Военные приключения. Выпуск 4

Первые годы правления императрицы Елизаветы Петровны прошли для России без войн. Поход на Рейн 1748 года Репнина — лишь незначительный эпизод, если учесть общеевропейскую обстановку. Но в конце своего правления императрица логикой малозначительных поначалу и в отдельности как бы незаметных на фоне бурной жизни внешнеэкономических акций подвела страну вплотную к войне, вошедшей в историю под названием Семилетней, к войне, которая прекратилась только с ее смертью.

После окончания битв за австрийское наследство, в которых русские приняли участие корпусом Репнина, возросшая мощь Пруссии вызывала опасения французского двора. Алексей Бестужев-Рюмин, с 1744 года — канцлер, глава внешней политики России, терпеливо внушал Елизавете, постоянно отвлекавшейся от скучных истин, высказываемых канцлером монотонным, скрипучим голосом:

— Государь французский Людовик XV никогда не устанет бороться со своим извечным противником — Англией за колонии, особливо индейские, да и мировое господство уступать не хочет.

— Господи, все людям неймется! Нечто земли им не хватает?

— Хватает, ваше императорское величество, но кто же откажется от большего?

— Это точно. Однако при чем же здесь Пруссия?

— После утверждения Марии-Терезии на престоле Англия помогает Пруссии, видя в ней гаранта неприкосновенности своих ганноверских владений — ведь сюзерены помогают лишь золотом, а не людьми. Но Фридриху люди и не нужны — у него и так лучшая армия в Европе. А золото очень кстати. И не поймешь тут: то ли англичане платят ему, чтобы он защищал их Ганновер от французов, то ли из опасения, как бы пруссак на него не покусился. Дело запутанное.

— Скажи уж лучше — политическое.

— Истинно так, матушка-императрица.

— Ну, а нам-то с этого какой резон? Я уж изрядно запуталась во всех этих договорах и конвенциях. Не попасть бы нам опять впросак, как в последней войне со шведом.

— Не попадем, ваше величество. Позвольте продолжить?

— Ну, давай, продолжай…

— Позвольте обратить ваше просвещенное внимание на то, что Франция — в противовес Англии — начала оказывать помощь Габсбургам, желая тем самым заручиться союзником против Фридриха, который рассчитывает на первенство в делах германских — в ущерб Австрии. Исходя из этого, Людовик французский и с нами дружбы ищет. Мы же, по моему разумению, должны всецело поддержать идею сего альянса, ибо и для нас король Прусский опаснее всех и является всегдашним и натуральным России неприятелем.

— Пока, канцлер, я так и не поняла почему.

— Его планы о полном подчинении Польши Пруссии и стремление посадить на курляндский престол брата своего Генриха Гогенцоллерна тому причиной.

— Правда ли?

— Наши агенты европейские передают. Да и посланник французский о том говорит. Есть и сведения из самой Курляндии…

— Посланник чужеземный нам не указ…

— Все подтверждается, ваше императорское величество.

— Ну, что ж, значит, пора унять сего предприимчивого государя. Действуйте, Алексей Петрович!

Разговоры на подобные темы велись в кругу, естественно, весьма ограниченном, так что мало кто и думал о возможности войны для России.

Мало думал об этом и Петр Румянцев. За несколько дней до наступления нового, 1756 года, а именно 25 декабря, ему был пожалован чин генерал-майора. Он получил его через двенадцать лет после предыдущего полковничьего, и теперь мог смело всем смотреть в глаза, не боясь ни усмешки, ни завистливого укора.

— Я, Катя, — говорил он жене, — отныне могу всем сказать: чин свой выслужил не милостью лиц вышестоящих, не исканиями родных и друзей, а токмо делами своими.

— Да уж. Сколько продвинулось за эти годы, а ты все в полковниках!

— Ничего, жена. И в тридцать один не страшно еще в генерал-майорах быть — времени впереди достаточно. Мы еще свое возьмем. Главный порог пройден: генералы — все на виду, так что теперь все зависит токмо от нас. Что заслужим — то и получим.

— Дай-то бог.

— Хотя, конечно, да ведь недаром говорят: бог-то бог, да сам не будь плох!

— Вот и не будь!

— Да уж постараюсь!

— И знаешь, Петя, что. Вот ты сейчас сказал: все, мол, зависит от меня — что, мол, заслужу, то и получу. Но ведь заслуживать будешь — стало быть, кто-то оценивать будет, а ты ведь бываешь иногда весьма несдержан, и…

— Не искательствовал, не льстил и впредь не намерен! И это говоришь мне ты, Голицына! Разве ты забыла нашу первую встречу? У кого мы тогда свиделись? Не у твоего ли дяди Дмитрия? Ты и ему бы сказала то, что сказала сейчас мне? Или мне — только мне — сие можно говорить?

— Прости, я не хотела тебя обидеть. Я хотела как лучше.

— Мы все хотим как лучше. Но не всегда это получается. Все дороги в преисподнюю начинались с благих намерений. Но это, в общем-то, так, к слову. Не будем омрачать Рождества.

— И твоего назначения, дорогой.

— Да уж, праздник к празднику!

Через десять дней и третий праздник — день рождения. Спустя месяц — новое назначение — в Ревель, в стоящую там Лифляндскую дивизию. Отбывая к месту службы, Румянцев доносил об оном главнокомандующему генерал-фельцейхместеру Петру Ивановичу Шувалову лаконичным рапортом:

Искательствовать он намерен не был.

Однако на новом месте он пробыл недолго — в воздухе все отчетливее пахло войной, и Румянцева отозвали назад, в Петербург, откуда он скоро — по получении секретного задания — спешно выехал в Ригу. Ему наряду с еще двумя молодыми и перспективными генералами — Василием Долгоруковым и Захаром Чернышевым — поручалось приступить к созданию отборных боевых частей — гренадерских полков, набираемых из гренадерских рот пехотных полков.

Это распоряжение было отдано уже новым высшим военным органом — «Конференцией при высочайшем дворе». «Конференция» взяла на себя не только обязанности Высшего военного совета, но и все руководство внутренней и внешней политикой России. Она занималась разработкой стратегии будущей войны — предполагалось, что непосредственное командование армии в войне с Пруссией будешь лишь покорным исполнителем решений «Конференции», — занималась и вопросами комплектования войска, чему и стало следствием новое назначение Петра Румянцева.

«Конференция» приняла план подготовки к войне армии и флота.

31 июня 1756 года Петр Шувалов — один из членов «Конференции» — доложил Военной коллегии о маршруте русских войск в Восточную Пруссию. Менее чем через два месяца после этого, видя, что коалиция против него обретает весьма зримые и опасные черты — к союзу России и Австрии примкнули Франция, Саксония и Швеция, — Фридрих решил показать всем, что отнюдь не безопасно иметь его своим врагом: он вторгся в Силезию.

Российская армия, растянувшись по западной границе, к непосредственным боевым действиям готова не была. Румянцев возмущался:

— Что за страна такая! Ведь всегда так: уже ведь и пора, и знают все об этом, а пока по башке нам не дадут — ведь и не почешемся!

Его утешали:

— И что вы возмущаетесь, генерал! Сами же сказали: всегда так. Стало быть, не нами заведено, не нам и ломать! А в утешение вам — не одни мы не готовы, союзники наши тоже не больно-то…

— А мне на них плевать! Накладки европейские за образец держать не намерен!

А время шло. Только в сентябре утвердили командующего русской армией — генерал-фельдмаршала Степана Федоровича Апраксина. Тут уж возмущался не один Румянцев. Все — от солдата до генерала — знали, чего реально стоит их новый фельдмаршал, любитель хорошего стола и гардероба, личный обоз которого даже в районе боевых действий, случалось, состоял из сотен подвод.

— Ну что, господа, — злорадствовал Румянцев, — а каково теперь ваше мнение, что должно оставлять, а что ломать в порядках наших?

— Не ехидствуйте, генерал, — отвечали ему те, кто имел еще слабый запал поспорить, — вы ведь тоже с нами совместно, под командой сего стратега, воевать пойдете!

— Пойду, — соглашался Румянцев, — но когда мне оторвет голову ядром — случайно, разумеется, — просто командующий поставит всю свою армию от большого ума под пушки Фридриха, я буду спокоен — вслед за моей отлетят и ваши головы, столь боящиеся задуматься!

— Ну, хорошо, задумаемся мы. А дальше что? Плетью обуха не перешибешь! Фельдмаршал наш ставлен самим канцлером Бестужевым-Рюминым! Вы что-нибудь имеете сказать канцлеру? Или персонам — членам «Конференции»?

Король Прусский Фридрих II разговоров сих не слышал, иначе поспешил бы с ними согласиться. Но и не слыша их, он поступал так, как будто был их участником, то есть особого внимания на русскую армию не обращал.

Он считал, что основные события развернутся в Силезии, Богемии, Саксонии. Восточная же Пруссия может особо не опасаться: у губернатора Пруссии фельдмаршала Ганса фон Левальда тридцать тысяч войск во главе с блестящими офицерами — Манштейном, Мантейфелем, Доной, кавалеристами Платтеном, Платтенбергом и Рюшем. Фридрих все рассчитал еще в самом начале войны — в 1756 году.

А теперь шел уже 1757-й. В июне, согласно планам «Конференции», военные действия наконец начались — генерал-аншеф Фермор взял Мемель. Тогда же русская армия начала медленное движение к Кенигсбергу. Одна из ночевок в пути пришлась на местность на западном берегу реки Прогодь, невдалеке от забытой богом и людьми деревушки Гросс-Егерсдорф.

Глава I

Под барабанную дробь, выбивающую генеральный марш, началось построение в ротные походные колонны. Раннее утро окутало землю белесым непроницаемым пологом влажного тумана, в который ныряли со своими командирами невыспавшиеся и оттого настроенные весьма мрачно солдаты.

Узкая дорога была со всех сторон окружена густым Норкинтенским лесом, получившим свое название от деревни, где и проходил ночлег русской армии.

В силу своей достаточно большой численности — до 55 тысяч человек — армия вместе с командующим фельдмаршалом графом Апраксиным уверенно смотрела на возможность предстоящих сражений с пруссаками. Уверенность эта опиралась на немаловажное обстоятельство: пруссаки избегали столкновений с русской армией, позволяя ей беспрепятственно разгуливать по своим владениям.

Согласно решению Апраксина армия, снявшаяся с ночлега около четырех часов утра 19 августа 1757 года, осуществляла марш в общем направлении на Алленбург. Движение предполагалось осуществлять двумя колоннами: правой — в составе 1-й дивизии Фермора и части 3-й дивизии Броуна и левой, состоящей из 2-й дивизии Лопухина и частей 3-й дивизии. Впереди — исходя из плана — предусматривалось следование авангарда Сибильского в составе 10 тысяч пехоты и конницы, усиленных бригадой артиллерии.

Плохо поставленная русская разведка так до самого боя и не узнала, что Левальд, еще к вечеру 17 августа расположивший свою армию южнее Норкинтенского леса, решил атаковать Апраксина по обоим флангам: главный удар от деревни Улербален через прогалину, ведущую к русскому лагерю, вспомогательный — по правому флангу русских вдоль дорог, ведущих в деревню Норкинтен с северо-запада и запада. На рассвете 19-го Левальд занял исходную позицию, и внезапно на русские колонны авангарда и дивизии Лопухина, уже начавшие движение, обрушился жестокий артиллерийский огонь. Туман и наша разведка, вернее ее практическое отсутствие, позволили пруссакам бить залпами с весьма выгодных позиций, почти в упор.

Дивизии Фермора и Броуна также собирались и ближайшее время выступить, поэтому их обозы уже тронулись в путь. По диспозиции Апраксина предполагался общий марш через единственно возможный узкий прогал. И теперь обозы армии свалились к этому месту и создали толчею, пробку, сопровождающуюся массовыми истерическими ругательствами скучившихся людей. Залпы, начавшие звучать все более и более громко, усугубили толчею, могущую легко перейти в панику. По ходу движения оказался и неизвестно откуда возникший ручей, что дополнительно усугубило обстановку неустойчивости.

Основной удар Левальд нанес по дивизии Лопухина. Массированный огонь артиллерии и густые порядки наступающей прусской армии вызвали поначалу замешательство:

— Сюда, сюда артиллерию!

— Сюда кавалерию!

— Пришлите как можно скорее кавалерию!

— К черту обоз!

— Назад, назад!

Паника, однако, фактически не начавшись, утихла. От злополучного ручья и многострадального обоза через лес, топь и фуры начали пробиваться к опушке отдельные солдаты и небольшие отряды под командой наиболее инициативных начальников. Выбираясь на открытое пространство, они, не обращая внимания на канонаду, выстраивались в боевые порядки. Таким образом, намерение Левальда уничтожить русскую армию, не дав ей построиться для боя и тем самым вызвать при своем наступлении панику, провалилось. Это было первым звоночком прусскому фельдмаршалу, имевшему в своем распоряжении всего 24 тысячи солдат и намеревавшегося с их помощью просто разогнать и затем добить русских.

Но все же управление войсками было нарушено — впрочем, общего командования со стороны Апраксина трудно было и ожидать, — большая часть армии не была задействована в силу крайне неудачных маршевых маневров, поэтому вся тяжесть принятия оперативных решений выпала на долю генерал-аншефа Лопухина.

Только что вернувшийся от Апраксина, весьма путано наметившего общую диспозицию армии, и с первого взгляда понявший, что умом фельдмаршала здесь не прожить, Лопухин первым делом приказал себе не торопиться и внимательно осмотреть прусские позиции, потом перевел взгляд на свои.

— Иван Ефимович, — обратился он к своему заместителю генерал-поручику Зыбину, — прикажите прекратить огонь. Подпустим неприятеля ближе. Все равно для пуль пока слишком далеко.

— Слушаюсь, ваше превосходительство!

— И распорядитесь насчет раненых. Пусть отнесут в тыл.

И, повернувшись, пошел к солдатским шеренгам.

— Ребята, — звонко крикнул им Лопухин, — наше дело — не робеть. Пусть пруссак робеет!

