Волк в овчарне

- А ты, мил'сдарь, считаешь, будто бы выберут кого-то иного, а не меня? – заявил мой ученик.

И победитель в битве под Кирхгольмом замолк.

Вторым принятым той ночью решением была полнейшая переориентация политики Польши в отношении Швеции. В отличие от отца, который, неизвестно почему Уппсалу и Стокгольм предпочи­тал Варшаве и Кракову, хотя сам познал там только неволю в крепости и постоянный страх перед безумными выходками Эрика XIV, Владислав той северной страны вообще не знал, и она была нужна ему словно прошлогодний снег, который в Лаппонии, на севере, еще лежал.

- Если моим любимым шведам дороже их еретическая вера, от которой их только преиспод­няя ожидает, чем союз с богатой Речью Посполитой, то я не стану их силой переубеждать. Быть мо­жет, сами когда-нибудь поумнеют! – заявил наш пятнадцатилетний монарх, не спутав ни единого слова в разработанном мною для него bon mot.

На следующий день сенаторы от Литвы, собравшись под предводительством Льва Сапеги, объявили Владислава великим князем литовским. Поначалу против такой процедуры весьма протес­товал Януш Радзивилл, крича что-то о тирании и нарушении законов…

- О каких законах, князь, ты говоришь? – спросил (строго в соответствии с моим текстом) юный повелитель, войдя в зал, где проводилось заседание. – И почему это делаешь именно ты, веролом­ный предатель, который моему отцу изменял, на королевское величие руку поднимал, с врагами от­чизны замирялся и единству Речи Посполитой угрожал. – И в наступившей тишине он обратился к Лисовскому: - Займись, сударь им.

- Протестую, протестую! – вскричал виленский каштелян. – Вы ничего не можете сделать мне без судебного приговора.

- Будучи маршалком Литовского Трибунала осуждаю вас, сударь, на домашний арест! - вме­шался Лев Сапега. – Ну а суд займется остальным.

После того, как лисовчики вывели Радзивилла, все решения уже принимались единогласно, ну а желание Владислава, чтобы соединиться с гетманскими войсками под Москвой, вызвала гранди­озную овацию. Еще большее впечатление вызвало обязательство сохранить терпимость к вероиспо­веданию (а в Литве еретики буквально роились), равно как и план о договоренности со шведами, даже ценой признания Карла Сёдерманского[34] законным северным королем взамен на бессрочный мир, уступки в Ливонии и военную помощь.

- Невозможно одновременно сражаться на всех фронтах! – решительно заявил наследник трона.

Мои слова!

Точно так же единогласно утвердили обращение к братьям-полякам проявить терпение при проведении выборов, в то время, когда присутствие Владислава в Москве решает дела государст­венной важности. Сразу же были направлены послы в Стокгольм, а так же к императору, римскому папе, королю Франции и султану, сообщая им письменно, что произошло в Польше и декларируя волю добрых отношений и поддержания мира. Скиргелла в качестве временного подканцлера за­нялся всем этим с охотой и энергией.

* * *

В это время гетман Жолкевский, поначалу совместно со старостой Александром Госевским, тоже весьма знаменитым воином, хотя вскоре поваленным тяжкой хворью, вел с Москвой непростые переговоры. И противниками его были очень опытные игроки: князь Василий Голицин, вечный заговорщик и демиург вознесения, а затем и низвержения Шуйских, который мечтал о короне для самого себя, а так же московского патриарха Филарета Романова, назначенного на эту должность Самозванцем, и с которым усиленно сражался Гермоген, предводитель антипольской партии. Если говорят, что в каждом москвитянине прячется монгол, то в этих господах таких азиатов торчало по нескольку. К тому же, помимо государственных интересов, разыгрывали приватные партии – Филарет замышлял не только укрепление собственного поста, но нацеливался и гораздо выше, каждая из измен укрепляла его положение, так что он начал мечтать о том, чтобы своего сына Михаила, почти что ровесника Владислава, в цари вывести.

Жолкевский, которого следовало бы признать лучшим военачальником, чем дипломатом, переговоры вел жестко и делал все, чтобы любой ценой припечатать уже выработанный договор с Москвой.

