Волшебные сказки

В давние времена на дальнем косогоре жил хозяин уединенной фермы, добряк Гудбранд, его так и звали — Гудбранд с косогора. Тут же следует сказать, что у Гудбранда была замечательная жена, что порою случается; но, что бывает гораздо реже, Гудбранд знал цену подобного сокровища. Итак, супружеская чета жила в полном согласии, наслаждаясь своим благополучием, не беспокоясь ни о богатстве, ни об уходящих годах. Все, что ни делал бы Гудбранд, его жена одобряла заранее, так что он не мог ни до чего дотронуться, ничего изменить, ничего переставить в доме без того, чтобы его подруга жизни не поблагодарила его за то, что он угадал и предвосхитил ее желание.

Одним словом, жизнь их была легка. Ферма принадлежала им, в ящике шкафа лежало сто крон, а в хлеву стояли две славных коровы. Всего было у них вдоволь; они могли бы понемногу стареть, не страшась ни дряхлости, ни нищеты, не нуждаясь ни в жалости, ни даже в дружбе посторонних.

Однажды вечером, когда они болтали вдвоем о своих делах и планах, жена Гудбранда сказала ему:

— Дорогой друг, мне пришла на ум следующая мысль: не взять ли тебе одну из наших коров и не продать ли ее в городе? Той, которая останется, будет достаточно для того, чтобы снабжать нас маслом и молоком. Зачем нам утомляться для других? У нас есть деньги, которые спят в ящике, детей у нас нет, не лучше ли было бы поберечь наши руки, чем утомлять их? Тебе всегда найдется дело в доме, починить что-нибудь из мебели или исправить какое-нибудь орудие, а я получу возможность подольше сидеть около тебя с прялкой и веретеном.

Гудбранд нашел, что его жена права, как всегда. На другой же день, рано поутру, он отправился в город продавать корову. Но день был не базарный, он не нашел покупателя.

— Ну что ж, отлично! — подумал Гудбранд. — На худой конец придется возвращаться с коровой домой… Сена и соломы у меня хватит, а обратный путь домой ничуть не длинее, чем на базар.

И он спокойно повернул домой.

Через несколько часов он почувствовал усталость, но тут ему встретился человек, направлявшийся в город верхом на коне, статном животном, оседланном и взнузданном. «Путь долог, и ночь не за горами», — подумал Гудбранд. — «С моей коровой конца не будет странствованию, а завтра мне придется снова начинать прогулку. Вот эта лошадь — другое дело. Я вернулся бы к себе так же горделиво, как наш судья. А кто был бы счастлив при виде своего мужа, возвращающегося с триумфом этаким римским императором? Жена старика Гудбранда, конечно». После подобных размышлений он остановил всадника и обменял корову на коня.

Но, проехав немного верхом, он почувствовал сожаление. Гудбранд был стар и тяжел; конь был молод, резв и пуглив. Спустя полчаса всадник уже шел пешком, держа повод в руке и с большим трудом таща животное, которое беспрестанно закидывало голову и вставало на дыбы перед каждым камнем на дороге.

— Дурное приобретение, — промолвил он и вдруг заметил крестьянина, погонявшего перед собою жирную откормленную свинью, брюхо которой касалось земли.

«Полезный гвоздь лучше брильянта, который блестит, да бесполезен», — подумал Гудбранд, — «моя жена часто повторяет это».

И он обменял своего коня на свинью.

Мысль была счастливая, но расчет добряка оказался неверным. Госпожа свинья устала и не хотела двигаться с места. Гудбранд кричал, просил, ругался — все было тщетно. Он тянул свинью за голову, он толкал ее сзади, бил ее со всех сторон — напрасный труд. Свинья лежала в пыли, как судно на мели. Фермер пришел в отчаяние, как вдруг увидел человека с козой, которая с выменем, наполненным молоком, прыгала, бегала, скакала с резвостью, восхищающей глаз.

— Вот, что мне нужно! — воскликнул Гудбранд. — Мне больше нравится такая веселая и резвая коза, чем это подлое и глупое животное.

Сказав это, он без колебаний обменял свинью на козу.