И вместе с Зыбиным, также выхватившим шпагу и ставшим во главе уже почти прямых боевых линий, быстрым шагом, постепенно все ускоряя его и переходя на бег, направился в сторону прусской пехоты. Солдаты обогнали его, уже не слишком молодого человека, и ударили в штыки. Штык сошелся со штыком — прусская пехота, пережив русский залп, почти в упор, который был по ним произведен по приказу Лопухина перед самой контратакой, не потеряла наступательного задора и твердо надеялась сломить в открытом рукопашном поединке русских. И это им начало удаваться. Нарвский и второй гренадерский полки, понесшие значительные потери еще при прусском артобстреле, сейчас таяли прямо на глазах.

Лопухин принял первый штык на шпагу, и когда он скользнул к эфесу, ударил неприятельского солдата рукоятью пистолета, зажатого в левой руке, в основание переносицы. Тот сразу закатил глаза и беззвучным мешком осел на землю. Перепрыгнув через него, генерал поспешил на помощь к своему любимцу — поручику Попову, отбивавшемуся уже не шпагой, валявшейся сломанной пополам в нескольких шагах от него, а наскоро подобранным ружьем. Хороший фехтовальщик, Дмитрий Попов отбил выпад одного из нападавших, тут же прыгнул в сторону второго и заколол его, успев ударом ноги опрокинуть третьего. Но еще несколько оставшихся упорно старались взять Попова в кольцо. Русских пехотинцев рядом оказалось мало — большинство в горячке боя проскочили дальше или полегли на поле брани — так что в данный момент под началом генерала Лопухина оказалось меньше солдат, чем положено табельному капралу. Пруссаки, увидев подбегавшего к ним русского генерала, развернулись и дали залп. Лопухин почувствовал внезапный толчок и схватился за левый бок. Пистолет выпал у него из руки, он пошатнулся и был подхвачен успевшим подбежать к нему офицером. Теперь группа русских потеряла свободу маневра — она окружила раненого генерала и начала пятиться, сдерживая пруссаков. Не прекращая штыковых наскоков, противник начал лихорадочно обстреливать маленькое каре русских. Они падали один за другим. Последним упал получивший сразу несколько штыковых ран Попов. Подбежавшие к Лопухину прусские пехотинцы, увидев, что он лежит недвижим, устремились дальше. К этому времени уже все поле было за пруссаками. Они глубоко охватили правый фланг дивизии Лопухина, смяли его и оттесняли дивизию к лесу, грозя зайти ей в тыл.

Генерал-поручик Зыбин был убит еще в самом начале рукопашного боя. Заступивший на его место бригадир Племянников приказал полкам, — а вернее тому, что от них осталось, отступать на первоначальные позиции на опушке леса. В это время раздались крики:

— Братцы! Ребята! Жив наш генерал-то! И правда, живой!

Лопухин пришел в себя и старался привстать. Заметив это, к нему бросились несколько пруссаков.

— А-а-а! — раздалось со стороны русской позиции. — Не отдадим! Ребята, что же мы?

Племянников приказал идти в контратаку и первым с криком «Вперед!» побежал по только что оставленному русскими полю, обильно политому их и вражеской кровью. Единый порыв вмиг подхватил солдат второй дивизии; он был так силен, что не ожидавшие его неприятельские солдаты даже начали было понемногу очищать с таким трудом завоеванное ими пространство, но бригадир, твердо решивший не увлекаться, сразу после того как Лопухина отбили, распорядился об общем отступлении к лесу.

Там уже были установлены полковые батареи, заблудившиеся поначалу неведомо где и наконец благополучно отыскавшиеся, так что Племянников на вопрос раненого генерала, заданный тихим прерывающимся голосом: «Ну как?», имел полное основание ответить:

— Еще подержимся, ваше превосходительство. Хоть и жмет пруссак.

— Главное — не допустить паники, Петр Григорьевич. Если нас опрокинут, Левальд пройдется железной метлой по всему пути до нашего ночлега, и армия перестанет существовать. Так что держитесь. Помощь должна быть!

— Слушаюсь. Будем держаться.

Он собрался тихо отойти от лежавшего на разостланных плащах Лопухина и вдруг насторожился, стал пристально вглядываться вдаль — в тылы пруссакам. Там, в тылах пруссаков, что-то происходило. Бой? Но, насколько знал Племянников, русских сил там не было.

Но это были именно русские и именно силы. В тыл прусской пехоте, все более и более окружавшей дивизию Лопухина, внезапно вышли четыре свежих русских полка: Воронежский, Новгородский и Троицкий пехотные и Сводный гренадерский. Это были полки бригады генерал-майора Румянцева.

С начала боя его бригада располагалась на месте ранним утром завершившегося ночлега на северной опушке леса. Бригада числилась в резерве и никаких приказаний о дальнейших действиях не получала. Начавшийся внезапно бой внес сумятицу в действия высшего командования, и о бригаде Румянцева попросту забыли.

По собственному разумению и инициативе Румянцев построил свою бригаду в каре — на случай отражения кавалерийских атак пруссаков — и организовал разведку. Через некоторое время поручик, возглавлявший разведывательную группу, докладывал:

— Ваше превосходительство, неприятель атакует нашу армию. Основной удар — по центру, по дивизии генерал-аншефа Лопухина. Правый фланг — там недалеко какой-то фольверк — держится.

— А, фольверк Вейнотен!

— На левом фланге кавалерию пруссаков, ваше превосходительство, заманили под огонь артиллерии и пехоты авангарда на высотах западнее Зитерфельде.

— Хорошо. Что со второй дивизией, поручик?

— Главная атака ведется против ее правого фланга. Положение опасное: большие потери, артиллерии я не видел, прусская пехота отжимает их от леса и окружает…

— Окружает или окружила?

— Окружает, ваше превосходительство. Дивизия держится стойко, но потери и отсутствие артиллерии…

— Достаточно, поручик, я сам знаю достоинства дивизии. Скажите лучше, как лес, через который вы сейчас изволили прогуляться туда и обратно? Его ширина, проходимость?

— Около полверсты, ваше превосходительство. Лес болотистый, но пройти можно.

— Спасибо, поручик. Свободны.

Проводив глазами отошедшего офицера, Румянцев задумался. Потом резко тряхнул головой и направился к каре. При его приближении тихий шепот, стоявший в шеренгах, сразу замолк.

— Солдаты! — поднявшись на повозку, начал командир бригады. — Вы слышите, — он махнул рукой на лес, — там идет бой. Наши братья сражаются там. Им трудно, и долг наш — прийти к ним на помощь. И мы пойдем к ним на помощь, пойдем сквозь этот лес. Пойдем быстро — от этого зависит жизнь наших товарищей. Поэтому обозы, артиллерию, патронные повозки, мешки, шанцы — все оставить здесь. Только ружья! Только штыки. Без дела не стрелять — а залпом, по моей команде. И молча. «Ура» крикнем, когда победим! Идти полковыми колоннами. Все!

Полки шли через лес, проваливаясь в глубокие выбоины, наполненные застоявшейся водой, и в мелкие болотца, цепляясь за острые сучья и проваливаясь в лиственную и хвойную труху, сплошным темно-рыжим ковром покрывавшую землю.

То, что Румянцев сейчас делал, было вопиющим нарушением основополагающих принципов линейной тактики, господствовавшей в военных доктринах этого периода, кроме того, — формальным нарушением всех принципов субординации и дисциплины, так как никакого приказа он не получал, что могло иметь для молодого генерала далеко идущие последствия, особенно в случае поражения. А кто в бою возьмет на себя смелость гарантировать победу? Румянцев шел на все эти нарушения сознательно. Пренебрежительно относясь к закостеневшим доктринам западноевропейских стратегов, он давно пришел к выводу, что только отказ от них может стать залогом победы.

Солдаты бригады Румянцева внезапно, вдруг во множестве появились на опушке. Румянцев быстро осмотрел поле сражения. Появление русских, оценил он, именно сейчас и именно здесь было чрезвычайно удачным: пруссаки повернули свои боевые порядки против фланга дивизии Лопухина и тем самым подставляли под удар Румянцева свой фланг и тыл. Командир бригады не замедлил воспользоваться этим. Он отрывисто скомандовал:

— Огонь!

И сразу же:

— Вперед!

Бригада стремительным рывком сошлась с первой линией прусской пехоты. Минутный лязг штыков, многоголосое «Ура!» и… пруссаки обращены в бегство. Вторая линия пруссаков пытается дать отпор подбегающим пехотинцам Румянцева, но все напрасно. Сопротивление сломлено! Прусские батареи захвачены, прусская пехота и артиллерия начинают сдаваться в плен.

Солдаты Румянцева дошли с боем почти до противоположного леса и неожиданно встретили там Племянникова с его солдатами, который, увидев наступление, повел в атаку и свою пехоту. Поблагодарив Румянцева за своевременную помощь, он поведал ему о потерях дивизии. Поведал кратко, ослабев от раны в голову. Да и что было говорить? Лучше всех слов говорило за себя поле боя, почти сплошь усеянное убитыми и ранеными.

— Пойдемте, Петр Александрович, — морщась, сказал Племянников, — покажитесь Василию Абрамовичу. Он сразу понял, что это вы со своей бригадой.

— Как он?

— Вельми плохо. Так что поторопимся.

Лопухин умирал. Дышал он с хрипом, грудь его судорожно вздымалась, но воздуха генералу все же не хватало.

— Победа, Василий Абрамович, — радостно произнес Племянников, подталкивая Румянцева поближе к раненому, — узнаете виновника виктории?

— Спасибо вам, генерал, — тихо произнес Лопухин. — Русская честь спасена. Теперь умираю спокойно, отдав мой долг государыне и Отечеству…

Генералы склонили головы над умершим. Их шляпы были потеряны в бою — им нечего было снять из уважения к герою, погибшему на поле брани. Ветер развевал их волосы. Помолчали. Потом Румянцев повернулся к Племянникову:

— Вот и все. И еще одного солдата мы оставили на поле. Кстати, эта деревушка там, в конце поля, Гросс-Егерсдорф?

— Она самая, Петр Александрович.

— Запомним.

— Да и королю Прусскому отныне ее не забыть. И детям своим передаст, что есть такая деревня в Пруссии — Гросс-Егерсдорф!

Русская армия отступала. Это была та самая армия, что лишь малое время назад доказала всем и самой себе, что есть она на самом деле. Теперь же она пятилась к Курляндии.

После Гросс-Егерсдорфа русские несколько дней держали победное поле битвы за собой, потом неторопко пошли вперед, но, пройдя лишь самую малость, затоптались на месте, а затем почему-то начали отход в сторону своих баз, на восток, в Курляндию.

Двигались в тяжелейших условиях: наступившая распутица сделала дороги почти непроходимыми. Не хватало продовольствия, армейские лошади, привыкшие к овсу, по недостатку оного, перейдя лишь на подножный корм, быстро теряли силы. Черные гусары пруссаков донимали своими уколочными молниеносными налетами. Армия таяла.

Труднее всего было раненым, повозки с которыми были помещены в хвосте. После каждого привала умерших спешно зарывали при дороге. Это становилось привычным. И это пугало.

О раненых вспоминали редко. Еще реже кто-либо из генералов подъезжал к ним. Румянцев был одним из немногих. Как-то раз подъехав к фурам, он встретил там Племянникова, беседовавшего с офицером, лежавшим на одной из передних повозок.

— Вот, Петр Александрович, — поспешно, даже с каким-то облегчением, поспешил Племянников представить раненого Румянцеву, — рекомендую: герой Гросс-Егерсдорфа — поручик Попов.

— Право, господин генерал, — замялся поручик, — вся армия знает истинного героя баталии.

Офицер выразительно посмотрел на Румянцева.

— Ну, что же, господа, — после непродолжительного молчания сказал Племянников. — Я вынужден вас покинуть. И все же, Петр Александрович, — обратился он к генералу, — все же еще раз позволю себе рекомендовать нашего героя. Кроме сугубой смелости в баталиях он так же смел и в мыслях своих.

Бригадир тут же после этих слов хлестнул лошадь и отъехал. Румянцев задумчиво покусал губы, провожая его взглядом, и повернулся к повозке с раненым.

— Господин поручик, господин бригадир как-то не очень ясно очертил, как вы слышали, тот круг вопросов, что вы изволили с ним обсуждать.

— Ваше превосходительство, господин бригадир изволил говорить со мной о русской армии, о некоторых баталиях, в коих она участвовала. Но мы сошлись с ним не во всех оценках…

— В каких же?

— Я говорил, что вы — победитель Левальда…

— Прусского фельдмаршала разбила армия, предводительствуемая фельдмаршалом Апраксиным, молодой человек.

— Коей он в бою не управлял…

— Попрошу вас…

— Слушаюсь. Впрочем, это не суть. Я лишь хотел сказать, что почту за счастье услышать ваше мнение. Мы говорили с ним о различных баталиях, проходивших с участием русской армии, и не могли прийти к согласию в оценке значимости этих побед…

— Вы отрицали их значение?

— Ни в малейшей степени. Просто господин бригадир расценивал их как суть свидетельство нашей русской силы, а я же находил в них проявление нашей слабости.

— Казуистический вывод, достойный древних софистов, — усмехнулся Румянцев, глядя на разгоряченного поручика как на расшалившегося ребенка. — И на чем же вы основываете свое столь неординарное умозаключение? Ведь для подобного вывода, как вы сами понимаете, одного посыла недостаточно. Тут должно иметь стройную систему взглядов, из коих и проистекает подобный тезис…

— Да, разумеется, я все понимаю. Даже то, что мои слова вы не воспринимаете всерьез. Господин бригадир вел себя так же. А потом, как вы заметили, отъехал весьма поспешно.

— И каким же доводом, — насмешливо бросил генерал, — вы обратили его в столь бесславную ретираду?

— Я лишь сказал ему, что наши солдаты воюют почти без воинского умения.

— То есть как это, господин поручик, а кто же тогда побеждает, как не русские солдаты? Вот хотя бы у Гросс-Егерсдорфа?

