Слепой. Волчанский крест

Глава 5

Возвращаясь из управы в отделение милиции, капитан Басаргин попытался еще раз спокойно, без спешки обдумать ситуацию. Присланный из столицы запрос его, как и Субботина, беспокоил не очень: он и без дяди Коли знал, как поступить с этой бумажкой. Черновик ответа уже был им продуман во всех деталях, и Николай Гаврилович не добавил к придуманному ранее ничего нового. Ну да, Сохатый – тип с ярко выраженными антиобщественными наклонностями. Ну да, не углядели, дали уехать в Москву. Хотя это, между прочим, законом не воспрещается. Захар Макарьев – дружок его закадычный, куда один, туда и другой. Насмотрелись телевизора, дурачье, и решили срубить деньжат по-легкому – не иначе как с пьяных глаз, на трезвую голову такое не придумаешь. В общем, грохнули их там, у вас, и слава богу, а кто в кого стрелял и почему – сами разбирайтесь, благо покойнички в вашем огороде, а не в моем, да и зарплаты у вас как-нибудь посолиднее тех, что мы в своей Волчанке получаем. Вот и отрабатывайте.

Вот только приказ дяди Коли не трогать этого слизняка Горку Ульянова капитану не нравился. Семен Басаргин был человеком действия, и ходить кругами около заведомой мрази, приглядываться да принюхиваться ему совсем не улыбалось. Была бы его воля, он решил бы эту проблему в два счета. Начал бы с Горки, а кончил, сами понимаете, его хозяином, Макаром Степановичем Ежовым, которому дядя Коля несколько лет назад столь неосторожно помог деньгами и своим авторитетом.

Макар Степанович приходился Субботину, а значит, и Семену Басаргину каким-то дальним родственником – так, ничего особенного, седьмая вода на киселе. До девяносто восьмого года, до печально знаменитого «киндерсюрпризового» дефолта, он имел где-то в Подмосковье какое-то свое дело – что-то такое покупал, что-то продавал, одним словом – спекулировал помаленьку, получал навар. Дефолт оставил его, как и многих других, в буквальном смысле слова без штанов, с голой ж. на морозе и с многотысячными долгами в придачу. А хуже всего было то, что Макар Ежов задолжал людям, которые долгов не прощали, то есть, попросту говоря, братве, самым обыкновенным бандитам. И когда те пристали с ножом к горлу, требуя назад свои деньги, не придумал ничего умнее, как рвануть в глушь, на Урал, к родственнику под крыло.

Николай Гаврилович, добрая душа, родственника пригрел, и не просто пригрел, а заплатил из своих немалых, нетронутых дефолтом капиталов его долги и даже дал денег на раскрутку нового бизнеса. Только одно условие поставил: бизнес организовать здесь, в Волчанке, чтоб способствовать не только наполнению собственных карманов, но и развитию поселка, который приютил его в трудную минуту.

Деваться Ежову было некуда, условие он принял и честно выполнил – полностью, до последней запятой. Бизнес его процветал и ширился, налоги рекой потекли в поселковый бюджет, появились рабочие места – штука в Волчанке в последние десятилетия, можно сказать, невиданная. На окраине поселка в два счета выросло аккуратное, крепенькое, как боровичок, здание фабрики, непроезжая в распутицу дорога на добрый метр поднялась над землей и оделась в бетон, и поползли по ней, рыча и дымя выхлопными трубами, невиданные ранее в здешних краях большегрузные трейлеры – «МАЗы», «МАНы», «мерседесы» да «вольво». В Волчанку они везли, смешно сказать, самый обыкновенный мусор, собранный и отсортированный в больших городах, а из Волчанки – сладкую газировку, разлитую в бутылки, произведенные из этого мусора.

Волчанский завод безалкогольных напитков. Смешно, правда? А дело между тем пошло, да как!..

Не пренебрег Ежов и местным, так сказать, колоритом. Немного окрепнув и перестав балансировать на грани банкротства, он открыл при своем заводе небольшую мастерскую, где наспех обученные каменотесы потихоньку резали всякие безделушки из малахита, которого в здешних, воспетых еще Бажовым местах было пруд пруди. Не то чтобы речь шла о действительно богатом месторождении, – боже сохрани! – но материала для изготовления, скажем, пепельниц вроде той, что стояла на столе у дяди Коли, небольших статуэток да перстеньков, хватало с избытком – стоило только отойти на полкилометра от поселка, наклониться и, содрав мох, приглядеться к тому, что лежит прямо у тебя под ногами. И эта безделица, поначалу казавшаяся пустой затеей, тоже давала доход – не шибко большой, но стабильный.

Словом, никто и оглянуться не успел, как Макар Ежов сделался вторым после Николая Гаврилыча человеком в Волчанке. Строго говоря, ему бы давно уже полагалось стать первым, поскольку настоящая власть всегда оказывается в руках у того, кто богаче. Кто платит, тот и заказывает музыку – так было, есть и будет до тех пор, пока материальные и духовные блага продаются и покупаются за деньги. Если предприятие является основным и едва ли не единственным источником налоговых поступлений в местный бюджет, владелец данного предприятия автоматически становится первым лицом, под дудку которого пляшут все, начиная с мэра и кончая последним подзаборным алкашом. Это логично, это закономерно, и именно на это, надо полагать, с самого начала рассчитывал Макар Степанович Ежов. И Басаргин не мог сдержать злорадной ухмылки всякий раз, когда думал о том, как, черт возьми, крупно обломался этот деятель, затеяв свои игры именно в Волчанке.