27 августа 1610 года на полпути между Кремлем и польским лагерем стали шатры, в которых бояре должны были давать присягу на подданство королевичу Владиславу. Но когда в канун подписания соглашения, словно гром с ясного неба, прозвучало сообщение о смерти Зигмунта III, как Филарет, так и Голицин попытались отступить от взятых на себя обязательств вплоть до того времени, когда ситуация в Речи Посполитой прояснится. Тем не менее, после того, как гетман погрозил разрывом переговоров и немедленным наступлением польских войск на Москву, прибыли вовремя. И пали ниц. В буквальном смысле! Поскольку в шатре их лично ожидал Владислав, в пурпуре, окруженный своими советниками, среди которых был и я…

Так что все затягивание боярами дел закончилось ничем. А харизма и величие вероятного наследника польского трона привели к тому, что известие о прибытии нового хозяина разнесось словно молния. Последние остатки сторонников покинули Самозванца, который сбежал, как говорят, в Сибирь, оставляя царицу Марину с сыном-младенцем у груди.

После бояр, положив руку на Святом Писании, присягу дал Жолкевский, его полковники и ротмистры.

Но, прежде чем церемония завершилась, новая концепция прозвучала, словно разрывающаяся граната. Лишь только до Москвы дошли удивительные вести, и там стали бить в колокола, Владислав заявил, что направляется в город. Напрасно военные умоляли его не делать этого и не подвергать себя опасности. Упрямство, похоже, было единственным, что он унаследовал от собственного отца.

Этот ход и вправду был рискованным, но не так уж, как в первый момент могло показаться – лисовчики представляли собой прекрасный эскорт, а по моему совету среди них на белом коне поместили некоего юношу, что был двойником королевича; сам же Владислав ехал с Жолкевским в экипаже, и только в Кремле произвели замену. Все предосторожности, правда, оказались излишними. Никакого сопротивления мы не обнаружили, наоборот – московский люд сбегался из самых отдаленных мест, становясь у дороги на колени и целуя ноги коня Владислава. Полки, еще вчера готовые сражаться до последнего обозного, переходили под наше командование, а Кремль раскрыл ворота без единого выстрела. И разве можно было еще несколько дней назад представить церковный хор, поющий в Успенском соборе латинский Te Deum?

Тут началось всенощное пиршество, поскольку из польского лагеря привезли много еды и питья, которого в оголодавшей Москве давным-давно не видели.

Эти отважные действия, вместе с обещаниями амнистии и повышений по службе, показали, что поляки не угнетатели, но посланцы надежды. Надежды на спокойствие, благосостояние и правление закона, которого со времен уничтожения Иваном IV Грозным Новгорода Великого, не было ни на миг.

Ну а то, что у успеха имелись и темные стороны, что же – действуя в соответствии с указаниями зеркала, поручил я Лисовскому очень даже недостойное деяние. В драке, спровоцированной в Китай-городе, погиб единственный сын Филарета, Михаил. И таким вот образом Романовым уже никогда не довелось править Россией.

* * *

В Москве Владислав провел два года. Он взял в жены дочку Голицина, красавицу Ксению; Филарета отослал в монастырь, выбрав в патриархи праведного человека из низкого рода. Самого же тестя через пару месяцев отправил с долгим посольством по европейским странам…

Пришли, а как же еще, и тяжелые испытания, как, например, бунты отдельных полков или мятеж Козьмы Минина и князя Пожарского, поднятый зимой, когда, казалось, что польский гарнизон в Кремле будет не в состоянии защитить ни царя, ни наши позиции. Но помощь, присланная Ходкевичем, подавила эти беспорядки, а мир, заключенный со шведами, предотвратил необходимость разделения сил.

Все это время я оставался рядом с Его Величеством, один только раз выехав на длительное время в Киев, где встретился со своей супругой Маргаретой, очень даже истосковавшейся, ведь даже самая нежная переписка не заменит наслаждений совместного стола и ложа. Там же меня ожидала неожиданность в виде маленького Владзя, названного так в честь короля – плода нашего краткого медового месяца. Маргарета очень настаивала на том, чтобы постоянно сопровождать меня в Москве, только я сопротивлялся, утверждая, что это опасно; но, в конце концов, забрал ее на неделю в Кремль, где представил нашему царю, а потом отвез в имение, полученное мной возле Можайска.