— Ваше сиятельство, вы не изволили дослушать. Я разумел под умением воинским всю совокупность ремесленных навыков войны, без коих солдат всегда будет суть существо страдательное. Русские же солдаты пока воюют и побеждают благодаря лишь смелости и цепкости природным, кои были воспитаны в нас предшествующими веками.

— Значит, надо, по-вашему, готовить из русских солдат куклы военные?

— Нет, не надо. Вот, — он взял оказавшийся на повозке кленовый листок, — с одной стороны — темнее, с другой — светлее. Так и мои слова. Если к смелости и разумной осмотрительности нашего солдата добавить еще и прочное владение им воинской наукой — его никто не победит. А пока он воюет и добивается побед слишком большими жертвами, большой кровью.

— Разумно.

— Как разумно и то, что кровь эта льется не токмо из-за солдатской неумелости, но и — даже больше — из-за неумелости командиров. Наши генералы — я не вас, разумеется, ваше превосходительство, имею в виду…

— Да уж конечно…

— Наши генералы либо вообще ничего не знают из военной теории и норовят переть — как древние рыцари — грудь в грудь, силой силу ломать, либо затвердили два-три образца из прошлых времен, все хотят их в своих войнах применить…

— Сие справедливо.

— А ведь полководец-то должен быть ярым мыслителем. Ведь на войне все может смениться за миг, и сие должно уловить и использовать к своей выгоде, Звание, разум, острое чувствование — вот что такое водитель полков. А у нас? Вот вы, ваше сиятельство, ведь у Егерсдорфа поступили так — и победа. А ведь правила-то нарушили!

— Нарушил. Но ведь, поручик, они — правила — европейские. Как же без них-то?

— А вот так, как вы делали. Я ведь не зову все иноземное копировать. Я хочу, чтобы, свою силу сохранив, мы все доброе и за морями взяли — ведь целые фолианты в Европе написаны о полководцах — вот бы изучить. Изучить, но не заучить, знать, но не слепо копировать. У них — свое, у нас — свое. И если мы начнем у них брать что ни попадя, то мы возьмем себе и их поражения.

— Значит, брать не будем?

— Плохого не будем. Токмо хорошее бы. У Фридриха его военачальники как волки натасканы — они еще накажут нас.

— За что такая пагуба?

— А за то, что если из своих поражений мы еще умеем извлекать уроки, то из побед — никогда.

— Хорошо сказано. Но, подмечая в своем народе столько дурного, не грозим ли мы ему и себе вместе с ним жалким прозябанием?

— Я хулю лишь то, что должно. И не нахожу в этом приятности. Достойное же хвалю. Невозможно излечение больного без определения его болезни.

— А не опустит больной руки, вызнав все? Не лучше ли приоткрыть ему истину не целиком, а частично?

— Ложь во спасение? Она хороша, как вы мудро подметили, для больных. Народ же наш, пока он есть, в основе своей здоров. И для него необходимо знать правду.

Глава II

Военная кампания 1758 года совершалась русской армией уже без фельдмаршала Апраксина, отстраненного от командования. Опального полководца вызвали в Россию и взяли под стражу. Там, в заточении, он и умер от апоплексического удара на одном из первых допросов.

Столь немилостиво судьба обошлась с недавним победителем гросс-егерсдорфским все из-за его очень уж поспешного отступления с места баталии, вызвавшего подозрение в Петербурге, ибо циркулировали слухи, что сие столь не характерное для медлительного по натуре фельдмаршала лихорадочно-быстрое движение не токмо акция военная, но и сугубо политическая. Поскольку в это время, именно в это, императрицын двор пребывал в неустойчивой лихорадке ожидания — Елизавета всерьез занемогла, надежд на выздоровление было мало, стало быть, вставал вопрос о преемнике. Или преемнице — канцлер Бестужев-Рюмин, ненавидя официального наследника трона — великого князя Петра Федоровича, намеревался способствовать воцарению супруги Петра — Екатерины.

Канцлер отписал о сей болезни фельдмаршалу. После чего началось движение русской армии к своим границам, возможно для того, чтобы в нужный момент бросить тяжесть ее штыков на неустойчивую чашу весов выбора преемника умирающей ныне императрицы. Но Елизавета выздоровела. Канцлер за пессимистические намеки в переписке был приговорен к смертной казня, правда, замененной ему ссылкой с лишением чинов и орденов. Конец Апраксина известен.

На следствии ему инкриминировали поспешность и необъяснимость отступления. Его объяснения — провианта, мол, не было — вызывали вроде бы резонный вопрос:

— Почему отступал к границе, а не повел войско к Кенигсбергу?

— Так ведь там пруссаки! — наивно-испуганно оправдывался Апраксин.

— А ты на что, фельдмаршал хренов? Тебе на что войско было дадено? — грозно вопрошал подозреваемого допрашивающий член «Конференции» Александр Иванович Шувалов.

— Так ведь осада дело долгое, а провианта нету!

Эта сказка про белого бычка, как ей и положено, шла по кругу. Вслух не произносилось главное — думал или не думал полководец подправить штыками престол. Но в воздухе это главное постоянно витало. Как-то не учитывалось — наверное, от страха перед положительным ответом, — что решение об отступлении принимал не Апраксин единолично, а военный совет, собиравшийся трижды.

Итак, на допросах «да» и «нет» не говорили. Не пыткой Апраксину грозили, чего он и не перенес. Дело — за отсутствием главного виновника — закрыли. Главнокомандующим был назначен генерал-аншеф В. В. Фермор, англичанин по происхождению, бывший некогда начальником штаба у Миниха, а последнее время служивший главным директором императрициных построек.

Армия под командованием Фермора по первому зимнему пути снова двинулась в Восточную Пруссию и в короткое время, в январе 1758 года, заняла ее. Благо, Левальда там уже не было — его корпус был переброшен в Померанию против шведов. В этом походе Петр Румянцев командовал одной из двух наступающих колонн и занял Тильзит. Затем во главе своих частей он вместе с войсками генерала И. Салтыкова вступил в Кенигсберг и Эльбинг. Вступил уже генерал-поручиком — сей чин был пожалован ему на Рождество.

Из Кенигсберга вновь испеченный генерал-поручик был отправлен в Столбцы, что около Минска, — переформировывать кавалерию. Здесь учли его опыт 1756 года, когда он формировал новые гренадерские полки. Через три месяца Румянцев привел в Мариенвердер 18 эскадронов, оставив на месте кадры для дальнейшего пополнения. Это вместе с переформированными им же кирасирами дало до семи тысяч регулярной конницы. С частью ее он и маневрировал до последовавшей в августе осады Кюстрина.

Ох, Кюстрин, Кюстрин! Несчастливый для русских городок. Как ни крути, а несчастливый. Ведь с него все началось, а уж как закончилось-то!

Вообще-то, Кюстрин после занятия Восточной Пруссии стал главной стратегической целью военного плана «Конференции». Эта крепость была узлом дорог в переправ при слиянии Варты с Одером на правом берегу последнего. «Через то король прусский лишился бы всей Померании и части Бранденбургии», — отмечалось в плане. «Конференция» считала, что, «овладев Кюстрином, можно по справедливости удовольствоваться тем почти на всю кампанию нам и нашим союзникам». Это был типичный подход западноевропейской стратегии. Стратегия эта проявилась и в том, что сформированные в западных областях России пополнения были организованы, вместо того чтобы влиться свежей кровью в поредевшие полки ветеранов, в отдельную группу, названную Обсервационным корпусом и двигавшуюся из района формирования с отставанием от главных сил армии, шедшей из Нижней Вислы. Фактическое разделение армии на две группы имело своим следствием ошибочную мысль «Конференции» и Фермора решать различные самостоятельные задачи каждой из этих групп. Планировалось направить Обсервационный корпус к крепости Глогау и Франкфурту-на-Одере с целью овладения ими только силами этой группы.

Фермор вышел с зимних квартир в начале мая, но лишь 4 августа 1758 года русская армия подошла к Кюстрину и после жестокого обстрела всей своей артиллерией зажгла крепость. Фридрих во главе тридцатидвухтысячной армии поспешил на помощь гарнизону. Тогда Фермор приказал снять блокаду и отступить.

Согласно его распоряжениям армия заняла позицию на обширном поле, имея в тылу деревню Цорндорф. Поле было все в холмах, его перерезали два больших оврага. Словом, для человека, свято верившего в линейную тактику ведения боевых действий, Фермор выбрал не самую лучшую позицию.

В ночь на четырнадцатое Фридрих в обход правого фланга русской позиции зашел Фермору в тыл. Тот, перепутав прусскую армию с турецкой, решил построение своей армии скопировать с классических каре, применяемых против осман. Продолговатый четырехугольник со спрятанными внутри его обозами и артиллерией — таково было построение русского войска. Поскольку пруссаки зашли Фермору в тыл, тот был вынужден с утра перевернуть фронт армии, то есть первая линия стала второй, правый фланг — левым.

По приказу главнокомандующего русская кавалерия в самом начале боя устремилась на левый фланг пруссаков с явным намерением врубиться в ряды пехоты и паникой решить исход баталии. Но Фермор не учел все более доминирующей роли артиллерии на первых этапах боя и того, что Фридрих — талантливый полководец — усовершенствовал линейную тактику и атаковал всегда один фланг противника, охватывая его затем своим сильным флангом. Это создавало перевес живой силы в нужном месте в нужное время. В данном случае сильным своим флангом Фридрих считал как раз левый…

И поэтому русская конница по подходе к боевым порядкам пруссаков была встречена сильным артиллерийским и ружейным огнем. Батареи Фридриха били с высот севернее деревни. Кавалерия повернула назад и подпала под огонь своего каре, палившего в клубах поднявшегося дыма наугад.

Тогда около одиннадцати часов утра прусские порядки в свою очередь предприняли атаку правого крыла русской армии, где стояла дивизия князя Голицына. Под все усиливающимся артиллерийским огнем, под натиском пехоты, одной из лучших в Европе, русские стояли неподвижно.

При первых неприятельских залпах ближайшее окружение осторожно обратилось к Фермору:

— Ваше превосходительство, не послать ли за подкреплением — ведь Румянцев недалеко. Хотя солдаты и держатся, но ведь известно: кашу маслом не испортишь!

— Ах, господа, — взвинченно вскинулся главнокомандующий, — разве вы не видите, что уже слишком поздно? Его королевское величество Фридрих не таков полководец, чтобы выпустить победу из рук. Но для очистки совести пошлите, пошлите к Румянцеву. Хотя и не думаю, что это что-нибудь изменит!

Почти тотчас же после этих слов командующий исчез, оставив подчиненных наедине с их собственной судьбой. Дурной пример, как известно, заразителен: почти весь генералитет последовал примеру Фермора. Но солдаты и офицеры не воспользовались лукавой подсказкой начальства — армия продолжала бой.

— Не робей, ребята, не робей, — подбадривал солдат совсем еще молодой и зеленый поручик Михайлов в забрызганном своей и чужой кровью мундире. Он морщился, когда кто-нибудь случайно задевал его левое плечо.

— Ништо, сами бы не заробели, — вполголоса ворчали старые солдаты. Но говорили они это вполголоса и с таким расчетом, дабы офицер их не услышал. — А то уж и поярче мундиры тут были, а кака робость напала!

Офицер услышал, наконец, словесные экивоки подчиненных и покраснел. Но не от гнева, а от стыда — действительно, чего уж тут: сбежали…

— Ребята, так ведь долг наш…

— Знаем, ваше благородие, — перебили поручика. — На войну приведены и воевать будем. А смерть что — на то и война, чтоб умирать.

— Отставить разговоры, — теперь уже и рассердился Михайлов. — На войне не умирать, а побеждать должно! Побеждать. Слушай команду! Ружья снарядить! Залпом — пли!

В ответ на ружейный треск пруссаки ответили огнем батарей. Вздыбившаяся земля вновь на мгновенно закрыла солнце. Когда пыльная мгла рассеялась, солдаты увидели лежащих рядом поручика и нескольких своих товарищей.

И тогда правое крыло русских — пехота и кавалерия — пошло в контратаку. Прусские батальоны были опрокинуты штыковым ударом. На левом крыле пехота Обсервационного корпуса, также совместно с кавалерией, не дожидаясь прусского наступления, сама перешла в атаку и полностью разгромила противостоящую пехоту Фридриха. Но отсутствие руководства и управления в русской армии сказывалось все фатальнее: кавалерия противника, втрое превышавшая число русской конницы, терзала фланги. Фридрих умело маневрировал, и ему удалось нарушить боевые порядки неприятеля.

Под беспрерывным молотом артогня, ружейных залпов и конных атак угол русского каре начал пятиться сначала чуть-чуть, потом все сильнее. Еще несколько минут такого движения — и не будет боевого монолита, но лишь толпа, в которой каждый ощущает себя одиноким.

— Стой! — Попов с измученным и насмешливым лицом раскинул руки. В одной руке был пистолет, в другой — шпага. — Докуда бежать думаете? Неужто прямо до России? А сил хватит?

— Хватит! — произнес сивоусый солдат, вызывающе глядя на офицера.

— Это хорошо, — неожиданно легко перешел Попов на мирный тон. — Ежели у тебя сил хватает до дому бечь, может, немного отдашь и сейчас? Пруссакам, а?

— Можно, чего не отдать, — примирительно ответил сивоусый. — Ох, хитер ты, ваше благородие!

Солдаты, окружавшие говорящих, одобрительно загалдели.

— Ну, а если можно, тогда слушай меня! Пробежки ваши на сем кончим! Ружья зарядить. Лечь и ждать: стрелять по моей команде. В штыки идти тоже всем по команде. И кучно.

Через несколько минут вместо беспорядочной толпы лежали, выставив ружья в сторону врага, четыре густых ряда пехоты. Пруссаки приближались.

— Огонь!

Залп для королевской пехоты был неожиданным и весьма ощутимым. Но инерция набравшего силу движения гнала вперед, и остановить их сейчас могло лишь такое же встречное движение. Офицер понял это:

— В штыки! Вперед!

