Волчья сыть

Глава четвертая

Наши эмигранты, в советское время уезжавшие из страны, говорят, что первое, к чему привыкали на Западе, это к полным полкам магазинов. Я же здесь сразу привык чувствовать себя дворянином.

Никаких особых оснований для дворянской спеси у меня не было, лишь косвенные признаки, что попал не куда-нибудь, а к своим предкам, находящимся в этом привилегированном сословии.

Да и то сказать, ни один род моих многочисленных однофамильцев, включая баснописца Ивана Андреевича Крылова, древними дворянскими корнями похвастаться не мог. Были известные мне Крыловы в основном выходцами из чиновников и в дворяне попали при последних императрицах, когда такой статус получали едва ли не все грамотные люди, устроившиеся на государственную службу.

Однако ощущать и считать себя можно кем угодно, это никому не возбраняется; сложнее навязать придуманный образ окружающим. Пока я жил в заштатном городке, лечил от начинающегося цирроза печени местного уездного начальника, был накоротке с отставным генералом Присыпкиным, ни у кого не возникало и мысли проверить мои документы.

Однако не все же мне было торчать в Троицке, где на одного жителя приходилось по две коровы и четыре козы, а весь местный бомонд умещался в одной не очень большой гостиной того же Киселева.

Рано или поздно нужно будет отправляться на поиски жениха моей «нанимательницы» Марфы Оковны, устроившей мне эту командировку в XVIII век. Потому в первую очередь нужно было как-то легализироваться и выправить себе надежные документы.

У меня не было никаких сомнений относительно полицейской мощи российского государства. Это, конечно, не сталинский режим, с тотальным контролем над всеми жителями страны, но и не европейская демократическая расслабуха.

Попадись я по чьему-нибудь доносу в руки властей, меня сгноят в застенках, лет десять выясняя подробности биографии. А теперь на моей совести был еще и беглый солдат Иван, которого я спас от сатанистов. Попади он в руки строгого и справедливого начальства, его просто забьют шпицрутенами за дезертирство…

Сказочки про добрую патриархальную Русь хороши, пока сам не увидишь, как организованы органы контроля даже в такое противоречивое и расхлябанное время, как при Павле.

Достаточно сказать, что все передвижения граждан по стране строго контролируются. На всех въездах в города стоят стационарные полицейские посты, даже улицы часто на ночь запираются специальными рогатками. Все ночи напролет по улицам шастают сторожа, мешая обывателям спать своими сигнальными колотушками. Это даже спустя четверть века отметил Александр Пушкин:

В том, что касается государственной мощи, наше страна со времен Петра I — самая что ни на есть великая держава. Сейчас в России, которая зачем-то воюет в Европе с французами за австрийские интересы, армия составляет четыреста тысяч человек. При том что жителей чуть больше 36 миллионов…

В армии установлена жесточайшая дисциплина. Павел зажал дворянско-офицерскую вольницу, опору своей покойной матушки, и теперь не только нижние чины ощущают тяготы и лишения воинской службы.

Только недавняя либерализация законов поменяла пожизненную солдатскую службу на двадцатипятилетнюю. В крепостные крестьяне, считай рабы, записали всех не сумевших доказать свое дворянское происхождение или не имеющих твердого, постоянного дохода.

Власть помещиков над крестьянами сделалась абсолютной. За жалобу на произвол барина крестьян наказывают кнутом. Достаточно вспомнить сумасшедшую помещицу Салтыкову, до смерти замучившую в непосредственной близости от Москвы, в своем имении Коньково, более ста тридцати женщин и нескольких мужчин, прежде чем власти применили к ней репрессивные меры…

Память о недавнем Пугачевском бунте подогревает энтузиазм верноподданных обывателей ловить всех людей, кажущихся чем-то подозрительными. Причем к облавам привлекаются крестьяне, независимо от их занятости, даже в самое горячее время полевых работ, в страду.

Все люди в империи повязаны страхом и подозрительностью. За недоносительство карают и рублем, и кнутом. Вполне возможно, что корни любви к доносам у одной части населения и лютая ненависть к доносчикам у другой, восходят к этим странным временам.