Сложно сказать, но сейчас я к своей половине испытывал смешанные чувства. Слепая влюбленность, которую я переживал в Беньковицах, куда-то ушло. Пока Маргося была таинственной предсказательницей, идеальной девицей, моя страсть пылала, словно неопалимая купина. Но вот как женщина будничная, мать-полька, с огромной склонностью к полноте (после родов к своим давним формам она не вернулась), Маргарета перестала быть предметом моих снов и вздохов. Кроме того, в Москве у меня имелось достаточно чудных девиц, чрезвычайно привлекательных красавиц, как оно случается только у русских девушек из хороших семейств, готовых по моему знаку одарить меня всем, что у них имелось. И не скажу, чтобы я им отказывал. Всех тех жен, дочерей и любовниц я брал как взятки от жаждущих протекции бояр, вылавливал их на европейский гламур и как противоядие от их мужчин: бородатых, вонючих и вечно пьяных, хотя в последнее время русский обычай начал несколько изменяться. Сегодня уже не помню ни лиц, ни фамилий всех тех Анастасий, Светлан, Катюш, но – что я и сказал одному исповеднику, чрезвычайно его этим расстроив – трудно мне жалеть эти свои проступки.

Тем временем, плодом визита Маргоси стала ее очередная беременность, в результате которой появилось маленькое чернобровое чудушко, которому я дал имя Беатриче, никому не объясняя, почему.

Впрочем, женщины, по сравнению с громадьем других дел, которыми я должен был заниматься, представляли собой лишь малую часть моих интересов. Наш царь поступал разумно и пока что не совершил в Москве ни единой ошибки. В основном милостивый, если было необходимо – карал строго, привлекая лисовчиков, воинов верных, хотя и жестоких, правда, им и так было далеко до прославленных опричников Малюты Скуратова.

Владислав, коронованный по православному обряду (на это он получил особое отпущение грехов от ксендза Скарги), в глубине души оставался католиком, а в близком кругу любил повторять парафразу выражения Генриха Наваррского: "Москва стоит мессы". По воскресеньям он посещал по две службы, что, возможно, и раздражало поляков, зато нравилось русским, которые уже не так протестовали против иезуитских конвентов и школ, которые те массово учреждали по всему московскому домену.

Контролировать ситуацию нам способствовало то обстоятельство, что царь был главой православной церкви, а вся верхушка столетиями привыкла выполнять волю начальства, и если бы в один прекрасный день Владислав объявил о переходе в мусульманство, все служилые начали бы повторять слова Пророка.

Единственной серьезной проблемой оставались выборы короля в Польше и Сейм Речи Посполитой, который с целью выбора монарха собрался в Варшаве еще в 1611 году и совещался практически без отдыха, призывая Владислава IV прибыть лимчно, то умоляя, то угрожая, хотя и не осмеливаясь выдвинуть никакого другого кандидата.

В конце концов, весной 1612 года, дела в России стабилизировались настолько, что, оставляя в Кремле Льва Сапегу и возведенного в достоинство гетмана, выздоровевшего Госевского (а Жолкевский, наконец-то, получил булаву великого гетмана, вакантную с момента смерти Замойского), мы могли отправиться на Варшаву и Краков, где Владислава должен был ожидать триумф, а потом и коронация.

Все это время я оставлялся с удовольствием рядом с ним, было видно, как сильно он изменился за эти годы, возмужал, набрался уверенности в себе, хотя, что следует ему признать, оставался верным своим "советникам первого часа".

Что касается меня, я получил польское шляхетство, меня приняли в старинный герб Кживда и сделали титулярным можайским старостой. Но у меня оставалась одна проблема: пан Пекарский. В России он сохранял определенную дистанцию, будучи волонтером у пана Скиргеллы, но как только мог, советы мне давал. Правда, чем ближе мы были к Варшаве, аппетиты его начали расти, и не было похоже, чтобы он был удовлетворен постом тарновского стольника, который я выпросил для него у короля. Настырность, с какой он требовал должности при дворе и амбиции совместного принятия решения по каждому вопросу, начали меня раздражать, а с другой стороны, ну как я мог ему отказать – сведения, даваемые зеркалом, оказывались бесценными. Иногда меня охватывал страх, что в какой-то момент не захочет воспользоваться моими советами, либо же, что пан Пекарский сам пожелает выйти на первый план.

* * *

1 мая 1612 года вся Варшава высыпала на Краковское Предместье.

