Волчий хутор

Обряд молодого волка

Он чувствовал, как слабнет и теряет силы. И они две женщины волчицы, буквально несут его на руках. И кладут целиком на дощатый настил внутри бани. У него все мутнеет перед глазами и кружится голова. Он уже не помнит, как его зовут и кто он и откуда. Он совершенно голый лежит здесь под массивной невысокой деревянной крышей грубо срубленной из бревен низкой бани. Этот запах свежего горячего пара и запах мокрых досок. Запах льющейся воды на него. Запах березовых банных веников и женских мокрых тел. Он лежал на этом деревянном настиле, и они мыли его холодной водой. Младшая из волчиц поливала водой и окатывала из большого резного деревянного ковша всего его с ног до головы. Она черпала воду из большой стоящей здесь же на настиле деревянной лохани и обливала Дмитрия той холодной, как лед ключевой водой. Водой из болотного, волчьего леса. Из особого их волчьего источника. Та, что старше читала какие-то заклятия и какие-то молитвы. Она смотрела на него любовно и прямо в его отрытые глаза, как любовница и как мать. Ее карие почти черные глаза с желтым отливом теперь горели ярким жутким желтым огнем, как и, у ее дочери, и блестели в полной темноте бревенчатой бани. Он не помнит теперь, кто он и откуда. Он не помнит как его имя.

Его глаза теперь отлично видят в полной темноте. Она ласкает его, и что-то ему шепчет на непонятном пока ему еще языке. Но, он неожиданно для себя и вдруг, начинает различать ее нежные те любовные слова, обращенные к нему молодому лесному болотному волку. Она, припав к его груди своей женской полной и мокрой от ледяной родниковой воды с точащими возбужденными сосками грудью, целует его в лицо. В его губы и говорит, что он теперь их и навечно. Их поженила лесная мать. Та, которой принадлежит это болото и весь этот болотный лес. Это она указала на него, тогда когда, он упал с горящей большой птицы. Упал на тот болотный остров и умирал раненый. Она послала ее к нему, как самую старшую из всех живущих здесь оборотней волков и защитницу этого леса и болота. И приказала ей укусить его. Она сказала ей о нем как о будущем их волчьего рода. Лесная мать приказала ей окрестить его слюной и кровью. И сделать мужем себе и дочери. Мужем обеих лесных болотных волчиц. Он теперь принадлежит ее дочери и ей самой. Он теперь в их большой лесной семье. Она говорит ей о будущих их детях. О том, что она должна иметь, как и ее дочь от него детей. Это теперь уже не во сне. Все по-настоящему и реально. Их тела этих двух женщин волчиц лоснящихся в поту от любовного неистового жара и льющейся ручьями холодной почти ледяной воде. Их волосы спадают по их голой гибкой мокрой спине и качающимся полным грудям с торчащими жаждущими вечной ласки сосками. Прилипают, извиваясь по ним, спадая вниз до гибкого узкого пояса и по плечам. Они настоящие. Они трутся теперь обе о него нагими женскими своими молодыми двух лесных сучек волчиц телами и той жаждущей любовных ласк женской грудью. И водили по нему березовыми вениками.

И произносили какие-то заклинания, творя какой-то ему неизвестный волшебный обряд. Старшая волчица вкусила его кровь. Он теперь ее волк. Он теперь ее муж и муж ее дочери. Он видел их. Видел их нагие молодые женские тела. Он слышал все, что две эти волчицы говорили, сверкая своими горящими в полной ночной темноте желтым огнем глазами. Но он не мог пошевелиться. Дмитрий был совершенно слаб и отключался поминутно, теряя сознание. Он чувствовал, что внутри его что-то происходит. Внутри его человеческого организма. Но ему стало вдруг совершенно все равно. Точно также, как тогда на болоте на том островке, когда он стремился уже к смерти. Он сейчас был так далеко от войны. И он был как никто другой счастлив, счастлив как в своем детстве, счастлив как ребенок. Это было другое чувство. Совершенно другое. И эти две заботящиеся о нем сейчас молодые, почти, как и он сам женщины. Они с ним что-то делают и поливают его водой. И проводят по его телу березовыми вениками. Дмитрий чувствовал, как меняется. Меняется весь. Он меняется духовно. Он видит только обнаженные перед собой тела двух женщин. Двух волчиц. Дочери и ее матери. Они над ним. Они моют его и тут же ласкают, прижимаясь к нему голыми своими женскими телами. Они видят, что с ним творится, и присутствуют при его новом рождении, духовном перерождение из человека в оборотня волка. Более, старшая волчица, подставляет ему Дмитрию свою женскую руку. Она подносит ее к его дрожащим слабеющим губам. Она сначала просит, почти умоляя его, а потом злобно и жестоко приказывает его укусить ее. И когда он отказывается, она хватает за волосы его мокрую от воды голову рывком и прижимает ртом к запястью своей руки.

