Волшебство (сборник)

Волшебство

Верите ли Вы в волшебство? В него верит каждый ребёнок, втайне мечтая о встрече с добрым волшебником. И, даже став взрослым, хранит искорку этой веры в самом чистом уголке своей души. Там, где в струящемся, неугасимом небесном свете покоится крохотная частица детской безгрешности, напоминая о том, что каждый из нас – несостоявшийся райский житель, который и сам может стать волшебником.

Я появилась на свет в Раю. В мой калейдоскоп событий детства можно было смотреть, не отрываясь и замерев в восхищении, как и полагается райскому жителю. Меня бережно приняли в руки самые настоящие добрые волшебники, которые были посланцами таинственного Некто, Того, Кто создал и Рай, и моих волшебников, и меня. Волшебники были посланы мне для того, чтобы научить премудростям творения из доставшегося мне кусочка мира той Реальности, какую хотелось бы видеть вокруг себя. Возглавила это обучение одна Волшебница.

Какие непостижимые силы создавали внутренний мир этой удивительной женщины – одному Создателю известно. Но то, что она была одним из Его любимых и совершенных созданий – несомненно.

Эта Волшебница появилась на свет в семье крестьян в небольшой деревне под Владимиром. После окончания второго класса церковно-приходской школы её, 11-летнюю девочку, отдали в няньки. Нужда заставила. Это и стало её «базовым» образованием. Во взрослой жизни она работала в колхозе, была завхозом и истопником сельской школы, потом, переехав в областной город, устроилась в местный драмтеатр убирать помещения и следить за костюмами.

Когда в этот мир пришла я, Волшебница, превратившись в Бабушку и бросив все прочие дела, ставшие для неё не столь важными, включая устройство своей личной жизни, приехала в маленький подмосковный городок, где впервые и взяла на руки нового маленького человека. Внучку.

Наша семья занимала две комнаты на втором этаже двухэтажного дома барачного типа с длинными общими коридорами и общими кухнями. Территория двора представляла собой выгороженную часть леса, обнесённую плотным, высоким забором из серых досок, увенчанным несколькими рядами колючей проволоки. По другую сторону забора находилась охраняемая территория какого-то оборонного предприятия, и у массивных ворот всякого входящего в наш двор встречала выкрашенная в синий цвет вышка с часовым. После снежных зим низинный участок у самых ворот затапливался талыми водами, и тогда эти массивные ворота снимали с петель, превращая их в мост через образовавшееся водохранилище более метра глубиной, казавшееся мне настоящим морем.

Пять семей, проживавших в квартирках нашего коридора, готовили еду на одной общей кухне, в которой располагалась большая чугунная печь с плитой. В доме было электричество и паровое отопление, но печь была по-прежнему действующей, и время от времени хозяйки растапливали её, чтобы кипятить в баках бельё. Водопроводный кран располагался на первом этаже возле уличной входной двери, и воду жильцам приходилось поднимать на второй этаж вёдрами, преодолевая два пролета довольно крутой лестницы. Прочие удобства были во дворе.

Весь наш быт Бабушка взяла полностью на себя, предоставив возможность родителям маленького чуда полностью отдаться работе. Эта хрупкая, сероглазая женщина – великая труженица – была личностью, интеллигентной в самом глубоком смысле этого слова, наделённой тонким чувством красоты. В сером и убогом коммунальном пространстве наша квартирка превратилась в какой-то чудесный оазис – всегда безупречно прибранный, украшенный немыслимым количеством цветов, благодарно отзывавшихся на волшебные прикосновения бабушкиных рук щедрым круглогодичным цветением. С появлением Бабушки в наполненном Любовью доме поселилась Красота. Так появился на Земле мой Маленький Рай.

В нём красиво было всё: и белоснежный, воздушный тюль на окнах, и кружевные «накидушки» на стопке подушек, одетых в белоснежные накрахмаленные наволочки, и расшитые вручную шёлковой гладью подушечки-«думки» на диване, и дивные скатерти на круглом столе, которые Бабушка часто меняла, чтоб глазам не надоело. Всё это великолепие венчал апельсинового цвета купол абажура с шелковистой бахромой по краю, благодаря которому даже в самые сумрачные дни и тёмные зимние вечера наш Рай наполнялся самым настоящим солнечным светом. Семья пила заваренный Бабушкой в волшебном расписном чайнике сказочный чай. Но не из гранёных стаканов, как в то время было принято, а из каких-то необыкновенных чашек с изящными фигурными ручками, помешивая сахар такими же необыкновенными резными ложками.

