Волчата

Глава 187

В двух сотнях вёрст к западу от меня на ту же Большую Медведицу над той же Десной смотрел другой человек. Тоже — в крайнем раздражении.

Хан Боняк сидел на скамеечке в чудом уцелевшем подворье на берегу речки Стрижень, разглядывал смутно проступающие в темноте очертания восточных ворот Чернигова, вспоминал сегодняшний княжеский совет, злился и думал.

Что у землеедов хорошо — дома. Душно, темно, тесно. Но — тепло. А в юрте зимой, что, лучше? Тоже — и душно, и темно. А уж как тесно! А чуть какая-нибудь бестолочь или там, из слуг кто, особо рьяный в части «господину услужить», кинется за чем-нибудь — сразу сквозняк. Чуть свету, чуть воздуха — сразу холодно. Дети, бабы, прислуга… Все кашляют, сморкаются…

Очаг дымит. А что ему делать, если эти дуры опять сырой кизяк положили? А хоть и не дуры — где в оттепель взять сухого кизяка? Вонища. Каждую оттепель, каждую весну — вонища. Аж глаза режет. Ну, глаза можно закрыть. Лежи себе спокойно. Как покойник. А нос? И нос можно. Можно ртом дышать. «Дышите ротом». Только вся эта дрянь прямо туда, прямо в грудь. Кашель бить начинает. Аж до слёз.

А какой может быть хан, если он плачет? Это землееды плачут по любому поводу. То по детям, то по родителям. То от горя, то от радости. По богу своему просто умываются слезами. А вот мы, кыпчаки, не плачем. Это бабское занятие — слезы лить. Мужское дело — лить кровь. Хан Тенгри дал нам сабли, чтобы мы делали настоящее мужское дело. Вот мы их взяли и пришли сюда. А тут… тут одни сопли.

Сегодня большой совет был. Княжеский. Хороший дом себе выбрал князь Изя. Высокий, тёплый. Почему мы его не сожгли раньше — не пойму. И это всё, что у Изи есть хорошего. Сам дурак. Старый дурак Боняк Бонякович. Внук великого Боняка Серого Волка. Глупый хан Боня. Хоть и из царского рода Элдори. А кто сказал, что в царском роду рождаются только умные? И среди царей бараны бывают. Вот, сижу как баран. Пью горячий чай из фарфоровой пиалы. И понимаю: сам дурак, сам сюда пришёл, сам горло под нож подставил.

Не только своё. Восемь сотен привёл сюда из своих становищ. Восемь сотен моих людей! Охо-хо. «Под нож» — это ещё хорошо. Это быстро. Это жар, страсть, бой. А здесь… Здесь будет джут — голодовка, бескормица, слабость. Мои люди, люди Серого Волка, ослабеют, будут есть своих коней, будут грызть друг друга, будут падать от бессилия. А потом оттуда, из Чернигова, вылезут землееды. Или снова подойдут полки с Киева. Станут степные багатуры русской травой.

Плохо. Надо уходить. Нельзя. Ещё хуже будет. А ведь чуял — не будет удачи, нельзя идти. И не идти нельзя — порвут.

А всё Конча. Сопляк, юнец, выкидыш грузинский. Но вот — всех построил. Заманил, запутал, глаза отвёл. Да что глаза — голова пухнет от его хитростей. Моя голова! Лучшая голова в Степи. Седая голова Серого Волка.

Гадёныш. Сидит-улыбается. Образец воспитанности. Молодой хан с глубоким почтением выслушивает слова умудрённого и убелённого сединами старшего товарища. Прямо зови сына и показывай: «Вот так должно вести себя приличному юноше из благородного семейства».

Я с собой сына Алтана в поход взял. Думал, будет помощником. Потом наследником станет, орду водить будет. А Алтан вот этому… отродью горных булыжников… в рот смотрит. Не он один. Вся молодёжь во всех отрядах на Кончу мало не молятся. «Конча — то сказал, Конча — то сделал. Хан Кончак велел…».

Убью наглецов! Какой он хан! Так, подханок. Наглый, хитрый, злобный. Улыбка как у змеи ядовитой. Задавить бы. Сапогом. Нельзя — внук великого Шарук-хана, сын Атрака.

О Шарукане в Степи песни поют. О его походах, о его победах. Даже бегство его из Степи — и то сказители воспевают. За что?! Он же сбежал! Он же нашу землю бросил! Степь, которую сам Хан Тенгри дал своим детям!

Кха! Они нас кочевниками называют. Землееды. Говорят: у нас нет своей земли. Дурни безмозглые. Кыпчак не может уйти из своей степи. Невозможно. Можно поменять степь ковыльную на степь полынную. Плохо. Скот и люди будут болеть. Но — можно. И — всё. Вся наша свобода кочёвки.

Вот землееды — настоящие перекати-поле. Они могут везде жить. И в Степи, и в горах, и в лесу. И в болотах. Сколько местных, Черниговских, вверх по Десне ушли! В леса ушли, в болота. От нас ушли. Убытки ходячие. А что им? Сменят здешние лиственные леса на северные сосновые. Выжгут. Раскорчуют. Там жить будут. Как черепашка — тащит с собой свой домик. Где еда, там и встала. Хоть под кустом. А нам, кыпчакам, под кустом плохо, нам небо нужно. Большое. От края до края. Чтоб ничто не загораживало. Нам Степь нужна.

Шарукан бросил Степь. Предал. Сбежал от русских мечей. И на бегстве, предательстве своём — поднялся. Многие слабые с ним побежали. Он их всех под свою руку подгрёб. И там, в Грузии, прижал. А чего не прижать? Грузинам, Давиду-строителю, с одной головой половецкой говорить легче. Места чужие, незнакомые — свои к своим так и жмутся. Опять же — сельджуки. Ведь кыпчаков не к дастархану позвали — на войну. На войне одна голова нужна. Шаруканья. Шакал шелудивый.

И сынок его, Атрак, тоже красиво сыграл. Тоже про него песни поют. Про то, как позвал брат Сырчан брата Атрака назад в Степь. А Атрак гонца слушает и отказывается. Пока не достал гонец из-за пазухи кустик полыни. Нюхнул Атрак и заплакал. Говорят: от воспоминаний о Родине. А я так думаю, что если клок травы из-за пазухи нашего сеунчея после месяца гоньбы достать и хоть какому старому ишаку под нос сунуть, то и тот заплачет. Глаза-то режет.

Ушёл Атрак из Грузии. Вовремя ушёл. После Давида-строителя Грузией правил его сын Деметре. Дочку Расудан за Изю Волынского замуж выдал. И надорвался. Оба. Изе — дочка Деметра предел положила. Говорят, горячая девочка была. Самого Деметре — сын Давид успокоил. Постриг папашку в монахи и сам царём уселся.

А вот о брате своём подзабыл. А братец, Георгием зовут, ничего не позабыл. И насчёт ядов — тоже. Братца Давида — похоронил. Папашку из монастыря — вернул. Куда надо — водрузил, сам править стал. Одна беда: у Георгия сыновей нет. Ближайший мальчик-наследник — сын отравленного брата. Дочка только есть, Тамар зовут. Кха! Царевна может стать царицей, но не царём. И Атрак людей своих увёл. От будушей замятни.

Атрак ушёл, людей увёл, барахло увёз. Но главное — притащил в Степь своего сыночка Кончу. Конча-хан. Хан Кончак. Тьфу!

Говорят, когда Атрак решил уходить из Грузии, Конча перед ним по полу катался, кричал: «Не пойду! Не хочу!». Любимый сын. Я бы такого просто выпорол, чтобы знал как отцу перечить. А, что взять — ребёнок до четырёх лет растёт среди женщин. А какие там женщины? — грузинки. Чему эти землеедки могут научить ребёнка? Конча даже языка нашего не знал — только на языке рабынь разговаривал.

Потом, когда перешли горы, он снова просил отца:

— Не хочу здесь. Здесь холодно, грязно, дико. А там, за горами, уже всё цветёт, там тепло, там дома каменные, там разные красивые вещи.

И остановил Атрак коня, показал сыну своему наши бескрайние земли, нашу Великую Степь. И сказал:

— Там, за горами, ты можешь жить в тепле и уюте, в богатстве и славе. Но там ты навсегда останешься слугой, цепным псом тех царей. Вот это — наша земля. Она холодная, она грязная, она пустынная. Но здесь ты сможешь сам стать царём. Ведь это наша родина, сынок.

Кха! И они пошли. Полезли! Выползли. Змеёныши. В Степь, которую предали и бросили! Это я, это такие ханы, как я, сохранили Степь! Не годами — десятилетиями собирали и поднимали наш народ. Тревожно, вздрагивая на каждом шаге, заново проходили пути и тропы наших предков. Заново вспоминали каждый брод, каждый источник. Оглядывались — не идут ли снова сыновья Мономаховы? Выбивали размножившихся в пустой Степи волков и всяких… бродников.

А эти отсиделись за Кавказом и прискакали на готовенькое. Джигиты каменных ступенек.

Как можно вырастить настоящего наездника в каменных крепостях? Чему там может научиться сын хана? Только гаремным хитростям и гадостям. Хитрый, наглый, злобный. Чужой. Для него весь наш народ — степная пыль.

Конча хочет быть царём. Таким, которого он видел — Грузинского. Или про которого слышал — Греческого. И для этого уничтожит Степь. А я стар, и ничего не могу поделать. Плохо.

Коши Щаруканьей орды ходят по левым притокам Донца. Плохо: отсекли верхнюю, северную степь от нижней, южной. Без их согласия ни один кош, ни один курень не может свободно кочевать. Ни на Север, ни на Юг, ни на Восток. На Западе — Днепр и русские крепости на нём. Прошлой весной Киевский князь Ростик пошёл к Олешью и выбил оттуда берладников. Заодно отстроил его заново. Заодно поставил две крепостицы у порогов. И — «до кучи» — укрепил гарнизоны. Ох уж мне это русское «заодно».

Вот и первая жертва этого «заодно». На советах — рядом сидит. Хан Берук. Грузный, одутловатый, неряшливый. И в одежде, и в еде. И в словах, и в мыслях. Паршивая овца. Нет, не овца. Паршивый старый козёл. Вроде и не дурак, а так ляпнулся. Водил свою орду в низовьях Днепра. Когда весной в Олешье пришли берладники — пришлось бежать. С такими соседями… Как пожар: не сожжёт, так испачкает. А потом туда же свалились русские лодии. С Ростиком. Совсем плохо Беру стало.

Было дело — Беру-хан как-то прихватил торговый караван «гречников». Конечно, были там и руссы. И рабы, и купцы, и кто-то из богомольцев. А кто из степняков не прихватывал русских? Ну, порезвились ребята. А чего не прибрать, если стража слабая? Но у Ростика там кто-то из шаманов был. Из этих, служителей божьих. Или невест? Зачем богу невеста? У Хан Тенгри есть жена. Вся Земля. А невеста… Распятого?! Была. Стала рабыней-наложницей. Ростик как-то… сильно обиделся. Из-за бабы! Вроде умный мужик, но им этот распятый… совсем головы заморочил. Теперь Беру от Ростика старается подальше держаться.

Орда ушла на север. Летом, по южной степи ход только у рек. Хорошо, что Беру рано поднялся, ещё весной. Но отары — не отряд в набеге, идут медленно. Много потерял. Потерял бы всё, если бы не Конча. Донец — поперёк течёт. Не пустил бы Беру — орда бы его вымерла. Пустил. Но не просто так.

Говорят, что народ иудейский обладает в торговле таким талантом, что делает золото из воздуха. Брешут. Видел я как этих иудеев и греки, и армяне дурят. И наши. Правда, не дурят, а саблю показывают. Конча так и сделал. Показал саблю и обдурил. Сделал золото из предсмертного дыхания овец, которые от безводья умирали. Продал Беру-хана князю Изяславу Давыдовичу. Не насовсем — на поход. Богатой добычей улещивал, новые пастбища обещал, славой манил. А Изино злато-серебро в свои вьюки убрал. Беру деваться некуда — согласился. Дурень.

И я согласился. Тоже дурень, но ещё и старый.

Нет, первый поход хороший был: быстро пришли, быстро ушли. Не жадничали — взяли точно в меру. Второй… когда с полдороги вернулись… Из орды Берук-хана джигиты подошли. Их там берендеи и резали. А они в реке тонули. Смешно так… Мои люди самого Беру из реки вытащили. Хорошо — теперь на нём долг мне. Отдаст при случае.

Третий поход хороший был. Ой хороший! Такой полон взяли! Большой, сильный. Целый городок вычистили. Как-то у него название… лю… любе… Даже не произнести. Но полон — хорош. Горожане. На ремесленников цены выше, чем на простых землеедов.

С нами хан Башкорд был. Умный мужик. Но — дурак. Бабу свою слушает. Вся Степь гадает: что же такое вдова Изиного брата своему хану делает, что он её желания исполняет? Она же уже старая — тридцать лет! Но вот, Магог свою матушку попросил — Башкорд летом к Изе войско привёл. Больше не приведёт: Магог теперь не под Изей, под Свояком ходит.

И мне надо было остановиться! Дурак! Русские говорят: «от добра — добра не ищут». Вот же, пригнал толпы этого добра, полные вьюки притащил. И снова…

Видел же — к Изе Иван Берладник пришёл. Ведь видел! У Берладника удачи — нет. Что он делает — всё плохо кончается. Нет у этого Ивана удачи, нет доли. А теперь он свою «недолю» к нам притащил.

Несчастье как парша: одна овца в стаде завелась — вся отара паршивой будет. Говорил же Изе — убей Берладника, хоть бы прогони его. Не послушал. Глупец. Я. Улетела наша удача. Пошли на Переяславль зимой — еле ушли. Эта… невдалость уже на нас перешла.

Я шамана позвал, тот траву жёг, пляски плясал. Не помогло. А тут Изя снова к себе в Вырю зовёт. Снова в поход… приглашает.

Изя ход на Черниговщину обещал по тем местам, где мы с ним весной ходили. Опять старая песня: «все соседи за меня, идти надо не потревожив». Кого не потревожив?! Князьков этих?! А меня?! А мои стада, мои становища?! Пройдутся голодные Беруковичи по моим людям, по моему скоту — только косточки на снегу белеть будут. А резаться с ними… Тогда Конча и его орду, и мою под себя подгребёт. То, что останется.

Пришлось идти. А теперь вот: три тысячи кыпчаков, десять тысяч лошадей. Уже вторую неделю стоим на одном месте. Вся округа объедена, ободрана и обгажена. Четвёртый раз за год мы здесь. Чистого места нет. Запах, даже на улице, как у меня в юрте зимой. Может, эти умники думают Чернигов вонью взять? Может, Конча у грузин такому хитрому приёму научился?

Только мы сначала сами сдохнем. А уйти — нельзя. Эти сразу кричать начнут: «клятва-клятва!». И пойдут следом. А там по моим зимовкам ударят с юга Кончаковы выкормыши, а отсюда — Беруковичи. Голодные и злые.

Плохо. Всё плохо.

Сегодня Изя собрал совет. Всех ханов позвал, говорить красиво так начал:

— Достославные ханы! Друзья! Я позвал вас сюда, дабы решить купно о делах наших дальнейших.

Ну наконец-то! Перестал со своими шептаться, начал говорить внятно.

— Десять дней стоим мы пред стенами Черниговскими, уже и окрестности все разорили. Людям и коням пропитания не достаёт. Более стоять и смотреть на стены городские — смысла не вижу. Дух воинский в воинах велик. Все жаждут доблестью своей заслужить славу великую. Посему, полагаю я, надлежит нам готовить войско к скорому приступу. Дабы войти в город и вдоволь наградить храбрецов за пережитые испытания и явленную храбрость.

Красиво говорит Изя. И про славу, и про храбрость. Только люди мои хотят жрать. А ещё хотят баб, молодых да белых, да горячих, да мягких. Ну, боярынь в Чернигове на всех не хватит. Но там и купчихи гожие есть, и попадьи. И ещё всяких штучек блестящих и тканей ярких. Коней добрых. В довесок — можно и славы. Только… ты вернись в Степь с хабаром да полоном — слава к тебе сама, как девка продажная, прибежит. Были бы блестяшки.

На военном совете говорят не по старшинству, а наоборот. Иначе младшим вообще — рта не открыть. Сперва говорить Конче. Как же ему неймётся похвастаться! В совете настоящих ханов слово молвить. Гадюка ядовитая.

— В Грузии, у стремени отца моего, хана Атрака, сына Шарука, видел я не единожды разные хитрости, которые при взятии крепостей применяются. Изготавливаются машины камнеметательные, кои кидают во множестве тяжёлые каменья в город и многих защитников его калечат и убивают.

Терпи, Боня, терпи. Слушай этот бред. У какого стремени?! Сопляк. Ему тогда по возрасту было только кормилиц за сиськи дёргать, а не за стремя на походе держаться. Наглый и глупый. У нас нет мастеров, чтобы такие машины сделать, у нас нет материалов. Стены Черниговские невысоки, но стоят на валах. К ним не подобраться с какой-нибудь… «камнезакидательной» машиной.

Конча дурость сказал. Но как на него молодёжь смотрит! Как на пророка. В рот глядят. И сын мой, Алтан — тоже. Гадёныш! Сына родного из-под руки отцовой уводит! Мой сын не на меня, на это чудо заморское… Не заморское — Закавказское. Пялится. Внимает. Да если б он один! Вся молодёжь в Степи вокруг Кончи ахает. «Ах, у него оружие изукрашенное! Ах, у него седло золочённое! Ах, у него два фаря персидских в табуне ходят!».

Нету у меня персидских коней! И всякого чего золочённого да изукрашенного — нет! Я на это — хлеб в голодный год покупал! Вас же, сопляков неразумных, кормил! Я главное сделал — спас народ. А вы теперь на эти блескушки… как шлюхи придорожные. Как утята за уткой. Только Конча — не утка, Конча — коршун. Он вас съест, он вас, как войлок — под сапог бросит. Чтобы самому повыше забраться.

Почему дети лучше слушают постороннего человека, чем родителя своего?! Потому что чужой? Я могу вложить сыну в руку лук, могу научить стрелять. Но не могу вложить свой ум, не могу научить думать.

