваться. «Если вам нужна другая жертва, – сказал он, выйдя вперед, – то возьмите меня; но если вы хотите одного из моих офицеров, то вам придется сперва перешагнуть через меня». Мужество его возбудило только раздражение. Мятежники бросились на него, вырвали из рук саблю и самого его потащили из дому среди криков и глумления черни. Национальная гвардия разделилась на две партии – одна желала убить его, другая спасти… И этого доблестного старого моряка, сподвижника де Грасса и Сюффреня, тащили по улицам среди криков «Повесьте его!», «Отрубите ему голову!», кололи его при этом штыками, били прикладами, даже давали позорные пинки ногами и затем бросили в общую тюрьму. Но самое худшее было еще впереди. Мятежи могут быть во всякой стране и во всякое время, но де Рион не мог добиться от национальной власти признания того, что ему были нанесены оскорбления. Собрание назначило следствие и через шесть недель объявило такую декларацию: «Национальное собрание, относясь сочувственно к побуждениям г. Д'Альбера де Риона, других морских офицеров, замешанных в деле муниципальных чиновников и национальной гвардии, объявляет, что здесь нет оснований порицать кого-либо». Де Рион выразился о своих оскорблениях в следующих столь же трогательных, сколько исполненных достоинства словах: «Люди, не отдающие себе отчета в своих поступках, попрали декреты национального собрания во всем, что касается прав человека и гражданина. Пусть на нас при оценке данного события не смотрят как на офицеров, а на меня лично, как на главу уважаемой корпорации, пусть признают в нас только спокойных и благонамеренных граждан – и все-таки каждый честный человек не может не возмутиться тем несправедливым и гнусным обращением, какому мы подверглись». На эти слова не обратили, однако, внимания.

Описанная история послужила сигналом к распространению мятежа среди судовых команд и раскола в среде морских офицеров. Подобные события происходили часто и повсеместно. Преемника де Риона чернь также стащила в тюрьму, где ему пришлось томиться несколько дней. Вскоре его помощник только случайно спасся от виселицы. В Бресте на одного капитана, которому приказано было принять командование судном дальнего плавания, напала как на аристократа толпа в 3000 человек, и он спасся от смерти только потому, что попал в тюрьму, где и оставался с девятнадцатью другими, заточенными туда чернью. Тщетны были приказания короля и правительства освободить их и преследовать обидчиков. «Очевидно было, – говорить Шевалье, – что морские офицеры не могли более рассчитывать ни на поддержку местных властей, ни на защиту со стороны центрального правительства, они оказались лишенными покровительства законов». «Таким образом, – говорит другой французский писатель, – те флотские офицеры, которые были настолько доверчивыми и настолько патриотами, что пожелали оставаться на своих постах, единственно из-за своего происхождения, без какого-либо разбора их дела, попадали в тюрьму и на эшафот». На эскадрах неповиновение властям скоро развилось в анархию. Весной 1790 года возник спор между Великобританией и Испанией из-за учрежденных британскими подданными в Нутка-Зунде торговых станций, которые вместе с находившимися там судами были захвачены испанскими крейсерами. Обе державы заявили при этом встречные претензии и начали вооружать свои флоты. Испания потребовала помощи у Франции, опираясь на «Семейный договор» Бурбонов. Король послал об этом уведомление собранию, и последнее решило вооружить сорок пять линейных кораблей. Д'Альбер де Риону приказано было принять командование над флотом в Бресте, городские власти которого приняли его холодно. Матросы в то время были весьма недовольны некоторыми новыми постановлениями. Де Рион, видя опасность положения, советовал собранию сделать в постановлениях некоторые изменения, но в этом было отказано, без принятия, однако, каких-либо решительных мер к обеспечению порядка. В тот же самый день, в который собрание подтвердило свой первый декрет, 15 сентября 1790 года, один из матросов с судна «Леопард», при посещении им другого судна, «Патриоте», выражался там как бунтовщик и оскорбил одного из старейших по положению офицеров. Матрос этот был пьян. Адмирал, получив об этом донесение, приказал прислать виновного на флагманское судно. Мера эта, разумеется чрезвычайно мягкая, вызвала тем не менее большое негодование среди команды на «Патриоте». Де Рион, услыхав о том, что начинается бунт, потребовал к себе одного квартирмейстера, шлюпочного старшину, деятельно возбуждавшего недовольство в команде, и спокойно указал на то, что нарушитель порядка даже не был наказан. Квартирмейстер держал себя дерзко и, когда адмирал прогнал его, уходя, проворчал, что «право постановлять законы принадлежит сильнейшему, матрос был сильнее, а потому его и не следовало наказывать».

На следующее утро адмирал поехал на «Патриоте», собрал команду и объявил ей, что если первый нарушитель порядка и не был наказан, то квартирмейстер за свое возмутительное поведение должен быть посажен под арест. Команда, молчавшая до тех пор, после этих слов разразилась криками: «Он не пойдет под арест». Де Рион, тщетно попытавшись восстановить порядок, сел на свою шлюпку, с тем чтобы ехать на берег и посоветоваться с командиром порта. В то время как он отваливал, несколько матросов закричали шлюпочному старшине: «Опрокинь шлюпку!».

Тем временем возмущение вспыхнуло в городе и против помощника командира порта вследствие распространившейся молвы о том, что он сказал, что скоро усмирил бы мятежников на Сан-Доминго, если бы его послали против них. Офицер этот, носивший фамилию Мариньи, одну из известнейших во флоте, избежал смерти только потому, что не был дома, когда перед последним для него воздвигали уже виселицу. Подобные насилия на время встревожили национальное собрание, но принятые им меры не пошли далее того, что оно просило короля отдать приказ об исследовании дела законным порядком и распустить по домам матросов корабля «Леопард», бывшего очагом бунта. Д'Альбер де Рион, видя, что не может добиться повиновения, просил и получил разрешение сложить с себя командование отрядом. 15 октября этот выдающийся офицер распростился с флотом и уехал из Франции. Некогда он участвовал в битвах при Гренаде, при Йорктауне и сражался против Роднея. Когда великий Сюффрень, склоняясь под бременем забот в своей Индийской кампании, искал помощника, способного заместить его, то писал тогдашнему министру: «Если вследствие моей смерти или нездоровья должность начальника сделается вакантной, то кто займет мое место?.. Я знаю лишь одного офицера, обладающего всеми качествами, каких только можно желать, офицер этот весьма храбр, образован, исполнен усердия и рвения, бескорыстен и хороший моряк. Это – Д'Альбер де Рион; и если он даже в Америке, то пошлите за ним фрегат. Я буду в состоянии сделать больше, если он будет при мне, так как он поможет мне; а в случае моей смерти вы будете спокойны, что при нем дело не пострадает. Если бы вы мне его дали тогда, когда я просил об этом, мы теперь были бы уже обладателями Индии».

Знаменательно, что приближающееся унижение французского флота должно было, таким образом, предвозвеститься на суше, и на море, на севере, и на юге, в Атлантическом океане и Средиземном море, в судьбе достойнейшего его представителя. Описанные случаи, хотя и поразительные, были только образчиками того, что происходило повсюду. В Вест-Индских колониях революционное движение, перешедшее из метрополии, разразилось с особенной силой и страстностью, в гармонии с климатом и недисциплинированным характером колонистов. Среди них начались раздоры, достигшие степени междоусобной войны, и обе партии старались добиться поддержки флота, хотя бы ценой возбуждения бунта. Здесь, на корабле «Леопард» – впоследствии центре Брестского возмущения – впервые зародились семена беспорядка. В июне 1790 года команда взбунтовалась и отрешила капитана от командования, охотником принять которое явился, однако, только один из флотских офицеров. Капитан Мак-Намара, командовавший морскими силами на станции в Иль-де-Франсе, раз уже избежавший угрожавшей ему смерти, был, обещанием ему защиты, завлечен на берег и там умерщвлен на улице самими колониальными войсками. У Индостана Великобритания, воевавшая в то время с Типу Саибом, решила подвергать осмотру нейтральные суда, подходившие к берегам. Французский коммодор послал фрегат конвоировать два коммерческих судна. Попытка англичан осмотреть их повела к столкновению, в котором французское судно, потеряв двенадцать человек убитыми и пятьдесят шесть ранеными, спустило флаг. Интерес этого дела, однако, заключается в том факте, что когда начальник отряда объявил, что при второй подобной попытке придется не только оказать сопротивление, но и отомстить англичанам, то команды обоих судов сказали ему, что драться они не станут, если только на них не будет сделано нападение. Офицер этот, не видя возможности при таких условиях поддержать то, чего, по его мнению, требовала честь флага, нашел необходимым покинуть станцию.

Дела за границей принимали все худший и худший оборот. Как только военные суда приходили на Сан-Доминго, самую богатую из французских колоний и по размерам и по плодородию, на них являлись приверженцы господствовавшей в порту партии и лестью, деньгами, угощением, спаиванием спиртными напитками и т. п. легко склоняли команду к бунту. В редких случаях офицеру, – обладавшему тактом и популярностью или, может быть, даром того рода красноречия, великим мастером которого выказал себя впоследствии Наполеон и на которое так податлив французский народ, – удавалось скорее уговорить, чем обязать, команду хотя бы до некоторой степени исполнять служебные обязанности. Это трагическое положение вещей, как обыкновенно бывает, имело и свои комические стороны. Три судна, одно из которых было линейным кораблем, стали на якорь у Сан-Доминго. Там, по обыкновению, колонисты старались склонить матросов на свою сторону. Сверх того, местное собрание арестовало на берегу двух командиров с несколькими офицерами и, пригрозив им смертью, лишило их командования. На другой день команда с линейного корабля заявила, что она протестует против этого решения, которое «недействительно и лишено основания, так как им одним (т. е. команде) принадлежит право судить и оценивать поступки их офицеров». Одному адмиралу, плававшему у берегов Соединенных Штатов, приказано было французским поверенным в делах идти с находившимися под его начальством судами – двумя линейными кораблями и двумя фрегатами – к небольшим островам Сен-Пьер и Микелон, близ Ньюфаундленда, и взять их. Через несколько дней по отплытии команды объявили, что отданные приказания бессмысленны, и принудили командиров идти во Францию. Ни один из начальников не мог сказать, долго ли он еще останется в своей номинальной должности, или долго ли еще предстоит ему пользоваться повиновением подчиненных в такой мере, какой он обязан был требовать по своему званию.

Один из французских историков говорит о человеке, который с удивительным успехом держался на высоте опасного положения: «Не так легко было Гримуару выйти на своем флагманском корабле из Порт-о-Пренса: он должен был получить на то согласие своей команды, которой постоянно твердили, что она должна подчиняться единственно только своей воле. В течение пятнадцати месяцев Гриму ар не имел и ночного отдыха, всегда деятельный, находясь всегда на палубе, убеждая одного, усовещивая другого, взывая к чести и благородству третьего, к патриотизму всех, поддерживал он на своем корабле некоторую дисциплину, хотя и слабую, но поистине феноменальную для тех времен». Впоследствии этот самый человек лишился жизни на гильотине. Ничто не могло быть более бедственным для французских колоний, чем это ослабление военной власти и на суше, и на море, ответственность за которое лежала главным образом на колонистах. Борьба партий, в которой сначала принимали участие только белые, составлявшие лишь весьма незначительное меньшинство, скоро распространилась и в среде населения смешанного, и между неграми. Таким образом, все островные колонии сделались театрами мятежей и раздоров, сопровождавшихся резней и опустошениями; особенных крайностей достигло бедствие на Сан-Доминго, где белое население было истреблено окончательно.

Такова была анархия, которая распространилась во флоте еще в 1790 и 1791 годах, и которой неизбежно был охвачен и весь социальный строй. В военных учреждениях и корпорациях, и особенно во флоте, где повиновение установленной власти составляет вопрос жизни военного организма, отсутствие такого повиновения предшествовало периоду разрушения и террора, уже угрожавших всей Франции. Слабость, которая мешала законодательной и исполнительной властям добиться дисциплины во флоте, толкала их вместе со всем народом к бездне беспорядка и безначалия. Наиболее сложные и деликатные части распались первыми при потрясении целого здания. После всего, что было сказано, не кажется удивительным, что морские офицеры все в большем и большем числе отказывались от службы и оставляли свое отечество. Но было бы ошибочным сказать, с одной стороны, что побуждением к этому было только их несогласие с новым порядком вещей, или, с другой стороны, что они были принуждены к этому актами первого, Учредительного собрания… Эмиграция дворянства и принцев крови действительно началась вскоре после штурма Бастилии, но офицеры оставались тогда при своих обязанностях еще в значительном числе. Брестский бунт разыгрался четырнадцать месяцев спустя, но и к тому времени еще не слышно было жалоб на недостаток офицеров. Все возраставшая затем убыль их началась только после этого последнего события.

Преемник де Риона оставался на своем посту только одну неделю и после того отказался от должности. Он был заменен де Бугенвилем – офицером выдающихся качеств. Благодаря временному возвращению правительства и городских властей к здравым идеям, де Бугенвилю удалось восстановить дисциплину посредством сильных мер, но ненадолго. Скоро бунт вспыхнул снова. Из того, что говорил адмирал впоследствии, можно безошибочно заключить, что он сложил бы с себя свое звание, если бы в этом намерении его не предупредило разоружение флота, предписанное вследствие окончания англо-испанской распри. В марте 1791 года умер Мирабо, а с ним умерли и надежды, которые придворная партия и умеренные люди возлагали на его гений. В апреле в собрании был проведен декрет о преобразовании флота, неблагоприятный для офицеров. Впрочем, говоря по справедливости, нельзя сказать, чтобы он игнорировал основательные притязания офицеров, уже бывших в то время на действительной службе. В июне состоялась неуспешная попытка короля к бегству. При переписи офицеров во флот 1 июля недосчитались более трех четвертей их старого состава. Такая убыль была следствием отчасти оскорбления их роялистских чувств и убеждений, отчасти, может быть, недовольства новой организацией; но вероятнее всего, что офицеров гнал со службы тот крайний упадок дисциплины, пагубный для их профессионального дела и унизительный для чувства собственного достоинства. Причиной его была главным образом слабость и невежественность Учредительного собрания в военном деле.

Своевременно будет теперь ознакомиться с планами, исполнением которых собрание предполагало преобразовать военный флот в духе народных воззрений того времени.

В течение Американской войны за независимость выяснилось, что офицерский состав военного флота слишком малочислен для удовлетворения требованиям службы; обнаружился недостаток как лейтенантов, так и младших офицеров для несения вахтенной и артиллерийской службы на корабле. Правительство приняло меры для предотвращения такого затруднения в будущем. Королевским декретом 1 января 1786 года военный флот был преобразован, причем для комплектации его офицерами были открыты два источника. Первый составлялся из молодых людей исключительно дворянского происхождения, без надлежащих доказательств которого они не могли быть зачислены в категорию морских кадетов. Система сурового воспитания и профессионального образования последних, вполне отвечавшая действительным нуждам флота, давала основание заключить, что из этого контингента составилась бы надежная корпорация. Другим источником для комплектации королевского флота офицерами был класс молодых людей, называвшихся волонтерами. Доступ в этот класс был также ограничен, хотя уже более широким кругом. В него допускались, кроме детей дворян, также и дети обер-офицеров, служивших во флоте или в адмиралтействах, крупных коммерсантов, судовладельцев, капитанов коммерческого флота и людей, ведущих «благородный образ жизни». Волонтеры, несмотря на то что должны были сдать определенные испытания и приобрести установленный ценз морскими плаваниями, получали только чин мичмана и не могли производиться в высшие чины иначе как за выдающиеся отличия.

Такова была организация, с которой в 1791 году пришлось считаться народному собранию. Привилегия, согласно которой карьера во флоте, за исключением прохождения ее в низших чинах, была открыта одному только классу, и притом не по специальным заслугам его, была, конечно, отвергнута. Оставалось решить, следует ли дать упомянутую привилегию в будущем одному только классу, который должен заслужить ее посвящением всей своей жизни и энергии военно-морской карьере. Иными словами, следует ли признать военно-морскую службу специальной профессией, требующей и специальной подготовки, или можно признать, что между службой в военном флоте и службой на коммерческих судах так мало различия, что из одной в другую можно переходить без вреда для дела. Каждое из этих воззрений имело своих сторонников, но последнее восторжествовало даже на первом собрании. Те же, кто настаивал на полном отличии военно-морской службы от коммерческой, успели добиться лишь некоторых изменений в первоначальный план, представленный комиссией.

Новая организация была установлена двумя последовательными актами, 22 и 28 апреля 1790 года.[1] Подобно старой, она опиралась на два источника комплектации флота офицерами: один составлялся из молодых людей, получающих специальное военно-морское образование с юных лет; другим был контингент моряков коммерческого флота. Первые начинали службу со звания гардемаринов (aspirants) в возрасте от 15 до 20 лет, и из них триста состояли на жалованьи на военных кораблях. При этом они лишь обучались своему делу и не считались еще офицерами. Первым офицерским чином был чин мичмана (enseigne). Мичмана делились на две категории. Принадлежавшие к одной из них получали жалованье от правительства и состояли на действительной службе в военном флоте; принадлежавшие же к другой категории состояли на службе в коммерческом флот, но могли переходить и в военный флот, получая при этом старшинство по сравнению с другими мичманами, в зависимости от числа лет плавания их на национальных судах. Зачисление в разряд получающих содержание или в военный флот допускалось для мичманов в возрасте от 18 до 30 лет по сдаче ими установленного экзамена и по представлении свидетельства о том, что они совершили морские плавания в общей сложности не менее четырех лет. При этом не давалось никакого преимущества тем мичманам, которые начали службу гардемаринами или вообще служили в военном флоте. Те из державших экзамен на чин мичмана, которые заявляли о своем желании поступить в военный флот, подвергались более суровому экзамену, и от них требовались большие познания по математическим предметам; с другой стороны, те, которые возвращались на коммерческую службу, должны были предварительно прослужить двумя годами более чем первые, из них, по крайней мере, год на военном корабле. Все мичмана не моложе 24 лет от роду – и только они одни – могли командовать коммерческими судами, совершающими заграничные плавания, а также и известной категорией коммерческих судов внутреннего или каботажного плавания. По достижении сорокалетнего возраста мичмана должны были сделать уже окончательный выбор между военной и коммерческой службами. До этого же времени все они могли держать экзамен на лейтенанта, и, видимо, не было побудительных причин, чтобы они до названного срока отдавали предпочтение военной службе, за исключением только того, что пять шестых из числа наличных лейтенантских вакансий замещались теми из выдержавших испытания мичманов, которые больше плавали на военных судах. Для получения права на чин лейтенанта в зрелом уже, сорокалетнем возрасте и посвящения себя дальнейшей службе в военном флоте от мичмана непременно требовалось только, чтобы он ранее был на военно-морской службе в течение двух лет.

Сущность и дух этого законоположения выражаются в требованиях, удовлетворением которых приобреталось право на получение чина лейтенанта. До сорокалетнего возраста, т. е. в период жизни человека, наиболее драгоценный для приобретения определенных знаний и навыков, моряки могли распределять свое время между службами в военном и коммерческом флотах по выбору – руководствуясь личным интересом или просто капризом. Преимущества выбора военно-морской службы были слишком незначительны, чтобы служить противовесом для неустойчивых влечений людей молодых или не имеющих выдержки. Если только военно-морская профессия есть определенная специальность, что мы и утверждали уже выше, то, без сомнения, указанная сторона рассматриваемого законоположения делает его, безусловно, вредным. В благоприятную для процветания морской торговли эпоху военный флот лишился бы лучших людей в лучшие годы их жизни.

Надо отдать справедливость Учредительному собранию в том, что оно, при вышеизложенной организации военного флота на началах, осужденных, как логикой, так и опытом, не отвергло, как утверждали некоторые, услуг еще остававшихся тогда во Франции способных морских офицеров и не уволило их со службы прямым законодательным актом. Правда, декретом 22 апреля упразднялись существовавшие до того корпуса морских офицеров, но в нем же было указано, что новый личный состав должен быть сформирован «только на этот раз» из лучших офицеров старой службы, которым по возможности и должны быть предоставлены вакансии на высшие чины, в том числе и лейтенантские. Не попавшие же в число таких избранных увольнялись в отставку с пенсией, равной, по крайней мере, двум третям того содержания, которое они получали при введении в действие нового закона, и с производством в следующий чин, если только в данном чине они прослужили не менее десяти лет. Таким образом офицеры старого состава, за исключением попавших в последнюю категорию, лично не теряли ничего с упомянутым законом. Но непонимание со стороны собрания неисправимого вреда, угрожавшего стране в случае убыли в рядах тех людей, которые одни только были вполне подготовлены к исполнению сложных обязанностей военно-морской службы, и явившееся следствием этого непонимания невнимание к ним, нежелание поддержать их и защитить их права, привели к результатам не менее пагубным, чем те, к каким привело бы и прямое увольнение их в отставку.

Второе Законодательное собрание в течение годичного своего существования не сделало существенных изменений в организации, установленной предшествующим собранием. Все возраставший недостаток в офицерах вынудил его рядом последовательных актов понизить требования, удовлетворение которых давало право на производство в тот или другой чин. Конвент пошел еще далее в этом направлении. 13 января 1793 года, как раз перед войной с Великобританией, был отдан приказ о том, что все офицеры, прослужившие месяц в чине капитана, могут производиться в контр-адмиралы. Командиры приватиров или капитаны коммерческих судов дальнего плавания, прослужившие в этом звании не менее пяти лет, могли назначаться командирами военных кораблей. Право на производство в чин лейтенанта приобреталось пятилетней службой не только в военном флоте, но и в коммерческом. Один за другим следовали декреты все в том же направлении, и наконец дело дошло до того, что 28 июля морской министр был уполномочен, впредь до нового распоряжения, замещать вакансии адмиралов и других чинов офицерами какого угодно чина, не стесняясь действовавших до того законов. Большая часть этих мер, вероятно, оправдывалась крайней и неотложной необходимостью.

Тогда приближалось уже царство террора. Бедствие это обрушилось и на морских, и на других офицеров, не успевших оставить свое отечество. Гримуар, о деятельности которого в Вест-Индии мы уже говорили, Филипп Орлеанский, адмирал Франции, который командовал авангардом в Уэссанском сражении, адмирал Керсэн, стоявший во главе революционеров до казни короля; Д'Эстенг, также адмирал Франции, который командовал морскими силами ее в Американской войне за независимость с замечательным мужеством, если не с таким же искусством – все эти слуги своего отечества погибли на эшафоте. Большинство сотоварищей их по славе умерли до этих черных дней. Д'Орвилье, де Грасс, Гишен, Латуше-Тревиле старший, Сюффрень, Ламот-Пике переселились в лучший мир до созыва Генеральных Штатов. Влияние всеобщей подозрительности сказалось во флоте, помимо смертной казни по суду и других убийств, также и постановлением, имевшим еще более бедственные последствия. Декретом 7 октября 1793 года морскому министру было вменено в обязанность представить морскому комитету собрания список всех офицеров и гардемаринов, правоспособность к службе и цивизм, т. е. преданность новому порядку, каковых были подозрительны. Революционеры не удовольствовались, однако, этим и настояли, чтобы списки всех офицеров и гардемаринов были вывешены в различных местах, причем население приглашалось обличить в своих донесениях тех из них, которых следовало считать неспособными или не сочувствующими новому порядку. Эти донесения должны были обсуждаться собранием, составленным из совета общины и всех моряков округа. Решение постановлялось большинством голосов и сообщалось морскому министру, который был обязан уволить в отставку осужденных таким образом.

Вакансии, открывавшиеся при таком очищении флота от «вредных элементов», замещались на основании того же принципа. Морские офицеры, капитаны коммерческих кораблей и другие моряки каждого округа, получившие право на чин мичмана, должны были в общем собрании своем указывать трех кандидатов на каждую из вакансий. При огромном числе последних нечто вроде этой системы замещения могло быть полезным для облегчения непосильного бремени, лежавшего на министре. Но очевидно, что упомянутые собрания были слишком многочисленны и не приспособлены для ведения формальных прений, и члены их обладали слишком малыми техническими сведениями для того, чтобы быть хорошими судьями. Здесь вредила делу та же слабая сторона, какая лежала в основе различных учреждений первого периода республики. Не зная высоких и чисто специальных требований военно-морской профессии и поэтому не давая им надлежащей цены, республиканские хотели вверить интересы флота и выбор офицеров для него людям, которые не могли быть компетентными.

Результат такого порядка вещей очерчен в письме адмирала Вилларе Жуаеза. Он служил и при старой организации флота и поступил теперь на действительную службу при новых условиях из резервного (auxiliary) флота и поэтому стоял как бы на рубеже между двумя крайними течениями. Надо заметить еще, что как подчиненный Жуаез весьма одобрялся Сюффренем в Ост-Индской кампании, а как адмирал с честью командовал флотами республики. Он писал: «Народные собрания созывались для того, чтобы выбирать людей, которые обладали бы и знаниями в морском деле, и патриотизмом. Собрания эти полагали, что человеку, если только он хороший патриот, достаточно проплавать продолжительное время в море, чтобы сделаться моряком. Они не рассуждали о том, что один патриотизм не может управлять кораблем и поэтому награждали чинами людей, не имевших за собой в морском деле иных заслуг, кроме продолжительных плаваний, забывая, что такой человек часто является на корабле только балластом. И надо сказать откровенно, что выбор собрания падает не всегда на достойнейшего по познаниям или патриотизму, а часто и на того, который подготовил себе сторонников интригами и ложью или нахальством и даром слова, импонирующими большинству». В другом письме адмирал говорит: «Вы, без сомнения, знаете, что в начале революции лучшие моряки различных коммерческих портов держались на заднем плане, и что, с другой стороны, вперед выступила толпа людей, не нашедших себе работы в торговом флоте за неимением иных способностей, кроме искусства в патриотической фразеологии, которая привлекала на их сторону народные собрания, где они сами состояли членами. Люди этого именно сорта и получали высшие назначения. Опытные капитаны, которые могли бы с пользой послужить республике своими талантами и знаниями, с тех пор упорно отказывались идти в море. Из-за простительного самолюбия они и теперь еще предпочитают службу в национальной гвардии (на берегу) службе на корабле, где им пришлось бы быть под начальством капитанов, которым они часто даже не решались вверить вахту. Этим и объясняются частые аварии с судами республики. Но раз теперь (1795) справедливость, а следовательно, и таланты являются девизом дня, и вся Франция убеждена, что патриотизм – без сомнения, одна из необходимейших добродетелей для офицера – не составляет еще всего, что требуется для командования армиями и флотом, как утверждалось некогда, то вы совершенно правы», и т. д.

Сказанного достаточно для выяснения различных причин ухудшения офицерского состава во французском военном флоте. Некоторые из этих причин были исключительны по своему характеру, и невероятно, чтобы они повторились вновь. Но ясно, что их влияние было усилено и ускорено теми ложными понятиями о сущности и значении профессиональной подготовки, которые господствовали в правительстве, так как те же ложные понятия легли в основу попыток замещать открывавшиеся вакансии и создать постоянный штат морских офицеров в будущем. Результаты этих ошибочных идей будут видны из нашего дальнейшего изложения; но, может быть, полезно теперь же привести замечания французского историка о прошлом тех адмиралов и командиров кораблей французского флота, которые участвовали в первом большом морском сражении времен революции, 1 июня 1794 года. В это время последствия вышеописанных перемен успели уже сказаться во всей полноте. Эти три адмирала и двадцать шесть командиров 1794 года в 1791 году занимали следующие положения: главнокомандующий Вилла-ре Жуаез был лейтенантом; один из двух других флагманов был первым лейтенантом, а другой мичманом; из командиров трое были лейтенантами, одиннадцать – мичманами, девять – капитанами или помощниками капитанов на коммерческих судах, один – матросом и один – боцманом в военном флоте; о последнем из двадцати шести сведений не имеется.

Деятельность собраний по отношению к комплектации военного флота нижними чинами имела такой же нелогичный и радикальный характер, как и по отношению к личному составу офицерских чинов. В течение двадцати лет до созыва Генеральных Штатов в составе корабельных команд флота всегда было девять дивизий матросов, обученных артиллерийскому делу, численностью около десяти тысяч; этими дивизиями, как и всеми другими во флоте, командовали морские офицеры. Едва ли будет ошибкой назвать такой личный состав превосходным как в боевом отношении, так и в дисциплинарном. В 1792 году эта организация была заменена учреждением корпуса морских артиллеристов, во главе которого стояли артиллерийские офицеры. Отношение последних к флотским офицерам не указано точно, но ясно, что такая организация необходимо давала место мелочному соперничеству между ними, вредному для дисциплины, так же как и для воинского духа офицеров. В 1794 году корпус морских артиллеристов, а также и морская пехота были упразднены по предложению Жан Бон С. Андре, имя которого пользуется такой известностью в связи с деятельностью французского флота той эпохи. По его мнению, одобренному Национальным конвентом, то, что определенная корпорация людей имеет исключительное право сражаться в море, отзывается аристократизмом. «Существенной основой наших социальных учреждений, – говорил он, – служит равенство. К нему и должны быть приведены все правительственные учреждения, как военные, так и гражданские. Во флоте существует зло, уничтожение которого Комитет общественной безопасности требует моими устами. Во флоте есть войска, которые называются морскими полками… потому ли, что эти войска имеют исключительную привилегию защищать республику на море? Разве не все мы призваны сражаться за свободу? Почему победители при Ландау, при Тулоне не могут сесть на корабли, чтобы показать свое мужество Питту и заставить Георга спустить флаг? Это право нельзя отнять у них, они сами потребовали бы его, если бы не работали теперь мечом на пользу отечества в других местах. Но если они не могут пользоваться этим правом теперь, то мы должны, по крайней мере, открыть им перспективу получить его в будущем».

«Таким образом, – говорит французский писатель, – морской артиллерист, солдат, обученный трудному искусству наведения на неприятеля пушки в море и специально предназначенный для этой службы, делается чем-то в роде аристократа». Тем не менее Конвент в те дни террора вотировал принятие предложения Жан Бон С. Андре. «Берегитесь, – писал адмирал Кергэлен, – вам нужны люди, обученные обращению с орудиями в море. Сухопутные артиллеристы стоят на постоянной платформе и целятся в неподвижные предметы, морские же артиллеристы, напротив, стоят на подвижной платформе и стреляют всегда, так сказать, влет. Опыт последних сражений должен был бы научить вас, что ваши артиллеристы хуже, чем неприятельские». Эти полные здравого смысла слова не нашли слушателей в ту эпоху неустойчивых идей и возбужденного воображения. «Как, – спрашивает Ла Гравьер, – могли эти благоразумные слова обратить внимание республиканцев, действовавших более под влиянием воспоминаний о Греции и Риме, чем под впечатлением славных традиций наших предков? Это были дни, в которые самонадеянные новаторы серьезно думали восстановить значение весел и перекидывать летучие сходни на палубы английских линейных кораблей подобно тому, как римляне перекидывали их на палубы карфагенских галер; дни, в которые наивные мечтатели простодушно выражали сущность того, что принимали за свою миссию, следующими, например, словами, сохранившимися в архивных документах флота: «Законодатели! Вот откровения благородного патриота, который не следовал никакому принципу, кроме подсказываемых природой и сердцем истинно французскими!»

Последствия вышеуказанных законодательных мер не замедлили сказаться в морских сражениях. Британский 74-пушечный корабль «Александр» в течение двух часов выдерживал бой с тремя французскими кораблями одинаковой с ним величины; притом средняя потеря, понесенная каждым из последних, равнялась всей потере противника. В июне 1795 года двенадцать французских линейных кораблей завязали бой с пятью английскими. Французы управлялись плохо, но все-таки пяти их кораблям удалось обстреливать три неприятельские в течение нескольких часов. В результате у англичан было только тринадцать раненых и ни один корабль не пострадал настолько, чтобы его могли взять в плен. Несколько дней спустя та же французская эскадра встретилась с британской, несколько большей силы. Вследствие слабого ветра и других причин завязались только незначительные схватки, в которых участвовали восемь британских и двенадцать французских кораблей. Вся потеря первых ограничилась ста сорока четырьмя убитыми и ранеными, тогда как из французских кораблей три спустили флаг при выбытии из строя в командах их шестисот семидесяти человек; остальные девять кораблей, бывшие в сфере огня очень мало, потеряли двести двадцать два человека убитыми и ранеными. В 1796 году британский фрегат «Терпсихора» встретил французский «Вестал», равной с ним силы. Последний сдался после жаркого двухчасового боя, в котором потерял шестьдесят восемь убитыми и ранеными; у противника же выбыло из строя двадцать два человека. Об этом бое французский писатель говорит как о простом артиллерийском поединке, не сопровождавшемся какими-либо маневрами. Приведенные примеры не подобраны нарочно для доказательства, что французская морская артиллерия рассматриваемой эпохи была крайне слаба, а служат только иллюстрациями этой истины, хорошо известной современникам. «Из сравнения этой войны с Американской, – говорит сэр Говард Дуглас, – видно, что в последней потери английских кораблей в сражениях с равносильными им французскими были гораздо значительнее, чем у противника. Во времена же Наполеона огонь целых батарей линейных кораблей французов наносил врагу не более вреда, чем наносили бы два орудия, хорошо направленные».

Но не одними законодательными мерами правительство уронило боевые и вообще воинские качества корабельных команд. О пренебрежении дисциплиной и о печальных результатах этого уже упоминалось. Эти причины действовали в течение многих лет, и дух неповиновения, возникший как следствие крайних увлечений революционного характера, без сомнения, усиливался по мере того, как нижние чины видели все менее и менее способных моряков и воинов в своих офицерах, сменявших их эмигрировавших старых начальников. Освободившись от дисциплинарного режима, они неизбежно теряли и в собственных глазах. Те из них, которым беспорядок дурно содержавшегося корабля и распущенность личного состава его делались невыносимыми без сомнения, поступали так же, как те офицеры коммерческого флота, о которых писал Вилларе Жуаез. Они самовольно оставляли морскую службу, что им сходило иногда безнаказанно среди общей неурядицы той эпохи. «Воинский дух матросов совсем упал, – писал адмирал Морар де Галл 22 марта 1793 года, месяц спустя после объявления войны Англии, – если это не изменится, то мы не можем ожидать ничего, кроме поражений в боях, даже и при перевесе сил на нашей стороне. Прославленное рвение, приписываемое им (ими самими и национальными представителями), выражается только в словах патриот, патриотизм, которые они постоянно повторяют, и в кликах "Да здравствует нация! Да здравствует республика!", когда им льстят. Никакой идеи о надлежащем поведении и об исполнении своих обязанностей». Правительство считало за лучшее не вмешиваться из опасения восстановить против себя матросов. Флагманский корабль Морар де Галля, потеряв передние паруса во время шторма, безуспешно пытался повернуть через фордевинд. «Если бы у меня была такая команда, какие были прежде, – писал адмирал министру, – то я принял бы меры, которые имели бы успех; теперь же, несмотря на убеждения и угрозы, я не мог вызвать наверх и тридцати человек. Сухопутные артиллеристы и большая часть морской пехоты вели себя лучше. Они делали, что им приказывали; но матросы, даже унтер-офицеры, не показывались совсем».

В мае, уже в разгар военных действий, вспыхнул мятеж на Брестской эскадре, когда ей приказано было сняться с якоря. Чтобы добиться повиновения, морскому начальству пришлось обратиться к городскому управлению и Обществу друзей свободы и равенства. В июне де Галль опять пишет: «Я плавал на самых многочисленных эскадрах, но никогда прежде в течение года не видел столько столкновений, сколько было их в один месяц теперь, пока наша эскадра держалась соединенно». До конца августа адмирал держался в море, затем стал на якорь в Киберонской бухте, лежащей в семидесяти пяти милях к юго-востоку от Бреста. Морской Департамент, являвшийся тогда просто выразителем мнений Комитета общественной безопасности, распорядился о том, чтобы флот оставался в море впредь до получения дальнейших приказаний. 13 сентября до эскадры дошли слухи о восстании в Тулоне и о приеме там английской эскадры. Тогда к адмиралу явились депутации от различных судов, с двумя гардемаринами во главе, потребовавшими с большой наглостью, чтобы он, вопреки полученным приказаниям, возвратился в Брест. Адмирал с твердостью отказался исполнить это требование. Предложения одного из гардемаринов были таковы, что адмирал потерял самообладание. «Я обозвал их, – говорит он, – трусами, изменниками, врагами революции; и когда они отвечали мне, что все-таки снимутся с якоря, я возразил (ив тот момент я верил тому, что говорил), что в эскадре есть двадцать кораблей, на которые могу положиться, и которые откроют по ним огонь при малейших движениях их, не согласных с моими приказаниями». Адмирал, однако, ошибался, полагаясь на свои команды. На следующее утро семь кораблей поставили марсели, готовясь вступить под паруса. Тогда он лично посетил эти корабли, пытаясь добиться повиновения, но тщетно. Чтобы замаскировать свое поражение хотя формой дисциплины – если только это слово уместно в связи с тем, что произошло – он согласился созвать военный совет, составленный из офицеров и матросов, по одному с каждого корабля, для обсуждения вопроса о возвращении в Брест. Совет решил послать депутатов к представителям Конвента, бывшим тогда по обязанностям службы в Департаменте, а пока выжидать дальнейших приказаний от правительства. Формальность эта не устранила того факта, что власть перешла от начальника, назначенного государством, к совету представителей военной черни.

Депутаты с кораблей отыскали уполномоченных Конвента, один из которых явился на эскадру. Из совещания с адмиралом он узнал, что на двенадцати судах из двадцати одного был открытый мятеж, и четыре из остальных девяти должны были считаться под сомнением. Так как корабли эскадры нуждались в ремонте, то уполномоченный предписал ей возвращение в Брест. Таким образом чернь и на этот раз добилась своего. Но к тому времени в правительстве начали господствовать уже другие веяния. В июне крайняя революционная партия одержала верх в делах управления государством и не желала более допускать господствовавшую до тех пор анархию. Конвент, во главе которого стояла партия Горы, выразил крайнее неудовольствие по поводу действий флота. Хотя гнев его обрушился на адмиралов и командиров, многие из которых были отрешены от должности, а некоторые казнены, тем не менее им были изданы декреты, показывавшие, что грубое неповиновение не будет более терпимо. Правительство чувствовало себя теперь на твердой почве.

Крейсерство Морара де Галля представляет, в широком масштабе, пример того состояния, в какое пришел флот в течение трех лет, протекших со времени бунта, заставившего де Риона оставить службу. Но пример этот никоим образом не единичный. В важном средиземноморском военном порте Тулон дела шли так же плохо. «Новые офицеры, – пишет Шевалье, – добились не большего повиновения, чем старые. Команда сделалась тем, что из нее делали, она знала теперь только одно – восставать против власти. Долг и честь сделались для нее пустыми словами». Приведение нами дальнейших примеров и изложение подробностей утомило бы читателя. Вне своей страны такие люди наводили ужас скорее на союзников, чем на врагов. Один корреспондент, говоря о стоявшей в Аяччо, на Корсике, средиземноморской эскадре, к которой, видимо, относился дружественно, пишет от 31 декабря 1792 года: «Настроение флота и войск великолепно, только, надо сказать, дисциплина там недостаточна. Однажды чуть было не повесили человека, который на следующий день был признан совсем неповинным в том, в чем обвинялся агитаторами. Урок, однако, не пропал даром для матросов, которые, увидев по какому ложному пути ведут их эти палачи по профессии, выдали одного из них». Тем не менее без серьезных беспорядков дело не обошлось, и два солдата корсиканской национальной гвардии были повешены толпою матросов и солдат с эскадры… Но как необычайны были взгляды того времени, если критик мог говорить так примирительно, чтобы не сказать хвалебно, о настроении команды, проявлявшемся в таких поступках.

Вместе с упадком воинского духа команды и офицеров и материальные условия, как их, так и кораблей дошли до жалкого состояния. Некомпетентность начальников и исполнителей и беспорядок царствовали везде. Ощущался недостаток в продовольствии, одежде, дереве, такелаже, парусах. В эскадре де Галля, хотя она только что вышла в море, большая часть кораблей нуждалась в ремонте. Среди команды было очень много больных, и при этом она терпела нужду в одежде. Несмотря на свирепствовавшую на эскадре цингу, люди, почти в виду своих берегов, должны были довольствоваться солониной. Немного позже, а именно в 1795 году, с Тулонской эскадры, говорят летописи той эпохи, дезертировали почти все матросы. «Питаясь впроголодь, едва одетые, обескураженные постоянными неудачами, они только и думали о том, как бы бежать с морской службы. В сентябре для комплектации Тулонского флота недоставало десяти тысяч человек». Матросов искали по всей Франции, а они уклонялись от морской записи подобно тому, как британский матрос того времени прятался от насильственной вербовки.

После сражения, называемого англичанами Лорианским, а французами – сражением при Иль-де-Груа, в 1795 году, французский флот укрылся в Лориане, где и оставался два месяца. Так велик был недостаток в продовольствии, что команду временно распустили. Когда же суда были опять готовы к выходу в море, то «нелегко было заставить матросов возвратиться назад, понадобилось издание декрета о созыве их вновь на службу. Но даже и тогда вернулись лишь очень немногие, так что было решено отправлять корабли из порта поодиночке или, в крайнем случае, небольшими отрядами. По приходе их в Брест, команда посылалась сухим путем назад в Лориан для снаряжения других судов. Таким образом, флот отплыл оттуда тремя дивизиями, вышедшими в разное время». Часть неудач в Ирландской экспедиции 1796 года надо приписать тому обстоятельству, что люди часто коченели от холода, потому что не имели надлежащей одежды. Выдачу жалованья постоянно задерживали. Дезертировавших и выслуживших срок матросов, каков бы ни был их патриотизм, нельзя было заманить назад на службу при таких беспорядочных и тягостных условиях. Обещания, угрозы, указы оказывались недейственными. Такое положение дел продолжалось целые годы. Гражданский комиссионер флота в Тулоне писал в 1798 году по поводу приготовлений к экспедиции Бонапарта в Египет: «Затруднения по организации продовольственной части, как ни велики они, составляют лишь второстепенный предмет моих забот, которые всецело почти обращены на привлечение матросов на службу. Я дал комиссарам по исполнению морской записи самые строгие инструкции. Я пригласил муниципалитеты, депутатов Директории, начальников частей сухопутных войск помогать им; и для достижения успеха я обеспечил еще снабжение каждого матроса прогонными деньгами и жалованьем за месяц вперед. Но так как закоренелое неповиновение матросов в большей части западных портов и их явное отвращение к службе сводили почти к нулю усилия морских комиссионеров, то я послал из этого порта (Тулон) офицера, твердого и энергичного», на помощь им. «Наконец, после того как были приняты все возможные меры, часть матросов из западных округов возвратилась сюда. Однако и теперь еще осталось много дезертиров, которые неослабно преследуются».

Главными причинами неуспеха комплектации судов командами были тяжкие условия службы и неправильность в выдаче матросам жалованья, что тяжело отзывалось на их семьях. Даже еще и в 1801 году адмирал Гантом дает следующую трогательную картину положения вверенных ему офицеров и нижних чинов: «Я еще раз обращаю ваше внимание на ужасное состояние, до которого доведены матросы, не получающие содержания в течение пятнадцати месяцев, голые или едва прикрытые рубищем, голодные, упавшие духом, одним словом, совсем приниженные под бременем глубочайшей и унизительнейшей нищеты. Было бы ужасным заставить их предпринять в таком состоянии долгое и без сомнения мучительное зимнее крейсерство». Тем не менее именно при таких условиях адмирал совершил переход из Бреста в Тулон среди зимы. Тогда же он говорил, что офицеры, не получая ни жалованья, ни столовых денег, жили в таких условиях, которые уронили их в собственных глазах и лишили их уважения со стороны команды. Именно около этого времени командир корвета, захваченного британским фрегатом, будучи предан затем, по обычаю, морскому суду, говорил в защиту себя следующее: «Три четверти экипажа были больны морской болезнью с того времени, как я оставил мыс Сепет, до прихода в Маон. Прибавьте к этому неблагонамеренность и в то же время панический страх, охвативший мою команду при виде фрегата: почти все думали, что это линейный корабль. Прибавьте к этому, наконец, что матросы мокли, обдаваемые волнами в течение двадцати четырех часов, не имея возможности переменить одежду, так как я располагал лишь десятью запасными куртками на весь корвет». Качества команды, условия их жизни и причина, почему хорошие матросы уклонялись от службы, достаточно ясны из этих описаний. Даже в год Трафальгарской битвы команды не снабжались надлежащим образом ни койками, ни одеждой.

Если разумные, заявляющие о себе существа – люди были в таком пренебрежении, то неудивительно, что с нуждами безгласных кораблей совсем не считались. Трудно сказать, что было причиной частых аварий во флоте в начале войны: дурное ли управление кораблями или плохое вооружение их. Факт ухода шести линейных кораблей, под командой адмирала ван Стабеля, от эскадры лорда Хоу в 1793 году приписывали превосходству их мореходных качеств и лучшей установки мачт на них. В следующем году депутат Конвента Жан Бон С. Андре, сопровождавший большую океанскую эскадру, старался объяснить те частые аварии, которые случались даже и в хорошую погоду, последствиями проявлявшегося будто бы в прошлое царствование предумышленного намерения уничтожить французский флот. «Это пренебрежение, – писал он, – как и многое другое, входило в систему разорения флота беспечным отношением ко всем составным частям его». Между тем хорошо известно, что Людовик XVI обращал особенное внимание на материальные нужды флота и развитие его. Нет необходимости объяснять печальное состояние кораблей, – корпус и все вооружение которых так легко подвергаются порче при небрежном уходе за ними, – чем-нибудь иным, кроме общего беспорядка, характеризовавшего пять последних лет царствования короля, лишенного власти. За это время жалобы и хорошо обоснованные указания на недостаток материалов для ремонта и вооружения кораблей усиливаются. В этом недостатке скорее, чем в небрежном отношении к своему делу портовых чиновников в Бресте надо видеть причину жалкого снаряжения эскадры, посланной в 1794 году, по упорному настоянию Комитета общественной безопасности, в то зимнее крейсерство в Бискайском заливе, о бедствиях которого мы говорим ниже.

Крайне плохо была снаряжена и Ирландская экспедиция 1796 года, отправившаяся в декабре, и следовательно, также зимняя. Это и неудивительно, так как, приняв во внимание, что господство англичан в море затрудняло торговые сношения, нельзя было ожидать, чтобы к тому времени недостаток своевременных заготовлений не сказался еще сильнее, чем сказывался ранее. Рангоут ломался, такелаж лопался, паруса рвались… А на некоторых кораблях между тем совсем не было запасных парусов. В 1798 году снаряжение в Тулоне экспедиции Бонапарта в Египет встретило величайшие затруднения. Уполномоченный по делам флота выказал много рвения и деятельности и не боялся принимать на себя ответственность. Но флот отплыл для неведомого ему назначения почти без запасных рангоута и такелажа, и три из тринадцати кораблей его были совсем непригодны для морского плавания. Два были признаны таковыми еще за год перед тем, а на третьем не решились поставить надлежащего артиллерийского вооружения. В январе 1801 года вышла из Бреста под командой адмирала Гантома эскадра из семи линейных кораблей, получившая весьма важное назначение – доставить в Египет пятитысячный отряд солдат в подкрепление действовавшей там армии. Войдя в Средиземное море, адмирал, основательно или нет, пришел в отчаяние и повернул к Тулону, где и стал на якорь после 26-дневного плавания. Вот донесение его о состоянии эскадры в течение и после этого короткого крейсерства: «Индивисибле» потерял две стеньги, и у него не осталось ни одной запасной; лонг-салинги на грот-мачте треснули так, что не могли держать новой стеньги. На «Дессайкс» треснул бушприт. «Конститьюон» и «Жан Бар» были в таком же положении, как и «Индивисибле», так как ни на том, ни на другом нечем было заменить потерянные грот-стеньги. «Формидейбл» и «Индомитейбл» в ночь выхода эскадры в море подрейфовали на якорях, и им пришлось обрубить якорные канаты. Вследствие случившегося при этом столкновения между ними они оба получили повреждения бортов у ватерлинии, которые нельзя было исправить в море. Наконец, на всех судах был недостаток такелажа, заставлявший крайне тревожиться за последствия: мы вышли из Бреста, не получив ни одной запасной бухты троса, а тот такелаж, который пришлось употребить на скудное вооружение нашей эскадры, был так плох, что мы в каждый момент могли оказаться в опасности». Нет необходимости цитировать далее перечень этих злоключений, в которых играли роль и недостаток искусства моряков, и плохое вооружение кораблей. Нет также необходимости стараться отделить одну из этих причин от другой.

Теперь нами сказано уже достаточно для выяснения общего состояния французского флота в последние десять лет восемнадцатого столетия. И мы считаем, что это выяснение заняло в нашем изложении место и отняло у читателя время не даром, так как упомянутое состояние флота, продолжавшееся также и во времена империи, было настолько же несомненно главной причиной постоянных поражений этого флота, насколько упадок морской силы Франции и Испании, достигший критической точки при Трафальгаре, был главным фактором в конечном результате, завершившемся при Ватерлоо.

Мы увидим, что Великобритания принимает участие в войне против Франции в союзе со многими державами Европы. Последние, однако, одна за другой, отпадают от союза, и в конце концов это островное королевство – с населением, не превосходившим двух пятых населения Франции, вынужденное еще считаться с недоброжелательством Ирландии – оказывается в единоборстве с мощным натиском революции. Не теряя энергии, снова организует оно коалиции за коалициями, но слабые узлы их с такой же энергией разрубаются победоносным мечом французской армии. Великобритания продолжает стойко обороняться одна. Уничтожение союзных флотов при Трафальгаре и упрочившееся преобладание ее флота, явившееся следствием огромных материальных потерь и еще более морального унижения флота ее противника, позволило ей после восстания на Пиренейском полуострове предпринять наступательные действия, опиравшиеся безусловно на господство ее на море. Действуя в Португалии и Испании, Англия поддерживает в постоянном раздражении ту испанскую язву, которая истощила наполеоновскую империю. Франция, как это неоднократно бывало и раньше, сражаясь с Германией, должна была в тылу у себя считаться с Испанией.

Остается еще вкратце очертить состояние других флотов, принимавших участие в этой великой борьбе, и затем рассмотреть со всех сторон стратегические условия в ту эпоху, когда эта борьба началась.

Британский флот был далеко не в образцовом состоянии, и он не мог опереться в своей организации на такой административный рецепт, какой Франция всегда имела в законоположениях и постановлениях, явившихся плодами деятельности Кольбера и его сына. В Адмиралтействе и в портах, как в метрополии, так и в колониях, царили беспорядок и растраты, если не прямые хищения. Как это обыкновенно бывает в государствах с представительными правительствами, военные учреждения пришли в упадок в течение десятилетнего мира. Но если администрации недоставало системы, если должностные лица ее относились к своим обязанностям небрежно или бесчестно, то флот сам по себе, хотя и стоивший стране дороже, чем должен был стоить, был в цветущем состоянии. Он обладал наличной и еще более резервной силой, источниками которой были свойства и промыслы населения, прочные традиции, глубоко пустившие свои корни в далеком прошлом, и, что особенно важно, корпорация офицеров – ветеранов последней и даже предшествовавших ей войн. Многие из этих участников славных подвигов были и теперь еще в той поре жизни, которая отвечает требованиям, предъявляемым военачальникам, и были проникнуты теми профессиональными воззрениями и обладали теми знаниями и опытом, которые от хорошего начальника передаются быстро и сами собою подчиненным. Тот, кто знаком с морской историей, найдет в списке адмиралов и командиров английского флота в 1793 году и тех, которые сражались уже под начальством Кеппеля, Роднея и Хоу, и тех, которым еще предстояло пожинать боевые лавры в качестве сподвижников Худа, Джервиса, Нельсона и Колингвуда.

К этой корпорации офицеров, без сомнения, надо присоединить как важный фактор силы флота и многочисленный личный состав хорошо обученных и опытных матросов, оставленных на службе, по выбору, и при уменьшенном комплекте мирного времени. Этот личный состав служил как бы ядром, около которого можно было быстро собрать в стройную организацию все население, занимающееся мореходными промыслами и годное для военно-морской службы. Сила Великобритании заключается, однако, в многочисленном контингенте коммерческих моряков, и нахождение многих из них во всякий данный момент в дальних плаваниях составляло всегда для нее источник затруднений при комплектовании флота в начале войны. Матрос торгового флота обыкновенно недружелюбно относится к военной службе: ему, как и офицеру этого флота, тяжело нести ярмо судовой дисциплины, пока не привыкнет к нему. Поэтому Великобритания, при отсутствии системы, подобной французской морской записи, прибегала к принудительному набору. Мера эта, хотя и установленная законоположениями, при приведении ее в исполнение сопровождалась беззакониями и насилиями, необычными для нации, которая так любит и законность, и свободу. Но даже и при соединении принудительного набора с добровольной записью во флот, при больших войнах всегда ощущался недостаток команды, так что туда принимались охотно в большом числе иностранцы каких угодно национальностей, а также допускался на службу очень плохой элемент местного населения. «Подумайте, – писал Колингвуд, – как велик должен быть среди судовых команд в таком флоте, как наш, процент негодяев всякого разбора, готовых на всякое преступление. И когда они будут в преобладающем числе, то каких бед должны мы будем опасаться от сатанинских подстрекательств и влияния массы таких господ».

Материальное вознаграждение матросов и некоторые условия их жизни на корабле оставляли желать очень многого. Жалованье не увеличивалось со времен Карла II, хотя цены на все необходимые предметы житейского обихода возросли на тридцать процентов. Требования службы, вместе с опасением дезертирства матросов, привели к тому, что последних строго ограничивали в отпусках на берег, даже в отечественных портах, и им приходилось подолгу не видеть своих семей. Дисциплина, слишком мало определенная и ограниченная законом, зависела от характера начальника и на различных кораблях была различна. В то время как на одних допускались нецелесообразные послабления, на других практиковались наказания жестокие и мучительные. Рядом с этим, однако, среди офицеров, как слабо относившихся к дисциплине, так и строго поддерживавших ее, все увеличивалось число таких, которые смотрели на заботу о здоровье и довольстве команды как на дело, составлявшее их первую обязанность и входившее в их интересы. Вследствие этого на эскадрах, плававших под командой Джервиса, Нельсона, Колингвуда и их современников и несших самую суровую и продолжительную службу при отчуждении от внешнего мира, при условиях утомительно-однообразных, вообще неблагоприятных для здоровья, были достигнуты такие результаты в санитарном отношении, лучше которых не достигали, быть может, никогда, если рассматривать их по отношению к тогдашнему состоянию гигиены как науки… Нельсон в течение двухлетнего крейсерства, в котором ни разу не оставлял не только своей эскадры, но и своего корабля, часто говорит с гордостью, почти с торжеством, о состоянии здоровья своих команд. После своей погони за флотом Вильнева в Вест-Индию, он пишет: «Болезнь не унесла у нас ни одного офицера и ни одного матроса с тех пор, как мы вышли из Средиземного моря», т. е. в десятинедельный период. На его кораблях, должно быть, было около семи тысяч человек. Во французской же и испанской эскадрах, которые он преследовал, болезни свирепствовали. «Союзники высадили тысячу больных на Мартинике и похоронили по меньшей мере столько же за время их стоянки там». Колингвуд пишет: «Я не отдавал якоря пятнадцать месяцев, и в день Нового года у меня совсем не было больных – ни одного человека». Еще год спустя мы читаем в его письмах: «Несмотря на всю эту работу в море, при условии, что команда ни разу не получала ни свежего мяса, ни овощей, на моем корабле не было ни одного больного. Скажите это доктору». «На его флагманском корабле было обыкновенно восемьсот человек; в течение одного крейсерства он более восемнадцати месяцев не заходил в порт, и во все это время в корабельном списке больных было обыкновенно только человека четыре сразу и никогда не было более шести». Такие результаты неоспоримо показывают, что команда была хорошо одета, хорошо питалась и что вообще о ней хорошо заботились.

Надо было ожидать в описываемую нами эпоху, что и в английском флоте, при том смешанном характере его команд, о котором мы говорили выше, и при серьезных и суровых испытаниях, каким подвергались они в первые годы войны, будут случаться мятежи и бунты. Они действительно и случались, соперничая с происходившими во французском флоте, если даже не превосходя их по размерам. Руководителями их были обыкновенно люди, получившие лучшее образование и обладавшие большим развитием, чем матрос среднего уровня, и согласившиеся нести ярмо матроса из нужды, которой подверглись по склонности к пьянству, преступности или просто по непригодности к какому-либо делу. Отличительными чертами этих мятежей, в противоположность французским, были логичность и уважение к закону, которые сначала смягчали их характер и которые показывают, как сильно влияли на матросов военного флота Англии свойственные всей нации чувство законности, сознание долга и необходимости дисциплины. Жалобы команды, оставлявшиеся без внимания, когда они высказывались покорно, приходилось признавать справедливыми, как только мятеж вынуждал серьезно разобрать их. Форма дисциплины соблюдалась командой даже и тогда, когда она отказывалась выйти в море прежде удовлетворения ее требований, причем такие отказы были возможны лишь в тех случаях, «когда не шло вопроса о встрече неприятельского флота». Офицерам, вообще говоря, оказывалось уважение, хотя некоторых из них, возбуждавших ненависть команды особенной строгостью, и приходилось списывать с корабля. Приводим следующий знаменательный пример того, как сочувственно относились матросы к тем, которые считали своим долгом повиновение приказаниям, хотя бы последние были и невыгодны им. На одном корабле мятежники решились повесить лейтенанта, застрелившего одного из их товарищей. Офицер стоял уже под ноком реи с петлей на шее, когда адмирал заявил, что считает только себя ответственным за поведение лейтенанта, так как сам приказал ему стрелять, а это приказание, в свою очередь, согласно с инструкциями Адмиралтейства. Матросы попросили прочесть эти инструкции и, удовлетворившись ими, отказались от своего преступного намерения повесить офицера.

Капитан Брентон, морской историк, служил вахтенным офицером на корабли «Агамемнон», который долго был в руках мятежников. Он говорит: «Матросы, вообще говоря, вели себя во время мятежа с гуманностью, делающей честь не только им самим, но и национальному характеру. Правда, они вымазали смолой и вываляли в перьях доктора с одного корабля, стоявшего в устьях Темзы, но это за то, что он пьянствовал пять недель в своей каюте и пренебрегал своими обязанностями по отношению к пациентам. Поэтому упомянутый поступок мятежников принадлежит к числу таких, которые лорд Бэкон назвал бы отправлением дикого правосудия. Делегаты от команды «Агамемнона» оказывали почтение всем офицерам, кроме командира, которого, впрочем, после первого дня никогда не оскорбляли, а скорее относились к нему пренебрежительно. Они просили позволения у лейтенантов наказать одного матроса, который, по халатности ли или намеренно, присвоил себе мясное блюдо, принадлежавшее кают-кампаний, вежливо предложив, впрочем, потом отдать вместо него свое». Однако фатальные последствия неповиновения – первые проявления которого действительно имели основания и характеризовались известной сдержанностью – сказывались долго. С матросами случилось то же, что бывает с лошадью, почувствовавшей свою силу: самообладание и логичность требований, отличавшие первые движения их, уступили место проявлениям иного свойства. Позднейшие мятежи серьезно угрожали государству, и мятежный дух пережил те причины, которые вызвали его и которые потом были уже устранены.

Усилия удовлетворить требованиям такой большой и широко разбросанной морской силы, как великобританская, даже и при наилучшей администрации и разумной экономии, не могли не сопровождаться иногда большими неудачами. Кроме того, военные действия не позволяли отзывать корабли с театра войны в порты для ремонта и переснаряжения их так часто, как этого требовали суровые крейсерства. Но в общем, благодаря заботливости и предусмотрительности Адмиралтейства, вооружение флота было в удовлетворительном состоянии. В 1783 году было сделано распоряжение «об организации обильных складов припасов, для каждого мореходного судна отдельно, и о наполнении магазинов в нескольких портах материалами, не подвергающимися порче от долгого хранения».[2] Мера эта была испытана, и механизм приведения ее в исполнение улучшен после двух частных вооружений английского флота для действий против Испании в 1790 году и против России в 1791 году. Так что в 1793 году, уже через несколько недель после указа о вооружении, число линейных кораблей, бывших в готовности, возросло от двадцати шести до пятидесяти четырех, а число снаряженных судов всех типов – от ста тридцати шести до двухсот, и даже более. С такой же энергией и предусмотрительностью действовала Великобритания и во время войны. Для нее было настолько же важно помешать доставке из Балтики корабельного леса и материалов корабельного вооружения во Францию, насколько и обеспечить в должной мере такую доставку в свои порты. При этом она имела основание опасаться, что захват ею отдельных судов и караванов с названным грузом, предназначавшихся для Франции, поведет, как это бывало и раньше, к осложнениям в ее отношениях с северными державами. «В 1796 году запасы в корабельных магазинах истощились настолько, что нельзя было надеяться, чтобы их хватило до конца ожидавшейся войны. Но правительство, предвидя скорый разрыв, позаботилось об обильном пополнении их: корабельный лес был вывезен из Адриатики, рангоутные деревья и пенька из Северной Америки и много материала было вывезено из Балтики. Через Зунд в течение этого года прошли четыре тысячи пятьсот судов, нагруженных главным образом корабельным лесом, зерном, салом, кожей, пенькой и железом. В то же время было предписано соблюдение самой строгой экономии в портах и на военных кораблях».

Экономическое состояние британского корабля той эпохи было крайне стеснительно: он снабжался всем необходимым в обрез, должен был рассчитывать каждую мелочь и мог лишь очень скудно пополнять израсходованные материалы. При таких условиях находчивость командира и офицеров играла большую роль в обеспечении боевой готовности корабля. «Некоторые, – писал Колингвуд, – обладающие даром предвидения ближайших нужд, снабжают свои суда и поддерживают постоянный достаток на них как по волшебству, тогда как другие, менее предусмотрительные, могли бы опустошить порт и все-таки терпели бы нужду». Об одном из командиров он говорит: «Ему никогда не следовало бы плавать иначе как в сопровождении транспорта». Рядом с этим Нельсон пишет о Трубридже: «Он всегда находил столько же средств, сколько у его старого «Каллодена» оказывалось дефектов». Один лейтенант той эпохи живо описывает, какую тревогу переживал экипаж в темные ночи или в свежую погоду вблизи неприятельского берега, когда безопасность корабля могла зависеть «от сомнительной крепости того или другого браса или галса». В переписке Нельсона часто упоминается о таком недостатке в корабельном вооружении.

После ознакомления читателя с состоянием английского и французского флотов с рассмотренных выше сторон перейдем теперь к сравнению сил их по числовым данным, сообщенным британским историком Джемсом, сведения которого всегда носят отпечаток тщательного изучения и отличаются точностью. Не считая ненадежных или еще недостроенных судов, можно принять, что морская боевая сила англичан состояла из ста пятнадцати линейных кораблей, а такая же сила французов – из семидесяти четырех линейных кораблей; при этом на первых было 8718 орудий, а на вторых – 6002. Автор доказывает, что, вследствие большего калибра французских орудий, вес бортового залпа всей баталии – представляющий несомненно самую правильную меру сравнения силы артиллерии – во французском флоте был только на одну шестую менее, чем в английском, так как в первом этот вес, в английских фунтах, составлял 73 957, а во втором – 88 957. Эти данные, очевидно, приняты и французским адмиралом Ла Гравьером и не отличаются существенно от тех сведений о силе французского флота в эпоху падения монархии, которые находим в описаниях других французских авторов.

Испанский военный флот состоял тогда из семидесяти шести линейных кораблей, пятьдесят шесть из которых были в хорошем состоянии. Прямых и подробных сведений об их вооружении не имеется, но на основании многих данных, рассеянных в морских летописях Испании, можно безошибочно заключить, что действительная боевая сила ее на море была много ниже, чем говорит о ней упомянутый численный состав ее полной линии баталии. Портовая администрация разделяла общую вялость разлагавшегося королевства. Офицеры не имели ни опыта, ни знаний. В командах было очень мало хороших матросов, и они были набраны большей частью с улиц, если не прямо из тюрем. «Испанцы в ту эпоху, – говорит Ла Гравьер, – уже не были серьезными противниками. В Сент-Винсентском сражении на каждом из линейных кораблей едва насчитывалось от шестидесяти до восьмидесяти сносных матросов. Остальная часть команды состояла из рекрутов, которые впервые видели море и были завербованы для службы во флоте лишь несколько месяцев назад из деревенского населения внутренних областей или из отбывавших наказание в тюрьмах. Английские историки сообщают, что когда этим рекрутам приказывали идти в море, они падали на колени, крича со слезами, что скорее хотели бы быть убитыми на месте, чем найти верную смерть в такой опасной службе».

«Доны, – писал Нельсон в 1793 году, после посещения им Кадиса, – умеют строить прекрасные корабли, но не могут подготовить для них людей. Теперь у них в Кадисе отбывают кампанию четыре первоклассных корабля. Суда эти превосходны; команда же на них ужасная. Я уверен, что гребцы наших шести барж, т. е. отборные люди экипажа, могли бы взять любой из них». – «Если тот флот из двадцати одного линейного корабля, с которым мы должны соединиться у Барселоны, комплектован командой так же, как и стоящие в Кадисе суда, то нельзя ожидать, чтобы он сослужил нам службу, хотя что касается самих кораблей, то я должен сказать, что никогда не видел лучших военных судов». Несколько недель спустя он встретился с упомянутым испанским флотом. «Доны в течение нескольких часов тщетно пытались стать в строй, сколько-нибудь похожий на строй кильватера. Впрочем, испанский адмирал послал к лорду Худу два фрегата с извинением, что флот его должен идти в Картахену, так как на нем тысяча девятьсот человек больных. Капитан фрегата сказал при этом, что такое состояние команды не удивительно, потому что флот был в море шестьдесят дней. Такое заявление показалось нам смешным: мы объясняем хорошее состояние здоровья команды на нашей эскадре пребыванием ее в море еще более продолжительное время. Факт этот дает мне мерку мореходных способностей испанцев. Пусть они подольше остаются в настоящем состоянии». В 1795 году, когда Испания заключила мир с Францией, он писал: «Я знаю, что Франция давно уже предлагала Испании мир за четырнадцать вполне снаряженных линейных кораблей. Я полагаю, что здесь не предполагалась комплектация их испанской командой, так как такая комплектация повела бы непременно к потере их». «Их флот плохо комплектован командой и, я думаю, еще хуже – офицерами; кроме того, он не обладает хорошим ходом». «От того обстоятельства, что Испания заключила с Францией мир, можно ожидать многого – может быть, и войны с нами; в таком случае с флотом ее (если только теперь он не лучше, чем был в дни союза с нами) мы управимся скоро».

Капитан Джелил Брентон, выдающийся британский офицер той эпохи, находясь перед войной по службе в Кадисе, получил разрешение вернуться в Англию на испанском линейном корабле «Сент-Эльмо», со специальной целью ознакомиться с организацией службы на нем. Он говорит: «Этот корабль был выбран для посылки в Англию, как лучший в испанском флоте по состоянию дисциплины. Командиром его был дон Лоренцо Гойкочеа, храбрый моряк, командовавший ранее одним из кораблей, уничтоженных при Гибралтаре в 1782 году. В этом плавании я имел случай видеть, как чувствуют себя испанцы в море. Однажды, когда пришлось взять у марселей два рифа и держаться к ветру, в кают-компании сочли излишним накрывать стол для обеда. Командир, обыкновенно обедавший вместе с другими офицерами согласно обычаю в том флоте, сказал мне, что все офицеры больны морскою болезнью, и потому ни один из них не в состоянии сидеть за столом, и приказал подать обед в своей каюте для себя и для меня. И таким образом всегда, когда свежая погода не позволяла офицерам собираться за стол, я завтракал или обедал очень уютно вдвоем с командиром. Так как благополучию плавания корабля придавалось весьма большое значение (он должен был доставить денежное вознаграждение за инцидент в Нутка-Зунде), то на нем находился английский лоцман, для того чтобы обеспечить безопасность его у берегов Англии. Однажды ночью, за несколько дней до прихода в Фальмут, корабль, шедший под всеми парусами, был застигнут сильным шквалом от норд-оста, и я был разбужен лоцманом, который, стуча ко мне в дверь, кричал: "М-р Брентон! М-р Брентон! Вставайте, сэр, корабль удирает с этими испанцами!" Выйдя на палубу, я увидел, что он был совершенно прав: судно уходило от Англии со скоростью двенадцати узлов при общем смятении экипажа; оно – употребляя здесь комичное выражение одного морского офицера – неслось как французская почтовая карета. Потребовалось несколько часов на то, чтобы привести все в порядок».

Наполеон в 1805 году приказал адмиралу Вильневу считать два испанских корабля равносильными одному французскому; а между тем последний не мог выдержать сравнение с английским того же типа. Впрочем, справедливость требует сказать, что, говоря о сражении Кальдера, Наполеон заметил, что испанские моряки сражались, как львы.

Голландия, бывшая сначала в союзе с Англией, а затем перешедшая на сторону ее противников, имела сорок девять линейных кораблей, которые, однако, вследствие мелководья у берегов Голландии были большей частью малого водоизмещения. Фрегаты имели также слабую артиллерию. Кроме всего этого, суда голландского флота были в плохом состоянии, так что он не имел серьезного значения ни для одной из воюющих сторон.

У Португалии было шесть линейных кораблей, а у Неаполя – четыре, и соединенная сила их в течение первых лет войны служила серьезной поддержкой для британского средиземноморского флота. Но поступательное движение французов под начальством Бонапарта на том и другом полуострове принудило эти государства к нейтралитету еще до конца столетия.

Флоты Балтийских держав и Турции не принимали в войне участия, которое требовало бы рассмотрения здесь их сил в ту эпоху.

Глава III. Политическое и стратегическое положение дел в Европе и события 1793 года

Вскоре после объявления войны Великобритании, а именно 7 марта 1793 года, Национальный конвент объявил войну также и Испании. Французская республика была теперь охвачена цепью врагов, окружавшей ее и с моря, и с суши кольцом, которое прерывалось только со стороны горной границы Швейцарии.

Чтобы проследить за ходом войны и критически оценить образ действий воюющих держав – как в отдельности, так и по отношению к тому союзу, части которого они составляли – необходимо предварительно ознакомиться с положением дел в Европе как с политической, так и военной точек зрения, а также принять в расчет стратегические условия в тот момент, когда открылись враждебные действия.

Противниками Франции были организованные государства, с правительственными учреждениями, которые, хотя и различались между собой по степени устойчивости и целесообразности, принадлежали все, за исключением учреждений Великобритании, к одному и тому же строю, уже близкому к ниспровержению. Революционные и наполеоновские войны заставили эти государства сплотиться во имя того общего их прошлого, традиции совершенно не согласовались с мероприятиями, выдвинутыми Францией в ее усилиях провести в жизнь философские принципы восемнадцатого столетия. Две наиболее могущественные державы на континенте, Австрия и Пруссия, в недалеком прошлом шли попеременно рука об руку с Францией в качестве ее союзниц, с другой стороны, они, также недавно, вели враждебные действия друг против друга и все еще ревниво соперничали за преобладание в Германии. Приняв теперь участие в революционной войне в качестве формальных союзниц, они были неспособны действовать в согласии вследствие взаимного недоверия и военных традиций. Это мешало им извлечь выгоды из дезорганизованного состояния, в которое Франция была ввергнута народными страстями, и из которого деспотизм Конвента еще не извлек ее.

Мелкие германские государства следовали за великими державами, сообразуясь каждое со своею безопасностью и с выгодами, представлявшимися им в ту смутную эпоху, какую переживала тогда Европа. Некоторые из них присоединились к Франции, как к могущественному соседу, который в прошлом поддерживал их против угнетавших их больших германских монархий. Другие поначалу не могли питать симпатий к Конвенту с его нивелирующими социальными задачами. Позднее, когда агония революции уступила место организованному правительству, старые политические связи пересилили недавнее социальное предубеждение, и упомянутые мелкие государства Германии естественно подчинились снова влиянию Франции.

Стратегическое положение Испании способствовало в ту критическую эпоху тому, чтобы Европа считалась с нею. Симметричные очертания полуострова, громадное, по сравнению с незначительными размерами его территории, протяжение береговой линии, достаточное число хороших гаваней, физическая организация и уединенность от других держав континента – все это вместе указывает на то, что сила Испании должна опираться на могущественный флот, которого, при этом, настоятельно требовала обширная сеть ее колоний. Перечисленные выгоды ее положения в морском отношении умаляются, правда, тем нарушением сплошности ее территории и береговой линии, виновницами которого являются врезавшаяся в нее Португалия, а также морская сила Англии, отнявшая у нее Гибралтар. Лиссабон в руках неприятеля ее разделяет порты Ферроль и Кадис, так же как Гибралтар разделяет Кадис и Картахену. Но эти минусы в значительной мере вознаграждаются размерами ее территории, полуостровной формой ее и трудностью доступа к ней со стороны ее единственной континентальной границы – Пиренеев. Ее положение, с оборонительной точки зрения, весьма сильно. Каждый раз, когда ход событий делает Францию центром европейских интересов – каким эта необыкновенная держава сделалась в 1793 году и каким постоянно стремится сделаться благодаря гению своего народа – внешнее воздействие Испании приобретает двойной интерес. Военное значение ее при возникновении революционных событий можно характеризовать тем, что она господствовала на Средиземном море и угрожала Франции с суши с фланга и тыла. Несмотря на Гибралтар, Испании надлежало бы решать вопросы о допущении или недопущении британского флота в Средиземное море, доставлении варварийской и сицилийской пшеницы для голодавшего населения южной Франции, выходе французского флота из Тулона и возможности для французской армии двинуться против германцев и пьемонтцев, не опасаясь оставить в тылу у себя страну, где кипело восстание. Политическое положение Италии, разделенной, подобно Германии, на множество мелких государств, но не имевшей, как последняя, таких сильных центров, около которых эти государства могли бы группироваться, совершенно предоставляло Испании господство на Средиземном море. Но все эти ее преимущества были парализованы плохим управлением страной и плохими военными учреждениями. Испанский флот был посмешищем для Европы, состояние финансов Испании зависело от колоний и, следовательно, от господства на море, а этого-то господства она и не имела. Вместе с тем, при расстроенной казне и плохой военной администрации, ее армия, несмотря на достойных вождей, какие предводительствовали ею сначала, производила мало впечатления даже на неорганизованные тогда еще полчища французов, и в результате постыдная для нее война скоро завершилась унизительным миром.

Для Великобритании, раз она решилась на войну, путь сравнительно был ясен, так как указывался характером ее военной силы и ее историей в предшествовавшее столетие. Со времен Карла II она была то союзницей, то врагом Австрии, Пруссии и Голландии. В своих частых войнах она видела Испанию то в числе нейтральных, то в числе враждебных ей держав, но в обоих случаях, без существенного влияния на ход событий. Франция же всегда была ее врагом, иногда тайным, но обыкновенно открытым. Проникнутые этой традиционной враждой, правительство и народ Великобритании единодушно признали, что главная опасность грозит им со стороны Франции, в поражении которой и видели поэтому объект своих военных действий. От этого объекта не отвратили их никакие ревнивые происки сильнейших из их союзников. Испания одна только могла быть столько же нежелательной соперницей, сколько и сильной поддержкой на той водной равнине, которую Великобритания считала своим владением. Испанские военные суда были многочисленны, но британское Адмиралтейство скоро увидело, что испанский военный флот, вследствие плохих качеств его офицеров и команды, не мог угрожать серьезно преобладанию Великобритании на океане. Хотя иногда и он мог бы ставить ей тяжелые затруднения, особенно Испания была бы подозрительной союзницей. Однако согласные действия обоих флотов при открытии войны надежно обеспечили на время для Великобритании господство на Средиземном море и свободу доступа к южной Франции.

Россия, хотя и высказавшаяся открыто против Французской революции, не приняла деятельного участия в первоначальных военных операциях, если не считать заключения ею 25 марта 1793 года конвенции с Великобританией, согласно которой прибалтийским провинциям запрещалось вести с Францией торговлю хлебом и материалами кораблестроения и корабельного вооружения, и на которую рассчитывали как на средство принудить Францию к миру. Россия была тогда деятельно занята своими проектами против Польши, и несколько дней спустя, 9 апреля 1793 года, был издан императорский указ о слиянии некоторых частей этого королевства с империей. Этот указ, вместе с прусским декретом 25 марта, завершил второй раздел Польши – промежуточный шаг к окончательному разделу в 1795 году. Окончательный же раздел явился результатом целого ряда тех наступательных действий против Польши, которые велись в течение двух лет перед тем обеими державами.

Менее значительные государства Европы старались занять по возможности безопасное для себя положение в этом великом военном перевороте, который оставлял несравненно меньше места для нейтралитета, чем большая часть других войн. Швеция и Дания усиленно старались удержаться в стороне от потока страстей и сохранить за собой коммерческие выгоды, всегда пожинавшиеся нейтральными флагами в морских войнах. Удаленность их от театра войны в первый ее период и полуостровное положение Швеции позволяли им долго не принимать активного участия в войне. Позднее единодушие России с Великобританией в традиционном нежелании последней делать уступки притязаниям нейтральных сторон лишили малые страны средств для осуществления своих намерений.

Голландия, как бывало и ранее, разделилась на две партии – профранцузскую и проанглийскую, но в 1793 году держала бразды правления последняя. Имея во главе себя Оранский дом, она направляла политику государства согласно договору об оборонительном союзе 1788 года, заключенном Голландией с Великобританией. В дальнейшем политика Соединенных Провинций менялась следуя за фортуной войны: в них всегда главенствовала партия, дружественная победителю: французская, когда французы одерживали верх над своими врагами, и пробританская, когда французы терпели неудачи. Нейтралитет был невозможен для открытой континентальной страны, лежавшей так близко к арене великого пожара. Если не принять в расчет непосредственной опасности, угрожавшей Голландии со стороны деятельности французского Конвента и его декретов от 19 ноября и 15 декабря, то надо признать, что она должна была бояться более британского флота, не имевшего соперника, чем французских армий, против которых в 1793 году ополчились самые могущественные военные державы Европы. В то время Соединенным Провинциям принадлежали, кроме Явы и других владений на Дальнем Востоке, различные колонии в Вест-Индии и Южной Америке, остров Цейлон и мыс Доброй Надежды. Последние два владения окончательно перешли в руки Великобритании, хотя она владела временно и всеми остальными, после того как Голландия в 1795 году сделалась зависимой от Франции.

Португалия осталась верной своему традиционному союзу с Великобританией и приобрела чрезвычайное значение, когда переход Испании на сторону Франции заставил британский флот оставить Средиземное море. Формальная связь между двумя державами была на короткое время порвана гением и силой Наполеона, но при восстании Испании в 1808 году не заглушенные еще старые чувства снова взяли верх, и Португалия сделалась базой для британской армии, подобно тому, как в прежнее время она служила безопасной гаванью для британского флота.

