Во мгле противоречий

ЭКСПОЗИЦИЯ

Видимо, не случайно известный советолог, профессор Массачусетского технологического института Лорен Грехэм прислал мне свою книгу «Наука и философия в Советском Союзе». Передавая книгу, нобелевский лауреат, выдающийся химик Роалд Хоффман сообщал мне, что ее автор хотел бы знать мнение о ней и при возможности побеседовать. Дело в том, что в книге помещена специальная глава — приложение «Лысенко и Жданов». Вся она во многом построена на догадках, предположениях и интуитивных прозрениях, — чего автор и не скрывает, выражая надежду на будущее, которое раскроет новые материалы для суждения.

Обращение Грехэма весьма показательно еще и в том смысле, что ни один отечественный летописец науки, в том числе и Жорес Медведев, никогда не обратился с аналогичной инициативой. Мы ленивы и нелюбопытны? Или, как говорил великий Павлов о физиологах-агностиках: «Они хотят, чтобы их предмет остался неразъясненным, вот какая штука!»

Несомненно, указанный предмет может быть разъяснен и уточнен. Хотя многое стерлось в памяти, многое подверглось испытанию в связи с известным девизом: история есть политика, опрокинутая в прошлое. Полезно сделать попытку дополнительного уточнения обстоятельств биологической дискуссии. При этом, да простит читатель обильное цитирование и некоторые минимально необходимые экскурсы биографического характера, без которых понимание обстоятельств было бы неполным.

В первую очередь мне напрямую хотелось бы ответить Грехэму на его вопрос. А. А. Жданов никогда не имел поручений, связанных с руководством сельским хозяйством, никогда не отвечал за надои молока (почему-то это обвинение ему упорно инкриминировали в мариупольской печати), никогда не занимался делами ВАСХНИЛ и лишь эпизодически сталкивался с Лысенко.

Это не значит, что он не интересовался проблемами биологической науки. Как любому российскому интеллигенту, ему близки были споры вокруг эволюционного учения, проблемы естествознания. Это было в традициях семьи.

Отец учился в Петровско-Разумовской сельскохозяйственной академии (ныне — Тимирязевка) и Московском коммерческом институте, но отнюдь не Тверском с/х техникуме, как пишут некоторые ленинградские правдолюбы. Первая мировая война не позволила ему завершить образование, пришлось ехать в Тифлис в школу прапорщиков. Но интересы его при обучении склонялись не к биологии, а к метеорологии и климатологии. К этим наукам он питал склонность всю жизнь, интересовался проблемой долгосрочных прогнозов, в частности концепцией Мультановского.

Конечно, в последующем, находясь на советской и партийной работе, он не мог не заниматься в Горьком или Ленинграде решением практических вопросов, связанных с сельским хозяйством. Но это не была собственно наука. Интерес к науке проявлялся в иных формах.

Отец систематически и последовательно собирал обширную библиотеку, в которой большое место было уделено книгам по биологии; они в предвоенное десятилетие публиковались с невиданной интенсивностью. В 1935 г. Биомедгиз (был такой!) приступил к изданию многотомного собрания сочинений Ч. Дарвина. Одновременно публикуется «Философия зоологии» Ламарка, принципиально важная работа Ж. Кювье «О переворотах на поверхности земного шара» (1937 г.); выходит работа Ю. Либиха «Химия в приложении к земледелию и физиологии» (1936 г.). Становится доступным читателю труд Теодора Шванна «Микроскопические исследования о соответствии в структуре и росте животных и растений» (1939 г.); издаются труды Гиппократа, работы Клода Бернара (1937 г.), Эрнста Геккеля, Бербанка, Каммерера.

Буквально грохочет залп книг в области генетики: В. Иогансен «О наследствовании в популяциях и чистых линиях» (1935 г.), Т. Г. Морган «Экспериментальные основы генетики» (1936 г.), Г. Меллер «Избранные работы по генетике» (1937 г.).

