Во власти женщины

101)

Я прихожу на работу, шеф приглашает меня к себе и говорит, что ему очень жаль, но, увы, он тут бессилен. Меня увольняют. Прямо сейчас? Да. Сейчас (увы). Но я не должен так огорчаться, говорит он. Он позвонит мне сразу же, как настанут лучшие времена (мы всегда ценили наших служащих). Я спрашиваю, есть ли какие-то признаки того, что лучшие времена настанут уже скоро, и мой шеф говорит, что пока трудно сказать, но очень скоро все может измениться (может быть, мы и оглянуться не успеем). Мой шеф одобрительно улыбается, и я чувствую себя так, как будто получил обещание, что скоро смогу вернуться на работу. И еще я получаю деньги. Зарплату за три месяца. Шеф разводит руками, улыбается и говорит, что дело не в деньгах. Я возвращаюсь домой довольный. Несмотря ни на что, я никогда не заглядывал в будущее дальше чем на несколько недель.

102)

Значит, едем путешествовать, говорит Марианна. Пожалуй, поедем, говорю я. И мы действительно отправились. Через несколько дней. Марианна говорит, что я не понимаю, как много дел нужно переделать перед отъездом. Я спрашиваю, не зависит ли это от характера путешествия. Оказывается, не зависит. Мы должны выстирать белье, приготовить рюкзаки и чемоданы. Кроме того, Марианна должна купить себе что-нибудь новенькое, а я — новые башмаки, говорит она. Примерь эти, говорит Марианна. И заставляет продавщицу объяснить мне, какое значение для ног имеет хорошая обувь, а кроме того, как важно для общего самочувствия иметь здоровые ноги. Многие люди не обращают на это внимания, говорит продавщица, но со временем они будут наказаны. Новые башмаки куплены, и, по-моему, они здорово смотрятся. Я радуюсь предстоящей поездке и с нетерпением жду ее.

103)

Мы зашли попрощаться к моим родителям. Мать, конечно, убита новостью, что ее сын отныне считается безработным, и ей трудно сосредоточиться на чем-то другом. Она говорит, что я должен радоваться жизни, пока могу, потому что, когда я пойму всю серьезность своего положения (а это только вопрос времени), мне будет уже не до радостей.

104)

Я пытаюсь убедить Марианну, что готов ехать поездом. Меня только раздражает, что она решила это сама, не посоветовавшись со мной (да-да, Марианна, я очень люблю поезда). Если хочешь, мы можем полететь на самолете, предлагает Марианна уже в третий раз. Но я не хочу. Я хочу ехать на поезде. Меня только раздражает, что она постоянно все решает за меня. Она обещает больше этого не делать. Она сожалеет (значит, мы все-таки едем поездом? — говорит она). И я киваю.

105)

Наконец сборы закончены и мы вдвоем сидим в купе поезда. В это время года почти нет пассажиров.

Первая ночь была долгая и темная. Только деревья и снег. Но это неплохо. Мы любим деревья, говорим мы. И мы договорились, что спешить нам некуда. Поездка уже сама по себе событие. У нас будут событийные каникулы, когда любые события одинаково важны. Марианна говорит, что все время думать о том, как бы поскорее куда-то приехать, — это большая нервная нагрузка, и я с ней согласен. Главное то, что происходит здесь и сейчас, говорит она. Нужно наслаждаться каждым мгновением. И вдруг она заявляет, что лучше находиться в пути, чем прибывать на место назначения, и я спрашиваю, не носит ли она в животе маленького буддиста. Оказывается, меня не касается, что именно она носит в своем животе.

106)

Я опускаю окно на два сантиметра и закуриваю. Марианна читает. За окном холодно. И снег идет. Но поезд мчится так быстро, что снег не успевает залетать в окно. Я пускаю дым в оставленную щель и вижу, как он причудливо извивается, прежде чем его засосет ночь. Прижав глаза к щели, я спрашиваю, долго ли еще Марианна будет читать. Да, долго.

За окном черные заснеженные деревья. Но мне они кажутся сплошной темной полосой, и некоторое время я смотрю на них как завороженный. Если я опущу взгляд на миллиметр ниже, я увижу в металлическом переплете отражение собственного лица. Но не целиком, а только часть, и без глаз. Мне начинает казаться, что у меня непропорционально маленький рот, похоже даже слишком маленький. Но я не спрашиваю об этом у Марианны. Не хочу ей мешать. И кроме того, было бы жаль раскрывать ей глаза на то, что у меня маленький рот, если она раньше этого не замечала. Вдруг ей это не понравится. Вдруг она придаст этому слишком большое значение, размышляю я, и тогда начнет думать только о нем, о моем недостатке, и это превратится у нее в настоящую фобию (такие вещи непонятным образом притягивают к себе внимание).

Мне не хочется нарушать гармонию, которая понемногу начинает устанавливаться между нами, поэтому я предпочел держать язык за зубами. Наверняка она уже давно прокомментировала бы этот факт, если б обратила внимание на то, что мой рот недостаточно велик.

107)

Марианна спрашивает, не кажется ли мне, что пора бы закрыть окно, и я говорю, что хотел бы оставить его открытым еще ненадолго. Но если это ей неприятно (тогда пожалуйста). Я спрашиваю, не холодно ли ей. Нет, не в этом дело. А в чем же? Она сама не знает. Просто открытое окно внушает ей тревогу. Я говорю, что хорошо ее понимаю. Со мной тоже бывает такое. Меня гнетут какие-то неясные ощущения, смутные чувства, а в чем дело, я и сам не понимаю. Но это вовсе не означает, что не надо пытаться понять причину своей тревоги. Другими словами, я прошу ее поразмыслить над тем, что она чувствует, чтобы потом она могла объяснить причину, почему ей захотелось, чтобы я закрыл окно.

108)

Некоторое время мы оба молчим.

Наконец Марианна говорит, что совершенно несогласна с тем, что у человека всегда на все должны быть понятные причины. Она считает, что имеет полное право попросить меня закрыть окно без предъявления веских на то оснований. Это ее неотъемлемое право. Точно так же, как и я имею право обратиться к ней с подобной просьбой. Я не согласился. Если ей холодно, это одно дело, говорю я. Но если она сама не знает, зачем ей это нужно, мне не хотелось бы закрывать окно. Я прошу ее вспомнить, что у людей часто бывают довольно странные, хотя и твердые убеждения, об источнике которых они вообще никогда не задумывались. Может быть, ее желание, строго говоря, такого же свойства, говорю я. Марианна раздражается. А я объясняю ей, что мы не должны игнорировать тот факт, что люди с давних пор связывают открытые окна с холодом и сквозняком (и как следствие с болезнями — чахоткой и смертью), и прошу ее подумать, не эти ли представления тяготеют над ней. На уровне подсознания, конечно. Марианна молчит. Только устало смотрит на меня. Потом говорит, что я никогда не умею вовремя поставить точку.

Я выглядываю в окно. Поезд стоит. На перроне покачивается подвыпивший человек. По теории вероятности это швед. Марианна засыпает. Я закрываю окно и тоже засыпаю.

109)

Меня разбудил проводник, который пришел проверить наши билеты. Мы подъезжаем к Стокгольму. Марианна потягивается и говорит, что она подумала над моими словами, но не видит смысла отказываться от своего мнения. Она по-прежнему считает, что она не обязана приводить точные обоснования при всякой просьбе. Это вопрос ощущений, говорит она. Иногда человек просто не может выразить что-то словами, но прекрасно знает, что должно быть именно так, а не иначе, и она спрашивает, понимаю ли я ее. Я сказал, что понимаю, но я солгал.

Раннее утро, еще не рассвело. Со всех сторон светят прожекторы, они слепят нам глаза и бессмысленно освещают пространство. Разглядеть что-нибудь из окна невозможно, слишком больно глазам. По-моему, это глупость, но Марианна говорит, что она понимает мотивы шведов. В темноте она всегда чувствует себя незащищенной, говорит она.

Наконец поезд останавливается, и мы выходим. Семеним по не слишком приветливому стокгольмскому вокзалу.

110)

Мы обнаруживаем, что в течение ночи наш поезд стал значительно длиннее. Нам это приятно. Мы были частью целого, которое оказалось больше, чем мы думали.

111)

Я должен сфотографировать Марианну, которая, вытянув губы трубочкой, стоит у фонтана. После этого мы долго целуемся. Потом Марианна захотела идти дальше. Ей кажется, что в Стокгольме у всех людей испуганный вид. Она показывает на идущую мимо женщину, которая явно чем-то напугана. Марианна говорит, что, если мы сейчас уедем, нас даже никто и не вспомнит. Я говорю, что если ей хочется оказаться в таком месте, где о ней будут думать, то лучше всего сразу вернуться домой. Но оказывается, что она совсем не это имела в виду. И она говорит, что мужчинам недоступен подобный ход мысли. Иногда, говорит она, человек чувствует себя нужным и желанным там, где он никогда не был раньше. Неужели я никогда не испытывал такого чувства? Нет, не испытывал. Марианна говорит, что такое место ни с чем не спутаешь. Приедешь туда, и сразу ясно: вот, приехали. Но Стокгольм оказался не тем городом.

112)

Тихое утро в поезде. Вроде бы ничего особенного. Однако хорошо и тихо. Марианна снова читает. Я смотрю на нее. На ее пальцы, которые держат книгу. Длинные и тонкие. Думаю о ее постоянных причудах. Мне непонятно, то ли это она такая уж необыкновенная, то ли это я такой заурядный. Я понимаю, что не все у нас идет гладко, но не м°гу представить себе, как могло бы быть иначе.

Я спрашиваю у Марианны, дать ли ей леденец на палочке. Да, дать. И продолжает читать. Поднимает на меня глаза, только чтобы сказать спасибо. Она не замечает моего присутствия. Ее не интересуют мои мысли, не интересует, что поезд все время останавливается на каких-то маленьких станциях (людям, которые живут на маленьких станциях, тоже иногда нужно ездить на поезде, говорит она, когда я обращаю на это ее внимание).

Откуда у нее эти представления? — удивляюсь я. Похоже, они возникают у нее сами собой. Ниоткуда. Без всяких усилий с ее стороны. И на какую-то долю секунды я ловлю себя на том, что мне хочется быть таким же, как Марианна. Таким же свободным в своих мыслях.

Ты непредсказуема, говорю я ей. Все люди непредсказуемы, отвечает она. Только не я, возражаю я. Во всяком случае, не настолько, насколько она. Да, наверное, не настолько, соглашается Марианна.

113)

Пропущено в бумажном издании, после 112 сразу следует 114.

114)

Когда поезд останавливается в Персторпе, Марианна выглядывает из окна и говорит: эй, посмотри, какой странный дом! Я смотрю, но не вижу в нем ничего странного, и Марианна не спорит. Не пытается настоять на своем. Дом настолько обыкновенный, что с ее стороны смешно было бы спорить. Она даже не требует, чтобы я признал, что дом хотя бы немного странный (дом как дом, черт возьми).

После этого мы сидим и долго высматриваем дом, который нам обоим показался бы забавным. Наконец попадается такой дом. Мы обсуждаем его, смеемся, показываем на него пальцем, и Марианна придвигается поближе ко мне. Она обнимает меня и дует мне в ухо.

115)

С парома мы наблюдаем, как навстречу нам приближается Дания, и я глажу Марианну по спинке. Все будет иначе, как только мы переплывем через пролив, считаю я. Марианна говорит, что мои слова указывают на то, что некоторые отрезки нашего путешествия нравятся мне больше, чем другие, а ведь мы договорились, что нашей целью будет само путешествие. Да, я помню, но мне все равно кажется, что есть что-то в том, что мы оставили за спиной Норвегию и Швецию. Дания — это сразу что-то совсем новое. Переплыв через пролив, мы что-то оставили позади, говорю я. И еще говорю, что я имею право на свое мнение. Она качает головой. Ей кажется, что я слишком тенденциозен.

