Военный слух

Пролог

Эта книга не претендует на историческое исследование. В ней нет ничего о политике, власти, стратегии, влиянии, национальных интересах или внешней политике. Она не предъявляет обвинений тем видным деятелям, что привели нас в Индокитай, и чьи ошибки были оплачены кровью самых обычных людей. В общих словах, это просто книга о войне, о том, что люди делают на войне, и о том, что война делает с ними. В более узком смысле это рассказ солдата о самом продолжительном военном конфликте с нашим участием, единственном, что мы проиграли, и в первую очередь — мои воспоминания о том длительном и порой неприятном периоде моей жизни.

8 марта 1965 года, будучи молодым пехотным офицером, я высадился в Дананге в составе одного из батальонов 9-й экспедиционной бригады морской пехоты — первого боевого соединения США, отправленного в Индокитай. В следующий раз я прибыл туда в апреле 1975 года в качестве газетного репортёра и освещал наступление коммунистов, завершившееся падением Сайгона. Мне довелось побывать и в числе первых американцев, воевавших во Вьетнаме, и в числе последних, эвакуированных оттуда всего за несколько часов до входа Северо-Вьетнамской Армии[1] в столицу.

В этой книге рассказывается в основном о морских пехотинцах, с которыми я служил в 1965 и 1966 годах, но я решил добавить ещё и эпилог с кратким описанием исхода американцев из Вьетнама. Между этими событиями прошло всего десять лет, однако если сравнить, с каким позором мы уходили из Вьетнама, и с какой высочайшей самоуверенностью мы туда вошли, то кажется, что их разделяет целое столетие.

Американцы, чья юность пришлась на иное время, не на начало шестидесятых, могут и не понимать, какими были те годы, когда в стране царило ощущение гордости и беспредельной самонадеянности. Большинство из трёх с половиной тысяч человек нашей бригады были рождены в годы Второй мировой войны или вскоре после неё, и были детьми именно той эры, века Камелота президента Кеннеди. Мы отправились за океан исполненными иллюзий, и винить за это следовало в равной степени и нашу молодость, и пьянящую атмосферу тех лет.

Война всегда кажется привлекательной молодым, которые ничего о ней не знают, но мы надели военную форму ещё и потому, что купились на вызов, брошенный президентом Кеннеди — «спроси, что ты можешь сделать для своей страны», который пробудил в нас идеализм миссионерского толка. Америка в те годы казалась всемогущей: тогда наша страна могла ещё заявлять о том, что не проиграла ни одной войны, и мы верили в то, что наше предназначение состоит в том, чтобы пресекать преступные деяния злодеев-коммунистов и распространять наши политические идеалы по всему миру. Подобно французским солдатам конца восемнадцатого века, мы считали, что воюем за дело, «обречённое на триумфальный успех». И потому, выходя в то сырое мартовское утро на рисовые поля, мы несли с собой не только винтовки с рюкзаками, но и безоговорочную убеждённость в том, что в скором времени вьетконговцы будут разбиты, а дело наше благородное и благое. Со временем эта убеждённость исчезла, остались лишь винтовки с рюкзаками.

Когда мы обнаружили, что те, кого мы презрительно считали всего лишь крестьянами-партизанами, на самом деле являются смертельно опасным, непреклонным противником, наша прежняя уверенность пошатнулась. Не укрепляли её и списки потерь, которые с каждой неделей становились всё длиннее, а военных успехов в оправдание пролитой крови не было. К осени наша увлекательная экспедиция превратилась в изнурительную войну на истощение, конца которой не предвиделось, а мы на ней сражались лишь за собственное выживание, и ни за что иное.

О такой войне писать непросто. Не один раз ловил я себя на мысли о том, что лучше бы я был ветераном обычной войны и описывал грандиозные военные кампании и исторические сражения, а не засады с перестрелками, монотонно повторяющиеся изо дня в день. Однако Нормандий и Геттисбергов на нашу долю не выпало, не было там эпических схваток, решавших судьбы армий и народов. Та война состояла в основном из томительных недель терпеливого ожидания каких-нибудь событий. Время от времени, с непредсказуемой периодичностью, мы отправлялись на ожесточённую охоту на людей среди джунглей и болот, где не было покоя от снайперов, и где мины-ловушки выкашивали нас одного за другим.

Иногда эта скука развеивалась какой-нибудь масштабной операцией «поиск и уничтожение», однако приятное возбуждение от полёта на головном вертолёте в район десантирования обычно сменялось всё той же ходьбой по грязи, липнувшей к ботинкам, под жарким солнцем, раскалявшим каски, а невидимый враг всё так же стрелял по нам из далёких зарослей. Одна радость — в редких случаях вьетконговцы решались вступать в обычные бои, и тогда это была не просто радость, но маниакальный восторг от вступления в бой. Напряжение, копившееся неделями, изливалось наружу за несколько минут оргазмического зверства, и бойцы изрыгали вопли с ругательствами на фоне разрывов гранат и торопливого треска очередей из автоматических винтовок.