Н. К. Кольцов издает свой основополагающий труд «Организация клетки» (1936 г.); под редакцией Н. И. Вавилова выходят «Теоретические основы селекции растений» (1935 г.); И. И. Шмальгаузен публикует «Пути и закономерности эволюционного процесса» (1939 г.), В. И. Вернадский дарит миру «Биогеохимические очерки» (1940 г.).

Названные труды — лишь часть книг, сохранившаяся в домашней библиотеке отца и свидетельствующая о его интересе к биологии. Любители художественной литературы, истории, философии знают, сколько бесценных сокровищ мировой мысли стало в предвоенное десятилетие доступно советскому читателю. От Гомера, Плутарха, Светония, Аппиана, Плиния Ст. до Синклера, Драйзера и Роллана. Был издан практически весь Гегель. Выходят «Трактат об усовершенствовании разума» и «Этика» Спинозы, «Три разговора» Беркли, «Система трансцендентального идеализма» Шеллинга, «Новые опыты» Лейбница, «Левиафан» Гоббса, «Космология» Декарта, работы Гельвеция, Гольбаха, Робинэ, Ламетри, Дидро. Издаются работы Ньютона, Галилея, Гюйгенса. Не повезло, кажется, из классиков одному Канту.

Экономисты в эти же годы получили Адама Смита, Рикардо, Петти, Джонса, Родбертуса. В обиход вводятся труды основоположников идей социализма и коммунизма. Среди них Кампанелла, Томас Мор, Кабе, Фурье, Сен-Симон. И все — за 4–5 лет. Вот бы так сейчас.

С нескрываемым энтузиазмом А. А. Жданов относился к своему любимому детищу: Издательству иностранной литературы. Оно было создано после войны для того, чтобы знакомить советского читателя с лучшими новинками зарубежной науки. И не случайно в одном лишь 1947 г., за год до кончины А. А. Жданова, это издательство выпускает удивительную мощную серию принципиально важных книг, отражающих передний край биологической науки. Среди них всемирно и на века известная книга Эрвина Шредингера «Что такое жизнь с точки зрения физика?», «Организаторы и гены» К. Х. Уоддингтона, «Биохимическая эволюция» М. Флоркэна, «История эмбриологии» Дж. Нидхэма, «Антагонизм микробов и антибиотические вещества» З. Ваксмана. Все это стало классикой.

Не случайно также, что в последующие годы характер книг по биологии, выпускаемых Издательством иностранной литературы, изменился. Были изданы такие пролысенковские работы как «Советская генетика» А. Мортона, «Лысенко прав» Дж. Файфа.

Отношение А. А. Жданова к Лысенко было более чем скептическое. Надо сказать, после мимолетных встреч с ним он говорил о низкой внутренней и внешней культуре Лысенко, об отсутствии в нем интеллигентности. А что такое интеллигентность, А. А. Жданов знал не понаслышке.

Он происходит из семьи высокообразованных интеллигентов-разночинцев. Его отец, Александр Алексеевич был инспектором народных училищ; где-то в архивах затерялась его научная работа «Сократ как педагог». До сих пор в нашем семейном архиве хранится пышная по оформлению Библия на арамейском языке. Ее привезли деду из Палестины ученики с посвящением «Александру Алексеевичу Жданову от слушателей Московской духовной Академии XLIX и L курсов, 23 сентября 1983 г.»

Моя бабушка со стороны отца, урожденная Горская, из рода высших служителей церкви в России, была замечательной пианисткой. Еще звучат в памяти ее исполнение произведений Листа, Шопена, Шумана, Чайковского, Грига. На них и был воспитан музыкальный вкус моего отца.

В роду отца — «дядя Сережа», профессор астрономии Киевского университета С. К. Всехсвятский — создатель гипотезы солнечного ветра, романтической концепции эруптивного происхождения комет.

«Покончить с хулиганским отношением к интеллигенции!» — эта мысль отца вошла в одно из довоенных постановлений ЦК ВКП(б). Но тут уже ловят и ликуют оппоненты: а как же Анна Ахматова?