Если вдуматься, то страх — один из действенных рычагов управления людьми. Он сковывает инициативу, но там, где дело касается выполнения приказов и беспрекословного повиновения, даже ценой жизни, он незаменим. К счастью, страх экономически неэффективен, иначе большинство человечества до наших дней так и пребывало бы в рабском состоянии.

Что гнало монголо-татарские орды воевать за тысячи километров от дома, терпеть лишения и голод? Жажда заполучить чужое достояние? Вряд ли у кочевников была такая тяга к имуществу. Стремление к подвигам, патриотизм? Это все более поздние выдумки.

На мой взгляд, их гнала от победы к победе безжалостная и организованная группа людей сумевшая заставить бояться себя больше, чем гибели в бою.

Почему великий русский солдат сумел завоевать своим царям огромную империю? Опять-таки, боясь своего начальства больше, чем врагов. Тот же вывод можно сделать и проследив ход последней, большой войны с Германией.

Советское, плохо организованное, плохо вооруженное, часто брошенное на произвол судьбы бездарными полководцами воинство без оглядки бежало, пока его не загнали в угол между возможной героической смертью от руки врага и бесславной, но неотвратимой — от своих. Только тогда остановили наши герои винтовками Мосина крупповские стальные мастодонты.

Все эти этюдного плана размышления, пришли мне в голову, когда я стал осознавать, как быстро дух времени начинает руководить моими поступками. Кажется, какое мне дело до ветхозаветных законов странного императора… ан нет, у меня начал появляться вполне реальный страх перед всякого рода начальством и ощущение своей беззащитности.

В своем времени еще ориентируешься, как ловчее увернуться от чиновников-беспредельщиков, а в чужом кажется, что опасность подстерегает тебя на каждом шагу. По общему нашему историческому невежеству, я почти ничего не знал о структурах власти в предшествующие эпохи.

В школьном курсе истории основной упор делался на критику предшествующего режима, а не на изучение истории, если не народа, то хотя бы государства и его институтов. Теперь прошлое стало для меня настоящим, и я его боялся.

Самое, пожалуй, забавное, что я боялся не чего-то и тем более не кого-то конкретно, а так… вообще. По принципу «как бы чего не случилось». Грустные мысли на Руси обычно кончаются одним и тем же. Я оказался не исключением и смирился с суровой действительностью при посредстве бутылки водки, в компании портного Фрола Исаевича.

По будням Котомкин много работал, зато по выходным оттягивался по полной программе. Наше с Алей появление в доме, внесло, как говорится, свежую струю в их обыденную провинциальную жизнь. Мне тоже было интересно понаблюдать изнутри бытовые подробности нарождающегося «среднего класса».

После всех кровавых приключений, случившихся со мной в последние дни, хотелось тишины, покоя и нормальных человеческих радостей.

Воскресный день портной патриархально проводил в кругу семьи. Ходить в простонародный кабак ему было не по статусу, рестораций и трактиров для среднего класса в городе тогда еще не было; оставалось два выхода — пить одному или со своей ровней — владельцами лавок или такими же, как и он, предпринимателями.

Хотя официально я его ровней не был, но и барином себя до конца не ощущал. Так что пока моя Аля и его дочь Дуня готовились к посещению «вечерни», мы с портным мирно сидели за столом, пили настоянную на травах и ягодах водку и болтали о самых обыденных вещах: судьбе России, войне с турками и французами, подлости и жадности чиновников, курсе ассигнаций относительно серебряных рублей и правильном, честном реформировании государственного управления.

Все это время Аля, тайно от меня, готовилась к выходу в свет. Она нарядилась в экстравагантное платье княгини с глубоким декольте, набросила на плечи крестьянский цветастый платок, вплела в косы яркие ленты и вознамерилась поразить своей красотой город Троицк.

Пускать девушку в таком виде на посмешище мне не хотелось, пришлось долго объяснять несоответствие ее наряда. Убедить ее одеться в скромное платье мне удалось, но удовольствие от культпохода в церковь у нее пропало.