Как будто я отдаю предпочтение одной части природы в ущерб другой. Она говорит, что ей это напоминает апартеид по отношению к природе. Сейчас ты должна уступить, говорю я. Но она не уступает. И до самого Копенгагена мы молчим. Там мы вынуждены заговорить, потому что нужно решить, что делать дальше.

116)

Выйдя из здания Центрального вокзала, Марианна опускает чемоданы на землю и просит меня остановиться. Послюнив палец, она стирает у меня под ухом засохший крем для бритья. Перестань, прошу я. Меня раздражает, что прохожие смотрят, как она это делает (откуда им знать, что это случилось со мной в первый раз). Марианну это раздражает, и она с нескрываемой иронией просит прощения. Я говорю, что не желаю повторения чего-либо подобного. Она говорит, что больше никогда этого не сделает. Даже если я сам ее попрошу.

117)

Мы потеряли друг друга. Не знаю, как это случилось, но только вдруг Марианны рядом не оказалось. Я начинаю искать. Сперва на Центральном вокзале. Потом в городе. Но Копенгаген такой большой, а Марианна такая маленькая, что, пожалуй, не видать мне их обоих (Копенгагена я не видел, когда присел на лавочку отдохнуть, а вот Марианну — не вижу вовсе).

Вскоре после полуночи я нахожу ее на вокзале. Мы так боялись друг за друга. Мы обнимаемся, плачем, и никто из нас не упрекает другого. Однако мы стараемся вести себя как взрослые, здравомыслящие люди и говорим, что должны извлечь из случившегося урок. И решаем впредь, на все оставшееся время нашего путешествия, всегда точно обо всем заранее договариваться.

118)

Мы просыпаемся в номере гостиницы. Наши тела сплелись друг с другом, Марианна просит, чтобы я наблюдал, как она будет онанировать. Я не возражаю, к тому же это длится недолго.

119)

В Копенгагене с нами происходит нечто прекрасное. Может быть, самое прекрасное из всего, что мы пережили вдвоем. Из-за этого, собственно, все и написано.

Когда мы просыпаемся утром, наши тела сплетены, и с самого утра мы весь день проводим как добрые друзья. Марианна целует меня и говорит, что во сне она по мне соскучилась. Выглянув в окно, она объявляет, что погода великолепная. И что она знает одно место, куда мы должны поехать на целый день. Дивное место. Она уже бывала там раньше. Меня ждет настоящий сюрприз. Мы садимся на пригородный поезд, который въезжает в большой парк со старинными дубами. Марианна говорит, что там всегда светит солнце. Это уже ты придумала, говорю я. Но она ничего не придумала.

В парке водятся живые звери, они бегают среди деревьев и почти не пугаются нашего приближения. Это лани. Какие-то мальчишки дают нам побросать бумеранг. У нас не получается, но мы смеемся, толкаем друг друга, и я стараюсь думать, что эта игра сблизит нас еще больше.

Мы долго сидим на ступенях небольшого дворца, стоящего на холме. Молчим и смотрим на пологий ландшафт. Мы вообще почти не говорим. Нам хорошо. Именно там и тогда мы чувствовали, что по-настоящему любим друг друга.

Мы просидели там дольше, чем собирались. Совсем не холодно, хотя в это время года можно ждать холодов. Мы не двинулись с места, когда начало темнеть, и не сразу встали даже тогда, когда совсем стемнело. Марианна достает дешевое вино в картонной упаковке, которое она припрятала и, как ни странно, сохранила до этой минуты.

И мы бродим среди деревьев с гибкими стволами. Глядим на облака, плывущие мимо луны. Марианна удивляется, что здесь совсем не холодно, и я с ней согласен.

Уже поздно, и поезда в город больше не ходят. Я в отчаянии спрашиваю, что же нам теперь делать. Марианна стучит в дверь кирпичного домика на краю парка. Когда дверь открывается, она просит прощения, очень церемонно и трогательно. И держится безупречно. Она просит разрешения воспользоваться телефоном, чтобы вызвать такси. В доме живет старый смотритель парка с женой. Они очень сокрушаются, что нам придется потратить несколько сотен крон, чтобы вернуться на такси в город. Переглянувшись, они окончательно решают, что жалко тратить такие деньги. И предлагают нам переночевать у себя. Мы можем расположиться в комнате их сына (он уже давно в ней не живет). Мы мямлим, что они слишком добры, да так оно, собственно, и есть, разумеется, но Марианна шепчет мне, что иногда можно идти и на такие поступки, и я с ней согласен. Мы от всего сердца благодарим стариков. Жена смотрителя спрашивает, можем ли мы ночевать в одной комнате (мы, вероятно, женаты?). Да, конечно, отвечает Марианна, я не возражаю и испытываю удовольствие от мысли, что не возразил.

Старички угостили нас рябиновой настойкой, и мы беседуем. Смотритель рассказывает о животных и деревьях. Парк для него давно стал своим. Мы потягиваем винцо. Марианна берет мою руку и гладит ее на глазах у стариков, и жена смотрителя говорит, что сама делала эту настойку. Я смотрю на нее с умилением.

Наутро мы просыпаемся в комнате, где раньше жил сын старичков, она залита солнцем. Смотритель и его жена с тех пор ничего там не меняли. Сын для них так и остался ребенком (впрочем, так ведь и должно быть). Под потолком висит самолетик, и стены увешаны рекламами автомобилей. Я подумал, что лучше, чем сейчас, мне уже никогда не будет, я лежу и изнемогаю от счастья. В полной тишине. И я верю, что мы с Марианной будем вместе вечно.

Мы не занимаемся любовью. В этом нет надобности. Все хорошо так, как есть. Мы просто лежим и улыбаемся друг другу. Солнце касается лба Марианны и ее волос, и мне хочется лежать и лежать здесь весь день в счастливом блаженстве. Но жена смотрителя осторожно постучала в дверь и позвала нас завтракать. Ей пришлось дважды повторить приглашение, и только после этого мы вышли, поели, попили чаю. Потом сердечно поблагодарили хозяев.

120)

Уже в поезде на пути в Копенгаген безмятежность этого утра немного тускнеет. Я спрашиваю у Марианны, нет ли у нее с собой жвачки, но у нее оказалась только одна штука, которая нужна ей самой. Я говорю, что, по-моему, это нехорошо с ее стороны, и она награждает меня взглядом, от которого мороз подирает по коже.

Мы возвращаемся с неба на землю. Я понимаю, что оба мы смертны.

121)

Мы отправились дальше на юг, и оказалось, что немцы переняли у шведов дурной обычай заливать светом все подряд, разрушая очарование мглистой ночи. Я и тут откровенно высказываю свое неодобрение, но Марианна говорит, что понимает немцев не меньше, чем шведов. Может быть, немцы тоже боятся темноты.

Мы прибываем в Эссен, когда еще все спят, и я обращаю внимание Марианны на то, что большинство немцев, как ни странно, не склонны к раннему пробуждению. Я заметил свет только в двух окнах из тысячи, мимо которых мы проехали за последние полчаса. А может, жители Эссена склонны ходить по дому в темноте? — предположила Марианна (но это было бы еще более странным).

Я решил, что должен спросить у нее, куда идет наш поезд. Он идет в Париж. Я поинтересовался, зачем мы туда поехали (ведь все ездят в Париж), не лучше ли нам было держаться от него подальше? Марианна спросила, задавался ли я вопросом, зачем люди ездят в Париж (если не задавался, то мне стоит подумать над этим, сказала она). По правде говоря, я никогда об этом не думал, так что решил последовать ее совету. И пришел к выводу, что съездить в Париж не такая уж плохая мысль.

122)

Кому, кроме немцев, могло бы прийти в голову построить самый обыкновенный, ничем не привлекательный ряд жилых домов Длиной в четыре километра? — спросил я (мы как раз проезжали мимо такого). Нет, Марианна не могла припомнить кого-то еще. По-моему, немцы страдают какой-то почти извращенной тягой к монументальности. Марианна сочла, что, может быть, лучше такая монументальность, чем вообще никакой. Может, и так, сказал я задумчиво. Может быть, да, а может быть, нет, говорит Марианна, и я говорю, что если сказать так, то мы недалеко отошли от первого заключения. Далеко, недалеко, подумаешь велика важность! — говорит Марианна. До важного все равно никогда не доберешься, прибавляет она через некоторое время. И смотрит на меня.

123)

А вот часы у немцев — отличные. В этом надо отдать им должное. Я просыпаюсь почти всякий раз, когда поезд останавливается на станции, и всегда вижу часы одного и того же типа. Какому-то немцу удалось сконструировать часы (уникальные в своем роде), которые создают впечатление, что у вас впереди еще уйма времени. На этих часах оно еле ползет. На немецкой железнодорожной станции жизнь словно замирает. Секундная стрелка подолгу задерживается на каждой цифре. Это великое изобретение. Часы не торопятся показывать время. Выжимают из него максимум возможного. Смотреть на это одно удовольствие.

124)

После проверки билетов, которая разбудила нас, я обращаю внимание Марианны на огромную разницу в характере проводников (датчанина, который накануне вечером четверть часа рылся в своих бумагах и не мог ответить на наш вопрос, как согласуются графики следования поездов, и немца, у которого тут же был готов исчерпывающий ответ, и он повторил его несколько раз, хотя я и не просил его об этом).

Ты слишком много думаешь, говорит Марианна. И спрашивает, не кажется ли мне, что это мой порок. Нет, нисколько не кажется. Напротив, это мое достоинство, говорю я. И еще говорю, что думать меня побуждает наше путешествие. Я пропускаю все увиденное через себя и перевариваю с помощью мыслей, ассоциаций и последующего анализа. Важно уметь сопоставлять новое с уже известным. Тогда это путешествие будет иметь для меня смысл.

Марианна считает, что склонность к сопоставлению — самое большое заблуждение мужской части человечества. Допустим, говорю я, но, несмотря ни на что, это мой способ рассматривать мир. Меня даже немного испугало, что она хочет лишить меня моего способа мышления (ведь другого я не знаю). Твой способ мышления и есть твой главный недостаток, говорит Марианна. Она на моем месте предпочла бы остаться дома, чем подвергать себя необходимости путешествовать, руководствуясь таким способом мышления.

125)

Всякий новый город, мимо которого мы проезжаем, повергает меня в бесполезные размышления об огромном количестве населяющих его людей и автомобилей (что, в конечном счете, можно отнести ко всему миру в целом). Например, Антверпен. Чтобы проехать мимо него, требуется не меньше получаса. А ведь поезд, как мне кажется, идет быстро. Улицы, окна, парковки, куда ни глянь. Меня просто убивает мысль обо всех этих людях. Точное число тут теряет всякий смысл. Я не в состоянии представить себе это количество. Я даже вообразить себе не могу, как широко мне пришлось бы улыбаться, если бы я со всеми этими людьми водил дружбу (одной улыбкой от уха до уха вряд ли отделаешься). Нас, людей, развелось такое количество, которое не воспринимается моим сознанием даже в абстрактной форме. И мне кажется, что Бог в этом случае исходил из нереалистических амбиций. Лучше бы он их несколько остудил. Что ему стоило остановиться хотя бы после Антверпена?

Сказал бы: хватит. Точка.

Так нет же, не сказал. А мы теперь расхлебываем.

126)

Марианна будит меня и говорит, что вся Бельгия похожа на одну большую строительную площадку. Какая-то тотальная реконструкция. Я спрашиваю, когда она успела увидеть всю Бельгию. Она видела больше чем достаточно, говорит она. Я смотрю в окно и соглашаюсь, что действительно вид не очень красивый, однако вердикт, вынесенный Марианной, кажется мне не совсем справедливым. Несмотря ни на что, страна обладает своей потаенной красотой. Марианна тычется в меня носом и говорит, как трогательно, что я всегда заступаюсь за слабого. Бельгия вовсе не слабая, говорю я. Но Марианна думает наоборот. Бельгия слабее самых слабых.