Ему нужна ее кровь.

— Пей! — говорит повелительно та, которой имя он еще не знал — Пей! Иначе умрешь! Не сопротивляйся, умрешь, дурак! Инициация затянулась — она уже говорит второй волчице женщине — Он сопротивляется даже против своей воли. То, что внутри его сопротивляется. И он, оскалившись длинными волчьими клыками, все же кусает ее.

Кусает за запястье и пьет кровь. Пьет и не может насытиться. И тогда, она отталкивает его голову. И, сверкая желтыми, как у волка светящимися в ночном, полном мраке бани дикими хищными глазами, зализывает языком волка свою на руке рану.

— Вот и хорошо, мой мальчик — она снова ласково и как-то тихо произносит ему. И снова и снова, что-то шепчет прямо ему в лицо. И он чувствует, как меняется весь, но уже в другую сторону. Он уже не тот человек, который был до этого. Он кто-то уже другой и звать его по-другому. Он чувствует, как наливаются его мышцы. И как он приходит уже в себя и крепнет. Как все тело становится сильным и мощным. Это снова повторяется как тогда на болоте. Он чувствует себя волком. Он, подымается, на том залитом банной холодной водой дощатом настиле. И садится перед двумя смотрящими хищно светом желтых волчьих глаз и одновременно любовно на него и ласково волчиц женщин.

Его глаза сверкают дикой животной страстью и любовью к этим двум ночным хищным бестиям. Бестиям, приобщившим его Дмитрия к волчьей крови. Он смотрит на их нагие перед собой тела и уже хочет их. Хочет обоих. Хочет прямо здесь в этой темноте ночи. Они моют его и смывают с него все то, кем он был до этого. Все прошлое Дмитрия стекает с водой и уходит под деревянный бани дощатых половиц пол. И уходит в болотную землю. Он спускается на пол и прижимает одну из них к себе.

Прижимает ту, что стоит перед ним более, старшую. Прижимает ту, что назвала его первая волком. Ту, что напоила его своей волчьей кровью.

Он, буквально хватает ее за гибкую женскую тонкую талию и прижимает животом к себе. Прижимает ее волосатый лобок и промежность к своему мужскому торчащему в желании соития мужскому члену. Она трется о него своим животом и жадно целует Дмитрия. Она обнимает его, крепко прижав его мокрую коротко стриженную бывшего солдата и летчика голову к своей женской трепетной в жарком желании страсти и любви груди. К своим твердеющим торчащим в желании любовной страсти соскам, жадными губами, как своего новорожденного сына и как одновременно мужа и любовника. Вся облепленная мокрыми от воды спадающими вниз длинными вьющимися и липкими темными русыми волосами, она гладит пальцами своих женских тонких рук его ласково молодую в мокрых волосах голову. Ее жаркое дикое дыхание волчицы вырывается из той дрожащей прижатой к нему женской груди. Вторая более молодая женщина волчица, прижавшись со спины, обнимает его сзади за его нагое тело и кладет на плечо свою девичью голову. Она трется о то его плечо, ласкаясь о его мокрую, вымытую женскими руками чистую кожу. Облепленная своими мокрыми тоже распущенными длинными по всему телу светло русыми волосами, она прижимается к нему своими девичьими ногами к его ногам. И трется своей девичьей навостренной сосками в жажде любовной страсти молодой девичьей грудью и животом о его голую спину. И с волосатым лобком и промежностью о его напряженные молодые мужские ягодицы. Они все трое в безумном общем трепетном слиянии громко стонут. И их стон переходит в злобный дикий волчий вой. Этот дикий вой троих перевоплощающихся из человека в волков оборотней под крышей бревенчатой низкой бани гремит под ее потолком. И слышится через узкое прорезанное световой щелью окно. А там за пределами бревенчатой бани в темноте лунной ночи, стоят все, кто пришел на крещение молодого волка. Стоят все, кто стал теперь ему братом и сестрой. Они стоят, окружив тенями в плотное кольцо из серых волосатых волчьих тел и шкур место его того на болотном волчьем хуторе ночного крещения. Они подхватывают их безумный любовный вой, и весь лес содрогается от пения волков, пугая уже спящих на верхушках сосен черных, как уголь ворон. И их карканье дополняя волчий вой, разлетается по ночному мертвому и жуткому болоту. В мертвой гибельной тишине, сотрясая весь спящий лес, и долетая до окраин заросших высокой травой и самой Снежницы. Все болото наполняется тем разноголосым волчьим жутким воем, который несется меж поваленных в буреломах болотных сосенок и берез. Стелется жутким эхом, подобно низкому туману по высокому прибрежному бурьяну. И, подымается, вверх к большой круглой горящей желтым огнем Луне.