Так я узнала, что обычный кипяток можно легко превратить в чудодейственный волшебный напиток, способный собрать за столом всех, кого я люблю, чтобы смеяться и болтать о милых пустяках, позвякивая серебристой ложечкой по чашечке, от которой невозможно было оторвать глаз. Это было маленькое чудо – одно из того множества чудес, которые мне только предстояло постичь, и из которых волшебники умеют создавать Счастье.

По деревенской привычке Бабушка просыпалась с рассветом и любила приговаривать: «Кто рано встает, тому сам Бог даёт». Когда первые заспанные хозяйки, зевая и почесываясь, появлялись на общей кухне, там уже пахло свежеиспеченными пирожками, а на нашем кухонном столе стояли разгоряченные, начищенные до блеска кастрюльки с завтраком и обедом, который, если вдруг неблагоприятно складывались обстоятельства, Бабушка могла приготовить из ничего. Для Волшебницы – дело обычное.

Возле нашего умывальника красовались полотенца, достойные прикосновения ручек прекрасной феи. Из соображений экономии полотенца для рук Бабушка шила на ручной швейной машинке, купив в ларьке на рынке уценённую льняную белую ткань по 50 копеек за метр. Отбеливала её в «Персоли», а затем ночью, уложив меня спать, садилась ворожить, вручную приплетая к краям полотенец умопомрачительной красоты кружева, удивительно похожие на морозные узоры на оконном стекле. Подглядывая в щелку из-под одеяла, я становилась ошеломлённым свидетелем того, как на моих глазах белые куски дешёвой ткани превращались в произведения искусства. Эта деревенская полуграмотная женщина неукоснительно следовала правилу: у каждого члена семьи должно быть своё личное полотенце. Её, неутомимую, не смущало обстоятельство, что за водой для стирки этих полотенец и всего остального белья придется многократно проделать с ведрами путь на первый этаж и обратно. А затем с таким же количеством ведер грязной воды прогуляться на улицу во двор, где находился слив. Стиральных машин тогда ещё ни у кого не было, и Бабушка всё бельё стирала вручную. А потом, ночью, когда все уже спали, втихаря плакала, смазывая каким-то лечебным снадобьем растрескавшиеся до крови руки.

Выстиранное Бабушкой и вывешенное на общих верёвках во дворе бельё можно было узнать из окна второго этажа по ослепительной, с голубоватым отливом, белизне. Волшебница внушала мне, что именно это и называется настоящим, чистым белым цветом, в котором должно отражаться чистое голубое небо. Как-то, играя на кухне, я услышала, как одна из соседок, присматривавшая через окно за своим вывешенным сушиться бельём, обратилась к Бабушке с вопросом-просьбой:

– Степановна, милая, поделись секретом: ну как это у тебя получается такое белоснежное бельё? Стираем вроде одинаково, а у тебя прямо всё светится.

И Бабушка охотно, во всех подробностях открывала свои нехитрые секреты. Спустя какое-то время соседка с некоторой обидой замечала, что, мол, всё исполнила в точности, а результат не тот. Наверно Степановна что-то скрыла. Но Степановна ничего не скрывала. Просто даже она, Волшебница, была бессильна вложить в сознание другого человека непреложную для неё истину: дело, которое ты делаешь в данную минуту, и есть твоё самое главное дело, поэтому оно должно быть исполнено с душой, удовольствием и предвкушением наслаждения от совершенства результата. А без этого волшебного компонента рецепт не действовал.

Результатами всех этих чудес, создаваемых на моих глазах, были уют, красота и безмятежность, возникавшие, словно из воздуха, и вытеснявшие за границы моей Реальности, моего Маленького Рая унылую серость и неустроенность барачной жизни.

Как и полагается в Раю, у нас с Бабушкой был собственный сказочный луг с такими огромными лиловыми колокольчиками, что среди них можно было затеряться. И этот чудесный луг приветливо встречал Волшебницу с маленькой внучкой всякий раз, когда мы его навещали. Весь этот стрекочущий и жужжащий мир со своей загадочной жизнью под бережным прикосновением доброй Волшебницы доверчиво приоткрывал мне свою хрупкость и уязвимость.