Со стороны построенного на Висле моста, у выезда из улицы Каровой, появилось шествие, какого город давно уже не видел. Дорогу от Вислы и до замка украшали целых пять триумфальных арок. Впереди ехала отборная гвардия лисовчиков, а между ними – сам юный царь Всея России, уверенно сидящий на коне. Затем, в каретах, обитых кордовскими тканями с корполевскими инсигниями, ехали гетманы Жолкевский и Ходкевич в окружении полусотни сенаторов, затем еще полсотни давних, заслуженных полководцев, с табличками, на которых каждый грамотный мог прочесть названия победных битв и завоеванных городов. Тут же несли захваченные знамена, но их не бросали ради того, чтобы опозорить, на землю, а передали в собор, чтобы подданных нового царя не слишком унижать. Потом ехала карета в византийском стиле, в которой сидел сам свергнутый царь Василий IV в одеянии из белой парчи и в шапке из серебряного лиса, с округлым, смуглым лицом, с коротко подстриженной, наполовину седой бородой.

Нос у него был с горбинкой, губы крепко сжатые, а взгляд беспокойный. Рядом с ним сидели два его брата – князья Шуйские. Говорили, что их должна была сопровождать еще и Марина Мнишек, но она осталась в каком-то отдаленном монастыре, отобранное же у нее дитя было отдано на воспитание монахам. По крайней мере, они остались живы, что в Москве было случаем довольно редким.

Затем проехали две московские хоругви и вместе с польскими отрядами повернули на улицу Медовую, направляясь к приготовленным для них квартирам. Церемония приношения дани королю со стороны бывших царей произошла уже внутри замка, и она имела значение, скорее, символическое, чем реальное, так как реальность определялась нашими гарнизонами, стоящими от Архангельска до Астрахани.

Гораздо более важная, по-моему, церемония приношения дани, должна была состояться годом позднее, последнее приношение дани прусского герцога на краковском рынке, после которого ленное владение должно было официально вернуться в Корону, что должно было сопровождаться введением в Крулевец-Кенигсберг и в другие города польских гарнизонов.

Свидетели этих событий должны были долго еще рассказывать о них детям и внукам, которые, понятно, не видели во всем этом ничего чрезвычайного, нынешнее состояние страны признавая очевидным.

На следующий день после триумфа на полях Воли собрались бессчетные толпы шляхты, в основном – мазовецкой, подляской, куявскорй, серадзьской, ленчицкой, довольно часто, обедневшей, с деревянными сабельками, во взятых на время сапогах, но осознающей свою роль избирателей. Цветастые свиты магнатов утонули в \том сером, демократическом море, убежденном в своей важности и влюбленном в королевича Владислава, который напоминал им давнее величие времен короля Стефана.

Тем времнем, Владислав вновь устроил всем им неождиданность.

Появившись с самого утра, вместо того, чтобы поспешить в расположение Сейма и Сената, он целых пять часов объезжает верхом поле, здороваясь чуть ли не с каждым последним шляхтичем, а благодаря шпаргалке, приготовленной для него дюжиной секретарей, он мог изумлять людей, перечисляя их заслуги, вспоминая родителей, которых, в силу юного возраста, знать просто не мог. Но никто не обращал на это внимания – зато было множество эмоциональных слез и доказательств влюбленности.

Нет смысла говорить, что это же возбудило ярость многих сенаторов и нетерпение ожидавших депутатов.

Наконец-то он появился в палате и полчаса слушал затянувшееся латинское славословие маршалка, но когда тот начал говорить о королевских обязанностях и привилегиях, записываемых в течение веков, резко перебил:

- Я не стану подписывать каких-либо генрицианских статей, либо pacta conventa[35], - заявил он по-польски. – Либо вы изберете меня королем, таким, каким я есть, и дадите мне возможность эффективно управлять, либо ищите себе кого-нибудь другого.

Кто-то хотел крикнуть, на умолк, пораженный воцарившейся тишиной, а Владислав продолжил:

- Многое должно измениться в Речи Посполитой, если мы желаем, чтобы она была впереди всех народов мира. Прежде всего, она обязана иметь сильную власть, большую армию, собираемые налоги и соблюдаемые законы. И не могут иметь места бесправие и анархия, которые являются дорогой к разрухе. Поэтому еще на этом Сейме я предложу проект новой конституции, без которой я своего правления не начну.