Конча очень хочет дружить. Со мной у него не получается — я его насквозь вижу. Так он за Алтана взялся. Подарил ему наложницу-аланку. Мальчик прибежал, аж светится от радости. Он что, женщин не видел? Или аланок? Мда… Молодых аланок не видел. Это правда. Мы туда давно в набег не ходили. Ну и что? Бабы все одинаковы! А он…

Пришлось указать. Если Конча хочет быть вежливым, то он должен сделать подарок главе дома. Мне. И, если я сочту подарок подходящим, достойным, то попробую эту наложницу. Если решу, что мне она не подходит, а сыну подойдёт, то передарю девку Алтану. Или Конча не знает наших обычаев?

Алтан тогда разозлился страшно. Побежал к себе, оттуда пригнали эту аланку. Ну, посмотрел. Тощая, чёрная. Мне не интересно. Отправил назад сыну. Так тот её тут же зарубил! Лучше бы отдал нукерам. Хотя тоже нельзя — подарок отца нельзя сразу отдать слугам. Но и рубить наложницу саблей… неприлично это.

— Другой же известный способ применили гунны Атиллы против греков, когда брали Дербент. Разделившись на две части подступили они к городским стенам, и, пока одна часть воинов быстро метала во множестве стрелы, не давая грекам даже и головы поднять, другая же устремилась с лестницами и, поднявшись по ним, кинулась на оставшихся защитников с мечами.

Просветитель ты наш. Кахетинского разлива. Это обычный способ любого лучного народа. Азбука. Только Дербент — Железные Ворота брал не Атилла. Он тогда ещё не родился. И даже не его род. Его род с греками дружил. Пока на Дунай не вышел. А тех, кто вот так Дербент брал, а потом всё Закавказье выжег — род Атиллы в степи поймал. И — порезал. Ослабевших и отягощённых добычей. Очень удобно: и из-за гор добычу сами принесли, и собственные становища отдали.

Только ни на Атиллу, ни на его противников ты, Конча, не тянешь: лестниц у нас нет. И делать их такой длины, чтобы достать изо рва до вершины стены, мы не умеем. А уж погнать на них людей наших…

Где ты видел лестницу в юрте?! Полководец из сакли… Землееды постоянно лазят по лестницам. На крышу — поправить солому, на сеновал — скинуть сено, в погреб — достать припасы.

Хан-баши дворцовых ступенек! У меня большинство воинов ни разу в жизни не лазили на лестницу! Их надо сперва этому научить. Идиот.

— А что скажет сильный среди мощных хан Берук?

Давай, Беру, убей нас всех полётом твоей мысли.

— Нынче ночью явились мне предки. И долго наставляли меня по заботам народа моего. И скота моего. И похода… нашего. И понял я: нам надлежит оставить небольшой отряд у города, чтобы не вышли оттуда враги наши, и распространиться по земле сей, подобно пожару в степи. И разграбить её, и взять и запасы местные, и вещи дорогие, и коней, и полон, и скот. И гнать в становища мои… наши. А после же вернуться, когда защитники сего города ослабеют от голода и воля их истончится. И взять город, и выжечь его, и приторочить к сёдлам своим золото, и серебро, и…

Ага. Это круто он завернул. Мудрый предводитель недодохшей орды. Вообще-то, Изе город этот нужен, чтобы в нем князем сесть. А ты, мудрец отарный, хочешь ему пепелище оставить. И ещё: Свояк осторожен, но очень не трус. Если он увидит, что под городом стоит только малый отряд, он вылезет и этим… сторожам… только перья полетят.

— Мы не услышали ещё голос умнейшего среди мудрых, благородного среди благороднейших, внука великого хана. Говорил ли с тобой, хан Боняк, твой вещий предок, подобно предкам могучего Берук-хана? Предвещал ли он нам победу и каким образом?

Кха… Изя играет нами как слепыми щенками. Льёт мёд в уши. И одновременно — яд. Когда он вспомнил о великом деде, Конча аж надулся. Кто ещё более велик, чем хан Шарук? Тогда «мудрейший» и «благороднейший» — конечно он, Конча.

Но есть и ещё. Мы оба — внуки великих ханов. Только ты мне сам во внуки годишься. Изя поссорить нас хочет? А давай! Я стар, но мой ум и мой язык — не затупились! Попробуйте горяченького. Только нарушьте клятвы, только дайте мне явный повод — и я уведу людей!

— Стоит ли тревожить покой предков по такому мелкому делу? Не лучше ли обратиться к ныне живущим? К тебе, например, князь Изяслав Давыдович. Когда собирались мы в поход, то каждый взял на себя свою долю тягот. Я привёл восемь сотен бойцов, Беру — полторы тысячи. Ты не мог выставить такую дружину, и мы отнеслись к твоей слабости с пониманием. Но ты пообещал, что твои союзники помогут взять Чернигов, что твои должники откроют ворота города. Пришло время исполнить обещанное, князь. Прикажи своим людям этой ночью открыть ворота. Я сам поведу своих храбрецов в город. И к утру голова твоего врага будет торчать на колокольне собора.

Как его перекосило. Только ведь была клятва. На мечах клялись. Я тогда добился, чтобы и ты, князь, клялся не на непонятных книгах и крашеных досках — на своём мече. Исполни сказанное, или клинок твой треснет, в прах рассыплется, ржой красной изойдёт. Не можешь? Пообещал и не сделал? Не хозяин своему слову? Тогда и наши клятвы тебе…

— Ты мудр, хан Боняк, и ты знаешь — всё течёт, всё изменяется. У меня много должников в Чернигове. Но весной мы с тобой прошлись по здешним землям. Кое-кто из моих людей пострадал, кое-кто изменил. Глядя на дела половцев твоих. Мои люди и теперь готовы были открыть ворота. Но служанка одного из них услыхала, как они сговаривались, и донесла Свояку. Четверым моим людям отрубили в Чернигове головы. Ещё десять ждут казни в порубе. Но Свояк взял не всех моих людей. Они скоро соберутся снова. И тогда они смогут открыть ворота.

— Плохо, Изя-князь. Очень плохо. Ты подвесил судьбу нашего похода на женском волосе. Ты зовёшь нас на приступ, потому что твой план сокрушил язык чьей-то служанки. Какая-то мелочь. Какие ещё мелочи ты забыл? Смоленские дружины с севера, или Киевские с юга? Ты многое забыл. И самое главное — ты забыл свою удачу. А она — тебя. Ты — неудачник, князь Изяслав Давидович. Та служанка в Чернигове ляпнула языком, потому что твоя птица-удача улетела. Мы сговаривались с тобой, мы шли за тобой, когда счастье было у тебя. Теперь его у тебя нет. И я хочу спросить благородных ханов. Я, Боняк из рода Серого Волка, спрашиваю: вы поведёте своих людей на гибель и смерть? Вы разделите своими людьми беды и несчастья этого человека?

Изя взвился. Изя надулся. Во как разозлился! Глаза молнии мечут. И скис. Меня поздно пугать, князь. Я стар, я видел смерть. Я её не боюсь. А ты ещё очень хочешь жить. И у меня здесь восемь сотен против твоих двух. Ни Беру, ни, даже, Конча, не поведут своих людей против меня.

— Мы не можем уйти без победы. Мы не можем уйти без добычи. Мы не можем не взять город. Иначе на нас падёт бесчестие! Это говорю я, хан Кончак!

Гадёныш прорезался. Змеючка зашипела на волка. Только в Степи — не в горах, не в каменных городах. Здесь волки таких — на один взмах рвут. Посмотрим, какой ты хан. Мало уметь превозмочь свой страх, надо уметь превозмочь свою ярость.

— Ай, мальчик. Как многому тебе ещё надо научиться. Тому, чему тебя не научили грузинские подстилки твоего отца. Есть разница между честью воина и честью правителя. Твой дед, хан Шарук, обесчестил своё имя воина, когда бежал из Степи. Он струсил и убежал, поджав хвост. Он обесчестил своё имя правителя, когда предал своих союзников и родственников, когда бросил их на съедение сынам Мономаха. У него осталось только одна честь — честь барана-вожака. Который бежит впереди отары, чтобы волки, которые гонят стадо, наелись ягнятами и не добрались до него. Ты вырос на такой чести. Откуда тебе было взять другую под каменными крышами, куда даже Хан Тенгри не заглядывает? На каменных плитах дворов, где даже кони не могут ступать свободно? Ты внук барана и сын барана. Но пытаешься рычать по-львиному. Это смешно. Не рассуждай о том, чего твои бараньи мозги не понимают — о чести степного хана. Ты не хан. Ты даже не степняк. Ты сопляк, которому взрослые позволили говорить в своём присутствии.

Ну как? Меня сразу будут рубить или предпочтут отравить вечером? Конча рвёт пояс возле сабли. Но не саблю. Беру открыл рот и так и не может его закрыть. А Изя что-то говорит на ухо своему ближнику.

Так, проглотили-проморгались. Снова послушаем Изю:

— Мы собрались сюда на совет. И услышали разные слова. Обидные слова. Давайте остынем, давайте обратимся к мудрости наших предков. У нас говорят: утро вечера мудренее. Я буду молиться своему богу всю ночь, чтобы он указал нам путь. Путь к победе, путь к добыче, путь к славе. Я уверен, что исполняя свои клятвы, мы дружно, как братья, пройдём по этой дороге. Пока же разойдёмся до завтра.

Я ждал удара в спину. И пока шёл, и пока ехал уже в седле. Не посмели. А раз я живой — я думаю. Сила Серого Волка не только в когтях и зубах. Есть ещё мудрость и память.

Без малого сто лет назад, в 1068 году, после разгрома на реке Альте объединённых сил Ярославичей, сыновей Ярослава Мудрого, половцы начали грабить Переяславское, Киевское и Черниговское княжества. Тогда Святослав Ярославович, князь Черниговский, решил самостоятельно дать отпор, и, собрав дружину, выступил к Седятину — одному из городков Черниговского княжества.

«И одолел Святослав с тремя тысячами, а половцев было 12 тысяч. И побил их, а другие утопились в Снове. И князя ихнего Шарукана взяли в первый день ноября…».

Это была первая победа русского войска над половцами.

Зла на дураков не хватает! На Альте два друга, два побратима, дед Боняк — Серый Волк и Тугоркан — Трёхглавый Змей, только что вернувшись из-под Адрианополя, истребив там печенегов, гоня коней без передышки, торб с греческим хабаром не снимая, положили десять тысяч землеедов. Выстлали берег сплошным ковром! Всё их войско.

Ну! Вот же она, Русь! Вся перед тобой. Вся распахнута, разложена, растопырена. Как девка голая. Только бери её по-умному. Сильно, глубоко. Чтоб и помыслить о своеволии не смела. Чтоб ручки-ножки сама разбрасывала, тело своё белое подставляла. Не то что воспротивится — охнуть без разрешения боялась. И тут этот дурак… Дед этого дурака…

На ровном месте, у маленькой речки, у паршивого селения положил войско. Да как! Побит вчетверо меньшим! Половина — потоплена! А для степняка в воде захлебнуться… Лучше — в крови. И сам в плен попал. Осёл. Эта речка, Снов, подпитывается более всего талыми и дождевыми водами. И полезть к ней, устроить битву на её берегу в первый день ноября… Когда идут осенние дожди и вода поднялась. Нет, не мозги — хвост осла.

Надо съездить-посмотреть. То место, где Шаруку в русском плену задницу плетью наглаживали. Тут недалеко, вёрст 25. И покопаться. Может, у местных что-то с тех пор осталось. Хоть пряжка медная, хоть заклёпка от шлема кыпчакского. Найду — у себя в юрте повешу. Вот приедет гость какой ко мне. И спросит:

— А это что у тебя, хан Боняк, в юрте на столбе — старьё висит?

— А это пряжка. От той плётки, которой Шарукана вразумляли. Когда он в русском плену на карачках перед землеедами ползал да канючил, чтоб его пожалели. А землееды его плёткой охаживали. Так ума вложили, что Шарук впереди всех за Кавказ убежал. Не видал ли гость дорогой — как там Конча? Уже готовится? Тренируется на карачках ползать? А люди его? Уже плавать учатся? А то внучек по дедовому способу — половину войска утопит, половину — положит. Вон и заклёпочка от батыров, там сгинувших, висит. Ты как, гость дорогой, с Кончей в набег собрался? Таких заклёпочек поболее бери — землеедыши любят ими в грязи играться.

Степь широка. Да только острое слово далеко летит. Разнесётся молва по всем становищам. Надо, надо народу степному напомнить: кто с победами возвращался, а на кого — ошейник полонянина надевали да плетями согревали. Чтобы всякие… царевичи из каменных щелей в Степь — не вылезали, детей наших ядом своим прельстительным — не заманивали.

Надо съездить. Но мне нельзя. Оставить людей на Алтана… Их завтра же погонят на стены, их телами набьют крепостные рвы. Потом, по моим людям, остальные полезут. Послать Алтана на поиски пряжки-заклёпки? Он дружку своему Кобе расскажет. Да и вообще — не будет взрослый воин искать побрякушки столетней давности. Не будет в земле копаться, в старом мусоре. Несерьёзно это, забава детская.

Кха! Все клянутся в верности, в преданности, а за мелочью послать некого. Сплошные герои. Джигиты с батырами. А от простого дела нос воротят.

Но… если это — «детская забава», то и делать надлежит — ребёнку? Кха…

— Алу, мальчик мой, где ты? Принеси мне ещё чашку горячего и посиди рядом.

Да, это решение. Мальчик мне верен, и он найдёт.

Хе-хе-хе… Хан Шарук был соплив против моего деда. Конча… тоже жидковат. Против меня. Это, гадёныш, не прислужниц-грузинок за сиськи дёргать. Ты, сопляк, Серого Волка за усы ухватил. Такое — только смертью.

На рассвете три сотни кыпчаков из отряда хана Боняка пошли лёгкой рысью вверх по Десне к устью реки Снов. И дальше — к Седятину.

Впереди ехал довольный Алтан: отец перестал нудить, дал, наконец, настоящее, достойное будущего хана, дело — собственный отряд, отдельная цель. Пограбим-порежем землеедов. Пройдёмся по этой речке Снов. Может, и городок удастся захватить.

И всё это будет моё! Мой отряд, мой поход, моя слава! Добыча… Раздам воинам. Моим воинам! Можно будет и Кобу уесть. Подарить ему… да хоть наложницу! Так это, небрежно. «В ответ на твой дар, позволь и мне преподнести…». Типа: у меня-то теперь — и своего барахла девать некуда. А потом в Степи будут петь песни. Про храброго Алтана Боняковича. И про его друга-помощника Кончака Атраковича.

В середине колонны ехал Алу. Он тоже был очень доволен и важен: мальчишка ехал как большой, среди воинов. Ему дали настоящего коня и настоящий кинжал. А ещё отец поручил ему важное секретное дело. И он его обязательно сделает.

В тот же день на общем совете, князь Изя объявил о результатах своих молитвенных бдений. И поделился свежей оперативной информацией: в Киеве «правдоискатели» Ростика докопались до заговора «изиных должников». В городе идут аресты, оставшиеся на свободе зовут Изю. Обещают открыть ворота, ударить княжьим в спину. Надо спешить к Киеву, пока всех не посадили.

Утром осаждающие быстренько отправили захваченный полон и хабар с охраной вверх по Десне, а само войско следующим утром скорым конным маршем пошло вниз, к устью. Осада Чернигова заканчивалась. А вот сам поход — ещё нет.

Глава 188

Днём раньше, ранним морозным утром, мы выкатились из Трубчевска, и снова резвыми тройками побежали вниз по реке. Но уже не так быстро: встречные и попутные обозы идут. Попутные — смерды тянут оброк своим господам в княжий город Новгород-Северский. Встречные — пустые или беженцы. Этих видать издалека, идут со скотиной и детьми.

Как тронулись — я сразу к Ивашке пристал: а вообще такая ситуация, как мне Борзята рассказал, реальна? Я в этом «святорусском реале»… несколько плаваю. Из истории, как в школе учили, похожего не помню. Знаю, что из нынешних князей только у двоих жёны из боярышень. У Свояка вторая жена — дочь новгородского посадника, да у Боголюбского — дочка казнённого Долгоруким Степана Кучки. В обоих случаях были весьма особые дополнительные стимулы для бракосочетания. В обоих — дела скандальные. Свояка со второй женой Нифонт, епископ Новгоролский, вообще венчать отказался.

Понятно, что имён и конкретных обстоятельств не называю. Так это, предположительно.

— Ивашко, давай честно. Как на духу. Такое вообще может быть?

— Как перед престолом господним? Может. Но я сильно сомневаюсь. Кабы мне кто такое рассказал — не поверил бы. Брехня.

Ну и кому верить? Что Борзята врёт… в чём-то… — нет сомнений. Но для сказки уж больно замысловато.

Если хоть часть — правда… Дело такое… семейное. Хотя когда семья княжеская — уже не бытовуха получается, а политика. Моим современникам этого просто не понять. У нас это — светская хроника, а тут… средневековье, всякие династические игры… Кто с кем спал, кто от кого чего родил… родила… Не тема для сплетен, а вопрос стабильности правящего режима и устойчивости экономического развития.

Грубо говоря, если обкорзнённый индивидуй не в ту дырку сунул, то валовый внутренний национальный продукт может от этого так навернуться… Уровень национального дефолта и гуманитарной катастрофы. Уже не «проценты роста», а «разы падения» считать придётся.

Рюриковичи на этот счёт удивительно солидарны. В эту эпоху только Остомысл играется с признанием прав бастардов. У некоторых русских князей целые гаремы разноплемённых наложниц. Но вот в части законности брака и, главное, законнорождённости княжичей — никаких сомнений и послаблений.

Даже жёстче: самого младшего, законного сына Мстислава Великого — Владимира, но от второй жены, дочери новгородского посадника, старшие братья равным себе не считают, называют Мачечич — сын мачехи, и доли в Русской Земле, постоянного удела — не дают.

Даже законный сын претендента на Византийский престол, внук самого Мономаха — в реестр не включён. Васькой его звали: «Василий верно служил русским князьям».

Ни покорения Англии бастардом — Вильгельмом Завоевателем, ни разгрома империи Инков бастардом Франсиско Писарро, ни хохмочки с тайным браком, типа заставившей Ричарда Глостера стать королём — на Руси нет и быть не может. И уж тем более нет традиции, столь устойчивой в кланах близким рюриковичам скандинавских конунгов.

У норманнов закрепилось даже отдельное имя — Магнус — даваемое королём незаконнорождённому сыну в предположении его будущего наследования престола.

Причина очевидная — «лествица». Сын отцу не наследник. Нет потомственных земель: «вся Русь — дом Рюрика». Конкуренция высока, княжичу с сомнительным происхождением просто не дают удел. Старательно не подпуская никого к общей кормушке — к русским княжествам — рюриковичи дружно отсекают всё, хоть чем-то не кондиционное. Старательно избегают смешиваться с поданными — с русским народом. Строго блюдут «чистоту крови».