Наконец Котомкины со всеми чадами и домочадцами ушли к богослужению, а я остался дома. Теперь, утратив последнее свое прикрытие, парчовый халат, я стал «невыходным».

Второй раз надевать вчерашний казакин я категорически не хотел, чувствовал себя в нем как огородное пугало. Мое новое платье должно было быть готово только на следующий день, и пока мне пришлось искать развлечений в портновском подворье.

Я взял саблю и опять пошел навестить еще одного добровольного узника, Ивана.

Когда-то, поступив в мединститут, я, чтобы избежать нудной общефизической подготовки, решил заняться каким-нибудь необременительным видом спорта, что давало право на зачет по физо.

Пока я собирался и примеривался, свободные места остались только в секции фехтования. Тренер, очень милая молодая женщина по имени Татьяна Евгеньевна, мне приглянулась, и это решило мою спортивную судьбу.

Фехтование оказалось занятным видом спорта, и я даже им увлекся. За два года мне почти удалось выполнить норматив первого спортивного разряда, и останься я в институте, кто знает, каких бы успехов добился бы к шестому курсу.

Теперь, попав в эпоху холодного оружия, я решил, что стоит восстановить порядком утраченные навыки фехтования. Тем более, как я уже говорил, попавшаяся мне сабля была почти в два раза тяжелее и на пять сантиметров короче спортивной.

В сенном сарае было тихо и пусто. Иван спал, закопавшись в сено, на самой верхотуре. Я не стал его будить и занялся отработкой приемов нападения и защиты, приспосабливаясь к габаритам оружия.

Я старался все делать по возможности тихо, но все-таки разбудил солдата.

Он съехал с сенной кучи вниз и приветливо со мной поздоровался. Сегодня он улыбался детской обезоруживающей улыбкой, его лицо утратило жесткое выражение и, несмотря на многодневную рыжую щетину, не выглядело разбойничьим.

— Ну, как тебе здесь? — спросил я.

— Пока хорошо. Кормежка справная.

— Не боишься?

— Как не бояться, боюсь. А ты что ли очень храбрый?

— Не очень, — сознался я. — Иван, я хочу тебе помочь, да не знаю как. Власти у меня нет, знакомств в городе тоже, хозяин наш — сам крепостной на оброке, ему влезать в твои дела резона нет. Спасибо, хоть согласился приютить.

Иван внимательно слушал меня и глядел не мигая.

— Расскажи про себя, что сочтешь возможным, попробуем вместе придумать, что делать дальше.

Я сделал длинную приглашающую паузу, но он по-прежнему молчал.

— И учти, — добавил я, — что я очень долго не жил в России и не знаю здешних правил и порядков…

— Хитришь ты что-то, барин, — раздумчиво произнес он. — Из какого такого ты далека, что сам никого не знаешь, а тебя даже нечистые знают. Вон и хозяин по одному твоему слову беглого прячет…

— Начнем с того, что я не очень настоящий барин. Попал я сюда случайно. Как, объяснять не буду, ты все равно не поймешь. Зачем, сказать могу. Мне нужно найти одного человека, твоего тезку, тоже Ивана. Здесь я живу как лекарь, лечу портновскую дочку, ну, и еще пару человек…

— Так ты, барин, не офицер?

— Нет, не офицер.

— И не помещик?

— Нет.

— Может, ты и не из благородных?

— Во всяком случае, не из тех, кого ты называешь благородными, — для чего-то уточнил я, не пожелав считаться в его глазах, «неблагородным».

— А почто бороду бреешь?

— Мода у нас такая, — чтобы прекратить допрос, ответил я, предположив, что слово «мода» солдату неизвестно.

— А как же ты, коли не офицер, а лекарь, шашкой пересек древко у бердыша? — поймал меня на противоречии Иван.

— А что, только офицеры и помещики владеют саблей?

— Ясное дело, что не купцы и не лекаря, — пренебрежительно к такой неблагородной категории граждан отозвался беглый солдат.

— Значит, я такой лекарь, который умеет махать саблей.

— А может, ты и хвехтовать умеешь?