– Баба, смотри какая красивая! Кто она? Как её зовут? – ошеломленно восклицало маленькое пытливое создание. – Можно, я возьму её домой? Я тихонько, прямо вместе с листочком положу её в коробочку. Это будет её дом. А то вдруг дождь пойдет, и она промокнет? – последняя фраза говорилась для придания убедительности намерению взять с собой дивную букашку.

– Нет, матушка моя, божью коровку нельзя взять с собой: дома-то, поди, её ждут маленькие детишки, а что с ней в коробке-то сделается? Сама подумай. Верная погибель. Что с детьми-то тогда будет, коли они маму не дождутся? Сиротами они станут. А каково оно, сиротой-то быть… – с едва уловимым, душевным владимирским «оканьем», проникновенно, касаясь самых трепетных струн детской души, звучали слова Бабушки. Так, что плакать хотелось только от одной мысли о том, сколько горя могло принести моё «хочу» этому крохотному, хрупкому, но такому живому мирку. Если бы меня вот так кто-то от Бабушки забрал, каково бы мне тогда было? И, правда, нельзя, нельзя!

– Ой, кака-а-а-а-я… – и маленькая ручка осторожно тянется к маленькому солнышку-ромашке, на распахнутой ладошке которой, кокетливо сложив свои расписные крылышки, беззаботно нежится бабочка – само совершенство.

– Осторожно, моя хорошая! Гляди не сбеди бабочку-то! Как пальцами возьмёшь за крылышки – так она уж больше и не взлетит, ты погубишь её.

И маленькая ручка мгновенно прячется за спину – подальше от соблазна.

– Баба, баба, гляди-ка: муравей целое бревно тащит! А куда они так торопятся? Что там у них внутри? Квартиры, да?

– Да уж таких тружеников поискать! Норовят из останных сил работать, уж душа из них вон – а всё трудятся. Уж не знаю, спят ли когда? Зато глянь, какой дворец построили! Вот бы все люди так… Давай-ка, матушка, тихонько обойдём, чтобы ничего им не нарушить. Божьи ведь создания.

И, замерев в восхищении, я училась бережно и почтительно прикасаться к непостижимому совершенству окружающей меня живой красоты, которая в ответ охотно и доверчиво согласилась стать частью моей Реальности, расширив границы моего Рая.

Как-то раз Мама решила сделать сюрприз, и в нашей квартире появилась клетка с парой необыкновенно красивых щеглов. Дело было летом, и клетка была вывешена за окно, чтобы щеглы были на свежем воздухе. Меня раздирали смешанные чувства: мне, конечно, очень хотелось иметь клетку с птицами, кормить их, разглядывать их оперенье и слушать щебетанье. Но моё удовольствие стоило несчастным птахам свободы, я чувствовала, как им хочется на волю, и мою душу переполняло чувство сострадания к этим прекрасным пленникам.

Мы вместе с Бабушкой кормили птиц и чистили клетку. И однажды утром вдруг обнаружили, что клетка пуста. Щеглы клювами перетерли цветной проводок, которым была закручена дверца, и улетели, вырвавшись на свободу.

– Сердешные вы мои, – запричитала Бабушка, всплеснув руками при виде пустой клетки и перетёртого в труху обрывка проводка, – как же вам на волю-то хотелось!

Моя детская душа ликовала от этой новости, и, украдкой взглянув на Бабушку, я увидела, что она пытается скрыть улыбку. Волшебница в полной мере разделяла мои чувства: не говоря ничего друг другу, каждая из нас в душе переживала неволю этих райских птиц, тайно вынашивая замысел их освобождения. И, когда свободолюбивые птахи сами добыли себе свободу, это стало минутой торжества справедливости для нас обеих.

В громоздком шкафу, в отделении для детских вещей, было невозможно просунуть руку: так плотно в нём висели пальтишки, платьица, сарафанчики, юбочки, кофточки, от которых невозможно было оторвать взгляда. Их наворожила помощница Волшебницы – моя Мама. Другого объяснения их появлению в этом огромном, как дом, старинном шифоньере, кроме как посредством волшебства, быть не могло. Купить что-то подобное в магазинах в то время было совершенно невозможно.

Суть волшебства заключалась в том, что в свои выходные дни Мама ездила на электричке куда-то на окраину Москвы, в магазин мерного лоскута, где за копейки покупала куски вполне приличных тканей. Из этих обрезков, а также из своих перелицованных пальто и распоротых старых меховых шапок на швейной машинке «Подольск» Мама создавала настоящие маленькие шедевры, достойные изысканного вкуса французского кутюрье.