Возможно, это реакция на Владимира Крестителя. Ведь все рюриковичи изначально — ублюдки. Аристократы, однако.

Что делать, когда попадаешь в колонну фур на дороге в одну полосу? — Правильно: пристраиваешься в хвост. И если дальнобойщики — приличные люди, то они буду держать интервалы, чтобы ты мог встроиться, помигают поворотниками, показывая когда тебе можно безопасно пойти на обгон.

Между автолюбителем и профессиональным водителем есть принципиальная разница. Любитель больше всего хочет попасть в точку назначения. А профессионал — остаться живым, сохранить машину, доставить груз. Вот в таком порядке. Любитель тоже этого хочет… но забывает.

Как гласит русская народная автомобильная мудрость: «Самая главная проблема в автомобиле — прокладка. Прокладка между рулём и сидением».

Однажды, наблюдая за кренделями, которые перед нашей фурой выписывал на трассе самосвальный ЗИСок, я поинтересовался у водилы:

— А чего мы его не обгоняем? Придави, и обойдём как стоячего.

Тот посмотрел на фото жены и детей на приборной доске и флегматично объяснил мне:

— У нас аварийщиков не любят. Не держат таких у нас.

Тот же принцип: Неудачник? — Таких не держим.

И не важно: ты виноват или тебя обвиноватили. — Влетаешь? — Вылетай.

Временами бывает очень полезно посмотреть отчёты органов правопорядка благополучных европейских государств. Для избавления от стереотипов.

Как-то в Финляндии начался очередной всплеск анти-русского визга. По Гоголю: «какой русский не любит быстрой езды!». Типа: понаехали тут всякие, гоняют туда-сюда… «гогольянцы».

Всё выглядело, как обычно, весьма мило: политики выступают, газеты пишут, телевизор страшные картинки показывают. И тут кто-то, явно сдуру, возмущенно спросил главного полицейского страны:

— А что ж вы нарушителей не ловите?!

Тот ответил. Честно. Как и положено европейскому полицейскому:

— Ловим. Нарушителей. Почти все — финны.

Оказалось, что на всех основных дорогах стоят видеорегистраторы. Которые показывают, что нарушителей скоростного режима среди финских машин удельно больше, чем среди российских. И относительное превышение скорости — у аборигенов выше. Как скромно предположил главный поц, в смысле — поц-лицейский:

— У русских машин — моторы слабее.

А вот фуры — скорость не превышают. Независимо от национальной принадлежности. Профессионалы.

Здесь… поворотников нет. А ещё здесь нет встречной полосы движения.

Ме-е-едленно.

На Руси все едут во все стороны по одной колее.

«— Вы куда едете? В Москву? А я уже из Москвы.

— Тогда почему мы едем в одном купе?

— Так научно-технический прогресс!».

На «святорусских» дорогах каждый встречный — как Мересьев — идёт в лобовую атаку. И — не свернёт. Пока не зашибёшь.

Похоже на трамваи в Евпатории — тоже одна колея. Но там у трамваев «карманы» на остановках. Так они и разъезжаются. А здесь… Кто-то должен съехать в снег, пропустить встречный обоз, вытащиться из сугробов… Кто?

Если обозы «разно-сословные» — понятно. В остальных случаях — у кого больше. Кулак, горло, бойцов, просто — возниц…

Мы изображаем из себя купцов. Хоругвей над санями нет. Разгонять встречных-поперечных — некому и нечем.

Рожочники — не рожают, скороходы — не скороходят, гайдуки — не гайдучат. Чем ближе к местной столице, тем чаще приходиться вытаскивать наши сани из сугробов. Предварительно их туда затащив.

«Эх тройка, птица тройка…». Какая, нафиг, птица! Черепаха замученная. То постоим, то подождём. Впору коней выпрягать да выгуливать. Чтоб не застоялись, не замёрзли.

Я уже говорил про распространённость мордобоя на Руси? Каждый второй обоз выдаёт нам «науку» кнутами, а каждый первый — получает от нас. Частота «научных обменов» и их интенсивность возрастает. А средняя скорость движения — падает. Я уже задолбался по сугробам прыгать да на мате разговаривать!

Ребята! Давайте хоть какой порядок наведём! Или «а поговорить» для вас существеннее? А «ехать» когда?

И тут я додумался! Какой я умный! Вспомнилось из здешнего благоприобретенного. Как я вирника Макуху у «пауков» пуганул.

— Чарджи, доставай лук. Будешь показывать.

— Серебра много лишнего? По «Правде» за испуг — гривна. (Борзята пытается-таки доказать мою некомпетентность и свою вятшесть).

— Тю! Борзята, ты ту «Правду Русскую» читал? За испуг мечом — да. А за лук — ничего не сказано. Давай Чарджи. А ты, Сухан, сулицы доставай. И сабли держите поближе.

Вот теперь пошло веселее. Как во многих американских штатах: ношение огнестрельного оружия без чехла — запрещено. А вот достать-убрать…

— Ты как посмел на меня саблю поднять?!

— А причём здесь ты, дядя? Я в ножны заглянуть хочу. В ножнах, говорят, роса выпадает. А потом клинок ржавеет.

А что моя шашечка у тебя перед лицом поплясала да нос чуть не снесла — так извиняюсь, неловкий я, косорыл рукосуйный. Сам же видишь: сопляк психованный, дёрганный, на голове — косынка, в голове — мякинка. А насчёт росы — правда, конденсат и в ножнах образуется. Но, конечно, не посреди белого дня при минус восемь.

Новгород-Северский — прелестный город. Поставлен разумно, церкви очень даже смотрятся. И — забит беженцами. По всей излучине Десны под городской горой обозы, хибары какие-то, копошащиеся оборванные люди.

Мы, вроде, в приличный двор встали. Только вышел с крыльца — мне навстречу что-то замотанное. По платку — девчушка. Бормочет чего-то. Сперва не понял, переспросил. Потом дошло. Отечественный рефрен в годину народных бедствий. «Дни Турбиных»: «Офицерик! Я составлю вам удовольствие!». Конечно, в здешнем, Северском и святорусском варианте.

Моя заминка с ответом была воспринята как согласие, сразу пошло уточнение цены и формы оплаты:

— Хлеб-ця…

Факеншит! Год назад я тот же слоган слышал! Когда Юлька меня в Киев везла. Как-то… дежавюшно становится.

Ивашко вышел из избы, меня в сторону отодвинул, девку — за шиворот и за ворота.

— Не вздумай подать. Со всей округи соберутся, всю ночь выть будут, канючить.

Интересно: хозяин на ночь спускает с цепи здоровенных псов. Псы постояльцев не трогают, а нищих рвут. Странно: ведь и те, и другие — чужие. Но собаки различают. Запах еды — от нас, запах беды — от них.

Поутру чем дальше от города, тем обозов меньше.

Кажется, Алексей Толстой в «Хмуром утре» пишет о чутье на неприятности, которое вырабатывается у солдата. Когда по жалостливому взгляду, брошенному селянкой из-за плетня, становится понятно: деникинцы вчера прорвали фронт, а «зелёные» уже вырезали в соседнем селе комбедовцев.

Вот и у меня так же. Предчувствие есть, а конкретных фактов нет. Мужички в окрестных селениях активно таскают возы сена с заметённых снегом покосов в деревни. Это «конкретно» — запасы на случай осады или просто — «на всякий случай»? Обозов с беженцами меньше стало: кончились? Или их половцы перехватывают? С реки видно: в селищах ворота в частоколах закрыты. Уже поганых ждут или просто не хотят нищих пускать? Не вижу войск. Должны же быть какие-то… блок-посты, маршевые роты, просто — воинские обозы.

Единственный отряд мы увидели только в устье Сейма. Селище так по-простому и называется: Великое Устье. Там дорога на Путивль, вот десяток гридней и разворачивает беженцев туда. А они не хотят на восток — близко к Степи, они хотят на север. После пережитого ими страха стремятся убраться как можно дальше.

Среди беженцев и местных гуляют всякие страшные слухи. Типа Фадеевского «Разрома»: «японцы газы пущают!». Или:

— Поганые — гриднями княжескими переоделися и людей режут! Вот те крест православный!

Я и рот раскрыл. Потом закрыл. Вспомнил описание одного американца их отступления в Арденнах:

Надо прикинуть где с реки будем сворачивать. Ивашка здешние места знает, Гостимил говорит, что знает, Николай… тоже бывал. Указателей — нет, карт — нет, местные — врут с перепугу. Решать Борзяте, который местности не знает. Но с учётом моего мнения. Которое вслух не высказывается, но состоит в том, что хорошо бы найти то место, где я золотишко спрятал.

Произошедшее дальше — результат моей глупости. Вполне неизбежной. Я не рассказал ни Борзяте, ни Ивашке о грамотке, о приказе Боголюбского брату Глебу пустить Изю к Киеву. А что, мне тут — руками махать и в голос хвастать, что я княжеских гонцов режу да занимаюсь… перлюстрацией дипломатической почты?! «Сиё есть смерть».

Они же, ориентируясь на рассказы беженцев о разорении местности, были уверены, что кыпчаки простоят под Черниговом ещё с неделю.

Борзята предполагал, что ещё пара-тройка дней у нас есть. Чтобы соскочить с реки в сторону, и не попасть под отходящие от города отряды поганых. А я не сказал, что целью Изи является не Чернигов, а Киев. При всякой возможности, он снимет осаду и пойдёт по Десне вниз.

При завершении всякой боевой операции, и блокады города в том числе, происходит перегруппировка сил, переформирование подразделений. Часть имущества, личного состава, трофеи… выводится в места постоянного базирования, на склады…

Ниже Великого Устья встречных обозов уже не было. Вообще, на реке стало пусто. Давно ли я злился и ругался на всех встречных и попутных, которые — «как черепахи сонные…», а вот не стало никого и как-то… тревожно. Чем дальше — тем тревожнее. Можно было бы хорошо разогнаться, но идём простой рысью.

Тройки наши несколько раз перестраивались: знатоки местной географии никак не могут решить, где сворачивать. Я плюнул, погнал вперёд. Мне бы то место узнать, где девчушка на дереве, снизу копьём проколотая, висела. Когда я Марьяшу через реку перетаскивал, назад особо не оглядывался, примет каких-то не выглядывал. Как оно, то сожжённое поместье, с реки смотрится.

Мух — помню. Запах — помню. Марьяшу… опухшую, скулящую непрерывно, никакую — помню. А вот местность… Да и вообще: разница в пейзаже летом и зимой…

Я привстал в санях, ухватился за пояс Ивашки, который правил лошадьми, и внимательно рассматривал левый берег.

— Не тревожься, боярич, найдём мы это место. Хотя на кой ляд оно тебе — ума не приложу.

Я описал Ивашке и горелую усадьбу, и людоловский хутор на другом берегу Десны. Естественно, без излишних подробностей моих тогдашних приключений. Вроде бы, он эти места знает. Вроде…

Моё внимание было полностью сосредоточено на лесе по левому берегу Десны. Поэтому, когда Ивашко что-то негромко сказал и стал сдерживать коней, я сперва не понял.

— Чего ты?

— … здец. Поганые.

И, повернувшись на облучке назад, уже в полный голос, криком:

— Заворачивай! Кипчаки!.. мать!

Вблизи Чернигова Десна делает несколько очень резких петель, разворачиваясь каждый раз почти в обратную сторону. Мы только что выскочили из-за такого очередного речного мыса. Впереди, на заснеженной равнине речного льда, в полуверсте от нас несколькими кучками ехали всадники. На невысоких лошадках, в мохнатой одежде и треугольных шапках-малахаях, с какими-то палками в руках, они производили совсем нестрашное впечатление. Скорее — мусорное.

Что-то мелковатое, лохматое, грязноватое, разномастное и разнокалиберное. Какое-то… неупорядоченное.

Следом за всадниками, разделённые на ровные шеренги, посередине реки быстрым шагом двигались пешие. Шеренги шли с большими промежутками, в которых тоже, от края до края строя, проскакивали серые всадники. Ещё дальше виднелась цепочки вьючных лошадей.

Хвоста колонны я не увидел, потому что стало не до разглядывания с этнографированием: один из конников, ехавших впереди остальных, чего-то радостное заорал и стал тыкать в нас рукой. Остальные тоже очень обрадовались. Будто дорогих родственников увидели. Закричали, заулюлюкали и вразнобой поскакали к нам. Приветственно размахивая своими палками.

Всё происходило как-то очень быстро. Вот они ехали шагом, вот — раз — и скачут. Каждый — по-своему, одеты — по-разному, по — своему направлению, со своей скоростью, обгоняя друг друга, крича и размахивая своими палками совершенно вразнобой. Глаз просто не успевает поймать все подробности, мозги — уловить смысл и детали происходящего. Все сразу и розно.

Как тараканы от света. Только здесь не «от», а совсем наоборот.

Вот только что была совсем пустая река, такая спокойная, убаюкивающая ритмом езда, и вдруг — раз… Посреди белого дня! В чистом поле! Меня сейчас убивать будут…

Когда Ивашка начал тормозить, остальные наши тройки не сохранили дистанцию и теперь все сбились в кучу.

Я уже говорил: в тройках лошади должны хорошо чувствовать возницу. Когда возница орёт благим и простым матом — лошади чувствуют… соответственно.

Девять взбудораженных лошадей, которым удилами вдруг рвут губы, мешающих друг другу, ржущих, пытающихся встать на дыбы, вопящие хомосапиены, горбатые сугробы, на которых внезапно стало нужно развернуться… И неотвратимо накатывающая толпа этих… серых, мохнатых, улюлюкающих, размахивающих… конных тараканов… всё ближе… всё быстрее… безостановочно… неостановимо.

— Сухан! Останови!

Как маленький ребёнок. Увидел ползущего червяка и в крик:

— Мама! Убери! Я боюсь!

Сухан был единственным, кто даже и в эту, последнюю минуту всеобщего бедлама, спокойно лежал в санях. Будто ничего не происходит. А чего ему волноваться? Он и так уже — «живой мертвец».

На наше счастье, «святорусская езда» ещё вчера заставила меня приказать всем достать оружие. Чтобы пугать «нарушителей правил дорожного движения в моём понимании». Пока Чарджи во вторых санях бил Николая по уху, чтобы вытащить из-под него свой лук, потом ещё раз, чтобы достать из-под купца колчан, потом снова, чтобы не мешал, Сухан просто скинул тулуп, взял пук своих сулиц, вылез из саней, примерился… и рысцой, всё ускоряясь, побежал навстречу половцам.

Букет немедленно последовавших всехних разнообразных выражений, включая моё собственное, можно свести к одной букве: Ё!

Тут он пробежал свои минимальные двадцать метров и метнул. Мы снова дружно повторили эту букву.

Теперь этот звук выражал не только крайнюю степень изумления, но и восхищения.

А вы что думали? Главный принцип правильного метания копья: «Все метания выполняются, в первую очередь, ногами». Ну, и подкручивание снаряда кнаружи для его стабилизации в полёте. Классика Олимпийских Игр, только без мер принудительного ухудшения аэродинамических свойств снаряда, которые после 1984 года. Когда выяснилось, что копьё может вообще улететь в публику.

Здесь оно туда и улетело. В эту серую публику. И произвело на её лошадей сногсшибательное впечатление: упала лошадь, в которую эта деревяшка попала, и другая, столкнувшаяся с первой. Остальные быстренько остановились.

Здесь такого никогда не видели. Я имею в виду: метание копья по олимпийски.

У всадника при метании чего-нибудь — ноги в принципе не работают, лесной охотник — не имеет места для разбега и цели на такой дистанции пустого пространства. Эти техники годятся только для древних греков и прочих пеших пастухов на равнинах типа русской степи, африканской саванны или американской прерии. Как знаменитые ассагаи зулусов. Здесь таких копьеметателей — вообще нет. Но я помню азы из своего времени, представляю механику-энергетику, а погонять Сухана, зная основные принципы и потихоньку варьируя параметры — углы, дистанции, скорости… Только спроси его — как ему удобнее. И сравни результаты.

Кыпчаков поразила дистанция броска. Нехорошо поразила. Но Сухан всё испортил. Развернулся и пошёл к нам. На исходную позицию для разбега. Как во время наших тренировок.

Кыпчаки сначала не поняли. Но условный рефлекс как у собаки: раз уходит — нужно преследовать.

Я, стоя в санях, заорал, тыкая рукой в сторону серых всадников. Сухан послушал мой визг, подумал, развернулся. И вогнал оставшихся девять копий одно за другим в накатывающуюся на него толпу джигитов.

Да, дистанция половинная. Но они же сами на такую дистанцию приехали! А то, что мы отрабатывали не только классику, но и упрощённый вариант без «скрещенного шага»… Я же реалист — в наших-то лесных и просто неровных местностях 20–35 метров для разгона перед метанием не всегда найдёшь. Вот мы и экспериментировали.

Это уже не спортивные состязания на дальность. Это — боевые на попадания. Но у него с координацией и глазомером даже лучше, чем у меня. И бьёт он не по людям, а по лошадям: площадь вероятного поражения больше, и пригибаться кони не умеют. Шесть лошадей, один промах, один отбой щитом, один покойник… Ну, скоро будет — глубокое проникающее в брюшную полость… есть варианты?

Раненые лошади… кричат. Ржут, встают на дыбы, бросаются в стороны, сшибая друг друга. Спотыкаются, падают. Всадники с них соскакивают, сваливаются. Некоторые, прижатые упавшими конями, пытаются выбраться. Все орут… Удовольствие. Загляденье.

Тем резче удар по уху.

— Твоюмать! Не спи! Держи вожжи!

Я автоматом схватил сунутые Ивашкой мне в руки вожжи. Он спрыгнул на снег, уже в прыжке вытягивая из ножен саблю.

Он что, сдурел?! В пешем строю гонятся за конницей?! Но Ивашко не побежал в сторону половцев, а шагнул к упряжке, поднимая клинок. Тут до меня дошло: наша левая пристяжная лежит на снегу, а у неё из бока торчит палка. Палочка. С перьями. Это что?! Стрела?! В нас стреляют?!! В меня?!!!

Ответ не заставил себя ждать — меня что-то резко рвануло за грудки. За грудь моего тулупчика. И вышвырнуло из саней через бортик. Прямо в снег лицом.