В северной Италии обширные размеры Пьемонта и сопредельность его с Миланским и Мантуанским герцогствами дали средства для образования сильного центра сопротивления этих трех государств их общему врагу. Вокруг них могли бы легко объединиться и мелкие итальянские государства, но вялость австрийского и местных правительств и ревнивые отношения между ними помешали им действовать с необходимым согласием и решимостью. В центре полуострова папа, конечно, употреблял все свое огромное влияние и, насколько мог, пользовался своей светской властью против революции. На юге Бурбонское королевство Обеих Сицилии, с его столицей Неаполем, находилось под влиянием королевы – сестры Марии Антуанетты. Военная сила этого королевства, подобно тому, как и в Испании, пришла в жалкое состояние вследствие плохой администрации и при этом была еще парализована отдаленностью от театра действительной войны, но относительно истинных стремлений этой монархии сомнений быть не могло. Она, как и всегда бывает с государствами, правительства которых слабы и дезорганизованы, прибегала к уловкам и уверткам, когда на нее оказывали давление, и изменяла своим обещаниям, когда это давление устранялось, но все-таки по мере возможности она помогала союзникам и была полезной базой для британского флота в Средиземном море.

В эпоху Французской революции Турция была в состоянии крайней дезорганизации и бессилия. Турецкая империя тогда еще не была признана критическим для равновесия Европы элементом, но ее территориальные границы были значительно шире, чем теперь. На севере владения Турции распространялись тогда за Дунай, через Валахию и Молдавию до берегов Днестра, а на юге включали Грецию. Ей принадлежали острова Архипелага с Критом и Кипром. Сирия и Египет признавали над собою власть Порты только номинально, практически же обе эти области были независимыми и управлялись – первое Джезиром-пашой, а второе мамелюками. Правители Турции, живо сознавая ее положение и грозившую ей со стороны России опасность, старались держаться в стороне от тех столкновений, в которых не участвовал ее великий противник. Это и удавалось им до тех пор, пока Бонапарт своим нападением на Египет не вызвал их к деятельности и не привлек Великобританию и Европу к защите общих интересов на Востоке.

Значение островов западной части Средиземного моря не исчерпывалось не только той ролью, какую вообще играют в морских войнах члены этой географической семьи, ни теми средствами, какие могли дать они сами по себе владевшему ими флоту. Оно состояло в том, что вследствие сравнительно малой ширины здесь водной полосы каждый из них близок или к какой-либо части материка, или к линии какого-либо из путей, пересекающих море. Такое положение выгодно, естественно, для державы, флоты которой обеспечили за собой обладание морем, так как следствием этого является и обладание сообщениями между островами. Последнее, однако, подвержено ограничениям: незначительность протяжения водного пространства между двумя частями суши дает преследуемому возможность сравнительно легко ускользнуть от преследователя. Никакой флот, как бы ни был он силен, не может с уверенностью прервать сообщение, которое требует только одного ночного перехода. Последнее может быть осуществлено при посредстве большого числа мелких судов, и это обстоятельство имело еще вдвое большее значение в эпоху парусов, когда при безветрии мелкое судно могло прибегнуть к веслам, между тем большое должно было беспомощно штилеть. Так, британцы не смогли помешать переправе французских партизан на Корсику в 1796 году, когда победы Бонапарта привели французскую армию в Ливорно. Позднее Наполеону удалось, хотя и с большими затруднениями, послать подкрепления и припасы из южной Италии на Корфу, а на этом он рассчитывал основать дальнейшее распространение своего могущества на Востоке. Эти примеры представляют, однако, только исключения, и удача здесь облегчалась, так сказать, малым масштабом предприятий, определявшимся другими условиями: французы были дружественно встречены корсиканцами, а гарнизон на Корфу был малочислен. По мере же удлинения линии сообщений, значение господствующей морской силы сказывается очевиднее. Так, оказалось невозможным не только выручить Мальту, но и освободить блокированные там большие суда, французская армия в Египте оставалась отрезанной до тех пор, пока была вынуждена сдаться, несмотря на все усилия Бонапарта. Наконец, усилия французов встретили препятствие в узкой полосе воды, отделяющей Сицилию от Италии, не потому, что нельзя было послать через нее много мелких отрядов, но потому, что поддержка последних во враждебной стране, при таких необеспеченных сообщениях, являлась предприятием, риск которого не оправдывался возможными выгодами.

Политическое распределение в 1793 году островов западной части Средиземного моря было следующее. Самые восточные из них, известные под именем Ионических островов и простирающиеся на юг от входа в Адриатическое море вдоль берегов Греции от Корфу к Цериго, принадлежали Венеции. Когда эта древняя республика пала жертвой политики Бонапарта в 1797 году, названные острова отошли к Франции. Этим начался тот их переход от одного владельца к другому, который закончился в 1863 году присоединением к Греции. Сицилия составляла часть королевства Обеих Сицилии. Она сделалась убежищем для этой монархии в борьбе ее с французским оружием и благодаря своему плодородию и своим портам сослужила службу Великобритании в период наполеоновских войн. Мальта была тогда все еще в руках рыцарей ордена Св. Иоанна. Благодаря Бонапарту состоялась затем через посредство Франции передача во владение величайшей из морских держав этого острова, имеющего вследствие своего географического положения огромное военное значение. Мальта представляет, может быть, важнейшую из стратегических позиций Средиземного моря, так как Египет – страна скорее междуокеанская, чем средиземноморская. Из-за скудости внутренних ресурсов острова, значение его измеряется силой флота, который на него опирается. Судьба его, когда он был в руках Франции, история Порт-Маона в руках Великобритании и даже славное и успешное сопротивление Гибралтара служат указаниями на то, что флот менее зависит от Мальты, чем Мальта от флота.

Сардиния давала свое имя королевству, которое сосредоточивалось главным образом в Пьемонте, граничившем с Францией, и столицей которого был Турин. Среди треволнений рассматриваемой эпохи, королевское семейство, изгнанное с материка, нашло уединенное убежище на этом большом, но не следовавшем европейскому прогрессу острове. Франция не смогла распространить на него свое владычество, Великобритания нуждалась только в гостеприимстве его гаваней. На северной оконечности его, в Маддаленской бухте, Нельсон нашел якорную стоянку, превосходно расположенную в стратегическом отношении для наблюдения за Тулоном. Она обладала одним из важнейших для морской позиции качеств – двумя выходами, которые позволял флоту выйти в море при всяком ветре. Балеарские острова были в руках Испании. Морское значение других членов этой группы умалялось значением Минорки, гавань которой, Порт-Маон, обладает исключительно хорошими качествами. Судьба Порт-Маона, так же, как и Мальты, хотя и не в такой степени, решается той державой, которая господствует на море. Британцы завладели Меноркой в 1798 году, но возвратили ее испанцам по Амьенскому миру, во время же позднейших враждебных действий против Испании, с 1804 года по 1808 год, они, по-видимому, и не стремились к овладению им. Маддаленская бухта, представляя собой менее приятную и удобную якорную стоянку, чем Порт-Маон, но значительно более его пригодна для требующих быстроты военных операций, т. е. удовлетворяет условию, стоящему на первом плане, по ясному и здравому суждению Нельсона.

Из более значительных по размерам островов остается сказать только о Корсике. Она тогда была еще недавним приобретением Франции, перешедшим к ней от Генуи в 1769 году, до некоторой степени вопреки желанию населения ее, которое предпочло бы независимость. Корсиканцы тогда еще, конечно, не сроднились с Францией, и среди них еще существовала партия с традиционным тяготением к Великобритании. Решительный перевес той или другой партии определил бы и политическую связь острова с той или другой из названных держав. Если британский флот и господствовал в окружающих водах, то все-таки он, как выше было сказано, не был в состоянии совершенно отрезать остров и тем насильно добиться его подчинения. С другой стороны, Франция не могла высадить на него сколько-нибудь значительный отряд войск в виду враждебных кораблей, и если бы ее флаг и был поднят на нем, то обеспечение его зависело бы от поддержки со стороны местного населения. В 1793 году во главе последнего стоял престарелый вождь борцов за независимость Паоли, который много лет провел в изгнании в Англии и был вызван оттуда на родину Национальным собранием. Разнузданность последних дней революции поколебала его приверженность Франции, и уполномоченные от Конвента, посланные на остров, возбудили отвращение к себе и его, и народа. Обвиненный республиканцами из Тулона, Паоли был потребован на суд Конвента в апреле 1793 года. Тогда уже был учрежден Революционный Трибунал, и началось царство террора. Паоли, вместо того чтобы повиноваться, созвал депутатов от всех городов и общин Корсики, и они на состоявшемся в мае собрании поддержали его в оппозиции Конвенту. На всем острове вспыхнуло возмущение, и представители Конвента с горстью приверженцев были заперты в нескольких приморских городах.

Возмущение корсиканцев против Конвента только слабо отражало страсти, которые волновали само это учреждение и которые скоро разделили Францию на враждебные лагери. Четыре месяца, следовавшие за казнью короля, были долгой непрерывной борьбой между жирондистами и якобинцами, но разгар революции требовал выражения более энергичного и более сосредоточенного, чем партийные пререкания в народном собрании. Жирондисты – люди скорее возвышенных чувств, чем энергичной деятельности – постепенно теряли почву в столице и в законодательном собрании, хотя и сохраняли приверженность провинций, с которыми они были солидарны. Страстные речи и чувства выразились вещественно в таких же страстных действиях. 9 марта был учрежден Революционный Трибунал, великое орудие террора, решения которого не подлежали апелляции. 13-го числа того же месяца восстала Вандея, начав свою долгую и кровавую борьбу. 18 марта Северная армия, только за четыре недели перед тем вторгшаяся в Голландию, была разбита наголову при Неервиндене. Стоявший во главе ее генерал Дюмурье, победитель при Вальми и Жемаппе, действовавший до тех пор удачнее всех других военачальников в этой войне, вынужден был отступить во Францию. 30 марта он очистил Австрийские Нидерланды, приз последней кампании, и его армия заняла позиции в пределах французских границ, к которым надвигался неприятель. 1 апреля Дюмурье, давно уже недовольный образом действий Конвента, арестовал четырех представителей последнего, а также и военного министра, посланных в его главную квартиру. На следующий день он выдал их австрийцам, а 4-го числа, увидев, что не может более рассчитывать на слепую преданность своей армии, завершил свою измену, бежав сам к противнику.

В то время как мятежи, беспорядки, дух измены и ужас перед полной анархией распространились во всей Франции, принята была серьезная мера с целью восстановить дисциплину и порядок, хотя бы и ценой больших жертв. 6 апреля был восстановлен Комитет общественной безопасности. Состоявший ранее из двадцати пяти членов, заседания которых были публичны, он теперь был преобразован в учреждение, более способное к самоуправлению, так как число членов его, заседавших уже втайне, было уменьшено до девяти. Ему даны были право суда над министрами и полномочия на принятие всяких мер, какие он сочтет необходимыми для защиты отечества. Республика таким образом получила вполне отвечавшую своему назначению, хотя и деспотическую исполнительную власть, которой до сих пор ей недоставало. Этой креатуре Конвента суждено было скоро приобрести главенство над ним и сделаться, как удачно выразился один французский историк, «диктатурой о девяти головах».

Но нужно было время на то, чтобы новая власть заявила о себе, а борьба партий между тем обострялась все более и более. 15 апреля город Лион потребовал разрешения на производство следствия над муниципалитетом, назначенным уполномоченными якобинцев. Отклонение этого требования послужило сигналом для междоусобной войны. 26 мая «секции» города восстали против мэра. В то же время в Париже и Конвенте происходили все более и более шумные сцены, и 31-го числа восстали также и секции столицы, но уже против жирондистов. После двухдневной борьбы на улицах и в стенах законодательного корпуса Конвент издал декрет об аресте тридцати двух членов партии в их квартирах. Таким образом 2 июня 1793 года пали жирондисты; но за их падением вспыхнуло по всей Франции восстание их сторонников. Марсель, Тулон, Бордо и Лион – все объявили себя противниками Конвента, в том же направлении начались народные движения в Нормандии и Бретани. Однако в западных провинциях эти попытки сопротивления среди республиканцев были скованы близостью места восстания роялистов в соседней с ними Вандее. Они должны были учитывать, что вооруженная оппозиция Конвенту, хотя и упавшему в их мнении после событий 2 июня, была бы равносильна союзу с роялистами. Подобным же образом и в Бордо волнения, хотя и продолжавшиеся в течение нескольких недель, не выразились в энергичных действиях. Орудием борьбы было здесь слово, а не оружие, и жирондисты должны были бежать из того самого департамента, от которого получили свое имя.

На востоке и юге дела приняли гораздо более угрожающий оборот. Восстание секций в Лионе сопровождалось кровавыми стычками на улицах 29 мая, и восторжествовавшая партия после событий 2 июня отказалась признавать Конвент. Последний пытался мирным путем опять подчинить себе этот город, но предложения его были отвергнуты. Вождь якобинской партии был торжественно предан суду и казнен; вслед за тем быстро сформировалась департаментская партия. Лионцы перехватили при этом обоз припасов, предназначавшихся для Альпийской армии. 12 июля Конвент издал декрет об усмирении Лиона силой и в конце месяца обложил этот город войсками. Но сопротивление было так сильно и оборона так хорошо организована, что осада затянулась, между тем южные департаменты вообще отказались признавать власть центрального правительства. Два приморских города, Марсель и Тулон, вошли в сношения с лордом Худом, командовавшим британским флотом, который прибыл к берегам Прованса в середине августа 1793 года. Партия Конвента, которой благоприятствовал недостаток энергии, характеризовавший большую часть мер его противников, овладела Марселем, прежде чем измена успела дать какие-либо плоды; но в Тулоне, долго терпевшем насилие якобинского муниципалитета, реакция ударилась в противоположную крайность. Движение, начавшееся из-за чувства справедливого отвращения к ходу дел в Париже и к образу действий господствовавшей партии в самом городе, неожиданно завело его подстрекателей дальше, чем они намеревались идти. В итоге они оказались в положении, отступление от которого, при решительном настроении столицы, было бы опасно. Так как Тулон долгое время был тесно связан с флотом как один из главных военных портов королевства, то среди значительной части его населения неизбежно должно было укорениться чувство преданности монархии. Покорный ходу событий до тех пор, пока во Франции сохранялся хоть какой-нибудь призрак правительства, город этот теперь, при разрушении гражданского порядка, счел для себя возможным избрать свой собственный путь.

При таком положении дел декрет Конвента, объявивший Тулон вне закона, дал роялистам возможность руководить движением в желанном для них направлении. Стоявшие во главе флота морские офицеры, по-видимому, не были расположены содействовать принятию сделанных британским адмиралом предложений. Но они уже в течение нескольких лет видели, как постоянно подрывался их авторитет направлением национального законодательства, и привыкли уступать требованиям народа. Весть о приближении армии Конвента, вместе с наплывом объятых ужасом беглецов из Марселя, ускорили переход Тулона в руки Великобритании. Секции объявили, что город признает только монархическое правительство в такой форме, какая выработана Учредительным собранием 1789 года, и провозгласили Людовика XVII королем. Они же предписали разоружение французского флота, стоявшего в порту, и отдали в руки британского адмирала укрепления, командовавшие гаванью. Лорд Худ поручился в том, что форты и корабли будут по заключении мира возвращены Франции в целости. 27 августа британская и испанская эскадры стали на якорь на внешнем тулонском рейде, и город поднял белый флаг Бурбонов. При передаче порта английскому адмиралу в нем находилось тридцать линейных 74-пушечных и более сильных кораблей, что составляло более трети всего линейного флота французов. Семнадцать из них стояли на внешнем рейде в полной готовности к выходу в море. Сверх того в порту насчитывалось еще двадцать фрегатов и судов меньшей величины.

В то время как один из главных портов Франции и единственный принадлежавший ей на Средиземном море переходил в руки ее врага, на восточных границах на нее обрушились бедствия одно за другим. 12 июля пал укрепленный город Конде на бельгийской границе. Затем 28-го числа сдалась, после шестинедельной правильной осады, на капитуляцию первоклассная крепость Валансьен, лежащая в той же области. Оба эти приза достались союзным войскам – австрийским, британским и голландским, которые затем начали наступление. Не задолго перед тем, 22 июля, сдался пруссакам Майнц – важная позиция на Рейне, здесь союзники двинулись в Вогезские горы, к верхнему течению Рейна, тесня перед собой противника. Между тем Лион продолжал бороться с центральным правительством с твердостью, которая пока еще не нуждалась в отчаянной поддержке. В его сопротивлении и в едва сдерживавшемся недовольстве южных провинций сказывалось главное значение передачи Тулона во власть британцев. Последний был неоценим как пункт, на который мятеж мог опереться, и при посредстве которого он мог поддерживаться извне. Если бы Вандея могла опереться на пункт, подобный Тулону, то дело республики было бы почти безнадежно. Но с подавлением мятежа город этот, окруженный враждебной армией и с отрезанными путями сообщения, сделался бы для британцев бесполезным и даже непосильным бременем, вследствие того, что его растянутая оборонительная линия требовала огромного числа защитников.

Посреди этих многочисленных бедствий, отражая сардинцев на альпийской границе, борясь против вторжения испанцев через Пиренеи, Франция была окружена со всех сторон регулярными армиями, которым пока могла противопоставить только нестройные толпы оборванных новобранцев. Она нашла спасение в непреклонной энергии своих законодательных учреждений, усмиривших крамолу террором, в своем центральном положении, которое само по себе разделяло многие центры возмущения, и в военной политике союзников, которые, вместо того, чтобы изыскивать средства к возможному сосредоточению своих сил, разбрасывали их значительно более чем это вызывалось, до некоторой степени неизбежно, географическими условиями. Испанцы не могли соединиться с сардинцами, Тулон не мог помочь Лиону, Вандея должна была действовать изолированно от всех других центров восстания, но на востоке австрийцы, пруссаки и британцы могли бы противопоставить войскам, стоявшим между ними и Парижем, соединенные силы, которым французская армия, при тогдашнем ее состоянии, не могла бы сопротивляться. Вместо этого австрийцы и британцы решились в начале августа остановить наступление на северо-восточной границе Франции и разделиться: австрийцы отошли к Лекену, британцы же предприняли осаду Дюнкерка, На Рейне соперничество между собой Австрии и Пруссии и медлительность их военачальников привели также к недостатку взаимной поддержки и к вялому образу действий.

Союзники, таким образом, пропускали удобные случаи к нанесению французам решительного удара и дали им время, которым последние воспользовались как нельзя лучше. Представители Конвента были посланы в главные квартиры всех армий. Люди эти большей частью не имели ни сострадания, ни страха, но правление их, хотя и запятнанное кровью, фактически спасло Францию. Тогда каждый ее гражданин, от министра и генерала до рекрута, только что оторванного от дома, сознавал, что жизнь его обусловливается полным подчинением господствовавшей в его отечестве власти и неустанной деятельностью. При неминуемой опасности, которая угрожала стране и при страстности ее деятелей, работавших не только под давлением необходимости, но часто с бескорыстным рвением – столько же слепым и невежественным, сколько и патриотическим, было совершено много ошибок и несправедливостей, но зато была достигнута и желанная цель – внушение несокрушимой энергии Конвента каждой единице управлявшихся им масс. Если когда-либо, ко злу или благу, люди смотрели на все одинаковым образом, то это были французские солдаты 1793 года, которые работали до истощения, обливались кровью и умирали, лишь бы отечество их могло еще жить. Комитет общественной безопасности сумел употребить данное ему врагами Франции время на то, чтобы вдохновить каждого солдата именно такими чувствами и внушить ему такие стремления, которые скоро связали отдельные единицы в один могущественный организм, превосходивший противопоставленных ему союзниками обученных автоматов столько же по духу, сколько и по численному составу своему.

Но если сознательный организм – человек, способный вдохновляться энтузиазмом и поддаваться страху, проникся духом правителей, то последние ни при каких суровых мерах Конвента не могли овладеть гордыми военными кораблями, стоявшими тогда в портах республики, и заставить их подчиниться неумелым еще рукам новоиспеченных офицеров и сделаться такими же послушными орудиями, какими они были в руках своих старых командиров. Тщетны были надежды обеспечить победу на море суровыми декретами,[3] звучавшими в унисон со страстными увлечениями той эпохи, но взывавшими к людям, подготовка и способности которых не соответствовали ни их мужеству, ни предъявлявшимся к ним требованиям. Вместе с неопытностью офицеров, мешала успеху дела трудность обращения с недисциплинированной командой, разнузданность которой достигла пагубной степени в течение четырех лет парализованного состояния исполнительного правительства. С торжеством якобинской партии наступило единство, которое, при всех ужасах утвердившегося режима, повело к положительным результатом. В сентябре 1793 года, при восстании Брестского флота в Киберонской бухте, матросы опять взяли верх над своими офицерами и даже над представителем Конвента, но это было последней вспышкой пламени мятежа. Слабость прежних властей послужила к выгоде партии Горы, которая, став теперь во главе республики, прибегла к решительным мерам и быстро добилась повиновения. Однако целые годы упадка дисциплины и послаблений подорвали прежнюю стройность организации корабельных команд и вредно отразились на их профессиональной подготовке. Новые офицеры не были способны поправить дело. Поэтому Конвенту и его представителям недоставало орудий, при посредстве которых они могли бы вдохнуть энергию в деятельность флота и дать ей надлежащее направление. У правительства были корабли и пушки, были люди для работ на первых и для стрельбы из вторых, но недоставало такого посредника между ним и этими людьми, который должен был бы служить корпус офицеров, тогда уже переставший существовать. Та же самая слабость администрации, которая уронила дисциплину, привела и к истощению денежных средств в морских портах, как, впрочем, и во всех учреждениях страны. Следствием всех этих обстоятельств и явилась та немощность французского флота, которая лишила Францию возможности серьезных действий на море в 1793 году.

В этот первый год войны и сама Великобритания не была готова к энергичной инициативе. В 1792 году в отечественных водах ее было под вымпелом только двенадцать линейных кораблей и организован лишь шестнадцатитысячный контингент матросов. Не ранее как 20 декабря, только за шесть недель до объявления войны, парламент увеличил этот комплект до двадцати пяти тысяч – меньше четверти того числа, каким был укомплектован британский флот в последней Американской войне. В Средиземном море и колониях не было ни одного британского линейного корабля, в собственном смысле этого слова. К счастью, в начале 1793 года от восьмидесяти до девяноста боевых судов, из числа предназначенных по списку к крейсерству, находятся в надежном состоянии: предусмотрительная администрация, вследствие военных тревог в 1790 и 1791 годах, наполнила корабельные магазины в портах всеми необходимыми припасами, которые не были расхищены, как во Франции. Для Великобритании представлялось, таким образом, более затруднений в вопросе комплектования кораблей командами, чем вооружения их, но все-таки в конце 1793 года уже восемьдесят пять линейных кораблей были под вымпелом. Из них двадцать пять составили эскадру Канала лорда Хоу, для крейсерства между ним и мысом Финистерре, такая же эскадра лорда Худа отряжена была в Средиземное море, и от десяти до двенадцати кораблей отправлены в Вест-Индию. Резерв из двадцати пяти кораблей остался стоять в портах Канала, в Портсмуте и Плимуте, в готовности к выходу в море, и употреблялся, по мере надобности, для конвойной службы, замещения кораблей, выходивших почему-либо из строя в действовавших эскадрах, или для усиления последних в случае необходимости.

Эта мобилизация флота, несмотря на всю энергию ведения ее, в общем запоздала вследствие того, что к ней поздно приступили. Великобритания имела основание быть благодарной тому, что годы гражданских смут и бессилия исполнительной власти во Франции крайне ослабили флот последней, и значительная часть его перешла в ее руки в критический момент в Тулоне. При широкой разбросанности своих владений, при многочисленности изолированных друг от друга и легкоуязвимых пунктов, при меньшем народонаселении, чем во Франции, и незначительной по численности армии, Великобритания в этой борьбе с ней была вынуждена первоначально придерживаться оборонительного образа действий. По указанным причинам такое начало войны для нее было обязательно всегда, если только она не успевала сразу овладеть какой-либо жизненной артерией сообщений неприятеля и тем принудить его к бою там.

Не могла она рассчитывать на то, чтобы силы, какими она располагала для десанта, устояли против армии противника, не могла она также, после горьких разочарований в недавней Американской войне, льстить себя надеждой, что высаженный ей отряд послужит ядром, около которого будет кристаллизоваться возмущение во Франции. Каких только надежд не основывала Великобритания в упомянутой войне на старой лояльности и недовольстве американцев новым порядком вещей! А между тем, несмотря на несомненное существование такого недовольства – и притом среди населения, состоявшего из людей ее же расы и ее недавних подданных – посылавшиеся ею к ним экспедиции не имели такого решительного последствия и не зажгли никакого очага сопротивления. Обыкновенно инсургенты смотрят подозрительно на появившийся среди них чужеземный отряд или предоставляют его самому себе, пассивно относясь к его затруднениям. Полезно оказывать мятежникам всякую помощь облегчением доставки припасов, в которых они нуждаются, поддерживать мятеж во всех его центрах, смотря на это, как на диверсию сил противника, для чего желательно обеспечить за собой обладание укрепленным портом, при посредстве которого можно было бы рассчитывать на свободный ввоз в страну инсургентов всего, в чем у них мог возникнуть недостаток (как это было в Тулоне). Но при этом нельзя рассчитывать на то, что ненависть к своим соотечественникам пересилит недоброжелательность к иностранцам. Неблагоразумно посылать в неприятельскую страну силу, которая по своей численности неспособна к успешным самостоятельным действиям и нуждается в поддержке местного населения, участвующего в междоусобной войне. Такая поддержка никогда не может освободить экспедицию от необходимости обеспечить в тылу у себя сообщения; а это условие является только другим выражением уже упомянутого выше требования об обязательности для экспедиционных отрядов обеспечить себе самостоятельность действий. Восстания, подобные тем, какие происходили во многих областях Франции в 1793 году – полезные диверсии, но диверсия играет только второстепенную роль в драме войны. Обычно это обман, успех которого зависит менее от того, как он задуман и исполнен, чем от степени способности противника оценить истинное положение дел. Иногда это использование тех сил, которые по своему характеру или положению не могут быть привлечены прямо к участию в главных операциях. Расширение таких диверсий употреблением для них отрядов войск, которые могли бы усилить армии на главном театре войны, надо считать ошибкой, возрастающей всегда в большей пропорции, чем численность упомянутых отрядов.[4]

Наступательные операции этого характера были, таким образом, запретным плодом для Великобритании. Употребление для них небольших отрядов было бы непрактичным, а больших она не могла послать на неприятельскую территорию. Для того чтобы нанести Франции решительный удар, надо было вызвать ее из ее портов и заставить принять сражение, а это могло быть достигнуто только угрозой ее жизненно-важным внешним интересам. Таких интересов, однако, у Франции практически не было: торговые обороты ее коммерческого флота составляли менее чем одну треть полного торгового оборота страны, и с началом войны суда его поспешили укрыться в свои порты. Вест-Индские колонии, правда, составляли для нее большую ценность, особенно Гаити, но анархия последних четырех лет уничтожила их благосостояние. Оставалось только расстроить ее внешние сообщения, и этого надлежало достигнуть такими мерами, которые в то же время обеспечивали бы наилучшим образом оборону всех частей английских владений. Наилучшим способом для этого было бы занятие соответствующих позиций близ французских берегов и установление столь тесной блокады, сколько это позволяли международные законы и состояние моря. Самой целесообразной мерой была бы блокада ее берегов, подобная той, какая была установлена Соединенными Штатами у берегов Конфедерации; но здесь условия были иные. Климат побережья Юга значительно умереннее, самые сильные штормы дуют вдоль берега, тогда как в Бискайской бухте они дуют прямо на берег; и кроме того там можно было почти везде найти хорошую, а иногда даже и защищенную якорную стоянку, на какую, вообще говоря, нельзя было рассчитывать у берегов Франции. Наконец, хотя пар, без сомнения, помогает силам обеих воюющих сторон, блокируемым и блокирующим, последние выиграли в нем все-таки больше, чем первые: пар позволяет им держаться у неприятельского берега непрерывно в течение такого долгого промежутка времени, какой невозможен для парусного судна. Обыкновенно паровое судно не бывает вынуждено отойти от берега в открытое море прежде, чем шторм достигнет большого напряжения, и не остается беспомощным, пока он дует.

Приняв во внимание изложенные соображения, надо признать естественным, что британское правительство, кажется, и не мечтало о блокаде всего Французского побережья. Его меры против французской торговли ограничились вследствие этого захватом имущества, принадлежавшего французским подданным, а также и всех контрабандных товаров, предназначенных для ввоза во Францию, кому бы они ни принадлежали. Такие захваты были признаны Соединенными Штатами и Великобританией правом воюющих сторон, но последняя старалась теперь расширить по возможности понятие о контрабанде, с целью усиления давления на Францию. Она настаивала на том, чтобы в категорию контрабандных товаров были включены как материалы для судостроения, – утверждая, что раз коммерческие французские суда не в состоянии выходить в море, то следовательно, упомянутые материалы должны предназначаться для военного флота, так и продовольственные припасы. Нейтральные державы горячо оспаривали эти требования, но британский военный флот был достаточно силен, чтобы устранить все их возражения. Именно недостаток продовольствия заставил Брестский флот выйти в море в 1794 году и привел к первому большому морскому сражению в рассматриваемую войну.

Нельзя, конечно, признать удовлетворительными ни образ действий, ни степень готовности к войне Великобритании. Ее эскадра, на которую была возложена защита входов в Канал и наблюдение за Брестом, вышла в море не ранее 14 июля, и то лишь в числе пятнадцати линейных кораблей. Французская эскадра такой же численности отплыла из Бреста шестью неделями ранее, 4 июня, и расположилась в Киберонской бухте, близ берега Вандеи, чтобы перехватить подкрепления, предназначенные для инсургентов этой провинции. Начальство над вышеупомянутой британской эскадрой было вверено лорду Хоу, офицеру, стяжавшему весьма высокую репутацию своею деятельностью и предприимчивостью в предшествовавших войнах, но теперь уже 68-летнему старцу. Возраст нисколько не умалил его мужества и вообще не ослабил его духовных сил, но время, видимо, усилило в нем ту склонность к известному формализму и прямолинейности образа действий, которая всегда была так свойственна ему. Неуклонное однообразие в маневрировании судов получило в его глазах значение цели, а не средства. Однако именно эти свойства, в соединении с превосходным знанием морской тактики, делали его как нельзя более способным к предстоявшей ему трудной и неблагодарной задаче – связать в стройное целое отдельные единицы флота, которые поступили под его команду большею частью неподготовленными к совместным действиям.

Лорд Хоу, выполняя эту задачу, проникся в то же время решимостью, вполне гармонировавшей с его методичностью, как можно лучше сохранить свою эскадру. Для этого он посылал суда в море очень осторожно, главным образом для учебных занятий и маневрирования. Сохранение судов в хорошем состоянии имело в его глазах большее значение, чем занятие наилучшей стратегической позиции. Он упорно оспаривал целесообразность непрерывного крейсерства перед портами, утверждая, что аварии, какие неизбежно должны претерпевать суда в море от свежих зимних штормов, привели бы к ослаблению материальной силы британского флота, в то время как французская эскадра спокойно отстаивалась бы на якоре. Соображение это, хотя и веское и опирающееся на несомненные факты, не оправдывает выбора позиции, явно невыгодной по отношению к путям сообщения противника. В войне постоянно приходится делать выбор между затруднениями, и когда материальные вопросы сталкиваются с вопросами о надлежащей стратегической диспозиции, то первые должно подчинять последним. Надлежащее место британского флота, как указывал здравый смысл и как доказал опыт, было перед неприятельскими портами, или в порту, фланкирующем путь, которым неприятель должен был проходить. Для эскадры Канала такого порта не было, и, держась в Спитхэде, Хоу подвергал себя двойной опасности: во-первых, риску не получить своевременных сведений о выходе неприятеля из порта, а во-вторых, неизвестности относительно взятого противником направления. Правильное решение, которое британское правительство должно было бы принять, состояло в организации резервной эскадры, достаточной для того, чтобы можно было всегда заменить за счет нее корабли в блокирующих эскадрах, потерпевшие аварии при крейсерстве их в назначенном им районе. Опыт, приобретаемый корабельными командами в таких постоянных крейсерствах, более чем компенсировал бы материальные убытки вследствие повреждений кораблей. История учит, что хороший личный состав при плохих кораблях дает лучший результат, чем плохой при хороших кораблях. И французская революция постоянно повторяла этот урок, который, в наше время головокружительной погони за последними усовершенствованиями в материальной части флота, совсем изгладился из памяти.

Невыгода для Великобритании отстаивания ее флота в портах Канала иллюстрируется особенно ярко, быть может, даже исключительно французской экспедицией в Ирландию в 1796 году. Существует мнение, что эта экспедиция высадила бы успешно войска на берег, если бы в состав ее входили паровые суда; но, может быть, правильнее сказать, что она никогда не была бы так близка к успеху, если бы британский флот крейсировал в районе, определявшемся стратегическими соображениями.[5] Кроме того, привычка к рейдовой жизни существенно влияет на дух личного состава флота: она ухудшает его, тогда как морские плавания закаляют его; вообще привычка военной силы быть всегда наготове, как и привычка к покою, сказываются соответствующими результатами во всей ее деятельности. Эта истина ясно сознавалась великим военачальником лордом Сент-Винсентом и вместе с его верным стратегическим соображением побуждала его по возможности держать свой флот в море близ портов неприятеля. «Я не останусь здесь, – писал он из Лиссабона в 1796 году, – ни одной минутой дольше того, сколько необходимо для приведения эскадры в порядок, потому что, как вы понимаете, бездействие на Тахо должно сделать всех нас трусами». Без сомнения, любовь лорда Худа к отстаиванию на якоре в отечественных портах содействовали безнаказанности энергичных операций французских крейсеров при входах в Канал в 1793 и 1794 годах.

Образ действий английского адмирала, вместе с печальным состоянием французского флота, был причиной того, что в 1793 году в Атлантическом океане не было выдающихся морских операций. Внутри Франции и на ее границах спасительная энергия жестокого революционного правительства упорно расчищала себе путь от возникавших затруднений. После неблагоразумного разделения в августе месяце британских и австрийских сил последним удалось взять Лекен, который сдался на капитуляцию 11 сентября, но на этом успех их и окончился. Карно был сделан членом Комитета общественной безопасности, возложившего на него специальную обязанность управлять военными делами страны. При подавляющем превосходстве своих сил он атаковал стоявших перед Дюнкерком британцев и снял его осаду 9 сентября. Затем, сосредоточив большие силы против австрийцев, осадивших Мобеж, он нанес им поражение 16 октября в сражении при Ватиньи и заставил их отступить. На северо-востоке как союзники, так и французы разошлись по зимним квартирам в начале ноября, но за революционными войсками остался престиж упорного сопротивления, которое с каждым днем становилось успешнее. И на восточной границе, также после продолжительной борьбы, год заключился для французов существенным успехом. Здесь прусские войска союзников отступили со всех своих передовых позиций к Майнцу, австрийцы же отошли на восточный берег Рейна. Союзники упрекали друг друга за несчастный для них исход кампании, а старый ветеран герцог Брауншвейгский, командовавший пруссаками, отказался от этой обязанности, предсказывая союзникам в своем письме по этому поводу дальнейшие бедствия. В то же время прусский король начал вести свою шаткую и бесстыдную политику, сделавшую его государство посмешищем Европы в течение последовавших за тем двенадцати лет. Он ясно выказал свое намерение выйти из коалиции, в образовании которой ему принадлежал такой деятельный почин. На испанских границах фортуна войны до некоторой степени отвернулась от французов, которые были вынуждены сосредоточить все силы, какие только могли, на осаду Тулона. Взятия последнего требовали как национальное достоинство, так и морские интересы республики в Средиземном море.

Но самыми существенными результатами, достигнутыми в 1793 году, были восстановление внутреннего порядка и утверждение власти центрального правительства. Сопротивление вандейцев, долго имевшее успех вследствие ошибочных действий республиканских вождей и недостатка единства между ними, начало ослабевать при более дружных усилиях восстановленного Комитета общественной безопасности. После сражения при Шоле 16 октября инсургенты, разбитые наголову и пришедшие в отчаяние, решились оставить свое отечество, перейти Луару и отступить в Бретань. Они медленно прошли через эту провинцию, будучи вынуждены на пути принимать сражения, и 12 ноября достигли Гранвиля, где надеялись установить сообщение с Англией. Нападение их на упомянутый город окончилось неудачей, и так как ожидавшиеся ими корабли не пришли, то они пошли обратно в Вандею. Но им уже не суждено было возвратиться через Луару стройным отрядом, каким они оставили родину, и решительная битва 22 декабря при Савенэ, на северном берегу, довершила рассеяние их сил. Отдельные костры междоусобной войны в Вандее продолжали еще вспыхивать и в следующем году к северу от Луары, но они уже не разгорались снова в общее восстание и не сгруппировали кругом себя больших отрядов, сколько-нибудь серьезно угрожавших нации. Можно сказать даже, что они нанесли вред главным образом той провинции, которая раздувала их.

Главный опорный пункт восстания на востоке – Лион пал 9 октября. Несмотря на недоброжелательство к центральному правительству населения южных и восточных областей Франции, правительственные комиссары были в состоянии без затруднений стянуть к городу отряд, достаточный для того, чтобы сначала отрезать ему сообщения с окрестной местностью, а затем и занять командовавшие над ним укрепления. Слабость сопротивления инсургентов, почти спокойно подчинившихся правительству в одном из главных центров мятежа, не давала надежды на какую-либо поддержку изнутри страны союзным силам, опиравшимся на Тулон. Капитуляция Лиона, освободив большое число людей для усиления республиканских войск, осадивших упомянутый порт, заставила союзников осознать, что надежда удержать его за собой мала. К концу ноября численность республиканских войск достигла свыше двадцати пяти тысяч, и 16 декабря форты на возвышенности, господствовавшей над якорной стоянкой флота, были взяты штурмом. Военный совет союзников решил, что для кораблей было бы опасно оставаться здесь, и что гарнизон не может держаться при нарушении сообщений с моря. Постановлено было очистить порт, и 19 декабря числа британцы и испанцы удалились в море. Прежде отплытия их была сделана попытка уничтожить адмиралтейство и все те французские корабли, которые нельзя было увести с собой. Однако опасность, угрожавшая с перешедших теперь в руки неприятеля позиций, была так велика, необходимость быстрого отплытия так настоятельна, и так много предстояло сделать в очень ограниченный промежуток времени, что предположение союзников было исполнено только в незначительной мере. Из двадцати семи стоявших тогда еще в Тулоне французских линейных кораблей девять были сожжены и три вышли вместе с отступившими эскадрами. Остальные пятнадцать составили впоследствии ядро могущественной силы, и большая часть их вошла в состав флота, который сопровождал Бонапарта в Египет и был там уничтожен Нельсоном в 1798 году.[6]

Потеря Тулона после тех радужных надежд, какие возбудила сначала сдача его, вызвала большой ропот в Англии. Невероятно, однако, чтобы удержание его, если оно даже и было возможно, имело бы благодетельные последствия для этой державы. Расход людей и денег – необходимый для того, чтобы владеть морским портом, окруженным неприятельской территорией и длинной линией командующих над ним высот, которые еще предстояло занять – далеко не вознаградился бы возможными результатами. Сообщение с ним, доступное лишь с моря, в конце концов опиралось бы только на Великобританию как на державу, наиболее способную обеспечить его и наиболее заинтересованную в этой морской позиции, а расстояние до нее между тем весьма значительно. Крайняя ненадежность расчета на местное недовольство, как на элемент, полезный для дела союзников в Тулоне, подтвердилась неудачей Лиона и быстрым усмирением инсургентов южных провинций силами незначительной армии, посланной против них Конвентом. Кроме того, в 1793 году в стране этой свирепствовал голод, так что, если бы союзные силы в Тулоне и были достаточны для того, чтобы перейти в наступление, успех был бы возможен лишь при наличии огромных запасов продовольствия в порту. (Нужда в съестных припасах была так велика, что французы одно время думали сами снять осаду порта по этой причине.) Короче говоря, обладание Тулоном не представляло выгод для британцев вследствие большого его удаления от их отечественных портов без преимуществ стратегического положения Гибралтара и без легкости его обороны. Кроме того, оккупация Тулона возбудила бы ревнивые чувства со стороны средиземноморских держав и внесла бы еще более несогласия в коалицию, и без того уже страдавшую от взаимной подозрительности ее членов.

Из Тулона Худ удалился в Гиерскую бухту, лежащую лишь в нескольких милях к востоку от этого порта и обладающую хорошо защищенным рейдом, конец года застал его еще там. Лорд Хоу отвел флот Канала в порт в середине декабря и оставался там до следующего мая. Так закончилась деятельность враждебных сторон на море в 1793 году.

Примечание. План Пиренейской войны был целесообразен не потому, что обстоятельства были благоприятны британцам, а потому, что там был «боевой» шанс добиться больших результатов, совершенно так же, как в Тулоне, где попытка, однако же, не увенчалась успехом. Один известный историк упомянутой войны настаивает на том, что в ней британцы совершили дело освобождения; и даже приняв во внимание и национальное пристрастие, которого нельзя не видеть у этого историка, все-таки можно признать, что он прав, уже вследствие дезорганизованного тогдашнего состояния Испании, терпевшей неудачи везде, где ей не помогало британское оружие. Ход войны в западной части полуострова, где были британцы, показывает убедительно, какими рамками стесняются военно-сухопутные предприятия государства, имеющего относительно маленькую армию при большом флоте. Веллингтон, высадившись в Португалии в апреле 1809 года – несмотря на свой военный гений и блестящие успехи, несмотря на благоприятное для него настроение населения полуострова и несмотря, наконец, на огромную растянутость и трудные условия линии сообщения французов – еще и в марте 1811 года не мог пробраться внутрь страны далее линии укреплений Торрес-Вельдас. Иначе говоря, он просто опирался лишь на Лиссабон, будучи не в состоянии держаться против французов в Испании. По внешности военное положение обеих сторон было тогда такое же, как и вначале. Причины, заставлявшие британцев продолжать войну, по своему характеру были те же, что и в 1809 году; но теперь шансы их на успех значительно увеличились в силу политических и экономических условий, а также чрезвычайной заботливости и предусмотрительности, благодаря которым британский военачальник сделал неприступной свою позицию под Лиссабоном. Несмотря на то, отступление французов и окончательное поражение их в Испании были следствием трудности их предприятия в военном отношении, а также несоразмерности политических комбинаций Наполеона, но не силы высадившейся в Португалии британской армии, которая, при всех превосходных качествах ее и ее вождя, значительно уступала в численности противнику. В конце концов именно Континентальная система императора, направленная против морского могущества Англии, и дала в руки этой армии те шансы, только при обладании которыми слабейшие силы могли с успехом предпринять наступательный образ действий. Не к умалению, но к еще высшей оценке заслуга великого англичанина должно послужить указание на то, что гений его помог ему предвидеть наступление благоприятного случая, хотя и в далеком еще будущем, и что он имел мужество выждать его.

Поучительно провести замечательную параллель между вторжением британцев на полуостров, которое в конце концов увенчалось успехом, и проектировавшимся вторжением Наполеона в Англию, которое не осуществилось. В первом активными силами были господствовавший на океане флот и незначительная сухопутная сила; во втором – не имевшая соперников армия и весьма слабый, по своим плохим качествам, флот. В обоих случаях шансы были в значительнейшей мере против успеха, в обоих случаях предприятие всецело наступательного характера при посредстве слабейшей силы опиралось на стечение благоприятных случайностей, подготовка которых составила задачу наступавшей стороны, а предотвращение – задачу стороны оборонявшейся. Одинаковая продолжительность долгого ожидания в обоих случаях представляет случайное совпадение; но неустанная бдительность и постоянная готовность на искусно выбранной позиции обязательны для слабейшей силы, которая надеется выйти из оборонительного положения и нанесением противнику удара дать себя почувствовать на поле действий. Благоприятный случай не представился Наполеону потому, что британские военачальники никогда не спускали глаз с его флота, на который опирались его сложные комбинации, как свод на свой замковый камень. В противоположность этому случай представился Веллингтону потому, что император не сосредоточил в достаточной степени своего внимания на полуостров, утомленный неудачами там и представлявшимися ему затруднениями, и дружным усилиям искусного противника противопоставил разрозненные и не соответствовавшие задаче силы.

Глава IV. Вест-Индия в 1793–1810 годах

В числе главных задач, намеченных британским правительством в рассматриваемой нами войне, было обеспечение господства в Ост– и Вест-Индии, особенно в последней, которая являлась одним из важнейших источников сырья и рынком для британской торговли. В настоящее время Вест-Индские острова, как и все позиции в Карибском море, имеют в основном военное значение, обусловливаемое не столько непосредственным участием их в морской торговле, сколько ролью угольных портов или укрепленных станций на проходящих мимо них торговых путях. Едва ли необходимо прибавлять, что, как бы ни была серьезна такая роль их теперь, она сделалась бы еще гораздо серьезнее в случае прорытия канала между океанами. Во время же Французской революции упомянутые острова имели чисто коммерческое, хотя и весьма большое значение, и участие их в торговле Великобритании измерялось четвертой долей всего ее ввоза и вывоза. Такую обширную торговлю с Вест-Индией держава эта забрала в свои руки, несмотря на то, что острова, самые большие и самые богатые, а также производившие самый лучший кофе и сахар, принадлежали не ей. Коммерческие способности британцев, превосходные качества их фабричных произведений, их огромный коммерческий флот и целесообразные торговые порядки делали торговые сношения с Великобританией выгодными для колонистов, даже хотя бы при этом и преступались законы их правительств. Британские свободные порты поглощали львиную долю оборота в торговле как с Вест-Индией, так и с поселениями Южного и Центрально-Американского побережья, известного под именем Испанского материка.

В войне господство в данном районе моря принадлежит той из воюющих сторон, которая имеет там надлежащий перевес в военно-морской силе. Если враждебные флоты равносильны, то упомянутое господство обеспечивается за той или другою из сторон только путем морской битвы, после которой побежденный флот делается решительно слабее противника. Если оспариваемый район вод невелик по своим размерам и не разделен или разделен лишь незначительно промежуточными водами – как, например, входы в Канал – то уже одно преобладание над флотом противника решает вопрос о господстве в этом районе. Но если область спорных вод обширна, расстояние между главными пунктами ее велико, а пункты эти слабы, то контроль над ней сопряжен с такими же затруднениями, какие возникают при усилиях сохранить порядок на обширной и редконаселенной территории, как, например, это имело место до самого последнего времени по отношению к нашим западным землям. При таких обстоятельствах забота о безопасности путешественника обязывает правительство уничтожать гнезда беззакония и держать на соответствующих станциях силы, которые могли бы своими действиями обеспечить надежную безопасность во всех направлениях.

В войне Французской революции скоро, хотя и не непосредственно после ее возникновения, сделалось очевидным, что британский флот может осилить противника везде, но он не может быть вездесущим. Карибское море представляло условия, особенно благоприятные для «хищников», как снабженных, так и не снабженных патентами, а между тем его коммерческое значение заставляло Англию сохранить за собой в возможно большей степени монополию пользования этим богатым источником доходов. Присутствие в названном море враждебных крейсеров не только наносило ей прямые убытки, которые измерялись действительными их захватами, но и, кроме того, причиняло ей большой косвенный вред, возбуждая в коммерсантах то чувство неуверенности в безопасности их собственности, которое всегда ведет к застою в торговом деле. Британское министерство должно было стремиться к совершенному изгнанию неприятельских крейсеров из Вест-Индии. Если это было неосуществимо, то весьма многое можно было бы сделать лишением их каких бы то ни было дружественных станций, на которых они могли бы чиниться, снабжаться продовольствием и оставлять свои призы, – короче говоря, захватом французских островов. Эта мера нанесла бы смертельный удар множеству небольших судов, которые, будучи в состоянии выходить в море только на несколько дней, безусловно нуждались в близкой базе. Она же сильно затруднила бы операции более крупных крейсеров, заставив последние уходить за продовольствием и для ремонта к берегам Соединенных Штатов, относившихся тогда с благосклонностью к французским крейсерам и их призам.

Во французских колониях в течение четырех лет, предшествовавших войне, живо отражались политические и социальные волнения их метрополий, но только в Гаити такие волнения, охватив все классы общества, завершились восстанием рабов и низвержением центрального правительства. Этот остров был тогда единственной подходящей базой для операций французских крейсеров в западном направлении, и он был слишком велик для завоевания его при тех климатических условиях и тех силах, которыми Великобритания располагала. Но все-таки можно было занять многие из портов, господствовавших над главными торговыми путями, не встретив серьезного сопротивления. Захват этих портов, лишив неприятеля возможности пользоваться ими, в то же время обратил бы их в станции – убежища для британской торговли и сделал бы их центрами операций британских крейсеров. Беспорядок, доходивший часто до анархии, который господствовал во французской части острова, до некоторой степени упрощал задачу англичан. К несчастью для себя, Великобритания, введенная в заблуждение заявлениями французских плантаторов, видевших, что имущество их находится в опасности, увлеклась надеждою на легкое завоевание французской колонии или даже на простой переход последней в ее подданство. Следуя этой идее, она заняла несколько пунктов, перешедших в ее руки с такой легкостью, которая показала, как нетрудно было бы ей, при тогдашнем дезорганизованном состоянии острова, овладеть большей частью морских портов его. Тогда она задалась целью завоевания, а не обеспечения только господства на море, и поэтому выбор объектов операций был решен политическими или военными, а не морскими соображениями. Ожидавшаяся местная поддержка оказалась ничтожной, что и подтверждает сказанное нами в предшествующей главе, а к тому же еще желтая лихорадка опустошала ряды войск, осужденных на непосильные труды в стране с таким нездоровым климатом.

Если бы британское правительство руководствовалось только соображениями об обеспечении господства на море, то для него было бы достаточно помнить, что Ямайка была главным центром британских интересов в Карибском море. Суда, идущие туда из Европы, войдя в это море мимо восточных, или Наветренных островов, спускались с попутным пассатом вдоль южного берега Гаити, где были две гавани – О-Кэйс и Жакмель, представлявшие прекрасные базы для приватиров, а суда, направлявшиеся из Вест-Индии в Европу, проходили через пролив Наветренный, между Кубой и Гаити, который фланкируется двумя портами – Тибурном с юга и Св. Николая с севера. Упомянутые четыре порта были, вследствие такого их положения, особенно опасны для британской торговли, пока ими владел неприятель, и наоборот – занятие их британцами было бы особенно выгодно для этой торговли. Правда, топографические условия местности, окружающей морской порт, который лежит в неприятельской стране, могут делать занятие его весьма рискованным, если только нельзя располагать для этой цели многочисленным гарнизоном. Пример представляет порт Св. Николая, над укреплениями которого господствовали окружающие его высоты. Тем не менее он оставался в руках британцев с 1793 года по 1798 год, и можно думать, что интересы последних значительно выиграли бы, если бы все вышеназванные порты были заняты сильными гарнизонами их.[7] По меньшей мере, тогда этими портами не могли бы пользоваться французские крейсеры. Вместо того чтобы поступить так, британцы, побуждаемые ложно поставленной целью завоевания острова, двинули свои совершенно недостаточные для этого силы до самого восточного угла Гонаивского залива, а южный берег острова оставили в руках неприятеля. Было бы неуместно излагать здесь в деталях историю этих малозначительных военных операций и связанных с ними мятежей местного населения. Достаточно сказать, что в конце концов ход событий передал управление этим островом в руки негра Туссена, удерживавшего за собою власть до Амьенского мира, в 1802 году, и что заключенный с ним договор заставил британцев окончательно покинуть Гаити. Он объявил себя верным метрополии, но действовал как независимый правитель. Британцы по договору признали Гаити нейтральной территорией, а Туссен, со своей стороны, разрешил их судам, так же как и нейтральным, торговлю с ним. В ограждение последней, насколько от него это зависело, он в то же время запретил снаряжение приватиров из портов острова. При его твердом и мудром правлении благосостояние Гаити значительно увеличилось, хотя все-таки еще не достигло той степени, до какой доходило в прежнее время. Хотя завоевательные планы Великобритании и не удались, но ее действия открыли остров для торговых операций и повели к потере его для Франции, так как способствовали возвышению Туссена, способнейшего вождя своих соплеменников.

Обладание Малыми Антильскими островами, простирающимися от Пуэрто-Рико в южном направлении до Тринидада и составляющими восточную границу Карибского моря, вследствие малой величины их, обусловливается господством на море в значительно большей степени, чем обладание Кубой или Гаити. Хотя одна только французская часть последнего острова вела торговлю гораздо большую, чем вся группа Малых Антил, но явные стратегические преимущества их положения давали им, с военной точки зрения, в вопросе о господстве в Вест-Индии большее значение, чем самому Гаити. Лежа в самой наветренной части Карибского моря по отношению к пассатам, дующим непрерывно от северо-востока к юго-западу, они во времена парусного флота, можно сказать, «были ближе к большим западным островам, чем последние к ним», если измерять расстояние потребным на прохождение его временем – этим важнейшим фактором в военных комбинациях. Вследствие названного направления и постоянства пассатов, острова эти находились на пути парусных судов, направлявшихся из Европы в какую бы то ни было часть Карибского моря, и тем облегчали захват грузов, отправленных сюда из метрополии.

Значительно превосходивший своими размерами все другие острова рассматриваемой группы, Тринидад принадлежал в 1793 году Испании, бывшей в то время союзницей Великобритании. Близость его к Южно-Американскому континенту давала ему как распределительному центру особенные коммерческие преимущества, которыми, однако, непредприимчивые испанцы пользовались мало. Для роли военно-морской станции при упомянутом направлении пассата положение его было неблагоприятно.

Два следующие по величине острова, самые плодородные из всех, Гваделупа и Мартиника, принадлежали Франции. Находясь в центре цепи и на ветре всех островов ее, кроме английского Барбадоса, они расположены весьма удобно для устройства на них стратегических станций, и выгоды их в этом отношении дополнялись еще сильной обороной главной гавани на Мартинике Форт-Рояля (ныне Фор-де-Франс) бывшего тогда, как и теперь, сильнейшей из всех военно-морских позиций в восточной части Карибского моря. Кроме того, Франция владела еще Сент-Люсией – островом, следующим к югу за Мартиникой, и Тобаго. Военное значение этих островов, вместе с существенным, хотя и меньшим коммерческим значением, и опыт прошлых войн, когда базировавшиеся на них приватиры нанесли британской торговле много вреда, побуждали Великобританию занять их. Большая часть других Малых Антильских островов уже принадлежала ей, и в ее руках была почти вся торговля Карибского архипелага.

Одним из первых актов с английской стороны в рассматриваемой войне, предшествовавшим даже посылке судов в Средиземное море и увеличению флота Канала, было снаряжение эскадры из семи линейных кораблей в Вест-Индию. Там у нее были, кроме нескольких малых крейсеров, только два 50-пушечных корабля один на Ямайке, а другой на ветре от нее, на расстоянии тысячи миль. Ни один факт не указывает так убедительно на неготовность Англии к войне, как крайняя бедность ее морских сил в Карибском архипелаге в то время, когда в колониях Франции находились постоянно три или четыре линейных корабля. Вышеупомянутая британская эскадра отплыла по назначению под командованием адмирала Гарднера 24 марта 1793 года, и британское правительство сильно уповало на то, что Мартиника и Гваделупа, которые, узнав о низложении Людовика XVI, подняли сначала старый королевский флаг Франции, перейдут под покровительство Великобритании. Это упование не оправдалось, так как скоро оба острова снова присягнули республике. Гарднер осенью возвратился в Англию, оставив в Вест-Индии часть своей эскадры.

Тогда решено было попытаться покорить французские острова силой. С этою целью сэр Джон Джервис, впоследствии граф Сент-Винсент, отплыл из Англии 26 ноября с незначительной эскадрой военных кораблей, на которых был семитысячный отряд солдат. Достигнув Барбадоса в январе 1794 года, экспедиция 5 февраля была уже перед Мартиникой и после ряда успешных операций заставила этот остров 22 марта сдаться на капитуляцию. Затем был высажен отряд солдат на Сент-Люсию, которая сдалась 4 апреля. 10-го числа того же месяца экспедиция стала на якорь близ Гваделупы, также сдавшейся 20 апреля вместе с соседними ей островами Святых, Мария-Таланте и Дезирад. Так как Тобаго, оказавший слабое сопротивление, был взят еще в апреле 1793 года, то теперь Великобритания владела всеми неприятельскими островами, за исключением маленького островка Сен-Мартэн, часть которого принадлежала Франции. После того значительный отряд действовавших так успешно войск был послан в порт Св. Николая для содействия операциям, предпринятым против Гаити. Ослабление этим британских сил на Наветренных островах, привело к бедственным для Великобритании последствиям, и тяжело отразилось на ее торговле и на населении островов. 3 июня, когда британские военачальники отплыли к Гаити, оставив на Гваделупе гарнизон, с берегов последней увидели отряд французских судов из двух фрегатов и транспортов, который вышел из Франции прежде, чем там сделалась известной потеря ее колоний. Десант с этих судов овладел половиной острова прежде, чем Джервис и Грей могли возвратиться к нему. В течение следующих шести месяцев шла непрерывная борьба, с переменным успехом; но в общем британцы постоянно уступали, и их ряды редели, опустошавшиеся желтой лихорадкой. Эта неумолимая болезнь не щадила также и вновь прибывших французов, но их поддерживали здесь туземные креолы, которые, в числе шести тысяч, были большей частью преданы республике. Их противник из своего отряда, первоначально семитысячного, а затем потерпевшего потери в боях и вследствие болезней, должен был выделить гарнизоны для только что занятых островов и послать еще подкрепления на Гаити. Этого уже самого по себе достаточно для перехода острова вновь в руки французов, но все-таки нельзя не отдать должного деятельности французских офицеров, и особенно представителя Конвента Виктора Хага, который сопровождал экспедицию. Этот человек, исполнявший в Рошфоре роль общественного обвинителя, увековеченную страшным именем Фукье Тенвиля, занимавшегося тем же самым в Париже, казалось, олицетворял собой лучшие и худшие свойства деятелей эпохи террора, судьбы которых он избежал лишь своевременным оставлением Франции. В своем донесении Конвенту он хвалился тем, что казнил тысячу двести роялистов на Гваделупе. Этот ужасный факт носит явные следы преувеличения, вообще заметного во французских описаниях рассматриваемой военной операции, которую и без таких прикрас можно было бы признать достаточно блестящей. Жестокость Хага бесспорна; но с нею он соединял энергию, смелость и ту непреклонную решимость, которая везде привела французские войска к успеху. Британцы должны были окончательно очистить остров от своих войск 10 декабря 1794 года.

По получении известий об успехе Хага директория поспешила послать ему подкрепления. 6 января 1795 года несколько французских военных кораблей и транспортов достигли Гваделупы и высадили на нее, по одним известиям, полторы тысячи человек, а по другим – две тысячи пятьсот. Хаг тем временем организовал внушительную местную армию. Он воспользовался бывшими теперь в его распоряжении морскими и сухопутными силами с большою энергией. 19 июня он отнял у британцев остров Сент-Люсия. Затем ему удалось возбудить и поддерживать на Доминике, Сент-Винсенте и Гренаде войну между неграми, аборигенами и старыми французскими поселенцами, наделавшее Великобритании много хлопот. Французские крейсеры и приватиры, снова получив тогда безопасную базу операций, в большом числе бороздили Карибские воды и наносили большие убытки торговле противника. Такое бедственное для британцев положение дел, продолжавшееся в течение года, возникло оттого, что у них не было на Гваделупе достаточного числа людей для нанесения Хагу поражения, прежде чем он утвердился там. Британское правительство вынуждено было теперь послать в Вест-Индию большие силы для исправления, и то лишь отчасти, зла, которое могло быть всецело предотвращено своевременной посылкой туда значительно меньших сил.

Бедственный результат союзной кампании 1794 года в Бельгии и Голландии, завершившейся завоеванием последней Францией, низложением Оранского Дома и соединением Голландии с Францией под знаменами республиканского правительства, освободил действовавшие на континенте войска Великобритании и в то же время открыл для ее нападений голландские колонии. Сэр Ральф Аберкромби, отличившийся в последних операциях, был назначен начальником в восточных водах Карибского моря, и для отправления туда был снаряжен шестнадцатитысячный отряд солдат под конвоем восьми линейных кораблей под командой адмирала Христиана.

Экспедиция должна была отплыть в сентябре, чтобы вести кампанию в наиболее сухие и прохладные зимние месяцы. Обычные затруднения, являющиеся при сборах больших отрядов, особенно парусных судов, задержали ее до 15 ноября. Два дня спустя после ее отплытия в Канале разыгрался шторм, который достиг почти силы урагана, экспедиция потеряла при этом много судов и людей, а ее остатки вынуждены были возвратиться в Портсмут, только одному транспорту удалось дойти до Барбадоса. 3 декабря экспедиция снова вышла в море, но почти также несчастливо. Сражаясь с океаном в течение семи недель, Христиан и Аберкромби возвратились в Англию с частью своего каравана. Остальная часть добралась до Барбадоса, но врассыпную и не в полном составе, так как некоторые суда были захвачены крейсерами Хага. Однако сам Аберкромби наконец совершил благополучно переход через океан на фрегате и бросил якорь у упомянутого острова 17 марта 1796 года, а 21 апреля прибыл туда и адмирал с отрядом транспортов. Сейчас же сделано было нападение на Сент-Люсию, и 25 марта французский гарнизон ее сдался на капитуляцию. 11 июля Сент-Винсент, а несколько дней спустя и Гренада, бывшие скорее в руках инсургентов, чем противников англичан, также были покорены. Еще до прибытия адмирала Христиана, Аберкромби послал отряд в тысячу двести человек против голландских колоний на материке, Демарары, Эссекибо и Бербиса, которые сдались без сопротивления в апреле и мае и открыли доступ британской торговле.

Теперь Великобритания вновь владела всеми восточными островами, за исключением Гваделупы. Сильная оборона последней, организованная! Хагом, и доставленные туда из Франции подкрепления указывали, что для завладения ею необходимы продолжительные операции. Между тем наступало уже нездоровое дождливое время года, когда еще господствуют и ураганы, так что все соображения заставили британцев отложить попытку до более здоровых месяцев – решение, которое вполне оправдалось большой смертностью от желтой лихорадки, свирепствовавшей в войсках, несмотря на данный им отдых и все заботы, какие только можно было оказывать им в перерыве кампании. Прежде чем операции могли возобновиться, Испания объявила войну Великобритании, и перспектива легкого захвата противником больших и наиболее ценных островов отвлекла внимание британцев от Гваделупы, которая в течение этой и последовавшей затем войны, до 1810 года, оставалась «колючим шипом» для британской торговли. Отбитие французами у британцев Гваделупы и последовавшие от этого для последних беды служат убедительным предостережением против неблагоразумия поручать мальчику работу взрослого человека. Необходимо помнить, что неверный расчет в рассматриваемом случае явился следствием пагубной ошибки Великобритании, состоявшей в том, что она возложила надежды на поддержку местным населением ее экспедиции, которая была недостаточно сильна для самостоятельного исполнения возложенной на нее задачи. Задавшись многими целями сразу, британское правительство легко поддалось уверениям горсти роялистов относительно политического настроения среди населения, принадлежавшего к самой пылкой и непостоянной по темпераменту расы, и той помощи, какую британцы будто бы должны были получить от него. Это было точным повторением того заблуждения, которое привело британцев к вторжению в южные колонии во время Американской войны за независимость, и, повторяем, корень ошибки заключался в том, что организованная сила, недостаточная сама по себе для достижения намеченной цели, рассчитывала на поддержку со стороны неорганизованной силы. Мы не будем отрицать, что иногда при таких условиях можно пытаться произвести диверсию, если только для нее не ослабляются силы, необходимые для совершения серьезных предприятий. На этом основании может быть и надо оправдать попытку вторжения французов в Ирландию в декабре 1796 года, которая хотя и представляет более широкое предприятие, чем экспедиция Джервиса и Грея в Вест-Индию, в существенных чертах сходна с нею. Она была сделана также в расчете на восстание местного населения в пользу недостаточно сильной экспедиции – т. е. в расчете на поддержку со стороны неорганизованных масс, не имевших военного опыта, но в такое время, когда течение дел везде было благоприятно для Франции. Кроме того, какие бы надежды ни возлагались на последствия возможной ее удачи, она по существу своему была диверсией. Непосредственной задачей ее было извлечение для Франции не прямых, а косвенных выгод – причинением затруднений Великобритании. Государство, безусловно уступавшее в морской силе своему главному противнику, не могло рассчитывать на прочное военное господство на большом острове с чуждым ему населением. Франция могла, однако, надеяться, что восстание в Ирландии, в связи с поражениями на континенте, принудит противника к невыгодному миру. Операции же, имевшие объектом Малые Антильские острова, напротив того, не были диверсией, а представляли самостоятельное значение с точки зрения британских интересов. Вследствие малых размеров названных островов завоевание их и удержание за собой было вполне осуществимо для сильнейшей морской державы. Такой исход дела облегчил бы защиту Ямайки и ее торговли, освободив флот ее от части представлявшейся ему работы, так же как и общее господство в западных водах Карибского моря. Гаити был слишком велик и населен для того, чтобы британцы могли рассчитывать на завоевание его, но значение его как базы для приватиров, вредивших их торговле, было бы парализовано противодействием со стороны более серьезной силы. Англичане могли бы располагать ею, если бы достаточный гарнизон их на Гваделупе устранил необходимость дальнейших операций против последней.

Союз Испании и Голландии с Францией сильно увеличил затруднения Великобритании, открыв их порты французским приватирам. Прибрежные воды Кубы и Гаити кишели ими. В 1807 году считали, что на побережье этих островов базировалось от двухсот до трехсот приватиров, вследствие малых своих размеров бывших не в состоянии отходить далеко от них. Число это свидетельствует о том, как обширна была торговля Великобритании в этом море, хотя приватиры и не ограничивались охотой только на неприятеля, а беззаконно грабили и нейтральные суда. Тот же автор подтверждает ничтожность французской и испанской торговли здесь тем фактом, что с Ямайки были снаряжены не более как два или три британских приватира.

В конце 1796 года генерал Аберкромби отлучался на короткое время в Европу. По возвращении же его в Вест-Индию была послана против Тринидада экспедиция из значительных морских и сухопутных сил, но она не встретила сопротивления, какое ожидалось от этого представлявшего серьезное значение для противника большого острова. Он сдался на капитуляцию на второй же день после открытия действий против него 18 февраля 1797 года, и с ним испанцы потеряли четыре линейных корабля. Отсюда Аберкромби двинулся в апреле против Пуэрто-Рико, но рекогносцировка берега обнаружила, что он обороняется слишком грозно, и британский отряд, потеряв двести человек, поспешно возвратился на суда. Так окончились колониальные экспедиции в Вест-Индию в эту первую войну. Великобритания позднее легко завладела голландскими колониями, Суринамом и Кюрасао в 1799 и 1800 годах. В 1801 году, когда Швеция и Дания были вовлечены во враждебные действия против нее, их Вест-Индские острова также перешли к ней без сопротивления; но уже дальнейших военных операций не было.

Примечание. Так как в задачу автора не входит подробное изложение морской истории после Трафальгара, то полезно дать здесь краткий перечень последовавших событий в Вест-Индии. По Амьенскому миру в 1801 году Великобритания должна была возвратить прежним владельцам все свои завоевания в Вест-Индии, за исключением испанского Тринидада. Когда война вновь возгоралась в 1803 году, Великобритания без затруднений овладела островами Тобаго и Сент-Люсия и колониями Демерарой, Эссекибо и Бербисом, а также Суринамом в 1804 году. На этом она остановилась только до 1807 года, когда к ней перешли Кюрасао и датские острова, а за ними, в 1809 году, Мартиника, а в 1810 и Гваделупа. После того как Испания опять сделалась союзницей Великобритании в 1808 г., последняя не имела уже открытого противника в Карибском море; но практиковавшиеся долгое время беззакония и хищничества породили многочисленных пиратов, опустошавших Кубу, оградить которую от этого слабое испанское правительство было не в состоянии.

Глава V. Морская кампания в мае 1794 года и сражение 1 июня

В 1793 году Франция, вследствие обложения ее границ союзными войсками и полного господства Великобритании на море, была совершенно отрезана от внешнего мира. Между тем внутренние беспорядки в ней и плохой урожай имели последствием скудную жатву, которая угрожала голодом, со всеми связанными с ним страданиями армии и народа и неизбежным усилением мятежей и волнений.

Взоры правительства обратились поэтому за океан, на Соединенные Штаты. Представителей Франции там было поручено собрать и доставить оттуда во французские порты максимально возможный запас продовольствия. Было предположено отправить этот драгоценный груз большим морским караваном, под конвоем нескольких военных кораблей, и по приближении его к берегам Европы отвлечь от него внимание противника выходом Брестской и Рошфорской эскадр. Эти эскадры должны были в случае необходимости попытаться силой отбить у британцев обладание морем. Опыт не умерил еще пылкой самоуверенности республиканского правительства, основанной на многословном энтузиазме корабельных команд, и не научил его еще тому, что флот, с удалением из него подготовленных к своей профессии офицеров и упадком дисциплины среди нижних чинов, перестал быть той мощной силой, которая успешно состязалась с Великобританией в Американской войне за независимость. Те самые меры, которые более всего способствовали ослаблению его, представлялись в глазах революционеров той эпохи верным залогом победы.

Предназначенная для конвойной службы эскадра из двух линейных кораблей и трех судов меньших размеров вышла из Бреста в Соединенные Штаты в декабре 1793 года под командой контр-адмирала ван Стабеля – офицера деятельного и способного. 12 февраля она стала на якорь в Чесапикской бухте, а 11 апреля вышла обратно во Францию, конвоируя караван из ста тридцати коммерческих судов. Из последних многие, нагруженные произведениями французских Вест-Индских островов, давно уже стояли на Хэмптонском рейде, не решаясь выйти оттуда без конвоя. Представляется замечательным тот факт, что британское правительство, имевшее достаточно точные сведения о планах французов, не попыталось захватить караван в порту, где он собрался перед отплытием к месту назначения. Если бы каравану удалось выйти беспрепятственно, обманув бдительность блокирующей эскадры, малочисленная и однородная последняя, могла бы легко обогнать нестройное сборище коммерческих судов и поджидать затем его у европейского порта. То обстоятельство, что такой массе упомянутых судов удалось избежать встречи с многочисленными неприятельскими крейсерами, поджидавшими их у французских берегов, служит яркой иллюстрацией ненадежности крейсерских операций и больших шансов на благополучное прибытие морского каравана к месту своего назначения в том случае, когда оно неизвестно противнику в точности.

Французский посланник в Соединенных Штатах Жене сообщил своему правительству, что отправит в Европу часть каравана под прикрытием двух небольших военных судов при первой возможности. Полагая, что этот караван успеет отплыть из Америки прежде прибытия туда ван Стабеля, французское правительство снарядило для прикрытия его эскадру из пяти линейных кораблей и нескольких меньших судов, которая и вышла из Бреста под командой контр-адмирала Нильи 10 апреля. Ей предшествовал легкий отряд судов, назначение которого состояло в том, чтобы постараться встретить караван и предупредить, что Нильи будет ожидать его в ста милях к западу от Белль-Иля.

Позднейшие известия изменили предположения, основанные на первых депешах Жене, и так как приближение лета облегчало британскому флоту возможность держаться в Бискайской бухте, вследствие чего увеличивались опасности, чрез которые предстояло пройти каравану, то французское правительство решило выслать в море все способные к плаванию суда, стоявшие в Бресте. 16 мая большой флот из двадцати пяти линейных кораблей, в числе которых были один 120-пушеч-ный и три 110-пушечных, вышел из этого порта под командой контр-адмирала Вилларе Жуаеза. Представитель Национального конвента, облеченный обязанностями, подобными тем, какие возлагались на представителей последнего в армиях на поле битвы, был на флагманском корабле «Монтань». Это великолепное судно, называвшееся во времена монархии «Этэ де Бургонь», теперь носило имя ужасной партии (Гора), стоявшей во главе Национального конвента. То были еще дни террора, и Робеспьеру оставалось жить еще два месяца после того, как флот отплыл из Бреста. Адмиралу было предписано крейсировать в районе, указанном уже ранее Нильи, с которым он должен был соединиться, и употребить все усилия к надежной охране ожидавшегося каравана. Вступить в бой с противником запрещалось, за исключением случая, когда это окажется необходимым для защиты каравана, этой последней цели должны были подчиняться все действия флота. В свободное до прихода каравана время флоту предписано было практиковаться в эскадренном маневрировании, так как представитель Конвента и адмирал имели слишком много оснований полагать, что командиры судов не искусны в нем.

Тревога французского правительства за караван и затруднительное положение, в какое оно было бы поставлено в случае его захвата противником, служили для британских властей причинами сделать все возможное для успеха такого захвата. Флот Канала, называвшийся так потому, что в последнем расположены порты, на которые базировались его операции, возвратился из крейсерства предшествовавшего года в декабре и с тех пор оставался на якоре, занимаясь ремонтом и вообще приготовлениями к службе в следующем году. Командовавший им лорд Хоу, как сказано выше, был против того, чтобы держать сильные корабли в море зимой. По его системе флот должен был стоять на якоре в каком-либо удобном пункте на берегу Канала и полагаться на разведочную службу фрегатов. Последние, крейсируя перед французскими портами, должны были сообщать ему своевременные сведения о движениях неприятеля. Однако если бы ожидаемый французами в 1794 году караван отплыл из Америки не позже того, как предполагалось вначале, то он достиг бы французских портов раньше, чем британский флот вышел в море.

2 мая флот Канала отплыл из Спитхэда в числе тридцати четырех линейных кораблей, сопровождаемый пятнадцатью фрегатами и военными судами меньших размеров. Под его прикрытием вышли также из портов сто сорок восемь коммерческих судов, из которых одни направлялись к Ньюфаундленду и в Вест-Индию, а другие – в Ост-Индию. Дойдя через два дня до мыса Лизард, лежащего близ юго-западной оконечности Англии и как раз к северу от Уэссана, в ста милях от него, Хоу отрядил восемь линейных кораблей для сопровождения каравана до параллели мыса Финистерре, на северо-западном берегу Испании. По выполнении этого поручения шесть кораблей под командованием адмирала Монтэгю должны были крейсировать между мысом Ортегаль и параллелью Белль-Иля для захвата ожидавшегося из Америки каравана. Приняв во внимание, что упомянутым шести кораблям с сопровождавшими их фрегатами пришлось «сторожить» полосу океана свыше двухсот миль шириной, а также те шансы, какие ночная тьма и туман могли дать французскому каравану на то, чтобы пройти к Белль-Илю незамеченным, легко видеть в рассматриваемом факте пример невыгоды ожидать отряд судов, точное назначение которого неизвестно – вместо того чтобы подстерегать его у точно известного порта его отплытия.

Хоу с оставшимися у него двадцатью шестью кораблями направился прямо на Уэссан, сделал рекогносцировку Бреста и, удостоверившись, что главные силы флота стоят еще там, начал крейсировать в Бискайской бухте, в пределах вероятного пути ожидавшегося каравана. 19 мая он снова заглянул в Брест и увидел, что французы уже вышли оттуда. Вечером того же дня к нему присоединился посланный от Монтэгю фрегат с требованием подкреплений, так как контр-адмирал, узнав от захваченного французского судна, что эскадра Нильи крейсирует в море и что у ван Стабеля четыре линейных корабля, опасался, что ему придется встретиться с девятью линейными кораблями противника, бой с которыми был бы не по силам шести его кораблям. Так как фрегат, конечно, указал и место, где можно было найти Монтэгю, то Хоу, зная, что и главные силы французского флота вышли в море, немедленно направился на соединение со своим младшим флагманом. Однако, узнав от встречного судна, что Вилларе находится в той части залива, где не может встретиться с Монтэгю, он отказался от своего первоначального намерения и отправился в погоню за главным противником. Французский флот, согласно полученным англичанами сведениям, состоял из двадцати шести линейных судов, т. е. был численно равен флоту Хоу.

Прошла, однако, неделя, прежде чем английский адмирал нашел французов. Утром 28 мая, при ветре SW, разведочные фрегаты дали знать сигналом, что на ветре виден иностранный флот. Это и был флот Вилларе, державший курс на NNO, почти фордевинд, в три колонны. В это время Хоу возвращался к востоку попутным ветром, пройдя перед тем почти на сто миль западнее места рандеву противника. Французский адмирал продолжал идти прежним курсом, пока не распознал британцев, и затем привел к ветру, намереваясь построить линию баталии на левом галсе, взяв курс W или немного южнее. Неопытность командиров, большинство которых не имели никакой профессиональной подготовки и никогда не командовали кораблями в эскадре, была причиной того, что маневр исполнялся чрезвычайно медленно и построение удалось плохо. Хоу, напротив, построился очень быстро в две колонны, приведя к ветру на левом галсе и поставив значительно на ветре главных своих сил летучий отряд из четырех быстроходных и поворотливых 74-пушечных кораблей. Таким образом, британский флот шел теперь тем же курсом, что и французский, под ветром или к северу от него, и в полдень главные силы противников разделялись дистанцией в девять или десять миль. Место этой первой встречи находилось около четырехсот миль к западу от острова Уэссана (и немного южнее его). Ветер был свежий при довольно; сильном волнении.

Вилларе скоро увидел, что вследствие медленности построения, для облегчения которого многие из его кораблей должны были лечь в дрейф, вся его линия постепенно сдавалась под ветер и; сближалась с британцами. В его флоте четыре корабля были также отделены от главных сил и держались сзади них и на ветре; два из них были слегка повреждены. Чтобы сблизиться с ними и в то же время больше выйти на ветер, он решился повернуть на другой галс. Без десяти минут два часа пополудни французы начали поворот оверштаг последовательно, и около четверти четвертого были все на правом галсе, держа на OSO, по направлению к отделившимся кораблям. Между тем британская летучая эскадра, которой было дано приказание действовать независимо от главных сил и атаковать арьергард противника, усиленно; выбиралась на ветер, и вскоре после трех часов; один из ее кораблей уже мог открыть огонь по неприятелю как раз перед тем, как его арьергардные корабли его повернули на правый галс. Флот британцев также повернул оверштаг между тремя; и четырьмя часами и лег на тот же курс OSО, что и французы, но, будучи удален от них все-таки; еще более, чем на дистанцию пушечного выстрела, старался под всеми парусами догнать их.