Сидя под откидным столиком швейной машинки, который становился моим маленьким домиком, я, как завороженная, наблюдала, как из разрозненных лоскутов материи, под ровный стук машинки рождалось нечто невообразимо красивое: то в бело-красную мармеладную полоску, то зефирно-розовое, то вишнёвое, как варенье в буфете. И самым долгожданным мгновением было приглашение вылезти из своего убежища.

– Ну, принцесса, давай-ка вылезай и становись на стул. Примеряться будем! – что могло быть замечательнее этих долгожданных слов?

Вслед за подколотым в нужных местах булавками мармеладным платьем в бело-красную полоску, шурша и пенясь, маленькую барышню обволакивало невесомое нежно-розовое шёлковое великолепие в оборках, в котором хотелось прямо сейчас, спрыгнув со стула, выбежать на улицу и проскакать на одной ножке до самых ворот и синей будки с часовым.

– Да стой же ты спокойно, уколю ведь, – строго одергивала Мама дрожащую от нетерпения маленькую модницу, придирчивым взглядом оценивая свою работу и что-то отчеркивая тоненьким кусочком мыла то в одном месте, то в другом.

– Мама, давай скорее померяем «вишнёвое варенье», – сгорало от нетерпения стоящее на стуле розово-зефирное создание, не в силах оторвать взгляда от брючек и жакетика сочного вишнёвого цвета, собранных белой наметкой.

В послевоенных условиях безденежья и дефицита Мама самоучкой, по книжкам, освоила мастерство конструирования и шитья одежды. Это ремесло в прямом смысле слова помогало молодой офицерской семье выжить. Офицерам для пошива военного обмундирования выдавали ткань. И молоденькая жена одного из этих офицеров – моя будущая Мама, освоив все требования и стандарты пошива военных мундиров, на свой страх и риск решилась однажды принять сложный заказ – сшить форменные брюки-галифе. Ткань была дорогой, покрой сложный, требования к отделке – строго по стандарту. Испортить было просто невозможно. Но кто сказал, что стать волшебником легко? Исколотые в кровь пальцы, многократно распоротые и заново проложенные швы вдоль тонкого рубчика канта, резь в глазах от напряжения и плохого освещения…

И вот молодцеватый майор, явившийся за заказом в сопровождении придирчивой жены, примеряет обнову. Галифе, идеально отутюженные, сидят, как влитые. Придраться ни к чему невозможно. Супруга крутит мужа и так и эдак: красотища, ничего не скажешь. Хоть сейчас – в генералы! Надменное выражение лица майорши сменяется вначале благосклонной улыбкой, переходящей затем в заискивающую просьбу:

– А можно мне отрезик пан-бархата на платьице занести? Я такой фасончик присмотрела…

Проводив довольную пару, 18-летняя волшебница бросает взгляд на свой первый портновский гонорар, и, присев на край узкой солдатской кровати, плачет от радости, вытирая слёзы исколотыми иголкой пальцами:

– Получилось!

И, будучи скромной работницей с небольшой зарплатой, и позднее, уже высоко поднявшись по служебной лестнице, в свободное время Мама продолжала творить свои маленькие чудеса. Как настоящей волшебнице ей подвластно было всё: военные кители и шинели, мужские брюки, женские платья любых фасонов и на все случаи жизни, детская одежда и карнавальные костюмы к новогодней ёлке, поражавшие удивительной выдумкой и фантазией. Просто у неё, как и у всех добрых волшебников, была потребность в творении Красоты. Вот и весь секрет.

Мама работала много, и мы редко куда-либо выбирались вместе. Но, когда это случалось, происходило чудо: наш унылый двор с серым домом и таким же серым забором с колючей проволокой словно расцветал при выходе из дверей красавицы в необыкновенном, со вкусом сшитом и безупречно отутюженном платье, с тщательно уложенными на затылке в пучок-ракушку волнистыми русыми волосами. А рядом с собой красавица вела за руку маленькую барышню в восхитительном летящем платьице, соломенной шляпке с вишенками и с крошечной сумочкой в руке.