Не скажу, что мне сразу вспомнились мои первые впечатления после «вляпа». Но — мордой в снег… Охреневание — было. И оно стало ещё больше, когда я увидел в своей груди — торчащую стрелу.

Да ещё и неправильно торчащую: не в глубь моего… очень родного, любимого и уже привычного тела, а вдоль. Его же, родного и любимого. Стрела прошла вскользь. От левой руки до правой. Через грудь тулупчика. Но — не мою. Странно…

И… и чего теперь? Чего с этим делать и как быть?! Как-то… вынуть, наверное, надо? Мешает, однако. Я здесь уже видел, как стрелы из мертвяков вырезали. Но я-то — ещё живой. Вроде бы. А чтоб человек сам из себя стрелы вынимал — я никогда не видел. И попаданцы никогда не рассказывают. Почему-то.

Как-то её надо… ухватить. За какой-то конец. И куда-то… дёрнуть. А она вся такая… намазанная чем-то… Или достать нож и разрезать тулуп? Или как?

Моё ну очень глубокое недоумение было прервано очередным «твоюмать» от Ивашки. Он вернулся на облучок, посмотрел сверху на меня, стоящего на коленях на снегу рядом с санями. Зарычал и, ухватив за шиворот, вкинул внутрь. Отобрал поводья и начал их дёргать. Сухан сзади поднял сани, развернул им задок, ввалился сам, мы встали в колею и поехали.

Я тупо разглядывал эту палку у меня в груди. Тупость была столь наглядна, столь высокой концентрации, что Сухан занялся мной. Сломал оперённый конец стрелы, вытащил оставшийся кусок, внимательно осмотрел наконечник.

Блин! Степняки же ещё и ядом свои стрелы смазывают! Самого Темуджина отравленной стрелой ранили!

Я не Темуджин — наконечник Сухана не заинтересовал. Распахнув на мне тулуп, он внимательно осмотрел тоже порванную на груди свитку. И поцарапанную кольчужку под ней. Аккуратно потрогал колечки на моей груди. Там, где на шнурке, под кольчугой и рубахой, висит костяной палец с его душой. Запахнул на мне одежду и снова улёгся на дно саней.

Ну, факеншит! Ну, мертвяк ходячий! Хоть бы слово какое… Успокаивающее, ободряющее…

— Хреново, боярич, не уйти нам. Погибель пришла. Чего делать-то?

Вот и слово. От Ивашки. Очень… успокоил и ободрил.

Я закрутил головой, пытаясь понять — «на каком свете я нахожусь». И как бы мне на нём задержаться.

Глава 189

Впереди, в четверти версты нахлёстывал лошадей Борзята. Было слышно, как он орёт страшным голосом на свою тройку.

Бубенцы в его тройке уже не звенели, а беспорядочно тарахтели.

Ближе «расстелился широко» и совершенно бесплатно, я бы даже сказал — free, предлагаемый автором русского романса «белый саван». Спасибо, не надо. Рано нам ещё. И вообще, не люблю искрящиеся саваны.

Сзади, в шагах двадцати, шла наша вторая тройка. Ноготок на облучке не орал, но уже крутил над головой кнутом. За его спиной, развернувшись назад, стоя на коленях в санях, Чарджи держал в руках лук. Сбоку, над бортиками саней периодически высовывались и прятались головы Николая и Чимахая. Тонкая нервная организация души Николая наглядно демонстрировалась более высокой частотой мелькания его тыковки.

Ещё дальше, в паре сотен шагов, улюлюкала толпа скачущих серых тараканов. С полсотни. И, судя по их движениям, палки, которые у них в руках, не дротики, а луки. Держат в левой, а не в правой. Но не стреляют. То ли дистанция велика, то ли стрелять вдогонку — очевидная глупость.

Скорость полёта стрелы достигает 240 км/ч. А лошади разгоняются до — 30–50. Что значимо. Добавить 15–20 % пробивной силы…

Бить стрелами хорошо или на отходе, когда ты остановился и скорость набегающего противника добавляется к скорости стрелы, или атакуя стоячих, когда добавляется скорость твоего коня.

Беда не в стрелах — беда в конях. За полдня наши кони притомились, да ещё в моей тройке «некомплект». Как быстро они выдохнутся? И тогда нам…

В следующий момент меня приложило об борт саней. Как-то дежавюшно: опять лицом. Сани резко вильнули и понеслись к берегу.

Поперёк реки, поперёк укатанного санного следа, по которому мы удирали, шёл другой — от берега до берега. Вот на него-то, не останавливая, не снижая хода, и повернул Ивашко. Вторая тройка чуть притормозила и повернула за нами.

Мы вылетели по какой-то ложбинке на невысокий берег. Проскочили реденький голый перелесок, за которым оказался обнесённый высоким забором хутор. След саней вёл к воротам в этом заборе, но справа было заснеженное пустое пространство. Замёрзшее озерко? Болотце?

Копыта коней простучали, скрежеща подковами на льду, вынесли нас на другую сторону. Лес, поляна, какая-то просека, снова лес… и ярок. Набитый снегом. Куда мы и влетели. Кони — по брюхо. Приехали.

Поинтересоваться ближайшими планами я не успел. Ивашко стал обрисовывать наше будущее сам:

— Мать твою и Пресвятую Богородицу! Триединого во всех мордах! Сброю — к бою! Всем — на хрен! Ноготок — туда! Коней — убрать! Торку — на ёлку! Всем — с глаз долой! Куда прёшь?! След останется! Стоять молчать ждать! Бегом! Тихо!

Ну, в общем, всё понятно. «Занять места согласно боевого расписания».

Чарджи с луком уже оказался между ветвей довольно высоко на сосне, Чимахай, быстренько срубив в стороне несколько еловых лап, вместе с Николаем заметали следы на снегу. Ивашко снова убедительно сказал на великом и могучем — и они бросили это несвоевременное занятие. Ноготок, уютно завернувшись в свой тулуп, устроился в ветвях ещё одной сосны возле тропы. С другой стороны прилип к стволу и стал как-то… неразличимым Сухан с рогатиной.

Мне Ивашко энергично указал место в стороне, в густом молодом ельнике. С добавлением напутственных слов.

Я, вообще-то, наслышан о разных нетрадиционных формах секса… Но — с молодыми ёлками?! И причём здесь размер бюста Иисуса? А! Понял! Это — иносказательно! Тогда я побежал.

Куда сказано — туда я и устремился. Полный боевого духа, храбрости, отваги и душевного волнения. С шашечкой наголо…

И всё затихло. И стало возможно вспомнить себя.

Так, Ванька. Закрой, наконец, рот — анус простудишь. И перестань вылуплять гляделки — обледенеют на морозе. Вдох-выдох. Тихо. Счас враги прибудут. Почтово-курьерским. Тут мы их всех ка-ак… Или — они нас. Аналогичным «каком».

Николай, отведя вторую тройку вглубь леса, подобрался ко мне с другой стороны. Я чуть… не испугался.

— Николай, а половцы скоро явятся?

— Бог даст — никогда. Свезло нам — мимо жилого места проскочили.

Не понял. А в чём тут везение?

— Поганые теперь этих, местных, жечь да резать будут. Глядишь, нагрузятся и дальше не пойдут. А мы, как стемнеет, вытащимся и дальше потихоньку…

Так это что ж получается?! Что наша удача, счастье нежданное, в том, что мы каких-то здешних крестьян, каких-то людей русских вместо себя этим серым тараканам… которые — степные волки… в пасть бросили?!

— Точно. Началось. Ты шапку-то сними — слышно уже, поганые православных режут.

Я стащил с головы шапку. В тишине зимнего леса откуда-то издалека доносились крики, ржание коней. В той же стороне появился и начал расти в высоту и ширину столб чёрного дыма.

— Так может, пока они заняты, мы коней вытащим и дальше пойдём?

— Мертвяк твой больно хорошо сулицы кидает. Коней им кучу побил, самих пару-тройку. Они теперь в нас вцепились — кровь пролита. Но если у них руки хабаром заняты… ну, не бросать же. А вот дозор по следу послать могут. Будет дозор — мы их бьём и бегом бежим. Не будет — ждём пока они уйдут, и сами уйдём спокойно.

Спокойно не получилось. После получаса ожидания, когда я уже был три раза твёрдо уверен, что хватит мёрзнуть, всё обошлось, в той стороне, где была наша засада, вдруг раздался вскрик. Ещё пара, потише. Конское ржание… какая-то возня. И голос Ивашки:

— Вашу…! Кто коней тащить будет?! Раз-два-три… долбаи.

Три порубленных-поколотых мохнато-серых человеческих трупа, чуть в стороне — лошадиный со стрелой у основания шеи. Ноготок вырезает стрелу, Чарджи наверху посматривает в сторону разгорающегося в стороне замёрзшего озерка пожара, Чимахай успокаивает нервную лошадку. Все при деле. И мне пора:

— Сухан, брось мертвяков обдирать. Я сейчас лошадей распрягу, а ты сани вытащишь.

Подгоняем друг друга, подгоняем сами себя: могут ведь и другие… тараканы приехать.

Как-то очень хорошо начинаю понимать древних ацтеков. Они считали бронированных конников Кортеса не всадником на лошади, а одним шестиногим существом. Боевые тараканы — большая сила.

Лошадей-то я распряг, а вот вывести их на твёрдое… Не детское это дело. Силы просто не хватает.

Мужики вытащили за недоуздки. Снова спешно запрягаем. На этот раз цугом. Тройку же и паровозиком можно построить. Берём кобылку посмирнее из трофейных, вторую привязываем к задку саней.

Оставить лошадей нельзя: убегут к своим хозяевам, знак подадут. Поэтому и пришлось Чарджи третью лошадь стрелой валить.

Какая-то тропка в лесу, даже не тропа — просто место без деревьев. Я иду впереди, тыкаю в снег своим дрючком, чтобы лошади в яму под снегом не провалились, следом Ивашко тянет кыпчакскую пристяжную под уздцы и непрерывно бурчит под нос. Меня ещё трясёт, очень хочется поговорить. Но Ивашко начинает первым:

— Ты… Эта… ты не серчай… что я тебя так… ну… матюками… и по уху… не со зла… быстро надо было… вот… а у тебя… навыка-то… а тут… лишний раз вздохнул — голова покатилась.

Ему тяжело: глубокий снег, он сам мужик грузный, кобыла нервничает, дёргается. А уйти надо быстро. Не дай бог догонят.

— Да какой у меня навык! Всё правильно. Ты лучше скажи: когда войско половецкое пройдёт — мы на Десну вернёмся?

Ивашко уже весь мокрый, пар валит от головы, тулуп сброшен в сани.

— Какое войско? Это ж не войско было. У войска впереди идут дозоры, головная стража. После — передовой полк. После — само войско по полкам. За ним — обозы, за обозами — своя стража. А теперя… уф… вспоминай — чего мы на реке видели.

Я пытаюсь вспомнить. Не свои весьма… панические и беспорядочные впечатления, а картинку. А и правда, а что же я такое видел?

— Ну, дозор был. Десятка полтора верховых.

— Двенадцать. Дальше.

— Дальше… За нами погоня была. Всадников… полсотни. Это их передовой полк?

— Тридцать два. Тьфу!

Ивашко смачно плюётся в снег, вытирает губы, снова тянет кобылку. А я успеваю понять, что сказал глупость.

— Не, маловато для войска. Может, какая-то часть?

Ивашко тяжело отдувается и задаёт наводящий вопрос:

— Когда мы из-за мыса выскочили, и первый раз их увидели, что было за дозорами?

— Ну… пешие, шеренгами. Главные силы… по полкам — как ты сказал…

Ивашко снова долго отхаркивается. Потом, с интонацией обращения к далеко и надёжно умственно отсталому…

«Надёжно» — в смысле: есть небольшая надежда, что сократит отставание:

— Пешцы? У кипчаков?

Мда. И правда. Может, какие-то союзники? Типа генуэзцев у Мамая на Куликовом поле? Да ну, хрень.

— Это, Ванюша, «русская вязка» называется. Ещё говорят: «самара». Так степняки увязывают… уф… набранный на Руси полон.

Отфыркиваясь и отплёвываясь, утирая пот и ругая кобылу, Ивашко открывает мне очередную попаданскую «америку». В смысле: это новость только для тех, кто из 21 в. Хотя если подумать… Но ведь надо знать, что об этом нужно подумать.

Как перегоняют массы пленных или заключённых в 20 в.?

Классическая картинка: марш пленных немцев по Москве. Толпа человеческого материала выстраивается в более-менее правильную колонну. Можно по четыре, можно по сорок — в ряд. Людей не связывают, не сковывают, все физически свободны. По бокам идёт конвой с огнестрельным, часто — автоматическим, оружием.

В Москве в роли конвоиров выступают маленькие, довольно тощие советские солдатики, вышагивающие как на параде с трёхлинейками с примкнутыми штыками. Магазин у винтовки — пять патронов, конвоир, навскидку, один на тысячу конвоируемых.

Фактически людей удерживает в построении не реальная невозможность совершить действие, а умозрительный страх смерти.

Если смерть воспринимается как благо, как пропуск в царство всевышнего, например, то такой человек сам идёт на конвоира. Охрана в фашистских концлагерях таких очень любила: стрелок на вышке получал три дня отпуска за каждого застреленного.

Пока нет многозарядного, стада хомосапиенсов перегоняют в других технологиях, ограничивая свободу самой особи. Например, ножными кандалами. Более эффективными и дешёвыми являются методы с увеличением связности: людей привязывают друг к другу. Тогда стрелок с мушкетом или воин с саблей могут, одним выстрелом, одним ударом, остановить связанную группу. Просто свалив любого пленника. Дальше можно убивать по одному, пользуясь собственной свободой манёвра.

В Средневековье обычно используют «африканскую» вязку. Отработана охотниками за рабами в Западной Африке, картинка попала в учебники истории. Рабов вяжут цепочкой, в колонну по одному. Обычно связывают руки за спиной за кисти, а между связанных рук пропускают общую верёвку. Получается довольно свободное «ожерелье» из бесхвостых обезьян.

Иногда берут два деревянных сука с развилками на концах, связывают их стволами с перекрытием навстречу друг другу, в торчащие вперёд-назад рогатки вставляют шеи перегоняемых рабов. Где и приматывают.

Подобные «цепочечные» вязки широко используется по всему миру. До изобилия железа для цепей, или до появления автоматического и скорострельного для страха.

«Русь продаёт в Византию великое множество рабов» — хвастался Ярослав Мудрый подобно какому-нибудь негритянскому царьку из Дагомеи. Этих рабов увязывали цепочечно. Но, кроме русских людей, которых продавали рюриковичи, значительное количество рабов, таких же русских людей, продавали в Византию и степняки. Которые увязывали русский полон не цепочками, а шеренгами.

Не могу сказать какой именно из степных народов изобрёл этот способ. Но и половцы, и занявшие их место в «мировом разделении труда» татары использовали одинаковую технологию. Применительно именно к русским рабам при массовых поставках на мировой рынок.

Тут технологически-географическая тонкость. Полон собирается в лесной местности, а гонится по лесостепи и степи. Основную часть пути масса рабов перегоняется по довольно большим пустым пространствам. Где пешие люди могут двигаться широко, свободно.

Причём в исходной точке имеется достаточно древесины, которая позволяет увеличить жёсткость сцепки пленников между собой.

Главный недостаток любой «мягкой сцепки»: позволяет невольникам сократить дистанцию и нарушить целостность связей. Например, перегрызть путы у впереди идущего.

Парные «африканские» рогатки обеспечивают жёсткость связки в паре, но не между ними. Для русского полона применяют другие, более продвинутые, технологии.

В начале пути, где в лесной зоне дороги узки, степняки строят «лестницы»: пленников выстраивают по росту в колонну по одному, две длинных жерди кладутся на плечи, а головы закрепляют привязываемыми под подбородком и под затылком поперечинами. Руки погоняемым, естественно, вяжут сзади, за локотки. Ложку ко рту не донесёшь, но штаны спустить или подол задрать — самостоятельно сможешь. Такие конструкции можно увидеть в некоторых исторических фильмах об этой эпохе.

За редкими исключениями степняки стремятся как можно быстрее уйти с Руси. Поэтому русский полон не идёт или бредёт — бежит. Бежит сотни километров до безопасных для степняков мест. Часто — в низовья Днепра. Питание — кусок сырой конины в день. Короткие остановки для отдыха без снятия пут — побежали дальше. Скорость для степняков — вопрос выживания, надежда уйти от погони.

Но любая «цепочечная вязка», и «лестница» тоже, скорости не обеспечивает. Убирать «слабое звено» и заново восстанавливать связность — долго, трудоёмко. Вот какой-то гений средневековья и придумал другой способ: вязка рядная.

Степняки идут на Русь большими отрядами. Пробив порубежье, рассыпаются на отряды, около сотни человек в каждом, для ловли полона. Выходя назад, они снова собираются вместе. И, уходя от порубежья, вытаптывают траву в степи. По вытоптанному полон можно и рядами гнать.

Захваченных в неволю расставляют в ряды по нескольку человек, связывают им назад руки сыромятными ремнями, сквозь ремни продевают деревянные шесты, а на шеи набрасывают верёвки; потом, держа за концы верёвок, окружают всех связанных цепью верховых и, подхлёстывая нагайками, безостановочно гонят по степи. Слабым и немощным перерезают горло, чтобы не задерживали движение.

У Днепра и у Волги есть притоки, называемые одинаково — Самара. За ними степняки чувствуют себя в безопасности. Здесь полон останавливают и развязывают. От этого, возможно, и второе название такого способа увязывания — «самара».

Достигнув относительно безопасных земель, степняки пускают своих лошадей в степь на вольный попас, а сами приступают к дележу ясыря (полона), предварительно помечая каждого невольника раскалённым железом, подобно тому, как метят скот в степи. Получив в неотъемлемую собственность невольника или невольницу, каждый джигит волен обращаться с ними, как с собственною вещью. Женщин и девушек часто здесь же насилуют, в том числе при мужьях, родителях и детях.

В процессе угона полона один удар саблей сзади по ремню, через который продет деревянный шест, позволят отделить немощного от общей связки. Основная масса пленных продолжает бежать дальше, а выпавшего можно спокойно дорезать.

Очевидец из немцев уже в 17 в. даёт описание:

Французский герцог, находившийся в польско-татарской армии во время похода в середине 17 в. на Левобережную Украину, сообщает:

Герцог не уточняет: принимал ли он сам эти «крайне вежливые» предложения, и каких из предложенных ему христианских «существ» — он использовал.