Все шло хорошо в течение первого получаса. Длиннорогая девица тянула Гудбранда, смеявшегося над ее шалостями. Но, когда человеку уже не двадцать лет, он быстро устает карабкаться по скалам, поэтому фермер, встретив пастуха, пасшего без труда целое стадо овец, не задумываясь, обменял козу на овцу. «У меня будет столько же молока, — подумал он, — но эта скотина, по крайней мере, не будет утомлять ни мою жену, ни меня». Гудбранд рассудил справедливо. Нет животного смирнее овцы. У нее не было причуд, она не бодалась, но и не двигалась вперед, а все время блеяла. Разлученная со своими сестрами, она хотела вернуться к ним и, чем больше Гудбранд тянул ее, тем жалобнее она блеяла.

— Ну ее совсем, эту глупую скотину! — вскрикнул Гудбранд. — Она упряма и плаксива, точь в точь, как жена моего соседа! Кто освободит меня от этого блеющего, плачущего, вопящего животного? Во что бы то ни стало я отделаюсь от нее!

— По рукам, если так, приятель, — сказал проходивший мимо крестьянин. — Бери этого жирного, славного гуся, он куда лучше твоей дурной овцы, которая, того и гляди, через час околеет.

— Ладно! — сказал Гудбранд. — Живой гусь лучше дохлой овцы.

И он взял себе гуся.

Дело оказалось нелегкое. Гусь был плохим спутником. Не чувствуя под лапами земли, он стал отбиваться клювом, лапами и крыльями. Борьба вскоре утомила Гудбранда.

— Фу! — сказал он. — Гусь — дрянная птица, жена никогда не хотела держать в доме гусей.

И вот, на первой же ферме, он обменял гуся на красивого петуха с богатым оперением и с длинными шпорами. На этот раз он был удовлетворен. Петух, правда, кричал временами голосом, слишком хриплым для того, чтобы восхитить нежные уши, но ему связали лапы и держали его головой вниз, и он вскоре примирился со своей участью. Единственная неприятность состояла в том, что день клонился к закату. Гудбранд, вышедший с рассветом, целый день ничего не ел и не имел гроша в кармане. Путь предстоял еще порядочный — фермер чувствовал, что его ноги слабеют, а желудок требует пищи, приходилось принять героическое решение. В первом же кабачке Гудбранд продал своего петуха за одну крону и истратил ее до последнего гроша на утоление голода. «В самом деле, — размышлял он, — зачем мне петух, если бы я умер с голоду?»

Приближаясь к дому, владелец фермы на косогоре стал размышлять о том странном обороте, который приняло его путешествие.

Перед тем, как пойти к себе, он остановился перед домом своего соседа Петра, по прозвищу Седая Борода.

— Ну что, кум, — спросил Седая Борода, — как ты провел время в городе?

— Так себе, — ответил Гудбранд, — не могу сказать, что мне очень посчастливилось, но не могу и пожаловаться.

И он рассказал обо всем, что с ним случилось.

— Ну, сосед, — сказал Петр, — натворил же ты дел! Хорошо же встретит тебя хозяйка! Да поможет тебе бог! Я и за десять крон не хотел бы быть на твоем месте.

— Хорошо ещё, что так, — сказал Гудбранд с косогора, — дело могло принять для меня гораздо худший оборот, но сейчас я спокоен, душа моя безмятежна. Прав я или нет, моя жена так добра, что ни слова не скажет мне, узнав, что я сделал.

— Слушаю я тебя, сосед, и удивляюсь. Как ни велико мое уважение к тебе, я не верю тому, что ты говоришь.

— Давай побьемся об заклад, — предложил Гудбранд с косогора. — У меня есть сто крон в ящике, я ставлю из них двадцать, ставь со своей стороны столько же.

— Идет, — сказал Петр, — и не будем откладывать дела.

Ударив по рукам, оба друга вошли в дом Гудбранда. Петр остался за дверью, чтобы слышать разговор супругов.

— Добрый вечер, моя старушка, — сказал Гудбранд.

— Добрый вечер, — отвечала добрая жена. — Это ты, мой друг? Слава богу! Как ты провел день?

— Так себе. Придя в город, я не нашел покупателя на нашу корову, поэтому я обменял ее на коня.

— На коня! — воскликнула жена. — Это великолепно! Я благодарю тебя от всего сердца. Теперь мы будем ездить в церковь в повозке, как те господа, которые до сих пор смотрели на нас свысока, а сами-то вовсе не лучше нас с тобою. Если нам хочется держать коня и есть, чем кормить его, то, полагаю, мы имеем на это полное право. Мы никого и спрашивать не станем. Где же конь? Нужно поставить его в конюшню.

