Волею императрицы

Глава I

Близ Костромы, около города Галича, жила семья Талочановых. Прадед их был пожалован в бояре, имел свой дом в Москве; но сыну его не посчастливилось: он был уволен от управления одним из приказов, находившихся в Кремле, по жалобе на его хищничество, и удалён с семьёй в Кострому на житьё в своей вотчине. Случилось это в начале царствования Алексея Михайловича; и с той поры Талочанов не выезжал уже из своей вотчины, где он скоро скончался, оставив двум сыновьям все свои имения и другие богатства. Один из сыновей его снова переселился в Москву, где поступил на службу думным дворянином; второй сын Кирилл Семёнович поступил на ратную службу, раненый вернулся домой и поселился на житьё близ Костромы, где жили все его родичи по жене, Ирине Полуектовне Савёловой. Долго, с большим трудом управлял он своим хозяйством, холопы его, хотя уже укреплённые на его земле, то и дело разбегались от него, уходили в самую рабочую пору, и Талочанову приходилось сманивать к себе на работы и селить у себя посадских людей из городов. Из городских посадов люди бежали охотно в деревни, убегая от платежа тяжёлых городских налогов и податей. По смерти Кирилла Семёновича имущество его перешло к старшему в роде Талочановых, и только небольшая часть досталась жене его, с небольшой, устроенной им усадьбой. Ирина Полуектовна осталась после него сиротствовать с двумя небольшими дочками. Именье было невелико, и приходилось ей, при небольшом числе крестьян, самой прикладывать всюду к делу свои белые, боярские руки. При её скромных средствах не приходилось прятаться в тереме. Но старинный дом Талочановых, построенный дедом, давал семье просторное и удобное помещение. Он был двухэтажный, с теремами над верхним этажом. Внизу находились так называемые подклети для кладовых и кухонь; в верхнем помещении была большая палата и несколько комнат, отделённых сенями, а выше надстроено несколько опочивален, в которые вела крутая лестница. В одной из опочивален, самой обширной, жила сама Ирина Полуектовна. Вся комната в глубине её, начиная от широкой изразцовой печи и вдоль по стене до окон, уставлена была высокими сундуками, покрытыми пёстрыми, выцветшими от времени коврами. В сундуках этих хранилось всё добро, когда-либо нажитое родом Талочановых и Савёловых и доставшееся на долю Ирины Полуектовны и дочерей её. Судя по одним этим остаткам серебра и соболей, можно было подумать, что недаром удалён был от управления Дворцовым приказом прадед их и что много добра сохранилось и из рода Савёловых. В сундуках боярыни Талочановой не было недостатка ни в парчовых и камчатных шубках (верхние домашние и выездные одежды), ни в золотных, с тяжёлыми собольими обшивками шубах, или летниках, телогреях и других одеждах. Они вынимались из сундуков временами, надевались при выезде в церковь, на богомолье, и перешивались и переделывались для дочерей боярыни, когда они подросли. В ларцах сохранились жемчужные ожерелья, серьги с длинными подвесками и вышитые золотом головные повязки. Дочки были ещё невелики годами: старшей было только четырнадцать лет, а меньшой всего одиннадцать.

Глядя на старшую дочь, задумывалась Ирина Полуектовна: красотой она не отличалась и на вид казалась уже взрослой. Ростом она была почти с родительницу; лицо её было красновато, кое-где виднелись ямочки от оспы, и глаза, хотя и бойкие, но небольшие, смотрели словно из ямок, спрятавшись под тёмными бровями: на родителя была похожа мужественная старшая боярышня. Только крупные свежие губы напоминали мать; и доброта матери светилась на всём лице. Меньшая дочь уродилась в Савёловых. То была стройная девочка с большими, почти синими глазами, круглолицая и с нежным румянцем; особенно бросались в глаза её чёрные брови, выведенные дугой, и целая шапка кудрявых волос, чёрных, но тонких и мелко вьющихся.

Жила вся семья, конечно, не роскошно, трудами со своего хозяйства. Над всем надо было похлопотать хозяйке: посеять, добыть, продать или испечь, сварить, заготовить, чтобы не чувствовать недостатка в доме. Семья жила одиноко. Но обе боярышни не сидели в тереме, они всюду сопровождали мать по хозяйству и весь день проводили в саду, в огороде или в тёмном бору, собирая то грибы, то ягоды.

— Вы на свою свободу радуйтесь, пока ей пора да время! — говорила им растившая их мамушка, Василиса Игнатьевна, смолоду прижившаяся к дому бояр Талочановых. — У других, богатых бояр если бы вы родились, запирали бы вас наверху, в терему, как запирали вашу матушку!

— Особливо тебе, Степанида Кирилловна, плохо бы пришлось! Вишь, ты рано повыросла, за невесту бы слыла! Ну, боярышня Паша ещё ребячлива, её бы ещё не унимали; пускай пока резвится! — толковала Игнатьевна.

— Мамушка! Это ведь скучно — богатыми быть! — весело говорила Паша при таких замечаниях мамушки.

Степанида молчала. Она обдумывала всегда всё слышанное; а от мамушки многое приходилось ей узнавать. Она запоминала её рассказы о людях и усвоила себе её понятия о жизни.

Но что же могла усвоить она? Какие понятия о жизни? Дело в том, что, несмотря на простоту Игнатьевны, из слов её поняла Степанида всю женскую долю того времени и не считала себя свободной, несмотря на свой юный возраст. Бродя с сестрой по лесу, она предостерегала её своею ранней мудростию.

— Что бросаешься из стороны в сторону, словно птица небесная? — останавливала она сестру.

— Так веселее, вдвое больше избегаешь и высмотришь! — отвечала она.

— Тебе не привыкать порхать! Ты не пташка лесная, свободная! Когда-нибудь поймают и свяжут!

— Кто посмеет? — горячо вскрикивала меньшая сестра.

— Мало ли старших над нами, все нам приказать могут, — говорила Степанида Кирилловна, спокойно наклоняясь сорвать грибок или ягодку.

— Скучно с тобой ходить, побегу я вперёд! — восклицала сестра и исчезала, убегая по тропинке лёгкими ножками так быстро, что только завитки волос подпрыгивали у ней на голове.

Старшая сестра обыкновенно, наполнив свой кузовок, возвращалась домой и шёпотом сообщала мамушке, что сестра опять убежала.

Паша между тем безостановочно бежала по лесу, выбегала на опушку и оглядывала всю окрестность, все протянувшиеся около неё кочковатые болота, с одиноко кое-где растущими по ним великанами — старыми соснами. Она глядела на блестевшие широкие полосы озёр и видела, как носились над ними цапли, широко развёртывая свои серодымчатые крылья. Кругом было пустынно, далеко, на холмах за озёрами, виднелись за оградами церкви и кресты монастыря. Весь этот простор и поражал Пашу своим объёмом, и нравился ей. Она сама походила тут на малого зверька, с любопытством смотревшего из лесу; но она была смелее такого зверька. Она выходила на дорогу, которая вела к ближнему большому селу, и шла по ней дальше. Встречая крестьянских детей, она расспрашивала, откуда они, куда идут и где они жили? Расспрашивала о всех подробностях жизни: что они ели, что работают у них дома и так далее. Иногда встречалась ей повозка торговцев с товарами; и если тут ей предлагали сесть к ним на повозку, она, как кошка, вскарабкивалась на повозку и садилась рядом с купцами, не зная страха. Расспрашивая их, чем они торговали, куда везли товар, она доезжала с ними до ближнего села, забегала в избы и болтала со старухами и детьми и с молодицами, работавшими в огородах или в конопляниках. Так меньшая боярышня по-своему узнавала, как живут люди на свете. Она смотрела на живую жизнь, меж тем как сестра её слушала только рассказы о ней от мамушки. Старшую боярышню не влекло узнать живую жизнь, она и не порывалась к ней, её не испугала бы мысль запереться в тереме, но меньшая почувствовала бы страшную муку, если б её вдруг лишили свободы, к которой она так случайно привыкла, пока на неё смотрели как на ребёнка и позволяли ей безвредные прогулки. После своих прогулок поздно прибегала она домой, спеша поспеть к послеобеденному полднику. Мамушка журила её слегка за долгое отсутствие, а втайне любовалась и радовалась на её раскрасневшееся личико и блестевшие глаза.

Паша смущалась иногда тем, что домой приходилось возвращаться на виду соседей усадьбы, стоявшей против их дома на большом холме. То была усадьба бояр Хлоповых, огороженная, как крепость; а окна дома и теремов выходили прямо на долину, где стояла, окружённая лесами, усадьба Талочановых.

Богатые бояре Хлоповы считали себя выше всех небогатых соседей, а с Талочановыми и знаться не хотели. Боярышни Хлоповы прятались у себя в теремах наверху, почти не выходили из дому и сидели за вышиванием или за прялками; а когда скука такого существования начинала одолевать их, то они выглядывали из окон своего терема и смотрели на усадьбу Талочановых, наблюдая за всем, что там делалось. Усадьба стояла перед их домом открытая, ничем не защищённая от взоров; они видели у подножия холма их сад, огородик и весь двор и всегда знали, чем заняты были обитатели усадьбы.

— Вон они, бояре-то Талочановы, точно нищие, сами гряды полют! — указывала другим одна из сестёр Хлоповых, и остальные также льнули к окну и уж не отрываясь следили за семьёй Талочановых, добровольно участвуя во всех их занятиях. В окнах постоянно виднелись их толстые лица. Ирина Полуектовна и дети её не любили их за такой надзор над ними и за вмешательство в их жизнь и дела.

— Вон девчонка меньшая домой спешит.

— Набегалась, побиралась где-нибудь… — раздалось вдруг замечание Хлоповых из сада, когда, крадучись, Паша пробиралась из лесу в сад своей усадьбы. Паша не вынесла таких слов и, приподняв руку, погрозила им пальцем. Но когда разобиженные боярышни Хлоповы прислали сказать Ирине Полуектовне, что за нанесённую им обиду подадут они, Хлоповы, жалобу самому воеводе в Кострому, то Паша, видя тревогу Игнатьевны, испуг сестры и слёзы, показавшиеся на глазах матери, сама расплакалась и обещала вперёд никогда не затрагивать Хлоповых. Обещание Паши было передано Хлоповым, и они успокоились, жалоба не была подана. Но Паша в этот вечер не отходила от матери, стараясь развлечь и утешить её.

— Я не сержусь на тебя, Паша, а жалею о том, что не могу, по своему вдовству и сиротству, постоять за тебя и не дать себя в обиду! — высказалась сквозь слёзы Ирина Полуектовна. — Я сама из рода боярского, постариннее Хлоповых!..

И пока мамушка Игнатьевна неповоротливо двигалась в своей крепко стёганой телогрее и готовила всё на стол к ужину, беспрерывно поправляя на голове повойник, Ирина Полуектовна вела длинную беседу с дочерьми о своём боярском роде. Сидя на одной из широких, чисто вытесанных лавок с узорными спинками, тянувшихся вдоль стен большой палаты, Ирина Полуектовна внушала своим дочерям о значении Савёловых.

— Я из рода Савёловых и втайне про то вам скажу: место занимал мой род в царских палатах повыше их, Хлоповых! И ежели Хлоповы норовили сесть повыше, то сейчас их и выводили вон. Случалось, что пойдёт крупная меж бояр ссора и велит государь-батюшка обоих бояр из палат своих вывести; но всё же боярин Савёлов своего рода не ронял! И по служебным местам Савёловы считались выше Хлоповых. Вот ежели бы не моё сиротство, я бы им отпела, чтоб они и ныне про то не забывали! И Хлопову ничего не дали, никакого имущества, когда выдавали за него жену; а я за собой поместье принесла! И теперь управляет нашим поместьем дед ваш, а мой дядя, боярин Ларион Сергеевич Савёлов! И по закону царскому взял за себя именье, должен о всех нас, сиротах, заботиться и печься. И Ларион Сергеевич, дед-то ваш, обеих вас замуж выдаст и всяким добром наделит. И теперь он нас, сирот, не забывает и крестнице своей Паше гостинцы часто шлёт.

— Не хлебом единым жив человек! — мрачно проговорила вдруг пятнадцатилетняя Степанида. — Не одно добро нужно нам; а не следует сестрице гнев держать на соседей! Это не по-Божию. В церковь ей надо бы чаще ходить да слово Божие слушать! Да к скромности девичьей привыкать ей пора настаёт!

Ирина Полуектовна, всегда глядевшая полузакрытыми глазами, вдруг широко раскрыла их и уставилась на дочку.

«Что это? Откуда набралась такой мудрости?» — думала боярыня, дивясь дочке; редко приходилось ей в то время слышать речей разумных от молодых боярышень.

Паша, чувствуя вину свою, краснея, потупилась; но через минуту уже лукаво подмигивала Игнатьевне на сестру Степаниду. Она радовалась, что хоть Игнатьевна не бранила её. Когда, испросив благословенья родительницы, боярышни ушли в свою опочивальню, Степанида долго сидела ещё, не укладываясь спать, и вполголоса, однообразно и мерно читала наставления сестре Паше.

— Да перестанешь ли, боярышня, Степанида Кирилловна, будет ли речам твоим конец? — вступилась за Пашу мамушка Игнатьевна. — За каждым человеком своя вина есть. Ведь и ты, Степанида Кирилловна, не святая, и про тебя родительница не знает, что ты странниц да черниц в кухне угощаешь!

— Разве то дурно, людей Божьих приютить? — возразила Степанида, несколько растерявшись от упрёка мамушки.

— Долго ты с ними беседуешь, а о чём — того никому не сказываешь! Разные черницы бывают, а московские черницы и смуты разносят, мало ли их из Москвы повыселили, жить там не позволили! С ними опасливей надо быть. Да отчего, Степанида Кирилловна, ты в постель не ложишься и молитвы при нас не творишь? — допрашивала мамушка. — Вишь, Паша помолилась и спит спокойно!

Молодая боярышня нехотя сбросила с головы повязку из широкой полосы синего бархата; тёмно-русые косы были тотчас расплетены, и, потушив затем свечу, она стала перед иконами. А мамушка при свете лампады взглядывала, стараясь приметить, как складывала боярышня персты свои на молитву.

Ирине Полуектовне меж тем не спалось в своей опочивальне; вынесенная обида разгорячила её, и сердце билось беспокойно. Смутили её также и речи Степаниды, и в голове её поднимался снова вопрос, откуда набралась она таких речей? Ирина Полуектовна не догадывалась, что речи «о скромности девичьей» слышаны были от мамушки, а другие речи переняты были от черниц, бродивших в их краю.

Зато меньшая боярышня спала крепким сном, позабыв о Хлоповых. Ей снился лес и лесная тропинка, вьющаяся между зелёными кустами, и блеск озёр между холмами на обширных болотах; и снился ей тёмно-серый с длинными ушами заяц, выбежавший на тропинку из кустов можжевельника. Боярышня во сне бежала за ним, а он поддразнивал её, прыгая перед ней из стороны в сторону и сверкая белым брюшком. И самый храп с посвистом мамушки Игнатьевны и спавшего на лестнице сторожа хотя слышался ей сквозь сон, но превращался в снах её в пение лесных птиц; он слышался ей будто свист дроздов по деревьям или вроде крика скворцов. Осенний холодок пробирался в терем, а Паше снилось, что лесной ветер веял ей в лицо.

Ночь меж тем проходила над холмистыми равнинами и светлыми озёрами Костромы. А наутро начинался обычный порядок жизни в усадьбе Талочановых. Боярыня и боярышни выходили с утра из своих покоев смотреть на работы в поле, и боярышни беседовали с рабочими. С ними же была тут мамушка Игнатьевна, поспешавшая в поле своей дряхлой походкой. Тут же был и сторож Ларька, следовавший всегда за боярышнями, как сторожевая собака; и сзади уже подгонял стадо пастух Лука, древний старец, седой как лунь. К старику Луке подходили обе боярышни и понемногу втягивали его своими расспросами в рассказы о старине. Лука, разламывая краюху хлеба себе на завтрак, садился на траву немного поодаль от боярышень; посыпая хлеб крупной солью из тряпочки, чавкая и щуря подслеповатые глаза, Лука без умолку что-нибудь рассказывал, припоминая прожитую жизнь, войны, пожары и бегство своё из Москвы от нашествия поляков. Боярышни уходили от него, унося в голове своей много тревожных картин из русской жизни. В памяти Луки составилась целая летопись за его долгую, почти столетнюю жизнь. Он соображал, сколько народу убито было в войне с поляками; высчитывал, по различным устным преданиям, сколько бояр казнили на Москве при Иоанне Васильевиче Грозном и сколько боярынь пострижено было в монастыри.

— И сам я служил в ратных людях при царе Михаиле Феодоровиче, которого тогда наш костромич спас от поляков, — так заканчивал он свои рассказы, горячо крестясь при этом воспоминании.

Завидуя, что все толпились вокруг Луки, слушая о старине, кучер Захар являлся разгонять народ, напоминая, что пора браться за работу. Особенно старался он отманить от него боярышень, пугая их злой собакой Луки. Служители Ирины Полуектовны все были преданы ей более или менее, почти все довольные её милостивым обращением и всем, что она жаловала им. Не было примера, чтобы подал жалобу кто-нибудь из холопов Талочановых в те времена, когда повсеместно возникали дела по обжалованию бояр, на которых взводились клеветы в чародействе или грабительстве и утаиванье казённого имущества.

Если до сих пор быт Талочановых доставлял очень разнообразные зрелища соседям их Хлоповым, то в конце этой осени, когда ссоры их чуть было не довели до жалобы к воеводе, Хлоповы могли видеть из своего окна довольно новую и любопытную картину. По дороге, пролегавшей мимо их окон, проехал большой рыдван, запряжённый четверней цугом; повозки и верховые сопровождали рыдван, направлявшийся к воротам усадьбы Ирины Полуектовны. Боярышни Хлоповы поспешно бросили свои вышиванья и прильнули к окнам. При внимательном наблюдении у них вырывались невольно и описания всего, что они видели.

— Рыдван, четверней!.. Что б это значило? — спрашивали они друг друга. — Вылез боярин, борода седая, верно, старый!..

— И другой боярин, тоже старый, — повторила другая сестра Хлоповых.

— А вот и молодой за ними вышел из рыдвана, — восклицала снова старшая сестра. — Ах! — вскрикнула она, закрываясь фатой, когда молодой боярин бросил взгляд в их сторону. Но отойти от окна казалось невозможным; все боярышни глядели на рыдван, прячась друг за друга. Они видели, что кучер Захар и сторож Ларька кланялись до земли, провожая бояр на крыльцо. Видели выбежавшую из дому Игнатьевну; с радостным лицом и глубокими поклонами она провожала гостей в сени, отворяла двери хором. Потом поднялась суета, беготня: Захар и Ларька бегали по двору, в погреб, таскали оттуда бутыли, бочонки и разную провизию. Хлоповы были сильно озадачены, они не могли разгадать, откуда эти гости и зачем они были здесь? Через несколько часов только прислуга их разузнала, что то был дядя боярыни Ирины Полуектовны и с ним были бояре, посещавшие Ипатьевский монастырь близ Костромы.

— А-а, остановились на отдых! — решили Хлоповы. — А может быть, что и жениха привезли Степаниде, только куда — стар! Правда, и она красотой не похвалится.

Но приехавшие бояре были не женихи, — то были гости, заехавшие с богомолья. Старый боярин Савёлов, дядя Ирины Полуектовны, отправлялся на богомолье; он тосковал о сыне, недавно поступившем на службу в ратные люди и ушедшем в поход на границу Польши; оттуда он должен был отправиться в Украйну. Проводив на войну единственного сына, молодого боярина Бориса Савёлова, старик загрустил и, чтобы рассеяться и утешиться, предпринял поездку по монастырям — молиться о спасении любимого сына от всех бед мирских. По дороге он посетил Ирину Полуектовну, семью которой, по обычаю того времени, он обязался блюсти и поддерживать, приняв на себя всё её имущество как старший родственник. Такой обычай, дозволенный законом, не всегда был удобен «опекаемым», но Ирина Полуектовна, напротив, была довольна, и ей не приходилось жаловаться на своего опекуна.

Старый боярин и прежде навещал её и внучек, но на этот раз приезд имел особую цель. Он скучал без сына и задумал пригласить Ирину Полуектовну переселиться к нему на житьё, чтобы заботиться о нём, старике, и о малых детях сына, уехавшего на войну, мать которых скончалась ещё задолго перед тем.

Сделка эта была бы по сердцу боярину, если бы только нравы дочек его племянницы не были к тому помехой; их-то желал Савёлов узнать поближе. С боярином Савёловым отправлялись, по приглашению его, бояре Стародубские, самые сановитые бояре из всего воеводства Костромского, по старинному роду и обширным вотчинам. Стародубские считались даже в родстве с Савёловыми, но родство их было такое отдалённое, что ближе связывало их соседство и установившиеся дружеские отношения. При старом боярине Стародубском ехал в монастырь его меньшой сынишка, лет пятнадцати; его старший сын был давно убит в Литве.

Пригласив Стародубских заехать на отдых к Ирине Полуектовне, боярин Савёлов смекал, что, быть может, не худо показать им ещё не взрослых дочек Талочановой: кто знает, не пригодится ли это в будущем? Не прочь был взглянуть на них и боярин Стародубский, зная, что красив был исстари род Савёловых, к которому принадлежала Ирина Полуектовна.

Боярыня Талочанова радостно сбежала с крутой лестницы своих верхних покоев навстречу опекуну и дяде. Но, завидев, кроме него, посторонних посетителей, она снова взбежала наверх к себе прибрать себя понаряднее и одеть дочек в новые шубки и повязки и успела покрыть свой головной убор тонким белым убрусом. Прибравшись, она сошла в нижние покои поклониться гостям.

— Добро пожаловать, родимый дядюшка! Рады мы, свет наш, твоему приезду! Без тебя, отца нашего, мы, сироты, соскучились! — приветливо говорила Ирина Полуектовна, низко кланяясь боярину Савёлову.

— Здорова, боярыня Ирина Полуектовна! Надеюсь, что Господь вас хранил и миловал; заехал в том своими очами увериться; вот пожаловал к тебе и старый знакомый, боярин Никита Петрович Стародубский.

— Много лет тому, как видела я боярина, — ответила Ирина Полуектовна, — а помню, что и на свадьбе своей его видела, и чашу с мёдом, и кубок с вином ему, по обычаю, подносила.

— Теперь не узнаешь меня, чай, состарился я, боярыня! А вот молодой сынишка мой, Алексей, — говорил Никита Петрович, подходя к ней с сыном.

— Похож он на тебя, Никита Петрович; точно тебя молодым вижу! Твои кудри русые и глаза орлиные, — говорила Ирина Полуектовна, рассматривая Алексея.

Молодой боярин, одетый в объяренную ферезь[1] сверх лёгкого кафтана летника и в парчовую шапочку, обшитую меховым околышем (наряд, принятый в старину и в зимнее и в летнее время), стоял пред Талочановой, краснея и опустив свои бойкие очи.

— Здорово расти! — продолжала приветствовать его боярыня. — Моя хвала не во вред тебе, а на здоровье! Чем угостить тебя прикажешь, дядюшка Ларион Сергеевич, и вас, дорогие гости! Час, кажется, обеденный недалёк…

— Накорми нас, боярыня, чем Бог послал, а после стола позови дочек, не стесняясь: пускай поднесут они нам мёду твоего варения домашнего; потом позволь отдохнуть у тебя; вечерком поговорим с тобой о деле, и отпусти нас, родная, в путь-дорогу к своим домам.

Ирина Полуектовна спешила выполнить всё, как приказал боярин Савёлов. В большой палате накрыли стол для обеда, украсив его всем, что было дорогого и блестящего в доме, сохранившегося в запасе, несмотря на изменившееся положение в делах и имуществе Ирины Полуектовны. Бояре сели за стол одни, — хозяйка хлопотала и распоряжалась всем издали. Горячие кушанья, суп с потрохами и другие похлёбки сменились холодным мясом и рыбою, затем шли пироги и жареная живность, потом — оладьи с мёдом, варенье различное и другие сласти и печенья. Предки наши строго соблюдали посты. Царь Алексей Михайлович постился с такою строгостью, что питался одною просфорой или позволял себе кушать квас с огурцами в большие посты; но в праздники или ради угощения гостей подавались разнообразные и обильные блюда, и бояре долго сиживали за обедами, роскошь которых не уступала и обедам нашего времени.

После стола боярин Савёлов просил Ирину Полуектовну вывести к ним дочек; молодые боярышни, привыкшие встречаться с посторонними лицами на прогулках, не стесняясь сошли вниз из своей светлицы; их манило любопытство посмотреть на чужого боярина и повидаться с дедом, который всегда привозил им подарки и лакомства; боярышень стесняли немного только их праздничные одежды, которые заставили надеть для выхода к гостям; особенно не нравился наряд Паше, тем более что, спешно переделанный, он был ей длинен и спускался почти на четверть на пол: подметать или укоротить не успели; то был летник из голубой шёлковой материи, камки; он был надет сверх алой шёлковой сорочки, подвязанной поясом, как всегда носили тогда; длинные рукава летника были открытые и висели до самого подола; на голове у неё была голубая повязка, шитая жемчугом. Паша надела всё это неохотно и постоянно придерживала длинную одежду свою, собирая её в складки под рукой и прижимая к себе локтем. На Степаниде был шёлковый темно-малиновый летник и на голове повязка такого же цвета, шитая золотом; обе боярышни были обуты в чёботы, как назывались тогда высокие сафьяновые сапожки, строченные разноцветными шелками и золотом. Упрямые волосы Паши выбивались из-под повязки, спускались на шею и кудрями подымались на всей голове; в руках у обеих сестёр были тонкие белые ширинки, богато вышитые шелками.

Дед улыбнулся внучкам. Такая же снисходительная улыбка пошевелила седые усы и бороду боярина Стародубского. Молодой боярин Алексей застенчиво глядел на вошедших боярышень, оправляя на себе ферезь и шапочку на голове.

Глаза Паши остановились на молодом боярине с такой нескрываемой весёлостью, что, невольно потупившись, он с неудовольствием перенёс потом свой орлиный взгляд в сторону. В молодом Алексее, кроме красоты, унаследованной от отца, проявлялась уже их общая родовая черта: не смиряться и чувствовать себя свободным.

После глубокого поклона боярышень, хорошо заученного Степанидой от мамушки, но у Паши выходившего слишком быстрым и забавным, — обе они взяли приготовленные подносы с кубками мёду и поднесли их гостям. Отпив немного из кубка, дед поцеловал обеих боярышень, старый боярин Стародубский поблагодарил Степаниду ласковым поклоном, а Пашу также поцеловал, считая её ребёнком. Паша подошла к молодому боярину и, с улыбкой и любопытством в бойких глазках, стояла перед ним, ожидая, что он возьмёт кубок, но Алексей отказался от мёда.

— Пей, боярин, не бойся! — проговорила вдруг Паша, очевидно желая угостить его вкусным мёдом.

Старики глядели на эту сцену улыбаясь. Алексей смеялся, потупившись.

— Он боится, что я его поцелую, — бойко проговорила вдруг Паша, — а я его не стану целовать! Выпей же, боярин!

— Постой, сестра! — окликнула её Степанида. — Ты не кланяешься, так не делают! Ты вежливенько проси.

И, кланяясь в пояс молодому боярину, она сама поднесла ему кубок с мёдом, приговаривая:

— Выкушай, боярин! Нам на утеху, себе на здоровье!

Её серьёзный вид и скромные речи ободрили Алексея; он решился взять кубок и даже отпил из него до половины.

— Пей всё, себе на утеху! — понукала его Паша, стараясь подражать сестре и отвесив такой же низкий поклон.

Старики, поглядывая на неё, шептались между собой.

— Вот спасибо, боярышни-внучки, — смеясь, говорил дед Ларион Сергеевич, — спасибо за вашу ласку!

— И вам, бояре, спасибо за вашу ласку и милость! — ответила боярышня Степанида серьёзно и степенно, опустив длинные ресницы, наполовину скрывшие её чёрные глаза, всегда светившиеся мрачным блеском и задумчивые не по летам. Поставив поднос на столе и степенно продвигаясь по комнате, Степанида присела на лавке подле Ирины Полуектовны.

— Хорошо ли живётся вам, боярышни? — спросил дед её Ларион Сергеевич у Степаниды.

— Благодарим Бога, дедушка Ларион Сергеевич, и молим Его за твоё здоровье! — отвечала Степанида, наклонив голову, осторожно выговаривая каждое слово, видимо стараясь не сбиться в речах и глядя куда-то в сторону, а не в лицо гостям.

— Чем же вы занимаетесь и чем забавляетесь, боярышни-внучки? — спрашивал дед, всматриваясь в лицо Степаниды.

Паша меж тем едва успела справиться с своею длинной одеждой и, не зная, куда девать свой кубок, подошла к сестре во время вопроса деда.

— Мы в саду работаем и по лесу бегаем. Я весь лес обходила и все тропинки знаю! — ответила Паша за сестру, с живым интересом передавая деду о том, что составляло всю радость её жизни.

Дед слушал её с усмешкой; а Степанида зарумянилась и дёргала сестру за рукав, испуганная её чистосердечной болтливостью.

— Мы стараемся помогать во всём матушке и в лес с ней ходим за грибами… — проговорила она, поправляя слова сестры.

— То хорошо, боярышни, что вы матушку слушаетесь… — похвалил дед, выслушав Степаниду.

— Мы ей покорны, как Бог велел к родителям быть покорными. Слово Божие исполнять надо! — продолжала речь свою Степанида.

Ирина Полуектовна уставилась на неё глазами, снова удивляясь ей. Как-то чудны были ей эти речи, такие строгие и произносимые ребяческим голосом Степаниды. Деду они нравились. «Речиста, — думал он, — но говорит умно».

— А с сестрою в ладу живете? — спросил он снова старшую боярышню.

— Отчего же нам не ладить? Она ещё ребячлива; да если и сшалит порою, — с неё нельзя взыскивать, — отвечала Степанида, снисходительно улыбаясь. — И каждому человеку Бог прощать велит! — прибавила она уже серьёзно, глядя в глаза деду.

— Так ты и со всеми в мире живёшь, Степанида Кирилловна? — спрашивал дед.

— Где мир — там и Господне благословение, — ответила девушка, задумчиво глядя перед собой.

— Ты, видно, их учишь слову Божию? — сказал дед, обратившись к Ирине Полуектовне и, видимо, довольный.

— В церкви они часто бывают; и Степанида крепко запоминает, что там слышит, — смущаясь, отвечала Ирина Полуектовна, сама не понимая, откуда развилась в дочери такая набожность.

Но мамушка Игнатьевна, стоявшая у входной двери, ещё более вслушиваясь в разговор, думала: «Как бы чего и лишнего не сказала наша Степанида Кирилловна! Не прочувствовал бы дедушка, откуда в ней оно ».

— Что же ты задумался, Алёша? — обратился к сыну Стародубский. — Вынимай гостинцы дедушкины, наделяй боярышень.

Молодой боярин вынул из дорожных сумок круглые лубочные коробки и ящики с пряниками, леденцами и сушёными фруктами, закупленными в Макарьеве.

Он открыл большую коробку с леденцами и пряниками, подошёл было наделять боярышень, но Паша, шаловливо приподняв вдруг свои чёрные брови, с чуть заметной улыбкой подтолкнула вдруг всю коробку снизу и вышибла её из рук неловкого мальчика. Он на минуту смутился, но тут же рассмеялся и бросился подбирать рассыпавшиеся на полу пряники; вместе с ним подбирали обе боярышни, и на помощь им сунулась и мамушка Игнатьевна; меж тем как старые бояре смеялись неловкости Алексея, не подозревая, что это были проказы Паши. Кроме сластей, боярин Савёлов привёз внучкам материй на шубки и хорошие чётки янтарные из монастыря. Оделив внучек, он любовался их радостью и ещё раз поцеловал их на прощанье и допустил их к руке.

— Уходите теперь, Господь да хранит вас! А нам позволь, Ирина Полуектовна, отдохнуть, и пора в путь-дорогу.

Ирина Полуектовна указала на комнату, где было всё приготовлено для отдыха посетителей. На широких лавках разложены были пуховики с большим числом подушек в изголовьях, всё было наряжено, — как выражались тогда, — камчатными наволоками и шёлковыми штофными одеялами. Много вещей пришлось на это время вынуть из заветных сундуков, где Ирина Полуектовна хранила много ценных вещей, несмотря на своё стеснённое положение и безденежье, чтобы передать их своим дочкам со временем. Перед отъездом гостей, после того как стороживший их пробуждение Ларька подал им кувшины с брагой смочить пересохшее во время сна горло, — боярин Ларион Сергеевич Савёлов потребовал к себе племянницу Ирину Полуектовну и долго толковал с ней. Она сидела несколько поодаль от дяди, выслушивая его речи, совершенно растерянная, и не знала — горевать ли ей или радоваться. Ларион Сергеевич, дед и опекун детей её, требовал и увещевал её переехать к нему на житьё на Ветлугу в его вотчину Городки, с семьёю и слугами, которых найдёт для себя необходимым взять с собой.

Отказать дяде в его просьбе было невозможно, по закону он мог распорядиться как хотел, а он только слёзно просил Ирину Полуектовну не оставить его в одиночестве и принять под надзор свой внуков его, детей уехавшего на войну сына, — и Ирина Полуектовна на всё согласилась!

Проводив бояр, долго стояла она на крыльце в раздумье и собиралась с мыслями, как сообщить ей всё дочерям и Игнатьевне.

Обе дочки были меж тем в лесу, не ожидая, что посетители пустятся в дорогу засветло и нагонят их на лесной, узкой дороге. Боярышня Степанида, заметив их рыдван, поспешила сойти с тропинки и укрылась в чаще леса, а Паша осталась на месте и радовалась, что пришлось увидать весь поезд бояр, лошадей и сопровождавших их верховых. Стоя в стороне от дороги, она ещё раз поклонилась дедушке и, смеясь, кивнула кудрявой головкой и боярину Алексею, сидевшему в повозке, ехавшей за рыдваном. Её большие, светившиеся глаза точно дразнили Алексея; он вспомнил про её проказы с коробкой пряников.

Вернувшись домой, Паша весело рассказывала вечером матери о своей встрече с боярами в лесу. Но в этот вечер ей пришлось выслушать много замечаний о том, что не умела она вести себя перед гостями, как того требовал обычай; много выговаривали ей сестра и мать и даже старая мамушка. Однако же, засыпая, она уже позабыла их наставления, — и снова снился ей сосновый тёмный бор, где она двигалась привольно, где кругом всё так радовало её и никто не распекал за шалости. А наутро следующего дня Паше пришлось услышать о переезде всей их семьи на Ветлугу!

Глава II

Тяжко было боярыне Талочановой переселяться из своего старого гнезда, свитого в молодое ещё время; но ещё тоскливее было это расставанье для обеих дочерей её. Паше тяжело было проститься с сосновым бором, где ей знакома была каждая тропинка и каждая молодая ёлочка! И боялась она, что из хором деда несвободно будет убегать на прогулки. Степанида приуныла и задумывалась ещё глубже Паши. Она расставалась, и может быть навсегда, с друзьями, которых нашла себе в окрестностях Костромы. Черницы, бродившие в их соседстве, быть может, не появятся на Ветлуге, у деда! А встреча с ними была одной отрадой жизни. Заходя к ней, черницы толковали ей слово Божие. Они открыли ей неведомый мир, светлый и лучезарный; они научили её молиться и стремиться к Царствию Небесному. От них выучилась она читать и сама уже могла разбирать понемногу в святых книгах, которые они дарили ей. Ирина Полуектовна никогда не отказывалась принять странниц и давала им на время приют для отдыха, — они гостили у неё по целым неделям; а ей некогда было замечать, сколько времени проводила с ними боярышня Степанида за беседами в саду или в кухне. Боярышня угощала их и слушала их, пока родительница была на гумне, где у неё молотили или веяли. И могла ли знать Ирина Полуектовна, что под видом монахинь ходили к ней черницы, не принадлежавшие ни к какому монастырю, но добровольно облёкшиеся в чёрные одежды и присоединившиеся к почитателям старых церковных книг, неисправленных или сохранившихся в древних рукописях. Черницы такого рода покидали Москву, чтобы скрыться от преследований их только зародившейся секты; они пускались странствовать по городам и монастырям и разносили учение о верности старым книгам и о необходимом долге креститься двуперстным знамением. В окрестностях Костромы странствовала одна из таких черниц, сестра Нефилла. Она не была монахиней и не жила ни в одном монастыре. Пострижение Нефиллы произошло у неё на дому, как это часто делалось в то время; пострижение совершалось каким-нибудь попом, отступившим от православия, то есть от новых порядков в служении по исправленным книгам, или иным лицом, приобретшим славу в народе и расколе. Пострижение Нефиллы совершилось в доме матери её, вдовы ратного человека, убитого под Смоленском во время похода в Литву царя Алексея Михайловича в 1655 году. Царь вернулся из похода счастливо и со славой, отняв старинные русские города из рук поляков; сверх того, он ещё присоединил к Руси Витебск, Полоцк и Ковно, а к титулу «русского царя» прибавился тогда титул «князя литовского». Царь отнёсся внимательно и милостиво к семействам павших на войне ратных людей, и им приказано было выдавать кормы и деньги. Такая милость царя обеспечивала и мать Нефиллы; Нефилла могла оставить её одну. Она покинула семью, постриглась, облеклась в чёрные, смирные одежды, присоединясь к кружку раскольников, упрямо ратовавших против исправленных церковных книг. Книги эти поправлены были монахами, призванными из Киева и из Греции.

Мысль, что старые книги поправлены были неверно, зародилась сначала в кругу духовенства, но поднявшиеся распри быстро проникли в народ, взволновали его и способствовали образованию секты раскольников. Раскол поддерживался и всем недовольным и притеснённым людом, готовым пристать ко всякой смуте со своими особыми целями и мутить народ ради своих выгод и облегчения. К расколу приставало особенно много женщин. Нефилла дала зарок посвятить свою жизнь на спасение душ христианских от власти преисподней и от когтей диавола — и тем надеялась спасти и свою собственную душу. Она старалась указывать всем путь ко спасению; набожно любила она поучать совсем молодых девочек, предупреждая их от житейских бед и соблазна. И боярышня Степанида испытывала на себе всю силу её учения. Жизнь уже представлялась ей и мрачной, и полной опасностей, на которые указала ей Нефилла. Жизнь представилась ей полной притеснений для женщины, и она убедилась уже в своём, таком юном, возрасте, что спасению и свободе женщины способствовали только монастырь и монашеская одежда.

Предвидя скорый отъезд и разлуку, Степанида искала случая повидаться с Нефиллой. Устроить это свидание было возможно; Нефилла была вхожа в семью приходского священника, она успела даже обратить к расколу одну из меньших дочерей этой семьи, и через эту вновь посвящённую ученицу можно было сообщаться с Нефиллой. В распоряжении боярышни Степаниды был также бойкий конюх Захар, давно сносившийся с раскольниками, проникшими в их сторону. Захар исстари принадлежал к посадским людям города Костромы, но, убегая от тяжёлых податей, он, по обычаю того времени, заложился к боярину Талочанову, то есть считался должником и обязан был находиться в его услужении; и двенадцать лет уже Захар считался должником бояр Талочановых, отбывающим свои долги работой и службой. Тем не менее положение его не могло считаться верным. Его всегда могли вытребовать и вновь поселить на городской, посадской земле и подвергнуть правежам, принуждая выплачивать подати. Свободных, гулящих людей старались тогда приписывать к городу, селить на места для более удобного собирания податей, которые всё увеличивались во времена беспрерывных войн и шли на содержание ратных людей. Учение раскольников и их сборища показались Захару путём ко спасению в случае опасности. С чутьём зверька, окружённого преследующей его стаей гончих собак, он отыскал себе теперь лазейку на случай опасности. Этот самый кучер Захар давно смекал, о чём вела беседы Нефилла с боярышней Степанидой, а Нефилла, со своей стороны, давно уже поручила Захару беречь и наблюдать за боярышней. «Из наших будет», — сказала она ему. Это новое обстоятельство усилило преданность Захара к семье Талочановых.

«И из боярских детей святые выходят, когда они нашего дела держатся», — думал он.

И по просьбе боярышни Степаниды он устроил свидание её с Нефиллой, всегда зная, где в какое время находилась черница. Захар отыскал её на этот раз в ближнем монастыре, куда её принимали на отдых, не подозревая, с какими целями она странствовала, считая её собирательницей на церкви Божии. Встретившись в церкви с ученицей Нефиллы, дочкой священника, Степанида пригласила к себе уже прибывшую к ним Нефиллу. Ирина Полуектовна радушно приняла её, предлагая погостить у них до их отъезда; так устроилось последнее и знаменательное свидание Нефиллы с боярышней Талочановой. Число учениц Нефиллы быстро умножалось; черница эта посещала монастыри и храмы; старые люди не могли заподозрить её в расколе и допускали в свои дома. Она же разносила между тем рукописные увещания, тайно читая их крестьянам и молодым боярышням. У ней были списки бесед раскольников с московским духовенством и их доказательства в защиту двуперстности крестного знамения. У ней были выписки из писем, рассылаемых раскольниками, в которых упоминалось о ревнителе их, протопопе Аввакуме, и его деяниях.

Она читала теперь наедине, сидя в комнатке подле кухни, жадно слушавшей её ученице, эти отрывки из писем и бесед раскольников. Нефилла грустно передавала ей о всех страданиях, вытерпенных бывшим недалеко от них Юрьевским протопопом Аввакумом, ныне уже сосланным в Тобольск, но сохранившим дух свой не сокрушённым всеми лишениями и в холод и в голод! Вслед за тем Нефилла передавала о терпении и твёрдости жены его, переносившей с ним все эти тяжкие странствия и бедность и старавшейся поддерживать бодрость Аввакума. Она рассказывала, как в Москве, куда вызывали Аввакума, из сострадания к нему и дивясь его усердию к проповеди слова Божия, сам царь жаловал его своей милостью; а через некоторое время он снова начинал проповедовать о верности старым книгам, не мог он совладать с собой и умалчивать о том, как сам верил.

Аввакума ещё помнили в Костроме и её окрестностях. Он был уроженец соседнего воеводства Нижегородского, был поставлен священником в одном селе и много терпел от местных властей.

— Потом, — продолжала Нефилла, — знали все Аввакума, когда его поставили протопопом в Юрьевце-Поволжском, после челобитья его в Москве знатным боярам; те вступились за него, и знатное духовенство отнеслось к нему ласково.

— Дивились все его силе при всех его невзгодах и его житью богоподражательному, — говорила Нефилла. — А теперь богобоязненный ревнитель наш снова живёт в ссылке! И боярыни, ученицы его, боярыня Морозова и сестра её, что княгиня Урусова прозывается, не могли спасти его! Да и сами обе боярыни уверовали в его учение и пострадали за правду.

Много узнала Степанида из своей последней встречи с черницей. Внушала она ей:

— Скрывайся пока, боярышня! Только твёрдо держись двуперстного креста и старых книг втайне да оказывай всякую помощь странницам нашим и странникам через раба Божия Захара, — просила Нефилла, прощаясь и пряча свои рукописи в особый мешочек, висевший у неё на шее.

Боярышня Паша помогала между тем Ирине Полуектовне переносить и укладывать вещи, которые должны были остаться на хранении в подвалах под надзором сторожа Лариона.

Боярышни Хлоповы не отходили от окон. Заслышав, что Талочановы переезжают к деду, они в последние дни старались насладиться зрелищем укладывания их вещей, предчувствуя, что скоро лишатся любимого развлечения с отъездом семьи Ирины Полуектовны.

— Глянь-ка, Игнатьевна! Вишь, прильнули к окнам плотно как! — указывала на них Паша мамушке. — Даже носы приплюснули, а лбом как бы стёкол не продавили…

— Плюнь ты на них, родная! — крикнула на Пашу мамушка Игнатьевна.

Паша уже отставила было губки, чтобы плюнуть, но Игнатьевна круто повернула её за руку, говоря: «Делай своё дело!» — и гневная выходка Паши была отстранена вовремя. Опомнившись, Паша была сама довольна, — досталось бы ей от сестры!

— Отпусти, мамушка, в бор побегать, — просила Паша, — после опять приду помогать, а пока ты кликни сестру, Степаниду; её подруга Чёрная ушла, вот видишь, пошла по дороге к церкви…

— Муха чёрная! — восклицала, глядя на дорогу, Игнатьевна. — Жужжит, жужжит, и не ведаешь, про что она там!.. Право, жужелица. Ты с ней не знайся, Паша!

— Ах, она мне уж прискучила! Всё учила двумя перстами креститься, а я ей говорю: «За это далеко сошлют, пожалуй! Ты меня не учи; и поп наш, батюшка, не приказывал так персты складывать. Это, говорит, одна глупость у народа, не разумеют ничего!..» Нефилла отвернулась, а сестра заплакала, я и ушла от них.