Наставшую тишину прорезал мощный голос откуда-то сзади:

- А наши вольности?

- Они будут гарантированы, только вначале мы должны решить, что должно идти перед чем: воля народа или привилегии и беззаконие?

Выступление было недолгим, но в нем нашелся каталог реформ, над которым мы с монархом работали уже год:

- введение принципа принятия решений на сеймах большинством голосов;

- отзыв с постов в соответствии с волей короля или по заключению сейма;

- конфискация имущества изменников и изгнанников;

- незамедлительное исполнение судебных приговоров, отсутствие чего было чумой для Речи Посполитой;

- реформа и распространение налогов на всех;

- облегчение поднятия в шляхетское сословие выдающимся личностям, в особенности, солдатам, прославившимся на поле боя;

- удвоение числа кварцяного войска[36].

Эти предложения выслушивались в тишине, я видел понимание в отдельных глазах и гнев в остальных. А ропот сзади усиливался… Я подумал о лисовчиках и двух московских хоругвях, что прибыли на парад и теперь стояли на Мокотове, готовые идти на спасение… Правда, все эти предосторожности оказались излишними. Откуда-то раздался голос, резкий, словно звон стекла:

- Vivat Ladislaus rex!

Вслед за мною, эти слова подхватили и другие, стоящие в поле. А потом и другие. И тут же несколько десятков, а может и несколько сотен тысяч голосов заорало так, что трясся серый, мазовецкий небесный свод.

- Vivat Ladislaus rex!

И поняли тут господа в палатах, что противиться этой воле шляхетской братии – то же самое, что идти на сабли и мгновенно потерять жизнь, имущество и честь.

И лучше всего из этой ситуации вышел interrex, примас Войчех Барановский, приятный книжный червь, который, не имея крупных личных амбиций, который запел Te Deum.

Да, воистину странно свершилась величайшая из польских революций.

* * *

Только это не означало, будто бы все битвы уже были выиграны. Оппозиция, взятая на неожиданность, не переставала строить козни. Наоборот – она лишь усилила действия. Так что хорош был каждый союзник: шведский Густав Адольф, который в 1611 году после своего отца, Карла Сёдерманского, вступил на трон; Маттиас Габсбург, который власть у своего брата Рудольфа отобрал и в 1612 году до смерти его довел, и даже Высокая Оттоманская Порта. Время для заговоров было самым неподходящим, повсюду у соседей власть была довольно свежей и нестабильной, чтобы затевать авантюры; султан Ахмед I был очень дружественно настроен к Польше, а политика, проводимая Владиславом, приносила успехи. Впрочем, поскольку опыта в тайных заговорах было маловато, при том делались крупные ошибки, а предполагаемые сторонники быстро докладывали все королевским старостам, которых мы поменяли практически всех, в основном, на военных ветеранов.

Заговорщикам в количестве около полутора десятков, которым была доказана фактическая измена родины, отрубили головы (в том числе и великий коронный маршалек Миколай Зебржидовский), парочка родов полностью исчезла из аристократической элиты, зато появились новые, преданные Речи Посполитой, не зараженные желанием к измене и беззаконию. Даже в России, если бунты и возникали, то это были местные недовольства, не угрожающие самой Москве.

Тем временем пан Пекарский множил картину угроз, требуя, чтобы я выбил для него у короля патент на создание секретной службы, занимающейся надзором. Идея была новейшая, опережающая концепции кардинала Ришелье, но в ценящей свободу Польше ее было бы сложно реализовать. Не удивительно, что мои беседы с Пекарским делались все более трудными.

А вскоре случился самый настоящий конфликт: в Кракове, где мы очутились в 1613 году по причине прусской дани, которую отдавал регент, Иоганн Зигмунт Гогенцоллерн, бранденбургский электор, осуществляющий власть в Пруссии вместо умственно больного Альбрехта Гогенцоллерна.

Этот берлинский герцог уже договаривался с покойным королем в отношении взятия на себя ленных обязательств и ленных владений после смерти нынешнего герцога, у которого не было мужского наследника, так как оба его сына скончались еще в детстве. Я соглашался с Пекарским в том, что если дом Бранденбургов вступит в Крулевец, Великая Польша будет взята в клещи, к тому же, под угрозой очутится Гданьск, опять же, все это способно послужить протестантской ереси.