Сидящие вокруг стола дворовые игроки, одни – в вытянутых на коленках синих тренировочных штанах и майках, другие – в застиранных домашних халатах, шлёпанцах и папильотках в волосах, прекращали греметь бочонками лото и, застыв, провожали эту пару восхищёнными взглядами. Появление во дворе нарядной и дивно причёсанной красавицы-соседки с такой же нарядной дочкой было откровенным вызовом скудному барачно-коммунальному быту с его невзыскательным однообразием и скрытой неприязнью к тем, кто на это однообразие вздумал посягнуть.

– И где только такие деньжищи на одёжу берут?

Так и говорили: «одёжу».

Но любопытство обитателей коммунального мирка не знало преград. Да и Мама не делала тайны из происхождения столь неприличного для барачной жизни «эксклюзива». И вскоре в длинных коридорах нашего дома всё чаще стали появляться радостно-возбуждённые соседские женщины, тащившие на пару с мужьями только что купленные швейные машинки. Волшебство – дело заразительное. И даже самая завистливая и зловредная из соседок однажды тихонько постучала в дверь нашей квартиры и, борясь со смущением, пролепетала:

– Ты это… вот что… может, дашь мне на пару вечерков выкройку твоего крепдешинового платья, ну того, жёлтого с чёрным кантом?

Так, волшебница в облике Мамы преподала мне ещё один урок волшебства, открыв один магический секрет: Золушка, желающая потанцевать на королевском балу, не должна ждать появления феи. Феей она может стать сама. И заодно сама может устроить для себя и королевский бал. Даже в бараке за серым забором с колючей проволокой.

Для Мамы курс обучения волшебству был нелёгким. В деревне во Владимирской области, где она родилась, школы не было. Школа была в соседнем селе, до которого надо было пройти пешком пять километров. А потом – пять километров обратно. И того десять. Мама пошла в школу, когда уже шла война. Сначала в эту школу ходила целая гурьба детей: вместе не страшно, да и путь со смехом да шутками не таким далеким кажется. Пошли осенние дожди, и половина ребят в школу ходить перестала: далеко, мокро и холодно. А когда выпал снег, утром только из одного дома стала выходить девятилетняя девочка, закутанная с головы до ног в клетчатую шаль. Зимы в те времена были снежные: снега наметало по пояс взрослому человеку. Чтобы не сбиться с пути, дорогу между сёлами жители помечали еловыми ветками, втыкая их в снег по обе стороны дороги. Поспеть к началу уроков можно было, лишь выйдя из дома в пять утра, когда было совсем темно. За окнами кружила вьюга, а в трубе завывал холодный ветер. И так не хотелось слезать с тёплой печки!

– Дочка, может, сегодня не пойдёшь? Никто ведь не идёт, – в который раз безнадёжно произносила мамина бабушка, заведомо зная, какой последует ответ. Обращалась к внучке, она называла её «дочка». И, закутав ребёнка с ног до головы в большую клетчатую шаль, всхлипывая, крестила удалявшуюся от дома детскую фигурку.

Как-то раз по дороге в школу девочку застала в пути пурга. Еловые ветки, вырванные ветром, унесло в поле, и ребёнок, потеряв ориентиры, сделал несколько шагов в сторону. И тотчас провалился по грудь в рыхлый снег. Беспомощно кувыркаясь в сугробе и пытаясь нащупать твердую дорогу под слоем снега, девочка потеряла валенки и, скорее всего, замерзла бы насмерть в безлюдном месте. К счастью, мимо ехал на санях мужик из соседнего села. Он-то и спас малышку. Он спас жизнь моей будущей Мамы. А, значит, и мою. Спасибо тебе, добрый незнакомый человек!

Однажды жители деревни стали свидетелями воздушного боя. Немецкий самолёт залетел в наш тыл и был сбит, рухнув прямо в лес, поблизости от того места, где проходила дорога до школы. Деревенский быт быстро обрастает преданиями. Стали поговаривать, что место это проклятое и что даже старожилы, дойдя до этого участка леса, начинают плутать, часами кружа по одному и тому же месту. Ночью, когда до рассвета ещё далеко, жители, проезжавшие зимой на санях или летом на телегах, крестились, слыша, как со стороны упавшего в лес самолёта раздаётся страшный завывающий звук, словно кто-то громко стонет. Поговаривали, что это завывает грешная душа немецкого лётчика, не нашедшая упокоения. Кто-то говорил, что это – волки, а может, просто гудел ветер, пролетая сквозь разбитый корпус самолёта. Но было очень страшно.