Весело прощебетала всё это Паша, не понимая борьбы, глухо начинавшей клокотать в окрестности да и в самой семье её.

— Складно ты ей ответила, гладко! Право, хорошо! И как у тебя на ту пору нашлось разума! — радовалась Игнатьевна.

— Я помню, что батюшка нам сказывает, сестра сама велела запоминать мне всё о слове Божием. — И Паша порхнула из калитки двора на дорогу в бор, почти столкнувшись с Захаром. Захар стоял подле калитки, мрачно уставив глаза на Игнатьевну. Он подошёл к ней теперь и, пристально глядя на неё прищуренными глазами, недвижно стал перед ней в положении борца.

— А ты почём знаешь, что наш поп-батька лучше научит против матери Нефиллы? — спросил наконец Захар, наступая на Игнатьевну. Но Игнатьевна не сробела и, твёрдо уставив на него глаза свои, заговорила:

— Слово Божие одно, от века! А кто его надвое толкует, тот сам повихнулся, значит! Вот что поп-то нам говорит: «Спаситель всех миловал и язычников спасал, а они ещё и вовсе не клали на себя крестного знамения! И все народы, говорит, внидут в Царствие Божие, лишь бы по Божию слову жили! Вот как он учит!»

— Эх, мать! Хорошо тебе за боярами живётся, так ты так и говоришь, — сказал Захар с горьким укором. — Прикрепили бы тебя к посадской земле да поприжали бы, так ты бы не так пела! Ты бы другое скоро уразумела. Народу на этом свете нелегко живётся, так и прислушивается он к тем, кто иначе учит, разумея, что с этого впереди быть может, а ты, нас не жалеючи, на нас же нападаешь!

— Учат вас только на вашу же гибель! Лучше это разве, что народ начал прятаться в лесах, по кельям, и сам себя сжигает, погибает смертью лютой? А заберут, отыщут, так сошлют туда, где и солнце не светит! Ты не подводи нашу боярышню, всё заявлю Лариону Сергеевичу, боярину нашему, если что примечу!

После таких слов Игнатьевны Захар мгновенно исчез из огорода, где они стояли, словно его и не было; и к дому не подходил в этот день, остерегаясь встречаться с боярышнями.

«Пусть мамушка позабудет обо мне», — смекал он.

Через неделю обоз с имуществом семьи Ирины Полуектовны двинулся под управлением Захара. Боярыня брала его с собой на Ветлугу, как верного слугу; мамушка молчала.

«Он там смирней будет», — думала она.

Время стояло светлое, осеннее. В половине октября выпал снежок; ледком затягивались все светлые озёра, а в бору на ветках можжевельника или сохранившей ещё свои красные кисти рябины, притаившись, вместе с ветками покачивались снегири. Паша, выбежавшая в бор, подкрадывалась ближе вглядеться на красную грудь и умные глаза красивой птицы. Было свежо. Паша покрывалась сверх повязки алым шёлковым платочком и надевала на себя телогрею, обложенную мехом. На щеках её выступал от морозного ветра свежий румянец; ступая по мёрзлой земле, она сжимала на ногах пальцы от холода. Снегу было немного, но он висел белыми хлопьями на высоких зелёных елях, и в кучи намёл его ветер под кустами. Тропинка также была слегка посыпана снегом; сквозь белые хлопья его пробивалась зелень брусники и кусты мха, по которым мягко ступали ножки Паши. Она шла домой, любуясь всем и словно прощаясь. Солнце, спускавшееся к закату, осветило снег и зелень мягким красноватым светом, и всё казалось приветнее в лучах его, проникнувших сквозь стволы деревьев и на тропинку. Сердце у Паши сжалось на прощанье.

Отслужив напутственный молебен, простясь со слезами со всеми служителями и оделив каждого по заслугам, боярыня Талочанова выехала из своего поместья на Ветлугу в одной колымаге, поместившись в ней с дочерьми и мамушкой. Путь был неблизкий; колымагу боярыни сопровождали повозки с её вещами и провизией, с запасами пирогов и живности, без которых дорожные люди могли бы голодать, не имея возможности достать пищи в крестьянских избах, а других приютов не существовало для путешественников. Дня через два боярыня и боярышни счастливо достигли Горок, и старый боярин Савёлов, просиявший весь при виде внучек и племянницы, встретил их, проводил в свой дом и тотчас велел провести наверх, в приготовленные комнаты детей своего сына, уехавшего в поход. Детей, нарядно прибранных, привела бойкая женщина годов около тридцати, сухощавая и подвижная, с небольшими серыми глазками, бегающими по всем сторонам, словно боясь проглядеть кого. Она кланялась, изгибалась, будто не могла смирно стоять на месте и, наклоняясь, заглядывала в лица приезжих.

— И, Феклуша, здравствуй! — сказала ей Ирина Полуектовна, подходя к детям.

Дети, мальчик и девочка, упрямо прижимались к сарафану Феклуши, напрасно увещевавшей их подойти к тётке.

— Подойди, Вася, подойди, Луша, тётка-то привезла вам гостинцев!

Ирина Полуектовна спешила развязать свои холщовые и небольшие камчатные дорожные мешки и вынуть из них золочёные пряники, инжир и другие сласти, получаемые тогда по всей Руси с торга в Макарьеве, около Нижнего. На торг этот направлялись все товары и лакомства с Дальнего Востока, Сибири и из городов России, пока позднее весь торг не перешёл в самый Нижний и стал известен под именем Нижегородской ярмарки.

Увидав пряники, дети живо протянули свои ручонки к приезжим. Паша схватила на руки девочку и расцеловала её.

— И меня подыми! — просил Вася, доверчиво глядя в глаза её, сиявшие лаской, и любуясь на красные щёчки Паши.

Степанида степенно стояла подле старого боярина, сложив скромно руки и потупившись; она расспрашивала его о здоровье. Она просила наставить их на путь: «Чтобы знали они, что должно им делать ему в угоду, где поместиться и где свои вещи расставить».

— Всё вам покажет Феклуша, — ласково сказал дед, довольный кротким и покорным обращением Степаниды, которую допустил к руке своей, а Пашу поцеловал в обе щеки при встрече.

Феклуша здоровалась с боярышнями, почти земно кланялась боярыне Ирине Полуектовне за то, что она признала её, Феклушу, не забыла.

— А я вам заслужу, — щебетала она, — провожая их наверх, отворяя дверь и указывая на крутую лестницу, ведущую в покои терема. Остаток дня прошёл в расстановке и уборке привезённых вещей. Захар помогал во всём как человек, изучивший новую местность, усадьбу Лариона Сергеевича, в которой прожил уже более трёх дней. Вечером пришёл наверх старый боярин побеседовать с семьёй. Он расспрашивал, на кого Ирина Полуектовна оставила усадьбу, советовал и указывал, как им расположить всё у себя, чтоб им было удобно, но особенно поручал он им беречь его маленьких внучат, упрашивая Ирину Полуектовну взять на себя этих детей, уже полусирот.

Боярин ушёл, наконец, обещая посещать их иногда и приходить посмотреть на внучек и побеседовать, согласно обычаю, допускавшему в терем и мужские лица, принадлежавшие к семье, особливо старших родственников.

Ночью утомившиеся путешествием приезжие боярыня и боярышни — все крепко уснули на новых местах. Дети уснули, сжимая в руках золочёные пряники; Паше снова снился тёмный бор их старой усадьбы, освещённый солнцем, со снегом и снегирями; боярышня Степанида спала с грустно опущенной на руку головой, и ей снился старец Аввакум, идущий пешком с женою и детьми по скользкой дороге пустынных и замерзших болот. И слышался ей его голос: «А ты присмотри за детьми-сиротами!» — и голос этот напоминал голос деда Лариона Сергеевича. Игнатьевна спала необыкновенно сладко, утешенная ласковым приёмом боярина и уверившись, что боярышням её предстоит здесь лёгкая жизнь под его покровом. И во сне снились ей готовые кошели с золотом, открыто расставленные на разных поставцах[2] по стенам во всех нижних покоях Лариона Сергеевича.

С рассветом утра исчезли блаженные сны, и настала новая и непривычная жизнь. Боярыне Ирине Полуектовне и дочерям её пришлось просидеть весь день наверху в теремах и без занятий, к которым они привыкли у себя дома. В хозяйство Ирина Полуектовна ещё не вступала, хлопотать ни о чём не приходилось. Степаниде совестно было читать свои книги на глазах у незнакомой ей девушки Феклуши; она опасалась её расспросов и просила у неё: «Нет ли чего пошить для детей?»

— Сшей мне мяч! — просил Вася.

— Я сошью тебе мяч! — вызвалась Паша, обрадованная, что нашлось занятие. В играх с детьми она нашла себе развлечение, они строили себе дома, гуляли по комнате, стена которой изрисована была деревьями и травами, дети же считали это садом за неимением другого сада! Паша кормила детей, сказывала им сказки, но через несколько дней и это занятие недостаточно развлекало её. Ей недоставало воздуха, свежего воздуха, которым так легко дышалось, ей наскучило оставаться в четырёх стенах; она подходила к двери и смотрела вниз по лестнице с желанием сбежать с неё.

Глава III

Бродя от скуки по всем углам терема, Паша натолкнулась на маленькую дверку, ведущую на холодный чердак; она отворила её и из любопытства заглянула туда, и на неё повеяло холодным ветром; Паша жадно потянула в себя свежую струю воздуха. Вдали блеснул ей свет из окна на крыше, она быстро пробралась к нему по брёвнам и балкам тёмного чердака, и как обрадовалась она, как забила в ладоши! Из небольшого окна, прорубленного в крыше и не заделанного ни решёткой, ни слюдой, она увидела далёкое открытое поле, за ним вправо от дома тёмный лес, а за лесом церковь, от которой доносился мягкий звон колокола. Недалеко от леса блестела не замерзшая ещё синяя полоса воды; широкая река, повернув от леса на запад, уходила вдаль по ровному лугу. Паша загляделась вдаль и, опустив голову на грудь, сидела неподвижно на одной из балок чердака, пока не продрогла вся, проникнутая холодным воздухом в своей лёгкой одежде, и не сбежала вниз погреться.

С этих пор сидение на чердаке, на вышке, заменяло ей её прежние прогулки.

«А как красиво здесь будет весной! — думала она. — А уж я проберусь туда вдаль, к реке! Когда-нибудь после обедни можно будет укрыться в лес из церкви…» И часто, сидя на чердаке, она обозревала поле своих будущих действий и обдумывала план побега. Только Захар, проходя по двору, видел её иногда на вышке; он усмехался ей, точно понимал её бескрылые порывы.

— Захар! — окликнула она его вполголоса. — Какая там, далеко, стоит церковь?

— То монастырь! — ответил Захар и радостно осклабился, смекая, что меньшая боярышня скажет сестре о соседстве монастыря.

На другой же день обе сестры уже вместе глядели из окна чердака на далёкие церкви и вертевшегося около дома Захара, просили узнать, какой это был монастырь, не женский ли! И всё расспросить о нём.

— Это можно, в воскресенье… — обещал им Захар.

Весело было поглядеть на простор с чердака; но в зимнее время идти на простор в лес или к реке не особенно манило ещё; да скоро река затянулась льдом и вся окрестность покрылась снегом. На дворе было морозно, но в сильно натопленных покоях было жарко и душно; Паша хотела бы ускользнуть из них. И во время послеобеденного отдыха деда она на цыпочках спускалась по лестнице в нижние покои. Как белка лазила она там по лавкам и окнам, приподымаясь к стенам, чтобы ближе посмотреть на стоявшие на поставцах золотые кубки, чарки и подсвечники с замысловатыми фигурами зверей и людей. Ладонями рук гладила она обтянутые сукном стены, испытывая тонкость сукна; рассматривала расписной потолок и изучала во всех подробностях переднюю комнату, приёмную боярина Савёлова. Никто не входил и не мешал ей осматривать всё, от часов немецкой работы с боем до шахматной доски и резных фигур шахмат, водившихся тогда во многих домах бояр. В доме боярина почти никогда не было посетителей или чужих, и Паше нечего было бояться встретиться с кем-нибудь. В углу комнаты сидел иногда древний старик сказочник боярина, с седой и пожелтевшей бородой, но она не дичилась его; он напоминал ей старого пастуха их, Луку. Таких стариков везде держали в боярских домах, чтобы сказывать сказки на ночь, в случае бессонницы, или рассказывать про старину. Завидев Пашу, старик сказочник сам уходил в другую, столовую комнату деда, чтобы не мешать ребячливой девушке, как её обыкновенно называли.

В первый же день осмотра Паша была неожиданно изумлена, открыв тафтяную занавеску, повешенную в простенке. Подняв эту занавеску, она увидела вдруг отражённое лицо своё, свежее и с курчавыми волосами, в большом зеркале. Никогда ещё она не видела такого большого зеркала! В доме боярыни Ирины Полуектовны видела она небольшие ручные зеркала, хранившиеся в ларцах и накрытые стёганной на вате тафтой, но то были небольшие куски стекла сравнительно с этим зеркалом, висевшим здесь в простенке. В те времена зеркала такого размера были большой редкостью, даже простое стекло ценилось дорого и заменялось для окон слюдой; а иногда окна составляли из небольших стёкол, соединённых жестяной или другого рода металлической оправой. Большое зеркало деда, боярина Лариона Сергеевича, привезено было из Польши и подарено ему боярином Стародубским. В те времена это было очень дорогим и редким подарком. Увидев себя вдруг в зеркале во весь рост, Паша долго рассматривала себя, как постороннее лицо, и потом, закрасневшись, убежала наверх рассказать всё сестре. Долго уговаривала Паша сестру сойти вниз и взглянуть в диковинное зеркало, но та не решалась, боясь встретить постороннего, чужого человека.

Боярин Савёлов исполнил своё обещание приходить по вечерам в терем наверх и каждый вечер проводил там час или два в большом общем покое, с огромной изразцовой печью и небольшими круглыми окнами, затянутыми слюдой и на вечер завешенными стёганными на вате подушечками, ради тепла.

— Уж очень тепло у вас наверху! — сказал однажды истомлённый жаром боярин. — Боярышням хорошо было бы прокатиться… Вели, Ирина Полуектовна, заложить им санки, Захар заложит лошадок, а Феклуша проводит их, и пускай себе хоть каждый день забавляются! Свежее и краше будут с того!

— Спасибо, дядюшка, Ларион Сергеевич, спасибо за ласку твою к моим детям и за то, что думаешь ты об их девических забавах! — проговорила, благодаря дядю, Ирина Полуектовна. — Они у меня поважены подолгу быть на воле и на морозном воздухе, а к сидению в теремах и вовсе не привыкли. Сам погляди, как рады они твоей милости к ним: у Паши глаза ровно прыгают! Благодари, Паша, деда!..

Паша бросилась к деду и по-детски, с разбегу поцеловала его в самые губы. Дед ответил на её поцелуй, смеясь и говоря ей:

— Ты берегись у нас, Паша, не бросайся так целовать и чужого человека!

— Она ещё больно ребячлива, дедушка Ларион Сергеевич! — говорила Степанида, подходя скромно поцеловать деду руку. — Мы её каждый день журим, останавливаем, но она от проказ ещё не отвыкла!

— Придёт пора, сами проказы от неё отойдут! — вступилась мамушка Игнатьевна. — А иной раз она так разумно ответит, что хоть и не в её бы лета. А ей и всего одиннадцать годков, вот к Святкам исполнится двенадцать.

С тех пор как боярышням дозволена была новая забава, каждый день запрягал им Захар в большие сани бойкую тройку лошадок, и, степенно выехав из ворот усадьбы, он, скрывшись за первый ближний лесок, пускал вскачь свою тройку, скакавшую охотно после долгого стояния в конюшне. Меньшая боярышня прыгала в санях от удовольствия. Степанида радовалась за неё и не останавливала Захара, а Феклуша и сама не отставала от Захара в удали и затягивала в открытом поле песню, так же лихо, как лихо скакали его кони. Часто повторялась эта забава, пока по привычке не сделалась боярышням необходимою; и скоро во всей окрестности, вёрст на семь кругом, все окрестные сёла и проживавшие здесь по зимам рыбаки признали тройку и сани бояр Савёловых.

«Боярышни катаются», — говорили они, завидев их бойкую тройку.

Окрестность вотчины боярина Савёлова была довольно пуста и малонаселённа. По берегам реки Ветлуги тянулась узкая полоса полей, засеянных рожью или овсом, и не встречалось сёл или строений. По реке Ветлуге ходили суда и раздавались русские приволжские песни. Недалеко отступив от полосы полей, начинались леса, нескончаемо тянувшиеся на восток; все холмы и болота поросли здесь тёмным частым ельником и сосновым бором, шумевшим в непогоду. В лесах была пожива охотникам, на реке Ветлуге находили поживу рыболовы, и суда, груженные то коноплёй, то хлебом, шли по ней на Волгу.

Боярских усадеб здесь вовсе не было видно. И соседняя усадьба бояр Стародубских, стоявшая за лесом, вёрстах в десяти от Савёлова, на обширной просеке, подходившей к полям над Ветлугой, теперь давно опустела: старый боярин уехал в Москву, куда повёз подростка сына Алексея на службу, и не возвращался в вотчину. Алексей вступил в ратную службу, а на двадцатом году отправился в поход против турок, под Чигирин. Это было в последние годы царствования царя Алексея Михайловича, когда гетман Дорошенко держался ещё в Чигирине с остатками запорожцев.

Несколько лет прожила боярыня Ирина Полуектовна в вотчине дяди, и прожила их в полном уединении. Никто из окрестных бояр не посещал Савёлова; он устарел и отстал от своих знакомых. Да и вотчины все опустели, и старого и малого забирали в ратные люди. Кое-где жили вдовые боярыни с детьми; а многие бояре, уезжая, отправляли семью свою в Москву для безопасности.

Весной и летом жизнь Талочановых была разнообразнее, они отправлялись на богомолье, ездили до самой Костромы, к Ипатьевскому монастырю, и посещали Макарьевский монастырь на Унже, чтобы получить благословение от славившегося святою жизнью игумена этого монастыря, Митрофания. Такое путешествие совершили они и в последнее лето и теперь были на обратном пути. Достигнув в колымаге берегов Ветлуги, они плыли к усадьбе своей по реке на дощанике, отправив колымагу домой по берегу. Стоял прекрасный июльский день, солнце светило в вышине на ясном небе, между лёгкими, пушистыми облаками, слегка нагревая, но не раскаляя воздух. На воде же постоянно веял свежий ветер и боярышням легко и привольно дышалось, вырвавшись из тесноты терема. Обе боярышни изменились с тех пор, когда ещё бояре Хлоповы знавали их подростками. Они выросли и расцвели, а красивый наряд дополнял их красу, на которую некому было, однако, подивиться и полюбоваться. Старшая боярышня одета была в длинную, до пят доходившую, телогрею[3] из камки, застегивавшуюся впереди дорогими пуговицами. На голове у ней была высокая шапка, кика, с рясами[4] и наброшенной на неё фатой. Она набожно глядела на раскинувшееся над ней голубым куполом небо и шептала молитву. Смуглое лицо боярышни, небольшие чёрные глаза и полураскрытые уста — всё было проникнуто кротким, спокойным умилением. Меньшая сестра, ещё более изменившаяся за последние годы, стояла у самого борта дощаника, вглядываясь в зелёные берега и вслушиваясь в разносившуюся по реке песню ветлужских рыбаков, то тянувшуюся уныло, то оживавшую в коротких и удалых вскрикиваниях. Меньшая боярышня также стояла с полуоткрытыми устами, но она повторяла про себя слова песни и силилась запомнить её напев. Её по-прежнему оживлённое лицо казалось теперь много крупнее, полнее прежнего; глаза её смотрели осмысленнее, стройная фигура её изменилась; вместо шаловливого ребёнка в ней каждый признал бы теперь развернувшуюся девушку-боярышню. Она стояла у борта дощаника, спустив с своего округлившегося плеча чреватую шубку[5] с бобровым ожерельем у ворота, причём открывалась её полная шея, украшенная жемчугом; веявший от воды ветер развевал лёгкую фату, накинутую сверх головной, выложенной жемчугом повязки. Она следила за улетавшей песней, не замечая беспорядка в своей одежде. Нежданно послышался на берегу лошадиный топот, и по дороге, проходившей над берегом Ветлуги, прокатила боярская колымага и за ней несколько повозок служителей. Боярышня Паша не бросилась, как в былые годы, разглядывать колымагу и бояр, но быстро опустилась на скамью, закрываясь фатой и отвернув лицо в другую сторону. С возрастом в боярышне умерилась её живость и прежняя бойкость. Только на минуту бросила она взгляд вослед проехавшим, когда они были уже далеко и повёртывали к лесу от берега Ветлуги.

— Ведь, кажись, то проехал боярин Стародубский, — взволнованно проговорила Ирина Полуектовна, — из Москвы, знать, вернулся в свою вотчину!..

— Беды тут нет, что хороший сосед заведётся! — успокаивала Ирину Полуектовну сидевшая подле неё старуха мамушка Игнатьевна.

— Пошли Господи всего хорошего! — прибавила Ирина Полуектовна, всегда опасавшаяся всякой перемены. — А повернула колымага к Стародубским боярам. Вот мы скоро будем плыть мимо их вотчины.

— Тогда покажи мне усадьбу, родимая! — просила Паша, наклонясь через борт дощаника над водой, отразившей её фигуру и цветной наряд в своих серых волнах; она всё ещё следила за песней.

Песня была новым жизненным явлением для боярышни Паши; она заменяла ей прежнее беганье по окрестности, и ей казалось, что с песней сама она улетала вдаль и на простор. Но дощаник поравнялся с усадьбой Стародубских, стоявшей на широкой поляне между лесами. Вся усадьба обнесена была оградой, то узорной точёной решёткой, то частоколом со стороны леса. Всё было поновлено, как видно, в ожидании боярина. Крутая крыша боярского дома была окрашена красной краской, бока крыши книзу закруглялись на манер бочек, и всё обнесено было щитом, узорно вырезанным из дерева. На переднем фасаде были стекольчатые окна в железной оправе, с приделанными к ним, расписанными красками, наружными ставнями. Бревенчатые стены дома были ровно стёсаны. Наверху дома виднелись терема, пристроенные к его заднему фасаду, с красивыми башенками, с острыми крышами в виде шатров, покрытых гонтом под чешую. Вокруг дома шёл сад с чистыми прямыми дорожками: всё было в величайшем порядке.

— Больно хороша усадьба! — говорила Игнатьевна. — Сады подле дома, службы, конюшни, хорошо выстроено!

— Как бы не быть тут хорошему, у Стародубских много всего, в добрый час сказать! — заметила Ирина Полуектовна.

— И церковь близко от дома, — сказала старшая боярышня.

— Башенки хороши, — сказала Паша, — чай, далеко с них всё видно.

— И ко двору нам недалеко от их усадьбы, по берегу по дороге вёрст десять, а водой много ближе, — говорила Ирина Полуектовна, плотнее укутываясь суконной червчатой распашницей[6], застёгивая её на серебряные с золотом пуговицы и крепче завязывая у подбородка фату, спускавшуюся с её высокой кики.

— По дороге от них сюда вёрст десять всего, а никогда мы здесь не бывали! И близко, да не достанешь! Нам из терема всюду далеко! — вполголоса говорила Паша сестре, а грустный взгляд её жадно оглядывал окрестность: лес и сиявший около него крест на высокой колокольне, поле, мягко освещённое солнцем, и серенькие, мягкие волны реки, с игравшими на них блестками света. Всё сливалось для её непривычного взгляда в одну прекрасную картину Божьего мира, всегда отделённого от них стенами терема, в который они должны были теперь вернуться!

Вдали показался дощаник, плывший им навстречу; на него боярышни перенесли теперь всё внимание; поместье Стародубских осталось уже далеко позади них и едва виднелось из-за леса. Дощаник шёл быстро по течению реки и плыл, направляясь прямо на них.

— Помилуй нас Боже! — вполголоса молила испуганная Ирина Полуектовна. — Ведь прямо на нас плывут!

Но дощаник вовремя свернул в сторону, и они поравнялись с ним; при встрече Талочановы могли подробно разглядеть всех плывших на новом дощанике. Они увидели несколько цветных одежд бояр, верно плывших куда-нибудь на службу по указанию царскому; было много и торговых людей, и крестьян, и среди них зоркий глаз Степаниды Кирилловны рассмотрел двух черниц, теснившихся между старым людом.

— Нефилла! — громко проговорила боярышня Степанида, и одна из черниц, быстро повернув голову в её сторону, послала ей поклон, на который Степанида ответила радостным кивком головы.

— К нам, в Горки! — громко проговорила боярышня, рукой указывая в сторону усадьбы деда. И на слова её одна из черниц сделала условный знак, чуть заметно махнув рукой, и снова всем им поклонилась. Дощаник поплыл дальше в противоположную сторону, а боярышня Степанида долго провожала его глазами, озарёнными радостью.

— Боярышня! — окликнула её Игнатьевна, подёргивая длинный рукав её телогреи. — И что ты это затеяла? Разве можно так на чужом народе перекликаться с черницами? Кто знает, с каким она там народом повелася, и все смекают, что ты, боярышня, её знаешь! Это ведь опасливо!

— Опасливо! — уныло повторила Ирина Полуектовна. — Нам до дома бы скорее!

— Не опасайся, родимая! Нефилла уж не выдаст, не скажет, кто мы, коли негоже то сказывать! — успокаивала Степанида.

— Вот тайница какая! Таиться тоже выучилась! — корила её Игнатьевна.

— Оборони, Боже! — перекрестилась Ирина Полуектовна.

Они поплыли дальше, и никто не встречался им больше на реке.

Степанида всё ещё смотрела вдоль реки, вослед проехавшей Нефилле; Паша смотрела по сторонам такими глазами, будто не могла наглядеться на всё вокруг, а старушки притихли, словно на них нашла дремота, под тихий плеск волн около дощаника. Так достигли они берега собственной усадьбы и пристали к помосту, у которого привязывали всегда лодки их рыбаки. Недалеко от реки, на зелёном берегу, их ждала повозка с парой коней, нетерпеливо стучавших подковами о землю; казалось, им наскучило каждый день поджидать у Ветлуги боярышень, а Захар выезжал на них каждый день, готовый встретить их и забрать все их укладки.

— Здорово, Захар! — проговорила ему Ирина Полуектовна. — Как бережёт Господь?

— Благодаря Богу все целёхоньки! — отвечал Захар, низко кланяясь и стараясь подойти к руке боярыни; боярыня, передавая ему ларец, милостиво допустила его приложиться к руке. Степанида Кирилловна степенно кивнула ему головой, но Паша была ещё на реке возле лодок. Вся укутанная фатой, из-под которой виднелись только два бойких глаза, полные любопытства, она очутилась около рыбаков. Разглядывая снасти, сачки и крючки для ловли рыбы, она шёпотом спросила их, не поучат ли они её ловить рыбу?

— Опасливо, боярышня, — ответил ей старый рыбак, — за тебя в ответе будешь, неравно утонешь.

— Не бойсь, — сказал другой рыбак, ещё молодой малый, — не бойсь, авось выплывет. Коли охота есть, приходи, посмотри, — говорил он, часто мигая от лучей солнца и от смущенья перед боярышней. Паша улыбнулась, довольная его приглашением; она уже надеялась прийти когда-нибудь на рыбную ловлю и как ни в чём не бывало подошла к повозке и поздоровалась с Захаром. Она просила его не растерять ларцы их.

— Побереги. Здесь у нас образки, чётки и склянки со святой водой, — говорила она так разумно, что Игнатьевна поддакивала ей, кивая одобрительно головой. Повозка тронулась к лесу, которым надо было проехать до усадьбы, и за ней побрели боярыня и боярышни, завершая пешком своё богомолье. В лесу встретила их Феклуша с детьми боярина Савёлова. Феклуша принарядилась в алый сарафан из ситца, с кикой на голове и чистой, белой фатой. Поверх сарафана надет был синий кафтан с застёжками. Так одевались все девушки, живущие около города, в посадах, а Феклуша не отставала от них в нарядах. Извиваясь и обегая всех проворно бегавшими глазками, она протягивала губы к ручкам боярышень и боярыни, умилённой встречей детей.

— Насилу дождался вас! — сказал старый боярин Савёлов, встречая их в сенях своего дома.

Так вернулась в своё гнездо Ирина Полуектовна, которую ожидали тут новости и перемены.

Боярин Савёлов был пасмурен, несмотря на то что вернулись домой его любимые внучки.

— Феклуша! Не было ли у вас чего, не приключалось ли что? — спросила Ирина Полуектовна, когда они остались одни в тереме. — Пасмурен, невесел показался мне боярин!

— Да, приключилось дело бывалое, — дело, боярыня моя, небольшое, только боярин больно опечалился! Собрались наши люди на работы в дальнем поле, что подходит к полям боярина Стародубского, и работали там до вечера. Вечером прибегают из Волковской усадьбы крестьяне, значит от Стародубских, с дубьём и вилами. Вы, говорят, за свою межу перешли, по нашему полю бороните… гречу-то, вишь! И бросились на наших с дубьём; наши на них бросились, прибежал и приказчик наш да боярской пищалью одного из стародубских крестьян и изувечил! Боярин наш-от и опечалился! Ещё сказывают, ждут и боярина Стародубского; скоро вернётся в свою вотчину, — как бы не осерчал…

— Боярин Никита Петрович не гневный человек, — заметила Ирина Полуектовна, — а если ждут его в вотчину, это к лучшему; уймёт он своих челядинцев!

— Надо, надо унять: буйны они становятся! — с ужасом восклицала Феклуша. — Ни пройти ни проехать мимо усадьбы их! Много народу праздного — и буйства творят.

— Я рада, коли вернётся боярин Никита, — так и дяде скажу, Лариону Сергеевичу.

— Утешь его, боярыня мать, успокой, как придёт он повечеру в терем! — просила Феклуша.

Но утешения боярыни не рассеяли мрачных дум Савёлова. Он вызвал боярыню в особый покой и вполголоса, чтобы не слышали другие, сообщил ей, чем он опечалился.

— Ты говоришь, он человек не гневный; таким он был прежде, — то правда. Но теперь он много переменился, — другой человек стал.

— Что ты сказываешь, боярин! — тревожно воскликнула Ирина Полуектовна.

— То, что сам видел. Ведь вернулся боярин-то Никита Петрович! Я к нему наведался; думал, он обрадуется, — вместо того Никита Петрович вышел и меня словно и не заметил! Поздоровался, облобызался неохотно, словно приказал ему кто ко мне приложиться. Сам постарел, погнулся даже и смотрит мутно. Борода чуть не по колено, волосы длинные, побелели и желтеют, и подбородок со всей нижней губой отвисает книзу. Рано до дряхлости дошёл!

— И гневен? — озабоченно осведомлялась боярыня Талочанова.

— На нас не гневается и за побитых челядинцев не серчает, но ни о чём хорошо не молвит, — на всё гневен… немило ему всё.

— Что за притча, иль от старости ему то приключилось, — раздумывала боярыня, — иль затосковал без сына Алексея?

Боярыня разгадала отчасти перемену, поразившую и опечалившую Савёлова в Стародубском. Сильнее пролетевших над ним годов состарила Никиту Петровича тоска о сыне, уехавшем в поход; душевное настроение помогло годам, и боярин ослабел телесно и умственно. Ничто не радовало его, и он уверился, что всё изменилось к худшему.

— Сама увидишь, — заключил разговор свой Савёлов, — все стареем, я и прежде его помру, а таким не буду, так не переменюсь!

— Выходить ли мне на поклон к нему? — боязливо спрашивала боярыня Талочанова.

Боярыня, всю жизнь боровшаяся с разными невзгодами, — она, одна отстоявшая ото всех бед и детей и челядинцев, сохраняла непонятную даже ей самой робость пред старшими в роде. Стоило иной раз и кроткому дяде Савёлову сердито крикнуть, ну хотя бы на кошку, боярышня Паша не сдержит при его крике порыва смеха, а Ирина Полуектовна вся всполохнётся, точно от грома или молнии! «Сама не пойму, отчего так вдруг сердце замрёт!» — говаривала она. И ожидание увидеть боярина Стародубского наводило на неё страх. Он приходился всем Савёловым старшим родичем, и гнев его мог не добром кончиться, казалось ей, по привычке жить под властию старших в роде.

— Ужели всё это и вправду так? Не померещилось ли то дядюшке Лариону Сергеевичу? — спрашивала она сама себя. Но при первой встрече с Никитой Петровичем она убедилась, что всё было справедливо.

Посетил их сосед и выказал будто прежнее расположение, порадовался, кажись, на боярышень, вызванных для дорогого гостя; но ради всякой малости тут же раздражался, всему печалился и на всё жаловался, особенно на новые порядки.

— Знаете наши новые порядки? Всё оттого, что много появилось у нас чужеземцев: и в полках они, и в воеводах сидят; а наши боярские сынки начинают их одежду носить и по-ихнему бороды брить. Образа Божия себя лишают, сбривая бороды. Книги иноземные читают, и у царя, наверху, те книги, сказывают, в почёте.

— Что за книги, откуда они появились? — спрашивала боярыня Талочанова.

— Теперь полна Москва новых учителей, кроме прежнего Симеона Полоцкого!

— Кого же все они-то учат? — подобострастно расспрашивала боярыня.

— Пока только книги строят, составляют да толкуют, что надо и для боярских детей школу такую устроить; и боярин Матвеев первый о том толкует, и не к добру то ему будет.

— Может, и не к худу? — кротко проговорил добродушный боярин Савёлов, разглаживая свою серебряную бороду, лежавшую на груди до пояса, и уставив на Стародубского спокойные голубые глаза. Но боярин так же уставился на него мутными глазами и молчал с минуту, словно задыхаясь.

— Да к добру разве то будет, коли нас учить начнут католики, что отпали от православия? К добру их латинские книги? — крикнул он вдруг на Лариона Сергеевича. — Простоват ты, боярин! — закончил Никита Петрович. — А откуда же все отступники, церкви непокорные, и раскол?..

— В расколе что хорошего! — поспешил согласиться Савёлов, довольный, что в чём-нибудь можно согласиться с раздражённым боярином.

— А иноземное тот же раскол, — кричал Стародубский, — народ ещё крепче своих глупых помыслов держаться станет, коли увидит на нас чужеземную одежду.

Боярин Савёлов не преследовал иноземной одежды, но не спорил, чтобы не раздражать соседа, и переменил разговор:

— Как смекаешь, боярин, — спросил он, помолчав, — хороши ли наши овсы будут, уродятся ли лучше прошлогоднего?

— То по осени будет видно! — ответил Стародубский, смеясь, казалось, простоте Савёлова. Но смех смягчил его, и он уже мягче вёл беседу дальше и спокойно толковал о ссоре их челядинцев за межи.

Ссоры за межи и границы владений часто случались в то время, и везде чувствовался недостаток хорошо означенных межей и крепких актов владений.

Первое посещение Стародубского сошло благополучно; боярыня Талочанова приободрилась, уверясь, что гнев его не направляется на их семью. Но к концу лета у неё явилось другое горе. Случилось, что боярин Савёлов простудился, выйдя из жаркой своей мыльни на свежий воздух. Болезнь эта была для Ирины Полуектовны первым поводом заглянуть в будущее.

— Не бойся, боярыня! — говорил ей, посещая больного соседа, боярин Стародубский. — В случае его кончины я после Лариона Сергеевича остаюсь вам старшим родственником. Если Господу угодно призвать его к себе, то я за себя возьму всю семью вашу и имуществом буду заведовать. Ирина Полуектовна благодарила старого боярина, в душе содрогаясь пред таким будущим.

— На всё воля Божия! — с трудом выговорила она, осеняя себя крестным знамением.

По воле судьбы и многим накопившимся обстоятельствам ей готовилось много мрачных дней в будущем.

— И благо ещё, — говорила она тогда, — если всё это временное испытание и если пошлёт ещё Господь нам ясные дни!

Сыну боярина Савёлова не суждено было вернуться, он был убит в первой стычке с полчищем крымских татар, пришедших на помощь запорожцам. Известия о битве были присланы в Москву главным воеводой, и между убитыми числилось имя Савёлова. Больной Ларион Сергеевич, казалось, уже не в силах был оправиться после такой потери; болезненное состояние усилилось. Всё это тяжело отозвалось на боярыне Талочановой; до этого времени на руках её были, кроме дочерей её, и дети убитого молодого боярина; теперь прибавилось всё управление вотчиной, как было в её собственной усадьбе, толки с приказчиком Василием и денежные расчёты. Снова, как при жизни в своей усадьбе, она вставала с зарей; ещё ночной туман расстилался тонким облаком над Ветлугой, когда она, накинув телогрею и покрыв голову убрусом, садилась в небольшую повозку и объезжала поля или сенокос, раздавая распоряжения на весь день рабочим и приказчику. Солнце поднималось уже высоко в небе, когда она возвращалась домой. После целой недели труда она находила отдых, посещая церковь вместе с дочерьми; она выстаивала всю долгую службу всенощной, с незатейливым пением дьячков, при слабом мерцании тонких восковых свечей. Боярыня Талочанова молилась с упованием, что милосердие Божие придёт ей на помощь, и любовно взглядывала на дочек, нарядно одетых и сиявших здоровьем и румянцем. Безропотно и бодро несла свой жизненный труд Ирина Полуектовна, как несли его многие женщины того времени, с терпением и верой, что так и быть должно.

Боярышни встречали судьбу свою не так спокойно. Ещё недавно расстались они со свободой, выпавшей на долю их в детстве; тяжело казалось им стесненье их молодости теперь, и со страхом ожидали они возможности попасть под более тяжкий гнёт чужой семьи, а это равно могло случиться и при замужестве, и при опеке, попавшей в руки старшего, но далёкого родича. Паша ежедневно старалась о том, как бы обойти все обычаи и обряды и остаться при своих привычках, хотя втихомолку; Степанида всё более склонялась к мысли искать мирной жизни в монастыре в случае притеснений со стороны.

Вернувшись с богомолья, она ждала посещения Нефиллы, как ждут тёплых лучей солнца после долгих пасмурно-холодных дней, какими казались ей все дни, прожитые ею на Ветлуге, без встречи с любимыми черницами. Она давно не слышала бесед, так сладко волновавших ей сердце и голову, обещая ей райские сады взамен её сурового окружения четырьмя стенами терема. Ей рисовалась отрадная жизнь монахини; все внушения Нефиллы она принимала за чистую действительность.

— Нефилла, — проговорил однажды Захар, завидя меньшую боярышню пред окном на вышке. Не спрашивая, где была Нефилла, Паша сбежала с отвесной лестницы вниз и в теремном покое прошептала имя Нефиллы над ухом сестры, опустившей очи в землю. Надумав что-то, Степанида сказала сидевшей подле детей Ирине Полуектовне:

— Пойти мне разве посмотреть, пироги бы не перегорели!..

— Пойди, если в охоту тебе, — ответила боярыня, взглянув на дочь вполглаза из-под опущенных век. Степанида ушла не мешкая; своей ровной тяжеловатой походкой, со скромно опущенными глазами, она поспевала всюду вовремя, когда её осеняла благая мысль.

В сенях она повстречалась с мамушкой Игнатьевной.

— Спешишь, боярышня, к своей игуменье? Долго ли будешь с нею совещаться? В последний раз покрываю тебя, Степанида Кирилловна! Ведь грех мне скрывать-то от родительницы твоей. Вспомни, что и боярин Никита Петрович недалеко, побойся ты его!.. — говорила Игнатьевна Степаниде, которая шла вперёд не останавливаясь.

— Может, и придётся за правду гонение перенести, — проговорила Степанида спокойно и отворила дверь в кухню. Игнатьевна осталась на месте, поражённая её твёрдым ответом.

— Вот оно куда пошло! — проговорила она наконец. — Нет, пора, видно, поведать обо всём боярину Савёлову, чтобы не быть пред ним в ответе.

Степанида, не ожидая грозы на ясном небе, здоровалась с целованием с сестрой Нефиллой и наклонилась принять от неё благословение.

— Вижу, верно держишься ты нас! — проговорила Нефилла теми басовыми нотами, звуки которых считались в кружке раскольниц гораздо достойнее тонких, дискантовых голосов. — Ждала ли ты меня? — спросила Нефилла с ласковой, сладкой улыбкой.

— Каждый день молилась, чтобы нам пришлось встретиться! — говорила Степанида, стараясь усвоить голос и напев Нефиллы.

— Милость нужна нам, — внушительно проговорила Нефилла, — наша братия в нищете и в бедах! Собираем подаяния на случай переселения. Садись, сестра Степанида! — произнесла черница уже повелительно.

— Пройдём в комнату, что за кухней; не принести ли чего из съестного?

— Пятница ныне, опричь просфоры ничего не вкушала. Так все должны делать ради Царствия Божия.

— Не могу ещё, повинюсь тебе, — с сожалением сказала Степанида. — И смотрят за мною, велят вкусить чего-нибудь.

— Придёт время, что вольно будешь жить. Пока потерпи, а постарше будешь, в скит тебя примем.

— Где же скит задумала устроить? — спросила боярышня.

— На Дон идём, к казакам, а может, и до Тобольска странствовать придётся. Ты ещё жди, много лет готовься, а пока помогай нам, чем можешь.

— Вот припасла, что мне боярин, дед наш, дарил на гостинцы и на ожерелье меховое соболье, — сказала Степанида, вынимая из кармана небольшой кошель и показывая Нефилле золотые монеты.

— Спаси тебя Боже! — говорила Нефилла, принимая помощь и крестясь двуперстным знамением. — Надолго я уйду теперь из вашего края, но к тебе вести присылать буду через наших: придут к тебе от Нефиллы.

— Куда же уходишь? — с сожалением спрашивала Степанида.

— Вести пришли дурные. Отец Аввакум прощён был, возвращён в Москву и был в милости у самого царя; теперь, слышно, снова пострадал за правду. Не послушал он соборных увещаний, ни ласке царской не поддался: просил его царь покаяться, слёзно просил признать новые книги; жалел его царь за все вынесенные им страдания. Но не поддался отец Аввакум. Сказали в Москве, что он юродив стал и народ ради его смущается. Иду я, не встречу ли его на пути его в дальний край, — может, придётся ученья его послушать и поклониться ему.

— Пошла и я бы с тобой… — робко предложила боярышня.

— Погоня будет за тобой, — и вмиг остановка. Читай пока Святое Писание по старым книгам.

— Читаю, но не вразумил ещё меня Господь, не вижу разницы между старыми книгами и новыми, всё слово Божие…

— И я не разумею, только вера у меня есть в книги старые! И дщери духовные Аввакума, боярыня Морозова и сестра её Евдокия Урусова, обречены на заточение, за то, что твёрдо держались нашего учения. И ты…

Но сладкие беседы были прерваны неожиданным появлением мамушки Игнатьевны.

— Что тебе, мамушка? — спросила Степанида удивлённо.

— Я вот с этой святой душой потолковать пришла. Знаешь ли, мать-черница, что есть такой у нас боярин, что вас больно не любит!.. — спрашивала Игнатьевна.

— Пусть простит ему Бог, по неведению люди зло творят!

— Нет, он ведает, что вы зло разносите, отрываете народ от Церкви Православной… Вы-то все отступники…

— Брани, брани! За гонение возлюбит нас Господь! — говорила Нефилла кротким голосом; но сквозь далеко ещё не усвоенную кротость в голосе её слышны были звуки, напоминавшие о вражде и ненависти. Степанида растерянно смотрела на ссорившихся старух.

— Уйди! Уходи, Степанида Кирилловна, если нежелательно тебе, чтоб я выдала эту чёрную ворону боярыне и боярину! — говорила мамушка, силою стараясь вывести из кухни боярышню, взяв её за руку.

Разъярённая черница опередила их на дороге к двери. Она стала на пороге и с сверкающими глазами из-под надвинутого на лоб платка подняла руку и послала Игнатьевне двумя перстами крестное знамение.

— Прочь, прочь! — кричала старая мамушка, открещиваясь по-своему, закрывая глаза, чтобы не видеть такого нечестия. Степанида освободилась из рук её и, обняв черницу, быстро увела её в сени. Она указала Нефилле небольшую лестницу, по которой можно было сойти на внутренний двор, где были конюшни и черница могла найти Захара. Нефилла быстро исчезла, а Степанида, заплаканная, бросилась в терем к родительнице и жаловалась ей на суровое обращение со странницей.

— Вечером расспрошу Игнатьевну, а пока помоги мне попоить деда душистой травкой, — спокойно ответила ей Ирина Полуектовна. Игнатьевна вошла, готовая к допросу, но разбор неудовольствий между нею и боярышней Степанидой был отложен до вечера.