Я не разделяю жестких эпитетов в ее адрес; в этом, видимо, мой оппортунизм. Но на вопрос об Ахматовой отвечу серией вопросов: Почему неистовый Виссарион столь неистово напал на Гоголя в своем знаменитом письме? Почему Чернышевский штурмовал Фета за стихи «Шепот. Робкое дыханье»? Почему Ленин в письме Инессе Арманд назвал Достоевского архискверным писателем? Почему столь резок был Плеханов в отношении Толстого, обозвав его большим барином, совершенно равнодушным к освободительной борьбе народа? Почему Бухарин совершенно невообразимо громил Есенина?

Тот, кто задумался над всем этим, придет к неизбежному выводу, что в среде российской интеллигенции существовали и существуют разные отряды, разные течения. Отношения между ними включали и сотрудничество и борьбу, иногда доходившую до резкостей. Сейчас этим, кажется, уже никого не удивишь, поскольку в наш атомный век применяемое при выяснении отношений оружие измеряется уже мегатоннами.

А. А. Жданов относился к революционно-демократическому крылу российской интеллигенции, к разночинцам в самом добром смысле. Отсюда его неприязнь к эстетству, салонному стилю, аристократизму, декадансу и модернизму. Вот почему, рассердившись на родственницу мещаночку, которая любила твердить: «Мы — аристократы духа», он в сердцах сказал: «А я — плебей!»

В наши дни взаимные поношения в среде интеллигенции достигли таких градусов, какие не снились ни неистовому Виссариону, ни участникам идеологических баталий 20–50-х годов. Это нуждается в анализе социально-классового характера, что не место делать в данной статье.

Что же касается социально-классовой природы идеологического ожесточения первых послевоенных лет, то она предельно очевидна. На нее указывает и Л. Грехэм: холодная война вызывала соответствующий идеологический набат и в США, и в СССР. Подробнее здесь говорить на эту тему нет смысла.

Итак, когда отец узнал, что я занимаюсь проблемами биологии, он сказал потрясающую фразу: «Не связывайся с Лысенко: он тебя с огурцом скрестит». Я не прислушался к этому предостережению; он скрестил. Вот что этому предшествовало.

Уже на студенческой скамье в Московском университете мы с моим другом, ныне академиком О. А. Реутовым, сильно увлекались не только химией, но и биологией. Упомянутые мною книги по биологии в библиотеке отца не остались лежать нетронутыми. Мои интересы постепенно склонились к пограничной сфере — биоорганической химии. Под руководством Александра Петровича Терентьева пришлось синтезировать в ту пору лишь недавно открытый гормон роста растений — ауксин; на кафедре Марии Моисеевны Ботвинник занимался химией белка.

Знание немецкого языка явилось причиной тому, что после поспешного и досрочного окончания университета меня в сентябре 1941 г. призвали в армию по линии 7-го отдела ГлавПУРККА, отдела по пропаганде среди войск противника. Для темы статьи важно то, что мне пришлось вникать во все мрачные глубины нацистской идеологии, в подлинниках знакомиться с книгами Гитлера, Розенберга, с огромной литературой по расизму: от Гобино до Дарре и Гиммлера.

Но обосновывая расизм, фашистские идеологи опирались не только на труды и высказывания Гобино, X. Чемберлена, Дизраэли, Шопенгауэра, Ницше, Вольтмана. Для придания наукообразности своим взглядам они широко цитировали работы Менделя, Вейсмана, Иогансена, Чермака, Корренса, де Фриза, тем самым, сочетая и сращивая в сознании людей современную генетику с расизмом. Евгеника, человеководство — отдавали духом фашизма, и нельзя удивляться тому, что на так называемый вейсманизм-морганизм изначально пала тень от человеконенавистнической фашистской идеологии и политики. Тут надо было уметь отделить зерна от плевел.