Его солдаты набрали необходимый разгон и встретили пруссаков грудь в грудь.

Мало кто мог выдержать штыковую атаку русской пехоты. Не были исключением и солдаты Фридриха. Хорошо обученные профессионалы, они умели и любили воевать в монолите строя, чаще — с помощью ружейного огня и всегда — под взглядом строгих, но мудрых начальников. Бой на штыках же — бой индивидуальный. Когда ты сам себе командир, когда ты сам для себя решаешь — упасть ли тебе, притворись мертвым в надежде, что пронесет и тебя не заметят, или встретить блеск твердым взглядом. Прусская армия не горела неукротимым желанием положить животы своя во славу короля Фридриха, и поэтому поле боя осталось за русскими. Новая контратака — солдат в атаку гнали унтера и офицеры — и снова после прямой сшибки пруссаки откатились обратно.

Таким был один из островков сопротивления. Преданные и брошенные начальством русские солдаты стояли и умирали каждый на своем месте. Но не отступали.

Румянцева не было в этом сражении — его корпус Фермор направил к Шведту, расположенному также на Одере, в шестидесяти километрах от Кюстрина, где ожидалась переправа неприятеля. Не удовлетворясь этим, Фермор приказал отделить Румянцеву от своего корпуса отряд генерала Рязанова — для осады Кольберга. Румянцев предупреждал главнокомандующего, чем может кончиться подобное распыление сил, но ему не вняли, и теперь, в день боя, он ждал распоряжений Фермора о своих дальнейших действиях.

Постоянно обвиняемый в своеволии, на этот раз он решил дождаться распоряжений командования, хотя, как военачальник, и понимал, что единственное правильное с его стороны действие — идти на соединение с главными силами армии. Но решился ли Фермер на генеральное сражение или опять начнет набившие уже оскомину проволочки мелких стычек?

Начавшаяся вдалеке канонада, все более и более усиливающаяся, положила конец его сомнениям.

— Господин бригадир, приказываю вам завладеть неприятельской переправой.

Бригадир Берг, молча отдав честь, послал свой отряд с места в галоп.

Румянцев обернулся к адъютанту:

— Потрудитесь передать: полкам быть готовыми к выступлению.

По лагерю разнесся шум команд. Все и всё пришло в движение. Началось построение в батальонные колонны. Разговоры в них еще не до конца затихли, как с аванпостов начал приближаться, разрастаясь по мере движения, встревоженный гул. Выскочив из палатки, командир корпуса увидел своего родственника и приятеля — командира одной из дивизий армии князя Голицына.

— Что случилось, князь? Почему вы не с дивизией? И так бледны…

— Граф, мы разбиты. Моя дивизия и все армия. Их больше нет!

— А канонада? — Румянцев выбросил руку в сторону доносящихся выстрелов. — Откуда же тогда канонада? Против кого ведут огонь прусские пушки? Я полагаю, что против наших войск. Другой армии, кроме нашей, господин Голицын, здесь нет! А, может быть, там слышны голоса и наших пушек?

— Петр Александрович! Вы ведь военный человек и знаете, почему бьют пушки. Они убивают нашу армию. И к тому же, слышите? — канонада стихает…

Генералы замолчали. Наступившая тишина, казалось, подтвердила военно-теоретические выкладки Голицына.

— Главнокомандующий? — наконец отрывисто-грубо, почти как ругательство, спросил Румянцев.

— Исчез. В самом начале. То ли убит, то ли убежал.

— А вы?

Голицын побледнел и отвернулся. Говорить им стало не о чем. А вскоре начавшие сбегаться в лагерь Румянцева высшие офицеры армии одним своим видом лучше всяких слов подтвердили и кажущуюся горькую правоту слов князя и сняли остроту заданного ему вопроса: когда виноваты все — отвечать некому.

Румянцев уверился, что сражение проиграно, хотя бой продолжался еще несколько часов, но рукопашный. Ибо противники настолько приблизились друг к другу, их боевые порядки настолько перемешались, что артиллерии уж не было места в сражении — все решало холодное оружие.

Но командир корпуса этого не знал. Сумрачно осмотрев прибившихся к нему офицеров, Румянцев ушел в палатку и отдал приказ адъютанту собрать Военный совет.

Совет был краток. Генерал-поручик Румянцев подчеркнуто игнорировал генералов из главной армии, так что было высказано единственное мнение — его собственное.

— Господа, в создавшейся обстановке считаю необходимым движение вверенного мне корпуса на север — на соединение с войсками генерал-майора Рязанова. Другие предложения?

Все молчали. Исходя из поведения генерал-поручика, предложения могли быть высказаны лишь его подчиненными, но те-то лучше знали, что, раз приняв решение, Румянцев вносил в него коррективы лишь в исключительных случаях. К тому же он предлагал сейчас единственно возможное решение.

Отдав распоряжение бригадиру Бергу присоединить свой отряд к корпусу, Румянцев повел колонны на Штаргард.

Главная же армия в это время продолжала сражаться. К вечеру бой начал затихать. А утром Фридрих вновь увидел перед собой монолит русских полков и не решился наступать.

Когда русские вышли из лагеря и направились в сторону корпуса Румянцева, прусский король уклонился с их дороги, сказав: «Русских мало убить, их еще надо и повалить».

Фермера отстранили от командования армией. На его место был назначен в мае 1755 года генерал-аншеф Петр Семенович Салтыков, решивший вести более решительную военную политику.

Поначалу мало кто воспринимал это всерьез. Начавший свою службу еще при Петре I в гвардии — в 1714 году, он затем по приказу императора изучал во Франции морское дело, участвовал в походе Миниха в Польшу в 1734 году и в русско-шведской войне 1741—1743 годов. Он имел и придворное звание камергера, а в последние годы командовал на юге Украины ландмилицейскими полками, призванными защищать границы от нападений крымский татар. Именно в ландмилицейском белом мундире, без орденов и украшений, он и прибыл в войска, сражавшиеся уже не один год в самом центре Европы.

Привыкшие за это время к представительному виду, ярким нарядам и многочисленным знакам не всегда заслуженной доблести своих командующих, солдаты и офицеры с удивлением взирали на скромную, непрезентабельную фигуру нового командующего.

— Чевой-то фигура у него кака-така…

— Кака така?

— Да не осаниста! Нешто можно генералу быть таким?

— Это точно, мужики. Ни мундира, ни орденочка. Прям херувим какой, а не енерал!

— И голос тихий, и взгляд чевой-то без суровинки.

— Да, завалящий, прямо скажем, ребята, генерал нам достался. Нешто матушка-императрица посолиднее да побойчее никого найтить не могла! Чистый срам!

— Одним словом, не енерал, а курочка!

Слово было произнесено. Через несколько дней вся армия называла своего главнокомандующего «курочкой», но весьма скоро прозвище это вместо уничижительного приобрело ласковый оттенок.

Произошла данная смена оттенков после Пальцига…

«Конференция», исходя из сиюминутных нужд высшей политики, предписала Салтыкову соединиться в июле месяце с войсками австрийскими, над которыми начальствовал фельдмаршал Даун. Фельдмаршал, хорошо усвоивший и умно применяющий в своей стратегии такое понятие, как загребать жар чужими руками, на данное соединение не торопился. Тогда Салтыков сам пошел ему навстречу. Салтыкову пытался преградить путь прусский корпус генерал-поручика Веделя, одного из любимцев своего короля. Корпус этот, действовавший отдельными отрядами, усиленно тревожил русские тылы, разбивая магазины и нападая на отдельные мелкие тыловые части.

Под Пальцигом Ведель решил пойти на открытое единоборство с этими неповоротливыми и плохо обученными русскими.

Русские полки стояли у деревни Пальциг, расположенной в девяти верстах от Одера.

— Пруссаки!

— Кавалерия! Прусская кавалерия!

— Тревога! Тревога!

Ведель остался верен своей излюбленной тактике и свалился на русский лагерь отдельными кавалерийскими отрядами. Фактор внезапности был на его стороне, однако замешательство русских было недолгим. По наступающей лаве ударила картечь. Это отрезвило пруссаков и приостановило их. Салтыков, решив, что нечего откладывать, быстро перегруппировал свой фронт. Это позволило ему охватить фланги одного из самых крупных отрядов, рвавшихся вперед по равнине между болотами, с одной стороны, и холмами — с другой. Разгромив его, русская армия так же поступила и с остальными частями прусского корпуса.

Бой продолжался с четырех дня до захода солнца. Пруссаки бежали, потеряв около шести тысяч пленными, убитыми и ранеными. Ведель через два дня попытался еще раз остановить Салтыкова, заняв со своим отрядом Кроссен. И снова — неудача. Кроссенский замок ему пришлось сдать, как и весь город.

Салтыков, найдя в Кроссене Веделя, не удивился. Он удивился другому, тому, что там не было Дауна, ибо именно в Кроссене они собирались соединить свои армии. Поудивлявшись — ведь вроде фельдмаршал благородный человек, а слово-то вот как не держит! — русский главнокомандующий решил двигаться к Франкфурту-на-Одере. В это время прибыла весточка от Дауна.

— Ваше сиятельство, — доложил Салтыкову адъютант, — пакет от господина фельдмаршала Дауна!

— Зачти, голубчик. Что там господин фельдмаршал нам сообщить хочет?

— Требует, ваше сиятельство, идти на соединенно к нему в Силезию, а оттуда — совместно на Берлин.

— Отпиши ему, что для меня путь на Берлин открыт через Франкфурт, туда и пойти. Союзников же дражайших прошу поторопиться туда же. Да повежливей все это там раскрась. Все же не кому-нибудь — фельдмаршалу пишем!

— Слушаюсь, ваше сиятельство!

— Да не забудь поздравить его с пашей союзной викторией при Пальциге, а то он так на Берлин торопится, что сам-то забыл об этом. Мы же люди дикие: нам о таком забывать никак нельзя!

Румянцев узнал о Пальциге, направляясь в ставку Салтыкова. Новый главнокомандующий снял его с командиров особого тылового корпуса и дал ему вторую дивизию, свою ударную силу.

Вскоре к русской армии присоединился, наконец, и австрийский корпус генерала Лаудона. Фельдмаршал Даун посчитал возможным выделить лишь его для совместных операций со своим северным союзником. Но все же корпус насчитывал 18 тысяч солдат и был хорошим подспорьем Салтыкову в исполнении его широких планов. Соединение сил произошло во Франкфурте, и союзники уже было совсем собрались двигаться на Берлин, как разведка донесла, что дорога на прусскую столицу перекрыта армией самого Фридриха, намеренного приложить и на этот раз все силы, дабы навсегда вывести из игры русскую армию.

Армия Салтыкова, усиленная корпусом Лаудона, занимала позицию в районе деревни Кунерсдорф, что около Франкфурта, и когда стало известно о приближении пруссаков, русский командующий приказал именно здесь принять бой, максимально усилив оборонительную мощь армии путем отрытия окопов с брустверами бастионного начертания для защиты артиллерийских батарей и устройства куртин между ними для пехоты.

Позиция располагалась на гряде высот Мюльберг, Гросс-Шпицберг и Юденберг по их гребням фронтом на север. Высоты протянулись на четыре с лишним километра с северо-востока на юго-запад. С севера позиция прикрывалась труднопроходимыми болотами, с запада, там, где располагался Юденберг, примыкала к Одеру, мосты через который вели на Франкфурт. Эти мосты обеспечивали связь Салтыкова с Дауном. С востока и юга подступы к позиции были по местности, иссеченной рвами, отдельными высотами и прудами. Тут же, с юга, в километре от Мюльберга начинался и большой Франкфуртский лес. На высоте, где был левый фланг русских, располагались пять вновь сформированных полков под командованием Голицына. На центральной высоте — Гросс-Шпицберге — расположилась 2-я дивизия Румянцева, состоявшая из 17 полков. Справа, на Юденберге, был Фермор со своей дивизией. Лаудон находился позади правого крыла русских…

Фридрих решил нанести основной удар левому флангу по Мюльбергу. К началу одиннадцатого утра он развернул свои силы для атаки и после часа сильного артиллерийского огня предпринял атаку с трех сторон: с севера, северо-востока и востока. Три гигантские шеренги солдат в синих мундирах с яркими разноцветными отворотами охватывали полки Голицына, Резкие голоса офицеров и унтеров поначалу еще поддерживали эти шеренги прямыми, но пересеченная местность и залпы единорогов быстро сломали их.

Огонь из пушек и ружей с обеих сторон окутал холм пороховым дымом. Русские, имевшие на Мюльберге всего пять полков и четыре небольшие артиллерийские батареи против фактически всей армии Фридриха, несли огромные потери; князь Голицын был ранен. Наконец, исчерпав все силы и не выдержав атаки превосходящих сил пруссаков, полки начали отходить.

По приказу Салтыкова Румянцев выделил четыре полка из своей дивизии для прикрытия отхода Голицына. Контратака задержала продвижение Фридриха и сорвала его внезапную атаку на Гросс-Шпицберг. Батареи Румянцева успели перенести свой огонь на Кугрунд — овраг, отделявший их холм от Мюльберга, куда ринулась прусская пехота.

Уверенный, что осталось лишь последнее усилие для достижения окончательной победы, Фридрих посылает бюллетени о поражении русских в Берлин. Он рассчитывал на деморализующее влияние хотя бы частичного поражения русской армии. Фридрих не желал никак верить, что разрозненные части русского войска способны держаться и что полки не просто отступили, но также измотали его армию.

— Вперед! — воскликнул Фридрих.

Прусская пехота, построенная в несколько линий, пошла на приступ позиций Румянцева. Там ее встретили ряды русских фузелиров, беспрерывными залпами сбившие наступательный порыв пруссаков.

Вступила в действие русская тяжелая артиллерия, размещавшаяся в крепости. Свои же батареи Фридрих задействовать не мог, ибо песчаная почва препятствовала движению орудий. Так что фактически пехота пруссаков оказалась один на один с русской артиллерией.

— Атаковать! — взывал Фридрих.