Корабли летучего отряда, действуя большей частью энергично и целесообразно, исполняли намерение Хоу беспокоить арьергард колонны противника. Как только атака началась, так один из французских 110-пушечных кораблей, «Революсьонер», стал последним в арьергарде, и на него обрушилась вся тяжесть боя, продолжавшегося в этот день до десяти часов вечера, так как на той широте в это время года бывает светло почти до этого часа. К четырем передовым кораблям британской эскадры скоро присоединились еще два, отделенные адмиралом от главных сил, так что «Революсьонер» должен был один отбиваться от полудюжины 74-пушечных кораблей. Нет необходимости приводить здесь схему этого боя. Читателю достаточно представить в своем воображении длинную колону кораблей, идущих к юго-востоку, арьергард которой подвергается неоднократным атакам со стороны сильнейшего неприятеля. «Революсьонер» сражался мужественно, и его долгое сопротивление противнику, нападавшему на него чрезвычайно обдуманно и искусно, служит яркой иллюстрацией преимущества одного большого корабля перед несколькими меньшими, хотя бы и имеющими над ним значительный перевес в своей соединенной силе. Нападения их в этом бою, по самой сущности дела, были не одновременными. Они напоминают одно из тех тщательно задуманных движений сухопутных сил, в которых несколько отдельных колонн намереваются нанести противнику удар в данном пункте, сосредоточившись в нем в данный момент, но в действительности приходят к этому пункту врозь, одна за другой, и терпят поражение по частям. Впрочем, в рассматриваемом примере результат для нападающих был несколько счастливее. С наступлением темноты Хоу отозвал все корабли летучей эскадры, за исключением двух – один уже ранее вышел из сферы боя – чтобы на ночь построить свою линию. Таким образом, «Революсьонер» продолжал бороться в жаркой схватке только с небольшим 74-пушечным кораблем «Одейшос», так как товарищ последнего не принимал в бою никакого участия. В 10 часов вечера, потеряв командира, шестьдесят два человека убитыми и восемьдесят шесть ранеными и лишившись снесенной ядром; бизань-мачты, «Революсьонер» прекратил бой. В это время им командовал четвертый лейтенант, так как старшие три были или убиты, или серьезно ранены. Под прикрытием темноты он спустился к северу и прошел сзади британского флота. Вскоре затем свалились и остальные его мачты. «Одейшос» был так поврежден, что ему только с большим трудом удалось отойти от французской линии, и он за всю ночь не мог соединиться со своими. На рассвете, увидав себя изолированным от них и вблизи нескольких неприятельских кораблей, он спустился на фордевинд и начал совсем уходить от своего флота. На следующий день оба противника прошли в виду друг друга, но не были в состоянии возобновить схватку, и каждый из них уже без дальнейших повреждений достиг своего порта.

В течение короткой летней ночи оба флота продолжали идти параллельными курсами (29 мая, 1 фаза, ВВ, FF), на OSO, в кильватерных колоннах, расстояние между которыми было около трех миль, французы были южнее британцев. Последние, по-видимому, несколько выиграли по отношению к своему малоопытному противнику, так что около 6 часов вечера Хоу, постоянно стараясь выйти на ветер и тем приобрести возможность начать атаку, приказал своим кораблям повернуть оверштаг последовательно (а), ожидая, что на новом курсе авангард его пройдет мимо неприятельского арьергарда достаточно близко для того, чтобы обменяться с ним выстрелами. После упомянутой эволюции британцы легли в кильватерной же колонне на W (В'В'), тогда как французы все еще держали на OSO. Вилларе, увидев, что противник угрожает его арьергарду, повернул через фордевинд последовательно в три четверти восьмого часа (b), при чем авангардные корабли его легли сначала на WNW, параллельно линии своего прежнего курса, направившись к арьергарду своей колонны; дойдя до последнего, головной корабль опять привел к ветру (с), и другие корабли последовательно становились ему в кильватер. Эти два маневра привели враждебные флоты снова на параллельные курсы и на траверз друг друга, при этом французы были все еще на ветре у своего противника, но уже сильно проиграли в расстоянии, отделявшем их от британцев. Согласно ожиданию Хоу, его авангард и французский арьергард, при прохождении мимо друг друга контргалсами (1 фаза, d), обменялись несколькими выстрелами.

В 10 часов французские передовые корабли спустились к британскому авангарду и открыли по нему огонь на дальней дистанции, тогда как центр и арьергард держались вне пушечного выстрела (29 мая, 2 фаза). Головной британский корабль «Цезарь» не ставил достаточно парусов, хотя адмирал неоднократно требовал сигналами их прибавки. Вследствие этого должны были убавить паруса и следовавшие за ним корабли, и именно поэтому флагманский корабль «Куин Шарлотт» упал под ветер, так как ему пришлось обстенить марсель, чтобы не выйти вперед. Около полудня между авангардами враждебных флотов завязалась оживленная канонада. Недовольный этой частной схваткой, которая, причиняя повреждения его кораблям, могла отнять у него возможность сблизиться с противником, Хоу в полдень сделал сигнал опять повернуть оверштаг последовательно и прорезать неприятельскую линию. «Цезарь», которому следовало начать маневр, совсем не ответил на сигнал, так что его пришлось репетовать. Незадолго до часа пополудни он повернул через фордевинд, вместо того чтобы повернуть оверштаг. Промежуточные между ним и адмиралом корабли также повернули на другой галс, но ни один из них, за исключением второго в строю, 98-пущечного корабля «Куин», не подошел близко к неприятельской линии прежде, чем поравнялся с самым арьергардом ее. Один, долгое время без всякой поддержки, прошел вдоль значительной части упомянутой линии, которая теперь восстановилась, так как центр и арьергард ее спустились для оказания поддержки авангарду (2 фаза, а). «Куин» не мог прорезать линию, сначала вследствие близости французских кораблей друг к другу, а затем вследствие повреждений, полученных им от их последовательных залпов. «Цезарь» шел таким полным ветром, как будто хотел противодействовать намерению Хоу, и другие авангардные корабли остались под ветром французской линии; ни один из них не прорезал ее. До сих пор, таким образом, британцы только расстроили свою линию, не достигнув цели, намеченной адмиралом Хоу. Он поэтому решился подать личный пример на своем корабле, повернул оверштаг (2 фаза, b) и, форсируя парусами, направился прямо на французскую линию. За ним последовали, держась близко возле него, его передний и задний мателоты. Подойдя близко к неприятельской линии почти за кормою флагманского корабля Вилларе, корабль «Куин Шарлотт», бывший десятым в своей колонне, спустился вдоль этой линии (3 фаза), пока не пришел на траверз шестого корабля с конца. Здесь, за его кормой, придержавшись круто к ветру, прорезал линию противника и вышел на ее ветер (3 фаза, а). Один из следовавших за ним кораблей прошел через второй от него промежуток (Ь), а другой – через ближайший к последнему (с), т. е. между третьим и вторым кораблями неприятельского арьергарда, считая с концевого. Два последних корабля этого арьергарда, 80-пушеч-ный «Индомитейбл» (I), и 74-пушечный «Тиранисид» (Т), не только далеко отстали, но и увалились под ветер относительно своей линии, так что легко могли быть настигнуты несколькими британскими кораблями, которые и начали постепенно окружать их.

Таким образом арьергарду линии Вилларе третий раз угрожала опасность, и теперь еще более серьезная, чем раньше. Адмирал опять сделал сигнал повернуть последовательно через фордевинд. Авангард его тогда был значительно впереди остальной части флота, и головной корабль его был слишком поврежден для того, чтобы исполнить требовавшийся от него маневр, ни один из остальных кораблей не начинал последнего, и французский адмирал, подобно Хоу, вынужден был подать своему флоту пример. Его корабль «Монтань» (М) повернул через фордевинд (d) и прошел вдоль своей линии к двум окруженным противниками кораблям, держа сигнал, требовавший, чтобы остальные корабли стали ему в кильватер, не заботясь о сохранении порядка в линии (FT'). Этим движением Вилларе не только шел на выручку своим кораблям «Индомитейбл» и «Тираншид», но еще и угрожал английскому кораблю «Куин» (Q), который, вследствие полученных им повреждений, беспомощно сносился под ветер. Хоу, после того как вышел на ветер и повернул оверштаг (е), старался подойти к 110-пушечному кораблю «Террибл», несшему флаг адмирала, который командовал французским арьергардом и был сзади того места, где «Куин Шарлотт» прорезал линию, но пока последний корабль поворачивал на другой галс, «Террибл» (Те) прошел вперед и достиг центра колонны Вилларе прежде, чем Хоу успел схватиться с ним. По этой причине, а главным образом для выручки «Куин», британский адмирал должен был изменить свой курс, он сейчас же повернул через фордевинд (О, собрав около себя те корабли, какие успели подойти к нему, и направился к своему арьергарду, идя контргалсом с французской линией, но на ветре у нее.

«Куин», хотя и сильно избитый, успел пройти за кормою двух угрожавших ему кораблей. Последние пострадали за несколько часов перед тем от огня британского арьергарда. Так же как и накануне в схватке с летучей эскадрой противника, повреждения, полученные ими тогда, без сомнения, способствовали тому, что они оказались в том опасном положении, какое теперь занимали. 74-пушечный «Левиафан» атаковал их с наветренной стороны, «Орион» (того же класса), с подветренной, к нему скоро подоспел на помощь 98-пушечный «Барфлей», который затем и заместил его. В британских источниках не указывается прямо на то, что еще и другие британские корабли принимали участие в этой схватки, но так как на следовавших за «Куин Шарлотт» были убитые и раненые, а корабли эти не могли обменяться выстрелами ни с какими другими, кроме как с «Индомитейбл» и «Тиранисид», то надо думать, что эти потери понесены ими также при атаке последних. Согласно французским описаниям, упомянутые два корабля эскадры Вилларе были «окружены» противниками, и адмирал доносил, что их сопротивление «должно обессмертить их командиров Дордлена и Ламеля. Они окончили бой 29 мая с уцелевшими только мачтами (без стенег и реев) и сильнейший из них, «Индомитейбл», был в таком состоянии, что Вилларе счел необходимым отправить его ночью в Брест, под конвоем другого корабля своего флота, силы которого таким образом постепенно уменьшались.

На этот раз, однако, маневр французского адмирала, прекрасно задуманный и доблестно исполненный, спас от опасности его атакованные корабли. Корабль «Куин Шарлотт» и его мателоты, после первого поворота оверштаг, едва-едва подошли к французскому арьергарду. Так как последний продолжал лежать на прежнем курсе, то, конечно, для всех пятнадцати кораблей, шедших за британским адмиралом, было невозможно вступить с ним в бой одновременно. В действительности неисполнение авангардом требовавшейся от него эволюции вместе с отдаленностью от него арьергарда, усугубленное, вероятно, и рассеянием судов, которое всегда замечается в хвосте длинных колонн, повело к беспорядку в британской линии. «Когда корабли подошли, то сблизились так тесно, – писал лорд Хоу в своем журнале, – что доставили противнику возможность обстреливать их с большим результатом» (3 фаза, С, О). «Британская линия была совершенно расстроена», – говорит также и французский автор. Но и при нарушении строя британские корабли составляли опасную для неприятеля группу, будучи в состоянии все поддерживать друг друга. Кроме того, они имели на своей стороне престиж неоспоримого, хотя и частного успеха и были воодушевлены предвкушением победы, видя, что французский авангард едва ли успеет подойти своевременно к атакованным. Вилларе поэтому удовольствовался тем, что отозвал спасенные им корабли и поспешил отойти от неприятеля, взяв курс на NW.

Полезно подвести итог результатов частных схваток за эти два дня. Он послужит важным фактором для обсуждения кампании в целом, которым мы скоро займемся. Когда утром 28 мая французская эскадра в количестве двадцати шести линейных кораблей[8] построилась в линию, она была на ветре и на расстоянии от десяти до двенадцати миль от британской эскадры такой же численности. Вечером 29 мая, вследствие различных движений эскадры адмирала Хоу и того курса, на который вынужден лечь Вилларе – так как он действовал только оборонительно и должен был сообразоваться с инициативой противника – французская эскадра была уже под ветром у британской. Из того, что Хоу, бывший под ветром, в течение такого короткого времени добился боя, можно было с полным основанием ожидать, что он, заняв теперь наветренное положение, в общем гораздо более благоприятное, хотя и не без некоторых невыгод, сумеет принудить противника к решительному сражению, которое запрещалось французской политикой вообще, а в настоящем случае – в особенности. Кроме этой перемены в относительных положениях противников, надо принять во внимание, что и потери на стороне французов были значительнее, чем на стороне англичан. В первый день «Революсьонер», с одной стороны, и «Одейшос» – с другой вынуждены были покинуть свои эскадры; но надо заметить, что сила последнего корабля относилась к силе первого не более как два к трем. Сражением 29 мая во французской эскадре 80-пушечный «Индомплэтэ» был выведен из строя, и адмирал нашел необходимым отправить его в порт под конвоем 74-пушечного корабля и фрегата. 74-пу-шечный «Тиранисид», потерял все стеньги, и поэтому в течение следующих двух дней и в сражении 1 июня он шел на буксире других кораблей. Если Вилларе и имел какие-либо надежды уйти от преследования Хоу, то он должен был бы или отказаться от них, или покинуть этот поврежденный корабль. Кроме указанных повреждений у французов, корабль их «Монтагнэ» получил такие сильные повреждения в начале боя, что не мог повернуть на другой галс. Продолжая идти на запад в то время, как вся эскадра повернула на восток на помощь к «Индомитейбл» и «Тирансид», этот корабль отделился от своих и затем уже не был в состоянии вновь соединиться с ними. К этой убыли четырех кораблей, и еще одному поврежденному надо прибавить еще уход пришедшего из эскадры Нильи утром 29 мая, но немедленно затем отряженного для конвоирования корабля «Революсионер». С другой стороны, и британская эскадра отнюдь не избежала повреждений. Но утром 30-го, в ответ на вопросительный сигнал адмирала, все корабли ее заявили о полной готовности возобновить бой, за исключением «Цезаря», который, однако, потерпел совсем не больше всех. Впрочем, и этот корабль не оставил эскадры, и в сражении 1 июня был на своем месте.

Заслуга действий Хоу за эти два дня не определяется, однако, только удачным исходом схваток с противником. В настойчивых, постоянно возобновлявшихся нападениях на одну и ту же и притом наиболее уязвимую часть французской эскадры он сосредоточивал значительную часть своих сил против относительно малочисленного противника. Результатом этого были такие сильные повреждения у нескольких французских кораблей, что они должны были оставить поле сражения. В то же самое время такие нападения Хоу заставляли французского адмирала или отказаться от поддержки атакованных кораблей, или шаг за шагом уступать противнику наветренное положение, которое тот в конце концов и отнял от него. Чисто тактическим искусством, вместе со своей доблестной личной распорядительностью, Хоу завоевал для своей эскадры численное превосходство для решительного сражения. Теперь он имел полное основание ожидать его, заняв наветренное положение. К несчастью, тактическое преимущество было скоро нейтрализовано стратегической ошибкой, лишившей эскадру Монтэгю возможности принять участие в бою.

К концу дня сгустился туман, продолжавшийся, с короткими промежутками прояснения, в течение тридцати шести часов. В половине восьмого вечера центральная часть французской эскадры находилась на расстоянии от девяти до десяти миль от британского флагманского корабля, по направлению на NW от него. Оба флота шли весьма медленно, держа приблизительно на WN, при ветре от юго-запада. В течение большей части дня 30 мая ни одного из британских судов нельзя было видеть с флагманского корабля, но они, так же как и французские, держались вместе. В этот день благодаря стечению обстоятельств, которые нельзя не назвать весьма счастливыми для того состояния погоды, к Вилларе присоединился адмирал Нильи с оставшимися еще под его командой тремя кораблями, и еще 74-пушечный корабль, принадлежавший к эскадре Канкаля. Эти четыре свежих корабля как раз компенсировали убыль получивших повреждения, которые отделились от французского флота, достигшего теперь опять численности двадцати шести линейных кораблей против двадцати пяти кораблей британцев.

Около десяти часов утра 31 мая туман на момент рассеялся, позволив лорду Хоу видеть все двадцать семь судов своей эскадры, считая в том числе и фрегаты; затем он опять сгустился часа на два и рассеялся уже окончательно вскоре после полудня. Французы тогда были на WNW от англичан, которые прибавили парусов и направились в погоню за противником. К шести часам вечера они уже подошли к нему на расстояние трех миль. Англичане не могли, однако, занять ту позицию, какой желал Хоу достаточно рано для того, чтобы завязать общий бой до наступления ночи. Британская эскадра поэтому снова привела к ветру и легла на W в ордере баталии. Французы шли тем же курсом в параллельной ей линии. В течение ночи оба флота несли все паруса, какие только мог выдержать рангоут. Утром французы благодаря лучшей парусности своих судов несколько удалились от противника, но все-таки недостаточно для того, чтобы избежать сражения. Поэтому Вилларе построился в сомкнутую линию и убавил паруса, что одновременно и облегчало возможность исправлять нарушения правильности строя, и позволяло команде посвятить свое внимание в сражении исключительно исполнению боевых обязанностей. Хоу, несший прежние паруса, получил таким образом возможность занять желаемую позицию прежде, чем спуститься на противника. Достигнув ее и выровняв линию, когда французский флот лег в дрейф в ожидании атаки, британский адмирал приказал своему флоту также лечь в дрейф и дал команде время позавтракать. В 8 час. 12 мин. он сигналом приказал снова наполнить паруса и медленно спустился на французов (1 июня, схема 1). Намерение его состояло в том, чтобы по всей линии каждый его корабль атаковал соответствующий корабль неприятеля, медленностью движения он воспользовался для перемены мест трехдечных кораблей с целью противопоставить их сильнейшим из французских. Мы знаем, что лорд Хоу, бывший почти педантом в маневрировании, несколько раз выравнивал свою линию во время приближения к неприятелю, и если не допустить, что при этом неизбежно происходили замедления в движении флота, то трудно было бы согласовать показанную в журналах кораблей скорость хода с временем, потраченным на сближение противников. Они имели впереди целый долгий летний день, а потому мелочную, по-видимому, заботливость английского адмирала нельзя считать вполне неуместной в рассматриваемой атаке. Она вызывалась не только желанием завязать бой одновременно по всей линии, но и опасением, чтобы вышедшие вперед корабли не подверглись сосредоточенным выстрелам неприятельской артиллерии, дым которых помешал бы отставшим кораблям занять своевременно надлежащие позиции.

Затруднений со стороны дыма Хоу должен был особенно бояться потому, что план его, как он сообщен был флоту сигналом, предполагал не только атаку противника с ближайшего борта, но и прохождение в промежутки между его судами и продолжение боя с подветренной стороны. Этот план имел в виду выгоду продольного огня при прохождении через неприятельскую линию, а также преграждение отступления выведенным из строя неприятельским кораблям, так как поврежденные суда могли уходить только под ветер. Другое преимущество сражения с подветра состояло в том, что корабли при значительном крене в свежий ветер не всегда могли открывать подветренные порты нижних деков, в батареях которых помещались сильнейшие орудия; и следовательно, из двух сражавшихся кораблей подветренный, стрелявший с наветренного борта, мог пользоваться большим числом орудий сравнительно с одинаковым с ним противником. В сражении 1 июня ветер был слишком умеренный для того, чтобы помешать пользованию орудиями нижнего дека, но 29 мая корабль «Куин Шарлотт», обстреливавший противников с обоих бортов при прохождении через французскую линию, зачерпнул много воды через подветренные порты нижних деков.[9] Однако для выполнения всего этого требовалось не только, чтобы промежутки между неприятельскими кораблями были достаточно широки, но также и то, чтобы атакующие ясно видели эти промежутки.

Британские корабли, держа приблизительно на NW, правили каждый на соответствовавшего ему противника в неприятельской линии, приближаясь, следовательно, к ней не под прямым углом, так как она направлялась от О к W. В8 ч. 40 м. строй их был так выровнен, что лорд Хоу закрыл сигнальную книгу с чувством удовлетворения, полагая, что теперь дело адмирала сделано и что ему остается лишь показать пример доблести, всегда связанной с его именем. Надежда его оказалась, однако, преждевременной, так как странное поведение некоторых из командиров судов его эскадры заставило его опять открыть книгу и потребовать, чтобы они стали на свое место в строе. Вскоре после девяти часов французский авангард открыл огонь. Британский корабль «Цезарь», бывший левым фланговым в своей линии и поэтому противопоставленный головному кораблю линии неприятеля, вместо того чтобы держаться на своем месте в строе, привел к ветру и начал стрелять, когда находился еще в пятистах ярдах от противника, т. е. расстоянии, на котором стрельба не могла дать действительных результатов при тогдашнем состоянии артиллерии. Лорд Хоу, который не был хорошего мнения о командире названного корабля, но позволил ему занять выдающуюся позицию в строю только по просьбе командира «Куин Шарлотт», потрепал последнего по плечу и сказал: «Посмотрите, Куртис, как действует ваш приятель; кто же из нас прав теперь?»

Остальные корабли продолжали идти прежним курсом; но скоро «Куин Шарлотт», чтобы занять намеченную позицию, должен был привестись немного к западу. Потому ли, что французы прошли немного вперед, или по какой-либо другой причине, но только упомянутый английский корабль отстал, и поэтому, держа теперь более параллельно линии неприятеля, проходил на расстоянии пушечного выстрела от третьего корабля сзади «Монтань», которого наметил ранее себе в противники. Этот корабль, «Венжер», открыл по нему огонь в половине десятого, но он, чтобы не получить повреждений ранее достижения своего места, прибавил парусов и прошел вперед. Передний мателот «Венжера», «Ашиль», также атаковал британского флагмана, отвечавшего в 9 час. 58 мин. сильным огнем, от которого «Ашиль» сильно пострадал. Кроме того, внимание последнего было скоро поглощено «Брансуиком», поддерживавшим корабль лорда Хоу с правого борта и старавшимся прорвать французскую линию впереди «Ашиль».

Корабль «Куин Шарлотт» (С) продолжал держать курс на «Монтань» (М), командир которого, поняв очевидное намерение противника пройти за его кормою, обстенил паруса, чтобы сдаться к своему заднему мателоту. Последний («Жакобен») в то же время прибавил парусов, вероятно, для той же цели уменьшения промежутка между собой и флагманом, и таким образом названные корабли начали сближаться, угрожая друг другу столкновением. Тогда «Жакобену» ничего не оставалось более, как положить руль на борт и пройти затем на правую сторону, или под ветер «Монтань». В это время подошел британский флагман и, положив лево на борт, обрезал корму «Монтань» так близко, что французский флаг касался вант британского корабля. При этом пятьдесят бортовых орудий последнего одно за другим выпустили свои снаряды, которые, пролетев по направлению с кормы к ахтерштевню противника, сразу положили триста человек его экипажа, в том числе и командира. Так как «Жакобен» шел с правого борта «Монтань», где намеревался стать корабль лорда Хоу, то полагали, что адмиралу придется пройти теперь под ветер обоих противников. Но и среди сцены, полной смятения, привычный глаз доблестного моряка, направлявшего движения английского корабля, уловил момент, когда положение руля заставило «Жакобен» уклониться под ветер. Быстро воспользовавшись этим случаем, он переложил свой руль право на борт, и корабль «Куин Шарлотт», тяжело и медленно поднявшись к ветру, занял желаемое место, при этом его бом-утлегарь коснулся «Жакобена», так же как за несколько минут перед тем его борт касался флага «Монтань». Последний тогда не отвечал на эту смертоносную атаку, «Жакобен» же выпустил несколько снарядов, один из которых снес фор-стеньгу на «Куин Шарлотт», и затем, вместо того, чтобы подражать движениям своего противника, т. е. опять привести к ветру, чем тот был бы поставлен в два огня (между «Жакобен» и «Монтань»), малодушно спустился под ветер и вышел из сферы огня.

В это время бой кипел вдоль всей линии. Дым, смятение и другие затруднения до некоторой степени нарушили проектировавшуюся одновременность атаки со стороны британских судов; но все-таки, за немногими исключениями, они все, от авангарда до арьергарда, открыли огонь почти сразу. Только шесть кораблей сейчас же прошли через неприятельскую линию, но очень многие из остальных принудили своих противников к бою на близкой дистанции, оставаясь на ветре у них. В этом первом настоящем сражении после многих лет мира обнаружилось неизбежно недостаточное искусство и еще более печальные недостатки многих офицеров, казавшихся до тех пор вполне надежными. Подробное описание действий каждого корабля скорее затемнило бы, чем уяснило дело. Для получения представления об общей картине сражения в некоторые характерные моменты его отсылаем читателя к диаграммам, в которых сделана также попытка изобразить относительные движения кораблей в обеих эскадрах, поскольку о них можно было судить из существующих описаний.

Однако в этой грандиозной свалке случился эпизод столь выдающийся, столь кровавый и полный до сих пор такого драматического интереса, что его нельзя пройти молчанием. Пока будет писаться морская история, будет вспоминаться и бой между французским кораблем «Венжер дю Пепль» и британским – «Брансуик». Последний вступил в бой с правого борта «Куин Шарлотт» и поэтому должен был прорезать французскую линию за кормою «Жакобена», маневр которого, исполненный для поддержки «Монтань», этому благоприятствовал. Но когда «Брансуик» уже направился в увеличившийся промежуток между судами, «Ашиль» прибавил парусов и бросился на пересечку его курса. Потерпев неудачу, «Брансуик» снова попытался прорезать неприятельскую линию за кормой «Ашиля», но на этот раз ему помешал вовремя подоспевший «Венжер», и так как «Брансуик» настаивал на осуществлении своего намерения, то противники свалились так, что якоря британского корабля зацепились за ванты и русленя французского. Завязался смертельный бой, среди которого сцепившиеся корабли спустились под ветер и вышли из линии (В).

Английские матросы, не будучи в состоянии открыть нижние порты с навалившего на противника борта, выбили полупортики. Так как «Венжер» уже стрелял с соответствующего борта ранее, то, вероятно, порты его были открыты. Соприкосновение между корпусами кораблей не позволяло употреблять в дело обыкновенные банники и прибойники с деревянными древками, а других у французов не было. Британцы же, снабженные специально для таких случаев бантиками и прибойниками с гибкими тросовыми рукоятками, могли стрелять из своих орудий беспрепятственно. При таких условиях бой в нижних деках продолжался с большой выгодой для британцев, так как французы по вышесказанной причине могли пользоваться лишь несколькими орудиями с кормы и с носа, где вследствие формы корабля расстояние между портами противников было больше. Но при такой невыгоде положения французов внизу, перевес в верхних деках был на их стороне. Здесь тяжелые каронады «Венжера», заряжавшиеся картечью, и превосходство ружейного огня, усиленного прислугой от бездействовавших орудий |нижних батарей, сломили сопротивление британцев и почти заставили их орудия замолчать. Командир «Брансуика» получил три раны, от одной из которых он впоследствии умер. Кроме него многие из офицеров и матросов были убиты или ранены. Это обстоятельство возбудило у командира «Венжера» мужественное желание абордировать противника, но только он приготовился исполнить это, как приближение двух британских кораблей вынудило его отозвать часть команды для стрельбы с противоположного борта.

Между тем команда «Брансуика» продолжала непрерывный огонь, и, пользуясь качкой «Венжера», давала орудиям то большие углы возвышения, то большие углы снижения, так что одни снаряды пронизывали палубу, тогда как другие направлялись в подводную часть его. Бой продолжался так уже около часа, когда с «Брансуика» увидели, что с левого, свободного борта подходит «Ашиль», с одной только фок-мачтой. Угрожавшая ему этим опасность была, однако, быстро и успешно отражена: прежде чем новый противник занял намеченную позицию, прислуга шести орудий каждого из нижних деков «Брансуика» перешла на борт, с которого он приближался, и через несколько мгновений снаряды их сбили и последнюю мачту «Ашиль». Он поэтому уже и не принимал более участия в сражении и через несколько часов был взят британцами.

В 12 час. 45 мин. «беспокойными» движениями обоих кораблей якоря «Брансуика» были оторваны, и бойцы разошлись после трехчасовой схватки. Ее характер, как видно из описания, был таков, что артиллерийский огонь нанес повреждения главным образом корпусам кораблей и поражал экипаж их, тогда как рангоут и такелаж пострадали лишь очень мало, в противоположность тому, как бывает обыкновенно в результате жаркого морского боя. При расхождении противников «Брансуик» выпустил несколько прощальных выстрелов в корму «Венжера», повредив ими руль и увеличив течь этого уже обреченного на гибель корабля. Немедленно затем на британском корабле свалилась за борт бизань-мачта. Упав и ранее значительно под ветер относительно своей линии и угрожаемый приближением французского адмирала, он лег курсом на север, поставив все паруса, какие только мог вынести его уцелевший рангоут, с целью попытаться дойти до ближайшего отечественного порта. Кроме повреждений в корпусе и рангоуте, полученных этим судном в вышеописанном долгом и отчаянном бое, на нем были сбиты со станков двадцать три орудия из семидесяти четырех, и из пятисот человек его экипажа выбыли из строя сорок четыре убитыми и сто четырнадцать ранеными.[10]

Вскоре после сбития мачт на корабле «Ашиль» к месту схватки «Венжера» с «Брансуиком» начал медленно подходить британский корабль «Рэмилис», которым командовал брат командира «Брансуика». Он подошел к сражавшимся лишь за несколько мгновений до их расхождения, и когда они удалились друг от друга настолько, что его снаряды не могли вредить английскому кораблю, он открыл огонь по «Венжеру», но продолжал его недолго и направился к «Ашиль», чтобы попытаться принудить его к сдаче. Его снаряды, однако, успели сбить на «Венжере» фок– и грот-мачты, бизань-мачта также свалилась за борт через полчаса после того. Этот несчастный французский корабль был теперь уже совершенно беспомощен. Тяжело раскачавшись при падении мачт, он черпал с обоих бортов через многочисленные пробоины и через открытые порты, полупортики которых были сбиты. Команда выбросила за борт орудия, выкачивала воду помпами, работала черпаками и ведрами, но тщетно! «Венжер» медленно, но неминуемо погружался. В половине второго опасность сделалась столь очевидной, что он дал сигнал бедствия, но другие корабли долгое время не обращали на них никакого внимания. К счастью, около шести часов вечера два британских корабля и тендер подошли близко и, узнав, в чем дело, послали к утопавшему на помощь все свои шлюпки, какие еще уцелели. Было уже слишком поздно, чтобы спасти всех переживших жаркий бой, но все-таки с корабля успели снять около четырехсот человек, остальные, между которыми большинство были тяжело ранены, исчезли вместе с кораблем под водою прежде, чем британские шлюпки высадили на свои суда спасенных. «Едва шлюпки отошли от корабля «Венжер дю Пепль», как взорам нашим представилось ужасное зрелище. Товарищи наши, оставшиеся на нем, простирая руки к небу, с жалобными криками умоляли о помощи, на которую уже не было надежды. Скоро затем корабль со всеми этими несчастными жертвами исчез под водой. Посреди ужаса, который объял всех нас при этой сцене, мы не могли не ощутить и чувства восхищения, смешанного с глубокой грустью: удаляясь от погружавшегося корабля, мы слышали, как некоторые из погибавших все еще молились о благоденствии нашего отечества; последним возгласом этих несчастных был "Да здравствует республика!" Они умерли с ним на устах».[11] Какая трогательная картина встречи неизбежной смерти храбрыми воинами, сделавшими все, что позволили им их энергия и мужество, чтобы уйти от нее, и как непохожа она на мелодраматическую смесь бьющего на эффект многословия и самопожертвования, которая пришлась по вкусу Национальному конвенту и на которой была основана «Легенда о корабле "Венжер"».[12] Из семисот двадцати трех человек его экипажа погибли триста пятьдесят шесть, из которых, по мнению оставшихся в живых, двести пятьдесят шесть человек были убиты или ранены в трех схватках.

Еще задолго еще до того, как «Венжер» и «Брансуик» разошлись, судьба сражения была уже решена, и конечный бой между двумя флотоводцами завершен. Было как раз десять часов утра, когда британский флагманский корабль прошел под кормой «Монтань». В десять минут одиннадцатого французский флагман, многочисленные повреждения которого пали главным образом на корпус, прибавил парусов и ушел вперед. Британский адмирал не мог преследовать его, так как на «Куин Шарлотт» были сбиты и фор– и грот-стеньги. Многие из французских кораблей, шедших впереди «Монтани», уже оставили свои места в линии, у многих как впереди, так и позади флагмана, были сбиты мачты. Между половиной одиннадцатого и одиннадцатью часами дым расчистился настолько, что Вилларе мог видеть положение дел на поле сражения.

Корабли со сбитыми мачтами не только теряют способность двигаться по желанию, а и сносятся под ветер не так скоро, как те, которые сохранили рангоут, но движутся вперед весьма медленно. Вследствие этого, по мере того как оба враждебные флота подвигались вперед, лишившиеся рангоута корабли отставали и приходились все более и более на ветре у сражавшихся. Таким образом британские и французские корабли смешались вместе. Из двенадцати, бывших в начале сражения впереди французского адмирала, семь скоро вышли из сферы боя, увалившись под ветер. Два из них, приведя к ветру на другом галсе, оказались затем сзади и на ветре обоих флотов, даже на ветре кораблей со сбитыми мачтами. Из пяти продолжавших бой один, потеряв грот– и бизань-мачты, упал под ветер, а остальные четыре потеряли все свои мачты. Из этих четырех три в конце концов попали в руки британцев. Из тринадцати кораблей, шедших сзади «Монтань», шесть также потеряли все мачты и на одном уцелела только фок-мачта. На остальных шести рангоут еще кое-как мог служить, и они – одни раньше, другие позже – ушли под ветер. Четыре из лишившихся мачт кораблей арьергарда, считая в том числе и «Венжер», были взяты британцами.

Когда адмирал Вилларе Жуаез уяснил себе положение дел, каким мы его сейчас очертили, он направил «Монтань» также под ветер и потребовал сигналом, чтобы корабли, которые еще могли управляться, собрались вокруг него. Так составилась колонна из двенадцати кораблей, легшая на правый галс, опять на ост; головным ее был «Монтань», а концевым – «Террибл» под флагом второго флагмана, потерявший грот– и бизань-мачты и поэтому шедший на буксире у 74-пу-шечного корабля, избежавшего повреждений. Вилларе считал неблагоразумным, если даже не прямо невозможным, выбираться на ветер на помощь кораблям, потерявшим рангоут. Поэтому он решился расположиться под ветром у них в таком положении, чтобы ему можно было прикрывать те из них, которые будут в состоянии добраться до него, или которых его фрегатам удастся прибуксировать к нему. Таким именно образом «Сципион», «Жемапп» и «Масиус», совершенно лишившиеся способности управляться, снова соединились с адмиралом между двумя и четырьмя часами. Последний из названных кораблей фактически уже сдался противнику, но тот не смог завладеть им. Вилларе лежал в дрейфе в течение некоторого времени до тех пор, пока убедился, что уже бесполезно ожидать далее присоединения еще какого-либо из отделившихся кораблей, и тогда взял курс на NW.[13]

Лорд Хоу не был в состоянии следовать за сравнительно быстрыми движениями французского главнокомандующего. Однако в одиннадцать часов и он собрал вокруг себя сигналом тех, которые могли исполнить последний, и его корабль «Куин Шарлотт» с трудом повернул на другой галс. Затем вновь построившаяся британская кильватерная колонна легла на ост, что было необходимо не только для того, чтобы прикрыть потерявшие рангоут суда и обеспечить за собой призы сражения, а также и для того, чтобы выручить корабль «Куин», который был в критическом положении, так как ему угрожал Вилларе. Названный британский корабль, действовавший так смело и доблестно в авангарде 29 мая, 1 июня был поставлен в арьергард. Противник его, которого он атаковал, быстро спустился под ветер, и «Куин», преследовавший его с неослабной энергией, в конце боя оказался опять между британской и французской линиями. Он успел сбить совсем мачты своего неприятеля, но при этом сам потерял грот-мачту и получил серьезные повреждения во всем остальном рангоуте. Восемь кораблей колонны Вилларе стреляли по нему, когда проходили мимо, не сделав ему, однако, большого вреда, и приближение лорда Хоу освободило его.

Факт, что некоторые из потерявших мачты французских кораблей не были взяты британцами, подвергался в то время суровой критике. Высказывалось также мнение, что лорд Хоу должен был возобновить атаку после того, как собрал около себя менее поврежденные корабли. Не может быть большого сомнения в том, что при большей быстроте и энергии действий британцев некоторым из поврежденных французских кораблей не удалось бы избежать захвата. Многие компетентные очевидцы думали так, и во флоте лорда! Хоу открыто высказывалось сильное недовольство. Что же касается того, что адмиралу следовало бы приказать возобновить атаку, то это более сомнительно. Некоторые из судовых командиров в его эскадре действовали вяло, по недостатку ли сообразительности или самообладания; корабли же лучших из них, естественно, занимали более ответственные позиции и, уже выдержав жаркий бой, были не в таком состоянии, чтобы с успехом продолжать сражение. Серьезную практическую причину прекращения последнего надо искать в физическом состоянии британского адмирала. Ему было шестьдесят восемь лет, и хотя его спокойный, свободный от мнительности темперамент и позволял ему легко выносить ответственность, он тем не менее сильно утомился в течение пяти дней, прошедших в погоне за неприятелем. С момента встречи с ним он позволял себе отдыхать только в кресле. «Когда ему было доложено, – говорит его флаг-офицер, – что французский флот обнаружил все признаки решимости воздержаться от дальнейшего боя, я наблюдал за ним на шканцах, куда он вышел посмотреть на неприятеля; лицо его выражало воодушевление, на которое я не считал его способным при его возрасте и после такого духовного и телесного утомления». Но возможно, что реакция наступила слишком скоро для того, чтобы бы пожать все плоды победы. «Он пошел в постель совершенно обессиленный после сражения 1 июня, – писал тот же офицер – Мы все собрались около него; я даже поддерживал его: он был так слаб, что при качке не мог держаться на ногах. "Зачем вы поддерживаете меня, как будто я ребенок?" – сказал он добродушно». Неудивительно при таких условиях, что он не мог сделать того, что был бы в состоянии сделать более молодой человек, а также, что он поддался влиянию начальника своего штаба, сэра Роджера Куртиса, офицера выдающегося и храброго, но, кажется, придававшего большее значение, чем адмирал, тем невыгодным условиям, при которых пришлось действовать британскому флоту.

Много лет спустя адмирал Стопфорд, командовавший фрегатом в описанном сражении, сделал следующее сообщение, которое позволил напечатать: «Заметив, что «Марльборо» потерял мачты и окружен неприятельскими кораблями, я спустился к нему и взял его на буксир, вследствие чего оказался очень близко к «Куин Шарлотт», почему и воспользовался случаем явиться к адмиралу для получения приказаний. Холодная сдержанность, с какой я был принят лордом Хоу, и выраженное им желание, чтобы суда были приведены в состояние, позволяющее продолжать сражение, показывали, что таково было и его намерение. Для того чтобы снять с памяти лорда Хоу слышанное мной против него обвинение в том, что он будто бы не эксплуатировал своей победы, я думаю, следует сказать, что когда я стоял на юте флагманского корабля рядом с лордом Хоу, к нему поспешно подошел сэр Роджер Куртис и в явном волнении воскликнул: «Клянусь Богом, милорд, что если вы не соберете эскадры, то шансы обратятся против нас». Я должен сознаться, что не видел ничего оправдывавшего такое восклицание, за исключением того, что один французский корабль, проходивший в это время за кормой «Куин Шарлотт», выпустил в нее несколько снарядов. Адмирал и сэр Р. Куртис отошли от меня в сторону, и затем ничего более не было сделано для продолжения сражения».[14]

Ответственность главнокомандующего не умаляется в зависимости от советов, какие могут быть даны ему его подчиненным, каковы бы ни были репутация последнего и отношения между ними. Однако при той физической слабости, какой страдал тогда лорд Хоу, ему пришлось бы в дальнейшем ведении боя положиться всецело на Куртиса, поэтому, вероятно, надо считать правильным, что он не решился подвергать свой флот неоправданному риску, т. е. не поступил вопреки убеждению офицера, на которого пришлось бы возложить руководство операциями. Таким образом, сражение окончилось тем, что оба флагмана построили в линию еще способные управляться корабли и легли на восток. Вследствие этого три французских корабля спаслись от плена, британский корабль «Куин» избежал угрожавшей ему опасности и, наконец, семь французских кораблей, со сбитыми мачтами, были отрезаны британцами. В четверть второго часа общий огонь прекратился, хотя рассеянные суда еще выпускали изредка отдельные снаряды.

Таковы были главные черты сражения 1 июня 1794 года, которое, как происходившее так далеко от всякого берега,[15] не получило иного отличительного названия. Мы не считали полезным подробно излагать бесчисленные случаи, имевшие место в этом сражении; однако для профессионального читателя будет небезынтересно, не вдаваясь в детали, проследить за тактическим анализом хода сражения. Способ атаки, предпринятой лордом Хоу – корабль против корабля, – тождествен с тем, какой употреблялся во многих предшествовавших сражениях британскими адмиралами. Он находит оправдание только в том, что французы 28 и 29 мая показали свою низкую подготовку в морском деле и слабость своего артиллерийского огня. Британский адмирал был, вероятно, прав, заключив из событий названных дней, что неприятельские корабли были по всей линии, в отдельности, слабее тех, какие он мог противопоставить им. При таких условиях для нападающего позволительно пренебречь представляющейся для него возможностью сосредоточить силы на часть неприятельской линии. Весьма возможно, что Хоу мог бы достичь лучших результатов, прибегнув к такому сосредоточению, так как отсутствие тактической подготовки во французском флоте, которое он заметил, давало ему уверенность, что последний не сумеет выйти из невыгодного положения, если бы его удалось поставить в таковое в начале боя.[16] С другой стороны, и командиры судов в его собственной эскадре не были еще достаточно искусны в маневрировании, а также и не были настолько испытаны, чтобы он мог положиться на них. Нет ничего невероятного поэтому, что попытка упомянутого сосредоточения привела бы к смятению и свалкам в британском флоте, тогда как при одиночных боях кораблей его с французскими лорд Хоу мог рассчитывать на превосходство своих офицеров и команд в морском и артиллерийском деле. Кроме того, предпринятый им способ наступления, хотя и трудный до некоторой степени в исполнении, совершенно прост по идее. В общем, взвесив все pro и contra, автор считает, что Хоу поступил благоразумно, решившись на ту простую атаку, какую он исполнил. Поучительно заметить, что результаты рассмотренной атаки, хотя и гораздо более решительные, чем в предшествовавших сражениях, где прибегали к тому же способу, по тщательном изучении оказываются аналогичными с результатами последних. Британский флот, спускаясь на неприятеля, равнялся по линии, параллельной французской, но держа по курсу (NW), косвенному к этим линиям. Исход такой атаки во всех предшествовавших сражениях был нерешительный: едва ли когда-либо хоть один из атакованных таким способом кораблей был взят в плен или потоплен. Но за исключением этого факта, во всех остальных чертах боя опыт прежних сражений подтвердился и на этот раз. Тот фланг нападающего, который в кильватерной колонне был авангардом, вступил в бой в общем быстро и в порядке, тогда как в арьергарде произошли беспорядок и замедление вследствие несовершенства в исполнении маневра. Эта неодновременность атаки была возмещена лишь чрезвычайными и блестящими усилиями трех кораблей арьергардной дивизии. Это предотвратило неудачу, но в то же время показало, как велика была бы она, если бы не эти усилия упомянутых кораблей. Распределение потерь и повреждений между различными частями британской колонны дает хорошую характеристику энергии их действий, хотя подобный подход, примененный для сравнения действий двух одиночных кораблей, в высшей степени ошибочен. Пример можно взять и из рассматриваемого сражения, в котором корабли, искусно занявшие выгодные позиции и энергично сражавшиеся, получили менее повреждений, чем те которые плохо управлялись и нанесли меньше вреда противнику. Но если результат боя рассматривается в среднем, как результат для многих кораблей, то частные причины ошибок в различных направлениях стремятся взаимно уничтожиться. Итак, рассчитав полное число выбывших из строя в британском флоте, найдем, что из каждых ста человек убитых и такого же числа раненых на всей эскадре на восемь авангардных кораблей приходится соответственно сорок три и сорок один; тогда как на восемь арьергардных – только семнадцать и двадцать два, т. е. менее половины сравнительно с потерей авангарда. Но это еще не характеризует всего дела, потому что четыре пятых всей потери арьергарда пали на три корабля,[17] на остальные же пять пришлось только восемь человек убитыми и тридцать три ранеными, тогда как на восьми авангардных кораблях потери, хотя и различались в частностях, в общем распределились более равномерно. Вывод этот сам по себе мог бы служить доказательством того факта, что авангардные корабли спустились на противника в полном порядке, атаковали его энергично и тем взаимно поддерживали друг друга. Арьергард же нападал на неприятельскую линию, очевидно, не дружно, так как исключительные потери трех кораблей, хорошо исполнивших свой долг, указывают на недостаток поддержки со стороны остальных. Это также вполне подтверждается другими удостоверенными фактами.

Если данный способ атаки сопровождается одинаковым результатом в различных сражениях, то последний не может приписываться всецело ошибкам командиров кораблей. Исключениями из общего правила в сражении 1 июня были не те арьергардные корабли, которые не смогли принять надлежащего участия в бою, а те, которые сумели сделать это. Причину обычного результата рассматриваемого способа атаки надо видеть, кажется, в том, что авангардный корабль служит здесь как бы штырем, около которого вращается вся линия строя, и по мере удаления от этого штыря нарушения правильности маневра случаются легче и чаще. Произошедшие нарушения нарастают и распространяются до тех пор, пока наконец не приведут к общему беспорядку. При наступлении же последнего успех или неуспех действий каждого корабля зависит от инициативы его командира более, чем от его положения относительно линии строя. Тогда начинает сказываться разница в свойствах людей, действия которых связывались требованиями строя, пока он не был еще нарушен. Короткие линии от этого будут страдать менее, чем длинные, откуда следует, что в длинных линиях нужны кроме головного корабля еще и другие «опорные точки» для сохранения порядка в маневрах. 1 июня такой опорной точкой послужил флагманский корабль «Куин Шарлотт», благодаря настойчивости и примеру адмирала. Корабли, бывшие справа от него, действовали лучше, чем шедшие непосредственно слева, которые равнялись по авангардному кораблю.[18] Так как современные корабли по характеру своему и современного оружия, вероятно, заставят предпочесть строй фронта другим боевым строям, то для морских офицеров интересно подумать о мерах, какими можно было бы предупредить то нарушение порядка в исполнении маневра, какое легко ожидать в частях строя, удаленных от корабля, руководящего атакой или другими движениями эскадры.

Французская эскадра ожидая атаки со стороны Хоу, открывала ему возможность организации какой угодно комбинации, но при принятом им способе атаки бремя сопротивления легло скорее на командиров отдельных французских кораблей, чем на адмирала. Раз корабль энергично атакован противником, работа командира его делается несложной, хотя и тяжелой. Едва ли был пример, чтобы французский офицер в таком положении не исполнил мужественно своего долга. Однако превосходство британцев в артиллерийском деле в большинстве одерживало верх над сопротивлением противника. Последний тогда спускался и уходил под ветер, если только его мачты не были сбиты, или если нападающий, прорезав линию, не преграждал ему отступления. Так седьмой в линии «Масиус» был атакован английским кораблем «Дефенс» с подветра, поэтому попытался уклониться от боя, пройдя на ветре следующего английского корабля, «Марльборо», но навалился на него всем бортом, потеряв при этом все мачты. Сознание превосходства огня британской корабельной артиллерии вместе с предвзятой идеей держаться в сомкнутой линии, по-видимому, руководило действиями французских кораблей с начала сражения. Правда, сомкнутость линии в высшей степени серьезна и существенна для взаимной поддержки кораблей ее, но забота о ней совсем не должна преобладать над всеми другими соображениями, особенно когда сражение, как неизбежно случилось в рассматриваемом примере, уже обратилось в свалку (melee). Французские командиры, плохо разбираясь в эскадренном бое, ухватились за простейшую идею, которая и заставляла каждого из них стараться следовать «по пятам» за своим передним мателотом. Таким образом, когда головной корабль «Конвенсьон», хотя и атакованный не энергично, спустился на фордевинд и вышел из линии, то за ним последовал и «Гэспэрин», хотя и сражавшийся до тех пор весьма энергично. Следующие пять кораблей мужественно выдерживали жаркий бой. Восьмой корабль после короткой схватки с противником спустился под ветер, и за ним последовали еще три корабля, до одиннадцатого включительно. Таким образом мы доходим до двенадцатого корабля, или почти до центра французской линии. Из шести кораблей, следовавших за ним, т. е. до семнадцатого включительно, четыре были взяты британцами после отчаянного сопротивления. Из двух, избежавших плена, один был флагманский корабль «Монтань», действия которого мы уже описывали, а другой – задний его мателот «Жакобен». Восемнадцатый, девятнадцатый и двадцатый, кажется, получили мало повреждений, но все-таки ушли под ветер – независимо ли, или следуя друг за другом, это не выяснено достоверно. Остальные шесть подверглись жестокому нападению трех кораблей из неприятельского арьергарда, и четыре были приведены в такое состояние, что должны были бы попасть в руки неприятеля. Причем все – а не два только из них, как это случилось в действительности – если бы и остальная часть британской дивизии исполнила свой долг как следует.

Французские офицеры, не подготовленные к эскадренному бою ни учебной практикой, ни опытом, не сумели сделать в сражении всего, что могли бы сделать. Но, кажется, только о двух из них можно сказать, что они явно поступали так, как не должны были поступать. Первую ошибку сделал командир головного корабля, для оставления которым своего поста в авангарде не видно какой-либо основательной причины. Вторая и гораздо более серьезная ошибка была сделана командиром корабля «Жакобен». Прибавка им парусов для того, чтобы приблизиться к флагманскому кораблю, когда намерение «Куин Шарлотт» пройти в промежуток между ними сделалось очевидным, была совершенно правильной. Уклонение под ветер, когда ему угрожало столкновение с «Монтань», было, вероятно, единственным средством избежать его. Будучи, таким образом, вынужденным спуститься под ветер своей линии, он все-таки сохранял еще возможность атаковать с правого борта британский корабль в то время, как последний был, или должен бы быть, атакованным с другого борта кораблем «Монтань». Вместо того чтобы воспользоваться этой возможностью, капитан Гассэн спустился и удалился под ветер. Эта серьезная ошибка была особенно достойна порицания для переднего или заднего мателота старшего флагмана. Их места в строю были особенно почетными, занимались сильными кораблями, избиравшимися со специальной целью поддерживать начальника и усиливать часть строя, в которой он находился. Для капитана Гассэна лично могло быть много извинений, но для такого поведения корабля нет, по-видимому, никаких извинений, так как он пострадал в бою очень мало. Разрыв в линии, образованный выходом из нее «Жакобена», был уничтожен следовавшими за ним кораблями, и это движение их вперед, передавшись до конца линии, и было отчасти причиной того, почему арьергардные британские корабли не атаковали соответствовавшие им во французском строю.

Уместно теперь уделить некоторое внимание рассмотрению со стратегической точки зрения общего хода и результатов этой короткой морской кампании, которая продолжалась всего лишь четыре недели – с 16 мая, когда Вилларе отплыл из Бреста, до 11 июня, когда он снова стал на якорь у самого входа в этот порт. Для того чтобы составить правильное мнение, надлежит обсудить цели каждой стороны, силы, которыми они располагали, и принятые ими меры.

Целью французов было обеспечение безопасности каравана из Америки. Для этой цели они выслали в море два отряда: один – из пяти линейных кораблей, под начальством Нильи, другой – из двадцати пяти, под начальством Вилларе. Они должны были соединиться между собой, и тот важный пункт, в котором их соединение предполагалось, был известен их адмиралам и неизвестен британцам. К этому можно еще прибавить, что инструкции, данные французским правительством своим адмиралам, побуждали последних по возможности избегать решительного сражения.

Британцы преследовали двоякую цель: перехватить ожидавшийся французами караван и принудить французский флот к бою. Эти задачи в действительности были во взаимной зависимости, и могли также – при условии, что эта зависимость понята неясно – побудить к разделению силы. Сражение с противником было задачей бесспорно более важной, и так без сомнения смотрел на нее и Хоу. Обычной британской морской политикой было уничтожить организованную силу неприятеля на воде. В распоряжении Хоу были, включая и эскадру Монтэгю, тридцать два линейных корабля. Он не знал ни места предполагавшегося соединения французских флотов, ни точного пути следования во Францию каравана, но о том и другом он мог составить приблизительное понятие.

С 4 мая, когда эскадра Монтэгю впервые отделилась от Хоу, до 19 мая, последний думал, что французский флот стоит в Бресте. 19-го числа его разведчики произвели рекогносцировку порта во второй раз, и он узнал тогда, что неприятель ушел оттуда. Вечером в тот же день к нему присоединился фрегат от Монтэгю, требовавшего подкреплений. Боясь, что его подчиненный может встретиться с силами Вилларе, значительно превосходившими его, Хоу на следующее утро пошел на соединение с ним под всеми парусами. 21 мая он встретил и задержал несколько голландских судов, которые уже обыскивал и Вилларе 19-го числа. Из вахтенных журналов этих судов он достоверно узнал, где находился и какой курс держал неприятель за два дня перед тем. Заключив отсюда, что Вилларе не может встретиться с Монтэгю, который был значительно южнее, Хоу перестал заботиться о последнем и употребил все усилия на поиски противника. Это решение подлежит критике, потому что Монтэгю имел приказание, в случае, если ему не удастся найти французский караван, окончить крейсерство 20 числа и соединиться с адмиралом близ Уэссана. Если только он сообразовался с этими инструкциями, то не должен был находиться очень далеко от главных сил.

Монтэгю, однако, счел возможным продолжить свое крейсерство на несколько дней, в течение которых захватил несколько голландских призов, обысканных Вилларе и избежавших встречи с Хоу 21 мая. От них он впервые узнал, что французы вышли из Бреста и что Хоу пошел в погоню за ними. Вместо того чтобы сделать какую-либо попытку присоединиться к своему старшему флагману или продолжать преследовать общие цели крейсерства, он с 24 на 25 мая спустился по направлению к Англии и стал на якорь в Плимуте 30-го числа. Британский морской историк Джемс говорит, что это было сделано в духе данных ему инструкций. Но было бы более убедительным, если бы названный автор привел «букву инструкций», которая допускала такое толкование и указал бы, оправдывало ли состояние кораблей Монтэгю уход с поля сражения такой сильной эскадры и в такой решительный момент. Его поступок, каковы бы ни были основания для него, по-видимому, не встретил одобрения со стороны правительства, и ему было сейчас же дано приказание выйти немедленно в море в сопровождении всех готовых к плаванию линейных кораблей, стоявших в Плимуте. За день до его ухода из Плимута, 3 июня, прибыл туда «Одейшос», с первыми вестями о столкновении между собой враждебных флотов 28 мая, в котором он и был выведен из строя. Монтэгю вышел из порта 4 июня с девятью кораблями и 8-го числа достиг назначенной ему лордом Хоу точки рандеву близ Уэссана, куда его направили также и последние инструкции от Адмиралтейства.

Из изложенных фактов видно, что ни Хоу, ни Монтэгю не приписывали надлежащего значения сосредоточению сил британского флота. Немедленную погоню Хоу за Вилларе можно было бы еще оправдать необходимостью догнать последнего прежде соединения его с Нильи. Но Хоу не знал точки рандеву французских адмиралов, и так как Вилларе вышел из Бреста за три дня до того, как британский адмирал узнал об этом, то было маловероятно, чтобы удалось предупредить упомянутое соединение. Действительно, один из кораблей Нильи присоединился к эскадре Вилларе прежде, чем Хоу встретился с ней, другой, – 29 мая, а остальные – 30-го, нейтрализовав таким образом преимущества положения, приобретенные британским адмиралом искусными тактическими усилиями 28 и 29 мая. Если бы, однако, к нему подошли шесть кораблей Монтэгю, то весь перевес в силе над противником, завоеванный им в схватках двух предшествовавших дней, был бы сохранен. Трудно преувеличить влияние, какое оказали бы эти корабли на результат сражения 1 июня, даже если бы они служили лишь резервом. К этим соображениям надо прибавить еще, что Хоу рисковал упустить и караван, и неприятельский флот, крейсируя в их поисках, вместо того чтобы просто оставаться близ того места, где они должны были проходить, и стянуть туда все бывшие в его распоряжении силы. Полная возможность этого доказывается следующими фактами его погони за противником. «27-го, в 9 часов утра, лорд Хоу, выбравшись на несколько миль к северу от параллели, на которой имел основание полагать флот Вилларе, спустился на ост правым галсом». Он шел этим курсом при попутном и, по-видимому, свежем ветре в течение двадцати одного часа, когда впервые был усмотрен французский флот по румбу SSO. Хотя точных данных мы и не имеем, но из вышеизложенного есть основание заключить, что Хоу удалился более, чем на сто миль к западу от места рандеву французов, которого Вилларе достиг за неделю перед тем. Если бы тем временем подошел туда ожидавшийся караван, что вполне могло случиться, то Вилларе отплыл бы сейчас же в Брест. Нет ничего невероятного, что тогда британский адмирал упустил бы и неприятельский флот, и упомянутый караван.

Рассматриваемый теперь нами вопрос – чисто стратегический. Несомненно, что французский флот, если бы ему не помешали, встретил бы караван. Таким образом, после того как он вышел из Бреста, два объекта британцев сливались, в сущности, в один, и для них уже не оставалось никакой причины держаться двумя разъединенными эскадрами. Куда именно предполагал прибыть караван – в точности не было известно, но Брест и Рошфор были крайними пунктами той береговой линии, к которой он должен был подойти. Движение такого большого отряда судов, связанных необходимостью держаться соединенно, неизбежно отличается медленностью. Французам было бы настолько же неизвестно место соединения британских эскадр, насколько последним было неизвестно место рандеву, назначенное для встречи французских эскадр. Британцы имели основание рассчитывать на то, что, разослав свои отдельные быстроходные корабли значительно к западу от вышеупомянутой береговой линии, они будут своевременно предупреждены ими о том, где надо; искать преследуемую добычу. Что для такого образа действий не представлялось затруднений, никто не будет оспаривать. Кроме того, было бы надежнее и, с военной точки зрения, основательнее сосредоточить таким образом силы из тридцати двух британских кораблей на надлежаще избранной позиции и при соответствующих разведчиках, чем бросаться то туда, то сюда в поисках неприятеля. Замечателен и поучителен факт, что с начала до конца рассматриваемой кампании ни одно из британских судов не видело ожидавшегося каравана. Коммерческие и военные корабли, принадлежавшие различным отрядам, задерживались ими в Бискайской бухте, и некоторые не один раз, но корабли, шедшие из Америки, были как будто скрыты от них шапкой-невидимкой.

Стратегическая цель французского адмирала после того, как он имел несчастье быть найденным британским флотом, состояла в том, чтобы отвлечь его от места рандеву, назначенного каравану. Как данные Вилларе инструкции, так и тактическое состояние его флота не позволяли ему сделать попытку достичь этого вызовом противника к бою. При первой встрече с британцами французы были на ветре и к югу от них. Если бы они были к северу и также на ветре, то положение их было бы превосходно, потому что тогда отступлением к NW они могли бы прямо отвлечь противника от опасного для каравана места, так как последний приближался от WSW. При том же, как сложились обстоятельства, Вилларе не мог двигаться к N, не напросившись на сражение, которого должен был избегать. Если бы он потерпел поражение на месте встречи с Хоу, то победоносный флот остался бы в слишком близком соседстве с караваном. Поэтому французский адмирал остался на ветре и взял курс W, который, медленно расходясь с курсом каравана, позволил бы, при достаточно долгом следовании им, отвлечь британцев так далеко, чтобы они не могли увидеть упомянутый караван. Однако эта медленность расхождения, без сомнения, помогла ему примириться с потерей наветренного положения 29-го числа, и он, как только оказался к северу от противника, направился на NW и шел так оба следующие дня.[19] Результат был чрезвычайно успешен. Позднейшие французские писатели утверждают, что 30 мая караван прошел через то место, где 29-го состоялась схватка между судами враждебных флотов. Если это так, то должно быть, его скрыл густой туман, который тогда стоял большую часть суток, так как флоты еще не успели отойти далеко.

Нельзя не восхищаться глубоко теми умными и энергичными мерами, которыми Хоу, после двухдневных стараний 28 и 29 мая, выбрался на ветер относительно своего противника, нанеся ему в то же время тяжелый урон. Как бы ни судить о его тактике 1 июня, нельзя отрицать, что тактические маневры адмирала в предшествовавшие два дня были задуманы хорошо и исполнены им энергично и доблестно. Но стратегическая ошибка, или неудача, вследствие которой отряд Монтэгю не был при Хоу, нейтрализовала приобретенное последним тактическое преимущество. Правильная же стратегия французов, которая обеспечила частям их флота взаимную поддержку, восстановила равновесие в сил. Таким образом опять подтвердилось правило, что стратегическая ошибка более серьезна и имеет более глубокие последствия, чем ошибка тактическая.

Каждый из враждебных флотов, после того как они разошлись, поспешил возможно скорее дойти до своего порта. Лорд Хоу до утра 3 июня приводил в безопасное состояние возможными починками взятые им призы и свои поврежденные корабли и достиг Портсмута 13 июня. Вилларе Жуаез направился в Брест. Утром 9 июня он встретился с эскадрой Монтэгю немного южнее Уэссана. Состояние французского флота, обремененного поврежденными кораблями, представляло бы хороший случай для атаки его со стороны быстроходного флота, но два из британских кораблей могли идти лишь чрезвычайно медленно, и адмирал не осмелился приблизиться к противнику, имевшему значительный перевес в силе. Вилларе преследовал британцев, но опасаясь, чтобы при том состоянии, в каком были его суда, его не отнесло под ветер от порта, скоро отказался от погони. 11 июня весь его флот стал на якорь на Бертомском рейде, у Бреста. Монтэгю 10-го ушел в Англию, чем и закончилась эта кампания со стороны британцев. Ночью 12 июня с французских судов увидели многочисленные огни в Ра-де-Сейн – южном проходе, ведущем в Брест. Это и были огни давно ожидавшегося каравана. Адмирал ван Стабель, боясь встретить враждебный флот у более безопасного прохода, которым чаще пользуются, взял курс на Пенмаркс – скалистую возвышенность в тридцати милях к югу от порта, а затем направился в порт через Ра-де-Сейн. В тот самый день, как ван Стабель увидел землю, Монтэгю стал на якорь в Плимуте. Два дня спустя, 14 июня, караван и остатки эскадры Вилларе вошли в Брест. Так окончилось крейсерство, хотя и ознаменовавшееся большим поражением французского военного флота, но все-таки достигшее главной цели, для которой было предпринято.

Глава VI. 1794 год в Атлантическом океане и на континенте

Пока британские корабли, участвовавшие в сражении 1 июня, ремонтировались, 22-го числа того же месяца адмирал Корнуолис отплыл во главе дивизии Монтэгю в крейсерство на запад, из которого возвратился 2 июля. За этим кратковременным исключением как Канал, так и Бискайская бухта оставались без охраны со стороны британцев до 3 сентября, когда Хоу снова вышел в море с тридцатью четырьмя линейными кораблями (из них пять португальских) и после сопровождавшегося штормами крейсерства возвратился в Торбей 21-го числа. Здесь флот оставался до 8 ноября, когда пришедший туда 74-пушечный корабль «Кэнэда» сообщил, что крейсировавший вместе с ним корабль таких же размеров «Александр» захвачен в двухстах милях к западу от Уэссана французским отрядом из пяти линейных кораблей, от которых самому ему удалось уйти благодаря своему лучшему ходу. Британский флот сейчас же вышел в море, но, конечно, не нашел французских кораблей, которые безнаказанно крейсировали, пока он отстаивался в порту. 29 ноября Хоу опять стал на якорь в Спитхэде, лежащем так далеко к востоку от Бреста, что трудно было надеяться помешать оттуда операциям неприятеля, опиравшимся на этот последний порт. Там он оставался до 14 февраля следующего года. Защита торговли была возложена на эскадры из фрегатов, молодые и предприимчивые командиры которых оказали большую услугу делу захватом и рассеянием французских эскадр подобного характера.

Комитет общественной безопасности решился воспользоваться случаем, который давали ему настойчивые заботы британского адмирала о сбережении своего флота. В то время у Франции в Бресте и других портах, на воде и еще в постройке было сорок четыре линейных корабля. В Средиземном море после тулонского поражения было только пятнадцать кораблей и Комитета решил послать туда шесть кораблей вокруг Испании. Вилларе Жуаезу было приказано конвоировать эту эскадру во время перехода ее по Бискайской бухте всем Брестским флотом из тридцати пяти кораблей, а затем крейсировать в течение двух недель, стараясь действовать против британских коммерческих судов. Но Брестский порт был еще по-прежнему беден припасами. Из-за господства неприятеля на Канале корабли, шедшие из Балтики, могли попадать в Брест, только обойдя Британские острова с севера и подвергаясь, по входе в Атлантический океан, риску попасть в руки британских крейсеров. Поэтому встретились большие затруднения для исправления повреждений, полученных французскими судами в сражении с флотом лорда Хоу, точно так же как и для вооружения и снабжения всем необходимым новых судов. По получении в Бресте вышеупомянутого приказания Комитету были сделаны горячие возражения и представлены данные о том, что суда совершенно непригодны к зимнему крейсерству. Некоторые из кораблей, назначенных в плавание, были стары и расшатаны. Многие поврежденные в сражении мачты не могли быть заменены новыми, такелаж был в плохом состоянии, команда недостаточно обучена своему делу. Недостаток провизии был так велик, что только те корабли, которые предназначались к уходу в Тулон, получили ее на несколько месяцев, остальные же – не более как на четыре недели.

Робеспьер пал за несколько месяцев перед тем, и царство террора теперь окончилось, но Комитет все еще не привык принимать возражения и по ограниченности своих сведений в морском деле не нашел никакого основания для отмены раз отданного приказания. 24 декабря 1794 года флот начал выходить из Бреста и при этом один из самых больших кораблей, 110-пушечный, потерпел крушение, наткнувшись на камень у входа в бухту. Остальные тридцать четыре корабля благополучно вышли из гавани 29-го числа и стали на якорь на внешнем рейде, откуда вышли в море 30-го числа. Ночью 1 января 1795 года задул жестокий шторм, сопровождавшийся сильным волнением. Два 80-пушечных корабля и один 74-пушечный затонули, причем экипаж их был спасен с трудом. Два еще более сильных, 110-пу-шечных, корабля имели семь футов воды в трюме и погибли бы, если бы шторм продолжался сутками дольше. Другой 74-пушечный корабль должен был выброситься на берег, чтобы спасти людей. При этих бедствиях, постигших суда флота, явилась необходимость перегрузить часть продовольствия с Тулонской эскадры на другие корабли – предприятие отчаянное, но вызванное необходимостью спасти экипажи последних от голода. 2 февраля большая часть уцелевших кораблей, в том числе и ту донские, снова возвратились в Брест, другие же рассеялись по различным портам, в какие позволило им укрыться состояние моря. Это зимнее крейсерство стоило республике пяти линейных кораблей. Призами же его был один британский корвет и семьдесят коммерческих судов.

Счастливая звезда, или, скорее, ветры помогали Великобритании, но ее собственные усилия были здесь ни при чем. Флот Канала вышел в море не ранее как 14 февраля, т. е. через две недели после того, как французский возвратился в Брест. Что бы ни говорили о нецелесообразности подвергать сильные корабли опасным случайностям зимней погоды, кажется ясным, что противоположная система предоставляет неприятелю свободу действий. В данном случае было мало надежды на то, чтобы главнокомандующий в Торбее узнал о движении французского флота вовремя, для того чтобы отправиться за ним в погоню. Сам Хоу понял это. Из инструкций, данных им сэру Джеймсу Сомарецу 15 января, видно, что это безнаказанное крейсерство французов заставило его ненадолго подумать о том, что следовало бы наблюдать за Брестом с близкой к нему станции. Это крейсерство престарелого адмирала было последним плаванием его во главе флота. Хотя вследствие явного нежелания испытывать новых людей, правительство и настояло на том, чтобы он сохранил за собой номинально главное начальство над этим флотом, в дальнейшем он оставался сам в своем штабе на берегу. Теперь ему шел уже семидесятый год, и он страдал многими недугами. Командование флотом Канала на море было вверено человеку, бывшему лишь немного его моложе, лорду Бридпорту. Он происходил из морской семьи Худов, но его карьера не говорит о том, чтобы он обладал способностями, отличавшими столь многих членов этой фамилии. Непосредственно перед тем общее недовольство ходом дел во флоте повело за собою перемену в Адмиралтействе, где с 1788 года председательствовал старший брат Питта, граф Чатам. Его сменил в декабре 1794 года граф Спенсер – человек более энергичный и деятельный, остававшийся первым лордом до падения министерства Питта в 1801 году.

Новый глава, однако, не сделал никакой существенной перемены в системе действий британского флота в таком направлении, чтобы стратегическими диспозициями его помешать осуществлению морских планов неприятеля. Большая деятельность флота выразилась тем, что в море постоянно крейсировала небольшая эскадра из шести линейных кораблей, держась вдали от берегов к западу, и что большой флот Канала оставался в море в течение летних месяцев более продолжительное время. Попытки установить строгую блокаду Бреста сделано не было, и Бридпорт был не тем человеком, чтобы побудить правительство к мерам, осуществленным впоследствии столь энергично и успешно лордом Сент-Винсентом. Этой ошибочной политике немало содействовала система телеграфов, принятая в 1795 году, при посредстве которой было установлено быстрое телеграфное сообщение от станции к станции между Лондоном и Портсмутом. Это важное новшество, к несчастью, еще усилило наклонность Адмиралтейства держать флот Канала близ последнего пункта. Это делалось несмотря на очевидную, но не понятую тогда стратегическую невыгоду этой станции, обусловленную тем фактом, что господствующие ветры дуют здесь с запада. Администрации казалось значительно более безопасным держать командующего морскими силами, так сказать, под рукой, чтобы он мог быстро получать от нее приказания, чем, положиться затем на усмотрение опытного и компетентного морского офицера и разрешить ему поступать сообразно с обстоятельствами. Вышеуказанная система Адмиралтейства чуть не привела к бедственным результатам, когда французы сделали попытку вторгнуться в Ирландию, и они осуществили бы ее, если бы стихии опять не вмешались в дело как бы с тем, чтобы возместить бездействие британского флота. Ослер говорит в своей биографии лорда Эксмута, мысль которого он, вероятно, и передает: «Если бы лорд Бридпорт (в 1796 году) стоял в Фальмуте с неограниченными полномочиями, и сэру Эдуарду Пелью разрешено было сообщаться прямо с ним, то он мог бы выйти оттуда рано утром 21 декабря[20] и нашел бы неприятеля в бухте Бантри, откуда, может быть, ни один корабль не ушел бы от него. Следует, однако, помнить, что так как назначение французской экспедиции было неизвестно до последнего момента, то Адмиралтейство имело полное основание решить, что лорд Бридпорт получит окончательные инструкции прямо от него и поэтому хотело держать флот в Спитхэде (Портсмут) для удобства быстрого сообщения». Но почему же? Каким же образом могло Адмиралтейство в Лондоне судить лучше, чем хороший адмирал в море?

В течение 1794 года, подходившего тогда уже к концу, революция во Франции быстро опустошала ряды сынов ее. После падения жирондистов в июне 1793 года террор продолжал свой безжалостный путь, уничтожая в течение некоторого времени все усилия тех, что решались поднимать голос за умеренность и сострадание. Королева была обезглавлена 16 октября, а за ее казнью последовала, 31-го числа того же месяца, и казнь жирондистов, которые не «унизились» до попытки бежать от своих обвинителей. Затем возникли и быстро разрослись несогласия среди членов восторжествовавшей партии якобинцев, результатом которых были осуждение и смерть гебертистов, с одной стороны, и Дантона и друзей его – с другой. Власть все более и более переходила в руки членов Комитета общественной безопасности, олицетворявшегося Робеспьером и его сторонниками Сен-Жюстом и Кутоном, которые управляли пассивно исполнявшим их желания Конвентом, а через него и Францией. На короткий трехмесячный срок Робеспьер сделался теперь владыкой страны, но он сам был увлечен тем потоком, ярости которого так много содействовал. Трудность и шаткость положения заставили его умножить те предосторожности, которые он считал необходимыми для обеспечения своего авторитета и своей безопасности. Его холодная безжалостная натура не знала иных средств, столь же надежных в его глазах, как смерть. 10 июня он добился, единственно своей властью, без вмешательства Комитета общественной безопасности изменения порядка действий Революционного трибунала и отмены некоторых ограничений, стеснявших его бесконтрольную власть. В течение четырнадцати месяцев, предшествовавших этому декрету, трибуналом были приговорены к смерти 1256 человек; в течение же только шести недель, протекших затем до падения Робеспьера, была совершена 1361 казнь. Такое крайнее развитие жестокости предвещало близкое ее истощение; никакое общество не могло бы выдержать такого неприятеля; самый жестокий и кровожадный, так же как и самый кроткий, одинаково чувствовали, что жизнь их висит на волоске. Наконец, возникла энергичная оппозиция против диктатора, как в Комитете общественной безопасности, так и в законодательном собрании. Борьба между престижем власти Робеспьера и долгим успехом с одной стороны, и разнообразными страстями – страхом и жаждой мести, воодушевлявших его противников – с другой стороны, нашли крайнее выражение в жестокой сцене, происходившей в Конвенте 27 июля. В течение нескольких часов исход представлялся неопределенным, но в конце концов были вотированы арест Робеспьера с главными его сторонниками и следствие над ними. На следующий день Робеспьер, Сен-Жюст и Кутон, вместе с некоторыми другими, игравшими менее значительную роль, умерли на гильотине.

В форме правления никакой непосредственной перемены после того не произошло. Обновленный Комитет общественной безопасности продолжал отправлять те же исполнительные функции, которые номинально были возложены на Конвент, и импульс, который он сообщил французским солдатам и вообще всей армии, продолжал увлекать их неудержимо вперед. Но дикая сила народного движения достигла уже своего апогея в течении трехмесячного неограниченного владычества Робеспьера, с именем которого она навсегда связана. Хотя внешние проявления этой силы еще продолжались некоторое время без ослабления, но внутреннее напряжение уже падало. Лихорадочные симптомы силы уже скоро должны были смениться слабостью. Ей предстояло, разлившись от сердца организма по всем членам его и угрожая стране таким образом социальным разложением, подготовить путь для установления абсолютной власти.

Поступательное движение французской армии на северо-восток все еще продолжалось. 1794 год открылся успешной для союзников осадой Ландреси и сдачей этого города 30 апреля. Французы начали свою кампанию согласно плану, на проведении которого, во всех его военных комбинациях, особенно настаивал Карно. Он предусматривал одновременную атаку обоих флангов союзников, с сосредоточением против каждой оконечности их линии силы, значительно превосходившие неприятеля. Так как Журдан, командовавший правым крылом французов, угрожал главному укрепленному лагерю союзников в Шарлеруа, то против него стянулись большие силы последних. Задача Пишегрю, на левом крыле, оказалась более легкой. Пять раз переходил Журдан через Самбру для штурма Шарлеруа и четыре раза должен был отступать, но наконец на пятый раз, прежде чем к союзникам подошло достаточное подкрепление, крепость сдалась на капитуляцию. Когда гарнизон еще выходил из нее, то уже слышны были выстрелы пушек шедшего к нему на выручку отряда. На следующий день, 26 июня 1794 года, Журдан дал и выиграл сражение при Флерюсе, после которого австрийцы отступили к Нивели – близ будущего поля битвы при Ватерлоо. Оба крыла союзников продолжали отступать: Остенде и Ньюпорт, порты на Немецком море, облегчающие сообщение с Англией, один за другим сдались, и доступ к Брюсселю сделался открытым. 10 июля Пишегрю вошел в Брюссель и соединился с Журданом. 15-го союзники потеряли Ландреси – этот первый и последний приз кампании. В тот же самый день французы энергично атаковали центр союзной линии, где левый фланг англо-голландцев соприкасался с правым флангом австрийцев. Первые, теснимые шаг за шагом, отступили, а тогда и австрийцы, увидев, что их фланг остался неприкрытым, сделали то же самое. С этого времени союзники отступали по расходящимся направлениям: англо-голландцы на северо-восток к Голландии, австрийцы на восток к Кобленцу, повторив, таким образом, пагубную ошибку, которая свела к нулю результаты наступательной кампании 1793 года.

Комитет общественной безопасности, подчиняясь взрыву народного патриотизма, настаивал на продолжении наступательных операций французских войск до тех пор, пока не будут отбиты у союзников города, взятые ими в прошлом году. 11 августа открыл свои ворота Лекен, 27-го – Валансьен и 30-го – Конде.

Осадные корпуса соединились теперь с полевыми войсками, и наступление продолжалось. Пишегрю последовал за британцами и голландцами в Голландию. Журдан, рядом фланговых атак, угрожавших сообщениям австрийцев, заставлял последних переходить с одной позиции на другую, пока наконец 5 октября они не отступили снова на восточный берег Рейна, так как французы заняли Кобленц и Бонн на западном берегу. Пишегрю давал противнику меньше открытых сражений, чем Журдан и действовал осадами; но и его движение было также успешно. В середине октября его армия достигла Рейна, разделяющегося в Голландии на два рукава, Вааль и Лек, между которыми и расположился неприятель. Месяц спустя последний отступил за Лек, французские же войска были задержаны на некоторое время ледоставом на реках, но зима отличалась необыкновенной суровостью, и в начале января сообщение по льду уже установилось. 17 января 1795 года принц Оранский выехал из Голландии в Англию, а 20-го Пишегрю вошел в Амстердам. Провинции и города объявили себя на стороне Франции и допустили у себя учреждение временного республиканского правительства. В то же время продолжалось с неослабной настойчивостью преследование британских войск, пока они не достигли германской территории, откуда возвратились в апреле в Англию.

Занятие французами Бельгии и Голландии затрагивало интересы европейских держав во всех отношениях. Оно угрожало Великобритании на Немецком море, где фланг ее прежде был усилен союзом с Голландией, и вынудило ее сейчас же ослабить флот Канала отделением от него отряда из пяти линейных кораблей для действий против голландских эскадр. Так как голландские купцы принадлежали к числу крупных ростовщиков Европы, то для французов открылся широкий кредит, в котором они так нуждались. Приобретенные ими таким образом источники денежных средств были тем же ударом отняты у союзников. С тех пор Великобритания должна была одна выносить финансовое бремя войны. Но с другой стороны, республиканские комиссары высасывали из Голландии ее жизненные соки, как пиявки, и в то же время источникам ее богатства – торговле и колониям – сильно угрожала британская морская сила. Английский флот начал против нее враждебные действия немедленно вслед за переменой политических отношений. 9 февраля британское правительство сделало распоряжение останавливать все голландские суда в море, предписав оставлять неприкосновенным лишь то нейтральное имущество, которое было погружено на них, пока Голландия была еще в союзе с Великобританией. Сейчас же были приняты меры для захвата богатых голландских колоний во всех частях света, и прежде чем закончился 1795 год, в руки Великобритании перешли мыс Доброй Надежды, Малакка, все голландские владения на континенте Индии и большая часть Цейлона; весь этот остров был покорен в 1796 году. Кроме того, британцами были захвачены и другие колонии на Дальнем Востоке, а также и в Вест-Индии. Голландский флот оставался в портах в бездействии до 1797 года, если не считать незначительной экспедиции, которой удалось выйти из Текселя в феврале 1796 года, с целью попытаться отбить у британцев мыс Доброй Надежды. Не будучи в состоянии пройти Английским каналом, на котором господствовал противник, экспедиция эта обошла Британские острова с севера и дошла беспрепятственно до Салданьской бухты, близ упомянутого мыса. Узнав о ее прибытии, британский адмирал, стоявший там со своей эскадрой, немедленно отплыл для встречи с экспедицией, над которой имел значительный перевес в силе, и сейчас же принудил ее к сдаче.

