Волк в ее голове. Книга III

Сон третий. Ничего себе поездочка

Тусклый свет фонаря пробегает по боингоподобному салону и сменяется полумраком. Спустя пару-тройку секунд это повторяется. И ещё спустя пару-тройку секунд – словно череда патрульных с фонарями ищет на заднем сиденье беглого преступника.

Всякий раз я зажмуриваюсь, а потом вглядываюсь в мутную черноту снаружи.

Деревья, деревья. Они качаются, выгибаются на фоне белой-белой луны, а вокруг них завиваются вихри чёрных птиц. Вдруг мелькнет остановка с советской мозаикой, или детская площадка пробьется из-под земли, косо, боком, из последних сил, – а за ними встают из темноты те же деревья, и та же луна плывет поверх.

Окна запотевают, двигатель ровно гудит, и дворники елозят, скрипят по лобовому стеклу.

– Милый друг? – голос звучит нарочито сурово, будто играет в уверенность, которой нет. – Долго будем молчать?

В салоне душно и тепло, и слишком пахнет мужским дезодорантом.

Я отворачиваюсь от окна. Между передними сиденьями светится жидко-кристаллический дисплей: тахометр и индикатор повышения, термометр, топливный индикатор. Ярко-оранжевые графики уносятся вперед, к ускользающему горизонту, к угловатому, цифровому мир восьмидесятых годов.

Мы едем следом. Леонидас выворачивает руль с ассиметричными осями. Диана сгорбилась на пассажирском сиденье, у магнитолы. Ногтем среднего пальца она переключает радиочастоты – бездумно, механически, как зомби.

Щелк. Ш-шхшх. Щелк. Ш-шхшх.

– …в эфире европейский проект…

Щелк. Ш-шхшх.

Песни и передачи сменяются по кругу, затем сменяются снова, затем еще раз. И еще. И еще. И это до безумия, до икоты раздражает.

На заднем сиденье качаются диагностики, сопит Артур Александрович и ворочается, шуршит жуткий пакет с желтыми розочками и десятками купонов внутри.

Неуместных, непонятных купонов.

Улица Челюскинцев, 25.

Улица Красноармейцев, 19.

Первая линия, 67.

Улица Луговая, 16а.

Пятая линия, 43.

Шестая линия, 96.

Никакой логики.

Иногда Леонидас поглядывает на меня в зеркало заднего вида. За границей отражения у Леонидаса есть черные кожаные перчатки без пальцев, черная кожаная куртка и джинсы с дырками, но в отражении от этой крутости не остается и следа. Лицо классрука напряжено, если не парализовано, руки стиснули руль. Боится, что сообщу о связи с несовершеннолетней?

Ха.

Бойся, сука, бойся.

– Артур, – Леонидас нажимает кнопку справа от руля-джойстика, и дворники замирают, – ты собираешься оканчивать гимназию?

Вместо ответа я шмыгаю носом. Когда мы останавливаемся перед светофором, профили Леонидаса и Дианы, и рдяный осьминог на ее черной футболке, и мое лицо, руки – все орошается красным.

– Милый друг, ты меня слышишь?

– А она?

Диану подвисает на миг, затем дергает головой и меняет канал. Черная челка спадает на глаза и просвечивает алым, футболка сползает с плеча, обнажая бледную кожу с родинками.

– Это другое, – резко отвечает Леонидас.

Я хихикаю. Он смотрит на меня в зеркало заднего вида и качает головой в багровой кайме. Светофор беззвучно переключается на зеленый, мы с гулом устремляемся вперед.

– Ты думаешь, это смешно? Это совсем не смешно. Почему ты так себя ведешь?

Потому что тебе лет сорок, а ты трахаешь мою… мою одноклассницу.

Стиснув челюсти, я отворачиваюсь к окну. Машина несется по бетонному путепроводу, а под нами – навстречу – мчится по железной дороге невесомый, неслышный товарняк. Поезд-призрак.