В те дни мне в немалой мере помогла разобраться вышедшая в 1941 г. книга австрийского политика Эрнста Фишера (Виден) «Фашистская расовая теория». Не вдаваясь в интереснейшие проблемы, связанные с тогдашним и современным расизмом, скажу, что уже после окончания войны в 1945 г. я опубликовал в журнале «Октябрь» статью «Империалистическая сущность немецкого расизма», где, мне казалось, навсегда распростился с этой темой. Тем не менее, определенный негативный налет не в пользу современной генетики от встречи с расизмом у меня сохранялся.

Сильное влияние на формирование моего мировоззрения оказал замечательный труд В. И. Вернадского «Биогеохимические очерки», опубликованные в 1940 г. С тех пор она во многом определила мои философские суждения и экспериментальные начинания (в частности, под этим воздействием прошли работы по микроэлементам, керамическим удобрениям, экологическому моделированию). В том же журнале «Октябрь» через два года я опубликовал статью, пронизанную духом и идеями Вернадского о биосфере и ноосфере: «Влияние человека на природные процессы». Надо сказать, что о Вернадском в те времена знали меньше, чем о Фукидиде: настолько общество было далеко от его идей. Спустя полвека я с удовлетворением наблюдаю, как неофиты открывают для себя разные слова: экология, техносфера, антропогенный и несут их на площади.

Упомянутая статья имела неожиданный резонанс, о чем позже. Скажу лишь, что работа над ней привлекла мое внимание к трудам Мичурина, сделала меня его сторонником. Очень жаль, что склеили в те времена термин «мичуринская биология», который отпугивает от работ великого организатора многих исследователей, особенно молодежь.

Кстати, о молодежи. В те годы, вернувшись после демобилизации на кафедру А. Н. Несмеянова в университет, я стал преподавать органическую химию биологам: вел семинары, практикум. Молодые ребята биофака были настроены по-боевому, рьяно отстаивали современную генетику, и я им обязан пониманием ряда научных проблем.

Неожиданными путями я вышел на знакомство с трудами академика Н. И. Вавилова. В те годы под руководством замечательного человека и ученого, впоследствии академика, Б. М. Кедрова мне пришлось заниматься подготовкой диссертационной работы о гомологии в органической химии. Работая в библиотеке, я натолкнулся на труды Н. И. Вавилова (они не были изъяты) по гомологии растительных видов, увлекся ими и включил изложение этих работ в рукопись диссертации. Вот тут-то Бонифатий Михайлович мне сказал: «Не надо». Он знал о судьбе Н. И. Вавилова, трагедия которого не была мне известна в те дни. Война была высоким хребтом, отделившим события послевоенных лет от предвоенных. Сын известного чекиста Михаила Кедрова, мой учитель предупреждал меня тогда от опрометчивого для того времени поступка. Лишь позже мне удалось в «Вестнике Ленинградского университета» поместить статью «Гомология и олигомерия в биохимии», где исследования по гомологии Н. И. Вавилова нашли свое отражение.

Был у меня и другой источник знакомства с трудами Вавилова: книга под его редакцией «Теоретические основы селекции растений» из библиотеки отца. Там самим редактором в статье «Ботанико-географические основы селекции» написано: «Метод яровизации, установленный Т. Д. Лысенко, открыл широкие возможности в использовании мирового ассортимента травянистых культур. Метод подбора пар при гибридизации, учение Лысенко о стадийности открывает также исключительные возможности в смысле использования мирового ассортимента». Вавилов назвал работу Лысенко выдающейся. Другие авторы сборника — Говоров, Сапегин, Басова, Костюченко — поддерживают эту оценку. Как же относиться к Лысенко, если сам Вавилов.? Его отношение к Лысенко было сложным, противоречивым.

В общественном сознании утвердилось мнение о том, что существует прогрессивная мичуринская биология, которую возглавляет верный последователь Мичурина — Лысенко. Понадобилось время и усилия, чтобы расшатать это тождество. Надо было понять, что оказалось верным и что ошибочным во взглядах Лысенко, которого поддержал такой крупный ученый, как Вавилов.