— Умею, и думаю, что получше твоего, — самоуверенно сказал я. Моя тренер Татьяна Евгеньевна уверяла, что толковый третьеразрядник вполне смог бы заколоть непобедимого д'Артаньяна, настолько вперед ушла технология фехтования по сравнению со старыми временами.

— А давай попробуем! — азартно предложил Иван, возможно для того, чтобы отсрочить нежелательный для себя разговор.

— Можно вообще-то, только на чем нам драться?

— Давай на палках!

Он тут же прошел в угол сарая и принес несколько черенков для садового инструмента.

«Почему, собственно, и не попробовать, — подумал я, глядя в горящие глаза соперника. — Заодно проверю, была ли права Татьяна Евгеньевна.»

Мы выбрали себе по черенку, и Иван обрубил их своей секирой до одинаковой длины.

— Ох, и отколочу же я тебя, барин! — пообещал он, весело скаля зубы.

Я промолчал и встал в стойку.

Солдат начал атаку.

Он сделал довольно приличный для начинающего выпад, который я спокойно парировал. Иван недовольно крякнул и снова начал атаку.

Я перешел в глухую защиту, предугадывая его простые выпады. Соперник, не понимая, почему его удары не достигают цели, начал заводиться.

Минут через десять непрерывных атак, когда он порядком выдохнулся, я спросил с невинным видом:

— Может, хватит? А то гляди, мозоли на руках будут.

— Я тебе, покажу мозоли! — прорычал Иван, от азарта теряя над собой контроль. — Я тебя счас достану!

— Это мы еще посмотрим, — пообещал я и нанес ему сильный колющий укол в солнечное сплетение.

Иван не успел сгруппироваться и скрючился, хватая ртом воздух. Я спокойно выбил палку из его руки и демонстративно зевал, наблюдая, как он приходит в себя.

— Ну, барин, ты молодцом, — похвалил он, когда сумел восстановить дыхание. Азарт у него прошел, и он говорил спокойно и рассудительно. — Теперича верю, что ты чужак. Со мной во всем полку никто совладать не мог. Оченно ты меня душевно уважил.

— Теперь будешь о себе говорить?

— Твоя, правда, беглый я, — смущенно улыбнувшись, сознался дезертир.

— Это и ежу понятно.

— Кому понятно?

— Ежу.

— А…

— Бежишь-то ты куда и откуда?

— А я всю жизнь в бегах. Сначала бежал от родителей, потом от службы, от помещиков бегал, от крымских татар, от шаха персидского даже убежал. Последний раз из полка убег. Теперь вот место ищу, отсидеться чуток. Дельце одно у меня есть, сердечное.

— Что же ты из полка побежал, если был первым фехтовальщиком?

— А от того и убежал, что взъелся на меня полковой командир, за это самое фехтование. Прописал мне пятьсот шпицрутенов, а от такого никто еще не выживал.

— Побил командира, что ли? — догадался я.

— Было дело. Он, полковой, мальчонка-то задиристый. Никак не хотел смириться, что я первей его…

— Как это, полковой командир — и мальчонка?

— Его в полк-то записали еще до рождения. Вот он и получил первый чин за десять лет до того как родиться, а как ему шешнадцать лет миновало, он уж в полковники вышел. Когда же воцарился Павел Петрович и вышел приказ всем, кто в отпусках числился, в полки явиться, иначе, мол, дворянства лишат, недоросли в чинах стали стариками командовать. Вот и я попал на такого.

— Когда же ты бежал?

— Давно уже, как с Дунайского похода вернулись. Из города Чернигова.

— Так ты от самого Чернигова досюда дошел?

— Не только досюда, я до самого Архангельска дошел, да тех, кого искал, не нашел. Невеста у меня там жила, Марфушкой кличут… В Приморье-то жить можно, там промыслы, и крепостных почти нет, да незадача случилась, ушли они оттудова с родителями своими. Вот я и ударился ее искать. Коли не доведется встретить, так побегу на полдень, в терские казаки.

— Как же тебе удалось столько бегать и не попадаться?

— Попадался, да поди, удержи ветер. Бог помогал, уходил. Ни нос не порвали, ни язык не вырезали.