Успех, увенчавший знамена французов в Бельгии и Голландии в течение 1794 года, сопровождал также и менее видные операции их на Рейне и на юге. В конце года австрийцы и пруссаки покинули западный берег Рейна, за исключением Люксембурга и чрезвычайно важной крепости Майнц. Люксембург был тесно обложен французскими войсками и капитулировал в июне 1795 года. В Пиренеях испанцы были оттеснены за границы и ранней осенью расположились в сильно, укрепленном полевом лагере у Фигераса. 17 и 20 ноября французы атаковали эту позицию и в последний день выбили неприятеля из окружавших лагерь укреплений, заставив его отступить. Десятитысячный гарнизон Фигераса капитулировал неделю спустя, и французы обложили Розас, который продержался два месяца. Сопротивление Испании было уже совершенно сломлено, и дальнейшие события в этой части театра войны не имеют серьезного значения.

На итальянской границе год открылся существенными успехами французов, которые овладели важными горными альпийскими проходами. Но дальнейшее движение их здесь было остановлено в мае временными неудачами на Рейне, заставившими их отозвать туда войска из альпийской армии. Поэтому в течение остальной части года относительное положение воюющих сторон оставалось здесь без перемен.

Серьезные политические результаты французских военных успехов в кампании 1794 года были доказаны и заключены мирными договорами с Пруссией, Испанией и Голландией, подписанными в 1795 году. Договор с последней державой был не только миром, но также и союзом – наступательным и оборонительным. Главные его условия состояли в том, что Соединенные Провинции должны были снарядить двенадцать линейных кораблей с фрегатами для крейсерства в Немецком море и Балтике, и обязались допустить французский гарнизон в важный морской порт Флиссинген. Этот договор был подписан 15 мая 1795 года. Прусский договор был заключен 5 апреля. Им уступались Франции прусские владения на левом берегу Рейна, и позднейшим соглашением устанавливалась нейтральная зона в Северной Германии под поручительством Пруссии. Договор с Испанией был подписан в Базеле 22 июля. Согласно ему испанские владения в Европе оставались неприкосновенными, но испанская часть Гаити перешла к Франции.

С другой стороны, Великобритания в течение того же года упрочила узы, соединявшие ее с верными еще ей союзниками. Так, в мае состоялось соглашение с германским императором, согласно которому последний должен был выставить не менее двухсот тысяч человек для предстоящей кампании, в вознаграждение за что Великобритания обязалась выплатить ему большую денежную субсидию. За этим соглашением последовал договор об оборонительном союзе, обязывавшем названные державы не заключать сепаратного мира.

С Россией также заключен был оборонительный союз, и царица послала двенадцать линейных кораблей в Немецкое море для совместного крейсерства с британским флотом.

Глава VII. 1795 год в Атлантическом океане и на континенте

Для Франции 1795 год был годом реакции и расслабления. Волна народного возбуждения, после падения королевской власти все время катившаяся вперед, увеличиваясь в силе и объеме и подчиняя себе волю и честолюбие отдельных лиц, достигла в июле 1794 года своей наибольшей высоты и – разбилась. Подобно тому, как бывает с морским прибоем, часть накопленной энергии была при этом израсходована на порывистое стремление вперед. Оно хотя и отличалось своей особенной силой, но не захватывало уже столь глубокого слоя населения, как прежде. Затем последовало обратное движение. Получившиеся таким образом противоположные явления произвели сумятицу и смещение различных направлений в обществе, но чисто республиканское движение достигло при этом наибольшей высоты, которой только ему суждено было достигнуть. Оно взволновало Францию до самого ее основания и вынесло на поверхность много таких сокровищ, которые при иных обстоятельствах остались бы навсегда скрытыми. В продолжение последовавших затем смут и застоя сокровища эти, разметанные по берегу, оставались лежать там в ожидании искусной руки, которая соединила бы их воедино и поставила бы каждое из них на подобающее ему место во славу Франции.

Реакция, последовавшая за смертью Робеспьера, выразилась в разнообразных формах, но везде она была направлена к тому, чтобы ослабить внутреннюю силу правительства и отнять от него имевшиеся до тех пор в его распоряжении средства. Сострадательное настроение, явившееся реакцией на кровавую тиранию Робеспьера, соединилось с чувством мести к лицам, которые стояли или хотя бы только считались стоявшими в близком отношении к его политике. Это побудило многих подвергшихся раньше изгнанию вернуться во Францию с требованиями об отмщении. Такой разлад в чувствах, проявлявшийся как в Конвенте, так и среди народа, как в провинции, так же как и в Париже, расшатал единомыслие, составлявшее после падения жирондистов и во время господства якобинцев силу правительства. В то же время были отменены те меры, при посредстве которых революционное правительство удовлетворяло свои огромные насущные потребности. Закон максимальных цен, установивший обязательные для торговцев предельные цены на предметы первой необходимости, был отменен. Бумажные деньги, обесцененные уже и раньше, быстро упали еще ниже после того, как торговцы получили возможность назначать произвольные цены на предметы общего потребления. Правительство, вынужденное принимать ассигнации при уплате ему налогов по их номинальной цене, пыталось выйти из затруднения путем усиленных выпусков бумажных денег, но этим оно только ускорило их падение. В то же время с уничтожением реквизиционных сборов натурой сделалось затруднительным обеспечивать снабжение. Повсюду проявлялось отсутствие доверия, и весьма часто стало практиковаться наложение ареста на имущество. Спекуляция между тем не знала никакого удержу, и правительство, отказавшись от применения с прежней строгостью системы устрашения, этого наиболее действенного (пока оно не сделается невыносимым) из средств заставить себе повиноваться, почувствовало, что оно впадает в бессилие. Эти мероприятия были полностью осуществлены не раньше конца 1794 года, и их вредные последствия не обнаружились поэтому немедленно же в армиях. Нужды последних к тому же отчасти удовлетворялись новыми союзниками в Голландии, к которым весьма свободно обращались с различными требованиями Буасси д'Англа в речи, произнесенной в Конвенте 30 января 1795 года, заявил, что армии покажут при случае Европе, что Франция не только не была истощена тремя годами войны, но, напротив, только еще увеличила за это время свои средства. Однако уже в том же году обнаружилась вся вздорность этого хвастовства, и только военному гению Бонапарта удалось привести континентальную Европу к ногам Франции.

Внутренняя история Франции за этот год может быть резюмирована весьма кратко. По отношению к наиболее пострадавшим при якобинском режиме слоям населения, правительство придерживалось примирительной политики, но начавшаяся против якобинской партии реакция ознаменовалась многими крайностями. Тогда как на севере и западе страны вандейцы и шуаны приняли предложенную им Конвентом амнистию, на юге и востоке реакционное движение завершилось террором, в котором погибли при публичных избиениях или же при тайных убийствах несколько тысяч человек. Многие из них были совсем даже не якобинцами, а лишь горячими республиканцами. В Париже якобинцы, хотя и ослабленные потерей многих своих предводителей, пали не сразу, так как бедность народа и недостаток съестных припасов благоприятствовали успеху их агитаторской деятельности в этом огромном центре. 1 апреля и 20 мая в залы Конвента ворвались толпы мужчин, женщин и детей, требуя хлеба и конституции 1793 года. При последнем из этих случаев один из членов Конвента, пытавшийся заслонить собой председателя собрания, был застрелен, после чего большая часть депутатов скрылась из залы. Оставшиеся, принадлежавшие в большинстве к числу старых монтаньяров, вотировали несколько предложений, имевших своей целью успокоение народа. Однако на следующий же день народные толпы были вытеснены национальной гвардией, и реакция снова вступила на свой старый путь. Депутаты, оставшиеся 20 мая в собрании и вотировавшие упомянутые выше предложения, были преданы суду, всех же членов комитетов, управлявших во время террора, за исключением лишь Карно и еще одного, велено было арестовать.

В следующем месяце, июне, Конвенту был представлен проект новой конституции, который и был принят им 22 августа. Проектом этим предусматривалось учреждение Исполнительной Директории в составе пяти членов и законодательного собрания из двух палат. Верхняя должна была называться советом старейшин, а нижняя – советом пятисот. В дополнение к этому проекту Конвент постановил декретом, что две трети членов нового законодательного собрания должны быть выбраны из наличного состава Конвента. В сентябре конституция эта была представлена вместе с декретом на рассмотрение страны. Провинции приняли и то и другое, тогда как Париж отверг декрет, причем протест этот выразился 4 октября в восстании секций, представлявшем собою движение буржуазии и реакционеров. Оно было направлено против Конвента, которому пришлось в этом случае обратиться за поддержкою к партии, отождествлявшейся с якобинцами. Общая защита здания законодательного собрания и членов последнего была вверена Баррасу, который, в свою очередь, поручил командование военными частями генералу Бонапарту. Благодаря искусным распоряжениям последнего атака секций была на всех пунктах отбита. 26 октября последовал роспуск Национального конвента, просуществовавшего всего три года и один месяц, а 27-го начались уже заседания нового законодательного собрания, причем верхней палатой его сразу же были произведены выборы членов Исполнительной Директории. В числе пяти избранных лиц находился Карно.

На море 1795 год не ознаменовался никакими особенно крупными или хотя бы только выдающимися событиями. 22 февраля снова вышли в море, под начальством адмирала Ренодена, шесть кораблей, которые были назначены идти в Тулон и которым пришлось уже раньше вернуться вместе с остальными судами Брестского флота. Сильно задержавшись в Атлантическом океане из-за дувших там сильных западных ветров, корабли эти тем не менее благополучно прибыли в начале апреля к месту своего назначения, не встретив на пути ни одного неприятельского судна. Флот Канала ушел обратно в Спитхэд, после того как Хоу узнал о возвращении в свой порт Брестского флота из его злополучного январского крейсерства. Что же касается Средиземноморского английского флота, которым тогда командовал адмирал Готам, то в то время как Реноден подходил к Тулону, флот этот стоял на якоре на одном из корсиканских рейдов. Число французских судов дошло теперь в Средиземном море до двадцати, тогда как у англичан было там всего лишь тринадцать судов. Нельсон писал: «Никто из нас не может понять, чем руководствовались новые лорды Адмиралтейства, пропуская сюда такой отряд».

Небольшие отряды флота Канала продолжали и при новом составе Адмиралтейства свои крейсерства к западу и в Бискайской бухте. Главная часть флота вышла в море в составе четырнадцати линейных кораблей под начальством лорда Бридпорта только 12 июня. Десять дней спустя этот флот встретился в восьмидесяти милях южнее Бреста под французским берегом с флотом Вилла-ре, состоявшим из двадцати кораблей. Эта встреча явилась следствием целого ряда инцидентов, заслуживающих того, чтобы на них остановиться. Снабжение флота в Бресте и Лорьяне, как и значительная часть местных торговых перевозок, совершалось тогда не по внутренним путям страны, а при на небольших каботажных судах. Отряд из трех линейных кораблей был назначен конвоировать большой караван таких судов, шедший из Бордо. 8 июня они повстречались с английским отрядом, крейсировавшим в Бискайской бухте и состоявшим из пяти кораблей под командованием Корнуолиса. Англичанам удалось захватить восемь судов из состава каравана, прежде чем он смог укрыться под берегом. Когда известие об этом достигло Бреста, Вилларе дано было приказание взять все девять кораблей, готовых к выходу в море, и присоединиться с ними к находящимся в море. Соединение это состоялось, и 16 июня двенадцать французских кораблей встретились с теми же пятью английскими, которые после временного отсутствия вернулись на место своего крейсерства. Началась погоня, и так как два английских корабля были очень плохими ходоками, то можно было с уверенностью ожидать, что или они будут взяты в плен, или же остальная часть отряда придет к ним на помощь, что при неравенстве сил должно бы было окончиться захватом всего отряда. Английский адмирал действовал с чрезвычайной твердостью и хладнокровием, но при таком неравенстве сил и преимуществ в ходе на стороне противника никакое мужество и никакая распорядительность не были бы в состоянии предотвратить беды. Однако вялость действий и плохая стрельба французов спасли их врагов. В результате обстрела, продолжавшегося с 9 часов утра и до 6 часов вечера 17 июня, на одном английском судне оказалось всего тринадцать человек раненых. После этого Вилларе прекратил погоню.

Пять дней спустя появился флот Бридпорта, и французы, будучи слабее, направились к своему берегу, намереваясь стать на якорь под островом Груа и принять там бой. Погоня продолжалась при слабом ветре весь день и ночь, и на рассвете 23 июня наиболее быстроходные английские корабли находились не более, чем в трех милях расстояния от наиболее медленных французских кораблей. Последние в 6 часов утра открыли огонь. Несмотря на все свои сигналы, Вилларе не удалось ни выстроить правильно своего флота, ни заставить несомненно храбрых, но плохо знакомых с делом командиров быстрейших судов занять такие места, с которых они могли бы оказывать поддержку судам менее быстроходным. Беспорядочный бой продолжался до 8V2 часов и закончился захватом трех французских судов, последнее из которых спустило свой флаг всего в какой-нибудь миле расстояния от острова Груз. После этого Бридпорт отозвал свои суда назад. Французские писатели полагают – и в этом, по-видимому, согласны с ними и английские критики, – что если бы Бридпорт энергично вел свое преследование, то он захватил бы и остальные суда неприятеля, если бы только они, спасаясь от этой участи, не выбросились на берег. Как бы то ни было, но Вилларе была предоставлена возможность дойти без всякой помехи до Лорьяна, хотя ему и пришлось выжидать для этого прилива. Такова была крайняя осторожность, характеризовавшая первоначальные морские операции англичан и сохранявшаяся до тех пор, пока Джервис и Нельсон не воодушевили флота такой же непреклонной духовной энергией, какой Бонапарт вдохновлял войска на суше. Тем, для кого Сент-Винсент и Нил (Абукир), Алхесирас и Копенгаген стали историческими фактами, кажется странным, что девять кораблей, имевших весьма большое значение, были столь легко упущены четырнадцатью. Они забывают при этом, как велико влияние традиции на умы и что только гении могут прокладывать новые пути, на которые затем жадно устремляются другие люди. Об отношении Адмиралтейства к действиям Бридпорта можно судить на основании того факта, что он сохранял начальствование над флотом до апреля 1800 года. Что касается судов, укрывшихся в Лорьяне, то им пришлось оставаться там до зимы, когда они, группами по два или по три, вернулись в Брест.

Поражение у острова Груа и несколько подобных же небольших неудач в Средиземном море, сопровождались слишком явными, чтобы не обратить на них внимания, признаками того, что ни офицеры, ни нижние чины французского флота не отвечают своему назначению. Это побудило правительство отказаться от всяких дальнейших попыток оспаривать у англичан господство на море. Принятие этого решения содействовала также и крайняя скудость продовольственных и иных запасов. Так как Английский Канал и леса Корсики находились в руках Великобритании, то обычные источники снабжения сделались недоступными. Кроме того, дело снабжения флота, отнюдь не бывшего излюбленным национальным учреждением, было затруднено обесцениванием ассигнаций. Между тем в распоряжении морской администрации имелись только они. В конце 1795 года тысяча двести франков ассигнациями едва равнялись двадцати франкам золотом. Признав неизбежность подчиненного положения Франции на море, Комитет общественной безопасности решился держать большие флоты в портах в виде угрозы неприятелю и высылать в море только небольшие отряды для поживы за счет торговли противника и для взимания контрибуции с его колоний.

Начиная с конца 1795 года эта программа действий сделалась преобладающей и в конце концов была принята даже Наполеоном, после нескольких попыток осуществить на море так прекрасно удававшееся ему на суше применение больших масс. Неохота, с которой его высокий ум примирился с этой системой малой войны, является свидетельством того, что на море, как и на суше, крупные результаты могут быть достигнуты только применением больших масс. Это подтверждается также и тем, что военные действия эскадр и отрядов французского флота, подкрепленных к тому же еще целой массой крейсеров, снаряженных казной и частными лицами и предназначавшихся для уничтожения торговли неприятеля, не дали никакого практического результата и не оказали ровно никакого влияния на исход войны. С другой стороны, указанием на надлежащий образ действий слабейшей стороны, является то обстоятельство, что Наполеон остановился на применении его флота в качестве средства для причинения неприятелю беспокойства и для диверсий.

Занять на многих пунктах угрожающее положение, придать значение этой угрозе частыми и энергичными вылазками, вызвать таким образом раздробление сил неприятеля и получить через это возможность атаковать его отряды, имея на своей стороне численное превосходство – такова должна быть в общих чертах программа действий слабейшего флота. Но для того, чтобы этот путь мог повести к действительно ценным практическим результатам – чтобы слабейший мог (как это было в некоторых замечательных кампаниях Бонапарта) сделаться в конце концов сильнейшим – в некоторых надлежащим образом избранных пунктах морской границы должны быть сосредоточены сильные отряды судов, которые могли бы при случае послужить средством для нанесения неприятелю крупного вреда уничтожением одной или нескольких из открытых для нападения частей его флота. При отсутствии такой центральной силы простое раздробление флота является бесцельным. Относительная слабость, перешедшая известную границу, становится уже бессилием, и все истребители торговли, каких только может нарисовать воображение, не в состоянии восстановить равновесие в пользу государства, безнадежно беднейшего линейными кораблями.

Военные действия на суше, подобно действиям на море, отличались в 1795 году своею вялостью, и достигнутые дипломатические успехи были обусловлены еще операциями 1794 года. В начале года Пишегрю был назначен на Верхний Рейн, в Голландии же его заменил Моро. Между армиями этих двух главнокомандующих находилась Самбро-Маасская армия, которой все еще командовал Журдан и которая была сосредоточена на левом берегу Рейна, между Дюссельдорфом и Кобленцом. В случае совокупных операций всех трех армий главное начальство над ними должен был принять Пишегрю. Снятие «узды», надетой террором, обнаружилось в этих северных армиях большим числом дезертирств, появившихся в течение необычайно суровой зимы того года. В Итальянской армии дело обстояло еще хуже. Ужасные лишения, претерпевавшиеся здесь солдатами и сделавшиеся известными год спустя из знаменитого воззвания Бонапарта при вступлении его в командование, причинили в ней еще большую убыль. В конце января из этой армии был выделен и отправлен в Тулон семнадцатитысячный отряд, предназначенный для участия в замышлявшейся высадке на Корсику. Экспедиции этой не суждено было состояться, но ужас перенесенных страданий был так велик, что даже самые испытанные солдаты покидали свои знамена, и из двух отличных дивизий не осталось при возвращении их к армии полных десяти тысяч человек. При таких условиях военные операции не могли не отличаться своею медленностью. Чтобы сообщить им толчок, которого не могло уже больше дать расслабленное центральное правительство, нужен был гений Бонапарта. В силу закона, предписывавшего периодическую смену членов Комитета общественной безопасности, 4 марта 1795 года был удален к тому же от руководства военными действиями великий Карно. Уже упомянутое выше падение Люксембурга было достигнуто только медленным путем осады. Французские армии оставались на своих местах до сентября, т. е. Почти до окончания удобного для операций времени года. Затем Журдан и Пишегрю получили предписания произвести со своих весьма далеких друг от друга позиций совместное вторжение, причем соединение их армий должно было последовать уже на неприятельской земле. Журдан переправился через Рейн, дошел в южном направлении до Майна и обложил Майнц; австрийцы отступили перед ним. Что касается Пишегрю, то его успехи заключались в капитуляции Маннгейма, отворившего свои ворота без единого выстрела, под одной лишь угрозой бомбардировки. В развитии этого успеха Пишегрю не проявил, однако, никакой энергии и своими растянутыми и плохо согласованными маршами дал возможность австрийскому генералу Клерфе стянуть свои силы к позиции между Майном и Маннгеймом. Таким образом, последний отрезал французских военачальников друг от друга. Новое военное управление, по недостатку ли способностей или же потому, что оно разделяло с правительством его все возраставшую слабость, не позаботилось о своевременной заготовке различных запасов для войск, сосредоточенных в дикой и уже истощенной местности. Клерфе произвел энергичное наступление на терпевшую бедствия и лишения армию Журдана и принудил ее переправиться обратно за Рейн. Оставив здесь обсервационный корпус и сдерживая Пишегрю, он сам переправился через реку под Майнцем. Здесь Клерфе произвел энергичную атаку линий, которыми неприятель в прошлом году оцепил город. Осадные войска были оттеснены по разным направлениям, австрийцы же с постоянно прибывавшими к ним подкреплениями заняли местность, лежащую к западу от реки, отрезав таким образом Журдана от Пишегрю.

Как раз в это самое время происходил роспуск Национального конвента, и бразды правления переходили в руки Директории, одним из пяти членов которой был избран Карно. Живо сознавая всю важность удержания за Францией Маннгейма, он послал Журдану настойчивое предписание двинуться на юг для оказания поддержки своему сотоварищу. Выбор средств для приведения в исполнение этого приказания предоставлялся его собственному усмотрению. Однако было уже слишком поздно. Слабость и невежественность предшествовавшего правительства были причиной ограниченности в средствах и сравнительной малочисленности французской армии. Ей было совершенно не под силу тягаться с массами австрийцев, занимавших притом лучшие стратегические позиции. Мангейм, сдача которого французам состоялась 20 сентября, снова перешел 22 ноября в руки австрийцев, которые тотчас же подкрепили войска, действовавшие на западном берегу против Пишегрю. Клерфе тем временем отбросил еще дальше назад армию Журдана. Этим успехом завершились его блестящие операции того года. При испортившейся донельзя погоде в армии обнаружилась большая заболеваемость, и 19 декабря Клерфе предложил перемирие, на которое Журдан согласился чрезвычайно охотно. Австрийцы, находившиеся в начале года к востоку от Рейна, удержали за собой западный берег, где позиции их далеко заходили вперед, опираясь на Майнц и Маннгейм, эти два чрезвычайно важные опорные пункта для всех операций, производящихся на том или другом берегу реки.

Перерыв военных действий продолжался до 30 мая 1796 года, когда французы после требуемого условиями перемирия предуведомления снова переправились через реку и возобновили враждебные действия. Однако, несмотря на то, что новые операции сопровождались крупными военными событиями, центр происходящего передвинулся уже с северо-востока на итальянскую границу республики. Там он оставался, прикованный успехами Бонапарта, до тех пор, пока заключенный в Кампо-Формио мир не разрушил коалиции держав против Франции. Начиналась необычайная по своему блеску карьера, сделавшаяся с тех пор и остававшаяся до самого своего завершения главною нитью французской истории, нитью, к которой должны быть относимы все другие события и следуя за которой легче всего понять их взаимоотношения. Таким образом мы дошли до того периода, когда повествование о морских событиях естественно обращается к Средиземному морю. Итальянские кампании Бонапарта оказали глубокое влияние на политические и морские условия в Средиземном море. На нем же Бонапарт вступил на судно, отправляясь в ту необыкновенную экспедицию, которая осуждена многими как химерическая, но которая тем не менее так резко запечатлена особенностями его гения. Тут он столкнулся впервые с морской силой Великобритании, которой было суждено погубить его карьеру, и с тем великим моряком, в котором эта морская сила нашла своего высшего выразителя.

«В течение 1795 года, – говорит выдающийся военный историк этих войн, – Франция после двенадцатимесячного периода побед дошла до того, что потеряла почти все свои завоевания. Угрожаемая опасной внутренней реакцией, она только с трудом могла высвободиться из затруднений и исправить недостатки своих учреждений. На следующий год мы найдем ее на еще более широкой арене, куда направил ее великий вождь, долго державший в своих руках ее судьбу, вознес ее на верх славы своими победами и затем низверг ее в бездну своим пренебрежением к справедливости и умеренности».

Глава VIII. Средиземное море и Италия – От эвакуации Тулона в 1793 г. до удаления британцев из этого моря в 1796 г., и битва при мысе Сент-Винсент в феврале 1797 г. – Австрия вынуждена заключить мир

После эвакуации Тулона 19 декабря 1793 года лорд Худ отвел свой флот на Гиерский рейд – якорная стоянка, образуемая группой островов того же имени, в нескольких милях к востоку от Тулона. Здесь он оставался в течение большей части января, занятый пополнением продовольственных запасов на своих кораблях и обдумывая, что теперь следовало бы предпринять для обеспечения британских интересов в Средиземном море.

Для флота, как и для армии, существенно иметь всегда под рукой базу, которую можно было бы использовать для возмещения расхода ограниченных корабельных запасов, а также для починки кораблей. Пути сообщения между базой и флотом должны быть таковы, чтобы их можно было весьма легко оборонять без стеснения свободы движений, необходимых для достижения целей войны. Другими словами, такая база должна быть близ театра операций и, если возможно, расположена так, чтобы флот прямо или косвенно заслонял ее от неприятеля. Близость эта имела еще большее значение в дни парусного флота, когда движения судов зависели от ветра. Тогда корабль не только требовал больше времени на переход от поля битвы до базы, и возвращение, но расходовал больше припасов и потому мог меньше времени оставаться на боевой арене.

Тулон служил такой базой, хотя вследствие того, что он открыт нападению с суши, оборона его требовала затраты чрезвычайных усилий. Но теперь Тулон был потерян британцами, и этим их надежная база и безопасное убежище для транспортов и поврежденных кораблей отодвинулась к самому входу в Средиземное море, т. е. к Гибралтару.

Хотя овладение сильной позицией, которая сама по себе могла бы служить базой, могло определить характер дальнейших операций, логически было необходимо сперва наметить операции, и тогда ими был бы решен и выбор базы. В Средиземном море, как и везде в то время, политика Великобритании состояла в том, чтобы обеспечить господство на море и поддерживать континентальные державы в их сухопутной войне с Францией. Делалось это главным образом деньгами, но иногда и содействием через посредство морских операций. Чтобы поддерживать сухопутную войну, британские дипломаты заботились об объединении военных усилий возможно большего числа незначительных независимых государств, на которые делилась Италия, стараясь побудить их к единству действий и внушить им сознание безопасности решительного шага против Франции. В таком сознании упомянутые государства могли укрепиться, только видя на своей стороне могущественную силу, какой показал себя британский флот. Ни традиции, ни характер их правителей не допускали сильной связи между ними на правах взаимного равенства. Ни одно из них не занимало такого господствующего положения, чтобы служить ядром для сбора остальных вокруг себя. Единственным возможным центром была Великобритания, представительствовавшая среди них силой своего флота. Если же нельзя было добиться согласованного образа действий от итальянских государств, как испытала это Великобритания, то в ее интересах было побудить их к дружескому нейтралитету по отношению к ней и ее союзникам и удержать их от неприязненных мер, к которым могли бы принудить их требования Франции и страх перед французской армией. Дружественные порты по всему берегу имели существенное значение для безопасности ее мореходства и успехов торговли. Наконец, следует прибавить, что характер берега между Генуей и Ниццей, расположенного между французской и австрийской армиями, особенно благоприятствовал морским операциям против сухопутных армий. Морские Альпы и Апеннины, спускаясь близко к морю, оставляют только узкую и длинную линию сообщений вдоль берега, по которой и шла очень плохая дорога, во многих местах открытая для обстрела с моря. Это вело к тому, что снабжение продовольственными и боевыми припасами армий, пользовавшихся упомянутой дорогой, зависело главным образом от каботажных судов. Плавания последних могли сильно затрудняться враждебными действиями военных судов, хотя последние, во времена парусного флота, и не могли совсем прекратить их.

Корсика, при тогдашнем возмущении населения ее, под предводительством Паоли, против Франции, казалось, представляла именно такую стратегическую позицию, какую Худ искал. Она была близка и расположена центрально по отношению к вероятным операциям на суше: бухта Сан-Фиоренцо, как равноудаленная (около ста миль) от Ниццы и Генуи, сделалась главной якорной стоянкой флота. Ливорно находится только в шестидесяти милях от мыса Корсо на северной оконечности острова. Между тем это один из самых крупных портов для британской торговли в Средиземном море и морской порт Тосканы, над которой Великобритания старалась приобрести влияние. Все товары из Великобритании в северную Италию должны были направляться по путям, близким к Корсике, и подвергались бы захвату со стороны Франции, если бы морские порты оставались в руках последней. Кроме того, кругом острова преобладают штили, облегчающие операции для гребных судов и парализующие усилия парусного флота. Корсика как остров находилась в зависимости от той из участвовавших в войне держав, которая владела морем. Ее размеры и гористая поверхность и делали трудным завоевание, но среди населения заметна была готовность принять покровительство Великобритании, как единственное средство освободиться от французских войск, которые все еще занимали морские порты Сан-Фиоренцо, Бастию и Кальви.

Сэр Джильберт Эллиот, который был гражданским комиссаром Великобритании в Тулоне в течение последнего месяца оккупации его, оставил Гиерскую бухту в начале января для совещания с Паоли, проектировавшим присоединение острова к британской короне. Энтузиазм, с каким приняло его население, и уверения вождя корсиканцев убедили его, что последние искренно желали осуществления упомянутого присоединения. Вследствие его представлений Худ 24 января отплыл со всем флотом от Гиерских островов с намерением идти в бухту Сен-Фиоренцо. Но так как погода стояла очень бурная, а трехдечные корабли, которых в эскадре было несколько, были плохо приспособлены для борьбы с ней, то адмирал вынужден был укрыться с ними в Портоферрайо, на Эльбе, и послать в Сен-Фиоренцо только отряд судов. Они прибыли туда 7 февраля, и их экипажи принимали весьма деятельное участие в действиях на суше. Французы очистили город и укрепления 19-го числа того же месяца, отступив на Бастию. Адмирал начал настаивать тогда на атаке этого порта, но генерал высказал мнение, что он не располагает для этого достаточным числом солдат. Нельсон, блокировавший этот порт в течение некоторого времени, энергично защищал возможность операции. После острых пререканий между двумя военачальниками, Худ решился предпринять осаду порта с моря при содействии десанта из служивших на кораблях морских солдат. Высадка началась 3 апреля, но город держался до 21 мая, когда капитулировал. Затем был взят и Кальви, операция против которого началась 19 июня и закончилась принуждением его к сдаче 10 августа. Весь остров, таким образом, был очищен от французских войск, чем он был обязан почти всецело английскому флоту, хотя и в операциях под Сен-Фиоренцо и Кальви принимала участие и армия. Осада Бастии была следствием решимости Худа и горячей поддержки его Нельсоном. Так как тогда 3500 человек регулярного войска сдались отряду из 1400 матросов и морских солдат, то мнение сэра Джильберта Эллиота о том, что «блокада порта была главным средством к покорению его», едва ли может оспариваться. При осаде Кальви Нельсон потерял свой правый глаз.

В промежуток времени между осадами Бастии и Кальви на Корсике было созвано Генеральное собрание, и 19 июня 1794 года островная корона была предложена королю Великобритании. При успешном исходе военных операций этот политический акт довершил овладение островом. Но, говоря словами Эллиота, право на обладание Корсикой опиралось на господствующую над противником силу, и только ей одной и могло быть обеспечено, а об этой-то силе британское правительство и не сумело позаботиться. Любовь народа к Паоли и тревоги, пережитые им вместе со своим вождем, были причиной того, что корсиканцы горячо желали присоединения к Англии и приняли упомянутый акт с выражениями пылкого восторга. Но когда же сознание безопасности сменило чувство опасения за судьбу острова, то за проявлениями скороспелой любви друг к другу двух наций, столь радикально разнящихся по темпераменту и учреждениям, последовали симптомы, присущие непрочным связям. Тем не менее при энергии и достаточно сильных гарнизонах благо британской оккупации могло бы сделаться для населения очевидным. Недовольство ею могло бы уступить место соображениям о собственных выгодах, и Великобритания удержала бы остров за собой. Британское правительство действовало, однако, медленно. Эллиот настаивал на том, чтобы ему были даны полномочия на исполнительные функции сейчас же после того, как состоялся «Акт о соединении». Вместо того Паоли был оставлен на своем прежнем посту еще четыре месяца, в течение которых разгоралась та естественная ревность его к иностранцу, предназначенному ему в преемники, примеры которой не раз встречались в истории. Это чувство, питавшееся им с корсиканской страстностью, сообщилось и его последователям. Злополучный раскол уже завоевал место среди населения, когда после четырехмесячного ожидания Эллиот получил полномочия как вице-король острова. Паоли оставался затем на Корсике еще целый год и до своего отъезда оттуда причинял большие затруднения вице-королю и был опорой партизан Франции, число которых сделалось значительным.

В течение 1794 года более важные операции на границах Бельгии и Германии, так же как и в Испании, заставляли Итальянскую и Альпийскую армии Франции оставаться в бездействии после некоторых первоначальных удачных операций, отдавших в их руки главные горные проходы и выдвинувших береговую линию их войск до Вадо, на границах генуэзской территории. В начале 1795 года восемнадцатитысячный отряд был отправлен в Тулон с целью высадки его затем на Корсику. У французов в упомянутом порту стояли пятнадцать линейных кораблей, но было очевидно, что ни адмирал, ни офицеры не обладали тактическим искусством, необходимым для управления флотом в случае встречи с противником почти равной силы. Пример такого столкновения, при условии, что этот флот стеснен большим отрядом транспортов, представляли действия Конфланса в 1759 году, когда на него возложено было прикрытие флотилии, предназначавшейся для вторжения французов в Англию. Вообще говоря, в смешанных военно-морских экспедициях армия и флот должны следовать на место назначения вместе, но неоспоримо, что транспорты доставляют при этом большие затруднения. Если флот не может с успехом выдержать столкновение с противником без них, то бой при сопровождении транспортов равносилен самоубийству. В рассматриваемом случае небезосновательно было принятое французами решение, отправить Тулонский флот в одиночку. 2 марта 1795 года адмирал Мартэн вышел в море с пятнадцатью линейными кораблями, семью фрегатами и пятью судами меньших размеров. Несмотря на эту почтенную численность флота, боевая сила его была слаба. Из двенадцати тысяч офицеров и матросов на линейных кораблях семь тысяч пятьсот человек никогда раньше не были в море. Мартэн доносил, что если не считать офицеров и унтер-офицеров, то настоящими матросами у него остаются только две тысячи семьсот человек.

Худ отлучился в Англию в предшествовавшем ноябре, предполагая возвратиться, и британской эскадрой командовал адмирал Годам. Последний крейсировал близ Тулона в течение трех недель среди зимы, вследствие получения им сведений о предполагавшемся выходе французов из этого порта. Выдержав весьма бурную погоду, не утихавшую почти все время, он возвратился в бухту Сен-Фиоренцо 10 января. По-видимому, 22-го числа того же месяца он снова вышел оттуда для прикрытия ожидавшегося из Англии каравана, оставив в порту 74-пушечный корабль «Бервик», который по беспечности его офицеров потерял мачты, стоя на якоре. После еще более трудного крейсерства, флот вошел в Ливорно 25 февраля. «Бервик» тогда все еще оставался в Сен-Фиоренцо, и такая медленность работ на нем должна быть приписана только скудости средств, какими он располагал. Заход флота в Ливорно был, вероятно, необходим как для пополнения припасов, так и для напоминания нерешительной Тоскане о могуществе Великобритании. 7 марта французский флот пришел на вид мыса Корсо и почти сейчас же увидел и «Бервик», который только накануне успел оставить Сен-Фиоренцо для следования в Ливорно. Так как он все еще не исправил своих повреждений, то французские корабли легко догнали его и в полдень принудили к сдаче. Случай с кораблем «Бервик» послужил яркой иллюстрацией того, как велики могут быть последствия небрежности отдельных лиц, а также и неблагоразумия оставлять слабые отряды без прикрытия их, прямо или косвенно, главными силами.

На следующий день Годам узнал, что неприятель уже в море, и на другое утро с рассветом вышел в погоню за ним. 11-го числа оба флота увидели друг друга, причем французы были значительно южнее британцев, вне пушечного выстрела и на ветре у них. В таком положении относительно друг друга противники оставались весь день 12 марта. В ночь на 13-е французский 74-пушеч-ный корабль потерял стеньгу и отделился от своих, число которых уменьшилось, таким образом, до четырнадцати. На следующее утро 80-пушеч-ный корабль «Ка-Ира» наскочил на своего переднего мателота, потеряв при этом свои фор– и грот-стеньги, и сделался источником тревоги и опасности, каким всегда является для своей эскадры потерпевшее аварию судно. Когда он вышел из линии, один британский фрегат подошел к нему близко со стороны заваленного упавшим рангоутом борта и обстреливал его в течение некоторого времени с сравнительной безнаказанностью. За ним сделал почти то же и Нельсон на «Агамемноне», который следовал близко сзади траверза противника, пока несколько французских кораблей не спустились на выручку последнему.

В течение ночи 120-пушечный корабль «Санскюлотез», самое сильное судно во французском флоте, увалился под ветер и к утру скрылся из виду от остальных. «Ка-Ира» был взят на буксир 74-пушечным кораблем «Цензур», и на рассвете эти два судна были в некотором удалении на северо-восток от своего флота. Оба флота были к тому времени сильно рассеяны вследствие переменчивости ветра, установившегося, однако, затем от норд-веста, к выгоде британцев. Тогда те из их кораблей, которые были ближе других к отдалившимся французским, принудили последних к бою. Во время этой частной схватки другие корабли обоих флотов старались подойти к сражавшимся, причем французы для прикрытия «Ка-Ира» и «Цензура», намеревались пройти между ними и британцами, но по какому-то недоразумению это не было выполнено. Проходя медленно мимо друг друга контр-галсами, враждебные авангарды обменивались жарким артиллерийским огнем, от которого британские корабли, вследствие недостаточной взаимной поддержки, пострадали более, чем французские, особенно плохо пришлось двум из них. Но так как французы все-таки позволили британцам отрезать «Ка-Ира» и «Цензур», то последние были принуждены к сдаче после доблестного сопротивления, в котором потеряли четыреста человек и некоторые мачты. Так как оба флота продолжали идти затем противоположными курсами, то скоро разошлись и скрылись из виду друг друга.

Вследствие переменчивости ветра, а также плохих мореходных качеств британских трехдечных кораблей это сражение малопоучительно в тактическом отношении, тем более что оба адмирала, как весьма посредственные флотоводцы, не имели данных для преодоления встретившихся им затруднений. Большое число аварий во флоте Мартэна и отделение от него в такой момент сильнейшего корабля «Санскюлотез» свидетельствуют о плохих свойствах французских командиров и оправдывают высказывавшееся мнение, что Годам обязан своим успехом скорее инициативе превосходных офицеров, бывших под его командой, чем собственным способностям. Нельсон писал: «Я явился на корабль адмирала Годама, как только наш авангард ослабил огонь и «Ка-Ира» и «Цензур» спустили флаги, чтобы посоветовать ему оставить наши два поврежденных корабля, оба приза и четыре фрегата и преследовать неприятеля. Но он, смотря на дело значительно хладнокровнее, чем я, сказал: «Мы должны быть удовлетворены, мы сделали очень хорошее дело». Адмирал Гудал поддерживал меня, я убедил его написать Годаму, но это не привело ни к чему. Этому дню суждено было быть таким, какой никогда еще не был занесен в летописи Англии». «Адмирал Годам, – говорит Шевалье, – выказал большую осмотрительность. Он, вероятно, не понял импровизированных флотов республики. Для того чтобы сражаться, необходимы корабли в исправном состоянии, способные матросы, искусные артиллерийские комендоры и офицеры, привычные к порядку, военным диспозициям и эскадренным маневрам. Ничего этого мы не имели». «Неприятель, – писал Нельсон о том же самом флоте несколько месяцев спустя, – не имеет ни матросов ни офицеров». Непосредственным следствием описанного поражения французов было то, что они отказались от предположенной экспедиции против Корсики.

После сражения шторм заставил британцев укрыться в Специю и был причиною крушения 74-пушечного корабля их «Илластриес», который вследствие полученных им в бою повреждений не мог более удержаться далеко от берега. Этот случай, вместе с захватом французами «Бервика», уравновесил потери противников. Французская эскадра стала на якорь в Гиерской бухте, где к ней присоединился «Санскюлотез», и 24 марта возвратилась в Тулон. Прибытие туда из Бреста адмирала Ренодена 4 апреля подняло численность ее до девятнадцати или двадцати линейных кораблей, против которых противник мог выставить теперь только тринадцать своих и два неаполитанских. Но хотя британцы испытывали весьма большой недостаток материалов для вооружения и починок[21] своих судов в должной степени, превосходство организации, дисциплины и надлежащей профессиональной подготовки офицеров давали им достаточное основание не испытывать особенной тревоги. В мае в Тулоне возгорелся мятеж якобинцев. Правительство приказало Мартэну воспользоваться присоединением к нему Ренодена, давшим ему перевес в силе над неприятелем, и опять выйти в море для встречи с последним, пока еще не поздно. Чернь подняла крик, утверждая, что как только флот выйдет из порта, так противники революции вернутся в город и перережут патриотов. Матросы, за исключением принадлежавших к брестской эскадре, оставили свои суда под предлогом освобождения своей страны от опасности и приняли участие во всех уличных демонстрациях. Ими была отправлена сухопутная экспедиция против Марселя. Но центральное правительство сделалось сильнее, или скорее анархия сделалась более слабой, и после жалкой схватки с войсками тулонцы отступили в свой город и усмирились. Большое число матросов, однако, дезертировало со службы, и необходимость замещения их задержала отправление флота, который окончательно вышел в море 7 июня в составе семнадцати линейных кораблей. Благоприятное время было, однако, уже упущено, так как британцы получили, наконец, значительное подкрепление.

После некоторых починок в Специи, Годам отвел свой флот в Сен-Фиоренцо, прибыв туда 30 марта. 17 апреля он отплыл опять на Менорку, где надеялся найти подкрепления и столь необходимый для флота караван. Но вследствие упорных западных ветров он скорее отдалился от места назначения, чем приблизился к нему. Лавируя до 27-го, он неожиданно и в высшей степени удачно встретился с отрядом продовольственных судов, шедших из Гибралтара. С ними адмирал сейчас же взял курс на Ливорно, куда и пришел на следующий день. Если бы французы в своих собственных портах окончили все необходимые исправления на кораблях так же скоро, как сделали это британцы в чужеземном порту, и вышли в море, как только Реноден соединился с Мартэном, то они перехватили бы караван, имевший весьма серьезное для противника значение, если бы даже и не принудили последнего к бою. Корреспонденция Нельсона, тогда все еще только командира корабля, свидетельствует постоянно, его своеобразным живым слогом, о критическом состоянии кампании в тот момент.

8 мая Годам отплыл опять на Менорку и продолжал крейсировать близ острова до 14 июня, когда к нему присоединился контр-адмирал Роберт Манн, шедший из Англии во главе эскадры из девяти[22] линейных кораблей. Это сразу дало британцам численный и качественный перевес над противником. В ожидании каравана Годам оставался на этой станции до его прибытия 22-го числа, когда вместе с ним и всем флотом отплыл в Сен-Фиоренцо, став в этой бухте на якорь 29 июня. 4 июля адмирал послал Нельсона на его корабле в сопровождении нескольких мелких судов к Генуэзскому берегу для содействия сухопутным операциям австрийцев против французов. Этот отряд встретился с флотом Мартэна и был вынужден возвратиться в Сен-Фиоренцо, преследуемый противником, по словам Нельсона, по пятам, пока не показался стоявший на якоре британский флот. Последний снялся с якоря как только мог скоро, но догнал французов лишь у Гиерских островов, где и произошла незначительная схватка, окончившаяся пленением французского 74-пушечного корабля «Алькайд», который сейчас после сдачи загорелся и взлетел на воздух. Это маленькое дело было последним, в котором адмирал Годам непосредственно участвовал. Худ был окончательно отрешен от должности начальника Средиземноморского флота, прежде чем успел отплыть из Англии для возвращения на свой пост, а Годам, утомленный бременем, нести которое чувствовал себя не в силах и показал неспособным, просил и о своей смене и спустил флаг 1 ноября 1795 года. До времени упомянутой сейчас морской схватки близ Гиерских островов оперировавшие в Италии армии обеих сторон сделали не много. Французы, значительно уступавшие в силах союзникам и терпевшие большие лишения, вынуждены были расположиться в длинной оборонительной линии, передовым пунктом которой на морском берегу был Вадо. Австрийцы навязали сардинцам свой план кампании, который состоял в том, чтобы ударить на правое крыло французов у Вадо и затем оттеснить их вдоль Корниша,[23] при одновременной атаке сардинцами левого крыла через горные Апеннинские проходы. Британский флот должен был содействовать этой операции с моря, – расчет на это сильно содействовал выбору австрийцами изложенного плана. С занятием Вадо и Ривьеры к востоку от них прибрежная торговля между итальянскими портами и южной Францией была бы остановлена. Это имело бы весьма серьезные последствия для республики, так как в южных департаментах был запасен хлеб только на три месяца, в расчете на то, что остальная часть будет доставлена из Берберии и Италии через Тоскану. В случае же занятия бухты Вадо британским флотом, продовольствие для населения Прованса, Тулонского флота и Итальянской армии французов должно было бы подвозиться с севера Франции по очень дурным дорогам. Кроме того, надо заметить еще, что бухта Вадо была лучшим якорным местом между Ниццей и Генуей. Австрийский генерал Девинс начал движение 13 июня, пройдя через генуэзскую территорию, вопреки протесту нейтрального правительства. Французы сопротивлялись упорно, но неравенство сил было слишком велико, и к концу июня они отступили на линию от Боргетто (на берегу моря) к Ормее, покинув Вадо и промежуточные береговые города. Девинс обратился теперь к Годаму за поддержкой с моря, и, как мы выше видели, британский адмирал отрядил для этой цели Нельсона. Но встреча последнего с французским флотом отсрочила прибытие его к Ривьере на несколько дней, что и послужило Девинсу предлогом приостановить движение. Свободное время он употребил на укрепление своей позиции и на улучшение дорог у себя в тылу.

17 июля Нельсон прибыл в Геную, взял на фрегат британского посланника в этой республике и вышел затем в Вадо, где и стал на якорь 21-го числа. Здесь он немедленно вступил в переговоры с Девинсом, который высказал, что, по его мнению, австрийцы не могут идти дальше, пока французы не будут вынуждены отступать за недостатком продовольствия, подвоз к ним которого может быть отрезан только надлежащими действиями флота. Нельсон объяснил посланнику, что так как продовольственные припасы перевозятся на нейтральных судах, то нельзя помешать доставке их французам. Он имеет строгие инструкции от Адмиралтейства не прибегать ни к каким нелегальным мерам по отношению к упомянутым судам, и в случае ареста какого-нибудь из них сообщать о нем подробные сведения в Англию и ожидать оттуда распоряжений о том, что делать дальше. Так как грузы, захват которых интересует австрийцев, подвержены порче, то задержка их на корабле была бы мерой незаконной. Подобная непоследовательность центрального правительства, весьма рельефно характеризующая его действия в военном отношении, приводила в крайнее негодование Нельсона, который по своему темпераменту был всегда склонен «рубить узлы», мешавшие достижению намеченной цели. Но так как он был ответственен (под угрозой денежного штрафа) и не был человеком богатым, то не мог пренебречь данными ему инструкциями на свой страх и риск. Британские посланники в Генуе и Сардинии уговаривали его исполнить желания Девинса, и тогда Нельсон отдал приказание своим фрегатам захватывать всякое судно, к какой бы нации оно ни принадлежало, если только оно шло во Францию или в порты, расположенные по берегу, вдоль которого развернулась линия французских войск. В то же самое время австрийский военачальник выслал в море мелкие крейсера и – как положительно утверждает Жомини – облагал денежной пеней все прибрежные суда, какие они захватывали, заставляя их платить за пропуск и конфискуя их грузы. Однако и усиленная бдительность не могла совсем остановить торговлю, какая велась при посредстве самых мелких судов, пользовавшихся короткой ночью для своих рейсов вдоль самого берега. Распоряжения Нельсона – хотя они и повели к некоторым серьезным результатам в виде захвата больших судов, шедших из Тосканы и Алжира, – не могли помешать доставке неприятелю провианта на генуэзских каботажных судах. Трудность дела усиливалась еще тем фактом, что многие порты в тылу французских позиций принадлежали Генуе, и через них было организовано снабжение жителей ее жизненными припасами. Оставаться глухим к крикам генуэзцев о тягости лишений и помешать выгрузке на их берега упомянутых припасов, хотя бы они на самом деле предназначались для французов, было невозможно.

Эти соображения должны были бы заставить Девинса смотреть на действия флота, кооперативные с его армией, как на усилия летучего отряда, способного затруднить для неприятеля пользование путями сообщения, но не уничтожить их. Они также должны были побудить его действовать, полагаясь лишь на свои силы, самостоятельно, энергично и не теряя времени, пока французская армия была численно слабее его и пока позиции ее еще не были укреплены слишком сильно. Вместо этого он пользовался сардинцами и британцами не как союзниками, а как сторонами, на которые можно было свалить свою вину за бездействие, как будто было необходимо, чтобы они предприняли что-нибудь для обеспечения ему возможности перейти в наступление. Так прошла зима, в течение которой французы деятельно укрепляли свои позиции и, когда был заключен мир с Испанией, перебросили свою Пиренейскую армию на помощь действовавшей в Италии. Нельсон был поглощен проектами посадки на суда корпуса австрийцев, который, по его мнению, должен был захватить и занять береговую позицию в тылу французов. Девинс только смеялся над этим планом, о котором Жомини говорит лишь со сдержанным одобрением и который при достаточно серьезных силах потребовало бы разделения австрийской армии. Нельсон, правда, гарантировал австрийцам отступление на свои суда в случае необходимости, но Девинс, естественно, предпочел менее рискованный образ действий. Британский командир, относившийся сначала с большим уважением к способностям австрийского военачальника, писал 17 сентября, что с некоторых пор ему кажется, будто «генерал решился не идти дальше своей теперешней позиции и думает свалить неудачу своего предприятия против Ниццы на неоказание ему содействия со стороны британского флота и сардинской армии». Какова бы ни была цель Девинса, но он действительно не двигался с места и спокойно ожидал атаки со стороны французов. В начале ноября болезнь заставила его сложить с себя командование армией. 23-го числа того же месяца неприятель, под командованием генерала Шере, энергично напал на центр союзной позиции, где сардинцы соприкасались с австрийцами. Этот пункт был всегда слаб и после короткой схватки сдался. Первоначальное намерение Шере состояло в том, чтобы после прорыва через центр ударить по сардинцам, как сделал год спустя Бонапарт. Однако выпадение чрезвычайно глубокого снега заставило его решиться на обходное движение вправо, попытаться оттеснить австрийцев к берегу и, если возможно, преградить им путь отступления к востоку. Эта попытка не вполне удалась, но все-таки чрезвычайная опасность, угрожавшая союзникам, заставила их покинуть всю линию укреплений и поспешно отступить с потерей семи тысяч человек убитыми, ранеными и пленными, а также и своих складов в Лоано, Вадо и Савоне. Это дело, бывшее блестящей и решительной победой, известно под именем битвы при Лоано. Около 1 декабря австрийцы перешли назад через Апеннины и опять заняли те позиции, с которых выступили в предшествовавшем июне.

Рассмотрение плана сухопутной кампании и его исполнения едва ли входит в задачу нашего труда. Движение коалиционных армий, войска и операционные линии которых разделены горными цепями, даже такой высоты, как Апеннины, происходит в условиях не обещающих взаимную поддержку и вероятный успех. К этому неблагоприятному обстоятельству следует прибавить еще невыгоду длинного и узкого пути, по которому должны были следовать все австрийские обозы и который после дальнейшего движения войск сделался бы еще более трудным и длинным. С другой стороны, австрийцы очень рассчитывали на помощь со стороны британского флота, в интересах которого и была предпринята оккупация береговой линии.[24] Ради последней они удерживали за собой бухту Вадо – лучшее якорное место между Ниццей и Генуей, и их присутствие здесь сдерживало Генуэзскую республику, действия которой в значительной мере определялись сравнительными силами воюющих сторон. Спрашивается теперь, сделал ли британский флот при таких обстоятельствах все, что мог сделать для обеспечения успеха общего дела?

Ответ едва ли может быть утвердительным. Нельсон, правда, действовал с энергией, которая никогда не покидала его. Его корреспонденция свидетельствуют о том, что он не считал, что данные в его распоряжение силы соответствовали возложенной на них задаче. Но не мог ли он в таком случае увеличить их? Британский флот имел незначительный численный перевес над французским флотом в Тулоне и значительно превосходил его по качеству своих офицеров и матросов. Он, несомненно, был отягощен многочисленными задачами, такими сложными интересами, уменье разграничить которые служит веским свидетельством способностей военачальника. Наблюдение за Тулонским флотом французов, содействие операциям австрийцев, защита торговли, защита Корсики, политические соображения, требования влияния на мелкие итальянские государства – все эти заботы были возложены на британского адмирала. Из них самой серьезной была первая. Но все другие интересы Британии и ее союзников были бы лучше удовлетворены надлежащим содействием операциям австрийцев – победой на поле действий, – чем рассеянием сил для прочих целей. Решительный успех коалиции определил бы политику каждого из западных средиземноморских государств и закрыл бы все порты их для французских крейсеров.

Коротко говоря, здесь дело явно требовало наступательного образа действий, а не сохранения оборонительного положения в течение всей кампании. Нельсон высказывает мнение, что флот мог бы прервать сообщения французов только в том случае, если бы он заходил в порты и уничтожал там мелкие суда прибрежного плавания. Последние скрывались от преследования во время перехода вдоль берега от одного якорного места до другого. Только захватом в их гнездах можно было отрезать им крылья. «Несколько дней назад, – пишет он, – я тщательно обследовал берег между Монако и Боргетто. Хотя мне удалось захватить только одно судно, нагруженное пшеницей, но зато я загнал все другие в бухту Аляссио, где они укрылись под защитой таких сильных батарей, что на попытку уничтожить их можно было бы отважиться, лишь имея в своем распоряжении не менее трех линейных кораблей. Число всех судов в этих местах доходит до сотни, причем большая часть нагружена хлебом и другими припасами для Франции». В этих строках указывается стратегическое направление, какое следовало бы дать британскому флоту после организации наблюдения за Тулоном. Нельсон писал пять лет спустя лорду Кейту: «Вы поймете меня, когда я скажу что британский флот мог бы предотвратить вторжение в Италию. Если бы наш друг Годам держал свой флот у того берега, то – я утверждаю это, и вы согласитесь со мною – никакая армия из Франции не могла бы снабжаться тогда ни боевыми припасами ни продовольствием. Даже подкрепления не могли бы подходить к ней тогда». Раз флот был не на высоте своей задачи, то осуждалась на неудачный исход и вся союзная кампания, план которой не отвечал здравым военным требованиям. Но адмирал Годам, как сказал Нельсон, «не понимал предприятия, совершенно удовлетворенный, что месяц за месяцем проходил без потерь с нашей стороны». В распоряжении Нельсона не было ни одного линейного корабля, кроме «Агамемнона», которым командовал он сам, и ко времени решительной битвы при Лоано от него была отозвана за исключением двух судов, вся его малая эскадра. В результате французские канонерки безнаказанно беспокоили левый фланг австрийцев. Сам он в этот критический момент должен был оставаться по требованию имперского посланника с «Агамемноном» в Генуе, для того, чтобы помешать экипажу стоявшего тогда в порте французского фрегата захватить, при ожидавшейся поддержке со стороны французских партизан, Вольтри. Вольтри был важным пунктом на линии отступления австрийцев, где горсть решительных людей могла бы задержать их до прибытия преследовавшей армии. Ему одному было приписано поэтому спасение нескольких тысяч имперских солдат, среди которых находился и сам главнокомандующий. До вышеупомянутой битвы Генуэзская республика почти открыто допускала на своей территории французские интриги и вооруженные предприятия такого характера, как, например, проектировавшийся захват Вольтри. Она не осмеливалась бы поступать так, если бы у берегов ее находился сильный британский флот, действовавший под командой такого начальника, как Нельсон, потому что тогда все шансы на окончательный успех были бы на стороне союзников. Короче говоря, эта кампания британского флота прибавляет еще один урок к многочисленным урокам истории о значении присутствия достаточной силы в решительном пункте и возможности действовать наступательно. Можно прибавить еще, что Годам мог бы отделить большее число кораблей в отряде Нельсона, если бы не упустил два раза случая разбить Тулонский флот.

В то время как Нельсон помогал австрийцам, поскольку позволяли бывшие в его распоряжении силы, британский флот обыкновенно крейсировал близ Тулона, возвращаясь время от времени в Сен-Фиоренцо или Ливорно для ремонта и пополнения припасов. Во второй половине 1795 года Директория, как припомнят читатели, решила отказаться от того, чтобы ее флоты состязались с флотами противников, и перейти к крейсерской войне, направленной против наиболее уязвимых колоний неприятеля, а также и против его морской торговли. Было приказано снарядить в Тулоне две эскадры – в общей сложности из семи линейных кораблей и восьми судов меньших размеров, – что, за недостатком матросов, было исполнено лишь с трудом. После июльского сражения близ Иерских островов почти все матросы эскадры Мартэна дезертировали, недовольные скудной пищей, плохой одеждой и постоянными бедствиями, которые были их уделом. Наконец, однако, собралось достаточно людей для комплектования судов, и 14 сентября шесть линейных кораблей и три фрегата вышли в море под командой капитана Ришери. Не ясно из дошедших до нас сведений, был ли в это время британский флот в море или в Сен-Фиоренцо, но во всяком случае он заходил в этот порт, и Годам узнал о выходе французов из Тулона не ранее как 22 сентября. Однако только 5 октября этот медлительный военачальник послал в погоню за ними адмирала Манна во главе эскадры из шести линейных кораблей, но та не могла уже догнать далеко ушедшего к тому времени противника. Французы прошли через Гибралтарский пролив в начале октября, направившись к британским владениям в Северной Америке. 7-го числа того же месяца на расстоянии пятидесяти миль к западу от Гибралтара, они встретились с британским караваном из тридцати одного коммерческого судна, шедшим из Леванта под конвоем трех 74-пушечных кораблей. Ришери удалось взять один из них и все коммерческие суда, за исключением одного. Эту драгоценную добычу он решился отвести в Кадис, где и стал на якорь 13-го числа. Здесь он вскоре был застигнут Манном, который и помешал ему выйти оттуда для исполнения его первоначальной миссии. Около того же времени несколько французских фрегатов захватили в атлантическом океане восемнадцать судов из ямайского каравана. Другой отряд, из одного линейного корабля и шести судов меньших размеров, крейсировал у Леванта, захватив множество призов, он беспрепятственно возвратился в Тулон. Командир его, капитан Гангом, хотя и не совершивший никаких серьезных подвигов, известен тем, что в течение своей морской карьеры чрезвычайно удачно ускользал от неприятеля. Это он командовал флотилией, на которой Бонапарт прокрался незамеченным мимо всех британских крейсеров при возвращении из Египта во Францию в 1799 году.

Описанные результаты, совпавшие так близко с решением французского правительства вести крейсерскую войну, утвердили его в убеждении о целесообразности последней, к которой французы всегда были очень склонны. Оно надеялось при посредстве ее, говоря словами Конвента, «довести Англию до позорного банкротства». В действительности же оно достигло лишь деморализации своего военного флота, утраты обладания морем и расстройства своей собственной внешней торговли. В конце концов это привело к континентальной системе Наполеона и падению империи.

Битва при Лоано, решившая кампанию 1795 года, еще более замечательна, как совпавшая по времени с появлением на театре военных действий двух самых замечательных личностей в войне Французской революции. Через неделю после упомянутой битвы адмирал сэр Джон Джервис, более известный под его позднейшим титулом графа Сент-Винсента, прибыл в Сен-Фиоренцо как заместитель Худа в Средиземном море. Зимой Наполеон Бонапарт был избран Директорией для смены Шере в командовании Итальянской армией Франции.

Карьера и характер юного республиканского генерала слишком хорошо известны и слишком часто описывались, чтобы на них уместно было останавливаться в настоящем труде, тем более что они стоят в стороне от непосредственной темы автора. Личность же престарелого адмирала, железные руки которого создали британский флот и обратили последний в превосходное орудие, с которым Нельсон стяжал свои триумфы, напротив, знакома немногим за исключением изучающих военно-морскую историю. Сэр Джон Джервис родился в 1734 году, и до того времени, когда, уже на шестьдесят втором году жизни, принял командование Средиземноморским флотом, не имел случая отличиться в глазах людей, чуждых той корпорации, к которой принадлежал. Но для членов этой корпорации он уже давно был замечательным человеком. Принадлежа к семейству бедному, хотя и хорошей фамилии, он под давлением нужды с ранней юности приучил себя к той суровой дисциплине и тому неуклонному подчинению долгу, каких впоследствии так строго требовал от других. Строгий и непреклонный в своих официальных отношениях, устойчивый как скала в преследовании раз принятого решения, неумолимый почти до безжалостности в наказаниях за неповиновение служебным требованиям, столь распространенное тогда в британском флоте, он в то же время имел врожденный лоск человека хорошего общества, и его обращение с людьми было вежливо, а когда обстоятельства требовали, даже изысканно. Много путешествуя, не только морем, но также и сушей, читая много и серьезно в ту эпоху, когда подобные привычки между моряками встречались реже, чем теперь, он был сведущ во многих вопросах и не относящихся прямо к его профессии. В последней же он был великим мастером. Его корабль был образцовым в британском флоте во время Американской войны за независимость, и его репутация привлекала на службу под его начальством молодых людей из лучших фамилий Англии, когда им удавалось добиться этого. Между тем никто не поддавался его ходатайствам менее, чем лица высокого положения в тот век, когда непотизм был так распространен. Чтобы снискать его покровительство, надо было иметь прежде всего личные заслуги; уже затем он обращал внимание на родственные отношения, и то лишь в том смысле, что, например, из двух одинаково достойных кандидатов отдавал предпочтение тому, в семье которого отец или брат положили свою жизнь в морской службе – но при этом следует сказать, что достойнейший уже самым отсутствием связей получал право на его заступничество.

Однако при всех таких высоких качествах и даже будучи способен к нежной привязанности, которая могла заставить его долго и глубоко оплакивать потерю испытанного друга, Джервис управлял подчиненными скорее страхом, чем любовью. Невозможно осуждать меры, крайняя суровость которых оправдывалась, если не настоятельно требовалась, опасным взрывом мятежей 1797 года. Невозможно удержаться от восхищения, не без примеси почтительного страха, перед величественной фигурой начальника, который оставался непоколебимым в своих требованиях, несмотря на едва сдерживавшееся недовольство вокруг себя, угрозу восстания снизу в виду неприятельского берега, и который – зная, что во всех других эскадрах команда отняла корабли от своих офицеров – решил, что в его Средиземноморской эскадре этого не должно быть. Но, впрочем, восхищение несколько умеряется сознанием, что для этого не знавшего сострадания человека такое положение не было вполне неприятно: подавляя сопротивление, он чувствовал себя в своей стихии. Один командир, который с большим личным мужеством усмирил бунт на своем корабле, вырвав собственными руками зачинщиков из рук их последователей, ходатайствовал в пользу одного из осужденных на основании того, что он прежде заслужил хорошую репутацию. Джервис возразил: «Я рад этому, до сих пор мы вешали негодяев, теперь же матросы узнают, что никакая хорошая репутация де искупит преступности мятежника». В делах меньшей важности он также был склонен преувеличивать требования так же, как и наказание за уклонение от них. «Там, где я взял бы перочинный ножик, – сказал Нельсон, – лорд Сент-Винсент берет кинжал».

Трудно ожидать, чтобы человек таких свойств, хотя и обладавший решимостью и высокими профессиональными талантами, был наделен огнем гения. Лорду Сент-Винсенту, хотя он и не был чужд великодушия, недоставало тех симпатичных качеств Нельсона, которые возбуждали такую любовь к нему со стороны его подчиненных и делали его таким выдающимся начальником. Свободный от порывистого темперамента и от слабостей своего великого преемника, на карьере которого эти недостатки оставили свои следы, Джервис был чужд и того вдохновения, которое в трудные моменты высоко поднимало Нельсона над средним уровнем человечества и клали на его действия печать гения. Но после Нельсона Джервис, хотя и человек другого порядка, все-таки стоит первым среди британских военачальников. Вместо вдохновения он обладал холодной, здравой и глубокой профессиональной логикой, вместо пыла – упорной, настойчивой решимостью добиться успеха. Эти качества, в соединении с отсутствием страха ответственности, обнаруженным также и Нельсоном, завоевали ему место в первых рядах начальников, как на суше, так и на море. В одном генеральном сражении, которое судьба ниспослала ему – в Сент-Винсентской битве – он полностью обнаружил в высокой степени упомянутые стороны своего характера. Если мы примем в расчет огромное превосходство сил противника, обдуманно атакованных тогда британцами, тактику адмирала на поле битвы и его верную оценку критического положения, в котором находилась тогда Великобритания, то придем к заключению, что образ действий сэра Джона Джервиса в этом случае должен сделать Сент-Винсентскую битву знаменитейшим из самых блестящих морских сражений всех веков.

С этими мощными элементами своей натуры Джервис соединял еще способность глубокого, заботливого внимания к деталям дисциплины, порядка и экономии, без которого одна только строгость сделалась бы бесцельной и привела бы лишь к плохим результатам. Он был счастлив тем, что нашел среди командиров судов Средиземноморской эскадры такое необыкновенно большое число людей, обладавших полным знанием морского дела, энергией и способностями, во всем цвете еще молодого возраста, и ожидавших только искусной руки для надлежащего сочетания и направления их качеств. С таким главой и с такими подчиненными британский Средиземноморский флот скоро сделался образцом материальной и моральной силы, до высоты которого едва ли поднимался какой-либо другой флот в парусную эпоху мореплавания. Таким считал его и Нельсон. Сам старый адмирал оплакивал его память несколько лет спустя, когда командовал флотом Канала, и сетовал на «старых баб в маске молодых людей», как характеризовал он своих новых подчиненных на вверенной ему тогда эскадре. Как администратор в звании первого лорда, Джервис доходил в своей экономии до скупости, и его знакомство с мошенничествами, процветавшими в портах в ту эпоху, заставило его предпринять против них настоящий крестовый поход. Этот демарш был и вполне понятен и необходим, но весьма несвоевремен. Поход этот поэтому оставил пятно неудачи на административной деятельности знаменитого адмирала, которая, однако, была следствием не его неспособности как исполнителя, а непонимания политических веяний того времени. Поглощенный реформой и желая вследствие этого спокойного течения дел, он видел только мир, тогда как темные тучи войны уже сгущались на горизонте. Поэтому британский флот, сильно пострадавший от первой войны, не был готов к той, которая последовала за ней в 1803 году.

Прибытие Джервиса в Средиземное море было слишком поздним для того, чтобы предотвратить угрожавшее зло. Для Великобритании было особенным несчастьем, что «междуцарствие» между двумя такими способными начальниками, как Худ и Джервис, совпало с решимостью французского правительства померяться силами с ее Средиземноморским флотом и что случаи разбить противника были упущены таким медлительным и осторожным адмиралом, каким был Годам. Нельсон писал: «Спросить, как нужен был нам лорд Худ 13 июля, было то же самое, что спросить, хотите ли вы уничтожить весь французский флот, или же не хотите никакого сражения»? Принимая это мнение «в освещении» последующих подвигов Нельсона, позволительно думать, что если бы и не удалось уничтожить весь флот французов, то можно было бы захватить так много кораблей его, чтобы предотвратить выход в море эскадры Ришери и вызванное им отделение эскадры адмирала Манна. Пленение при этом французских матросов сильно затруднило бы операции флотилии, которая доставляла из Тулона Итальянской армии Франции боевые припасы, артиллерию и продовольствие. Легкие пушки на горных лафетах могли перевозиться по Корнишу, но при открытии операций Бонапарта все тяжелые пушки и артиллерийское снаряжение всякого рода приходилось перевозить морем из Ниццы в Савону. Необходимость снаряжения этой флотилии вызвала разоружение флота – обстоятельство, имевшее меньшее значение потому, что тогда французы уже приняли решение вести крейсерскую войну. Таким образом французская морская сила, через упомянутую флотилию, приняла весьма заметное участие в обеспечении сообщений Бонапарта. Как уже было указано, парусные корабли не могли совсем остановить плавания мелких судов вдоль опасных для навигации берегов, на которых еще были поставлены батареи для прикрытия этих судов.

После битвы при Лоано Нельсон, который был освобожден на время от оккупации Генуэзского залива, ушел в Ливорно для ремонта своего корабля, бывшего тогда в кампании уже десять лет. Только 19 января 1796 года он присоединился к Джервису, который, по прибытии в Средиземное море, большую часть времени оставался в Сен-Фиоренцо, работая над организацией своего флота. Новый адмирал оказал ему такое же доверие, как и его предшественники, и сейчас же послал его на прежнюю его станцию с летучим отрядом, чтобы помешать высадке хотя бы и самого малочисленного десанта в Италию. Преобладающей идеей, можно сказать, почти мечтою Нельсона была высадка с кораблей отряда в тылу неприятеля. Как мы видели, он старался склонить на такую попытку Девинса, обещая ему поддержку со стороны своей эскадры. Дошедшие до него известия о том, что во французских портах снаряжаются плоскодонные боты и канонерки, указывали, по его мнению, более всего на то, что это делается для перевозки войск в Тоскану, в тыл австрийцев, в то время, как главная французская армия оперировала перед их фронтом. Подобно Бонапарту, Нельсон знал, какие ресурсы представляют для нуждающегося неприятеля долины Пьемонта, Ломбардии и Тосканы. Он называл их золотым рудником, но он не знал, как слабы были французские моряки в своем деле. Нельсон не понимал, как невероятно было, чтобы Бонапарт решился на такую попытку, которая лишила бы его войска взаимной поддержки и поставила бы их вне его личного контроля. Конечно, никаких указаний на подобное намерение Бонапарта нельзя найти в его корреспонденции или в данных ему Директориею инструкциях. Напротив, он сильно возражал против излюбленного проекта Комитета общественной безопасности в начале 1795 года о высадке экспедиции в папское государство, если только не будет обеспечено обладание морем.

Если бы австрийцы опять подошли к морю и заняли Вадо, то Джервис, без сомнения, поддержал бы их и причинил бы французам весьма значительные затруднения. Нельсон высказал несомненную уверенность в этом отношении. Бонапарт, однако, не дал ему такого случая. Оставив Париж 14 марта 1796 года, молодой генерал достиг Ниццы 27-го числа того же месяца. 5 апреля он перенес свою главную квартиру в Албенгу, а 9-го – в Савону. 10-го числа генерал Болье, новый начальник австрийцев, начал двигать левое крыло своей армии Ла-Рошетским проходом, а правое – Монтенотским. Соединение их должно было состояться в Савоне. Быстрый, как молния, ударил Бонапарт на противника там, где левое крыло австрийцев соприкасалось с правым – сардинцев. Удары на центр союзников следовали один за другим, и после шестидневного боя их армии были окончательно разделены. Гоня перед собой сардинцев в неослабном преследовании, Бонапарт 28-го числа согласился на перемирие, по которому три из главных крепостей Пьемонта перешли в его владение, и в Париж были посланы уполномоченные для переговоров о мире. Последний был заключен и подписан 15 мая. Сардиния вышла из коалиции, сдала графство Савойское и Ниццу и подчинилась другим условиям, благоприятным для Франции, – главным образом по отношению к пограничным линиям, проведенным через хребты гор, где господствовавшие над местностью позиции были переданы республике. Таким образом ворота Италии были взяты и Австрия, лишившаяся союзников на суше и отрезанная от моря, оказалась одна лицом к лицу с Бонапартом.

Французы стояли теперь в Пьемонте перед Ломбардией. Болье, ожидая наступления на Милан по северному берегу По, отступил, перейдя через эту реку с целью загородить противнику переправу через нее. На случай, если бы последняя все-таки удалась французам, он предполагал защищать Милан отступлением сначала на Сезию, а потом на Тичино – притоки По. Но не таков был Бонапарт, чтобы атаковать противника с фронта и заставить его отступать по естественному пути отступления, ведущему к его базе. Тщательно взвесив военные и политические условия полуострова, он остановился на долине реки Адидже, которой, по его мнению, можно было овладеть при всяких обстоятельствах. Адидже вытекает из Тирольских гор к югу, вдоль восточного берега озера Гарда, затем поворачивает к востоку и впадает в Адриатическое море между По и Венецией. Овладев ею, французская армия прикрывала бы всю долину По, держала бы в своих руках ресурсы как ее, так и мелких государств, расположенных к югу от этой реки, стала бы между Австрией и южной Италией и изолировала бы Мантую – сильную крепость противника. Обманув, поэтому, Болье ложными систематическими фронтальными атаками, каких тот и ожидал от него, Бонапарт тайно двинул свои главные силы вдоль южного берега По. 7 мая авангард достиг Пьяченцы и немедленно переправился через реку на лодках. 9-го был уже построен мост, хотя река достигает здесь 1500 футов ширины при очень быстром течении. Таким образом намеченные генералом Болье позиции на Сезии и Тичино были обойдены, и австрийцы по необходимости отступили на Адду. 10 мая, как раз через месяц после того, как Болье начал свои наступательные движения, Лодийский мост через Адду был взят, и австрийцы опять отступили к Минчио, истоку озера Гарда, оставив Милан без прикрытия. 15-го числа Бонапарт вошел в Милан с триумфом. Здесь он дал войскам отдых в течение десяти дней и, выйдя оттуда, должен был опять возвратиться, для того чтобы наказать возмутившееся население. 30 мая французы перешли Минчо, так как австрийцы отступили на север к Тиролю, вдоль восточного берега Гардского озера.

Это отступление предоставило Мантую самой себе. 3 июня главная квартира Бонапарта была в Вероне – сильно укрепленном пункте, который, защищая Адидже, обеспечивал для Бонапарта обладание обоими берегами реки и который имел еще другое стратегическое значение, вследствие топографического своего положения. Многочисленные горные отроги, идущие от Тирольских гор к югу вдоль Гардского озера, спускаются и переходят в равнину у Вероны, которая расположена у подножия образуемых ими долин. По сторонам этого пука отрогов лежат долины Адиджская и Брентская, со стороны которых можно было ожидать атаки австрийцев. Верона, таким образом, была центральным пунктом по отношению к каким бы то ни было наступательным движениям противника и сделалась поэтому также опорной точкой стратегии Бонапарта. 4 июня войска его обложили Мантую. Достигнув теперь первой цели своих операций, Бонапарт временно перешел от наступательных операций к оборонительным, остановил движение вперед своих сил и занялся обеспечением за собой течения Адиджи и скорейшего успеха осады Манту и.

Теперь оставалось только реализовать политические выгоды, приобретенные его удивительными успехами. Герцог Пармский присоединился к конвенции 9 мая, а 17-го последовал его примеру герцог Моденскии. 5 июня неаполитанское правительство, пробужденное от своей мечты о безопасности королевства, подписало перемирие, отозвав свои войска из коалиционной армии, а корабли – из британского флота – опрометчивая измена общему делу, столь же плохо обдуманная, сколько и трусливая. Как раз в это время французский военачальник писал: «Я вижу только одно средство не быть разбитым осенью – это устроить дела так, чтобы нам не пришлось двигаться в южную Италию. Так как папа еще держался, то Бонапарт, воспользовавшись временем, которое необходимо было австрийцам для приготовления к новому походу, двинул в папские государства корпус Ожеро, сопровождая его лично. 19-го он достиг Болоньи, а 24-го папа подписал перемирие. Вместе с этим было признано безопасным и своевременным послать в Тоскану дивизию из корпуса, занимавшего Пьемонт. Эта дивизия вошла в Ливорно 28 июня, и вопреки нейтралитету Тосканы заняла порт. Этим она уничтожила сосредоточенные здесь громадные торговые и морские британские интересы и приобрела для французов надежную базу для предположенных Бонапартом операций против Корсики.

Неудача попытки австрийцев подвинуться к берегу Средиземного моря и последовавшее затем их отступление очевидно положили конец прямым кооперациям между ними и британским флотом. Джервис был вынужден поэтому ограничиться наблюдением за тулонскими кораблями. Эта его операция отличалась таким же характером и такой же системой, какие впоследствии он сообщил блокаде Бреста и вообще всех неприятельских портов. В течение более шести месяцев (от начала апреля до середины октября) крейсировал он с пятнадцатью линейными кораблями близ порта. Самые большие корабли держались при этом дальше от берега, но все-таки достаточно близко для того, чтобы поддерживать летучий отряд из трех 74-пушечных кораблей, который держался как раз на границе дальности огня батарей, около двух миль от входа. Благодаря неустанной бдительности и предусмотрительности, корабли его, неся эту трудную службу, снабжались провизией, водой и даже ремонтировались на месте, не входя в порт. Нельсон, как и в предшествовавшем году, был деятельно занят в Генуэзском заливе, затрудняя противнику прибрежные сообщения; однажды ему даже посчастливилось захватить неприятельский караван с пушками и саперными инструментами для осады Мантуи. В Адриатическом море несколько фрегатов и флотилия мелких судов были заняты защитой австрийских сообщений через Триест. Адмирал Манн с семью линейными кораблями оставался все еще у Кадиса, на станции, назначенной ему Годамом для наблюдения за эскадрой Ришери. Независимо от этих чисто военных операций корабли несли еще конвойную службу, сопровождая торговые суда во всех их рейсах, прикрывая транспортные суда и вообще поддерживая безопасность плаваний невооруженных британских судов, торговых ли, или правительственных транспортов, которые должны были доставлять продовольствие флоту, а также и Гибралтару из Берберии. Такой службой были заняты от тридцати до сорока фрегатов и мелких судов, и это число их оказалось еще недостаточным для удовлетворения различных требований, возникших вследствие широкого распространения британской торговли и деятельности французских крейсеров. Быстрые успехи Бонапарта и широкая волна его завоеваний существенно повредили британскому флоту; и вопрос о снабжении его сделался весьма серьезным при условии, что для него закрылись порты Тосканы, неаполитанских и папских владений. Усиливавшиеся симптомы недовольства сделали удержание Корсики во власти Англии сомнительным, раз французы заняли Ливорно, а генуэзцы мирились с их интригами из страха перед армиями Бонапарта. Уже 20 мая, сейчас же по вступлении в Милан, Бонапарт послал в Геную агентов для агитирования в пользу восстания на острове, а в июле он начал собирать в Ливорно отряд корсиканских беглецов, во главе которого поставил генерала Джентили, также туземца. Угрожающее положение дел и подчинение Тосканы нарушению французами ее нейтралитета заставили вице-короля Корсики решиться на захват Эльбы, хотя островок этот и принадлежал Тоскане. Нельсон 10 июля появился с незначительной эскадрой перед Портоферрайо, который и сдался немедленно на его категорическое требование. Вследствие весьма малых размеров Эльба более поддавалась морскому контролю, чем Корсика, и для обеспечения покорности со стороны населения ее требовался меньший гарнизон. В случае утраты Англией Корсики Эльба, таким образом, все-таки оставалась бы за ней и обеспечивала бы для британцев базу на Средиземном море до тех пор, пока флоты ее сохраняли преобладание над флотами неприятеля.