Весомых результатов ни одна из таких стычек не приносила, разве что еженедельные списки убитых солдат противника увеличивались на несколько человек; ни одной из них не суждено попасть в какой-нибудь труд по военной истории, и курсантам не изучать их в Уэст-Пойнте. Но мы, их участники, в этих боях становились другими и набирались опыта, в этих мало кому известных перестрелках мы постигали старые истины о страхе, трусости, мужестве, страданиях, жестокости и товариществе. А главное, мы узнавали, что такое смерть в том возрасте, когда человеку свойственно считать себя бессмертным. Рано или поздно все люди избавляются от этой иллюзии, но в гражданской жизни это происходит постепенно, на протяжении многих лет. Мы же избавлялись от неё моментально, и, за несколько месяцев повзрослев, раньше положенного срока становились зрелыми мужчинами. Познание смерти, неумолимых границ, ограничивающих человеческое существование, отсекало нас от юности столь же безвозвратно, как ножницы хирурга когда-то отрезали нас от связи с материнским лоном. И при этом лишь немногие из нас были старше двадцати пяти лет. Мы покидали Вьетнам диковинными существами: на наших юных плечах были головы довольно старых людей.

Сам я уехал оттуда в начале июля 1966 года. Десять месяцев спустя, отслужив положенный срок командиром учебной пехотной роты в Северной Каролине, я был уволен с почётом[2], распрощавшись с корпусом морской пехоты и избавившись от возможности преждевременно погибнуть в Азии. Я был счастлив как приговорённый к смерти человек, которому смягчили наказание, но не прошло и года, как я начал скучать по войне.

Другие ветераны из числа моих знакомых признавались, что испытывают те же чувства. Несмотря ни на что, мы были странным образом привязаны к Вьетнаму, и, что ещё более странно, нас тянуло обратно. Война там ещё продолжалась, но желание вернуться порождалось совсем не патриотическими представлениями о долге, чести, жертвенности — не теми мифами, с помощью которых старики отправляют молодых туда, где их убивают или калечат. Оно порождалось скорее осознанием того, насколько глубокие изменения в нас произошли, насколько сильно отличаемся мы от всех, кто не знает, что такое непереносимые муссонные дожди, изматывающие патрули, страх, который ощущаешь, когда высаживаешься в горячем районе десантирования [3]. У нас было очень мало общего с ними. Мы снова были гражданскими людьми, но гражданский мир казался нам чуждым. Нам был ближе другой мир — тот, в котором мы воевали и теряли друзей.

Я участвовал тогда в антивоенном движении, настойчиво и безуспешно пытаясь примирить свой протест против войны с этой ностальгией. Позднее я понял, что примирение было невозможным, что я никогда не смогу возненавидеть эту войну с такой же незамутнённой страстью, с какой выступали против неё мои друзья по антивоенному движению. Я на той войне воевал, поэтому для меня она не была неким отвлечённым понятием, я относился к ней очень эмоционально, как к самому значительному событию моей жизни. Мои мысли, ощущения и чувства никак не могли вырваться из её объятий. В раскатах грома я слышал грохот орудий. Шум дождя неизменно пробуждал воспоминания о ночах, проведённых в сырых окопах; прогуливаясь по лесу, я всегда инстинктивно искал растяжки или признаки засады. Я мог громко выражать свой протест, не хуже самого заядлого активиста, но я не мог отрицать того факта, что война меня крепко зацепила, что в ней в равной степени присутствовали обаяние и мерзость, восторг и тоска, сердечность и жестокость.

Эта книга в определённой степени является попыткой уловить некоторые неоднозначные реалии войны. Любой человек, воевавший во Вьетнаме, не может не признать (не обманывая сам себя), что был не в силах устоять перед великой притягательностью боя, и получал от этого удовольствие. Удовольствие, конечно, странное, потому что оно было смешано со столь же сильной болью. Под огнём жизненные силы человека возрастали пропорционально близости смерти, и чем страшнее было человеку, тем большим был его душевный подъём. Чувства обострялись, и рассудок начинал воспринимать происходящее настолько остро, что это доставляло одновременно и радость, и муку. Действительность воспринималась примерно так же обострённо, как после приёма наркотиков. И привыкание к этому происходило так же, как у наркоманов, потому что в таком состоянии всё остальное, что может предложить жизнь по части наслаждений или мучений, кажется банальным и скучным.