Деревня, перепуганная волчьим, свирепым воем, повыскакивала, чуть ли не вся на улицу Снежницы. Повыскакивали все немцы из танков и домов селян. Сам полицай Хлыст, такой же напуганный воем выскочил наружу. Ему приснился страшный сон. Словно его раздирают волки, и он подлетел с комендантского стула в кабинете Когеля. Здесь были все старики и старухи Снежницы. Среди ночи все перепугано и растерянно смотрели в сторону Волчьего хутора. И на надвигающуюся ночную летнюю грозу. Хлыст стоял с охранниками автоматчиками возле штаба немцев. И также как и все смотрел в сторону болотного леса. Все понимали, что что-то происходило там. Перед самой грозой. Там на самих болотах. Там выли бешенным волчьим воем волки, волки которых никто даже из селян толком и не видел. Этот жуткий волчий вой привел всю деревню в сплошной взбалмошный кипеш. Все знали про легенды о тех местах, откуда никто никогда не возвращался. Знали еще от предков стариков про топкие лесистые заваленные буреломами берез и сосен болота. Все стояли, слушая этот сумасшедший кошмарный жуткий волчий вой, глядя на наползающую, на тот лес черную ночную переполненную дождем тучу. Сверкали молнии, и громыхал гром, заглушая раскаты где-то там, на фронтовой линии соприкосновения немецких и советских сил грохота перестрелок и боя. Пока Хлыст стоял, как и все глядел в сторону болот и Волчьего хутора, мимо комендатуры в этот момент быстро, почти бегом шла местная селянка Симка Пелагина. Она, босиком по поселковой дороге, спешила от колхозного амбара к себе домой. Она, подхватив своего руками увязавшегося за ней единственного теперь на всей деревне петуха Тимошку, бегала к арестованной фашистами и запертой там до рассвета тетке Варваре и Пелагеи с харчами, чтобы покормить, хотя бы их там всех вместе с их детьми. Скоро их должны были за связь с партизанами повесить всех или расстрелять перед всей деревней по приказу оберполковника Гюнтера Когеля. Следом за Симкой Пелагиной по дороге также почти бегом и торопясь, шла Мария Кожуба. И она подошла к Хлысту.

— Хлыст — спросила она напуганная и этим воем и пропажей своего Серафима — Ты Серафима не видел?! Он ведь с вами был там на болотах?!

— Нет, не видел — ответил, не смотря даже на нее Хлыст — Я его вообще не видел. И не был он с нами. Можешь у Прыща спросить. Он повернулся и открыл дверь в комендатуру, а Мария побежала по деревне искать и спрашивать про своего мужа старосту деревни оставленного убитым на болотах Хлыстом и полицаями. Хлыст уже почти вошел, отворив дверь, и в этот момент к нему подскочила Любава Дронина. Как-то незаметно прошмыгнув мимо напуганных воем автоматчиков немцев.

— Тебе че надо, Дронина — жестко он на нее наехал — Прыща может, ищешь, так он домой к тебе пошел.

— Не нужен мне этот Прыщ — пролепетала Дронина Любава — Он дрыхнет, как убитый дома. Мне нужен ты Егорушка!

— Одна ты только по имени меня зовешь — он ответил ей, вдруг как-то сразу по отношению к ней смягчившись — Я и сам уже имени своего не помню с начала еще войны. Все Хлыст, да Хлыст.

— Вот и я о том же, Егорушка! Кроме меня никто к тебе так относиться не будет! — она - произнесла и прильнула к полицаю, изменяя Прыщу. И обняла его, глядя, ему преданно и влюблено в глаза. Он заволок по-быстрому Любаву в комендатуру. И закрыл на замок изнутри дверь.

Теперь они обе целуют его и обнимают, называя сыном и братом.

Теперь он занимается с ними этой животной и странной любовью. Прямо здесь в этой бане в полной ночной темноте. Под шум льющейся воды из ковша. Они обливаются по очереди той теперь ледяной ключевой водой и совокупляются по очереди. Он совокупляется то с одной, то с другой женщиной волчицей. Кто они? Но, как, ни странно, но он знает теперь их, но не знает еще их имен. И он сам уже не он, а кто-то уже другой. Кто он и сам не знал толком пока. Он уже не знал своего имени. И не помнил уже ничего из своей прошлой жизни. Он словно заново родился. Родился здесь на их глазах, глазах этих двух молодых женщин. Знал только то, что становился волком. Оборотнем волком, таким же, как и они. Он был теперь здоров и чувствовал себя как-то не совсем обычно.