Старый боярин Никита Петрович Стародубский, вернувшись из Москвы в свою вотчину за дряхлостию и слабостию, жил уединённо и скучал без сына. От скуки он ссорился с приказчиком, с крестьянами и вошёл в препирательство с воеводой Костромы за посадских людей, поселившихся на его земле. Возвращаясь из Костромы, заглянул он к Савёлову и застал больного в невесёлом расположении. Лариону Сергеевичу только что решилась Игнатьевна донести о посещениях Нефиллы.

Испросив позволения посетить больного, она приотворила дверь его комнаты и просунула голову; боярин прочёл на её добром лице следы тревоги и беспокойства.

— Войди! — сказал он, поправляя подушки, на которые облокачивался, сидя на своей высокой постели.

— Великого блага и здоровья тебе от Господа! — говорила, входя, Игнатьевна и, кланяясь до земли, просила боярина выслушать верную слугу его.

— Коли дело есть, говори! — сказал Ларион Сергеевич.

— Дело немалое, речь моя будет о боярышне Степаниде Кирилловне…

— Что с нею приключилось? — спросил боярин испуганно, приподымаясь с подушек.

— То, что повадила она к себе черниц и странниц, сбивают они вашу голубушку с толку: научили креститься двумя перстами и их книги читать. Началось то ещё на Унже, а вчера и сюда пробралась чёрная, мать Нефилла! Слышала, что подговаривала она нашу голубку вступить в скит, посетить их сборище! Рассуди, боярин, как нам сберечь её.

Вся в слезах мамушка ждала ответа боярина, который выслушал всё молча и задумчиво и ответил спокойно:

— Не плачь, беды большой нет! И если то было невдомёк Ирине Полуектовне, так мы здесь сбережём боярышню. Вели запереть у лестницы теремные двери, а на лестнице посадить сторожа…

— Не годится Захар… — робко прервала речь боярина Игнатьевна.

— Найдём понадёжней, — возразил боярин, — сказочника моего посади, он будет и сказки сказывать! Поговорим с родительницей и с соседом посоветуемся: всё по молодости, думаю. Отдадим замуж, поумнеет. Ступай, ты не в ответе, только не болтай о том.

— Спасибо за милостивое слово, спаси нас Господь, отведи беду! — кланяясь, проговорила Игнатьевна и скользнула в дверь, чтобы незаметно вернуться в терем. Едва успел обдумать, что слышал, Ларион Сергеевич, как доложили о приезде Стародубского.

— Получше ли тебе, боярин? — спрашивал, входя за слугою, Никита Петрович.

— Сил нету прежних! — жаловался Савёлов.

— Приободрись, переломи недуг, вот я не балую себя, дома не сижу, хотя и одряхлел по воле Господа, и ты бодрись!

— Не в охоту мне! — проговорил боярин Савёлов, и в болезни сохранивший кроткий взгляд и спокойную речь. — А где же ты побывал, Никита Петрович? — спросил он.

— В Костроме. Вызывал меня воевода.

— Что нового там?

— Всё то ж! Недостаёт, вишь, войска и денег на ратных людей. И ещё бы наложил деньгу воевода, да не на кого, посад без людей остался! Семейные разбрелись по вотчинам, одинокие уходят к раскольникам, а раскольники уходят на Дон и в Сибирь, скиты устраивают в пустынях.

— Спугнули их напрасно, они на местах бы молились, дома! — проговорил грустно Савёлов.

— Да ты одурел, что ли, боярин? — крикнул Никита Петрович. — Ведь они на месте наших попов не хотят!

— По глупости, по слепоте, — возражал Савёлов, — одумались бы сами и поняли, что Господь один и все люди братья!

— Ты не слыхал, видно, о них… Где им одуматься, когда ни епископов, ни царя слушать не хотят! Знаешь, чай, что за протопопом Аввакумом сколько ухаживали в Москве, чтобы новые книги признал, не мутил бы народ…

— Пройдёт время, и к новому народ привыкнет… — кротко возражал Савёлов.

— Ты этого уразуметь не можешь, ослаб ты! — крикнул Стародубский. — Не одних челядинцев сманивают, и боярыни в раскол идут! Знаешь, что боярыню Морозову сам патриарх увещевал, и царь уговаривал, и все отступились от неё, ради её бешеного упрямства!

Боярин Савёлов слушал, бледнея и что-то обдумывая про себя.

— Всем опасаться надо, — заговорил он вдруг тревожно, — и у нас есть боярышни!

— Чего ж тебе за твоих-то опасаться? Сидят в тереме с мамушкой!.. — смеялся Никита Петрович.

— Скажу всё тебе и спрошу совета. Ты у нас старший! Посещали нас черницы и с боярышней Степанидой беседовали…

— Пробралися на родину Аввакума? Да к тебе они как зашли, боярин? — удивлялся Стародубский.

— На Унже принимала странниц Ирина Полуектовна, — высказал Савёлов.

— Знать, у Савёловых в роду у вас, все вы недомекаете! — воскликнул Никита Петрович.

— Чем Бог наделил, тем и живём, — смеясь, сказал Савёлов. — Смолоду в походах бывал и на царских пирах место было, теперь пора грехи отмаливать!

— Не попади на грех снова: поистине опасливо! Помни ты про боярыню Морозову! — грозил Стародубский.

— Наша смиренна, как голубка! — возразил Савёлов.

— Они вначале все смиренны! Слыхал ты, что в Сибири, в скиту запёрлись, обложили себя соломой и сожглися? Чтобы не допустить забрать себя, сколько народу погубили!.. Не погубить бы и тебе боярышню.

— Я чаю, хорошо бы повенчать её с кем-либо поскорее, под защитой жила бы… — робко высказал боярин Савёлов.

— Да, — подтвердил Стародубский, ободряя его, — за человека разумного, и наградить её не откажись, — говорил Никита Петрович, которому по мыслям было намерение Савёлова выдать внучку.

— Наградить я не прочь, но за кого же?..

— Надели невесту своими поместьями, а я жениха привезу, как вернётся Алексей с похода!

— Чувствую твою ласку и милость, — говорил умилённый Ларион Сергеевич, — умру спокойно.

— Другим внукам твоим ещё останется довольно, а меньшую боярышню на себя возьмёт наградить Ирина Полуектовна. И будь покоен за Степаниду, будет она за моею зашитой! До греха её не допустим.

Судьба боярышни Степаниды и Алексея была решена на этом совещании, и бояре простились довольные.

Но не так довольна была Степанида, когда решение это было объявлено ей через родительницу несколько времени спустя. Невесело приняла эту весть и сама Ирина Полуектовна; боялась она за судьбу дочери в доме Стародубских, и ни света, ни радости не виделось ей в этом сватовстве. Степанида не кручинилась при матушке и не промолвила ни слова.

— Что же ты на это молвишь? Что думаешь, Степанидушка?

— На всё воля Божия. Чаю, что Он того не допустит! — промолвила она.

— Может, Господь счастье посылает тебе, сироте, дай же ты мне ответ… — неохотно уговаривала её матушка.

— Рано про то задумываешь, — и жених ещё с войны не вернулся; дозволит ли то Господь, уйдёт ли он от турок иль ляхов, — того не ведаем! И грешно пока о том задумывать! — уклончиво отвечала Степанида.

— Не прекословь больному деду и не гневи его до времени, — просила боярыня.

— Не стану гневить, — тихо сказала Степанида.

Но не то говорила она сестре и мамушке; на расспросы их о сватовстве она высказалась им не таясь:

— Слушай, мамушка! И не думай, чтоб я повенчалась с кем-нибудь, а не только с боярином Стародубским! Семья их живёт не так, как угодно Богу. Молодой боярин и теперь своих братьев христиан убивает! Ты что скажешь про то, сестра Паша?

— Что на войне он, — в том боярин неповинен; и отец твой, и крестьяне ходят на войну, когда царь приказывает! — высказала Паша.

Степанида усмехнулась молча, словно хотела сказать: ничего вы не разумеете!

— Все живут в суете и грехах, — промолвила она.

— Ты не смыслишь того, боярышня! Пришло время, выбрали тебе суженого, а твоё дело в послушании оставаться у родителей. И Бог пошлёт тебе за то счастье, — говорила Игнатьевна.

— Этого счастья я не просила у Бога! Ежели сестра Паша от такой доли не отвернётся и суженый по ней придётся, так я отдам ей своё счастье и всё, чем меня дедушка милостиво наделить думает, — закончила Степанида.

— С нами крестная сила. Да оборони Бог, услышал бы тебя Никита Петрович! — воскликнула мамушка.

Паша смутилась вдруг; яркий румянец выступил у неё на всём лице, она смотрела испуганно.

— Лучше бы тебе выйти за боярина… — проговорила она.

— Никогда того не будет, — горячо ответила Степанида. — Пока не говорите про то никому; матушку не печальте и деда не гневите!

— Будь по-твоему, боярышня; но ты всё обдумай, чтобы не жалеть тебе после. — Мамушка ушла с этими словами, и сёстры остались вдвоём.

За последнее время узнали они много нового, испытали много неприятного и тяжёлого. До этой поры они повиновались матери, и незаметно было вмешательство чужой руки. Теперь проявилась власть деда и начинала тяготеть над ними ещё одна чужая воля. Степаниду сильно журили за опасные сношения с черницами, и запрещено было принимать их; служащим при доме запрещено было допускать черниц близко к усадьбе. Захар был заподозрен, и за ним присматривали. Внизу, на пороге лестницы, ведущей в терем, сидел старик, сказочник боярина Савёлова; он же сторожил лестницу и ночью.

Сама Ирина Полуектовна выдержала допрос Никиты Петровича о том, не потакала ли она дочери. Долго после того она ходила растерянная, не спала и не ела. Обе боярышни редко выходили даже в огород или в сад с мамушкой, несмотря на хорошие дни в начале октября.

Обе сестры сидели за вышиваньем, чтобы сократить время. Паша замечала, что вянет сестра, болеет душой, и, чтоб утешить и рассеять её, читала ей вслух Евангелие по совету священника их, отца Максима, который указал на это чтение как на спасенье для боярышни.

— Не жалей, что не видишь черниц, — говорила Паша сестре, — и без них можно читать святые книги. Я немного поучилась у тебя, а уж читаю Евангелие и всё понимаю.

— И я рада. Сказывал отец Максим, что в Евангелии самой можно узнать, о чём проповедь Христа была, — сказала Степанида.

— Мы с тобой прочли всё Евангелие, и нигде апостолы не указывали, чтобы двумя перстами креститься должно было… — высказала меньшая сестра.

— Правда, но после их святые отцы так положили, — так и должно быть! Так сказал протопоп Аввакум; у меня листочки были, списанные с его слов, — говорила Степанида.

— Отец Максим говорит, что только Божие слово помнить должно и то, что Господь от нас требует; приказывает он любить ближнего, делать добро и властям повиноваться. А ты не слушаешь ни родительницы, ни деда; не был бы то грех на душе твоей.

— Вот это меня и сокрушает! Не знаю я, кто правду говорит, родительница ли, черницы ли или батюшка Максим? Думаю, думаю, и голова у меня разболится! Не пойму, где правда! — с сокрушением и ломая руки горячо высказывала Степанида.

— Зачем тебе понимать стараться, — отец Максим говорит, что надо веровать и не думать о том, чего понять мы не можем! И Господь от нас больше ничего не потребует. Евангелие надо помнить и заповеди исполнять, — убеждала меньшая боярышня.

— Апостола Павла ты не читала или не помнишь, — сказала Степанида, вскинув вдруг глазами на Пашу, что всегда пугало сестру; в глазах Степаниды Паша провидела много тайного и непонятного.

— Указывает, что лучше не женитися и не выходить замуж тому, кто желает спастись. Этого нам батюшка Максим и не сказывал. Вот я и думаю, что и по Евангелию тем же путём спастись можно! — закончила Степанида успокоенная, и по лицу её разлилось выражение тихого довольства.

— Вот ты сама нашла себе путь, а черницы твои на него не указали; может, и сами они не по хорошей дороге идут, — спешила доказывать Паша.

— Господь простит им, если они ошибаются. По вере вашей дастся вам, сказал Господь! — задумчиво ответила Степанида.

— Да худо, что они других всех сманивают, не знающих слов Христовых, — заметила Паша.

— В том нет вины, — по усердию старались они; Бог им то простит!

— Пусть Бог им простит! А ты, сестра, не должна видаться с ними! — просила Паша.

— Я больше никогда не увижусь с ними, но буду о них всегда молиться: они привели меня к спасению! — был ответ сестры.

Паша порадовалась про себя такой перемене и повеселела. Она открыто взглянула в лицо сестры, чего давно не в силах была сделать. Она знала теперь, что у неё на душе, и не опасалась заглянуть ей в глаза. А прежде она боялась увидеть в них что-то суровое и непонятное, словно затаённое.

Время шло. Наступила зима; первый снег посыпался большими хлопьями, и Паше вспомнилось их катанье в санях. «Позволят ли нам кататься в эту зиму, не помешает ли старый боярин Стародубский?» — вот о чём она тужила. Но добродушный дед подумал о ней.

— Не запрещай боярышням прокатиться в санях на воле, — говорил он Ирине Полуектовне, — ты только одних их не отпускай. Пусть катаются с ними и сенные девушки, и Феклуша чтоб их провожала.

Какой радостью было для Паши такое позволение! Она позабыла всю принятую с возрастом степенность и, как в хороводе, пронеслась кругом по комнате, притоптывая ножкой. Её радость вызвала улыбку даже у Степаниды.

— И ты поедешь с нами, сестра, ведь в этом нет греха или вреда! — говорила ей Паша.

— Поеду. Ты веселись, а я на тебя порадуюсь! — ответила сестра.

И снова начались катанья по берегу Ветлуги. По окрестности раздались звонко песни все молодых голосов сенных девушек и вышивальщиц Ирины Полуектовны, провожавших боярышень. Голоса эти были и грубоваты, и крикливы, но в них слышалось, что то молодость веселится и радуется жизни.

Молодости люб и морозный ветер, и снег, забелевший в поле, и гладкая, как скатерть, дорога, по которой санки катят, скользя без задержки. Ветер разносит песню в просторе ненаселённых полей, едва охватываемых глазом. С песней проникает вдаль и порыв души, и молодость яснее сознает себя, сама прислушиваясь к этим вырвавшимся у неё звукам. Так забывали боярышни и душный терем свой, и подавленную волю, тешась песнями и катаньем.

Ларион Сергеевич начинал выздоравливать, но родные были ещё неспокойны за него; силы его крепли понемногу, он выходил из своей комнаты, но был безучастен к жизни и ежедневным делам. Словно он о живом не думает, казалось Ирине Полуектовне. А жизнь и всё живое двигалось вперёд, и перемена следовала за переменой и к лучшему, и к худшему. Так, в феврале, в средине зимы этого года, разнеслась весть, тревожно шевельнувшая русских людей. Вся Русь почуяла, что оборвалось что-то, за что крепко держалась она, и опустело всё. Чего-то не стало, а впереди было всё неведомое! Такое чувство объяло всех при слухах о кончине царя Алексея Михайловича, и охватила народ тоскливая боязнь.

Много уже бед случалось на Руси при кончине царей. Русь отдыхала и собиралась с силами в это многолетнее царствование, и снова спрашивали теперь русские люди: что же будет с нами дальше?

Боярин Стародубский привёз эту весть в вотчину Савёловых; вошёл он в хоромы мрачный и казался сердитей прежнего.

— Что сумрачен, боярин? — спросил его Ларион Сергеевич, в первый раз вышедший в свою большую палату.

— Чему радоваться! Не слышал ты разве? Государь наш великий преставился… Что ты, что ты? — бросился вдруг Стародубский, прерывая речь, видя, что Савёлов пошатнулся вдруг и едва успел схватиться за дверь.

— Ошеломил ты меня этою вестью, боярин! Словно обухом по лбу, — дрожа проговорил слабым голосом Савёлов. — Что же теперь будет? За кем мы остались?..

— За царём Фёдором Алексеевичем! Вчера прибыл гонец из Москвы, объявил о том воеводе в Костроме.

Боярин Савёлов перекрестился.

— Ну, смуты не будет, коли уж царь есть! — проговорил он, обнадеженный, и тихо перекрестился снова.

Глава IV

Прожив почти до двадцати лет в костромской вотчине своего отца, Алексей, сын боярина Стародубского, незаметно из мальчика обратился в сильного и статного юношу. Лицом и ростом он был, как это все находили, похож на отца и был таким же молодцом, каким был отец его в молодости. И нравом он был в отца: добр, но с норовом. Иной раз ему перед отцом не хотелось покориться; часто приходилось увещевать его.

— Ты знаешь, — говаривал ему отец, сдерживая его пылкий нрав и толкуя ему про обычаи своего времени, — ты не только мне, но и всему нашему роду должен покорным быть! Дяди ли, старшие ли их сыновья — все над тобою старшие!

Алексею досадно было считаться меньшим в роде.

Когда-нибудь выслужусь на ратной службе, — думал он, — и стану наравне со старшими…

Но пока приходилось покорно жить при отце. Тогда поздно начинали учиться; двенадцати лет Алексей только начал учиться читать, писать и счёту у своего приходского дьякона. В пятнадцать лет от дьякона перешёл он к другому учителю, пленному поляку, шляхтичу Войновскому. Боярин Стародубский принял к себе пленного поляка править дела по хозяйству, но потом поручил ему также обучать Алексея всему, что он мог преподавать. В то время пленные поляки нередко попадали учителями в знатные дома бояр. Многих же оставляли в Москве, как слесарей и живописцев, находя, что они работали не хуже немцев; и немало их работало во дворце царя Алексея Михайловича.

Шляхтич Войновский выучил Алексея читать по-латыни и по-польски. Чтением и переводом сокращали они длинные зимние вечера. Днём шляхтич вместе со своим учеником пропадал на охоте в окрестных лесах. Упражняясь ежедневно, Алексей уже в пятнадцать лет был ловок в стрельбе и верховой езде.

Часто он бесстрашно ходил с крестьянами в бор на медведя и находил это тогда занимательнее латыни и математики. Но зато насколько он любил в детстве слушать сказки жившего у них старца Дорофея, настолько он слушал теперь с пылким любопытством рассказы шляхтича о польской жизни, обычаях и о странствиях Войновского в чужих землях или рассказы его об училищах и коллегиях Рима, где он учился когда-то; затем шли описания великолепных храмов Италии и Германии, где также много было диковинок. Много видевший шляхтич, не любивший Россию, презирал в душе её невежество, только не позволял себе открыто высказывать это презрение перед боярами Стародубскими. Если он проговорится, бывало, наедине с воспитанником, то тут же поспешит прибавить, что и в России изменятся порядки, когда заведут в ней училища и коллегии, и будут тогда и в России учёные и образованные люди. Войновский передавал воспитаннику, что всё это готовилось в Москве; он слышал о том, когда оставался там после освобождения пленных поляков и сам работал в «Книгопечатне», основанной при Посольском приказе.

— И теперь, — говорил Войновский, — в Москве работают монахи, пришедшие из Киевского братского монастыря: их призвали исправить церковные книги, сличив их с греческими подлинниками.

— Да, — прерывал его Алексей, — я слыхал про это от батюшки. Когда отец был в силах и жил в Москве и ко двору являлся с боярами, то видел там и монаха из Полоцка, Симеона, учителя царевичей и царевен.

— Он и теперь ещё в Москве и в милости у царя Алексея Михайловича и его царевичей.

Из беседы со своим случайным учителем, заправлявшим хозяйством отца, Алексей познакомился и с другими взглядами, подробно слыхал о жизни в чужих землях. И нравились, и непонятны были ему нерусские обычаи, и понимал он, что Войновский порицал всё на Руси, называл её обычаи варварскими, толкуя ему это нерусское слово.

Когда война на Украине с Дорошенкой и турками требовала всё новой и новой силы, то по всей стране велено было забрать в ратные люди всё, что было молодого и сильного, и Алексей должен был поступить на службу. Никита Петрович поехал сам проводить сына в Москву и отдать его под покровительство знакомым и сильным людям, пользовавшимся милостями самого царя. В Москве просил он за сына у боярина Артамона Сергеевича Матвеева, приближённого ко двору. Молодой Стародубский хотя и прожил детство и годы юности в глухой вотчине отца, но был смышлёнее многих боярских сынков, проживавших в Москве, в виду у царя, или служивших в ратных людях. Он был смышлёнее, вдумчивее их и с особым уважением относился к более развитым людям; особенно интересовало его всё, что он видел и слышал в доме боярина Матвеева, который радушно принял его отца и ласково обратил внимание на Алексея. К нему ласково относились и все бояре, знавшие давно его отца; молодость, красивое лицо и разумная, сдержанная речь располагали в его пользу. Кроме того, он ехал в дальний поход и ни у кого не стоял на дороге к местам и чинам в самой Москве; не намерен был остаться всем бельмом на глазу своим статным видом и старинным родом. Несколько месяцев, однако, пробыл в Москве молодой Стародубский, прежде чем сформированы были новые полки и нашлись деньги для отправки их в поход. В эту бурную для России пору накопилось много тревожных вопросов и дел. Предложившие царю свою покорность, гетманы запорожские снова колебались и призывали на помощь турок и крымцев. Польша неискренно относилась к перемирию, заключённому с Россией, и тайком от неё вела переговоры с турецким султаном. Большое войско посылалось на помощь к Ромодановскому, идти с ним за Днепр на гетмана правой, ещё не покорившейся, стороны Днепра — на Дорошенко, собравшего около себя в Чигирине остатки не принявшего русского подданства казачества.

Наконец молодой Стародубский получил из Разрядного приказа назначение на службу в полк Шепелева. Среди зимы 1674 года Стародубский, приняв благословение отца и поклонившись святым храмам Кремля, выступил из Москвы с отрядом, к которому был причислен. Отряд шёл, как сказано, в войско Ромодановского, стоявшего на берегу Днепра; недавно воевода прогнал за Днепр Дорошенко, опустошавшего города левобережья, и стоял теперь, ожидая помощи и новых распоряжений из Москвы. Полк Шепелева, к которому причислен был Алексей, двигался медленно по глубоким снегам, оставляя по пути в городах немало больных и ослабших на попечение местных воевод.

Продвигаясь на юг почти по всей России, Стародубский собственным опытом убеждался в непорядках, царивших на всей Руси, о которых прежде знал по слухам. Сама живая жизнь убеждает глубже, пробуждая жалость к страдающим и утеснённым. Везде, где только случалось Алексею толковать с местными жителями, были слышны жалобы на воевод. Их обвиняли в поборах, в жестокости при взимании податей с посадских людей и горожан. В городах встречались населения из одних боярских детей, а посадских почти не было, — все они разбегались, находя, что невозможно заниматься ни торговлей, ни ремеслом при постоянно возрастающих поборах. Причиной этих налогов была постоянная война на окраинах.

Посадские люди переходили на землю помещиков, закабаляли свой труд, а податей в городах собирать уже было не с кого; в казне чувствовался недостаток в деньгах.

Непривлекательные и неутешительные картины пришлось видеть Алексею и дальше, на Украйне, и на самой родине шляхтича, порицавшего так громко все русские порядки.

В древней русской столице Киеве, вновь оставшемся тогда уже за русским царём, полк, с которым шёл Алексей, расположился на отдых; город был сильно разорён частыми нашествиями; теперь в нём был русский воевода, встретивший русское войско. В Киеве, на улицах, пестрели разнообразные одежды польских панов, евреев и других иноземцев; впервые видел здесь Алексей свободно выходивших по лавкам и на прогулку польских панночек в красивых платьях, обтягивавших стройный стан.

На улицах Киева стояло ещё много развалин прежних домов, разрушенных и ещё не поправленных вновь; русские воины пошли поклониться Печерской лавре и принять благословение митрополита; монахи имели унылый вид, — они жили постоянно в страхе, опасаясь новых нашествий и разгрома.

Храмы лавры, возвышаясь на древней Печерской горе, видны были из-за окружавшей их стены и сияли золотыми куполами; глубокий овраг, поросший лесом, теперь обнажённым, безлиственным, отделял от дороги старую Киево-Печерскую лавру; окружавшие её стены местами были полуразрушены и примыкали к крепким, недавно восстановленным воротам; русские воины вошли в храм, и вместе с ними молодой Стародубский преклонился перед мощами основателя лавры, св. Феодосия; провожавший их монах провёл их также к гробнице митрополита Петра Могилы, похороненного в Печерской лавре; возвращаясь к своим квартирам, русские любовались на город, лежавший у подножия Старокиевской горы; улицы постепенно понижались по её скатам; нижняя часть города состояла в то время из бедных мазанок, наполовину разрушенных пожарами во время разгрома; в зимнее время сторона эта не представляла особенно живописного вида. Вернувшись в квартиру, Алексей наскоро пообедал и не ложился отдыхать по общему обычаю, но пошёл осматривать город; он направился отыскивать в нижнем городе древний Братский монастырь с духовной академией, о которой он наслышался в Москве, где предполагали уже устроить такую же академию и школу для детей бояр и духовенства; монахи радостно встретили русского воина и боярина, всею душой радуясь, что были возвращены под защиту русского царя и его войска; здесь показали ему храмы, а ректор академии пригласил его осмотреть здание внутри. В обширной трапезной сидел Алексей, окружённый монахами; ректор и архимандрит монастыря расспрашивали его о вестях, касавшихся войны; вместе с другими рассказами о Москве, только что им покинутой, он мог сообщить им, что знал о намерении царя окончательно покорить Украйну, не доверяя более мирным договорам и лукавым обещаниям поляков; слова его вносили мирные надежды в их встревоженные и утомлённые головы.

Разнообразные лица старцев, толпой окружавших пришедшего к ним русского боярина, представляли резкую противоположность с ясным лицом молодого Алексея, ещё не ведавшего никакой печали, а их чёрные рясы оттеняли его цветную одежду, украшенную золотом; статные воины, ратные люди, нередко появлялись в Киеве и в стенах Братского монастыря, но не с таким мирным настроением, не с такими ободряющими речами, какие слышали они теперь о добродушии и набожности русского царя; дорога была им весть, что желал набожный царь навсегда освободить от власти католиков Киев и его святыню!

Алексей, с своей стороны, с любопытством выслушал из уст архимандрита историю учреждения Братского монастыря и академии. Краткий рассказ его открывал перед Алексеем те времена, когда сиротела православная церковь под польским владычеством.

— Тогда, — рассказывал Алексею архимандрит, — православные в Киеве учредили братства, по примеру других городов. Братства были уже во Львове, Вильне и других местностях. Главною целью их было давать религиозное воспитание, и Киевское братство основало свою школу и воспитало борцов в защиту православия; далее школа эта была обязана своим развитием митрополиту Петру Могиле, посвятившему себя служению православию и развитию школ; мы чтим память основателя нашего братства и молимся за него, — докончил набожно архимандрит, осеняя себя крестным знамением.

На следующий день, провожая выступавший из Киева, посланный вперёд, сотенный отряд молодого Стародубского, монахи Братского монастыря надели на шею Алексея образок с изображением архангела Михаила, вырезанным на кипарисовой овальной доске, на тонкой серебряной цепочке немецкой работы.

Выступив из Киева, отряд Алексея повернул снова на левую сторону Днепра, направляясь к Переяславлю; невдалеке от него шёл за ними другой отряд сотенного — боярина Стрешнева; оба отряда принадлежали к рейтарскому полку Шепелева; чем дальше продвигались ратные люди в глубь Украйны, тем реже попадались им города и селения.

Вокруг наших всадников тянулись пустынные степи, покрытые белой пеленой снегов, прочно залёгших волнистыми холмами от горизонта до горизонта; редко попадались кое-где, по оврагам, небольшие посёлки, хутора, обсаженные густо деревьями, которые раскачивали теперь по ветру свои гибкие вершины с тонкими, обнажёнными ветками; близ хуторов подымались чёрные стаи воронов, громко каркавших; они долго следили за всадниками, садясь у них на перепутье. Очевидно, они усвоили себе привычку питаться около ратных людей и ждали добычи с их появлением; жители посёлков местами прятались, местами, менее напуганные, с радостию встречали русских.

Резкий, пронизывающий холодный ветер нёсся по степи; отряды рейтар шли ему навстречу, нигде не находя глазом привычных ему на севере лесов, за которыми можно было бы укрыться от непогоды; только изменившееся с проходившим днём освещение разнообразило сплошную равнину; солнце то ярко освещало её сверху, то спускалось ниже и на открытом горизонте бросало через равнину красноватые длинные лучи; они ярко освещали каждую былинку и каждое очертание появлявшегося предмета, был ли то высохший чернобыльник или всадник, — ясно видимо было и то и другое. В свете красных лучей перед заходом солнца на дальних холмах появилась вдруг тонкая чёрная линия и скоро явственно разделилась на отдельные точки; чёрные точки всё вырастали, приближаясь, и русский отряд убедился, что к ним подъезжала густая толпа всадников; командовавший своей сотней Алексей приказал зарядить пищали и держать наготове копья; продвигавшиеся навстречу всадники засуетились, будто готовясь к атаке или обороне: то была шайка крымцев на лёгких татарских лошадях, выехавшая, как видно, на разведку; но убедясь, что отряд русских был многочислен и имел за собой ещё другой отряд в подкрепление, татары повернули лошадей своих вправо, убегая по степи. Несколько рейтар не выдержали и бросились за ними; впереди них скакал, разгорячась, и молодой Стародубский; он уже нагонял одного отставшего крымца и в надежде взять его в плен, достать языка, нагнулся к седлу, вытягивая из-под него запасные верёвки; зоркий неприятель уловил это движение и дал мгновенно выстрел по Алексею; к счастию боярина, прилегая к седлу, татарин целился невысоко; на выстрел его несколько человек рейтар ответили такими же близкими выстрелами, обратив его в бегство; но вся подоспевшая сотня рейтар уже окружила татарина, он был взят, и верёвки Алексея пригодились; остальная толпа крымцев исчезла за холмами снегов.

— Поранили тебя, боярин? — спрашивал подошедший сотенный другого отряда, Стрешнев.

— Ничего, царапина, — отвечал Алексей подъехавшему боярину.

— Не след было тебе скакать вперёд, — почто мой отряд позади оставил? — обидчиво заметил подоспевший боярин, не участвовавший в нападении. — А мне позади тебя быть невместимо; мой род по службе всегда занимал места выше твоего, а теперь нас сотенными равно поставили; да и ты всё вперёд скачешь, один раздаёшь приказанья! — горячо выговаривал Алексею Стрешнев, задетый похвалами рейтар Стародубскому.

— На то начальство было, чтобы нас на места поставить, об этом прежде просил бы! — с укоризной обратился к Стрешневу Алексей.

— Посмотрим, что скажет на это Ромодановский, главный воевода! Я ему челобитную подам, — продолжал боярин Стрешнев.

— Воля твоя, боярин, а что будет, то увидим; а пока прикажи привязать крепче к коню татарина да веди его с собой, пожалуй, — говорил Алексей, ещё не успокоившийся от перестрелки и вперивший в Стрешнева взгляд, чуть не метавший искры из разгоревшихся очей.

Несколько рейтар из отряда предлагали Алексею посмотреть его раненую ногу, но он не хотел терять времени и спешил ехать на ночлег, наскоро обмотав раненую ногу полотенцем.

— Ничего, царапнул только татарин, — говорил Алексей.

— То ничего, что царапнули, — то дурно, что ты один вперёд скачешь, других позади оставил, кто познатнее… — снова начинал Стрешнев с недовольным, надутым лицом.

— Не время про то в походе толковать, боярин, — коротко отвечал Алексей, — не пропускать же мне неприятеля, поджидая тебя! — И он приказал своему отряду строиться и идти дальше на ночлег; пропустив вперёд отряд Стрешнева, составлявший до этого арьергард, Стародубский повернул к первому большому посёлку, лежавшему вправо от дороги, в лощине меж двумя холмами.

«Пускай идёт себе со своею сотней в Переяславль, скорей доставит татарина, — думал Алексей, следя глазами за отрядом Стрешнева, — я позамешкаюсь, пожалуй, кружится голова…»

Отряд его подходил меж тем к посёлку; на холме в стороне от улиц и изб видны были остатки строений, вероятно усадьбы польского пана, совершенно разорённой; можно было предположить, что усадьбу эту сожгли и разорили сами жители посёлка, потому что их собственные избы стояли целёхоньки; на длинной, просторной улице, около шинка, шумела собравшаяся толпа.

— Здоровы були, войско православное! — радушно заговорило несколько малороссов, выделяясь из толпы.

— Здорово! — отозвались рейтары, посмеиваясь их выговору.

— Посылайте своего старосту разместить нашу сотню на ночлег, — крикнул малороссам Алексей.

— И сотенный наш ранен, — сказал, выезжая, один из начальных людей.

— Того можно у нас оставить на вылечку, — отозвался голос из толпы.

— Укажите, где есть хата попросторней, да, может, на подводе придётся его в Переяславль доставить, — говорил тот же рейтар. — Переяславль знаете?

— Как не знать! Мы вашему пану болярину Ромодановскому хлеб возим, сухари сушим и всякого провианта возим! — рассказывал словоохотливо высокий старик, державшийся так прямо и бодро, так лихо загнувший набекрень свою баранью шапку, что Алексей спросил его:

— Да ты сам не запорожец ли?

— Всего бывало, пан болярин, — заговорил он, обратясь к Алексею, — и запорожскому войску служили, и у ляхов панам, вместо волов, на себе плугом пахали, а теперь тут в овраге притаились, ждём: не будет ли лучше от милости русского царя!

— Господь поможет, так одолеем ваших врагов, и вас царь не оставит своею милостию, — ободрил старика Алексей, — а теперь поживей размести нам людей по хатам, покормите, мы заплатим!

— А кто же у вас ранен? — спросил старик, поглядывая на обвязанную ногу Алексея.

Алексей молча подъехал ближе к говорившему старику; хотя рана была не велика, но от скачки нога отекла и усталость одолевала Алексея; голова его отяжелела, а лёгкий озноб пробегал по нему при каждом более живом движении; он рад был отдохнуть теперь в хате этого старика; седой Пушкарь, как звали его в посёлке, подошёл к коню Алексея и поклонился, сняв шапку и переминая её в руках; посмеиваясь, он ласково глядел в лицо Стародубского.

— Должно быть, старый вояка! — сказал он. — Может быть, ещё с Вишневецким або с Богданом воевал, — говорил он, покачивая головой, всё глядя на молодое лицо боярина.

— С Богданом не воевал, а с татарином привелось столкнуться в степи, его взяли живым, а ногу успел он мне оцарапать, — ответил Стародубский.

— Ну, давай проведу тебя под уздцы за твоё лыцарство! — говорил Пушкарь. — Не побежал от татарина, ты, стало, вояка будешь, потому, кажешь, царапина, а из той царапины немало и крови вытекло! Ну, моя старуха да молодая тебе промоют ту царапину, им не в первый раз тем делом орудовать!

Разговаривая, Пушкарь вёл за узду усталую лошадь Алексея; понурив голову, шла она послушно за ним вдоль улицы; им встречались толпы женщин и детей, собравшихся поглядеть на русских.

— Воины не в лаптях, таки ж чёботы на них, як и у нас, — скороговоркой сообщали друг другу женщины, прикрывая вполовину свои лица полой толстой серой свиты, сермяги, и глядя на рейтар.

— А сказали, что и нас всех в лапти они обуют, коли отымут у ляхов, — говорили другие.

— Так же врёт народ, пугает! — толковал женщинам приземистый малоросс, стоявший в толпе между ними.

— Известно, паны, так и обуты! — заметил худой и длинный, с чёрными, как угли, глазками крестьянин с недовольным лицом. — Не то худо, что в лаптях они ходят, а то худо, что воевод своих к нам посылают.

— Болтай больше! А своих панов позабыл? — живо заговорила рядом с ним стоявшая баба. — Кто тебе шрам-то прописал через всю маковку? А и убил бы, так никому бы не ответил! А их воевода ж за кажну христианскую душу в ответе будет, — быстро отчитывала смуглая, сухощавая женщина, все мускулы которой шевелились заодно с вылетавшими у неё словами.

— Вот, жинки, кланяйтесь да скажите спасибо пану болярину, чуть було не убил за вас татарина, да живьём его взял! — шутливо вскрикивал перед толпой Пушкарь.

В толпе послышались одобрения и басом и визгливыми голосами женщин. Алексей и слышал и видел всё как сквозь сон, опьянённый долгим вдыханием зимнего степного воздуха и разнообразием впечатлений; к тому же он чувствовал сильную боль в ноге и тяжесть в голове; убаюканный теперь и тихой ездой, и внезапно наступившими сумерками, он вслушивался в звонкие голоса и улыбался и толпе, и своему провожатому, не говоря ни слова; всё молча достиг он, наконец, избы Пушкаря.

— Приехали, слава тебе Господи! Слезай с коня да иди отдыхать, болярин, — говорил Пушкарь, отворяя ещё не запертые на засов ворота своего двора. Алексей въехал во двор, в котором, казалось, было много клетей и навесов, но не видно было ничего живого, кроме высокого и лохматого пса, вышедшего навстречу хозяину и мирно пропустившего Алексея, будто чуя, что он попал в милость; Пушкарь помог Алексею сойти с коня и постучался в окно своей хаты; невысокая женская фигура отворила дверь избы, и в полумраке сеней блеснули её глаза и высокий белый лоб.

— Посылай нам Василя, та швыдче! — крикнул Пушкарь.

Из дверей избы вынырнул сухонький малый, лет семнадцати, и ждал приказаний, робко взглядывая то на Пушкаря, то на Алексея.

— Бери панского коня, дай ему корму. Да крепко запирай ворота: татаре недалеко от посёлка… — сообщил Пушкарь.

Мальчик покосился как-то в сторону при имени татар и, нагибаясь, нырнул с крыльца, убегая исполнять приказание хозяина; сквозь отворенную дверь на входящих пахнуло тёплым паром, и пламя горевших в печи сучьев осветило их лица.

— Здоровы були! — проговорила, встречая их, поднявшаяся со скамьи старуха. — Кого-то нам Бог посылае? — спросила она мягко; в голосе слышалось желание ласково принять гостя.

— Бачишь, що то не з Польши, а з православной стороны гости! Как тебя звать, болярин? — отнёсся старик к Алексею с вопросом и поклоном.

— По имени зовусь Алексеем, а родом из бояр Стародубских, — назвал себя Алексей.

— То гарна кличка! — мягко смеясь, залепетала старая Олёна, жена Пушкаря. — От старого дуба молодая ветка! Благослови ж вас, Господи Боже, щоб за правду и за веру стояли!

— Ну, швыдче, жинка, развяжите та огляньте болярину ногу: дорогой в степу татарин напал тай прострелил! — рассказал Пушкарь.

Выслушав сначала о нападении татарина, как о привычном случае, обе женщины с лёгким криком бросились к Алексею, услышав, что он ранен.

Пушкарь подвёл его и усадил около печи на лавке, вероятно служившей кроватью для кого-нибудь из хозяев: на ней разостлан был толстый серый войлок и пёстрые подушки; через минуту нога была развязана, тяжёлый сапог был снят искусными, осторожными руками старой казачки Олёны; молодая женщина исчезла на минуту и вернулась с большой миской тепловатой воды: на плече её висели длинные ручники (полотенца), вышитые на концах узорными полосками, разноцветными нитками и шелками; молодая девушка держала миску с водой, пока старая Олёна обмывала и потом перевязывала несколько припухшую ногу. Операция продолжалась довольно долго; Алексей терпеливо переносил осмотр, ничего не возражая на предложение Олёны перевязать ногу чистыми полотенцами; он доверял опытности казачек, вечно окружённых битвами и привыкших к раненым. Алексей только с любопытством разглядывал лица и одежды казачек, следя за их ловкими движениями.

— Не глыбоко царапнули, — заявила Олёна после долгого молчания, — скоро бы зажила, да разбередил дорогой; приложим своей примочки, да отдохнёт пан дня три — и здоров буде! — заключила она весёлым голосом.

— Нам завтра выступать нужно, — сказал Алексей.

— Ты, пан, сдал бы свою сотню кому из подначальных, нехай в Переяславль поспешают; а при себе оставь человек пять, я вас всех на повозках в Переяславль доставлю; и Василия возьму… — предлагал, как видно, опытный Пушкарь.

При словах его женщины тревожно переглянулись; Василий, сидевший у двери, потупился и опустил голову.

— Ко мне придут рейтары, — сказал Алексей, — трое поместятся на ночлег?

— Поместятся в кухне, через сени, — ответил Пушкарь, меж тем как женщины снова невесело переглянулись.

— Ничего не тронут у вас, не бойтесь! — успокаивал их Алексей. — Вы, верно, пуганые? — спросил он.

— Пуганы, пуганы, та и бояться перестали! — заговорила старуха веселее после утешительных слов Алексея. — Немало годов скитались мы по Украйне; годов двадцать прошло с тех пор, как первого мужа убили турки и дочь в неволю увели, ещё при Богдане Хмельницком!

— Та не поминай старого, що прошло! — прервал Пушкарь жалобы жены. — Уж и дочь теперь стара була б; да и первого мужа нечего поминать, коли за вторым состарилась! Вот Богдана помянуть добрым словом можно! Коли б пожил, всё бы нам устроил! — говорил Пушкарь, усаживаясь на кончике лавки подле Алексея.

— Что же он устроил бы? — спросил Алексей.

— Он хотел сразу всю Украйну русскому царю отдать; да царь тогда поверил ляхам, Богдан и остался як рак на мели, та по самой середине Днепра: ни к русским, ни к ляхам!

У ворот постучались рейтары и прервали разговор; Василий вышел отобрать у них коней и проводить их в хату.

— Размести их, старая, где знаешь! — приказал Пушкарь жене.

— Только одного при мне оставьте, как у нас водится, — проговорил Стародубский; вошедший солдат, поклонившись на образа, сел на лавке у самой двери; через несколько минут вошла молодая девушка с вопросом: не подать ли вечерети?

— Чи станешь, боярин, есть наш кулиш с салом? Горячий! — предлагала Олёна. — А кроме и нет ничего; и за то благодарим Господу, кулиш всё не палка!

— У нас часом всего много, а часом и нет ничего, и голодно! — рассказывал Пушкарь, пока молодая племянница его, Гарпина, как он звал её, приготовляла всё к ужину: — А что есть у нас, и то краденое: пшено выкрали мы из обоза проезжего, полякам везли; мы и отбили воза два, и кони у нас остались; а другой обоз повернули да весь целиком в Переяславль отправили, к вашему войску! — закончил Пушкарь.

На столе, покрытом белым рядном, готов был ужин, и кулиш дымился в большом глиняном горшке; вокруг него стояло несколько деревянных мисок и ложек, горстка соли была тут же насыпана на большом ломте пшеничного сероватого хлеба; боярин Алексей всматривался в лицо приносившей всё Гарпины.

«Сухощава да проворна», — думал он.

— Дивишься на Гарпину? — спросил вдруг Пушкарь. — У нас всё так, и от чужих не прячем; а идёт дивчина по улице, и руки и ноги двигаются, и монисто на ней гремит, и очи на все стороны смотрят; а не верь им ни чуточки, болярин, оберут и выдадут!.. — усмехаясь, говорил Пушкарь.

— Вже! Чего не скаже! — вступилась старуха, жена Пушкаря.

— Родного брата дочка, и на ту наскажет, — отозвалась Гарпина, вскинув вдруг кверху свои длинные ресницы.

— Братова дочка, всё не своя! — заметила старая Олёна.

— Я б и всех жинок чёрту продал за бочку горилки! — весело проговорил Пушкарь, и обе женщины не могли не рассмеяться, зная его слабость к горилке.

— Принесу, принесу и горилки, не поминай только нечистого! — затараторила Гарпина.

— Обманешь, не принесёшь! — пискливо крикнул Пушкарь; и пока Гарпина по всем углам искала обещанной горилки, он вытянул большую флягу из-под полы своей свиты и поставил её на стол с сияющим лицом.

— Вперёд стащил, та ще просит! — пропищала Гарпина нараспев, к величайшему удовольствию Пушкаря и рейтара, смеявшегося его ловкой шутке.

— Шо, человеку с нами можно пить или проводить его в кухню? — спрашивал Пушкарь, пытливо вглядываясь в глаза Алексея.

— Выпить прикажи здесь, боярин! — с поклоном обратился рейтар к Алексею. — А кормиться туда пойду.

— Прыткий, даром что русский, — проговорил Пушкарь, глядя на солдата, — тебя и Гарпина не обмане, а она самого беса спутает…

— Та ну, не поминай! — крестилась старуха.

Гарпина стояла молча среди хаты, скрестив полные руки; боярин мог хорошо рассмотреть лицо её и щеголеватый наряд, державшийся в чистоте и красе, несмотря на все тревоги постоянной войны в их краю; и самая война помогала наживе тех, кто оказывался ловчей и хитрей других: на смуглой шее Гарпины обвились в несколько рядов кораллы и янтари; в ушах были у ней длинные подвески к серьгам, блиставшие цветными каменьями; узкая полоска красной шерстяной ткани лежала на голове, придавая ей ещё более круглую форму, а чёрные глянцевитые волосы, разделяясь ровным пробором на высоком лбу, спускались и падали тяжёлыми косами через худощавые плечи казачки.