Я представил, каково бродить по бескрайней России без денег, еды и пристанища.

— Сколько же ты уже в бегах?

— Как из Дунайского похода на зимнюю фатеру воротились, почитай почти три года.

— А почему у тебя волосы короткие?

— Это меня, — усмехаясь, ответил Иван, — в Костроме вроде как изловили, башку обрили и в колодки забили, да я все одно ушел.

— И зимой тоже бегаешь?

— Зимой еще сподручней. К обозу прибьешься и идешь не таясь. Руки дармовые всегда нужны.

— А в замок как ты попал?

Иван чуть замедлил с ответом и вильнул взглядом.

— Случай просто вышел. Притомился и решил отдохнуть. Залег в чащобе, а на меня напала темная рать большим числом. Дальше тебе самому ведомо.

Ведомо или неведомо, но ответ был слишком обтекаемый. Не похоже, чтобы «темная рать» нападала на кого ни попадя.

У меня осталось ощущение, что мы с монахом были только закуской, а Иван должен был стать «гвоздем программы». Никаких особенных доводов для этого у меня не было, подсказывала интуиция.

— А что они за люди? — спросил я, меняя тему разговора.

— Темные, или нечистые, — ответил он, отводя глаза. — Мне неведомо…

В это я тоже не поверил.

— Так говоришь, ты был в Дунайском походе? — поинтересовался я больше для поддержания разговора.

— Был, а до того и с туркой воевал, и за Измаил.

— Да ты, я погляжу, чистый герой. — Разговор опять начал принимать интересный для меня оборот. — А под Измаилом тебя случаем не ранило?

— А ты как знаешь? — удивленно спросил солдат, тревожно глядя на меня. — Не токмо ранило, а почитай убило. Как жив остался, и по сей день не знаю. Да ты сам погляди.

Он поднял рубаху и показал грудь и живот, обезображенные жутким шрамом.

Под Измаилом его чуть не убило, невесту Марфой кличут, мне на пути встретился. Количество совпадений явно начало набирать критическую массу. Кажется, меня действительно направили в нужное место, в нужное время.

— А невеста твоя, какова из себя?

Иван удивился моему любопытству, но ответил:

— Хозяйка она справная, себя блюдет, опять же сочная.

В глазах его промелькнула нежность. Портрет был исчерпывающе точный, но неопределенный.

— А по отчеству твоя Марфа не Оковна случаем будет?

— Оковна! Да ты откуда знаешь?!

Он во все глаза уставился на меня с суеверным ужасом.

— Никак она тебе знакомая?!

— Знакомая, если мы об одной женщине говорим.

— Может, ты еще и знаешь, где она обретается? — спросил солдат, с надеждой глядя мне в глаза.

— Знаю, она меня за тобой и послала.

— Барин, коли не врешь, век…

— Будет тебе, — махнул я рукой.

Я отнюдь не разделял его энтузиазма.

Он почувствовал и встревожился.

— Али случилось с ней чего? Может, недужна?

— С ней-то все в порядке, только далеки мы от нее. Тебе, Иван, сколько лет?

Он хотел ответить, но споткнулся на слове, от неожиданной смены темы разговора.

— Не знаю, не считал…

— Ты, я думаю, из долгожилых? — невинно спросил я.

Мне надоело ходить вокруг да около.

— Из… А ты сам-то, из каких будешь?

— Я из обычных.

— А что про долгожилых знаешь?

— Мало знаю. Знаю, что вы есть и от нас прячетесь, что живете очень долго… Короче говоря, что Марфа Оковна рассказала, то и знаю. Вот про тебя — что то ли погиб ты, то ли нет…

— Вот оно значит как… Простому человеку доверилась. Ай, да Марфутка! — не то одобрительно, не то осуждающе, сказал Иван. — Может, ты, барин, толком расскажешь, что меж вами произошло?

Я рассказал.

— Двести годов, это надо же. То-то я и гляжу, совсем ты не такой как все.

Он, видимо, хотел объяснить какой, но только покрутил пальцами и ничего не сказал.