Относительно этого преобладания, однако, являлось некоторое сомнение. Поведение Испании, далеко не искреннее, когда она была союзницей, сделалось холодным, когда она присоединилась к нейтральным государствам, и теперь быстро переходило во враждебное. Дряхлое королевство это имело флот свыше пятидесяти линейных кораблей. Хотя дисциплина в нем и его боевые свойства были на самом низком уровне, уже одна только численность его могла оказаться не под силу для блестящего флота Джервиса, состоявшего только из двадцати двух кораблей. Из них семь оставались все еще под Кадисом на расстоянии тысячи миль от главной эскадры, крейсировавшей близ Тулона. Предвидя приближение опасности Джервис около того времени, когда была взята Эльба, послал Манну приказание соединиться с ним, и согласно этому блокада Кадиса была снята. Это случилось как раз вовремя, потому что 19 августа Испания, побуждаемая успехами Бонапарта и вступлением французов в Германию – где разделенные армии Журдана и Моро не были тогда еще разбиты эрцгерцогом Карлом – подписала договор об оборонительно-наступательном союзе с республикой. Как только отряд Манна ушел от Кадиса, Ришери, потребовав, чтобы испанский флот конвоировал его в начале плавания, 4 августа вышел оттуда в сопровождении двадцати испанских линейных кораблей. Последние прошли с ним триста миль к западу и затем возвратились в порт. Ришери же последовал дальше к британским владениям Северной Америки – т. е. для исполнения миссии, данной ему почти десять месяцев назад, в течение которых он был уже произведен в контр-адмиралы. Крейсерство его было успешно: он сильно повредил рыбным промыслам британцев у Ньюфаундленда, захватил и сжег сто британских коммерческих судов и возвратился в Брест вовремя, для того чтобы принять участие в неудачной экспедиции против Ирландии, которая вышла из Франции в декабре того же года.

Адмирал Манн, храбрый и хороший офицер, в этой кампании обнаружил плохую логику. По-видимому, говоря словами Наполеона, «II s'etait fait та tableau» по отношению к военно-морскому положению дел; и для человека такого склада ума губернатор Гибралтара О'Нара, пессимист по характеру, был, вероятно, плохим советчиком. Спеша соединиться со старшим флагманом, Манн забыл о затруднениях, какие испытывал флот его в деле снабжения кораблей продовольственными припасами, и вышел из Гибралтара, не погрузив последние. Джервис вследствие этого был вынужден сейчас же отправить его назад, с приказанием возвратиться по возможности скоро. На пути туда он 1 октября встретился с испанским флотом из девятнадцати линейных кораблей под командованием адмирала Лангара. Британской эскадре удалось уйти от преследования, потеряв два коммерческих судна, бывших под ее конвоем. По прибытии в Гибралтар он созвал совет командиров и, ввиду согласия их с его мнением, отплыл в Англию, что было прямо противоположно приказаниям и Джервиса, и Адмиралтейства. Действия его конечно не были одобрены.[25] После этого он уже не появляется в списках действовавших на море адмиралов, но если вспомнить, что со времени расстрела Бинга за ошибочную логику до рассматриваемой эпохи прошло лишь сорок лет, то придется признать, что люди сделались более сострадательными.

Отделение Манна уменьшило силы Джервиса на одну треть в то время, когда положение дел становилось с каждым днем все более критическим. Оно не только сделало гораздо более затруднительным удержание британцами за собой господства на Средиземном море, но и лишило адмирала питавшейся им надежды нанести решительный удар испанскому флоту, какой он, впрочем, и нанес ему, но лишь четыре месяца спустя, и не здесь, а у мыса Сент-Винсент. К флоту Лангара, после встречи его с Манном, присоединились семь кораблей из Картахены, и с такими увеличенными силами он появился 20 октября в расстоянии около пятидесяти миль от бухты Сен-Фиоренцо. Джервис только что возвратился тогда из своего крейсерства близ Тулона, получив 25 сентября приказание перевезти войска с Корсики – операция, которая обещала быть затруднительной из-за отсутствия транспортов. 26 октября Лангара вошел в Тулон, где новые союзники собрали теперь тридцать восемь линейных кораблей.

В течение летних месяцев Нельсон блокировал Ливорно после занятия его французами. Эта мера, вместе с захватом Эльбы, кажется, и послужила существенным препятствием для переправы на Корсику сколько-нибудь значительного отряда французских партизан. Для той же цели 18 сентября был захвачен им небольшой остров Капри – генуэзская колония, представлявшая удобное убежище для мелких судов. Но 29 сентября Нельсон получил приказания от Джервиса, возлагавшие на него персонально действия в Бастии при эвакуации Корсики. Как только решение британцев сделалось известным, так недовольство населения на Корсике разгоралось в настоящее возмущение. Джентили, найдя теперь море свободным, высадился на остров 19 октября и преследовал британские войска до самого берега посадка последних на суда совершилась беспрепятственно только под прикрытием корабельных орудий. В тот же день Нельсон взял остальную их часть и перевез их вместе с вице-королем на Эльбу, которую все еще намеревался отстаивать. Джервис держался в Сен-Фиоренцо до последнего возможного момента – хотя еще за две недели до выхода оттуда у него все было уже приготовлено к отплытию – в надежде, что подоспеет Манн, и из опасения, чтобы он не пришел после ухода флота. 2 ноября провизии на кораблях оставалось уже так мало, что дальнейшее промедление сделалось немыслимым, и адмирал снялся с якоря. После двухнедельного беспокойного плавания он достиг Гибралтара 1 декабря 1796 года. На пути он получил инструкции, отменявшие эвакуацию Корсики, если она еще не состоялась, и предписывавшие в противном случае удержание за собою хотя бы Эльбы.

Политика, в силу которой Великобритания решилась отозвать свои силы из Средиземного моря, имела доводы и за, и против. Причины колебаний британского правительства очевидны. Его первоначальные приказания прекратить все операции и очистить Корсику и Эльбу были отданы 31 августа. Генералы Журдан и Моро были тогда в самом сердце Германии, и так как эрцгерцог тогда только что начал свой блестящий контрмарш, которым оттеснил сначала первого, а потом и второго обратно к Рейну, то последствия его никоим образом нельзя было предвидеть. Последние из вестей, дошедших к тому времени до Англии из Италии, говорили о новых успехах Бонапарта при Лонато и Кастильоне и о новом отступлении австрийцев. Приказания же, отданные в отмену первых и помеченные 21-м числом октября, были вызваны влиянием успеха эрцгерцога и счастливого уклонения Вурмзера от встречи с Бонапартом, а главное – вступлением его в Мантую, вследствие чего, несмотря на повторявшиеся поражения австрийцев на поле битвы, гарнизон крепости был значительно усилен, и утомительная осада ее должна была начаться снова. Пока Мантуя держалась, Бонапарт не мог двигаться вперед, и австрийцы собирали теперь новую армию в Тироле. Британское правительство также не сумело понять огромного превосходства своего Средиземноморского флота и упорного характера его начальника. «Адмирал, – писал Эллиот на месте действий, – тверд как скала. Теперь у него четырнадцать линейных кораблей против тридцати или, может быть, сорока неприятельских. Если Манн присоединится к нему, то он, конечно, атакует противника, и все (командиры) уверены в победе». Можно с достаточным основанием сказать теперь, что если бы Манн послушался данных ему приказаний – а только крайние причины могут оправдать непослушание – то Сент-Винсентская битва состоялась бы в Средиземном море, и сильно повлияла бы на политику итальянских государств. После такой победы люди, подобные Джервису и Эллиоту, могли бы быть освобождены от ожидания дальнейших инструкций от правительства. «Изгнание англичан, – писал Бонапарт, – чрезвычайно важно для успеха наших военных операций в Италии. Мы должны предложить более суровые условия Неаполю. Оно имеет величайшее моральное влияние на итальянцев, обеспечивает нам пути сообщения и заставляет Неаполь дрожать даже за Сицилию».

По мнению автора, сэр Джильберт Эллиот высказывает верное заключение в следующих словах, которые показывают и большую дальновидность, и здравую политическую логику: «Я всегда думал, что в борьбе между Французской республикой и остальной Европой чрезвычайно важно, чтобы Италия, вся ли, или частью, не была присоединена к Франции ни в качестве ее владения, ни в качестве зависящей от нее республики. Я считал пребывание в Средиземном море британского флота, имеющего перевес над флотом противника, существенным средством для обеспечения Италии и Европы от такого несчастья. Предвидения Эллиота были оправданы потом Наполеоном. Непосредственным последствием эвакуации был мирный договор, подписанный 10 октября, т. е. как только весть о ней распространилась. В 1796 году кончались уже три года пребывания упомянутого флота в Средиземном море, и за это время дело присоединения Корсики к Англии мало подвинулось вперед. В этот момент было нужно не удаление с поля сражения, а проявление силы путем успешной битвы. И самые близорукие глаза могли сосчитать число кораблей, на которое союзный флот превосходил британский, действительное же превосходство последнего, т. е. преобладание его в силе, могли доказать только сражения. Если бы это было сделано, то острова и отдаленные окраины полуострова набрались бы смелости, и сражение в Лионском заливе имело бы такие же широкие последствия, какие породила Абукирская битва. Ко времени эвакуации тремя важнейшими факторами в военном положении были: осада Манту и, австрийская армия в Тироле и, наконец, но не на последнем месте, британский флот в Средиземном море. Он поддерживал Неаполь, а Неаполь или, скорее, юг Италии составлял одну из самых серьезных и тревожных забот Бонапарта. Наконец, можно сказать, что значение Корсики для флота доказано предпочтением, какое отдавал Нельсон Маддаленской бухте – в проливе, отделяющем Корсику от Сардинии – перед Мальтой как станции для британского флота, наблюдающего за Тулоном.

Немедленно по приходу в Гибралтар Джервис получил приказание идти со своим флотом в Лиссабон, вследствие обнаруженного союзными, испанским и французским, правительствами намерения сделать нападение на Португалию. При этом зона, в которой он мог действовать самостоятельно, была ограничена с севера параллелью мыса Финистерре. Перед отплытием он послал Нельсона в Средиземное море с двумя фрегатами для снятия гарнизона и своза припасов с Эльбы, об очищении которой опять были получены приказания. 16 января он отплыл в Лиссабон, прибыв туда 21-го; но за это время несчастья одно за другим обрушились на его флот. 10-го в Гибралтаре в сильный шторм, три линейных корабля были сорваны с якорей. Один совершенно разбился у марокканского берега, другой ударился так сильно о скалу, что его пришлось послать для ремонта в Англию. Вскоре после того третий сел на мель в Танжерской бухте и, хотя и исправил повреждения, не заходя в порт, был все-таки негоден для службы в предстоявшем тогда сражении. Четвертый при входе в Тэжу под проводкой лоцмана наскочил на мель и разбился.[26] Наконец, при выходе из реки 18 января 98-пушечный корабль сел на мель и вышел из строя. Все это сократило эскадру Джервиса, с которой он вышел в море на поиски неприятеля, до десяти линейных кораблей. И самый серьезный его помощник – Нельсон был также почти потерян для него после того интересного события, когда отвага и решительность будущего героя Абукира главным образом содействовали достигнутому успеху.

Выйдя из Гибралтара 15 декабря, Нельсон выдержал жестокий бой с двумя испанскими фрегатами, который составил бы видную страницу в биографии обыкновенного морского офицера, но который затерялся среди его других подвигов. Призы его были немедленно затем отбиты сильной испанской эскадрой, но его корабли ушли от последней. 26-го числа он прибыл в Портоферрайо и оставался там месяц. Здесь к нему присоединился Эллиот, бывший вице-король Корсики, остававшийся до тех пор после эвакуации острова в Неаполе. Генерал де Бург, командовавший гарнизоном, отказался покинуть свой пост без специальных распоряжений правительства, и потому Нельсон, имевший инструкции только от Джервиса, ограничился тем, что погрузил на корабли лишь морские припасы. Затем со всеми военными судами он отплыл с Эльбы 29 января 1797 года. 9 февраля он достиг Гибралтара и оттуда, узнав, что испанский флот прошел обратно через пролив, поспешил на соединение с адмиралом. Сейчас же по выходу из Гибралтара он подвергся преследованию нескольких испанских кораблей,[27] но удачно ушел от них и 13-го числа встретился с Джервисом. В 6 часов вечера он ступил на палубу своего корабля «Кэптен», на мачте которого развевался его брейд-вымпел[28] в сражении следующего дня.

Встреча между испанским и британским флотами, которую нам предстоит теперь описать, была результатом следующих движений. К концу 1796 года Директория, ободренная успехами Бонапарта и испанским союзом, прельщенная обещаниями недовольных ирландцев, решилась на экспедицию в Ирландию. Так как первая переправа войск и последующие сообщения их должны были опираться на превосходство силы на море, то из Тулона в Брест были отправлены пять линейных кораблей. Эта эскадра под начальством адмирала Вильнева отплыла из Тулона 1 декабря в сопровождении испанского флота из двадцати шести испанских кораблей, которые с октября месяца оставались в Тулоне.[29] 6-го Л ангара ушел в Картахену, предоставив Вильнева самому себе. 10-го французы прошли через Гибралтар совсем на виду у британского флота, идя на фордевинд при очень свежем восточном ветре, который тогда причинил столько повреждений эскадре Джервиса и помешал ему преследовать противника. Они, однако, не дошли до Бреста достаточно вовремя для участия в экспедиции. Испанцы оставались в Картахене почти два месяца, и за это время командование ими было вверено адмиралу Кордове. Наконец, вследствие настоятельного давления со стороны Директории, они отплыли в Кадис 1 февраля, в числе двадцати семи линейных кораблей, пройдя Гибралтарский пролив при сильном восточном ветре, согнавшем их далеко к западу.

Сэр Джон Джервис, после того как оставил Лиссабон 18 января 1797 года, конвоировал к западу несколько португальских коммерческих кораблей, направлявшихся в Бразилию, и затем выбирался лавировкой назад к своей станции близ Сент-Винсента. 6 февраля к нему присоединилось подкрепление из пяти линейных кораблей, которые были отправлены из Англии, как только тревога ее за Ирландию миновала. Имея теперь под своей командой уже пятнадцать линейных кораблей, он крейсировал близ упомянутого мыса, зная, что должен встретить здесь какую-либо эскадру, идущую в Кадис или из Средиземного моря, или из Атлантического океана. В 5 часов утра 14 февраля присоединился к адмиралу фрегат «Нигер», который в течение нескольких дней выслеживал испанский флот, с известием, что последний находится, вероятно, не далее как на дистанции десяти или двенадцати миль к юго-западу. Ветер, с силою дувший в течение нескольких дней от юго-востока, перешел в течении ночи к WS, дав испанцам возможность взять на Кадис, после упомянутой лавировки за прошлую неделю. Это обстоятельство, которое при других условиях могло бы быть счастливым, привело большое,[30] плохо укомплектованное офицерами и плохо управлявшееся «сборище» кораблей к весьма печальной встрече с таким искусным, смелым и столь превосходно обученным противником, каким была сравнительно малочисленная и удобоуправляемая эскадра Джервиса. На рассвете, около 6 час. 30 мин. утра, с британских судов усмотрели в неясном очертании на горизонте, в направлении SWS, флот испанцев, шедший па пересечку их курса. Расстояние до него, не указанное в точности, было, вероятно, не менее пятнадцати или двадцати миль. Британский флот лежал бейдевинд, правым галсом, на курс между S и SW; тогда как испанцы, направлявшиеся в Кадис, правили на OSO. Курсы противников пересекались таким образом почти под прямым углом. В этот момент сближавшиеся бойцы представляли резкий контраст по их боевой готовности. Британцы, построившиеся ночью в две колонны, – одна из семи, другая из восьми кораблей – заслужили похвалу своего требовательного начальника «за превосходный сомкнутый строй». Испанцы, напротив, спеша войти в порт и смущенные переменой ветра за ночь, вследствие непривычки к плаваниям, разбились на два отряда. Передний из них, так как все суда их шли почти на фордевинд, был далеко под ветром. Он состоял из шести кораблей и опередил другой, состоявший из двадцати одного корабля, не менее чем на восемь миль. Даже и после того, как показался британский флот, испанцы в течение некоторого времени не делали никакой попытки поправить это пагубное разделение сил. Это пренебрежение было следствием отчасти их беспечности и плохого знания своей профессии, а отчасти и неверных сведений о неприятеле, численность эскадры которого они, согласно показаниям нейтральных судов, считали только в девять линейных кораблей.

Так как было пасмурно и по временам сгущался туман, то прошло некоторое время, прежде чем постепенно сближавшиеся противники могли отчетливо видеть друг друга. В 9 часов утра с марса флагманского корабля Джервиса можно было сосчитать число и различить ранги испанских кораблей, так что, вероятно, они находились тогда на расстоянии от двенадцати до пятнадцати миль от британских. В половине десятого Джервис послал три корабля вперед, а через несколько минут, на поддержку им, еще три. Благодаря такому маневру эти шесть кораблей получили возможность вести атаку. Около десяти часов туман рассеялся, и для противников раскрылось относительное их положение. Британцы, все еще в две колонны, правили в промежуток между двумя отрядами испанцев. Шесть подветренных кораблей последних поняли свое ошибочное положение и привели теперь к ветру на левый галс, взяв на NNW, в надежде соединиться таким образом с главным наветренным отрядом, который все еще держал на Кадис. Тогда Джервис сделал сигнал построиться в одну колонну, в боевой ордер баталии, и прорезать неприятельскую линию. Скоро сделалось очевидным, что подветренные испанские корабли не могут помешать этому маневру противника. В течение некоторого времени они не знали, на что решиться и спустились на SO; но скоро затем пять из них опять легли на NW, с явным намерением прорвать линию неприятеля, если нельзя было пройти впереди ее.[31] Шестой продолжал идти на SO и скрылся из виду.

Наветренный испанский отряд также увидел теперь, что весь он не может соединиться с отделившимися кораблями. Он отделил вперед три корабля, которым и удалось пересечь курс противника. Остальные же привели к ветру во все возраставшем беспорядке и легли на курс, почти параллельный, но противоположный курсу британцев, проходя мимо авангарда их на дальности пушечного выстрела. В половине двенадцатого «Каллоден», шедший в голове колонны Джервиса, пришел на траверз передовых кораблей этого отряда противника и открыл по ним огонь. Сэр Джон Джервис увидел теперь, что за ним обеспечено положение, какое является всегда весьма желательным для главнокомандующих. Его эскадра в удобоуправляемом боевом строю, расположилась между двумя частями силы противника, будучи в состоянии в течение значительного времени действовать против одной из них без вмешательства со стороны другой.

Представлялся вопрос, следовало ли ему, со своими пятнадцатью кораблями, атаковать восемнадцать наветренных кораблей противника или же восемь подветренных. Верная профессиональная логика заставила его быстро решиться атаковать больший отряд, потому что меньший, будучи под ветром, должен был затратить больше времени для прихода на помощь к наветренному отряду, чем затратил бы этот последний, если бы был вынужден противоположным решением Джервиса спуститься на выручку к подветренному. Решение это в принципе было тождественно с тем, которое определило тактику Нельсона в Абукирской битве. Итак, Джервис поднял сигнал повернуть оверштаг последовательно для преследования наветренных кораблей испанцев. Трубридж, предвидя приказание, уже поднял заранее ответный флаг – свернутый согласно морскому обычаю так, что достаточно было легкого движения руки державшего фалы, чтобы развернуть его в надлежащий момент. Как только сигнал адмирала был поднят, паруса покатившегося к ветру «Каллодена» уже заполоскали. «Посмотрите на Трубриджа, – воскликнул в восторге Джервис, – он управляет своим кораблем, как будто бы взоры всей Англии были обращены на него! И дай Бог, чтобы она видела это»! Как только арьергард испанцев прошел мимо, как «Каллоден» уже следовал за ним. Один за другим британские корабли становились ему в кильватер, причем те, которые еще держались на прежнем курсе, приходились между двумя испанскими отрядами. Испанский вице-адмирал, командовавший подветренным отрядом, на своем 100-пушечном корабле направился к флагманскому кораблю Джервиса «Виктори», седьмому от головного британской линии, как бы намереваясь прорезать ее перед его носом. Но так как «Виктори» шел очень быстро, то он во избежание столкновения вынужден был спуститься как раз у его борта. При этом он подставил себя продольным выстрелам противника, которые и заставили его удалиться из сферы боя вместе с другими кораблями его отряда. «Виктори», обстенивший на момент марсель для более точного прицеливания из орудий, опять наполнил его и затем повернул через фордевинд в кильватер «Каллодену»; за ним последовали и остальные корабли британской колонны.

Теперь уже был почти час дня. К этому времени от начала боя, во-первых, была прорезана линия испанских судов, отрезан авангард ее и большая часть центра от арьергарда, и во-вторых, противники обменялись канонадой при прохождении параллельными курсами – причем главный отряд испанцев шел полным ветром, а британцы – в бейдевинд. Военно-морская история изобилует примерами таких схваток и называет их обыкновенно нерешительными. Джервис, участвовавший ранее в такой схватке, рассчитывал на решительный бой, когда приказал «Каллодену» (С) повернуть оверштаг и начать преследование противника. Но погоня за уходящим по его курсу обыкновенно бывает продолжительна. К тому же испанские суда были хорошими ходоками. Нужно было время на то, чтобы Трубридж и его сотоварищи догнали их. И так как каждый из кораблей британской линии, для поворота оверштаг, должен был последовательно дойти до общего пункта, от которого испанцы непрерывно удалялись, то арьергард Джервиса по необходимости отстал. Что так было в действительности, доказывается соответственными потерями. Поэтому высказывалось мнение, что адмиралу следовало бы повернуть оверштаг всем флотом вдруг или по крайней мере – всем арьергардом, чтобы подойти к неприятельскому авангарду уже всей линией. Мысль эта сначала подкупает, но грешит тем, что при ее осуществлении совершенно игнорировалась бы опасность со стороны подветренного испанского отряда, который сдерживался кораблями британского арьергарда. Может показаться, что восемь кораблей упомянутого отряда не стоили внимания, как будто совсем не принимавшие участия в сражении, но на деле в план Джервиса необходимо входила забота о преграждении им возможности прийти на помощь наветренному отряду. Адмирал Паркер, командовавший авангардом, выразительно говорит об усилиях подветренного отряда испанцев помешать ему и о соответствующих действиях британского арьергарда.[32] Таким образом, один за другим британские корабли изменяли курс с SW на NNO, преследуя главный испанский отряд, который постепенно подходил к арьергарду первоначальной линии противника. Около одного часа дня этот отряд, увидев, что путь для него на SO открыт, спустился на OSO, надеясь пройти сзади британцев и таким образом соединиться с подветренным отрядом. К счастью для Джервиса Нельсон был на третьем корабле, считая от концевого. Вполне усвоив цель своего начальника, он не дожидаясь приказаний, немедленно вышел из линии и направил свой корабль «Кэптен» на пересечку курса передних кораблей противника (N). В этом своевременном, но в высшей степени смелом движении, которое чрезвычайно ярко иллюстрирует огромную разницу между отчаянным и бесстрашным поступком, Нельсон прошел впереди испанского отряда, обрезав нос его пяти большим кораблям, и затем, на своем 74-пушечном корабль атаковал «Сантиссима Тринидад», 130-пушечный – самый большой из кораблей того времени.

Неприятель, явно озадаченный этим поступком необыкновенной дерзости и владея собой не более чем стадо испуганных баранов, привел опять всем отрядом к NNO, возвратившись к тому образу действий, который нельзя назвать иначе, как бегством.

Однако быстрая перемена курса задержала испанцев, что дало возможность передовым британским кораблям подойти в ним. Трубридж на «Каллодене» оказался скоро как раз за кормой корабля Нельсона, который любил его больше, чем всех других британских офицеров. За ним следовали еще три других корабля, держась настолько близко друг к другу, насколько это не мешало свободе действий их орудий. Испанцы, шедшие и раньше в беспорядке, теперь скучились в смущении, по два и по три вместе, мешая друг другу стрелять и представляя для противника цель, по которой трудно было промахнуться. Эта заключительная сцена сражения разыгрывалась кругом арьергардных кораблей главного испанского отряда и неизбежно обратилась в свалку, так как каждый британский командир действовал по своему усмотрению и в зависимости от условий, в которых находился его корабль. Как и ближайшему соседу Нельсона, весьма выдающаяся роль выпала на долю Колингвуда, корабль которого «Эксцелент», замыкал британский арьергард (Е). Избегнув, вероятно в силу обстоятельств, серьезных повреждений в рангоуте, он был совершенно послушен воле своего командира и дал последнему возможность показать искусство и мужество, которым отличался в такой высокой степени. Проходя вдоль арьергарда неприятеля, Колингвуд заставил его 74-пу-шечный корабль спустить флаг. Вслед за тем, увидел, что корабль Нельсона лежит на правом галсе, в беспомощном состоянии, на дистанции пистолетного выстрела от 80-пущечного противника «Сан-Николас»; «фор-стеньга и штурвал были сбиты, не осталось ни парусов, ни вант, ни снасти». При этом пять неприятельских кораблей обстреливали его. Поставив все паруса, Колингвуд поспешил ему на помощь, пройдя между «Кэптеном» и его ближайшим противником, обрезав последнего на расстоянии десяти футов и выпустив по нему один из тех залпов, относительно которых он обыкновенно уверял свою привычную команду, что если они сумеют сделать три таких в пять минут, то никакое судно не сможет сопротивляться им. «Сан-Николас» – намеренно ли, или потому, что рулевой на нем был убит – рыскнул под ветер и при этом навалил на борт 112-пушечного корабля «Сан-Жозеф», тогда как «Эксцелент», продолжая свой путь, очистил место для Нельсона. Последний, видя, что его «Кэптен» бессилен продолжать маневры, положил руль право на борт, отчего корабль его бросился к ветру, навалил на «Сан-Николас» и сцепился с ним. Тогда Нельсон, команда которого стояла уже наготове на палубе, бросился во главе ее на испанский корабль, согнал экипаж его вниз и заставил сдаться. «Сан-Жозеф», который также сцепился с «Сан-Николас» с другого борта, открыл теперь по британцам ружейный огонь; но коммодор, поставив сперва часовых у выходных люков «Сан-Николас», чтобы матросы его не могли опять выйти на палубу, вызвал со своего корабля подкрепление, с которым абордировал трехдечный «Сан-Жозеф» и заставил его также сдаться. На шканцах, окруженный своими людьми, все еще разгоряченными боем, он принял шпаги от испанских офицеров.

Такой драматический конец выдающейся роли, сыгранной Нельсоном, и быстрота его предшествовавших действий, которыми, приняв на себя огромную ответственность, он спас успех дня, сделали его самой видной фигурой в Сент-Винсентской битве или, как некоторые называют ее, в битве в день Св. Валентина. Это блестящее проявление его гения ничего не отнимает от заслуг главнокомандующего, подобно тому, как не умалил славы самого Нельсона тот факт, что командира авангарда в Абукирской битве осенила мгновенно счастливая мысль обойти французскую линию. Одному Джервису принадлежит честь нападения на противника при таких неравных шансах, также как и рациональный и увенчавшийся успехом план, исполнением которого он надеялся вырвать победу от сильнейшего врага. Правда, он был счастлив тем, что у него был такой помощник, такой надежный человек на надлежащем месте и в такой критический момент, но вся ответственность и, повторяем, весь первоначальный план действий принадлежат ему, и никто не может отнять их у него. Ему также прежде всего флот был обязан удивительной боевой готовностью, которая снимает с его предприятия упрек в опрометчивости, оставляя, однако, за ним право на хвалу за отвагу. Следующий факт еще более усиливает славу храброго адмирала. Когда утренний рассвет раскрыл перед ним оба флота, то слышали, как он сказал: «Победа весьма существенна для Англии в этот момент». Честь тому начальнику, который может подняться выше своих личных тревог и своей личной ответственности, в заботах о нуждах своего отечества, и который для поддержки престижа не рисковать своей репутацией.

Уже четыре испанских корабля были взяты британцами, и кроме того, на громадном «Сантиссима Тринидад» была сбита фок– или бизань-мачта; некоторые говорили даже, что и он спустил флаг. Подветренный неприятельский отряд приближался, и многие корабли из наветренного еще оставались неповрежденными. Джервис поэтому около четырех часов пополудни построил свой флот в линию на правом галсе, расположив ее между неприятелем и взятыми призами. Так окончилось сражение. Полагали, что дальнейшее преследование флота, так отчаянно разбитого, увеличило бы триумф британцев, но Джервис был не таким человеком, чтобы рисковать уже надежно обеспеченным серьезным успехом для дальнейших сомнительных приобретений. Существенная для Великобритании победа была завоевана; ничтожество испанского флота было разоблачено, и он не мог более считаться фактором в политическом положении. По мнению автора настоящего труда, Джервис был прав, не подвергая этого великого и несомненного результата дня Св. Валентина тем случайностям, шансы на которые не могут быть исключены из военных операций.

Из многочисленных наград, пожалованных правительством за описанную битву, упомянем о следующих: адмирал был возведен в пэры в звании графа Сент-Винсентского, а Нельсон получил выдающееся тогда звание кавалера ордена Бани. 20 февраля он был произведен в контр-адмиралы. Командиры судов получили медали, а старший лейтенант с каждого корабля был произведен в следующий чин.

Джервис верно заметил, что Великобритании нужна была тогда существенная победа, и никогда последняя не была так своевременна в смысле политических последствий, как Сент-Винсентская. Глубокий мрак господствовал во всей стране, и во всех частях горизонта сгустились уже темные, тучи, когда 3 марта курьер с депешами прибыл в Адмиралтейство. С тех пор как Бонапарт овладел долиной реки Адижа и отрезал Мантую, австрийцы уже три раза пытались выбить его из занятых им позиций превосходными силами и освободить город, и все три раза они были отбиты с тяжелым уроном. Недавно были получены известия, что Мантуя капитулировала, обеспечив Бонапарту свободу к наступательным действиям и дальнейшему движению вперед, чем он скоро и воспользовался. Британский флот вынужден был покинуть Корсику и Средиземное море. Мирные переговоры, начатые с республикой, окончились тем, что британскому послу было решительно приказано оставить Францию в сорок восемь часов. Хотя правительство и не ожидало благоприятного исхода упомянутых переговоров, тем не менее факт этот произвел на население удручающее впечатление. Консоли[33] упали до 51, т. е. ниже самого плохого курса их в дни Американской войны за независимость. Французская экспедиция против Ирландии, правда, не удалась, но в ее поражении флот Канала принимал такое малое участие, что страна должна была приписать его прямому вмешательству Божественного провидения, а не сил своего флота, что она предпочла бы. Это испытанное оружие национальной обороны казалось парализованным во всех частях. Наконец среди многих еще более угнетавших народ обстоятельств 26 февраля Английским Банком по распоряжению правительства были остановлены платежи звонкой монетой. Огромные субсидии, уплачивавшиеся континентальным государствам и требования металлических денег для удовлетворения нужд флота во всех частях света были главными причинами оскудения, о близости которого директора банка часто предупреждали правительство в течение двух лет. К этим причинам обеднения правительственных касс присоединилась в то время еще одна, правда, временная по своему характеру и возникшая в значительной мере от потери доверия в боевую силу отечественного флота, а именно – опасность вторжения французов. Народ начал требовать звонкую монету и припрятывать ее на черный день. Таково было положение дел, когда посланный Джервисом командир одного из кораблей его выехал из Фальмута, где он высадился с доставившего его туда фрегата, в Лондон, держа пока втайне свои добрые вести. Упомянутый фрегат пошел затем в Плимут с вице-королем Корсики, возвращавшимся со своей свитой из утраченного Англией владения. Когда они прибыли в этот город 5 марта, то туда уже дошла весть о прекращении кассовых платежей, и когда они сообщили о великом подвиге отечественного флота у мыса Сент-Винсента, то народ сначала отказывался верить, что счастье опять повернулось к Англии лицом. Все ждали услышать о соединении французского флота с испанским и об угрожавшем будто бы вторжении неприятеля. Так велика была финансовая паника, что пятнадцать гиней, требовавшихся для оплаты расходов на путешествие Эллиота в Лондон, с трудом были собраны между правительственными чиновниками.

Поворот в настроении правительства был очень велик, о чем свидетельствовала и щедрая раздача наград. Испанский флот до тех пор был пугалом – хотя и призрачным, но все-таки очень большим. Теперь же завеса, скрывавшая его гнилость, была сорвана, и в то же самое время перед нацией, боявшейся, что у нее нет хороших флотоводцев, ярко обрисовались величественные и блестящие фигуры Джервиса и Нельсона. Тщетно старалась оппозиция, действуя в чисто мятежном духе, отвратить взоры граждан от блестящих подвигов воинов на несостоятельность, обнаруженную правительством, которое противопоставило пятнадцать своих кораблей двадцати семи кораблям противника. Думающие люди понимали, что администрация не могла нести ответственность ни за возвращение в Англию перед рождественскими праздниками эскадры Манна, никем на это не уполномоченного, ни за необыкновенное стечение несчастных случайностей, вследствие которых пять или даже более кораблей Средиземноморского флота были в короткое время выведены из строя. Они видели также, что никакое популярное правительство не решилось бы заместить корабли Манна до тех пор, пока не решена была положенная тогда на весы судьба Ирландии. Но большая часть людей, стоявших в оппозиции, не давала себе труда думать. Для них было достаточно, что пятнадцать британских кораблей врезались во флот из двадцати семи неприятельских, овладели четырьмя сильнейшими из них, увели их и нанесли серьезные поражения остальным; с них было довольно узнать, что команда 74-пушечного британского корабля, предводительствуемая человеком, которого до тех пор еще мало кто знал из людей, не принадлежавших к личному составу флота, взяла в рукопашном бою сначала 80-пу-шечный испанский корабль, а затем другой – 112-пушечный. С такими людьми во главе флота и с Питтом у кормила правления они благодарили Бога и набрались мужества. Философствование часто бесполезно; но все-таки нельзя не сказать, что трудно представить себе, как перенесла бы Великобритания угрожавший ей тогда кризис народных мятежей, в апогее своих других затруднений, если бы она не освобождена была от страха перед испанским флотом и если бы ей не дана была надежда на лучших начальников морских сил. Основательность этой надежды подтвердилась фактами. Сент-Винсентской битвой начался ряд побед и подвигов, которые повергли в незаслуженное забвение великие деяния, совершенные флотом в предшествовавшие годы.

После упомянутой сейчас битвы испанский флот ушел в Кадис, а Джервис возвратился в Лиссабон для приведения в порядок своих кораблей. 31 марта, получив подкрепления, он вышел из Лиссабона с эскадрой в двадцать один линейный корабль и крейсировал в течение шести недель близ Кадиса, где стояли двадцать шесть испанских кораблей того же класса. Затем эскадра его заняла позиции на якоре для долгой блокады этого города и оставалась там, с небольшим перерывом, два года – до мая 1799 года, когда успешный выход из Бреста адмирала Брюи заставил ее снять блокаду, чем испанцам была дана возможность выйти из Кадиса. Эта утомительная стоянка настороже перед неприятельским портом небогата событиями, интересными в военном отношении. Однако бремя тревог и забот адмирала утяжелялось еще тем мятежным настроением среди корабельных команд, которое господствовало в течение всего рассматриваемого периода и восторжествовало временно во флотах Канала и Северного моря, но было подавлено Джервисом, благодаря его неослабной бдительности, на которую немногие, кроме него, были способны. Это брожение, неоднократно вспыхивавшее и каждый раз гасившееся его неутомимой энергией, постоянно возобновлялось свежими кораблями, присылавшимися из Англии, под командой офицеров, уступавших в выдержке командирам кораблей его эскадры и укомплектованными матросами, еще не познавшими на своем опыте той непреклонной воли, которую они старались сломить. Наказания следовали за наказаниями, но ни разу не упало мужество старого адмирала и ни разу не была поколеблена его решимость. Матросу и офицеру одинаково дано было почувствовать, что пока его флаг развевался, его власть должна была господствовать. При такой поддержке офицеры оказывались чуждыми той слабости, которая слишком часто проявлялась ими в отечественных портах. Вероятно также, что сильное ядро поддержки существовало и среди самих команд, сражавшихся под Сент-Винсентом, благодаря чувствам их восторженного уважения к своему флагману, Нельсону, Колингвуду, Трубриджу, Сомарецу и другим, которые там отличились.

Пока вышеописанные нами события происходили на море, от эвакуации Корсики до Сент-Винсентской битвы, Бонапарт в Италии все еще удерживал свои войска по течению реки Адидже и продолжал блокаду Мантуи. Его положение было по существу оборонительным. Энергия и проницательность, с какими он перешел в наступление в момент, когда неприятель спустился с Тироля для нападения на него, и блестящий характер его побед затемняют для большинства тот факт, что в действительности он долго вынужден был ограничиваться обороной, сохраняя, вопреки различным препятствиям, уже сделанные ранее завоевания и не мог предпринять ничего до тех пор, пока не пала Мантуя. Лавры его под Кастильоне, Арколе, Риволи скрывают эту критическую черту его положения и являвшееся следствием последнего серьезное значение британского присутствия флота в Средиземном море. Флот Англии ободрял действия Неаполитанского королевства и папу, настроенных явно враждебно по отношению к Франции. Ничто уступавшее энергии и гению Бонапарта не могло бы успешно бороться с таким положением, и его письма выдают опасение, что содействие противникам со стороны упомянутого флота не сделало этих опасностей в тылу его армии слишком большими даже для него. Когда Мантуя сдалась на капитуляцию 2 февраля, Бонапарт обратился сначала против папы, которого обвинил в нарушении перемирия, заключенного в предшествовавшем июне. Его Святейшество сейчас же покорился и 19 февраля подписал мир, отказавшись от своих прав на северные провинции – Болонью, Феррару и Романью – и уступил Франции до конца войны Анкону – хороший порт в Адриатическом море.

10 марта, приняв все меры, какие считал необходимыми для обеспечения своего тыла, Бонапарт двинулся на австрийцев. Против него был послан эрцгерцог Карл, весьма высокие военные дарования которого раскрылись для Европы в течение кампании 1796 года на Дунае. Было уже слишком поздно сопротивляться французскому полководцу на равнинах Италии или даже на итальянском склоне гор. Французы переправились через Тальяменто 16 марта, пробились через ведущие оттуда проходы к реке Изонцо, и затем перешли через последнюю в восточные Альпы. 23-го был занят Триест. Эрцгерцог постоянно отступал, лишь оспаривая у противника трудные позиции. Он решился не принимать боя до тех пор, пока французы не будут завлечены в глубь Германии, стягивая тем временем свои силы. Мудрость этого решения была засвидетельствована одобрением самого Бонапарта. «Если бы неприятель сделал глупость, – писал он Директории, – ожидать меня, то я разбил бы его, но если он будет продолжать отступление, соединится с частью своих сил, стоящих теперь за Рейном, и возьмет верх надо мной, то тогда мое отступление будет затруднительно, и потеря Итальянской армии может повести за собой и потерю республики. Мы не должны закрывать глаза на тот факт, что хотя наше военное положение и было до сих пор блестящее, наше дело не обстоит так, чтобы мы могли только предписывать условия». Италия в его тылу также была неспокойна. Однако моральное впечатление этого беспрепятственного движения через Каринтийские горы принудило Австрию принять предписанные ему условия, и 18 апреля был подписан предварительный договор в Леобене, в шестидесяти милях от Вены. Этот договор – хотя формальное заключение мира и состоялось не ранее как через шесть месяцев после того – все-таки на время обеспечил окончание враждебных действий между Австрией и Францией, продолжавшихся уже пять лет, – с апреля 1792 года по апрель 1797 года.

Предварительный Леобенский договор, устанавливая, как уже сказано, прекращение враждебных действий между республикой и императором, распространял это требование и на все государства Германской империи, так же как и на частные владения самого императора. Австрия окончательно уступила Франции Нидерланды (Бельгию) и «признала границы Франции, определенные законами Французской республики». В этой фразе заключался тот камень, о который разбились переговоры с Великобританией. Республика со своей стороны гарантировала императору при заключении окончательного мира «справедливое и приличное вознаграждение» за утраченные им провинции.

«Приличное вознаграждение», на которое так таинственно намекалось, определялось в секретных предварительных соглашениях, состоявшихся в то же самое время. Оно было осуществлено отнятием от Венецианской республики – к серьезному недовольству которой Бонапарт имел основания, – всех ее владений на материке Италии, так же как Истрии и Далмации на восточном берегу Адриатического моря. Отнятые от нее провинции были разделены следующим образом: Австрия получила все те, которые лежали к востоку от Ольо и к северу от По, с Истрией и Далмацией. Страна между Ольо и Аддой, прежде принадлежавшая Венеции, вошла в состав новой независимой республики, в которую были включены также все австрийские владения к западу от Ольо, завоеванные Францией в последнюю кампанию. Эта республика получила название Цизальпинской. Таким образом, исконные «владельцы» Адриатики были развенчаны и поставлены на край пропасти, в которую пять месяцев спустя, при заключении окончательного мира, корсиканский завоеватель стремительно сбросил их. За ними были на время сохранены их древний город и Ионические острова. Кроме того, им переданы были – также во временное владение – легатства Болонья, Феррара и Романья.

Таковы в кратких чертах были главные условия Леобенского перемирия. Великий и знаменательный смысл его скрыт между его строками. Бонапарт дипломатическим путем достиг великой цели, которую преследовал в планах своей кампании: он разделил своих врагов. «Французская республика, – писал он, – соглашаясь на условия Леобенского перемирия, столь выгодные для его величества, имела своей главной целью заключение сепаратного мира с его величеством, чтобы получить возможность обратить все силы против Англии и принудить и ее к быстрому заключению мира». Он один составил и подписал предварительный договор, и вышеприведенная цитата выражает в кратких словах и политику, и стратегию его жизни. Самая существенная сторона Леобенского перемирия заключается в том, что здесь Австрия, как и Сардиния за год перед тем, договаривалась с Францией одна, без союзников. Великобритания же, к чести своей, отказалась поступить так в 1796 году и отказывалась и потом, до тех пор, пока ее союзник был ей верен. Конечно, существует большая разница между положением государства, в сердце владений которого вторгнулся победоносный неприятель, и положением островной державы. В этом надо видеть в значительной мере оправдание Австрии, даже если признать, как это и придется при беспристрастном историческом обзоре событий, что она не умела правильно оценить чрезвычайную рискованность положения Бонапарта. Но самое это оправдание подтверждает ту важную истину, что внушительный образ действий, которого держалась Великобритания в течение этой ужасной борьбы, опирался абсолютно и всецело на ее господство на море – на морскую силу.

Примечание. Нам остается теперь только ознакомиться с тем, каким образом действовал лорд Сент-Винсент, когда во флоте проявились случаи неповиновения властям и другие преступления этого рода. Мы приведем здесь замечательный пример – замечательный не потому, чтобы он был первым проявлением мятежа или последней вспышкой его, а потому, что он произвел величайшую сенсацию во флоте, как сопровождавшийся крайне тяжелыми обстоятельствами – усилением наказания, которое, по мнению лорда Сент-Винсента, имело спасительные последствия.

Едва прибыл сэр Роберт Куртис, как адмирал получил предписание отдать под суд мятежников с трех кораблей: «Марльборо», «Лайон», «Центавр». Мы остановимся лишь на том, что касается первого корабля.

Когда эскадра прибыла на место, и еще до назначения суда, этому кораблю, который, как знал адмирал, отличался особенной распущенностью команды среди других, стоявших ранее в Спитхэде, приказано было стать на якорь в середине между линиями флота и в недалеком расстоянии от других судов. На нем вспыхнул сильный бунт в Бирхэвене и затем снова во время перехода, который был погашен офицерами, и главным образом первым лейтенантом. Предметом бунта было намерение спасти жизнь одного матроса, который был приговорен к лишению ее за серьезное преступление. Немедленно состоялся суд над главными бунтовщиками, и как только приговор был постановлен, так адмирал приказал привести его в исполнение на следующее же утро «и только при посредстве команды корабля «Марльборо», без обычного в таких случаях присутствия во время наказания шлюпочных гребцов с других кораблей» – такого порядка лорд Сент-Винсент неизменно держался при экзекуции бунтовщиков. По принятии необходимых по этому делу приказаний, командир корабля «Марльборо», капитан Эллисон, решился напомнить адмиралу, что именно решимость не позволить, чтобы товарищи понесли какое-либо серьезное наказание, и была причиной бунта матросов его корабля, вследствие чего он полагает, что последние никогда не допустят повешения виновного.

Лорд Сент-Винсент, принимавший командира на шканцах своего корабля «Видь де Пари» – перед офицерами и командой, прислушивавшимися с затаенным дыханием к тому, что происходило – внимательно слушал говорившего, держа свою шляпу высоко над головой – как он делал это всегда при обращении к нему по службе, был ли то равный с ним в чине или простой матрос – и когда тот замолчал, после некоторой паузы ответил:

«Что хотите вы сказать мне, капитан Эллисон – что вы не можете командовать кораблем Его Величества «Марльборо»? Если в этом дело, сэр, то я немедленно пошлю на него того, который может».

Командир тогда настаивал на том, что во всяком случае шлюпочные гребцы с других кораблей эскадры могли бы присутствовать при совершении наказания, так как это согласно с установившимся обычаем, и что их можно было бы заставить поднять приговоренного к ноку реи, потому что в самом деле трудно рассчитывать, что команда корабля «Марльборо» сделает это.

Лорд Сент-Винсент строго ответил: «Капитан Эллисон, вы старый офицер, сэр, служили долго, жестоко пострадали и даже потеряли руку в бою… Я поэтому был бы очень огорчен, если бы мне пришлось лишить вас возможности к дальнейшим повышениям в ваши почтенные годы. Виновный должен быть повешен в восемь часов завтрашнего утра, и своими товарищами по кораблю; никто с другого корабля эскадры не прикоснется к горденю. Теперь потрудитесь возвратиться на свой корабль, сэр; и на случай, если бы вы не оказались способным командовать им, способный офицер будет наготове для смены вас».

Не проронив более ни слова, капитан Эллисон немедленно удалился. По прибытии на свой корабль он получил приказания вдвинуть и закрепить орудия, а с рассветом опустить полупортики. Затем приказом по эскадре был назначен на следующее утро, к семи часам, сбор у корабля «Принс» всех шлюпок; последние должны были быть вооружены карронадами со всеми боевыми припасами для двенадцати выстрелов на каждую; каждой шлюпкой должен был командовать лейтенант, в распоряжение которого, кроме шлюпочных гребцов, предписано было назначить опытного и надежного комендора, а также четырех человек из орудийной прислуги; командование всем отрядом вверялось капитану Кэмпбеллу с «Бленхейма». Данные ему письменные инструкции будут ясны из изложенного ниже. В представлении своем начальству об этом событии лорд Сент-Винсент писал: «Он должен был присутствовать при совершении казни, и если бы на «Марльборо» проявились какие-либо признаки возмущения, замечена была какая-либо попытка открыть порты, или какое-либо сопротивление повешению приговоренного, он должен был подойти к кораблю вплотную и открыть по нему огонь из карронад, и стрелять до тех пор, пока мятеж или сопротивление не прекратятся; и если бы оказалось безусловно необходимым, то он должен был бы даже потопить корабль на глазах всего флота».

Согласно этому в семь часов следующего утра все шлюпки, вооруженные, как выше указано, проследовали от корабля «Принс» к «Бленхейму», а оттуда, по принятии капитаном Кэмпбеллом командования отрядом, – к «Марльборо». Продержавшись некоторое время на веслах у борта последнего, командир построил свой отряд в линию в расстоянии, меньшем чем на пистолетный выстрел, и приказал вынуть из карронад пробки и зарядить их.

В семь с половиной часов, когда на всей эскадре команда и офицеры были вызваны наверх для того, чтобы быть свидетелями наказания, взоры всех обратились на сильно вооруженный баркас, отваливший от флагманского корабля, так как каждый знал, что на нем препровождался на место казни приговоренный в сопровождении караульного офицера. Критический момент приближался и должен был решить, действительно ли команда корабля «Марльборо» повесит одного из принадлежавших ее составу.

Так как «Марльборо» находился посередине между двумя линиями эскадры, то баркас скоро пристал к его борту, и приговоренный был живо поднят на палубу и привязан к горденю. Прошло несколько ужасных минут в полном безмолвии, которое было наконец прервано эскадренными склянками, бившими восемь часов. В тот же момент с флагманского корабля раздался пушечный выстрел, и при громе его преступник был уже приподнят наверх, но затем, заметно для всех, он снова был приспущен. Волнение на всей эскадре достигло сильного напряжения! В самом деле, в этот ужасный момент, когда глаза каждого матроса на каждом корабле были устремлены на место казни, как будто шла решительная борьба между мятежом и властью; как будто суждено было, чтобы целый флот видел колеблющееся нежелание матросов корабля «Марльборо» повесить своего товарища, и чтобы вследствие того случайного факта, что они ненамеренно потравили гордень, меры, принятые для обеспечения повиновения, на момент показались недостаточными. Равновесие весов было, к несчастью, нарушено, но затем матросы ходом подняли несчастного к ноку реи… Закон был исполнен и, как сказал лорд Сент-Винсент в этот момент – быть может, один из важнейших в его жизни, – «дисциплина ограждена, сэр!»

Когда приговор был таким образом исполнен и не проявилось никакого возмущения, то для того, чтобы еще раз для всех было очевидным, какая мощная сила готова была подавить всякое сопротивление власти, какое могло бы возникнуть на линейном корабле, капитан Кэмпбелл разорвал свою линию и, подойдя всем отрядом к борту «Марльборо», насколько позволила длина весел, снова построил шлюпки носом поперек корабля и оставался в таком положении до истечения времени, назначенного для того, чтобы тело висело. Затем тело было спущено вниз, зашито, как это принято обыкновенно, с ядром в койку покойного, и на одной из шлюпок корабля «Марльборо» отвезено на расстояние полмили от него и потоплено. После этого капитан Кэмпбелл отозвал свой отряд, и «Марльборо» по сигналу получил приказание занять свое место в линии.

Описанная казнь была роковым ударом для мятежей в эскадре, стоявшей у Кадиса. Не то чтобы случаи серьезного неповиновения власти, изменнических заговоров и открытого сопротивления требованиям не имели более места – они случались часто и впоследствии, – но для того, чтобы быть мгновенно погашенными, Эскадра пополнялась многими кораблями, приходившими из Англии, и на некоторых из них команда почти открыто бунтовала, а от них зараза распространялась и на другие. И при каждом новом случае постановлялся и приводился в исполнение тот же ужасный приговор, причем во всех случаях неповиновения власти палачами бунтовщика были его же товарищи; но уже никогда более никто не сомневался в силе закона.

Глава IX. Средиземное море в 1797 и 1798 годах – Египетская экспедиция Бонапарта – Возвращение англичан в Средиземное море и Абукирская битва – Восстановление Великобританией господства на Средиземном море и образование второй коалиции

Предварительный Леобенский мир прекратил вооруженную борьбу на суше и дал возможность Европе сосредоточить внимание на дипломатическом поле, к которому оно и приковывалось главным образом в течение следовавших затем двенадцати месяцев. В то самое время, как Бонапарт подписывал статьи этого мира, Моро и Гош, командовавшие обеими французскими армиями на Рейне, перешли через реку с целью ведения кампании в пределах Германии. 22 апреля в главные квартиры этих генералов прибыли курьеры с известием о прекращении военных действий и немедленно остановили их наступление. Война продолжалась только на море между Великобританией и союзными с Францией державами.

Самоуверенность Директории возрастала по мере побед Бонапарта и внушила ей в сношениях с иностранными правительствами тон, который последние сочли надменным, если не дерзким. Уступая политическим соображениям, опиравшимся на общественное мнение, Питт послал во Францию в октябре 1796 года опытного дипломата, лорда Мальмсбери, для переговоров о мире. Условия, предлагавшиеся Великобританией, заключались, в сущности, в том, чтобы обе стороны отказались от сделанных во время войны завоеваний. Если бы Франция возвратила Австрии Нидерланды и Ломбардию, то Великобритания, не потерявшая ничего своего, обязывалась возвратить Франции ее владения в Ост– и Вест-Индиях, точно так же, как и в заливе Св. Лаврентия, сохранив, однако, относительно рыбных промыслов «статус кво». Что же касается колоний, отнятых у Голландии, то их предполагалось возвратить последней в случае восстановления правительства штатгальтера. Если бы республика, учрежденная при помощи французского оружия, не согласилась пойти на это, то и Великобритания и Австрия, расторгнуть союз с которой она отказывалась, настаивали на каком-нибудь другом вознаграждении за ущерб, наносившийся таким образом их политическому положению в Европе. При принятии этих условий за основу, британское правительство изъявляло желание вступить в переговоры об общем мире, настаивая на допущении к участию в них России и Португалии, а также и императора. Французское правительство возразило, что Великобритания не имеет полномочия говорить за своих союзников. Кроме того, заявило, что уступка территории, присоединенной к Франции эдиктами Конвента, как это имеет место по отношению к Нидерландам, была бы несогласна с органическим законам республики. Последнему доводу британское правительство не придавало значения; никакие переговоры о прекращении войны не могли состояться, если результаты, выгодные для одной из сторон, исключались из обсуждения под предлогом неприкосновенности ее постановлений. В рассматриваемом случае Франция и Великобритания были обе сторонами, сделавшими завоевания; главнейшие же союзники каждой из них являлись потерпевшими. Великобритания предложила, чтобы Франция вместе с ней отказалась от своих завоеваний в пользу союзников. Республика не соглашалась, ссылаясь на то, что захваченные ею земли вошли в состав национальной территории и как таковые не могут быть отчуждены от нее. Сверх того, недовольная проволочками в переговорах, являвшихся следствием частых обращений Мальмсбери к своему правительству за инструкциями, Директория 20 декабря приказала ему оставить Париж в течение сорока восьми часов – промежутка времени, не вполне законного.

Подобное же дерзкое отношение к себе со стороны Франции испытывали и Соединенные Штаты. Американское правительство, после того как возгорелась война на море, имело частые столкновения с обеими воюющими сторонами по многим причинам: из-за обхождения английских и французских крейсеров с американскими судами, покрытия неприятельских грузов нейтральным флагом, из-за трактата Джея, заключенного в 1794 году о торговле и мореплавании, который Франция считала слишком благоприятным для Великобритании, и, наконец, из-за отношения Соединенных Штатов к французским приватирам, которым сначала было разрешено, а потом запрещено продавать призы в американских портах. Затруднения эти происходили, в сущности, потому, что так как у Соединенных Штатов практически не было военного флота, то ни та ни другая из воюющих сторон не чувствовали себя вынужденными относиться с уважением к их правам. Для Великобритании, однако, дружественные отношения с ними были важны вследствие торговых интересов, а Франция, не имея коммерческих судов, находила выгоды в пользовании судами американцев для транспортных целей, а их портами – как базами для своих крейсеров, откуда последние могли тревожить британскую торговлю. Великобритания ограничила первые из этих выгод для Франции, настаивая на том, что по международному праву неприятельские грузы под нейтральным флагом могут быть захвачены. Соединенные Штаты согласились на это и сверх того, в интересах мира и нейтралитета, уклонились на будущее время от покровительства французскому приватирству. Это положило начало взаимным неудовольствиям между Французской республикой и Соединенными Штатами и повело в результате к отозванию из Америки французского посольства в ноябре 1796 года. В то же самое время и президент Вашингтон, недовольный действиями Монро, посланника в Париже, отозвал его оттуда. Когда Монро оставлял свой пост 30 декабря, то президент Директории произнес речь, весьма лестную для него лично, но обидную для правительства Соединенных Штатов. Он показал, как верно заметил позднее президент Адаме, «желание поселить разлад между народом Соединенных Штатов и их правительством, посеяв таким образом раздор, пагубный для нашего мира». Та же теория о несогласии интересов правителей с интересами народов, которую Французская республика положила в основу взятой ею на себя миссии насильственного искоренения исконного деспотизма, была таким образом беспристрастно применена и к свободному американскому народу, управлявшемуся избранным и всеми любимым согражданином Вашингтоном. Нового посланника Соединенных Штатов Пинкнея Директория отказалась принять. Не признававшийся официально, он все-таки оставался в Париже около месяца, но в утро получения известия о победе при Риволи Директория приказала ему оставить Францию.

Вследствие не совсем обычного стечения обстоятельств, в то время, как республика таким образом ссорилась с двумя главнейшими морскими государствами, на императорском престоле в России произошла перемена. Держава эта, хотя и не морская в тесном значении этого слова, все-таки благодаря своему преобладанию в Балтике находилась в условиях, благоприятных для того, чтобы влиять на мировые морские интересы. Императрица Екатерина II умерла 18 ноября 1796 года, когда была уже почти готова подписать соглашение с Лондонским и Венским дворами о том, чтобы, отказавшись от своего несколько пассивного, неприязненного отношения к Франции, послать шестидесятитысячную армию в помощь Австрии. Преемник ее, Павел I, не дал этому делу дальнейшего хода и держался хладнокровного, выжидательного образа действия, пока Бонапарт взятием Мальты, а Директория – своей угрозой объявить войну в случае установления торговых сношений между Российской империей и Великобританией не вызвали этого правителя, обладавшего не вполне нормальным темпераментом, на открытые военные действия. Но это произошло годом позже.

Упомянутые события конца 1796 года совпали во времени с заключением Французской республикой тесных союзов с Испанией и Голландией и формальных мирных договоров с Итальянскими государствами. Этими союзами и договорами, в совокупности с Леобенским миром, определились внешние отношения Франции к остальной Европе в апреле 1797 года. В то же время внутренние дела ее приняли тревожный оборот. Подошло время к выборам новых членов обеих законодательных палат для замены одной трети прежнего их состава, и в результате оказалось, что все еще под влиянием воспоминания о терроре реакционеры были избраны вновь в таком числе, что составили большинство в обеих палатах, особенно же в нижней. Последняя сразу показала свой характер, избрав большинством голосов в председатели генерала Пишегрю, открыто враждовавшего с Директорией. За этим знаменательным актом последовал целый ряд мероприятий, рассчитанных на то, чтобы создать затруднение для исполнительной власти и ослабить ее деятельность. В течение летних месяцев разлад между законодательной властью и Директорией проявлялся все резче и резче, но реакционеры не сумели вовремя понять знамение той эпохи. Они допустили до того, что – вследствие интриг роялистов и собственных неблагоразумных поступков – стали казаться противниками республиканского правительства, что возбудило опасения Гоша, командовавшего армией на Самбре и Мозеле. Сверх того они прямо поставили на обсуждение вопрос о действиях Бонапарта по I отношению к Венеции, чем вызвали более личную и страстную вражду к себе со стороны блестящего завоевателя Италии. Таким образом, законодательное собрание создало себе оппозицию в лице двух военачальников, которые стояли выше всех других в общественном мнении, возлагавшем на них надежду в вопросе о безопасности Франции, и которые, каждый сообразно своему характеру, воодушевили своими стремлениями вверенные им войска и подготовили их к перевороту. Мятежные речи и тосты стали постоянно раздаваться среди армий, которым республика была дорога скорее по имени, чем по существу дела, и которых легко было заставить думать, что обе палаты замышляют восстановление монархической власти.

Большинство членов Директории, наполовину веря тому же самому, и в раздражении на оппозицию, серьезно мешавшую управлению страной, готовы были на насильственные меры. Однако двое из них не разделяли этой готовности, и в том числе Карно, виновник первых побед республики, отбывавший теперь свою очередь в должности президента Директории. Втайне от него трое заговорщиков обдумали свой план действий и обратились к Бонапарту с просьбой прислать им Ожеро, наиболее преданного революции из всех находившихся в Италии генералов, для того чтобы он руководил войсками при насильственных мерах, какие могли оказаться необходимыми. По прибытии своем в Париж Ожеро, несмотря на противодействие со стороны Карно, был назначен начальником стоявшей там военной дивизии. Срок президентства Карно истек 24 августа, и после него вступил на эту должность один из заговорщиков. В ночь на 3 сентября Ожеро окружил Тюильрийский замок и сад двенадцатью тысячами солдат с сорока орудиями и выгнал находившихся там членов законодательного собрания вместе с их гвардией. Директория же приказала своей гвардии арестовать Карно и Бартелеми, не принимавших участия в заговоре. Первый, однако, спасся бегством в Швейцарию, но второй был схвачен. Состоявшееся на следующий день собрание тех членов обеих палат, которые не были арестованы, вынесло резолюцию, объявившую недействительность последних выборов по отношению к некоторым лицам и изгнание в Кайенну двух членов Директории и пятидесяти трех представителей нации. После такой очистки законодательного собрания между ним и исполнительною властью установилась гармония. Вслед за тем была издана прокламация к армии и департаментам, в которой объявлялось, что в отечестве посеяны смуты контрреволюцией и что патриотизм и другие социальные и общественные добродетели нашли себе приют в войсках. «В этом, – говорит один республиканский историк, – была; к несчастью, своя доля правды. Средний класс поддался реакции или инертности; чернь принимала теперь уже лишь очень малое участие в политических движениях, и активная демократия едва ли существовала вне армий. Но если последние могут защищать дело свободы, то они не в состоянии ввести ее в жизнь и поддерживать ее, когда гражданское общество от нее отвернулось. Только что состоявшаяся с согласия военного элемента революция вела теперь к другой революции, которая должна была совершиться солдатами и для солдат». 18 фруктидора 1797 года являлось логическим предвестником 18 брюмера 1799 года, когда Бонапарт захватил в свои руки бразды правления. Борьба между Директорией и законодательным собранием поставила всю Европу в выжидательное положение, так как исход ее должен был глубоко повлиять на направление предпринятых переговоров. Император, сожалея о своей поспешности при подписании Леобенского мира, воздерживался от заключения окончательного трактата, стараясь добиться допущения к участию в нем также и Великобритании. Бонапарт с негодованием отказал, так как это расстроило бы его главную цель, состоявшую в ведении именно сепаратных переговоров с Австрией. Питт, больше прежнего желавший мира, снова послал во Францию Мальмсбери. Директория заставила его долго прождать в Лилле – месте сбора уполномоченных во время борьбы ее с собраниями. Она заявила несколько требований, на удовлетворение которых было весьма мало вероятия, и сильно затягивала переговоры, что терпеливо переносилось британским министерством, теперь уже действительно желавшим благоприятного их окончания. Через неделю после переворота первые французские уполномоченные были отозваны, и вместо них посланы другие, которые немедленно по своем прибытии запросили британского посланника, имеет ли он «полномочия на возвращение Франции и ее союзникам всех владений, перешедших с самого начала войны в руки англичан». Ответ требовался в течение того же дня. Мальмсбери холодно отвечал, что он не может и не должен вести переговоры на каком-либо другом основании, кроме принципа взаимного возвращения завоеваний. Тогда ему было передано приказание Директории возвратиться к своему правительству в 24-часовой срок и попытаться получить согласие на требовавшиеся Францией уступки. Этим, разумеется, был положен конец переговорам, и война возобновилась, чтобы продолжаться затем еще четыре года.

В течение этих богатых событиями месяцев в уме Бонапарта, теперь уже самого влиятельного человека во Франции, благодаря его умению действовать на воображение людей, созревали тесно связанные с вопросом о господстве на морях проекты относительно будущего направления тех мощных усилий, на которые Франция показала себя способной. 5 апреля под его руководством был заключен договор с королем Сардинии об оборонительном и наступательном союзе, подлежавший еще ратификации со стороны Директории. К этому договору присовокуплялась секретная статья, по которой король уступал Франции остров Сардинию, при условии вознаграждения его за это владениями на материке. Вскоре после этого, однако, случились события, открывшие его прозорливому гению еще более выгодную комбинацию. Во время его вторжения в Каринтию в тылу его армии восстало против французов население всех венецианских владений на Итальянском материке, умертвив несколько сот попавших в его руки солдат. Это дало Бонапарту предлог к захвату упомянутых владений, согласно секретным статьям Леобенского мира, и в то же время вызвало у него зловещее предсказание, что венецианское правительство, запертое на своем маленьком острове, будет недолговечно. 2 мая, возвратившись уже в Италию, Бонапарт издал прокламацию, в которой излагались многие причины его неудовольствия возмущениями, разжигавшимися у него в тылу, и ставивший в опасное положение армию, углубившуюся в Штирийские ущелья. Он приказал французскому посланнику оставить Венецию, всем венецианским агентам выехать из Ломбардии и венецианских владений, а французскому генералу обходиться с войсками этой республики, как с неприятельскими, и сорвать венецианское знамя на всем материке.

За этим объявлением войны 16 мая последовало отречение древней венецианской олигархии от власти в пользу временного правительства, которое потребовало присутствия в городе французского отряда для поддержания порядка в течение переходного периода. На это Бонапарт согласился, послав туда пять тысяч человек и цинично заметив в своем донесении Директории, что таким образом окажется возможным избежать негодующих нареканий, без которых нельзя было бы обойтись в случае приведения в исполнение секретных соглашений с Австрией, и в то же время успокоить Европу, так как «очевидно, что оккупация эта только временная и состоялась по просьбе самих венецианцев». Десять дней спустя Бонапарт послал генерала Джентили, отозванного с Корсики на Корфу, с отрядом из двух тысяч человек, приказав ему обеспечить за собой обладание как островами, так и стоявшей там венецианской эскадрой. Он рекомендовал действовать всегда так, чтобы казалось, что он действует в интересах венецианских уполномоченных, которые должны сопровождать его. «Если островитяне склонны к независимости, – писал он, – льстите им и говорите о Греции, Афинах и Спарте». Венецианскому правительству он писал, что экспедиция послана для оказания помощи его уполномоченным, а Директории, в тот же день, – что Корфу должен непременно принадлежать французам. «Остров Мальта, – прибавил он, – имеет для нас крайне важное значение… Отчего бы нашему флоту не захватить его, прежде чем войти в Атлантический океан? Этот островок для нас бесценен. Секретные статьи договора с королем Сардинии выговаривают для нас право занятия небольших островов Сен-Пьетро. Теперь как раз время укрепить их». Средиземноморский великобританский флот стоял перед Кадисом, а в эскадре Канала бунты были в полном разгаре.

Четыре месяца спустя Бонапарт снова пишет: «Владея Сен-Пьетро, Корфу и Мальтой, мы будем хозяевами всего Средиземного моря». «Острова Корфу, Занте и Кефалния имеют для нас большее значения, чем вся Италия. Если бы нам пришлось выбирать, то лучше было бы возвратить Италию императору и удержать за собой эти острова… Турецкая империя разрушается с каждым днем. Обладание этими островами даст нам возможность или поддержать ее, или захватить свою долю от нее. Недалеко то время, когда мы убедимся, что для того чтобы действительно уничтожить Англию, нам надо овладеть Египтом. Обширная Оттоманская империя, которая приближается к гибели с каждым днем, налагает на нас обязанность принять меры к охране нашей торговли в Леванте». «Если при заключении мира нам придется согласиться на уступку мыса Доброй Надежды Англии, то нам следует захватить Египет. Эта страна никогда не принадлежала европейской державе; теперь она не принадлежит и Турции. Мы могли бы отправиться отсюда с двадцатью пятью тысячами человек, под конвоем десяти линейных кораблей, и овладеть ею. Я желал бы, чтобы вы, гражданин министр, навели справки о том, какое впечатление произвела бы на Порту наша экспедиция в Египет». «Занятие нами Корфу и островов поведет к сношениям с пашами Албании. Они расположены к французам. Тщетно было бы старание поддержать Турецкую империю; мы еще увидим ее падение. Корфу и Занте дадут нам господство в Адриатическом море и в Леванте». Из этих выдержек, которых можно было бы привести еще много, виден генезис великой Египетской экспедиции, к которой Бонапарт возвращается беспрестанно со свойственной ему настойчивостью в преследовании своих планов. Пока он был занят таким образом – с одной стороны, ободряя Венецию надеждой на продолжение национального существования, а с другой – договариваясь с Австрией о ее уничтожении и о разделе этой добычи, из которой Франция должна была получить Ионические острова и венецианский военный флот,[34] – пока Мальмсбери вел переговоры в Лилле, а Директория ожесточенно боролась с собраниями, в Англию следовал на корабле, страдая от ран, тот, кому суждено было расстроить блестящие мечты Бонапарта о подвигах на Востоке и разбить французский флот. Этот флот был самым существенным звеном, которое одно только могло бы связать между собою эти разрозненные морские владения и служило единственным основанием для всей задуманной Бонапартом организации господства на Средиземном море. В течение томительных дней блокады Кадиса лорд Сент-Винсент, понимая, насколько бессодержательное однообразие такой службы способствует возникновению мятежей, изобретательно пользовался всяким случаем занять матросов военными действиями. С этой целью он главным образом и бомбардировал Кадис; с этою же целью он послал Нельсона с отдельным отрядом овладеть городом Санта-Крус на Канарских островах внезапным и энергичным нападением, надеясь, что ему удастся при этом захватить там галеон с богатым грузом, предназначавшимся для испанского правительства. Атака состоялась в ночь на 24 июля со всей энергией, какой и надо было ожидать от Нельсона, но, однако же, при весьма неблагоприятных обстоятельствах. В результате англичане были отбиты с жестоким уроном. Адмирал получил рану, вследствие которой должен был подвергнуться ампутации правой руки. После этого ему пришлось отправиться в Англию, где он и оставался в течение своего медленного и тяжелого выздоровления. В следующем апреле месяце он опять вышел в море для присоединения к Средиземноморскому флоту, прибыв туда как раз вовремя, чтобы принять команду над эскадрой, посланной в погоню за Бонапартом.

Когда внутренние смуты, ослаблявшие внешнюю деятельность французского правительства, прекратились вышеописанным переворотом 4 сентября, Бонапарт быстро привел к концу переговоры с Австрией. 17 октября 1797 года он, как единственный представитель Франции, подписал Кампоформийский договор, который в общих чертах согласовался с предварительными условиями Леобенского мира, хотя не без некоторых серьезных изменений. Притворство по отношению к Венеции было отброшено в сторону, и древнее государство совершенно исчезло из списка европейских держав. Город и его владения на материке вплоть до Адидже отошли к Цизальпинской республике, которая была наделена также и папскими легатствами, приписанными на короткое время к Венеции. Принадлежавшие последней земли и острова восточной части Адриатики были разделены на две части течением Дрины. Все, что к северу от него, перешло к Австрии, а остальная часть – к Франции, которая таким образом получила во владение то, что так горячо желал Бонапарт, а именно Корфу и соседние с ним острова вместе с венецианскими факториями на противолежащем берегу Балканского полуострова. Уступка Нидерландов Франции была утверждена. Для умиротворения Германской империи и перераспределения ее земель было решено созвать конгресс в Раштадте, так как Бонапарт настаивал на своем желании вести переговоры с императором только относительно его собственных владений, независимо от вопросов об остальных частях империи. По секретным статьям соглашения обе великие державы согласились поддерживать требования и интересы друг друга на конгрессе, на котором Франция желала удержать за собою часть Рейна, а Австрия – вознаградить себя на счет каких-либо мелких государств Германии за потери, понесенные ей по договору.

Выдающимися чертами этого договора, таким образом, были: уступка Французской республике Бельгии; уничтожение Венеции; учреждение Цизальпинской республики в качестве могущественного государства, поставленного в зависимость от Франции; усиление последней как средиземноморской державы приобретением Ионических островов; и наконец, обеспечение ей свободы действий против Великобритании, не имевшей теперь ни одного сильного союзника во всей Европе. Бонапарт оправдывал свои действия перед критиками всеми изложенными результатами их для Франции, но особенное значение придавал последнему из них. «Если Цизальпинская республика имеет лучшую военную границу в Европе, если Франция приобретает Майнц и Рейн, если она в Леванте владеет превосходно укрепленным островом Корфу и другими островами, то чего же более вам желать? Не разбрасывания же сил для того, чтобы Англия могла продолжать отнимать владения от нас, от Испании, от Голландии; не дальнейшей же отсрочки восстановления нашей торговли и нашего флота?.. Наше правительство должно или уничтожить английскую монархию, или дождаться собственного низвержения подкупами и интригами этих деятельных островитян. Настоящий момент дает нам возможность вести выгодную игру. Сосредоточим же всю нашу деятельность на флоте и уничтожим Англию. Раз это сделано – вся Европа у наших ног». Бонапарт таким образом указывал на то, что театр войны следует перенести на море. Директория немедленно утвердила Кампоформийский договор и назначила Бонапарта одним из трех уполномоченных на Раштадтский конгресс. Генерал оставался еще один месяц в Италии, организуя новое государство и распределяя части своей армии, как того требовали интересы Франции, отделив в то же время около тридцати тысяч человек для армии, которую предполагал направить против Англии. 17 ноября Бонапарт оставил Милан и 25 прибыл в Раштадт. Там он оставался, однако, только одну неделю и затем, по-видимому по вызову Директории, отправился в Париж, куда и прибыл 5 декабря. Он был открыто объявлен командующим армией, предназначавшейся для действий против Англии. В продолжение двух следующих месяцев в его письмах нет признаков, чтобы его занимала какая-либо другая цель: его предписания своим подчиненным, и в особенности Бертье, знаменитому начальнику его штаба в Итальянской армии, изобилуют распоряжениями и инструкциями относительно передвижения войск оттуда к Английскому Каналу. Особенно выразительным свидетельством такого его намерения служит приказание адмиралу Брюэсу, командовавшему французским отрядом на Корфу, идти в Брест – приказания, вследствие которого упомянутый отряд не мог бы участвовать в Египетской экспедиции. Нельзя, однако, придавать слишком много значения таким фактам, когда дело идет о человеке, которому так свойственна была хитрость, и первый намек на перемену целей имеет скорее вид снятия им маски, чем пробуждения от прежних мечтаний. «Какие бы усилия мы ни делали, – писал он Директории 23 февраля 1798 года, – нам все-таки и через много лет не удастся приобрести господство на морях. Высадка же десанта в Англии, без обеспечения обладания морем, была бы операцией самой смелой и самой трудной из всех когда-либо предпринимавшихся». Это совершенно верно, но не ново. Не очень трудно приподнять и завесу, за которой Бонапарт скрывал намерение переменить образ действий. 7 февраля 1798 года он писал военному министру, что собирается посетить побережье Канала близ Дюнкерка, послав в то же время Клебера и Дезе в Гавр и Брест. Из Дюнкерка он 12-го числа отправляет инженеров осмотреть Булонь, Этампль, Амблетез и Кале – порты, которые он пять лет спустя в своих более серьезных проектах вторжения в Англию предполагал сделать базами этой операции. В то же время два других инженера были посланы в Голландию просить об оказании помощи разного рода. На следующий же день, 13 февраля, он посылает приказание в Тулон от имени Директории не только остановить предписанную им ранее отправку кораблей в Брест, но и разослать посыльные суда по всем направлениям для того, чтобы отозвать в Тулон все военные корабли, крейсировавшие в Средиземном море. Возвратившись в Париж, Бонапарт послал правительству письмо, с изложением всего, что следовало бы сделать к апрелю, чтобы осуществление попытки экспедиции в Англию могло быть когда-либо возможным. Это письмо заключает длинный ряд таких требований, исполнить которые мог бы только разве он сам, отдавшись при том всей душой этому делу. В заключение он говорит, что существуют только три способа нанести поражение Англии: во-первых – прямое вторжение в ее пределы; во-вторых – нападение на Ганновер и Гамбург – континентальные центры ее торговли, и, наконец, в-третьих – экспедиция в Левант.

5 марта Бонапарт представил правительству другую записку, содержащую разъяснение приготовлений, необходимых для экспедиции с целью завоевания Египта и Мальты. В тот же день Директория издала ряд декретов, утверждавших комиссию по организации береговой обороны Средиземного моря, под прикрытием которой должны были совершаться упомянутые приготовления; при этом указывались и неотложные меры.

Судам, стоявшим в Тулоне, предписывалось приготовиться к выходу в море 4 апреля. Адмиралу Брюэсу, не имевшему возможности идти в Брест за недостатком провизии, 12 февраля было приказано отправиться в Тулон. Он прибыл туда со своей эскадрой 2 апреля и был назначен начальником морской части экспедиции, состоявшей из тринадцати линейных кораблей с несколькими судами меньших размеров. Все приготовления совершались с величайшей энергией, но все-таки сильно запоздали вследствие крайнего недостатка морских припасов, провизии и денег. Еще большее затруднение представлялось в нехватке матросов. Выгоды службы на приватирах привлекли почти всех матросов республики, и большое число их попало в британские тюрьмы – печальный результат столь восхвалявшейся крейсерской войны. Истинная цель всей этой деятельности по-прежнему прикрывалась ложным предлогом вторжения в Англию, и сам Бонапарт, чтобы обмануть общественное мнение, оставался до последнего момента в Париже. По настойчивому требованию Директории испанский флот в Кадисе должен был сделать вид, что собирается скоро выйти в море с целью удержать корабли Сент-Винсента у этого порта и поддержать легко возникавшие опасения британцев, что Франция готовится к вторжению в Ирландию. Однако столь обширные мероприятия не могли не возбудить толков и подозрений. Действительные намерения Директории держались в столь непроницаемом секрете, что после того, как экспедиция уже отплыла из Тулона, командир этого порта писал морскому министру: «Я знаю о назначении эскадры не более чем знал бы, если бы она не принадлежала республике». Невозможно было скрыть очевидный факт, что Марсель, Генуя, Чивитавеккья и Корсика деятельно и поспешно готовились к большой морской экспедиции, каково бы ни было ее назначение. Ясно было поэтому, что Франция готова была на время подставить себя на море под удары Великобритании, и правительство последней решило не упускать такого случая.

В течение 1797 года ни одна британская эскадра и – за редким исключением одного или двух отдельных крейсеров – даже ни одно британское военное судно в отдельности не входили в Средиземное море. Стоянка почти всех испанских кораблей в Кадисе и большинства французских – в Бресте, как казалось, с целью вторжения в Ирландию или Англию, вызывала сосредоточение британского флота перед этими двумя портами. Это было или непосредственно, как, например, это осуществлялось эскадрой Сент-Винсента перед Кадисом, или, как это было сделано по отношению к эскадре Канала и что менее достигало цели, распределением отдельных отрядов судов не под Брестом, а на различных станциях, в надежде, что они в случае необходимости успеют вовремя собраться к упомянутому порту. Великобритания после ухода Сент-Винсента из Средиземного моря находилась в положении державы, борющейся за свое существование – так, по крайней мере, считала она сама[35] – и вынужденной ограничить район своих действий вследствие уменьшения сил от постепенного перехода ее союзников к ее врагам. Вдобавок голландский флот в Текселе занял угрожавшее по отношению к ней положение, что вызывало необходимость держать сильную эскадру в Северном море. Наконец, ко всем затруднениям в этот несчастный для нее год прибавились еще бунты во флоте, доходившие до больших размеров. Хотя они и успокаивались то мирным путем, то суровыми мерами и силой, но то настроение команды, тот дух, который был причиной их, продолжали существовать. При таких обстоятельствах Бонапарт в 1797 году не встретил препятствия к выполнению своих планов о господстве на Средиземном море, к обеспечению за собой которого он приготовлялся вдобавок в такой тайне, что намерения его не были раскрыты неприятелем. Адмирал Брюэс ушел из Тулона в Адриатическое море, оставался там в течение нескольких месяцев и затем спокойно возвратился назад. Все менее серьезные крейсерства, а также и другие передвижения французских судов совершались беспрепятственно. Значение Корфу для выполнения планов Бонапарта до самого конца года не было разгадано британцами; намерение овладеть Мальтой, серьезно преследовавшееся адмиралом Брюэсом по внушению Бонапарта, также не было обнаружено. Толки об армии, предназначавшейся для действий против Англии, в связи с позициями, занимавшимися союзными флотами, удерживали британцев все на тех же станциях. К концу 1797 года некоторые обстоятельства, однако, облегчили положение Англии. В октябре адмирал Дункан нанес у Текселя такое решительное и полное поражение голландскому флоту, что на долгое время лишил его возможности принимать участие в военных действиях. Из пятнадцати сражавшихся с его эскадрой кораблей девять были им взяты. Если в Англии не знали печального состояния стоявшего в Бресте французского флота так точно, как оно известно было Бонапарту,[36] то все-таки его слабость была наконец достаточно понята. В течение лета и зимы 1797 года Францией не было сделано никаких попыток к возобновлению экспедиции в Ирландию, а когда с наступлением весны 1798 года суда эскадры Канала получили возможность держаться в море соединенно, то британское правительство сочло вполне безопасным отделить часть сил ее в Средиземное море.