127)

За окном понемногу начинается Париж. Я надеваю башмаки и не скрываю своей радости.

Еще до того, как поезд остановился, Марианна спрашивает, не лучше ли нам сразу же пересесть на другой поезд и ехать дальше. Я поражен и спрашиваю, неужели ей не хочется побывать в Париже. Она говорит, что теперь это уже не так важно. Если мы не будем выходить из поезда, говорю я, мы не сможем сказать, что были в том или другом месте. Марианна считает, что это не более чем вопрос дефиниции и, кроме того, ей плевать на то, что мы скажем потом знакомым.

Главное — чего нам хочется здесь и сейчас. Но сейчас мне хочется в Париж, объясняю я. Хочется принять душ, поглядеть на людей, посидеть в парке, выпить вина, расслабиться. И еще немаловажно, что в поезде мы не можем заниматься любовью, говорю я (полагая, что этот весомый аргумент заставит ее уступить). Почему не можем? — удивляется Марианна, и я жду, что она тут же продемонстрирует мне, что я не прав, но она ничего такого не демонстрирует. Только дает мне понять, что еще неизвестно, захочется ли ей заняться со мной любовью в номере парижской гостиницы. Тем не менее мы не пересели на другой поезд. Мы выходим из здания вокзала, оглядываемся по сторонам, и мне нравится то, что у меня перед глазами. Марианна решительно настроена доказать мне, что остановка в Париже — ошибка, так чтобы через пару дней я сам признал, что нам следовало поехать дальше.

128)

Мы мотаемся на парижском метро по всему городу из конца в конец, и эти поездки мгновенно развеивают миф о баснословно дешевых и уютных гостиницах и пансионах, которые, по слухам, встречаются в этом городе на каждом шагу. В конце концов мы устраиваемся в гостинице. В черте города и по сносной цене. Марианне номер не нравится, и она не упускает случая довести это до моего сведения.

129)

Марианна отказывается покидать гостиницу. Мне кажется, что с ее стороны это непоследовательно, ведь она сама утверждала, что номер ей не нравится. Очень может быть, что в других местах Парижа гораздо приятнее, говорю я. Но нет. Она предлагает, раз уж мне так этого хотелось, провести день в Париже, после чего можно ехать дальше. Мне понравилось это предложение, поэтому я взял книгу и отправился в парк. Я читаю. Иногда поднимаю глаза и смотрю по сторонам. В парке много гуляющих, и меня одолевают разные мысли. Кто-то кормит голубей. Мимо проходят папаши с сынишками. Они смешно несут футбольные мячи, так носят мячи только отцы в больших городах (они вполне овладели искусством держать мяч пальцами одной руки, чтобы не испачкаться, — рука согнута, пальцы напряженно растопырены, словно это не мяч, а поднос с хрустальными бокалами). Эти папаши играют в футбол со своими отпрысками, не вынимая рук из карманов широких плащей. Этакая элегантная небрежность. Играют не без энтузиазма, но с небольшими перерывами на разговор со знакомыми — чаще всего с мамашами ровесников своих сыновей. Потом они подхватывают мячи. Водружают их на пальцы и уводят своих чад из парка.

Я снова принимаюсь за чтение. Но трудно удержаться и не глядеть на людей. Мое внимание привлекает группа мальчишек, они бегают и смеются. Большинство из них негритята. Совершенно очаровательные. Они прыгают и веселятся, не зная удержу. Наверное, для них это самый веселый день недели. Матерей поблизости нет (не говоря уже об отцах). На негритятах красные шапки, их веселье перерастает в настоящее буйство, у них свой изощренный способ пугать голубей. Меня озаряет: мне хочется написать о них небольшой рассказ. Я назову его «Воскресенье для негритят». Я доволен собой и набрасываю кое-какие мысли на обратной стороне конверта. Вечером я пишу рассказ целиком. Я улыбаюсь, рассказ кажется мне недурным. Я читаю его Марианне, но она не видит в нем ничего особенного. На другой день рассказ мне тоже уже не нравится.

130)

Завтрак. Официант спрашивает, как нам сварить яйца, и Марианна объясняет ему по-французски. На это уходит много времени, но официант нисколько не торопится. Ей все равно, как будут сварены яйца, говорит Марианна, а вот мне хочется яйцо вкрутую, и она все это растолковывает официанту. Он кивает и записывает (а апельсиновый сок?). Нам приносят яйца, и Марианне ее яйцо не нравится. Она к нему даже не притронулась: оно слишком жидкое. Но разве она не сказала, что ей все равно, как его сварят? Да, но она забыла. Она знала, что с яйцами что-то бывает не так, но что именно, совершенно забыла. В конце концов мы делим пополам мое яйцо, и Марианна говорит, что любит как раз такие яйца.

131)

Я покупаю бутылку вина и спрашиваю, не хочет ли Марианна выпить. Она с удовольствием выпьет, но предупреждает, что у нее нет настроения заниматься любовью (в том случае, если я на это надеюсь). Я огорчен и спрашиваю почему. Да так, атмосфера в этом городе не располагает к любви, говорит Марианна. Но ведь я-то здесь, и я располагаю к этому, говорю я. Но она говорит, что подобные вещи зависят от многих причин (в нужный момент должны сойтись самые разные чувства и настроения, и это зависит не только от меня, хотя сам по себе я достаточно мил). Чуть что не так, и все пропало, говорит Марианна и вздыхает (как будто хочет сказать, что она сама и не прочь бы, но не все от нее зависит). Значит, мы должны радоваться, что хоть иногда все сходится? — спрашиваю я. Да, именно так она и считает.

132)

Марианне неведомо чувство меры, когда дело касается почтовых открыток. Рут и Гленну она пишет, что у нас все замечательно и что вид с Эйфелевой башни производит огромное, почти пугающее впечатление. Но ведь ты там даже не была, говорю я. Это же сплошная ложь, Марианна. Ей это безразлично. И она критикует меня за то, что я слишком люблю выставлять напоказ свое правдолюбие. Почтовая открытка — это только игра в слова и понятия, говорит она. Это сродни поэзии. С ее точки зрения, такая ложь невинна и вовсе не противоречит природе человека. Я шокирован. И говорю ей, что одно только словечко «замечательно» сразу выдает ее несерьезное отношение к тому, что она пишет в открытке. Марианна смотрит на меня. И говорит, что должно пройти какое-то время, прежде чем зайдет разговор о том, чтобы снова заняться со мной любовью.

133)

Я говорю, что не хочу иметь никакого отношения к ее почтовым открыткам, и Марианна, не моргнув глазом, предлагает, чтобы мы разделили обязанности: она будет писать открытки, а я тем временем пойду в прачечную и перестираю наше белье. У меня нет сил спорить. Я собираю белье и ухожу. Я догадываюсь, что слишком легко позволил ей одержать победу.

Когда я возвращаюсь, она говорит, что этот случай должен научить меня покладистости. Совместная жизнь состоит из бесконечных компромиссов, говорит она.

134)

Марианна спрашивает, не заметил ли я, что в Париже наши отношения стали враждебными. Я соглашаюсь. И она хочет знать, не догадываюсь ли я, отчего так происходит. Я говорю, что не знаю (может, мы просто немного устали?). Марианна считает, что виной всему атмосфера бессердечности, которая неизбежно должна царить в таком большом городе. Ты так считаешь? — спрашиваю я и обдумываю ее слова с разных точек зрения. И соглашаюсь, что она, возможно, права. Мы пьем вино, разговариваем и после нескольких рюмок мы говорим только о приятном и вновь становимся друзьями.

Мы не чувствуем здесь человеческого к себе отношения. В самой идее большого города есть что-то нездоровое. Большой город противоречит человеческим инстинктам и побуждает нас выплескивать наружу все самое плохое, говорим мы. И вдруг мы чувствуем себя одинокими (вовсе не вдруг, говорит Марианна, это чувство охватило ее, как только поезд подошел к перрону). Разве кто-нибудь вспомнит о нас, если мы уедем отсюда? — спрашивает она. Я говорю, что даже не могу себе такое представить. Нас обоих гнетет мысль, что здесь мы никому не нужны. Но кое-что мы можем сделать вместе, предлагаю я. Выйти в город, пообедать где-нибудь, сходить в музей и так далее (Марианна еще ни разу не покидала гостиницу). Да, можем, соглашается она, но все это доставило бы ей гораздо больше радости, если бы она знала, что мы вскоре поедем дальше. Я говорю, что можно отправиться дальше хоть завтра, она обнимает меня и говорит, что я не должен воспринимать это как давление с ее стороны, но если я искренне этого хочу, то она безмерно счастлива. Я хочу искренне.

Я наливаю нам еще вина, мы пьем и рассуждаем о нездоровой атмосфере большого города (странно, что здесь вообще могут жить люди, говорим мы в конце концов). И вдруг оказывается, что мы согласны почти во всем.

135)

Мы долго сидим и разговариваем. Нам хорошо. Марианна считает, что время от времени поговорить очень полезно. Мы сидим в огромной кровати в нашем номере, и почему-то нам вдруг становится легко откровенно обсуждать наши отношения. Я говорю, что мне странно, что мы вместе. Все произошло так неожиданно. Я даже не думал об этом, и моя воля не играла тут никакой роли. Марианна говорит, что именно такие отношения бывают, как правило, самыми крепкими. Я говорю, что, по-моему, она знает очень много. Комплимент попадает в самое яблочко. Марианна вспыхивает и хорошеет. И говорит, что я для нее очень важен, хотя она понимает, что иной раз в это трудно поверить. Она прекрасно знает, что иногда я испытываю фрустрацию, говорит она. Меня радует, что она это знает.

И мы беседуем о нашем путешествии. Я говорю, что почти раскаивался, что мы поехали путешествовать, но теперь все стало гораздо лучше. Она согласна со мной. Она говорит, что сперва жалела, что подала мне мысль сделать остановку в Париже. Ведь это, бесспорно, ее заслуга, что мы здесь остановились (честно говоря, я сам никогда бы этого не подумал, если бы она не заявила об этом как о само собой разумеющемся факте). Но теперь мы договорились, что едем дальше, и я только спрашиваю куда. Она считает, что это не так важно. Давай сойдем с поезда, когда почувствуем, что так надо, предлагает она. Отлично, мы так и сделаем. И вдруг как-то сами собой (за разговором) все настроения и чувства, которым уже давно следовало сойтись, сходятся, и мы там же в постели начинаем заниматься любовью. Марианна гладит меня по волосам, по всему телу и спрашивает, не могу ли я попробовать сзади. Разумеется могу, что мне стоит. Мы принимаем душ и оба чувствуем себя значительно лучше. И Марианна встречает аплодисментами мое предложение где-нибудь пообедать (и, может быть, потом пойти в джаз-клуб?). Ей кажется, что я мастер выдумывать что-нибудь интересное.

136)

Ты никогда не рассказываешь о себе, говорит Марианна и пристально смотрит мне в глаза. Я теряюсь. Неужели никогда? (Я определенно знаю, что она ошибается.) И я спрашиваю, что в таком случае она хотела бы узнать? Ну, это уж не ей решать, говорит Марианна. Это я должен решить сам. Тут мне никто не может помочь. Вообще, мужчинам свойственно блокировать некоторые интимные стороны своей жизни (не я один такой). Кроме того, всем известно, что мужчины более замкнуты, чем женщины, говорит она (вам не так легко открыться даже самим себе), и она легонько гладит меня по волосам, ей меня жалко, но в то же время она пытается подчеркнуть, что на карту поставлена любовь. Понятно, говорю я. И еще она считает, что я должен больше работать над собой. Человек должен развиваться, совершенствоваться, говорит она. Нельзя останавливаться, иначе наступает застой.

