Военный чиновник

Глава 4 ПАСХАЛЬНАЯ

Наступил вечер перед Пасхой, Сергей потащил меня куда-то на Литейный, потом мы свернули в переулок и увидели небольшой храм. Агеев стал озираться по сторонам и вдруг шепнул мне:

– Вот она, вон там, у колонны, в шляпке, под вуалью, а рядом ее мамаша.

Я посмотрел в ту сторону, но шляпок и девушек под вуалью было не менее десятка и у каждой рядом торчали родственники, так что я не был уверен, Наташа это или нет. Тем более что вид шляпки сзади мне не позволял оценить избранницу Сергея. Наконец, в полночь зазвонили колокола и начался крестный ход вокруг храма, священник возглашал: «Христос воскресе!», а люди хором отвечали: «Воистину воскресе!» и так три раза. Было видно, что люди истово молятся и осеняют себя крестным знамением. Краем глаза я наблюдал за Сергеем, он крестился, как бы отмахиваясь от назойливой мухи, и на лице его я не видел того просветления, которое было у других. Что-то я не вижу в нем истинной веры, даже я более истово крестился, а Сергей вел себя точь-в-точь так, как ведут себя большинство людей XXI века, посещая храм на Пасху: ну обычай такой и что… Возможно, это было оттого, что мысли его занимала та девушка в шляпке с вуалью.

Священник взмахнул кадилом, и все пошли внутрь, оставшиеся начали поздравлять друг друга со Светлым Христовым Воскресением, а «чистая публика» – потихоньку расходиться, иначе пришлось бы стоять в битком набитом храме еще четыре часа. Оставив меня одного, Сергей поспешил к двум женщинам, собиравшимся выйти за церковную ограду. Было слышно, как он поздравил их, но ни одна из них не сделала даже попытки расцеловаться, хотя я видел, что так поступали даже люди незнакомые друг другу и делали это с радостью. Мать с дочерью только кивнули и что-то сказали Сергею, нервно сжимавшему в левой руке фуражку, и продолжили свой путь.

Я немного разглядел избранницу полковника: стройная фигурка, белокурые волосы под шляпкой, рост средний – обычная девушка, мимо которой пройдешь и тут же забудешь. Разве что молоденькая – она рядом с мамашей выглядела как гимназисточка выпускного класса, а Агееву-то уже 35 лет… Скорее, ему уж мамаше предложение делать надо, стал бы графом (или не стал? Я как-то не очень разобрался во всех правилах наследования титула, вот жене от мужа титул вроде передается, а наоборот, может и нет…)[31].

Тут ко мне подошел расстроенный полковник.

– Нет, ты видел? – кипел он. – Даже похристосоваться не захотели!

– Да плюнь ты на них, может, им на улице неудобно, спесь графская не позволяет. Поехали лучше домой, поздно уже, да и ночь сегодня ясная, а значит, будет холодно. Зайдем лучше ко мне, – предложил я, – тяпнем коньячку и на боковую.

Так и сделали. Только коньячку полковник влил в себя столько, что мне пришлось проводить его до квартиры и уложить в койку, сняв, естественно, шинель, китель и ботинки и накрыв пледом, чтобы не замерз.

Утром я проснулся от осторожного стука в дверь и услышал Катин голосок:

– Вставайте, Александр Палыч, завтрак готов.

Я умылся, причесался, сменил сорочку на чистую и вышел к завтраку. На столе стояла тарелка с крашеными яйцами, творожная пасха и красивый кулич. У плиты суетилась Катя, переворачивая на сковородке что-то аппетитно скворчащее и явно мясное.

– Садитесь, Александр Палыч, все сама приготовила и кулич испекла, носила его в церковь, и батюшка освятил.

– Да ты садись, покушай со мной, – меня тронула Катина забота. – Давай в честь светлого праздника по рюмочке мадеры!

Катя отставила сковородку с телячьими отбивными, сняла фартук, поставила лафитнички на стол, я же тем временем достал бутылку крымской мадеры (любят крестьяне в этом времени мадеру, вот и Гриша Распутин, который через десять лет появится на горизонте[32], ее очень даже уважал). Я разлил вино, подал Кате лафитничек и сказал «Христос воскресе, Катюша», и она ответила «Воистину воскресе, Александр Палыч», потом я расцеловал ее в сладкие, пахнущие мадерой мягкие податливые губы. Катя покраснела и, потупившись, села на стул.

– Вкусное вино мадера, – сказала она через некоторое время, – как церковный кагор, только вкуснее.