Сэр Горацио Нельсон отплыл из Англии 10 апреля и присоединился к стоявшему у Кадиса британскому флоту 30-го. Лорд Сент-Винсент радостно приветствовал его и немедленно послал с тремя линейными кораблями в Средиземное море наблюдать за грозными военными приготовлениями французов и, если возможно, узнать об их назначении. Нельсон отплыл для исполнения этого поручения 9 мая, накануне того дня, как Бонапарт уехал из Парижа. Задержанный по не зависевшим от него причинам в Гибралтаре, он подошел к Тулону только 17-го числа и захватил французский корвет, только что вышедший из порта; от него он получил подробные сведения о морских силах неприятеля, но о назначении их не узнал ничего. В ночь на 20-е число при сильном шторме корабль его потерял мачты и с трудом избежал постановки на мель. С большими усилиями он был отбуксирован к островам Сан-Пьетро, у южной оконечности Сардинии, где 23-го числа стал на якорь. 19-го Бонапарт отплыл с Марсельской и Тулонской дивизиями экспедиции. На пути к нему должны были присоединиться отряды из Генуи, Корсики и Чивитавеккьи; в общей сложности с ним была армия численностью от тридцати до тридцати пяти тысяч человек.

В тот самый день, как Нельсон расстался с Сент-Винсентом, 2 мая, Адмиралтейство писало последнему, что чрезвычайно важно послать двенадцать линейных кораблей в Средиземное море для противодействия военным приготовлениям французов, и что для замены этих судов посланы уже восемь кораблей из Англии. Частное письмо от первого лорда Адмиралтейства, посланное с этой же почтой, уполномочивало Сент-Винсента в случае необходимости располагать для этой цели всеми своими силами. Но при этом выражалась надежда, что достаточно будет и одного отряда. В последнем случае, при предоставлении адмиралу окончательного выбора командира, все-таки указывалось на Нельсона, как на человека, во всех отношениях отвечавшего требованиям предстоявшей задачи, хотя и бывшего моложе по службе двух других подначальных Джервису адмиралов. Последний пришел к тому же решению еще ранее. С получением же письма он немедленно отделил девять кораблей, составлявших прибрежную блокирующую эскадру, и приготовил их к отплытию сейчас же по прибытии ожидавшегося подкрепления. Соединение этого подкрепления с главной дивизией флота Сент-Винсента состоялось 24 мая вне вида порта, и ночью капитан Трубридж отплыл с упомянутой прибрежной эскадрой, причем места кораблей ее были заняты другими, одинаковой с ними окраски, чтобы в Кадисе не могло возникнуть подозрения о происшедшей замене. 7 июня Трубридж присоединился к Нельсону, и так как по пути в состав его эскадры вошли еще два корабля, то силы Нельсона возросли теперь уже до тринадцати 74-пушечных кораблей и одного 50-пушечного. Однако по весьма странной и печальной случайности фрегаты, бывшие сначала с Нельсоном, разошлись с ним в ту ночь, когда корабль его потерял мачты, и затем так и не нашли его. Трубридж привел с собой только один небольшой бриг, а так как разброс линейных кораблей нельзя было допустить, то недостаток разведочных судов серьезно вредил Нельсону во время последовавшей затем почти восьминедельной долгой и утомительной погони за неприятелем.

По выходе из Тулона Бонапарт направился Генуэзским заливом, где в ночь на 20 мая вытерпел тот же шторм, в котором корабль Нельсона потерял мачты. На следующий день к нему присоединился отряд из Генуи. Корсиканский отряд встретился с ним у южной оконечности Корсики, в то время как он держал курс на юг вдоль восточного берега этого острова и Сардинии. Отряд из Чивитавеккьи не показывался. Здесь французы в первый раз услыхали, что Нельсон находится в Средиземном море с тремя кораблями и ожидает еще десять. Бонапарт затем продолжал следовать к Мальте, которой достиг 9 июня; там он нашел отряд из Чивитавеккьи и таким образом собрал под своей командой все свои силы. Острову немедленно было предложено сдаться, и 12-го числа он, после слабых попыток сопротивления, должен был принять это предложение и сдаться на капитуляцию. 13-го французская экспедиция с ее караваном в числе четырехсот судов вошла в порт Ла-Валетта. Здесь Бонапарт оставался сколько было необходимо для того, чтобы временно обеспечить за собой вновь приобретенный остров. Затем, оставив там гарнизон из четырех тысяч человек и известив Директорию, что туда необходимо послать по меньшей мере еще четырехтысячный отряд с обильными припасами всего необходимого, 19 июня отплыл для следования уже прямо в Египет.

Эскадра Нельсона после соединения его с Трубриждем штилела в течение нескольких дней; затем с возможной поспешностью обошла северную оконечность Корсики и оттуда направилась к югу между Италией и островами. Только 14 июня близ Чивитавеккьи Нельсон получил правдоподобное известие о том, что десять дней назад французов видели у SW оконечности Сицилии и что тогда они шли на восток. До сих пор об их назначении не было известно ничего достоверного, а у Нельсона не было легких судов для разведочной службы. Сент-Винсент, передавая в своих инструкциях взгляды правительства, говорил, что неприятель «по-видимому, имеет целью атаковать Неаполь или Сицилию, или высадить войска где-либо в Испании для вторжения в Португалию, или же пройти через Гибралтар для следования в Ирландию». Все это показывает трудность преследования неприятеля в море и необходимость стеречь его с надлежащими силами близ порта, из которого он должен выйти для своих операций. По какой-то ошибке – конечно, впрочем, не Нельсона или Сент-Винсента – британская эскадра опоздала на целые две недели войти в Средиземное море. Она опоздала бы еще более, если бы средства французских портов позволяли удовлетворить настоятельным требованиям Бонапарта об ускорении снаряжения экспедиции; но шпоры мало полезны для истощенной лошади.

Однако курс на восток, при свежем NW ветре, указывал на то, что ни Испания, ни Атлантический океан не были местом назначения французской экспедиции, и Нельсон сразу решил, что она направилась к Мальте, с целью сделать этот остров базой операций против Сицилии. «Будь я, – говорил он, – флагманом флота, сопровождающего армию, предназначенную для вторжения в Сицилию, я бы сказал генералу: если можете, то завладейте Мальтой; это обеспечит не только безопасность флота и транспортов, но и ваше отступление, если бы оно оказалось необходимым. Мальта лежит на прямом пути в Сицилию». Остановившись на короткое время для сообщения с Неаполем, Нельсон 17 июня услыхал, что французы высадились на Мальте, и поспешил туда, но уже близ Мессины получил известие о ее сдаче. Это было 20-го числа, на другой день после отплытия оттуда Бонапарта в Египет; 22-го числа, на параллели мыса Пассаро – юго-восточной оконечности Сицилии, Нельсон встретил одно судно, сообщившее ему об этом отплытии и высказавшее мнение, что цель последнего – вторжение в Сицилию. Еще в Неаполе между тем ему говорили, что французы не имеют намерения напасть на какую-либо часть Неаполитанского королевства. Оставаясь в полной неизвестности и не имея фрегатов для разведок, он, взвесив все обстоятельства, заключил, что местом назначения неприятеля был Египет, и, воспользовавшись попутным ветром, под всеми парусами направился в Александрию. 28-го он пришел на вид этого порта и послал шлюпку на берег; там его уверили, что никаких французских судов поблизости не видели.

Такая неудача, преследовавшая человека, одаренного столь громадной энергией и сообразительностью, была следствием, во-первых, того, что в эскадре Нельсона не было мелких разведочных судов, а во-вторых, хитрости[37] Бонапарта, хотя несложной, но на море совершенно достаточной, а именно – избрания им такого пути, который не прямо вел его к цели. Эта хитрость, однако, в тесном море и при многочисленности каравана Бонапарта и его конвоя не увенчалась бы успехом, если бы только британский адмирал имел в своем распоряжении «глаза флота» – т. е. тех собирателей сведений, которые играют столь существенную роль как в морской, так и в сухопутной войнах.[38] Оставив Мальту, Бонапарт взял курс сначала на Кандию. После недельного спокойного плавания он был у южного берега этого острова, а 27 июня к нему присоединился фрегат, сообщивший, что Нельсон с четырнадцатью кораблями был десять дней назад у Неаполя. В этот момент британский адмирал уже перегнал Бонапарта, 25-го числа враждебные флоты находились на расстоянии около шестидесяти миль друг от друга, идя почти параллельными курсами, причем французы были как раз к северу от англичан.[39] Когда Бонапарт узнал, что противник находится поблизости и следует за ним по пятам, он снова изменил курс с таким расчетом, чтобы подойти к берегу на расстоянии семидесяти миль к западу от Александрии, и в то же время послал фрегат прямо в этот порт для разведок. 29 июня, в тот день, когда Нельсон отплыл из Александрии, летучий отряд Бонапарта известил сигналом, что видна земля, и затем весь французский флот последовал вдоль берега, идя так до 1 июля, когда стал на якорь близ порта. Решив не давать неприятелю ни одного шанса помешать осуществлению своих целей, Бонапарт высадил свою армию на берег в тот же вечер.

Если во время этой знаменитой погони Нельсон и сделал серьезную ошибку, то именно по своем прибыли в Александрию. После тщательного обсуждения всех данных он пришел к заключению – верному, как показало дело, что французы направлялись в Египет, и вполне понял, насколько это угрожает британскому владычеству в Индии. Зная время отплытия французов с Мальты, а также и то, что с ними идет многочисленный отряд транспортов, он, казалось бы, не должен был так скоро отказаться от проверки упомянутого заключения. Было бы логичнее, если бы он выждал некоторое время у порта, чтобы убедиться в том, не перегнала ли его однородная эскадра нестройный караван неприятеля. Нельсон, обманувшись в своих ожиданиях, по-видимому, понимал свой промах, предпринял активный поиск французов по всей восточной части Средиземного моря. «Его деятельный и беспокойный характер, – писал сэр Эдвард Берри, бывший в качестве командира флагманского судна каждый день свидетелем его настроения, – не позволял ему оставаться ни минуту на одном месте, поэтому он и направил эскадру к северу. Единственной его мыслью теперь было возвратиться к западу, уклонившись на этот раз севернее того пути, которым пришел в Александрию, чтобы увеличить шансы на получение сведений от встречных судов. Согласно этому, эскадра его шла к северу, пока не открылся берег Малой Азии, и затем, повернув назад, лавировала по направлению к южному побережью Кандии, причем до прохождения этого острова не встретила ни одного судна. 19 июля, прибыв в Сиракузы, Нельсон написал британскому посланнику в Неаполе, что, сделав круг в шестьсот лиг с величайшей поспешностью, он все-таки остается в таком же неведении относительно местонахождения противника, как и четыре недели назад. Затем, налившись водой, которая была уже на исходе, он 24-го числа снова отплыл в Александрию, так как убедился по крайней мере в том, что Бонапарт не на Корфу и не к западу от него. 1 августа показались городские минареты, а вскоре затем и весь порт, с французским флагом на его стенах и полный судов, среди которых, к горькому разочарованию Нельсона, не было ни одного большого военного судна. Но в час пополудни один из кораблей его эскадры дал сигнал, что в двенадцати или тринадцати милях к востоку от Александрии, в Абукирской бухте, стоят на якоре несколько линейных кораблей. Нельсон, столь же быстро решившись на атаку, как Бонапарт на высадку войск на берег, не дал более шансов переменчивой судьбе, столь долго не благоприятствовавшей ему, опять обмануть его и при свежем ветре немедленно устремился к противнику.

Ни по характеру якорного места, ни по диспозиции своей французский флот не был подготовлен к принятию атаки, столь внезапно и неожиданно обрушившейся на него. Через два дня после того, как армия высадилась на берег, главнокомандующий отдал адмиралу Брюэсу точное и настоятельное приказание немедленно сделать промер в старом порту Александрии и, если окажется возможным, ввести туда корабли. В противном же случае и если Абукирская бухта позволяет защищаться на якоре против нападения сильнейшего неприятеля, адмиралу разрешалась стоянка в этой последней. Если же, наконец, и она не отвечает требованиям безопасности, то ему предписывалось идти с большими судами на Корфу. Последний, точно так же как и другие Ионические острова, входил в район, на который распространялось командование Бонапарта, так как по декрету от 12 апреля он был назначен главнокомандующим Восточной армией. В значительно более позднем письме, до получения которого Брюэсу не суждено было дожить, Бонапарт пишет, что необходимо уберечь флот от серьезных повреждений до окончательного устройства дел в Египте, чтобы воспрепятствовать всякой помехе со стороны Порты.

Хотя верноподданство ей мамелюков и было только номинальным, все же возможно, что султан примет близко к сердцу вторжение французов в их владения. Действия Порты немедленно после того, как разгром французского флота сделался ей известным, показывают всю справедливость такой предусмотрительности. Брюэс приказал сделать необходимый промер Александрийской бухты, и донесение о результатах его, полученное им 18 июля, за две недели до сражения, оказалось благоприятным: при хорошей погоде линейные корабли можно было ввести в порт.[40] Но адмирал был человеком больным и по природе нерешительного характера. Не будучи в состоянии сделать выбор между представившимися ему затруднениями, он колебался и бездействовал, успокаивая себя убеждением, что англичане не вернутся. Бонапарт думал так же. «Все действия англичан, – писал он 30 июля, – указывают на то, что они уступают нам в численности и удовольствуются блокадой Мальты и пресечением подвоза к ней припасов». Однако великий солдат, несмотря на свою всегдашнюю склонность искушать судьбу до последних пределов, не нашел в этом своем мнении достаточных причин к тому, чтобы подвергаться совершенно ненужному риску, и, не колеблясь, настаивал, чтобы флот или вошел в Александрийский порт, или ушел на Корфу. Брюэс же отвел свои суда в Абукирскую бухту 8 июля и там остался. Он имел инструкции от своего начальника, но тот, находясь далеко от него и поглощенный заботами о своих береговых операциях, не мог внушить нерешительному подчиненному своей энергии. На эскадре все работы велись вяло. Уверенность, что британский флот не возвратится, усыпляла французских моряков. Беспечность, отсутствие дисциплины и неповиновение властям среди офицеров и матросов служили предметами постоянных жалоб и тревог. В таком самообмане и, можно сказать, сонливом состоянии французы теряли те драгоценные дни, которые Нельсон проводил в неустанном движении в своих поисках неприятеля и в неусыпной работе мысли, сопровождавшейся «лихорадочным возбуждением», едва позволявшем ему есть и пить.

Абукирская бухта в западной части которой французский флот стоял на якоре и где произошла знаменитая битва, представляет собой открытый рейд, простирающийся от Абукирского мыса в пятнадцати милях к востоку от Александрии до устья Розеттского рукава Нила. Расстояние между крайними пунктами бухты достигает восемнадцати миль. В западной части, где стояли французы, береговая линия, отступая к югу на некотором расстоянии от Абукирского мыса, заворачивает затем на юго-восток и продолжает тянуться в этом направлении, образуя длинную, узкую косу, за которой лежит мелководное озеро Мадие. К северо-востоку от Абукирского мыса простирается ряд банок и рифов, выступающих из воды на расстоянии двух с половиной миль в виде островка, в то время называвшимся также Абукиром, но с тех пор известного под названием острова Нельсона. За ним опять идет отмель еще на протяжении одной мили с четвертью. За этой четырехмильной преградой находится стоянка, прекрасно защищенная от господствующего летом северо-западного ветра; но так как даже на расстоянии трех миль от берега глубина бухты только четыре сажени, то французской эскадре пришлось расположиться немного мористее. Крайний к северо-востоку ее корабль, который при господствующем ветре приходился наветренным и в авангарде, бросил якорь на расстоянии полторы мили к SO от острова Абукир на глубине пяти сажень. Для большого судна глубина эта невелика, но все-таки кажется, что его можно было поставить ближе к отмели. Как авангардный корабль колонны, он был на наиболее открытом фланге линии баталии, лагом к морю. Его поэтому следовало бы поставить настолько близко к отмели, чтобы он не имел места развернуться, и затем положить якоря с носа и кормы; тогда противник не мог бы обойти фланг линии, как он в действительности сделал. Упомянутая предосторожность была тем более необходима, что те несколько орудий, которые Брюэс установил на острове, были настолько слабы, что и по дальности выстрела, и по весу снарядов оказывались совершенно неподходящими для предполагавшегося усиления ими обороны фланга при отделявшем их от фланга расстоянии. В смысле защиты это были просто игрушки, настолько же ничтожные, насколько и остальные меры, принятые французами. По-видимому, фрегаты можно было поместить вдоль отмели более впереди, где снаряды с линейных кораблей противника не могли бы доставать их и откуда они могли бы поддерживать фланговый корабль. От последнего линия баталии шла к юго-востоку, до восьмого корабля в строю включительно, и затем поворачивала немного к берегу, образуя с прежним направлением выдающийся в море, но очень тупой угол. Расстояние между кораблями было около ста шестидесяти ярдов, откуда, приняв во внимание среднюю длину кораблей, можно заключить, что вся линия баталии от головного до концевого корабля простиралась в длину почти на одну милю и три четверти, В случае ожидания атаки предполагалось протянуть между кораблями перлини, чтобы неприятель не мог прорезать линию, а также завезти шпринги[41] на канаты якорей, на которых стояли корабли. Вследствие быстроты его атаки эти предосторожности не были приняты. Перед появлением Нельсона шлюпки были посланы за водой и многие из них не возвратились.

Для профессионального читателя поучительно будет сравнить диспозицию адмирала Брюэса в Абукирской бухте с диспозицией лорда Худа в 1782 году у острова Сент-Кристофера при ожидании им на якоре нападения со стороны значительно сильнейшего неприятеля. Сравнение это настолько же интересно в историческом отношении, насколько и поучительно, так как говорят, что Нельсон построил свой план, обдумывавшийся им в течение долгой погони за неприятелем, по образцу плана нападения Худа на французский флот. Последний под начальством адмирала де Грасса, стоя на якоре, занимал позицию, с которой Худ согнал его, чтобы затем стать на его место. Параллель совершенно полная, так как ни у острова Сент-Кристофер, ни при Абукире стоящий на якоре флот не мог получить существенной помощи от береговых батарей.

Безусловно важными для такой диспозиции, как и для всякого ордера баталии, на суше ли, или на море, являются условия: 1) чтобы линию нельзя было прорезать; 2) чтобы фланги не могли быть обойдены. Худ поставил одно из фланговых судов так близко к берегу, что неприятель не мог обойти его, и сомкнул промежутки между судами;[42] Брюэс же расположил тот же фланг (в обоих случаях головной корабль был и наветренным) так, что его можно было обойти, и между судами оставил большие расстояния. Фланг подветренных кораблей у Брюэса был также слабее, чем у Худа. Худ построил восемь упомянутых кораблей под прямым углом к остальной части флота, так что весь бортовой огонь их вполне защищал эту часть от продольного огня противника; Брюэс же просто согнул немного свою линию, с намерением приблизить арьергард к отмели. Не будучи при таких условиях в состоянии стрелять под прямым углом к главной линии баталии, арьергард не мог способствовать ее усилению, вместе с тем, не будучи придвинут достаточно близко к отмели, он мог быть поставлен в два огня, в случае, если бы неприятель атаковал главным образом его. Это было тем более странно, что Брюэс ожидал, что англичане направят свои силы на арьергард. «Я просил, – писал он, – две мортиры, для того чтобы поместить их на той отмели, которая ограждает головную часть моей линии; но я должен гораздо меньше опасаться за эту часть, чем за арьергард, на котором неприятель, вероятно, сосредоточит свои усилия».[43] Нельсон, однако, – руководствовался ли он примером Худа вследствие того изучения истории тактики, которым он был известен, или же лишь вдохновленный своим гением – вполне предугадывал, что если застанет французскую эскадру в том строю, в каком и застал ее действительно, то ее авангард и центр будут в его руках… И он ясно передал это соображение командирам своих кораблей. Поэтому, когда неприятель показался, Нельсону оставалось только сделать сигнал, что «намеревается атаковать авангард и центр согласно уже ранее развитому плану», и предоставить своим подчиненным подробности исполнения.

Вечером накануне знаменательного дня 1 августа, когда британский флот предполагал прибыть в Александрию, «Александр» и «Свифтшур» были посланы вперед для разведки.

Вследствие этого поручения, явившегося необходимым из-за отсутствия в эскадре фрегатов, упомянутые корабли, когда главные силы увидели в час пополудни французский флот, находились значительно под ветром и могли вступить в бой только через два часа после его начала. Как только неприятель был усмотрен, британский флот привел в крутой бейдевинд, взяв приблизительно на NO, с тем чтобы обогнуть с наветренной стороны остров Абукир и отмель; в то же время адмирал дал сигнал приготовиться к бою и становиться на якорь, отдавая его с кормы. Подойдя к отмели, где лот показывал одиннадцать сажень глубины,[44] Нельсон окликнул капитана Худа, командовавшего кораблем «Зеелос», и спросил его, находятся ли они, по его мнению, достаточно далеко к востоку, чтобы пройти ее. Надо заметить, что единственная имевшаяся на эскадре карта была грубым кроком, взятым с одного захваченного коммерческого судна, и никто на кораблях Нельсона не был знаком с фарватером. Худ отвечал, что он спустится и будет на ходу все время делать промер, так что другие суда, держась мористее его, будут в безопасности. Таким образом флот подвигался к месту битвы, причем один из кораблей, «Голиаф», шел впереди «Зеелоса», но на левом его крамболе. Адмирал пропустил вперед себя несколько судов, пока не оказался шестым в строю, чтобы быть достаточно уверенным в том, что его судно не станет на мель, – что нельзя не признать вполне основательным. Капитан Фолей с «Голиафа», все продолжая идти впереди других, прошел перед носом головного корабля «Герье» французской колонны, в промежуток между ним и отмелью, оставленный свободным по непредусмотрительности Брюэса, и намеревался атаковать упомянутый корабль. Якорь у него отдался не сразу, так что он стал только сзади левой раковины второго корабля «Конкеран»; Худ же, следуя непосредственно за ним, бросил якорь против левого крамбола «Герье». Эти два английских корабля начали бой почти перед самым закатом солнца; французы открыли огонь десятью минутами ранее. Через пять минут, как раз когда солнце тонуло за горизонтом, фок-мачта с «Герье» полетела за борт. «Столь благоприятное начало атаки было приветствовано троекратным «ура» на английской эскадре». Следующий корабль, «Орион» описал значительно большую циркуляцию, обойдя оба передовых корабля между ними и берегом, и стал на якорь против левого борта пятого французского корабля, тогда как «Тезеус», следовавший за ним, стал на траверз третьего, пройдя между кораблями «Голиаф» и «Зеелос» и их противниками. «Одейшос», пятый из приближавшихся британских кораблей, избрал новый курс. Направившись между «Герье» и «Конкеран», он стал на крамболе последнего, уже атакованного с раковины кораблем «Голиаф». Все эти пять британских кораблей стали на якорь со стороны левого, т. е. обращенного к берегу борта французов.

Флагманский корабль Нельсона «Вэнгард», следовавший за ними, бросил якорь против правого борта третьего из неприятельских судов, «Спартиан», оказавшегося таким образом между ним и «Тезеус». «Минотавр» спустя пять минут занял позицию с правого борта четвертого, до сих пор не имевшего противника, а «Дефенс» атаковал, также с правого борта, пятый корабль, уже атакованный с противоположного борта «Орионом». Таким образом, пять французских 74-пушечных кораблей должны были принять жаркий бой с восемью британскими, того же размера, через полчаса после первого их выстрела и спустя только пять часов после того момента, как Брюэс впервые узнал, что неприятель подходит.

Этот весьма храбрый, но в высшей степени несчастный человек был внезапно выведен из беспечной уверенности в безопасности и поставлен лицом к лицу с чрезвычайно критическими обстоятельствами. Когда ему донесли, что с моря идет эскадра Нельсона, многие матросы с его кораблей были со шлюпками у берега для наливки пресной воды на расстоянии трех или более миль от якорного места. Они были, конечно, сейчас же отозваны, но далеко не все успели возвратиться. Брюэс все еще лелеял надежду – с которой он в самом деле и не мог бы расстаться, не впав в отчаяние, – что неприятель не решится подвергать себя с надвигавшейся ночью опасностям незнакомого фарватера, и не мог догадаться о его намерении, пока английские корабли, пройдя остров Абукир, не вошли в бухту. Поспешно созванный тогда Брюэсом совет из старейших на эскадре офицеров повторил уже раньше состоявшееся решение принять бой – раз уже принять его было необходимо – на якоре. Французский адмирал, по-видимому, даже и после этого колебался, так как приказал поднять на место брам-реи, что не могло иметь иного значения, кроме того, что он собирался сняться с якоря. Он рассчитывал еще, что ночь даст ему время сделать приготовления, которыми так долго пренебрегал. Он плохо знал человека, которого, впрочем, тогда и сама Англия лишь едва знала. Не теряя ни минуты, без страха перед неизвестностью, но в то же время со всеми предосторожностями опытного моряка, Нельсон шел прямо к цели, давно уже мысленно освоившись и с трудностями плавания, и с возможными случайностями и с риском ночного сражения. Французы поспешно готовились к бою и, будучи убеждены в том, что неприятель не посмеет зайти по внутреннюю сторону их линии, загромоздили батареи левых бортов множеством предметов корабельного обихода, удаление которых составляет одну из необходимых мер при приготовлении судна к бою.

В течение получаса Брюэс оставался беспомощным и безнадежным, хотя и бесстрашным зрителем подавляющей атаки, совершенно им не ожидавшейся и направленной именно против наиболее обеспеченной, по его мнению, от нападения части его эскадры.

Вскоре он был освобожден от этой томительной агонии пассивного ожидания представившимся ему случаем действовать. «Беллерофон» и «Маджестик», оба 74-пушечных корабля, стали на якорь снаружи линии и на траверзе, первый – 120-пушечного флагманского корабля «Ориан», а второй – стоявшего за ним 80-пушечного корабля «Тоннант». Тьма только что сгустилась над водою, когда прибытие этих двух кораблей закончило первую сцену трагедии. Британские суда, сражавшиеся до тех пор под своими белыми флагами, как легче различаемыми ночью, подняли теперь еще каждый по четыре фонаря, расположенных в горизонтальном направлении, для распознавания друг друга.[45]

Между тем славного собрата Нельсона по оружию, Трубриджа, постигла грустная неудача: его корабль «Каллоден» отстал немного от эскадры, когда последняя огибала отмель и, правя уже самостоятельно, наскочил на ее наружную оконечность в три четверти седьмого часа. Там он и оставался, несмотря на все усилия его доблестнейшего командира, до двух часов следующего утра, когда битва уже прекратилась. Однако он послужил как бы бакеном для двух остальных кораблей, «Александр» и «Свифтшур», которым приходилось проходить это опасное место в темноте. Эти два корабля, вместе с 50-пушечным кораблем «Линдер», прибыв после восьми часов, в критический момент битвы, явились резервом там, где британцам приходилось плохо.

«Беллерофон» и «Маджестик» уступали своим противникам, в особенности первый, которому пришлось иметь дело с кораблем двойной сравнительно с ним силы, тем более что он стал совсем на его траверзе, так что подвергался огню всех его бортовых орудий; поэтому «Беллерофон» скоро был почти совершенно разбит. В течение трех четвертей часа у него были сбиты грот и бизань-мачты, а еще через полчаса, не будучи в состоянии выносить долее убыль людей и поражение корпуса и рангоута, он обрубил канат и вышел из сферы огня. Сейчас же вслед за тем у него упала и фок-мачта; потеряв уже сорок девять человек убитыми и сто сорок восемь ранеными из экипажа в шестьсот пятьдесят человек, он беспомощно дрейфовал вдоль неприятельской линии, получая последовательно залпы французского арьергарда. В это время подошел «Свифтшур», и его капитан Галлоуэль, увидев судно без флага и огней, прежде чем открыть по нему огонь, окликнул его. Убедившись, что это был английский корабль «Беллерофон», он немедленно отдал якорь, став против правого крамбола «Ориан». Сейчас же после этого подошел «Александр» и отдал якорь против левой раковины трехдечного корабля. «Линдер», с приличной своим силам осторожностью, стал против левого крамбола «Франклена», стоявшего непосредственно впереди «Ориан», и, заняв таким образом сравнительно безнаказанное положение, громил продольными выстрелами оба французских корабля. Центр французской эскадры сделался теперь в свою очередь жертвою сосредоточения неприятельского огня, подобно тому, как в начале битвы такою же жертвой был авангард, и здесь-то именно и произошла ужаснейшая катастрофа.

Около десяти часов вечера заметили, что французский флагманский корабль загорелся, – от причины, которую никогда не удалось узнать в точности. Британские орудия, наведенные на объятую пламенем часть корабля, парализовали все усилия потушить пожар, и огонь быстро распространялся. Судьба пощадила столько же храброго, сколько и несчастного Брюэса от мучительного созерцания этого последнего бедствия: в половине девятого у него, уже дважды раненного, пушечным ядром оторвало левую ногу у бедра. Он не позволил снести себя вниз и спокойно и с достоинством скончался на палубе за несколько минут до начала пожара.

В десять часов «Ориан» взлетел на воздух. Пять кораблей из находившихся впереди него уже сдались, а перед полночью спустил флаг и 80-пушечный корабль «Франклен».

На шести французских кораблях флаг еще развевался, но они сдались далеко назад – потому ли, что канаты их были перебиты снарядами, или потому, что они нашли это необходимым, чтобы не пострадать от взрыва «Ориан». Три из арьергардных кораблей, считая с концевого, принимали лишь незначительное участие в сражении; из других же «Тоннант» потерял все свои мачты, а «Эрье» и «Меркюр» получили значительные повреждения.

Первоначальная атака тринадцати британских кораблей (считая в том числе и 50-пушечный «Линдер») сосредоточивалась только на первых восьми кораблях французской линии, до корабля «Тоннант» включительно. Когда эти корабли были один за другим разбиты, британцы спустились ниже и вступили в бой с арьергардом противника; но тогда силы их атаки, разумеется, уже ослабли от понесенных ими самими потерь, не говоря уже об утомлении экипажа от усиленной работы и возбуждения предшествовавших часов. Тем не менее, когда «Меркюр» спустил флаг, то оказалось, что он потерял сто пять человек убитыми и сто сорок восемь ранеными, и из всех его орудий только шесть остались пригодными к дальнейшей службе. О» потерях «Эрье» не говорится, но у него было до девяти футов воды в трюме.

На следующее утро эти суда были атакованы несколькими наименее пострадавшими британскими кораблями, и в результате «Тоннант», «Меркюр», «Эрье» и «Тимолеон», из которых последний был крайним в арьергарде, т. е. фланговым в первоначальном строю, выбросились на берег. Первые три из только что названных кораблей впоследствии спустили флаги, а четвертый был сожжен своими офицерами. Два других французских корабля, «Гийом Тепль» и «Женье», спаслись бегством. Первый нес флаг контр-адмирала Вильнева, командовавшего в этой битве арьергардом, а впоследствии главнокомандующего союзными флотами при достопамятном поражении их под Трафальгаром. В рассматриваемой теперь битве его бездействие резко осуждалось и в его время, и потом. В общем, позднейшие французские профессиональные писатели высказывают мнение, что его мужество, хотя и бесспорное, было скорее пассивным, чем активным, и что в Абукирской битве ему предоставлялась и диспозицией, и временем полная возможность ввести в бой и арьергардные суда, чем он совершенно по своей вине не сумел воспользоваться. Бонапарт же, напротив, писал Вильневу вскоре после сражения, что «если ему и можно поставить что-либо в вину, так это то, что он не снялся с якоря, как только «Ориан» взлетел на воздух, так как уже за три часа до этого линия Брюэса была прорвана, и корабли его терпели поражение, окруженные неприятелем».

Такова была, в главных чертах, знаменитая Абукирская битва, в которой британцы одержали победу, наиболее полную из когда-либо одержанных на море и одну из самых решительных – по крайней мере по непосредственным ее последствиям. Во время этой битвы французы потеряли одиннадцать из тринадцати линейных кораблей,[46] три тысячи пятьсот человек убитыми, ранеными и утонувшими; между убитыми был главнокомандующий и три командира, а между ранеными – один контр-адмирал и шесть командиров. Потери англичан состояли из двухсот восемнадцати человек убитыми, в том числе одного командира, и шестисот семидесяти восьми человек ранеными, в числе которых был сам адмирал, пораженный тяжелым осколком рангоута в голову. Рана эта, которую он вначале считал смертельной, на время лишила его возможности исполнять свои обязанности и в течение нескольких дней серьезно мешала ему действовать. «Я думаю, – писал он спустя четыре недели, – что если бы Господу не было угодно сделать так, чтобы я был ранен, то ни одна неприятельская шлюпка не спаслась бы».

Исключительные обстоятельства, при которых атака была предпринята британцами, замечательное искусство, так же, как и доблестное поведение всех командиров и вполне научный характер тактических комбинаций, – все это вместе, в совокупности с решительным результатом битвы, дает особый блеск победе Нельсона. Лорд Хоу, один из наиболее компетентных судей в этом деле, сказал капитану Берри, что Абукирская битва «стоит вне сравнения выше всякой другой и выделяется особенно потому, что в ней каждый командир отличился». Высказывались разноречивые мнения о том, насколько в данном случае следует приписать адмиралу честь того смелого маневра, которым головной корабль, пройдя перед авангардом французской линии, показал следовавшим за ним товарищам самый действенный путь для постановки неприятеля между двух огней. Автор настоящего труда не имеет намерения углубляться в этот вопрос и ограничивается лишь указанием на тот пропуск, который сделал сэр Гаррис Николе – тщательный и трудолюбивый издатель писем Нельсона, не пришедший, однако, по всестороннем обсуждении вопроса к какому-либо решению. Приводится один случай, когда, рассуждая о различных способах, которыми можно атаковать неприятеля, Сомарец рассердил Нельсона, сказав, что «ему пришлось видеть вредные последствия постановки неприятеля между двух огней, в особенности во время ночного сражения». Сомарец расходился с адмиралом во взглядах на план атаки, полагая, что «для захвата одного французского корабля никогда не требуется два английских, и что повреждения, которые последние неизбежно причинят при этом друг другу, могут сделать их неспособными сражаться с неприятельскими судами, еще не поврежденными до того в бою». Замечание Сомареца, хотя и не совсем безосновательное, было правильно оставлено адмиралом без внимания. Впрочем, едва ли оно могло быть высказано, если бы Нельсон, в свою очередь, не высказывал определенных соображений об атаке противника в два огня постановкой своих кораблей с каждого борта, так как ни в каком другом положении для английских кораблей не могло быть серьезного риска вредить друг другу.

Вполне гармонирует с хорошо известным характером Нельсона тот факт, что после обсуждения всех возможных положений и убедившись в совершенном понимании его целей командирами кораблей его эскадры, он с полным и благородным доверием предоставил им в последовавшей затем битве действовать, в ее деталях, самостоятельно. В рассматриваемом случае было бы бессмыслицей, если бы он строго предписал заранее, что должен был делать капитан Фолей. Только тот, кто, находясь на палубе «Голиафа», следил ежеминутно за результатами промера и мог правильно судить о том, что следует предпринять в тот или другой момент. То, что Нельсон решился таким образом довериться другому лицу, делает ему не меньшую честь, чем быстрая решимость перед наступлением ночи и в неизвестных ему водах атаковать сильного сравнительно с ним неприятеля при естественном предположении, что последний расположил свои суда в тщательно обдуманном строю. Впрочем, строго говоря, и начало постановки неприятеля между двух огней – маневр, который надо отличать от обхода авангардной части неприятельской линии – было положено самим Нельсоном; его корабль первый стал на якорь со стороны, противоположной той, которую заняли пять его предшественников. Он вполне мог последовать за ними, руководствуясь теми же соображениями, которые обусловили образ действий капитана Фолей. Вместо этого он обдуманно стал на якорь с правого борта французского судна, уже атакованного с другого борта кораблем «Тезеус», указывая этим вполне ясно, чего он ожидает от следовавших за ним кораблей. Первые два французских корабля были уже так энергично атакованы и так сильно разбиты, что на них можно было не останавливаться. Поэтому признание заслуги капитана Фолея в его решительности – весьма высокого порядка с военной точки зрения – не вырывает ни одного листка из лавров Нельсона.

Американский романист и морской историк Фенимор Купер в предисловии к своему сочинению «Два адмирала», приписывает всю тактическую комбинацию судовым командирам, основываясь на свидетельстве, высказанном капитаном корабля «Александр» Бэл ем, говорившем об этом коммодору флота Соединенных Штатов Моррису, от которого в свою очередь узнал об этом автор. Таким образом, составилось предание, совершенно достойное уважения и передаваемое через людей интеллигентных и безусловно правдивых. Но если сопоставить его с тем, что в те времена писал капитан Берри, флаг-капитан Нельсона – человек, имевший полную возможность хорошо знать факты, то нельзя не сомневаться в том, что где-нибудь в ряду этих свидетельств было недоразумение. Что капитан Фолей сразу сообразил, каким образом ему действовать, вполне вероятно; но допущение, что все командиры, как бы по взаимному соглашению, внезапно вдохновились решимостью выполнить комбинацию, о которой ранее не упоминалось при них, было бы равносильно допущению чуда. Этот факт можно объяснить удовлетворительно только тем, что Нельсон согласно сообщению Берри, постоянно обсуждал свои планы с судовыми командирами и разъяснял их.

«Смелость и искусство адмирала Нельсона доходили до высот, – говорит капитан Шевалье, – которые трудно было бы превзойти». Образ действий Нельсона, писал Наполеон, «был отчаянным, и его поэтому нельзя рекомендовать как образец; но в нем он, так же как и команды английских кораблей, обнаружил искусство и энергию, каких только можно достигнуть». Выраженное таким образом мнение Наполеона допускает двоякое толкование. Но нельзя не сказать, что осуждение, если только допустить его, было бы странным со стороны человека, совершившего отчаянное наступление на Леобен в 1797 году, растянувшего под Маренго свою линию до того, что она перервалась, и рискнувшего в 1798 году Средиземноморским флотом и Итальянской армией в Египетской экспедиции, едва ли имея хотя бы один шанс в свою пользу, за исключением суеверного упования на судьбу, которая и не изменила ему. В Абукирской же битве, при том, как распорядился своими силами Брюэс, шансы были на стороне британского адмирала.

Высказывалось мнение, что если бы артиллерийское дело во французском флоте было поставлено лучше, то результатом атаки англичан в Абукирской бухте было бы их собственное поражение. Совершенно то же говорили впоследствии и по поводу Трафальгарской битвы.[47] Оставляя в стороне то соображение, что ко времени Абукирской битвы британские моряки уже по опыту узнали степень действенности французской артиллерии, – на что Нельсон и мог рассчитывать, – следует заметить, что правильность вышеупомянутого мнения зависит еще от того, каковы были при атаке сила ветра и его направление по отношению к курсу нападавших кораблей, когда они приближались к противнику. Атака при весьма слабом ветре, когда нападающий долго остается под неприятельским огнем, или при ветре свежем и порывистом, в крутой бейдевинд, когда рангоут испытывает сильнейшее напряжение, совершенно отличается от атаки в полный бакштаг, при ветре свежем и ровном, как это и имело место в Абукирской бухте. Нельзя говорить о вероятности того или другого факта, когда имеется слишком мало прецедентов, на которые можно было бы опереться в своих соображениях. Но имеется много примеров сражении, в которых нападавшие корабли спускались на противника, бывшего на ходу, и едва ли хоть в одном из них имел место случай таких серьезных повреждений в рангоуте этих кораблей, которые помешали бы им дойти до неприятельской линии. В Абукирской бухте потеря британскими кораблями после того, как они уже стали на якорь, каких-либо частей рангоута, имела бы мало значения. Вместе с этим кажется вероятным, что если бы французская артиллерия и была значительно лучше, чем она была на самом деле, то британские корабли все-таки заняли бы намеченные ими позиции, а раз это было бы сделано, то уже самые тактические достоинства последних обеспечили бы им победу, хотя и более дорогой ценой. Если же диспозиция Брюэса была бы более искусной, например вроде диспозиции Худа при Сент-Киттсе, и если бы французская артиллерия была очень хороша, то смело можно сказать, что тогда британскому адмиралу пришлось бы действовать в своей атаке с большей осмотрительностью. Утверждение, что различные обстоятельства дадут и различные результаты, относится к категории пророчеств, с которыми никто не спорит. Если в каком-либо боевом столкновении все данные у обеих враждебных сторон одинаковы – например, адмиралы, командиры, команды кораблей и самые корабли, а также равносильно и тактика их действий, то нельзя ожидать никакого результата этого столкновения. Когда же хотя бы в одном из перечисленных факторов какая-либо из враждебных эскадр имеет перевес, – в основных ли элементах или по сложившимся обстоятельствам, – то результат и будет пропорционален этому перевесу. Когда перевес значителен, то значителен и результат, и наоборот. В Абукирской битве перевес в боевых качествах адмиралов, командиров, офицеров и матросов, в артиллерии и в тактических комбинациях противников был сильно не в пользу французов, и потому результатом ее явилось полное их поражение.

В течение месяца, проведенного Брюэсом в беспечном спокойствии, Бонапарт упорно шел вперед к намеченной цели – к завоеванию Египта. 21 июля произошла битва близ пирамид; на следующий день сдался Каир, и 25-го числа главнокомандующий вступил в город. Пробыв там несколько дней для того, чтобы дать отдых своим войскам и обезопасить свое положение, Бонапарт 7 августа снова двинулся дальше для завершения завоевания Нижнего Египта и оставил в Каире Дезье, поручив ему охрану этого города и сформирование отряда, предназначенного для покорения верхнего Нила. Около 12 августа мамелюки, все еще не положившие оружия, были отброшены от дельты Нила к Суэцкому перешейку, откуда удалились в Сирию. Здесь, на границах пустыни, Бонапарт получил от Клебера известие о поражении французского флота в Абукирской бухте. Узнав об этом ужасном несчастье, он выказал то самообладание, на которое всегда был способен в критические моменты. Войска пришли в отчаяние. «Мы оказались, – говорили они, – покинутыми в варварской стране, без сообщения со своей родиной, без надежды на возвращение». «Да, и это обязывает нас к великим деяниям, – возразил их генерал. – Моря, которыми мы не владеем, отделяют нас от родины, но никакие моря не лежат между нами и Африкой и Азией. Мы обоснуем здесь империю».

Магическое влияние Бонапарта на солдат, большинство которых одерживало с ним победы в Италии, восстановило их мужество, и французская беспечность снова одержала верх над унынием. Тем не менее удар попал в цель и отразился в четырех частях света. Мамелюки, Ибрагим-бей в Сирии и Мурад-бей в Верхнем Египте, подавленные нанесенными им поражениями, готовились уже вести с Францией переговоры о мире; по получении же известий о победе Нельсона они снова взялись за оружие. Порта, раздраженная вторжением французов в Египет, но все еще колебавшаяся, несмотря на давление, оказывавшееся на нее посланниками Великобритании и России, ободрилась, как только узнала, что французский флот более не существует. Бонапарт был прав, предупреждая Брюэса о том, что сохранение его кораблей необходимо для удержания Турции от неприязненных действий. Султан и его египетские и сирийские паши отвергли теперь сделанные французами предложения. 2 сентября всем иностранным посланникам в Константинополе был разослан меморандум, в котором выражалось удивление Порты по поводу высадки Бонапарта и объявлялось, что в Египет посланы значительные силы для воспрепятствования дальнейшему его движению. 11-го числа этого месяца Французской республике была формально объявлена война.

В течение всего 1798 года положение дел на континенте Европы принимало все более и более угрожающий характер. Военно-политическая пропаганда революции породила заменившую ее теперь агрессивную внешнюю политику, которой победы Бонапарта придавали все возраставшую энергию. Эта политика задалась явной, чтобы не сказать открыто объявленной, целью окружить Францию небольшими зависимыми от нее республиками с правительственной организацией по образцу французской, но при условии, чтобы местные власти были подчинены центральному правительству. Соединенные Провинции, сделавшись республикой, сохранили свое прежнее федеральное устройство, но в январе 1798 года там под влиянием агитации со стороны французской Директории произошла революция, вследствие которой пропала независимость Провинций, унаследованная от прошлых веков. Цизальпинская республика и Генуя получили подобную же организацию «из рук» Бонапарта. Во многих кантонах Швейцарии проявлялось недовольство и происходили беспорядки, вследствие неравных политических условий, в которые были поставлены жители. Директория воспользовалась этим для вмешательства под тем предлогом, что Франция заинтересована и во внутреннем спокойствии соседней страны, и в судьбе отдельных лиц, недовольство которых должна принять за доказательство испытываемого ими притеснения. Французские войска вступили в Швейцарию в январе 1798 года. Бернский кантон пытался отстоять оружием свои привилегии, но был легко покорен. Собравшийся в Аррау конвент, члены которого были утверждены Директорией, установил для Швейцарии централизованную конституцию взамен прежней политической организации, обеспечивавшей независимость каждого кантона. Через несколько месяцев после этого, в августе 1798 года, последовало заключение оборонительного и наступательного союза между Французской и Гельветической республиками.

Вмешательство Франции в дела Швейцарии имело еще и другую цель, кроме желания приобрести политическое преобладание в правительственных учреждениях соседей. Доходы Директории все еще далеко не могли покрыть ее расходы, а деньги были настоятельно нужны для предстоявшей тогда экспедиции Бонапарта. В Бернском казначействе было найдено и присвоено французами семнадцать миллионов франков; к ним присоединены были еще восемнадцать миллионов, добытых посредством реквизиций. И другие кантоны были «ограблены» пропорционально тому, что могли дать. В то же самое время и та же причина послужила основанием к оккупации Рима, для чего был подыскан более подходящий предлог. В папских государствах, как и в других местах по всей Европе, французские агенты тайно агитировали в пользу революционного движения. 28 декабря 1797 года партия приверженцев этого движения восстала в Риме, и между нею и папскими войсками произошло столкновение близ здания французского посольства. Живший тогда там генерал Дюфо был убит при попытке успокоить сражавшихся. Французский посол немедленно покинул город, и Директория, отказавшись принять какие-либо объяснения, приказала Бертье, заместителю Бонапарта в Италии, двинуться к Риму. 10 февраля он вступил в город, признал существование Римской республики, провозглашенной под его влиянием, и принудил папу удалиться в Тоскану. Именно благодаря этой оккупации часть войск, предназначенных для Египетской экспедиции, и была посажена на суда в Чивитавеккье, как пункте наиболее удобном.

Ни Неаполитанское королевство, ни Австрия не решились действовать открыто в пользу папы, но оба эти государства были крайне недовольны поступком Франции. Никогда, даже под предводительством Бонапарта, не подходили французские войска так близко к королевству Обеих Сицилии, значение которого для общего дела континентальных государств вследствие его географического положения ясно сознавалось Европой. Но если Неаполь, с одной стороны, благодаря местонахождению своему на краю полуострова, представлял серьезную опасность для фланга и тыла французов при их военных операциях в верхней Италии, то, с другой стороны, это самое положение, не позволявшее ему получать поддержку, иначе как только с моря, было источником его слабости, так как он попадал при этом в зависимость от союзников. Это особенно чувствовалось в феврале 1798 года, когда британский флот после годового отсутствия все еще ничем не заявлял о намерении возвратиться в Средиземное море, а суда, сопровождавшие Бонапарта в Египет, еще находились в Тулоне. Последние, вне всякого сомнения, были бы посланы действовать против Неаполя, если бы он вступился за Рим. Бурбонское королевство поэтому затаило свою досаду, но при этом сошлось ближе с Австрией, которая, вдобавок к обиде, нанесенной папе, имела еще и собственные причины недовольства вследствие занятия французами Швейцарии и перемен, произведенных агрессивными действиями республиканского правительства в политическом состоянии континентальных государств. Действия Директории в продолжение европейского мира 1797 и 1798 годов можно поставить в параллель с теми действиями Бонапарта через четыре года после того, благодаря которым положение вещей, созданное Амьенским миром, уже не могло продолжаться. С меньшими ловкостью и энергией ею велась такая же коварная, предательская и настойчивая агрессивная политика под видом самозащиты и уступки народным требованиям, которая усиливала могущество Франции за счет других государств. Как раз в это время в Вене случился инцидент, чуть не вызвавший войны и едва не остановивший Египетскую экспедицию. Когда Бонапарт в апреле 1797 года вступил в Германию, венская молодежь целыми массами предлагала свои услуги для защиты отечества. Годовщина этого события в апреле 1798 года была ознаменована публичной демонстрацией, в ответ на которую французский посланник поднял трехцветный флаг. Разъяренные этим вызовом толпы народа ворвались в посольство и разгромили его. Возбуждение с обеих сторон достигло при этом таких размеров, что приготовившимся к отплытию французским войскам в Тулоне и других портах было приказано остановить посадку на суда, и сам Бонапарт был в качестве уполномоченного отправлен в Раштадт. Император представил успокоительные объяснения, и инцидент окончился благополучно. Тем не менее, как говорит французский историк, «отношения между Австрией и Францией начали ухудшаться».

Россия в это время была выведена из своего выжидательного положения, продолжавшегося со смерти Екатерины II, такой же политикой, которая привела Соединенные Штаты к псевдовойне с Францией в 1798 году. Декретом французского законодательного собрания был признан законным захват всякого нейтрального судна, на котором находится не только британский груз, но даже и какие бы то ни было товары британского происхождения, хотя бы они и принадлежали нейтральным государствам. Этот декрет применялся специально и к Балтийскому морю. 12 января 1798 года была издана декларация, которая гласила, что «если какому-либо судну с английскими товарами, какой бы нации оно ни принадлежало, будет позволено пройти через Зунд, то это будет считаться за формальное объявление войны французской державе». Хотя такое извещение и было направлено непосредственно против Швеции и Дании, как государств, владевших берегами Зунд а, но оно все-таки возбудило неудовольствие как со стороны нейтральных государств, так и со стороны русского царя. 15 мая последний приказал двадцати двум линейным кораблям и двумстам пятидесяти галерам отправиться в Зунд для защиты торговли вообще от притеснений Директории.

Раз раздраженный, Павел I по своему необузданному характеру легко впадал в крайности; на этот же раз еще подлило масла в огонь взятие Мальты. Когда Бонапарт овладел этим островом, то нашел там только что подписанный договор с обязательством царя уплатить четыреста тысяч рублей Ордену, к которому он до конца дней своих сохранил странное влечение. В виде меры предосторожности французский генерал объявил, что всякий грек на Мальте или Ионических островах, поддерживающий сношение с Россией, будет расстрелян, а греческие суда под русским флагом – потоплены. Вследствие этого проживавшие в России члены Ордена заявили в августе энергичный протест против захвата острова, обратившись к царю за помощью, которую он горячо обещал им. Затем он вошел в дружеские сношения с Великобританией и предложил Австрии помощь войсками. Император сначала отвечал, что ничего не может быть сделано без Пруссии, и три правительства стали тогда добиваться, чтобы и это королевство приняло участие в новой коалиции. 19 мая – в тот самый день, заметим мы, когда Бонапарт отплыл из Тулона – Австрия и Неаполитанское королевство подписали оборонительный союз. Раштадтские переговоры, поскольку они касались Австрии, были прерваны 6 июля, хотя те, которые относились к империи, тянулись еще долго. Императорский посол Кобенцель немедленно отправился в Берлин, где и вступил в дружественные сношения с уполномоченными от Британии и России. 10 августа обоими императорами была подписана конвенция, по которой русский царь обязался послать тридцатитысячное войско в Галицию для поддержки австрийской армии. Великобритания, как и всегда, была готова помочь общему делу, враждебному Франции, кораблями и деньгами. Когда Пруссия отказалась присоединиться к этой конвенции, то русский посол, уезжая, сказал: «Мы будем воевать с Францией с вами, без вас или против вас».

На государства, столь раздраженные против Франции, но все еще сдерживавшиеся престижем успехов французского оружия и взаимным недоверием, всегда неразлучным с коалицией, известие об Абукирской битве произвело действие, подобное падению горящей головни на трут. Французский флот был не только побежден, но и уничтожен. Средиземное море от Гибралтарского пролива до Леванта было теперь во власти британского флота, который с полным уничтожением сил неприятеля освобождался от необходимости сосредоточивать свои корабли в том или другом пункте, а мог рассеять их всюду, где присутствие их могло быть полезным для Великобритании. Величайший из военачальников Франции и тридцать тысяч ее отборного войска с большим числом самых блестящих офицеров оказались безнадежно отрезанными от своей страны.

После победы Нельсон, понимая ее громадное значение, принял меры к тому, чтобы распространить известия о ней так быстро, как мог это сделать при скудном числе имевшихся в его распоряжении мелких судов. «Линдер» отправился 5 августа с первыми донесениями к лорду Сент-Винсенту, стоявшему со своим флотом близ Кадиса, но 18-го числа был захвачен 74-пушечным кораблем «Женье» – одним из двух, спасшихся из Абукирской бухты. Предвидя возможность такой случайности, Нельсон 13-го числа послал еще бриг «Матинь» в Неаполь, куда тот и прибыл 4 сентября, доставив таким образом в Европу первые известия о триумфе британцев, а также обращенную к британскому посланнику просьбу Нельсона оповестить о событии все другие державы. На следующий день командир брига «Матинь» отправился в Англию, избрав путь через Вену, и 2 сентября 1798 года, ровно через два месяца после битвы, прибыл в Лондон с первыми донесениями о ней.

Понимая также значение событий в Египте для влияния англичан в Индии, Нельсон послал 10 августа лейтенанта сухим путем через Александретту и Алеппо в Бомбей. Этот офицер повез к губернатору бумаги с извещением как о высадке в Египет экспедиции Бонапарта с указанием численного состава ее, так и о постигшем ее роковом ударе. Вести эти прибыли как нельзя более вовремя. Французы усердно интриговали при туземных дворах, а Типу Саиб, сын и преемник Гайдера Али, султана Майсурского, их прежнего союзника в дни Сюффреня, открыто показал себя сторонником отцовской политики. Отступать для Типу было уже слишком поздно, и он в скором времени должен был начать войну, окончившуюся, однако, в апреле 1799 года его смертью при штурме Серингапатама и падением его королевства. Но на другие туземные государства поразительная катастрофа при Абукире произвела должное впечатление, и операциям англичан против Типу не мешали никакие беспорядки в других местностях.

«Последствия этой битвы, – говорит один из наиболее выдающихся французских морских писателей, – были неисчислимы. Наш флот не мог оправиться от ужасного удара, нанесенного его значению и могуществу. Это была битва, которая на два года отдала Средиземное море в руки англичан и вызвала туда русские эскадры, которая отрезала нашу армию от отечества, оставив ее посреди враждебного и неспокойного населения, и дала Порте решимость восстать против нас. Эта битва сделала Индию недосягаемой для наших предприятий, и после нее Франция была на волосок от гибели, так как эта битва вновь возбудила едва окончившуюся войну с Австрией и привела Суворова и русско-австрийские войска к самым нашим границам». Великобритания – морская держава, столь часто и несправедливо обвинявшаяся в нерешительности действий против Франции и в том, что она будто бы требовала поддержки континентальных держав, должна была первая приступить к делу. Задолго еще до известия об Абукирской битве, даже ранее, чем она состоялась, и ранее, чем был заключен союз между Австрией и Россией, Сент-Винсенту были посланы приказания отделить от сил Нельсона небольшой отряд для поддержки Неаполя в надежде забросить здесь искру, из которой можно будет раздуть большой пожар. Эти приказания дошли до Нельсона «под чрезвычайным секретом» 15 августа. Он только что перед этим отправил в Гибралтар семь кораблей английского флота и шесть, отнятых у французов, под общим начальством сэра Джемса Сомареца. Теперь он сжег остальные три приза и, вверив блокаду Александрии отряду капитана Худа, состоявшему из трех линейных кораблей, с другими тремя отплыл 19-го числа в Неаполь. Вследствие плачевного состояния его кораблей[48] на этот переход потребовалось более месяца, но 22 сентября Нельсон наконец стал на якорь в заливе, куда весть о его подвиге дошла еще раньше его.

По пути Нельсон получил уведомление о том, что в Средиземное море вошла португальская эскадра под начальством маркиза Низа в целью содействовать его операциям. По его просьбе эта эскадра, появившаяся перед Александрией 29 августа, но отказавшаяся оставаться там, приняла на себя блокаду Мальты до тех пор, пока английские корабли, починившись, не будут в состоянии сами это исполнить. Местное население острова восстало против французов 26 августа и оттеснило их в крепость Ла-Валетта. Маркиз Низа расположил свои суда у этого порта около 20 сентября, а 24 появился сэр Джемс Сомарец со своим отрядом и призами. На следующий день оба они послали генералу Вобуа предложение сдаться, на что, разумеется получили отказ. Сомарец отправился далее в Гибралтар, но перед уходом роздал жителям тысячу двести ружей с боевыми припасами, что существенно облегчило их успешные, в конце концов, старания лишить неприятеля возможности пользоваться ресурсами острова. Нельсон отсылал туда британские корабли по мере их готовности и сам присоединился к блокирующим силам 24 октября, но только на несколько дней, так как присутствие его в Неаполе было необходимо. Снова сделанные гарнизону формальные предложения о сдаче опять были отвергнуты. С этого времени до последовавшей, наконец, сдачи в сентябре 1800 года французы выдерживали строгую блокаду и с суши и с моря.

В октябре этого года лорд Сент-Винсент поселился на берегу в Гибралтаре как вследствие плохого состояния здоровья, так и потому, что, находясь на этой важной английской станции Средиземного моря, занимавшей центральное положение между Англией и главной ареной тогдашних операций флота, он мог своевременно получать известия о ходе операции и руководить ими. В особенности же он мог ускорить под своим бдительным личным надзором те работы по исправлению и снабжению кораблей, от которых главным образом зависит боевая действительность флота. Кадиская дивизия, состоявшая обыкновенно из пятнадцати линейных кораблей, занимала свою прежнюю станцию, наблюдая за испанцами под начальством лорда Кейта – одного из лучших и наиболее деятельных морских офицеров в период времени от Сент-Винсента до Нельсона, который был моложе его. В Средиземном море всеми бывшими в кампании судами командовал Нельсон, под непосредственным начальством Сент-Винсента. На него были специально возложены блокада Египта и Мальты и содействие австрийским и неаполитанским войскам в ожидавшейся тогда вскоре войне. Нельсон должен был также, насколько для него представлялось возможным, способствовать операциям соединенного русско-турецкого флота, собравшегося в Дарданеллах в сентябре 1798 года для поддержания дела коалиции в Леванте. Этот флот вошел в Средиземное море в октябре, но вместо того чтобы блокировать Александрию и защищать сирийское побережье, он предпринял захват Ионических островов, которыми, за исключением Корфу, и завладел 10 октября. Корфу же, служивший цитаделью этой группы островов, был атакован 20-го числа. Нельсон относился к такому направлению русско-турецких операций с неодобрением и недоверием. «Порте следовало бы знать, – писал он, – о той великой опасности, которая грозит ей в будущем, если она позволит русским утвердиться в Корфу». «Я надеялся, что часть соединенной русско-турецкой эскадры пойдет в Египет; Корфу же имеет второстепенное значение… Я имел долгое совещание с Келимом-эфенди по вопросу о вероятном образе действий русского правительства по отношению к слишком доверчивым (я этого опасаюсь) и прямодушным туркам… Следовало бы послать сильный отряд в Египет на смену моего дорогого друга капитана Худа, но для России более по душе пришелся Корфу». В это самое время турецкие войска под начальством их же пашей добрым расположением которых Бонапарт хвастался, отняли от Франции прежнюю венецианскую территорию на материке, приобретенную ею по Кампоформийскому договору.

Таким образом, воздушные замки Бонапарта на Востоке разрушались вследствие уничтожения в Абукирской бухте того основания, на которое они опирались. Мальта голодала, Ионические острова переходили в руки врагов Франции, а Египет оказался отрезанным от нее с утратою ее господства на море. В это же время союзники, французы и испанцы, лишились и другой важной опоры для морской силы: 16 ноября остров Менорка с его драгоценным портом Порт-Маон сдался британской экспедиции, состоявшей из сухопутных и морских сил, беспрепятственно снаряженной и отправленной Сент-Винсентом из Гибралтара.

1798 год закончился в разгаре изложенных операций в Средиземном море. В начале этого года Франция имела безусловное преобладание в этом окруженном со всех сторон сушей море, в котором едва ли появлялось хоть одно враждебное ей судно, за исключением разве тайных приватиров. В конце же года в его водах, кишевших уже неприятельскими эскадрами, оставалось всего два годных к бою французских корабля, уцелевших от роковой Абукирской битвы. Из них один был совершенно заперт в Мальте, откуда ему так никогда и не удалось уйти, а другой дошел до Тулона, но затем погиб при тщетной попытке доставить подкрепления осажденному острову.

Глава X. Средиземное море в 1799–1801 годах – Сирийская экспедиция Бонапарта и осада Акры – Прорыв французского флота из Бреста и вторжение его затем в Средиземное море – Возвращение Бонапарта во Францию – Французы теряют Мальту и Египет

Бонапарт, после уничтожения его флота, отдался с новой энергией делу покорения и политического устройства Египта, что теперь приобрело еще большее значение для его целей. В его первоначальных планах восточного предприятия долина Нила должна была играть двоякую роль. Она, во-первых, должна была перейти в постоянное владение Франции в качестве величайшей из ее колоний, – величайшей не только по естественным богатствам, допускавшим, по мнению современников, неисчерпаемую эксплуатацию, но и по географическому положению, благодаря которому она в руках державы, обеспечившей господство в водах Средиземного моря, представляла в военном и коммерческом отношениях связующее звено между Востоком и Западом. Для Франции, лишенной своих владений в Ост– и Вест-Индиях и потерявшей теперь свои наиболее богатые колонии, Египет должен был послужить громадным возмещением, превышавшем ее потери. Но достижение этой первой цели, хотя и имевшей оправдание уже в самой себе, являлось только необходимою ступенью к еще более блестящему, если не более полезному для Франции, делу уничтожения британского владычества в Индии и к созданию там вассального государства Франции. «Таким образом Египет, с одной стороны, заменил бы Сан-Доминго и Антильские острова, а с другой – явился бы шагом к завоеванию Индии».

Судя по успехам горсти англичан в империи Моголов, приведенная Бонапартом в Египет армия была более чем способна подчинить себе эту страну и далеко во все стороны распространить покорность французскому оружию. Подобно основателям Британской Индийской монархии, французскому генералу пришлось стать лицом к лицу не только с военными учреждениями, несравненно слабейшими и менее между собой связанными, чем европейские, но и с таким гражданским обществом, – если только здесь уместно это выражение, – которое не имело элементов взаимного доверия, а потому и способности дружного сопротивления. Престиж успеха, сознание, что всякому сборищу туземцев, какое могло ополчиться на него для защиты своей страны, он мог противопоставить стройные отряды, послушные его воле и превосходящие врага по численности и дисциплине, были достаточны для обеспечения Бонапарту того превосходства, какое всегда будут иметь сосредоточенные силы над разбросанными и организованные – над неорганизованными. В военном деле два плюс два не составляют четырех, если только между единицами этих слагаемых нет полной гармонии. К несчастью, в самый момент наиболее блестящего проявления гения Бонапарта и доблести его войск, одна часть сил, состоявших под его командой, потерпела поражение, которое было полным и произвело на заинтересованные стороны большее впечатление, чем его собственные победы, и в котором, наконец, победитель обладал отнюдь не большей материальной силой, чем побежденный. Туземцы, не имевшие возможности рассчитывать на помощь со стороны людей своего племени, теперь увидели надежду на получение ее извне. В этом им не пришлось разочароваться. Наступление Бонапарта в самый момент его победоносного успеха было остановлено опять английским флотоводцем.

Осень и начало зимы 1798 года прошли для французов в завоеваниях и опустошениях Верхнего Египта под предводительством Дезе, вышедшего для этой цели из Каира 25 августа, а также в усилиях устроить дела на нижнем Ниле, чтобы обеспечить себе спокойствие и доходы на время отсутствия главнокомандующего. Восстание в Каире в октябре, вызванное частью недовольством предполагавшимися преобразованиями в политическом и административном устройствах, а частью слухами о том, что Порта объявила войну Франции, дало Бонапарту случай выказать при подавлении мятежей всю железную силу своих объятий, а впоследствии проявить ту смесь непреклонной суровости к немногим с политической снисходительностью ко многим, которая так хорошо достигала цели – остановить возобновление беспорядков.

В ноябре, когда стало прохладнее, был послан для занятия Суэца отряд в тысячу пятьсот человек, а к концу декабря сам Бонапарт посетил и обследовал перешеек, через который лежал путь к осуществлению его более широких планов. Во время этой отлучки из Египта он через перехваченного курьера узнал, что сирийский паша Джеззар 2 января 1799 года занял важный оазис Эль-Ариш в Суэцской пустыне и приводит форт его в оборонительное состояние.[49] Бонапарт сразу понял, что наступило время привести в исполнение проект о нашествии на Сирию, хотя бы ценой разрыва с Турцией, которого ранее он так желал избежать.

Следует ясно представить себе полную изолированность французов в Египте вследствие потери ими обладания морем, чтобы понять все трудности, при которых приходилось действовать Бонапарту, принужденному постоянно применяться к ходу событий. Отделенный от Палестины пустыней в двести миль шириной и еще более широкой полосой голых песков от всякой обитаемой земли на западе, Египет по справедливости называется в письмах Наполеона великим оазисом, окруженным со всех сторон пустыней и морем. Слабость французского военного флота, бессилие его обеспечить безопасность плавания французских невооруженных судов в Средиземном море проявились рельефно в той тревоге, которая охватила должностных лиц в Тулоне и Париже, когда они узнали о появлении в тех водах Нельсона после отплытия Бонапарта. Неустанная деятельность британского адмирала и частое появление его судов в различных пунктах умножили в воображении французских властей действительное число неприятельских крейсеров в Средиземном море. Караван из двадцати шести больших кораблей, до окончания нагрузки которых экспедиция не могла дождаться, стоял затем в Тулоне еще все лето в полной готовности к отплытию, но никто не решался предписать последнее. Бонапарт в течение своего перехода в Египет время от времени посылал настоятельные просьбы о скорейшей отправке этих кораблей, но эти корабли так и не дошли до него.

Если французское правительство так боялось морской силы противника до дня Абукирской битвы, то легко себе представить, как велико было влияние скорбных известий о ней. Однако не только моральный эффект уничтожения французского флота, а и материальные последствия этого факта позволили британским крейсерам рассеяться по разным пунктам, вследствие чего для французских судов бесконечно возросла опасность быть захваченными. Окруженный со всех сторон пустынями и морем, главнокомандующий в Египте не видел ни на них, ни за ними ничего, кроме явных и, быть может, еще скрытых врагов. Сверх этого, оставаясь в полном неведении относительно политического положения, занятого большинством держав, точно так же как и относительно европейских событий, он не мог знать, к каким дурным последствиям могли повести его действия, предпринимавшиеся им на основании неточных сведений. Затруднительность его положения ясно высказывается в письме от 17 декабря 1798 года: «Мы все еще не имеем известий из Франции; ни один курьер не прибыл к нам с 6 июля, факт беспримерный, даже в сообщениях с колониями». Упоминаемый в этом письме курьер прибыл к Бонапарту 9 сентября, выехав из Франции в июле; но судно, на котором он следовал, вынуждено было выброситься на берег, чтобы уйти от английских крейсеров, и при этом спасено было одно только письмо от Директории. Следующие известия пришли 5 февраля, когда одному рагузскому судну, зафрахтованному двумя французскими гражданами, удалось войти в Александрию. «Известия, – сказал о них Бонапарт, – достаточно противоречивые, но зато первые, какие я получил с 6 июля». Тогда он впервые узнал, что Турция объявила войну Франции.[50] Войска его в это время находились в пустыне на пути в Сирию, и сам он собирался следовать за ними.

До этого времени Бонапарт надеялся склонить Порту к нейтралитету под предлогом, что он враждует лишь с мамелюками вследствие убыточных для французской торговли их действий. 11 декабря он послал в Константинополь Бошана, недавно назначенного консулом в Маскат, снабдив его соответствующими инструкциями, как на случай, если бы война была объявлена, так и на случай, если бы дело обошлось без нее. В это время Бонапарт думал, что Талейран окажется в качестве французского посла в Константинополе. Известия, полученные через рагузское судно, осветили ему истинные отношения между Францией и Турцией. Впрочем, и прежде дошедшие до него беспокойные слухи, отвечавшие его конечной цели идти на Индию через Сирию, уже до того заставили его решиться действовать так, как того требовало военное положение. Он узнал, что войска собирались в Сирии и на острове Родос и догадался, что ему угрожает двойное нападение – со стороны Суэцской пустыни и со стороны Средиземного моря. Верный своей здравой и неизменной политике, Бонапарт решил воспользоваться своей центральной позицией для того, чтобы нанести удар сперва одному из своих противников, а затем и другому, а не выжидать пассивно, пока одновременные нападения на него принудят его разделить свои силы. Во время суровой зимней погоды, предстоявшей еще в течение недель шести или даже двух месяцев, высадка на египетский берег считалась невозможной.[51]

На этот период времени, а вероятно, даже и дольше, Бонапарт со стороны моря мог считать себя в безопасности. Он хотел воспользоваться им для вторжения в Сирию, с тем чтобы прогнать оттуда неприятеля, разбив его армию, и захватить его порты. Этим путем он рассчитывал закрыть доступ к Александрии британским крейсерам, которые получали оттуда продовольственные припасы, и устранить возможность нападения на французские войска впоследствии со стороны пустыни. Бонапарт рассчитывал также и на моральное воздействие своих успехов в Сирии на переговоры Франции с Портой, которые, по его соображениям, велись тогда.

Первой существенной задачей кампании было овладение Эль-Аришем, только что занятым войсками Джезара. Против него выступил 5 февраля 1799 года генерал Ренье со своей дивизией. Турки были им разбиты и прогнаны из оазиса, а форт осажден. 15 февраля прибыл сам Бонапарт, а 20-го гарнизон форта сдался на капитуляцию. Так как к тому времени уже собрался назначенный в экспедицию корпус численностью в тринадцать тысяч человек, то 22-го началось выступление из Эль-Ариша. 25-го числа взята была Газа. 3 марта армия расположилась перед Яффой, а 7 город был взят штурмом. Таким образом, один порт, хотя и весьма незначительный, был обеспечен за французами Бонапартом. На следующий день туда вошел пришедший из Акры караван турецких судов прибрежного плавания с провизией и боевыми припасами. Французы немедленно овладели этой желанной добычей и отправили ее обратно в Хайфу – небольшой порт, лежащий в семи милях к югу от Акры, – для снабжения войск по прибытии их туда. 12 марта армия возобновила поход в Акру, до которой оставалось около шестидесяти миль. 17 числа, в пять часов пополудни, отдельный отряд вошел в Хайфу и занял ее для того, чтобы обеспечить безопасную стоянку для флотилии, медленно следовавшей за войсками вдоль берега. Из Хайфы Бонапарт мог видеть Акрский рейд и два английских линейных корабля, «Тайгер» и «Тезеус», стоявших там под начальством сэра Сиднея Смита, командира первого из них, являвшегося здесь, следовательно, представителем морской силы Великобритании – силы, которой суждено было снова расстроить планы великого французского полководца. Сэр Сидней Смит, которому теперь выпала почетная задача встретить и остановить величайшего военачальника новых времен, был человеком, составившим себе довольно странную и исключительную репутацию. По тем источникам, какими мог пользоваться автор, нелегко получить ясное представление о его свойствах. Его не любили ни Сент-Винсент, ни Нельсон, и неприязненные их чувства к нему, хотя и усилившиеся вследствие тех обстоятельств, при которых он прибыл в Средиземное море, по-видимому, основывались на том, что им ранее было о нем известно. Первый лорд Адмиралтейства, назначая его на эту должность, почувствовал себя обязанным обратиться к графу Сент-Винсенту чуть ли не с извинениями. «Я хорошо знаю, – писал он, – что вследствие некоторых обстоятельств в жизни этого офицера против него может возникнуть предубеждение, но на основании долгого личного знакомства с ним, я думаю, могу уверить вас смело в том, что с бесспорной храбростью и предприимчивостью он соединяет еще много хороших качеств, которые не могут быть достаточно оценены людьми, менее с ним знакомыми. Я не сомневаюсь, что вы найдете в нем весьма полезного исполнителя какого бы то ни было рискованного или трудного поручения и что он будет точно следовать вашему руководительству, что, конечно, и обязан делать». В заключение граф Спенсер описывает настоящий характер сэра Смита настолько, насколько его можно было определить при слабом освещении известных о нем фактов или, скорее, в фальшивом свете преувеличенных, а иногда и искаженных сведений. Смит был смел и предприимчив до донкихотства, и в этом смысле мог быть весьма полезным человеком. Если первый лорд Адмиралтейства был далек от сомнений с этой точки зрения, то он должен был иметь серьезные сомнения, – хотя и не сознавался в них, – относительно того, в какой мере будет Сидней Смит следовать указаниям Сент-Винсента и вообще кого бы то ни было из своих начальников не на глазах у них. Самомнение, далеко не оправдывавшееся фактами;[52] самоуверенность такого характера, который не внушает доверия другим; безмерное возвеличение своего значения и своих заслуг, проглядывавшее в манере держать себя и в речах, – вот, по-видимому, те черты характера сэра Сиднея Смита, вследствие которых он не заслужил уважения своих современников до тех пор, пока столь же искусные, сколько и доблестные действия его под Акрой не показали, что он обладал качествами более высокого порядка, чем те, какие присущи только странствовавшему рыцарю. Но и здесь даже представление о поведении его было извращено, с одной стороны, неодобрительным отзывом о нем Бонапарта, а с другой стороны – впечатлением, какое его блестящая энергия и храбрость произвели на его соотечественников, приписавших ему, в увлечении, и всю организацию обороны крепости. На самом же деле, вверив техническую часть этой обороны опытному инженеру, он показал мудрость и скромность, оцененные по достоинству лишь немногими из современников. Около этого времени Смит получил уже несколько строгих выговоров, которые, как исходившие от таких выдающихся начальников, как Сент-Винсент и Нельсон, не могли быть оставленными им без внимания и, вероятно, возымели на него отрезвляющее действие.

Вот обстоятельства, при которых Смит прибыл в Средиземное море: пробыв почти два года в качестве военнопленного в Париже, он спасся оттуда благодаря хитрости французского роялиста Фелиппо, приблизительно за неделю до отъезда Бонапарта из столицы в Тулон.[53] Факты, сопровождавшие его освобождение, сами по себе довольно драматичны и в связи со всеми его приключениями наделали шуму за границей. Смит сделался весьма выдающимся лицом в глазах правительства и в общественном мнении среды, не причастной к флоту. В октябре 1798 года его назначили командиром корабля «Тайгер», с приказанием следовать в Гибралтар и вступить под начальство Сент-Винсента. В то же время он был назначен полномочным посланником в Порту для разделения этого звания вместе со своим младшим братом, Спенсером Смитом, бывшим уже ранее послом в Константинополе. Создание ему такого дипломатического положения вызывалось желанием, чтобы он мог направлять действия сил русских и турок в Леванте и в том случае, если бы военачальники их были старше его в чине. Эта несколько сложная комбинация, предполагавшая со стороны турок и русских податливость, какой не выказал бы ни один британский офицер, еще более запутывалась инструкциями, данными, по-видимому, без взаимного соглашения министерством иностранных дел самому Смиту, а Адмиралтейством – Сент-Винсенту. Последний ясно понял, что имелось в виду подчинить Смита только ему, да и то лишь формально, но никак не Нельсону, хотя в зону порученных последнему Операций входила и предполагаемая арена действий Смита – Левант. Такое заключение Сент-Винсента, выведенное из содержания письма Адмиралтейского, подтвердилось еще извлечением из инструкций министерства иностранных дел, сообщенным Нельсону Смитом. Это извлечение гласило, что «данные ему (Смиту) инструкции позволяют ему распорядиться по усмотрению всяким британским судном, какое он найдет в этих водах (в Леванте), если только по каким-нибудь непредвиденным обстоятельствам не случится, что на каком-нибудь из них окажется офицер старше его в чине».

Нельсон был, разумеется, серьезно обижен. В сферу его полномочий, в которой он стяжал столь блестящий успех и чувствовал себя вполне на месте, вторгся человек, хотя и обладавший несомненным мужеством, но как офицер пользовавшийся посредственной репутацией, и притом вторгся с правом действовать независимо и даже, по-видимому, с полномочиями распоряжаться его кораблями. Нельсон оскорбился не только за себя, но и за Трубриджа, который был старше Смита и, как полагал Нельсон, выполнил бы задачу лучше этого избранника правительства. Последнее, однако, скоро поняв истинное положение дел, постаралось объяснить, что наделение дипломатическим званием одного из морских офицеров признано было необходимым для сохранения в руках Великобритании управления союзными операциями – по существу морского характера. Смиту же было отдано предпочтение перед офицерами, старшими его по службе, потому что он приходился родственником посланнику в Константинополе, который в случае назначения ему в товарищи вместо Смита другого лица мог бы принять это за осуждение его прошлого образа действий. Тем временем Сент-Винсент, негодуя на манеру Смита держать себя, послал ему строжайшее приказание вступить под начальство Нельсона. Таким образом, в качестве судового командира с одной стороны и полномочного посланника в Турции – с другой Смит прошел в Средиземное море, где превосходно выполнял первую из этих обязанностей и действовал иногда с весьма сомнительным благоразумием во второй, отнюдь не давая себе труда сообразоваться со взглядами или указаниями своих морских начальников.