Трижды он сам водил пехоту в атаку, и трижды Румянцев отбрасывал ее.

Конницу Зейдлица, считавшуюся лучшей в Европе, Фридрих еще ранее наметил для атаки с юго-востока и юга. Теперь, как посчитал король, пришло ее время.

— Генерал! Вы все видите — только атака!

— Ваше величество, русская артиллерия…

— Только вперед! Промедление для нас — это смерть!

— Мы все будем уничтожены, ваше величество! Я иду.

Зейдлиц сам возглавил атаку своих эскадронов и пал одним из первых. Лучшая конница в Европе была расстреляна еще на подходе. Когда она поворачивала уже в расстройстве назад, вслед ей пошли три лавы русской и тяжелой австрийской конницы. Остатки прусской кавалерии в полном беспорядке откатились к Кунерсдорфу.

Фридриху так и не удалось больше бросить пехоту в новую атаку. Отброшенная в очередной раз к Мюльбергу, она бессмысленно топталась там под огнем русских батарей.

Уловив благоприятный момент, Салтыков приказал:

— Петр Александрович, батюшка, пехоте — вперед.

Русские снова пошли в контратаку на Мюльберг.

Генерал Ведель, так же как и король, не могущий примириться с тем, что победа ускользает из державных рук Фридриха, подошел к своему главнокомандующему и повелителю:

— Ваше величество, позвольте ввести в дело кирасир. Со стороны Кугрунда. Русские батареи не смогут ударить по ним массированно, а их пехоту мы сомнем.

— Действуйте, Ведель!

Генерал лично повел кирасир. Железная стена конницы, появившаяся с востока и северо-востока, вырастая на глазах, рвалась к Шпицу. Залпы батарей не успевали за ее перемещениями. К тому же артиллеристы, ориентированные на другие цели, сейчас запаздывали со сменой позиций. Момент стал воистину критическим. Как вдруг — на войне все часто бывает вдруг, особенно если импровизации долговременно планируются и заранее обязательно готовятся — навстречу кирасирам пошла русская кавалерия. Ее возглавил сам Румянцев, доказывавший правильность своего мнения, что латы и ружья в конной атаке лишь мешают, главное — смелость и благородное белое оружие. Стесненные сталью брони и болтающимися за спинами ружьями, кирасиры уступали в стремительности атак коннице Румянцева. Появившаяся кавалерия Лаудона довершила разгром.

Последней надеждой Фридриха были драгуны принца Вюртембургского и гусары генерала Путткаммера. Подстегиваемая своим королем, впадавшим в истерику ярости, прусская кавалерия отчаянно рвалась к Гросс-Шпицбергу. Ей удалось невероятное — она сумела пройти огненную завесу русской артиллерии, растерзать линии стрелков Шпица и прорваться на вершину холма. И это было все, что она достигла. Русская и австрийская пехота в молниеносном бою штыками опрокинула кавалерию, а артиллеристы Гросс-Шпицберга довершили начатое, открыв по отступающим шквальный огонь. Был убит и доблестный Путткаммер.

После этого пруссаки уже не пытались атаковать. Вскоре пехота генерал-поручика Панина загнала пехоту Фридриха на Мюльберг, где многие нашли свой конец, поражаемые артиллерийскими залпами. Начавшееся отступление прусской пехоты превратилось в повальное бегство.

Армия прусского короля не существовала более. Потери до 17 тысяч, масса дезертиров, в строю осталось не более трех тысяч солдат.

Сразу после сражения, когда союзная конница ушла вдогон отступающим, Румянцев объезжал позицию на Гросс-Шпицберге, дабы отдать своим павшим товарищам последний долг. Огибая небольшую проплешину, на которой, судя по количеству неподвижных тел в русских и чужеземных мундирах, разыгралась особенно жаркая рукопашная, генерал наткнулся на сидящего тут же на чьем-то ранце офицера с окровавленной повязкой на лбу, который, несмотря на это, ловко и довольно бодро бинтовал себе левую руку. Его шпага, покрытая засохшей уже кровью, была воткнута в землю. Тут же рядом валялись и пистолеты, Румянцеву раненый показался знакомым. Приглядевшись, он обрадованно воскликнул:

— Ба! Поручик Попов!

Офицер вскинул глаза и, узнав Румянцева, поспешно вскочил:

— Так точно, ваше превосходительство! Капитан Попов к вашим услугам!

— О, поздравляю с капитаном. Ранены, Дмитрий Николаевич?

— Есть немного, Петр Александрович. Саблей да штыком зацепило.

— Серьезно зацепило-то?

— Пустяки, ваше превосходительство! Чтоб на солдате, да не зажило!

— Ну и хорошо. Хочу поблагодарить вас, капитан. Вас и солдат ваших. Славно, вижу, здесь вы сражались. Теперь уж у Фридриха хребет окончательно сломан.

— Пора уж и сломать, господин генерал-поручик. Кой год воюем. Пора уж дело доделать — и по домам.

— Скучаете по дому?

— По России, Петр Александрович. Дома-то ведь у меня и нет. Всю жизнь с отцом по гарнизонам да домам государственным жил. А умер он, и никого у меня не осталось. А по родине скучаю.

— Скоро, я думаю, двинем по домам.

— Ох, ваше превосходительство, хорошо бы. Да вот сомнение меня берет.

— Это в чем же, Дмитрий Николаевич, ваше сомнение?

— А в том, что коли хотели бы мы быстрее окончить кампании эти, то я бы сейчас не сидел здесь, перевязками своими занимаясь, а гнал бы прусса к Берлину! А то ведь опять дадим ему оправиться. Он же у себя дома. Что ему стоит войско заново набрать!

— Так ведь преследуют Фридриха, господин капитан. Или не знаете вы, что союзные части гонят неприятеля?

— Да видел я все. Отсюда сверху хорошо все видать. Только ведь кавалерия вдогон-то пошла. А ведь вы знаете, ваше превосходительство, что пока пехота своим сапогом куда ни ступила, та земля еще не отвоевана.

— Прав ты, Дмитрий Николаевич, во всем прав. Союзничкам хоть кол на голове теши — ну, никак не хотят вперед идти. Норовят нашей кровью земли себе откупить у Фридриха. Но все равно, я уверен, — конец Фридриха не за горами.

— Вашими бы устами, ваше превосходительство. Поживем — увидим.

— Вот именно, капитан. Поживем. Как там говорят в Европах: короткий язык способствует длинной жизни? Не по чину рассуждаешь. С другими остерегись, а то неровен час…

— Не вчера с елки упали, Петр Александрович! С кем же, как не с вами, и поговорить-то? Не с Фермором же. Он, известное дело, как и Апраксин — царствие ему небесное, — все на Петербург глазами косит, вот на противника смотреть и некогда!

— Капитан!

— Слушаюсь, ваше превосходительство!

— Я не слышал, вы не говорили. Твое дело не рассуждать, а исполнять.

— Так точно! Не сомневайтесь, Петр Александрович. Свой долг мы исполним. Они, — Попов показал рукой на убитых солдат, — выполнили его до конца. Ну, и мы постараемся не подвести. Но ведь обидно! За что гибнем-то? За государство и Отчизну! А генералы наши во славу чего нас под пушки прусские подводят? У меня вот, — капитан рванул мундир: рваный шрам уходил от ключицы вниз, — от Цорндорфа мета на всю жизнь осталась! А Гросс-Егерсдорф? Доколе нам опаснее прусских генералов свои будут? Сколько можно на солдатской крови учиться? Ведь солдаты же все видят! Мне стыдно перед ними, ваше превосходительство!

— Мне тоже, капитан. Но не мы командуем армией, не нам и решать. Наше дело — солдатское. Это все, что я могу тебе, Дмитрий Николаевич, сказать. Будем бить врага Отечества нашего, даже имея гири чугунные на обеих ногах. Надо! Если не мы — то кто?

— Понимаю, ваше превосходительство. Сурова ваша правда, да вижу, другой нам не найти. Не беспокойтесь, русский солдат еще никогда не подводил! И не подведет.

Глава III

Армия отдыхала на зимних квартирах; кампания 1759 года кончилась ничем. Опять все сражения, все смерти, вся кровь и пот были списаны одним росчерком пера: австрийцы, никак не желавшие смириться с потерей Силезии, после Кунерсдорфа выдвинули свой план дальнейшего ведения войны, поставивший крест на помыслах Салтыкова добиться окончательной победы в ближайшем будущем. Так что русской армии вновь предстоял зимний постой — в преддверии очередных летних баталий…

Монотонность существования войска, выведенного из лавы битв, не могли развеять немногие радости, коим предавались все, и особенно офицеры, — по чину, по чину!

В один из дней, ближе к вечеру, проспав от нечего делать после плотного обеда аж целых полдня, капитан Попов сидел на скамеечке около дома, где судьба и начальство определили ему постой, и лениво-лениво просматривал явным чудом занесенную сюда книгу, прочитанную к сему моменту не единожды.

Послышалось осторожное покашливание. Попов поднял от книги глаза и увидел перед собой улыбающуюся физиономию секунд-майора Нефедьева, нового своего сослуживца, недавно переведенного в полк.

— Не хотите ли составить компанию, Дмитрий Николаевич? Решил вот, знаете, прогуляться. Вечерний, так сказать, моцион.

— Что ж, можно. Только извольте подождать. Буквально несколько минут: лишь оставлю сей сосуд учености, да экипируюсь соответственно.

— Конечно, конечно. Бога ради!

Капитан зашел в дом, и вскоре два офицера, весело переговариваясь, неторопливо пошли по деревне. Миновав околицу, оказались в поле, вдалеке переходящем в редкий лесок.

И почти сразу же, как только их окружило безмолвие природы, Нефедьев посерьезнел.

— Дмитрий Николаевич, простите, что решаюсь нарушить ваше отдохновение, но я вас не совсем случайно пригласил с собой на прогулку. У меня к вам значительный разговор.

— Я так и понял, Александр Петрович. Слушаю внимательно.

— Прошу вас отнестись к нашему разговору весьма серьезно. От него многое будет зависеть. Включая и ваше благосостояние.

— Александр Петрович, вы меня интригуете.

— Дмитрий Николаевич! Вы человек военный, я — тоже, поэтому не будем ходить вокруг да около. Сразу суть: мы предлагаем вам вступить в наше сообщество.

— Кто это «мы»?

— Братство «вольных каменщиков». Вы слышали о сем братстве?

— Слышал.

— Ну, и как ваше мнение?

— Сначала я хочу послушать вас.

— То есть, я понимаю, вы не в восторге от нашего лестного предложения?

— Лестного?

— Разумеется, Дмитрий Николаевич, разумеется. Лестного и весьма. Сам наследник престола, великий князь Петр Федорович, симпатизирует нам.

— И принадлежит к вам?

— Пока нет, но будет, ибо полностью разделяет наши идеалы.

— И каковы же они?

— Они многообразны. И один из них — нести свет истины. Нести через достойных и строго оберегать от него неискушенных…

— Так, стало быть, мне сей свет знать можно, как я понимаю, коли вы со мной данный разговор повели?

— Конечно, Дмитрий Николаевич! Недаром мы долго присматривались к вам.

— Каким это, простите, образом?

— Различными, драгоценный Дмитрий Николаевич! Вы вот не знаете, но вокруг вас множество наших братьев, с попечительством взирающих окрест.

— Да я из армии — никуда!

— А я и говорю про армию. Или, скажем так, и про армию тоже, поскольку она — наиглавнейший нерв государства, его броня и защита, залог существования и процветания, то нам должно иметь здесь своих людей.

— Для способствования процветанию и существованию или для пресечения оных?

— Откуда сей вопрос, Дмитрий Николаевич? Разве я дал вам хоть малейший повод к подобному умозаключению?

— Нет, конечно, нет. Просто игра ума, логические, так сказать, умозрения. Простите, что отвлек вас. Вы говорили, что присматривались ко мне, так что же вы в конце концов обнаружили?

— Мы обнаружили и то, что сейчас прозвучало в вашем вопросе: здоровое тщеславие и стремление к достижению большего. Плюс способности к достижению сего большего: независимость ума, воля, храбрость, умение приказывать и подчиняться. Поверьте, подобное сочетание редко. Крайне редко. Нам приходится иметь дело с несовершенной человеческой природой, постепенно поднимая ее до высот, необходимых нам для вашего дела. И поэтому такой человек, как вы, почти идеален для нас и крайне нам нужен.

— Вы так говорите всем?

— Нет. Я понимаю, что вы имеете в виду. Да, мы играем на струнах души. Впрочем, как и все разумные люди в общении с другими, но играем более тонко и осторожно. И, разумеется, в первоначальных разговорах, а со многими и в дальнейшем, мы говорим так, чтобы быть приятными собеседнику, подчеркивая его лучшие качества — даже при их полном отсутствии.

— Откуда такая откровенность?

— Сие тоже игра! Но более высокой ступени. Я говорю все это вам в расчете на ваш разум — умному человеку более всего льстит, когда за ним признают эту его способность.

— И вы говорите это мне, обращаемому? Так что же здесь правда, а что нет?

— Вы ставите вопрос слишком лобово. Где же ваша страсть к тонким логическим умозрениям и игре ума? То, что я вам сейчас сказал, это и правда, и ложь. Но сии понятия нельзя расчленять, так же как не отделить свет от тьмы. Они наличествуют лишь благодаря своему единству и взаимодополнению. Нельзя сравнить их с чем-либо иным, а только лишь со своей кажущейся противоположностью. Но именно благодаря своей неразрывности, как я только что сказал, противоположность сия кажущаяся. Так и в ответе на ваш вопрос: все будет зависеть от вас — как вы отнесетесь к нашему разговору. Если поймете, что вы — наш, тогда все сказанное станет правдой, и я действительно искренним образом взывал к вашему разуму и добился отклика. Если же нет — то были всего лишь ложь и игра: в силу отсутствия у вас необходимых задатков я не нашел отклика. И тогда получается, что я лишь грубо льстил, а вы с удовольствием сему внимали.