Не ясно так же, обладали ли попки юных украинцев какой-то особой привлекательностью для крымчаков в части «для их наслаждений». А вот блестящая разноплемённая знать в Константинополе-Стамбуле того времени явно предпочитала поляков и украинцев русским. «Ибо московиты угрюмы и склонны к побегу».

Однако реализация этой национальной особенности — «склонны к побегу» — не обеспечивала беглецу благостного возвращения: на Руси таких не любили.

Начиная с самого первого договора с Византией, русские князья всегда принимают на себя обязательства выдавать беглых рабов. Сходные обязательства исполняли русские власти и в отношении Золотой Орды.

Несколько столетий русский человек, сумевший сбежать из чужеземной неволи, воспринимался на Руси не как герой, а как преступник, враг властей и дичь для охоты.

Власти были правы: человек, прошедший ад на византийских или турецких галерах и сумевший оттуда вырваться, уже не боялся ни земных властей, ни мук загробных.

Один из наиболее известных «московитов», прошедших этим путём — Иван Исаевич Болотников. Бывший холоп князя Телятевского сумел освободиться и вернуться. И — поднял восстание.

Ключевский даёт обобщение набегам степняков:

Ключевский говорит о 16 в., приведённые выше цитаты — о 17-м. Однако начинать надо, вероятно, с 7-го, с тех времён, когда авары-обры покорили дулебов и завели привычку, въезжая в земли этого племени, выпрягать из повозок своих лошадей, заменяя их молодыми женщинами и девушками из славянок.

Тысячу лет история России представляет собой историю заповедника для охоты на рабов. Формы обустройства этих «охотничьих угодий» менялись: на смену Домонгольской «Святой Руси» пришли Московское и Литовское Великие княжества, Царство Московское и Речь Посполитая. Но прекратить этот степной бизнес смогла только Российская Империя. Сначала на своих южных границах. Потом подобрав под себя и других страдальцев от этой напасти: Украину, Черкесию, Молдавию. Присоединив Крым и уничтожив, распахав саму Степь, Дикое Поле.

Пожалуй, ни один народ в мире, кроме китайцев, не переживал столь долгого и сильного кровопускания в своей истории.

Половцы и татары использовали сходные тактические, технологические, организационные, даже — географические решения. Одинаково ходили по одним и тем же путям за одним и тем же товаром — двуногой русской скотиной.

Вот такую, рядную, вязку полона, «самару» на ровном льду широкой Десны я и увидел сегодня. Увидел, но не понял. Теперь хоть знать буду.

Ивашко, тяжело отдуваясь, остановил лошадей перед спуском в небольшую лощину. От лошадей валил пар, от Ивашки и подошедшего к нам Ноготка — тоже.

— Заморился? Давай я вперёд пойду.

— Погодь. Вона сосна раздвоенная. А напротив её… Не видать отсюда. Постойте-ка. Надо глянуть.

Ивашко, проваливаясь в снег чуть не по пояс, двинулся по лощине в сторону.

— Что скажешь, Ноготок? Будет погоня?

— Да кто ж знает? Должна быть. След-то вон какой. Чарджи лук не выпускает.

Вернувшийся довольный Ивашко сообщил:

— Всё, поворачиваем туда. Я эти места уже знаю. Вон туда, вёрст десять, Сновянка моя будет.

— А… А тебя же там узнают!

— Не. Я в лесу подожду. Да и вообще — война же. Обойдётся.

Эти десять вёрст мы пробивались часа четыре. Хотя, возможно, вёрст было больше. Кто их в здешних лесах считал? Усталость, непрерывное напряжение сил на каждом шагу, забота о лошадях, как-то отодвинули тревогу о возможной погоне, о серых всадниках у нас за спиной.

Во время очередной передышки я услышал то, что пропустил на реке: шедшая впереди нас тройка Борзяты свернула на этот же поперечный санный след. Но вправо, на юг. Мои спутники предположили, что наши преследователи разделились — часть пошла за первой тройкой. Возможно, их осталось слишком мало, чтобы преследовать нас. А взятая на хуторке добыча потребовала внимания и уменьшила охотничий азарт.

Уже в сумерках мы вышли к Сновянке.

Столь памятное для меня селение. Сюда я пришёл после первой встречи с князь-волком в утреннем тумане, после моей истерики с обгрызанием берёзового посоха. После осознания своей готовности убивать, рвать, озвереть, но никому не отдать своей свободы.

Здесь я нашёл Ивашку и придумал легенду про свою рюриковизну. И с Марьяшей мы здесь… очень даже. Такое… эпохальное для меня селище.

Сновянки больше не было.

По полностью сожжённому городищу бродило несколько сумасшедших старух и десяток волков. Обожравшиеся на мертвечине звери с торчащими животами не хотели уходить даже и от оружных людей. Все жители были либо порублены, либо угнаны в полон. Дом Ивашки, дом, построенный ещё его отцом, причина раздора с местным старостой, выглядел как куча обгорелых, торчащих в разные стороны, брёвен, засыпанных разным мусором.

Ивашко не кричал, не рвал на себе волосы. Молча осмотрел своё бывшее подворье, поднял пару каких-то вещей, втоптанных в снег, осмотрел внимательно и снова бросил на землю.

— Чего теперь делать будем? А, боярич?

— На ночлег где-то вставать надо. Отойдём от селища чуток, чтобы мертвечину не нюхать, да волков живыми лошадьми не дразнить.

Мы отошли на полверсты вверх по течению. Наверняка же мертвецов и в проруби кидали — зачем нам это пить? Снег на реке был весь истоптан конскими копытами и заляпан навозом. Большой конный отряд проходил.

Пришлось отойти от берега чуть в лес. Встали лагерем. Неотрывно глядевший в костёр Ивашко, замолчавший ещё у околицы родного селения, вдруг произнёс:

— Вот оно значит как… Ничего не осталось. Ни княжьей службы, ни родительского дома. Ничего.

И, медленно переведя на меня глаза, попросил:

— Ты уж не прогоняй меня, Иване. Мне теперь как псу бездомному… Некуда.

Я просто кивнул, Ивашко отошёл за деревья, я смотрел ему вслед, сочувствовал и… радовался.

Гнусное чувство. Но я рад. Рад тому, что его преданность мне укрепилась. Стала ещё более… безысходной. Оглядывая остальных своих людей, я вдруг остро понял: а ведь они все такие. Бездомные. Родительского дома — вообще нет или путь туда закрыт. Как и у меня самого. Почти по Бродскому: «Бездомный с бездомными». «Десять тысяч всякой сволочи»… Не «всякой» — моей.

Народ мой был совершенно измотан за день. Даже похлебать горяченького не дождались — попадали. Как убитые. Только у трупов так мышцы не болят. Наверное — сам пока не пробовал.

Я попытался прикинуть какой-нибудь план дальнейших действий. Но ничего разумного не складывалось. Идти за Борзятой к Городцу? Заново тащить на себе коней с санями по этому снегу?! А потом нарваться на очередной «бегущий полон»? И где этого придурка там искать? А сами мы поставленную задачу решить не можем: не знаем конкретно — где, не знаем конкретно — кто. Слава конспирации! — можно обосновано послать секретчиков нафиг.

Остаётся только одна цель: вернуться домой. Живым. Ура! Домой! В Рябиновку! К Акиму! Ко всем моим-нашим!

В этой радости я и заснул. Снилось мне… снилась мне… много чего… приятного. Соскучился я по дому. Даже во сне это чувствую.

Что меня разбудило — не знаю. Просто — раз — и глаза открыл. Под столетними елями, где мы расположились, непроглядная темнота. Только чуть светится костёр. Огненные волны пробегают по углям, переходят в волны тепла, которые отражаются от здоровенного сугроба за нашими спинами. В стороне от костра, боком к нему, на лапнике, прислонившись к стволу дерева, кемарит Чимахай. А может и не дремлет, а бдит. Рядом с ним, у естественной коновязи из поваленного дерева, спят стоя наши лошади. Было шесть, одну поганые убили — стало семь. Арифметика боестолкновения. Оттуда несёт конским потом. Лошадки тоже… устали.

Ну, раз все спят, то и приставать ни к кому не буду. Пусть отдыхают — завтра опять потребуются все силы без остатка. И людей, и лошадей. Я отправился по своей естественной нужде: раз проснулся — не пропадать же возможности. Спустился от нашего лагеря метров на сорок к реке и принял чуть в сторону.

Философски наблюдая за оседающим под горячей струёй снегом, благостно ощущая сонное тепло своего тела, я вдруг поймал краем глаза движение.

На той стороне реки стоял… серебряный волк. За истоптанной, порушенной, загаженной полосой на речном льду, на обрывчике, на шапке чистого, девственного снега, нависшей над речкой, стоял князь-волк. Я никогда раньше не видел их в зимней шкуре. А они — серебрятся. Но не как начищенная монета, а как чуть заиндевевшая шуба. Такой… блуждающий проблеск. Будто в шкуре живут какие-то светлячки. Которые там играют и иногда выглядывают. Движения самого волка не видно, а искорки в шерсти двигаются. Исчезают и пропадают, будто переливаются. Шкурка с икоркой. Как у меня. Только у волка — искры гуще и под лунным светом видно.

Волк посмотрел в мою сторону, меня он сквозь ёлки не видел. Хотя… если я вижу его… Он, будто досадуя на что-то, взмахнул головой, серебряные искорки как дождик — посыпались, закружились вокруг него. Не густой золотой-серебряный хоровод чётких светящихся звёздочек, как любят в 21 в. изображать в мультиках какое-нибудь волшебство, а такое… серо-серебряное, взблёскивающее, редкое облако. Редеющее. Когда оно рассеялось — волка уже не было. Я чуть просунулся вперёд, между ёлками, пытаясь понять куда он делся. Хоть следы-то должны остаться…

Тут вдруг стало темно. Вонь, какая-то шерсть прямо к лицу. В глаза, в нос, в рот… Рывок назад, от которого я упал на спину, беспорядочно размахивая руками, пытаясь за что-то уцепиться. Снова рывок… страшная боль, вспышка боли в голове и звёзды в глазах. Всё.

Глава 190

Возвращение в сознание было… болезненным. Опять. Очень. Голову разламывало. До тошноты. До крика. Но кричать я не мог. Потому что не мог дышать — вонючая шерсть лезла в нос и в рот. И посмотреть не мог — темнота. Хотя глазами… вроде бы, веки открываются. Я задёргался. Без толку. Руки что-то держит за спиной, ноги чуть двигаются в коленях. И очень болит живот. Которым я лежу на чём-то твёрдом. Которое подпрыгивает. Которое каждую секунду бьёт меня в живот. А воздуха не хватает. Не хватает воздуха! С-суки! Я же задохнусь!!!

Я панически рвался. Руками, ногами, всем телом. Успокаивающий удар по спине — меня не успокоил. Да и сквозь одежду он не особо сильно ощущался. Толчки в живот прекратились, но я этого почти не заметил — шерсть лезла в горло. Я задыхался, чихал, кашлял, меня выворачивало.

И тут я полетел вниз головой. Но не далеко. И ударился. Но не сильно.

Точнее: когда задыхаешься — все остальные впечатления… мало впечатляют. Меня перевернуло рывком на живот. Я как-то беспорядочно, всё слабее, вырывался. А как можно рваться упорядочено со связанными руками и ногами? Меня довольно сильно ещё раз приложило по голове. Боль… прошила мозги. Я аж замер от её остроты. Тут с головы сорвали этот… шерстяной мешок. И я ничего не увидел. Потому что выворачивающий все внутренности кашель выжал на глаза слёзы. А утереться нечем. Судорожные сокращения мышц горла, лёгких, всего тела — не прекращались.

Над головой раздалось:

— Ону тутун. Богазини темезлемек герекир.

С меня сдёрнули шапку. Я услышал юношеский изумлённый голос:

— О кел!

И голос чуть постарше:

— Ноздри тут.

Причём здесь, в каком-то тюркском, вроде, наречии, «ноздри» — понял ещё до того, как успел удивиться. Два пальца из-за моей головы, как двойной крючок для крупной рыбы, воткнулись мне в ноздри, и заставили поднять голову. Я несколько ошалел от такого обращения, оставил на мгновение открытым рот и туда немедленно всунулись чьи-то жёсткие холодные пальцы.

Инстинктивное стремление выплюнуть лишнее и сжать челюсти ни к чему не привело: что-то твёрдое, оказавшееся в уголке рта, мешало. Изумление моё было столь велико, что слёзы из глаз как-то перестали течь. А скосив глаза, я увидел вставленную между моими челюстями короткую толстую чёрную палку. Точнее: рукоять кнута. Камча? Нагайка?

Передо мной на коленях стоял половец. Поганые! Серый всадник! Он внимательно заглядывал мне в рот, потом всовывал туда пальцы и пытался что-то ухватить. Успокаивающе приговаривая при этом:

— Ех, йуй, сегерме дигил, тюм аси, йуй дегил.

Наконец, он что-то ухватил у меня внутри, потянул, так что меня снова начало выворачивать наизнанку, вытащил какую-то шерстяную завитушку, радостно улыбнувшись, показал её мне и подчёркнуто демонстративно бросил на снег в сторону. Мне снова залило глаза слезами, они сразу замерзали и всё вокруг расплывалось. Но я, несколько неуверенно, с инстинктивным облегчением от заново возникшей возможности дышать, от благодарности за моё спасение, попытался улыбнуться ему в ответ.

Однако процедура не была закончена: второй кыпчак, упиравшийся мне коленом в спину, потянул, вставленными в мои ноздри пальцами, мою голову ещё вверх, а мой спаситель, приговаривая:

— Якши, карош, карош малчик, йуй чакук… — оттянул мне нижнюю губу и внимательно осмотрел зубы. Потом повторил осмотр верхней челюсти. Он даже изогнулся, заглядывая в глубь моих коренных зубов. Что-то вызвало у него сомнение, и он, засунув мне за щёку два пальца, попытался покачать подозрительный зуб.

Результат его удовлетворил, он вытер пальцы о моё плечо и, ласково потрепав по щеке, сказал:

— Якши, сагликли кёле — йуй фиуят.

Никогда не любил визитов к стоматологу. К конскому — особенно. Тем более, здесь из заморозки — только мороз.

Мой зубник подобрал лежащий на снегу небольшой мешок из овчины, вывернул его наизнанку, мехом наружу и потянулся к моей голове. Я попытался отдёрнуться в сторону, но колено сильнее надавило на мою спину, лицо прижали к снегу, и, зачерпнув его немножко, мешок натянули мне на голову. Затем затянули завязки на горловине.

Снова я оказался в полной темноте. Только теперь к моему лицу прижималась вонючая кожа давно умершей овцы, плохо выделанная, холодная и мокрая. Попавший снег начал таять, и струйка ледяной воды потекла мне за шиворот.

За шиворот она текла недолго: меня вздёрнули на ноги, подхватив под связанные за спиной руки, куда-то в полной темноте мешка потащили. Чья-то рука жёстко ухватила меня за промежность, от чего я резко рванулся, меня подкинуло вверх и приложило животом.

Я снова оказался в знакомом уже положении: голова на уровне ног, задница вверху. А подо мной — лошадь. Которая сделала шаг, другой, третий… и поскакала. Точнее — порысила.

Чарджи как-то мне втолковывал, что на малой («лёгкой») рыси кони переставляют ноги крест-накрест. Чётко слышны два удара копыт о землю на каждом шаге. А на средней рыси появляется момент подвисания — у лошади все четыре ноги в воздухе. Потом она приземляется. Копытами. А я — приконячиваюсь. Тазобедренным.

При каждом… зависании — живот и ноги напрягаются. В ожидании неизбежного удара о конский хребет. Неизбежное — происходит, мышцы — расслабляются, конь — делает следующий шаг. Никогда не доводилось пресс качать? Час-полтора?

У ритмического, долгого, сильного сокращения брюшных мышц есть… разнообразные последствия.

Хорошо, что я не завтракал. И не ужинал. И не обедал. Потому что длительное пребывание вниз головой тоже имеет разнообразные последствия. В том числе — аналогичные вышеупомянутому.

Чтобы сохранить хоть относительную чистоту в этом… «наморднике из овцы» на моей голове, я постарался отвлечься от собственных ощущений, от тошноты, от боли. Переключить фокус внимания.

Прежде всего, спасибо этому подростковому тельцу: зубы-то носителя. И они — все есть.

Насколько я помню, в рот невольникам лазают при всякой торговой операции. Целые зубы — индикатор общего здоровья торгуемого организма. Татары, собирая полон, внимательно осматривали зубы своих пленников. Людей с существенным некомплектом или с чёрными зубами — рубили на месте. Такое… кардинальное средство против кариеса.

Почему рубили? — Человек, попавший в руки людоловам, не может убежать или быть отпущен. Это нарушает общую атмосферу неотвратимости, безысходности, божьего предначертания, судьбы, которая хоть и всего лишь сидит между ушами, но эффективно ограничивает свободу рук и ног. Даже негожего пленника необходимо убить. Для примера остальным, для поддержания всеобщей безальтернативности.

Второе спасибо — собственному долбодятельству. Утренняя мантра с «кольчужку — одеть, шашечку — нацепить» вбита настолько крепко, что даже после вчерашнего сумасшедшего дня, даже не проснувшись до конца, я это исполнил. Пояс с кошелем и всякими причиндалами не взял, а вот кольчужку и перевязь с шашечкой накинул. Кольчужка сейчас спасает мои внутренности. На каждом шаге этого пыточного инструмента, который называют лошадью.

А вот шашечка… Я её как-то… не чувствую. Возможно, она с меня свалилась в момент захвата, и мою люди её найдут. И выручат меня. А что с ними? Что с моими людьми?!

Поздновато, но хорошо хоть вспомнил. И… и ничего сказать не могу.

Интересно, за время этой… горло-зубной операции я не увидел ничего, кроме самого «оператора». Я не видел ни сколько там кыпчаков, ни сколько лошадей, где они, где мы вообще находимся.

Профессиональное людоловское нарушение ориентации пленника в пространстве? Потрясение от само-удушения, от прилива крови к голове, от боли во все частях тела? Резкие переходы от света к темноте, блокировка каналов визуальной, да и прочей, информации? Я же в этом мешке — не вижу, не слышу, не чую! Тактильная информация… забивается ударами в живот на каждом шаге лошади. Кажется, на улице холодно. И это всё об окружающем мире.