Гарпина стояла молча и неподвижно, но в колебанье рук её и плеч видна была непрерывная волна жизни.

— Побачь, болярин, вот наши дивчата! — с хитрой усмешкой говорил Пушкарь. — Стоит она смирно, в пол вросла, а вся движется.

— Правда, — ответил Алексей, тянувший в себя горячий и невкусный ему кулиш и медленно проглатывая его.

— Наша дивчина, что тополь или осина — без ветру дрожит; с того ли, что и деды и прадеды у ней дрожали перед турками та перед ляхами, или плясать хочет, — докончил Пушкарь, посмеиваясь на Гарпину.

— Кликнешь й, и готова! — отозвалась на шутку его Гарпина.

— А як сбежишь, так и не найдём, — насмешливо буркнула старая Олёна, стоявшая у печи.

— Без коней не сбежишь, коли б повозка та кони, то и за Днепр можно б… — проговорила Гарпина полусерьёзно.

— А есть у вас кони? — спросил боярин.

— Есть, одна шкапа на четырёх… — засмеялась Олёна.

— К одной и другую припречь можно, — проговорила Гарпина своим музыкальным напевом, всегда слышным в её речи.

— Ступай, спи! — как бы сердясь, крикнул Пушкарь.

Когда Алексей положил на стол свою ложку и ласково кивнул хозяину, со стола прибрали; все скоро разошлись, попрятались по углам избы; только старый Пушкарь помогал ещё рейтару устроить постель для Алексея на широкой лавке у печи; он принёс соломы и войлок и приветливо пожелал боярину отдыхать спокойно; Алексей снял с себя верхнюю одежду, снял пояс, в котором хранился запас дорожных денег, и отдал на хранение рейтару; охотно вытянулся на соломе, покрытой войлоком, выправляя усталые члены и опустив на изголовье отяжелевшую голову; сон не замедлил овладеть им.

Проснувшись на другой день, молодой Стародубский попробовал приподняться, но голова его кружилась. Он чувствовал, что не сможет выступить в поход вслед за своею сотней и Стрешневым.

— Ничего, догоним! — успокаивал его старый Пушкарь. — Сегодня я обоз поджидаю: с мукой да с пшеном; повезу вашим, а вы с рейтарами проводите по степи.

— Это доброе дело! — сказал Алексей, радуясь, что день отдыха не пропадёт даром и не останется без пользы для войска.

Пока он лежал, не подымая головы с подушки, старая Олёна наложила ему на голову повязку с уксусом.

— Твоя старуха, видно, знахарка, — говорил Алексей, — словно мне легче от её повязки.

— Ведьма, как все жинки, когда постареют! — проговорил Пушкарь, кивая Гарпине, рассмеявшейся тонким, мелодичным смехом.

— И ведьма в другой раз пригодится, — ворчливо заметила старуха.

День проходил своим порядком. Когда все разошлись по своим привычным делам, а рейтар вышел взглянуть на лошадей, старая Олёна одна оставалась в хате с боярином. Она села у окна и, разматывая моток ярко-красной шерсти, ворчала про себя вполголоса:

— Ведьма! А коли б не тая ведьма, то и Пушкаря не було бы на свете. От турок и от ляхов спрятала его, раненого, как напали они на Киев, за то описля Пушкарь взял меня за себя замуж. Детей своих не було. Мальчика, шо зостался от первого мужа, в огонь ляхи бросили, нехай им так буде на Страшном Суде перед Господом. Як притихло всё, Пушкарь взял к себе племянницу после вбитого брата, с Запорожья, а я Василя нашла, — в соломе лежал мальчик спрятанный, а чей — так и не узнали. Тольки я его годовала и годую як родного сына. А Пушкарь его невзлюбил и не любе, годуя свою Гарпину, и хоче увезти Василя за Днепр к казакам; а кто ж нас под старость кормить буде, коли доживём?

Старуха ворчала за кличку «ведьма», потрясшую и раздражившую её. В досаде она выбалтывала и то, что старый Пушкарь таил глубоко в душе, прикрывая постоянно шутками и смехом. Но к счастью, больной Алексей простодушно слушал её в полудремоте, как слушал, бывало, дома рассказы старца сказочника. Не знакомый ещё со всеми сложными обстоятельствами края, он не соображал, куда стремился Пушкарь со своим Василём.

Василь был глуповатый малый с рыжими волосами, остриженными в кружок по-казацки. Широкое лицо, покрытое веснушками, полуоткрытый рот и недоумевающее выражение не придавали Василю ничего привлекательного. Алексей удивлялся старой Олене, видимо не любившей красивую Гарпину и влюблённой до слепоты в своего питомца Василя. Забалованный Василь не замедлил прокрасться в хату, ища прибежища под её ласковым крылом. Вслед за ним снова появился Пушкарь.

— Вже около своий старой вороны прячется! — бесцеремонно сказал он, глядя на Василия и выгоняя его из хаты.

— Куда ты его гонишь? — вступилась старуха.

— Не гетманом ему быть! Нехай Гарпине поможе коней напоить, что приехали… — выронил Пушкарь последние слова.

— Нынче не знаемо, кто в гетманы попаде, — ворчала Олёна. — Теперь у каждого свой гетман: у русских один, у ляхов другой, на Запорожье тоже.

— А ещё за Днепром гетман… — отозвался вдруг, казалось, спавший Алексей, вспоминая вдруг рассказы киевских монахов. — А вы за каким гетманом считаетесь? — спросил он неожиданно, так что у Пушкаря задёргались мускулы лица.

— Теперь пока служим вам, русским, так считаемся за русским гетманом Самойловичем, — с серьёзным видом ответил Пушкарь.

— А як завтра наедет Дорошенко, так и Бог знае, за кем будем, — сердито проговорила старуха.

— А типун тебе, старая! — крикнул сердито Пушкарь. — Ходы та дай чего-нибудь поисты, и болярин с утра ничого в рот не брав!

— Ничего не надо, — проговорил боярин.

Но старуха поспешила скрыться с глаз Пушкаря, напугавшего её своим окриком. Пушкарь вышел за нею осторожной, кошачьей поступью, и скоро по уходе его в комнату вошла Гарпина с большой миской тёплого молока и ломтём пшеничного хлеба на глиняной тарелке. Гарпина ласково нагнулась над боярином и предлагала ему хлебнуть молока. Этот голос, звучавший, как бежавший на солнце ручей, вызвал улыбку Алексея; он с минуту смотрел ей в лицо, не отвечая. Она приблизила миску к его губам, он поневоле втянул в себя несколько глотков тёплого молока, и приятно согретая грудь глубоко вздохнула.

— Як тяжко, — проговорила Гарпина, — тебе меж чужими! Може, и маты дома зосталась? — спрашивала она, и сиявшие глаза заволокло туманом.

— Отца оставил, — проговорил слабым голосом Алексей.

— Ба-а-тька! — нараспев протянула Гарпина. — Кто ж там тебе годував? От теперь я тоби за неньку стала, — прибавила она, ласково улыбаясь и вся встряхиваясь, как осинка на ветру; и снова приложила к губам Алексея миску с тёплым молоком.

— Довольно, благодарствую, — проговорил Алексей, глубже опуская усталую голову на подушку.

Она отошла, оставила миску и хлеб на столе и села под окном; солнце ярко осветило её повязку и чёрные волосы, густой румянец тепло разливался по её щекам, она глядела на кого-то через окно и задумалась.

«Чудно… — думал Алексей, — словно мальчик смела, а ласкова как родная мать».

Долго лежал он, задумавшись, пока глаза его не сомкнулись, отяжелевшие веки опустились и он был объят крепким, глубоким сном. Его снова пробудили какие-то непонятные звуки; вслушавшись сквозь дремоту, не открывая глаз, он различил пение: то была незнакомая, но сладко убаюкивающая песня; Гарпина пела, сидя у того же окна. Алексей силился взглянуть, хотел окликнуть её, но дремота владела всеми его членами, и под звуки песни он снова впал в сон. Уже солнце слабо светило по-вечернему, когда рейтар вошёл в хату к боярину. Алексей проснулся и легко поднял голову. В избе он уже не видел никого, кроме рейтара. Алексей, освежённый долгим сном, попробовал приподняться и совершенно встал на ноги; он чувствовал сухость в горле и жажду и, приблизясь к столу, допил молоко, оставшееся в миске.

В окно, ведущее на улицу, Алексей увидел обоз, остановившийся около хаты Пушкаря; в хату доносились крики, и сам Пушкарь похаживал тут со своей люлькой в зубах. Алексей глядел на всё молча, что-то соображая.

— Не наш ли обоз? Да и лучше бы скорее! Кликни Пушкаря, — приказал он. — А что, наши кони отдохнули?

— Кони осёдланы, боярин, двое наших так и стояли подле них всё утро. Ждали, не проснёшься ли, не спросишь ли коней.

— Хорошо придумали. Жаль, что напрасно мёрзли! А кормили вас сегодня? — спросил боярин.

— Как же, обедали, нечего жаловаться, кормят здесь по-христиански: каша хоть и белая — всё ж не сухарь! Вот только табак их противный, это уж турецкий грех к ним пристал! — говорил рейтар.

— Позови Пушкаря да скажи, чтобы сюда со своею люлькой не приходил, — с таким же отвращением высказался Алексей против табака.

Пушкарь явился на зов Алексея, спрятав люльку в карман своих обширных шаровар. Он остановился на пороге, улыбаясь и приподняв высоко над головой свою обложенную бараньим мехом шапку, пристукнул каблуком длинного, выше колен доходящего сапога.

— Вже и готов, и здоров? — спрашивал он удивлённо.

— Здоров и в поход тороплюсь, пора! Ты всю семью везёшь в Переяславль? — спросил Алексей.

— Всю, — отвечал Пушкарь, — там буде спокойнее.

— На русских можете положиться, полковник распорядится, будьте надёжны! — уверял боярин.

— Вот спасибо! А обоз видел? Всё мука, та каша, та сухари пшеничные и сало! Всё у ляхов отбили наши молодцы казаки, и прямо в ваше войско везём, — рассказывал Пушкарь, надвинув брови к глазам и глядя в окно, будто видел весь обоз.

Алексей суетился около окна, осматривая, велик ли обоз. Он медлил выйти наружу, всё расспрашивая Пушкаря, и радовался, что поможет свезти всё это к войску.

— Когда ж вам можно ехать? — спросил он Пушкаря.

— Хоть сейчас. Коли ты, болярин, готов, то и у нас всё готово!

— Так собери людей и давай пояс, — приказал Алексей рейтару.

— И наших немало при обозе, — сообщал Пушкарь таинственно, нагибаясь к боярину, — человек двадцать, есть кому обоз защитить.

Через полчаса, не больше, всё было готово. Василь в бараньей шубе и высокой казацкой шапке держал коня Алексея, который стоял меж тем подле саней Пушкаря, куда усаживались Олёна и Гарпина. На облучок саней готовился сесть молодой казак лет тридцати, высокого роста и красивый. Он с любопытством разглядывал русского боярина и его рейтар. Глаза казака искрились таким же весельем, как и глаза Гарпины. Так показалось Алексею.

— Моих повезёт родич, казак Волкуша. Кланяйся, Волкуша, русскому болярину! — говорил Пушкарь.

Казак медленно снял шапку и также медленно поклонился Алексею. Осип Волкуша был простой реестровый казак из окрестностей Киева, по словам Пушкаря; по одежде он не походил на запорожцев; но и в простой, грубой сермяге он имел вид очень воинственный. От женщин он держался поодаль, хотя Пушкарь и называл его родичем. Изредка повёртывал он голову в сторону Гарпины, голова которой была так укутана в пунцовый шерстяной платок, что виднелись только одни глаза, которые искрились и глядели очень весело. Алексей стал впереди обоза с двумя рейтарами, двух ещё оставил в конце обоза в виде арьергарда, и обоз двинулся. Медленно шёл он по степи, так ярко освещённой солнцем, что не раз Алексей жмурился и закрывал глаза от всюду сияющих искорками снегов. Худые казацкие лошади неохотно тащили возы с тяжёлой клажей, оставляя следы копыт в рыхлом снегу; почти к ночи пристали они с обозом к небольшому посёлку, по дороге, указанной им Пушкарём. Весь обоз поместили под длинным навесом сарая на постоялом дворе еврея, который из осторожности выдавал за хозяина этого двора одного из казаков посёлка. Евреям приходилось выносить жестокие притеснения от поляков и от самих казаков в эти прошлые годы; и те и другие одинаково грабили и жгли их. С приходом русских евреи смелее начали показываться на свет Божий, но скрывали свои деньги.

Алексей вошёл в просторную избу постоялого двора и спросил чего-нибудь на ужин. Хозяйство велось на польский манер, и Алексею предложили выпить сначала кофе, к которому он начал уже привыкать, проезжая по городам, бывшим недавно под властью Польши. Семья Пушкаря тоже вошла в избу; обе женщины, кланяясь, подошли к боярину и спросили о его здоровье и не нужно ли перевязать его «царапину». Они называли так его рану, подражая ему. Обе женщины выказывали большое участие; они давали ему советы и на будущее время, на случай, если его снова когда-нибудь ранит. Старуха толковала, как ему следовало запастись перевязками и нащипать тряпья (корпии), чтобы было чем тотчас же заложить ранку. Участие старой Олёны могло быть и с расчётом на покровительство русского боярина; но молодая казачка Гарпина смотрела на Алексея с неподдельной добротой и даже с некоторой жалостью. Она обещала ему наготовить для него перевязок и тряпья, как только они приедут к себе на место, и отказалась принять от Алексея какое-нибудь вознаграждение.

На другой день вечером обоз подъезжал к Переяславлю; он счастливо миновал опасные места, нигде не навлёк на себя подозрений местных властей. По дороге встречались иногда гонцы из русского войска, встречались посланные по делу дьяки городских воевод, но никто ни разу не спрашивал, чей это был обоз и куда он направлялся, потому что видели его под охраной русских рейтар. Не доезжая до Переяславля, почти в виду его, Пушкарь подошёл к Алексею и просил его дозволить обозу отделиться от рейтар.

— До города и недалеко, да дорога тут тяжела, и скользко будет въезжать в город. Я останусь под твоей защитой, представлюсь скорее перед воеводой; а Волкуша пойдёт с обозом в объезд; их, вишь, сколько народу, здесь близко от города, им не опасно. Они и заедут там, подальше в город; там дорога повернее будет.

Ни Алексей, ни рейтары не удивились такой просьбе и считали уже свои обязанности по охране законченными, так как город, где расположено было русское войско, лежал в одной версте перед ними.

Пушкарь, проводивший обоз и семью на другую окольную дорогу, сам не отставал от Алексея и ехал с ним рядом, верхом на лошади, взятой им из обоза.

— Вот як у нас города растут, — говорил он Алексею. — Переяславль недавно только сожгли весь, а он опять, как молодая трава, из земли вырос! А сколько тут было крови пролито! У нас степь и на солнце не высыхает: то поляки, то турки её кровью казацкою поливают! — говорил Пушкарь с горькой усмешкой и задумчиво поводя головой.

— Да и казаки ваши немало помогали басурманам христианскую кровь проливать, — заметил ему Алексей, следя глазами за обозом, медленно исчезавшим за поворотом около города, и различая ещё сани, в которых сидела семья Пушкаря. Боярин был не в духе, он уже жалел, что отпустил обоз в сторону; лучше было бы самому довести его через город к воеводе и к войску.

— Что делать, — продолжал Пушкарь, — заварили ляхи похлёбку, пришлось её казакам хлебать! И добро наше и веру — всё отнять пожелалось им, не доставайся же никому родная земля! Чем так жить за ляхами, так помирать лучше, думали казаки; ну и расходились так, что никак не уймутся! Хоть и есть другая дорога, а на ту ступить страшно, не верят!

— Сами же вы под высокую руку русского царя отдалися, так надо одного его держаться и верить! После того что поклялись и присягали, греха вы не боитесь опять изменять своей присяге! — горячо и искренно толковал Алексей и представлял всё Пушкарю, как ему самому представлялось их дело.

— Так уж почти целый век дело ведётся: народ обманывали, и народ привык обманывать! Пока был у нас Богдан, ему все верили. А как начали у нас по три гетмана назначать, так не знают, кому и верить. Может, и нашёлся бы человек, что всей душой пожелал бы казакам лучшей доли, да и тому побоятся верить! Старое помнят; тянет их на Запорожье, где прежде жилось на воле! — проговорил в ответ ему Пушкарь.

— И ты помнишь старое? Бывал и ты на Запорожье?

— Там и вырос! Оттуда ходил с Богданом Хмельницким на ляхов; с ним был, когда разбили мы польских панов и города забрали многие, взяли и Корсунь! Давно то было, как ходили запорожцы с Богданом на ляхов, под Збаражем, около Зборова: тут-то Богдан да вместе с крымцами избил было ляхов вконец! К самому королю подходили, да крымцы нас тогда продали; с ляхов денег много взяли, и Богдана продали! Хан крымский помешал. Ну, всё же тогда много льгот казакам выговорили и много городов у ляхов отобрали!

— Куда же вы потом шли? — спрашивал Алексей.

— После того в Киеве нашего гетмана с колокольным звоном встречали, духовенство шло навстречу, сам митрополит принимал его за то, что отстоял свою веру против латинской! Тогда было русским послушать Хмеля, Богдана, тай не мириться с ляхами! За Богданом тогда вся бы Украйна пошла к вам, а теперь и казачество на части раскололось. Як тий лёд, шо таять начал! А прежде сплошной был! — закончил Пушкарь.

— И теперь не ушло время всем вам заодно покориться русскому царю, — толковал ему боярин.

— Поживём, так увидим, что будет; кто потопае, той и за бритвы хватае! — проговорил Пушкарь.

Они въехали в город и по улицам Переяславля, вновь застроенного чистыми домиками и белыми мазанками, подъезжали к главной квартире, где стоял начальник войска.

— Вот ты и дома, боярин! — обратился к нему Пушкарь. — Спасибо, что проводил нас, небогих! — проговорил он с обычной своей усмешкой и снимая шапку с глубоким поклоном. — Ты пока пойдёшь докладывать о себе начальству, а я поскачу повстречать обоз…

— Куда же ты?.. — заговорил было Алексей, но пока он опомнился, Пушкарь был уже далеко от него. Указывая протянутой вперёд рукой, что он едет в сторону, направо, и весело кланяясь, он исчез на повороте тянувшейся перед ним улицы. Алексей посмотрел ему вслед, потом обернулся взглянуть на рейтар. Рейтары как бы ждали от него приказаний. После минутной нерешительности Алексей приказал:

— Слезайте с коней! Да один оставайся здесь, посматривай, не едет ли обоз! — И сам сошёл с коня и направился отыскивать воеводу Ромодановского или своего начальника Шепелева.

В главной квартире он узнал, что все выехали за город, где Ромодановский смотрел пришедшие на помощь ему полки. Вернуться должны они были не ранее вечера. Алексей остался около главной квартиры, поджидая появления обоза. Но ни обоз, ни Пушкарь не появлялись более ни в этот день, ни во все последующие дни.

Когда Алексей представился полковнику Шепелеву и помянул, что он провожал сюда обоз с припасами, то Шепелев спросил его удивлённо:

— Откуда Господь послал?..

— Обоз вёл старый казак, что поставляет припасы на русское войско. Он просил на этот раз проводить его, зная, что татары гуляют по степи.

— Как зовут казака? — спросил, вмешиваясь в разговор, старый ротмистр, давно проживавший в Переяславле.

— Его зовут Пушкарь, — ответил Стародубский.

— Пушкарь?.. Такого казака не знаем, — проговорил ротмистр.

— Смотри, боярин, не надул ли кто тебя? Не пошёл ли тот хлеб к запорожцам? — спросил Шепелев, сомнительно поглядывая на всех присутствующих.

— В избе у этого казака я два дня лежал больной, там перевязывали мне раненую ногу и ходили за мной, как за родным сыном, — смущённо рассказывал Алексей, сам начиная терять доверие к Пушкарю.

— Благодари, что не обобрали и не убили тебя, боярин! Тут у них всё так бывает: нынче вам служат, а завтра оберут вас для своих запорожцев! — смеясь, говорил ротмистр, самодовольно потряхивая русыми волосами с проседью.

— Ну, не смущайся, боярин Алексей Никитич! Может, и пришлось тебе чужим помочь, зато от татарина, что ты взял в плен, узнали мы добрые вести. Ты в недолгое время, боярин, успел и под пулю попасть, и языка достать, из тебя воин будет настоящий! — утешал Шепелев смутившегося Алексея.

— А боярин Стрешнев не вчинял против меня дела? — решился спросить Алексей.

— Сотенный? Ну, я потолковал с ним, чтоб он таких дел в полку не заводил и местами не считался. И в мирное время некогда этот вздор разбирать, да и в разрядных книгах искать, чей род и сколько мест занимал служебных и кому следует быть по службе выше, а теперь нам и совсем не о том надо думать. Ступай отдыхать, боярин, считай дело оконченным; я челобитной его не принял. И бесчестья тут нету. Если придётся тебе в походах и впереди быть, и выше старшего в роде занять место, — так тут не Москва и то не на царском пиру! Лишь бы везде поспевать вовремя. Да и род твой был всегда повыше других, считая по служебным местам, — докончил Шепелев, отпуская Стародубского[7].

Алексей весело поклонился начальнику и пошёл искать квартиры, на которых разместили его рейтар.

Прошло много времени, но ничего не было слышно об исчезнувшем обозе. Пушкарь пропал также бесследно со своей семьёй. Среди нового дела, новых забот по службе и предстоящих опасностей Алексей не мог забыть этого обмана. Теперь ему казалось, что обе женщины ухаживали за ним недаром, а старались обойти и заговорить его. Гарпина даже укачивала, убаюкивала его своими песнями, чтобы не допустить его осмотреть обоз. И что за молоко давала она ему, так клонившее его в сон? Говорят, они поят так малых детей молоком из маку, чтоб усыпить их… Даже краска пробивалась на щеках Алексея и жгла их внезапным румянцем, когда он вспоминал о своём излишнем доверии.

К тому же бывшие при нём рейтары выбалтывали его приключение, и в полку молодые бояре посмеивались над ним, поминая ласковых казачек.

— Не назвал бы его Шепелев молодцом, когда бы ведал о том! — говорили они.

Однако скоро всё было позабыто перед новыми событиями войны. Взятый Алексеем татарин заявил, что толпа их выслана была запорожцами высмотреть, велико ли войско, шедшее на помощь русским. Он сообщил ещё, что на правом берегу Днепра начинались раздоры и несколько казацких полков желали перейти к русским по наущению гетмана Ханенко.

— Бот какие вести! Только можно ли доверять этим казакам? — толковали русские воеводы, полковники и сотенные, собравшиеся на совещание перед квартирой Ромодановского.

— Что за гетман Ханенко? Где он? — спросил Алексей, ещё не знакомый с местными делами.

— Ханенко недавно был на стороне поляков, а теперь напрашивается к нам, — объяснил ему Шепелев. — Гетманом его выбрали полки казацкие, отшатнувшиеся от Дорошенко, а поляки взяли его под своё покровительство.

— Дорошенко ведь тоже не раз уже просил принять его в русское подданство? — заметил один из сотенных.

— Он слишком много захотел! — сердито отозвался Шепелев. — То обозлился за наше перемирие с Польшей и бросился звать на помощь турецкого султана, а теперь, как видит, что уже немного полков на его стороне остаётся, так и он тянется к русским. Только отдаётся с таким договором: чтобы быть ему одному гетманом всей Украйны да чтобы не было и русских воевод в их городах! Что ж это за подданство будет? — спрашивал Шепелев, сердито всех озирая.

— Про то мы ничего не знаем, про то ведает Бог да великий государь! — ответил один из старых бояр.

— Та же вольница будет! — заговорили другие воеводы и бояре, присутствовавшие на совещанье.

— Прежде резали польских панов, не хотели быть холопами, теперь не хотят русского управления, не хочется им податей платить! — продолжал горячиться Шепелев.

— Посмотрим, что скажет их Ханенко, — прервал его воевода Ромодановский, — говорят, он скоро явится для переговоров.

— Да что ещё скажут нам из Москвы; воля государева — воля Божья! — отозвались бояре.

Алексей внимательно слушал это совещанье бояр, когда один из подошедших рейтар слегка дотронулся до рукава его ферязи и мигнул на ворота широкого двора.

— Что там? — тихо спросил его Алексей. — Неужели? — мелькнула в уме его мысль о Пушкаре.

Медленно отделился он от толпы совещавшихся и повернул налево к воротам. Он увидел, что тут, прижавшись к толстому столбу, на котором держался навес над воротами, почти спрятавшись за этот столб, ждал его какой-то небольшого роста человек в серой свите и измятой шапке.

Он робко протягивал Алексею какой-то узелок. Вглядевшись в него, Алексей узнал Василя и вместе с поданным узлом схватил и его протянутую руку, желая задержать его. «Выдать?.. Жаль, — быстро пробегало в голове Алексея, — промучают, допытываясь об обозе».

— Я не отпущу тебя! — погрозил он, однако, Василю. — А где Пушкарь?

— Все с обозом в Чигирин убегли. Меня прогнал Пушкарь: иди, каже, к русским. А Олёна та Гарпина узел тоби прислали, то тряпьё и перевязки.

Снова доброе чувство шевельнулось в Алексее, но недоверие мешало уже этому чувству. Он раздумывал: «Выдать ли Василя? Наказать ли или накормить его, как кормили самого боярина в семье Пушкаря?»

— Возьми меня к себе, пан боярин! — просил Василь. — Я тебе верно служить буду, и коня кормить и чистить, и куда пошлёшь — сбегаю!

Несколько минут слушал его Алексей в раздумье. На что ему Василь? Разве чтобы расспросить его об обозе или о семье Пушкаря.

— Отведи его ко мне на квартиру, — приказал он вдруг рейтару, — и запри там, не то уйдёт! «Все они, говорят, обманщики, — думал он про себя. — А хорошо бы разведать от него всё и передать боярину Ромодановскому. Правда ли, что Пушкарь в Чигирине?» — размышлял Алексей.

Глава V

Пушкарь находился в это время в Чигирине, — Василь не обманул Алексея. Вся семья Пушкаря переселилась в Чигирин под покровительство Дорошенко. Обоз, ехавший под защитой Алексея, не был с припасами хлеба и муки; в нём везли разнообразные пожитки, имущество многих семейств украинских хлопов; они бежали от польских панов и желали теперь причислиться к войску Дорошенко и «казаковать». В Чигирине были теперь те смуглые, черноглазые молодцы, которых Алексей видел при обозе вместе с Волкушей, сидевшим на облучке саней при семье Пушкаря. В Чигирине все они были приняты и записаны в казацкое войско, весьма нуждавшееся в прибавке людей. Из Сечи гетман Серко также рассылал гонцов по Украйне сманивать мирных реестровых казаков и польских хлопов в запорожское войско. Все молодцы, прокравшиеся с обозом мимо Переяславля, были теперь на конях, наряженные в казацкие жупаны и широкие жёлтые шаровары, в меховые казакины и высокие казацкие шапки, с копьём через плечо и с саблей у пояса, а многие и с пистолетами. У казаков недоставало иногда денег и хлеба, но не было недостатка в ценных одеждах и оружии. Платье и оружие они легко доставали от евреев-торговцев или добывали грабежом в своих набегах. Цветные ткани и шитые золотом жупаны не переводились, по-прежнему у казаков; но людей у них становилось заметно менее. После набегов турок, вызванных самим Дорошенко, население правой стороны Днепра было истреблено наполовину, а большая часть оставшихся разбежалась. Семейные люди бежали на восток и наполнили тогда ещё не населённые места в степях, где находятся ныне Харьковская, Курская и Воронежская губернии, они двигались и дальше и селились между русскими. Уже немногие из них стремились в Запорожье, где и турки и крымцы разоряли их орлиные гнёзда. Крепость Кондак, устроенная поляками около днепровских порогов, чтобы преградить казакам бегство на Запорожье, ещё существовала. Русские воеводы поощряли теперь казаков селиться около неё, чтобы защищать остальной край от набегов крымцев и турок. Дальше, за крепостью, тянулся Днепр с его порогами. За порогами — те богатые, с заливными лугами острова, на которых зародилось и развилось когда-то запорожское казачество, жившее отдельным обществом, вполне независимое, никому не подчинённое. Война была тогда их единственным ремеслом.

Старый Пушкарь был родом из Запорожья. Он родился на одном из тех островов на Днепре, недалеко от Сечи, на которых позволялось селиться и семейным людям. Он и теперь хорошо помнил привольное житьё казаков на Днепре. Помнил разъезды по воде на байдарах и чайках[8], когда приходилось переправляться через Днепр во время войны. Помнил также Пушкарь страшные битвы с польским воеводой Вишневецким, опустошавшим весь край огнём и мечом, когда он шёл усмирять восставших хлопов, как звали польские паны поселян в своих поместьях.

Старый Пушкарь в молодости был в рядах запорожцев, поднявшихся с гетманом Богданом Хмельницким на помощь своим, бывшим в подданстве у ляхов. Он помнил целый ряд кровавых войн, о которых упомянул в разговорах с боярином Алексеем Стародубским. Попав в плен к полякам, Пушкарь изловчился спастись бегством и укрылся в одном посёлке близ Киева, в семье молодой тогда Олёны и её первого мужа. Вместе с семьёй её он переселился в Киев; ещё больной от ран, почти увечный, он мирно прожил работником в семье Олёны около полугода. В эту пору Киев был разорён нашествием литовцев; при этом разгроме древнего города погиб муж Олёны, а небольшого мальчика, её сына, литовцы бросили в огонь на её глазах; сама она бежала в посёлок, где у ней была ещё хата. Пушкарь переселился туда же из благодарности ли, по одиночеству ли женился на Олене, и у них снова была своя семья: он приютил у себя со временем Гарпину, Олёна взяла приёмыша Василя. Пушкарь оправился от ран, сила его окрепла, и он не раз покидал семью для новых подвигов с запорожцами; только раненый или после неудач возвращался он в семью. Он сопровождал Хмельницкого во всех его походах. И теперь, несмотря на свои лета, он пробрался в Чигирин, в старую столицу гетманов правой стороны Днепра. Его привлекала самая личность Петра Дорошенко, напоминавшая ему Богдана, ради него он пристал к Волкуше и другим украинцам, бежавшим к Дорошенке.

Чигирин часто сжигали и разоряли то поляки, то турки, но казаки упрямо возобновляли эту старую резиденцию гетманов, расположенную на высокой горе, удобную для обороны, и обводили её стенами. Здесь гетманы жили с некоторой роскошью. В летнее время сама природа помогала им украшать своё жилище. Луга на берегу реки Тясьмина, бежавшей около города, доставляли хорошие пастбища для казацких коней; привольно было в их росших на берегу рощах из верб и тёмных ольх. Близость Днепра была удобна для сообщения с остальным краем и с Запорожьем.

Прибыв в Чигирин, Пушкарь явился к одному из Дорошенковых полковников, к Гулянице, и заявил, что привёл им горсть казаков. Он был принят радушно старым, знакомым ему полковником. Пушкарь сам сразу вошёл в казацкую жизнь; немногие из пожилых казаков ещё помнили его; с этими старыми товарищами он вёл бесконечные беседы о прошлом казацком житье. Между ними были и умные головы; многие из них в молодости учились в киевской школе, другие успели посмотреть на порядки и в иностранных землях; но окружавшая их масса дикого казачества не слушала их советов, не ценила их опытности. Старые опечаленные казаки часто сходились небольшими кружками и толковали о том, как бы избыть беду их, казацкую. Четверо из старых товарищей Пушкаря собрались на зов его в шинке, в так называемом Нижнем городе, застроенном на берегу реки Тясьмина. Пушкарь угощал товарищей и обо всём расспрашивал, желая узнать планы гетмана Дорошенко.

— Ну, как живете, казачество? — спрашивал он, наливая их чарки крепким мёдом и горилкой. — Что у вас слышно нового?

— Что нового?.. — повторил вопрос его старый полковник Гуляница, с исхудалым и умным лицом. — У нас что ни день, то новость! Глядишь, где-нибудь новый гетман проявился, а то и два разом! Бывало, и целым казацким войском с ворогами не управимся, а нынче поделились на горсточки и всё воюем!

— То не беда, что мы всё воюем, беда, что нас жгут и режут! А ляхов-то всех бы истребить и то мало! — с яростию произнёс старик сотенный, тоже давно знавший Пушкаря.

— Не надоело ещё христианскую кровь проливать? — сурово возразил сотенному Гуляница. — Уж лучше бы скорее взяли нас русские цари за себя! Та й возьмут, тем и кончится!

— Та, видно, им пока не нужно, — тихо проговорил Пушкарь, вслушавшись в их спор.

— Чужими руками им добро гоже ловити! — отозвался Гуляница. — Да чужим волом не наробишься! Придётся и русским об нас подумать. И турки — и те верят, что покорят их когда-нибудь полночные цари, — они и есть: русские цари! — так раздумывал вслух Гуляница, запивая речи свои из полной чарки.

— Давно им в руки отдавалися, то и даром не взяли! — говорил Пушкарь. — И задумался с тех пор Богдан, закручинился, с той кручины и помер.

— То чоловик був! — крикливо проговорил сотенный. — За ним вся Украйна дружно подымалась!

— Да, тогда все покорялись, знали, что Богдан не о себе одном думал, а о всём своём племени, чтобы не досталось оно ни ляхам, ни туркам поганым! — сказал Пушкарь.

— И сладилось бы дело, если бы тогда русские не замирились с поляками, если б они полякам не поверили, — толковал Гуляница. — Наобещали ляхи, что русского царя королём себе выберут, когда помрёт их король, и поверили русские.

— С тех пор не видал я Хмельницкого ни весёлым, ни здоровым. Даром что он тогда в другой раз оженился, а думы его одолели! — вспомнил Пушкарь. — Та где ж теперь сынишка его, Юрий, что не в отца пошёл?..

— Везде побывал! — выкрикнул сотенный. — И в монахах был, и в крепости у ляхов сидел, и у турок в полоне был…

— Знаю, — перебил Пушкарь, — да жив ли он ещё?

— Та жив; взаперти сидит в Царьграде, у турок!

— Что ж вы думаете? Чего сидите тут с Дорошенкой? — кротко спрашивал Пушкарь, так кротко, будто этот вопрос и не шевелил его самого.

— Думаем о хорошем! Та не согласны по-нашему мириться русские! Мы к христианам, а они нас к басурманам толкают, к туркам, — сердито выкрикивал сотенный, голос которого уже сменился какою-то хрипотой.

— Не первый раз невзгода! — проговорил Пушкарь. — Чего же вы просите на раде? — допытывался он.

— Просим, чтобы гетман был один у всех, и на правой и на левой стороне Днепра! Та чтобы воевод русских по нашим городам не було. И податей тяжких чтобы не було! — выкрикивал сотенный.

— Так бояре русские не принимают под царёву руку на таком договоре, — закончил речь сотенного казак помоложе других, до сих пор сидевший молча, занятый своей чаркой.

— А не примут, так Дорошенко опять к басурманам зовёт нас! — добавил сотенный.

— И тут не найдём добра! — произнёс Пушкарь всё так же громко, желая всё выведать, не затевая спора.

— Митрополит наш, Иосиф, болен лежит, помирае! С смертного одра каждый день Дорошенко увещевает покориться русскому царю, — сообщил Гуляница с задумчивым видом.

— Что ж нам Иосиф? Теперь что гетманов, что митрополитов — всё по двое та по трое! В Чернигове своего митрополита поставили, а у нас свой буде! — говорил сотенный, грустно усмехаясь быстрым переменам.

— И нам своего бы нужно, так берёт его у нас Господь! — с чувством проговорил Гуляница.

— На том свете ему лучше будет, нежели за турками! — спокойно сказал Пушкарь.

— Я вам вот что скажу: Ханенко задумал переходить к русским и переговаривает нескольких полковников переходить вместе с полками… И полковники согласны… — сообщил Гуляница и ждал, что скажут его товарищи.

— Пускай их идут, — отозвался Пушкарь, — я же сюда умирать пришёл подле Дорошенко! Попробую повидать его; пока меня не допускают!

— А на раде надо просить, чтобы всю Украйну отдать под власть царю русскому. Довольно пролили крови христианской, пора положить конец! — торжественно проговорил Гуляница.

Беседа старых казаков длилась до полуночи при помощи развлекавших их чарок. Как старые, бывалые люди, они вспоминали и хвалили прошлое и корили настоящее, многое и справедливо. Не таясь, высказывали они всю накипевшую у них злобу к притеснителям-ляхам и к новым, чуждым им, порядкам русских. Не меньше злобы накопилось у них и против своих казаков и запорожцев.

— Народ не тот, что был прежде! — озлобленно утверждал сотенный. — Встанут — будто и заодно все, а чуть где опасно покажется, сейчас бросятся в разные стороны: кто на Запорожье бежит, кто к ляхам!.. Друг друга чернят и продают. Не стало равенства между собою, а сверху начали ждать милости и знатности!

— Не тот уже народ! Пропадает наше казачество вольное, запорожское! — проговорил полковник Гуляница, допивая чуть не сотую чарку и обтирая рукавом своего казакина набежавшие на глаза слёзы.

Поздно вечером, выйдя от шинкаря, казаки пробирались к своим домам, прислушиваясь, нет ли тревоги в городе. Но слышался только обычный гул казацких бесед по улицам Нижнего города да пискливые голоса женщин и детей. Был тихий вечер во второй половине марта; влажный, ночной воздух был свеж, но мягок.

При свете месяца сквозь матовые облака далеко в окрестности города виднелись полустаявшие снега. На видневшейся в прозрачном ночном сумраке реке выступила вода, и лёд готов был проломиться. Издали доносились выстрелы сторожевых отрядов, а вблизи, на горе, высились стены и здания Верхнего города, над которым пронеслось столько бурь войны. В вышине мерцали кресты церквей и белел, освещённый месяцем, дом умирающего митрополита Иосифа; далее виден был дом последнего украинского героя, гетмана Дорошенко, ещё державшего в сильных руках своих всё оставшееся казачество и проводившего годы в бесплодных порываньях спасти старый порядок жизни! Вдали, вокруг города, тускло освещались те широко раскинувшиеся степи, которые служили кровавыми полями битв в течение целого столетия.

Расставшись со старыми друзьями, Гуляницей и сотенным, Пушкарь прошёл почти вдоль всего Нижнего города, прежде чем достиг небольшой хаты-мазанки, в которой он помещался с Волкушей и своей семьёй. Несмотря на своё недавнее появление в Чигирине, Волкуша успел повенчаться с Гарпиной. Свадьба их была давно назначена, но Волкуша долго пропадал на Запорожье, не решался бросить своё старое пепелище и переселиться в Чигирин к Дорошенко. Гарпина до сих пор редко виделась с своим наречённым, с которым вместе вырастали они на Запорожье, откуда Волкуша и привёз её когда-то к дяде. Это было после одного набега крымцев и турок, перерезавших почти всё население на днепровских островах. Гарпина спаслась вплавь вместе с другими казачками и долго скиталась по берегам Днепра, укрываясь в высоких камышах. Многие женщины добровольно бросались в воду и тонули во время этого варварского нашествия, другие бросались на бочки с порохом, зажигали их и взлетали на воздух, говоря перед тем: «После милого не хотим доставаться туркам!»

Когда турки были, наконец, отбиты от Запорожья, оставшиеся в живых женщины мало-помалу вернулись в свои жилища. Но хата семьи Гарпины была сожжена, а отец её, преследовавший турок далеко по степи, не вернулся домой.

— В степи Пушкарь остался зарубленный! — сообщили вернувшиеся запорожцы.

Волкуша вызвался проводить Гарпину к другому Пушкарю, её дяде. Несмотря на суровые казацкие привычки, Волкуша не мог видеть эту одиноко оставшуюся девушку, выраставшую на его глазах в довольстве и в своей семье.

— Гарпина наша одна осталась, як былинка! — говорил Волкуша другим казачкам. — Примите её пока к себе, я как управлюсь с делами своими, то отвезу её к дяде Пушкарю в Киев.

Поговорив с казацкими старшинами и старостами, Волкуша снарядил байдаки (барки) и чайки для переселения осиротевших семейств в Черкассы и Киев. На больших ладьях, вроде барок, поплыли по Днепру обездоленные переселенцы к родичам. Гарпина была сумрачна, расставаясь с родными местами, и грустила об отце.

— Та я ж тебе за батьку буду! — пообещал ей Волкуша.

— Вот так батько! — воскликнула Гарпина удивлённо, вглядываясь в его молодое лицо, и закатилась звонким смехом, несмотря на своё горе. Она была бойка и деятельна, что и помогало ей твёрдо переносить свою беду. А когда по временам одолевала её журьба, как говорят украинцы, то она прибегала к песне, чтобы облегчить душу, как делают все малороссы. И мерно покачиваясь, она пела свои мелодичные, но грустные песни; пела, пока вся тяжесть, лежавшая на душе, сходила с неё, улетучиваясь со звуками песни.

раздавался грустный напев из дальнего угла челна, где Гарпина сидела, вся сжавшись и облокотив голову на руки.

Волкуша находился в отдельном, большом байдаке, который остался ему по разделу между переселенцами, с условием, чтобы с Гарпиной он доставил ещё двух казачек и их детей. Рядом с ними плыло ещё несколько челнов с семьями и их пожитками. Кроме Волкуши на байдаке его был ещё старый казак; он хорошо знал пороги на Днепре и помогал управляться с байдаками. Они отправляли далеко впереди себя сторожевой чёлн, и если грозила опасная встреча, то все челны прятались в камышах или уходили в какой-нибудь залив за небольшие островки. Передовой чёлн подавал сигнал лёгким и мягким свистком; свист этот можно было принять за свист береговых птиц в болотцах. По Днепру предстояло им пройти мимо крепости Кондака, построенной ляхами, чтобы затруднить бегство крестьян и реестровых казаков в запорожское войско. Управлявшие челнами казаки были опытны и намётаны в искусстве незаметно проскользнуть мимо врага. В ночь, когда, на счастье их, густой пар стоял над тростниками по берегам реки, а на влажном небе не было месяца и неясно мелькали одни частые звёзды, — передовой чёлн поравнялся с крепостью, бывшей тогда в руках польских. Казак на челне пел рыбацкую песню; голос его не поднял тревоги; по нём не дали выстрела; одинокий чёлн пропустили без особенного внимания. В крепости знали, что запорожцы сильно пострадали после недавнего набега турок и вряд ли могли затеять что-нибудь против поляков; да и лучшие силы их были теперь около Чигирина. К тому же челнок не подавал сигналов, он плыл, казалось, на рыбную ловлю. А ближе к рассвету тихий свист раздался на реке, слабый, едва слышный ответ донёсся издалека, и через час после того все челны переселенцев, держась берега, прошли мимо крепости, когда начинался уже свет утра и стража легко дремала, считая оконченными свои ночные дозоры. При восходе солнца переселенцы были уже вне выстрелов и выехали на середину Днепра. На челнах все проснулись, весело глядели на восход солнца в лугах, на далеко открытом горизонте. Протянувшийся впереди и за челнами Днепр синел под безоблачным небом, и мелкие струйки блистали тысячами искорок. По берегам кричали коростели и слышен был свист болотных птиц; красивые чайки высоко взлетали в воздухе, перевёртывались на вышине, блистая белою грудкой, и опускались быстро вниз по прямой линии. На челнах заметно было движение: женщины, перегибаясь за борт челнов, черпали воду и умывали детей. Умывшись, они развернули свои запасы и кормили детей паляницей и варёным белым пшеном. Волкуша подсел к Гарпине и настаивал, чтоб и она съела чего-нибудь.

— Матри у тебя нема, так хоть батьку слухай! — уговаривал он, подавая ей ломоть пшеничного серого хлеба и поднося к её сомкнутым устам ложку, полную варёного пшена. Гарпина отбивалась, смеясь и говоря, что она «не малая дитина», но потом слушала его и начинала есть.

— Слышишь, как перепела кричат? А чайка как высоко взвивается над нами? — указывал Волкуша, стараясь развеселить девушку. Она любовалась ясным утром; краса его была поразительна даже для привычного взгляда, а ей, пятнадцатилетней девочке, нравилась каждая искорка на синих волнах Днепра и каждая пташка, реющая меж лёгких облаков. Волкуша помогал ей во всём так усердно, что она начала относиться к нему, как будто к старшему своему брату.