Согласно приказаниям лорда Сент-Винсента Нельсон в январе послал Трубриджа с несколькими бомбардирскими судами в Александрию для бомбардирования стоявших в этом порту коммерческих судов; по выполнении этого поручения Трубридж должен был передать сэру Сиднею Смиту блокаду Александрии и защиту Турецкой империи с моря, в чем Нельсон с этой поры умыл себе руки. Бомбардирование совершалось в течение нескольких дней в феврале месяце, сопровождаясь, однако, незначительным вредом для города; 3-го марта прибыл сэр Сидней, заходивший предварительно в Константинополь, и вступил в командование эскадрой. Трубридж сдал ему 74-пушечный корабль «Тезеус», командир которого был моложе Смита, и еще три меньших судна, а сам 7-го числа отплыл, чтобы присоединиться затем к Нельсону. Это было в тот день, когда французы штурмовали Яффу, и в тот же самый вечер на «Тайгер» прибыл курьер с донесением об этом. Смит немедленно послал в Акру «Тезеус» и на нем Фелиппо – того французского офицера, который помог ему бежать из Парижа и сопровождал его на Восток.

Фелиппо, бывший ровесником Бонапарту и его товарищем по Бриеннской школе, покинул Францию вместе с роялистами в 1792 году и возвратился туда после падения Робеспьера. В силу своего происхождения Фелиппо, естественно, примкнул к реакционной партии; после же ее падения в сентябре 1797 года его легко удалось убедить оказать сэру Сиднею помощь в побеге из Парижа. Прибыв вместе с ним в Англию, он получил чин полковника. Мудрая и искусная оборона Акры обязана главным образом этому способному инженеру. Никогда великие результаты не висели на более тонком волоске, чем под упомянутой крепостью. Технические познания Фелиппо, горячая поддержка, оказанная ему Смитом и британскими офицерами и матросами, неутомимая энергия и блестящее мужество последних, наконец, господство англичан на море – все содействовало успеху. Между тем этот успех был так близок к краю пропасти, что – как это можно утверждать с уверенностью – отсутствие какого-либо из перечисленных факторов повело бы к полнейшей неудаче для англичан и потере крепости. А падение ее было бы крайне существенно для Бонапарта, и его деятельный, дальновидный ум давно уже решил, что следует попытаться овладеть ею при помощи французской эскадры, если бы англичане ушли из Леванта. «Если какие-нибудь события принудят нас покинуть Египетское побережье, – писал Нельсон 17 декабря 1798 года, – то Сен-Жан-д'Акр будет атакована с моря. Предо мною лежит теперь письмо Бонапарта об этом». Акра, как лучший порт и лучшая крепость на побережье, служила ключом к Палестине. К Сирийской экспедиции она имела такое же отношение, какое имел впоследствии Лиссабон к Пиренейской войне. Если бы Бонапарт пошел дальше, не взяв ее предварительно, то фланг и тыл его оставались бы открытыми для атаки с моря. С другой стороны, он имел полное основание полагать, что в случае падения крепости население страны восстало бы в его пользу. «Если я буду иметь успех, – говорил он в последние дни осады, когда надежда еще не покинула его, – я найду в городе сокровища паши и оружие для трехсот тысяч человек. Я подниму и вооружу всю Сирию, столь мучимую зверством Джезара, о падении которого, как это легко видеть, население молится при каждом нашем штурме. Я пойду на Дамаск и Алеппо. По мере движения вперед я увеличу свою армию принятием в нее всех недовольных. Я дойду до Константинополя с вооруженными полчищами. Я низвергну Турецкую империю. Я осную на Востоке новую великую монархию, которая увековечит мое имя в потомстве».

Не мечты ли это? Ибрагим-паша, выступив из Египта в 1831 году, взял Акру в 1832-м и двинулся потом в самое сердце Малой Азии, которую скоро затем битва при Конье повергла к ногам его… Почему же этого не мог сделать Бонапарт? Дамаск уже предложил ему свои ключи, а народ ждал свержения пашей.

10 марта сэр Сидней Смит сам прекратил блокаду Александрии, и 15-го числа его корабль «Тайгер» бросил якорь у Акры. Там он нашел, что Фелиппо, при помощи экипажа корабля «Тезеус», сделал уже многое для приведения устаревших укреплений в состояние, более подходящее для сопротивления предстоявшим осадным операциям. Так как он послал затем «Тезеус» крейсировать вдоль побережья до Яффы, то ему одному выпало на долю нанести самый тяжелый и как нельзя более своевременный удар проектам Бонапарта. Несколько легких судов прибрежного плавания отплыли с осадными принадлежностями из Дамьетского (восточного) рукава Нила, для блокирования которого у британцев недоставало судов. 18-го числа утром, когда они уже приближались к Акре под конвоем небольшого корвета, британцы увидели их. «Тайгер» немедленно снялся с якоря в погоню за ними и захватил весь караван, за исключением двух судов и конвоира. Орудие, предназначенное французами для действий против стен крепости, было свезено на берег и послужило потом для ее защиты. Захваченные же суда, по комплектовании их английской командой, с этих пор затрудняли осадные работы, фланкируя обе стены, против которых неприятель вел атаки, и обстреливая траншеи продольным огнем. Французам, потерявшим вследствие этой неудачи все свои осадные орудия, пришлось для пробития бреши в стене довольствоваться одними полевыми пушками до 25 апреля, когда около полудюжины тяжелых орудий были доставлены из Яффы.[54] Этот период времени был прямо спасительным для осажденных и пагубным для осаждающих, так как в течение его искусство Фелиппо и неутомимая деятельность всех работавших под его руководством обеспечили крепости возможность противодействовать атакам, которые в начале осады непременно заставили бы ее сдаться.

Было бы неуместным в настоящем труде вдаваться в детальное описание осады, незначительной самой по себе, но важной по тому влиянию, какое оказал ее исход на ход событий. Критическим фактором был захват британцами осадных принадлежностей и вследствие этого драгоценный для них выигрыш времени. Правда, контр-адмиралу Перре было послано приказание прибыть с его маленьким отрядом из трех фрегатов и двух корветов в Яффу как можно скорее и выгрузить там орудия, но Александрия была тогда уже блокирована, и выйти из нее под огнем орудий противника при узости фарватера было очень трудно. 5 апреля, однако, блокирующим силам пришлось уйти на Кипр налиться водой, и 8-го числа Перре вышел из порта. 15-го он выгрузил в Яффе шесть корабельных орудий и боевые припасы в таком количестве, что отряд его остался всего с пятнадцатью снарядами. Затем он получил приказание крейсировать к западу от Акры и прервать сообщение турок с Кандией и Родосом. Когда он уже возвращался после исполнения этого поручения, «Тезеус» усмотрел его и сейчас же поспешил за ним. Случайный взрыв, происшедший на палубе этого корабля, принудил его прекратить погоню; но Перре, видя, что ему угрожает опасность попасть в плен и нуждаясь в воде и припасах, решил идти во Францию, что ему и разрешалось по инструкциям в крайнем случае. 17 июня на расстоянии всего лишь шестидесяти миль от Тулона он был застигнут британским флотом, который и овладел всеми пятью французскими судами.

4 мая, – когда осажденные и осаждавшие уже более шести недель подводили мины и контр-мины и подошли друг к другу уже на дальность полета камня, брошенного рукой, так что между ними ежедневно происходили схватки, – в стенах была пробита достаточная, по мнению Бонапарта, брешь, и мина для разрушения контр-эскарпа была окончена, а потому он назначил на 5-е число генеральный штурм.

Однако инженеры осажденного города контр-минировались так искусно, что к рассвету уничтожили неприятельскую мину, прежде чем были открыты. Вследствие этого штурм был отложен до 9 мая. 7-го числа к вечеру на западном горизонте моря показалось от тридцати до сорока парусных судов. На них следовали давно ожидавшиеся турецкие подкрепления с Родоса. Их начальник, однако же, решился подойти близко лишь после упорных настояний сэра Сиднея Смита, воспользовавшегося своими полномочиями в качестве британского посланника. Бонапарт, видя, что времени терять более нельзя, приказал начать атаку немедленно. Был почти штиль, и потому могло пройти еще двадцать четыре часа, пока подкрепления не подоспеют к осажденному городу. Атака сопровождалась сильным огнем с обеих сторон, а утром британские моряки увидели французский флаг на наружном выступе одной из башен. Этим отметилась высшая степень успеха, достигнутого Бонапартом в Сирийской экспедиции.

8 мая штурм был возобновлен. Пока французские колонны шли на приступ, турецкие суда, вследствие маловетрия, все еще не могли подойти достаточно близко к берегу. Солдат перевозили с них до далеко еще отстоявшего от судов места высадки. Тогда-то сэр Сидней Смит, видя, что несколько критических минут могут решить исход утомительной борьбы, посадил свою команду на гребные суда и, быстро перевезя ее на берег, повел вооруженных пиками британских матросов на помощь осажденным, в надежде удержать французов от прорыва через брешь до прибытия турецких войск. Французы овладели первой оборонительной линией – старыми городскими укреплениями, но за ней они увидели перед собой вторую, устроенную инженером Фелиппо, теперь уже умершим, из соединения между собою домов и стен, окружавших сад сераля. Бой продолжался целый день с переменным успехом в разных местах, но с наступлением темноты осаждающие, утомленные двадцати четырех часовой борьбой, отступили, и Акра была спасена. 20-го осада была снята, и в ночь на 21-е французы удалились. 25 мая они пришли в Яффу, а 29-го – в Газу. Оба эти города были эвакуированы, и армия, возобновив свой поход, на следующий день вступила в пустыню. 2 июня она расположилась лагерем в оазисе Эль-Ариш. Укрепления форта были усилены прибавлением артиллерии, гарнизон был увеличен и снабжен продовольственными припасами на шесть месяцев. Взятие этого оазиса было существенным результатом Сирийской экспедиции. Подобно Акре, он представлял собою аванпост, которым необходимо должен был овладеть завоеватель для обеспечения возможности идти дальше.

7-го числа, после девятидневного перехода в пустыне под палящими лучами июньского солнца, армия снова вступила в Египет. Со времени своего ухода оттуда она потеряла тысячу пятьсот человек убитыми или умершими от болезней и более двух тысяч человек ранеными.

Репутация сэра Сиднея Смита в потомстве опирается на оборону Акры, при которой он выказал столь же солидные, сколько и блестящие способности. Бонапарт, который никогда не мог забыть удар, нанесенный его тщеславным мечтам, и побороть в себе раздражение, причиненное шестьюдесятью днями напрасных усилий перед неожиданным и с виду пустым препятствием, ожесточенно старался дискредитировать человека, ставшего ему поперек дороги. «Смит – человек ненормальный, – говорил он, – желающий составить себе карьеру и стремящийся постоянно быть на глазах у всего света. Он способен на всякую глупость, и с именем его никогда не следует связывать какое-либо серьезное дело. Сэр Сидней Смит слишком много занимался деталями береговой обороны, в которой ничего не понимал и где был мало полезен; но он пренебрегал зато своим прямым делом на море, которое понимал и в котором все было к его услугам». Это обвинение подкреплялось незначительным по существу указанием на то, что будто бы адмирал Перре свез на берег, в расстоянии семи миль от стоянки кораблей Смита и незаметно для них, шесть больших орудий и значительное количество боевых припасов и провизии.[55]

Что в характере Смита проявлялись большие странности и склонность к тщеславию – это кажется несомненным; поэтому его и не любили во флоте. Но под Акрой он, по-видимому, показал и скромность, и здравый смысл в соединении с энергией и мужеством. По всей справедливости следует помнить, что в этом деле он был полномочным и всецело ответственным начальником и что в результате получился выдающийся успех. По обстоятельствам дела ему приходилось проводить так же много времени на берегу, как и на корабле. К Фелиппо, а после его смерти к заместившему его полковнику Дугласу он, по-видимому, относился с доверием и уважением, как того требовали их профессиональные познания, и бесспорно благородно засвидетельствовал их заслуги в деле обороны, так же как и других причастных к ней лиц. Когда начались равноденственные штормы, он оставался на своем корабле, будучи вынужденным выйти тогда в море, а этот факт Бонапарт злословно приписал его желанию умыть себе руки, если бы без него Акра пала. Смит – все равно, где бы он ни был в это время, на море ли или на суше – не заслужил бы одобрения Бонапарта. Здравый смысл, подчинявшийся большей опытности; возвышенная сила духа, позволявшая нести тяжесть ответственности и в то же время поддерживать мужество слабых; широкая затрата средств и сил; непреклонная решимость бороться до конца и геройская находчивость в самый критический момент последнего штурма… Все эти блестящие качества следует по справедливости признать за сэром Сиднеем Смитом в деле обороны Акры. Он получил заслуженные похвалы не только от толпы и правительства, но и от самого Нельсона. Подвиги его под Акрой заставили забыть те его преувеличенные донесения о почти совершенном будто бы уничтожении французского флота во время эвакуации Тулона, которые запятнали его имя обвинением во лжи. Но каковы бы ни были личные заслуги сэра Сиднея Смита в этой достопамятной обороне, не может быть никакого сомнения в том, что весь успех сопротивления, оказанного французам храбрыми, но недисциплинированными турками, следует приписать присутствию британских кораблей и искусной помощи со стороны британских офицеров и морских солдат, защищавших укрепления.

В течение последних дней осады Акры и последовавшего затем отступления Бонапарта со своей потерпевшей неудачу армией по пескам пустыни обратно в Египет, государства, примыкавшие к западной части Средиземного моря, были сильно взволнованы выходом французского флота из Бреста. На этот в высшей степени замечательный эпизод, не имевший, впрочем, серьезных результатов, авторами сочинений по общей истории обращено мало внимания, но для изучающего морскую войну он является чрезвычайно поучительным. Можно сказать, что никогда французскому флоту, если бы он только был на высоте своего положения, не представлялось лучшего случая действовать, чем на этот раз, когда силы неприятеля были так разбросаны. Даже неумение французов воспользоваться обстоятельствами не лишает рассматриваемого эпизода его значения в смысле иллюстрации выгоды для слабейшего флота сосредоточить значительные силы в одном порту, когда неприятель – хотя и сильнейший по полному составу своих сил, – по роду борьбы принужден разбросать последние. Выгода эта сказывается особенно тогда., когда порт сосредоточения занимает центральное положение по отношению к позициям противника, но она отнюдь не исчезает и тогда, когда такой порт, как, например, Брест в рассматриваемом случае, находится на одной из окраин театра войны. Наполеон, когда был консулом и императором, постоянно держался политики вызывать разброс сил британского флота, добиваясь этого посредством угрожавших Великобритании военных приготовлений в далеко отстоявших друг от друга пунктах его обширных владений. Совершенно к такой же цели стремилось и британское правительство, хотя и не так настойчиво, принуждая Францию путем морских демонстраций против различных частей ее морского побережья разделять свои силы. Император, однако, как великий мастер военного дела и притом обладавший искусством пускать как можно больше дыма при наименьшем расходе топлива, был в этой обманчивой игре слишком сильным противником для военного и «многоголового» учреждения, управлявшего делами Великобритании.

Хотя в 1799 году флот Канала состоял из пятидесяти одного линейного корабля, из которых сорок два при последовавшей затем тревоге очень скоро вышли в море, в эскадру лорда Бридпорта вошло только шестнадцать из них. 17 апреля он вступил в командование силами, находившимися у Бреста, сменив младшего флагмана, который крейсировал в продолжение зимы с восемью или девятью кораблями. 25-го числа Бридпорт подошел к порту и увидел там восемнадцать линейных кораблей, готовых к выходу в море. Так как ветер был свежий и от норд-оста, то английский адмирал отошел в море и выбрал себе позицию на расстоянии двенадцати миль к WSW от острова Уэссана. Выход таким образом очистился, и французский флот при попутном ветре в числе двадцати пяти линейных кораблей и десяти судов меньших размеров вышел в эту ночь из Бреста под командой морского министра адмирала Брюи. Адмирал Брюи был признан самым подходящим лицом для выполнения этой, по-видимому, конфиденциальной миссии, как вследствие его близких официальных отношений к правительству, так и по его профессиональным способностям и деятельности.

Брюи, путь которого лежал на юг, пользуясь попутным ветром, прошел через южный проход, известный под именем прохода Ра, на расстоянии тридцати или более миль от того пункта, где Бридпорт расположил свой флот. Корабли английского адмирала вследствие этого не заметили французов, хотя и имели серьезное основание ожидать с их стороны движения. Однако в 9 часов утра 26-го числа крейсировавший под берегом английский фрегат заметил неприятеля, как раз когда последние суда его уже проходили через проход, и поспешил к своему флоту. В полдень фрегат потерял французов из виду, а через час после передачи сигнала от одного судна к другому Бридпорт узнал, что неприятель вышел из Бреста. Он немедленно поставил паруса и пошел туда. Удостоверившись на другой день, что полученное им известие верно, он поспешил в Ирландию для защиты ее от возможного, по его мнению, нападения, послав в то же время предупреждение о случившемся факте Кейту, Кадису и Сент-Винсенту в Гибралтар, а также приказания по портам Канала о присоединении к нему у мыса Клир стоявших там судов. Население всего южного берега Англии взволновалось; правительство же, знавшее, как сильно разбросаны суда его в Средиземном море, встревожилось вдвойне. 6 мая пять линейных кораблей отплыли из Плимута для присоединения к Сент-Винсенту. Остальная же часть судов флота Канала поспешила, как только могла, к Бридпорту, который, несмотря на полученные им от коммерческих судов сведения о том, что французский флот, выйдя из Бреста, направился на юг, не хотел верить тому, что Ирландии не угрожает опасность. В этом заблуждении его еще более утвердила незатейливая и избитая хитрость: небольшое французское судно с фальшивыми депешами в Ирландию намеренно попалось ему в плен. 12 мая в Плимуте оставался всего один линейный корабль, и то задержанный большим числом больных среди его команды – случай, едва ли имевший место когда либо ранее. Несмотря на такое большое сосредоточение сил под его командой, Бридпорт только 1 июня отделил на юг шестнадцать линейных кораблей, из которых двенадцать прошли в Средиземное море.

3 мая утром к эскадре адмирала Кейта у Кадиса присоединился британский фрегат, ушедший накануне от погони за ним флота адмирала Брюи, который потерял его из виду только в 4 часа пополудни. На следующее утро этот флот, состоявший из двадцати четырех кораблей, был усмотрен англичанами, которые, в числе пятнадцати кораблей, были под ветром у своего противника. Свежий ветер, задувший с прошлого дня от норд-веста, быстро перешел в шторм; благодаря этому британцы оставались в безопасности, несмотря на то, что находились между девятнадцатью испанскими кораблями со стороны Кадиса и двадцатью четырьмя французскими – с моря. Кроме того, этот шторм помешал первой попытке двух союзных флотов к соединению, так как французы не могли войти в порт, не выдержав предварительно боя с британцами. «Лорд Кейт, – писал Сент-Винсент, – показал большое мужество и искусство в весьма критическом положении, при сильном шторме, дувшем прямо на берег, в виду сильнейшего неприятеля, угрожавшего ему с наветренной стороны, и в соседстве с двадцатью двумя линейными кораблями, стоявшими в Кадисе и готовыми воспользоваться всяким бедствием, какое могло постичь его». Брюи, хорошо знавший, что командиры судов его эскадры, долго остававшихся безвыходно в портах вследствие излюбленной политики правительства, не были способны к эскадренному маневрированию даже и в хорошую погоду, не решался атаковать противника у подветренного берега при таком ветре, справиться с которым могли только опытные моряки.[56]

Артиллерийское дело, по-видимому, было также в плохом состоянии. «Я приведу только один факт для того, чтобы дать понятие о степени действенности нашей артиллерии. Когда адмирал Брюи вводил в Брест французскую и испанскую эскадры при тихой погоде, то по одному алжирскому корсару было сделано по меньшей мере девятьсот выстрелов – без малейшего, однако, вреда для него. Не думаю, чтобы когда-либо в бою такого рода было сделано столько бесполезных выстрелов». Он поэтому снова отошел к SO, решившись не терять больше времени, а немедленно войти в Средиземное море… И на другой день лорд Сент-Винсент с Гибралтарской скалы через густой туман, нависший над проливом, увидел много больших судов, шедших в шторм по ветру, которые, согласно полученным им накануне депешам, он должен был признать за французские.

Для ясного понимания затруднительного положения и тревоги британского главнокомандующего, а также для оценки значения появления Брюи с многочисленным сильным флотом в описываемое утро в районе, вверенном ведению графа, читатель должен представить себе расположение британских кораблей, вызванное соображениями, которые совершенно не предусматривали такого случая. Пятнадцать кораблей у Кадиса и один у Тетуана, на марокканском берегу пролива, где кадисские суда обыкновенно наливались водой, – вот единственные силы, которыми в данный момент Сент-Винсент мог располагать. С отозванием их оттуда испанские суда были бы «освобождены». У острова Менорка, снабженного все еще недостаточным гарнизоном,[57] находился в изолированном положении отряд коммодора Дукворта из четырех кораблей. Эскадра, действовавшая в центральной части Средиземного моря под начальством Нельсона, была разделена на несколько отрядов, которые, хотя и не были очень разбросаны, все-таки могли быть застигнутыми врасплох каждый в отдельности при неудачном для них стечении обстоятельств. Тру бридж с четырьмя судами блокировал Неаполь, находившийся в то время в руках французов, и вместе с этим помогал местному населению, руководимому кардиналом Руффо, оказывать сопротивление вторгнувшимся в страну иностранцам. Сам Нельсон с одним кораблем находился в Палермо, где малодушное правительство и народ кричали, что если он покинет их, то остров погибнет. Капитан Болл с тремя линейными кораблями блокировал Мальту, единственная надежда на покорение которой опиралась на совершенное изолирование ее от поддержки извне. Далеко в восточной части Средиземного моря, где не было ни одного дружественного британцам порта, сэр Сидней Смит с двумя своими судами, не подозревавший о возможной опасности с моря, в это время уже приводил к концу организацию обороны Акры.

Каждый из этих британских отрядов мог подвергнуться нападению со стороны французского флота, столь превосходившего их по силе и столь неожиданно приведенного в это море адмиралом Брюи. Мало того, появление этого флота угрожало сделать тщетными усилия упомянутых отрядов выполнить возложенные на них серьезные задачи. Британцы могли ожидать, что на кораблях многочисленного флота Брюи были и многочисленные войска,[58] что представлялось совершенно вероятным, как согласное с обычным характером французских морских экспедиций. Никакое искусство не могло бы спасти отряда Трубриджа от поражения в борьбе со столь неравными силами; а с этим поражением прекратилось бы и сопротивление Неаполя. Только бегством могли бы спастись суда, стоявшие под Мальтой, и Сент-Винсент уже представлял себе, как будет снята блокада этого острова, а его гарнизон снабжен подкреплением и продовольствием, подобно тому, как это на его памяти бывало с Гибралтаром, со времени знаменитой осады которого не прошло и двадцати лет. Малочисленная эскадра Дакворта не могла бы помешать высадке армии на Менорку, которая опять перешла бы в руки Испании; в последнем случае британский коммодор мог бы считать себя еще счастливым, если бы ему удалось хотя бы вывести свои суда из порта, выход из которого отличается трудностью.[59] При этом следовало принять во внимание, что Испания имела также в Картахене и на острове Майорка значительное число солдат, которых под прикрытием французского флота можно было бы быстро переправить на Менорку.

Британский адмирал немедленно решил пожертвовать всеми частными целями для достижения одной общей, а именно – сосредоточения своего флота таким образом, чтобы воспрепятствовать соединению французов и испанцев. До сих пор этому успешно мешала крейсировавшая у Кадиса эскадра Кейта, несмотря на то, что она уступала в численности каждому из противников в отдельности. Он немедленно разослал депеши ко всем своим помощникам; но те же западные ветры, которые несли корабли Брюи к месту назначения, не позволили ни одному судну и ни одной шлюпке, посланным Сент-Винсентом, добраться до Кейта. Последний, однако, все-таки получил известие от своего начальника благодаря «предупредительности» испанских властей, между которыми и англичанами происходил постоянный обмен любезностями. Испанское правительство выдало адмиралу Коффину, назначенному на административный пост в Галифаксе, пропускной лист для свободного проезда через Испанию в Лиссабон. Коффин, сумев достать на пути шлюпку, отправил ее к Кейту с бумагами, вследствие чего тот и прибыл в Гибралтар 10 мая. Нельсона граф извещал в своем письме, что, по его мнению, неприятель имеет назначением Мальту и Александрию и что испанцы, которых он вынужден выпустить из Кадиса, вероятно, спустятся на Менорку. 12 мая, накануне получения Нельсоном этого письма, один бриг, пришедший прямо из Атлантического океана без остановки в Гибралтаре, уведомил его, что французы вышли из Бреста, взяв затем на юг. В силу этого Нельсон отозвал все свои линейные корабли от Неаполя и Мальты, оставив у каждого из этих постов только по одному, и назначил им рандеву у Порт-Маона, где сам собирался соединиться с Даквортом. Когда пришло письмо Сент-Винсента, то Нельсон, оставив на каждой станции лишь фрегаты, приказал всем кораблям спешить на соединение с ним у острова Маритимо, в надежде застигнуть французов между Сицилией и африканским берегом. Он послал также и к Дакворту просьбу прийти к нему на помощь, но коммодор отклонил исполнение ее до сношений по этому предмету с главнокомандующим, от которого получил приказание быть готовым присоединиться к главным силам, когда последние покажутся близ его станции.

Положение Сент-Винсента было поистине крайне затруднительным и тяжелым. Если бы французы и испанцы соединились, то он «имел бы на шее» сорок четыре неприятельских корабля, не будучи в состоянии противопоставить им более тридцати своих. Это даже в том случае, если бы он пожертвовал для этого всеми другими целями до получения подкрепления от флота Канала, недостатку бдительности которого он едва ли не правильно приписывал создавшиеся критические обстоятельства. Потеря Менорки и Сицилии, освобождение Мальты, уже почти попавшей в его руки, утверждение французов в Неаполе, усиление Бонапарта в Египте до предотвращения возможности победить его прямым ли нападением или изолированием от сообщения с Европой, – таковы были, по-видимому, вероятные последствия прорыва Брюи в Средиземное море. К этим явным опасностям присоединялась еще одна, очень хорошо известная Сент-Винсенту из секретных официальных источников. Испанский двор постоянно опасался народного восстания, могущего послужить для французов предлогом к вторжению на Пиренейский полуостров, – не для того, чтобы, как это было впоследствии в 1808 году, навязать иностранца-короля не желавшей его нации, а для того, чтобы произвести перемену в системе правления, которую угнетенное население, хотя при нормальном течении дел и лояльное, вероятно, встретило бы с радостью. В марте Сент-Винсент получил от испанского министра-президента письмо с просьбой о командировании британского фрегата для перевозки денег из испанских колоний в Гибралтар, чтобы доставить их затем оттуда в Испанию. Обращение с подобной просьбой к неприятелю мотивировалось тем, что недостаток звонкой монеты, ведущий к задержке государственных платежей, в особенности же выдачи жалованья солдатам, неизбежно вызовет революцию. Сент-Винсент советовал своему правительству согласиться на эту просьбу из опасения, что в случае беспорядков в Испании и она, и Португалия попадут под влияние Франции.

К счастью, среди сталкивавшихся разнообразных интересов путь, указываемый военной мудростью, был совершенно ясен для человека, понимавшего принципы войны. Сент-Винсента могли и должны были тревожить различные опасения, но они не могли отнять у него сознание того, что следовало делать. Прежде всего надо было сосредоточить весь свой флот в одном пункте и в то же время воспрепятствовать соединению между собой союзных флотов. Упомянутый пункт сосредоточения следовало избрать так, чтобы силы британцев, если бы им удалось собраться туда до падения Менорки, могли прикрывать последнюю. Что же касалось Сицилии и Мальты, а также всех других пунктов к востоку от них, имеющих значение в ходе войны, то в деле защиты там британских интересов Сент-Винсент должен был положиться на выдающиеся способности Нельсона и его «семью братьев». 12-го числа после двухдневных спешных приготовлений британский флот отплыл из Гибралтара. 20 мая он достиг Менорки и нашел ее еще в безопасности; там к нему присоединился отряд Дакворта, увеличивший численность флота до двадцати линейных кораблей. Сент-Винсент получил при этом известие, что 12-го числа французов видели к северу от Менорки направлявшимися, по-видимому, в Тулон. Предварительно послав Нельсону сообщение об этом, он пошел в погоню за французами; но затем, узнав, что испанцы после ухода Кейта вышли из Кадиса, – как он и ожидал этого, – решил крейсировать вдоль испанского побережья у мыса Сан-Себастьян. Семнадцать испанских кораблей действительно пришли 20-го числа в Картахену; но во время перехода из Кадиса, одиннадцать из них потеряли свой рангоут, частью или совсем. Это обстоятельство послужило достаточным извинением для того, чтобы не идти на соединение с французами, которого, кстати сказать, испанское правительство не особенно желало.

30 мая Сент-Винсент услыхал, что французы снова отплыли из Тулона с неизвестной ему, однако, целью. Так как они могли последовать по пути экспедиции Бонапарта, – т. е., пройдя к востоку от Корсики, напасть на Сицилию и Мальту, – то он послал Дакворта с четырьмя кораблями к Нельсону в Палермо. Спустя же четыре часа после их отплытия к Сент-Винсенту присоединился первый отряд из Английского Канала, состоявший из пяти линейных кораблей и, вероятно, ожидавшийся им по каким-либо сведениям, полученным до отделения отряда Дакворта. Имея теперь в своей эскадре уже двадцать один корабль, он направился сначала на юго-запад, к Барселоне, а затем на северо-восток, к Тулону. 2 июня, находясь всего в семидесяти милях от этого порта, он почувствовал себя настолько нездоровым, что сдал командование Кейту, а сам отплыл в Порт-Маон.

Кейт продолжал держать к северо-востоку. 5 июня к нему присоединился небольшой крейсер, который накануне видел французский флот в бухте Вадо. Брюи прибыл в Тулон 14 мая и снова отплыл оттуда 26-го во главе эскадры из двадцати двух кораблей; остальные остались в порту для починок. Он направился на восток, имея на своих кораблях различные припасы и небольшое число рекрутов для Итальянской армии. 4 июня он стал на якорь в бухте Вадо. Отделенный им отряд выгрузил припасы в Генуе, и кажется, что при этом Брюи успел повидаться с генералом Моро, командовавшим тогда Итальянской армией. 6 числа[60] он пошел обратно, держась близко к берегам Пьемонта и Прованса, чтобы избежать встречи с британцами.[61] Он прошел опять в виду Тулона с целью получить сведения о противнике и оттуда поспешил прямо к Картахене, где стал на якорь 22 июня, добившись таким образом соединения с испанским флотом, что не удалось ему перед Кадисом.[62]

В тот самый день, как Брюи повернул назад, лорд Кейт, также прошедший вдоль французского берега между Канном и Ниццей,[63] идя на восток, уже дошел до Монако. В это время ветер переменился на восточный, и Кейт писал Нельсону: «Прошлой ночью, вскоре после того как я отправил «Телеграф» (судно, с которого видели французов в бухте Вадо), ветер сильно засвежел от оста, т. е. сделался попутным для неприятеля, если только он направился к вам (по восточную сторону Корсики), и лишил меня возможности следовать за ним. Это поистине несчастье, так как если полученные мною известия верны, то я не сомневаюсь в том, что успел бы догнать Брюи, прежде чем он отошел от берегов Италии… Но беззащитное состояние Менорки без поддержки флота и значительность сил, готовящихся (в Картахене) атаковать ее, в связи с тем что я уже и так превысил свои полномочия, вынуждают меня отказаться от погони и возвратиться к этому острову для его защиты. Однако же я отправил к вам «Беллерофон» и «Пауэрфул» (74-пушечные корабли) и надеюсь, что они придут вовремя, так как уверен, что французы в этот момент находятся не далее как в расстоянии тридцати лиг отсюда».[64]

Кейт, находясь вблизи от берега при восточном ветре, мог идти только левым галсом, и он, по-видимому, все еще цеплялся за надежду, что ветер переменится и позволит ему догнать Брюи, так как 8-го числа был шестьюдесятью милями южнее Монако,[65] и следовательно, не на пути к Менорке. Там он получил от Сент-Винсента – хотя и отказавшегося от непосредственного командования флотом, но все-таки еще оставшегося начальником средиземноморских сил британцев, – спешное приказание занять позицию близ бухты Розас. Это распоряжение сделано было, очевидно, с целью воспрепятствовать соединению союзных флотов, хотя Сент-Винсент и не мог знать о намерении Брюи повернуть назад. Кейт не послушался этого приказания, но, кажется, под его влиянием окончательно отказался от надежды догнать французов, потому что сейчас же отправился к Менорке, куда и прибыл 12-го числа.[66] Если бы Кейт исполнил приказание Сент-Винсента, то едва ли бы мог не встретиться с Брюи, так как в момент получения им письма оба флота находились не далее как в шестидесяти милях друг от друга, и оба прошли бы в виду мыса Сан-Себастьян, по которому обыкновенно суда, идущие из Тулона в Картахену, определяют свое место.

Кейт оставался на Менорке всего несколько дней, в течение которых Сент-Винсент передал ему командование как станцией в этих водах, так и флотом. 15 июня он снова отплыл в Тулон, но британцы уже совершенно потеряли следы французов с тех пор, как видели их в бухте Вадо 5-го числа этого месяца. Время с 15 июня и до 6 июля[67] они провели в том, что крейсировали наудачу между Меноркой, Тулоном и Генуей. 6 июля Кейт снова вернулся на Менорку и там нашел двенадцать линейных кораблей, отряженных Бридпортом 1 июня из Ирландии и, по-видимому, пришедших в Порт-Маон около 17-го числа этого месяца.[68] И часу не прошло после его прибытия на остров, как было получено известие, что французы вошли в Картахену. Кораблям, сопровождавшим Кейта в его последнем трехнедельном крейсерстве, надо было налиться водой. Кейт 10 июля он уже вышел через Гибралтарский пролив во главе многочисленной эскадры из тридцати одного линейного корабля в заведомо продолжительную погоню за союзниками, направившимися, как было ему известно, на запад.

Союзники, однако, были уже далеко впереди. Брюи, знавший истинное настроение испанцев и уведомленный тайно о том, что в случае атаки на них рассчитывать нельзя, поторопил их выйти из Картахены после недельного промедления, в силу строжайших приказаний, вынужденных у испанского правительства в Мадриде настойчивостью французского посланника. 29 июня он отплыл в сопровождении шестнадцати испанских линейных кораблей. 7 июля, как раз когда Кейт прибыл на Менорку после бесполезного крейсерства близ Тулона, союзники прошли Гибралтар. По интересному совпадению обстоятельств, граф Сент-Винсент, видевший, как Брюи входил в пролив из Атлантики, теперь прибыл в Гибралтар на фрегате еще вовремя для того, чтобы слышать, как корабли Брюи стреляли из орудий при выходе из Средиземного моря обратно в Атлантический океан. Союзники вошли в Кадис 11 июля, на другой день после того, как Кейт отплыл в погоню за ними с Менорки. 21 июля, все еще в числе сорока кораблей, они отплыли из Кадиса, а 30-го Кейт со своей эскадрой из тридцати одного судна прошел через пролив после краткой остановки в Гибралтаре. Британцы сильно торопились и, несмотря на то, что союзники имели перед ними большое преимущество во времени, подошли к Бресту только сутками позже их, а именно 11 августа. Затем лорд Кейт ушел в Торбей. Вести о соединении французского и испанского флотов и о выходе их из Средиземного моря в Атлантический океан получены были в Англии уже раньше и снова вызвали те опасения о возможности вторжения союзников на территорию островного королевства, которые постоянно тревожили население последнего в эту эпоху. Прибытие сильной эскадры Кейта восстановило спокойствие. Но несмотря на то, что в совокупности с флотом Канала в Торбее теперь собралось уже пятьдесят шесть линейных кораблей, прошло некоторое время, прежде чем правительство решилось расстаться хотя бы с одним из них, ввиду присутствия в Бресте столь же многочисленного противника. Кейт не возвращался в Средиземное море до декабря месяца, и без него главное начальство там было вверено Нельсону.

Истинная цель описанного крейсерства французов, которое вследствие плохой подготовки к своему делу офицеров и матросов было предприятием столько же рискованным по замыслу, сколько и бесплодным по результатам, не выяснена в точности и до сих пор. Это, вероятно, следует приписать тому факту, что Директория и сама-то неясно представляла себе, что мог сделать ее флот, а также и тому, что Брюи, вследствие близкого знакомства со взглядами правительства, имел почти неограниченные полномочия. Можно однако думать, что первой целью французов, как по значению, так и в порядке действий, было соединение с испанцами в Кадисе, но этому воспрепятствовали эскадра Кейта и недоверие Брюи к искусству французских судовых командиров. Затем Брюи мог бы воспользоваться открывавшейся вследствие разброски Средиземноморских сил Англии благоприятной возможностью для наступательных действий, но он пренебрег ею ради того, чтобы идти в Тулон, куда направился, по-видимому, без колебаний. «Брестской эскадре предстояла игра у Мальты и Сицилии с такой выгодной для нее ставкой, – писал Сент-Винсент первому лорду Адмиралтейства, – что я дрожал за участь наших кораблей там и за последний из этих островов. Ваши соображения о том, что операции ее сосредоточатся на Генуэзском побережье, оказались более верными». Фактически это было так, но с военной точки зрения замечания Сент-Винсента были достаточно обоснованы, и действия французов можно объяснить только их недоверием к своему флоту или же традиционной политикой, которой следовали все правительства Франции, – республиканское, королевское и императорское – в силу которой возможность попытки уничтожения неприятельских кораблей приносилась в жертву «конечным целям». Невероятным кажется предположение, чтобы в задачу Брюи входила выручка Бонапарта в Египте или доставка туда подкреплений, хотя Сент-Винсент и Нельсон допускали его, и последний сообразовался с ним в своих действиях. Впрочем, Тьер находит, что крейсерство Брюи нельзя объяснить какими-либо другими задачами, но однако не подтверждает этого фактически. Директория не особенно благоволила к этому генералу и не спешила отправлять к нему войска или сколько-нибудь значительные припасы. Уничтожение же разбросанных отрядов Нельсона, а также вполне возможное снабжение блокированной Мальты всем необходимым представляли цель, весьма достойную риска, на достижение которой притом можно было рассчитывать с большой вероятностью. Заслуживает внимания факт, что Нельсон впервые узнал о приближении Брюи 12 мая, когда был в Палермо, а 14-го числа французский адмирал уже вошел в Тулон. Между тем расстояние от Гибралтара до Тулона всего на сто пятьдесят миль менее, чем от Гибралтара до Палермо. Нельсон не мог бы успеть вовремя собрать свои корабли для того, чтобы противопоставить противнику их соединенную силу; да даже если бы он и мог сделать это, то все-таки под его флагом не собралось бы более десяти или двенадцати кораблей против двадцати четырех неприятельских. В конце концов предприятие Брюи, хотя и смелое по замыслу и энергичное по выполнению, имело только тот результат, что вместе с возвращением во Францию Брестской эскадры пришли туда и шестнадцать испанских кораблей как бы в залог продления союза с Испанией, становившегося шатким под влиянием неудачных для Директории событий 1799 года. Весьма возможно, что в достижении этого и состояла главная цель Директории. Если это так, то плавание Брюи имело скорее политический, чем военный характер, и в таком случае все это крейсерство, – которое могло бы иметь результатом противопоставление сосредоточенных сил силам разбросанным, – остается для нас только внушительным примером того, что могло быть сделано, но сделано не было. «Вы, – писал Нельсон Сент-Винсенту спустя четыре года, – знаете, что Брюи мог сделать, если бы он только исполнил свой долг». «Крейсерство адмирала Брюи, – говорит капитан Шевалье, – было хорошо задумано, но не удалось, как вследствие слабости наших союзников, так и вследствие неопытности наших офицеров и команд… Единственным результатом этой кампании было то, что испанскую эскадру привели в Брест в залог очень шаткого в то время союза. Нельзя иметь никаких иллюзий относительно степени производительности действий нашего флота у побережья Италии. Отряд фрегатов сделал бы столько же».

Образ действий британских адмиралов в Средиземном море, поставленных не по своей вине в столь невыгодное положение, стоит обсуждения. Разброс сил британцев, вполне целесообразный и отвечавший наличным условиям до прибытия эскадры адмирала Брюи, потребовал после этого прибытия замены его сосредоточением сил и, следовательно, оставления британскими кораблями некоторых позиций. Первым шагом Сент-Винсента было приказать Нельсону сосредоточить свои силы в соседстве с Сицилией; сам же он в то же время отозвал от Кадиса эскадру Кейта для соединения ее с кораблями Дакворта у Менорки. По исполнении этого силы британцев сгруппировались бы в две эскадры: одна, из двадцати линейных кораблей, – на западе у Менорки, а другая, из пятнадцати или шестнадцати кораблей[69] – у западной оконечности Сицилии, в расстоянии четырехсот миль от первой, с целью закрыть проход к Мальте и Александрии. Меньшая из этих эскадр, по-видимому, подвергалась большей опасности; но независимо от того, что она значительно превосходила французскую эскадру по своей боевой силе, следует помнить еще, что Сент-Винсент сейчас же по прибытии на Менорку узнал, что встреча с французами не грозит Нельсону непосредственно, так как те уже прошли мимо него и направились в Тулон. Поэтому, крейсируя близ мыса Сан-Себастьян для предупреждения соединения французов с испанцами, Сент-Винсент не терял ни на минуту связи с Меноркой, отстоявшей только на сто миль от него. В то же время он был сам не дальше от Нельсона, чем французы в Тулоне, пошли ли бы они оттуда по западную или по восточную сторону Корсики – безразлично. Находясь всего в ста двадцати милях от Тулона и в таком положении, что попутный для французов ветер был бы в то же время попутным и для его разведчиков, Сент-Винсент мог надеяться догнать противника, если недостаточно вовремя для того, чтобы спасти Нельсона, то во всяком случае достаточно своевременно для того, чтобы застигнуть французов, пока они не успели бы еще оправиться после сражения настолько, чтобы выдержать затем бой и с ним. Несомненно, он рассуждал так же, как впоследствии Нельсон в своем письме к министерству перед Трафальгарской битвой: «Я совсем не боюсь предсказать, что если бы восемнадцать кораблей Кальдера столкнулись в настоящей схватке с двадцатью семью или двадцатью восемью кораблями противника после того, как последний основательно разбил наш флот, то в этом году он уже не мог бы более вредить нам». За исключением Мальты, которая не могла бы и в течение одного только месяца прокормить двадцатитысячный экипаж французских кораблей, да которая и в остальных отношениях лишена была всяких ресурсов, французам некуда было бы укрыться, и таким образом флот их погиб бы для республики.[70] Если бы Сент-Винсент крейсировал близ Картахены, где стояла испанская эскадра, то такая позиция его была бы выгоднее для успеха задержки там этой эскадры; но при этом он не прикрывал бы ни Менорки, ни Нельсона от атаки французов, так как и эскадра последнего, и упомянутый остров были ближе к Тулону, чем к Картахене. Кроме того, так как Картахена на триста миль дальше от Тулона, чем мыс Сан-Себастьян, то британским разведочным судам пришлось бы пройти все это лишнее расстояние до встречи со своим адмиралом у Картахены, который здесь был бы дальше, чем в случае крейсерства у упомянутого мыса, от пунктов, где сосредоточивались его главные интересы. Как только Сент-Винсент узнал, что французы пошли на восток от Тулона, он, не стесняясь уже никакими соображениями относительно испанцев, послал Нельсону подкрепление из четырех кораблей, увеличив таким образом численность его эскадры до шестнадцати британских против двадцати четырех французских, нападения которых опасался.

Именно в течение недели, последовавшей за посылкой упомянутого отряда к Нельсону, Сент-Винсент покинул флот, а Кейт сделал то ошибочное движение, которое подверглось столь строгому осуждению. Автор настоящего труда, по сопоставлении всех имевшихся в его распоряжении источников, полагает, что Кейт сделал этот шаг совершенно независимо от специальных приказаний Сент-Винсента, согласно которым будто бы поступал. Он действовал отчасти на основании общих приказаний, полученных им до передачи ему графом командования, а отчасти согласно собственным взглядам на обстановку.[71] Последние, по-видимому, не сходились со взглядами Сент-Винсента, старавшегося всего более о том, чтобы разбить неприятельский флот; у Кейта же преобладало опасение потерять Менорку. Это-то опасение и побудило его уклониться от исполнения приказания крейсировать близ бухты Розас, точно так же, как заставило его немного позднее в двух случаях приказать Нельсону отрядить для ее защиты часть своих кораблей, что последний отказался исполнить – с сомнительным, однако, правом на это. Положение Менорки в рассматриваемом случае весьма наглядно иллюстрирует затруднительное положение флота в том случае, когда безопасность порта, имеющего серьезное значение, опирается всецело на него. Здесь поражение французского флота и защита Менорки являлись двумя, по-видимому, различными целями, одну из которых преследовал Сент-Винсент, а другую – его помощник. Первый видел наилучшую для острова защиту в поражении неприятельского флота, Кейт же подчинял последнюю цель первой. Со взглядом Сент-Винсента согласовались также и простые, но определенные воззрения Нельсона на морскую стратегию: «Я нахожу, что лучшей защитой владений его Сицилийского величества была бы постановка моей эскадры лицом к лицу с французской». Кейт, с другой стороны, в письме, написанном немного позднее, почти патетически высказывает свои затруднения, являвшиеся следствием его менее правильного стратегического взгляда. «Чрезвычайно досадно, что я не могу найти нигде этих бродяг и что я так связан в своих движениях этим беззащитным островом». Целесообразно, чтобы каждый порт был в состоянии держаться против неприятеля совершенно не зависимо от флота большее или меньшее время, смотря по степени его значения. Тогда флот будет иметь возможность развить всю свою силу и воспользоваться своей подвижностью без всяких соображений о нуждах порта; пока последний в безопасности, он может уйти куда угодно. Флот составляет лучшую береговую оборону не потому, что он исключает безусловно необходимость укреплений, а потому, что поражение неприятельского флота надежнее всех других способов обороны.

После тщетной погони за адмиралом Брюи, лорд Кейт привел свой флот в Торбей 17 августа. 18-го числа того же месяца граф Сент-Винсент сошел на берег в Портсмуте, формально оставив, таким образом, пост главнокомандующего Средиземноморскими силами, который он занимал в течение трех лет и девяти месяцев. Через четыре дня после этого, 22 августа 1799 года, Бонапарт тайно сел на фрегат в Александрии для возвращения во Францию.

После Сирийской кампании французская армия снова вошла в Каир 14 июня. 11 июля сэр Сидней Смит с двумя кораблями стал на якорь в Абукирской бухте в сопровождении турецкого флота (или сопровождая его), состоявшего из тридцати линейных кораблей и сотни других судов – фрегатов и транспортов. На транспортах было, по одним сведениям, десять тысяч, а по другим – тридцать тысяч солдат. 15-го числа Бонапарт, находившийся в Каире, узнал, что атака с моря в течение благоприятного времени года, которой он опасался, состоялась. Он сейчас же приказал Дезе очистить Верхний Египет для обеспечения Каира и быстро стянул к Александрии отряды, расположенные в Нижнем Египте. Это сосредоточение войск было закончено 19-го числа, но к тому времени турки уже высадились на берег и штурмовали форт Абукир, который и пал 16-го числа. 25-го французы атаковали противника на Абукирском полуострове, и те же самые места, которые были свидетелями уничтожения эскадры Брюэса год назад, увидели теперь полное поражение магометанской армии. Все ее офицеры и солдаты, высадившиеся с кораблей, были или убиты, загнаны в море и утоплены, или взяты в плен. Между последними был также и турецкий главнокомандующий.

После поражения Бонапарт и британский коммодор подняли флаги перемирия, в течение которого первый получил английские газеты до 10 июня. Из них он узнал о победоносных успехах второй коалиции и о поражениях французов в Германии и Италии. Тогда он поспешно принял решение возвратиться во Францию. Существуют различные мнения относительно того, было ли принято это решение внезапно, без предварительного обсуждения, как это утверждает это секретарь Бонапарта Бурьен, или же оно делается результатом долгих соображений, складывавшихся постепенно согласно с естественным ходом событий. Сам Наполеон в последние годы объяснял это решение полученными им от Фелиппо известиями в траншеях под Акрой, где сражавшиеся, разделенные всего несколькими ярдами друг от друга, часто беседовали между собой. Несомненно, однако, что мысль об этом давно уже заботила Бонапарта, потому что в письме к Директории еще 7 октября 1798 года он говорит о своем намерении возвратиться в Европу в случае некоторых весьма вероятных обстоятельств. То же самое повторил он и несколько месяцев спустя. В действительности его острая воинская проницательность, похожая на в высшей степени тонкое и чрезвычайно высоко культивированное вдохновение, позволила ему предвидеть несчастье, ожидавшее Францию, уже в то время, когда он узнал через рагузский корабль, что Неаполитанское королевство объявило войну и что все державы приступили к вооружению. В течение его собственной Итальянской кампании, даже после того, как британцы оставили Средиземное море, он был часто озабочен вопросом об опасностях со стороны Неаполя. Он и в Египте предвидел бедствия, которые должны были явиться результатом обхода французской армии, если при этом она потерпит неудачи в Верхней Италии. Бурьен передает рассказ, который живо иллюстрирует суеверную черту в характере великого полководца, так же как и предчувствие чего-то недоброго, не оставлявшее его в Сирийском походе. Во время осады Акры получено было известие, что речной бот, называвшийся «Италия» и служивший для нужд французской армии, был, после доблестной обороны, взорван своим экипажем, чтобы не попасться в плен арабам. Этот случай, в связи с названием бота, произвел сильное впечатление на Бонапарта. «Мой друг, – сказал он Бурьену, – Италия потеряна для Франции. Все кончено; мои предчувствия никогда не обманывают меня». Никакие доводы не могли поколебать этого его убеждения, основанного скорее на его инстинктивных соображениях, чем на незначительном и случайном совпадении. Вот почему, прочтя газеты Сиднея Смита, он воскликнул опять: «Мои предчувствия не обманули меня! Италия потеряна»!

Адмирал Гантом получил приказание безотлагательно приготовить два фрегата, которые достались Франции при разделе венецианской добычи. Лица, которых Бонапарт избрал для сопровождения его в Европу, были тайно извещены об этом. После поражения турок под Абукиром Сидней Смит возобновил блокаду Александрии, но 9 августа ушел на Кипр, вероятно, за водой. Воспользовавшись этим случаем, Бонапарт отплыл и после утомительного перехода высадился в Фрежюсе 9 октября. Через месяц после того Директория была низвергнута, и верховная власть во Франции перешла в руки Бонапарта.

Так окончилась Восточная экспедиция Бонапарта – по крайней мере, для ее великого организатора, – предприятие, которое часто называлось мечтой, носившей отпечатки эксцентричных черт гения его автора, а не его обычной тонкой рассудочности. Оно было мечтой, это правда, но что, собственно, считалось в нем самом достижимым? Намерение поднять и соединить народы Востока под предводительством одного человека не было бесплодной мечтой. Об этом свидетельствуют карьеры авантюристов, которые в различные века захватывали там верховную власть и которые, конечно, не были выше великого корсиканца ни по своему гению, ни по способности вести за собой людей. Об этом свидетельствуют также разнохарактерные полчища, собранные им под одним знаменем из представителей высокоорганизованных наций континентальной Европы для другой великой Восточной экспедиции, в которой он похоронил свое счастье. Египетское предприятие и все блестящие надежды окончательно разбились под Акрой, в походе против турок через Сирию. Там британский моряк, которому было обеспечено обладание морем, оказал поддержку гарнизону крепости и не допустил французов овладеть последней, а без этого овладения дальнейшее движение армии их было бы гибельно. Сорок лет спустя армия египетских туземцев – далеко, конечно, уступавших великолепным солдатам Французской революции, – под предводительством паши Ибрагима, которого никто не будет приравнивать к Наполеону, предприняла тот же поход, захватила Акру, и победоносно прошла в сердце Малой Азии. Однако британский флот опять вмешался в дело и заставил ее остановиться. Почему же случилось так, что морской капитан только с двумя линейными кораблями и несколькими мелкими судами абсолютно господствовал в водах крайнего востока Средиземного моря? Да потому, что за девять месяцев перед тем, в Абукирской битве, Нельсон уничтожил французский флот. Эта великолепная битва не только проявила военный гений британского адмирала, но и громко провозгласила существование силы, предназначенной всегда и во всех частях света обрезать крылья будущего императора. Восточное предприятие Бонапарта не удалось не вследствие ошибочных расчетов на то, что он считал достижимым на далеком Востоке, который так плохо понимают западные народы, а вследствие того, что он до конца своей карьеры никогда не мог правильно оценить условия морской войны. Его соображения не были ошибочными, когда он утверждал, что война на море управляется теми же принципами, как и война на суше. Но неумение понять обстоятельства, к которым должны были прилагаться эти принципы, неумение представить себе пределы возможного и невозможного для морской войны в ту эпоху, – вот что привело генерала Бонапарта, так же как и императора Наполеона, к роковым заблуждениям. Абукир и Трафальгар, сделавшиеся могилами великих замыслов, заявили о существовании одной и той же причины и сопровождались одинаковыми последствиями; в основании этих событий лежало неумение Наполеона понять, что корабли могли сделать и чего не могли, в зависимости от условий моря и подготовки моряков.

Была, однако, одна радикальная ошибка и в конечной цели Египетской или Восточной экспедиции Бонапарта. И эта ошибка заключалась в его расчете воздействовать названной экспедицией на Великобританию. Можно назвать, вместе с Ланфрэ, плодами расстроенной фантазии широкие проекты завоеваний и господства на Востоке, которые бесспорно наполняли ум Бонапарта мечтами о подвигах, способных соперничать с подвигами Александра и римских легионов. Необыкновенное, может быть, даже чрезвычайное воображение было одним из необходимых условий удивительной карьеры Наполеона. Что оно могло вводить его в большие ошибки и в конце концов привело к падению, было, может быть, даже неизбежным. Без такого воображения или без такого высокого его напряжения Наполеон мог бы умереть в своем дворце в преклонных годах и оставить трон своему сыну, если не династии. Но зато тогда его деятельность не отразилась бы такими мощными следами на событиях его века и на последующей истории. Этому воображению обязаны его «восточные замыслы», к которым автор настоящего труда, рассматривая их в смысле самостоятельных военных предприятий, конечно не позволил себе приложить эпитета «фантастические». Но, рассматривая Восточную экспедицию как удар, направленный против Великобритании, в ней нельзя не признать роковой ошибки, явившейся следствием скорее неверных логических соображений, предрассудка той эпохи, чем необузданного полета фантазии.

В вопросе об отношениях Индии к Великобритании Бонапарт вместе со всей современной ему Францией принимал следствие за причину. Для него, как и для Франции, обладание Индией и другими колониями было причиной благосостояния британцев, – так же как в позднейшее время, да и теперь, широкое распространение британской торговли казалось и кажется многим причиной богатства Великобритании и ее выдающегося положения среди других держав. Что доля истины есть в таком воззрении, этого никто не будет отрицать, но характер этой истины можно сравнить с утверждением, что повозка стоит впереди лошади, с принятием плода за дерево, цветка за растение. Такое заблуждение можно тем меньше извинить такой нации, как французская, потому что она имела в самой себе пример его опровержения. В самом деле, несмотря на то что она долгое время владела некоторыми из богатейших колоний в мире, Великобритания, при всех невыгодах своего положения, поглотила ее вест-индскую торговлю на территории этих колоний, точно так же, как и испанскую – во владениях испанцев. Великобритания в Вест-Индии не имела и десятой доли того, что имели Франция и Испания. Тем не менее она так высасывала богатство этих стран, что четвертая доля ее завидной торговли опиралась тогда на это богатство. Так было и в Ост-Индии. Великобритания высасывала богатство последней, благодаря энергии и коммерческому гению своего народа. Если бы мечты Бонапарта осуществились, и он действительно завладел бы Индией, Великобритания все-таки не была бы побеждена. Превосходная ветвь была бы оторвана от дерева и при падении своем увлекла бы на землю питавшиеся через нее плоды, но Наполеон не только преувеличивал количество этих плодов, а и не понимал жизнедеятельной силы корня, способности великого ствола отделять новые ветви. Если бы Бонапарт вырвал Индию из рук Англии и отдал бы ее Франции, то он затруднил бы британскую торговлю там, но не уничтожил бы ее. В ней, как в индийской смоковнице, появился бы новый отпрыск и достиг бы почвы в каком-нибудь новом месте, вопреки всем усилиям не допустить его к ней… Британская торговля «отказалась бы» умереть, как она отказалась сделать это позднее, сведя к нулю все усилия Континентальной системы Наполеона.

Сила Великобритании, можно сказать, лежит в ее торговле только потому, что последняя есть внешнее проявление мудрости и силы британского народа, не стесняемого никаким контролем, кроме контроля со стороны правительства и учреждений, по существу гармоничных с ним. В пользовании этими благами – в своей независимости и в неограниченном стремлении к благосостоянию – британцы обеспечены своим могущественным флотом. И пока эта броневая защита не пробита над сердцем британского организма, над самими Британскими островами, до тех пор Великобритания, хотя и не неуязвима, но непобедима. В самом деле, она может быть ранена, но не убита. Непонимание этого и было ошибкой Бонапарта. Его попытка похода на Индию стратегически была превосходным планом, как нападение на фланге неприятеля, центр которого был тогда слишком силен для него. Но в смысле широкого развития самостоятельной военной политики – направления оружия с истинной государственной мудростью – эта попытка была ошибочна. Она имела целью конечности организма, оставляя сердце не тронутым. Та же самая ошибка проходила красной нитью через карьеру Бонапарта, потому что, при всем своем гении, он все-таки был, как верно сказал Тьер, сыном своего века. Так, в свои последние годы он был вовлечен в борьбу, в которой ранил пятку Великобритании, а она разбила ему голову. Тем не менее его ошибка, несмотря на то, что он, бесспорно, был гением, едва ли должна вызывать удивление. После всей истории его карьеры, его никогда не ослабевавшего враждебного отношения к Великобритании, его неутомимой энергии, постоянно направлявшейся к уничтожению этого главного своего врага, – и после его неудачи мы все еще находим людей, утверждающих о слабости Великобритании вследствие уязвимости ее торговли. Зависимость ее от торговли и явная непрочность колониальных связей предсказывают неизбежность для нее роковой слабости в час испытания, – так думал Наполеон; так думаем и мы. Но ведь коммерческий гений британского народа не уничтожен. Парализовать это можно, только взяв ее за горло; никакой удар по пяткам не приведет ни к чему. Только завладение морскими подходами к Британским островам поведет к уничтожению силы державы, а для этого нужно парализовать силу британского флота противопоставлением ему или более многочисленного, или более «искусного» флота.

Вторжение флота Брюи в Средиземное море и его поспешное отступление оттуда, а также «воровское» возвращение Бонапарта в Европу были открытым признанием господства британского флота на этом море. Это предсказывало вероятное падение двух великих завоеваний французов – Египта и Мальты. Их спасение слишком близко касалось удержания Наполеоном своего личного авторитета и поддержки им веры в себя, чтобы допустить сомнение в том, что он хотел этого спасения и добился бы его, если бы мог. Его переписка наполнена рассуждениями по этому предмету и свидетельствует, что им были сделаны большие усилия, вероятно, настолько большие, насколько это было возможно при отчаянной борьбе с внешними врагами и внутренней неурядицей, в которую погружена была Франция. Все, однако, было бесплодно. Подробное повествование о потере Францией Египта и Мальты представило бы большой интерес как для военного, так и для непрофессионального читателя; но сущность его резюмируется в одном факте, которым предначертано было уже их падение: Франция потеряла всякую способность оспаривать обладание морем. С февраля 1799 года, когда небольшой фрегат вошел в Ла-Валетту, до января 1800 года ни одно судно французов не достигало этого порта. В последнем месяце посыльный бот вошел в Ла-Валетту с известием о возведении Бонапарта в звание Первого консула. Это событие, хотя уже и двухмесячной давности, еще не было известно гарнизону. 6 февраля адмирал Перре, служба которого в Египетской экспедиции и в Сирии так ценилась Бонапартом, отплыл из Тулона на 74-пушечном корабле, одном из тех, которые спаслись из Абукирской бухты, с тремя меньшими судами и одним большим транспортом. На этой эскадре были припасы и четырехтысячный отряд солдат для выручки Мальты. 18-го числа она встретилась с несколькими британскими кораблями, под непосредственным начальством Нельсона. Обменявшись с ними несколькими выстрелами, один из которых убил Перре, «Женье» и транспорты сдались силе, слишком превосходившей их для того, чтобы они могли сопротивляться. Остальные суда возвратились в Тулон.

Все дальнейшие попытки снабдить остров припасами и войсками были неудачны. В течение двухлетней блокады, с сентября 1798 года по сентябрь 1800 года, только пяти судам удалось войти в порт. «Гийом Тепль», который оставался в Валетской гавани со времени Абукирской битвы, попытался выйти оттуда ночью 31 марта, с письмами к Бонапарту, извещавшими его, что остров не может держаться дольше июня месяца. Этот корабль был перехвачен британцами и сдался после блестящего боя, в котором были снесены все его мачты и более пятой части его экипажа были убиты и ранены. В числе судов, участвовавших в этом бою, был флагманский корабль Нельсона «Фудроян», но самого адмирала на нем не было. Мучимый разнообразными чувствами, анализировать которые здесь нет необходимости и было бы не совсем приятно для чтящих память адмирала, он просил после возвращения лорда Кейта об отзыве его из Средиземного моря и о даровании ему отдыха, на который, без сомнения, дала ему право его долгая и блистательная служба. Таким образом, ему не удалось довершить покорение Мальты, конечная судьба которой была решена его предшествующей победоносной карьерой. Остров продержался до 5 сентября 1800 года, Нельсон же еще 11 июля спустил свой флаг в Ливорно. В сопровождении Гамильтонов он последовал на родину через Триест и Вену, прибыв в Англию в ноябре месяце.

История Египта длиннее и покорение его совершилось позже – также прямой силой, а не истощением французских войск. Армия, достаточно могущественная для того, чтобы удерживать за собой плодоносную долину Нила и пользоваться ее богатыми ресурсами, никогда не могла быть принуждена к сдаче голодом, подобно гарнизону порта на скалистом острове, блокированного с моря и окруженного мятежным населением. Несмотря на это, та же самая причина, какая предрешила потерю французами Мальты, привела к тому, что Египет сделался более чем бесполезным владением. Бонапарт, хотя и захвативший в свои руки бесконтрольное распоряжение всеми средствами Франции, встретил такие же огромные затруднения в получении вестей с театра своих завоеваний на Востоке, а также и в доставлении существенной помощи туда, какие встречал и в Египте в попытках установить сообщение с Францией. Неутомимые официальные старания и побуждения частной предприимчивости оказывались одинаково тщетными. В первую неделю 1800 года возвращение посыльного бота «Озирис», который успешно совершил плавание из Франции в Египет и обратно, дало правительству основание наградить его командира тремя тысячами долларов, а команду – двухмесячным жалованьем. Эта чрезвычайная награда достаточно свидетельствует о трудности подвига. Семь недель спустя, в октябре месяце 29-го числа, Бонапарт писал к Мену: «Мы не имеем никаких прямых известий от вас со времени прибытия «Озириса». Это письмо должно было быть вручено адмиралу Гантому, но прошло три месяца, прежде чем этому офицеру удалось, благодаря сильному шторму, прорвать блокаду Бреста. Правительство обращалось в Испанию, и агенты посылались по всему южному побережью Франции, а также на Корсику, в Геную, Ливорно, в Адриатику, в Таранто, – когда Италия, после битвы при Маренго, опять попала под власть Бонапарта, – все с целью добиться сообщения с Египтом и Мальтой. Многочисленные мелкие суда, как нейтральные, так и дружественные, посылались отовсюду в Египет, и если по счастливой случайности каким-нибудь из них и удалось достигнуть своего назначения, то существенного результата от этого не получилось. Большая часть из них только увеличила список пленных французов в Великобритании и еще более засвидетельствовала безусловность ее господства на море.

Клебер, знаменитый генерал, на которого Бонапарт возложил снятое с себя бремя, в письме, попавшем в руки британцев, обратился к Директории со следующими словами: «Я знаю всю важность обладания Египтом. Я привык говорить в Европе, что эта страна должна дать Франции точку опоры, при посредстве которой она могла бы двигать по желанию торговлю всех частей земного шара; но для того чтобы сделать это успешно, нужен могущественный рычаг, и этот рычаг – военный флот. Наш флот прекратил свое существование, и с тех пор все переменилось. И мир с Портою, по моему мнению, является единственным средством, могущим дать нам способ прилично разделаться с предприятием, неспособным более обеспечить достижение цели, с которой оно было организовано».[72] Другими словами, часть силы Франции, превосходные солдаты – ветераны были бесполезно заперты в Египте; не будучи в состоянии ни выйти оттуда, ни получить подкрепления, они были потеряны для страны. Так думал Нельсон, который часто заявлял, со свойственной ему заносчивостью, что ни один из них без его согласия не возвратится в Европу, и который дал сэру Сиднею Смиту самые положительные приказания ни под каким предлогом не давать ни одному французу пропускного листа на выезд из Египта. Так думал и Бонапарт, несмотря на те упреки, которыми он и рабски следовавшие за ним его сторонники считали приличным осыпать Клебера. За шесть недель до отплытия своего в Европу он писал Директории: «Нам нужно по крайней мере шесть тысяч человек для возмещения потерь, понесенных нами со времени высадки в Египте… С подкреплением в пятнадцать тысяч человек мы могли бы идти на Константинополь. В таком случае нам нужно было бы две тысячи кавалеристов, шесть тысяч рекрутов для пополнения здешних полков, пятьсот артиллеристов, пятьсот ремесленников (плотников, каменщиков и т. д.), пять полубригад в две тысячи человек каждая, двадцать тысяч мушкетов, сорок тысяч штыков и т. д. и т. п. Если вы не можете послать нам в помощь все это, то будет необходимо заключить мир, потому что до следующего июня мы должны ожидать выбытия из строя еще шести тысяч человек».[73] Но как могла быть послана эта помощь, когда морские пути были так надежно заперты для французов?

Бонапарт и Клебер, в сущности говоря, имели одинаковые взгляды на положение дел; но первый, как банкрот, был заинтересован в скрытии истины, тогда как второй не нуждался в этом. Клебер поэтому с радостью согласился на предложения, сделанные ему турками с одобрения сэра Сиднея Смита, все еще остававшегося в Леванте, согласно которым французам предоставлялась возможность очистить Египет от своих войск и возвратиться в отечество, причем турки должны были доставить необходимые для этого транспорта, кроме тех, которые стояли уже в Александрии. Соответствующая конвенция по этому соглашению была подписана в Эль-Арише 24 января 1800 года уполномоченными представителями Клебера с одной стороны и турецким главнокомандующим с другой. Таким образом, Египетская армия была бы возвращена Франции без всякого обязательства с ее стороны не выставлять ее сейчас же на поле битвы против союзников Великобритании и Турции. Сэр Сидней Смит не подписал договора, но из письма его от 8 марта 1800 года[74] к Пуссьельгу, одному из уполномоченных Клебера, видно, что он в точности знал и одобрял условия соглашения, прямо противоречившие союзному договору между Турцией и Великобританией и содержавшие статью (одиннадцатую), которая обязывала его правительство дать французам возможность оставления Египта и обеспечить им безопасное возвращение во Францию… А последнее, как мы знаем, опиралось бы всецело на господство англичан на море и категорически не допускалось приказаниями, полученными Смитом от своих начальников.

Между тем британское правительство дало лорду Кейту инструкции не позволить французам оставить Египет иначе, как военнопленными. 8 января, ранее чем за две недели до подписания конвенции, адмирал писал из Порт-Маона Смиту об этих указаниях правительства, которые были тождественны по духу с полученными Смитом ранее от Нельсона. При этом он препроводил ему и письмо для Клебера, «которое должно было быть передано по адресу, если бы обстоятельства того потребовали». Это письмо, написанное в тоне, не допускавшем возражений, вероятно, и вынудило Смита известить вежливо Клебера, что «он получил положительные приказания не соглашаться ни на какую капитуляцию французских войск, за исключением лишь условия, что они положат оружие, сдадутся военнопленными и передадут англичанам корабли и припасы в Александрии».

Даже в этом случае им не разрешалось возвращение во Францию до обмена военнопленных. Адмирал прибавлял, что всякое судно с французскими войсками, имеющее пропускные листы «не от тех лиц, которые уполномочены выдавать их», будет принуждено британскими крейсерами возвратиться в Александрию. Смит, видя из упомянутого письма, что превысил свои полномочия, понял, что ему осталось только передать последнее Клеберу с соответствующими извинениями и выражением уверенности, что допущенное им соглашение будет скоро утверждено. В этом он не ошибся. Британский кабинет, узнав, что Клебер исполнил уже существенную часть своих обязательств, в уверенности, что Смит имел полномочия действовать от имени своего правительства, послал другие инструкции Кейту, поручая ему признать условия конвенции, хотя в то же время резко отрицая, чтобы Смит имел право допустить ее. Вследствие продолжительности времени, какое требовалось в ту эпоху для сношений, Клебер, еще до получения Кейтом этих новых инструкций, начал действовать в полном противоречии с конвенцией. Французская оккупация Египта, таким образом, затянулась. Клебера, погибшего от руки убийцы 14 июня 1800 года, заместил Мену – человек неспособный, а в марте 1801 года в Абукирской бухте высадилась британская армия под начальством Аберкромби. Последний был смертельно ранен 21-го числа в сражении под Александрией, но и его преемник был на высоте предстоявшей ему задачи, и в сентябре 1801 года, незадолго перед тем как были подписаны предварительные условия мира с Великобританией, последний из французов оставил Египет.

Условия эвакуации на этот раз были те же самые, как и определявшиеся конвенцией в Эль-Арише, но обстоятельства с тех пор изменились весьма сильно. Битва при Маренго 14 июля 1800 года и Люневильский договор 9 февраля 1801 года восстановили мир на континенте, так что французские войска не могли уже теперь явиться подкреплением в рядах врагов Великобритании. Кроме того, как только сила Австрии была сломлена, Великобритания сама намеревалась заключить мир, к которому склонялась в то время и политика Бонапарта. Для нее было важно, чтобы оккупация Египта, хотя сама по себе и не имевшая значения, не была при переговорах одной из карт в руках противника. Никакие условия поэтому она не считала слишком легкими для французов, лишь бы они только обеспечивали немедленное оставление упомянутой страны французской армией.

Глава ХI. Атлантический океан в 1796–1801 годах – Блокады Бреста – Французские экспедиции против Ирландии

В конце 1795 года после крайне неудачных частных столкновений Мартэна с Годамом – в Средиземном море и Вилларе Жуаеза с Бридпортом – в Бискайской бухте французской администрацией было, как уже известно, принято решение прекратить посылку в море больших эскадр и перейти к системе уничтожения неприятельской торговли при посредстве отдельных крейсеров или же небольших отрядов. Решение это оставалось в силе и в последующие годы и было также принято Бонапартом, когда в 1799 году Директория была заменена консульским правлением. Эта система действий вполне отвечала господствовавшему во Франции, как среди морских офицеров, так и среди неспециалистов, воззрению, в силу которого действия флота постоянно подчинялись другим военным соображениям, или «конечным целям», как обыкновенно говорилось в этом случае. Воззрение это не могло не найти себе отклика и не отразиться на взглядах великого полководца, управлявшего Францией в течение первых четырнадцати лет XIX столетия. Между тем оно сводилось фактически к отказу от всякой попытки господствовать на море. Поэтому каждый раз, когда предпринималась какая-нибудь экспедиция, требовавшая передвижения морем, неизбежно приходилось прибегать к различным более или менее удачно задуманным хитростям. Надежда на успех основывалась тут не на разумной уверенности, доставляемой господством на море или же искусным сгруппированием сил, а на сочетании случайностей. Последнее, хотя и могло в данном частном случае быть более или менее благоприятным, никогда нельзя было считать обеспечивающим степень уверенности, необходимую даже и в рискованных комбинациях военной игры. Таким образом, в свирепствовавшей тогда борьбе флот был формально отодвинут на задний план, и при стесненных обстоятельствах казначейства на военную материальную часть его – суда и их вооружение – перестали обращать должное внимание. Это привело к тому, что Франция продолжала сохранять зависимое по отношению к Англии положение и после того, как в 1797 и 1798 годах она благодаря смелости и искусству Бонапарта отделалась от своих континентальных врагов.

Этим объясняется, почему за те шесть лет, о которых теперь идет речь и которые предшествовали заключению в 1802 году Амьенского мира, большие французские эскадры только три раза выходили в море, и каждый раз успешность их действий обусловливалась или отсутствием в тех местах британских эскадр, или же тем, что французам удавалось обмануть бдительность англичан. Здесь, как и при уничтожении торговли, главными факторами были скрытность действий и хитрость, а не сила. Два из этих трех предприятий, а именно Египетская экспедиция Бонапарта и прорыв Брюи из Бреста в 1799 году, были уже описаны раньше, когда речь шла о Средиземном море, на котором они главным образом – а первое и целиком – имели место. Третьим из этих предприятий была снаряженная под начальством Гоша экспедиция в Ирландию, для конвоирования которой были отправлены из Бреста в самом конце 1796 года семнадцать линейных кораблей и двадцать меньших судов.

Согласно сказанному выше, в течение рассматриваемого периода времени операции в Атлантическом океане ограничивались, лишь за редким исключением, уничтожением торговли неприятеля, затруднением его морских сношений и, со стороны англичан, – более или менее бдительным наблюдением за происходившим во французских военных портах, наиболее важным из которых был Брест. Вследствие несходства морских условий двух главных противников был различен и характер их действий. Английская торговля охватывала все моря и имела сношения со всеми частями света, поэтому французским крейсерам можно было расходиться в разные стороны по хорошо известным торговым путям с основательной надеждой на захват призов в том случае, если бы только они сами не попали в руки неприятеля. Английские же крейсеры, с другой стороны, могли найти французские торговые суда только у побережий Франции, так как заграничная торговля последней, производившаяся на ее собственных судах, была уничтожена. Каботажная же торговля, производившаяся по большей части на судах от тридцати до ста тонн вместимостью, была сильно развита и в приморских провинциях в значительной степени заменяла собой перевозку товаров сухим путем. Нейтральные суда, при посредстве которых производилась еще остававшаяся в руках врагов Англии заграничная торговля и которые часто могли быть задержаны по причине сознательного или бессознательного нарушения ими международных постановлений, могли быть, конечно, встречены в наибольшем числе около берегов, к которым они направлялись. Наконец, французские приватиры были по большей части небольшие суда, которые предназначались лишь для кратковременного пребывания в море и которые должны были крейсировать в Канале или в смежных с ним водах, наиболее изобиловавших английскими судами. В виду всего этого, англичане для безопасности своих торговых судов дальнего плавания соединяли их в большие группы – караваны, отправлявшиеся под охраной нескольких военных кораблей. Рассеянные же английские крейсеры были гуще всего распределены в водах ближайших к метрополии – в Английском канале, между южным берегом Ирландии и Уэссаном, в Бискайской бухте и вдоль побережий Испании и Португалии. Здесь они постоянно были под рукой, чтобы мешать действиям неприятеля, направленным против торговли их страны, чтобы охранять и отбивать свои коммерческие суда и чтобы ограничивать каботажную торговлю противника и возможность для его коммерсантов производить под нейтральным флагом торговые операции, недоступные уже для своего флага.[75] Соответственно с этим, летописи того времени переполнены не описаниями морских сражений, а заметками о захваченных и отнятых судах и караванах, прокрадывавшихся вдоль берегов Франции и подвергавшихся со стороны вездесущих неприятельских крейсеров погоне и преследованиям, заставлявшим их выбрасываться на берег. И такой ущерб терпела не одна лишь торговля. Снабжение военных портов даже французскими же продуктами производилось тогда главным образом при посредстве судов прибрежного плавания. Этим портам постоянно приходилось терпеть затруднения, доводившие их иногда до полной несостоятельности, от неутомимых в своем старании неприятельских судов, напоминающих своей деятельностью рассказы об испанских гверильясах в их предприятиях против обозов и коммуникационных линий французских армий в Пиренейскую войну.

В течение первой, более продолжительной части этого периода наблюдение за неприятельскими портами, и особенно за большим и трудно поддававшимся надзору Брестским портом, не было ведено с той бдительностью и энергией, которых требует крупное военное предприятие и при которых мера эта только и может быть действительной, препятствуя выполнению планов энергичного противника. Некоторым оправданием такой вялости действий может, пожалуй, служить то обстоятельство, что английскому Адмиралтейству было известно состояние французского флота и намерения французского правительства; кроме того, такое отношение к делу оправдывалось еще и хорошо известными взглядами лорда Хоу, этого некогда столь деятельного офицера. Но даже и эти обстоятельства едва ли могут быть признаны чем-либо большим, чем только смягчающими обстоятельствами в пользу системы плохой по самому своему существу. Представлявшиеся затруднения были несомненно велики, и самая служба была чрезвычайно тягостна; кроме того, при самом даже тщательном наблюдении нельзя было, конечно, быть уверенным в совершенной невозможности для неприятеля выскользнуть из порта. Но в каких же человеческих делах, а тем более еще на войне, можно с полной достоверностью рассчитывать на ожидаемые результаты? Главной особенностью военной задачи, с которой теперь приходилось иметь дело Великобритании, было то, что неприятельские флоты по причине административных нужд были распределены между несколькими портами. Для того же, чтобы эти разбросанные отряды могли успешно действовать против её могучей морской силы, два из них или больше, должны были предварительно соединиться в значительную эскадру. Таким образом, главнейшая обязанность британского флота заключалась в том, чтобы препятствовать такому соединению, а это ничем другим не могло быть выполнено столь же успешно, как бдительным и настойчивым наблюдением за неприятельскими военными портами. При этом, конечно, нечего было обольщаться тщетной надеждой на то, что ни одному отряду ни в каком случае не удастся выскользнуть из порта, но можно было иметь основательную уверенность в том, что никогда не проскочит сразу столько судов, что они могли предпринять что-либо, представляющее серьезную угрозу для Англии. Из этих военных портов наиболее важным, как по занимаемому им положению, так и по имевшимся в нем всякого рода средствам, был Брест, в котором обыкновенно и стояла самая большая и сильная из тех частей, на который были подразделены неприятельские флоты. Наблюдение за ним и представляло поэтому чрезвычайную важность, и при самом серьезном за все время наполеоновских войн морском кризисе «блокирующий» флот, как его тогда неточно называли, неусыпностью своего наблюдения совершенно расстроил один из самых грандиозных планов Наполеона. Этому флоту и адмиралу Корнуолису в значительной степени принадлежит заслуга того, что широкие планы, которые должны были увенчаться вторжением в Англию ста пятидесяти тысяч солдат, дравшихся уже под Аустерлицем и Йеной, завершились поражением при Трафальгаре. Во всяком случае, можно утверждать, что если бы в 1805 году практиковалась еще система, связанная с именами Хоу и Бридпорта и одобрявшаяся Адмиралтейством до тех пор, пока не принял командование суровый граф Сент-Винсент, французскому флоту удалось бы, вероятно, занять свое место в обширном стратегическом плане Наполеона.