— Я не довел его до дома, — сказал Гудбранд. — По дороге я передумал и обменял коня на свинью.

— Видишь ли, — сказала жена, — это как раз то, что я сделала бы на твоем месте. Спасибо, сто раз спасибо! Теперь, когда соседи придут к нам в гости, у меня, как и у других людей, найдется для угощения кусочек ветчины. На что нам конь? Еще стали бы говорить: «Смотрите на гордецов! Уж слишком важными считают себя для того, чтобы идти в церковь пешком». Нужно отвести свинью под навес.

— Я не привел свинью, — сказал Гудбранд. — По дороге я обменял ее на козу.

— Замечательно! Какой же ты, однако, умный и смышленый человек! Если поразмыслить немного, что стала бы я делать со свиньей? На нас показывали бы пальцами и говорили: «Поглядите на этих людей, они проедают все, что наживают». А от козы у меня будет молоко, сыр, уж не говоря о козлятах. Скорее веди козу в хлев!

— Я и козы не привел домой, — сказал Гудбранд. — По дороге я обменял ее на овцу.

— Узнаю в этом тебя! — воскликнула хозяйка. — Это ты сделал для меня! Разве можно в мои годы бегать по холмам и лугам за козою? А овечка даст мне свою шерсть и свое молоко. Отведи ее в хлев!

— Я и овцы не привел домой, — сказал Гудбранд. — По дороге я обменял ее на гуся.

— Спасибо! От всего сердца спасибо! — сказала добрая жена. — Что стала бы я делать с овцой? У меня нет ни прялки, ни станка. Ткать — тяжелый труд, а когда кончишь ткать, приходится резать, кроить, шить. Гораздо проще покупать готовые платья, как мы с тобой всегда делали. Но гусь, жирный гусь — это именно то, чего я давно желала. Мне нужен пух для нашего одеяла, и с давних пор я мечтала отведать жареного гуся. Нужно запереть его в птичник!

— Я и его не привел домой, — сказал Гудбранд. — По дороге я обменял его на петуха.

— Друг мой дорогой, — сказала добрая жена, — ты умнее меня. Петух! Да ведь это прелесть! Он куда лучше стенных часов, которые приходится заводить каждую неделю. Петух поет по утрам в четыре часа и напоминает нам о том, что пора, помолившись, приняться за работу. Ну что стали бы мы делать с гусем? Стряпать я не умею, а для моего одеяла, с божьей помощью, найдется и мох, куда нежнее пуха. Скорее веди петуха в птичник!

— Да я и петуха не привел домой, — сказал Гудбранд. — К вечеру я так сильно проголодался, что пришлось мне продать петуха за крону. Иначе я бы умер с голоду.

— Хвала Господу! Это он навел тебя на такую счастливую мысль, — сказала хозяйка. — Все, что ты делаешь, Гудбранд, — все приходится мне по сердцу. На что был бы нам петух? Мы сами себе господа, думается мне, и никто не имеет права давать нам указания. Мы можем лежать в кровати, сколько нашей душе угодно. Ты вернулся, мой дорогой друг, и я счастлива. Ничего иного мне не надо, лишь бы ты был рядом со мной.

Тогда Гудбранд открыл дверь:

— Ну что, сосед Петр, что ты на это скажешь? Ступай за своими двадцатью кронами.

И он поцеловал свою старую жену в обе щеки с таким удовольствием и с такой нежностью, как будто ей было всего двадцать лет.

Но рассказ на этом не кончается. У всякой медали есть оборотная сторона. День не казался бы таким прекрасным, если бы его не сменяла ночь. Как бы совершенны и добры ни были все женщины, все-таки среди них есть такие, нрав которых не так доброжелателен, как у жены Гудбранда. Нужно сказать, что вина в этом всецело лежит на мужьях. Если бы они всегда уступали, неужели могли бы существовать какие-либо разногласия? «Уступать?» — спросят некоторые усатые господа. Да, без сомнения, уступать! Иначе, — слушайте, что вам предстоит.

Петр Седая Борода нимало не был похож на своего соседа Гудбранда. Он был упрям, надменен, вспыльчив и отличался терпением собаки, у которой отнимают кость, или кошки, которую душат. Он был поистине несносен, но Бог, в своей благодати, подарил ему достойную супругу. Она была своевольна, придирчива, сварлива, всегда готовая молчать, когда ее муж ничего не говорил, и кричать, лишь только он раскрывал рот. Обладание таким сокровищем было большим счастьем для Седой Бороды. Не будь у него такой жены, он никогда бы не узнал, что кротость представляет собой первую из добродетелей.