Что должна была чувствовать маленькая девочка, укутанная в клетчатую шаль, которая одна в предрассветные часы шла через заснеженное поле мимо этого страшного места, прижимая к груди узелок с тетрадками? Какие силы двигали ею в девять лет от роду, когда она преодолевала каждый день путь до школы в общей сложности равный десяти километрам, что не каждому взрослому по плечу? Это почти неправдоподобно. Но ведь это повествование – о волшебниках, а они, при равных шансах, получаются далеко не из всех.

В начале войны моя будущая Бабушка работала в той школе истопником. Когда в деревне стало совсем худо с пропитанием, она уехала в областной город к сестре, чтобы там устроиться на работу и получить продовольственные карточки. Это позволяло привозить в деревню хоть какую-нибудь еду. Моя Мама осталась в деревне на попечении своей старенькой бабушки Наталии, в честь которой потом Мама назовёт своего первенца. И заменила свою уехавшую на заработки мать на посту истопника школы. В девять лет.

Теперь, чтобы успеть протопить печи и прогреть школу к началу уроков, из дома надо было выходить в 4 часа утра. И ни разу этот не по-детски ответственный и обязательный маленький человек не позволил себе проспать и опоздать на работу. Ведь тогда всем ученикам и учительнице пришлось бы до конца занятий сидеть в промерзшем помещении.

В пустой школе рано утром было тихо, темно и страшно. Жутко скрипели половицы, казалось, что кто-то невидимый вздыхает и кашляет. В классных комнатах на стенах были развешаны портреты писателей и учёных, и казалось, что ночью они оживают, покидают пространство своих рам и начинают общаться друг с другом. Поэтому открывать двери в пустые классы было особенно боязно.

Как-то раз Мама, натаскав дров с улицы, присела перед печью, чтобы разжечь огонь. Открыв чугунную дверцу, она застыла от ужаса: из глубины огромной печи на неё, не мигая, смотрели два огромных горящих глаза.

– Мамочки мои, чёрт! – захлопнув чугунную печную дверцу, девочка с криком кинулась наутёк, сама не зная куда. В тот же миг дверца печки со стуком распахнулась, и из топки с громким мяуканьем выскочил не менее испуганный кот. В промерзшей за ночь школе пушистый бедолага нашёл единственное тепленькое местечко – внутри печки.

Шла война. К зиме в деревню пришёл настоящий голод. Мама с другими деревенскими детьми ходила на поле выкапывать оставшуюся в земле мёрзлую картошку. Картошка после осенних дождей и грянувших морозов превратилась в грязные, расползающиеся в руках мякушки. Но их можно было есть, только сначала надо было протереть через сито, чтобы отделить многочисленных мелких червяков, кишащих внутри разбрякших картофелин. Из полученной серо-бурой массы бабушка Наталия пекла лепёшки, которые казались голодному ребёнку самой вкусной едой на свете.

Поле, на котором собиралась гнилая картошка, было колхозным. Однажды, когда дома совсем не осталось еды, девочка решила пойти на это поле в надежде найти на нём хоть что-нибудь, хотя земля под снегом была уже не по одному разу перекопана детскими руками в поисках завалявшейся картофелины. Она так старательно разгребала снег пополам с землей, что не заметила приблизившегося верхом на коне колхозного сторожа. Призыва в действующую армию он избежал из-за хромоты. Рьяный страж колхозной собственности, сидя верхом на коне, с размаху ударил хлыстом по скукожившейся в грязном снегу детской фигурке. Девочка от неожиданности и боли упала ничком в грязное месиво. Всадник принялся наносить удары, всё больше и больше входя в раж, не разбирая, куда они попадают. Хлыст, направленный сильной мужской рукой, со свистом рассекал воздух и впивался в окоченевшие от холода детские кисти рук, в лицо, плечи, худенькую шейку, видневшуюся из-под воротника телогрейки. Девочка, упав лицом в грязь и прикрыв голову ладошками, думала только об одном: только бы не по глазам!

Неизвестно, как долго продолжалась бы эта расправа, если бы невдалеке не показалась шедшая мимо односельчанка. Бросив наземь свою ношу, она кинулась через всё поле к месту экзекуции и кошкой вцепилась в руку с занесённым над девочкой хлыстом:

– Что же ты делаешь, ирод! Это же – ребёнок! – исступлённо закричала женщина.