— Вы ставите меня в трудное положение: либо я признаю себя дураком, либо «вольным каменщиком». Согласитесь, что сие обидно.

— Обидно признать себя принадлежащим к нашему братству?

— Обидно лишиться возможности выбора. Ведь тем самым я как бы признаю отсутствие у себя того самого разума — поскольку решаю не я, а за меня — о котором вы только что так хорошо говорили и к которому так горячо взывали.

— Простите, Дмитрий Николаевич, что прерву ваш силлогизм, но не кажется ли вам, что разум, проявляется и, наверное, прежде всего в умении приспособиться к обстоятельствам и приспособить обстоятельства к себе, а не ломиться в открытую дверь. Так что противоречия я здесь не вижу. И уж если мы заговорили здесь о возможности выбора и разумности решений, то позвольте подбросить еще одно полешко в костерок ваших умозаключений. Наше общество, как вы должны знать, коли слыхали о нас, свято хранит свои тайны. Знали о сем?

— Не знал, но догадывался, ибо общаясь с тема немногими, коих я, наверное, знал за ваших собратьев, в разговорах с ними я натыкался, доходя до определенной степени, на каменное молчание, прикрываемое гримасами любезности и потоками словоблудия.

— Совершенно верно по сути, хотя мне и не нравится ваши тон и слова, подбираемые для выражений сей своей мысли. Так вот, у нас существуют свои маленькие тайны, которые мы истово храним, ибо сказано еще задолго до нас: «Не мечите бисер перед свиньями». И за раскрытие этих наших маленьких секретов с болтунов мы спрашиваем весьма строго.

— То есть, если не сумеете меня уговорить, то вы хотите сказать, что вас накажут за разговоры со мной?

— Нет, любезный Дмитрий Николаевич, все несколько не так. На разговор с вами я получил разрешение орденских начальников…

— Но хотите ли вы сказать, что меня…

— Совершенно верно. Вы теперь наш, поскольку вам раскрыты наши тайны, и в случае если вы не захотите сие осознать и не примкнете к нам, то…

— То что?

— Способы воздействовать на человека весьма разнообразны. Вы вот не имеете семьи, а представьте, каково имеющему ее, когда он сознает, что от его благоразумия зависят благосостояние домочадцев и сама их жизнь?

— Вы что — способны убивать женщин и детей?

— Ну, зачем вы так? Ведь умирают не только от пули, кинжала или яда, но и от голода, болезней, от безысходности и бесчестия. И, кстати, возвращаясь к вашему вопросу. Вы человек военный и, как я понимаю, смерти не боитесь?

— Совершенно верно, милостивый государь!

— Я собственно, так и думал. Семьи у вас нет.

— Впервые скажу: к счастью!

— Ну, ну. Но все равно: неуязвимых, драгоценный Дмитрий Николаевич, людей нет. Вы ведь дорожите мнением своих товарищей и общества. Что вы скажете я что сделаете, ежели общество признает вас бесчестным человеком?

— Это каким образом?

— Самым наипростейшим. Общий слух о мелкой воровстве, карточном бесчестье, растлении малолетних ли, например, содомии. И слух сей подкрепляется свидетельством лиц, знаемых с лучшей стороны.

— Ваших братьев?

— Разумеется. Или еще такой вариант. Вы молоды, здоровы, сильны, жаждете деятельности. Но вдруг приключается с вами болезнь, и вы — только что в расцвете сил и надежд — на долгие годы приковываетесь к постели, медленно угасая. По существу — живой, все чувствующий, понимающий, все желающий труп.

— Сильно.

— Есть и другие способы. Но, может быть, и сих достаточно?

— Вполне. И что, вы всех так к себе привлекаете? Но ведь разумный, чувствующий человек — а вы говорили, что желаете иметь у себя прежде всего и только таких — из-под палки действует плохо.

— Совершенно с вами согласен. Право, приятно говорить с вами — редко удается потешить себя достойной беседой. Но мы ведь не варвары, мы взяли у прошлых поколений все заслуживающее — на наш взгляд — внимания. Вы слыхали выражение «кнутом и пряником»?

— Понятно…

— Ну, вот видите. Не желающего поначалу идти нам приходится подталкивать, желающему же мы даем богатый выбор наград за исполнительность. В смысле удовлетворения его хотений. Наш только что окончившийся разговор о принуждении обратите в противоположность и примените к поощрениям. Наши силы велики, и мы можем дать человеку многое.

— Вы только что угрожали смертью. Что ей противоположно — бессмертие?

— Вы шутите, я бы сказал, глумливо над сим предметом. Но рассмотрим вопрос философически: бессмертие — это память людская, как забвение — смерть. И сие в нашей власти. Что же касается точного ответа на ваш вопрос, то вот вам ответ: мы стремимся к этому. И дабы вы окончательно поняли, что дороги назад для вас нет и смирились с новой своей судьбой, я открою вам то, что говорят братьям лишь после долгих лет искуса. Так вот, цель наша — стать богочеловеками. Во всем. И наши учителя работают над этим. Работают долго и много. И день окончания работы наступит!

— И кто же эти учителя?

— Этого я сказать не могу.

— Не знаете? Даже вы?

— Знаю.

— Хорошо, может быть, со временем я заслужу вашу откровенность.

— Это не моя тайна.

— Понятно. Разные тайны для разноприобщенных. Ну, хорошо. Ответьте на иной вопрос.

— С удовольствием.

— Вот мы говорили с вами о великом князе, и вы упомянули, что он приемлет вас и ваши цели.

— Сие так.

— Почему же тогда он не стал до сих пор вашим? Или даже не так. Он, может быть, колеблется, как и я, но поскольку он вам более нужен, вы хотите его не силой, а лаской…

— Сие не так.

— Что «не так?» Стало быть, он хочет, а ему препятствуют? Кто же может препятствовать великому князю? Императрица? Молчите? Значит, действительно императрица. Что ж, ее можно понять, ибо сейчас я буду думать как бы от ее лица, а вы попытайтесь разрешить мои сомнения.

— При чем здесь императрица?

— Не при чем. Сии мысли могут прийти в голову и Петру Федоровичу. Для этого надо лишь немного подумать. И ему, как и Елизавете Петровне, это легче, чем нам, ибо мы маленькие люди, испокон веков подчиняемся стоящим над нами, а венценосцам надлежит отчитываться в делах своих лишь пред всевышним. И вот как думает венценосец: я правлю державой, меня призывают вступить в «вольные каменщики». Ну, для начала и название для меня, миропомазанника, не ахти, да бог с ним, с названием. Это можно и пережить. Я вступаю в орден, и что же? Для меня есть два пути. Или мне раскрывают все тайны и я становлюсь во главе общества, или я не буду там первым. Но как я могу подчиняться кому-то? Я, монарх? А вдруг мне прикажут нечто идущее вразрез с чаяниями моего народа, моей страны? Значит, останется лишь первый путь. Я вступаю — и мне раскрывают все тайны. Опять же тут два пути: идеалы братства, сиречь ордена, совпадают с тем, что нужно мне и моему народу, тогда зачем тайны? Или, наоборот, цели каменщицкие не те, которыми живет и за которые умирает народ в моей стране. Тогда орден опасен и не имеет права на существование. И последнее. Поскольку императрица против вашей деятельности — она что-то знает. Великий князь не у вас, и вы прекрасно без него обходитесь. Из сего — неучастия в братстве венценосных персон — следует единственное умозаключение…

— Какое?

— Что правители ваши — вне пределов России?

— Это вопрос?

— Да.

— Ну что же, вы правы в своих размышлениях. И я с удовольствием их сейчас выслушал. Что же до наших орденских начальников — они действительно не в России.

— А где, если не секрет?

— В Германии, Швеции, Франции, Англии.

— Что, у вас так много начальников или кто-то управляет и ими?

— На сие я ответить не могу.

— Не можете или не хотите?

— Не могу.

— Вот как. Вы, открывающий мне тайны, но не говорящий, чего же вы с вашим орденом жаждете, теперь отказываетесь сказать, кто же управляет вами, мне, которого вы собираетесь сделать своим! А вступив, я узнаю о них?

— Не сразу.

— Стало быть, и по вступлении мне нельзя будет знать ваши стремления и ваших вождей — до тех пор, пока вы не обтешете меня по своему образу и подобию и от меня останется лишь оболочка, наполненная вами.

— Да! И горе сопротивляющемуся.

— Чего же вы хотите? Власти над нами? Власти — вам, уже проникшим в Европу? Значит, власти над миром? Власти над телами и душами людей? Вы опасны и…

— И что?

— Нет, к вам нельзя примыкать, ибо это значит поддаться чувству малодушия, страха, восхотеть теплого стойла и полной кормушки… Но человек не скотина. Он хочет жить собственной совестью, волей и разумом. Он хочет уважать себя. А став одним из вас, сего будет сделать уже невозможно. Вот вы говорили о единстве и равновеликости правды и лжи, света и тьмы. Но ни слова о добре и зле…

— Можно и о сем предмете…

— Не утруждайтесь. Я догадываюсь, что вы скажете. Но ведь это не так. Существует лишь добро, зло же возможно лишь при соотношении с ним. Зло само по себе — пустота, искривленное добро. Вы и есть это искривленное ничто, примазывающееся к настоящей жизни, пытающееся запутать и извратить все хорошее, разумеется, во имя еще более лучшего, но… определенного вами. Нет, с вами нельзя иметь никаких дел. С вами можно только драться!

— Драться? Что можете вы, одиночка, против нас, спаянных единой волей и беспрекословным подчинением, играющим на всех струнах душ человеческих — от ужаса до вожделений?

— Так ведь нас много, одиночек. Собственно, только мы и есть. Нам главное понять сие. Вы же — лишь омелы на деревьях, наросты-паразиты.

— Наросты могут и задушить дерево!

— Да! Если их не удалить.

— Это ваше последнее слово?

— В каком смысле?

— Вам больше нечего мне сказать?

— Нечего.

— Но вы больше ничего и не сможете сказать. Некому!

Нефедьев протяжно свистнул. Тотчас из-за кустов выскочили двое с ружьями и начали целиться в Попова. Капитан успел схватить своего многочасового оппонента за шиворот и поставить между собой и стрелявшими. Раздались два выстрела, и секунд-майор, даже не охнув, начал валиться на землю. Выпустив из рук отяжелевшее тело, Попов бросился на стрелявших, на ходу выхватывая шпагу из ножен и не давая им времени заново зарядить ружья.

Капитану повезло — ружья у его противников были без штыков, и поэтому они могли действовать ими лишь как дубинками. Уклонившись от удара, Попов нанес укол, сразу уложивший одного из нападавших. Второй бросился было бежать, но скоро и он сунулся лицом в траву, пораженный под левую лопатку.

Попов вернулся к Нефедьеву. В открытых глазах секунд-майора отражалась луна. Капитан наклонился над лежащим и расстегнул мундир, однако никаких бумаг при Нефедьеве не оказалось. Подняв платок, выпавший из кармана секунд-майора, Попов обтер им свою шпагу. Прислушался. Кругом стояла глухая, какая-то ватная тишина…

Убрав шпагу в ножны, Попов спокойно, не торопясь возвратился в деревню.

В 1760 году заболевший генерал-фельдмаршал Петр Семенович Салтыков, получивший этот высший воинский чин за Кунерсдорфскую викторию, был заменен генерал-фельдмаршалом Александром Борисовичем Бутурлиным, одним из первых фаворитов Елизаветы.

Приблизительно в это время корпусом русских войск под командованием генерала Захара Чернышева был осуществлен набег на Берлин.

Уже пятый год в Европе шла война. Никто не знал еще, что она войдет в историю под названием Семилетней, и поэтому каждый наступающий год казался последним.

Пруссия в это время впервые выходила на европейскую авансцену, демонстрируя всем свои молодые и хищные зубки. Континентальные монархии, кичившиеся своей многовековой традицией имперской государственности, чувствовали это на себе: прусский государь Фридрих II в этой войне периодически их жестко бил.

А от России он терпел поражения, поначалу недооценив ее, а потом уже и будучи не в силах что-либо противопоставить ей. Держался Фридрих пока лишь на постоянно углубляющихся разногласиях союзников, связанных между собой деловым взаимовыгодным партнерством.

Прусская крепость Кольберг, расположившаяся на берегу Балтийского моря в Померании, была поистине ключевой, ибо ее гавань могла быть использована в качестве базы для снабжения русской армии. Фридрих понимал значение крепости, понимал это и русский генералитет, купно с «Конференцией» и самой императрицей.

Две осады — осенью 1758 года под руководством генерала Пальменбаха и в конце лета 1760 года под командованием адмирала Мишукова — победительных лавров русским не принесли. Теперь наступило время очередной осады.

План петербургской «Конференции» на 1761 год отводил взятию Кольберга особое место. Предполагалось создание специального корпуса, по сути — отдельной армии.

Новому главнокомандующему был сделан запрос относительно оценки им деловых качеств своих подчиненных. Фельдмаршал Бутурлин, памятуя, что, хваля собственных подчиненных, ты, вероятнее всего, создаешь сам себе будущих конкурентов, весьма осторожно отозвался о вверенных ему генералах, подчеркнув при этом четко и недвусмысленно, что единый дельный стратег во всей армии — это он сам.

Однако члены «Конференции», зная его хорошо еще по предшествующим деяниям и баталиям, позволили себе в этом усомниться и предложили фельдмаршалу назначить командиром корпуса уже известного своими предшествующими викториями генерал-поручика Румянцева. Бутурлин по мере возможности пооттягивал это назначение, но наконец оно все же стало свершившимся фактом.