Потому что здесь такая логика не работала, и власть, которая уже давно должна была незаметно, потихонечку перетечь из рук Субботина к Ежову, даже и не думала куда-то течь.

Макар Степаныч, надо отдать ему должное, был далеко не дурак и, очевидно, уже не первый год ломал голову, пытаясь понять, почему так получилось.

Басаргин знал почему. Сохатый, земля ему пухом, тоже знал; вообще, об этом знали многие. А догадывались, пожалуй, все. И Ежов, похоже, тоже начал догадываться. Да и как было не догадаться?

Ведь что такое мэр такого поселка, как Волчанка? Это – мятый пиджак, засаленные брюки с пузырями на коленях, галстук под правым ухом, нечищеные ботинки, невнятная, сумбурная речь, самомнение не по чину, непроходимая глупость и склонность к мелким взяткам. Именно к мелким, поскольку крупных ему никто не предлагает.

Николай Гаврилович Субботин, в принципе, соответствовал этому описанию, но только внешне. И вот такой человек, с виду представляющий собой стопроцентное пустое место, буквально по первой просьбе, не говоря худого слова, отваливает какому-то сверхдальнему родственнику, которого, может, сроду в глаза не видал, сумасшедшие по любым меркам бабки – отваливает, заметьте, без каких бы то ни было гарантий, просто так, словно они для него ничего не значат.

Сразу возникает вопрос: откуда?

Ответ: от верблюда. Дали тебе денег – молчи и радуйся. Куда ты вообще лезешь со своими вопросами?

Ежов, не будь дурак, так и делал – молчал и вкалывал, отбивая и приумножая денежки дяди Коли. А когда, заработав вполне солидный капитал, не получил вместе с ним ожидаемой власти, наверняка задался вторым вопросом: почему? По какой такой причине людишки, всем, казалось бы, обязанные ему, Макару Степановичу Ежову, по-прежнему души не чают в этом своем обтерханном Гаврилыче?

И тут же, как полагается, ответ: а по кочану!

Такие, с позволения сказать, ответы Макара Степановича Ежова, понятно, удовлетворить не могли, и неудивительно, что он наконец начал проявлять неприятную активность. Сохатого вот выследил. Интересно, много ли Захар с Горкой успели увидеть? И много ли поняли?

По-настоящему худо было то, что и Захар, и Горка родились и выросли в Волчанке, а значит, с малолетства принадлежали к числу тех, кто догадывался, из какого такого места у дяди-Колиной власти ноги растут. Так что, если эти двое хоть что-нибудь увидели, сложить два и два для них не составило особого труда. Ну, Захар-то, положим, помер, не успев ничего толком понять, а вот Горка.

Осторожно ступая по скользкой ухабистой улице между двумя рядами высоких, почерневших от времени и непогоды деревянных срубов, обнесенных такими же высокими, черными, монументальными заборами с воротами в два человеческих роста, Басаргин озабоченно жевал левый ус. Горка. Горка болтался по поселку с самого утра, если вообще не со вчерашнего вечера, и при желании мог уже десять раз рассказать о результатах своей поездки Ежову. Его бы сразу шлепнуть, еще на дальних подступах к Волчанке, да где ж ты за ним уследишь! Слез ведь небось с попутки километрах в пяти, если не в десяти от поселка и подошел лесом, со стороны огородов. Он, Горка, тот еще волчара, из капканов уходить умеет.

А теперь, когда он все рассказал Ежову, кончать его – только себя тешить. Ежов – дело иное. Вот бы кого придавить! Да только уж очень заметная фигура. И в районе его знают, и в области, и в Москве у него знакомых да партнеров хватает. Такого человека по-тихому не кончишь, такое дело на тормозах не спустишь. Сам с расследованием не справишься – пришлют из области так называемую помощь, и тогда уж, считай, полный карачун. Нет, прав, прав дядя Коля, нельзя этих сволочей до времени трогать. Присматривать за ними надо, факт. Покуда тихо сидят – пусть живут. А как только сунутся в лес. Ну, словом, не они первые, не они последние. В здешних лесах за последние полтораста лет столько народу без вести пропало, что, как сосчитаешь, жуть берет.

Басаргин представил, каково сейчас в лесу, среди заснеженных, обледенелых скал и таких же холодных и твердых, как скалы, уснувших до весны деревьев. Картинка получилась не самая заманчивая, но что поделаешь, служба!

Он поскользнулся на обледеневшем ухабе, с трудом удержал равновесие и, выйдя из задумчивости, заметил, что на улице полно народу. На ежовском заводишке кончилась смена, работяги валом валили домой, по дороге сворачивая то в один, то в другой шалман, чтобы перехватить на скорую руку свои законные сто пятьдесят граммов, покуда их не схватили за эту самую руку драгоценные супруги. Шалманы, кстати, все как один принадлежали все тому же Ежову. Это было очень удобно, поскольку позволяло снова, и притом без особых усилий, класть себе в карман львиную долю выданной работягам зарплаты.