Мои люди проснутся, обнаружат мою пропажу и… Снег на реке весь истоптан конницей. Найти след… вряд ли. Предположим, они пойдут по реке вверх. Или — вниз. А я сам не знаю куда меня везут. Летом бы в лодке, наверное, поймал бы направление и с закрытыми глазами. А здесь…

Допустим, мои выберут направление правильно. И куда мы идём? Вероятно, но не известно — в лагерь большого конного отряда. В котором есть пленники. Которых хорошо охраняют. Наверняка. Пленники из местных — хотят бежать и знают куда. Разгромить конный полк — мои люди не могут. Пробить серьёзную охрану… сомневаюсь.

Итого: выбираться надо самому. Обязательно. Потому что поучения Фатимы и Чарджи дали свои плоды. Я, хоть и не с первого мгновения, но врубился: язык половецкий, последняя фраза «стоматолога»: «сагликли кёле — йуй фиуят» означает — «здоровый раб — хорошая цена». Такая… степная народная мудрость.

Прилагательные в мудрости — меня устраивают, существительные — нет. Рабом я однозначно не буду.

Аж зубы от ненависти свело. Не буду. Тема закрыта. Воли своей никому… И помирать не собираюсь. Надо не паниковать и злиться, надо просто придумать — как в очередной раз извернуться. От очередного… повседневного аспекта этой… «святорусской жизни».

Просто извернуться… Меня здесь много, часто и больно били. Особенно — по голове. Так, сходу, вспоминается: Савушка, волхвы, «паук» Кудря с сыновьями, отец Геннадий, елнинская посадница… Каждый раз я восстанавливаюсь всё быстрее. «Попадизм» — отступает. Раньше проходит охреневание, быстрее появляется ориентация в пространстве и в ситуации, лучше мозги работают. Вокруг всё большего множества уже знакомых, понятных фрагментов уже как-то знакомой реальности — скорее нарастает понимание конкретной… конкретики.

Той пучины полного охреневания, которая была у Юльки и в Киеве — уже нет. Но я как-то… отвык.

Отвык, что меня бьют больно и внезапно. Ни за что. Последнее время такого как-то не случалось. У нас в Рябиновке это не принято. Хотя бы — последние месяцы.

Я уж думал, что здешний мир переключился на новые загадки. Типа вот этого «романтизма» с тайным княжьим браком. Ага, размечтался.

Старые шутки никто не отменял. И этот мир будет долбать меня своим прежним ассортиментом с прежней частотой. Подмешивая чего-нибудь новенького, пока я лезу наверх.

Надо срочно включать заново режим постоянной готовности, готовности к удару со стороны любого хомосапиенса. Как ни греют мне душу всякие технологические экзерсисы, как не радует ощущение формирующейся собственной команды — забыть. Принцип максимальной готовности по всем направлениям, презумпция виновности для всех сапиенсов.

Иначе: расслабившийся попаданец — мёртвый попаданец.

Короче, Ванька: «хвостом тя по голове» — будет продолжаться. Если голову не приберёшь и хвосты не пообрубаешь.

У меня очень крепкая голова. И — сосуды в ней. Поэтому даже в таком перевёрнутом состоянии кровь из носа не пошла.

В какой-то момент ход лошади изменился, послышались какие-то неясные под овчиной на голове, звуки. Потом лошадь встала.

Меня вдруг понесло назад. Я упал навзничь. Мешок с головы сдёрнули, яркий снежный свет, шум, голоса вокруг — ошеломили. Попытался сесть, но «стоматолог» пнул ногой в грудь, и принялся что-то делать с моими ногами. Я даже и не дёргался — состояние близкое к обмороку. Голова просто горит от прилива крови. Лежать затылком в холодном снеге, чувствовать прохладный воздух на пылающем лице… Как мало надо человеку для счастья!

Меня ухватили за грудки и поставили на ноги. Вокруг было десятка два этих… «серых конных тараканов».

Вблизи они выглядели уже не тараканами, а нормальными людьми. Весёлыми, смеющимися, молодыми. Мальчишки. Они чего-то балобонили, хохоча и тыкая пальцами в мою лысую голову. Некоторые шутки были, явно, острыми. «Стоматолог» смутился и раздражённо напялил на меня мою шапку.

Откуда-то сверху раздался начальственный окрик. «Мой» кыпчак достал из сумы довольно толстую, торчащую волокнами в разные стороны, верёвку, сделал петлю, накинул мне на шею, чуть затянул и пошёл. Я удивлённо смотрел, как он уходит, пока, метрах уже в четырёх, он, тоже удивлённо, оглянулся и дёрнул верёвку. Я немедленно свалился.

— Уюан бакалим, го-го (вставай-вставай, пойдём).

«Го-го» — это я понимаю. А вот как вставать со связанными за спиной руками и набитой ватой головой… Получилось. «Стоматолог» снова потянул за верёвку на моей шее, мы взобрались на склон лощины.

Лощина своим устьем выходила к речке. На том берегу речки, чуть в стороне, виднелся городок.

Классический русский лубок. Типовая картинка из иллюстраций к русским народным сказкам. Кремль с крышами над деревянными стенами и башнями, купола церквей, вал с частоколом вокруг второй части города — посада. Большой городок, так это… гектара 4–5…

Долго пейзажировать мне не дали: новый рывок за шею сшиб лицом в сугроб. Кажется, это становится регулярным.

А что ж ты хотел, Ваня: спопадировал в Россию — привыкай чувствовать снег на морде лица. Хотя в моё время эта территория — уже Украина. Но мне — без разницы. В смысле ощущения на морде.

А городок этот называется Сновск. Или — Седнев. В Средневековье его жители отличались упрямством и не желали сдаваться. Отсюда и название: «cидели в осаде». А его упорно осаждали. Или — освобождали.

Например, в марте 1918 года войска Второго Рейха и отряды кое-каких украинских патриотов от гетмана Скоропадского — ну, «Белая гвардия» и другие Турбины — его старательно освободили. Потом пришёл Богунский полк и освободил взад.

Сейчас, в 12 в., это один из главных городов Черниговской земли, центр Сновянской тысячи. И мои «серые тараканы» тоже очень хотят его освободить. От ценностей, скота и жителей.

Мы спустились в соседнюю лощину. Здесь стояло три довольно приличных шатра. Шатры из войлока бывают? — Тогда — юрты. Несколько групп лошадей в стороне. По одному коню возле каждого шатра, пять или шесть костров. Возле каждого какие-то… тряпки? кошмы? овчины? на снегу. На них люди с саблями. Несколько — явно раненых в повязках. Все смотрят на нас.

«Стоматолог» подошёл к среднему шатру и упал на колени. Оглянулся и дёрнул верёвку.

Ну, тут и так всё понятно. К начальнику — только ползком. В Степи навык гнуть колени и спину ещё более распространён, чем даже на «Святой Руси», отсутствие мебели и свободная одежда этому очень способствует. В джинсах в обтяжку между шкафами и стульями… не наползаешься.

Из шатра вышел молодой, весёлый парень несколько татарской внешности, посмотрел на упёршегося лбом в снег «стоматолога», на меня, разинувшего рот и живо впитывающего впечатления, сделал важное лицо, ткнул рукой одному из своих сопровождающих и ушёл внутрь. Оттуда сразу раздался мальчишеский заливистый смех.

Меня за шиворот оттащили к одному из костров, почему-то разули, связали ноги. Один из «тараканов» начал запаливать от костра толстую палку, другой, которому главный показал, задавать вопросы. Что радует — на здешнем русском языке.

— Ты кто?

Я? Ну это смотря… Ой-ё! Удар палкой по щиколотками выразил недовольство дознавателя моей задержкой.

Блин! Ребята! Факеншит! Не надо меня дежавюкать! Ну зачем же так больно?! Опять Киевский застенок! Опять Савушка! Я всё скажу! Господи! А чего вам надо-то сказать? Чего он спросил-то?!

Я катался от боли в ноге. Окружающие задумчиво рассматривали меня. Кажется, дебатировали некоторые предположения об уровне моей общефизической подготовки. Или негативный прогноз моих успехов в балете? Что-то там было про танцы…

Наконец, я остановился, меня снова вздёрнули за шиворот на колени и вопрошатель повторно вопросил:

— Ты кто?

— Я — Ванька. С Пердуновки.

Не, дикие люди, юмора — не понимают. Никто не засмеялся. На всякий случай я добавил:

— Вот те крест!

Дознаватель тоскливо посмотрел в сторону шатра, откуда донёсся очередной взрыв хохота, и, не глядя в мою сторону, уточнил:

— С Пердуновки?

После чего пнул меня подошвой сапога в лицо. Как падает связанный человек… Хорошо, что с колен, хорошо, что щекой в снег. А то мог бы и глазом на горящее полено попасть.

Да за что ж он меня так?! — А ни за что. Просто на «Святой Руси» и в Степи все твёрдо уверены, что только испуганный до смерти, забитый до полусмерти человек, способен говорить правду. А живой и целый — врёт изначально.

У меня было чёткое ощущение, что я этому русскоговорящему половцу не интересен, что он не знает, что у меня спрашивать, что ему очень хочется как можно быстрее уйти в тот шатёр…

Сидевший рядом на корточках «стоматолог» что-то сказал про каких-то баранов. Дознаватель кивнул, вставая. Глядя на меня, снова что-то спросил. Но уже у «стоматолога». Про бараньи шубы. Тот пожал плечами, натягивая верёвку на моей шее и заставляя меня подняться. Дознаватель провёл пальцем по моей груди, по разорванному стрелой полушубку.

Я, было, отшатнулся, но «стоматолог» сразу натянул верёвку в своём кулаке, задирая мне голову. Дознаватель сунул руку в разрез полушубка, будто я девка какая, и он собрался мне сиськи открутить.

Изумления на его лице было, явно, больше. Чем в варианте с дамой с бюстом, но без бюстгалтера.

«Стоматолог» ещё сильнее натянул верёвку. Так что пришлось встать на цыпочки, запрокинув лицо к небу. Дышать стало трудно, а дознавателя я мог видеть только краешком глаза. А он, как дорвавшийся до женского тела маньяк, расстёгивал на мне одежду. Наконец, распахнул и тулуп, и рваную свитку под ним, он радостно сообщил:

— Поста. Бу саващи. (Кольчуга. Это воин). Чей ты воин? Кому ты служишь?

А… эта… а кому? Чей я? Так ничей же!

Только они этого не поймут. Здесь каждый должен быть чьим-то…

У-ё! Зачем же по босым ногам сапогами топтаться! Я скажу! Я же всё скажу! Только придумаю — что. Что врать-то?! А не надо врать! Мне ж Богородицей лжа заборонена! Сам же решил. Только правду!

— Я… это… не, не… я — не воин. Я только учусь! Правда-правда! Я ещё… эта… ну… летами не вышел… вот… ну видно же… Я только помощник. Ну… говорят — отрок… вот… точно… сами же, сами же видите!

Дознаватель внимательно слушал меня. Потом перевёл сказанное «стоматологу». Тот сначала, почему-то, обрадовался. А теперь — загрустил. Вдруг он подтянул к себе свою безразмерную, чуть ли не от плеча до колена, торбу, и вытащил оттуда мою шашечку.

— Нереде о? (откуда это?)

И тут же пустился в объяснения дознавателю о происхождении предмета. У меня оказалось полминуты свободного времени. Как в КВНовской разминке. Порви зал или «секир башка». А «домашних заготовок» — нет… Даёшь импровиз!

Откуда? Купил? Нашёл? Подарили? Дальше очевидно продолжение допроса: кто, где, подробности… В чём я гарантированно запутаюсь. Я не понимаю — что надо говорить, я не представляю последствий сказанного, я… не знаю!

Если не знаешь что соврать — соври правду. Уж и не знаю чья, но — мудрость.

— Это мой клинок. Я взял его с бою. С убитого мною. Этим летом. Там, за Десной.

Дознаватель ухватил себя за подбородок, впился в меня глазами и… понял, что я говорю правду. Так, неотрывно глядя мне в глаза, он начал переводить. «Стоматолог» ахнул и чуть отпустил верёвку, так что я смог перестать изображать недо-повешенного и покрутить шеей.

Люди вокруг костра повскакали на ноги и начали кричать и размахивать руками. Сначала на нас троих, потом друг на друга. Один из них выхватил у «стоматолога» мою шашечку и убежал к другому костру. Там тоже сразу начался хай. Один из тамошних «тараканов», здоровенный, немолодой, очень брюхатый мужик, шипя и брызгая слюнями фонтаном, бросился к нам, размахивая моей шашечкой в ножнах. Он был в явном бешенстве. Дознаватель и «стоматолог» грудью встали на мою защиту.

Мужик, похоже, собирался сделать со мною что-то нехорошее. Типа: порвать на тысячу мелких «ванек». А эти двое ему препятствовали и пытались успокоить. Успокоить не удавалось, от костра «слюнного фонтана» подошли ещё его сторонники. Тут кто-то из стоявших вокруг нас молодых парней, сказал что-то о цвете навоза степных зайцев. Смысл шутки я не понял, но толстяк взревел по-паровозному, снёс моих защитников и кинулся на меня.

Когда лежишь со связанными руками под жирной, вонючей, обшитой войлоком и кожей, дёргающейся тушей пудов на десять-двенадцать, которая ухватила тебя за горло всеми десятью пальцами и старательно сжимает, издавая «запахи и звуки»… Так это… «струйками наискосок» во все стороны.

«А напоследок я скажу»! Гадом буду, но — скажу! У стоматолога дядя не бывал лет тридцать минимум! И желудок столько же не промывал! И в бане последний раз…

Блин, а я ведь так помру…

Я задыхался. Но тут толстого с меня сдёрнули. Я ничего не видел — глаза не открыть — всё слюнями забрызгано. Но слышно было, как дядя сначала заорал очень визгливо, по-начальнически. Но быстро сдулся, перешёл на негромкий басок.

Факеншит! Со связанными локтями и залепленными слюнями глазами… Коленями, что ли вытираться? «Стоматолог», однако, утёр мне лицо. Углом кошмы.

Опять дежавю. Из моего первого дня в этом мире.

И снова «повторение пройденного»: когда я стал подниматься на ноги, «мой кыпчак» прижал меня за холку. Моё место здесь: стоять на коленях, носом в землю.

А ведь Савушка не зря в меня это вежество вбивал: здесь это — норма, это — «правильно». Подзабыл я. Это не фигня всякая: печки по-белому строить, первый спирт на Руси выгнать… Это — с людьми жить, Соответственно — по-волчьи выть. В частности: стоять на коленях в снегу, босым, связанным, битым, перед мужиками с точенным холодным оружием.

Очень похоже на мой первый день в этом мире. Но есть отличия: и мужики — другие, и я — другой. А вот это — существенно.

Разница между моим первым днём с казнью на льду Волчанки, когда я глупо воспринимал происходящее как этнографически-историческое кино, и сегодняшним моим положением была огромна. И дело не в снеге на земле и людях с железом в руках вокруг. Вообще — не в пейзажах и рельефах, не в персонажах и антуражах.

Главная разница — во мне! В моей голове, в моём восприятии и понимании. Я ещё дурак, но я уже — не полный дурак. Я хоть малость, но понимаю. А значит — могу думать.

Хрен вам, очередные предки! Поздно! «Не дождётесь»!

Дознаватель поднял мне лицо, ухватив за подбородок, и проинформировал:

— Ты — наглый лжец и тать. Тебе вырвут язык. Потом отрубят руки и ноги, потом — голову. Потом тебя кинут на съедение диким зверям.

Последнее, по-моему, лишнее. Без головы мне это будет как-то… малоинтересно. Хотя… они же не знают, что я — атеист и посмертием не заморачиваюсь.

Как странно получается: стоит только сказать людям правду, как они немедленно объявляют тебя обманщиком. И дружно хотят членовредительствовать.

Среди стоящей вокруг меня толпы вооружённых мужчин выделялся мальчик. Тоже одетый как все, в халате, с кинжалом вместо сабли на поясе, он был чуть ярче в одежде. Пояс красного витого шнура. Широко открытые взволнованные глаза. Нормальное русское детское лицо. И он был маленьким, лет восьми-десяти.

Ребёнок, которому хочется увидеть казнь. Мою казнь.

Вот ему я и сказал:

— Я убил прежнего хозяина клинка. Я взял клинок по праву победителя. Меня можно казнить как пленного, как воина. Как татя — нельзя.

Дознаватель перевёл мои слова затихшей толпе. Снова начался ор. Толстяк снова лез мне пальцами в лицо. Но я увидел, как мальчик задумался и что-то спросил у главного молодого хана. Тот уже нацепил шитую золотыми павлинами меховую безрукавку и смотрелся вполне… хански.

— Как докажешь? Этот человек говорит, что такое… такой, как ты, никогда не смог бы одолеть его брата в честном бою. Ты лжец, ты украл клинок у мёртвого.

А, так это брательник того молодого дурака-насильника? Так вот во что вырастают несдержанные юноши! Этот, явно, был с детства несдержан. В части «пожрать».

Кто здесь говорит о честном бое? Какой может быть честный бой с людоловами и насильниками? Что такое «честь» поганого? Разве трофейное оружие — это не то, что взято у побеждённого противника? Разве мёртвый противник — не является наиболее побеждённым? Как-то это… чересчур много вопросов.

— Резвость коня — проверяется скачкой, умелость воина — боем, истинность утверждения — доказательством.

Я подождал, пока стихнет гул общества после перевода моей очередной как-бы мудрости.

«Эксперимент — критерий истины» — не я придумал. У вас, ребята, мышление теологически-мифологическое. А у меня — научно-материалистическое. У меня — всё проверяется и перепроверяется. «За базар — отвечаю».

Я свежо осознал глубинные различия в мировоззренческой философии. И пошёл ва-банк. А куда ещё ходить, если впереди: «тебя выкинут на съедение диким зверям»?!

Господа тараканы! Вы убедили меня в серьёзности ваших намерений.

— Я говорю: этот толстый человек лжёт. Он говорит: лгу я. Свидетелей нет. Только сам клинок и господь бог. Поэтому я готов биться с этим человеком вот этим клинком перед вашим и нашим богами. Пусть будет божий суд. И пусть они решат.

Всё богословие визжит и корчится. Если я христианин, то Хан Тенгри — бесовская сущность. Приглашать чертей в судьи… Если я тенгрианин, то звать в судьи сопливого распятого… Если я атеист, то вообще…

Работаем по «батьке» Лукашенко: «Я, конечно, атеист, но я — православный атеист». Типа: помню, что Христа — Иисусом звали, но свои проблемы решаю сам.