— Так что же она понимает об нас с ней?

— По-моему, сама толком не знает. Хочет, чтобы я с тобой пришел в наше время, а я так думаю, тебе стоит попробовать ее здесь найти.

Что ему делать, я не очень себе представлял. Если Иван смог бы найти ее в эту эпоху, то в наше время он должен был бы быть с Марфой. Тогда зачем вся катавасия со мной?

С другой стороны, если бы я не попал в это время, не нашел его и не указал, где искать невесту, то они бы не встретились ни в XVIII, ни в XX веке. Все это было запредельно сложно, если, конечно, не принимать возможность множественности вариантов истории.

Иван тоже задумался. По времени уже должны были вернуться домой богомольцы, а мы застряли в самом начале поиска выхода из проблемы.

— Плохи наши дела, барин. Повстречайся мы с тобой хоть тремя днями раньше, можно было бы хоть сейчас к Марфе идти. А теперь, боюсь, ни у нас двоих, ни даже тебе одному пути туда не будет. Враги теперь у нас с тобой сильные, дорогу закажут и запутают.

— Ты про чертяк из замка говоришь?

— Про них, про кого ж еще.

— Так что же делать? — растеряно спросил я.

Перспектива растянуть приключение на всю оставшуюся жизнь мне в эту минуту очень не понравилась.

— Не знаю, барин, я не ведун. Кое-что, правда, могу делать, что другим не по силам, а с нечистью не совладаю. Сам видел, как они меня едва в жертву не принесли.

— А где найти ведуна? Это, вообще, кто?

— Есть такие на белом свете. Навроде нас, долгожилых, только их совсем мало осталось. Их еще трудней, чем нас, сыскать. Всяк не из простых людей от вас, человеков, хоронится, а эти особливо. Да и что им не хорониться, коли они про все наперед знают.

— Ладно, — решив отложить решение вопроса до прояснения ситуации, сказал я. — Давай лучше думать, как тебя легализовать.

— Больно мудреные слова, барин, говоришь, так сразу мне и не понять.

— Нужно что-то придумать, чтобы тебя не арестовали. Давай тебя моим камердинером назовем. Справим городскую одежду, шапку, сапоги, а то босым и в отребье — ты чисто беглый каторжник.

— Была у меня одежа справная, так нечистые отобрали, — словно оправдываясь, сказал Иван.

На том мы и порешили.

Я вышел на улицу. Небо потемнело. Низкие облака неслись над землей. Где-то невдалеке раздался раскат грома. Порывистый предгрозовой ветер трепал ботву на грядках.

Я начал беспокоиться, что Аля попадет под ливень. После недавней пневмонии это было бы совсем некстати.

Черная туча с косыми лохмотьями дождевых струй стремительно набегала на город. Над головой у меня раскололось небо, и длинная извилистая молния, казалось, уперлась в землю. Первые тяжелые капли дождя прошлись по пыльной дороге, и тут же стеной обрушился ливень. Почти сразу образовались лужи, грязные и рябые. Ветер мотал струи дождя, разбивающиеся о почерневшую землю.

Я мок под слабым прикрытием надворотного козырька, вглядываясь в опустевшую улицу. Наконец из стены ливня выскочили наши промокшие до нитки богомольцы…

В летнем ливне для меня всегда существует особая радость обновления. Какие-то подсознательные инстинкты возбуждаются при виде мощи природы. Это не крестьянская надежда на окончание засухи, меня в данном случае не очень волновали виды на урожай 1799 года.

В моем любовании буйством стихии была не меркантильная, а мистическая эстетика. Молнии как бы электризовали ощущения и делали мир контрастным и значительным.

…Из этого мира буйной стихии, из струй дождя, возникла облепленная сарафаном моя любезная, мокрая и пленительная.

— Немедленно переодеваться! — крикнул я Але. — И ты тоже, — велел я смеющейся Дуне. — Простудитесь, помрете.

Не очень мне поверившие девушки со смехом разбежались по своим комнатам.

Я последовал за Алей. Она стаскивала с себя сарафан, а я принялся расшнуровывать одолженные ей для выхода в церковь Дунины башмаки.