С Басаргиным здоровались. Он, не задумываясь, отвечал на приветствия – работала укоренившаяся с раннего детства привычка здороваться с каждым встречным и поперечным, да и положительный имидж власти (то есть дяди Коли) надлежало поддерживать денно и нощно.

Драгоценные супруги – те из них, по крайней мере, кто имел счастье быть замужем за запойными мужиками, – уже были тут как тут, хватали своих благоверных за рукав, а то и за шиворот и с визгливой руганью оттаскивали прочь от ярко освещенных дверей питейных заведений. Некоторые пришли с детишками – молчаливыми, закутанными до бровей, с малолетства готовыми тютелька в тютельку повторить бесславный жизненный путь своих родителей.

Остановившись, Басаргин продул «беломорину», выудил из кармана пятнистого бушлата отцовскую бензиновую зажигалку, чиркнул колесиком и вдруг застыл, пораженный непривычным, диковинным зрелищем.

У обочины дороги, забравшись двумя колесами на тротуар, стояла невиданная в здешних краях машина – здоровенный, до самой крыши покрытый белесыми разводами соли и дорожной грязи тускло-черный «хаммер» с московскими номерными знаками. Вид у машины был усталый, угрюмый и грозный, как у только что вышедшего из боя танка; включенные габаритные огни тускло светились сквозь сплошной слой грязи, с грубого железного бампера неопрятной бородой свисали коричневые сосульки.

Возле радиатора «хаммера», где, наверное, было чуточку теплее, топтался какой-то нездешний мужик – молодой, спортивный, в дорогой кожаной куртке, с непокрытой, коротко остриженной головой. Воротник куртки стоял торчком – видать, у приезжего мерзли уши, – в зубах дымилась сигарета. С виду – стопроцентный братишка, и, между прочим, «хаммер» с московскими номерами этому предположению никоим образом не противоречил.

Братишка топтался возле своей железной американской зверюги не просто так: останавливая прохожих, он совал им под нос какую-то бумажку и о чем-то спрашивал. Волчанцы отрицательно качали головами, недоуменно разводили руками и всеми прочими доступными им средствами демонстрировали полную неспособность помочь – при всем своем горячем желании, естественно.

Басаргина это всеобщее неведение нисколько не удивило. Напротив, он бы очень удивился, если бы волчанские мужики и бабы пустились в разговоры со столь явно выраженным московским бандитом – с его кожаной курткой, стрижкой ежиком, стволом за пазухой и баснословно дорогим «хаммером». Да и спрашивал он, надо полагать, о чем-то, чего чужаку знать вовсе не полагалось.

Вообще, народ в Волчанке был вполне душевный, приветливый и хлебосольный – нормальный русский народ, те самые «дорогие россияне», о которых, помнится, любил со слезой в голосе поговорить незабвенный Борис Николаевич. Однако, в отличие от всех прочих россиян, волчанцы имели свой собственный, один на всех секрет. Одни о нем знали, другие только догадывались, но даже догадками своими никто из них с посторонними делиться, ясное дело, не собирался. Хорошо им здесь, в Волчанке, жилось, и каждый, что характерно, знал: хорошо ему до тех пор, покуда сор из избы не вынесен.

Басаргин снова чиркнул колесиком, закурил, и, в четыре длинные затяжки выкурив «беломорину» почти до самого мундштука, не глядя, бросил окурок в сугроб. Поправив на голове фуражку (с фуражкой он явно поторопился, к вечеру опять начало подмораживать, и уши у него мерзли, но, конечно, не так, как у московского братишки), капитан зашагал прямиком к «хаммеру».

Братишечка завидел его издали и, казалось, обрадовался, как родному. Басаргин вяло козырнул и, невнятно представившись, сказал:

– Вы, я вижу, нездешние.

– Неужели так заметно? – весело, как будто с ним тут шутки шутили, изумился братишечка.

Вместо ответа Басаргин красноречиво покосился на московские номерные знаки и со свойственной всем без исключения ментам натужной, ненатуральной вежливостью потребовал предъявить документы.

Документы были предъявлены без малейшего промедления и оказались, как и следовало ожидать, в полном порядке. Правда, «хаммером» братишка управлял по доверенности, и это послужило небольшим плюсом для капитана Басаргина: все-таки приятно было сознавать, что даже в Москве не каждый сопляк может позволить себе купить такое вот корыто. Представить себе было жутко, сколько оно может стоить.

– Какими судьбами? – осведомился капитан, четким, заученным движением возвращая водителю документы.

Краем глаза он фиксировал заинтересованные взгляды земляков. Впрочем, капитан не обольщался: круговая порука хороша, когда ты являешься одним из ее звеньев. А вот если, к примеру, этот бритый подонок сейчас достанет какой-нибудь навороченный заграничный ствол и пальнет капитану Басаргину чуток пониже кокарды, пресловутая круговая порука мигом обернется против него: сразу же выяснится, что никто из прохожих ничего не видел и не слышал, а если, не дай бог, удастся неопровержимо доказать, что он присутствовал на месте преступления, скажет, скотина такая, что ничего не помнит – ну, типа испугался или пьяный был.