Я спрашиваю, говорит ли она это ради моего блага или преследует собственные цели. Она возмущается. Одно то, что я способен задать такой вопрос, обнаруживает с моей стороны полное непонимание предмета разговора. Я отвечаю, что со мной все в порядке и мне хорошо без всякого самокопания. Но Марианна только качает головой: так думать легче всего, говорит она, но время все расставит по своим местам. Она считает, что меня ждет жестокое разочарование, когда я пойму, что она была права (и еще она говорит, что многие заблуждаются, думая, что им хорошо, когда на самом деле это не так).

Я говорю, что, по-моему, она совершенно запуталась, и это обижает ее. Время покажет, кто из нас больше запутался, говорит она, и я понимаю, что она голову готова отдать на отсечение, что запуталась не она.

137)

Я говорю, что не прочь провести вечер один. Может быть, прогуляться. Побыть наедине с собой. Марианне тоже хочется побыть одной. Она сама давно собиралась мне это предложить и теперь сердится, что я ее опередил. Я не должен думать, что мне больше хочется побыть одному, чем ей.

Мы отправляемся на прогулку поодиночке. Но часа через два случайно встречаемся в книжном магазине. Мы не знаем, как нам теперь себя вести. Я спрашиваю, не хочет ли она выпить пива, но она говорит, что это вопрос с подвохом. Однако это вопрос без подвоха, и вскоре мы уже сидим и пьем пиво. Мы оба хмуримся, но вот один из нас улыбается, и другой улыбается в ответ. Мы снова друзья. Остаток вечера мы бродим взявшись за руки. Марианна несколько раз прыскает над тем, что я говорю. Хотя я не говорю ничего смешного.

138)

На другой день мы, однако же, не уехали. Раз мы решили, что покинем Париж, спешки больше нет, говорит Марианна (сегодня или завтра — какая, собственно говоря, разница?).

139)

Я обещаю Марианне купить сыра. В большом супермаркете сыра столько, насколько хватает глаз. Выбрать, конечно, трудно. Я поглядываю на пожилую чету справа от меня. Они открывают одну коробочку камамбера за другой, нажимают на сыр пальцем и что-то говорят друг другу. Вид у них скептический. Чем я хуже? Я тоже открываю коробочку и нажимаю пальцем на сыр. Ощущение приятное. Я беру сыр и ухожу. Супружеская чета долго смотрит мне вслед. Они немного завидуют, что я так быстро нашел подходящий сыр.

140)

Мы бродим по улицам и ничего не делаем. И ничего не говорим. Галерея. Марианна хочет зайти в нее. На стенах висят странные картины, и Марианна объясняет мне, что это современное искусство. Большинство картин отличаются приятным цветом. Одна из них совершенно красная. На ней крохотная синеватая фигурка человечка, который пытается маленьким копытцем поймать большое синее пятно. Естественно, что это невозможно. Кроме того, по углам картины расположены три или четыре желтых квадрата. Картина мне очень нравится. Марианна в сомнении. Говорит, что большого восторга у нее эта картина не вызывает. Интересуется, почему она нравится мне. Я говорю, что узнал в человечке себя. Он пробует поймать что-то большое чем-то очень маленьким. Это трогательно и немного жалко. Марианна говорит, что иногда я высказываю очаровательные банальности. По ее мнению, мои слова многое говорят обо мне самом. Я спрашиваю, что же они говорят обо мне, но Марианна не хочет этого сказать. Ты такой странный, говорит она. Говоришь столько странных вещей. Я спрашиваю, не кажется ли ей, что во мне есть тайна, но на это она не отвечает.

141)

Мне хочется купить эту картину. Марианна считает, что это экстравагантный поступок. Разница между хотеть и обладать огромна, говорит она. Разумеется, соглашаюсь я. Она огромна в конкретном смысле. В абстрактном — тоже. Была картиной одной из многих и вдруг стала моей. Это же настоящая революция. И тем не менее я хочу ее купить. Она будет мне напоминать о Париже, говорю я. Это была бы трогательная история. Но я не стремлюсь создавать истории. Отнюдь нет. Если я куплю картину, она станет частицей меня. Она будет висеть у меня на стене всю жизнь. Будет свидетельствовать о том, что я когда-то совершил путешествие. И еще я сказал, что для меня важнее пустить деньги на вечные ценности, чем на красивую жизнь и изысканную жратву.

Я замечаю, что уже несколько минут говорю только я. Это на меня не похоже. Вот так вот, закругляюсь я. Сказал, что думаю. Марианну явно обескуражила моя решимость.

Ну так возьми и купи ее, говорит она (но пусть я не думаю, что она будет таскать за мной эту картину по всей Европе). Я говорю, что этого у меня и в мыслях не было.

142)

Марианна спрашивает, сколько стоит картина, и мы узнаем, что художник молодой, неизвестный и очень заинтересован в том, чтобы картина была продана. Галерейщик начинает звонить по телефону, и в конце концов ему удается связаться с художником. Некоторое время мы торгуемся. Марианна выступает в качестве посредника. Оказывается, что художнику нежелательно, чтобы картину увезли из Франции. Я говорю, что он получит мой адрес и может в любое время (хоть зимой, хоть летом) приехать ко мне и посмотреть на свою картину. Но он не верит, что из этого что-нибудь получится. Он уже сыт по горло такими обещаниями. Наконец я говорю, что вряд ли ему стоило такого уж большого труда написать эту картину. Напишет себе новую. Художник взрывается и говорит, что плевал он на наши деньги и катитесь, дескать, на все четыре стороны. Прекрасно, говорю я. Прощайте. Но тогда и художник, и галерейщик вдруг спохватываются и возбужденно обмениваются несколькими фразами. Я получаю картину. И цена у нее вполне сходная. Я прошу Марианну попросить галерейшика упаковать картину, а художник по телефону все-таки спрашивает мой адрес.

143)

Когда мы выходим на улицу, Марианна бросается мне на шею. Она говорит, что я был решителен и сексуален. Она увидела меня в новом свете, и ей это нравится. Держась за руки, мы идем к нашей гостинице, Марианна гордится мной и целует у всех на глазах. Я прошу ее поостыть.

По дороге она все время вспоминает, каким несговорчивым был галерейщик и как здорово я его обработал. Марианна убеждена, что я поразил не только ее, но и самого Господа Бога озадачил, и я чувствую, что должен попросить ее немного угомониться. Будет тебе, говорю я, перестань.

В номере у нас с Марианной все опять сходится, и мы проводим остаток дня в постели. Я начинаю понимать, что нужно, чтобы у нас с Марианной все сходилось.

144)

Мы находим витрину, в которой выставлено множество калькуляторов. По непонятной причине мы слишком долго стоим и разглядываем их. Я выбираю один из самых дешевых. Марианна считает, что с моей стороны это снобистская блажь. Но это не так. Другие калькуляторы наверняка гораздо лучше, говорит она. Во всяком случае, они больше, говорю я. И безусловно лучше, считает Марианна. Пусть так, но мне нравится маленький и дешевый. Она считает, что это противоречит законам логики. Если кто-то и покупает тот калькулятор, который понравился мне, то делает это исключительно из-за цены, настаивает она. Я говорю, что теперь она уподобилась лестадианцам. Ей не мешало бы научиться различать нюансы мысли и вкуса так же, как и нюансы языка. Марианна задумывается. Потом спрашивает, зачем мне калькулятор. Низачем, просто так. Ну а если бы мне действительно был нужен калькулятор (если бы я был бухгалтером)? Тогда другое дело, но ведь, строго говоря, спор совсем не о том.

Марианна считает, что мы теряем слишком много времени на подобные споры, а я говорю, что мне это нравится. Когда изучаешь жизнь достаточно долго, приходишь к выводу, что она состоит из таких вот простых вещей, говорю я. Марианна фыркает и говорит, что я слишком молод и ничего еще не изучал достаточно долго. Но я уверен, что, даже прожив до восьмидесяти пяти лет, я не изменю своей точки зрения. Тогда Марианна говорит: поживем — увидим, я так и знал, что она это скажет.

145)

Марианна увидела под припаркованной машиной дохлую птицу. Она разволновалась (бедняжка). Я спрашиваю, взволновало ли ее то, что птица дохлая, или то, что она дохлая и лежит под машиной. Марианна обзывает меня бесчувственным. Но я не бесчувственный. Я говорю, что по-моему тоже это грустное зрелище. Она спрашивает, знаю ли я, что значит быть птицей в Париже (а сама заведомо решила, что я знаю об этом слишком мало или вообще ничего). Я холодный и высокомерный, говорит она. Но я считаю, что она несправедлива, и если хочет знать, то птицам живется в Париже совсем не плохо. Здесь живет несколько миллионов человек, говорю я, и сомнительно, чтобы у всех у них была охота отдавать свою любовь себе подобным. А следовательно, многие свою потребность о ком-то заботиться обращают на птиц (французский хлеб через сутки можно уже только выбросить). Марианна затыкает уши и говорит, что не желает слушать эту самодовольную брехню. Она расстроена, и я не должен расстраивать ее еще больше. Прости, говорю я.

Вскоре Марианна спрашивает, действительно ли я думаю, что птицам в Париже живется не так уж плохо. Да, я так думаю. Она говорит, эта мысль ее несколько утешила. Но ей равно немного жалко мертвую птицу под автомобилем. Мне тоже. Немного жалко всех мертвых птиц, говорим мы.

146)

Неожиданно Марианна объявляет, что у нее был день рождения. Несколько дней назад. Мне обидно, что она ничего мне об этом не сказала, но она говорит, что ей не нравится праздновать тот факт, что время не стоит на месте. По ее мнению тот, кто придумал праздновать дни рождения, сделал это, чтобы мы веселились и не думали, что стали старше (о чем было бы естественно думать в любой день рождения). Когда человек поет или у него рот набит печеньем, для страха и меланхолии просто не остается места, говорит Марианна.

Но уж если она все равно думает об этом, возражаю я, то, наверное, нелишне было бы сейчас поесть торта или получить несколько подарков. Однако Марианна со мной не согласна. Она говорит, что праздновать дни рождения придумал какой-нибудь злобный чертенок. Я защищаю его и говорю, что он наверняка не имел в виду ничего плохого.

147)

Никто из нас не заснул в ту ночь. Мы несколько раз занимались любовью, но перестали, когда оба признались, что делали это лишь затем, чтобы измотать себя и заснуть. Все-таки странно, что мы можем поехать, куда хотим и когда хотим, говорит Марианна.

Мне это не кажется таким уж странным, но, если она объяснит подробнее свою мысль, может быть... Она говорит, что достаточно вспомнить, как было всего лет сто назад или пятьдесят (если на то пошло). Такое путешествие, как наше, было тогда почти невозможно. Я говорю, что понимаю ее. Сейчас стоит только сесть на поезд, мечтательно говорит она. Да, и мы помчимся со скоростью более ста километров в час и приедем, куда только пожелаем, говорю я. Марианна считает, что скорость поезда не имеет значения. Это ей безразлично. Я же считаю, что скорость имеет значение, даже если ей это и безразлично. Она соглашается. Но самое главное, что человек знает, когда поезд отправляется и когда прибывает в пункт назначения. Тогда можно настроиться на то, что проведешь в поезде определенное время, зная, что путешествие рано или поздно закончится, говорит Марианна. Я возражаю ей. Чтобы поезд через определенное время прибыл в нужное место, он должен идти с определенной скоростью, говорю я. Да, но это уже вопрос техники, и, с точки зрения Марианны, совершенно несущественный (главное — чтобы ей было известно время отправления и время прибытия, а в остальном поезд может идти с любой скоростью). Нет, не может, возражаю я. Чтобы прибыть вовремя, он должен соблюдать определенную скорость, большую или меньшую, время прибытия зависит от скорости поезда. Я начинаю горячиться. Но Марианне больше не интересно спорить.

Она говорит, что я безнадежен, что каждый наш спор заставляет ее думать, что за этим стоит нечто большее. Что-то, что не вмещается в рамки нашего понимания. Но она считает, что это получается у меня совершенно неумышленно (хотя от этого и не легче). Ты напрасно в этом так уверена, возражаю я и говорю, что не мешало бы ей тоже немного расширить ее собственные рамки понимания, чтобы сделать его повместительнее.