Король милостиво воспользовался моими предложениями. В канун церемонии, которая должна была состояться на краковском рынке, король пригласил Гогенцоллерна в вавельский замок и там сообщил, чтот его дань не будет принята, а регентство не будет продолжено.

Гордый немец после такого заявления остолбенел, восклицая, что это нарушение договоренностей, чего никто в Европе терпеть не станет.

- Так ведь в Польше правит не Е:вропа, - спокойно ответил на это Владислав IV.

Тут Иоганн Зигмунт совершенно сконфузился, начал чего-то кричать про пушки и полки… На что ему заявили, что для Герцогской Пруссии избран уже другой регент, и что после смерти последнего герцога именно он займется включением \тих земель в Корону.

Еще ранее мне было известно, что на эту должность был делегирован пуцкий староста Ян Вейхер. То был один из героев воен со Швецией и Россией, вместе с тем небанальный ум и вдумчивый политик. Уж очень сильно протестующего герцога задержали в Кракове на два месяца "в гостях" в Вавеле, а за это время войска пана Вейхера при содействии прусских горожан "сменяли" брандербуржцев на территориях, когда-то выдранных у балтов.

Данное событие вызвало гораздо меньший шум в мире, чем можно было ожидать, а папа римский, австрийский император и регентша Франции даже выразили свое одобрение.

Но давайте вернемся к Пекарскому.

Как-то раз, когда я еще раз объяснял свои ограниченные способности вымаливания должностей у короля, он, изрядно выпив, начал обвинять меня в неблагодарности, а под конец вообще перешел к угрозам:

- Забываешь, Иль Кане, кем ты был бы без меня! – воскликнул он.

- Не забываю, но помню, о чем ты, пан Михал, просил меня, когда мы все наше предприятие начинали. Речь шла о благоденствии Речи Посполитой, о ее безопасное житье и будущее могущество, но не о твоих претензиях на должности…

- Но ведь хоть что-то мне ведь полагается, - буркнул он.

- Тут я делаю, что могу, чтобы тебя удовлетворить.

- Слишком мало!

Тут я попытался апеллировать к его разуму, говоря:

- Милс'дарь Пекарский, немало есть языков, нам плохого желающих, и людей, сующих нос не в свои дела. Не найдено никаких доказательств того, будто бы Москаль стоял за покушением на покойного короля, потому, в силу латинского принципа cui prodest, маршалек Конецпольский, ответственный за надзор над следствием, внимательно приглядывается ко всем тем, кто при новом короле быстро сделали карьеру.

- Я карьеры не сделал! – воскликнул пан Михал. – Что же касается подозрений… Если я встану во главе тайной службы, любой сплетне голову сверну, ну а язык у клеветника выдеру. Впрочем, - тут он встал, руки на пояс, - если придется мне это варево вылить, не я первый ошпарюсь…

- И это к то же?

- Ты, пан Деросси!

- Это почему же? – засмеялся я, только смех этот был не веселый и не беззаботный.

- Я могу быть сумасшедшим, но не глупцом, и я предвидел все, даже этот твой преждевременный бунт, иль Кане. У меня имеются письма от Алонсо Ибаньеса, который присылает, по твоей выразительной просьбе, так называемое "духовое ружье" и запас яда. Имеются у меня письменные признания из суда в Бржеге, где задержанный флейтист Сильвио признал, что когда-то был под твоей опекой, а сейчас ожидает, что ты из-за решетки его освободишь. Прибавлю, что если следствие зайдет достаточно далеко, все будет указывать на то, что освободил его именно ты.

- Пан Пекарский! – воскликнул я, с трудом держа себя в руках.

Вот теперь засмеялся он.

- Приятель, все это только лишь средства безопасности, предпринятые мной, которые, надеюсь, никогда будут использованы. – Сказав это, он поднялся, и только тогда я заметил, что все это время он держал на коленях свой чекан. – Даю вам, сударь Деросси, три месяца на выполнение моих требований, а потом… А потом уже вас не спасет даже Ченстоховская Богоматерь. И помни: Не пытайся против меня предпринимать хоть какие действия. Зеркало у меня имеется, Хава ежедневно в него поглядывает, и если ты станешь что-либо затевать, твои планы я узнаю раньше, чем ты начнешь их реализацию.