– Слушай, командир, – вместо ответа горячо и искренне произнес братишка, – нам тебя сам бог послал. Чес-слово! Думали уже, что зря сюда из самой столицы пилили. Корефана надо найти, а ваши автохтоны то ли не знают ни хрена, то ли боятся чего-то. Дикие они у вас тут какие-то, ей-богу!

– Это да, – солидно согласился Басаргин. – Есть маленько. А ищете-то кого? Фамилия, имя?

Братишка замялся ровно на секунду.

– Не знаю, – честно признался он. – Ну вот, поверишь ты: забыл спросить! Встретились в одной забегаловке – там, у нас, в Москве, – выпили пивка, потом, как водится, водочки. потом опять пивка. Ну, короче, он мне и бакланит: давай, говорит, братан, приезжай ко мне в Волчанку! Места у нас, говорит, классные. Рыбалка там, охота.

– Какая сейчас рыбалка? – хмуро спросил Басаргин.

Он был слегка обижен. Что же они, за последнего лоха его держат? Кто он им – валенок сибирский, уральский пельмень? Приехали к человеку в гости и даже имени его не знают. Ну ясно: там, где они на самом деле повстречались, было не до взаимных представлений и прочей дипломатии.

«Горка, сучий потрох, – подумал Басаргин. – Тебя, подонка, за это убить мало!»

– Ну, охота, – сказал между тем братишка.

– Охота – это да, – согласился капитан. – Охота в наших краях знатная – что зимой, что летом. Только сейчас оно. ну, не то чтобы опасно, но горы все-таки. Снег, лед, камни.

– Э, командир! – весело перебил его братишка. – Ты меня, конечно, извини, но что это за горы – Урал? Я в Альпах бывал, а ты мне – горы. И вообще, пойми, жизнь у нас с пацанами такая, что лета ждать – ну никак не получается. Можно ведь и не дождаться. Врубаешься?

– Секу помаленьку, – снисходительно усмехнувшись в усы, ответил Басаргин. – Только вы давайте, знаешь, без глупостей. У нас тут места тихие, не хотелось бы. гм. ин-цин-дентов.

– Ин-цин-дентов не будет, – в точности скопировав его произношение, заверил братишка и энергично потер ладонью мерзнущее ухо. – Стволы зарегистрированы, лицензию оформим как полагается. Главное, кореша бы нашего найти. Неужели же он, козел, отправил нас за семь верст киселя хлебать, а сам, падло, живет себе в каком-нибудь Бутово?

– Очень может быть, – авторитетно поддакнул Басаргин. Он никуда не торопился; братишка явно мерз, и это было неизъяснимо приятно. – Как он хоть выглядел-то?

– Ну, маленький, щупленький, носатенький. Такой, знаешь, мозгляк. Но пьет, как лошадь.

– У нас тут все пьют, как лошади, – сказал Басаргин. – Что ты хочешь – Урал, Сибирь почти что. Маленький, говоришь? И нос вот такой, – он показал, – набок маленько?

– Ну! – обрадовался вконец закоченевший братишка. – Ну, командир?..

– Ты не нукай, – осадил его капитан.

– Извини, – мигом отработал назад сообразительный Шумахер. – Да вот, глянь-ка. Это один из наших пацанов изобразил. Вроде похоже.

С этими словами он протянул Басаргину ту самую бумажку, с которой давеча приставал к прохожим.

Капитан взглянул.

Бумажка представляла собой обыкновенный листок в клеточку, вырванный из обыкновенного блокнота. На листке шариковой ручкой был набросан портрет – не столько, впрочем, портрет, сколько шарж, – здоровенная башка с костлявой физиономией, оттопыренными ушами, жидкими волосенками и огромным кривоватым носом, а под ней – карикатурно мелкое туловище с анемичными ручонками, одна из которых сжимала тоже карикатурно огромный нож подозрительно знакомых очертаний.

Сомнений не оставалось: на бумажке был нарисован Горка Ульянов.

Цель прибытия братишек на черном «хаммере» в забытую богом Волчанку теперь тоже не вызывала сомнений. Цепочка была простая: крест – трупы в магазине – паспорта с пропиской и железнодорожные билеты – Волчанка – человек с обрезом. А про паспорта и билеты небось узнали через знакомых в своей московской ментовке, которые одной рукой шлют запросы капитану Басаргину, а другой – сливают информацию бандитам.

Надо было что-то решать, причем быстро. Времени на то, чтобы спросить совета у дяди Коли, уже не осталось. Случилось то, чего все они боялись: в Волчанку явились чужаки, и не просто так, а чтобы выяснить то, что некоторые из волчанцев знали наверняка и о чем все остальные догадывались.

Лес, подумал Басаргин. Зима. Тайга, горы. А что? Пошли на охоту и пропали. Первые они, что ли? Предупреждали ведь их. Не послушались, ушли. В нетрезвом, конечно же, состоянии. Ну, и каюк. А?..

– Так это ж Горка Ульянов, – сказал он, возвращая братишке портрет. – В смысле, Егорка, Егор. Да, охотник он знатный, это без дураков. Только закладывает в последнее время здорово. Если вам охота нужна, вы его перед выходом не поите. А то будет вам приключение – врагу не пожелаешь. Вон, по этой улице предпоследний дом.

– Женат? – деловито спросил братишка, пряча портрет во внутренний карман куртки.

– Откуда? – пожал плечами Басаргин. – Кто за такого пойдет?