Отныне брать Кольберг надлежало Петру Румянцеву…

Главнокомандующий составил своему подчиненному подробную инструкцию, как вершить сие, которую и проборматывал сейчас Румянцев, поглядывая в текст, лежащий перед ним, и выражая вслух и про себя свое отношение к фельдмаршалу:

— …Так, значит, надлежит мне по установлению связи с флотом к самому Кольбергу идти, столь паче, что когда флот приблизится, надо мне с моим корпусом там быть и гаванью завладеть, дабы перевоз с флота людей и артиллерии не столь труден был. Тьфу, Анибал еще один уродился — мало нам карфагенского, так теперь еще и гиперборейский свои стратагемы разрабатывает! Флот мне, понимаешь, только везет треть живой силы и всю осадную артиллерию, а я ему уже должен гаванью, то есть, попросту говоря, самим Кольбергом завладеть! Зачем мне тогда этот флот? Стратег! Полка бы не дал! Ну, да бог с ним — пусть тешится бумажками своими. Посмотрим лучше, что я тут сам нацарапал предварительно…

Командир корпуса достал из сумки пачку бумаг — свою инструкцию корпусу, свой устав, который он сочинял с зимы, как только ему стало известно, что крепость на этот раз решено брать во что бы то ни стало, и брать, по всей видимости, предстоит ему. Теперь на дворе уже май, и лишь сейчас, смирившийся с подобной конфузной для его военных талантов несправедливостью, Бутурлин официально проинформировал его о сем назначении. Но, говорят, нет худа без добра: у Румянцева было время подумать, о чем наглядно свидетельствовало своим солидным видом его «Учреждение» — своего рода Устав.

— Ага, вот: единые правила несения строевой и караульной служб, порядок марша, лагерного расположения полков. Вот и план захвата — карты, смею надеяться, недаром изучались. Что же касается высокоумных планов господина фельдмаршала, то пусть он меня простит, но надлежит на них, по моему скромному разумению, незначительнейшего Петрушки Александрова, сына Румянцева, наплевать и забыть!

Фельдмаршал ответил подобной же любезностью: все рапорты Румянцева о своевременной передаче под его начало определенных под Кольберг войск ни к чему не привели, и его буквально выпихнули в Померанию с половинным составом и заверением, что остальное будет направлено в его распоряжение при первой же возможности.

Сия возможность предоставилась, по мнению главнокомандующего, лишь через три месяца; до этого же осаждаемые превосходили русский корпус в полтора раза, не говоря уже об артиллерии, которой до подхода августовского морского десанта Румянцев почти вовсе не имел.

Еще на марше командир корпуса наладил сторожевую службу, создал сеть магазинов, заложив в них достаточные запасы продовольствия и снаряжения, те есть всячески укреплял свой тыл, не желая в дальнейшем неприятных сюрпризов в самый неподходящий момент и памятуя, что где тонко, там и рвется. Он же плел свою сеть везде крепко, твердо надеясь, что она не прорвется и уж кто в нее попадет — не вырвется.

В августе, сосредоточив в своем укрепленном лагере Альт-Бельц все предусмотренные ему по штату войска, он прежде всего занялся их обучением, поскольку еще сразу же по принятии командования над корпусом понял, что без этого ему ничего ее добиться, настолько плоха подготовка солдат.

Для начала он разбил свой корпус на бригады, в составе двух полков пехоты и батальона отборной пехоты — гренадер, создав его из отдельных гренадерских рот, бывших при каждом полку, сформировал особые легкие батальоны из охотников для действий в лесах и для поддержки операций легкой конницы — прообраз будущих знаменитых егерей, красы и гордости русской армии на долгие годы и десятилетия.

Дабы не отвлекать основную массу солдат от наиважнейшего, по его мнению, дела — военной учебы, Румянцев создает «штабной батальон» и «штабной эскадрон» для несения нарядов, организует бесперебойное снабжение, бывшее до этого всегда ахиллесовой пятой русской армии. После чего с чистой душой призвал к себе старого своего друга еще по Кадетскому корпусу, а ныне находящегося в его корпусе и подчинении генерал-майора Еропкина.

— Садитесь, Петр Дмитриевич.

— Благодарю, ваше высокопревосходительство.

— Вы забыли мое имя, господин генерал-майор?

— Нет, Петр Александрович, просто…

— Вот и прекрасно. Мы с вами не на параде и не на плацу, Петр Дмитриевич. Почел бы за честь быть с вами на «ты», сейчас же считаю сие излишним. А ваше мнение по сему предмету?

— Совершенно согласен с вами, Петр Александрович.

— Благодарю. Всегда приятно обнаружить в подчиненном единомышленника. Что до официальщины, то мне она, тезка, не нужна. Да и знаем мы друг друга достаточно долго, дабы обойтись без нее. Так что с сим вопросом покончим отныне и навсегда и перейдем к делам настоящим.

— Слушаю вас.

— Так вот, Петр Дмитриевич, вызвал я вас по сугубо важному и серьезному вопросу. Вы, думаю, поняли, что части вверенного моему командованию корпуса я переорганизовывал не из одного лишь суетного желания прикрыть одну заплату другой. Смею надеяться, вы поняли, что делалось сие с целью получить единые, не слишком громоздкие отряды войск наших, кои легко обучить необходимому для военного дела. Теперь они сформированы, отныне их надлежит обучать. И обучение оное я намерен возложить на вас, Петр Дмитриевич!

— Благодарю вас, ваше высокопревосходительство. Почту за честь.

— Пусть вас не смущает некоторая несвоевременность сего. Она кажущаяся.

— Петр Александрович, меня смущает не это. Насущность вашего решения я отлично понимаю. Стоит только посмотреть на наше войско, как всякое сомнение отпадает. Меня тревожат сроки. Уже август. Хватит ли у нас времени до зимы и обучить наших солдат, и с ними, обученными, взять Кольберг?

— Ничего. Петр Дмитриевич, на войне люди учатся быстрее. И насчет зимы не беспокойтесь — Кольберг будет взят!

— Но кто же воюет зимой?

— Мы будем воевать. Разбаловались — в стародавние времена, когда ставкой на кону была держава, сие не служило препятствием. Как вы помните, Невский любил воевать именно зимой — мечи звонче на морозе. Так и мы будем воевать и зимой, и летом. При достаточной организации всех служб погода не так уж я страшна. Она прежде всего пугает военачальников-разгильдяев, которые привыкли, что их войско спит под кустом и жует то, что у селянина из грядки вытащит.

Обучение, тут же и начавшееся, шло скоро и успешно, если не считать досадных помех, которые создавали пруссаки.

Фридрих, справедливо решивший, что коли за осаду взялся Румянцев, то не грех будет и усилить своя войска в районе Кольберга, послал своего кавалерийского генерала фон Вернера, укрепленного артиллерией, к крепости.

Гусары Вернера ударили по казачьему полку, расположенному в деревне Фархмине. Но разведка вовремя донесла о движении пруссаков, и командир полка имел время прикинуть, что нужно, и наметить диспозицию, которую он и изложил командирам своих сотен кратко и энергично:

— Пруссак — дурак. Он думает, что мы его в деревне этой чертовой ждать будем. Дулю им! Хлопцы! Оставим им тут — чтоб не огорчались — душ тридцать, а сами — по сторонам. А когда они пройдут — тут уж не зевай!

Темные казаки нехорошо, не по-европейски обошлись с образованным генералом фон Вернером. Его тщательно подготовленный и любовно исполненный массированный удар пришелся по тридцатисабельному отряду, начавшему паническое бегство перед непобедимыми гусарами. Увлекшись, Вернер забыл, что у него, как и у всех прочих воинских частей, существуют, кроме фронта, еще и тыл, и фланги. Казаки напомнили ему об этом. Вернер был обращен в бегство, которое ускорил непосредственно сам Румянцев, приведший подкрепление. Взяли много пленных, в числе коих был и сам генерал. Этому весьма содействовал отряд полковника Бибикова, состоящий из драгун, казаков и двух батальонов пехоты. Именно Бибиков, брошенный Румянцевым вдогон Вернеру, настиг пруссаков в Трептове, окружил и наголову разбил. Здесь впервые было применено новшество, коему Еропкин по прямому указанию командира корпуса обучал солдат — гренадеры Бибикова атаковали Вернера не линией, а глубоко эшелонированной батальонной колонной.

Вернер рвался на помощь принцу Вюртембергскому по приказу которого еще в июне линия обороны города была вынесена вперед на одну-две версты, и сама крепость Кольберг осталась лишь цитаделью в глубине укрепленного лагеря.

Линия обороны лагеря корпуса принца проходила по высотам севернее и западнее деревень Буленвинкель и Некнин и упиралась левым флангом в море, а правым — в реку Персанту. На этих высотах были вырыты укрепления — Фридрих больше уже не верил в некомпетентность и разгильдяйство противника.

Действия корпуса Румянцева затрудняло то, что промежутки между этими укреплениями представляли собой болотистые низины, прикрытые специально устроенными затопляемыми районами и засеками. Юго-восточнее Буленвинкеля пруссаки расположили сильное передовое укрепление, западнее Некнина — другое. Кроме того, до последних дней корпуса Вернера и Платена прикрывали подходы к Кольбергу с востока. Теперь одного из этих нависающих над русским тылом корпусов не существовало, но оставался еще Шатен, имевший под своим началом четырнадцать батальонов пехоты, двадцать пять эскадронов драгун и тридцать — гусар. Это была сила, способная изменить ход военных событий.

А тут еще этот пустослов де Молин, инженер-полковник, рекомендованный самим его высокопревосходительством господином фельдмаршалом Бутурлиным! Воистину все, что советовал и рекомендовал сей военачальник, — негодно! Его, де Молина, план осады, с похвальной оперативностью составленный, оказался настолько странен, что Румянцев поначалу поперхнулся от изумления.

— Господин инженер-полковник, — наконец заговорил командир корпуса, — что сие значит? Сей план ваш… Как я мог понять из него, он требует от нас применять при осаде то, чем мы не располагаем и, судя по оторванности нашей от Отечества, располагать не будем. Вам сие ведомо?

— Ведомо, ваше превосходительство. Согласно науке…

— Грош цена той науке, коя объявляет матерью своей талмудическую схоластику! От вас требовалась не теория — я и мои генералы знаем, что означает сие понятие, — а реальное дело. Каковы ваши практические соображения?

— При существующем положении дел, ваше высокопревосходительство, взятие крепости есть дело весьма сложное!

— Благодарю вас за чрезвычайно ценное и тонкое замечание, господин инженер-полковник! Как я понимаю, окромя сего вам добавить уже более нечего?

— Увы, ваше высокопревосходительство… Конечно, со временем…

— Времени у вас было достаточно — никто не торопил. Но уж коли вы сами поторопились представить этот план — значит, времени вам больше не потребовалось. Так что отныне я буду лишен удовольствия и счастья беседовать со столь умудренным различными знаниями и науками — сиречь с вами — на столь захватывающие темы! Конечно, я понимаю, что полковник Гербель ни в коей мере не сможет заменить мне вас, мужа столь могучей и дерзкой образованности, не я заранее мирюсь с подобным прискорбным обстоятельством. Сам, будучи человеком необразованным я темным, я не буду чувствовать себя рядом с ним уж полным неучем. Вас же, господин инженер-полковник, отныне не задерживаю.

Вскоре после этого разговора Гербель представил новый план, который и был принят Румянцевым с некоторыми поправками.

19 августа русский корпус двинулся к Кольбергу. Тогда же флот вице-адмирала Полянского подверг трехдневной бомбардировке береговые батареи крепости.

Румянцев подступил к лагерю принца Вюртембергского, В помощь армии Полянский бросил двухтысячный десант под командованием Свиридова. Тут-то и пытался генерал фон Вернер перехватить у Румянцева инициативу.

Но фортуна благоволила русским: предпринятая пруссаками атака была сорвана.

Как раз в эти дни активизировался Платен. Доселе, согласно приказу Фридриха, он уничтожал русские коммуникации в Польше — на пути от Познани к Бреславлю — разбивал магазины и транспорты. Теперь он своим движением к Висле угрожал отрезать корпус Румянцева от главных сил русской армии.

В тылу пруссаков действовала легкая конница русских под началом Берга, заменившего на этом посту Тотлебена, недавно арестованного за шпионаж в пользу Фридриха. Но удачно пока действовал лишь один подполковник Александр Суворов, все основные же силы Берга собирались обрушиться на Платена, упорно шедшего к Кольбергу. Вдогон Платену Бутурлин, кроме Берга, послал дивизию князя Долгорукова, но она отставала от пруссаков на два-три перехода.

В середине сентября Платен захватывает Керлин. Румянцев посылает Долгорукову приказ:

— Наступать на Керлин!

Такой же приказ получает командир отряда Минстер. Сам Румянцев с полком пехоты поспешил следом за Минстером.

Казалось, Платен, попавший в такие клещи, будет раздавлен, но все получилось иначе.

— Ваше превосходительство, — доложил командир разведки Долгорукову, — прусс стоит лагерем под Керлином. Судя по кострам — намеревается заночевать!

— Хорошо, капитан. Свободны. Вот видите, господа, — обратился командир дивизии к полковым командирам, — мы и догнали сего неугомонного Платена. А завтра с утречка навалимся на него — только пыль и останется!

— Так точно! — дружно согласились офицеры.

Наутро их всех ждало горькое разочарование — Платен, разложив лагерные костры, не остался ночевать, а ушел на соединение с корпусом принца Вюртембергского. Принц ударил по блокирующим его русским частям. Румянцев был вынужден повернуть назад, но Платен успел прорваться в лагерь.

Общее количество осаждаемых, состоящее доселе из двенадцати тысяч корпуса Вюртембергского и четырех тысяч непосредственно гарнизона, увеличилось еще на десять тысяч. Положение для Румянцева сделалось угрожающим, несмотря на то что дивизия Долгорукова к нему все же подошла и влилась в его корпус. Однако численный перевес был на стороне пруссаков, сидевших к тому же за стенами сильных долговременных укреплений.

Именно об этом сразу же зашел разговор, когда Румянцев собрал генералов на Военный совет.

— Господин генерал-поручик! — начал один из ближайших помощников Румянцева по осадному корпусу Леонтьев, сам по чину генерал-поручик. — Военный совет единодушно считает, что при данном положении дел, то есть после воссоединения Платена с корпусом принца Вюртембергского и гарнизоном полковника Гейде, дальнейшая осада нецелесообразна и даже опасна!