148)

Мы видим двух пожилых людей, которые выходят из поезда метро. Престарелая пара. Они всегда знали друг друга. Обоих одинаково сгорбила старость. Он открывает дверь и проходит первым. Делает шаг, другой. Потом поворачивается направо. Поворачивается всем корпусом. Давно прошли те времена, когда он мог повернуть только шею. Он поворачивается и, бросив взгляд назад, убеждается, что жена следует за ним. Они подходят к лестнице. Она по-прежнему идет на два шага позади него. В руке у мужа маленький пакет.

Я смотрю на Марианну. Она — на меня. Мы смотрим на стариков. Поезд трогается, и никто из нас не в состоянии сказать ни слова.

149)

Марианна просыпается и говорит, что ей немного жалко, что я не негр (в Париже много красивых негров, говорит она). Я говорю, что, к сожалению, ничем не могу ей помочь. Это она прекрасно понимает. Одна из тех вещей, с которыми надо смириться, говорю я. Марианна согласна. Говорит, что не упрекает меня. Нисколько. Но ведь можно немного и помечтать. Да, разумеется, соглашаюсь я.

И предлагаю, чтобы она в темноте представляла себе, будто я негр (ведь, кроме нас, тут никого больше нет). Но Марианне эта мысль не нравится. Она говорит, что это может превратиться в дурную привычку.

150)

Я привязываю картину к своему рюкзаку. И мы идем на поезд. Мы говорим, что нам не важно, куда он нас привезет. Марианна хочет сойти, как только мы почувствуем, что надо сойти именно здесь. На первой попавшейся станции? Она уже не будет первой попавшейся, говорит Марианна, поскольку, когда человек слушается своей интуиции, он делает правильный выбор. Я спрашиваю, чьей интуиции мы должны слушаться, твоей или моей? Как знать, а вдруг мы с тобой почувствуем одинаково, отвечает она. Да, как знать.

Марианна читает. Я распаковываю картину, смотрю на нее и понимаю, что, купив ее, поступил правильно. Она всегда будет моей. Картина начинает нравиться и Марианне. Она говорит, что это хорошая живопись. Она радует глаз.

151)

Я говорю, что наше путешествие начинает внушать мне чувство покоя, приятное, между прочим, чувство. Мы уже не в начале пути, но еще и не в конце. Мы, так сказать, посередине. Как будто в самой гуще леса. Теперь с полным правом можно сказать, что мы в дороге. Марианна говорит, что я слишком озабочен тем, что мы потом скажем другим людям. Мне следует забыть о других. Надо жить, как будто мы вообще никому ничего не должны говорить, считает она. Я не понимаю, почему так надо (но она мне ничего не объясняет). Все равно у меня приятное чувство, и я говорю, что мне всегда больше нравилось, когда я уже чем-то занят, так сказать, нахожусь в середине. Что-то начинать или заканчивать тоже неплохо, говорю я, но я предпочитаю быть посередине. По мнению Марианны, это неудачная установка. Мне следует поостеречься и не отдавать предпочтения середине, а то начало и конец совсем разонравятся, предупреждает она. И мне кажется, что в ее словах есть доля правды. Но мне все-таки трудно отказаться от своего чувства.

Мы умолкаем. Потом она спрашивает, о чем я думаю. Я думаю о том, о чем мы только что говорили. Но ведь нам сейчас хорошо, говорю я, и Марианна тоже так считает. Значит, так оно и есть.

152)

Я засыпаю. Наступает ночь, и почти все пассажиры спят. Но Марианна еще читает. Иногда я просыпаюсь от какого-нибудь шума и вижу, что она все еще сидит с книгой в руках. Я интересуюсь, почему она так медленно читает. Нет, она читает не медленно (в школе она читала быстрей всех). Я говорю: воображаю, как читали остальные.

Я думал, что она читает все время одну и ту же книгу. Марианна смеется, называет меня милым дурачком и говорит, что, конечно, это другая книга. Предыдущую она закончила дня два назад. Но они похожи? — спрашиваю я. Да, они похожи. Я опять засыпаю.

Неожиданно Марианна будит меня и просит надеть рюкзак. Свои чемоданы она уже выставила в проход, а также упаковала мою картину и привязала ее к моему рюкзаку не менее тщательно, чем это сделал бы я сам. Мы выходим, говорит она. Как, здесь? А что это за станция? Этого она не знает. Она почувствовала, что здесь нам обрадуются. Что кто-то нас тут ждет. Мы выходим.

153)

На перроне ни души.

154)

Я злюсь и говорю, что она ошиблась. Никто нас тут не ждал. Мое раздражение усиливается оттого, что поезд уже ушел. Марианна потягивается, вдыхает ночной воздух и говорит, что мы, собственно, сюда и ехали. Это цель нашего путешествия. Она гладит меня по щеке и говорит, что мне надо побриться и что слишком утомительно жить так рационально, как живу я. Она ищет настроение, объявляет Марианна. И нашла его здесь. Что до нее, то ей кажется, будто нас тут кто-то встретил. Она ясно это чувствует, может, и я тоже почувствую, если прислушаюсь к себе? Я вынужден сказать, что ничего не чувствую. Ну что ж, вздыхает она и говорит, что в таком случае мне придется положиться на нее. Я возражаю: она не оставила мне никакого выбора, но Марианна признается, что у нее самой тоже нет выбора (она только подчиняется некоей внутренней силе).

Значит, это не что иное, как твоя интуиция, говорю я. Да, выходит так. Но ведь не ждать же, когда проснется твоя интуиция. Еще неизвестно, есть ли она у тебя вообще.

155)

Марианна предлагает мне поспать, пока она прогуляется вокруг и сориентируется. Я слишком устал, чтобы возражать. Раскладываю на скамье спальный мешок и засыпаю.

156)

Марианна будит меня и рассказывает, что разузнала про дешевую гостиницу, но тут выясняется, что здесь нет автобуса. Зато она принесла нам кое-что поесть. Свежий хлеб, сыр и йогурт. Она спрашивает, не возражаю ли я, если мы пройдем пешком до гостиницы, это недалеко. Я киваю. И тут мы в первый раз за все путешествие слышим, как поют птицы.

Я иду в привокзальную уборную. Писаю. Потом бреюсь и напеваю «Оккена Бума». Спроси Марианна об этом сейчас, я бы не стал отрицать, что мы попали в очаровательное место.

157)

Мы пускаемся в путь. По очереди несем ее чемоданы. Они гораздо легче, чем я думал. Я спрашиваю, что в них, и Марианна отвечает, что главным образом трусики. И сколько же весит пара трусиков? — спрашиваю я. Марианна не знает. Мы шагаем долго, и я говорю об этом Марианне. Говорю, что, по-моему, мы бредем уже целую вечность. Марианна только кивает. Нам надо радоваться, что сейчас не лето и нет жары, говорит она. Я считаю, что имею право жаловаться, даже если могло бы быть и хуже. Что-то всегда может быть и хуже, говорю я, но не всегда целесообразно думать об этом. И кроме того, я же не сказал, что все паршиво. Подумаешь, позволил себе немного поныть. Марианна принимает мои объяснения. Однако ее не устраивает моя привычка придавать слишком большое значение незначительным мыслям. Это мне, а не ей решать, большое или небольшое значение надо придавать мыслям, ведь речь идет о моих мыслях, говорю я. Некоторое время мы избегаем смотреть друг другу в глаза. Продолжаем идти. И похоже, идти нам еще долго.

158)

Так, пить воду из ручья. Я смотрю на это скептически, но Марианна фыркает и спрашивает, неужели я думаю, что воду можно пить только в Норвегии. Вода всюду вода, заявляет она, и против этого мне нечего возразить. К тому же жажда побеждает мой скептицизм.

Мне досадно, что я, похоже, выгляжу более усталым, чем Марианна. Она только улыбается, прогулка явно доставляет ей удовольствие. Когда окончательно темнеет, мы садимся на траву и отдыхаем, и я с облегчением замечаю, что Марианна тоже немного устала и стала раздражительной. Мы оба скисли. Оно и лучше. Мне не нужно притворяться, будто все в порядке и ее радужного настроения хватает на нас обоих. Мы снова идем, вокруг тьма, никакой гостиницы нет и в помине. Меня гложет сомнение. Нас обоих гложет сомнение, туда ли мы идем, и мы долго спорим. Может, Марианна неправильно поняла, в какую сторону надо идти? Или нас обманули? И то и другое одинаково скверно, нам уже кажется, что по логике вещей тут вообще не может быть никакой гостиницы.

Отчаявшись, я спрашиваю, чем, собственно, мы занимаемся. Марианна говорит, что сама не знает. Мы бросаем на землю свои пожитки и несколько минут стоим обнявшись, и я надеюсь, что Марианна хоть немного струсит из-за темноты или шума деревьев (да мало ли из-за чего еще). Но она почему-то совсем не трусит.

И никто из нас не знает, чем это все кончится, говорит Марианна. Да, никто, соглашаюсь я. И все-таки она считает, что мы должны продолжать наш путь. А что нам еще остается, говорю я.

159)

Мы просыпаемся в большой белой комнате окнами в сад. За стеной долго звонит телефон. Никто не берет трубку. Телефон перестает звонить. Потом звонит снова. Долго (ведь звонящий не знает, правильно ли он набрал номер в первый раз). Но вот наступает полная тишина. Мы дремлем, улыбаемся и переплетаем наши пальцы. Марианна звонит портье и заказывает завтрак в номер. Я одобрительно киваю и улыбаюсь. Хвалю ее за находчивость. Потом говорю, что у нее умопомрачительная грудь. Она смеется, и мы разглядываем ее грудь. Она показывает мне, что именно ей приятно, и я стараюсь это запомнить. Мы снова разглядываем ее грудь, потом переходим к более энергичным действиям.

В дверь стучат, это принесли завтрак. Марианна кричит, чтобы его поставили у двери. Я слишком увлечен происходящим, и мне хочется послать завтрак к черту. Но нет. Он подан на большом подносе, и мы медленно едим, лежа в постели. Ну как, чувствуешь наконец? — интересуется Марианна (появилось ли у меня приятное чувство, будто мы здесь желанны, — например, будто эта комната все время ждала только нас). Я не уверен, чего хочет Марианна: то ли чтобы я вообразил это себе (что я вполне могу сделать), то ли она утверждает, что оно так и есть на самом деле, что комната каким-то образом знала о нашем предстоящем приезде. Оказывается, Марианна имела в виду последнее. Она пустилась в долгие объяснения. Если бы мы не приехали, то и комнаты бы не было. Для чего ей иначе быть? Такой ход мысли кажется мне странным. Хотя сама по себе мысль красивая. Я так и говорю Марианне.

И снова засыпаю. Проснувшись, я поворачиваюсь к Марианне, чтобы увлечь ее в очередную сексуальную игру. Но ее нет рядом со мной.

160)

Я нашел ее в саду. Она в голубом платье, сидит на качелях и улыбается. Мне интересно, почему она так мало спит, и она отвечает, что никогда еще не чувствовала себя такой выспавшейся и бодрой. Мне немного обидно, что я вынужден спать, когда ей спать уже не хочется, но Марианна утешила меня, сказав, что в следующий раз непременно будет наоборот.

161)

К двум часам я заказываю на обед форель. Хотел сделать Марианне сюрприз, но не удержался и рассказал. Марианна реагирует неожиданно резко: с чего я взял, будто знаю, чего ей захочется на обед. Ее резкость настолько неоправданна, что она сама понимает это. Она берет себя в руки, гладит меня и говорит, что обед наверняка будет очень вкусный. К тому же она зверски проголодалась.