– Факт, – согласился братишка, – я бы ни за что не пошел.

Они немного посмеялись, и в ладони у капитана каким-то непостижимым образом очутилась купюра достоинством в сто долларов США. Потом Басаргин продул «беломорину» (стодолларовая бумажка все тем же непостижимым способом переместилась из его ладони в карман форменных брюк), закурил сам, дал прикурить братишке, который похвалил его почти что антикварную зажигалку, и черный «хаммер» укатил, мрачно сияя сквозь слой дорожной грязи кроваво-красными габаритными огнями.

Басаргин проводил его долгим многообещающим взглядом и, пересмотрев свои планы, поспешил уже не в отделение милиции, а к себе домой.

– Не нужно сердиться, Ирина Константиновна, – миролюбиво произнес генерал Потапчук, рассеянно поглаживая кончиками пальцев лежащий на столе крест. – Это вовсе не мистификация и не спектакль. Согласитесь, я уже староват для таких вещей.

Краем глаза Андронова заметила мимолетную, но весьма красноречивую улыбку, появившуюся при этих словах на губах Сиверова, который сидел в своем кресле с безучастным, скучающим видом, по обыкновению не снимая темных солнцезащитных очков. Глеб Петрович, по всей видимости, имел свое собственное мнение на этот счет, в корне отличавшееся от мнения, только что высказанного генералом. И Ирина при всем своем уважении к Федору Филипповичу в данном случае была согласна не с ним, а скорее с Сиверовым. Несомненно, драматический эффект, произведенный внезапным появлением на сцене легендарного волчанского креста, был тщательно и не без удовольствия рассчитан и подготовлен. Разумеется, Федором Филипповичем, и никем, кроме него.

– Я просто хотел построить нашу беседу определенным образом, – продолжал оправдываться генерал, – чтобы по мере возможности избежать переливания из пустого в порожнее и сэкономить тем самым ваше драгоценное время. Так вы подтверждаете, что это именно демидовский крест, а не его копия?

Не торопясь с ответом, Ирина снова взяла в руки крест и еще раз придирчиво осмотрела его со всех сторон, хотя никакой нужды в этом не было. Крест был увесистый, довольно крупный – сантиметров двадцать в длину и десять-двенадцать в поперечнике, – затейливо-вычурный, богато и со вкусом украшенный. Прикрепленная к нему массивная золотая цепочка, тоже затейливая, непонятно как переплетенная, мягко змеясь, струилась по пальцам, плавными кольцами ложась на стеклянную крышку стола. Для своего возраста и с учетом сложной биографии крест на диво хорошо сохранился – он выглядел так, словно только что вышел из рук мастера, и это было единственное обстоятельство, способное вызвать хоть какие-то сомнения в его подлинности.

– Я – да, подтверждаю, – сказала Ирина, с неосознанным сожалением выпуская крест из рук. – Но, повторяю, я не эксперт в ювелирном деле. Я могу назвать вам пару-тройку имен.

– Простите, Ирина Константиновна, – мягко перебил ее генерал. – Я могу назвать больше, но дело иметь предпочитаю все-таки с вами. Огласка пока представляется мне преждевременной. Кроме того, посудите сами: ну откуда в какой-то богом забытой Волчанке возьмется столь точная копия исчезнувшего почти полтора века назад предмета? Кто ее мог изготовить? И главное, по какому образцу?

Ирина молча кивнула: генерал повторял вслух ее собственные мысли.

– Кроме того, – продолжал Федор Филиппович, – я не вижу в таком копировании ни малейшего смысла. Добро бы, кто-то пытался обмануть богатого коллекционера и продать ему копию по цене оригинала. Но ведь этот. э. Сохатый пришел не к коллекционеру, а в магазин. То есть он заранее намеревался продать эту вещь за бесценок. Следовательно, настоящей цены данного предмета он себе просто не представлял. Верно?

– М-да, – неопределенно промолвила Ирина.

В рассуждениях Федора Филипповича было слишком много слабых мест, и вряд ли он об этом не знал. А Сиверов и не скрывал, что исполнен скепсиса. «Кстати, – подумала Ирина, – а что тут делает Глеб Петрович? Зачем вообще понадобилась эта встреча на конспиративной квартире? Раз уж господин генерал взял на себя смелость разъезжать по Москве с волчанским крестом за пазухой, почему он не подъехал ко мне на работу или домой? Моя так называемая экспертиза заняла от силы две минуты, так к чему такая громоздкая прелюдия?»

Она посмотрела на Глеба. Тот все еще сидел с непроницаемым выражением лица, которое сделало бы честь каменному истукану с острова Рапа-Нуи, и было невозможно угадать, что он обо всем этом думает и знает ли, какова цель его присутствия на данном совещании.

– Разумеется, перед тем, как дело будет сдано в архив, а крест перейдет в распоряжение какого-нибудь музея, мы проведем детальную экспертизу с привлечением лучших специалистов, – поспешно сказал генерал, чутко уловив прозвучавшие в неопределенной реплике Ирины нотки сомнения.

– Прошу прощения, – подал голос Сиверов. – Я не понимаю, что этому мешает сейчас.

Он не спросил, зачем его сюда позвали, но теперь, после сказанного, стало ясно, что он, как и Ирина, пребывает в полном неведении по этому поводу.