В один прекрасный день, во время сенокоса, вернувшись домой после тяжелой пятнадцатичасовой работы злее обыкновенного, он потребовал обед, который был еще не готов, и начал ругаться, беситься и проклинать женщин за их лень.

— Боже мой! — сразу откликнулась жена. — Тебе хорошо разговаривать, Петр, а не хочешь ли ты поменяться работой? Завтра я пойду вместо тебя на сенокос, а ты хозяйничай на моем месте. Посмотрим, кому из нас будет труднее и кто лучше выполнит свою работу.

— По рукам! — воскликнул Петр. — Нужно же, наконец, чтобы ты, раз и навсегда, на самой себе испытала, как мучается твой бедный муж! Это научит тебя уважать его и будет уроком, который тебе необходим.

На другой день, на рассвете, жена ушла с граблями на плече, с серпом на боку, счастливая, как жаворонок при виде восходящего солнца, громко распевая песни.

Петр Седая Борода несколько растерялся, когда остался в доме один, но он не хотел сознаться в этом. И вот он принялся за сбивание масла, будто занимался этим делом всю жизнь.

Быстро согреваешься с непривычки! У Петра пересохло горло, он спустился в погреб, чтобы налить из бочки пива. Он вколотил втулку и хотел было приделать к ней кран, как вдруг услышал над головой хрюканье. Это была свинья, опустошавшая кухню.

— Пропало мое масло! — вскричал Седая Борода.

И вот он взбегает по лестнице, перескакивая через четыре ступеньки и держа кран в руке. Что за зрелище! Маслобойная кадка опрокинута, сливки на полу, и в них купается свинья!

Даже более умный человек потерял бы терпение. Петр бросился на животное, которое с хрюканьем обратилось в бегство. Плохо пришлось вору, так как хозяин поймал его и так ловко ударил в висок краном, что свинья тут же упала замертво.

Поднимая окровавленную руку, Петр вспомнил, что не закупорил бочку, и что пиво все еще льется. Он побежал в погреб. К счастью, пиво уже не лилось, но и в бочке не осталось ни одной капли. Пришлось начинать работу снова и сбивать масло до обеда. Петр вернулся в молочную: там было еще достаточно сливок, чтобы исправить утреннюю неудачу. И вот он начал усердно сбивать сливки. В самый разгар работы он вспомнил, что корову еще не выгоняли из хлева и не давали ей ни пить, ни есть, хотя солнце уже высоко стояло в небе. Он тотчас же хотел бежать в хлев, но опыт научил его осторожности.

— Здесь мой маленький сынишка, — подумал он. — Если я оставлю его у кадки с маслом, то лакомка перевернет его. Легко может случиться несчастье.

И, взвалив кадку на спину, он пошел за водой, чтобы напоить корову.

Колодец был глубок, ведро не доставало до воды. Петр в нетерпении нагнулся над колодцем, чтобы скорее наполнить ведро. Конечно, сливки вылились ему сначала на голову, а уж потом и в колодец.

— Кончено! Я останусь сегодня без масла! — сказал Петр. — Позаботимся о корове. Выгонять в поле ее уже поздно, но на соломенной крыше нашего дома растет славная трава, которую не успели скосить. Корова ничего не потеряет, если останется сегодня дома.

Втащить корову на крышу не представляло большого труда. Дом, выстроенный у самого обрыва, находился на уровне с землею, широкая доска помогла немного, и вот корова очутилась на своем воздушном пастбище.

Оставаться на крыше стеречь животное Петру было нельзя: нужно было варить суп и нести его жене. Но он был осторожным малым и не хотел подвергать корову опасности сломать себе ноги, поэтому, обвязав вокруг ее шеи веревку, он опустил конец веревки в кухонную трубу, сошел вниз и, привязав конец веревки к своей ноге, подумал:

— Теперь я уверен, что корова не уйдет и ничего прискорбного с ней не случится.

Он наполнил котел водой, положил в него добрый кусок свиного сала, овощей и воды, разложил под ним хворост, высек искру, вздул огонь. И вдруг — трах! — корова падает с крыши и втягивает хозяина в трубу головою вниз, ногами вверх. Где бы он очутился, неизвестно, если бы толстый железный прут не задержал его на пути. И вот оба подвешены — корова снаружи, Петр внутри — оба между небом и землей подняли ужасный крик.