Я попытался также описать те очень близкие отношения, что складываются между людьми в пехотных батальонах, где бойцы привязываются друг к другу совсем как влюблённые, а по сути, ещё крепче. Эти отношения не требуют взаимности, клятв о силе своих чувств, бесконечных тому подтверждений, в которых нуждается любовь между мужчиной и женщиной. В отличие от брака, эту связь не могут разрушить ни слова, ни скука, ни развод — только смерть. Иногда даже смерть сдаётся перед её силой. Двое моих друзей погибли, пытаясь вытащить тела убитых подчинённых с поля боя. Такая преданность, бесхитростная и бескорыстная, это ощущение неразрывной связи между людьми, была одним из достойных явлений, которые мы наблюдали в условиях того конфликта, во всех других отношениях примечательного своей бесчеловечностью.

И всё же настолько сердечные отношения были бы невозможны, если бы война не была такой жестокой. Поля сражений во Вьетнаме были плавильным тиглем, в котором целое поколение американских солдат сливалось в одно целое, сообща противостоя смерти и деля трудности, опасности и страхи. Сам безобразный облик войны, убогость ежедневного существования, моральная деградация, порождавшаяся необходимостью пополнять списки убитых солдат противника, сплачивали нас ещё больше. Наше товарищество позволяло нам жить и сохранять хоть какие-то крупицы человечности.

Был ещё один аспект войны во Вьетнаме, который отличал её от других конфликтов, в которых принимала участие Америка — это её абсолютная дикость. Я имею в виду ту дикость, которая толкала американских солдат — добропорядочных деревенских парней, выросших на фермах где-нибудь в Айове — на убийство гражданских лиц и пленных. Последняя глава этой книги посвящена в основном этой теме. Я ставил перед собою цель не раскрывать сложность процессов, которые в моём случае привели к убийству, но показать на собственном примере и примере нескольких других людей, как война по самой своей природе способна пробуждать психопатическое зверство в людях, на первый взгляд движимых нормальными побуждениями.

Жестокость американцев во Вьетнаме зачастую преувеличивают, и преувеличение здесь не в масштабах, а в причинах. Есть два наиболее популярных объяснения причин, сделавших возможными такие вопиющие случаи, как инцидент в деревне Милай. Первое — расистская теория, предполагающая, что американский солдат запросто убивал азиатов потому, что не считал их за людей, и второе — теория «наследия фронтира»[4], согласно которой он жесток от рождения, и для реализации его инстинктов к убийству необходим лишь повод в виде войны.

В каждом из этих объяснений, как и в любом обобщении, есть элемент истины, однако ни в том, ни в другом не учитывается то, насколько часто вьетконговцы и солдаты АРВ по-варварски обращались со своим собственным народом, не упоминается о преступлениях, совершённых корейской дивизией — самой, наверное, кровожадной во Вьетнаме, и о том, что творили французы во время первой войны в Индокитае.

Зло таилось не в людях, — если не углубляться в рассуждения о том, что в каждом человеке живёт дьявол — а в тех обстоятельствах, в которых нам приходилось жить и воевать. В военном конфликте во Вьетнаме соединились самые ожесточённые формы войны, гражданская война и революция, усугублявшиеся яростным характером войны в джунглях. Ещё до нашего прибытия за двадцать лет терроризма и братоубийства с моральной карты страны было стёрто большинство моральных ориентиров. И коммунисты, и правительственные силовые структуры считали беспощадность необходимостью, если не добродетелью. Зверские преступления, как во имя каких-либо принципов, так и из желания отомстить, были на полях сражений во Вьетнаме таким же обыденным явлением, как воронки от снарядов и колючая проволока. Морпехи из нашей бригады не были по природе своей жестоки, но вскоре после высадки в Дананге они поняли, что если, к примеру, человек попадёт в плен, то ожидать особо милосердного отношения ему во Вьетнаме не следует. А если уж человек не ждёт милосердия от других, то он, рано или поздно, и сам избавится от милосердных побуждений.

Порою это товарищество, единственное хорошее явление, наблюдавшееся на той войне, становилось причиной самых безобразных преступлений — когда свершалось возмездие за убитых друзей. Некоторые из бойцов оказывались неспособными выдержать напряжение войны с партизанами: необходимость быть в постоянной готовности открыть огонь, ощущение того, что противник повсюду, невозможность отличить гражданских лиц от комбатантов создавали такие нагрузки на психику, что люди доходили до состояния, когда мельчайший повод мог заставить их взорваться со слепой сокрушительной силой миномётной мины.

Другие становились беспощадными из-за всеподавляющей жажды выжить. Инстинкт самосохранения, самый главный и тираничный изо всех инстинктов, способен превратить человека в труса, или же, что во Вьетнаме происходило чаще, в существо, без колебаний и угрызений совести уничтожающее всё, что несёт даже потенциальную угрозу его жизни. Один сержант из моего взвода, в обычных условиях приятный молодой человек, сказал мне однажды: «Лейтенант, у меня дома жена и двое детей, и я хочу их снова увидеть, и мне наплевать, кого придётся для этого убить и сколько».