Перевод моего отсыла к богам вызвал новую волну воплей во всё увеличивающейся толпе. Толстяк снова заорал что-то тюркски-нецензурное, но местные остряки спросили встречно:

— Чичинед? Шаред? (Струсил? Испугался?)

И он заорал ещё громче, но уже не в мой адрес.

Хан с мальчиком переглянулись, и хан кивнул. Меня сразу же развязали, подняли на ноги, сунули в руки чашку чего-то горячего, кинули к ногам сапоги и положили рядом шашечку. Народ, явно пришёл в азарт. Гладиаторские бои — обще-хомосапиенское развлечение. Все суетились, откуда-то притащили лавку, накрыли её тёмной, вышитой тканью, хану притащили шубу и высокую шапку с меховой опушкой…

Я потихоньку разминал кисти рук и пытался понять — как бы выбраться из того… всего, во что я вляпался.

Народ начал собираться вокруг вытоптанной площадке в центре становища. Хан с мальчишкой и ещё несколько вятших, уселись на лавку по-татарски. Я старательно замотал портянки, всунул битые ноги в замёрзшие уже сапоги — ничего, держат. И стал раздеваться. Наголо до пояса.

Уточню: в отличие от более любимого мною фасона «предбоевого» состояния — до пояса сверху.

Народ сперва не понял, потом — зашумел. И вопросительно затих. Когда все увидели на моей груди под рубахой костяной человеческий палец рядом с серебряным крестом.

Э, ребята, вы же ещё не знаете, что у меня и крест не простой, противозачаточный.

Когда я затянул на голове выпрошенную у «стоматолога» бандану, попрыгал и взял в левую руку шашку в ножнах, показывая, что готов к бою, градус невъезжания публики дошёл до кипения.

— Как ты будешь биться?! Без одежды, без доспехов?! Вот же твоя кольчуга!

— Мой доспех — моя правда. Зачем мне железные колечки, когда за меня бог? Это пусть вон тот толстый лгун — железо таскает.

Перевод для публики, разнообразные реплики в адрес моего противника. Метафоры и аллегории из животного мира на тюркском. Что-то типа по Горькому:

Только не птица, а что-то менее экзотическое. Антарктиду здесь ещё не открыли, про пингвинов — аналогично…

Толстяк издал новый фонтан слюней и ругательств и стал рвать с себя одежду. Мда… Адонис, Аполлон, Адонай… Но не с таким же бледно-жёлтым, торчащим вперёд, колышущимся шматом сала в районе пояса!

Жаль, что ты, дядя, пугачёвцам не попался. Пушкин пишет, что безусловно исконно-посконные яицкие казаки вытапливали сало из безусловно православного живого российского пленного дворянина — коменданта одной из крепостей. Вытопленное из офицера сало применялось в лечебных целях — для смазывания казачковых потёртостей. Такая… наше-народная липосакция. Со смертельным исходом.

Толстяк рвал на себе одежду и доспехи, несколько болельщиков из его команды пытались одновременно ему помочь, помешать, переубедить и всё — прокомментировать. Как я понимаю — дядины родственники и боевые сподвижники. Остальные зрители подсказывали: что именно надо с дяди снять. И зачем он это туда одел.

Говорят, мужской стриптиз приводит женщин в экстаз. Женщин здесь не было, а вот экстаза…

Я постепенно, почти незаметно для окружающих, приводил в порядок своё тело. Последовательное напряжение-расслабление групп мышц. Короткие, непродолжительные и долгие, разогревающие. Согрелись ступни ног в сапогах, отошли от скрюченного состояния кисти и пальцы рук. Появилась чувствительность в локтях. У-ух какая! Чувствительность… Напрячь-отпустит, напрячь ме-е-едленно. Рвануть-держать. Согрелись плечи, спина. Очень хорошо. Чуть покрутить торсом. Чуть-чуть — полную разминку мне сделать не позволят. А жаль — растянуть бы мне мышцы по правильному…

Я поймал взгляд мальчишки. Сначала он смотрел на меня с жалостью, как на дурачка. Но мои потуги не прошли для него незамеченными. Недоумение на его мордашке сменилось удивлением и… радостью? Он толкнул соседа-хана в бок и что-то сказал. Тот отмахнулся.

Но малыш не отставал. Характерный жест — ударили по рукам. Ставки на мою жизнь? Ну и во сколько они оценили лучшую голову среднего Средневековья?

Ставки были, явно, не в мою пользу. Уж очень контрастную пару мы составляли с моим противником. Он — большой, могучий, толстый, дородный, «добрый». Взрослый «муж».

И плюгавенькая мелочь в моём лице. Раза в три легче, на две головы ниже. Тощий, полуголый, испуганный, лысый, мелкий. Недоросль.

Но я ведь помню «Мексиканца» Джека Лондона. Надо уметь бить, надо уметь держать удар. А какое у вас там расстояние между вашими габаритными огнями… Это разве важно? Мы же не гебедедизмом занимаемся.

«Мексиканца» я здесь повторять не буду. Мы не на ринге — первый же пропущенный мною удар будет и последним. Выносливость здесь мне не поможет. А что, разве у «белой мыши» нет других выходов из лабиринта?

Мой визави, наконец-то, общими усилиями был доведён до предбоевого состояния. Малахай на голове соответствовал моей бандане. Пояс с длинной кавалерийской саблей, непрерывно съезжающий под нависающую гору колеблющегося при каждом движении брюха, штаны, сапоги.

— Встаньте напротив друг друга. Ты трус? — Подойди ближе. Побежишь — умрёшь. Когда хан хлопнет в ладоши, вы вытащите своё оружие и докажите — у кого правда. Кто начнёт до хлопка — виновен. Он умрёт. Кто выйдет с утоптанного места — умрёт. Кто проиграет — умрёт. Понятно? Готовы?

Глава 191

Я кивнул куда-то в сторону. Меня уже не трясло. Ярость, страх, волнение перегорели и стали холодным бешенством. Я видел цель, я знал — как к ней дойти. Я ещё из первой жизни знаю — меня нельзя остановить. Если я решил, что вот это — мне в самом деле нужно.

Год назад я был совершенно растерян, я не мог выбирать себе цели, потому что не понимал какие они здесь вообще есть. Не понимал их цен, возможных путей. А теперь я уже кое-чего знаю. Я хочу в Рябиновку. И этот откормленный боров меня не остановит.

Чуть подёргал плечами, чуть переступил поближе к противнику. Они думают: я убегу.

А что, есть возможность? — Тогда остаюсь.

Ну что, дядя? Я тебе не девочка-припевочка. Ты у меня не первый, и, бог даст, не последний.

Я держал шашку в ножнах в левой руке, лезвием примерно на 8 часов. Почти параллельно земле, рукоятью вперёд. Смотрел на руки противника. У него сабля почти вертикально висела в ножнах на поясе, на левом боку, правая рука держит рукоятку. Сам — смотрит на хана, дистанция между нами — три моих шага. Начать раньше противника — нельзя. Назовут фальстартом и отрубят голову. Хлопок ладонями дело долгое. Вот хан поднял руки, начал сводить их вместе… Хлопок!

Я сделал правой ногой широкий шаг вперёд. Разворачиваясь туда же правым плечом. Одновременно, правой рукой от левого бедра, вытаскивая с максимальным возможным для меня ускорением свою шашечку. Одновременно опускаясь на отставшее левое колено, одновременно глупо втягивая голову, одновременно некрасиво сутулясь, одновременно изо всех сил отмахиваясь почти горизонтально летящим клинком слева направо.

Лезвие попало между жировых складок на правом боку толстяка. На какую-то, очень короткую долю секунды, кожа перед сталью лезвия натянулась, потом лопнула и клинок горизонтально пошёл через эту чуть желтоватую, висящую бурдюком, инстинктивно содрогнувшуюся от прикосновения холодного железа, массу. Чуть выше уровня пупка. Просекая не оказывавшие сопротивления движению и бледно-жёлтую кожу на поверхности тела, и слой более светлого сала под ней, и какие-то комья красно-бурого — внутри. Долю мгновения чётко видимые в быстро расходящемся, расползающемся разрезе тела и немедленно заливаемые, смазываемые потоком бурно хлынувшей там, внутри, крови.

— Хак!

Я вынес шашку вправо, идиотически замер. Не на соревнованиях же! Нечего фиксированием заниматься!

Так, держа шашку, с которой капала кровь, в далеко отстранённой правой руке, плавно прокатился назад. Одновременно отступив на шаг правой и выпрямив левое колено.

Снова — исходное положение. Только клинок с другой стороны. И с него течёт кровь.

Мой противник успел вытащить саблю. И теперь стоял, прижимая обе руки, с вертикально поднятой саблей в правой, к брюху. Похоже на то, как мужики держат сползающие штаны.

Кончик сабли у его правого плеча начал мелко дрожать. Злобное выражение на его плоском лице с тройным подбородком сменилось крайне изумлённым. Его взгляд опустился на живот, на линию разреза. Наверное, ему было плохо видно — он чуть наклонил вперёд голову. Его повело вперёд. Но даже первый шаг он полностью сделать не смог: колени подогнулись, и он рухнул ничком. Лицом прямо к моим ногам. Мягкое толстое брюхо смялось, скомкалось под тяжестью упавшего тела, разрез по бокам разошёлся, в обе стороны на снег сильно, широко плеснула кровь.

Общий «ах!». Тишина. Несколько судорожных движений его ног и рук. Попытка поднять голову. И — лицом в утоптанный снег. Тишина. Внезапно взорвавшаяся шквалом восторженных воплей. С вкраплениями обиженных и досадующих. И голос молодого хана:

— Кха!

У меня уже кто-то тянет сзади шашку из правой руки. Не сразу понимаю — чего это меня за руку дёргают. Потом… Расслабляю кисть, и шашку забирают.

О! Я уже могу расслабить кисть руки сразу после убийства! После пруссов — не мог.

Вопли продолжаются и переходят к толканию между зрителями. Кажется, ставки делали многие. А выиграли — очень нет.

Медленно осторожно подхожу к кошме, на углу которой свалено моё барахло.

«Осторожно» — потому что несу себя. Как тарелку со щами «по края» — лишь бы не расплескать. Какой-то кыпчак с саблей в руке становится на моём пути, но, взглянув куда-то поверх моей головы, убирается с дороги. А я начинаю медленно — руки-то дрожат — одевать всё своё.

«Опьянение победой»? Скорее — дрожь принудительно протрезвляемого.

Крестик, пальчик, нижняя рубашечка, тёплая верхняя рубаха, кольчужка, свитка, тулупчик…

«Кто его раздевает — слёзы проливает» — русская народная загадка. А «кто одевает»? Тоже плачет? Нервишки играют в картишки… Спокойно, Ванюша, спокойно.

«Стоматолог» что-то восторженно лопочет типа: «Ну, паря, ну ты дал». Одевает мне на голову шапку, отряхивает от снега колено, поворачивает за плечо и тянет в сторону. К лавке, на которой сидит хан. Послушно, без всяких мыслей, под нажимом руки моего сопровождающего, подхожу и опускаюсь на колени. Как там Савушка втолковывал? Глаз не поднимать, прямо не смотреть…

Дознаватель начинает толмачить:

— Хан хочет знать: кто научил тебя такому удару?

Какому — «такому»? Почему обязательно — «научил»? А сам я придумать не мог?

Факеншит! Ванька! Очнись! Ты в Средневековье! Здесь в принципе не может быть новых знаний! Здесь:

Все удары — давно придуманы господом, как бы его не называли. Все они уже давно даны людям. Но люди, по глупости своей, многое забыли. И только отдельные посвящённые, адепты, хранители, герметичники… сохраняют. В том числе — оттенки фехтования.

Только у меня — не фехтование.

Здесь никто не может так ударить. Потому что всех учат иначе.

Рубить клинком слева направо горизонтально на уровне пояса — ересь невообразимая. Всадник при таком ударе, как минимум, срежет уши своему коню.

Это не просто рана лошади, это несмываемый позор.

Пеший мечник держит на левой руке щит. Ударить из-под щита слева-направо — раскрыться самому. Поэтому римский гладиус и носили на правом бедре. Бить от поверхности щита — механика скверная, сильного удара не получится. Единственная ситуация, когда любые удары могут быть полезными — «кошкодрание», общая пехотная свалка. Но это занятие является профессиональным только для немецких кнехтов.

Есть одна деталюшка мелкая. В РИ шашку использовала не только конница, но, в имперские времена, и пехота. В 19 веке щитов и доспехов уже не было, а шашка на вооружении части пехотинцев российской армии осталась. Вот тогда и появляется этот странный удар. Когда клинок шашки, лежащий в ножнах лезвием вверх, чуть откланяется своей плоскостью кнаружи, выворачиваемый кистью бойца. Ведь основание ладони при хвате шашки должно быть снизу, кисть надо прогибать, что неудобно. А рукоятка шашки надавливается, опускается, поднимая хвост ножен. Тогда первый удар можно нанести не только раньше, чем саблей, но и в левом верхнем квадранте циферблата. Вплоть до уровня 9 часов.

Я такое видел. Именно: шашкой из ножен, удерживаемой в левой руке, а не подвешенной на поясе. Не вынося клинок вверх, а по горизонтали.

Но у меня получился скорее не клинковый удар — где мне было такому научиться? А отбой из бадминтона — приходилось «вынимать» волан от левого бедра.

«Где научился удару?» — и как ответить? На бадминтонном корте?

Я знал, что толстяка мне не одолеть. Ну, здоровый он! Руки и клинок — длиннее, ростом выше, опыта боевого — не сравнить. Шашечкой я ему доспехи… вряд ли. Поэтому у меня был только один шанс — опередить его с первым ударом. И рубить по голому телу.

Я его успешно спровоцировал с раздеванием — я ж Ванька-провокатор! Успешно, изобразив детский испуг, заставил присутствующих сократить нам дистанцию. А то бы не успел. И, что было вполне предсказуемо, обогнал его с первым ударом. Пока бедняга длинную саблю тащил. А вот если бы нам задали дистанцию больше… Или исходное положение было бы уже с обнажённым оружием… но мне повезло.

Был бы мне «холод в груди». От кыпчакской сабли. Шашка работает с упреждением. Только надо её держать не «наголо», а в ножнах.

Чёрт! Задумался! А хан смотрит и начинает злиться. Но мальчик рядом заговорил раньше.

— Симди о да беунини каубетти. Лик денлинсин. (Сейчас у него отшибло мозги. Пусть сперва успокоится.)

Спасибо тебе, мой спаситель от очередного вразумления. А то пара нукеров рядом начали уже нагайки покручивать.

Хан поморщился, вставая со скамейки. И бросил малышу:

— Кендениз алин. Сонра сор. Сенин есирин. (Забирай его себе. Потом спросишь. Пленник — твой.)

Мальчишка успокаивающе мне улыбнулся, что-то быстро сказал одному из воинов и убежал в левый шатёр. Его нукер, уже довольно пожилой, судя по седине на висках и в усах, чуть поморщился. Обошёл меня вокруг. И пнул ногой в загривок.

Снова… — кристаллическая структура воды обыкновенной ощущается всем фейсом об тейбл.

Россия, Ваня, твою маман. Нефиг было сюда попадировать. Попал бы к Гаруну-аль-Рашиду — там бы лицом по багдадским булыжникам возили.

Нукер раздражённо стянул мне локти за спиной, рыкнул на ошивавшегося вокруг «стоматолога», так что тот немедленно вытащил из своей торбы шашечку. И мой засапожный ножик. Нукер покрутил их, сунул в свою торбочку, снова рывком за шиворот поставил меня вертикально. И задумался. Судя по тому, что он полез в разрез моего тулупчика — решил снять с меня кольчужку. Но это ж надо снова развязывать! Тут из шатра выскочил довольный малыш, взобрался на лошадь, подъехал к нам и сообщил:

— Гитмек. (Едем.)

— Кёлен… (Твой раб…)

— Гитмек, гитмек.

Мальчик двинулся вниз, к реке, за ним выехало ещё пара воинов. Нукер раздражённо сплюнул на снег. Накинул мне на шею верёвку. И через мгновение вернулся уже верхом.

Рывок за шею однозначно описал ближайший род моих занятий: пешая экскурсия по родному краю.

Вот, Ванюша, ты и краеведом стал. Точнее: «краебегом».

— Хизла, хизла!

Какая тебе «хизла»! Кричал бы уж просто «шнель!». Морда фашистская.

Бежать со связанными за спиной за локти руками… очень неудобно. Как пингвин с растопыренными крылышками. А подниматься после каждого падения, когда тебя тянут за шею верёвкой тоже… очень неудобно. И больно.

Когда мы догнали малыша и остальных, от меня валил пар. И язык был на плече. Мне потребовалось несколько минут, чтобы отдышаться. Как хорошо, что лошади идут шагом. Не дай бог — снова рысью. Сдохну просто забегавшись.

Древний грек, имени которого марафоны, сбегал и помер. А вот попандопулы… Никогда не слышал про откинувшего на бегу копыта попаданца. А ведь должны же быть: у нас мало кто умеет марафоны бегать.

Как бы мне тому древнему греку… компанию не составить.

Малыш что-то спросил, я пытался сдуть капли пота с верхней губы и не ответил. Удар нагайкой по плечам был не столько болезненным — тулупчик и кольчуга гасят, сколько неожиданным и пугающим.

Снова — мордой в снег. Нукер снова поднял меня рывком за петлю на шее, освободив одну ногу из стремени, прижал, зажав мою шею в сгибе колена, к седлу, и поднёс к глазу мой ножичек.

Это ж мой Перемогов нож! Меня же им уже планировали… и я им много чего… и вот опять! Да сколько ж можно?! Голос малыша остановил клинок прямо перед моим зрачком.

— Как твоё имя?

— Эта… моё? Так эта… Ванька я. С Пердуновки. Деревня такая.

Мальчик сочувственно-презрительно оглядел источник столь бессвязных звуков в моём лице. Вздохнул и дал первый урок:

— Когда говоришь со мной или с любым половцем, добавляй — «хозяин», евсахиби.

Во как! Что-то я такое сам недавно проповедовал… Трифене? А теперь и меня этому учат. Воспитывают, дисциплинируют и доминируют. Вот этот… второклассник. А как у них со всем остальным?

Твоюмать! Больно! Задержка с ответом была немедленно воспринята и оценена. Ударом ногайки.

— Да, евсахиби. Конечно, евсахиби. Я буду добавлять, евсахиби!