Под сарафаном на Але оказались надеты очень забавные панталоны и коротенькая рубашечка, предметы туалета из купленных в «Галантерее» подарков.

Все было совершенно мокрое, но девушка вдруг наотрез отказалась раздеваться.

Это было очень смешно, так как о существовании белья она узнала три дня назад и всю жизнь успешно обходилась без него.

Я, отчаявшись найти хоть какую-то логику и последовательность в женских поступках, не стал морочить себе голову, а прибег к обману и шантажу. После моих клятвенных заверений, что я, конечно же, не буду на нее смотреть, Аля позволила себя раздеть.

Я принялся растирать ее полотенцем. На сытной «барской» пище девушка начала немножко поправляться, и груди ее сделались совершенно соблазнительными. Постепенно движения полотенца из энергичных стали плавными, потом нежными, — и вскоре оно вообще оказалось лишним.

Я обмотал полотенцем Алину голову, чтобы просушить волосы, и пока она оправляла его, сооружая себе что-то вроде тюрбана, принялся целовать ее шею и груди. Аля как бы не замечала моих нежных прикосновений, но не шевелилась, чтобы не мешать. Руки мои, оставшись не удел, инстинктивно начали обследовать пленительные закоулки ее тела…

По-моему, лучшее, что создала природа — это женщина. Столько у них всего такого, приятного на глаз и на ощупь, что хочется увидеть, потрогать, и куда тянет проникнуть. Причем все такое нежное, мягкое…

Гроза продолжала бесчинствовать. Молнии освещали комнату неверным ярким светом. При раскатах грома Аля вздрагивала, прижималась ко мне, не забывая при этом подставить моим жадным губам то одну, то другую грудь.

Я совсем осатанел от буйства природы и остроты желания. Моя прекрасная богомолка начала сама сдирать с меня прилипшую к телу мокрую футболку. Она вся была как натянувшаяся струна, звенящая, голая и бесстыдная.

Мы рухнули на кровать, в податливую мягкость перины. Я с языческой яростью взял ее жаждущее слияния тело. Все протекало сумбурно, грубо и остро. Аля из девочки превращалась в сильную женщину, жаждущую любви…

До этого в наших соитиях было больше духовного, чем физического. Я все время боялся причинить девушке боль и нанести душевную травму. Теперь мы стали равными партнерами, сильными и жадными.

Я с остервенением неутоленной страсти до конца входил в нее, заставляя извиваться в объятиях, с безжалостной силой раздвигал ее тугую девичью плоть. Мне было тесно в ней, но эта теснота создавала ощущения нашего единства, полноты слияния.

Она хотела меня не меньше, чем я ее, и с таким же, если не большим исступлением, ласкала мое тело. Она не давала мне выйти из себя, удерживая мои бедра сплетенными ногами, и обручем сильных крестьянских рук сжимала меня, мешая дышать.

Она не дала мне отдалить завершающий аккорд, дать ей большее наслаждение, когда я, изнемогая от остроты ощущений, не в силах был отсрочить наступающий оргазм. Нас обоих взорвала горячая струя любви, и мы остались лежать обессиленными…

Страсть делала меня жестоким, и в то же самое время я испытывал к моей любимой нежность и жалость, мне хотелось укрыть ее от всевозможных огорчений и бед.

Мне все время было страшно за нее. Я начинал бояться всего, что могло быть для нее опасным: болезней, эпидемий, всяческих социальных передряг, дурного глаза…

…Мы лежали на боку, лицом друг к другу. Я так и остался в ней, горячей и трепетной. Острота желания притупилась, вместо нее меня волнами заливала нежность. Не было никакого эмоционального спада. Просто одно из состояний любви перетекло в другое.

— Я люблю тебя, — шептал я ей в лицо. — Любимая, единственная!

— Я люблю тебя, — говорила она, непонятно, отвечая мне или не слыша меня, выплескивая этими обычными, банальными словами то, что чувствовала сама, и то, что чувствовал я.