К счастью, хозяйка не отличалась таким терпением, как ее супруг. Прождав лишние три секунды обещанного супа, она стремглав побежала домой. Увидев висящую корову, она схватила свой серп и перерезала веревку.

Бедное животное несказанно обрадовалось, вновь ощутив под ногами твердую почву. Не менее счастливым оказался и Петр, который вовсе не привык глядеть на небо с поднятыми кверху ногами. Но видно так было уже решено свыше, что все удавалось ему в этот день, — огонь потух, вода не разогрелась, котел лежал вверх дном, а Седая Борода вышел из этого тяжкого испытания лишь с разбитой головой, ободранным носом и исцарапанными щеками. К счастью, он ничего не разбил, кроме котла.

Когда хозяйка вошла в кухню и увидела своего пристыженного и окровавленного супруга, она заявила, подбоченясь:

— Ну, и что же? Кто прав у нас в доме? Я скосила и убрала сено и вот стою в том же виде, как и вчера. А ты? Господин повар, господин пастух, господин отец семейства — где масло, где свинья, где корова, где наш обед? Если наш ребенок еще жив, то уж, конечно, не тебе он обязан этим. Бедное дитя! Если бы у тебя не было твоей матери!

Тут она принялась плакать и рыдать, причитая. Разве чувствительность сердца — не торжество женщины, а слезы — не торжество чувствительности?

Петр снес бурю молча и хорошо сделал: безропотность свойственна возвышенным сердцам. Но через несколько дней соседи заметили, что он переменил девиз над входом в свой дом. Вместо двух соединенных рук, над которыми красовалось сердце, окруженное голубою лентой и освещенное вечным пламенем, на вывеске красовался улей, окруженный пчелами, со следующей надписью: «Пчела жалит больно, злой язык — еще больнее».

Это было его единственной местью за тот злополучный день.

Вот моя история, точь-в-точь, как ее рассказывают на зимних посиделках для наставления в мудрости юных норвежек. Им предоставляется на свой собственный страх выбирать между женою Гудбранда и женою Седой Бороды.

— Выбор не труден, — сказала мне миловидная соседка, которая недавно стала бабушкой, — умом и добродетелью нужно подражать жене Гудбранда. Вы, мужчины, куда смешнее, чем сами полагаете. Чуть дело коснется вашего самолюбия, вы начинаете любить правду и справедливость, как летучие мыши любят свет. Счастье этих господ состоит в том, чтобы прощать нас, когда сами виноваты, и великодушно предлагать нам забвение, когда они неправы. Самое разумное — дать им высказаться и притвориться, что веришь им. Только таким образом можно приручить этих удивительных зверей и водить их за нос, как итальянских буйволов.

— Но, тетя, — сказала одна русая головка, — не всегда ведь сумеешь смолчать. Не уступать, когда говоришь правду — право каждого человека.

— Не отступать, когда говоришь неправду, — это удовольствие королей! Какая женщина отказалась бы от этой королевской привилегии? Мы все ведь двоюродные сестры той милой дамы, которая, исчерпав все доводы, уничтожила своего супруга презрительным взглядом и сказала: «Милостивый государь, даю вам честное слово, что я права!»

Что ответить на это? Разве можно изобличить во лжи свою жену? К чему сила, если она не уступает слабости? Бедняга опустил голову и не сказал ни единого слова, но молчание — не всегда согласие.

— Сударыня, — проговорила молоденькая женщина, недавно вышедшая замуж, — мне кажется, что тут нечего выбирать. Если любишь своего мужа, все кажется легким. Думать и действовать во всем заодно с ним доставляет удовольствие.

— Да, дитя мое, это секрет семейной комедии. Все его знают, но никто им не пользуется. До тех пор, пока лучи медового месяца освещают молодое хозяйство, все идет как по маслу. Пока наш супруг исполняет все наши прихоти, мы настолько добры, что предоставляем ему полную свободу действий. Но позднее все изменяется. Как сохранить нашу власть? Юность и красота проходят, ума недостаточно. Иначе какая женщина не чувствовала бы себя счастливой? Чтобы остаться госпожой в доме, нужно обладать самой божественной из добродетелей — добротой слепой, глухой, немой, всепрощающей ради удовольствия прощать. Любить сильно, любить до крайности, для того, чтобы и нас любили немного, вот где секрет счастья женщины, вот в чем заключается и смысл сказки о Гудбранде!