В жаркий день пловцы, утомясь на солнце, выходили на берега, поросшие лесом, и отдыхали, располагаясь в тени. На таком роздыхе Волкуша, оставшийся на байдаке, раз крепко уснул. Проснувшись, когда солнце уже заходило на западной стороне Днепра и на реке свет его умерялся тенью стоявшего по берегу леса, он подумал, что пора была плыть дальше, и пошёл на берег скликать переселенцев. Оглянув их всех, он спросил тревожно:

— А где же Гарпина?

— Пошла по берегу, — ответил ему казачонок с длинным кнутом в руке, старавшийся щёлкнуть им о землю. Он указал в сторону, куда пошла Гарпина, жалуясь, что его не пустили с ней.

Волкуша бросился в указанную сторону, боясь, что из-за прогулки Гарпина попадёт в беду, повстречает чужих людей. Она шла по лесу, собирая незатейливые цветы; но сумрак вечера и лесная тень навели на неё тоску. Спустившись с берега к Днепру, она села у корня векового дерева и, глядя на воду, затянула, по обыкновению, одну из своих привычных песен. Песни определяли её настроение и её взгляд на жизнь и горе. Быть может, она не помнила бы слышанные прежде напевы, если б они не подходили к её судьбе. Пока Волкуша отыскивал её по лесу, она на берегу реки пела свою думку:

Направляясь на звуки песни, Волкуша нашёл, наконец, Гарпину.

— Чего зажурилась! — крикнул он ей. — Годи спиваты! Ты ляхов накличешь той песней!

Гарпина взглянула на него недовольная выговором, но поднялась к нему навстречу.

— Идём, идём! — звал он её. — Пора на челны! Та чего ж ты така хмарная? Я же тебе птицу он тую, красивую застрелю!.. — говорил он, указывая на поднявшуюся над ними чайку.

— Як то можно, — залепетала Гарпина, удерживая его поднятую винтовку, — то не лях и не турок, то птаха Божия! Нехай собе летае!

— Пожалела птаху! А мене не пожалеешь? — спрашивал Волкуша.

Гарпина взглянула на него застенчиво, но, вспомнив, как он называл себя батькою-отцом её, рассмеялась и убежала по дороге к челнам.

Когда переселенцы пристали наконец в своих байдарах к берегу, недалеко от Черкасс, где поджидал их дядя Пушкарь, Волкуша передал ему Гарпину, говоря:

— Вот бери её, дядя! Насилу довёз!

— Что ж так? Тяжко тебе было с нею? — смеялся Пушкарь.

— С хлопцами легче возиться, тех и побить можно, а эту жалко! — говорил Волкуша.

— Чи чуешь, Гарпино? Тебе с ним венчаться, он тебя жалеть будет, — пошутил Пушкарь.

— Може, то и вправду буде колись! — весело проговорил Волкуша.

— Да ты ж батько! — лукаво напомнила ему Гарпина.

— Ну, заезжай, не забывай! — говорил на прощанье Пушкарь Волкуше.

И Волкуша не забывал посетить их посёлок каждый раз, когда случалось быть недалеко от него. При встречах замечал он, что Гарпина уже не та малая дитина, которую он кормил с ложки. Она заправляла теперь всем хозяйством ворчливой тётки Олёны, не полюбившей её, считавшей её в тягость для семьи и по какому-то странному капризу чувства привязавшейся к своему безобразному приёмышу Василю. Волкуша додумался, наконец, что пора было предложить себя в женихи Гарпине; во-первых, ему казалось, что девушке дурно жилось у тётки, да, пожалуй, ещё и кроме него найдётся жених и её выдадут, если он прозевает. Гарпина же давно считала его своим женихом.

Сговор их состоялся незадолго перед появлением русского войска и боярина Алексея, который, сам того не ведая, помог плану Волкуши перевезти семью Пушкаря в Чигирин, где и были повенчаны Волкуша с Гарпиной в одном из окрестных хуторов. Едва переселясь в Чигирин, Волкуша раздумывал уже: не пробраться ли ему с женой в Запорожье. В Чигирине начался разлад, который был ему не по душе. Дорошенко предлагали отдаться в подданство русского царя, он сам находил это самой разумной мерой, но он был обижен, когда русские выбрали гетманом левого берега Самойловича, к которому Дорошенко относился презрительно. И под влиянием досады Дорошенко ещё раз вздумал отдать Украйну под покровительство турецкого султана.

Василь, взятый боярином Алексеем, сидел взаперти в чулане, в ожидании возвращения самого боярина со двора главного воеводы. Боярин Алексей уже спешил к своей квартире, и первый вопрос его к рейтару был: не сбежал ли Василь?

— Нет, боярин, куда ему бежать, он, кажись, к нам сбежал от казаков. Пушкарь хотел толкнуть его в казацкое войско, а старая Олёна послала его сюда к тебе, боярин! Меня, говорит, только кормите, так я не убегу. Бестолковый такой, — прибавил рейтар, — он готов служить и нашим и вашим!

— Приведи его, — приказал Алексей.

В ожидании Василя он развязал полученный узел, чтоб узнать, правду ли говорил Василь. Он нашёл в узле длинные полосы грубого крестьянского полотна и мягкие хлопья расщипанного тряпья; всё было увёрнуто в красный платок, почему-то показавшийся Алексею знакомым и что-то напоминавшим. Тут же была приложена банка с зелёной мазью, с запахом душистых трав, тоже напоминавшим боярину пахучий пар, стоявший в избе Пушкаря в дальнем степном овраге.

«Не обманул, — подумал Алексей о Василе, — да и она не обманула… Видно, вправду пожалела, что нет у меня матери, — припомнил боярин слова Гарпины. — Да, она пожалела его, как жалела «птаху Божию» и как жалеет молодость всё молодое, красивое и обречённое на погибель судьбой».

Расспросив Василя обо всём, что можно было выведать о Чигирине, Алексей услышал подтверждение некоторых вестей и услышал кое-что и новое: во-первых, что Гарпина успела повенчаться с Волкушей и что оба жили теперь в посёлке недалеко от Чигирина. Во-вторых, что Дорошенко не ладил с ляхами и хоть призывал турок, но больше желал бы отдать казачество в подданство русскому царю. А Ханенко собирался приехать в Переяславль не сегодня, так завтра, с шестью полками казаков, по уговору с их полковниками. С этими хорошими вестями Алексей поспешил тотчас же обратно на квартиру главного воеводы русского войска Ромодановского.

— Посмотрим, правда ли, — сказал воевода, — сколько раз уже Дорошенко обещал покориться и даже клялся… Они теперь как пчёлы в разорённом улье, бросаются во все стороны и жалят кого попало. А казачонка своего вели запереть, пока дождёмся верных вестей, — приказал воевода.

Алексей обещал запереть и крепко сторожить Василя, очень довольный, что его не отымали у него и что бестолковый мальчишка, непохожий на воинственных казаков, не натерпится от страха при воеводском допросе. Ждать пришлось недолго, на следующий день прибыли гонцы от Ханенко, и шесть полковников правобережных казацких полков прислали просить милости русского царя.

— Справедливые слухи передал ты, боярин Стародубский, — обратился к Алексею воевода Ромодановский, ласково кивая ему и встречая его, проходя мимо других бояр, собравшихся у него на дворе. И молодой Стародубский утешался теперь мыслью, что знакомство его с семьёй Пушкаря не кончилось одним неприятным происшествием с обозом, а в душе он примирился со старой Олёной и Гарпиной. «Во всём виноват Волкуша!» — говорил он себе, грозя кому-то саблей.

Ещё радостней побежал Алексей ко двору воеводы Ромодановского, когда известили, что Ханенко явился в Переяславль. На радости рейтар отпер чулан Василя и выпустил его в кухню, где он тотчас же уселся у печи, набивая рот хлебом.

На площади в Переяславле перед церковью толпился народ. Собралась рада переяславских казаков, и толпа детей и женщин сбежалась поглядеть на молодцеватых, нарядно одетых казаков, на Ханенко и прибывших с ним шестерых полковников. Казаки в красных жупанах под синими казакинами были обвешаны блестящими саблями и кинжалами. Ханенко сложил на землю перед воеводой свою булаву, и все полки казацкие признали своим гетманом Самойловича. Кто-то дотронулся до плеча Алексея; обернувшись, он увидел Василя, пробиравшегося сквозь толпу полюбоваться на казаков и их лошадей.

— Глянь, болярин, вон туда… — указывал Василь на левый край расположившихся полков. — Вон слева, на гладком вороном коне, сё наш Гуляница! То полковник; я его чуть не каждый день видал у Пушкаря в Чигирине.

Алексей взглянул на старую фигуру казака почти с высохшим лицом и блестящими глазами, под которым неспокойно гарцевал его степной конь. Это был высокий старик, казавшийся ещё выше от длинной барашковой шапки на голове. Наклонив вперёд свою седую голову, он вглядывался в русское войско и в лица бояр и воевод; на исхудалом лице видна была забота. То был тот самый Гуляница, знакомый наш, который плакал в шинке с Пушкарём и утверждал, что изменился народ на Запорожье и пора покориться русскому полуночному царю!

С Ханенко покорилась значительная часть казаков правого берега; но развязка тянувшейся борьбы была ещё далеко.

Прибрежье Днепра и далёкие степи начинали оживать и зеленеть с приближением весны. Зеленели беспредельные степи, будто спешили в краткий срок перемирий одеть себя свежей травой и всюду выползающими весенними цветами. На скатах холмов, в каком-нибудь овраге, выходил пригретый солнечным жаром сон, как называют малороссы цветки дикого анемона. В рощах синели подснежники и качались на тонких стебельках бледно-жёлтые цветы буквицы. Трава подымалась из-под земли так обильно, будто старалась убедить людей, что стоило им только приложить свой труд к этой благотворной почве, и мирно заживут все и прокормятся, как эта сильно растущая трава, черпавшая из почвы свои силы и сочную листву.

В сёлах около Чигирина люди начинали копать и сеять в огородах, не осмеливаясь сеять в полях, не надеясь, чтобы посеянное успело вырасти, прежде чем появятся новые полчища басурманов, яростно вытаптывая всё лежащее на пути их. В небольшом хуторе, в нескольких вёрстах от Чигирина, около речки Янычарки, виднелись белые казацкие хаты, обсаженные кудрявыми, очень молодыми вербами, только что развернувшими свой лёгкий пушок. В одной из белевших хат на крыльце, выходившем в огород на берег речки, сидел седой Пушкарь. Полулежа, он в ленивой позе опирался на ступени крылечка локтями длинных рук и курил свою люльку. Подле него сидел Волкуша, и весело блистали глаза его, глядя издали на молодую жену, работавшую в огороде. Около гряд с заступом трудилась старая Олёна, и Гарпина стояла подле неё в нарядной, вышитой красными и жёлтыми узорами сорочке и пёстрой узорной запаске. Шея её была обвешана монистами и мелкими кораллами; на голове блестел шитый очипок, под которым спрятаны были её тяжёлые волосы. Сама она весело оглядывала свой наряд молодицы, недавно надетый ею после девической одежды. Обе женщины весело переговаривались, и звонкий смех Гарпины раздавался в вечернем воздухе над водой. Рядом шли другие огороды, и в них также слышались голоса женщин, да раздавался рёв коров, гоготанье гусей; и всё походило на мирную обыкновенную жизнь, мелькавшую теперь изредка перед людьми между набегами и бессмысленной резнёй враждующих племён и, вызванными интригами Польши или самого казачества, татарами.

Гарпина повернула голову в сторону крылечка, где послышался говор.

— Погляди-ка, тётка, сидят наши казаки як панычи! — говорила она старой Олене, глядя на Пушкаря и Волкушу, и тёмные глаза её искрились весельем. Но Пушкарь вдруг нахмурил брови, уставив глаза на дальний открытый горизонт по ту сторону речки Янычарки. Там, в свете заходящего солнца, расстилалась зелёная весенняя степь, с курившимся по ней синеватым вечерним туманом. Тишина была в пахучем воздухе; ясно слышалось щебетанье первых весенних травничков, как ни тихи были переливы их нежных голосков. Но не степью любовался Пушкарь, всё больше и больше нахмуривая брови и вперяя пронзительный взгляд к самому горизонту.

— Эге! — воскликнул он вдруг дико. — Гляди-ко, Волкуша, е что там?.. — Он указал Волкуше вправо, на восток, где вдали, взбираясь на холмы, тянулась тёмная линия, похожая на обоз; но линия всё расширялась, принимая неправильные формы, что придавало ей в опытных глазах Пушкаря тревожный, роковой признак.

— Чи то обоз… — сомнительно проговорил Волкуша.

— Та ни! Се бегут… — уверенно воскликнул Пушкарь. — Бегут свои, казацкие люди, — говорил он, вглядываясь в только ему известные признаки. — Чи от русских, чи от турок? — говорил он, вдумываясь. — То з моря с Умани бегут от турок! — решил Пушкарь.

— Ой лишенько! — взвизгнули женщины, кидаясь к ним с распростёртыми объятиями.

— Що ж нам робити?! — вскрикивали они.

— В Чигирин ехати жинкам? — спросил Волкуша.

— Ни, — решил Пушкарь, — в Чигирин же и турки идут к Дорошенко. А к днепровской пристани, кажут, русское войско прийде, подмога пришла из Москвы! А вот что треба робить: на Янычарке есть така пустка в глубоком овраге, так что туда каянные не спустятся, там жинкам спрятаться треба…

— А ты в Чигирин? — спрашивала Гарпина Волкушу.

— Та нам треба к Дорошенку, — кричал Пушкарь, — а вас треба сховати со всим скарбом! Зарас, Осип! Швыдче, Волкуша…

Через полчаса семья Пушкаря, пользуясь сумерками вечера, скрылась из посёлка в небольшой тележке с необходимыми запасами; Волкуша провожал их на казацкой лошади верхом; перепуганные женщины тяжело вздыхали и плакали. Гарпина ломала руки, жалостно взглядывая на Осипа Волкушу.

— А Василь-то, Василь! Где он теперь сховается? — шептала Олёна. — Як я его отпускала, то говорила ему: смотри ж, живой приходи! Чтобы моя работа не пропала, что всю зиму пряла я та вязала тебе чулки красные! И сама красила… так ты принеси ти чулки ко мне, — сообщила Олёна Гарпине свой завет, сделанный ею Василю.

Достигнув оврага, шедшего по обе стороны реки Янычарки, перерезывавшей его своей неширокою полосой, казаки начали осматривать овраг. Он шёл между двумя круто поднявшимися горами, узкий и поросший внизу, на дне, деревьями и терновником. В обеих горах при спуске ко дну оврага проделано было что-то вроде пещер, вероятно когда-нибудь прятавшимися тут казаками и их семьями. Между густыми кустами терновника, калины и боярышника, под огромными вязами, осинами Волкуша отыскал, наконец, пустку: маленькую хатку пустую, сложенную над землянкой из нескольких звеньев дерева, с одним крошечным окном и земляной насыпью на крыше, поросшей травой, совершенно скрывавшей пустку. Издали она казалась земляным курганом, и входная дверь завалена была огромным валуном. Женщины поместили в неё все свои пожитки. Волкуша провёл с ними часть ночи, чтоб они привыкли и не пугались в одиночестве в этом убежище. Перед рассветом простился он с ними; Олёна перекрестила и благословила его при свете лучины, а Гарпина с плачем и рыданьем насилу выпустила его из пустки.

«Чи мы побачимось?» — спрашивала она с сомнением.

— И Василя нема! — приставала Олёна.

— Та прощайте ж, храни вас Господи! — воскликнул вполголоса Волкуша, и как дикая кошка, карабкаясь меж деревьев, он всполз на верх оврага. Затем послышался мерный топот его коня, и женщины остались одни.

Несколько раз ещё проведал их Волкуша, сообщая им обо всём, что произошло в посёлке и Чигирине. По его словам, семьи реестровых казаков бежали толпами в Чигирин или на юго-восток, в Россию, от полчища татар и турок, разгромивших Умань. С турками шли и крымцы.

— Город Ладыжин взяли приступом, — говорил Волкуша. — Чи выстоит Чигирин?.. — спрашивал он тоскливо. — По дороге от Умани турки перерезали всех жителей посёлков и полили кровью весь путь свой. Степь уже не зеленела; где кровью облито, а где повыжжена трава. Уж стаи воронов к нам налетели, — недалеко, видно, и их поганые полчища!

Затем обе женщины остались без всяких вестей на целые недели; питались они одним хлебом; по ночам только осмеливались разводить огонь и варить себе кулиш или борщ из щавля и борщевника, росших на дне оврага. Кусок сала считали они верхом роскоши. Но хуже всяких лишений был страх за своих и за себя в будущем!

Гетман левобережного казачества, перешедшего в подданство России, Самойлович получил, наконец, указ из Москвы идти на Дорошенко, пока не прибыли к нему на помощь крымцы. Самойловичу велено было соединиться с войском Ромодановского.

— Идём на Дорошенко! — говорил Самойлович. Он не любил Дорошенко, желал удалить всех соперников и соединить под своей властью всё казачество. Он покорился русскому царю, был назначен русскими, но боялся соперников и чернил их перед московским правительством.

— Идём вместе, боярин, — говорил он Ромодановскому. — Назначь мне в помощь полк драгунов да полк рейтаров полковника Шепелева! — просил Самойлович, спешивший сразиться.

— Как прикажет великий государь Алексей Михайлович! — с достоинством отвечал боярин Ромодановский.

— Указ получен! — живо ответил Самойлович, расстилая перед Ромодановским государев указ на столе в передней комнате квартиры, в которой принимал воевода приходящих по делам; эта комната была его канцелярией и служила для совещаний в зимнее время.

— Получен указ, так надо идти! — задумчиво и невесело проговорил Ромодановский. Все замечали, что он неохотно ждал похода на Чигирин, по возможности отдаляя его. Носились слухи о его переговорах с турками насчёт сына его, бывшего у них в плену. Турки грозились убить сына воеводы, снять кожу с живого, набить из неё чучело и прислать это чучело отцу, если он пойдёт против них.

— Надо идти! — грустно проговорил воевода, когда дьяк его приказа прочёл вслух всем указ царя.

— Немедля выступать надо! — торопливо заявил Самойлович. — То я всегда говорил, что нельзя верить Дорошенко! Он вам подданство предлагает, а тем же часом и к крымскому хану посла шлёт!

— Верно ли всё то, что болтают? — спросил воевода, изменяясь в лице.

— То верно! Дорошенко же сам всем заявил: никогда, вишь, я не уступлю булавы поповичу Самойловичу! Вот он как меня чествует… — продолжал гетман.

— Норовит попасть сам в гетманы, — заметил Шепелев, — потому и тормозит дело.

— А на Запорожье Серко тоже свою кашу заваривает: перезывает туда к себе Дорошенко со всеми войсковыми клейнодами; требует, чтобы всю казну сдали им туда, на Запорожье! — жаловался Самойлович.

— Наше дело исполнить, что от царя указано! — высказался полковник Шепелев. — Доведём до конца, чтобы вся Украйна воедино соединилась в подданстве русского царя.

— И чтоб один гетман был, — от русских выбирался! — добавил Самойлович. — А то все против меня замышляют… со всех сторон!.. — высказался он озабоченно.

— У вас на Украйне всё не в порядке: все друг на друга идут! — заметил Шепелев.

— А полковник любит всё крепко в руках держать, порядок любит! — подсмеивался Самойлович, намекая на крутой нрав полковника и суровость, на которую уже жаловались рейтары в полку его.

— Нелады везде встречаются; и нам, русским боярам, надо бы стараться, чтобы между нами лад был, — проговорил главный воевода, боярин Ромодановский, быть может зная, что и вокруг него распускались о нём вредные слухи.

— Мы с твоими словами почти все согласны, — заявил молодой боярин Стародубский, — об одном нам помышлять следовало бы, — чтобы дело шло к успешному концу.

— Разумно говоришь, боярин, даром, что молод, — одобрил Ромодановский, всегда хорошо относившийся к Алексею, напоминавшему ему собственного сына, находившегося в плену у турок.

— Молодые всегда вперёд нарываются, — посмеиваясь, говорил боярин Стрешнев.

— Ну, дай вам Бог прийти к общему согласию! — вмешался в речи русских бояр Самойлович. — Приступим же к совещанию, чтобы скорей да вовремя выступить нам на изменника!

— Начинай, скажи своё слово и как думаешь, гетман, а мы твоё слово послушаем, — сказал воевода.

Совещание началось, и после долгих переговоров и возражений со стороны русского воеводы, сдерживавшего торопливость гетмана Самойловича, общий голос решил, однако, поступить, как предлагал гетман, и завтра же выступить к Днепру, идти к Бужинской пристани и, заняв переправу, поспешить к Чигирину. Русского войска было до пятнадцати тысяч, включая сюда и казаков Самойловича.

Всё войско выступило на другой же день из Переяславля; главным начальником по-прежнему был Ромодановский. Полк Шепелева послан был вперёд занять переправу у Днепра. Войско прибывало партиями к Бужинской пристани, готовясь к переправе; но, несмотря на всю спешность похода, русские опоздали; острова на Днепре, близ Бужинской пристани, были заняты турками; напрасно русские силились выбить их с островов, они укрепились на берегу Днепра. Несмотря на достаточное количество войска, русскому воеводе мешало несовершенство оружия и приёмов; сверх того, каждый начальник отдельной части войска стремился действовать по своему личному усмотрению и расстраивал общий план; гетман жаловался также на то, что русские бояре старались пустить вперёд казаков, а сами любили оставаться при обозе.

Боярин Алексей Стародубский был послан со своим отрядом выбить турок с острова, — стрельба их мешала переправить войско; Стародубский успешно пробился на берег, на большом расстоянии от турецких укреплений, остальные отряды уже готовились следовать за ним, но воевода Ромодановский неожиданно отдал приказ к отступлению; приказ этот возбудил общее неудовольствие и ропот в войске и возмутил Самойловича; труды и потери войска пропали даром, войско отступило и потянулось в сторону от Днепра; русские направились в Черкассы, населённые казаками Дорошенко; целый ряд городов сожжён был турками. Турки и татары не преследовали отступившего воеводу, им прискучили бесполезные битвы, а русское войско показалось очень многочисленно; они сочли за лучшее избегнуть битвы. Вслед за отступившим русским войском ушли от Чигирина турки и татары.

На обратном пути от Чигирина русские расположились на отдых поздно вечером; все были недовольны воеводой, что он не достиг цели; вёрстах в десяти от горевшего города Шепелева присоединился к отряду боярина Алексея; он приказал полку остановиться, на случай нападения, окружил полк свой укреплением, составленным из обоза, и расположился на отдых под этой защитой. Уже смеркалось, кругом тянулась открытая степь без признаков жилья; в лагере было шумно; рейтары носили воду из ручья; усталые лошади нетерпеливо ржали, люди суетились, везде зажигались костры; на юг от лагеря виднелось зарево пожара; на востоке на небе, уже одетом сумраком, всплывала, подымаясь над горизонтом, полная луна в виде красного шара. Расхаживая по лагерю, Шепелев завидел Алексея, сидевшего недалеко от зажжённого костра.

— Что сумрачен, боярин? — спросил полковник, садясь около Стародубского. — Не ранен ли?..

— Нет, не ранен, только ушиблен, — сказал Алексей, указывая на перевязанную руку, — в свалке приключилось, когда отбивали нас крымцы от берега, а мы перебрались было вплавь на их сторону; а больно невесело то, что не вовремя приказано было отступить! — не тая досады, высказался Стародубский.

Шепелев был хорошо расположен к боярину Алексею Стародубскому и говорил с ним, тоже не скрывая своих мыслей.

— И я досадую на отступление не меньше других и знаю, что есть особая причина тому, — сказал он. — Поговаривают, что воевода Ромодановский боится бить турок, затем что у них в плену находится сын боярина Ромодановского.

— Так воеводе и должно было отомстить за сына! — горячо высказался Стародубский.

— Нельзя! Турки присылали ему сказать, что если он пойдёт на них со всем своим войском, так они пришлют ему чучело его сына, набитое сеном.

— Если сам он боялся, то лучше бы нас одних пустил на Чигирин; сам не ходил бы; дал бы нам с казаками побить басурманцев! — толковал Алексей.

— Слухи есть, что воеводу отзовут в Москву, потому что туда донесли об отступлении и обо всём доносят, что тут делается, — сообщил Шепелев.

— Послали бы нас с твоими, полковник, да с казаками; ведь Самойлович тоже удалец и толковый! — повторял Алексей, с сожалением поглядывая в сторону, где находился Чигирин.

— Самойлович бывалый воин, видит всё, как сокол, и знает, в какую сторону когда повернуть! — сказал полковник Шепелев, который сам был хорошим рубакой и любил храбрость и ловкость у других. — Ну и Дорошенко зверина сильная! — добавил он.

— Да, его недаром царь жалует, — проговорил Алексей.

— За ним целое казачество, так его надо лаской взять, коли не силой; уставился и стоит на своём: дай ему, чтоб Украйна цельная была. Чтоб она сама по себе была на всей воле, а мы бы за неё даром с турками бились! Это нам не с руки!

— Да если великий государь и рад помочь, так ведь и казны недостанет весь век воевать, — толковал Алексей, — другое дело за Киев поплатиться, русские не откажутся святыню отстоять!

— Да и всю Украйну царю под свою власть взять не худо, отсюда и к морю только рукой подать, — говорил Шепелев, хитро улыбаясь, — ведь мы это, чай, поняли…

Стародубский слушал серьёзно и вдумываясь.

— Да, правда, — согласился он, — и по вере нашей мы с украинцами едины, — сказал он, — потому и покорятся они православному царю! Польские попы их за людей не считали, а с турками христианам не побрататься!

Так толковали между собою бояре и полковники, и почти так же говорили в рядах русских простых рейтар: они также желали спасти своих единоверцев, но не могли простить казакам их союза с турками и ждали, чтобы запорожцы искренно пристали к русским и покорились православному государю.

В тот самый вечер, когда Чигирин пострадал, но освободился от наезда крымцев и конные толпы их скрылись из вида, несколько казаков выехали из города в степь. Они двигались медленно на усталых конях по нетоптаным лугам около речки Тясьмина. Несколько вёрст проскакали они в светлых ещё сумерках и, минуя знакомый посёлок, где до набега татар поселилась было вся семья Пушкаря, казаки повернули вдоль реки Янычарки. Их было трое, и между ними был Волкуша; он пригласил с собой двух верных товарищей и отправился освободить из пустки на овраге спрятанных там женщин: Гарпину и старую Олёну. Было ещё светло, когда казаки подъехали к оврагу. Волкуша по старине подал знак тихим свистом, но никто не ответил ему. Повторив несколько раз свой привычный сигнал, Волкуша уверился, что в овраге всё тихо и нет чужих. Он привязал коня своего к дереву и начал спускаться в овраг, громко выкликая Олёну. «Чи тут, старая…» — окликнул он. На дне оврага послышался внезапно пронзительный женский крик и мелькнула меж кустов светлая одежда бежавшей женской фигуры. То не был, однако, крик радости, нет, так кричат, спасаясь от нападения! И все заметили бежавших за Гарпиной татар, — все три казака бросились на дно оврага. Провожавшие Волкушу казаки бросились на одного из татар, сам Волкуша сразился с другим, освободив Гарпину. Он повалил его и, наступив на упавшего одним коленом ноги, силился вынуть из-за пояса свой кинжал. Гарпина, свободная, стояла невдалеке, радостно протягивая обе руки к Волкуше, когда озлобленный татарин успел поднять на воздух пистолет и выстрелил в Гарпину. Она пошатнулась и упала на руки поддержавших её двух казаков. Лёгкий стон её заставил Волкушу вздрогнуть и обернуться; он бросил врага, подбегая к Гарпине и вскрикивая:

— Чи не вбито?..

— Вбито, вбито! Воно вже не дыше; та держить ворога! — кричал ему один из казаков.

С минуту Волкуша стоял наклонённый, прислушиваясь к дыханью Гарпины, и безнадёжное горе выразилось вдруг в его крике. Обезумев от гнева, он бросился, карабкаясь, на гору и в несколько прыжков был на верху оврага. Татарин, овладев одной из казацких лошадей, скакал уже по берегу реки, в надежде спастись бегством. Волкуша, вмиг вскочив на своего коня, скакал за ним, и так быстро, насколько могла нестись его едва отдохнувшая лошадь. Стемнело. Волкуша едва видел своего врага издали. Ночь охватила всю видимую степь; татарин убегал, не оглядываясь и не выбирая дороги; конь часто спотыкался под ним. Впереди выкатывался из-за горизонта полный месяц, и вдали степь осветилась заревом пожара. Враги могли теперь различать друг друга, но Волкуша не приблизился к татарину на расстояние выстрела. Ночь проходила, месяц высоко выплыл на небе, а оба всадника не переставали скакать вперёд, не зная, куда они неслись и чем окончится их скачка.

Глава VI

То было в конце февраля 1676 года, в пасмурный зимний день; серые сплошные тучи однообразно расстилались над древней Москвой. Из массы пёстрых деревянных домов и хором с причудливыми крышами и посреди множества церквей и различных зданий выделялись зубчатые белые стены Кремля. На тёмном фоне неба вырисовывались золотые купола его церквей и кресты на колокольнях. Площади внутри Кремля были пусты, только около Теремного дворца виднелась небольшая толпа всё больше молодых людей. Они стояли на площадке так называемого Постельного крыльца, ожидая приказаний и распоряжений из дворца — таков был ежедневный порядок.

В передней дворца, как называлась большая первая приёмная комната, толпились имевшие право на вход в неё старые заслуженные бояре, окольничие и думные люди. Бояре в цветных одеждах, обложенных соболями, разделялись на небольшие кружки, в кружках велись беседы. Все вновь входившие в переднюю спрашивали у прежде находившихся здесь о здоровье великого государя Фёдора Алексеевича, присутствующие бояре отвечали, что всё ещё нездоров государь — из комнаты своей не выходил сегодня и что в комнату государя позван был его бывший учитель Полоцкий и боярин Артамон Сергеевич с доктором.

В эту минуту растворилась дверь, ведшая из передней в комнату государя, и на пороге её появился боярин Артамон Сергеевич Матвеев с расстроенным и задумчивым лицом. За боярином Матвеевым вошёл в переднюю князь Василий Васильевич Голицын и объявил боярам, что государь милостиво отпускает их по домам и нужды в них сегодня не имеет. По нездоровью желает государь ныне отдыхать; он много печалится всё о кончине своего батюшки, покойного царя Алексея Михайловича.

— Как не печалиться, — тихо проговорил боярин Артамон Сергеевич Матвеев со вздохом.

— Как не печалиться, — повторило большинство бояр.

— Оставил нас государь в такие времена, когда поднялись, восстали на нас разные народы, на всех окраинах Русской земли; все заботы молодому государю! — проговорил боярин Матвеев, обращаясь к боярам, стоявшим ближе к нему.

— Так вот что так много боярина нашего, Артамона Сергеевича, печалит, что на нём и лица нет!.. — послышались вполголоса произнесённые слова из дальнего угла передней, где гневно блеснули, взглянув на боярина Матвеева, очи боярина Милославского.

— О всех ли нас печалится? Или о себе одном забота у него? — тихо смеясь, говорил стоявший подле Милославского боярин Хитрово.

Матвеев меж тем перекрестился, поклонился на все стороны безмолвным поклоном и, бросая подозрительные взгляды в сторону, где стояли говорившие бояре, отворил дверь передней и вышел в сени. Глубоко надвинув на лоб свою высокую меховую шапку, он сошёл с крыльца и пешком пошёл к саням, ожидавшим его, по обычаю, несколько поодаль от дворца. Кони тронулись и увезли севшего в сани боярина, опустившего на грудь свою отягчённую глубокой заботой голову. Боярин чуял, что со смертью царя Алексея Михайловича сила его при дворе исчезла и враги его возвышали голос!

Вслед за Матвеевым разошлись и разъехались, верхами или в санях, остальные бояре, обязательно являвшиеся каждый день во дворец за приказаниями. Разошлась и молодёжь, и незнатный люд, ожидавший приказаний на Постельном крыльце; когда всем было объявлено, что никаких распоряжений на сей день сказано не будет, князь Василий Васильевич Голицын вернулся в комнату государя доложить, что объявил его волю боярам, после чего и князь Голицын был отпущен.

Молодой царь Фёдор Алексеевич остался один в своей комнате с бывшим учителем своим Симеоном Полоцким. Постельничий царя Языков и стольничий Лихачёв находились в другой комнате. Царь сидел в большом своём кресле, стоявшем в переднем углу и обитом бархатом, подле большого стола на позолоченных, в виде львиных лап ножках и покрытого червчатым сукном; на столе разложено было несколько книг. Молодое лицо царя Фёдора, которому едва исполнилось четырнадцать лет, было худо и бледно. Длинная, широкая верхняя одежда из голубой шёлковой материи казалась ещё длиннее и шире на его тонком стане и на узких его плечах. Он был довольно высок для своего возраста, преждевременно вытянувшись тонкой былинкой. Голубые глаза его смотрели спокойно и светло, когда он оставался один или был окружён людьми, которые ему нравились. И теперь взгляд его не бегал так беспокойно, как бегал за несколько минут перед тем, когда бояре Матвеев и Голицын докладывали ему вести, полученные из войска, находившегося в Украйне, и вести, привезённые гонцом из Сибири о возмутившихся инородцах. Боярин Матвеев приказом заведовал Посольским и ведал дела Украйны, о которых докладывал царю. Теперь глаза царя смотрели спокойно в лицо Симеона Ситиановича Полоцкого. Царь Фёдор поправил на голове своей золотую парчовую шапочку, обложенную чёрным соболем, и развёл под нею, по сторонам высокого лба, русые и негустые волосы; уста его раскрылись от показавшейся на них улыбки.

— Ныне нам не до книг, — проговорил юный царь с сожалением в голосе, — теперь едва выберется часок, когда можно заглянуть в книгу; боюсь, и перезабуду всё!

— Всему, государь, будет время. Покончив слушанье дел с боярами, можно иногда и почитать будет; я могу прочесть тебе по твоему приказанию, — говорил Полоцкий голосом вкрадчивым, но сохраняя достоинство и важность своей монашеской осанки.

— Скоро пожалует ко мне царевна Софья с сёстрами, — сказал царь, озабоченно поглядывая на большие часы, стоявшие перед ним на столе, поодаль от его серебряной чернильницы и лебяжьих перьев, которыми обыкновенно писал он.

— Я удалюсь пока, государь, буду ждать, когда снова ты потребуешь меня к себе.

— Ужо вечером, отдохнув после обеда… — проговорил юный царь, — а пока уходи, Ситианович.

Глубоко поклонившись, с рукой на груди, задумчиво улыбавшемуся государю, Симеон Полоцкий вышел. Царь Фёдор поглядел вслед уходившему, а потом снова взглянул на часы. Затем рассеянно окинул он взором всю свою комнату, расписанный изображением святых потолок и обтянутые червчатым сукном стены. Он взглянул на свои книгохранилища, шкапы у стен и снова задумался. Взгляд его остановился на тяжёлой бархатной занавеси противоположной двери, которая различными переходами вела на половину царевен, сестёр его. Тяжёлая занавесь зашевелилась.

— Войдите, я жду вас, — проговорил Фёдор, посылавший за сёстрами.

Занавесь отклонилась в сторону, и на пороге двери показалась рослая и крепко сложенная сестра больного царя, царевна Софья.

— Мы к тебе, государь-братец, — произнесла она сильным грудным голосом, который подходил к её наружности. — Слышали, что дозволил ты нам, сиротам, навестить тебя, государь, — сказывал нам наверху князь Василий Васильевич. Как твоё царское здоровье? — спросила царевна, подходя ближе.

— За твою заботу обо мне благодарствую. Входите!.. — говорил Фёдор, продолжая глядеть на отворенную дверь, в которую одна за другою входили пять остальных сестёр его. Появление молодых царевен в богатых цветных нарядах развлекло на минуту раздумье юного царя. Он с любопытством оглядел их богатые одежды, их атласные и бархатные шубки, как назывались широкие верхние платья, с висячими до подола рукавами, из-под которых видны были на руках узкие рукава верхней шёлковой сорочки, набранные на руку густыми сборками и стянутые запястьем из жемчуга и золота у кисти рук. На головах царевен блистали золотом и жемчугом с цветными камнями девические повязки, напоминавшие короны; лёгкие белые покрывала накинуты были на головы сверх этих повязок; такие покрывала всегда дополняли женский наряд того времени.

За царевнами вошла пожилая, приближённая их, боярыня, высокая, худая, с истомлённым лицом. Это была Анна Петровна Хитрово, славившаяся своею набожностью и строгим постничеством.

Сёстры по очереди подходили к царю, кланяясь перед ним, и каждая спрашивала его о здоровье.

— Чувствую себя полегче ныне; опухоль в ногах поуменьшилась, спасибо за вашу заботу обо мне! — ответил юный царь.

— Как нам о твоём здоровье не пещись? Ты один у нас остался покровитель наш! — проговорила царевна Софья, опустив на грудь опечаленную голову. Одна из сестёр её подняла к глазам своим шёлковую, шитую золотом ширинку, чтобы вытереть навернувшиеся слёзы при словах Софьи.

— Все мы сироты, — продолжала свою речь царевна Софья, — без отца и…

— И без мачехи… — проговорил юный царь, значительно взглянув на сестру, по лицу которой мелькнула сдержанная усмешка.

— Правда? — проговорил брат, от которого не укрылась её улыбка.

— Все мы готовы исполнять приказанья твои, не сетуем на них, — ответила царевна, низко наклоняя перед братом голову. Она поняла намёк брата на удаление из кремлёвских дворцов мачехи их, овдовевшей царицы Натальи Кирилловны. Софья снова весело подняла голову, гремя при этом подвесями бархатной головной повязки, походившей на корону.

— Я не видел на тебе прежде такой красивой повязки, — проговорил Фёдор.

— Новая повязка, государь. По моей просьбе вышивальщицам заказывали. Кто ныне был у тебя, государь, из бояр? — спросила царевна.

— Был боярин Матвеев, — ответил царь, задумчиво всматриваясь в лицо сестры.

— Всё он! — проговорила царевна Софья, значительно взглядывая в глаза брата.

— И всюду он, — с ударением произнесла боярыня Хитрово. — Посещает он тебя, великий государь, и водит доктора, и заправляет аптекой; а болезнь твоя не покидает тебя за всё долгое время! А мы за тебя непрестанно молимся, чтоб исцелил тебя Господь. Глядит ли боярин Матвеев усердно за аптекой, допивает ли он после тебя, государь, остатки лекарства?

— Как велено, всё исполняет, кажется, — проговорил юный Фёдор, но на лице у него пробежали тени неудовольствия, и брови сдвинулись на лбу его.

Если посещение царевен-сестёр сперва приятно развлекало его, то долгое пребывание боярыни Хитрово под конец волновало Фёдора и утомляло. Сама царевна Софья и её приближённая боярыня, эта великая постница, внушали ему тревожные мысли и подозрения. Лицо его при них теряло свою ясность. Под видом заботливости об его здоровье они пользовались возможностью набросить тень на лица, не любимые ими. В особенности нападали они теперь на боярина Матвеева, опасаясь, что, оставаясь в милости при юном государе, он по-прежнему, как было то недавно ещё при жизни царя Алексея, будет держать всё в своих руках и станет у них на дороге. Заметив молчание и смущённый вид Фёдора, царевна поспешила, однако, переменить разговор.

— Ты что-то читал, государь? — спросила она, указывая на книги, лежавшие пред ним на столе.

— Нет. Я отпустил от себя Симеона Ситиановича: ожидал, что придёшь ты навестить меня.

— Так мы не станем мешать тебе, государь! — сказала Софья. — Позволь лишь поглядеть, что за книги это, не новые ли?

— Кажется, читывал их Симеон Ситианович и тебе, царевна.

— Да, государь! Много ему благодарна и молю за него Господа за то, что открыл Симеон Ситианович свет очам моим своим учением! — говорила царевна Софья, перебирая книги.

Она нашла между книгами царя «Беседы Иоанна Златоуста», переведённые с греческого языка. Прочла заголовок книги: Василиологион, сборник историй о царях: «персоны Ассирийских, Перских и Греческих и Римских царей», как гласил заголовок книги, построенной, по выражению того времени, в Посольском приказе. Тут же была книга «О избрании на царство Михаила Фёдоровича» и лежало несколько стихотворных произведений самого Симеона Полоцкого, учёного монаха, призванного когда-то самим царём Алексеем из Полоцка во время похода царя в Литву.

— Мы все с благодарностью чтить должны Симеона Ситиановича, — говорил царь Фёдор, пока сестра его рассматривала книги, — учит он легко, словно забавляет ученика; а сам он много трудится; он составил столько книг, из них же каждый, когда прочитает их, узнать может много полезного, чему не учился, в ребячестве быв.

— Вся жизнь его обращена на пользу людям всем, — подтверждала Софья похвалы брата Симеону Полоцкому.

— Он же советует и нам, — продолжал Фёдор, — устроить школу для детей боярских и духовных лиц, чтобы могли они учиться языку греческому и другим наукам.

Царевна внимательно слушала речи брата и, развернув стихотворный сборник Симеона Ситиановича, прочла несколько отрывков из его вирш своим звучным и сильным голосом, причём яркий румянец от смущения и удовольствия разлился по её лицу, дышавшему здоровьем, которого так недоставало четырнадцатилетнему царю, её брату!

Она читала:

Двумя последними строфами царевна закончила своё чтение и взглянула на брата, которого желала ободрить намёком на сходство будущих его планов с деятельностью короля французского.

Но лицо брата было задумчиво, и, встретив пылкий взгляд блестящих чёрных глаз сестры, он опустил свои ресницы скромно и набожно, не приписывая себе ещё не свершённого подвига.

— Симеон Ситианович держится православного вероисповедания, он стихотвор и богослов и служит на защиту православия против раскола. За то и мы должны его жаловать, — проговорил царь.

— Боюсь утомить тебя, государь! — скромно проговорила царевна Софья.

— Скоро час обеда, — прибавила боярыня Анна Петровна, — дай Бог государю кушать во здравие!

— Позволь тебе откланяться, — сказала Софья, отвешивая брату низкий поклон головой, блиставшею золотой повязкой с цветными камнями.

Простясь с братом, сёстры одна за другой ушли тихой и плавной походкой, шурша своими тяжёлыми шёлковыми одеждами, и скрылись снова за тяжёлой занавесью двери.

Фёдор снова остался один. Глаза его поднялись на изображение святых на потолке комнаты, а в уме его возникали все слова, сказанные сестрой и боярыней её, и указание на Артамона Сергеевича Матвеева.

«Допивал ли он остатки лекарства?.. — припоминал Фёдор. — Не приметил я…» И вспомнил он в эту минуту рассказ бояр Милославских, родных со стороны покойной матери царя. Рассказывали они, что в ту ночь, когда скончался царь Алексей Михайлович, Матвеев убеждал бояр выбрать на царство Петра, сына мачехи его, Натальи Кирилловны.

«Матвеев воспитывал мою мачеху, он её приближённый… — раздумывал про себя царь. — Он говорил в ту ночь, что я болен и не могу ходить…»

И Фёдор припоминал все подробности той ночи, когда он лежал совершенно больной, с опухшими ногами, и был испуган, услышав стук в запертую крепко дверь. Ещё больше встревожен был он, когда видел, что дверь ломали и, сломав замок, вошли к нему бояре Милославские и боярин Юрий Долгорукий, назначенный ему в опекуны покойным отцом его.

— Вставай, молодой государь, — тихо говорили ему Милославские, приподымая его, — отец твой, царь Алексей, скончался! Тебя благословил на царство. Молод ты, но брат твой Пётр ещё моложе тебя; отрок он, и всё перейдёт в руки твоей мачехи и Матвеева, её приближённого… Вставай, осиль себя ради нас и сестёр твоих! — шептали ему Милославские, подымая его.

— Патриарх слышал, как отец указал и благословил тебя на царство, государь! — громко сказал боярин Долгорукий.

И, больной, он приподнялся тогда, понял всю важность того, что от него требовали. Его одели в золотую одежду и надели венец. Он робко озирал бояр, жалея, что между ними не было Симеона Ситиановича: при нём он бы не тревожился. Напрасно искал он его в толпе вошедших, но глаза его остановились на лице Языкова, он заметил и Лихачёва, и взор его повеселел тогда; ему нравились эти молодые и открыто глядевшие лица. Боярин Милославский пропустил их ближе к Фёдору.

Припоминал Фёдор, как окружившие его бояре подняли его на руки, причём он старался не выказать, какую боль испытывал он во всех членах, и бодро глядел на всех. Впереди несколько бояр шли с шандалами, в которых зажжены были восковые свечи, освещавшие его и толпу бояр, разнообразно и спешно одетых, нежданно собранных в эту ночь Матвеевым и патриархом, находившимся при последних минутах царя Алексея. Больного тогда его, четырнадцатилетнего юношу, посадили на престол, и все подходили к руке его, земно кланяясь и поздравляя его со вступлением на царство. К руке его подходили также Языков и Лихачёв; Фёдор помнил, что их подвёл боярин Милославский, и он ласково глядел на них тогда, протягивая свою руку.