Этот далеко идущий план, настолько грандиозный по сопряженному с ним риску и по своим последствиям, что многие сомневались даже и всегда будут сомневаться в серьезности намерения Наполеона осуществить его, был только крайним примером тех опасностей, которым подвергалась Великобритания и защита против которых и составляла задачу ее флотов. С истинно гениальной проницательностью план этот был направлен прямо в сердце страны. За исключением нескольких случайных замечаний императора, к словам которого никогда нельзя было иметь безусловного доверия, мало оснований сомневаться, что он действительно готов был идти на огромный риск ради выполнения предприятия столь ясно запечатленного, как в общем плане, так и в частностях, характерными особенностями его ума и темперамента. Но широко раскинувшиеся владения Англии представляли и помимо самих Британских островов много удобных пунктов для ударов неприятеля. И английский флот должен был охранять не только сердце страны, но и ее окраины, которым всем, по мере их значения и сообразно с их средствами самообороны, грозила опасность, коль скоро неприятельская эскадра свободно разгуливала по морю. Но каким же образом следовало выполнить эту задачу? Распределением флота между угрожаемыми пунктами и установлением оборонительной линии непосредственно перед защищаемой местностью? Но не так следует понимать то совершенно верное положение, что первая оборонительная линия Англии – это ее флот. Как и во всех военных кампаниях, операционный фронт сильного флота должен быть выдвинут вперед настолько, насколько только это совместимо с возможностью взаимной поддержки для различных отрядов и с надежностью сообщений с базой. Военная сила, располагающая свою боевую линию близ неприятельских позиций, не только удаляет этим от треволнений войны великие национальные интересы, но еще и обеспечивает себе пользование местностью, лежащей сзади операционного фронта, в данном случае – морем.

Британским эскадрам, имевшим, если не по численности, то по духу, перевес над неприятелем, следовало держаться перед враждебными портами и по возможности ближе к ним. Таким образом им предоставлялась наибольшая возможность не только расстраивать широкие планы, грозившие бедствием их стране, но еще и охранять по мере сил, хотя и не столь же крупные, но все же важные интересы, а равно и оказывать покровительство национальной торговле. Английский флот, роль которого – как в конце концов и роль самой Британской империи – была чисто оборонительной, всегда мог, если бы представился удобный случай, перейти в наступление. «Тулонской эскадре будут предоставлены все удобства к выходу в море, – писал Нельсон, – так как именно на море мы надеемся выполнить ожидания своего отечества», – надежда, которую ему довелось осуществить при Трафальгаре, где навсегда рухнули наиболее широкие замыслы Наполеона. Эта надежда Нельсона основывалась на строгом наблюдении за портом, и по его собственному заявлению, установление такого наблюдения при помощи постоянного крейсерства перед портом и составляло его задачу. Вызванный неисправным состоянием некоторых судов отказ от этого плана послужил главной причиной тех затруднений, которые преследовали его всю эту кампанию. Если бы какому-нибудь неприятельскому отряду и удалось выскользнуть – как это действительно было в Тулоне и еще при других случаях, – то такая чисто случайная неудача не могла бы расстроить общий план операций. Первая оборонительная линия была бы, правда, прорвана в одном пункте, но за ней оставались бы еще другие линии – укрепленные порты и за ними сухопутные войска, а в морских местностях, как, например, в Вест-Индии – отряд судов, для которого было более или менее возможным продержаться против неприятеля до прибытия подкреплений.

В надлежащим образом согласованной системе обороны требуется, чтобы каждый пункт мог продержаться не неопределенное время, а лишь столько, сколько необходимо ему для получения поддержки от других частей. Из того обстоятельства, что военный флот составляет первую (как по порядку, так и по значению) оборонительную линию, никоим образом не следует, чтобы не существовало, или не должно было существовать, еще и других оборонительных линий. Это насильственное и дикое истолкование совершенно верного положения, утверждающего, что флот составляет наилучшую охрану морской границы, истолкование, значительная часть ответственности за которое падает на морских офицеров, тесно связано с той ошибочной стратегией, согласно которой флот, какова бы ни была его сила, должен быть приурочен к отечественным портам и распределен между ними. Флотами не упраздняются ни укрепления, ни армии, но разумная эксплуатация морских сил может избавить страну от того напряжения, которое является в то время, когда приходится прибегать к этим средствам, когда война не ведется уже вдали, а громит самые ворота страны, а между тем море, этот источник благосостояния, заперто для нее. Эту важную службу сослужили для Великобритании ее моряки во дни Наполеона, главным образом при помощи тех строгих блокад, образцы которых дал Сент-Винсент под Тулоном, и затем под Брестом, когда принял начальство над флотом Канала.

Брестский порт в качестве важнейшего неприятельского военного порта, около которого должны были сосредоточиваться операции значительной части британского флота, должен быть рассмотрен с двух различных точек зрения: во-первых, со стороны его положения относительно английских операционных баз и открытых для нападения пунктов английской территории; во-вторых, в отношении его собственных ближайших окрестностей – насколько именно они способствовали операциям французского флота и какую диспозицию следовало принять английскому флоту, чтобы наиболее действительным образом помешать этим операциям. По своему характеру первый из этих вопросов есть вопрос стратегический, а второй – тактический.

У оконечности полуострова, составляющего северо-западную окраину Франции, берег образует глубокую впадину, лежащую между двумя мысами, расположенными почти на одном и том же меридиане и носящими имена мыса Св. Матвея и мыса Ра. Расстояние между этими мысами, из которых мыс Св. Матвея более северный, равняется семнадцати милям. Из глубины впадины выступает полуостровок, разделяющий ее на две неравные бухты; из них южная известна под именем бухты Дуарнене, и северная – под именем Брестской бухты. Вход в первую имеет пять миль ширины и ничем не прегражден, так что здесь получается лишь слабая защита с моря, но тем не менее суда находят здесь якорную стоянку, хотя и беспокойную, но безопасную даже и при западных штормах. В меньшую по размерам Брестскую бухту ведет проход Жолет, длиной в три мили и шириной в одну. С таким подступом, да еще к тому же при благоприятном рельефе окружающей местности, здесь получается полная безопасность и обеспечивается возможность производства различных судовых работ при таком состоянии моря, которое делало бы их неосуществимыми на более открытой якорной стоянке в бухте Дуарнене. Расстояние между Жоле и мысом Св. Матвея равняется семи милям, и непосредственно перед первым расположены два открытых рейда – на севере Бертом и на юге Камаре, которыми часто пользовались французские суда перед окончательным отправлением в экспедицию или же для выжидания ветра.

Если бы окрестности Брестского порта не представляли дальнейших гидрографических особенностей, то задача британского адмирала была бы сравнительно легка. Своеобразное же сочетание местных опасностей заставляло его, даже и при благоприятной погоде, держаться в значительном удалении от берега и в то же время благоприятствовало выходу французов. От обоих мысов, Св. Матвея и Ра, идут в море на протяжении пятнадцати миль сравнительно узкие мелководные полосы. Та из них, которая начинается у мыса Св. Матвея, направляется на WNW и заканчивается островом Уэссан;[76] от мыса же Ра идет почти прямо на W, а именно к пункту, лежащему как раз на S от Уэссана и в двадцати двух милях расстояния от него, целая гряда рифов, мелей и низменных островов, известная под названием Шоссе-де-Сен. Между этими двумя длинными и низкими преградами находится главный подход к Бресту – Ируазский канал, длиной в пятнадцать миль и шириной от семнадцати до двадцати двух, т. е. почти вдвое шире Гибралтарского пролива. В канале этом не представлялось возможности держать отряд из крупных судов, особенно же из трехдечных кораблей, носивших девяносто и более пушек, которые составляли значительную часть флота Канала так как они отличались своею полною неспособностью ходить круто к ветру. При своих коротких и высоких корпусах и тяжелом рангоуте они сильно дрейфовали в свежий ветер и поэтому требовали под ветром большого простора, который также нужен был и для того, чтобы они могли лечь на фордевинд в случае, если бы ветер засвежел через меру. Пытаться держать эти грозные, но неуклюжие суда в Ируазском канале во время преобладающих в Бискайской бухте[77] сильных западных штормов, не имея притом же никакого другого убежища, кроме подветренного неприятельского порта, – это значило бы добровольно напрашиваться на гибель.

Для британского флота было поэтому весьма важным держаться, в случае особенно свежей погоды, в открытых водах Английского Канала. Остров Уэссан, облегчавший эту задачу и представляющий собой выдающийся и легко распознаваемый прибрежный пункт, сделался стратегическим центром, около которого совершались движения главной части английского флота и на который по необходимости должны были опираться все диспозиции, составленные в видах наблюдения за Брестом.

При том превосходстве в силах, которое имел обыкновенно на своей стороне британский флот, но которое не было настолько велико, чтобы успешно бороться с опасностями, зависевшими от погоды и берегов, ветер был главным стратегическим фактором.

Брест расположен западнее всех английских портов, лежащих на Канале, кроме одного лишь Фальмута, находящегося на меридиане Уэссана. Но Фальмут, хотя и имел горячих сторонников, не считался, однако, хорошим портом в общем мнении тогдашних моряков.[78] Он был тесен для одновременной стоянки многих больших кораблей. К востоку от Фальмута можно было воспользоваться для якорной стоянки Плимутом, Торбеем и Спитхэдом, отстоявшими от Уэссана соответственно на 120, 135 и 210 миль (Фальмут же отстоит всего лишь на 100 миль), но за исключением Спитхэда они не давали защиты от всех ветров. Так, Плимут Соунд был в опасной степени открыт юго-западным ветрам, Торбей же, хотя и был безопасен при западных ветрах, но по временам представлял опасности и затруднения для выхода при юго-восточных штормах, которые, впрочем, составляли редкое исключение. Спитхэд же был безопасен и кроме того, как и Плимут Соунд, он служил рейдом большому военному порту. Однако его отдаленность (сто миль к О за Торбеем), а равно и то, что в течение трех четвертей всего времени здесь господствовали западные ветры, препятствовали его выбору для стоянки парусных судов, и особенно эскадр, предназначавшихся для наблюдения за Брестом. Хорошее парусное судно, лавируя при прямо противном ветре, подвигается к месту своего назначения лишь на треть проходимого им в действительности расстояния.

При таком ветре порт, отстоящий на сто миль, становится на самом деле как бы отстоящим на триста; эскадры же следуют по назначению еще медленнее. Ко всему этому в Спитхэде присоединялось еще одно затруднение, которое на первый взгляд кажется совершенно ничтожным, но в действительности было столь непреодолимым, что перед ним приходилось признать свое бессилие. Именно при восточном ветре, благоприятном для следования вниз по Каналу, трехдечные корабли не могли выбраться с места якорной стоянки к рейду Св. Елены (внешний рейд всего в трех милях расстояния), откуда они уже могли бы идти далее с попутным ветром.

Вся теория блокады Бреста основывалась на том факте, что при тех западных ветрах, которые принуждали англичан искать убежища в порту,[79] для французского флота был невозможен выход в море, и на уверенности, что при старании английскому флоту удастся при первом же восточном ветре подоспеть на свою станцию вовремя, чтобы помешать уходу неприятеля. Это предположение основывалось на большей быстроте движений англичан и стояло в зависимости от удаления этой станции от их порта-убежища. На этом основании Спитхэд чрезвычайно не подходил к роли служить местом рандеву для английского флота, но тем не менее он-то и был избран для этой цели как Хоу, так и Бридпортом во время их семилетнего последовательного начальствования. Адмиралами этими было еще введено в обыкновение держать в течение зимних месяцев главную часть флота в порту. Ответственность за все это падала в конце концов на Адмиралтейство, но даже и после тех прекрасных уроков, которые были получены в Ирландскую экспедицию и при прорыве Брюи, для перехода к более рациональной и действенной системе потребовалось появление адмирала с таким умом и характером, какими обладал Сент-Винсент. Это простое, но существенное отличие его программы действий от программы действий его предшественников было выражено в словах, обращенных им к своему младшему флагману при съезде с адмиральского корабля, на что он был вынужден наступлением суровой зимы, тяжелой для его преклонного возраста. «Вы, – сказал он, – ни под каким предлогом не должны разрешать каким бы то ни было судам уходить в Спитхэд, если не получите от Адмиралтейства или от меня особого приказания». Все его другие распоряжения, направленные к ускорению работ по ремонту кораблей и к продлению срока их пребывания на станции, составляют лишь отдельные примеры тех же самых его стараний сберечь время и держать флот сосредоточенным в возможно большей массе в имеющем решающее значение пункте.

После того как Хоу окончательно оставил пост начальника эскадры, Бридпорт разместил свою главную квартиру в Спитхэде, куда обыкновенно собиралась главная часть флота на время зимы и ранней весны. Сам главный начальник жил, вероятно, на берегу, так как в апреле 1796 года он был назначен главным командиром порта. Отряды в семь или восемь линейных кораблей, т. е. приблизительно четвертая часть флота, назначались зимою в двух– или трехмесячное крейсерство к западу от Уэссана, в «узкостях», и после смены возвращались в Спитхэд. Таким образом выполнялась, в сущности, программа Хоу – обходиться на месте возможно меньшим числом кораблей, полагаясь притом для преследования неприятеля в случае получения известий об его уходе на суда, содержавшиеся в полной готовности в порту. Таков же был и общий план действий во время французской экспедиции против Ирландии зимою 1796–1797 годов.

Недовольство, принявшее в Ирландии, и особенно на протестантском севере ее, широкие размеры, было хорошо известно Директории, с которой ирландские агенты еще в апреле 1796 года вошли в сношения через посредство французского посланника в Гамбурге. Кроме того, в начале года с подобной же миссией прибыл в Париж из Соединенных Штатов известный Вольф Тон. Их старания нашли себе поддержку в могущественном влиянии генерала Гоша, проявившего уже раньше свои первоклассные военные способности на других поприщах и в настоящее время, после умиротворения Вандеи и Бретани, находившегося во главе армии, расположенной в тех краях. Все обстоятельства, казалось, благоприятствовали успеху дела. Победоносные действия Бонапарта в Италии были тогда в самом разгаре, а что касается поражений, понесенных в Германии от эрцгерцога Карла Журданом и Моро, то они были нейтрализованы, по крайней мере на время зимы, необходимостью воспользоваться войсками эрцгерцога для пополнения австрийских армий, действовавших в Италии. Испания объявила Великобритании войну, и можно было надеяться на совместное участие ее флота с французским в задуманной экспедиции. Однако же вялость ее действий и битва у мыса Сент-Винсент разрушили впоследствии эти надежды. Миссия лорда Мальмсбери указывает, по-видимому, на потерю в Англии уверенности в себе, хотя британское правительство и продолжало держать себя гордо. Английский флот, хотя и действовавший успешно по захвату неприятельских владений во всех частях света, не мог, вследствие удаления с моря французского флота, одерживать те блестящие победы, которыми восстанавливается бодрость национального духа. Сент-Винсент, Кампердаун и Абукир были еще впереди.

Ввиду всего этого задуманная раньше экспедиция была окончательно решена. Она открыто основывалась на содействии недовольного населения, причем, однако, Гош не собирался положиться на него в выполнении наиболее серьезной части дела. На суда должно было быть посажено не менее двадцати тысяч солдат, и так как генерал сознавал, что с достижением Ирландии затруднения отнюдь не кончаются, что британский флот, если бы даже самой экспедиции и удалось благополучно миновать его, составит серьезную помеху для последующего снабжения ее необходимым, то он настаивал на таком количестве запасов и таком числе кораблей, которое только можно было найти в Бресте. Для увеличения наличных морских сил в этом порту были приняты соответствующие меры. Пять кораблей были высланы туда под начальством адмирала Вильнева из Тулона, ожидалась также эскадра Ришери из Северной Америки, и, кроме того, обратились еще и за содействием испанцев. Однако же эти старания причинили только замедление и в результате усилили экспедицию лишь двумя кораблями Ришери, так как остальные его суда оказались настолько потрепанными, что не могли сразу же отправиться в море. Что же касается Вильнева, то он не подоспел вовремя, а испанцы остались в Средиземном море.

В распоряжении правительства не было достаточного числа матросов, что было вызвано главным образом их нерасположением к службе в военном флоте и большей привлекательностью приватирской деятельности. Это вело еще и к тому, что многие из избравших приватирство попадали в руки неприятеля, и страна таким образом лишалась их услуг. Соответственно с недостатком в матросах ограничивалось также и число судов, которые могли быть снаряжены. Равным образом сильно не хватало и хороших вахтенных начальников. Но кроме этих обстоятельств, были и прямые выгоды уменьшить насколько возможно число судов, входящих в состав экспедиции. Она должна была уклоняться от боя и совершить быстрый переход в наиболее бурное время года, причем еще было крайне важно, чтобы суда держались соединенно и одновременно прибыли к месту своего назначения. Ввиду этого было решено сажать на военные суда по стольку солдат, по скольку могло их там поместиться. Так, на каждый линейный корабль было посажено до шестисот человек, что вместе с командой давало до тысячи трехсот душ. На фрегаты же было назначено приблизительно по двести пятьдесят человек. Хотя в этом частном случае доводы за перевозку войск на военных судах и перевешивали доводы против нее, но вообще как на пути, так и в бою управление судами, переполненными бесполезными и обыкновенно страдающими морской болезнью людьми, представляет серьезные затруднения.

Никогда стихии и ошибки неприятеля не благоприятствовали большой экспедиции, сопряженной с огромным риском и снаряженной на одном из самых бурных морей, в большей степени, чем они благоприятствовали в начале этой экспедиции. В течение почти шести недель, предшествовавших ее выступлению, дули восточные ветры, во время же перехода морем, совершенного среди зимы, стояла прекрасная погода с попутными ветрами. Это продолжалось неизменно до тех пор, пока большая часть флота не достигла берегов Ирландии. На пути не было встречено ни одного неприятельского судна, которое могло бы воспользоваться тем обстоятельством, что французские корабли были переполнены людьми и поэтому стеснены в своих действиях. Подобно Египетской экспедиции Бонапарта – хотя, правда, и по другим причинам, – корабли Гоша прибыли к месту своего назначения, не будучи замеченными неприятелем достаточно сильным, чтобы повредить им. Неудачи этой попытки, никогда не пользовавшейся симпатией высших морских сфер, следует отнести к расслабленному состоянию французского флота, к упадку его материальной части, недостатку в матросах, исчезновению подготовленных офицеров и вызванному всем этим нерасположению начальников предпринять экспедицию. Гош, бывший главнокомандующим всех соединенных сил, на своем горьком опыте узнал те затруднения, какие могут причинить неумелые или недоброжелательные подчиненные, особенно в той сфере, с которой сам главнокомандующий не вполне знаком. Вил ларе Жуаез, назначенный было начальником флота и прекрасно знавший его недостатки, был против предприятия, которому, как имелись основания предположить, с первого же раза придется иметь дело и с неприятелем, и с чрезвычайно неблагоприятной погодой. Он, наоборот, желал быть посланным в Индию с сильной эскадрой из восьми линейных кораблей, и желание это разделялось также и морским министром Трюге. Этот план представлял ту выгоду, что если бы отряду удалось избежать на первых же порах встречи с неприятелем, то на продолжительном переходе, при господстве благоприятной погоды, появлялась возможность обучить судовые команды, и, кроме того, в индийских водах французы имели бы тогда перевес в силах над противником. Чтобы согласовать этот проект с задуманной экспедицией, Трюге предложил послать суда в Индию уже после их возвращения из Ирландии. Однако Вилларе, служивший в различных портах то время, пока министр находился в Париже, и близко знакомый с плохим состоянием как личного, так и судового состава флота, мало надеялся на то, чтобы французские суда могли еще по возвращении принять участие в осуществлении этого плана.

Едва скрывавшиеся предубеждения адмирала и общая апатия морских офицеров вселили в Гоша подозрения относительно преданности Вилларе делу экспедиции, и по его настойчивым представлениям начальником флота был назначен Морар де Галль, который, как и Вилларе, пятнадцать лет назад был одним из храбрейших судовых командиров великого Сюффреня. Новый адмирал, не имевший, в противоположность своему предшественнику, собственного контрпроекта, взялся за дело с беспрекословной преданностью военного человека, но коренные недостатки организации, испорченной годами небрежного отношения и господства ошибочных взглядов, не могли быть побеждены человеком уже преклонных лет в короткие дни поспешных приготовлений. Каким стал французский флот вследствие потери своих вождей и шаткости законодательства, таким он и отправился в экспедицию против Ирландии. «Охрани меня Бог от всяких действий с таким флотом! – писал Гош. – Что за странная смесь! Огромное тело, части которого не имеют между собой связи и не подходят друг к другу; собрание всевозможных противоречий, отсутствие дисциплины, организованное в военную силу. Прибавьте еще к этому надменное невежество и безумное тщеславие – и вы получите полную картину дела. Бедный Морар де Галль! Он уже постарел на двадцать лет; как мне жаль его!»

Административные затруднения, порожденные недостатком средств, а также опоздание Ришери и Вильнева, затянули отправку экспедиции. Назначенный сперва на раннюю осень, а затем на 1 ноября, уход ее мог состояться в действительности не раньше средины декабря. 5 ноября Ришери с пятью линейными кораблями прибыл на якорную стоянку у Иль-д'Экс, откуда его суда, ослабленные долгим крейсерством, могли выйти для дальнейшего следования в Брест не раньше 8-го числа следующего месяца. 11 декабря они прибыли в порт, и здесь оказалось, что только два из них пригодны для плавания в Ирландию. Ожидание этих-то двух судов причинило задержку, имевшую существенное влияние на исход всего предприятия.

15 декабря все суда экспедиции, за исключением двух кораблей Ришери, снялись с якоря и, пройдя через Жолет, снова стали к вечеру на якорь на рейдах Бертом и Камаре в готовности следовать по назначению. Ветер продолжал быть самым благоприятным и дул от О. Следуя осторожной, но малодейственной системе, принятой Бридпортом и его помощниками, англичане не имели тогда около Бреста ни одного линейного корабля. Из их судов тут находились только два или три фрегата, которые Морар де Галль и отогнал при помощи высланного им небольшого отряда, в надежде лишить этим неприятеля возможности иметь точные известия о его движениях. Сэр Эдуард Пелью, старший из командиров этих фрегатов, послал один из них, «Феб», к адмиралу Кольпойсу, начальнику крейсировавшей эскадры флота Бридпорта. Эта эскадра, ввиду делавшихся в Бресте приготовлений, была усилена вдвое против обычного для зимнего времени состава и включала в себе пятнадцать линейных кораблей. Вопреки разумному правилу лорда Сент-Винсента: «при восточных ветрах держаться подальше на ветре у Уэссана», рандеву Кольпойса находилось приблизительно в восьми лигах к западу от острова, куда и направился посланный фрегат. Между тем эскадра, состоявшая по большей части из трехдечных кораблей, выйдя из-под прикрытия берега, увалилась еще дальше под ветер и находилась уже почти в пятидесяти милях от Уэссана, и «Феб» удалось найти ее не раньше 19 декабря, т. е. через трое уже суток после окончательного отплытия французов.

Пелью, один из наиболее энергичных фрегатских командиров того времени, отошел лишь на небольшое расстояние от своих преследователей и на следующий день, 16 декабря, снова направился к якорной стоянке французов со своим фрегатом, носившим весьма подходящее имя – «Индефатигебл», и еще другим – «Революсьонер». В полдень они снова пришли на вид неприятеля, и бдительность Пелью вскоре была вознаграждена, так как он увидел, что французы вступают под паруса. Оба корабля Ришери, «Пегас» и «Революсьон», прошли Жолет около полудня, и в третьем часу короткого зимнего дня все суда экспедиции стали одновременно сниматься с якоря. Отправив «Революсьонер» к адмиралу, Пелью остался сам на месте, чтобы видеть, куда направится неприятель. Так как французам было чрезвычайно важно уклониться от встречи с англичанами и достигнуть Ирландии без ослабления своих сил вследствие захвата судов неприятелем или же их рассеяния, главная задача Морар де Галля состояла в том, чтобы избежать эскадры Кольпойса, которая, по имевшимся сведениям, находилась в направлении Уэссана: ее неоднократно видели с острова, а также и с судов Ришери при входе их в Брест. Если бы уход экспедиции состоялся не на глазах неприятеля, то неизвестность, в которой остался бы он относительно ее назначения, обеспечила бы благоприятное обстоятельство для дальнейшего ее следования. Ввиду этого французский адмирал решился воспользоваться неоценимой для военного порта выгодой, представляемой Брестом, – обладанием двойным входом. Между мысом Ра и Шоссе-де-Сен находится фарватер, называемый проходу Ра. Проход этот узок (в одном месте ширина его не достигает и трех миль) и изобилует опасностями, особенно страшными в ночное время, когда и нужно было воспользоваться им, чтобы оставить неприятеля в неизвестности о своем дальнейшем следовании; впрочем, при попутном ветре и с хорошими лоцманами пройти им все же было возможно. Поэтому, Морар де Галль отдал своему флоту приказание после съемки с якоря взять курс в проход Ра и сообщил командирам, что по выходе оттуда он намерен пройти сто миль к западу. Приняв меры к тому, чтобы флот держался соединенно, адмирал снабдил еще, кроме того, каждого из командиров запечатанным пакетом, который мог быть вскрыт лишь в случае отделения судна от флота и содержал в себе необходимые инструкции. Можно упомянуть кстати, что инструкциями этими назначалась, как место для высадки, якорная стоянка у мыса Мизен Хэд, находящегося на южном берегу Ирландии, близ входа в бухту Бэнтри. Здесь отделившиеся суда должны были крейсировать в течение пяти суток, ожидая дальнейших распоряжений.

В три часа весь флот был уже под парусами; солнце между тем быстро клонилось к закату, и погода была пасмурная с порывистым ветром. По неопытности офицеров, суда не могли держать строй и шли в беспорядке к опасному проходу, достигнуть которого засветло они не могли, так как вход в него находился в пятнадцати милях от оставленной ими якорной стоянки. Адмиралы, за исключением Ришери, перешли со своих флагманских линейных кораблей на фрегаты, причем оба главных начальника, Гош и Морар де Галль, избрали для себя фрегат «Фратерните». С наступлением темноты ветер зашел к югу, угрожая сделаться противным, а тогда следование судов проходом Ра стало бы невозможным. Сознавая опасность и принимая во внимание, что Кольпойса не было в виду, адмирал отменил сигналом свое прежнее приказание и велел флоту повернуть через фордевинд и пройти Ируазским каналом. В общем беспорядке и при увеличивающейся темноте сигнал этот не был понят, и его исполнили только адмиральское судно и с полдюжины других, и в том числе лишь один линейный корабль; все же остальные суда продолжали идти к проходу Ра. Таким образом, в самый момент выступления оба главных начальника были отделены от вверенных им частей. Чтобы подтвердить свое приказание, устно или посредством сигнала, Морар послал корвета, но это не принесло никакой пользы: его не поняли. Замешательство увеличилось еще тем, что Пелью, присоединившись к головным судам, шел вместе с ними Ируазским каналом и, пуская ракеты, сжигая фальшфейера и стреляя из пушек, совершенно расстраивал все попытки французского адмирала передать при помощи этих сигнальных средств свои приказания флоту.[80] Среди этой сумятицы 74-пушечный корабль «Ситизан» наскочил на камень, находящийся у начала прохода, и погиб, при чем своими пушечными выстрелами и сигналами о бедствии содействовал еще большему усиленно замешательства.[81] В половине девятого часа вечера суда, с которыми шел «Индерфатигебл», обогнули внешнюю оконечность Шоссе-де-Сен и направились к югу с очевидным намерением присоединиться к остальным судам экспедиции. Видя это, Пелью взял курс на Фальмут, куда и прибыл 20 декабря. Если бы этот порт служил тогда местом сбора для флота Канала, или хотя бы для его сильного отряда, то было бы еще время принять соответствующие меры, так как французы пришли в бухту Бэнтри не раньше 22-го числа, ветер же дул от О, и расстояние равнялось всего двумстам пятидесяти милям.

Утро 17 декабря застало силы французов разделенными на три потерявшие друг друга из виду части. При обоих главных начальниках находились один линейный корабль и три фрегата. Второй по старшинству флагман, контр-адмирал Буве, имел при себе восемь линейных кораблей и девять других судов. Согласно полученным приказаниям, он в течение двух последующих суток, 17 и 18 декабря, продолжал идти на W. 19-го числа, вскрыв пакет с инструкциями и придя на меридиан мыса Мизен Хэд, он изменил курс на N. В тот же день к нему присоединилась третья часть экспедиции, и таким образом, под его начальством собралось пятнадцать линейных кораблей и, за тремя маловажными исключениями, все другие суда, кроме бывших с Гошем и Мораром. Груши, непосредственно следовавший по старшинству за Гошем, находился вместе с Буве. Таким образом при адмирале были, в сущности, все силы экспедиции. Недоставало, к несчастью, только души ее – молодого, доблестного и талантливого Гоша, этого серьезного соперника возраставшей славы Бонапарта, надеявшегося Ирландской экспедицией восстановить блеск своей звезды, которая начала уже меркнуть перед звездой его конкурента.

За все время перехода Буве восточный ветер лишь весьма ненадолго сменился ветром юго-западным и, несмотря на весьма густые[82] по временам туманы, все суда, бывшие с Буве 19-го числа – т. е. тридцать пять из числа сорока трех, входивших в состав экспедиции, – находились уже рано утром 21 декабря в полном сборе в виду Ирландского берега. «Великолепная погода, – писал пылкий, неугомонный ирландец Вольф Тон, находившийся на одном из этих судов, – ветер благоприятен, и нечего было бы больше и желать, если бы только наши отсутствующие товарищи были с нами. В настоящий момент мы, идя под немногими лишь парусами, находимся самое большее что в трех лигах от берега, так что я могу различать полосы снега на горах. Что, если генерал не соединится с нами? Если мы, исполняя полученные инструкции, будем крейсировать здесь в течение пяти суток, то англичане нападут на нас, и все будет кончено. Девять часов (пополудни). Мы теперь находимся в назначенном месте сбора; до двенадцати часов (полдня) шли по направлению к берегу и были в это время так близко к нему, что можно было перебросить туда сухарь. В полдень повернули оверштаг и пошли в море, начав таким образом по всем правилам свое пятидневное крейсерство… Мы подошли к бухте Бэнтри, и никогда во всю свою жизнь я не был так взбешен, как в то время, когда мы повернули назад. Продолжаем делать короткие галсы; ветер – противный».

Ветер сделался теперь противным не потому, что он изменил свое направление, а лишь вследствие того, что вершина бухты Бэнтри лежит на ONO от входа в нее. Ветер, благоприятствовавший выходу из Бреста и совершению самого перехода, делался почти прямо противным на последней его части, не превышавшей своей длиной тридцати миль. К несчастью еще, за время плавания к северу по меридиану бухты Бэнтри ветер незаметно отнес флот к западу, так что первым показавшимся в виду береговым пунктом был не Мизен Хэд, лежащий по восточную сторону входа, а остров Дерсей, лежащий по западную его сторону. Если бы суда подошли к берегу в том месте, на которое рассчитывали, то, обогнув вплотную Мизен Хэд, они могли бы попасть в пункт, лежащий по крайней мере на двенадцать миль дальше в глубину бухты, чем остров Дерсей, и стать там на якорь. Теперь, когда судьба перестала баловать экспедицию благоприятными ветрами, явственно стала сказываться ее слабость. Судовые команды, составленные большей частью из непривычных к морю людей с добавлением лишь весьма незначительного числа опытных матросов и стесняемые к тому же на каждом шагу наводнявшими суда массами солдат, не могли управляться со снастями и парусами со сколько-нибудь значительной быстротой. Между тем особенной быстроты действий требовала непрерывная на протяжении тридцати миль лавировка в узкой бухте против свежего противного ветра, когда имело значение даже ничтожное расстояние и, будучи потеряно, оно должно было наверстываться прохождением втрое или вчетверо большего пути, когда требовалось весьма быстро брать рифы у парусов или же поднимать, ставить и убирать их, когда, наконец, каждые полчаса производились перемены в стоявших парусах. Такая лавировка была бы едва под силу наилучшему и хорошо управляемому отдельному судну и служила бы ему прекрасной рекомендацией даже без помех со стороны других судов. Для целого же флота, составленного из тридцати пяти судов, укомплектованных и вооруженных подобно судам Буве, и притом вынужденных беспрестанно давать друг другу дорогу при взаимных пересечках курса, добраться до вершины бухты Бэнтри оказалось невозможным. Между тем они нашли бы там защиту от восточных ветров, свирепствовавших на море непрерывно в течение всей следующей недели.

Всю ночь 21 декабря и весь день 22-го флот продолжал идти лавировкой, к ночи же адмирал с восемью линейными кораблями и семью другими судами стал на якорь у острова Бир, находясь все еще в двенадцати милях от вершины бухты. Остальные двадцать судов остались позади, под парусами. 23-го числа целый день дул крепкий восточный ветер, и ничего не было сделано. 24 декабря погода стихла, и было решено предпринять высадку, хотя другие суда и не подошли, так как они (все двадцать) были отнесены ветром в море. Стоявшие у острова суда снялись с якоря, но идти вперед не могли. «Мы сделали, я думаю, триста галсов, – писал огорченный Вольф Тон, – и не подвинулись по прямому направлению и на сто ярдов». С заходом солнца эскадра снова стала на якорь, и за ночь ветер усилился до степени шторма и дул, не ослабевая, весь день 25 декабря, так что сообщение с берегом на шлюпках установить было невозможно. Между тем сдрейфовало несколько судов и лопнуло несколько якорных канатов. Вскоре после того как смерклось, сдал якорь на флагманском корабль Буве, и «Иммортолите» по дрейфовало к острову Вир. После того как и второй якорь не мог задержать судно, адмирал обрубил оба каната и пошел в море, приказав сигналом и остальным судам сделать то же. На те из них, мимо которых проходил «Иммортолите», приказание это было передано устно. В числе последних был и тот корабль, на котором находился Вольф Тон. Этот корабль, однако же, продолжал оставаться на месте до 27 декабря, когда, наконец, ветер стал стихать, и командир, оставшийся теперь старшим на рейде, созвал военный совет. Ввиду того, что в бухте оставалось всего лишь четыре тысячи солдат и не было ни орудий, ни боевых, ни съестных припасов, необходимых для десанта, этим советом было решено отказаться от высадки. Так как ветер стал переходить к SW, грозя обратиться в шторм, то эта малая эскадра, состав которой сократился до шести линейных кораблей и четырех меньших судов, поспешила уйти в Брест, куда и прибыла 12 января. Контр-адмирал Буве намного опередил их, так как вернулся в Брест еще 1-го числа.[83] К 14 января, т. е. через четыре недели и один день со времени выступления экспедиции, тридцать пять судов из ее состава после различных приключений, которые нет необходимости излагать здесь, вернулись в целости, хотя и далеко не в невредимости, во французские порты. Пять судов (и в том числе «Ситизан»), потерпевшие крушения в самую же ночь отправления, погибли или были уничтожены своими же офицерами, и шесть судов[84] были захвачены англичанами.

Остается еще дать отчет об одном судне, судьба которого послужила драматическим завершением всего предприятия, начавшегося крушением одного линейного корабля и окончившегося еще более печальной гибелью другого. Этот корабль, носивший славное революционное имя «Друа де л'Омм», упорно держался у Ирландского берега вплоть до 5 января, когда, наконец, оставшись одиноким и лишившись всякой надежды, направился обратно в Брест. 13 числа он встретился с двумя английскими фрегатами, одним из которых был «Индефатигебл» Пелью. Оба неприятельские судна стали сближаться с французским кораблем, у которого между тем как раз перед наступлением темноты снесло фор– и грот-стеньги. Дул крепкий западный ветер, и командир «Друа де л'Омм», опасаясь встречи с более сильными и многочисленными неприятельскими судами, решился держать прямо к берегу Франции. В половине шестого подошел «Индефатигебл», сохранивший свою полную способность движения под парусами, и начался бой. Час спустя приблизился на расстояние пушечного выстрела и его спутник, «Амазон». Бой длился в течение всей долгой ночи с немногими лишь перерывами, делавшимися по произволу оставшихся невредимыми английских фрегатов. Что же касается «Друа де л'Омм», то его и без того затруднительное положение усилилось еще падением бизань-мачты, что произошло в половине одиннадцатого. Волнение было настолько сильно, и суда так заливало волной, что команде фрегатов приходилось работать по пояс в воде, тогда как корабль не был в состоянии стрелять из орудий нижней батареи. На «Индефатигебл» – который один только уцелел из участников этого боя – оказалось впоследствии в трюме четыре фута воды. 14-го числа, в половине пятого утра, внезапно открылся берег, который внимательно высматривался с судов. Оба английских фрегата находились тогда несколько впереди «Дройтс де Хомме», на его крамболах. Они привели к ветру, каждый по свою сторону от неприятеля, и легли один на N и другой на S. Как оказалось впоследствии, все три судна находились в открытой бухте Одиерн, образуемой низменным берегом Бретани в тридцати пяти милях к югу от Бреста, между мысом Ра и скалами Пенмарк. После напряженных усилий и сделав два поворота через фордевинд, «Индефатигебл» обогнул наконец эти скалы на расстоянии трех четвертей мили. Когда он уже днем проходил мимо них, «Друа де л'Омм» лежал на боку в глубине бухты, и по нем ходили буруны. «Амазон», положение которого оставляло слишком мало времени для того, чтобы тут с успехом могло быть применено искусное управление, также стал на мель в двух милях к северу. Но тут, однако, и кончается сходство. Хорошо обученная и дисциплинированная английская команда благополучно добралась до берега. Злополучный французский корабль, переполненный людьми, по большей части совершенно непривычными к морю, имел еще вдобавок несчастье стать на мель, лежащую вдали от берега. Для него наступили трое суток ужасных лишений, без пищи и питья. Только 17-го числа шторм настолько стих, что сделалось возможным подать помощь с берега; последний из потерпевших крушение и оставшихся в живых был снят с судна лишь 18 января. Из тысячи трехсот человек, находившихся на корабле при начале сражения, двести шестьдесят были убиты и ранены и двести семнадцать погибли при крушении.

Экспедиционному флоту, разъединившемуся в ночь отплытия, удалось затем, как уже известно, снова соединиться почти до полного своего состава и достигнуть таким образом Ирландии, причем, однако же, в числе немногих отсутствовавших судов оказалось самое важное – фрегат «Фратерните», на котором находились оба главные начальника; это замечательное совпадение возбуждает весьма понятное любопытство относительно того, что делалось с фрегатом в течение этих критических дней. 17 числа вместе с «Фратерните» находились еще два фрегата и один линейный корабль – «Нестор». 20 числа оба фрегата исчезли, и остался налицо один лишь «Нестор». Последующее сличение вахтенных журналов показало, что если бы не туман, застилавший тогда море, то «Фратерните» был бы в виду главной части экспедиции, направлявшейся под начальством Буве на север, к Мизен Хэду. В эту ночь отделился и «Нестор». 24 декабря, когда «Фратерните» продолжал держать курс в бухту Бэнтри, куда уже прибыли к этому времени главные силы экспедиции, показалось судно, похожее на линейный корабль. Не получив ответа на сделанные этому неизвестному судну сигналы, «Фратерните» пошел от него на W и, заметив, что его догоняют, был принужден выбросить за борт несколько орудий. В продолжение ночи «Фратерните» ушел, однако же, от своего преследователя и снова взял затем курс в бухту Бэнтри; но теперь ему в лоб дул уже тот самый восточный шторм, который согнал Буве с его якорной стоянки. 29 декабря Гош и Морар встретились с первыми судами экспедиции, которых видели еще тогда, когда расставались с «Нестором»; но невесела была эта встреча. Одно из судов, «Сцевола», тонуло, тогда как другое, «Революсьон», само весьма сильно поврежденное при столкновении, происшедшем в бухте Бэнтри, спасало его команду. Принимая во внимание опасное положение «Революсион», на котором было теперь две тысячи двести человек при запасе провизии всего лишь на восемь суток, и узнав о разъединении судов в бухте Бэнтри, Гош и Морар решили вернуться. 13 января оба судна уже прибыли в Рошфор. Неизвестно, удалось ли бы Гошу, с его воинственным пылом, с огромным престижем его славы и с глубоким личным интересом в успехе экспедиции, побороть те материальные препятствия, перед которыми спасовала не подкрепленная вдохновением энергия Буве, но следует признать поразительным фактом то, что из числа многих судов не удалось добраться до Ирландского берега почти только одному и именно тому, на котором находились оба главных начальника.

Из предшествующего изложения видно, что вопрос о том, состоится или нет высадка французов, зависел всецело от того, будут ли они в состоянии или нет пройти тридцать миль, отделяющие вход в бухту Бэнтри от ее вершины. Как ни оценивать их шансы на успех в деле завоевания или же освобождения Ирландии, – что представляется чисто умозрительным вопросом, зависевшим от многих условий скорее политического или экономического, нежели военного характера, – нельзя все же сомневаться в том, что им удалось совершить переправу морем и почти достигнуть пункта своего назначения, не только не встретив помехи со стороны британского флота, но даже и не увидев его. 21 декабря главная часть экспедиции находилась уже у входа в бухту Бэнтри, тогда как Кольпойс, начальник флота, наблюдавший, или, вернее сказать, назначенный для наблюдения за Брестом, только 22-го числа узнал о состоявшемся отправлении экспедиции, оставаясь, однако, еще в неизвестности относительно принятого ею направления. Благодаря усердию и предусмотрительности Пелью, Бридпорт получил это известие в Портсмуте в тот же день, как и Кольпойс или, может быть, и накануне. Прибытие неприятеля к берегу Ирландии стало известным в Лондоне не раньше 31 декабря, причем флот Бридпорта не тронулся до этого времени с места. Только непрерывная непогода, сопровождавшаяся противным ветром, воспрепятствовала высадке, которую при более благоприятных обстоятельствах, не колеблясь, произвел бы и Буве. Если бы неприятель и не потерпел от этого никакого другого ущерба, то во всяком случае он потерял бы Корк, находящийся всего в сорока пяти милях оттуда. «Мы намерены идти на Корк с такой быстротой, как будто бы в нас вселился сам дьявол», – писал в своем дневнике Вольф Тон. Насколько тяжел был бы этот удар для англичан, можно судить по тому факту, что в этом пункте находилось различных запасов на сумму полутора миллиона фунтов стерлингов, и, между прочим, тут хранилась провизия, заготовленная на следующий год для флота. Ирландия была в то время богатым источником для снабжения флота.

Такое упущение со стороны британского флота, имевшего за собой значительное превосходство в силе, едва ли можно не признать постыдным, и как тогда, так и теперь оно требует исследования породивших его причин. Шум, поднявшийся в то время при общей панике и разочаровании, давно уже прекратился, но самый случай все же представляет богатое поле для исследования того, насколько диспозиция флота Канала соответствовала здравому пониманию основных начал военного искусства.

Всякому, кто даст себе труд подумать об этом, станет очевидным, что для флота, имеющего своей задачей расстраивать замыслы неприятельского флота, нельзя найти другого более подходящего места, чем непосредственно перед портом, из которого должна выйти наиболее сильная неприятельская часть. Коль скоро неприятель уйдет, и место назначения его останется неизвестным, то выбор положения, которое следует при этом занять, становится уже делом предположений и догадок. Их можно, пожалуй, отнести к проницательности, в случае, если они оправдаются, но все же они не могут оправдать первоначальной ошибки в диспозиции, если только ее можно было избегнуть. Было бы утомительным приводить новые примеры, но можно сослаться на два из них, описанные в этом сочинении, а именно на положение Бридпорта после прорыва Брюи в 1799 году и на положение Нельсона после прорыва Вильнева в 1805 году. В последнем, однако же, случае адмирал не только имел уважительные основания не крейсировать перед Тулоном, но даже прямо обязан был не делать этого.

Подобного рода затруднение представилось и в конце 1796 года. Как правительству, так и адмиралу, начальствовавшему над флотом Канала, было известно о шедших в Бресте приготовлениях к большой экспедиции, в которой, как можно было опасаться, могли принять участие и испанцы. Относительно непосредственного объекта подготовлявшихся враждебных действий существовало некоторое разногласие: по слухам, усердно распространявшимся французским правительством, то могла быть Португалия – союзница Великобритании, или Гибралтар – ее аванпост, или же Ирландия – подвластная ей страна. Достоверно же было известно лишь одно – что наиболее несомненная и самая крупная из составных частей экспедиции находилась в Бресте. Туда стягивались войска и там же производилась погрузка на суда оружия в количестве, значительно превышавшем потребность в нем экспедиционных частей,[85] что указывало на ожидание содействия со стороны жителей местности, избранной для высадки.

Условия эти вызывали, очевидно, необходимость в принятии следующих трех мер: 1) перед Брестом следовало содержать морскую силу, превосходившую наличную силу неприятеля; 2) так как в виду опасности, грозившей со стороны сильных западных штормов, тяжелые корабли должны были держаться в открытых водах Канала, то перед портом следовало иметь передовую эскадру, сформированную из более легких судов, и настолько сильную, чтобы она могла удержать свое место в случае выхода неприятеля и затем не терять его из виду при его дальнейшем движении; 3) так как в Ирландии опасности подвергались несравненно более важные интересы, чем в каком-либо ином месте, то правительство и должно было поручить ее особенной охране адмирала в случае потери им из виду неприятельского флота. Первая из этих мер отвечает главному стратегическому требованию, осуществлению которого должны были способствовать остальные мероприятия стратегического характера. Вторая мера – тактическая по своей сущности – относится к распределению сил на месте, выбранном по стратегическим соображениям. Наконец, третья мера указывает альтернативу – вторую оборонительную линию, к которой должен был бы отступить флот в случае, если бы первая была прорвана.

Флот Кольпойса, в пятнадцать вымпелов, не был, конечно, сильнее французского флота. Он мог считаться достаточным для того, чтобы расстроить экспедицию в случае встречи с ней, но он не был в состоянии нанести ей решительного удара, которого между тем настоятельно требовали политика и интересы Великобритании. Кроме того, ни одна воинская часть не представляет собой безжизненного тела, которое, будучи поставлено на место, остается неизменным в течение целого ряда лет. Она походит на живой организм, нуждающийся в ежедневном питании, подверженный непрерывному изнашиванию и требующий столь же непрерывного возмещения потерь. Если помещение перед Брестом надлежащей силы отвечало главному стратегическому требованию, то содержание ее там вызывало целый ряд второстепенных стратегических мероприятий, известных в военно-сухопутном искусстве под общим термином: «установление коммуникационной линии». С судами происходят несчастные случаи, они изнашиваются и терпят аварии, на них расходуется вода и провизия, команды их подвержены убыли от болезней и, кроме того, нуждаются в отдыхе, доставляемом периодическими посещениями порта. Коммуникационная линия, о которой идет речь, не подвергалась опасности со стороны французов, но она могла пострадать из-за недостатка предусмотрительности и от своей чрезмерной длины, и она действительно страдала от обеих этих причин. Возобновление такого отряда, какой был у Кольпойса, могло происходить двояким образом: он или мог быть целиком сменен равночисленным отрядом и затем уйти домой, или же постоянно пополняться свежими судами, причем старые суда уходили бы на отдых в арьергард. Едва ли нужно говорить, что последний способ гораздо предпочтительнее, так как при нем поддерживается непрерывность в деятельности и управлении, нарушаемая при первом способе. Сверх того, по первой системе в порту предполагается присутствие эскадры, равносильной с крейсирующей, т. е. резерв одинаковый с действующей частью. Такое нелепое соотношение находится в противоречии с основными началами военного искусства и требует разделения наличной силы на две части, предназначающиеся даже не для взаимной поддержки, а лишь для смены друг друга.

Флот, выполняющий обязанность, подобную той, какую нес под Брестом английский флот, должен быть настолько многочисленен, насколько допускают это средства страны, и кроме того, он должен быть снабжен резервом, рассчитанным таким образом, чтобы путем непрерывных смен предотвращалось всякое ослабление судов передовой линии, могущее произойти от изнашивания материальной части или же от израсходования припасов. Расположение этого резерва составляет, очевидно, дело чрезвычайной важности. Он должен находиться возможно ближе к главным силам и притом при парусных судах должен быть помещен благоприятно в отношении к господствующим ветрам, ибо противный ветер не только влечет за собой потерю времени, но часто может повести еще и к упущению удобного случая. Так именно и было здесь: свежий восточный ветер, благоприятный для перехода из Портсмута в Ирландию, был бесполезен для судов Бридпорта, так как они не могли справиться с трехмильным расстоянием, отделяющим Спитхэд от Св. Елены. Близость адмиралтейства не составляет также решающего условия при выборе места для резерва, хотя и можно принять, что адмиралтейства должны быть располагаемы сообразно с вероятными театрами военных действий. Адмиралтейство является, наоборот, последним местом, куда можно послать судно из действующей части. Морские офицеры знали тогда, как знают и теперь, что в адмиралтействах суда обращаются в своего рода инвалидов, пользующие которых доктора, подобно некоторым лицам других профессий, ради увеличения своей практики, поддерживают болезненное состояние своих пациентов. Хороший резерв – это одно, а судно, требующее исправления портовыми средствами, – совершенно другое, и не следует содействовать смешению этих разнородных предметов расположением резерва в самом адмиралтействе или же близ него. Собственно говоря, резерв должен представлять собой лишь ту часть действующей силы, которая для пользы дела находится в данное время на отдыхе, сохраняя свою полную готовность.

Нескольких фактов достаточно, чтобы показать, насколько слабо было сознание этих принципов среди тогдашнего английского правительства и у адмирала, командовавшего флотом Канала. Резерв этого флота находился в двухстах милях расстояния – на Спитхэдском рейде, и был одинаков по силе с эскадрой, державшейся перед Брестом. «Правительство сочло наиболее благоразумным, – заявил его официальный защитник в палате общин, – разделить флот на две отдельные эскадры. Одна из них находилась у Бреста – для наблюдения за неприятелем и для воспрепятствования выходу оттуда экспедиции, другая же оставалась в Англии, готовая сменить в случае надобности Брестскую эскадру или же преследовать неприятеля, если бы ему удалось уйти». Об уходе французов Кольпойс узнал 22 декабря. Его распоряжения в связи с этим не отвечали действительному положению дел; находясь в неизвестности о направлении, принятом неприятелем, он решил сперва остаться на месте – решение самое благоприятное для французов, которые сделали большой обход, чтобы избежать именно этого пункта. Вскоре адмирал, действуя как человек, блуждающий в потемках, переменил свое первоначальное решение и остановился на том, чтобы идти к находящемуся близ Фальмута мысу Лизард, где он мог получить дальнейшие известия. Здесь, при входе в Канал, он нашел несколько судов, терпевших нужду в самом необходимом, но помочь им не мог, так как погода не позволила ему пополнить их снабжение запасами других судов. Обстоятельство это оспаривалось Адмиралтейством, допускавшим, впрочем, что на некоторых из этих судов не было достаточно обильного запаса воды. При правильно организованном резерве на нескольких судах, стоящих на очереди к смене, мог ощутиться недостаток, но в данном случае этим страдало, очевидно, непропорционально большое их число. В объяснении того, что суда с израсходованными запасами находились еще в море, приводилось то обстоятельство, что для смены их была назначена эскадра Куртиса, состоявшая из семи судов и по различным причинам задержанная в порту. Как бы то ни было, но финал вышел не блестящий: Кольпойс, этот бравый офицер, действовавший при господстве плохой системы, положил руля на ветер и пошел в Спитхэд, куда и прибыл 31 декабря, т. е. через неделю с лишком после того, как французы пришли в бухту Бэнтри.

В то время как младший флагман терпел от не отвечавших положению дел распоряжений правительства и своего непосредственного начальника, этот последний, не торопясь, готовился сменить его перед Брестом. 21 или 22 декабря он был встревожен известием об отплытии французов и отвечал, что будет готов через четверо суток, – поистине хорошее состояние резерва в то время, когда Британским островам грозило неприятельское нашествие! 25-го числа он снялся с якоря и сразу же показал, насколько Спитхэд был пригоден для стоянки в нем резерва. Только восьми судам удалось дойти до Св. Елены в тот же день, остальные же были задержаны ветром, внезапно перешедшим к SO, причем «он, хотя и был благоприятен для выхода адмирала в море, но зато дул прямо в лоб судам, подходившим к нему из Спитхэда». Выйти в море только с восемью судами признавалось неблагоразумным, и Бридпорт остался поджидать остальные суда, что задержало его у Св. Елены (Портсмут) до 3 января 1797 года, т. е. до кануна того дня, когда последние французы ушли из бухты Бэнтри; наконец он отплыл во главе четырнадцати линейных кораблей, т. е. с силой, одинаковой с только что вернувшейся эскадрой Кольпойса. Недостаточная сила в имеющем решающее значение пункте, содержащаяся не надлежащим образом и опирающаяся на резерв, хотя и равносильный с ней, но не содержащийся в готовности и неудачно расположенный, – таковы были бросающиеся в глаза погрешности стратегического плана англичан.

Столь же очевидны и тактические ошибки. Главная часть эскадры держалась настолько мористо, что не пользовалась никаким прикрытием от восточных штормов. В ее составе находилось несколько трехдечных кораблей[86] с плохими мореходными качествами, имевшими огромный дрейф при неблагоприятном ветре. В результате и получилось, что в критический момент Кольпойс, вместо того чтобы по правилу Сент-Винсента «быть при восточном ветре поблизости от Уэссана», оказался в сорока с лишком милях к западу от него, «лавируя против свежего OSO», а на другой день был снесен южным ветром к северу. При таких условиях всякие сторожевые суда в Ируазском канале были почти одной пустой формальностью.

Во всяком случае, сторожевой отряд должен быть настолько силен, чтобы ему не приходилось отступать перед противником столь незначительным, что отделение его от сил неприятеля не ослабляет их. Но какое же значение могли в таком случае иметь три или четыре фрегата, которые французы могли и должны были отогнать при помощи полдюжины своих фрегатов, подкрепленных парой линейных кораблей? Чтобы надлежащим образом наблюдать за Брестом, был необходим сильный отряд, составленный из линейных кораблей средней величины, судов легко управляемых и ходивших круто в ветру, и которым, кроме того, не было бы надобности уступать свое место иначе как с бою. Такой большой отряд требует, впрочем, чтобы и главная сила находилась под рукой, готовая оказать ему поддержку. Все здесь тесно связано между собой: передовой отряд должен держаться поблизости от неприятеля – иначе ему нельзя будет наблюдать за ним; он должен быть достаточно силен – иначе он не будет в состоянии сохранять свой пост; главная сила должна также находиться вблизи – иначе сторожевой отряд окажется в рискованном положении.

При таких обстоятельствах нет ничего удивительного в том, что добросовестному английскому летописцу Джемсу приходилось заносить в свою хронику, что «в продолжение тех трех или четырех недель, пока французские суда бороздили по всем направлениям Ирландский и Английский каналы, ни одному из обоих британских флотов (Бридпорта и Кольпойса), назначенных для наблюдения за ними, не удалось захватить ни единого судна»; и что «главные потери от захвата судов, понесенные неприятелем, были результатом энергичной деятельности одного 64-пушечного корабля и четырех или пяти фрегатов, стоявших 29 декабря на Коркском рейде». Тем не менее Бридпорт, успокоившись на том, что французы ушли обратно в Брест, вернулся в Спитхэд – и все опять пошло по-старому. Министерство весьма настойчиво доказывало в парламенте, что оно сделало с своей стороны все, чего только можно было от него ожидать, а первый лорд Адмиралтейства пошел даже еще дальше, заявив, что назначение следствия было бы сочтено за незаслуженное порицание.

В этом вялом и неумелом ведении войны можно совершенно правильно видеть выражение той же распущенности, которая, при всей основательности жалоб моряков, сказалась в упадке дисциплины во флоте Канала. Вскоре этот упадок проявился и открыто: со стороны нижних чинов – в бунтах 1797 года, и со стороны офицеров, несколько позднее, при назначении Сент-Винсента – в явном непочтении к старшим по службе. То и другое показывает слабость главного начальника этого флота, так как хотя на правительстве и лежит ответственность за назначение самого начальника, но поддержание дисциплины во вверенной ему части и принятие удобовыполнимых и целесообразных мер для достижения целей войны зависят уже от начальника, особенно в такой специальной профессии, какой была в то время морская служба. На него более чем на кого-либо другого должна падать ответственность за неудачу, так как он знает или должен знать лучше, чем правительство, что можно сделать при посредстве флота, в каком состоянии находится на нем дисциплина и насколько он сам в состоянии выполнить одно и поддержать другую. Правительство же может действовать лишь через его посредство. Если же, не сменяя начальника, оно игнорирует его или действует помимо него, то результат оказывается не лучшим. Со своей стороны и начальник должен платить за оказываемое ему широкое доверие и искреннюю поддержку неусыпным старанием или же – отказаться от должности.

Приятно и вместе с тем поучительно обратиться к системе, которой держался граф Сент-Винсент. После своего возвращения в августе 1799 года из Средиземного моря он был назначен на место Бридпорта, когда тот отказался от командования в апреле следующего года. Рассказывают, что после того как стало известным предстоявшее назначение Сент-Винсента, один из судовых командиров предложил за столом прежнего начальника тост за то, чтобы «дисциплина Средиземного моря никогда не вводилась во флоте Канала». Если верно, как это утверждают, что адмирал (лорд Бридпорт, нужно думать) пропустил это пожелание без всякого замечания со своей стороны, то этот простой случай показывает лучше всяких слов, как низко пало собственное достоинство и власть адмирала. Едва ли нужно говорить, что Сент-Винсент отнесся к этому настроению с такой же непреклонной твердостью, какую он проявил и во время своего прежнего командования.

В настоящее время, однако же, нас интересует не дисциплина, введенная Сент-Винсентом, а его распоряжения относительно содержания блокады Бреста и участия в ней флота Канала. Содержимая перед Брестом морская сила была значительно увеличена и никогда за это время не состояла меньше чем из двадцати четырех линейных кораблей. Вначале Сент-Винсент держал там даже тридцать кораблей, но потом получил приказание Адмиралтейства уменьшить это количество. Точка рандеву, или центральный пункт, вокруг которого должна была ходить главная часть эскадры, и где, если позволяли обстоятельства, всегда можно было найти ее, было перенесено из пункта, лежавшего в восьми лигах к W от Уэссана, «весьма близко к Уэссану при восточном ветре». Каким образом понимал это распоряжение сам начальник флота, видно из инструкций, данных им младшему флагману при временной передаче ему командования. «Предлагаю вам наистрожайшим образом никогда не отходить при восточном ветре далее шести или восьми лиг от Уэссана, а при западном ветре – подходить к рифам так часто, как только позволит погода. Когда же ветер благоприятствует выходу французов из Бреста, то следует с началом прилива приблизиться настолько, чтобы быть в виду передового отряда». В другом письме к нему же он пишет: «При восточном ветре руководящее правило для эскадры состоит в том, чтобы сделать поворот через фордевинд… ночью так, чтобы на рассвете быть лигах в двух от Уэссана». В течение лета и ранней осени, т. е. пока сам Сент-Винсент находился при эскадре, этой практики держались настолько строго, что из ста двадцати одних суток был только один день, когда главные силы не сообщались сигналами с передовым отрядом, державшимся между Уэссаном и Брестом. В этот день перерыв сношений произошел лишь по случаю тумана.

Поддержание судов в полной и постоянной готовности или, другими словами, установление движения на коммуникационной линии составляло предмет непрестанной заботы и попечения Сент-Винсента. Как это видно если не из прямого на то указания, то, по крайней мере, из общего смысла его переписки, суда отправлялись на отдых и на ремонт не большими группами, а лишь поодиночке или же, самое большее, по нескольку судов. «Я изо всех сил стараюсь, – писал он, – предусмотреть в своих распоряжениях всякое уклонение от обязанностей или же небрежное к ним отношение. Семь восьмых из числа судовых командиров эскадры пускают в ход всевозможные уловки, чтобы только попасть на зиму в порт». Все офицеры эскадры, особенно те из них, которые наблюдали за работами по исправлению судов и их снабжению, должны были постоянно следить за тем, чтобы суда не теряли времени и возвращались в эскадру с возможно полными запасами. Время пребывания «в Плимут Соунд или бухте Каусэнд отнюдь не должно превышать шести суток, если только не приходится менять мачты, если же приходится – то не больше десяти суток». «Приношу тысячу благодарностей, – писал он контр-адмиралу Уитшеду, – за ваши заботы по отправке судов, которые пришлось послать в бухту Каусэнд. Без такого сильного содействия я при всем своем старании был бы лишен возможности исполнить желания Кабинета». С этой целью им было отдано приказание, вызвавшее, кстати сказать, весьма сильное неудовольствие, чтобы никто из офицеров, начиная с судового командира, не ночевал вне судна и не удалялся больше трех миль от берега.

По своему обыкновению, согласовавшемуся также с практикой Сюффреня и Нельсона, Сент-Винсент старался постоянно обеспечить судам автономность и до последнего момента держать их подальше от адмиралтейств, на назначенной станции. «При надвигающейся в настоящее время с севера Европы грозе, – писал он в январе 1801 года, – и необходимости вооружать в королевских портах все годные к плаванию суда, никакие судовые работы на вверенной мне эскадре, которые могут производиться на месте настоящей стоянки, не должны выполняться в Плимуте или Портсмуте».[87] Вопросу о ветре и расстоянии Сент-Винсент придавал большое значение. Торбей и бухта Каусэнд – якорная стоянка в Плимут Соунде – сделались обычными местами для починки судов. Передавая начальство над эскадрой, державшейся перед Брестом, своему младшему флагману, Сент-Винсент приказывал: «Ни в каком случае не пускать судов в Спитхэд без особого на то распоряжения Адмиралтейства или же моего». Когда наконец состояние здоровья заставило его отказаться от непосредственного командования эскадрой, то он, как и раньше в Гибралтаре, во время службы в Средиземном море, избрал для своего пребывания пункт, имевший наиболее важное значение для поддержания готовности своей эскадры. Он поселился близ Торбея, в доме, из которого было видно место якорной стоянки, так что он мог лично наблюдать за работами по исправлению и за своевременной отсылкой назад судов, приходивших туда для починок и отдыха. Одним словом, когда он не был уже в состоянии находиться при главных силах своего флота, он посвятил себя надзору за его резервом и снабжением.

Сосредоточение флота перед Брестом, содержание его в возможно большей исправности и готовности к делу путем непрерывного снабжения при посредстве транспортов всем необходимым, постоянной заменой требующих ремонта судов свежими и, наконец, выбор места рандеву, обеспечивающего контроль над неприятелем, – таковы были стратегические меры, принятые и строго проводимые на практике Сент-Винсентом. Что же касается диспозиции судов перед портом, рассчитанной на то; чтобы воспрепятствовать прорыву неприятеля, составлявшему главную цель стремлений французских моряков, или же заставить его принять бой в случае выхода, то это относится уже скорее к области тактики. Диспозиция эта может быть передана почти собственными словами Сент-Винсента. «Отряд из пяти линейных кораблей постоянно стоит, при восточном ветре, на якоре между Блэк Рок и банкой Поркьюет.[88] Ближе к берегу, между этими судами и проходом Гуле, крейсирует эскадра фрегатов и тендеров, постоянно, днем и ночью. Мористее же, между Рошес Нориес и Уэссаном, крейсируют три линейных корабля, предназначенные для поддержки пяти кораблей, стоящих на якоре». На страже постоянно находилось, таким образом, восемь линейных кораблей – сила настолько значительная, что ее нельзя было отогнать, не вступая в общий бой, составлявший главный предмет желаний англичан. Эти корабли были расположены таким образом, что если не внутренние, то по крайней мере внешние из них ежедневно могли переговариваться сигналами с главными силами флота. Этим обеспечивалась взаимная поддержка всех частей. «Без этого, – писал Сент-Винсент, – суда, получившие это важное назначение, не могут чувствовать уверенности, необходимой им для того, чтобы удерживать свой пост, – ошибка, часто повторявшаяся до принятия мной командования».

Из замечаний Сент-Винсента, отчасти уже приведенных и выше, видна та чисто морская заботливость, с которой он как военачальник изучал местность. «Удержание своего места никогда раньше не достигалось мной столь легко и с таким малым риском, как у Уэссана при восточном ветре, что зависело от продолжительности и силы прилива»; к этому он прибавляет в другом месте: «При сильном приливе вы найдете днем хорошее убежище между Уэссаном и Блэк Рок». Блокада Бреста завершалась постановкой нескольких отрядов (состоявших в совокупности из двух-четырех линейных кораблей и многочисленных фрегатов) к югу от прохода Ра и оттуда – к Киберонской бухте. Отряды эти составляли сторожевую цепь, имевшую назначением перехватывать всякие суда и особенно каботажные, при посредстве которых совершалось снабжение порта. Кроме того, начиная от устья Луары и до мыса Финистер вдоль всего побережья Бискайской бухты были расставлены другие крейсеры, командиры которых призывались подходить к берегу и «обшаривать» его. Многочисленные мелкие суда, захваченные этими крейсерами во время экспедиций, предпринятых ими с целью «вырезок», обыкновенно оказывались с грузом, предназначавшимся для Брестского флота. Таким образом, неприятель, терпя недостаток в самом необходимом, неизбежно должен был прийти в скором времени в состояние полного бессилия, если только для прорыва блокады он не решился бы выйти из порта и принять бой. Так как в результате прошлогоднего крейсерства Брюи в Бресте находилось в 1800 году сорок восемь французских и испанских линейных кораблей, то указанный выше финал вскоре действительно наступил, как это подтверждается многочисленными французскими же свидетельствами.[89]

Принятие этих мер, непосредственно последовавшее за назначением Сент-Винсента, и неуклонное применение их ясно показывают ту неизбежную зависимость, в которой находилось правительство от начальника флота Канала, а также и то, что оно не было само в состоянии выработать или ввести в действие единственную систему, при которой возможно было успешное выполнение столь необходимой, но вместе с тем и рискованной задачи. Только опытный моряк, и притом с чрезвычайно сильным характером, мог задумать и осуществить план, требующий столько энергии и сопряженный с такой огромной ответственностью. Для выполнения предначертаний Сент-Винсента трудно было потом найти другого человека его закала, и к тому же правительство было еще связано традициями, требовавшими известного соответствия между чином и назначением. Обычай этот имел такую силу, что даже сам Сент-Винсент уступил ему в 1801 году, высказав сожаление, что Нельсон, в котором он вполне уверен, «не имеет достаточно крупного чина, чтобы принять начальствование» над чрезвычайно важной экспедицией в Копенгаген. Эта экспедиция была поручена поэтому сэру Гайд Паркеру, к которому он не мог питать такого доверия, так как никогда раньше не было случая испытать его. Позднее, уже в бытность свою первым лордом Адмиралтейства, граф Сент-Винсент был настолько счастлив, что нашел в адмирале Корнуолисе человека, который – каковы бы ни были его интеллектуальные свойства – обладал твердостью и настойчивостью своего предшественника. «Надлежащий чин» весьма легко, однако же, приносил с собой и бремя годов с его спутником – физической слабостью, сопровождавшейся у менее крупных людей упадком энергии и желанием уклониться от ответственности. Физическое изнеможение заставило даже и самого Сент-Винсента перебраться на зиму на берег. Его предшественнику, лорду Бридпорту, было далеко за семьдесят, а его непосредственный преемник, сэр Гайд Паркер, заявил намерение «не подвергаться риску, оставаясь с целым флотом перед Брестом в такое время года (зимой), когда дуют крепкие ветры от W или WSW». Само это решение, может быть, и вполне благоразумное, но открытое признание в нем Гайд Паркера, сопоставленное с мнением о последнем Нельсона, свидетельствует о том, что хотя он и был бравым и хорошим офицером, но не годился для порученного ему серьезного дела.

Лорд Сент-Винсент, хотя и вполне удовлетворенный принятыми мерами, без сомнения, нисколько не обольщался при этом несбыточной надеждой на невозможность каких-либо отступлений от них. Напротив, в самом же начале своего командования, и притом еще в сравнительно благоприятное время года – в мае – ему пришлось выдержать грозный ураган, который заставил его флот поспешно бежать в Торбей и «возрадовал сердца» недовольных приверженцев старой системы. Он отлично сознавал, что по временам его флот будет отгоняться ветром с избранной им станции и что во время его отсутствия неприятелю может представиться возможность (хотя на это и было мало вероятия) уйти из порта в полном своем составе или же частью. Для такого случая он предлагал правительству снабдить начальника прибрежной эскадры соответствующими инструкциями, помещенными в запечатанный пакет, который мог быть вскрыт только в случае ухода неприятеля. В 1796 году оппозиция с полным основанием вменила правительству в серьезную вину то, что оно не озаботилось снабдить подобными специальными инструкциями Кольпойса. Предоставлять местному начальнику широкую свободу действий совершенно правильно и благоразумно, так как подробные инструкции могут скорее связать, чем направить его, но человек в положении Кольпойса, недоумевающий относительно истинных намерений неприятеля, знающий только о прорыве первой оборонительной линии, но не представляющий себе, где последует нападение на вторую, должен быть поставлен в известность, какие именно из угрожаемых интересов правительство признает за наиболее важные. Решение этого вопроса принадлежит скорее государственному человеку, чем моряку. В 1796 году не только было совершенно ясно, что Ирландия представляет наиболее уязвимый пункт, но у правительства имелись еще почти достоверные сведения об избрании ее неприятелем объектом своих действий.

В 1800 году, как и в 1799-м, когда Брюи ускользнул из Бреста, обстоятельства были уже несколько иные. Недовольство ирландцев, или, по крайней мере, отсутствие преданности с их стороны составляло теперь не более надежную опору для неприятеля, чем сломанная тростинка. С другой стороны, в Средиземном море французы приобрели в Египте и на Мальте позиции, особенно дорогие Первому консулу. Эти драгоценные владения находились в крайне затруднительном положении, и попытка помочь им была более вероятна, чем новое нападение на Ирландию. Поэтому Сент-Винсент, заметив в письме к тогдашнему главе Адмиралтейства, что «положение, которое я занимаю в этот критический момент, обязывает представлять на благоусмотрение вашего лордства всякую идею, могущую служить на благо общества», предложил снабдить начальника передового отряда сэра Джемса Сомареца специальными инструкциями, чтобы «в том случае, если соединенные флоты вышли бы до моего возвращения на точку рандеву, он с восемью линейными кораблями, находящимися между мной и проходом Жолет, направился бы к Кадису, так как я и без его восьми кораблей буду иметь в своем распоряжении достаточную силу, чтобы защитить Англию и Ирландию». Инструкциями этими завершался весь план; точные, но не подробные, они намечали защиту второй оборонительной линии на случай, если бы меры, принятые для охраны первой, оказались неуспешными.

Распоряжения Сент-Винсента остались образцом, с которым согласовались последующие мероприятия по наблюдению за Брестом. Из начальника флота Канала он сделался в феврале 1801 года первым лордом Адмиралтейства. Занимая этот пост, он, конечно, проводил свои собственные идеи и, как уже было указано выше, нашел в Корнуолисе самого подходящего человека для их осуществления. В мае 1804 года кабинет, в состав которого он входил, подал в отставку. Хотя как администратор Сент-Винсент и подвергся со многих сторон серьезным порицаниям и, вероятно, потерял свою репутацию, но его выдающиеся военные способности никогда не подвергались сомнению, а его система блокады Бреста была настолько разумна в основе и так твердо установлена, что не могла потерпеть больших изменений. В течение тех тяжелых месяцев, когда в 1803–1805 годах Великобритания и Франция были в единоборстве друг против друга, не столько действуя, сколько напряженно наблюдая, флот Канала неослабно караулил главный французский порт. Заслуженно известная погоня Нельсона за Вильневом не имела бы никакого значения без оставшейся менее известной настойчивости Корнуолиса, которая, составляя препятствие прорыву Гантома, была одним из наиболее сильных факторов, расстроивших планы Наполеона. Где бы ни была разыграна великая морская битва, обессмертившая имя Трафальгара, но во всяком случае без наблюдения за Брестом, веденного по плану Сент-Винсента, кампания приняла бы другой характер.

Результат этой строгой блокады и постоянных набегов на французские побережья, начиная от Дюнкерка на Северном море и до испанской границы, состоял в прекращении деятельности Бреста как военного порта, производившего постройку и вооружение судов, и в лишении шансов на успех у всякой комбинации, рассчитанной на содействие Брестского флота. Этот результат несколько затемнился в истории, так как неудачные попытки прорыва не получили известности, тогда как всякий случайный успех, разглашаемый направо и налево, производил впечатление, совершенно не соответствовавшее его действительному значению. Так, например, когда в январе 1801 года Гантом, пользуясь тем, что блокировавший флот был отогнан с своего места жестоким штормом с NO, вышел из Бреста с семью линейными кораблями, то самый факт выхода обратил на себя большее внимание, чем то обстоятельство, что для его выполнения понадобилось воспользоваться такой погодой, при которой шесть из семи кораблей получили такие тяжелые повреждения, что и вместо Египта направились в Тулон. В современных периодических изданиях встречаются по временам упоминания о выходе из порта отрядов, которые, однако, тотчас же возвращались на место своей якорной стоянки. Труд живо рисует в нескольких сжатых фразах неусыпность наблюдения и бедность средств порта в 1800 и 1801 годах.

Отчасти по этой причине, но еще более на основании опасности, представляемой для Англии присутствием враждебного флота на Шельде, Наполеон, военная проницательность которого обманывала его только при встрече с техническими морскими трудностями, решил пренебречь Брестом и сосредоточить свои усилия по созданию флота главным образом в Антверпене. В последующие годы эта склонность приобрела, может быть, даже отчасти характер пристрастия, обнаруживаемого родителями по отношению к своим детям, и сам Наполеон заявил, что в 1814 году, когда счастье от него начало отворачиваться, был момент, когда он принял бы условия союзников, если бы только мог заставить себя отказаться от Антверпена. При близости эльзасских, лотарингских и бургундских лесов, возможности получать лен и пеньку из стран, расположенных по Рейну и его притокам, а железо, медь и каменный уголь – из рудников Люксембурга, Намюра и Льежа, Антверпен обладал еще тем преимуществом, что мог получать все эти необходимые для флота материалы по многочисленным речным путям, которым не могли угрожать англичане. Предстояло, конечно, преодолеть много трудностей – вырыть доки, построить суда, набрать и обучить команды, словом, создать из ничего целый флот; но по стратегическому положению с Антверпеном, лежащим против устья Темзы и на фланге путей сообщения Великобритании с Балтийским морем, не мог действительно равняться никакой другой порт во владениях Наполеона. Экспедиция против Ирландии, расстроенная стихиями в 1796 году, никогда уже более серьезно не возобновлялась, хотя и оставалась мечтой Гоша до самого конца его краткой жизни. После его перевода из Океанской армии в Самбро-Маасскую карьере его был положен конец Леобенским перемирием, избавившим Бонапарта от опасного положения, в которое он попал своим походом в Каринтию. Чувствуя себя таким образом принесенным в жертву замыслам соперника, Гош со всей силой личного интереса хлопотал об осуществлении экспедиции в Ирландию, подготовлявшейся летом 1797 года под надзором Директории в Текселе, откуда она должна была отправиться в составе пятнадцати тысяч человек под конвоем голландского флота. Здесь опять целых два месяца Вольф Тон «надрывал свое сердце», напрасно ожидая отплытия флота. Хотя ввиду бунтов в британском флоте и прекращения враждебных действий на материке время казалось наиболее благоприятным, для перехода через бар требовалось известное сочетание ветра и прилива, которое, однако же, не наступало. В октябре голландские военные суда, в числе которых находилось шестнадцать небольших линейных кораблей, вышли отдельно в море и 11-го числа встретились с флотом адмирала Дункана, хотя и состоявшим из одинакового числа кораблей, но имевшим на своей стороне значительный перевес в бортовом огне. Англичане, находившиеся на ветре, спустились и атаковали голландцев, прорезая, где возможно, их строй, чтобы преградить путь отступления к берегу, находившемуся меньше чем в десяти милях расстояния. Сражение, называемое Кампердаунским по имени деревни, находившейся на близлежащем берегу, велось с тем ожесточением, которое всегда отличало столкновения англичан с голландцами. Оно закончилось поражением последних, оставивших в руках неприятеля девять линейных кораблей и несколько фрегатов. Этим и кончилась Тексельская экспедиция. За несколько недель перед тем, а именно 18 сентября, умер Гош, и вместе с ним исчезла наиболее сильная личность, заинтересованная в деле снаряжения экспедиции в Ирландию, и наиболее способный человек для руководства ею.

В следующем, 1798 году в Ирландии вспыхнуло открытое восстание, и Директория решила поддержать его войсками и оружием. Однако снаряжение Египетской экспедиции Бонапарта поглотило все силы морского министерства, а кроме того, не было уже другого Гоша, который мог бы дать предприятию стройную организацию, необходимую для достижения более или менее полного успеха. 6 августа из Рошфора вышел небольшой отряд, состоявший лишь из четырех фрегатов с тысячью двумястами солдатами на них, состоявшими под командой генерала Гумберта, который участвовал в экспедиции 1796 года и потерпел крушение на «Друа де л'Омм». Незамеченный неприятелем, отряд этот высадил 21-го числа десант и благополучно возвратился во Францию. Участь же этого небольшого десантного корпуса, не поддержанного регулярными войсками, еще раз показала, как неблагоразумно полагаться на содействие инсургентов: 8 сентября Гумберт был вынужден сдаться неприятелю с большей частью своих сил.

Неделю спустя, и прежде чем известие о сдаче Гумберта достигло Франции, из Бреста вышли, под начальством коммодора Бомпара, линейный корабль, носивший весьма подходящее имя – «Гош», и восемь фрегатов; на них была посажена другая дивизия в составе трех тысяч человек. Хотя отряд этот, пройдя проходом Ра, и не попался на глаза судам Бридпорта (если только они были поблизости), но 17 сентября, т. е. на другой же день после отплытия, он встретился с тремя британскими фрегатами. Удостоверившись в том, что французы действительно идут в море, один из фрегатов отправился с этим известием в Англию, тогда как два других остались следить за неприятелем, при первом же удобном случае послав в Ирландию весть о приближающейся опасности. 4 октября шторм разъединил неприятелей, и французский командир поспешил к месту своего назначения – бухте Лох-Суили у северной оконечности Ирландии. Весть о его приближении достигла Плимута еще 23 сентября, и когда Бомпар подошел к порту, то нашел свой путь прегражденным тремя английскими линейными кораблями и пятью фрегатами, поспешно посланными к месту восстания. 12 октября произошло сражение, причем неблагоприятное для французов неравенство в численности было еще усилено тем, что незадолго до боя «Гош» потерял несколько наиболее важных рангоутных частей. Из состава французского отряда «Гош» и три фрегата были принуждены сдаться в тот же день, и еще три фрегата были перехвачены английскими судами позднее, так что из всей экспедиции вернулись во Францию только два судна. Пылкий и злополучный ирландец Вольф Тон находился на «Гоше» и был ранен в сражении. Посаженный в тюрьму, он вскоре после того покончил жизнь самоубийством. В самый день захвата «Гоша» из Рошфора вышел третий французский отряд. Ему удалось достигнуть Ирландии, но, узнав об участи эскадры Бомпара, он отплыл обратно во Францию, не произведя высадки десанта. Это была последняя из экспедиций против Ирландии, отправленных из французских портов. Появление новых интересов и новых правителей и быстрый рост морского могущества Англии направили силы Республики в другую сторону.