Как-то совсем иначе. Не совсем как обычный человек. Он чувствовал себя более, чем обычный человек. Эти налившиеся словно стальные мускулы. Во всем его молодом теле.

Это тело было уже не совсем его. Он сам себя даже не узнавал. Он стал рослее и шире в плечах. И он жаждет. Жаждет любви и крови.

Снова любви и крови. И он хочет вырваться наружу из этих черных бревенчатых стен. И из-под низкого банного потолка. Этот невероятный прилив необычных чудодейственных сил внутри его тела. Нагого молодого мужского но уже наполовину только человеческого тела. Эта яркая желтая Луна и ее яркий свет, падающий через узкое окно бани. И, освещающие их ночную обрядовую волчью любовную оргию. Оргию под волчий вой на все болото. Их обросшие шерстью волчьи тела слились в одно целое под крышей бревенчатой бани. Он теперь превратился в волка, как и они. И был снова в теле волка. Он чувствовал теперь все. И слышал теперь все. Все на расстоянии. Он даже услышал приближение надвигающейся на лес грозы.

И затихающие перед ней все лесные звуки. Его дикий вырвавшийся из него волчий вой подхватывали те, кто стоял вокруг той бани. От этого воя сотрясался болотный, ночной лес. И он долетал до самой Снежницы, пугая всех, кто не спал в ту ночь. Особенно немцев. Даже оберполковник Гюнтер Когель соскочил с постели, и выбежал на крыльцо из одного сельского недалеко от школы комендатуры дома, где он подселился к одной из жительниц деревни. Он вместе с адьютантом фельтфебелем выскочил на крыльцо с парабеллумом в руках и оторопело смотрел в ту сторону селения, где было то волчье болото, и был Волчий хутор. Почти все немцы повыскакивали, кто, в чем на улицу Снежницы громко по-своему напугано что-то говоря. Вместе с напуганными не меньше селянами они стояли и смотрели туда, откуда доносился до их ушей волчий вой. В покошенном деревенском коровнике Пелагиных замычала напуганная снова корова Зорька. Забился под подворотню единственный на всю деревню оставшийся в живых чудом петух Тимошка. Он еще по дороге вырвался из рук бегущей обратно домой Симки. И, опередив ее, залез напуганный, и притих под досками деревенского домашнего порога. А на горизонте собиралась страшная гроза. Летняя ночная гроза и сверкали молнии, тоже громко грохоча под фронтовую канонаду, где-то там, у линии фронта. Этот волчий вой напугал и самого Дрыку. Он и так был напуган такой вот неожиданной встречей с лесным ужасом болота, а тут еще этот кошмарный многоголосый волчий вой. Дрыка прижался к сосне и заткнул руками уши. Его горящий фонарик упал в болотную топь под его ногами и потух. Наступила полная темнота, и она окружила Дрыку. А гроза на горизонте разрасталась как война с невиданной силой.

Гроза с проливным дождем. Этой летней и темной ночью. Она приближалась быстро и грозилась захватить Дрыку прямо на болоте. А он этого пока еще не знал и не видел ее приближение. Он брел по болоту, осторожно ступая по намеченной тропинке. Тропинке известной только одному ему. Он светил карманным фонариком впереди себя и путаясь ногами в сапогах в водной растительности болота. Он спешил к ней. Она велела ему явиться к ней этой ночью. Для чего он не знал, но был вынужден подчиниться. У Дрыки было не выгодное по сравнению с тем же Прыщем положение.

Он как слуга принадлежал той лесной волчице и служил ей. Он не мог об этом рассказать никому вообще в деревне. За свое тогда в болоте спасение она потребовала услуги от него. И вот он уже практически все два года служил ей. Он привел ей двух немцев из деревни в свое искупление, но ей было этого мало. И она заставляла его еще и еще.

Пропало несколько сельских жителей, которых никто и не искал. Селяне боялись всего. И немцев и этого болота. И теперь она вызвала его к себе зачем-то, позвав явившейся тенью к нему волка. И, он, собирая на ноги всю болотную траву, в тайне, от всех в Снежнице, брел по ее ночному болоту. В то время как на другой стороне деревни Снежницы глубоко в лесу собирался для удара по деревне большой партизанский отряд. Совместно с регулярными Советскими войсками они стремились отбить у немцев Снежницы. И совершить окружение фашистких войск и танковую бригаду СС стоящую в деревне. Они должны были ворваться с окраины леса в деревню под утро. А со стороны въезда в селение по основной дороге должны были ворваться Советские танки. Это по расчетам командования должно стать полной неожиданностью для немцев. Они так предполагали, подключив с воздуха для общего удара штурмовую авиацию. Но фашисты уже были в курсе нападения благодаря почившему от рук, своих, же полицаев предателя старосты Кожубы Серафима. Да и надвигающаяся непогода станет препятствием скорого овладения этой белорусской деревней. Никто еще не знал, что вылет авиации будет не возможен вообще из-за полной темноты и нулевой над селением видимости. Авиация вообще простоит в стороне от поля боя, как наша, так и немецкая. И поддержки с воздуха не будет. И может оно и даже к лучшему. Огромная туча собиралась на горизонте, и шла через фронтовую границу, полыхая молниями и грохотом раскатов грома, поливая окопы немцев и русских на фронтовой линии военного соприкосновения обеих вооруженных противоборствующих частей. Она, катилась на Снежницы. И на окружающий селение дремучий белорусский лес. Она несла тонны летней теплой в себе воды на спящую ночную деревню и Волчье болото.