Я снова и снова мысленно повторяю адреса с купонов: Челюскинцы, Красноармейцы. Первая линия, Луговая. Пятая линия. Шестая линия.

Звучит, как математическая последовательность.

– В-вот, – говорит Диана и выкручивает громкость до упора. – Зачетная песня. Это Женина группа.

«Женя»? Ах, да, Евгений Леонидович у нас «Женя». Меня сейчас стошнит. Или из моих ушей хлынет кровь. Или я оторву собственную голову и забью кого-нибудь ею до смерти.

В динамике взревывает тяжеленная гитара, дубасят барабаны и хрипит о потерянный любви мужик. Голос у него такой, будто без анестезии ему вырезают щитовидную железу.

Напоминает пост-гранж или пост-панк или еще что-то «пост». Я зажмуриваюсь и тону в этом шуме, как в толще грязной воды.

– Н-нравится? – робко спрашивает Диана. Ее чистый голос с трудом прорывается ко мне.

– Нет.

Я прислоняюсь виском к холодному стеклу и, моргая, борясь с сонливостью, рассматриваю безлюдные ночные улицы. Фонарь. Аптека. Луна. Подъезд. Подъезд.

Мусорка.

Луна.

Челюскинцы.

Красноармейцы.

Три линии.

Луговая.

Три линии.

Сердце ёкает.

Три аптечных пункта на линиях Афгана. Три аптеки. Три. В районе, где Веронику Игоревну видела Симонова и где Веронике Игоревне делать нечего.

– Что же ты слушаешь? – интересуется Леонидас. В вопросе слышится вызов. – «Басту», «Монеточку»?

Я ещё перевариваю «три линии» и не отвечаю.

– Милый друг?..

– Классический финский рэп.

Диана и Леонидас недоуменно переглядываются, словно любовники-заговорщики, и это так же ужасно выглядит, как и звучит. Педофил и послушная семнадцатилетняя девочка. Или девятнадцатилетняя? Черт ее разберет.

Песня затихает, и Диана тыкает в кнопку с двойной стрелочкой \">>\".

Ш-шхшх.

Ещё тычок.

– … Свято-Алексиевской пустыни, – зачитывает новостной диктор. Диана цепенеет, я сажусь ровно. В животе будто пробегает невидимая ящерка. – Об этом только что сообщил…

Она резко переключает частоту, и голос диктора пожирает шум помех.

– Верни.

Диана делает лицом «заткнись», и я наклоняюсь вперед, повторяю:

– Верни новости!

– Чел…

Леонидас вырубает радио и находит мой взгляд в зеркале заднего вида.

– Значит, такая музыка кажется тебе неинтересной?

– Скулосводящей.

Леонидас сопит. Под попой что-то мешается, и я вытаскиваю из-под себя конверт с значком башни, кидаю на стопку диагностик.

– Мы закончили музыкальный марафон? Можно новости? Люблю, знаете, послушать новости вечерком.

– «Скулосводящей», – глухо повторяет Леонидас, но радио не включает.

– С точки зрения мелодии. Есть новые мелодии, где все позволяется и можно нарушать любые правила, это как ножом по стеклу… есть классический рэп, классический рок, классическая… классика, где все сделано по правилам. Соряныч, мне нравятся классические. Нормальные, без всяких жоповывертов, мелодии. И НОВОСТИ.

Диана закрывает лицо руками. Плечи ее опускаются.

– Зато не нравится говорить правду, – добавляет Леонидас и оглаживает бороду. – И учиться.

Он это серьезно? Вот сейчас?

– Некоторые учителя учат СЛИШКОМ многому.

– Причем тут учителя? Причем? Ты крушишь пол в гимназии, ты сбегаешь в окно от классного руководителя… в окно! Не отвечаешь на звонки, твои родители… Скажи честно: ты списывал у Вероники Игоревны? У вас была какая-то договорённость насчёт твоих «пятёрок»?