Мы поели, потом еще выпили и еще целовались, потом я поднял ее на руки и отнес в спальню.

– Только штору закройте, Александр Палыч, – попросила Катя. Она не могла заниматься сексом при свете, стеснялась, а в темноте была очень даже раскованна и изобретательна.

– Катя, сколько раз я просил называть меня по имени, – сказал я, раздеваясь (Катя уже успела расстегнуть все свои многочисленные крючочки и пуговки и юркнула под одеяло), – ну какой я тебе Александр Палыч, я же всего на три года старше тебя.

– Ну как же, – протянула, высунувшись из-под одеяла, Катя, – вы же ба-арин…

Потом, насытившись друг другом, мы лежали в блаженной истоме, Катя положила голову на плечо и осторожно гладила меня кончиками пальцев. Я снимал перчатки, хотя первый раз, чтобы не пугать девушку, оставил их на руках, но Катя сама настояла, чтобы я их снял, и как-то принесла небольшой горшочек, завязанный чистой тряпицей, сказав, что это целебная мазь, которую готовит из трав ее дед. Я хотел было отказаться (мало ли что дедушка туда кладет, может, навоз, а может, жир тухлый какой), но, когда понюхал, понял, что основная составляющая – это мед, травы и, возможно, какой-то прополис или хвойное масло, а может, и то и другое. В общем, пахло приятно, и Катя, после наших любовных игрищ, намазывала мне руки этой смесью и надевала на намазанные мазью кисти рук белые холщовые варежки. И что интересно, через десяток таких аппликаций[33] состояние кожи значительно улучшилось и начали правильно расти ногти! Увидев мое удивление, Катя объяснила, что ее дед – известный в их краях травник и пасечник, живет на пасеке в лесу, и даже медведь его не трогает (потому что дед специально для «хозяина» сеет делянку овса, и медведь улья не ломает). Многие считают его колдуном, только дед никому зла не делает, говорит, что за зло потом жестоко расплачиваться придется. Только однажды дед заговорил молодого барина, снасильничавшего шестнадцатилетнюю Катю, и барин скоро свернул себе шею, свалившись с лошади. Дед же потом месяц молился – грех отмаливал, но в тот год зимой тяжело заболел и чуть Богу душу не отдал. Катя за ним ухаживала, и он сказал ей, что его болезнь – это плата за то, что он чужую жизнь взял.

– Хороший ты, Саша, – сказала Катя, когда я осторожно, кончиками пальцев гладил ее грудь, – так бы и осталась с тобой навсегда, да знаю, что мы друг другу не ровня.

Я сказал ей, что Сергей женится и съедет к молодой жене, либо снимет себе квартиру попросторней, не станет же графиня в трех комнатах ютиться, так что пусть Катя живет у меня хоть все время, я-то жениться не собираюсь. А денег ей буду вдвое платить, не надо будет еще места искать (мы с Сергеем платили Кате по 20 рублей каждый, так что в месяц она получала как чиновник средней руки либо армейский поручик).

– Да что ты, Саша, – ответила мне со вздохом Катя, – я знаю, что Агеев женится, да только он меня не увольнял, сказал, что все по-прежнему остается. Сашенька, ты берегись его, он плохой человек, злой, если бы ты знал, что он со мной вытворяет… Он – зверь. Агеев и через тебя перешагнет, если надо, и дальше пойдет, даже не оглянется.

Тогда я расценил эти слова как Катины капризы, а ведь надо было прислушаться…

Как известно, на Светлую седмицу принято ходить в гости и поздравлять друг друга с Христовым Воскресением. Одевшись получше, то есть в парадный мундир с орденами[34], я поехал на Васильевский, к Менделееву. Однако тут меня ждал неприятный сюрприз. Представившись открывшей дверь горничной, я услышал, что меня принимать не велено, Дмитрий Иванович приказал, так что, мол, простите, господин надворный советник Степанов, но больше к нам не приходите. Обескураженный, я спустился по лестнице и сразу даже не мог решить, в чем я виноват и что мне дальше делать. Я плелся по тротуару, и не радовал меня довольно теплый солнечный день. Поеду-ка я в Москву, решил я, надо деда навестить, а то обмениваемся короткими посланиями в конвертах, что я передаю приказчику в дедовом магазине тканей в Гостином дворе. Вот только заеду домой, соберусь, позвоню Агееву (у нас в квартирах поставили телефоны) и на вокзал. Однако Сергей попросил меня задержаться до завтра и уехать вечерним поездом – я понял, что завтра ему потребуется моральная поддержка, и остался.