По которому в тайне от всех пробирался полицай Дрыка. Он, то спешил, то останавливался для определения в полной темноте своего болотного маршрута. Он держал свой путь к Волчьему логову. К ней хозяйке этого болота и хутора. К той, которая спасла его еще окруженцем из своих топей. И он обязан был ей своим спасением. Выругавшись снова, Дрыка полез в карман за спичками. Он чиркнул ими и увидел ее. Ее перед собой. Она стояла перед ним. Та, которая приговорила к смерти на своих болотах полицая Жабу.

Это она своей призрачной серой тенью в облике волка перепутала все карты полицаям и старосте Серафиму Кожубе. И распотрошила его труп у болота. Она стояла в обличии молодой девицы перед ним. Стояла в одном летнем старинном сарафане на голое тело с цветочным свадебным венком из болотных лилий на темно русой голове. И смотрела на него волчьими сверкающими желтыми глазами. Стояла прямо на тропинке в мокрой болотной траве голыми ступнями ног.

— Я пришел — произнес с дрожью в голосе и без того перепуганный ночными жуткими встречами Дрыка — Я пришел, как ты приказывала.

— Пришел вот и отлично — произнесла волчица и хозяйка болота — А то, я уже думала, как спустить тебе всю кровь полицай Дрыка, вместе с твоей шкурой. Ты, наверное, и имя уже свое настоящее забыл, прислуживая этим пришлым из чужих земель воякам. Иногда я думаю, что зря спасла тебя из этого моего болота. Но этого захотела моя лесная Богиня Мать. Этого захотел и мой лесной Отец. Они видят мое будущее и будущее моего болота. И ты нужен снова мне Дрыка.

— Что я должен снова сделать? — даже не раздумывая, спасая свою задницу от неприятностей, спросил Дрыка у волчицы.

— Вижу, как ты беспокоишься о себе деревенский полицай — сказала она ему — Я отпущу тебя после того, как ты приведешь мне новую жертву. Это мне нужно не для меня, а для еще кое-кого.

— Я это сделаю, королева леса — ответил Дрыка — Можешь не волноваться. Скоро приведу. Сколько нужно?

— Приведи всех кого сможешь привести — ответила, озадачив, Дрыку болотная волчица. И приведи их утром, на рассвете. И тогда я освобожу тебя от всех своих обязательств и обязанностей, полицай Дрыка Она, подняла вперед свою хозяйки леса правую руку и сказала — Ты пока свободен. Иди обратно в деревню. Тебя никто не тронет на болоте. Иди! Она махнула ему рукой и в приказном порядке ему сказала — Уходи и без них не возвращайся. Но помни, я спущу с тебя всю шкуру и мясо, если что-то случиться не так. И Дрыка повернул обратно через болото, по узкой тропинке, удивляясь, как за все это время, она и все кто тут живут, не утонули в этой болотной топи. Ни один из оборотней волков.

За окном сельской военной комендатуры разразился ливень. С грохотом и раскатами молний. Ливень ударил в тот момент, когда охрана комендатуры таращилась, перепугано в сторону Волчьего леса.

Все селяне деревни Снежницы попрятались по домам, заперевшись от надвигающейся грозы. Вой на болотах стих также внезапно, как и начался. И это их вместе с немцами успокоило. Это теперь и не очень пугало и самого Хлыста и Любаву Дронину.

Пока охрана комендатуры несла дозор под проливным сельским дождем, закутавшись в плащи. И пряча оружие под одеждой от намокания, они в полной темноте комендатуры, прямо на столе оберполковника Гюнтера Когеля занимались любовью. Их стоны и пыхтение не было слышно из-за проливного дождя. Между Любавой Дрониной и Егором Мирошниковым, полицаем Хлыстом, уже давно были отношения. Она была девка на деревне походная и лезла под всех даже под немцев. Вот и Прыщ был не единственный, к кому Любава питала неодинаковые свои любовные взгляды. Видимо, Хлыст оказался в этих отношениях лучше самого полицая Прыща. В тот момент, пока Хлыст занимался любовью с Дрониной Любавой, под разразившимся ливнем бегом по лужам бежала домой Симка Пелагина.