Леонтьев обвел взглядом собравшихся. Отовсюду ему одобрительно кивали. Румянцев, не поднимая глаз, глухо спросил:

— Ваши доводы, ваше превосходительство?

— Извольте, ваше высокопревосходительство. Доводы таковы: главнокомандующий господин фельдмаршал Бутурлин, кроме дивизии присутствующего здесь господина генерала князя Долгорукова, подкреплений ведь нам более не выделяет?

— Вы забыли легкую конницу Берга…

— Ваше превосходительство! Сия легкая конница не могла догнать пехоту Платена! К тому же при нашем положении осаждающих нам более, нежели кавалерия, уместна и надобна пехота!

— Кавалериста можно спешить.

— Это не значит сделать из него в сей же миг пехотинца. Ваши собственные деяния по обучению вверенных вам войск как раз свидетельствуют именно об этом.

— Вы забываете, еще одну мою мысль, столь же неустанно мною повторяемую: война учит быстро.

— Но…

— Господин генерал-поручик, оставим пока этот спор — он ни о чем: все равно кроме Берга ничего иного у нас нет.

— Именно об этом я и говорю.

— Я понял вашу мысль. Продолжайте.

— Хорошо. Далее: флот, по условиям погоды, скоро уйдет, тем самым деблокировав Кольберг с моря, что позволит подвозить пруссакам припасы.

Румянцев быстро вскинул на Леонтьева глаза. Тот, не отводя взгляда от лица командующего, продолжал:

— Я не говорю уже о соотношении сил. Просто хочу напомнить вашему превосходительству о рескрипте высокой Конференции относительно того, что паки произойдет нечаянное соединение Платена с защищающими Кольберг, нам надлежит отходить.

— Это все?

— Нет, не все, — вмешался Еропкин, последние минуты ерзавший от нетерпеливого желания вставить слово. — Противник, ваше высокопревосходительство, обладая преимуществом в кавалерии, восстановил связь со Штеттином, откуда черпает ноне припасы. А наш подвоз затруднен недостатком транспорта.

— И еще, господин генерал-поручик, — подал голос бригадир Брандт, — скоро зима, у нас уже много больных…

— Надо отходить, — опять загорячился Еропкин.

— Ваше превосходительство, — с бешенством процедил Румянцев, — я просил вас высказывать доводы, а не советы. Принимать решение буду я сам. У вас все, господа?

Члены Военного совета молчали.

— Ну, что ж, господа, отвечу вам. Да, вы правы, неприятель превосходит нас числом, и он в укреплениях. Но ведь никто и не предлагает немедленный штурм! Речь идет об осаде. Прошу также не забывать, что припасов в Кольберге не так уж и много, в скоро неприятель будет испытывать недостаток в продовольствии и фураже. Зима ведь не только прогонит наш флот от Кольберга, она не даст возможности подойти и кораблям противника. Что же касается подвоза из Штеттина, то мы при помощи господина Берга в состоянии прекратить подобные сообщения. Мы осаждаем, и у нас больше возможности маневра. О нашем снабжении. Кроме подвоза, кроме наших магазинов, надо налаживать реквизиции. Война затрагивает всех, включая и тех, на чьей земле она ведется.

— А холода, — снова заговорил Брандт, — как быть с холодами?

— Будем готовиться к ним. Я уже говорил как-то генерал-майору Еропкину, что война — не карнавал, не парад и не маневры. Она не должна зависеть от того, есть ли на небе солнце или идет дождь.

— А как быть с рескриптом, ваше высокопревосходительство? — со значением напомнил свой аргумент и Леонтьев.

— Господин генерал-поручик, рескрипты ее величества говорят об одном: России нужна победа. Мы к противнику ближе и видим его более, так что не грех нам самим принять решение.

Леонтьев побагровел.

— И последнее, господа. Ведя осаду, мы ослабляем на основном фронте Фридриха и тем самым помогаем нашей главной армии. Я решил, господа, продолжать осаду. Мы слишком долго здесь пробыли и слишком много затратили сил, дабы после всего этого отступить ни с чем. Осада будет продолжаться, и крепость будет взята! Несмотря на все и всяческие противодействия — как со стороны противника, так и со стороны своих маловеров. Я призываю вас, господа, выполнять свой долг. Мы — солдаты, а, стало быть, должны сражаться и побеждать! Для этого мы и нужны России. Все свободны, господа. Спокойной ночи.

На следующий день активные участники спора, продумав свою позицию за ночь, подали Румянцеву рапорты с прошением об отпусках по болезни. Румянцев хмыкнул:

— Насильно мил не будешь.

И подписал. В таком деле сомневающийся помощник — не помощник. Теперь его всерьез волновало лишь одно — отношение Конференции и главнокомандующего к его самоволию. Он не стал на совете смущать умы своих подчиненных этими своими раздумьями, но про себя передумал о сем предмете предостаточно.

Некоторое время спустя он с удовлетворением зачитал оставшимся генералам очередной рескрипт на свое имя:

— «…Службу вашу не с тем отправляете, чтоб только простой долг исполнить, но паче о том ревнуете, чтоб имя ваше и заслуги сделать незабвенными». Все ясно, господа совет? Нашу настойчивость осадную, — Румянцев щедро делился единоличным решением сейчас со всеми, хотя на том совете и был в полном одиночестве, — одобряют. И поддерживают. Надеюсь, что более из нас, оставшихся, никто отныне не занедужит и что это успокоит тех, кто боялся державного гнева за выполнение долга своего. И заставит всех сделать все возможное, дабы оценка верховная наших ратных заслуг не пропала втуне! За работу, господа!

Легкая конница Берга вовсю тревожила пруссаков, постепенно отбирая у них контроль над жизненно важной артерией Кольберг — Штеттин.

В начале октября Берг у деревни Вейсенштейн разбил наголову отряд прусского майора Подчарли, пленив при этом и самого майора.

На подмогу Подчарли шел отряд де Корбиера. Увидев, что нужда в его подмоге уже отпала, Корбиер пытался отойти и избегнуть поражения. Но Суворов, подполковник конницы Берга, настиг его с эскадроном сербских гусар.

Платен попытался уйти из крепости. Румянцев вынудил прусского генерала к ретираде. Поначалу Платен отошел к Трептову, а затем начал движение на Гольнау, выдвинув арьергардом сильный отряд Корбиера.

Авангард этот Берг атаковал у самого Гольнау на открытой равнинной местности, раскисшей после ливней. Заболоченность, затруднившая наступление тяжелой русской кавалерии, позволила пруссакам заблаговременно приготовиться и открыть по наступающим огонь картечью. Построившиеся в каре прусские пехотинцы в подкрепление своей артиллерии давали залп за залпом, но русские шли прямо на свинцовый дождь и первой же атакой опрокинули каре.

Корбиер попытался спасти ситуацию, введя в дело кавалерию, но ему снова помешал Суворов, выведший своих гусар навстречу неприятельской лаве. Пруссаки были опрокинуты.

— Господин генерал, позвольте наказать этих дерзких русских. Всего несколько эскадронов драгун — и с ними будет покончено, — умоляли Платена его офицеры.

— Запрещаю, — отвечал Платен. — Если мы сейчас ввяжемся в бой, то на нас нападет Румянцев! Вы этого хотите? На войне случается, что нужно пожертвовать частью, дабы спасти все!

Платен недолго пробыл в крепости. Подошедший Фермор подверг Гольнау двухчасовой бомбардировке, но не решился на штурм из-за якобы чрезмерной укрепленности Гольнау и позволил пруссакам отойти.

Прусский командир — от греха подальше — перенес свой основной лагерь поглубже в лес, приказав все же закрепиться в крепости гарнизону, прикрываемому несколькими батальонами пехоты с приданными кавалерией и артиллерией. Прикрытие расположилось на мосту, ведущем из Гольнау. По приказу Берга Суворов с гренадерским батальоном смел всех этих прикрывающих, ворвался, взломав ворота, в крепость и, выбив оттуда гарнизон, гнал неприятеля до лагеря Платена.

Платен почел за лучшее отступить.

Осадный корпус в эти дни тоже не дремал. Румянцев оставил для сдерживания наступательных амбиций принца Вюртембергского пехоту Долгорукова, посла чего перешел на западный берег Персанты и принялся громить прусские посты. Расправившись с оными, русские войска двинулись к Трептову — выкуривать генерал-майора Кноблоха, отряд которого был направлен туда принцем Вюртембергским — для облегчения положения Платена.

Платен же, отступая на Штеттин, оставил в Трептове Кноблоха защищать свои коммуникации. Эта задача оказалась прусскому генерал-майору не по силам. Подвергнутый артиллерийскому обстрелу, он решил не дожидаться штурма и предпочел сдаться. В свой актив русские записали 61 офицера, 1639 солдат, 15 знамен и 7 пушек.

Румянцев с войсками вернулся в лагерь продолжить осаду Кольберга. Его корпус был усилен до тридцати пяти тысяч человек. Главная же армия была уведена Бутурлиным на зимние квартиры за Вислу в Мариенвердер. В помощь осадному корпусу фельдмаршал оставил корпус Волконского на Варте и корпус Чернышева в Силезии. Румянцев пытался критиковать подобное весьма неудачное расположение, но Бутурлин его доводов не принял.

Фридрих не жалел сил для поддержки Кольберга. Он усилил Платена отрядом Шенкендорфа, насчитывающего пять тысяч. Но это уже мало чем могло помочь осажденным. Румянцев, когда ему донесли об этом отряде, отвечал на вопрошающие взгляды своих генералов:

— Господа, сей отряд, конечно, усиливает генерала Платена, но что Платен, что Шенкендорф — они способны только кусать исподтишка.

— Простите, ваше превосходительство, — спокойно возразил ему генерал-майор Яковлев, — а такую возможность, как совокупный удар Платена, Шенкендорфа и принца Вюртембергского, вы учитываете?

— Учитываю, ваше превосходительство, — весело отвечал командир корпуса. — Равно как и то, что совокупные силы пруссаков ныне наконец-то менее наших. Чем быстрее пруссаки пойдут на решительную сшибку — тем лучше.

— Вы так уверены в победе, ваше высокопревосходительство?

— Уверен, господа. Воевать без уверенности — значит терпеть поражения. Сейчас же обстоятельства складываются для нас благоприятно. Хотя бы из-за тех же холодов, которые некоторых из вас так пугали ранее. Наши солдаты худо-бедно уже обжились. Платену же с Шенкендорфом придется идти по не подготовленным для зимнего проживания местам. И потом: у них много кавалерии. А фураж? Вот вам, господин генерал-майор, и еще один довод. Кто еще хочет высказаться?

Генералы молчали. Они уже усвоили, что если, трудно и тщательно что-то для себя продумав и выверив, Румянцев приходил к какому-то выводу, то он уже не отступал, пребывая в своей уверенности до конца, и сейчас возражали ему больше по инерции. По инерции нежелания принимать на свои плечи груз ответственности.

Румянцев же подобную ответственность на себя брать не боялся.

Осада продолжалась. Защитники крепости испытывали все большие лишения, Платен же и Шенкендорф, скованные кавалерией Берга, не рисковали нанести румянцевскому корпусу удар, дабы попытаться деблокировать Кольберг.

Корпус Вюртембергского, так и не дождавшись действенной помощи, ушел из лагеря, наведя мост через протоку.

Отступающих обнаружил Берг, он попытался преградить им дорогу, но пруссакам все же удалось пробиться и соединиться с Платеном.

Заняв укрепленный лагерь принца, Румянцев оставил в нем несколько батальонов пехоты, а сам с основными силами перебрался на западный берег Персанты.

Пока руководивший осадными работами инженер-полковник Гербель вел подкоп под земляную насыпь крепости, Румянцев на левом берегу реки выбивал пруссаков из укрепления Вольфсберга.

Первого декабря прусские войска двинулись на приступ русских позиций. Основной удар они наносили по Шпигскому проходу, защищенному лишь одним гренадерским батальоном с пятью пушками.

Румянцев знал о недостаточности сил на этом участке. Он рассуждал так:

— Хочу надеяться, что знатные прусские тактики купно с вами оценят эту слабость и попытаются ее использовать! И сие будет весьма к месту!

Прусские генералы оправдали надежды русского командующего. Они бросили на этот проход кавалерию, которую гренадеры, прежде чем отступить, еще успели потрепать картечью.

Гренадеры занимали позицию, не имевшую флангов, по причине незамерзающих болот вокруг. И когда торжествующие пруссаки отбросили русский батальон с прохода и устремились по нему, они внезапно увидели, что в тыл им заходят пехотные колонны, усиленные конницей, включающей и казаков. Началась паника. Румянцев бросил вдогонку отступающим кавалерию и легкие стрелковые батальоны, которые гнали пруссаков до Одера.

Гейде, узнав о поражении тех, в ком видел свою единственную надежду, капитулировал.

Сообщение о победе вместе с ключами от крепости повез в Россию бригадир Мельгунов. Донесение Румянцева о взятии Кольберга было, согласно распоряжению императрицы, напечатано и разослано по стране 25 декабря 1761 года.

В этот же день по смерти Елизаветы Петровны на престол России вступил Петр III.

Новый император немедля заключил с Фридрихом мир — Пруссия была спасена. Румянцев был назначен командующим корпусом, коему надлежало воевать с Данией. Но русская армия не успела начать военные действия. В результате дворцового переворота Петр III был низложен, и на престол села его супруга, ставшая императрицей, Екатериной II. Румянцев промедлил с принятием присяги и… ему на смену прибыл другой командующий — Петр Панин.

Обиженный Румянцев ушел в отставку, но вскоре был обласкан новой императрицей и назначен президентом Малороссийской коллегии. Начавшаяся в 1769 году война с турками сделала его командующим армией, во главе которой он разбил неприятеля при Рябой Могиле, Ларге, Кагуле, форсировал Дунай и заключил первый из многих выгодных для России мир с османами — Кучук-Кайнарджийский. Эта война сделала его Румянцевым-Задунайским.

Дмитрий Попов тоже участвовал в этой войне, Он погиб в одном из боев в 1772 году.