– Видишь ли, Глеб Петрович, – задумчиво, словно еще не успел окончательно решить, стоит ли делиться с коллегами этой информацией, проговорил Федор Филиппович, – пока я копался в архивах, пытаясь разузнать побольше об этом кресте, на глаза мне попались кое-какие данные, весьма любопытные. Ирина Константиновна, – спохватился он, – прошу меня простить. Вы ведь, наверное, торопитесь? Если да, я вас больше не задерживаю.

«Нет уж, дудки!» – хотела сказать Ирина, но сдержалась и спокойно произнесла:

– С вашего позволения я бы осталась. Если, конечно, то, что вы собираетесь рассказать, не представляет собой государственную тайну.

– Ну, в какой-то степени. – протянул Потапчук. – В какой-то степени, Ирина Константиновна, даже сам факт нашего с вами разговора представляет собой тайну – если не государственную, то, как минимум, служебную. Оставайтесь, бога ради, я совсем не то имел в виду. Просто думал, что вы спешите, и не хотел. как это. докучать вам своим обществом.

– Благодарю вас, – холодновато сказала Андронова и вынула из пачки очередную сигарету. – Вы мне нисколько не докучаете. Скорее напротив.

Сиверов с легкой, немного насмешливой улыбкой дал ей прикурить и, отойдя в дальний, плохо освещенный угол, принялся возиться с кофеваркой, постукивая и позвякивая. Федор Филиппович со стариковской неторопливостью снова упаковал волчанский крест в полиэтилен и спрятал во внутренний карман пиджака. Под пиджаком на нем была черная водолазка, и Ирина вдруг подумала, что на фоне этой водолазки драгоценный крест работы Фаберже смотрелся бы очень неплохо. Федор Филиппович с этим крестом на шее выглядел бы, наверное, странновато и даже нелепо, зато сам крест смотрелся бы просто отменно. Ирина предусмотрительно воздержалась от вертевшегося на кончике языка легкомысленного предложения и приготовилась слушать.

– Так вот, – оправив лацканы пиджака, снова заговорил генерал, – как уже было сказано, Волчанская обитель прекратила свое существование в самом начале семидесятых годов девятнадцатого века, а именно в мае тысяча восемьсот семьдесят второго. Почему именно в мае, думаю, объяснять не надо. Раньше туда было просто не добраться, вот и все. Для взятия монастыря штурмом понадобился батальон пехоты и артиллерийская батарея, которую, сами понимаете, пришлось тащить туда на руках. Что послужило причиной таких крутых даже по тогдашним понятиям мер, неизвестно. Есть несколько версий, более или менее правдоподобных, но я не стану утомлять вас деталями, тем более что прямого отношения к делу они, на мой взгляд, не имеют. Наиболее интересной мне представляется, увы, самая фантастическая версия, согласно которой настоятель монастыря, отец Митрофан, на старости лет впал не просто в ересь, а в самое настоящее чернокнижие, чуть ли не дьяволу начал поклоняться. Да-да, – перехватив удивленный взгляд Ирины, добавил генерал, – тот самый отец Митрофан, которому промышленник Демидов еще на заре века презентовал пресловутый крест. В ту пору старику было уже больше ста лет – сто двенадцать, что ли, точно не помню.

– И этого старца сослали в каторгу? – удивился из своего угла Сиверов.

– Представьте себе. Правда, до острога он так и не дотянул, скончался на этапе. Ну-с, так вот, обитель была уничтожена. А когда потрепанный батальон со своими пушками и пленными монахами, выполнив боевую задачу, двинулся восвояси, в горах произошел обвал, похоронивший под собой почти всю артиллерию и часть пехоты. Что послужило причиной обвала, опять же, неизвестно.

– Чары, – со зловещей уверенностью объявил Сиверов, разливая кофе. – Черная магия отца Митрофана.

Глеб Петрович, разумеется, шутил, но в полумраке освещенной только подводными лампами стола-аквариума квартиры эта шутка прозвучала так, что Ирина поежилась.

– Как бы то ни было, – оставив эту реплику без ответа, продолжал Федор Филиппович, – дорога к монастырю была фактически уничтожена.

– Руины поросли лесом, – мечтательно произнес Сиверов, выставляя на стол курящиеся горячим паром чашки, – и с тех пор в них обитают лишь лисицы, совы да нетопыри.

– Что там стало с руинами, я не знаю, – проворчал Потапчук. – Наверное, ты прав – именно лисицы да совы и именно обитают. Но, как ты выразился, с тех самых пор в окрестностях монастыря и расположенного близ него поселка Волчанка начали происходить какие-то странные события. Я имею в виду бесследные исчезновения людей.

– Бесследное исчезновение человека в лесистых горах – событие неприятное, но не такое уж и странное, – заметил Глеб. – Места-то дикие! Заблудился, повредил ногу, и пиши пропало. Я уж не говорю о диких зверях.