Она, добежав до своего старенького маленького деревенского домика с маленьким огородом, в котором теперь не было уже ничего, потому что там стоял целый немецкий закопанный наполовину в землю танк «Тигр».

Всю посаженную матерью и Симкой картошку немцы по-выкидали вместе с землей, делая для своего танка капонир. Этот экипаж танка жил в их и так очень бедном деревенском доме с ними двумя женщинами. Их, как и других немцев подселили в каждый дом. И в доме Симки Пелагиной жил целый экипаж этого «Тигра». Немцы теперь боялись нападения русских, и зарыли свой танк прямо в огород двух бедных сельских крестьянок, закидав его прямо их еще зеленой картошкой с ботвой, маскируя здоровенный и тяжеленный 55-тонный свой танк от вероятного и возможного противника. Симка запыхавшись и раскрасневшаяся вся от быстрого бега, заскочила в свой с матерью дом. Симка снова бегала в тот амбар с женщинами пленными на краю деревни и вернулась в дождь вся мокрая как лягушка. Она подбежала вся мокрая от проливного дождя к матери.

— Матушка! Матушка! — она ей негромко панически торопливо сказала, — Завтра тетю Варю и тетю Пелагею расстреляют немцы! Анна Пелагина, прижав к себе единственную дочку, сказала боязливо, — Зорька, напуганная снова, раскричалась в коровнике. Боюсь за кормилицу. Одна на всю деревню осталась. Она теперь всю деревню молоком кормит. Хорошо, что хоть дойная корова и молока много. Перепугается и молока не будет, и ее зарежут эти гады — она ей полушепотом произнесла: — Не шуми. Немцы в доме. Там в той комнате, слышишь, галдят. Я слышала про это уже дочка от соседей. Мы не сможем им помочь. Не бегай туда больше, поняла Симочка.

— Но, матушка! — Симка произнесла испуганно — Но там, же еще и дети! Там их дети все! И их тоже убьют немцы! Она заплакала и прижалась к прослезившейся и замолчавшей смотрящей на нее страдальчески матери.

— Мы не поможем им уже, Симочка! Не поможем! Она прижала крепко дочь к себе и, они, забившись в углу кухни дома, заплакали.

Фероль осторожно, но быстро встал с той старинной большой постели. Отбросив рукой одеяло, он быстро соскочил с перины и нагой подошел к окну. И посмотрел на укрытую огромной черной дождевой тучей Луну. Его поднял с постели грохочущий сильными оглушающими раскатами в ярких вспышках молний гром. Он грохотал над лесом и болотом. Дождь лил, как из ведра. Молнии освещали всю лесистую топь. Он был в постели сейчас один. Он крепко спал после бани. После разгоряченной любовной оргии с двумя женщинами своего рода волчицами. Агес и Агелла его две очень молодые лесные теперь жены сестры и подруги. Одна мать, другая дочь, и обе его. Его Фероля их общего мужа. И он там, в бане, имел их обеих всю ночь. Они занимались любовью всю ночь. И он, отправился потом спать, когда все расступились перед ним сами. Все, кто выл вместе с ним на стоящую в небе перед грозой Луну. Все в звериных шкурах волков. Они смотрели на него, как на своего.

Смотрели своими желтыми горящими в ночи жаждой голода и убийства глазами. Все женщины и мужчины. Волки оборотни. Дети теперь его матери. Той матери леса. Вскоре ударил проливной дождь. И он отправился спать сейчас один, измотанный обрядом перевоплощения и дикой неуправляемой страстной любовью. А волчицы обе убежали в лес. Убежали обе к лесной Богине.

Оставив его в этой бане уставшего от слияния с ними. И измотанного неудержимой любовью молодого обращенного волка. Он очнулся лежа на полу в облике человека. И поплелся в большой тот же дом, из которого его сюда притащили для обряда и лунного волчьего секса.

— Женщины — сказал Фероль вслух — Эти женщины. Что с них взять.

Посношались с ним в бане и убежали в лес, за едой, наверное. А может, еще за чем. Он вспомнил, что сказала старшая Агелла. Что-то про завершение обряда. Обряда с ним. Что это еще не все. Что нужна еще кровь.