162)

За обедом я спрашиваю у Марианны, насколько внимательно она меня обычно слушает. Очень внимательно, говорит она. Тогда я спрашиваю, запишет ли она мои слова, если я вдруг скажу что-нибудь гениальное, бессмертное, достойное внимания всего человечества. Могу ли я в этом случае положиться на нее? Сделает ли она мою мудрость всеобщим достоянием? Марианна пожимает плечами и спрашивает, уж не надумал ли я сказать что-нибудь в этом роде, что задаю ей такой вопрос? Нет, говорю я, пока не надумал, но ведь кто же знает. Марианна улыбается, качает головой и говорит, что она вряд ли запишет что-нибудь из моих высказываний. Пусть уж я лучше сам это сделаю. Я объясняю, что это далеко не одно и то же. Вся прелесть быть процитированным исчезнет, если сам запишешь свои мысли, говорю я. Она пожимает плечами — этот жест означает, что мне ничего хорошего не светит. Некоторое время я уговариваю ее, но Марианна меня уже не слушает. Разговор окончен.

163)

Марианна повесила в нашем номере мою картину. Проснувшись утром, я увидел ее и спросил, собирается ли Марианна остаться здесь надолго. Она кивает. Говорит, что для нее цель путешествия достигнута. Лучше ей уже не будет нигде. Мне стало обидно, что меня она даже не спросила, и я сказал ей об этом. Нет, при всем желании она не понимает, почему я так думаю. Однако желает она того или не желает, я все равно чувствую, что со мной сыграли не по правилам, и обвиняю ее в том, что она строит планы у меня за спиной. Марианна говорит, что она и не рассчитывала на понимание с моей стороны, но, по ее убеждению, цель нашего путешествия все равно достигнута (и если я сам этого не чувствую, то, как уже было сказано, должен полагаться на нее).

Я говорю, что она поступает нечестно. Меня обижает, что я не принимаю участия в ее планах (только потому, что у меня нет интуиции). Моя обида сменяется гневом. Я даже заявляю, что могу уехать от нее в любую минуту. И с удовольствием отмечаю, что на Марианну мои слова произвели впечатление. Она дает задний ход, чуть-чуть. Моя вспышка ее обескуражила. Она показывает мне рекламный проспект местного туристического бюро. Рассказывает обо всем, что можно увидеть в этих краях. Честно говоря, немного. Разве я похож на любителя охоты? — спрашиваю я. Марианна медлит с ответом. Откуда ей знать? Она в своей жизни видела не так много охотников.

164)

Я пошел прогуляться в лесу. Лиственный лес стоит обнаженный. Вдруг перед глазами промелькнуло что-то, что можно принять за оленя. И птицы. Я возвращаюсь в гостиницу с позитивным настроением и говорю Марианне, что совершил изумительную прогулку.

165)

Марианна рано засыпает, а я иду побродить. Потом мы с хозяином гостиницы смотрим по телевизору бобслей. Он приносит нам выпить, почему-то он принимает меня за немца. Я не возражаю (отчасти из-за моего незнания французского, отчасти потому, что не хочу его разочаровывать). Он все болтает и болтает и говорит, что, по его мнению, немецкий — трудный язык. Потом я ухожу спать и на другой день просыпаюсь поздно.

166)

Марианна рассказывает, что вчера вечером у нее было неважно на душе. Но я думал, что ты спала. Нет, она вовсе не спала. Она проснулась и долго плакала. Думала о своем отце и о том, как глупо быть взрослой. Я сочувствую ей, говорю, что понимаю, каково ей было. Мне хочется утешить ее. Вчера надо было утешать, говорит Марианна. Сейчас она в утешениях не нуждается. Мое сочувствие ей требовалось вчера.

167)

Наконец-то хозяин понял, что мы норвежцы. Говорит, что он очень любит норвежцев. Как глупо, что он раньше не понял, кто мы такие. Неожиданно выясняется, что он хорошо говорит по-английски. Он с самого начала хотел заговорить с нами по-английски, говорит он. Но как-то не решился. Помешала излишняя щепетильность (немцы, как правило, ужасно говорят по-английски, считает хозяин, и он не хотел нас обидеть, заставив демонстрировать свое невежество). А все дело в том, что Марианна говорит по-французски так же слабо, как все немцы, объясняет хозяин. Но теперь все выяснилось, мы пьем чай, и мы друзья.

Нас пригласили на обед, чтобы мы рассказали о Норвегии и о море, и нет ничего в нашей стране, что не интересовало бы хозяина (а это правда, что норвежские девушки такие эмансипированные? А как у нас обстоит дело с поголовьем лосей?). И он рассказывает, что недалеко от гостиницы живет один шведский полковник, страдающий астмой, и, если мы хотим, хозяин предоставит в наше распоряжение свой автомобиль. Он обещает позвонить полковнику при первом удобном случае, впрочем, можно сделать это прямо сейчас. Мы слышим, как хозяин набирает номер и разговаривает. Он смеется, они свои люди.

Марианна вопросительно смотрит на меня. Хочу ли я навестить этого полковника? Не особенно, говорю я. Но Марианна считает, что некрасиво отказываться от этого предложения после всех хлопот, которые мы доставили хозяину. Чего только не сделаешь ради красивости! — говорю я.

168)

Я опускаю стекло с моей стороны и курю. Марианна ведет машину. Пять миль, сказал нам хозяин. Тепло и много птиц. Тех самых, на которых разрешена охота. Но у нас нет ружья. Да если бы оно и было, то только для вида. И все-таки немного жаль. Марианна наверняка решила бы, что с ружьем у меня мужественный вид. Оно лежало бы на заднем сиденье, а я имел бы мужественный вид, даже не прикасаясь к нему. Я показал бы его полковнику и сразу сошел бы за своего парня. Мы бы поболтали об охоте, по-свойски, по-мужски. Да-а. Но ружья нет. Я пускаю дым в окно.

Мы говорим, что наши отношения переживают то взлеты, то падения. Я спрашиваю Марианну, любит ли она меня сильнее, чем раньше. Она отвечает, что вполне возможно, но сказать точно ей трудно. И мы беседуем о наших прежних привязанностях. Марианна не слишком расположена к этому разговору. Мне приходится вытягивать из нее слова. В последний раз она была так же влюблена, как сейчас? — интересуюсь я. Ей было так же хорошо? Она говорит, что на это трудно ответить. И чтобы выиграть время, заговаривает о том, насколько все люди разные, и прочее я прочее. Я говорю, да-да, я это знаю. И спрашиваю, смеялась ли она, например, с моим предшественником больше, чем со мной? А что значит смеяться? — отвечает Марианна. Давай сравним, говорю я и расставляю руки, оставив между ладонями сантиметров тридцать. Это расстояние показывает, насколько тебе хорошо со мной, говорю я, а ты покажи, насколько хорошо тебе было с другим. И продолжаю держать руки наподобие рыбака, рассказывающего о пойманной рыбе, давая Марианне время не спеша прикинуть расстояние. Она задумывается. Мне было хорошо примерно настолько, говорит она и тоже расставляет руки. Я наклоняюсь к ней, чтобы сравнить расстояние, но она снова берется за руль. Ты слишком быстро убрала руки, говорю я. И уже невозможно сказать, было ли показанное ею расстояние больше или меньше моего. Ну скажи, тебе со мной немного лучше, чем было с ним? — допытываюсь я. На это Марианна не отвечает, но интересуется, неужели я боюсь недополучить любви. Может, и так, говорю я. Она говорит, что я большой ребенок. Допустим, говорю я.

169)

Мы едем по прямой аллее. На вершине пологого подъема стоит похожий на замок старинный господский дом. Облупившиеся белые стены. Вблизи он кажется громадным. В саду много деревьев, но все они голые. Цветов тоже нет. Зато трава зеленеет почти по-летнему. Так вот, значит, где живет полковник. Со своей женой, которая на тридцать пять лет моложе его. Неслабо, говорит Марианна. Мне не остается ничего, как кивнуть в знак согласия.

170)

Да! Да! Мы должны звать его просто Калле. Все зовут его Калле (чтобы мы не подумали, будто для нас делается исключение). Компанейский мужик, а жена у него тоже Марианна. Мы все обрадовались удивительному совпадению. Этого хватило для удачного начала нашего визита.

Как доехали? Спасибо, хорошо. Ну и отлично.

171)

Нас приглашают к столу, и полковник рассказывает, что, когда человек так стар, как он, прием пищи становится для него важным делом. Одним из самых важных. Он страшно не любит пропускать время трапезы. И мы принимаемся за еду. Приятно, когда можно с кем-то поговорить, говорит полковник. В это время года у них редко бывают гости. Летом, конечно, случается наплыв родственников из Швеции. И друзей (не надо думать, что у них нет друзей). Правда, с тех пор как он снова женился, гости стали приезжать пореже, говорит полковник. Однако их все равно хватает. А вы, значит, путешествуете? Я подтверждаю: верно, путешествуем. Полковник просит говорить погромче. Он плохо слышит на одно ухо (есть в ухе такая чертова мембрана, которая не желает срастаться после небольшого оперативного вмешательства несколько лет назад. У всех людей срастается, а у него, проклятая, не желает).

Хожу ли я на охоту? Я говорю, что побродил по лесу возле гостиницы (но не нашел ничего стоящего). Да, здесь водится в основном мелкая птица, говорит полковник. Сам-то он уже давно не охотится (вот если бы мы приехали лет пятнадцать назад, тогда он еще баловался ружьишком. Смех, молодежь и охота, днем и ночью). Раньше он стрелял все подряд. И мелкую дичь, и крупную. Теперь мелкую дичь ему не разглядеть, а крупную — только в упор, да разве она подпустит. Да, мы все согласны с ним, что близко она не подпустит.

Потом он рассказывает про свою астму. Она его порядком допекает, он тычет себе вилкой в грудь, словно хочет проткнуть собственные легкие. Если бы только не эти про клятые бронхи, говорит он грозно. Его Марианна успокаивает его и подливает вина. Но здесь ему гораздо лучше, чем в Швеции, говорит она. И полковник подхватывает: да, гораздо лучше, здесь такой дивный воздух. И зимы гораздо мягче. Он плавает в подогреваемом бассейне, говорит он. Держится в отличной форме. Он похлопывает себя по животу, но, поскольку мы оставляем его жест без комментариев, говорит сам, что брюха не отрастил. А бассейн у вас действует? — спрашиваю я.

172)

После обеда полковник с женой ненадолго удаляются, но они заверяют нас, что все здесь в нашем распоряжении. Я прошу одолжить мне плавки и пояс. Закутавшись в большой плед, Марианна садится в мягкое кресло рядом с бассейном. В бассейне есть вышка с площадками для ныряния на трех уровнях. Полагая, что Марианна считает меня асом, я сразу же забираюсь на самую верхнюю площадку.

Марианна говорит, что я классный ныряльщик, и я благодарю ее. Потом падаю вниз, проделывая в воздухе движения, которые Марианне кажутся забавными. Она смеется, а я упиваюсь мыслью, что именно я (а не кто-нибудь из прежних) доставляю ей развлечение. Кажется, я увлекся и упустил момент, когда надо было остановиться, пришлось Марианне самой сказать, что уже хватит. Она постаралась сказать это необидно, как будто она беспокоилась о том, что я могу простудиться (не кажется ли мне, что уже похолодало?).

Весь фокус в том, чтобы вовремя остановиться, прежде чем она скажет, что ей надоело, подумал я. А еще лучше делать это, пока ей хочется посмотреть, как я нырну еще разок. В следующий раз я так и сделаю. Пусть останется неудовлетворенной, пусть сгорает от желания посмотреть, как я буду нырять еще и еще. На этот раз — ничего не поделаешь — оплошал!

Я сижу на траве рядом с ее креслом. Она закутала меня в огромную купальную простыню, которая изображает шведский флаг. Марианна запускает пальцы в мои волосы, крутит из них колечки, потом распускает их. Мы смотрим на небо. Погода замечательная.