— Хорошо. Будь внимателен. Хорошо исполняй мои слова. Я буду тебя кормить. Я не буду давать тебе тяжёлой работы. Но ты должен служить хорошо. Ленивым быть нельзя. Иначе я прикажу бить тебя плетями, и тебе будет очень больно. Очень плохо. Очень-очень. Ты понял?

— Да. Евсахиби.

Блин! Чуть не прокололся. Этот уже начал нагайку поднимать. Несколько странно видеть десятилетнего мальчишку — начальником какого-то отряда. Вроде бы, должны брать на войну позднее. Хотя… «восток — дело тонкое, Ванюха». Ребёнок-рабовладелец… Как-то я раньше об этом не читал. Эксплуататор из ясельной группы. Интересно: спартаковцы таких тоже резали?

Когда такой малыш на полном серьёзе учит жизни мужика с полувековым личным опытом да ещё и попаданца… Ну, пусть подростка, но старше же его самого! Причём делает это спокойно, уверенно, накатано. Этот ребёнок мигнёт — и меня задавят шейной верёвкой. Или вырежут глаза. Я буду тут на льду дёргаться, а он смотреть и соболезновать:

— Как жаль, что ты оказался двоечником! Не надо было лениться. Такое простое слово не смог запомнить! Ай-яй-яй!

В Степи из каждого здорового мальчика растят убийцу. Сначала он слышит песни, былины и сказки. О чести и славе. Которые в том, чтобы убить врага. И дальше по Чингисхану: «Нет большего счастья, чем ехать на коне врага…».

Потом он режет баранов и овец — семью надо кормить. Потом — тех, на которых укажет хан. Надо защищать свой народ. Надо его приумножать и процветать. Без полона и хабара это невозможно.

Поэтому нужно резать всех слишком слабых, или слишком резвых, или слишком смелых полонян: чтобы они не подавали дурного примера остальным, не ухудшали показатели степного экспорта, не мешали делать нужное, полезное, народное дело. Не нарушали закон божий: «Нет власти аще от бога».

Что есть большая власть над стадом, чем воля его пастуха? «Даже волос с головы человеческой не может упасть без соизволения божьего».

Если на твою шею упал аркан, то это — только «с соизволения». Следуй воле господа своего, беги быстренько в общем ряду, дыши по разрешению и вообще — веди себя прилично. Как положено приличному рабу степного господина.

Короче: «аллах акбар» и «иншалла» — форева! На всех известных языках.

Мальчик улыбнулся мне, у него было хорошее настроение — белый снег вокруг, светло, ровная дорога по речному льду, свежий воздух, хороший конь. Он кивнул нукеру и подогнал лошадь. Ему хотелось скакать, лететь в этом чистом зимнем дне.

Нукер тоже погнал лошадь рысью. Верёвку на моей шее он немного отпустил, потом… она натянулась… потом я побежал за ними. Старательно. Падать очень не хотелось: волочиться по замёрзшим колдобинам, пересчитывая их рёбрами, лицом, хватая воздух из-за затянувшейся петли… ошейник дёрнется и можно сломать шею.

Вот так просто, без всякого героизма и эпохальных подвигов — сдохнуть. Просто из-за неудачи в деле быстрого шевеления штанинами.

Надолго меня бы не хватило, но мальчик чуть придержал свою кобылку, они с нукером ехали рядом и о чём-то разговаривали. А я бежал в трёх метрах сзади, с задранной петлёй вверх головой, судорожно хватая ртом воздух, и любуюсь лошадиными задницами своих новых властителей. Виноват, лошадиные задницы были у лошадей, а не у этих хозяев жизни.

Все когда-нибудь кончается. Так или иначе. Их верховая прогулка и моя пробежка закончились в небольшой, на три двора, деревеньке на левом берегу этой речки. Мою верёвку обмотали вокруг какого-то столба, возле которого я немедленно рухнул на колени в снег, ловя момент, чтобы отдышаться и проморгаться.

Деревушка была захвачена, но не сожжена. Внешние ворота в невысоком частоколе просто распахнуты. Ворота в доме напротив, похоже, вынесли арканами. Вывернуты наружу. Людей не видно. Три десятка половцев. Много больше лошадей. Собак и петухов — не слышно. Пару разрубленных собачьих трупов — вижу. И чувствую запах петуха. Его варят с укропом. А когда же я последний раз кушал? Ел, питался, жрал…

Я успел отдышаться, обсохнуть и замёрзнуть, когда появился нукер, отмотал верёвку от столба и дёрнул внутрь двора. В избе, куда я прибежал за ним в полусогнутом состоянии: хозяин ведёт раба, держа сверху за ошейник, как собаку, в опущенной руке — со света было темно, но своё место я нашёл сразу — с одного удара кулаком по маковке рухнул на колени.

Откуда-то мгновенно, автоматически, инстинктивно, как троеперстное крестное знамение у православных, вернулась Савушкина наука: я, не дожидаясь следующих побоев, принял «правильное положение верного раба в присутствии господина» и, не поднимая глаз, весь, всей душой и вниманием своим, устремился к этому пацану-рабовладельцу.

— О аптал дегил гиби горюнюёор. (Кажется, он не глуп.)

Вы даже не представляете — насколько неглуп! Просто очень кушать хочется.

Мне поставили на пол миску с какой-то толстой костью и кусочками мяса и сала на ней. Нукер сапогом подпихнул её ближе к моему лицу. Или уже правильнее — к морде? Ну и как это грызть со связанными за спиной руками? Я начал, было, примериваться, но меня резко, за верёвочный ошейник, отдёрнули от миски. Да ещё приложили затылком об стену. Хмурый нукер перекручивал петлю у меня на горле. Я задыхался, лицо мгновенно налилось жаром.

Но мой «евсахиби» из местной начальной школы велел прекратить и соизволил объяснить:

— Когда хозяин даёт тебе еду или ещё что-нибудь, прежде всего — поблагодари. Когда ты поел — поблагодари ещё раз. Это просто. Это — вежливость. Вы, русские, невежливые люди. Тебе придётся научиться.

Ребята, блин, козопасы дикопольские! Меня вежливости такие мастера учили! Я сам кого хочешь научить могу! Но сильно «самкать»… как-то неуместно. Интерьер, знаете ли, декорации, рабочие сцены…

Как хорошо, что всё это — вариации уже известных мне дежавюшек. Я могу как-то просчитать, я прикидываю — чем может грозить, что последует… Не дурею, не охреневаю от новых впечатлений и ощущений. Потому, что они уже не абсолютно новые для меня.

Плевать, что вы кыпчаки — я уже «Святую Русь» хоть чуток, но унюхал! Нет чётких знаний — так интуиция работает! А свалка подкидывает классику мировой литературы. Ходжа Насредин, Гарун-аль-Рашид…

— О, хан! Сын хана, внук хана и благословеннейший в благороднейшем ханском роду! Лицо твоё сияет подобно луне, а глаза твои — звёзды! Когда ты скачешь на своём могучем жеребце, то даже степной пожар умывается слезами зависти, завидуя твоей скорости и мощи…

— Стой! Ешь.

Нукер над моей головой как-то обидно хмыкнул. Мальчишка вспыхнул лицом и махнул рукой. Мне развязали руки, и я дорвался. До мяса.

Мясо было так себе — недоваренное, недосоленное. Но, как гласит наша студенческая мудрость: «Горячее — сырым не бывает».

Одновременно я прокручивал ситуацию и их реакцию. Насчёт луны — всё верно. У тюрок — синоним красоты. Это Пушкину можно было сказать об Ольге в «Евгении Онегине»:

А в Степи — чем более круглое и плоское — тем красивше. А вот насчёт благородного хана… как-то они странно.

Мальчик уже поел, чуть подождал, глядя на меня. Но вежливость хана в общении с рабом… непродолжительна.

— Откуда ты? Из Чернигова? Седятина?

Я как-то задержался, пытаясь вытащить зубы из сухожилий древней русской коровы. «Древней» — и по истории, и по жизни. Удар нагайки выбил у меня и миску из рук, и кость. Сволота нукерская! Надо чего-то говорить. Пока всерьёз не началось.

— Евсахиби! Я нездешний. Я из небольшого селения далеко на севере. Если идти по большой реке, по Десне, то недалеко от истоков. Это Смоленские земли.

Я частил скороговоркой, вытирая жирные руки о полу своего драного тулупчика. А больше — не обо что. Жаль, хорошая была вещь. Но со степняками всегда так. Символ древне-монгольской роскоши — шёлковый шатёр со сплошными следами жирных пятерней до уровня человеческого роста.

— Там богатые города? Ты укажешь нам дорогу?

Они собираются в набег на Елно?! И как это им представляется? С юга, по Десне, их не пропустят — городки стоят. С юго-востока — леса. Гошины половцы шли с востока, от Оки.

— Нет, евсахиби, я не знаю дорог, по которым смогло бы пройти туда твоё славное победоносное конное войско.

Быстрый обмен репликами между этим «хиби» и нукером. Кажется, я заработал очко. Поймал фразу:

— Яалан дегил (не врёт).

Какой-то парень принёс мальчишке кувшин чего-то дымящегося. У них чашки, а мне? О, кинули деревянную плошку, налили. Ну и отрава! Какая-то травяная смесь. Но отказаться — невежливо. Как здесь вежливость вбивают… уже вспомнил.

— Твой род богат? У твоего отца много коней, рабов, серебра? Какой выкуп он за тебя даст?

Аким?! За меня?! Хрен его знает… Норма: «никаких переговоров с захватившими заложников!», столь бурно пропагандируемая в 21 в., полностью анти-аристократична, анти-исторична и про-иудейска.

В человеческой истории захват заложников для получения политической или финансовой выгоды — старше Христа. Римляне постоянно требовали у союзных племён заложников из детей вождей и князьков. Временами таких мальчиков, с их сопровождающими и местной обслугой, собиралась в Риме тысячи. В Константинополе этот элемент политической жизни был продолжен. Теодрих Великий, «закрывший» Западную Римскую империю — один из известных примеров.

На Руси можно вспомнить Гориславича, убившего сына Мономаха и захватившего в заложницы вдову. Самого Мономаха, который не только отдал своего сына в заложники половецким ханам, но и нарушил договор, рискуя жизнью своего первенца. А сколько всего раз он брал заложников только у половцев — сказать трудно.

Целые сословия и регионы живут захватом заложников. Для европейского западного рыцаря захват благородного пленника — второй, после прямого грабежа, основной бизнес. Самая большая удача — поймать собрата-рыцаря и сунуть его в подземелье своего замка. А странствующие монахи перешлют весточку оставшимся родственникам. Выкупание из плена впрямую забито в вассальную клятву: сюзерен обязан выкупить вассала, вассал — собрать денег для выкупа сюзерена. Так собирали деньги на выкуп французского короля Иоанна Доброго, отдавшего своё королевство англичанам. Но самую большую премию — 6000 марок серебром, сорвали английские лучники, поймавшие самого папу римского.

Под Иерусалимом с западной стороны и в 21 в. есть арабская деревня, шейхи которой в Средневековье столетиями ловили христианских паломников и требовали выкупа. Многовековой вполне легальный процветающий бизнес.

Можно без конца перечислять истории с захватом заложников. Пожалуй, только иудеи не замечены в таких мероприятиях. Наверно, потому что у них не было замков, в которых можно содержать живой товар.

Так. Не молчать. Опять бить будут.

— Я не знаю. Серебро есть. Сколько даст…

— У твоего отца есть ещё сыновья? Они старше или младше? У него много жён? Твоя мать жива? Она часто делит с ним ложе?

Вот так выясняется ценность человека. Если есть старшие братья — ты дешевле. И привходящие обстоятельства: кто греет постель старшему в роде, в каких родственных отношениях с тобой эта женщина. Поток вопросов не ослабевал: какое имущество, сколько коней, сколько воинов выставляет…

В какой-то момент возникла пауза, в которую я ввернул свой вопрос. Понятно, что вопросы о статусе моего нового господина будут восприняты как наглость: «ждите, вам сообщат в нужное время», вот разве что кое-что наглядное…

— Если благородный бай дозволит ничтожному рабу спросить, то не просветит ли светоч мудрости — что за железки так внимательно перебирает источник благодеяний и родник милости?

Во время нашего разговора мальчик перебирал кучку каких-то мелких металлических предметов, насыпанных горкой возле него на кошме. Сначала я подумал, что это какая-то игра, но он подносил каждую штучку к глазам, часто тщательно тёр их, и раздражённо кидал в кучу в углу.

Нукер обидно хмыкнул, поднялся и ушёл. Малыш вскипел, чуть не кинул в спину то, что было в руках. Почти сразу в избу вошёл и уселся другой воин — малыша не оставляют одного. Этого промежутка времени оказалось достаточным для моего микро-бая, чтобы взять себя в руки:

— Сто лет назад здесь была битва русских с половцами. Мой отец, хан Боняк Бонякович из рода Серого Волка, велел мне найти вещи, оставшиеся от того боя. Но здесь ничего нет. И в других местах нет. Под снегом ничего не видно, а времени очень мало. Отец… расстроится.

Парень был явно удручён. Я осторожно, со всей положенной вежливостью, доведённой до полного маразма восточной витиеватости, поинтересовался: а как именно выглядит искомое? Типа:

— Не укажет ли свет моего сердца, мускус моей поджелудочной и блистательнейший из камней моих почек, нечто похожее, на то, что составляет нынешнюю заботу, глубокую как горные ущелья, тёмную как пучины морские и волнующие как все тайны гарема самого багдадского калифа.

Большая часть стилистических завитушек была не понята и, скорее, даже испугала моего микро-бая. Кстати, его порадовало, что я стал употреблять тюркское «бай»-господин. Типа: даже эти тупые русские в состоянии запомнить наше слово. Если оно достаточно короткое.

Надо как-то… заинтересовать своего… бая. А то «на общих основаниях» можно и до выкупа не дожить. Молотим непрерывно:

— О величайший из повелителей и прекраснейший из властителей! Свет мудрости, проистекающий из очей твоих, подобен свету волоса из хвоста новорождённого белого жеребёнка! Позволь же ничтожнейшему обеспокоить высокий слух твой глупыми словами. Древние мудрецы говорят, что большинству существ в подлунном мире свойственно собирать то, что им представляется полезным. Но есть три разновидности живущих, которые руководствуются не пользой, но блеском. Это — женщины, мальчишки и вороны. Они тянут к себе всё, что блестит. Нет ли вблизи селения каких-либо вороньих гнёзд?

Кажется, я несколько перебираю с эпитетами. Да не знаю я как у степных язычников с этим делом! Сравнение с волосом из хвоста новорождённого белого жеребёнка — это как? Позитивно или негативно?

Мальчишка загорелся. Поднял воинов. Я понаблюдал со стороны, с петлёй на шее, как три вороньих гнезда на ветлах недалеко от селения были снесены. Там было много чего, включая даже пару серебряных кун. Помёта и крика было ещё больше. Все намёрзлись, устали, измазались и вернулись в селение. Пока мой бай менял одежду, меня послали на поварню за чаем.

Кыпчаки избегают становиться на ночлег в русских избах. Какие-то навесы, высокие сараи с открытыми дверями… Похоже на массовую клаустрофобию. Но в поварне было много народу. Лавки и столы были выброшены на улицу, в печке булькало какое-то варево, которое периодически помешивала толстая заплаканная женщина в грязной одежде. В углу, забившись и сжавшись в комочек, сидел парнишка лет 10–12 со связанными ногами и руками. И широко распахнутыми глазами смотрел в середину помещения. Несколько половцев сидели вокруг центра на корточках или стояли у стен. В центре — происходило. Там шевелился комок тел.

На брошенной на земляной пол мешковине животом вниз лежал мальчик, чуть старше сидевшего в углу. Его голова была замотана какой-то тряпкой, видимо — рубахой. Из этого комка торчали связанные кисти рук, равномерно дёргающиеся. С боков были видны мосластые колени, тощие голени и какие-то… полуваленки.

Всё остальное было закрыто распахнутым серым длинным халатом моего знакомого нукера. Тело владельца находилось внутри халата, и ритмично поднималось и опускалось, издавая удовлетворённые возгласы типа: «Ух! Ух!». Парень под ним синфазно сообщал миру: «Ой! Ой!». Женщина у печи непрерывно тянула: «и-и-и». Кыпчаки вокруг рассуждали о персидских жеребцах какого-то Кончи и о возможной конкуренции им со стороны наблюдаемого нукера.

Я тихонько шагнул в сторону, пробираясь за спинами зрителей в сторону пленника в углу. Присел с ним рядом. Он, почувствовав движение, ошалело скользнул по мне взглядом и снова уставился на происходящее.

Весь там. В зрелище этого процесса. Оторваться не может. В такт этому «ой-ой» у него дрожат губы, и дёргается лицо.

А я… я — нет. Я не институтская барышня. За этот год я столько всякого нахлебался, что просто иллюстрация к этнографическим запискам какого-то француза: «степные джигиты используют полонённых мальчиков для их наслаждений», даже с озвучкой на три голоса… Да, обращает внимание. Но от дела не отвлекает. Скорее наоборот:

— Нравится?

— А…? Чего? Что?!!! Господи, пресвятая богородица, язычники окаянные…

— Ты будешь следующим.

— Эта… почему? Нет! Не надо! Я не хочу!!!

— Половцы ищут свои старые вещи. После битвы, что была сто лет назад. Какие-нибудь удила, стремена, бляхи, заклёпки. Не встречал?

Парень смотрел на меня совершенно ошалелым взглядом. Явно не понимая: о чём это я. Когда тут вот, прямо на глазах, на родном подворье, в поварне, где они всегда, всей семьёй, каждый день…

— Если это старьё им отдать — они уйдут. Вот этого больше не будет.

Вообще-то — да. Начнётся марш, а вне длительных стоянок у воинов и других дел хватает. Но собеседник ошалело отрицательно трясёт головой.

— Жаль. Хан бы обрадовался. Ну, извини. Что отвлёк.

— Стой! Я знаю! Я покажу! Тут рядом! Мы с братом закопали. Ну, вроде клад. Понарошку. Ну, играли. Ещё летом закопали. Тут, во дворе, под углом овина. Правда! Я покажу!

Я приложил палец к губам и тихонько отправился к своему микро-баю.

Скулёж и уханье за моей спиной учащаются и усиливаются. Мда… Мальчишка молодой, может не выжить. Хотя… выжить для чего? Для нескольких лет в неволе в Степи? Или для греческих галер и каменоломен когда вырастет?

Не жалей, Ваня, «аллах акбар», «на всё воля божья». «Suum cuique» — «каждому — своё»…

Так было написано над воротами Бухенвальда.