Человеческая кровь. Кровь молодому волку. Жертвенная кровь и тогда все. Что-то творилось внутри его. Что-то там шевелилось и оживало, дикое и свирепое, но ему почему-то не казалось уже это теперь странным. Это казалось обычным теперь и обыденным. Казалось, что так и должно быть. Фероль даже не понимал пока еще, что он уже не был теперь совсем человеком. И хотя, он осознавал вполне реально, что что-то в нем сейчас не так, он все же не понимал до конца всего того, что произошло с ним. И не мог теперь уже знать, что никогда не вернется к нормальной человеческой жизни. Что стал частью этого леса и этого болота, с новым именем вместо старого и человеческого, как и его эта прекрасная лесная спасительница, и хозяйка этого большого старинного бревенчатого дома. Дома серого кровожадного оборотня волка. Он был уже не человек. И уже думал не как человек, а по-своему, по дикому, и по-волчьи. Он слышал, как шумел дождь за окном большого главного теперь его на этом болоте дома. Теперь его семейного дома. Дома молодого волка.

Волка еще не попробовавшего человеческую кровь. Он слышал, что творилось за окнами дома. Слышал даже в громком шуме дождя. Слышал своих теперь собратьев и сестер. Там в том лесу на самом болоте. Он понимал даже их на расстоянии. Он чувствовал каждого из них. Они все ждали новой охоты. Они ждали жертву. Каждый из них. Они сюда и пришли для этого. Для совершения обряда и крови.

Сбежались ото всюду со всей округи. На это болото и тому древнему дереву. Ими был наполнен сейчас в проливном дожде лес. Они все толпились на его окраине недалеко от самого берега болота. Они ждали и затаились в падающем с небес теплом летнем ливне. В шуме падающей теплой воды. В темноте предутреннего болотного леса. Скоро. Очень скоро все случиться и произойдет. На болотах будет много поживы. Это сказала им их лесная мать. И они утолят долгий после зимней спячки голод. И он был заключен в эту волчью стаю. Осталось за малым, вкусить человеческую теплую живую кровь. Фероль слышал голос. Голос лесной Богини. Теперь она его мать.

Мать, которую, он так ждал всю жизнь. Все свое детство. Она там была в лесу на болоте. Она его еще увидит, и он будет с ней. И с этими двумя теперь волчицами. Он будет жить здесь в этом болотном сосновом и березовом лесу. Осталось немного. Осталось попробовать человеческую кровь. Фероль бросился бегом, спрыгнув с широкого крыльца своего старого бревенчатого дома, и понесся в лес прыжками по болотным кочкам, прислушиваясь на ходу и нюхая носом воздух. Он был в родной теперь стихии. Стихии его леса. Его позвала она его лесная мать. Его Богиня леса. И он снова бросился на ее призывный зов. Бросился в лес сквозь проливной ливень и сверкание молний под присмотром призрачных теней двух молодых волчиц, которые, следовали следом за ним по пятам, неотступно мелькая между сосен и берез. Мимо буреломов в болотистой топи. Он снова достиг того островка. На котором, было первое его перевоплощение в волка оборотня. Он снова был здесь возле поваленного дерева и болотного кустарника. Среди высоких травянистых мокрых после ливня кочек. Среди вспененной грязи и воды. Фероль упал между кочек от боли пронзившей снова его все тело. Он упал возле белого всего изорванного и мокрого от дождя своего в прошлом парашюта летчика. Он схватил его своими руками и прижал к голому человеческому телу, согнувшись от болевых судорог, корчась на глазах тех, кто стоял чуть поодаль от него среди берез и сосен болотного в проливном доже леса. Под присмотром двух серых призрачных теней, похожих на двух волчиц. Он закричал от боли. И его тело затрещало от ломки костей внутри.

И выворачивание мышц. Его в муках человеческий голос разносился по все округе, постепенно сменяясь волчьим неистовым и голодным, жаждущим человеческой крови и плоти ревом.

Всеволод Артюхов беседовал у костра со своим сыном Павлом. Он сидел рядом с ним и еще несколькими партизанами у костра. И вел с ним отцовский заботливый разговор про завтрашнее партизанское наступление на их деревню.

— Ты чтобы смотрел в оба. И не отходил от меня во время боя ни на шаг — говорил он родному сыну Павлу — Понял меня? Тот понимающе кивал мальчишеской молодой головой в ответ своему отцу и молчал. Сидя у костра уже в наступившей на лес, надвигающейся ночной темноте. Над ними стояла на небе Луна, и трещал у ног костер. Они прижатые плечами плотно друг к другу потеснено другими партизанами смотрели на языки пламени, мечущегося в холодеющем воздухе окружающего людей леса. Сидя под навесом от дождя и следя за языками яркого пламени. Становилось заметно не по-летнему холодно. Проливной ливень остудил воздух. И как-то здесь в лесу даже похолодало.

— Вот, возьми — старший Артюхов, произнес и дал сыну из угля вынутую запеченную картошку — Ешь, давай и вникай во все, что я тебе сейчас говорю. Завтра учить будет некому. Завтра немцев будем гнать из нашего села. Нам помогут наши войска. Завтра. Он замолчал, про что-то думая и глядя на сына.