173)

Обе Марианны беседуют. Прогуливаются по саду, накинув на плечи большие шали. Они то и дело наклоняются друг к другу. Мне интересно, о чем они разговаривают. Меня удивляет, как быстро сходятся женщины друг с другом.

А мы с полковником выпиваем. Как мужчина с мужчиной. И общаемся, видимо, совершенно иначе, чем женщины, думаю я. Я спокойно отвечаю на его вопросы, мы не склоняем головы друг к другу и не обсуждаем сексуальные стимуляторы. Мы с Марианной путешествуем, говорю я. Нет, это не деловая поездка. Другими словами, только ради удовольствия? — спрашивает полковник и многозначительно постукивает по столу. Потом делает другой выразительный жест. Я киваю и понимаю, что сейчас было бы уместно издать смешок. Я не могу заставить себя называть его Калле.

174)

Нас спрашивают, не против ли мы переночевать в полковничьем доме (тогда в нашем распоряжении будет весь вечер). Мы бы хорошо провели время (пропустили бы по маленькой, говорит полковник). Правда, если на то пошло, можно сперва выпить, а потом уехать (здесь все так делают, утверждают полковник и его Марианна). Мы не прочь остаться, нерешительно говорим мы, но вдруг нашему хозяину понадобится машина. Полковник звонит в гостиницу и быстро выясняет, что мы можем пользоваться машиной еще несколько дней. В таком случае остаемся, говорим мы.

Мы долго сидим за столом. И, не переставая, едим. Яство за яством. На крохотных блюдах. Все очень изысканно. Полковник говорит, что он знает толк в еде. Мы немного поговорили о Норвегии, о Швеции и о таких предметах, о которых каждому есть что сказать. Рождественские традиции. Марианна-полковница много говорит о рождественских обычаях. О том, что здесь обычаи совсем другие. Конечно другие, соглашаюсь я, и моя Марианна на этот раз воздерживается от вопроса, почему, собственно, они должны быть везде одинаковыми. Полковник говорит, что Швеция — дрянная страна и что он никогда туда не вернется. Он даже намекает, что ему немного жаль нас, поскольку мы не можем остаться здесь навсегда. Моя Марианна говорит, что она не могла бы жить нигде, кроме Норвегии, но полковник делает вид, что не слышал ее. Вместо этого он подливает ей вина и говорит, что мы должны напомнить ему показать нам до отъезда свой винный погреб. Я ловлю на себе пылкий взгляд Марианны-полковницы и невольно пытаюсь понять, что могло заставить такую красивую женщину, как она, выйти замуж за такого мужчину, как полковник. Разве что у нее тоже астма.

175)

Мы пьем вино, которое старше нас. Странное чувство. Полковник говорит, чтобы мы пили не стесняясь, — вина в погребе много. Меня радует, что мы будем ночевать в этом красивом старинном доме. Нам, конечно, отведут красивую комнату, где мы проснемся утром и, может быть, займемся любовью. И еще я радуюсь, что до завтрака сумею несколько раз прыгнуть с вышки.

Неожиданно полковник предлагает мне сыграть партию в шахматы. Я отказываюсь, но так тихо, что он не слышит и уже ставит передо мной доску. Предлагает мне сигару и говорит, чтобы я выбрал фигуры, белые или черные. Я выбираю белые, и через несколько минут полковник дает мне понять, что он ждет моего хода. Он говорит, что не имеет ничего против долгих партий, но первые ходы должны быть относительно простыми. Он подозревает, что я хитрец и отлично играю в шахматы. Настоящий зубр, говорит полковник. Он много видел таких, как я, но одновременно он дает мне понять, что и сам не промах и что у него в запасе есть свои приемы. Мы сосредоточиваемся на игре.

Я слышу, как две Марианны болтают у нас за спиной. Они слушают какую-то классическую музыку и говорят, что она прекрасна. Я хожу наугад, без всякой цели и смысла, и не обращаю внимания на ходы полковника. Сперва он молчит. Видно, не может сразу понять, опытный ли я игрок или просто блефую (это всегда трудно понять). Но постепенно до него доходит, что он играет с идиотом. Несколько раз он меня проверяет (но я этого не замечаю). Потом он быстро объявляет мне шах и тут же ставит мат. Игрок я никудышный. Но он и не думает сердиться. Ведь для него было бы катастрофой, если б он проиграл. Мы желаем друг другу доброй ночи.

176)

Марианна не ложится вместе со мной. Ей хочется еще поболтать с полковницей. Я немного ревную, но не настолько, чтобы это помешало мне заснуть. Зато утром я встану намного раньше ее. Меня не будет в спальне, когда она проснется и захочет рассказать, что ей снилось. Так ей и надо. Я понимаю всю мелочность своего плана, но, уже засыпая, отмечаю, что меня это не огорчает.

177)

Я встаю рано. Спускаюсь по лестнице и выхожу в сад. Неожиданно вижу полковника. Он стоит на лужайке в одной пижаме. Полковник делает гимнастику. Похоже на какие-то восточные упражнения. Может, он не такой уж недалекий, каким кажется. Я надеваю плавки и затягиваю потуже пояс. Ныряю несколько раз с верхней площадки. Это такое чудо. Я плаваю в теплой воде. Плаваю долго. Мне боязно вылезать из воды. Воздух сырой, холодный, и все кругом отмечено ранним часом.

Полковник подходит ко мне. Он выполнил свою программу. Говорит, что я отлично ныряю. Я благодарю его. Он опять сетует, что мы не приехали лет пятнадцать назад. Тогда бы мы увидели, как надо нырять. Я рассказываю ему, что я делал пятнадцать лет назад, он широко раскрывает глаза и спрашивает, неужели я еще настолько молод. Ведь тогда мне все нипочем. У меня вся жизнь впереди. Но и у него тоже когда-то была впереди вся жизнь, говорю я. Да, когда-то была. А теперь нет. Нет. И мы оба сокрушенно качаем головами.

Я спрашиваю, не найдется ли у него очков для плавания. Нет. К сожалению. Ну что ж, это не так важно, говорю я. И объясняю, что мои очки лежат в чемодане в гостинице. Я ведь не мог знать, что у полковника есть бассейн. Да, конечно, этого я не мог знать.

Это-то и чудовищно, говорит полковник. Он стоит у края бассейна, а я сижу в воде. Опираюсь локтями о мраморный бортик у самых его ног и спрашиваю, что именно, по его мнению, чудовищно. Он отвечает не сразу. Подбирает слова. Это дается ему с трудом. Потом начинает объяснять. Говорит, что человек в лучшем случае живет лет семьдесят—восемьдесят. Я киваю. Человек рождается, обучается всему необходимому и какое-то время этим пользуется. Мы набираемся ума, растем, взрослеем, а потом наступает старость. И как раз когда мы начали что-то понимать, когда мы вот-вот ухватили что-то очень важное (он выбрасывает вперед руку), как раз тогда нам уже не дано сил этим воспользоваться. Мы оба молчим. Я с ним согласен — это чертовски несправедливо.

Возьмем, к примеру, любовь, говорит он (я энергично киваю, и на мгновение мне кажется, что тут, у края бассейна, ранним туманным утром, он поделится со мной своим семидесятилетним опытом), только в самые последние годы он начал что-то понимать в любви. Понимать что? — подвожу я его к самому главному. Он не объясняет, говорит только, что наконец-то смог сложить два и два, но, если я через год опять захочу спросить его об этом, еще не обязательно, что он будет здесь и я смогу получить ответ.

Вот это-то и чудовищно, говорит он. Это-то и есть самая чудовищная на свете несправедливость.

178)

Полковник говорит, что начал задумываться над этим совсем недавно. И его это поразило, говорит он. Поразило своей беспощадностью. Он никогда не был особенно религиозным человеком (он искоса смотрит на меня, как будто извиняясь). Я ничего особенного не прошу, говорит он. В каком смысле? — спрашиваю я. Ну потом, когда я исчезну, отвечает он. Но мысль о том, что он погрузится в сплошной мрак и небытие, его совсем не радует. Я кивком выражаю свое согласие. Он многого не требует, говорит он. Только было бы хоть что-нибудь еще, кроме мрака и пустоты. Что же это? — спрашиваю я. Он не знает. Ну хоть что-то. Проблеск света или звук, иногда. Откуда ему знать? Что угодно, в конце концов. Ему много не надо. Любая мелочь.

Мне хочется сказать, что он не должен так из-за этого убиваться, но я молчу. Всему есть предел.

179)

Полковник идет к дому. Я размышляю об утре. О том, что утро совсем не то, что вечер и ночь. Утром люди совсем другие. Утром они более одиноки. В этом холодном и влажном воздухе. Вечером люди собираются вместе, пьют коньяк, играют в шахматы, слушают музыку и говорят, что она прекрасна. Ночью они занимаются любовью или спят. Но утром... До завтрака... Ты совершенно одинок.

Полковник поднимается по ступеням к дому. Я растроганно смотрю на него. Белая пижама. Мелкие шажки. На лестнице полковник оборачивается. Наверное, ждет, что я нырну. И ради него я ныряю.

180)

Я принимаю душ, одеваюсь и отправляюсь на прогулку по владениям полковника. Красиво. Ручьи и деревья, еще без листьев. Я ухожу далеко от дома. У запруды стоит полуразвалившаяся беседка. Здесь тоже есть вышка для прыжков в воду, но вода в запруде гораздо холоднее. Может, даже холоднее, чем воздух. Я стою и бросаю в воду камешки. Бросаю плоско, чтобы они подпрыгивали. Один раз мне удается сосчитать до одиннадцати. Неплохо. Потом я собираю круглые или овальные камни и бросаю их так, чтобы они уходили в воду без шума и всплеска. Это трудно. Но в конце концов у меня получается. Меня этому научил отец. Он называл это «нырок». Сделать «нырок». Весь секрет в том, что камень надо подбросить повыше. Я обрадовался, когда мне это удалось. И вдруг рядом что-то шлепнуло. Словно кто-то ударил по тесту. Или копье ушло в трясину. Малоприятный звук.

Наконец я иду обратно. Больше тут нет подходящих камней.

181)

Когда я вернулся, Марианна уже проснулась. Она сидит в кровати с закрытыми глазами, припоминая свои сны. Я говорю, что она насмотрелась фильмов Ингмара Бергмана. Почему я так решил, спрашивает она. Нипочему. Просто решил, и все. Но мне кажется, что она права. Да, может быть, и так, соглашается Марианна.

182)

Итак, винный погреб. Полковница хорошо в нем ориентируется. Она показывает и рассказывает. Погреб большой. Часть вина хранится в бочках, его мы пробуем. Мы с Марианной одобрительно киваем. Марианна даже что-то говорит о вине. Что оно такое-то и такое-то (легкомысленное, совестливое и все в таком роде). Я говорю только, что оно вкусное, но остерегаюсь повторять это слишком часто. Обе Марианны подолгу обсуждают каждое вино. А я больше пью. В запертом шкафу, защищенном от пожара и перегрева, с соблюдением прочих мер предосторожности хранятся несколько старинных бутылок, которые полковник приобрел на аукционе за десятки тысяч крон. Нам показывают только фотографии этих бутылок. Моя Марианна замирает с открытым ртом, увидев возраст и названия вин. Я деликатно замечаю, что, может, полковнику не следует откладывать и лучше поскорей выпить это вино.

183)

Марианна говорит, что хочет остаться у полковника еще на несколько дней. В ее голосе сквозит что-то необычное. Что ты хочешь этим сказать? — спрашиваю я. Только то, что сказала, говорит она. Я спрашиваю, хочет ли она, чтобы я остался с ней. Она говорит, что это я сам должен решить. Я не могу скрыть, что меня огорчает ее ответ. Я спрашиваю, может, она обижена, что я не такого высокого мнения о ее интуиции, как она сама. Из ее ответа следует, что я не полюбил этого места так же, как она, и ей это трудно принять. Для нее это сигнал, что мы очень разные. Я спрашиваю, хотела бы она, чтобы мы всегда думали и чувствовали одинаково, но на это она не отвечает.