– Да-да, конечно, – с подозрительной кротостью согласился генерал. – Звери, пропасти, горные ручьи. Да. Но, видишь ли, таким образом может потеряться один человек. Ну, двое. А что ты скажешь насчет целой геологической партии? Вот, изволь. – Он снова полез за пазуху, достал оттуда сложенный вчетверо лист бумаги, неторопливо развернул и нацепил на нос очки. – Я тут подготовил себе шпаргалку, чтобы ничего не забыть и не перепутать. Итак, читаю. Тысяча восемьсот девяносто девятый год, геологическая партия императорского географического общества. Восемнадцать человек, снаряженные по последнему слову тогдашней науки и техники, с богатым опытом подобных экспедиций. Прибыли в Волчанку третьего июня, через два дня отправились к верховьям ручья, и больше их никто никогда не видел. Далее. Тысяча девятисотый год, спасательная партия, отправленная на поиски уцелевших членов экспедиции географического общества. В конце мая двинулись по следам исчезнувших геологов. Как в воду канули. В тысяча девятьсот восьмом, после окончания русско-японской войны, о Волчанке вспомнили. Туда был отправлен следователь из Петербурга, некий Аристарх Иванович Стародубцев, который хотел разобраться в причинах исчезновения двух экспедиций, каковые даже тогда показались кое-кому достаточно загадочными и странными.

Стоит ли говорить, что Стародубцев в Петербург не вернулся?

– Действительно занятно, – потягивая кофе, задумчиво проговорил Сиверов. – Но ведь это же наверняка не все, верно?

– Верно, – согласился генерал. – О том, сколько комиссаров, уполномоченных и продотрядов бесследно исчезло в тех краях в период с девятьсот восемнадцатого по тридцать третий год, я говорить не буду, поскольку в этих исчезновениях, на мой взгляд, как раз нет ничего загадочного и необъяснимого. Помните обрез, найденный в «Эдеме»?

– Да, – сказал Глеб, – традиции живучи.

– Вот-вот. С тридцать третьего по тридцать девятый в тех местах было относительно тихо – я думаю, просто потому, что туда никто не совался. В тридцать девятом через те края проходила очередная геологическая партия. Искали медь для нужд оборонной промышленности. Исчезли без следа вместе с палатками и оборудованием.

– А по сараям у местных жителей пошарить не догадались? – спросил Сиверов.

– Не ты один такой умный. Догадались, конечно, как-никак это был тридцать девятый год. Кого-то посадили, кого-то даже расстреляли, но, сами понимаете, сделано это было просто для того, чтоб душу отвести и поскорее закрыть дело. Никаких прямых улик обнаружить так и не удалось, имущество экспедиции исчезло без следа, как и сама экспедиция. В середине пятидесятых там пытались искать уран, и с тем же результатом. О следственных бригадах, чересчур активных участковых и случайно оказавшихся в тех местах охотниках я молчу. Не говорю также о местных жителях, которых за все эти годы в окрестностях Волчанки и тамошней обители пропало что-то около полутора десятков. В семидесятых об этой местности уже начали поговаривать как об аномальной зоне. Упоминались геомагнитные аномалии, сводящие с ума компасы, нарушающие работу аппаратуры и в конечном итоге способствующие потере ориентации в пространстве, что и приводит к плачевным последствиям; выходы ядовитых газов, вмешательство инопланетян и прочая чепуха в этом же роде. По слухам, в той местности потерялись несколько уфологов, но, поскольку они действовали на свой страх и риск, без ведома официальных органов, эти слухи остались непроверенными: с таким же успехом эти люди могли потеряться где-то еще, а то и вовсе сменить место жительства, не уведомив об этом своих знакомых. Затем, в самом начале восьмидесятых, какой-то энтузиаст из министерства культуры раскопал в архивах упоминание о фресках, некогда украшавших монастырский храм. Их будто бы написал кто-то из известных художников-иконописцев. дай бог памяти.

– Иннокентий Волошин, – подсказала Ирина. – Был такой монах в Троице-Сергиевой лавре. Я помню, отец об этом рассказывал. Только я тогда не поняла, чем кончилась эта история с фресками. А может, не запомнила по малолетству.

– Вероятнее всего, ваш отец просто не стал говорить, чем все это кончилось, чтобы не травмировать детскую психику. А кончилось, Ирина Константиновна, тем же, чем и всегда: группа столичных реставраторов, отправленная для обследования монастырских фресок, бесследно исчезла.

– Господи, какой кошмар! – пробормотала Ирина.

– Не понимаю, – сказал Сиверов. – Воля ваша, Федор Филиппович, но все это звучит, простите, как неумная шутка. Я тут попытался представить себе карту. Места, конечно, глухие, но ведь не настолько же!

Ирина посмотрела на него с благодарностью. В словах Глеба Петровича звучал голос разума, слегка разрядивший сгущающуюся атмосферу иррационального ночного кошмара. При том, что Федор Филиппович рассказывал весьма интересные вещи, Ирина уже начала жалеть, что не воспользовалась предложением покинуть это сборище.

– Ты прав, – согласился с Сиверовым генерал. – Не такая уж там и глухомань, особенно теперь. Я навел справки. Поселок, можно сказать, процветает. Там построили завод безалкогольных напитков, а где завод, там, естественно, и дорога, и соответствующая инфраструктура. Так что место достаточно цивилизованное по тамошним меркам.

– И что?