— Ну, давай, отец учи, учи парня! — кто-то ответил, подзадорив Артюхова старшего — Он у тебя и так смышленый парень — сказал сидящий рядом с ними партизан, не знакомый Всеволоду — Мы с ним уже и так провели беседу, пока ты отсутствовал. И поняли, что парень что надо. Так что не бойся отец за него, не подведет.

— Подведет или нет, это мне решать — ответил недовольно Артюхов старший — А то, что говорю, должен слушать.

— Да понял я все отец! — возмущенно ответил Павел — Понял все. Все буду делать, как скажешь! Я не маленький уже! Партизаны засмеялись и шутливо начали подначивать Павла, и поддерживать его в споре с отцом.

— Ладно, хватит — ответил тихо Всеволод — Ни на шаг от меня и все — он повторил, глядя на своего почти уже взрослого сына. И, замолчал, как и все, глядя на горящий яркий большой жаром пышущий под проливным дождем под навесом из брезента и сосновых веток костер. В этот момент подошел односелянин с Артюховым Тимофей Кожуба.

Брат младший убитого своими корешами полицаями теперь старосты Серафима Кожубы.

— Привет, Всеволод — он поздоровался со старшим Артюховым — Как жизнь?

— Только держись — ответил ему Всеволод — Жену недавно схоронил в деревне. Прямо на глазах фрицев. А куда деваться раз они там стоят.

Неприятно было везти ее перед этими тварями по всей деревне до кладбища, а куда денешься.

— Значит, Глафира умерла? — сочувствующе вопросительно продолжил разговор Тимофей — Сочувствую тебе, Всеволод. Жалко твою бабенку.

Она у тебя болела долго, я знаю. Сочувствую.

— Да, зиму перетянула, а летом вот померла — добавил Всеволод и замолчал, повесив голову и обнимая поникшего тоже сына Тимофей Кожуба достал из кармана перед глазами других партизан армейскую железную со спиртом фляжку.

— Давай помянем ее — произнес тихо он, и протянул ее Всеволоду.

Тот взял и молча, хлебнул из фляжки и отдал ее назад владельцу.

Тимофей тоже приложился и тоже замолчал, глядя на тот перед ними в темноте яркий полыхающий языками пламени костер. Артюхов вытащил из-за пазухи кисет с махоркой самосадом и листок рваной старой завалявшейся газеты и скрутил самокрутку. Он поджог ее от горящего костра и закурил. Самосад распространился приятным ароматным запахом по кругу вокруг костра. Тимофей тоже достал, только уже сигареты. Трофейные немецкие. Он прислонил к себе вертикально автомат к левой в хромовом сапоге ноге ППШ и тоже закурил.

— Даже не верится — сказал неожиданно снова Тимофей Кожуба — Не верится, что брат меня предал. Предал всех нас. Он посмотрел на окружение людей и на старшего Артюхова.

— Мне сказали про это позже, когда его убили. Может даже теперь и к лучшему. Я даже не знаю, как бы сейчас себя повел бы, если бы с ним встретился. Даже стыдно перед своими товарищами Всеволод.

— Это сделали полицаи у болота — произнес старший Артюхов — Его жена потом узнала все-таки, как все случилось. Эти трое гадов по кличке Дрыка, Прыщ и Хлыст. Пришедшие из деревни все рассказали. Его нашли у болота в бурьяне и изуродованного, сами немцы. И притащили труп в село. Тогда никто не знал, чья это была работа. Но потом полицай Прыщ признался старшему в Снежнице офицеру некоему оберполковнику Когелю, что было да как. Но никого не наказали даже.

Плевать немцам на все и всех. Младший Кожуба хотел поиметь, видимо, сочувствия от односельчанина и понимание в его лице. Но Всеволод Артюхов молчал и смотрел в костер.

— Не знаю, Тимофей, что и сказать на это — ответил также неожиданно старший Артюхов — Война она многое обличает и преподносит. Много неожиданного. Я и сам поражен случившимся. И узнал об этом только здесь также как и ты.

— А я, думаю сейчас о его жене Марии — ответил ему Тимофей Кожуба.

— Каково ей там перед селянами. А может, она с ним была заодно, тогда я и ей этого не прощу — сказал снова младший Кожуба.

— Не вини ее, Тимофей — ответил ему Артюхов старший — Она и так уже наказана.

— Да я и не виню — ответил ему Тимофей Кожуба — Нам бы к завтрашнему в нашей деревне быть, а то дождь все испортит.

— А может и не испортит — ответил Всеволод Артюхов — Может в самый раз и природа за нас — он в рифму ответил младшему Кожубе.