Я хочу знать, на каком я свете, и потому спрашиваю, как долго она собирается здесь пробыть. Ну, трудно сказать. Это от многого зависит. Она так подружилась с другой Марианной. О том, чтобы уехать сейчас, не может быть и речи. Я обещаю принять это к сведению. Но говорю также, что она лишает меня того чувства уверенности, которое испытывают люди, когда они желанны. Она пожимает плечами. Я говорю, что ей следует быть осторожнее. Бывает, что из-за новых друзей перестают нуждаться в старых, говорю я. Как бы с ней этого не случилось. Я преувеличиваю, говорит она. Ну что ж, ей лучше знать, какой смысл она вкладывает в свои слова. Конечно, говорит она. Никто не знает этого лучше, чем она сама.

184)

Снова наступает вечер. Полковник больше не предлагает мне сыграть в шахматы. Мы едим, болтаем о всяких пустяках, и я опять курю сигару. После нескольких бокалов вина полковник признается, что собирает наклейки сыра камамбер. Набралось уже около двухсот. Я не выказываю большого интереса, но Марианна загорелась. Полковник приносит альбом, и оказывается, что каждая наклейка имеет свою долгую историю. Нам приходится выслушать их все. Я говорю, что завтра уезжаю. Уже завтра? — удивляется полковник. Куда? Еще не знаю. Сяду на первый попавшийся поезд, идущий на север. Моя Марианна обменивается взглядом с женой полковника, так и чувствуется, что она решила остаться. Полковник из деликатности не спрашивает, почему мы решили расстаться. Я ничего не объясняю, но выпиваю много бокалов его прекрасного вина.

185)

Ночь, мы с Марианной лежим в кровати. Я горжусь собой, какой я молодец, что решил уехать. Марианне будет недоставать меня. Она еще раскается в своем поступке. Ей будет над чем подумать. За свои слова надо отвечать, слова что-то значат. Я преподам ей урок.

Ну вот, завтра я уезжаю, говорю я в темноту. Марианна не отвечает. Или спит, или притворяется. В сущности, то и другое одинаково плохо.

186)

Марианна отвозит меня на станцию. Мы обнимаемся. Итак, увидимся через несколько недель, говорим мы. Да, непременно. Ну, прощай.

Я нахожу свое место, и поезд трогается. Я смотрю в окно. Почитываю и ем бутерброды из огромного пакета, который полковница приготовила мне в дорогу. На душе у меня неважно.

187)

Поезд уносит меня вдаль. Я сижу и мечтаю. Марианна так и стоит у меня перед глазами, теперь, когда ее нет рядом, она кажется еще прекраснее. Мне трудно представить себе, что другие девушки могут быть так же хороши, и меня нисколько не удивляет нелепость такой мысли. Я смотрю в окно, и жизнь мне уже не мила. Сейчас я почти готов испустить дух.

188)

На протяжении двадцати миль я подвожу основу под свою меланхолию.

189)

Я выхожу в довольно большом городе. Устраиваюсь в гостинице и завожу разговор с финским бизнесменом. Этаким весельчаком. Мы вместе пообедали и сыграли два раза в боулинг в подвале гостиницы. Он зовет меня пойти вместе в город, но я отказываюсь. Отказываюсь вежливо. Однако твердо. В моем отказе сомневаться не приходится.

Я сижу у себя в номере. На стуле перед балконной дверью. По другую сторону улицы многоэтажная парковка. Я смотрю прямо на нее. Темно. В комнате — по моей воле. Снаружи — ну это от меня уже не зависит.

Я думаю о том, что Марианна не лежит сейчас в нашей кровати, читая или поджидая меня. Ее вообще нет поблизости. Мне хочется взять себя в руки и не думать о ней. Я должен справиться с собой. Но не получается. Я задумываюсь, не означает ли это, что мне в конце концов удалось по-настоящему полюбить ее. Что-то во всяком случае произошло, и это тревожит меня больше, чем мне бы хотелось.

Я долго сижу на стуле перед балконной дверью. Жизнь представляется мне утомительной и слишком долгой.

190)

Я просыпаюсь, завтракаю и снова сажусь на стул перед балконной дверью. Балкон узкий. Я собираюсь пересесть туда, когда станет теплее, может через несколько часов.

В который раз я сам удивляюсь, как я мог уехать от Марианны. Не знаю, был ли это волевой поступок с моей стороны или глупый. Но, безусловно, неожиданный.

Я звоню портье и говорю, что хочу позвонить в другой город. Набираю номер полковника, но после двух звонков кладу трубку. Я переоценил свою храбрость. К этому надо подготовиться. Позвоню позже. Пусть пройдет несколько дней.

Тепло, и я сижу на балконе. Выкуриваю несколько сигарет и бросаю окурки на улицу. Неожиданно я замечаю девушку на парковке напротив. Мы находимся на одном уровне, и девушка делает мне какие-то знаки. Жестикулирует. Я не понимаю, что это означает. Она повторяет все сначала. Медленнее и отчетливее. Она хочет, чтобы я пришел на парковку. Ей нужна помощь. Похоже, она в растерянности.

Я надеваю куртку. Спускаюсь на лифте и перехожу улицу. Рад, что могу оказать помощь.

191)

Проколота левая шина. Кто-то проткнул ее гвоздем. Я качаю головой и говорю: проклятое хулиганье. Мы оба киваем. У нас появился общий враг, и мы сблизились всего за несколько минут. Let me help you (Позвольте вам помочь (англ.)), говорю я.

Ее зовут Мирлинда. Бесспорно, что это красивое имя. А вас как зовут? — спрашивает она. Меня? Какое значение имеет, как зовут меня, если ее зовут Мирлинда.

Мы вместе меняем колесо. Она никогда раньше этого не делала и не умеет обращаться с домкратом. Я тоже не больно умею, но делаю вид, что умею, и работа у нас спорится. Против всякого ожидания. Мы делаем круг и проверяем, все ли в порядке. Мирлинда благодарит меня и выражает желание пригласить на обед.

192)

Наступает вечер, мы сидим дома у Мирлинды. Обед вкусный, и мы часто обмениваемся взглядами. Мирлинда спрашивает, есть ли у меня девушка, а я не знаю, что ответить. Боюсь, как бы она не расстроилась, если я скажу — да. Наконец Мирлинда говорит, что у нее есть друг, но как раз сейчас он в отъезде. Не исключено, что она сказала про друга, чтобы я не стал к ней приставать. В таком случае это все равно, думаю я, и рассказываю ей о Марианне. Все как есть. Мирлинде Марианна показалась очень симпатичной, некоторое время мы молча отламываем кусочки хлеба и подчищаем тарелки.

Выпив несколько бокалов вина и выяснив наше семейное положение, мы повеселели. Мирлинда включает музыку, и я пытаюсь угадать, что исполняют, но попадаю пальцем в небо. Мирлинда смеется и говорит: no, it's not Shubert at all... (Нет, совсем не Шуберт (англ.).)

Она расспрашивает меня о Норвегии. Что там у нас едят? Я говорю, что мы едим рыбу. И хочу объяснить, какую рыбу я люблю, но я почти не знаю, как разные рыбы называются по-английски. Зато Мирлинда, оказывается, знает очень много английских названий, и я прошу ее их перечислить. Нет, не эта, говорю я, и не эта, опять не эта. И вдруг понимаю, что мне приятно смотреть на Мирлинду и слушать, как она вспоминает названия рыб по-английски. В конце концов нам приходится прибегнуть к справочнику по рыбам. Мирлинда медленно листает справочник, я заглядываю ей через плечо. Наконец я узнаю рыбу, которую имел в виду, и показываю на нее. Вот, говорю я. Эту рыбу я люблю. Варю ее (в соленой воде) и ем с морковью и чесночным маслом. Это треска. Мирлинда довольна и говорит мне, как треска называется по-французски, но я тут же забываю это слово.

Еще она говорит, что я могу пожить у нее, пока я в городе.

193)

Мирлинда ушла на работу, а я брожу по ее квартире. Иногда выхожу на улицу и покупаю йогурт. Большие белые бутылки с фруктовым йогуртом. Пью йогурт и читаю французские комиксы. Мирлинда оставила мне французско-английский словарь. Ей хочется, чтобы я учился французскому. Кроме того, она оставила энциклопедию. К вечеру она приходит домой, некоторое время мы не зажигаем огня и готовим ужин в сумерках. Мирлинда спрашивает, выучил ли я что-нибудь сегодня, и я говорю: да.

194)

Однажды, проснувшись, я говорю «меандр». Мне кажется, это очень красивое слово. Я не слышал его с тех пор, как ходил в школу, и оно целый день вертится у меня в голове. Я все время повторяю его и придумываю подходящие мелодии. Пою и постукиваю по батарее отопления. Когда Мирлинда возвращается, я рассказываю ей о слове, которое вспомнил. Она радуется за меня, но оказывается, что меандр по-французски называется meandre, и Мирлинда говорит, что ей тоже нравится произносить это слово. Мы берем ее велосипед и едем вдоль речки. Я сижу на багажнике и чувствую себя таким молодым, каким я, кажется, почти никогда не бывал. Мы смеемся и болтаем о вещах, о которых можно тут же забыть. Мирлинда оборачивается ко мне, улыбается, и я вижу, что она такая же молодая, как я. Наконец мы находим меандр, и Мирлинда фотографирует меня на берегу. Чудесный день. Наверное, один из лучших.

195)

Я снова звоню полковнику. Разговариваю с Марианной. Как она поживает? Она — прекрасно, а я? Я говорю, что все хорошо (и надеюсь, она заметила разницу в нюансе между «прекрасно» и «хорошо» и это даст ей пищу для размышлений). Больше говорить почти не о чем. Несколько метеорологических деталей (о, значит, у вас там нет дождя?). И мы еще раз заверяем друг друга, что увидимся дома.

Я пытаюсь выведать у нее, когда она собирается возвратиться домой, но этого она пока не может сказать. Мне бы очень хотелось это узнать. Преимущество у того, кто вернется вторым. Выигрывает тот, кто заставляет себя ждать.

196)

Однажды вечером Мирлинда обнимает меня. Я удивлен и позволяю себя поцеловать, но она тут же жалеет об этом. И говорит, что мы должны считать, будто этого не было. И мы действительно несколько часов стараемся делать вид, что этого не было. Но, оказывается, это все-таки было. Вечером я долго не ложусь и думаю о Марианне.

197)

Наконец я говорю Мирлинде, что должен ехать дальше. Она очень расстроена, плачет и спрашивает, неужели мне у нее плохо. Говорит, чтобы я когда-нибудь снова приехал. Я обещаю так и сделать. И Мирлинда говорит, что ей хочется запереть меня в своем подвале, чтобы я не мог убежать. Она хочет, чтобы я сидел там, чтобы она меня любила и видела каждый день. Спрашивает, не считаю ли я, что это было бы замечательно. Я говорю, что все зависит от того, какой подвал.

198)

Я сижу в поезде. Туманно и холодно. Солнце — правильный круг, красный и матовый, я могу глядеть на него не щурясь. Поезд проезжает мимо пасущихся овец, хотя, строго говоря, сейчас еще зима.

199)

Время от времени я пересаживаюсь с поезда на поезд и покупаю себе чего-нибудь поесть. Бреюсь на каких-то станциях. В поездах, на которых я еду, пассажиров немного. Чаще всего я еду один в просторном купе. Редко кто-нибудь заходит ко мне и считает своим долгом поговорить со мной. Наверное, они полагают, что за разговором ехать веселее. На пароме я покупаю дешевые сигареты и курю, надеясь, что Марианна вернется домой раньше меня.

200)

Я открываю дверь квартиры. И сразу понимаю, что проиграл. В мгновение ока я превращаюсь в человека, который ждет. Но я решаю запастись терпением. Поменьше думать о Марианне. Приедет, когда захочет. Ведь она сама решает, думаю я. Марианна все решает сама.