– А ничего. В смысле, проникновение цивилизации в те места никоим образом не сказалось на. гм. доступности Волчанской обители. Последнее зарегистрированное исчезновение отмечено в середине девяностых, когда в Волчанку из Пскова прибыл отец Андрей Карташов. Прибыл он туда, имея благословение московского патриарха на возрождение обители. С областными властями этот вопрос был согласован, никто не возражал. Так вот, этот самый отец Андрей пропал, как только попытался просто дойти до монастыря – осмотреть, так сказать, материальную базу.

– Дьявольщина какая-то, – сердито сказал Сиверов. – Ну хорошо, а что говорят местные? Ведь не может же быть, чтобы за все эти годы никто не поинтересовался их мнением!

– Местные.

Федор Филиппович кривовато усмехнулся и, снова сложив вчетверо свою шпаргалку, убрал ее во внутренний карман пиджака. Ирина встретила этот жест вздохом облегчения: честно говоря, ей уже начало казаться, что страшный список пропавших без вести никогда не кончится.

– Местные, Глеб Петрович, конечно, не молчат, – все с той же кривой, скептической улыбкой продолжал генерал. – Причем, что характерно, сегодня, на заре третьего тысячелетия, они слово в слово пересказывают басни, которыми их предки потчевали полицейских чиновников в самом начале позапрошлого века. Это, кстати, выглядит довольно странно. Местные поверья и легенды, конечно, живучи, но за столько лет, передаваясь из уст в уста, они неизбежно должны были претерпеть заметные изменения. Этого, однако, не произошло, и это, господа мои, очень, очень странно. Можно подумать, что все волчанцы говорят чистую правду – и тогда, и сейчас.

– Что же в этом странного? – пожал плечами Глеб. – Люди иногда говорят правду – нечасто, но все-таки говорят.

– Хороша правда! – фыркнул Потапчук. – Они, друг мой, утверждают, что после насильственного закрытия монастыря в его развалинах поселилась нечистая сила – чуть ли не семейство оборотней, да-с. Дескать, отец Митрофан, чернокнижник, этому каким-то образом способствовал. И теперь всякому, кто попытается приблизиться к монастырю, уготован, сам понимаешь, страшный конец. Единственный местный житель, который пытался выдвинуть другую версию, – учитель физики из местной школы. Так вот, он всерьез утверждал, что в окрестностях монастыря обитает семейство, гм. снежных людей. И даже, заметь, показывал фотографии, которые якобы сделал сам. Снимков этих я не видел, они где-то затерялись, но читал их описания. Так вот, изображенные на фотографиях объекты могут с одинаковым успехом являться как пресловутыми снежными людьми, так и не менее пресловутыми оборотнями.

– А также плодом фантазии и мастерства фотографа-ретушера, – иронически добавил Глеб. – Ей-богу, Федор Филиппович, ну смешно же! Где он сейчас, этот первооткрыватель? В психушке?

– Пропал без вести, – сдержанно ответил генерал. – Отправился на фотоохоту за своим снежным человеком и не вернулся.

– Черт возьми, – сказал Сиверов. – Что же там происходит?!

– Вот ты мне все и объяснишь, – сказал Федор Филиппович.

– Простите?

– Выяснишь, что там происходит, и доложишь мне.

Ирина невольно прижала к губам ладонь, чтобы сдержать удивленный и, чего греха таить, испуганный возглас. «А ведь он женат, – подумала она некстати. – Господи, каково же приходится его жене?! Или она такая дурочка, что за столько лет ни о чем не догадалась? Ведь однажды он просто уедет в очередную командировку и не вернется, и больше она его не увидит – ни живого, ни мертвого. И где его похоронили, никто не скажет.»

– Да, – веско произнес Сиверов после довольно продолжительной паузы. – Понимаю, я далеко не самый лучший из ваших подчиненных. Я давно догадывался, что вы мечтаете от меня избавиться. Но мне даже в голову не приходило, что вы, Федор Филиппович, выберете для этого такой изуверский способ! Скормить меня снежному человеку, да еще и оборотню! Бегите отсюда, Ирина Константиновна, – задушевным тоном продолжал он, обращаясь к Андроновой. – Бегите без оглядки! Вы же видите, это страшный человек! Он же не остановится! Сначала отправит меня в тайгу на корм каким-то волосатым людоедам, а потом, когда соскучится, пошлет вас в какие-нибудь мрачные подземелья – якобы обследовать обнаруженные там произведения искусства, а на самом деле – на растерзание вампирам.

– Все сказал? – холодно осведомился Федор Филиппович.

– Может, и не все, но кого это интересует? – с хорошо разыгранной горечью человека, понимающего, что оспорить несправедливо вынесенный смертный приговор уже не удастся, сказал Сиверов. – Когда отправляться?

– Не сейчас, – ответил генерал.

– И на том спасибо. Значит, я могу проститься с семьей?

– Перестань паясничать. Поедешь в конце апреля. И поедешь не один, а в составе комплексной экспедиции. Кроме тебя, там будут геологи и двое реставраторов, которые намерены все-таки осмотреть пресловутые фрески. И мне бы очень хотелось, чтобы все они вернулись домой целыми и невредимыми. Если, конечно, тебя это не очень затруднит.

Сиверов вздохнул – на этот раз, кажется, вполне искренне.

– Вернутся, – пообещал он. – Хотя, если честно, я почти уверен, что меня это, как вы выразились, затруднит. Очень затруднит.