Меня вновь разбирает смех, но я сдерживаю его. Диана отводит руки от лица.

– Жень, ты серьезно? Договорённость с моей мамой?

Леонидас изображает бровями что-то вроде «ну да, спорно», и на пару минут все затыкаются. Проступают фоновые звуки: мягко гудит мотор, поскрипывает подвеска, брякают две игральных кости-освежителя, подвешенные на зеркало заднего вида.

Я нарочито отворачиваюсь и разглядываю строительные леса, которые проносятся мимо. Мысли возвращаются к Веронике Игоревне.

Она бывала в Афгане достаточно часто и регулярно, чтобы набрать вагон купонов.

Регулярно и часто.

Что покупают регулярно и часто в аптеке?

Пластыри, йод, обезболивающее, таблетки от поноса, от сердца… презервативы.

Меня едва не скручивает.

Любовные утехи в Афгане?

Ну нет.

Не-е-ет.

– Твой отец будет дома? – спрашивает Леонидас.

– Фиолетово.

Он беззвучно выругивается, сворачивает к тротуару и тормозит. Пакет с сумкой Вероники Игоревны по инерции съезжает вперёд и с шуршанием сваливается под ноги.

– Ты не понимаешь? Если отца не будет, мне остается сдать тебя в органы опеки.

Я не отвечаю: поднимаю пакет кончиками пальцев, кладу на сиденье.

– Жень… – тихо говорит Диана, но Леонидас отмахивается от нее и спрашивает меня:

– Между тобой и твоим отцом что-то случилось?

– Жизнь, – говорю я. – Знаете, бывает такая штука. Заводы закрываются. Люди меняются. Везите, куда хотите. У меня еще мама есть. Отвезите меня к ней, в Поднебесную. Будьте лапочкой.

– Так, мне это надоело. – Леонидас переключает передачу, вжимает педаль, и «Субару» с гулом и прытью реактивного самолета набирает ход. Меня вдавливает в сиденье, оранжевые деления на графике скорости стремительно зажигаются друг за дружкой.

– Куда мы? – робко спрашивает Диана. – Жень?

Леонидас бросает на нее сердитый взгляд.

– Скажи, ты вообще подумала сказать мне, где Артур? Пока…

– Сорян, – перебиваю я, – а вы вообще подумали сказать мне, где Диана, пока я тут бегал и расспрашивал всех, как попка-дурак?

– Это другое! – отрезает Леонидас.

– Или вы подумали сказать ей, что ЕЙ надо учиться? Что ей надо где-то есть?

– Чел!..

– Что ей надо где-то спать? Где-то жить?

– Чел. Заткнись. Пожалуйста. Блин. Пожалуйста.

Диана пристально смотрит на меня. Лицо ее бледно, пальцы касаются лба, словно у неё от боли раскалывается череп.

– Милый друг, можно вопросы буду задавать я?

Голос Леонидаса звучит резко, грубо, и хочется ответить тем же. Я облокачиваюсь на спинку его сиденья, вытягиваю шею вперед и выплевываю в эту вылизанную бороду:

– С какой радости? Потому что за рулём? – холодные пальцы Дианы предостерегающе касаются моей руки, но я и не думаю замолкать: – Потому что старше? Потому что классный руководитель?

– НЕ ПРЕБИВАЙ МЕ…

– Так скажите хоть че-то толковое. Куда вы несетесь, как курица с отрубленной головой?

Под пятой точкой по-прежнему что-то мешается, и судорожным движением я вытаскиваю из-под себя зеленый треугольник медиатора.

– Пока твой отец не появится или не начнет отвечать на звонки, – жестко говорит Леонидас, – я передаю тебя в органы опеки.

У меня внутри все напрягается. Диана прикасается кончиками пальцев плеча Леонидаса, но он рычит:

– Не лезь!

– Может, узнаете мое мнение? – спрашиваю я.

– С таким подходом к учебе и поведению тебе следует учиться в более подходящем месте.