В конце палаты было не совсем светло; помнил Фёдор, что он едва мог разглядеть там уходившую из палаты мачеху свою Наталью Кирилловну с отроком Петром. Они не подходили к его руке, но быстро уходили к двери, и их провожал боярин Матвеев. Он припомнил это теперь, после речей боярыни Анны Петровны и речей сестры, царевны Софьи. Он видел теперь и верил, что боярин Матвеев стоял за Петра, а его, Фёдора, пожалуй, извести пожелает… — мелькнуло в мыслях больного Фёдора.

Такие думы бросали тень тревоги и уныния на лицо молодого царя. Он начинал бояться своей болезни, ему рисовались печальные картины недавних похорон отца его, царя Алексея. Вспоминались плачущие бояре и служилые, ратные люди, плакавшие сёстры и провожавшая гробницу царя в церковь овдовевшая царица-мачеха.

«Что, если печальному шествию суждено скоро повториться?» — мелькнуло в его мыслях. И он сурово настраивался против Матвеева: ведь он заведовал аптекой…

И под влиянием опасения за свою жизнь всё росло недоверие к этому боярину, недавно ещё властно всем распоряжавшемуся во дворце. В это время, осторожно приподняв тяжёлую занавесь двери, вошёл в комнату государя его постельничий Языков, напомнивший ему, что уже был час кушать.

Мы оставим юного царя за богато убранным столом в его столовой; на столе расставлены были различные кушанья, из которых каждое должны были отведать кравчий и стольник, прежде чем ставили их на стол. Блюд за столом было очень много. Тут были издали привезённые рыбы, домашняя птица и дичь. Больной царь едва дотрагивался до этих яств и, в знак милости своей, рассылал кушанья те боярам и служилым людям. Стольники рассылали эти блюда со строгим приказанием служителям: «Доставьте всё в целости, — если что будет растеряно или съедено дорогой, за то быть вам в ответе!» Но, несмотря на строгое приказание слугам, часто подавались на них боярами жалобы и челобитья, в которых заявлялось, что пожалованные кушанья получены не были.

После стола государь прошёл на послеобеденный отдых в свою опочивальню. Пока он спокойно спал на своей высокой постели с тяжёлыми занавесями, в соседней комнате должен был находиться его постельничий и другие дежурные служители. После отдыха царя снова собрались во дворец бояре и другие чины, и вместе с ними государь прослушал вечерню в домовой церкви. После вечерни он один прошёл в свою комнату, куда был послан Симеон Полоцкий, и остальной вечер провёл Фёдор, беседуя с ним.

Всё было тихо в остальных покоях и палатах дворца. Начинало смеркаться; короткий зимний день незаметно сменился сумрачным вечером. В окнах дворца почти нигде не светились огни; окна тогда, по обыкновению, плотно завешивались вечером и заставлялись; тем более что для окон не было тогда двойных рам и самые стёкла часто заменялись слюдой. Огни не светили наружу. На площадях Кремля, далеко не таких обширных, какими они являются в наше время, было темно и пусто. Одиноко пробирался кто-то по ним, опираясь на дубовую толстую палку и направляясь ко дворцу. На высокой и худой фигуре проходившего человека развевалась от ветра лёгкая летняя сорочка, белая, чистая и очень длинная; ноги были обуты в новенькие лапти, а на голове вместо шапки стоял целый сноп густых русых кудрей, подстриженных и торчавших кверху. В сумерках нельзя было разглядеть лица проходившего, но по его свободной и лёгкой походке, по развязным и стройным движеньям легко было признать в нём человека ещё молодого. Пришедший подошёл к страже дворца и остановился. Стража глядела на него спокойно, как на привычное явление.

— Куда идёшь, человек Божий? — спросил один из стрельцов, державших караул.

— Пропусти раба Божия Ивана наверх к царевнам, — проговорил пришедший тонким ребяческим голоском, который не шёл, казалось, к его высокой и крепкой фигуре.

Стража пропустила его ко дворцу, как везде и всегда пропускали Ивана. Иван взобрался на крыльцо дворца; он шёл медленно, но с кошачьей лёгкостью; и дальше сторожа не задерживали его. Внутри дворца один из служителей повёл его по длинным переходам и сеням и привёл к лестнице, ведущей в терема царевен. Пришедший остановился и, пошарив в кармане, отыскал тонкую восковую свечу.

— Зажги Ивану… — просил он служителя.

Служитель, опустив по цепочке висевший у стены фонарь, отворил одну из его стеклянных сторон и зажёг свечу Ивана.

Пришедший поднёс свечу к самым глазам и любовался на её пламя. «Это свет Божий!» — говорил он внушительно. Он поднял свечу над головой, и бледное пламя осветило его высокий лоб, мягкие черты лица и кротко светившиеся глаза темно-янтарного цвета.

— А дашь мне копеечку? — спросил его служитель.

— Нету у Ивана копеечки, — ему не надо! — ответил тонкий голосок.

— У Ивана большие пустые карманы, — проговорил служитель смеясь.

— Ивану ничего не нужно, — всё роздал бедным, — ответил Иван.

— Ну вот, возьми копеечку на бедных, — сказал служитель.

Лицо Ивана просияло.

— Слава Богу! — говорил он, крестясь. — Есть и в тебе искра Божия. Она ярко в душе светит и спасает! — говорил он задумчиво и неопределённо, глядя куда-то вперёд перед собою.

— Ну, пророчь, что мне будет? — спрашивал служитель с серьёзным лицом.

— Что будет?.. — повторил Иван вдумчиво. — Кротость спасёт тебя! Смиренные угодны Богу! Ты не носишь меча и не погибнешь от него. — Слова эти произносил Иван расстановочно и вдумчиво, будто стараясь сам понять каждое слово, всем существом отдаваясь своим мыслям. Эта работа ума и желанье добра проникало трогательным выражением все черты его, и они получали привлекательность в эту минуту.

— Ну, иди дальше, блаженный! — проговорил служитель, внимательно выслушав его речи.

— Идёт Иван, раб Божий, — проговорил Иван, раскачивая головой в виде поклона служителю.

— Иди, святой, не кланяйся мне, грешному, — остановил его служитель.

— Так не говори! — внушительно сказал Иван. — Я служу всем святым, и ты можешь служить им, и мы равны; тем от греха избавляемся! И диавол… — воскликнул он, но служитель прервал его.

— Иди с Богом! — крестясь, проговорил он и быстро ушёл от него в ту сторону, откуда он провожал Ивана. Служитель уходил, зная способность Ивана проповедовать по целым часам, забывая, куда он шёл и о тех, кто его слушал. Но теперь, лишась слушателя, Иван опомнился и начал подниматься вверх по лестнице. Он шёл, едва касаясь пальцами ног каждой ступеньки, будто взлетая на них неслышными шагами, светя на лестнице тонким пламенем маленькой восковой свечи; его высокая белая фигура скоро исчезла вверху на повороте лестницы.

Наверху, в тереме царевен, светились уже лампады у образов, спускались на серебряных цепочках в виде паникадил. В комнате царевны Софьи на длинном столе зажжены были восковые свечи в высоких шандалах. Царевна Софья сидела подле стола на большом кресле, обтянутом золотистой кожей, на столе перед ней раскрыта была Библия, — то был новый перевод, недавно исправленный и напечатанный. Царевна читала из Библии вслух сидевшим около стола сёстрам и боярыне Анне Петровне. Анна Петровна прерывала по временам чтение, желая втолковаться в прочитанное, объясняя его себе и сёстрам царевны. Царевны казались утомлёнными и толкованьем её, и чтением, и длинным вечером, тянувшимся безо всякой перемены. Царевна Софья сложила книгу и поглядывала на часы, стоявшие на окне на большой подставке с красивой резьбой; часы показывали семь. Она поглядывала на дверь, кого-то поджидая, и на её лице видно было также утомленье, а может быть, и скука. Пестро и богато убрана была комната царевны; тут были и турецкие ковры, и бархатный покров на столе, много было красивых вещей из золота, с резьбой и фигурами людей или зверей, расставленных на стенных поставцах. На окне стояла огромная клетка с заморскою птицей попугаем, задремавшим теперь и свесившим вниз зелёную, блестевшую отливами голову, опираясь крепко сильною лапой на перекладинку в клетке.

В шкапах у царевны много книг. Стены комнаты царевны расписаны изображениями Христа, Иоанна Предтечи и сцен из Евангелия; на сводах потолка видны херувимы и серафимы; всё украшено на загляденье в этой комнате, где проводится весь день и вся жизнь в безвыходном затворничестве самой царевной и её пятью сёстрами. Но они давно, конечно, нагляделись на всё их окружавшее и жадно вперяли взоры на двери, будто ожидая свежей струи воздуха, желая, чтоб она ворвалась в душную атмосферу их терема, где слышится запах курения смесью душистых трав и розовой воды.

— Придёт ли сказочница сегодня? — спросила одна из меньших сестёр царевну Софью.

— Нет, сегодня не обещала прийти, — ответила ей боярыня Анна Петровна. — Сегодня пятница, а в день поста старица наша сказок не сказывает — греха боится.

— Завтра она грех отмолила бы, — проговорила Софья, улыбаясь.

В это время Иван, взбиравшийся по лестнице, стоял уже у двери в комнату царевен и тихо стучался в неё, по своему обыкновению. Приотворив дверь, он показался на пороге из-под поднятой тяжёлой занавеси.

— Ваня! Иван-блаженный! — раздались голоса царевен.

Он стоял, вошедши в комнату, скромно опустив глаза в землю и спрятав свои худые руки в длинные рукава рубашки.

— Озяб, блаженный? — спрашивала его боярыня Анна Петровна.

— Ничего Ивану. Ноги не мёрзнут, — ответил Иван, выставляя одну ногу, уже совершенно разутую, босую. Лапти сбросил он на лестнице перед входом в покои.

— Напоить тебя сбитнем горячим? — спросили его.

— Спасибо, пищу принимал, довольно. Пищу ото всех принимать можно, денег не нужно брать, — ответил Иван.

— Ты и от пищи готов бы отказаться, как отказывался от тёплой одежды! — говорила боярыня, глядя на Ивана с особым набожным выражением и в душе завидуя его подвижничеству. — Садись ближе к печи, на скамье, — указала она место блаженному.

— Где ты побывал сегодня, Иван? — спросила одна из царевен.

— Был у боярина Артамона, наказал приходить завтра, денег разнести по нуждающимся, — ответил Иван.

— Милостыню раздаёт, народ чтобы любил его, — язвительно говорила боярыня Хитрово, обводя взглядом лица всех царевен, как бы спрашивая, как они это находят. Царевна Софья сидела с широко раскрытыми глазами и недоброй улыбкой на румяных и полных губах.

— Что ты там ещё слышал? Кого там видел? — расспрашивала боярыня Хитрово Ивана.

— Много книг видел, — ответил Иван, — все святые книги, сказывал он. Монахов видел, что из Киева сюда пришли, книги исправляют. Молятся они, чтобы Киев, святой град, не достался навеки полякам!

— Ты всё это сам понял или толковали тебе? — спросила царевна Софья, изумясь осмысленной речи Ивана, обыкновенно говорившего мало и коротко.

— Помню всё, что слышу, — сказал Иван.

— Монахи-то о больном нашем государе молятся ли? — спросила боярыня.

Иван посмотрел на неё искоса и подозрительно.

— За хороших людей все молятся! — ответил он, опуская глаза. — Царь молодой, добрый, Богу угождает, и за него надо молиться.

— Все мы за него молимся, — внушительно говорила боярыня, — и молимся, и постимся не так, как другие, что с латынью водятся и потешные зрелища любят.

— Боярыня! — окликнул её Иван, подымая на неё глаза. — Не надо на людей зла держать, и посты не зачтутся, если любви нет в человеке!

— Язык мой всегда правду скажет! — проговорила боярыня.

— Покажи свой язык, боярыня! — пискливо прокричала вдруг дурка, до тех пор смирно сидевшая у печки.

— Зачем тебе? — сурово спросила боярыня.

— Хочу поглядеть, каково он длинен, такой ли у святых бывает, — тихо посмеиваясь, болтала дурка. Ей наскучило молчать, как приказала ей боярыня, пока читали Библию, и она обрадовалась, что могла выместить на ней свою сдержанность и сорвать улыбку у царевен.

Царевна Софья не улыбалась. Она смотрела на Ивана, о чём-то раздумывая, озабоченно поднялась со своего кресла и вышла в другую комнату. Пока Анна Петровна бранила дурку за болтовню, журила Ивана за его слова, царевна Софья приготовила у себя в опочивальне какую-то книжечку и деньги и кликнула к себе блаженного, показавшись на пороге. Иван послушно встал со скамеечки и подошёл к двери следующей комнаты.

— Войди на малое время, помолись со мной… — приказала царевна. Всегда готовый к благочестивым излияниям, Иван обрадовался и подошёл к образам крестовой комнаты, как называлась молельня, находившаяся перед опочивальней царевны и вся расписанная изображениями святых.

— Помилуй, Господи, и просвети на всё доброе рабу Твою, царевну Софию! — молился он, кланяясь земно. Царевна крестилась и склоняла перед иконами свою голову, нетерпеливо ожидая окончания его молитвы.

— Иван! — окликнула она его, когда он кончил. — Не рано теперь, пора уходить тебе. Возьми вот книжечку, в ней написано, сколько выдать от меня бедным, а ты отнеси книжечку к князю Василию…

— Знаю, хаживал, — проговорил Иван тонким своим голоском. — Бог да хранит тебя, царевна, от чужих людей! — докончил он, задумчиво глядя на иконы.

— Что ты, Иван, или опасаешься идти к князю!

— Иван за себя не боится, а за тебя на сердце непокойно. Давно хожу к Василию, и к другим ты людей посылаешь, то мне боязно на сердце. Бывает добро, бывает и худо.

— Ну, что же? — спрашивала царевна не без суеверия, отыскивая значение в словах блаженного.

— Меня люди не обижают, а тебя да хранит Господь. Ныне день, а завтра, смотришь, и другой: так Создателю нашему угодно было! Прощай, царевна, я пойду, я тебя послушаю. Тебя и все слушают, царевна! — прибавил он, и Софья усмехнулась самодовольно. Она проводила Ивана через другую комнату до лестницы, чтоб устранить от него расспросы боярыни Анны Петровны.

— Час поздний, — сказала она, вернувшись от лестницы. Все поспешили свернуть свои работы и оставить царевну Софью одну в её покоях, простясь с нею. К ней тихой поступью вошла её постельница, чтобы, по обыкновению, приготовить постель царевны. Постельница вошла из крестовой комнаты в опочивальню, у двери которой на одной стене было нарисовано изображение царя Давида, молившегося на коленях.

— Все тебя слушают… — повторила Софья слова блаженного. — Да, он смекает, при всей простоте своей! Не старшая я сестра, меня слушают, сами сёстры смирны, покорливы, без меня постригли бы их давно; ничего не смекают; поддержки у нас нет, кроме боярина Милославского… — закончила Софья и боязливо подняла глаза свои на иконы, перед которыми в виде паникадила висела серебряная лампада; её слабое пламя одно освещало молельню. Постельница, молодая женщина, с бойким и смышлёным видом, вышла между тем из опочивальни царевны и ждала, не взглянет ли, не спросит ли о чём Софья.

— Спасибо, Фёдорушка, — обратилась к ней царевна, — время теперь помолиться перед сном…

Смышлёная женщина поняла, что не время ещё приступать к своим обычным пересказам всего совершившегося днём в тереме и в городе, и вышла в другую комнату, присела там на скамеечке, у печки с расписными изразцами. Оставшись одна, царевна тревожно расхаживала по комнате около окон; не могла она сразу приступить к молитве; походив в раздумье, она остановилась, наконец, перед иконами и начала читать молитвы. Но молитва её была непродолжительна: в сердце не было кротости и смирения, с которыми и душа настраивается к молитве.

Окончив краткую молитву, царевна перешла в свою опочивальню, где была приготовлена постель на высокой кровати с богатой резьбой колонок и с тяжёлым постельным занавесом, спускавшимся с потолка на золотой цепи с круглым позолоченным шаром. Царевна села на большое кресло с резной спинкой и протянула руки к стоявшему на столе подле неё ларцу, украшенному богато инкрустациями из перламутра, с тонкой позолотой по дереву. Вынув из ларца круглое ручное зеркало, она сняла повязку, распустила волосы и внимательно всматривалась в своё лицо. Она видела в зеркале отразившееся свежее, полное лицо и полную шею; тёмные глаза глядели на неё из зеркала с привычным ей проницательным напряжением; лицо царевны приняло выражение самодовольное, она успокоилась, оглядев себя в зеркале, но, опустив зеркало на колени, сидела она, глубоко задумавшись.

«Увижу ли я князя Василия завтра? Что-то он ответит на письмо, что Иван понёс к нему?..» — думала она, и потом проносился целый ряд мыслей и вопросов в голове её; глаза глядели озабоченно куда-то; они проникались внутренним огнём от беспокойных мыслей и чувств.

«Ведь живут же иначе, не по-нашему, в иностранных землях, царевны… — думалось ей. — Если бы Бог дозволил мне устроить себе другую, счастливую долю! Выходят же там на престол и царствуют царевны… Фёдор болен, но мачеха у нас на дороге у всех. Теперь хотя в тереме живётся свободней и чужих допустить можно…»

— Да! Фёдора!.. — кликнула царевна, желая расспросить постельницу.

— Здесь я, царевна, что приказать угодно? — говорила, входя к ней, смуглая Фёдора, и говорила, изменяя звуки русской речи на украинский манер. Постельница была родом из Украйны и взята во дворец по сиротству её. Лукавством и сметливостью она умела приобрести доверие Софьи, искавшей помощников для своих планов. Снимая с себя дорогие серьги и другие украшения, царевна передавала их Фёдоре, помещавшей всё в стоявшем на столе ларце. Когда постельница приблизилась, чтобы снять с полных ног царевны сафьяновые, шитые золотом сапожки, Софья спросила её:

— Что слышно о царице Наталье?

— Слышно, что тужит царица о сынке своём, говорит, что обижен он и позабыт всеми. А сынок такой бойкий и затейливый, сказывала мне царицына постельница.

— Кто там у них бывает? — спросила царевна, уже заплетая волосы и готовясь прилечь на своё высокое изголовье.

— А всё боярин бывает у них, Матвеев Артамон Сергеевич, да бывают братья царицы, Нарышкины.

Царевна была уже в постели, подле неё на полу приготовила себе постель Фёдора, продолжая пересказывать всё слышанное про Наталью Кирилловну. И в тишине, при слабом освещении горевшей лампады, царевна прислушивалась к пересказам своей приближённой, узнававшей днём всё, что желала знать царевна о селе Преображенском. В Преображенском жила теперь овдовевшая царица с трёхлетним сыном Петром и дочкой Натальей. Рассказывала Фёдора обо всём, что болтал живущий в Москве народ и что делалось в Стрелецкой слободе, куда ходила к знакомым по поручению царевны. Софья Алексеевна выслушивала, сколько ей надо было для своих планов, и, наконец, выслушав достаточно, говорила: «Ну, прощай, спи себе, Фёдорушка!» И всё смолкало в теремном покое.

Наступившая ночь на время убаюкивала заботы и злобу дня. Засыпала вражда и алчность, засыпала и ненависть притеснённых и недовольных; но они просыпались наутро с той же силой, стремясь истребить всё, что угнетало или стояло преградой к разгулу или довольству. На время отдыхала и Москва от прекратившейся смуты; притихала борьба на Украйне; но то был краткий и обманчивый отдых. Дикие толпы татар и турецкие нашествия продолжали грозить издали. Они накликались то Польшей, то запорожцами и проходили по Украйне как ураган, всё истребляя, сжигая города и сёла, уводя в полон толпы малороссов и не щадя на пути и семейства польских шляхтичей, невзирая на договоры с Польшей. Опасность грозила на окраинах Руси, но ещё опаснее было накипавшее недовольство стрелецкого войска в самой Москве. А из терема, где с сёстрами и тётками взаперти скучала и боялась будущего смышлёная голова царевны Софьи, то и дело бросали искры в готовый вспыхнуть порох Стрелецкой слободы. Общие надежды и выгоды соединяли эти далёкие концы Москвы.

Боярин Артамон Сергеевич Матвеев был очень не весел. Он только что вернулся в свои хоромы в Москве из села Преображенского, где жила недавно овдовевшая царица Наталья Кирилловна с сыном своим, тогда ещё малым отроком Петром; она жила здесь, удалённая от Кремля и его дворцов и от не любивших её падчериц. В селе Преображенском находился тот загородный дворец, который был устроен покойным царём Алексеем Михайловичем по своему вкусу и на утеху себе и любимой семье своей. Преображенское лежало на берегах речки Яузы, от него тянулось сокольницкое поле до самой рощи, которая и ныне зовётся Сокольниками и составляет любимое место жителей Москвы для гуляний. В окрестных рощах происходила обыкновенно любимая потеха царя Алексея Михайловича — соколиная охота. В загородном Преображенском дворце шли другие забавы; в нём была выстроена особая палата, «комедийная храмина»; в ней давались представления с содержанием, взятым из Библии. То были самые начальные, одни из первых представлений на Руси. Они были устроены по желанию царя Алексея Михайловича, после возвращения его из похода на Литву, где он ознакомился с театром в больших городах, им же присоединённых к России.

В селе Преображенском всё напоминало боярину Матвееву то счастливое время, когда он был в силе при молодом царе Алексее Михайловиче, когда он был любимцем царя, и позднее, после второй женитьбы его на царице Наталье Кирилловне, воспитавшейся в доме Матвеева. Всё изменилось с неожиданной кончиной ещё нестарого и, казалось, сильного царя Алексея. Овдовевшая царица была удалена от падчериц и молодого царя Фёдора. Артамон Сергеевич Матвеев остался предан овдовевшей царице и её сыну и был в немилости у её падчериц и молодого царя. Он часто навещал Наталью Кирилловну в её изгнании в Преображенском; он посетил её и сегодня и нашёл её невесёлой и в большой тревоге.

— Свет ты мой, Артамон Сергеевич! — говорила ему царица Наталья Кирилловна, заливаясь слезами. — Слухи дошли до меня через мою постельницу, — от служителей во дворце она слышала, что хотят сослать тебя из Москвы!

— Не верь слухам, царица, то нарочно смущают тебя! Успокойся, дорог мне покой твой и счастье твоё и сына твоего!

Так успокаивал царицу боярин Матвеев, сам неспокойный в душе. Он знал, что теряла она в нём преданного слугу и советника для себя и для сына. Чтобы рассеять страх её, боярин притворялся, что не верит таким слухам. Он заговорил с ней о сыне, желая направить внимание её в другую сторону, и просил позволения присутствовать при его потешных забавах. Вместе с царицей пошли они взглянуть на игры царевича Петра, на его полк, набранный из маленьких ровесников его, боярских детей. Между детьми в полку его было несколько взрослых людей, но карликов и подходивших по росту к детям; так один из них, прозванный Никита Комар, был пристроен к полку в помощь малолетним детям-воинам. Полюбовавшись несколько времени играми царевича, здорового и неутомимого, Артамон Сергеевич поспешил к себе домой. Он торопился призвать к себе Симеона Полоцкого, теперь близкого к царю и бывшего его учителя. Матвеев просил Полоцкого посетить его, имея в виду узнать от него о настроении при дворе против него, Матвеева. Он знал вражду к нему бояр Милославских, ближайших родственников молодого царя. Боярин Артамон Сергеевич всё ещё занимал почётные места; он заведовал Посольским приказом, ведал дела с иностранными державами и дела по войнам в Малороссии. Но недавно отняли у него заведование царской аптекой, и Матвеев предвидел в этом недоверии начало опалы. Он понял, что совершилось это по наветам Софьи, сестры больного царя, и по наветам её верховой, приближённой боярыни Хитрово.

Около вечера Артамон Сергеевич сидел в своей большой приёмной палате и ждал к себе Симеона Ситиановича Полоцкого; он надеялся ещё, может быть, воспользоваться его влиянием на царя. Пригласил он его под предлогом взглянуть на книги, только что построенные, как тогда говорилось, и принесённые из книгопечатни Матвеева.

Дом боярина Матвеева был убран роскошно и с уменьем: у него первого можно было встретить всё, что тогда считалось редким и новым, чего не умели сделать на Руси. Кроме ковров, обтянутых сукном или бархатом стен и чистых стёкол в окнах, украшали комнаты прекрасно разрисованные потолки, а на окнах стояли часы немецкой работы. У стен стояли большие зеркала в хрустальной раме, украшенные резьбой из кости, с изображением людей и зверей; другие зеркала в деревянных станках с менее затейливой резьбой на дереве. В хоромах боярина были и картины, и персоны, то есть портреты, и фряжские листы, то есть эстампы, вставленные в рамы. На поставцах и полках, висевших по стенам, расставлены были бокалы, чарки, шандалы с фигурами птиц и зверей или с красивой золотой резьбой. Для самого хозяина стояло в переднем углу палаты большое кресло, резное, с позолотой; кругом было несколько стульев с высокими спинками.

По обычаю, показавшиеся на пороге палаты служители ввели к боярину Симеона Полоцкого, который приоделся в монашескую рясу чёрного тонкого сукна, жалованного царём; высокий монашеский клобук увеличивал рост его; большой перламутровый крест, висевший на груди, скрашивал его мрачную одежду. Симеон Ситианович, стоя на пороге, поклонился боярину низким поклоном и, приближаясь ко встречавшему его боярину, наклонился вперёд, уставив на него свой проницательный взгляд, будто желая угадать, о чём думает боярин, пригласив его к себе.

— Здоров ли, боярин Артамон Сергеевич? Время ныне так изменчиво, — значительно проговорил Симеон Ситианович.

— Желал бы побеседовать с тобой о многом, уважаемый отец Симеон, — ответил хозяин.

— Не о книгах одних?.. Угадал я?..

— Ты двадцать лет прожил в нашем царстве и ведаешь обо всём, что творится в нём.

— Долгая жизнь поучает, — ответил Симеон.

— Мы сядем здесь, — говорил хозяин, — и подождём наших помощников; монахи принесут вновь построенные книги. Отпустив их, скажу тебе всё, что на душе у меня лежит тяжёлым камнем.

— Все святые да помогут тебе! Я же — грешный и смертный человек и не всемогущ! — грустно произнёс Симеон.

— Но царь и царевны уважают слова твои… — проговорил Артамон Сергеевич.

— Всё в воле Господа! — сказал Симеон, спокойно расположившись для беседы на стуле с высокой резной спинкой и обратив глаза на расписной потолок палаты. Он спокойно прислонился к резной решётке стула, и слова полились у него, видимо услаждая собственный слух его. Симеон и писал, и говорил красно.

— Высоко над нами небеса, — говорил Симеон, как бы задумавшись, — и всегда ли может быстро проникнуть и достичь их молитва наша? Может ли вознестись она до третьего, самого высокого неба? Может ли защитить нас от клеветников и злобников? Не заградить им уста жезлом, как псам лающим! Буесловцы и козлища нечестивые!

Боярин слушал Симеона; ему так знакомо было его красноречие; он узнавал и выражения, и мысли, часто попадавшиеся в его книгах.

— Ты угадал, отец, о чём я думал говорить с тобой! Уповаю, что твои словеса, исполненные мудрости, смирят восставших на меня! — сказал боярин Матвеев.

— Ангел-хранитель не покинет тебя! Ведома Господу вся любовь твоя к свету книжному и желание внести учение в страну мрака и невежества! — говорил учёный монах.

— Но да идёт ли мимо меня чаша страданий? Известно ли тебе что-нибудь о том?.. — спрашивал, содрогаясь, боярин.

— Антихрист сеет плевелы ненависти и во образе женском является, — вполголоса добавил Симеон Ситианович значительно. — Но венец веры поддержит и спасёт тебя в страдании. Всё здесь временно. Служат антихристу диаволы и полудиаволы в образах человеческих, и служит пол женский, тля! Но земля возродится в новом блеске, и цветы расцветут на радость.

— Да не на радость мне слова твои, отец: вижу, чуешь ты долю мою, что лежит предо мной, — прервал Симеона боярин Матвеев, сокрушённо склоняя голову свою на руку, облокотившуюся о стол. В глазах боярина стояли слёзы; он думал о царице Наталье Кирилловне, его собственная судьба огорчала его не менее её сиротства.

— Не обманывают тебя разум и зрение; но борьба и вера спасают нас, — проговорил Симеон.

Тронутый словами и звуками голоса монаха, боярин вслушивался в каждое его слово; но сам Симеон не мог заглянуть в далёкое будущее, грозившее поглотить и потопить всё доброе в смутах, поднятых накопившейся ненавистью и мелкими происками запертых в терем разнообразных сил и самолюбивых желаний, ради которых не жалели никого вокруг себя.

На пороге палаты появились помощники Симеона Полоцкого по исправлению книг церковных. То были монахи, переселившиеся в Москву из Киева ещё со Славинецким; тут был и грек Арсений, исправлявший старые книги по греческим образцам и рукописям. С поклонами приблизились вошедшие монахи.

— Вот книги, вновь отпечатанные: здесь и переводы святых отцов, составленные Епифанием Славинецким, — сказал монах Чудовского монастыря Евфимий, глубокий поклонник Славинецкого. Монах разложил на лавке у стены большую кипу принесённых им книг; другие вошедшие с ним также раскладывали свою ношу, чтобы Симеон мог обозреть все их.

— Да! Епифаний Славинецкий был один из первых прибывших к нам из монастыря Киевского братства. И жил он далеко, на краю Москвы, у Воробьёвых гор, в Андреевском Преображенском монастыре. При нём было наше первое училище, — задумчиво вспомнил боярин Матвеев.

— Пришлось ему на долю поучать у нас на Москве, а сам учился в иностранных землях! — говорил монах Чудовского монастыря Евфимий. — Трудился он много и в нашем Чудовском монастыре и в достойный вид привёл наше богослужение. Он указал нам, как должны мы совершать всё при богослужении, во славу Господа. Большую часть жизни провёл он в нашей обители и похоронен у нас, — закончил монах[9].

— Да, конечно, великий труженик и учёный человек был Епифаний, но любил скрываться от мира и не открывал своих познаний, — сказал Симеон Полоцкий.

Отец Евфимий метнул на говорившего взгляд, загоревшийся неудовольствием, но тотчас опустил голову, скрывая своё неодобрение к словам Симеона Ситиановича.

— Вот, отец Симеон, моя просьба к тебе! В случае я умру, а ты переживёшь меня, то все книги из нашей книгопечатни собери и сохрани; прошу, передай все их в училище и академию Заиконоспасского монастыря, когда устроите вы её с царём Фёдором Алексеевичем. И вы все, братие, помяните мою просьбу! — закончил боярин Матвеев, обратясь к монахам.

Все переглянулись между собой и поняли, что боярину Матвееву грозила большая беда и несчастие. В душе творили все за него молитву.

Тоскливые предчувствия боярина Матвеева скоро сбылись на деле. На другой же день, когда он шёл во дворец, ему показали указ великого государя, и Родион Матвеевич Стрешнев объявил ему: «Указал великий государь быть тебе на службе воеводой в Верхотурье».

Это было только началом опалы. Преследование боярина Матвеева мало-помалу разгоралось так сильно, как была сильна ненависть к нему бояр, окружавших четырнадцатилетнего государя.

— Знаешь ли, в чём обвиняют меня? — говорил боярин Матвеев сыну своему, вернувшись с допроса. — Говорят, что я будто не допивал лекарств после больного царя, да ещё меня обвиняют в том, что вызывал я нечистых духов! Всё показано на меня было доктором Берловым да моим карликом Захаркой. Захарка подтвердил всё под пыткой. Подготовили мне погибель!

По указу царскому боярин Матвеев выехал из Москвы вместе с сыном своим на Верхотурье. Его сопровождал обоз с прислугой и вещами его. Боярин Матвеев не успел достичь Верхотурья: в Казани нагнал его другой указ царский. По указу этому объявлено было боярину, что он лишился боярства, что велено отобрать у него все вотчины и дом его в Москве, слуг его отпустили всех на волю, самого же боярина вместе с сыном его приказано сослать в Пустозерск. Вслед за Матвеевым сосланы были братья Натальи Кирилловны, Нарышкины; партия Милославских усилилась и выхлопотала всё это у юного царя.

Здоровье царя начинало крепнуть. Царевна Софья Алексеевна выказала особую привязанность к больному брату и усердно ухаживала за ним в его болезненном состоянии. Царевна ежедневно приходила в комнату больного брата и проводила большую часть дня с ним; она не избегала присутствия бояр, приходивших в комнату государя; напротив, она входила в беседы с ними, осведомляясь о государственных делах, толковала с царём и боярами о затруднениях, в которые поставлена Россия войнами на Украйне и в Сибири. Постоянно видела она в покоях царя его постельничего Языкова и стольничего Лихачёва; царевна Софья замечала их влияние на царя и старалась привлечь их к себе, приобрести их доверие. Но ей удалось скорее расположить к себе боярина и князя Василия Голицына, который был тоже приближен к царю Фёдору: с ним было легче сблизиться царевне Софье, над ним приобрела она большое влияние. Князь понял, что честолюбивая царевна, заняв влиятельное положение при брате, выдвинет и его самого; ему нравились её смелость, честолюбие, и он начал служить и помогать ей. Князю нравилась и наружность царевны, молодость и сила, хотя в наружности Софьи было мало женственного и в красоте проглядывала жестокость её нрава. Царевна Софья часто обращалась к Голицыну за советами; она писала ему о своих планах, и мы видели, что письма эти передавались иногда через Ивана-блаженного. Но в последнее время Ивана не было видно; он не показывался ни наверху, в тереме царевен, ни в храмах Кремля. Исчез он с той поры, когда побранили его в царском тереме. Пришёл он раз вечером и плакал в покоях царевны Софьи. Он рассказывал, что Артамон Сергеевич Матвеев убивался больно и тосковал, что расстался он с царицей Натальей Кирилловной и сыном её Петрушей.

— И я по боярине плачу и убиваюсь, — прибавил он. — Когда же вернут нам боярина Матвеева? — спрашивал он у Софьи. На это царевна Софья, а ещё больше боярыня Хитрово побранили Ивана и пригрозили ему, запретив навсегда расспрашивать о Матвееве:

— То ведает Бог да царь, а тебе, Ивану, молчать о том надлежит.

— Прощай, царевна! — молвил он, привстав со своей скамьи. — Вижу, ты его не жалела, не станет и Иван жалеть о тебе! — кротко проговорив эти слова, Иван выскользнул из терема и быстро сбежал по лестнице; без оглядки пробежал он по площади Кремля, и с той поры его не видали ни около дворца, ни в храмах Кремля.

— Прикажи, князь Василий, отыскать Ивана-блаженного, — просила царевна Софья Голицына, — не с кем рассылать мне милостыню нищей братии без Ивана, — прибавила она, взглянув на князя с милостивой улыбкой.

Понял боярин, что нужен был ей Иван для передачи писем её и других поручений. Князь распорядился и приказал своим слугам и служилым людям в Стрелецкой слободе отыскать Ивана. Обегали все монастыри, осмотрели по всем церквам в Москве и в окрестности, но нигде не нашли блаженного. Несмотря ни на какие допросы в семье, где давали угол Ивану для житья, ничего о нём не узнали.

— Ушёл от нас, а куда пошёл, не ведаем! — другого ответа не получали, хотя искали блаженного весь месяц.

А блаженный был меж тем далеко от Москвы и шёл всё дальше на север, пробираясь к Пустозерску. В зимнее время пешком и без денег, не зная пути, он шёл от села к селу, от огорода к огороду, везде спрашивая дорогу дальше. Добрые люди жалели его; около Вологды предлагали ему тёплый бараний тулуп, но он не принял его. Он брал подаяние в виде хлеба и другой пищи и редко брал деньги. Почти безостановочно, днём и ночью, продвигался он вперёд к своей цели, распевая молитвы. Силы его поддерживало желание порадовать сосланного боярина своим появлением, остаться жить при нём и помогать и служить огорчённому боярину, чем он мог служить ему в его пустыне. И если бы понадобился ему посланный в Москву, он так же терпеливо пустился бы и в обратный путь.

Глава VII

После шестилетнего отсутствия возвращался боярин Алексей Стародубский в Русскую землю, на родину. Он радовался окончанию войны, рад был и вернуться в Россию и домой к отцу. Всему войску стало известно, что Москва заключила перемирие с Польшей на тридцать лет. Известно было, что боярин Тяпкин, долго бывший резидентом русским в Варшаве, отправлен был заключить мир с ханом крымским и с турецким султаном, и все ратные люди надеялись, что их скоро распустят. Бояре подумывали о скорейшем возвращении в свои вотчины, на покой; а торговые люди, забранные из городских посадов, спешили вернуться к брошенным своим делам. Боярин Алексей Стародубский был отпущен из войска на родину для излечения раны, которую он получил в битве с турками на Бужинском поле, по правую сторону Днепра, при последнем походе на Чигирин. Чигирин был уже во власти русских, и Ромодановский был призван защитить город от нападения турок, пришедших с Юрием Хмельницким, намеревавшимся вновь овладеть всей Малороссией. Ромодановский опоздал на помощь; город был уже сожжён, а воевода Ржевский убит на стенах верхнего города турецкой гранатой. После многих стычек с турками русские отступили, покинув разрушенную столицу гетманов, а Ромодановский отозван был в Москву за этот неудавшийся поход и передал войско другому воеводе. Боярин Алексей, пробывший несколько времени в Переяславле вместе с другими ранеными, скоро мог уже отправиться в путь на родину и возвращался туда при обозе Ромодановского.

Многие русские бояре были на пути домой, после шести лет, прожитых в иных условиях, среди других обычаев и нравов. Жизнь среди казаков и поляков, встречи с другими иностранцами познакомили их с совершенно новым для них бытом; они видели, что всем жилось здесь свободнее, и даже женщины показывались вне дома с открытыми лицами и в красивых нарядах.

Большинство бояр отзывалось о таких обычаях с порицанием, но были и такие, которым нравилась, по душе пришлась эта новая и более свободная жизнь. Только недоверие к чужеземцам, воспитанное в них искони, да страх нарушить правила, установленные церковью, страх общения с католиками удерживали молодых бояр в границах принятых на Руси обычаев. Многие, однако, уже решились брить бороды, коротко стричь волосы, что считалось за грех между остальными. Боярин Алексей Стародубский не уклонялся от новизны, не боялся чужеземных обычаев, он понимал разумно, что всё это не касалось его веры. А молодость манила его, как и многих других, к новизне и свободе, с которыми жилось веселее. Знал молодой Стародубский, что бояре в Москве давно негодовали на все новшества, виденные в доме боярина Матвеева и допущенные при дворе. Помнил он, что неблагосклонно относились к театральным представлениям, введённым в потешной палате царя Алексея Михайловича, хотя бралось содержание пьес из библейской истории; но такие удовольствия казались им чем-то нарушающим благочестие; по мнению их, в царских палатах довольно было потешаться шутами и шутихами.

При распрях старых бояр, при их ссорах у самого крыльца дворцового и препираниях о местах за пирами царскими Алексея не манила жизнь в Москве, и он решил, что там жить и служить не останется! Поживёт он у старика отца до заживления раны в костромской вотчине его, а вылечится, так отправится на ратную службу, в полк Шепелева, когда пошлют его на шведов. В полку жилось привольнее, и почётным казалось ему быть в числе рати в защиту родного края.

Так раздумывал раненый боярин, припоминая всю жизнь в чужом краю; между другими лицами вспоминал он семью Пушкаря и лечившую его Гарпину, о судьбе которой он никогда и ни от кого не узнал, конечно. Вспоминал он и польских панн; красивы казались они, но не нравились ему: были горды и самовольны, он даже робел перед ними. С такими мыслями ехал боярин в крытой бричке еврея по жарким степям, тогда пустым, где нынче лежат Екатеринославская и Полтавская губернии и где встречается уже больше полей, нежели степей в наше время. Алексей ехал в обозе раненых, охраняемых отрядом рейтар; к этому же обозу присоединился обоз с имуществом Ромодановского. Томительно было медленное путешествие по жарким открытым степям, где изредка сплошная трава сменялась невысоким кустарником. В середине лета степь принимала осенний вид с погоревшей скошенной травой. Посёлки малороссов, окружённые зеленью садов, сливами и кудрявыми высокими грушевыми деревьями, казались оазисами. Всё притихало в обозе днём; только вечером провожавший их отряд затягивал длинную, как и путь их, песню. Рейтары пели под влиянием окружавшей их картины:

Такие песни пели рейтары, которым степь напоминала о шедших на ней недавно битвах.

Порой радушные хуторяне-малороссы принимали и кормили раненых плодами из своих садов и сочным арбузом, освежавшим усталых путников. Тут же слышались проклятия и причитанья старух и стариков и пожелания всякого зла ляхам, что доводили они до бед христиан православных! И никто не винил своих запорожцев и Дорошенко, накликавших татарские и турецкие полчища на Украйну. Так глубоко разделяли славянские племена тонкие различия веры, а ещё больше эгоизм и неразумная жестокость польских панов. Украинцы и запорожцы не раз готовы были помочь самому польскому королю против своеволия панов.

После долгого путешествия обоз раненых воинов приближался, наконец, к Москве непоздним ещё вечером. Алексею Москва уже не казалась так красива, как прежде; за последние годы он видел много и хороших городов, и церквей, и красивых замков польских панов, лучше многих домов московских бояр. Только Кремль, казалось ему, был красив по-прежнему своими зубчатыми стенами и множеством куполов церквей и золочёных крестов.

Здесь кстати будет сказать о Кремле, что наружный вид его ещё сохранился, но внутри стен тогдашний Кремль был совершенно не похож на нынешний; не похож он был и на Кремль древних князей московских. Древний Кремль и дворцы великих князей Василия Иоанновича и Ивана Грозного истреблены были сначала пожарами, а позднее сожжены дотла во времена нашествия поляков и самозванца Лжедимитрия. Вместо сгоревших дворцов выстроены были для избранного царя Михаила уже не деревянные, но каменные палаты, что тогда было новостью. Царь Михаил выстроил терема для царевичей. В дворцовых теремах было сооружено много домовых церквей. Царь Алексей Михайлович продолжал пристраивать новые и украшать прежние дворцы, для чего выписывались мастера (художники) из поляков и призывались и другие иностранцы. Они украшали храмы резьбой и живописью и золотили потолки.

Внутри, в стенах Кремля, всё было застроено и загромождено зданиями дворцовых приказов, как назывались тогда все присутственные места по управлению дворцами и государством, начиная от Хлебного приказа и до приказа Посольского[10].

Но издали и Кремль, и Москва красиво пестрели разнообразными раскрашенными крышами, и куполами церквей, и тонкими, высокими башнями колоколен, оживлявших город частым звоном колоколов.

Алексей был приглашён остановиться на всё время пребывания его в Москве в доме князя Ромодановского: он был его гостем. Первые две недели прошли в лечении раны, и, кроме доктора из иностранцев, Алексея никто не посещал. В конце второй недели позволено было посещать его, говорить с ним, и Ромодановский зашёл сообщить ему свою радость.

— Радость великая, дождался я светлого дня! — сказал он, садясь подле постели Алексея, которому отведено было несколько хорошо убранных покоев. — Сына отпускают на окуп из Крыма! Знаю, что ты мне дружишь, и с тобой вместе радуюсь!

— Желаю, чтобы век он тебя радовал, сынок твой! Довольно ты потерпел, боярин, за эти годы! — говорил Алексей, уже привставший с постели, но всё ещё с подвязанной рукой.

Лицо Алексея всё ещё было бледно от большой потери крови; бледность эта была заметна, несмотря на загар, оставшийся на лице после путешествия по степи.

Его подстриженные волосы и бритая борода отросли во время дороги и болезни и придавали миловидному лицу его тот мужественный вид, которого недоставало ему прежде, несколько лет тому назад. Его прямые, вытянутые черты лица были несколько неподвижны; но круто нависший лоб и большие вдумчивые глаза придавали этому лицу, похожему на византийскую древнюю живопись, особую жизнь и привлекательность. Движения Алексея были стройны и свободны, эту привычку дала ему ратная жизнь. Бывший главный воевода войска, князь Ромодановский, видимо, любовался им.

— Ты стал много лучше, боярин, — сказал он ему, — пошлю вести отцу твоему. А много тут новых вестей узнал я! — прибавил он.

— Хороших ли? — спросил Алексей.

— Про то Бог ведает! Около царя Фёдора Алексеевича стоят Милославские; а боярин Матвеев удалён в ссылку, в Пустозерск! — печально докончил князь.