Тут он вышел, оставляя меня в глубоком смятении. Никаких иллюзий у меня не было. Даже если я устрою ему карьеру, о которой Пекарский так мечтает, все равно свою шею не спасу. Если он встанет во главе той службы, о которой столько говорил, я буду ему не нужен. Хуже того – даже вреден. Он же сам, рядом с королем и царем сможет воплощать в жизнь свои все более безумные замыслы, тем более, когда его сумасшествие вырвется из-под всяческого контроля.

Так что же делать?

Прусские дела развивались удачно, у меня же не было сил, чтобы заняться ними еще сильнее. Слова Пекарского отобрали у меня спокойный сон и здоровый стул. Даже король заметил, что я выгляжу нездоровым, и спросил, не следует ли мне отдохнуть.

Снова я чувствовал себя словно в неволе у дона Камилло и, хотя стал мудрее на многие годы опыта, был совершенно безоружным, ибо жестокий сицилиец, по крайней мере, не мог читать моих мыслей…

Как вдруг однажды ночью нашел способ, настолько простой, что мне захотелось смеяться. Была одна вещь, которой в зеркале они никак не могли увидеть – будущего предсказательницы Хавы. И как раз в этом я видел шанс на свое спасение.

Его величество король, как я уже писал, был страстным любителем охот, и позволил уговорить себя ненадолго съездить в Неполомицкую Пущу, где перед тем была выслежена пара медведей, похоже, прибывших сюда из самых карпатских боров. Далее я все устроил таким образом, что монарх согласился переночевать в Беньковицах. Пекарский не мог сдержать себя от радости,Ю ибо нет ничего более приятного для человека с амбициями, чем удовлетворенная любовь к себе самому. Он как раз закончил перестройку поместья, которое превратилось в магнатскую резиденцию. То, что он заработал на московском походе, никого не удивляло, хотя царящая там роскошь и вправду заставляла задуматься.

Я знал, что Хаву Пекарский держит не в основном дворце, а в садовом павильоне, выстроенном в виде башни с внешней спиральной лестницей.

Это способствовало моим расчетам.

После ужина король отправился отдыхать, мы же с паном Скиргеллой, выпивая вместе с паном Михалом, решили напиться до чертиков, что в нормальных обстоятельствах было нелегко. Так что пили мы, попеременно поднимая тосты за хозяина, чтобы тот пил в два раза больше нас. Гордыня, вызванная тем, что в его доме гостит монарх, ослабила обычную бдительность Пекарского. В какой-то момент, ссылаясь на сильную боль в животе, я удалился и вырвал в кусты все, что выпил. А перед тем я проглотил с пол-литра оливкового масла, ergo спиртное не нашло доступа к моему организму. Когда я вернулся, Пекарский храпел с головой на столе, а Скиргелла – под столом. Я побежал в павильон. Хава уже спала, но проснулась на стук и открыла, готовая войти в состояние транса. Только в отваре, который я ей подал, был сильный любовный напиток, который, по мнению il dottore был в состоянии творить чудеса.

И он действительно сотворил.

Не прошло и нескольких минут, как в Хаву словно дьявол вступил. Она мгновенно перестала вести себя как вежливая панна и нетронутая девочка… Всего лишь миг она чувственно прижималась ко мне, как вскоре просто набросилась на меня, требуя expresis verbis (буквально – лат.), чтобы я ее дефлорировал.

- И прямо сейчас! Давай же!

Все это не доставило мне особого удовольствия, но ведь только таким образом я мог отобрать у нее дар предсказательницы и то преимущество, которое давало зеркало Пекарскому…

Таз у не, на мой вкус был широковатый, а груди крупные и белые. Девица резко вскрикнула, когда я в нее вошел, и даже чуточку всплакнула, но тут же охватила меня ногами, требуя, чтобы я не прекращал… А потом, после всего, она заснула. Я надеялся на то, что утром Хава ни о чем не вспомнит. Сам же я собирался только умыться и возвращаться в дом, как дверь распахнулась, на пороге встал Пекарский.

Одного взгляда ему хватило, чтобы понять все.

- Так вон оно как ты, предатель! – прорычал он.

Только сейчас я заметил, что в руке он держит свой чекан, в клюве которого отразился лунный свет. Пекарский размахнулся ним и бросился на меня. Я упал на пол, за спиной хозяина же раздался пронзительный треск, словно бы разбивались все зеркала на свете.