– Вам следует найти более подходящую по возрасту содержанку.

Леонидас напрягается. Диана с возмущением поворачивается ко мне.

– Чел!

– Да к черту этот цирк! – Я машу руками. – Сколько у вас разница? Двадцать лет? Тридцать? Ты будешь менять ему подгузники, когда лет через пять у него начнется старческое недержание?

– Милый друг!.. – голос Леонидаса дрожит.

– Че, «милый друг»? ЧЕ? Вы, блин, знаете, как она живет? Вы знаете, че с ней вообще творится? Или дали денег и забыли, пока у вас не зачешется в одном месте? Давайте, давайте – везите меня в опеку, им будет интересно узнать, что учитель гимназии – сратый ПЕДОФИЛ!

– Бесишь.

Диана так произносит это, что мои челюсти захлопываются сами собой. Я складываю руки на груди и отворачиваюсь.

Леонидас резко, с визгом покрышек сворачивает к тротуару и останавливается. Он выскакивает из машины и силой, больно схватив за руку, выдергивает меня наружу.

– Эй!

По инерции я пробегаю пару шагов и едва не поскальзываюсь на инистом асфальте.

– Свободен, – глухо, едва сдерживая себя, выпаливает Леонидас.

Диана наполовину вылезает с водительской стороны и испуганно смотрит на нас. Ее черную челку треплет ветер – то закрывает, то открывает лицо. Насколько Диана беспомощна, слабовольна, послушна сейчас, и насколько легко она избивала отца Николая.

Это бесит.

– Прекрасно. Спасибки за поездку. Ах, да, – я делаю шаг к Леонидасу и только сейчас замечаю, что он в темно-синих сланцах, – передавайте «привет» вашей жене и доче…

Меня дергает в сторону, щека немеет от боли.

– Не смей!

– Жень! – вскрикивает Диана.

Леонидас с шумом выдыхает носом воздух и трёт отбитую руку.

Мне сейчас выдали пощечину? После секундного шока из меня вылетает смешинка, за ней – другая.

Кто дает пощечины в начале XXI века?

– Это тоже потому что старше?

Леонидас отворачивается к машине, заталкивает протестующую Диану на пассажирское сиденье. В мою сторону летит пакет с желтыми розочками. Я чудом ловлю его, и по закону подлости удар приходится по больному пальцу.

– И еще раз «Ах, да»! – продолжаю я издевательским, вибрирующим голосом, пока Леонидас с грохотом, с лязгом захлопывает дверцу. – Не забывайте пользоваться презиками. Иначе вы…

«Субару» с воем устремляется прочь, и мне приходится кричать остаток фразы:

– Иначе вы совсем запутаетесь, кто из вас ребенок, а кто взрослый!

Некоторое время я иду следом за машиной: на автомате, не думая и не понимая, где я, кто я и куда движусь. В голове крутятся фрагменты разговора, и одна за другой возникают новые фразы – порезче, похлеще.

«Не забудьте купить подгузники для взрослых!».

«Кто из вас будет ходить за его пенсией?».

«Вы уже купили место на кладбище?».

Я хочу догнать машину, высказать все это и увидеть муки совести на лицах Дианы и Леонидаса, но путь мне преграждает светофор.

Тишина. Красный свет растекается по инею хрустальной пеленой и слепит меня. Нижнюю челюсть трясёт от холода, спину корёжит озноб. Над головой колеблется северное сияние, такое яркое, потустороннее, что кажется реальнее города, реальнее меня. Будто оно настоящее, а мы все ему снимся.

Может, мне привиделись эти страшные дни? Легче поверить в кошмар и галлюцинацию, чем в учителя-педофила, чем в Веронику Игоревну с вереницей тайных жизней, чем в озверевшую от обид и непонимания Диану, которая, будто советский солдат под танки, кладет себя под престарелые телеса.

Да, кошмар. Тупой кошмар, и я обязательно проснусь.