— То невесёлые вести! — воскликнул Алексей, бледнея и морщась, будто сильнее чувствуя боль от своей раны в эту минуту. — На кого была надежда наша! — проговорил он. — Кто же ещё подле молодого царя?..

— Приближен к нему постельничий Языков и стольничий Лихачёв; и про них все говорят, что люди они хорошие, честные и к делу расположенные.

— Ну, благодарение Господу! — произнёс молодой Стародубский.

— Умён и Василий Голицын. Да, говорят, сбивает его царевна Софья! Видно, метит она выйти из терема… И со Стрелецкой слободой, сказывают, ссылается, всех задаривает… За больным братом каждый день ухаживает, у всех на виду показывается! — передавал князь свои вести вполголоса.

— А царь поздоровел ли? — тревожно спрашивал Алексей.

— Поздоровел, возмужал и сам дела слушает, и невесту сам высмотрел и выбрал.

— Из чьих же, каких бояр? — с любопытством спросил Алексей.

— Не из наших она и нездешняя, — значительно произнёс Ромодановский. — Увидал он, а может, и показали ему красивую девицу во время крестного хода в Кремле, и она приглянулась ему. После приказали собрать ему на смотренье девиц во дворце, и царь выбрал из них ту, что ему на крестном ходу полюбилась.

— Чьих же она? Как прозывается? — спрашивал Стародубский.

— Прозывается Грушецкой и приходится племянницей одному думному дьяку. А родом, слышно, из Польши.

— Так она не из русских? — удивился Алексей.

— Быть может, то и лучше, — продолжал князь, — меньше распрей будет. И так у нас во дворце, слышно, нестроение идёт, а между царевнами и Натальей Кирилловной несогласие неукротимое! Не ведаешь теперь, что впереди готовится. Того и гляди — попадёшь между двух огней.

Оба разговаривавшие затихли на минуту; Алексей прервал первый молчание после краткого раздумья.

— Сдаётся мне, если дозволишь то высказать, князь. Сдаётся мне, что лучше было бы тебе служить в ратной службе, нежели здесь, в Москве, оставаться!

— Ты правду надумал, хоть и молод, боярин! — сказал князь, дивясь, что Алексей понимал трудное положение между враждующими партиями. — Да некуда идти мне с войском: в Украйне замирились…

— Ещё со шведом споры не кончены, — сказал Алексей, — и я задумал тогда проситься в полк, если с ними война начнётся.

— Подождём, что Бог даст! Не знаешь, где найдёшь, где потеряешь, — сказал князь с хитрым взглядом. — Говорят, по устройству войска перемены большие будут — мне надо здесь дождаться! А тебе надо показаться перед ясны царёвы очи, он отпустит тебя к отцу на утешение, тебе на отдых! — Князь смолк, задумавшись, и затем, уходя из комнаты Алексея, кивнул ему, говоря: — Выздоравливай скорее!

Но выздоровление шло не так быстро, как того желал бы Алексей. Возможно было, что иностранные врачи, жившие в Москве, не вполне владели искусством залечивать раны, когда они были серьёзны. Но в конце или половине июля Алексей уже выезжал из дому.

В июле же в то лето раздавался по Москве торжественный звон колоколов. Народ крестился, толпами собираясь на перекрёстках, и толковал между собою о свадьбе царя Фёдора Алексеевича.

— Сегодня царь наш венчался с царевной Агафьей! — толковали все, встречаясь.

А во время венчания царя все ворота Кремля были на запоре и особого празднества не было. Во дворец не допускали никого из посторонних лиц, не сзывали бояр, стараясь сберечь невесту от чужих глаз и наветов, зная, как сильны бывали интриги против царских невест! Помнили ещё хорошо, как погублены были невесты царей Михаила Фёдоровича и Алексея Михайловича; не забыли и жену Иоанна Грозного, загубленную уже после того, как она была перевенчана, была уже царицей. Вот почему в эти дни торжество венчания и свадебное веселье происходило в запертом для всех посторонних дворце. Но запертый дворец был разубран, «наряжен», как тогда говорили, со всем возможным великолепием. На лавках в передней палате[11] надеты были полавочники[12] из бархата узорчатого и шитые золотом и устлана была вся палата коврами. Не менее роскошно убрана была вторая комната, имевшая значение кабинета государева, за которою следовали молельня его и потом опочивальня. Везде разостланы были ковры и самые стены обтянуты бархатом или алым сукном. В покои эти вела лестница с так называвшегося Постельного крыльца; наверху лестница эта запиралась золочёной решёткой, а внизу отделялась от площадки каменной перегородкой. По всем воротам Кремля в эти дни поставлены были стрелецкие караулы и никого не велено было пропускать. Все эти меры приняты были против интриг и подкопов относительно царских невест или молодой царицы, чтобы не приключилось ей порчи от злых людей.

Боярин Алексей ещё долго оставался в Москве и после свадебного пира; он ожидал позволения представиться пред царские очи, когда назначено будет прийти во дворец различным ратным людям. В ожидании этого приёма во дворце Алексей собрался посетить полковника Шепелева, уже вернувшегося из Украйны.

Полк Шепелева размещался в Стрелецкой слободе, куда молодой боярин и отправился искать его. Отыскивая квартиру Шепелева, он повстречал знакомых рейтар; они подбежали к нему с выражением искренней радости, благодаря Бога, что допустил он боярина вернуться из похода в Москву и в добром здоровье.

— Позволь, боярин, проводить тебя к дому полковника, — сказал один из рейтар и взял поводья его лошади. Повернув направо в одну из близлежащих улиц, он повёл его лошадь и напомнил боярину давно прошедшее время похода, когда лошадь его вёл за поводья старый Пушкарь; и теперь шёл подле него один из рейтар, бывший с ним и тогда. Направив его на дорогу к Шепелеву, рейтар шёл с ним рядом и рассказывал ему всё, что было нового в Москве.

— Худо в Москве живётся, боярин! — говорил он со своей обычною доверчивостью к Алексею, к которому привык во время похода.

Такую полную доверенность старых служивых часто приобретают молодые и неопытные воины, которых старые берут как бы под своё покровительство, раскрывая им незнакомые и тайные стороны боевой их жизни.

— Чем же худо? Мало кормят вас? — спросил боярин.

— Нам ещё можно жить, мы с похода ещё не успели приняться за особое дело. А тем, которые здесь оставались и позволено было им ремеслом заняться, тем тяжело вышло! Все они не на свою семью работают и не наработаются, а только на начальство.

— Слыхал я об этом и прежде, не знал только, верны ли эти слухи, — проговорил Алексей.

— Верны, верны, боярин! Мы все своими глазами видим. Низшие чины и жалованья половину получают, а другая половина остаётся в кармане у полковников!

— Жаловались они вам сами? — спросил Алексей.

— Они сговариваются идти жаловаться самому царю!

— Не вышло бы им худо через такую жалобу, начальство не допустит, пожалуй…

— Если удачи не будет, то от начальников ещё горше придётся! — подтвердил рейтар мысль боярина.

— А вы, шепелевские, знаетесь с теми полками, в которых жалобы готовятся?

— Видаемся все меж собою, боярин! Приходится встречаться то на стороне, а то и в домах у них, у семейных людей. И много у них там неладного чуется! — проговорил старый рейтар, намекая на что-то особенное и с запинкой, словно нехотя.

— Не надумали бы неладное на свою беду, — высказал Алексей с участьем к неразумному люду.

— И себя и других не пожалеют, греха много будет, — шёпотом говорил рейтар, — говорю тебе, боярин, потому что знаю: ты меня не выдашь.

— Бог даст, без беды обойдётся? — спрашивал Алексей с тоскливым чутьём угрожающей смуты.

— Хорошо, ежели бы миновало. Да ведь всегда так бывает, что если тучи долго собираются, то надо ждать грозы, — проговорил старый служивый, печально поглядывая на жилища стрельцов, по слободе которых проезжал Алексей. В слободе царила невесёлая тишина и попадались все мрачные лица стрельцов, идущих куда-нибудь на работу или на смену караула.

— Не подумают ли откуда-нибудь?.. — спросил Алексей, вспоминая слова Ромодановского про сношения царевны Софьи со Стрелецкой слободой.

— Слышно, что со стороны подсылают и мутят. А недовольные ещё жарче от тех обещаний разгораются. Только не выдавай нас по ошибке, боярин, я с тобой не таясь говорю; знаю, что у тебя душа прямая.

— И болит душа, и не знаю, чем помочь! — проговорил боярин, опустив голову на грудь.

— Так и нам на душе. Чуешь беду, а не прогонишь. Не в нас сила, не мы до беды довели. А что, боярин, не слышал ли, правда ли то, что нас скоро пошлют на шведов?

— Не слышно ещё. Вот и я хочу узнать от полковника Шепелева.

От Шепелева Алексей не узнал ничего нового, но он заметил, что и полковник изменился, был невесел и жаловался на стрельцов, что стали они неподатливы и грубы. Алексей выехал из Стрелецкой слободы, чуя, что там заваривалась сумятица, что обе стороны недовольны и нет разумных распоряжений сверху.

«Не указать ли на то Ромодановскому?» — мелькнуло в голове его. Но тут же он понял, что и Шепелева, и рейтар подведёт под допросы.

Задумчиво проезжал он на коне своём по улицам Москвы, слушая звон колоколов к вечерне. Он смотрел, как золотилась перед ним Москва под солнечным светом, раскидывая свои улицы лучами от Кремля и царского дворца во все стороны. Все улицы были населены людьми, пристроенными на службе при дворце.

«Глядишь, — думалось боярину, — и кажется, смотрит всё тихо и разумно, а того не знаешь, что уже порохом по слободам посыпано; полетит искра, и вспыхнет всё. И где же найти теперь такое слово, чтобы могло остановить беду?»

И вспомнилась ему сказка, как ехал витязь и перед ним на каждом пути беда лежала: поехал направо — убитым быть, поехал налево — утопленным. И казалось ему, что и он был на таком пути: и сказать про беду, и молчать о ней — всё на гибель кому-нибудь выходило!

И тяжело ему было оставаться в Москве и скрывать всё. Порешил он, что здесь не поможет он родной земле, что распри те зародились и улягутся, а Русь всё цела будет, — только надо сохранять её от нашествия чужеземного, и тут наше дело ратное: за неё положить голову. И облегчили душу молодого боярина такие мысли.

Скоро после того был великому государю выход в Золотую палату, и сидел государь в больших креслах. У руки его были бояре и люди ратные, и окольничие, и думные, ближние люди.

При этом выходе государя находился и Алексей. По примеру многих ратных людей и молодых бояр у Алексея были подстрижены волосы и сбрита борода. После женитьбы царя на царевне Агафии, урождённой Грушецкой и родом из Польши, при дворе вошло в обычай стричь волосы, сбривать бороды и носить польские кунтуши и сабли; слышался при дворе также и польский язык. Всё это смущало старых бояр.

В эту пору здоровье юного царя Фёдора Алексеевича, казалось, значительно улучшилось; он вошёл в совершенный возраст, возрос и возмужал; но ни в лице его, ни во всей фигуре не проявлялось силы физической. Не проявлялось в молодом царе и силы внутренней, силы характера, которая так нужна была при всём складе государственной жизни в то время, при сложных обстоятельствах в самой семье его и при опасностях на окраинах Руси.

По молодости царь Фёдор Алексеевич был под влиянием окружавших его людей и далёк от того, чтобы заправлять ими или сдерживать их страсти и вражду меж ними.

Скоро после выхода великого государя Алексею прочли указ, по которому он должен был отправляться в вотчину своего отца в Костроме и жить там до излечения раны. Так, в мирное время и многим ратным людям и боярам дозволено было проживать в своих поместьях и вотчинах, пока их не призывали снова, при открывавшихся войнах.

— Слышала ли, Ирина Полуектовна, — спрашивал племянницу боярин Савёлов, — к боярину Стародубскому сынок вернулся со службы ратной. Замирился царь наш и с поляками, и с турками, и ратных людей распустили.

— Радость боярину Никите Петровичу! Помолодеет теперь, поспокойнее станет! — воскликнула Ирина Полуектовна. — Придёт радость, как весна в лицо повеет и солнечным светом осветит; вот и лицо прояснится, и на сердце покой. Слава богу! Помягчает теперь боярин.

Савёлов слушал её, улыбаясь. Он понимал, что она трусила гневного взгляда Никиты Петровича и просияла сама при мысли, что смягчится сердце его. Но надеждам боярыни не суждено было исполниться.

Не полная радость пришла к боярину Стародубскому. В приезде сына была для него, как говорит русская поговорка, бочка мёду да ложка дёгтю.

То было в начале октября. В воздухе веял холодок, но солнце ярко светило и грело в полдень. На Ветлуге, в вотчине Стародубских, во дворе боярина заметно было большое движение и ворота стояли растворенными настежь. Ждал боярин Никита Петрович сына, вернувшегося после шестилетнего отсутствия; казалось ему, что теперь солнце засветит в доме и в пасмурные дни, а вышло всё сумрачно для него.

— Вот он едет! Едет молодой боярин! — кричали на разные голоса в толпе челядинцев, собравшихся у ворот и перед крыльцом боярского обширного дома. Боярин Никита Петрович стоял на крыльце, подле него стоял священник с крестом и вокруг них весь причт, собираясь с молитвой и благодарением Бога встретить молодого Стародубского. Вокруг крыльца теснилась толпа конюхов и служителей. Все встрепенулись, когда у ворот крикнули: «Едет!» — и на дороге показался Алексей на вороном коне, в обшитой золотыми галунами одежде и небольшой бархатной шапочке с перьями. Слуги не признали, что за одежда была на боярине, а думали, что, верно, ратная.

На Ветлугу, на пристань, высылали боярину колымагу, высылали и коня, и боярин Алексей ехал на коне со своим конюхом. Хорошо было смотреть, как въезжал он в ворота усадьбы. Собравшиеся слуги кланялись чуть не до земли, и он отдавал им поклоны весело и лицом был радостен. Он кивал им головой и узнавал каждого, кто ему кланялся; весело взглядывал он на крыльцо, где стоял отец его и приходский батюшка. Только спрыгнул он с коня, его встретили с пением. Преклонясь, приложился Алексей ко кресту и отдал поклон всему причту; наконец чуть не земно поклонился он отцу, и отец было протянул к нему радостно так руки, да тут же они у него и опустились. Обнимал он уж сына не крепко, поцелуи его принимал осторожно, словно ушибленный; увидал он сперва, что у сына рука перевязана, и смутился слегка. Увидел он вслед за тем, что на сыне была иностранная, польского покроя одежда; дальше видит он, что борода коротка, словно была выбрита и не выросла, а волосы низко подстрижены. Не узнал старый боярин прежнего сына в этом образе, и руки у него опустились, по лицу у него разлилось движенье трепетное. Вместо радости гнев закипел у него в сердце.

Смекнул Алексей, что есть тут что-нибудь неладное, смекнул это и приходский батюшка и на время всех выручил. Тотчас же предложил батюшка отслужить молебен заздравный, и служили его долго. Когда кончился молебен, был уже и обед готов. Стол был тяжело уставлен яствами, пирогами и сахарами, блестели на нём блюда серебряные, а чаши и кубки блистали золотом. Светло освещало комнату солнце, обливая светом весь стол и бояр; но бояре смотрели сумрачно и за стол не садились. Алексей начал догадываться.

— Прошу я прощенья, батюшка, — вдруг сказал он отцу. — Не успел я кафтан снять с дороги. Сейчас я сниму его.

Он вышел, не мешкая, и вернулся к обеду уже в старом рейтарском платье. Боярин-отец просветлел и взглянул на него приветнее.

— Вишь, — сказал он, — кафтан чужой снять недолго, а волос своих скоро не вырастишь! — закончил Никита Петрович.

— Вырастет и волос, коль голова цела осталась! — ответил Алексей смеясь. — Обрезал я волосы в угоду царю и царице затем, что в царском дворце бояре теперь стригут волосы и одежду носят польскую.

— Слыхал! — словно прорычал старик боярин Стародубский.

— А у себя будем носить платье русское, у себя мы вольны носить, что нам нравится, а волосы вырастут; я рад, что домой жив вернулся, хотя чуть без руки калекой не остался, — проговорил Алексей, поглядывая на отца.

Отец глядел на него участливо; все сидевшие за столом вдруг перекрестились, благодаря Бога за спасение Алексея; его просили потом рассказать о своём походе и где он был ранен; затем пошли вокруг стола заздравные кубки, и первые тучи семейные проплыли мимо.

Но ожидания Ирины Полуектовны не сбылись: сердце Никиты Петровича не смягчилось, он сердился и огорчался, думая, что если не теперь, то по смерти его сын наденет чужеземный кафтан и сбреет бороду. Мы кратко представили тут читателю семейную сцену тех времён, а проявлялись они и в других семьях не так мимолётно: с борьбой и суровыми преследованиями; гнев Никиты Петровича выразился тем, что просил он сына уехать на время, посетить окрестные монастыри, а тем временем отросла бы у него борода и волосы, а в таком виде нелюбо было отцу глядеть на него.

Алексей уехал охотно; и, вернувшись снова к отцу, недели через две, он не засиживался в своей вотчине; замечал он, что старик отец много переменился, почти всегда был раздражён и суров ко всем; постоянно следил за слугами, не перешёл ли кто в раскол, посещают ли церковь; бранил он народ, бранил и воевод; не нравилось ему ничто, ни внизу, ни наверху.

«Время его проходит», — думал про себя Алексей, слушая его раздражённые речи.

— Раскол и около нас завёлся, — говорил отец мрачно, — узнал я, что и в боярские семьи проникает; плох наш сосед, боярин Савёлов, семью в руках не сдержит, — помочь ему надо!

— Что ж у них сталось? — спрашивал Алексей, припоминая давно забытое имя Савёловых.

— Помнишь, была у боярина в опеке племянница с дочками! Ну, жила у него, за внуками ухаживала, боярыня смирная, честная, да тоже из рода Савёловых; у всех у них головы с трещиной! Ты, чай, знаешь про то? — спрашивал отец.

— Не знаю, батюшка, прежде не слыхивал, — ответил Алексей, смеясь про себя раздражению старика отца.

— И ныне ничего не слыхал? От прислуги или от конюхов? — спросил Никита Петрович значительно.

— Нет, ничего, ведь я не расспрашивал, — ответил сын.

— Думал я, сами набьются с рассказами, потому везде уж о том болтают, — проговорил старый боярин.

— Да о чём? Может, и слышал, — спокойно сказал Алексей.

— Про то, что молодые боярышни, что ни день, в санях катаются и девушки сенные с боярышнями разъезжают с песнями, — так что слышно их по всей окрестности; да вместе с девушками поёт песни и молодая боярышня меньшая.

— Гм, каждый день? — проговорил Алексей. — Чудно, право, не встречались мне они!

— Каждый день, уж и сани, и песни их признали все; а старшая боярышня со странницами знается, черниц принимает, раскольниц, и их книги читает! Ты смекаешь, что надо помочь тут больному боярину Савёлову?

— Чем же ты, батюшка, помочь ему собираешься? — вдумчиво глядя на отца, спрашивал Алексей.

— В руки хорошие всё взять думаю, — ответил старый боярин, — ты на поре стал, Алексей, тебе и жениться время настало: с семьёй зажил бы ты в вотчине; Талочановы — невесты хорошие, добра у них много будет; дед их, боярин Савёлов, наделит всем. — Так кончил старик отец; Алексей глянул на него серьёзно большими глазами и вдруг усмехнулся.

— Гм… на которой же ты меня, батюшка, женить собираешься? На той ли, что книги читает с раскольницами, или на той, что катается на паре в санях и с песнями? Которая тебе лучше показалась? — спрашивал сын с чуть заметной усмешкой.

— Обе хороши будут, хороша вся порода Савёловых! — проговорил отец, как бы желая оправдать своё намерение.

— Хороши? А что же ты сказал про их головы? Про боярина-то — что голова у него с трещиной? А у боярышень целы головы?

— Ты, я вижу, много ума набрался, Алексей! — гневно остановил отец сына. — А я решил, что по смерти боярина Савёлова возьму на себя семью его под опеку и всё его имущество и старшая будет тебе невестой.

Когда старик начинал говорить гневно и решительно, сын всегда перемалчивал; помолчав и подумав, ответил отцу тихо:

— Добра у нас, батюшка, довольно своего, а забот чужих тебе тоже не надо бы! Да и то сказать тебе, батюшка, что указом царя теперь запрещено и нельзя брать чужих детей и чужое имущество за себя.

— Как, когда? — заговорил вдруг старик взволнованно.

— Много указов новых есть, все после женитьбы царя объявлены; помогают царю молодому его ближние бояре, чтобы лучше всё устроить на Руси, — сообщал отцу Алексей. Старик слушал его встревоженный.

— И местами считаться, на посту ли, на службе ли, запрещено; и все разрядные книги сожжены у самого государя в сенях; сам патриарх на то совет дал; сделано так, чтобы не было ссор и распрей между боярами, — заключил свой рассказ Алексей.

Боярин Стародубский растерянно глядел на сына, ошеломлённый неожиданными вестями; он не разобрал сам ещё: худы ли, хороши ли те вести, но казалось ему, будто что-то подламывалось под ним, а сын продолжал снова рассказывать и ещё много нового, быть может желая отвлечь мысли отца от своей женитьбы; отец заявил, наконец, что он утомился, и, сухо простясь с сыном, ушёл в свои покои отдохнуть послеобеденным сном. Алексей вышел из хором и приказал конюху оседлать ему коня; каждый раз после размолвки или столкновения с отцом Алексей спешил выехать из дому и рассеяться; он вскочил на коня легко, как человек, недавно проводивший все дни в езде и походах, и выехал из ворот усадьбы в лес над берегом Ветлуги.

В этом году зима наступила ранняя; был только конец октября, а вся окрестность была занесена снегом, и Ветлуга покрылась крепким льдом; Алексей поехал около берега ставшей реки; по свежему снегу виднелись следы, оставленные пробегавшими зайцами, попадались и следы волков, что было нередкостно в их лесах; вспомнилось Алексею то время, давно прошедшее, когда он вместе с жившим у них поляком ходил подстерегать волков; задумавшись, ехал он около леса; сосновый бор был красив и зимой, молодые ёлки зеленели на опушке, и воздух был настоян их смолистым запахом. Молодой Стародубский глубоко вдыхал этот свежий, ароматный воздух, приятно сменивший духоту его хором; незаметно доехал он до конца своих владений, где дорога из лесу поворачивала в открытое поле; он глянул вдаль, там что-то чернело на дороге, отделяясь от белого снега; скоро донеслись до него звуки песен; звуки все приближались, и он ясно различал летевшие на него сани; Алексей свернул в сторону и подъехал к стоявшей около дороги небольшой роще. «Не они ли катят? Не боярыни ли Савёловы?» — подумал он и, скрывшись за кустами молодых ёлок, пристально глядел на подъезжавших. Пение слышалось всё громче; пели два женских голоса, и один из них раздавался резко и громко, а другой, более высокий голос приятно нежил ухо мягкими задушевными звуками; в звуках его слышалось что-то молодое, хотя это и не был голос ребёнка. Поравнявшись с лесом, сани поехали тише, и голоса раздавались слабее; внимательно из своей засады Алексей рассмотрел несколько женских фигур; две из них были в высоких шапках, обшитых соболями, и в обложенных соболем шубках; белые покрывала падали им на лица. Рассмотреть лица их он не мог на дальнем расстоянии; сани свернули с дороги и, медленно спустившись под горку, съехали на Ветлугу; на льду кучер повернул лошадей на обратный путь и пустил их вскачь по гладкой дороге; лошади охотно бежали домой; они неслись, из-под копыт их взвивалась снежная пыль, и громко раздавалась по окрестности уже другая, более весёлая песня.

Слова песни долетали до слуха боярина; боярышни и провожавшие их девушки пели звонко:

Короткий и весёлый напев, тонкие голоски в припеве «ай, люли, люли!» вызвали невольную улыбку даже на лице невесело настроенного боярина Алексея.

«Как тешатся ребячливые», — подумал он; а конь, взволнованный звуками песен, не стоял на месте, перебирая ногами. Не догнать ли их вскачь? Разглядеть их поближе? Да не вышло бы переполоху, — напугаются! И, снисходительно улыбаясь чужой безвредной потехе, боярин повернул обратно к дому и пустил коня в галоп. Алексей нёсся весело, будто заражённый чужим весельем. С этого времени он не раз подкарауливал сани Савёловых; иногда он заранее выезжал на лёд на Ветлуге, чтобы встретить боярышень на обратном пути их. Но, завидев его, кучер пускал лошадей вскачь, сани пролетали мимо стрелой, пение затихало, а боярышни отвёртывались в сторону. Случалось зато, что в сумерках Савёловы проезжали, не заметив его, и звонкие песни лились свободно. Успел боярин заметить и стройные фигуры женские в боярских шапочках, и белые, нежные лица, просвечивавшие сквозь покрывала; а в ушах его раздавался уже знакомый голос, молодой и мягкий, звучавший то грустно, то полный веселья. Голос этот слышался ему и дома долго после того, как вернётся он, бывало, затемно к себе после прогулки и одиноко сидит длинным зимним вечером в просторном своём покое. От скуки возьмёт он иногда из шкафов, висевших у него в простенках, какую-нибудь книгу, привезённую из похода или из Москвы, и начнёт читать.

Читал он, как человек того времени, когда все читали медленно, но внимательно, стараясь понять и запомнить то, что прочёл; читал он, как человек, веривший в книжную мудрость и ценивший её. А над ухом его вдруг взовьётся песня, послышится чей-то нежный голос, и боярин сам не знает: слышится ли ему песня, что пели в хате Пушкаря, когда он лежал там больной, или слышится ему голос боярышни Савёловой? Одна песня вызывала в памяти его и другие, слышанные когда-то.

— Приказал звать тебя к себе батюшка, Никита Петрович, — доложил ему однажды, прерывая его раздумье, старый служитель их Дорофей, дряхлый и едва передвигавший ноги. Дорофея держали в боярском доме за его старую службу; к тому же, почти выжив из ума и подверженный припадкам старческой болтливости и ребяческой откровенности, он заменял и шута в доме боярина Стародубского.

— Не знаешь ли, что там отцу вздумалось? — спросил Алексей.

— Не знаю толком; а вечер длинен, чай, задумал с тобой его скоротать; а может быть, что и поворчать ему не на кого, — спокойно отвечал Дорофей.

— Так на тебя бы можно было поворчать, — смеясь, сказал молодой боярин.

— Над молодым да умным не в пример утешней властвовать! — живо возразил Дорофей. — А коли тебе тяжко покажется, ты про себя молитву читай, скажи только: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его!»

— Спасибо за наставление! — смеясь, говорил боярин.

— Спасибо-то мало весит; вот ежели бы к спасибу ещё что-нибудь прикинуть!.. — заискивающим голосом говорил старик.

— Хочешь, польский кунтуш на тебя прикину, что с похода на мне был?

— Ну тогда уж боярину-отцу новую палку выделать придётся, а старую он о нас обоих сломает! — проговорил Дорофей, весь сжимаясь, будто от страха пред боярской палкой.

— Ну, может быть, до этого и не доживём, — утешал Алексей, вынимая мелкую монету из своего кожаного кошеля и бросая её Дорофею на привес к своему «спасибо». И, накинув летник поверх домашнего кафтана и расправив бороду, он пошёл через сени на половину отца.

На вопрос Алексея: «Ты для какого дела позвал меня, батюшка?» — старый боярин ответил не задумываясь:

— Хотел известить тебя, что завтра нам время свободное выходит: поедем к боярину Савёлову, потолкуем о невесте.

Ошеломлённый, остановился было боярин Алексей, но взять его врасплох мудрено было; он скоро оправился. Молча подошёл он в передний угол к дубовому столу, за которым сидел отец его на стуле с высоким перемётом, и сел против него на невысокой скамье, обитой золотистым сафьяном. С серьёзной думой в открытых очах глянул он на старого боярина. Глядел он на его седые волосы и сгорбленный стан, словно думая: недолго отцу осталось свой век доживать, а мой век молодой загубить хочет!

— Тебе повременить бы лучше было, батюшка, а я тем временем в Москву наведаюсь. Приказывал побывать к нему полковник наш Шепелев. И князь Ромодановский просил наведываться, не пошлют ли под шведа, — так вместе идти уговаривались. А если желаешь, батюшка, так один поезжай к боярину Савёлову, потолкуй с ним, которую внучку он замуж выдать задумал, — так спокойно проговорил Алексей, поразмыслив и задумывая бежать от беды.

— Нет, Алексей, ты отбыть от нас не задумывай! — точно угадывая его мысли, проговорил старик отец. — Я завтра, пожалуй, один поеду к Савёловым; но под шведа я тебя не отпущу, не женив сперва: и меня одного, без невестки, ты не оставишь здесь. А именья подручней савеловского не найти нам.

Сын поклонился отцу и вышел из его передней комнаты[13]. Он не спорил с отцом, поняв, что отец о себе хлопотал и не уступит ему. Он не спорил, но крепко задумался, обдумывая, как бы избыть беду и обделать дело по-своему.

«Быть может, большого худа и нет тут, но ставят меня женихом по обычаю, не по моей воле и выбору, а я о том и не гадывал», — так раздумывал Алексей, сердито посматривая на всё вокруг, будто чувствуя себя в клетке.

На другой день утро было морозное, светлое, снег блестел на солнце; а на душе боярина было сумрачно, и, чтобы рассеять невесёлые мысли, он пошёл взглянуть на коней своих в просторную конюшню, где у него целый ряд любимых скакунов стоял в стойлах. Но и сюда направился он в недобрую минуту. Молодой конюх, с детства разделявший его забавы, а позднее провожавший его на охоту, задумал доставить ему удовольствие и спросил боярина с своею простоватою улыбкой:

— Ты, чай, слыхал, боярин, что на селе у Савёловых свадьба и сами боярышни приедут на сговор и невесту наряжать будут? Они часто крестьянских невест наряжают… — докончил конюх и молчал, ожидая слова боярина.

— Нет, не слыхал я про свадьбу; так что же? — ответил Алексей, пытливо глядя на конюха.

— Не желаешь ли, боярин, поглядеть на боярышень? В избе у невесты видеть их можно, — проговорил конюх с заискивающей улыбкой.

— Ты знаешь то верно, что боярышни будут? — спросил Алексей.

— Верно то, верно! Сказывал их кучер Захар, который всегда их всюду возит. Захар-то знается с раскольниками, так он не боится возить боярышень по свадьбам: коли что неладно выйдет, так сбежит к раскольникам.

— Так вот ещё что, — проговорил Алексей. — А батюшка этого ещё не знает, что и в доме раскольник живёт у них, — думал Алексей. Молча обходил он конюшню, поглаживая любимых коней; потом расспросил о них конюха и отдал приказанье беречь их и кормить.

— Вот этого выбрал я, с собой возьму, когда поеду под шведа.

Конюх взглянул на него испуганный: он не слыхал, что боярин уже собирался в поход.

— Ну, а когда же можно будет поглядеть боярышень? — спросил Алексей так же неожиданно.

— Завтра, — ответил конюх живо. — Если наденешь, боярин, простую шапку и шубу, никто тебя не узнает, и вволю наглядеться можно; боярышни от простого народа не прячутся.

— Хорошо. Поедем и поглядим на ту свадьбу. Только никому не сказывай, что я видел боярышень.

— Умру — не скажу, коли не приказываешь! — горячо ответил преданный ему служитель.

— Так оседлай завтра коней вовремя и оповести меня, — приказал молодой Стародубский.

На следующий день, в сумерках, боярин Алексей, одетый в баранью шубу, какие носили тогда посадские люди, и в простую шапку, скакал на своём коне в сопровождении конюха. Через полчаса они были в селе Савёловых, у избы, где была свадьба. Не доезжая до избы, сошли они с лошадей, и конюх повёл их в переулок, оставив боярина на крыльце избы.

— Когда буду нужен, так только посвисти, — тихо прошептал он, покидая Алексея.

Скромною поступью подошёл боярин к толпе, стоявшей в сенях избы, и просил вызвать сваху.

— Жениха-то я знаю, он мне товар возил, так хочу одарить его ради свадьбы, — говорил боярин вышедшей к нему свахе. В слободе его не знали, приняли за торговца и пропустили в избу ради его доброго намерения. Боярин подал свахе несколько золотых монет, с просьбой положить их на тарелку, с которой будут осыпать жениха и невесту зерном хлебным и деньгами. Сваха приняла подарок и вернулась в избу снаряжать невесту. В просторной избе, в переднем углу её, под образами, сидели за столом жених и невеста; два мальчика держали протянутый между ними платок из шёлковой тафты, отделявший невесту от жениха. На столе стояли караваи (круглые хлебы, украшенные разными фигурами и листьями из теста и лентами); караваи были благословлены священником, и, по обычаю, их отвозили в церковь вместе с невестой. Невеста наряжена была в цветной сарафан, и шея её была обвешана бусами и янтарями. Сваха сняла покрывало с головы невесты и заплела в две косы её распущенные волосы; она положила обе косы вокруг головы, а поверх их надела ей бархатную повязку, вышитую золотыми блестками. Убрав невесту, сваха подала ей зеркало и заставила её поглядеть в него вместе с женихом, после чего приказала им взглянуть друг на друга. Стоявшие около них девушки пели в это время свадебные песни, какие следовало петь по обычаю. Алексей стоял в толпе у дверей комнаты; слушая эти песни, он различил голос боярышни Савёловой, — тот голос, который часто раздавался в поле, когда быстро неслись их сани ему навстречу. Алексей выдвинулся из толпы ближе взглянуть на певицу. То была круглолицая среднего роста девушка; брови подымались у неё на лбу дугой и тёмно-синие глаза светились из-под ресниц; они были неподвижно уставлены на невесту. Но и песня занимала боярышню; лицо её то оживлялось, то глядело печально, изменяясь со звуками и словами песни. Лицо это было приятно и мягкими чертами, и кротким, спокойным видом. Боярышня глядела на невесту так участливо, будто жалела её, когда пели обычную свадебную песню:

Рядом с певшей знакомым Алексею голосом стояла девушка повыше её, с чёрными глазами и грубоватым лицом; по наряду её можно было признать за другую боярышню. Обе девушки стояли так чинно, не глядя на толпу гостей, как бы не замечая их. Не видно было у них желанья повеселиться на свадьбе, послушать болтовни, — их занимала невеста и обряды. Подле них была ещё девушка в наряде посадских людей, она живо смотрела по сторонам с весёлым лицом. Грубоватый голос её был знаком Алексею, она, верно, была из провожатых боярышень в их поездках. Вдруг Алексей почувствовал, что его потянули за рукав одежды, и, обернувшись, увидел своего конюха; боярин вышел за ним на крыльцо.

— Позволь мне, боярин, довезти до усадьбы их боярышень Савёловых, — говорил конюх испуганно. — Кучера их, Захара, напоили на свадьбе до беспамятства, без чувств лежит! Ему знай подносят, а он не отказывается — и допился до беспамятства.

— Вот как случилось, — проговорил Алексей, соображая, в какое положение поставлены были теперь боярышни, если б он не случился здесь на помощь им.

— Я отвезу их, если позволишь, — просил конюх.

— Погоди, — говорил Алексей, опустив на грудь голову, как бывало всегда, когда он раздумывал о чём-нибудь. Он глядел на сани и лошадей Савёловых, стоящих без кучера в ряду других саней, небольших деревенских дровней.

— Гм, — протянул он наконец, — вызови боярышень и их сенную девушку; скажи им, что кучер хмелен, кони не стоят и уезжать им надо!

Конюх сперва было взялся за голову, будто поручение затруднило его, но вдруг шмыгнул в избу. Алексей стоял сумрачен и потупившись.

— Да, лучше так, увижу и поговорю с ними, благо случай есть… Скажу им слово разумное, пригодится им! — говорил он сам с собой. Тут он взглянул на крыльцо и, заслышав шаги, увидел, что обе боярышни идут тихо, спокойно так; только девушка их охает, суетится, руками размахивает, перепуганная. Алексей кликнул конюха и велел вывести лошадей Савёловых к дороге от избы подальше. Сани выехали на простор, и боярышни шли за санями. Они не замечали, что Алексей шёл вместе с ними.

— Справишься ли с лошадьми-то? — расспрашивала конюха Стародубских Феклуша, провожатая боярышень.

— Да спроси, кто он, откуда? — тихо предостерегала Феклушу старшая боярышня.

— Не надо бы его, справимся сами! — живо говорила меньшая.

Конюх стоял в недоумении, он не смел овладеть санями против воли их владелиц. Алексей подошёл к нему на помощь.

— Так нельзя, боярышни, — заговорил он, подходя с поклоном. — Мы соседи вашего боярина Савёлова и вас одних отпустить не посмеем.

Боярышни взглянули на него испуганно, а Феклуша всплеснула руками с лёгким криком. Она признала боярина Стародубского.

— Замолчи ты, — тихо говорил Феклуше Стародубский, — а вы, боярышни, не бойтесь! Я вам клятву даю, что ничего дурного вам не приключится, и я сам довезу вас бережно…

— Мы не знаем тебя, — ответила меньшая боярышня, — лучше мы в избу вернёмся, попросим везти нас хозяина… — Алексей взглянул в лицо её, открытое и освещённое вечерней зарей; он заметил на лице её испуг.

— Позволь, погоди, боярышня! Я скажу, кто я и откудова. Я сын Стародубского Никиты Петровича, а зовут меня Алексеем…

Чуть не вскрикнула боярышня Паша, но крик замер у неё. Она всматривалась испуганно, пытаясь узнать боярина; знала она, что видела его в детстве, но признать не могла теперь. Феклуша меж тем стонала и выла. Но неожиданно, спокойно подошла к Алексею боярышня Степанида.

— Боярин! Не губи нас, провожать нас тебе не пристало, не по обычаю; пошли с нами конюха!

— Ведь пристало же вам, боярышня, на свадьбу одним приехать! Здесь народу много вас видело, так и мне пристало проводить вас! — проговорил Алексей с усмешкой, глядя в лицо боярышни.

— Видел нас простой народ; они не осудят, что невесту нарядить вздумали, подарить её…

— Я вас каждый день встречаю, боярышни, около нашей вотчины, когда вы с песнями проезжаете в санях своих; и все вас видят…

— Греха в том нет! — вдруг живо вмешалась меньшая боярышня, вся зарумянившись. Кататься нам запрета нет от матушки, и в тереме мы поем песни дедушке. А мы не знали, что чужие бояре нас слушают!

— А знает ли дедушка, что вы на свадьбы смотрите и по чужим вотчинам катаетесь? — улыбаясь, спрашивал Алексей.

— От матушки мы не таимся, а дедушку больного не просим, не тревожим! И ты, боярин, ему о том не сказывай! — проговорила степенно старшая боярышня, прикрыв лицо покрывалом.

— Пожалей, боярин, нашу матушку! — вдруг обратилась к Алексею боярышня Паша, близко подходя к нему. — Храни Бог, ей за нас отвечать придётся! За что же ты нас выдать думаешь? Мы тебе чужие, что тебе о нас печаловаться? А ты не губи нас, боярин! Вреда мы ни тебе и никому не делали… — Паша говорила толково и спокойно, но в голосе слышалась мольба, и глаза её смотрели с укором. Встретив взгляд её синих глаз, Алексей невольно потупился.

— Я в вашу жизнь не мешался бы, поступайте как знаете, да вы ведь в беду попасть скоро можете! Вы недобрых людей повстречаете, горе будет тогда и вам, и матушке. Помолчу я для вас, никому не скажу, только и вы на свадьбы больше не ездите и с песнями не катайтесь! И ещё вас прошу ради самих вас, боярышни. Захара вы со службы своей отпустите, — он человек недобрый!

— Не тревожься, боярин! Никогда нас больше не встретишь и песен наших больше не услышишь! Но никому о прошлом не сказывай, не губи нас! И провожать нас не езди… — просила Паша.

— Хорошо, боярышни, пусть будет по-вашему! Повезёт вас мой конюх; он и лошадок вам уберёт, поставит в стойла. Я ж издали поеду за вами, чтобы знать, что вы счастливо к себе в усадьбу вернулись.

— Спасибо, спасибо, боярин! — раздались весело голоса боярышень и Фёклы. — Поминать тебя станем на молитве.

— Спасибо тебе, а матушке мы обо всём скажем: от неё нет у нас тайного! — промолвила Паша, глядя открыто и приветливо на Алексея своими синими глазами. Взгляд её напоминал боярину молодую птицу, ничем ещё не пуганную; таких случалось часто видеть ему в ранней юности, взлезая на деревья и заглядывая в гнёзда. И обе боярышни тоже выпорхнули из гнезда своего по неопытности и молодости. И старшая, хоть глядела угрюмо, но кротко просила не губить их и обещала молиться за него.

Усаживая боярышень в сани и укутывая им ноги медвежьим ковром, пока конюх его взбирался на передок саней и расправлял вожжи, Алексей сказал им приветливо:

— Так вы на меня, боярышни, не гневайтесь, если чем не угодил вам, простите и вину ту мне отпустите! Поезжайте и пойте песни: я вашему веселью не помеха!

— Не полюбились тебе, боярин, наши песни, так теперь нам петь их не в охоту! — ответила Паша, мельком взглянув на него уже из-под опущенного на лицо покрывала и весело смеясь ему в лицо. И странно было, что в ту же минуту припомнилось боярину то время, когда ещё маленькая боярышня толкнула и рассыпала коробку с пряниками; он признал вдруг в Паше старую знакомую.

— Пой, боярышня! — ответил он, смеясь. — Только в лесу пойте дальше от слободы, чтобы не слыхал никто.

— Благодарствуй, боярин, за милостивое слово! — проговорила с поклоном Паша. И при всплывшем в небе месяце Алексей мог разглядеть лукавую улыбку на лице её. Сани помчались, унося боярышень. Поспешно пошёл Алексей к мальчикам, сторожившим коней его, и, вспрыгнув на своего скакуна, никем не замеченный, выехал шагом из слободы; толпа, собравшаяся около избы, так занята была свадьбой и угощеньем, что не приметила приключения с кучером боярышень и их отъезда.

Выехав в поле, Алексей скоро нагнал сани Савёловых и ехал шагах в пятидесяти за ними. Короткий зимний день давно сменился сумерками, и только неяркий свет молодого месяца помогал Алексею следить за санями издали; они въехали в сосновый бор и скрылись из глаз его; но скоро послышалась песня, на звуки которой он направлял коня. В заунывном, словно вьющемся напеве он различал голос Паши, недавно ещё моливший его не губить их. И боярин всё понукал коня, поспешая следить за ними и беречь боярышень. По странному свойству человеческой природы, ему сделались вдруг близки эти незнакомые девушки, на которых он не обратил бы внимания несколько дней тому назад. Он и теперь готов был идти на шведов, чтоб избежать женитьбы, но не мог бы в эту минуту бросить боярышень на произвол судьбы, — их песня манила его за собой. Он нагнал сани в лесу и ехал в нескольких шагах около них. В чаще тёмного соснового бора неясно белел снег при свете пробившихся сюда лучей месяца; бледные лучи его падали и на лица боярышень, полузакрытых прозрачными покрывалами. Алексей озирался по сторонам, боясь, нет ли в лесу чужих людей, с желаньем удалить всякую опасность от бежавших впереди саней, как будто в них провожал он свои сокровища. С полчаса ехали все они таким образом по лесу и выехали, наконец, на поля Савёловых. В поле песни смолкли, а Алексей оставался далеко позади; вдали видна уже была усадьба боярина Савёлова. Боярышни скоро въехали в ворота усадьбы, а боярин Стародубский, быстрым взглядом окинув дом их и всю усадьбу, повернув своего коня, поскакал обратно и скоро скрылся в лесу. Он вернулся к избе, где была свадьба, постоял в толпе и дождался своего конюха. Поздним вечером вернулись они к себе домой. Старик отец долго ждал его к ужину и не дождался.

— Я насилу уговорил батюшку боярина в постель лечь, — сообщал, встречая Алексея, старик Дорофей. — Сказал ему, что ты, верно, в лесу при месяце за зайцами следил.

— Ну да, — проговорил Алексей, пробираясь на свою половину через сени.

Прошло два дня; упрямый боярин Никита Петрович объявил сыну, что заезжал он к боярину Савёлову, говорил о невесте; Ларион Сергеевич обрадовался: лучшего, говорит, мне суженого желать не надо; берите, говорит, Степаниду Кирилловну.

Кончил отец и ждал, что обрадовал сына. Но сын стоял, глядя в сторону, в лице у него вдруг вспыхнула краска, и, понурив голову, он спросил отца:

— Которая же из двух боярышень Степанида?

— Что ж нам до имени. Как бы ни звали, не всё ли равно? Степанида старшая — та, что любит странниц, — ответил отец.

Алексей выслушал молча, но краска у него сбежала с лица, и он проговорил вдруг:

— Батюшка, ведь боярин Савёлов недобро задумал — навязать мне в жёны раскольницу. А имя её мне тоже не нравится.