..Гроза уходила, напоминая о себе отдаленными раскатами грома. В сенях перед нашей дверью слышались шаги. Время шло к ужину, и я заставил себя преодолеть истому и оторваться от девушки.

Аля все еще лежала нагой и обессиленной, когда постучали в дверь. Она мгновенно вскочила, натянула на себя деревенскую рубаху и поправила всклоченные, непросохшие волосы. За дверями оказалась хозяйка, пришедшая узнать, можно ли накрывать на стол. Аля пошепталась с ней и куда-то ушла.

Я подошел к окну. Низкие тучи неслись над самой землей, роняя тяжелые редкие капли дождя. На улице было серо, сыро и мрачно.

Девочка, прислуживающая на кухне, принесла наш ужин. Аля молча ела, почему-то избегая смотреть на меня. Я, напротив, старался привлечь ее внимание, старательно шутил и сам себе казался не интересным.

Обитатели дома разбрелись по своим углам, вечеряли сообразно собственным вкусам и нас не беспокоили. Теперь самое время было продолжить медовый месяц, но у Али окончательно испортилось настроение. Она начала дуться, капризничать и декларировать свои высокие нравственные принципы.

Я на нее обиделся и усадил за грамматику. Она начинала учиться писать гусиным пером. Сначала я сам опробовал этот романтический «инструмент».

Писать им оказалось очень неудобно, оно все время тупилось, и пришлось несколько раз перетачивать конец. С него то капали чернила, то оно слишком быстро высыхало. Промучившись с четверть часа, я проникся уважением к многословным авторам этой эпохи, написавшим толстенные романы таким несовершенным инструментом.

Сначала я проверил, как Аля усвоила предшествующий материал, и создал новую галерею рисунков, долженствующих изображать корову, лошадь, месяц, ногу, оглоблю и дальше по алфавиту.

Наконец, впервые в жизни, мои художественные способности нашли горячего поклонника. Глядя на мои рисунки, Аля развеселилась, утратила бдительность и чуть не была обманом завлечена на ложе любви. К сожалению, в последний момент ее благоразумие и стыдливость восторжествовали над моей тонкой политикой соблазнения. Причем, на мой взгляд, совершенно напрасно: весь дом погрузился в дрему, и нам бы никто не помешал.

Итак, Аля продолжала изучать азбуку и пачкать пальцы чернилами, а я томился от безделья. На мое счастье, на улице немного развиднелось, и в доме вновь началось шевеление.

Я вышел из комнаты и встретил Фрола Исаевича. Мы перекинулись дежурными фразами о погоде, и я поделился с ним своим планом легализовать Ивана. Он долго не мог взять в толк, зачем я вообще связался с беглым солдатом, но потом благоразумно решил не встревать в барские прихоти и мой план одобрил. Тем более что у него оказался запас не выкупленной заказчиками одежды, и мое предложение продать подходящее платье Ивану его весьма заинтересовало.

Котомкин отвел нас с Иваном в мастерскую, и мы легко подобрали ему подходящее по статусу платье. Из него получился типичный лакей небогатого барина, носящий разномастную одежду с чужого плеча.

Теперь главной проблемой была обувь, причем не только для солдата, но и для всех нас. Гениальный сапожник, обещавший мне «к завтрему» сшить сапоги, сгинул с концами, и ждать его появления было бы верхом наивности.

Этот вопрос я попробовал решить, не откладывая на понедельник. Из разговора с портным выяснилось, что лавки в воскресенье работают до темноты, так что заняться поисками обуви можно было еще сегодня.

Единственная загвоздка была в одежде. После утраты халата мне, как я уже говорил, было не в чем выйти из дома. Оставалось одно: надеть недошитое изделие халтурного качества. Обиженный давешней критикой, Фрол Исаевич поначалу выдать мне «полукамзол» отказался, но, в конце концов, поддался на уговоры и принес обновку. В основном одежда была сшита, оставались недоделанными мелочи: вроде обметки петель и швов.

Я примерил сооружение народного умельца. Увы, даже мое вмешательство в конструкцию изделия ничего положительного не внесло. Выглядел я, прямо сказать, не ахти. Однако выбирать было не из чего.