Стратегия войны на истощение, введённая генералом Уэстморлендом, также серьёзно повлияла на наше поведение. Наша задача состояла не в том, чтобы овладевать местностью или захватывать позиции, а в том, чтобы просто-напросто убивать: убивать коммунистов, и убивать их как можно больше. И складывать в штабеля как пиломатериалы. Большой счёт убитых — значит, победили, низкое соотношение убитых — проиграли, война сводилась к арифметике. На командиров подразделений давили изо всех сил — надо было выдавать на-гора трупы, а те, в свою очередь, доводили эти требования до своих бойцов. Это приводило к практике зачёта гражданских лиц как вьетконговцев. «Любой мёртвый вьетнамец — вьетконговец» — в районе боевых действий это было правилом. Неудивительно поэтому, что некоторые бойцы начинали с пренебрежением относиться к человеческой жизни, и были всегда готовы убивать.

Наконец, климат и местность тоже играли свою роль. Нам приходилось неделями жить подобно дикарям на удалённых заставах, окружённых негостеприимными морями рисовых чеков и влажными тропическими лесами. Малярия, гемоглобинурийная лихорадка и дизентерия, хоть и не столь губительные, как на предыдущих войнах, уносили людей. Во время сухого сезона немыслимо палило солнце, а когда начинались непрестанные муссонные дожди, своей дробью они доводили нас до отупения. Мы целыми днями продирались сквозь горные джунгли, в беспредельности которых мы ощущали себя ничтожными муравьишками. По ночам мы скрючивались в мокрых липких окопах, обрывали присосавшихся к венам пиявок, и всё ждали, что противник вот-вот бросится на нас в атаку из чёрной тьмы за заграждениями переднего края.

Нам казалось, что кондиционированные штабные помещения Сайгона и Дананга остались за тысячи миль от нас. А уж Соединённые Штаты назывались «Миром» не просто так, они вообще были будто на другой планете. Мы жили без привычных вещей, рядом с нами не было ни церквей, ни полиции, ни законов, ни газет — ничего из того, что сдерживает человеческое поведение, и без чего количество добропорядочных людей на земле сократилось бы на девяносто пять процентов. В глуши Индокитая было как во времена сотворения мира, те места были дикими не только в географическом плане, но и в этическом. Там, при отсутствии сдерживающих факторов, обладая разрешением убивать, в борьбе с негостеприимной страной и безжалостными врагами, мы опускались до скотского состояния. Это падение могла остановить лишь некая страховочная сеть моральных ценностей, заложенных в человека, то его качество, что называется моральной устойчивостью. Были люди, — мне кажется, что лейтенант Келли был из таких — у которых такой сети не было, и они скатывались на самое дно, открывая в потаённых глубинах своей души такую способность творить зло, о наличии которого и не подозревали.

Большинство американских солдат во Вьетнаме — по крайней мере тех, кого я знал — нельзя было разделить на хороших и плохих людей. В каждом было примерно поровну и того, и другого. Я видывал людей, которые сегодня могли проявить великое сострадание к вьетнамцам, а на следующий день сжечь какую-нибудь деревню. Они были из тех, о ком писал Киплинг в стихотворении «Томми Аткинс»[5] — не герои, «но ведь и не скоты, люди из казармы, ничем не хуже, чем ты». Может быть, именно поэтому американцы с таким ужасом реагировали на сообщения о жестокостях американских солдат, игнорируя свидетельства о жестокостях противоположной стороны: американский солдат был отражением их самих.

Эта книга не является плодом моего воображения. Описанные в ней события действительно имели место, герои книги — реальные люди, хотя кое-где я заменил их настоящие имена вымышленными. Я попытался предоставить читателю точное описание того, чем была Вьетнамская война, это событие, больше всего другого повлиявшее на жизнь моего поколения, тех, кто там воевал. Для достижения этой цели я изо всех сил старался не поддаться присущей ветеранам склонности вспоминать события такими, какими они хотели бы их видеть, а не такими, какими они были на самом деле.

И, наконец, не следует рассматривать эту книгу как выражение протеста. Протест возникает из веры человека в то, что он может изменить ход вещей или повлиять на развитие событий. Я не настолько самонадеян, чтобы полагать, что у меня получится это сделать. Кроме того, заявлять о том, что ты против войны, уже, наверное, не стоит, потому что война эта кончилась. Мы её проиграли, и протесты, как бы много их ни было, не воскресят тех, кто погиб, ничего не отвоевав, на голгофах подобных высоте «Гамбургер» и базе «Рокпайл».

Может быть, эта книга спасёт следующее поколение от крестной смерти на следующей войне.

В чём я, однако, не уверен.