— Чуден ты, Алексей. Тебе и то не нравится, что другую Пашей зовут, — говорил ему отец.

— Нет, это имя хорошее, — проговорил боярин, опять зарумянившись.

— Не всё ли нам равно? Не видал ты ни той ни другой и не знаешь, которая лучше.

— Я… — вырвалось у Алексея, но он замолк вдруг.

— Что ещё там надумал? — спросил старик.

— Я надумал, что и прежде сказал, что мне сватать невесту не время: не нынче-завтра в поход уйду, — проговорил сын решительно и холодно.

— Алексей! — сурово крикнул старик отец. — Дело кончено, а после сватовства от невесты не отказываются. Ты упрямство из головы выбрось, не идти же мне к Савёлову да брать назад своё слово!

— Ты с ним поговори, батюшка, скажи боярину Савёлову, что ежели он добра нам от сердца желает, так выдал бы другую невесту, — меньшую боярышню.

Отец глянул на сына удивлённый и, помолчав, сказал ему:

— Это пустое, хороши обе невесты.

На том и разговор кончился. Алексей вышел от отца сердитый и мрачный. Он не хотел и не мог сказать отцу, что видел боярышень, что не нравилась ему Степанида, и для отца такие слова, знал он, ничего не стоят. А выдать Степаниду и сказать, что она отдалась расколу и что раскольник живёт в доме Савёловых, Алексей не хотел. Не хотел он накликать беду на боярышню и на её матушку; помнилась ему кроткая просьба: «Не губи нас, боярин». Алексей понимал, что Степаниду ловили на её набожности, и не её вина была в том, что вспоминались ему песни и глаза Паши. Он не хотел связывать себя женитьбой, его манил поход. Уступил бы он отцу, если бы дозволил он выбрать самому невесту, а теперь он решился уехать.

Мрачен был Алексей после разговора с отцом, да невесело было и в доме бояр Савёловых. Тревожилась Ирина Полуектовна встречей дочерей на свадьбе с боярином Алексеем, ещё больше её тревожило сватовство боярина Стародубского. Вот, чудилось ей, уж протягивалась над ними холодная рука Никиты Петровича, перевернёт она вверх дном всё их мирное житьё. Завладеет он дядей, имением и внуками и заставит их всех ходить перед ним по струнке. Но всё это было ничто пред испугом, который объял её, когда боярышня Степанида высказала самому деду Лариону Сергеевичу, что не пойдёт она замуж ни за боярина Стародубского, ни за кого другого.

— Дала я обет служить Богу, и ты, дедушка, помоги мне тот обет выполнить.

Так высказала она деду, и так спокойно, так властно, что вспомнилось Лариону Сергеевичу всё, что говорили о боярынях-раскольницах; побледнел, слушая её, боярин Савёлов.

Решил, однако, Ларион Сергеевич не говорить о том боярину Стародубскому и ласково образумить внучку Степаниду. Но боярышня Степанида перестала есть и пить после разговора с дедом и на глазах у всех таяла. Глядя на неё, стала сумрачна и Паша; не играла она с детьми, не смеялась, и к песням пропала у ней охота, как рассказывала всем Феклуша.

Поутру и днём, сидя в своей теремной комнате за работами, сёстры тихо беседовали вдвоём.

— На горе повстречались мы с молодым боярином, прошло житьё наше вольное, — говорила Степанида, — вот и тебе теперь скучно, Паша, без прогулки сидеть тут безвыходно.

— Тебе боярин зла не желает, он не выдал тебя и ещё сватает, — задумчиво отвечала Паша, — не пренебрёг он тобой, видно, ты ему по душе пришлась…

— Сватает меня не он, а боярин-отец его, потому сватает, что я старшая. А молодому ты была бы больше по мыслям, — ты краше меня и моложе, — объясняла Степанида.

Паша вспыхнула и улыбнулась, как давно уже не улыбалась, но возразила сестре:

— Нет. Он, видно, думает, что я неразумна. Ты читаешь молитвы и книги священные, а я только песни умею петь.

— А он скачет за теми песнями по окрестности, подстерегает да слушает. Грех ему по дорогам искать боярышень.

— Ты его не кори так понапрасну. Он сказал, что поберечь нас приехал на свадьбу, — не злой он, когда нас жалеет.

— Хорош он тебе показался, Паша; как жалею я, что ты не старшая, — говорила Степанида.

— Что обо мне толковать, — говорила Паша невесело, будто чувствуя себя униженной.

— Паша! — окликнула вдруг сестру Степанида, словно что вспомнила.

Паша подняла на неё серьёзные, задумчивые глаза.

— Когда я в монастырь уйду из дому, ты в доме одна невеста останешься, скажи: выйдешь ли ты за боярина?

Паша вспыхнула и отвернула лицо от сестры.

— Паша, родная! Ты одна всё знаешь, ты одна не мешаешь мне, — говорила, умоляя сестру, Степанида.

— Знаю я, что матушка о тебе исплачется и боярин не пожелает другой невесты, — отвечала Паша, не повёртывая головы.

— Знаешь ты, что обет я дала Господу. Ему отдала я жизнь свою, и другой жизни не приму и не хочу я.

— Повремени. Все говорят, что ты одумаешься, что в монастыре тебе тяжко будет, — с участием толковала Паша.

— Не ныне, так завтра я буду там монахиней, так скажи мне своё слово, — просила Степанида.

— Не скажу и не знаю такого слова, — ответила Паша с краской в лице и со слезами, — не хочу я с тобою расстаться.

— Больно мне будет покинуть вас, но больнее того поступить против Бога. Для матушки не пошла я на Дон за Нефиллой, туда, где все они спасаются, так пусть мне в монастырь идти не возбраняют, — всё ближе в Богу. А хуже того быть боярыней Стародубской, — горячо высказала Паше Степанида.

— Скажи мне, чтоб я смыслила, отчего так худо быть боярыней?.. — Паша не договорила имени боярина.

— Худо-то для меня, — проговорила Степанида, вставая со скамьи и оставив работу.

Паша сидела, облокотясь на стол и опустив вышиванье на колени. Свет из окна светил прямо в лицо боярышни Степаниды и придавал блеск её одушевившимся глазам. Паша сидела, отвернувшись от окна, лицо её было в тени, она слушала сестру, задумчиво уставив на неё свои синие глаза, и лёгкая морщинка легла у ней между сблизившимися бровями. Бархатная червчатая повязка, шитая жемчугом, и верхняя рубашка из синей камки придавали особую матовую бледность лицу её и обвитой мелким жемчугом шее.

— Худо-то для меня, — повторила Степанида, — определил Господь жену на помощь мужу, сказано: «Не добро быть человеку единому». А чтобы быть на помощь человеку, надо всю душу обратить на него, быть ему сестрой и матерью. И все помышления обратить на пользу его… А я могу ли исполнить всё это?

Глаза боярышни Паши опустились, она сидела неподвижно, задумавшись, будто прилагая к себе вопрос сестры, и прошептала кратко: «Не знаю».

— Нет, не могу, — проговорила Степанида, — мысли мои не на земле, и душа моя вся обращена к Господу. Зачем же губить мне человека.

— Не надо губить его, — прошептала Паша, вскинув на сестру взгляд, выражавший эту просьбу к ней.

Вошедшая мамушка прервала их совещание и решение вопроса их жизни.

— Всё-то у вас неладно. Сами вы, вижу, непокойные, щёчки у вас не румяные, сглазил вас недобрый глаз. Не призвать ли знахарку, вас с уголька умыть?

— Не поможет, — проговорила Паша, не изменяя позы своей.

— Иль вас к ворожее свозить?.. — придумала Игнатьевна.

— Грешно ворожить. Надо нести какую пошлёт Бог долю, по воле Его, — сказала строго Степанида.

— Ты книжница, разумница, — разнежась, причитала Игнатьевна.

— И сестра вам не дура досталась, — серьёзно и баском говорила Степанида. — И сестра со мной книги читала.

— Ах ты, греховодница! Ты и сестру в монастырь сманишь, всех нас в беду введёшь, — затараторила мамушка, мгновенно изменив тон речи.

— Я с сестрой не расстанусь, вместе в монастырь пойдём, — говорила Паша, уже поддразнивая мамушку.

— Ты — в монастырь? Оборони Господи. Сейчас иду к деду Лариону Сергеевичу. — Игнатьевна выбежала из комнаты, а боярышни сидели, задумавшись, и не бросились остановить её. Остановила её внизу на лестнице Ирина Полуектовна.

К ворожее тоже Игнатьевне не пришлось ехать: не оказалось в тот день у боярышень и кучера. В это утро приходил с недоброй вестью для Захара конюх Стародубского Ефрем, привозивший со свадьбы боярышень.

— Пришёл я к тебе от молодого нашего боярина, — проговорил Ефрем, входя в конюшню и потряхивая кудрями с видом балованного прислужника.

— На водку, что ли, присылает мне боярин ваш, Ефремушка? Не ехать ли опять с песнями кататься? — спокойно спрашивал Захар, подмигивая и не переставая разгуливать щёткой вдоль спины своей любимой лошади.

— Вот вишь, как о святых делах ты печёшься, — с укоризной заметил Ефрем, надевая шапку и подбоченясь.

— Не туда попал, видно, — заговорил Захар смиренно, — ну, говори, сам говори, что нужно?

— Приказал тебе молодой боярин, чтоб уходил ты из наших мест подобру-поздорову, — вполголоса передавал Ефрем.

— Что так? — окинув его быстрым взглядом, спросил Захар.

— Известно стало боярину, чем ты занимаешься; узнал он, что водишь ты странниц к боярышне, письма носишь и на сходки их нечестивые хаживал, — значительно высказал Ефрем.

— Сходки нечестивые! Много ты понимаешь, щенок! Пёс этакий! — заворчал вдруг Захар, ощетинившись, и весь подался вперёд на Ефремушку, но тот и не двинулся.

— Говорю тебе то, что попы говорят и боярин наш! — откликнулся Ефрем сердито.

— Нечестивые! Разве нечестивые молятся ко Господу? Разве мы убиваем или калечим на войне людей, разве у нас рубят руки или головы провинившимся, выжимаем ли мы с кого денежку силой, нечестивые! — повторял Захар с разгоревшимися глазами. — Разве не сказано у нас, что все мы братие, и открыто равно для всех Царство Небесное, и тебе бы с нами молиться! — всё больше одушевляясь, говорил Захар, впиваясь глазами в лицо слушателя; Ефрем смутился.

— Ну ладно, я в церкви молюсь пока, — проговорил он, снимая шапку и переминая её в руках, — а я вот что скажу: уходить тебе велено, а не то возьмут тебя и отвезут в Кострому, а оттуда в Москву доставят к допросу: прислал тебе боярин на дорогу, вот, бери, — закончил Ефрем, вынимая кожаный кошель из кармана плисовых своих шаровар; Захар глянул в кошель и стих.

— Уходить мне и без того пора, — сказал он, — да Савёловы без кучера останутся, — пожалел Захар.

— В кучера меня ставит им боярин, — самодовольно заявил Ефрем.

— Ви-ишь! — промычал Захар сердито, оскалив зубы. — Только вряд ли поладить вашему с Савёловыми: боярышни-то ни одна не согласна за вашего, обе в монастырь идут!..

Пустив эту острую стрелу отсутствующему боярину, Захар взялся опять за щётку.

— Я давно собираюсь отчалить, — говорил он спокойно, — а вот эту лошадку ты береги больше всех, — это кладь, а не лошадь: днём покатает боярышень, а ночью свезёт странников вёрст за двадцать, — и ничего!

— Ну, прости, Захар. Дай Бог тебе далеко уйти от беды, а мне приказано здесь с тобой ни минуты не оставаться, — говорил Ефрем, готовясь уходить.

— С Богом ступай, ещё увидимся, коли к нам задумаешь перейти! — это были последние ядовитые слова Захара, заронившие в голову Ефрема неясное мечтание о возможности какой-то вольной и широкой жизни; но он тут же опомнился и, скользнув в дверь, исчез без оглядки.

Так лишились боярышни и своего возницы, Захара, и ни одна из них не решилась бы выехать с конюхом старого боярина Стародубского; да, впрочем, жалеть о выездах недолго уже приходилось: зима шла к концу, скоро стаял весь старый, потемневший снег, и вода разлилась по лугам вокруг их усадьбы.

Глава VIII

Прошло много времени, а сватовство не подвигалось; с той поры, когда Ефрем, любимый конюх Алексея, стал на службу Талочановых, у Стародубских было известно всё, что делалось в вотчине Савёловых; допросы считались в то время важным занятием и любимым делом. Никита Петрович расспрашивал и допрашивал Ефрема о всех живущих в доме Савёлова; молодой Стародубский никогда не спрашивал ни слова; но Ефрем спешил сам сообщить ему обо всём, что ему казалось важным для боярина; во-первых, сообщил он ему слова Захара: ни одна из боярышень не согласна за вашего, обе в монастырь идут; таким образом стрела Захара достигла в цель и больно ударила по сердцу молодого Стародубского; во-вторых, он прибегал передать боярину, что старшая боярышня Талочановых часто посылала письма в ближний монастырь и получала ответы; весть эта заставила призадуматься Алексея; то были не одни слова, начиналось и дело со стороны одной, а может быть, и обеих боярышень Талочановых; третьей вестью Ефремушки было сообщение, что боярыня Ирина Полуектовна собиралась ехать в женский монастырь на богомолье с обеими дочками, что повезёт их он, Ефрем, а накануне отъезда забежит уведомить Алексея.

Алексей промычал что-то про себя и не отдал никакого приказания Ефрему; он понурил голову и пошёл в свои покои.

Был уже поздний вечер, когда Алексей зарядил свою пищаль и вышел с ней в тёмный бор на Ветлугу, один и пеший.

— Недоброе что-нибудь забрал он в голову, или нехорошо у него на сердце, — проговорил, глядя вслед ему, старик Дорофей, — вишь, один на всякого зверя пошёл, знать, своя ему кожа не дорога стала.

В страхе расхаживал Дорофей по двору, всё поглядывая на дорогу в тёмный бор, но по дороге никто не показывался; уж и месяц, высоко всплывший на небе, стал опускаться, закатываться, тогда только вышел на дорогу из лесу молодой боярин с пищалью на плече; он шёл бодро и ровно, словно в ратном строю; повеселел было и Дорофей, но вздрогнул, заметив на платье подошедшего боярина кровавые пятна.

Но боярин, смеясь, указал на убитого волка, которого тащил за собой по земле, привязанного на ремне.

— На волка ходил! И охота тебе такую ношу тяжёлую одному тащить, — вскрикнул старик, — и как ты с ним справился!

— Справился, справился, — значительно ответил боярин, — и с волком, и со всем справился, — добавил он, будто разговаривая с самим собою.

Из дому выступили прислужники и приняли тяжёлую ношу от боярина.

— Не спит отец? Тащите к нему… — приказал Алексей.

Отец не спал, неспокойно поджидая сына; и, любуясь на большую морду волка, он порадовался ловкости сына; ещё больше порадовался он и подивился его кроткой речи, когда после ужина со стола всё было снято и они остались одни с сыном.

— Порешил я нынче, батюшка, о женитьбе: сватай меня, на ком ты желаешь, не боюсь я больше судьбы моей, стану жить, как и все на Руси живут, — как Бог пошлёт!

— Вот разумно решил, надумался! Вижу, что сын в отца удался, когда приходится рассудить дело, — так умно решит.

— Уж про то не знаю, батюшка, а решил, что надо мне идти, куда моя дорога лежит! На волков я всегда ходил, — ходил и на турок, пойду и на шведов, когда прикажут, а боярышни Талочановы не страшнее того… и тебя томить не буду: поступлю по обычаю и по закону; а теперь прости, тебе на покой пора, завтра рано поеду к боярину Савёлову. — Так закончил Алексей, сообщив отцу о своём решении.

К такому решению пришёл боярин, шагая по тёмному бору, где он подстерегал волка; обе боярышни, как слышал он, не идут за него по своей воле; так всё равно ему, которую бы ни велел теперь взять отец; обе они набожны, обе покорно идут, как велят, по воле старшего в роде, по обычаю; и ему не пристало с судьбой бороться; для отца он повенчается и оставит на всей воле молодую жену, а сам из ратной службы домой не заглянет.

С таким решением шёл он вечером тогда один на волка, уже не жалея своей кожи, как выразился о нём Дорофей; понял боярин, что ему не самому по себе жить приходится, а заодно со всеми, как жили тогда все русские люди.

На следующий день, ранним весенним утром, видели, что конь боярина стоял привязанный на дворе, около конюшни боярина Савёлова; а сам Алексей в это время сидел в передней комнате Лариона Сергеевича. Алексей вёл долгую беседу с хозяином, и под конец беседы слышались такие слова:

— Ты решай сам, Ларион Сергеевич, я на тебя, как на отца гляжу… — говорил боярин, сам пасмурный, но спокойный на вид.

— Трудно мне совладать с боярышнями, горько их и приневоливать! — отвечал дед боярышень, всегда мягкий и кроткий. — Скажу тебе, боярин, обе невесты хорошие: богобоязливы, нрава кроткого, бери любую, в обиде не будешь. А ты нам мил и дорог, боярин! — продолжал Савёлов.

— Благодарствуй, Ларион Сергеевич! — ответил Стародубский.

— Ныне все они выехали в монастырь, на богомолье, ступай и ты туда той же дорогой. Сам переговоришь с матушкой их, Ириной Полуектовной, пускай она решит за них! — закончил боярин Савёлов.

Алексей недолго думал и принял совет Лариона Сергеевича.

— Поеду, — сказал он. — Давно я хотел тот монастырь посетить и внести вклад на поминование матушки, покойной боярыни Стародубской.

— Доброе дело не забывать о душе родителей! Хочешь, возьми в монастырь провожатого.

— Благодарю, боярин! И один я найду дорогу, — сказал Алексей, прощаясь.

Он выехал со двора Савёлова и направил коня влево от берегов Ветлуги, по дороге в Кострому. Монастырь женский был невдалеке от города, в глухом лесу, тянувшемся по холмам. Несколько часов ехал Алексей топкими болотцами или взбираясь на холмы и спускаясь с них к реке или к озеру, часто попадавшимися на этом пути. Реки были притоки Ветлуги, а озёра образовывались из стоячей воды болот. Первое время весны миновало, но реки были ещё обильны водой и полны. От реки, по косогору, въехал Алексей на большой холм, поросший еловым и сосновым лесом; узкая дорожка тянулась до самого монастыря. Недалеко от его ограды лес этот пересекался оврагом, на дне его вилась узкая речка. По оврагу шумели ключи, сбегая к реке по крутым холмам. То была дикая местность, что было тихо и пустынно кругом. Долго ехал Алексей по тропинке над оврагом. Даже ветер не проникал в эту чащу дерев, не шелестела трава, всё было неподвижно, стоит и не шелохнётся; Алексей сошёл с коня, дивясь такой тишине; он пошёл пешком и, присматриваясь, искал удобного проезда через овраг. По лесу пронеслось вдруг унылое тихое пение. Алексей прислушался и узнал знакомый голос; он остановился и, опершись одной рукой на своего коня, слушал пение… Звуки раздавались всё громче и протяжней, и до слуха его доносились слова песни, и голос тот пел:

Алексей крепче опёрся на коня, ошеломлённый такою песней! Слышалось ему в песне той и заклятье, и словно плач похоронный. Даже свежий и нежный голос певицы не облегчал тяжёлого впечатления пения. И жалость, и вместе гнев закипели на сердце у молодого боярина; тяжело и нехорошо было ему! Словно налегла на него чужая печаль; от причитанья лицо его горело и ему было душно. Привязав коня, неровной поступью спустился он на дно оврага и, припав к шумевшему здесь ключу, долго пил студёную воду, не отрываясь от ключа. Тут же освежил водой лицо и голову и бодро привстал на ноги.

«С утра почти ничего не ел я, — говорил он себе, объясняя свой внезапный припадок слабости, — не послушал боярина Савёлова», — думал он, вспоминая, что, несмотря на его просьбы, он не коснулся ни одного из поданных ему яств в доме боярина.

Оправясь от дурноты, Алексей вышел на верх оврага, вскочил на коня и скоро нашёл полуразрушенный мост, по которому перебрался на ту сторону оврага. Он выехал на широкую просеку, старые сосны уже редели, и невдалеке виднелись монастырские кельи и храмы позади невысокой ограды. Боярину пришлось долго стучать у ворот, и, когда вышла к нему отворившая ворота старица, он просил доложить матушке-игуменье, что привёз он от бояр Стародубских вклад в монастырскую казну. Его долго держали у ворот, подозрительно расспрашивая, пока случайно не подошла к воротам мать-игуменья, которая шла провожать боярыню Талочанову в келью, назначенную для монастырских посетителей. Игуменье доложили о боярине, желавшем внести вклад денежный; Ирина Полуектовна подтвердила, что то был сам молодой боярин Стародубский.

— Я боярин Стародубский, — заявил Алексей, — и приехал поклониться храмам и просить принять от нас дар на поминовение родительницы! А тебе, боярыня Ирина Полуектовна, привёз я поклон и наказ от боярина дяди твоего, Лариона Сергеевича! — говорил Алексей, низко кланяясь.

— Где же повстречались вы с дядей, боярин? — удивлённо спросила Ирина Полуектовна.

— Утром был я в его усадьбе и видел там боярина; от него прямо я сюда и приехал, — проговорил Алексей.

Ирина Полуектовна, о чём-то догадываясь, встревоженная, указала ему на келью, где можно будет найти её. А игуменья, приветливо глядя на гостя, просила его зайти в трапезу их и вкусить чего-нибудь. Стародубский не отказался на этот раз подкрепить силы монастырским обедом и в то же время потолковать о деле. Совещание их скоро окончилось, и его проводили до кельи, назначенной Ирине Полуектовне.

— Не знаю, не знаю, что и сказать тебе, боярин! — проговорила она, тронутая до слёз, выслушав Алексея.

Скромно передавал он ей слова Лариона Сергеевича, стоя пред боярыней в сумрачной келье. Сумрачно было в келье от близости частых сосен, спускавших на крышу её свои мохнатые ветви.

— Ума не приложу, как поступить мне! — восклицала боярыня Талочанова. — По молодости обе боярышни боязливы, и обе они набожны… И себе гибель чую от гнева твоего батюшки, и их тяжело мне сгубить!

Алексею вспомнилась раздававшаяся в лесу песня, когда он чуть было не повернул коня обратно. «Да ведь не старшая пела», — ободрил он себя.

— Позволь ты мне, боярыня, поговорить с твоей старшей дочкой! Не бойся, не скажу я слова лишнего, а буду увещевать её и склонять согласиться на волю родителей!

— Да поможет тебе Господь! Вот слышен звон к вечерне; ступай, боярин, к большому храму: они обе пойдут к вечерне, встретишь их у храма и, улучив минуту, скажи им о воле их деда. Положись на то, что Господь вложит в их ответы! — просила боярыня.

— Будь спокойна, боярыня, положусь на волю Божию, — говорил Алексей, уходя из кельи плакавшей Ирины Полуектовны.

Выйдя из кельи, он пошёл по тропинке, ведущей к большому храму; ко храму вели все тропинки с разных сторон от келий, все они сходились у одной большой просеки, поросшей по сторонам прямыми, как свечи, зелёными ёлками. Он бодро шёл по этой просеке за решением своей участи. Церковь, видневшаяся в конце просеки, на площадке, была велика и выстроена по плану московских церквей того времени. Около главного купола теснились несколько башенок с небольшими куполами и крестами, куполы выкрашены были синей краской и усеяны частыми золотыми звёздами. Деревянные стены храма были побелены, двери и промежутки между окнами разрисованы изображениями святых с золотыми венцами вокруг лиц их, в виде сияния. Над боковым входом в церковь подымалась уступами деревянная галерея с колоннами, с неё можно было пройти вверху на хоры церкви. Галерея оканчивалась площадкой с колоннами, выходившей к роще. В глубине, на стенах церкви, изображены были святые и ангелы, в сторонке была дверь на хоры. Узкая гряда, с обычными тогда цветами мака, кустами канупера и редкими тогда луковицами тюльпанов, шла невдалеке от храма, параллельно с ним. Около гряд цветов, перед храмом, Стародубский заметил обеих боярышен Талочановых и поспешил догнать их. Старшая наклонилась сорвать листков душистых трав, а меньшая, оглянувшись на Стародубского, быстро скользнула вперёд и скрылась где-то у храма. Алексей, подходя, громко окликнул боярышню Степаниду.

— К тебе с поклоном приехал я, Степанида Кирилловна, от боярина-дедушки! От Лариона Сергеевича.

Испуганная и растерянная, боярышня остановилась как вкопанная, меж тем как меньшая уже скрылась из виду.

— Послан я твоим дедом и родительницей, Ириной Полуектовной, просить тебя, чтобы дала ты согласие вступить со мной в замужество и со мною повенчаться! — быстро проговорил Алексей.

Немая и бледная, двинулась Степанида ко храму, выслушав боярина.

— Неуместно тебе, боярин, здесь, у храма Божия… — возразила она наконец, но он прервал её:

— Нет, мне уместно просить тебя здесь и молиться, чтобы склонил тебя Господь на мою просьбу, ради старого отца моего! И в храме Божием нас повенчают! — сказал он ей.

— Я прежде уже обет дала служить Господу, — сурово отвечала боярышня.

— Ты в семье своей послужишь Господу и в миру спасёшься! Я же оставлю тебя на всей воле и снова на ратную службу вступлю.

— Нет, боярин, лучше не проси меня! — умоляла Степанида.

— Согласись на желанье родителей, боярышня, и протяни мне свою белую руку! — говорил Алексей; и, пробуя победить её лаской, он взял её руку в свои. Но она с силой быстро освободила свою руку и, громко читая молитву, подняла глаза свои вверх, на храм Божий; невольно следя за ней, поднял и Алексей глаза на церковь. На галерее вверху, между нарисованными ликами, увидел он вдруг живой образ, обвитый белым убрусом, спускавшимся на голубой шёлковый летник, и живое лицо боярышни Паши. Лицо её было тревожно, и глазами, полными испуга и слёз, глядела она сверху на сестру и боярина, слушая их речи.

«Обе они против меня, — подумал Алексей, увидя её, — та с причитаньем, а старшая с молитвой».

— Вот, боярин, проси сестру мою! — говорила старшая боярышня. — Она согласится освободить меня, — сказала она, указывая ему сестру свою. — Паша!.. Сестра! От деда пришёл боярин и от матушки, просит он тебя: согласись повенчаться с ним, Паша! Ты скажи своё слово, согласна ли? — с мольбой спрашивала сестру Степанида.

— Если есть на то воля родителей и желание боярина, так я скажу своё слово: «Согласна!» — раздалось сверху певучим голосом Паши.

— То не на смех ли, не чары ли? — смутившись, шептал Алексей и бросил суровый взгляд кверху, в лицо боярышни; но лица обоих вдруг просветлели, когда глаза их встретились. На глазах Паши блестели слёзы, как роса, не успевшая высохнуть от её улыбки и от солнца, светившегося на лицо её сквозь деревья.

— Если ты согласна, боярышня, то будем просить благословенья родителей! — едва проговорил Алексей, чувствуя, что голос готов изменить ему. Так потрясён он был внезапной переменой доли.

— Простите пока, теперь я уйду; а вы помолитесь о благословении Господнем, — сказал Стародубский.

Проговорив это, с краской в лице, он перекрестился на храм, поклонился обеим боярышням и быстрой походкой скрылся между деревьями.

Обратный путь домой показался ему короче, дорога знакомее. Вечер был светлый от зари; тихий ветер веял в лицо ему; отдохнувший конь выступал свободнее и скакал весело. В ушах Алексея звучали ещё речи меньшой боярышни и казались ему милее всех её песен, словно заколдовали они его вместе с тем её причитаньем, что раздавалось в лесу.

«Уговорить бы мне только отца, — думал он, — да скажу ему, что и меньшую-то за меня идти приневолили, всё же ему будет больше по нём, радостней». Так помышлял Алексей, хорошо зная обычаи старого боярина.

Вернувшись домой, Алексей в следующие дни весело смотрел вокруг себя и на всю вотчину: на луга, на поля и на светлое небо над Ветлугой. Часто посещал он Лариона Сергеевича и с ним совещался. Боярин был также светел, доволен, а в доме у него все ожили. Боярышни часто показывались на дороге в бор, показывались и в приходской церкви; и матушка, Ирина Полуектовна, молилась, подымая очи на образа светло и спокойно. По окрестности носились слухи, что сладилось сватовство у Стародубского с Савёловыми, но говорили всё, что сосватали за него старшую боярышню:

— Старшую, старшую! — настаивал снова Никита Петрович, сурово обращаясь к сыну, когда тому подали коня ехать к Савёлову. — Вы там с боярином Савёловым из пустых голов толкуете! Разве можно к нам в семью эту птицу брать, певунью, меньшую боярышню!..

Алексей обомлел. Он было считал дело конченным, а вдруг лежит пред ним беда, как прошлогодний снег, замерзший над молодыми всходами. И сжимала сердце тоска от слов отца. Молча вскочил он на коня и поскакал сказать боярину Савёлову, что дело их снова спуталось!

— Погоди, Алексей Никитыч, не хмурься, ты со мной посоветуйся; это я вперёд видел; да будет за тобою меньшая, потому Степаниду силой не повели бы в церковь! Тверда больно стала; хочу, говорит, пострадать ради Господа! — рассказывал боярин Савёлов.

— Старика моего тоже не приневолить! — мрачно говорил Алексей.

— На это я также надежды не полагал: упрям он в том, что задумает! А мы обойдём его, невесту мы под фатой поставим. На Руси у нас нередко так, одну другой подменяли!

Молодой боярин слушал недоверчиво, хотя лицо его прояснилось и улыбка мелькнула на сжатых губах.

— Согласится ли меньшая боярышня войти в семью обманом?.. — робко проговорил Алексей, боясь услышать сомнительный ответ.

— По правде скажу тебе о том, что в семье у нас приключилося! Ведь одна у нас голубка, меньшая, осталась! Двое суток напрасно искали мы старшую, Степаниду: увели её черницы! — Голос Савёлова дрогнул и прервался.

— Не нашли вы на след? — спросил Алексей, жалея деда.

— Письмо сегодня подкинули. Пишет она, что поселится в монастыре; просит не горевать и не опасаться. — Голос старика снова прервался. Слёзы показались на глазах Стародубского от жалости к горю боярина-деда; но в то же время сердце забилось у него привольней при вести, что боярышня Степанида удалилась навсегда из мирской жизни!

— Ради этого подаюся на обман! — говорил Савёлов. — Невеста обещана, да где же взять её, если не подменить другой? И Никиты Петровича гнев уляжется, когда узнает он, что другой невесты в доме нет у нас, и не наша вина в том! Торопись же боярин свадьбой.

В тот же вечер Алексей сказал отцу, что дело их кончено и невеста обещана.

— Да которая? — спросил Никита Петрович подозрительно.

— Какую ты сватал, а мне до того дела нет, которая она! — уклончиво ответил Алексей. — Только бы кончить скорей: пишут мне, слухи есть о войне.

— Дело не за мной стояло, всё оттягивали Савёловы! Потребуй ты, чтобы безголовый дед решал поскорей и повенчал бы в первое воскресенье! — приказал старый боярин.

После такого решения Алексей поспешил уйти, чтобы не выдать себя словом или взглядом. До воскресенья оставалось только несколько дней и ночей, которые Алексей проводил без сна; не доверял он даже Лариону Сергеевичу; всё казалось ему: проведут старики и женят на Степаниде! А не того желал он после поездки своей в монастырь.

Мрачный одевался он к венцу и принял от Дорофея ферезь, всю шитую шелками и золотом и обложенную дорогими мехами. Пасмурен был он, принимая благословение отца, и не повеселел, едучи с отцом в одной с ним колымаге в усадьбу Савёловых, где боярин Ларион Сергеевич встретил их на крыльце со всеми приглашёнными на свадьбу гостями.

— Невесту сейчас благословили образом и с подружками проводили в церковь! Не опоздал бы жених, думали… Да вот и за ним из церкви шлют! — говорил боярин, издали глядя на подъезжавшую к воротам его золочёную колымагу. — А мы с тобою, боярин, Никита Петрович, войдём в хоромы; позволь угостить тебя, ожидая молодых и провожатых! — Никита Петрович благосклонно принял предложение и сам торопил жениха в церковь. Алексей ещё раз пристально взглянул на боярина Савёлова, стараясь угадать, не хитрит ли он с ним; но ничего не мог высмотреть в глазах боярина, быстро опустившихся, быть может, пред его отцом.

Подъехав к церкви, Алексей чувствовал, что ноги его дрожали, и он шёл по ступеням к паперти неровной походкой. Отворив двери церкви дрожавшей рукой, он остановился на пороге, забыв перекреститься, и беглым взглядом искал по церкви невесты. Но невесты не видно было за толпой набившихся в церковь окрестных жителей. На клиросе раздалось радостное, торжественное пение, всегда встречающее жениха. Но если бы пристально вгляделись в жениха, то удивились бы его растерянному взгляду и бледному лицу иль улыбнулись, может быть, робкой походке, которою он приближался к алтарю, чтобы стать рядом с невестой.

Вся укутанная длинной, до пят спускавшейся фатой, невеста стояла, выпрямившись и с бодро приподнятой головой. Напрасно силился Алексей разгадать, которая из двух сестёр скрывалась под этим густым, непроницаемым для взгляда покрывалом. Рост и прямая фигура напоминали ему старшую боярышню. Алексей ступил, всё такой же мрачный, на алый, постланный им шёлковый платок, испуганно всматриваясь, наклонясь почти к самому лицу невесты… Сквозь покрывало блеснули вдруг на него синие глаза и послышался шёпот: «Не бойся, боярин…» И лицо боярина преобразилось разлившимся по нём светлым покоем; тихо отклонясь от невесты, он поднял глаза на образа и усердно перекрестился. С доброй улыбкой глядел он на подошедшего с кольцами священника, и боярину казалось, что дряхлый отец Пахом ответил ему такой же улыбкой, как будто он прослышал о заговоре у Савёловых. Пока жених и невеста давали перед алтарём обет в неразрывном союзе, в доме Лариона Сергеевича шли бурные объяснения: Никите Петровичу открыли, кто была невеста, но открыли тогда уже, когда обряд был совершён и Феклуша вперёд прибежала известить о том в доме. Всё бешенство Никиты Петровича не могло изменить судьбы молодых. Он принуждён был благословить их ради того уже, чтоб утаить от посторонних гостей, что он, боярин Стародубский, был одурачен своим, по его мнению, безголовым соседом! За благословением последовал брачный пир и свадебное веселье со всеми обычными обрядами. Так боярышня Паша стала называться боярыней Стародубской!

Хорошо ли жилось боярыне молодой в вотчине свёкра её, Никиты Петровича Стародубского? И хорошо, и дурно, можно ответить на этот вопрос. Тесна была безвыходная жизнь в тереме при жизни старого боярина. Но и старый боярин не нападал на боярыню Пашу, считая её неразумным ребёнком и решив, что ко всему случившемуся приневолил её дед по своей безголовости и матушка Ирина Полуектовна по женской хитрости и женской наклонности к обману! И требовал Никита Петрович, чтобы навещала дочь Ирина Полуектовна; при посещениях же её боярин почти весь день толковал, приходя в комнаты боярыни, о женской хитрости и о безголовости Савёловых и о том, что не умел Ларион Сергеевич держать семью свою в руках, как учили в старину мудрые люди, написавшие книгу «Домострой».

Страшны были такие речи боярыне Ирине Полуектовне, на которую изливал ежедневно всю желчь свою старый боярин, находя в том своё утешение и занятие; замолкал он только при появлении боярина Алексея. Но сына он постоянно спрашивал: «Скоро ли он на войну соберётся?» — и посматривал искоса на боярыню Пашу: не побледнеет ли она? Сначала пугали боярыню такие речи, но мало-помалу они прислушались; скучны они были, но уже не страшны.

— Сойду я в переднюю комнату к боярину, пускай поворчит на меня; а вы, молодые, позабавьтесь, прогуляйтесь в бору себе! — говорила Ирина Полуектовна и сама шла, отдавая себя на жертву боярину. Старый боярин ворчал по нескольку часов сряду, пока не засыпал наконец от старости и усталости.

Молодые Стародубские бежали тем временем в тёмный бор, оставляя настороже Дорофея. В бору шли они рука в руку, и по старине присматривалась боярыня Паша ко всем пташкам лесным и вполголоса пела песенки свои по просьбе молодого боярина; но, весело обегав все тропинки, она иногда задумчиво останавливалась на месте и вглядывалась в лицо боярина.

— Гляжу я, доволен ли ты, боярин? Думаю, хорошая ли я тебе жена и помощница, исполнила ли долг пред Господом Богом? — говорила она, уставив на него свои синие очи.

— Я всем доволен, боярыня, не поневоле я брал тебя, и ты шла по согласию; чтоб и вперёд так было меж нами, — отвечал, ласково глядя, молодой Стародубский. И в лесу раздавалась весёлая песня Паши; молодые шли дальше, скрываясь за частым лесом. А старый боярин долго спал ещё после ворчанья на боярыню Савёлову.

Вечером, когда старый боярин всё раньше и раньше уходил на покой в свою опочивальню, молодые успевали иногда посетить боярина-деда Лариона Сергеевича, с которым Никита Петрович не мирился после свадьбы сына и не желал видеться, наказывая его своею немилостью.

Но случались у Никиты Петровича минуты бурного гнева. По старости он всё менее мог сдерживать свою раздражительность и запускал книгой и тарелкой и чем попало в лицо противоречивших ему. Случалось ему ушибить приказчика, прислужника и старого Дорофея, что всегда огорчало молодого Стародубского. Но не шутя призадумался он, когда старик отец запустил книгу в лоб его боярыне Паше. Случилось это, когда Никита Петрович, по обычаю своему, толковал Паше, сидя вечером в тереме, что жену надо держать в строгости, учить её плёткой и что премудрость эту может она сама прочесть в книге «Домострой».

— Зачем мне читать эту книгу, когда в ней учат не по Евангелию и не так, как при венчанье говорит поп наш, — вздумала возразить ему боярыня Паша.

Старик вне себя швырнул в неё лежавшей на столе книгой: не вынес он, чтобы молодая невестка считала себя умней тестя. Удар, нанесённый книгой, был не силён, но оставшееся от него синее пятно дня два завязывали платком, прикладывая целительные мази из аптечки Ирины Полуектовны.

— Не перечь ты ему, моя голубушка-боярыня, — говорил Паше огорчённый боярин Алексей. — Вишь, его старость осилила, неразумен стал.

— Ты в вину не ставь мне того, — извинялась Паша, — не думала я, что осердится он. А вперёд молчать буду ради тебя, боярин, чтобы ты к сердцу не принимал его гнева, — приветно ответила мужу боярыня Паша.

— Лишь бы вы советно жили, а его век не долог, — утешала себя Ирина Полуектовна, утирая ширинкой слёзы, всегда легко у ней являвшиеся.

Век его был действительно не долог, как угадывала Ирина Полуектовна: старый боярин Никита Петрович наворчался однажды вволю, до устали, потом заснул и не проснулся, — заснул навек! Случай этот давно предвидели, и семью он не напугал неожиданностью.

Молодые Стародубские, как следовало, почтительно поплакали, помолились; Ирина Полуектовна просила Господа о прощении грехов боярину, и после пышных похорон все переехали на время в усадьбу Лариона Сергеевича. Тут отдохнули после печального зрелища похоронного обряда и зажили было мирной, согласной жизнью; но широк и тревожен был мир вокруг них на Руси, и дальняя буря скоро потрясла и их светлый уголок.

Сначала дошли вести о кончине царя Фёдора, казалось окрепшего здоровьем и вступившего во второй брак после потери первой жены своей. Но болезнь, остановившаяся на время, развилась снова и унесла болезненного юного царя. Слышно было по городам, что выбор на царство братьев покойного царя, Иоанна, старшего, и Петра, ещё отрока, не обошёлся без волнений в стрелецких слободах. Прошло несколько времени, и эти слухи сменились другими, более страшными.

Примчались в Кострому и бурные слухи о московской смуте и стрелецком бунте в мае 1682 года. Молодой Стародубский поспешил в город к воеводе узнать, что случилось, и поражён был тяжкими вестями, полученными от прибывшего из Москвы гонца. Служилые и ратные люди, отпущенные на время, спешили ехать в Москву, чувствуя на себе долг спешить на помощь царствующему государю. Алексей Стародубский вернулся домой лишь для того, чтобы собраться в путь и проститься с молодой боярыней и остальной семьёй.

— Немедля ехать надо, — говорил он на вопросы испуганных боярынь, — и хотя бы не звали нас, я всё же поскакал бы сломя голову.

— Дело ясное! — восклицал Ларион Сергеевич. — Ратному человеку не сидеть с боярынями во время смут… хотя и горько расставаться нам с тобою, боярин.

— От долга не отступаются. Крестное целование исполнять должно и против врагов государевых стоять, помня Господа, — высказал Алексей с твёрдой верой.

«Вот, — думал он, собирая свои ратные принадлежности и пока седлали коня его, — вот как разгорелось, что тогда в Стрелецкой слободе таилось. И знали о том многие, не залили искорки, — а теперь пламя вспыхнуло; а что погибло, того не вернуть!»

И в памяти его вспоминались имена знакомых и дорогих ему бояр: Матвеева, Ромодановского, Нарышкиных и других, погибших первыми.

— Первым делом теперь от стрельцов отделиться, отойти…

— Да кому же служить думаешь?.. — тревожно спрашивал боярин Савёлов.

— Кому присягал, кого патриарх и народ выбрали: Петру и брату его Иоанну. А что из терема себя выше поставить силится, то наплывное и народу ненужное!

— Ну, да хранит тебя Господь, — сказал, обнимая боярина Алексея, Ларион Сергеевич.

Алексею предстояло ещё прощанье с тёщей и молодой боярыней, и последнее пришлось всего трудней: видеть, как молодая боярыня сперва с плачем бросилась на грудь к нему, обвив шею его своими белыми и тонкими ручками, а потом свалилась на руки Ирины Полуектовны, закрыв, словно навек, свои ясные очи. Но, обняв молодую жену, Алексей силой оторвался от неё, сложил её на руки матушке и бросился вон из хором, не оглядываясь.

Вскочив на коня, он спросил конюха Ефрема, сидевшего на другом коне:

— Ты со мной? Далеко ли?..

— По смерть мою не оставлю, — ответил он с особенной важностью в голосе.

— Не приказал ли кто?.. — спросил боярин, вероятно намекая на заботливость боярынь.

— И без приказания бы волей с тобой ушёл, — отвечал Ефрем твёрдо, только сначала позамявшись; и он выехал со двора за боярином.

Так расстались молодые Стародубские; то была тяжёлая и многолетняя разлука; прибыв в Москву, боярин Алексей Стародубский прожил в ней до 1689 года, примкнув к боярам и знати, преданной Петру.

А боярыни оставались у деда в его вотчине одни и тосковали, хотя жили на всей воле под защитой деда и матушки; появилась в доме теперь и монахиня, сестра Серафима, бывшая боярышня Степанида; не боялась она появиться в миру собирать на храмы Божии и оставалась гостить у сестры, утешая её чтением Святого Писания.

В эти годы, по совету сестры Серафимы, боярыня Стародубская не раз отправлялась с ней и с матушкой на поклонение древним храмам московским и хотя на короткое время виделась боярыня Паша с боярином своим Алексеем, но Стародубский спешил всегда проводить своих боярынь обратно из Москвы в вотчину свою, говоря, что все они, бояре, живут здесь, в Москве, между огнём и полымем.

Только по окончании распри между Петром, уже семнадцатилетним юношей, и старшей сестрой его царевной Софией, назвавшейся соправительницей братьев Петра и Иоанна, только по окончании этой многолетней распри не боялся боярин Стародубский принять на жительство в Москву свою молодую боярыню; то было уже после 1689 года, когда царевна София была удалена в монастырь, а главные заправители её партии или были казнены, или сосланы в Пустозерск и на Каму; стрелецкие бунты были усмирены Петром и преданным ему войском и боярами; в Москве наступило более мирное время; царствование и преобразование юного императора Петра I, вводимые им новые обычаи не смущали бояр Стародубских, как и многих других, уже понимавших, что есть новое и лучшее и за рубежами земли Русской, ещё мало просветившейся учением.

Не знаем, дожил ли до старости Алексей Стародубский, жизнь которого всегда подвергалась опасностям войны и походов; но боярыня Паша дожила до того времени, когда все русские боярыни перестали прятаться по теремам; и в старости уже она вместе с другими появлялась у знакомых бояр на ассамблеях со своею шестнадцатилетней дочкой, боярышней Ириной Стародубской.