- Нет! – рыкнул Пекарский. – Только не это!!!

Совершенно пьяный, он потерял равновесие и сделал шаг назад, его же собственная тяжесть сделала все остальное, и пан Михал покатился кубарем по ступеням вниз, на траву. И где-то по дороге он свернул себе шею.

* * *

Закончился сон, хотя я даже и не знаю, было ли все это сном, воспоминанием или же еще одной необычной экскурсией в тамошние времена. Во всяком случае, я испытал нечто вроде жалости, что не узнаю конца той истории, которая на самом деле существовала как фантасмагория и никогда в реальном мире не произошла, хотя… Имеются люди, верящие, что в любой миг рождаются иные миры, в иных пространствах, содержащих наши альтернативы. Так что, возможно…

Просыпаясь, я задавал себе вопрос, сбежал ли Иль Кане из Польши после инцидента с Пекарским, или же он остался в Речи Посполитой, делая карьеру чиновника и сопровождая Владислава IV во все более необыкновенных предприятиях, на сей раз осуществляемых уже без помощи зеркала. Возможно, он был свидетелем его упадка и краха возвышенных мечтаний?

Ибо, хотя можно себе представить, что они вместе поили лошадей в Байкале, предупредили вспышку тридцатилетней войны, обеспечили Яну Казимиру папскую тиару, все-таки, наиболее вероятным мне казалось окончание – в соответствии с принципом, что для поляков можно сделать многое, с поляками же ничего – что он потерял все.

Вот только кто может знать?

Тут уже я проснулся окончательно. Моника отправилась сварить мне кофе, я же размышлял над тем, какие еще безумные миражи готовит для меня мой больной мозг, как вдруг заметил на ночном шкафчике конверт, данный мне вчера вечером капитаном Раффаэлло Серафини. Я разорвал бумагу.

В средине был типичный набор почтовых открыток, изданных, судя по надписи, в Варшаве в 2009 году.

В этом городе я был совершенно недавно по делу возможного приобретения одной телевизионной станции, вот только никак не припоминал такого количества небоскребов, мостов, дворцов и транспортных развязок. На снимках все казалось несравненно большим и великолепным… Более-менее знакомыми мне показались только пара снимков Старого Города, а в особенности, колонна, высящаяся над площадью возле Королевского Замка. Казалось, будто бы все там находилось на своем месте, но вот с другой стороны… Если мне правильно помнилось, еще в июле там стоял король Зигмунт III Ваза с саблей и крестом, а тут…

Я взял в руки лупу.

У мужчины с памятника руки были пустыми, одна указывала на восток, другая – вверх. Не совпадала и дата, помещенная на цоколе. Этот памятник, с открытки, возвели только в 1685 году. Наверняка, вскоре после смерти изображенного здесь героя. Выбитая на плите надпись гласила:

ВЕЛИЧАЙШЕМУ И НАИЛУЧШЕМУ ИЗ КАНЦЛЕРОВ РЕЧИ ПОСПОЛИТОЙ – ВЛАДИСЛАВ V, МИЛОСТИЮ БОЖИЕЙ КОРОЛЬ ПОЛЬСКИЙ, МОСКОВСКИЙ, РУССКИЙ, ПРУССКИЙ, ЛИТОВСКИЙ, ШВЕДСКИЙ, ЧЕШСКИЙ, ВЕНГЕРСКИЙ, ГРОБА ХРИСТОВА ОПЕКУН, ПОКРОВИТЕЛЬ КОНСТАНТИНОПОЛЬСКИХ ПРОЛИВОВ, ВСЕЯ ЕВРОПЫ ПОЧЕТНЫЙ ПРЕДВОДИТЕЛЬ.

Взглядом я вернулся к лицу героя, представленного на памятнике. И лицо это странным образом было мне знакомо.

- Это ты? – спросила супруга, забирая у меня лупу. – А неплохо вышло. Вот только что ты такого сделал, чтобы тебя так прославили?

Совершенно остолбеневший, я прочитал двустишие какого-то анонимного старомодного поэта, представленное под той, совершенно современной фотографией:

Что нам измены? – Есть у нас колонна в Варшаве,

На которой садятся перелетные журавли…

Вавер, 2002-2009

Перевод: Марченко Владимир Борисович, 2020