Я не знаю, о чём ещё кричала эта женщина, повиснув на руке садиста, но она заставила его уехать с места разыгравшейся драмы. Девочка – вся в грязи, избитая, со вздувшимися кровавыми следами ударов на лице и руках, рыдая в голос, вернулась домой. Она рыдала не столько от боли, сколько от отчаяния, что пришла домой с пустыми руками. А это значит, что её старенькая бабушка Наталия, отдававшая внучке последний кусок, снова ляжет спать голодной.

Человека, учинившего самосуд над моей Мамой, давным-давно уже нет в живых. Но я верю в то, что в назначенный час он, жалкий и трясущийся от животного страха, стоял перед Высшим Судом и держал ответ за все свои деяния на Земле. И в их ряду жестокая расправа над голодным ребёнком в глазах Самого Справедливого и Милосердного Судьи стала мерзейшим из грехов и решающим аргументом для отправки чёрной души этого человека прямиком в преисподнюю.

Нам неведомо знать, какие силы природы управляют человеческими судьбами. Это – тайна тайн. Но Некто, кто взирает на нас оттуда, из Вечности, не мог не содрогнуться, видя посреди заснеженного безлюдного простора крошечную фигурку испуганного ребёнка, который голодный, борясь с охватывающим его ужасом, проваливаясь по грудь в снег, шёл учиться.

Может, именно в тот момент и был спасён в смертельном бою красивый молодой сержант по имени Николай с комсомольским билетом в кармашке гимнастерки, а под ним – пришитой материнской рукой иконкой Николая Чудотворца. Спасён для того, чтобы быть награждённым за отвагу и чистоту помыслов Большой Любовью к маленькой волшебнице с редким для сельской местности именем Юлия, которая уже в девять лет научилась делать большие чудеса. Спасён для того, чтобы Преданностью и Опорой войти в жизнь этой удивительной девочки за свершаемый ею каждый день детский подвиг.

Как в детстве, так и во взрослой жизни для Мамы не существовало преград: ведь волшебники должны уметь проходить даже сквозь стены.

И Мама овладела этим навыком в совершенстве, считая, что преграды есть только в человеческой голове. Она добивалась любой поставленной цели, легко и непринуждённо умея расположить к себе самого неприступного и необщительного человека. Деревенская девочка, некогда жестоко избитая негодяем на заснеженном поле за пару гнилых картофелин, пришла в этот мир сильной личностью, воплощённой в женском облике пленительной красоты и невероятного обаяния для того, чтобы изменить доставшийся ей кусочек мира. Внеся в него свои неповторимые штрихи и краски, она сотворила новую маленькую и такую прекрасную Вселенную, какой никогда не было в этом мире до неё и никогда не будет потом.

Мамой – большой любительницей книг – была собрана замечательная домашняя библиотека, ставшая отправной точкой в моём путешествии в мир литературы.

Ещё до моего рождения моя будущая Мама, прибыв с Отцом на место его службы в дальний гарнизон, получила поручение от командира воинской части: организовать библиотеку для военнослужащих. Выросшая в деревне с её немудрёным укладом, Мама очень любила носить шляпки, надевая их как в кино: чуть-чуть набекрень, чтобы взгляд из-под полей был загадочный-загадочный. Время было непростое, люди только-только начали приходить в себя от лишений и потерь. Очень хотелось красоты, чтобы весь этот ужас поскорее забыть. Просматривая фотографии тех лет, я не перестаю восхищаться запечатлёнными на них девичьими и женскими ликами. На какое фото ни взгляни – все красавицы: с глубокими, одухотворёнными, полными достоинства взглядами, в шляпках, жакетиках, с сумочками. Красавицы, пережившие самую страшную в истории человечества войну, тяжёлым, беспощадным жерновом перемоловшую человеческие судьбы. Красавицы, нежные и, казалось, хрупкие души которых оказались сильнее свалившихся на них нечеловеческих испытаний. И какое кому дело, что красавицы сегодня позавтракали только несладким чаем с пустым куском хлеба и до обеда надо как-то дотерпеть? Кому какое дело, что жакетик шился собственными руками по ночам, после тяжёлого рабочего дня, из старого перелицованного пальто? Зато букетик фиалок на лацкане этого жакетика – самый что ни на есть настоящий. А главное – мир, жизнь и право быть просто красивой, просто любить. Как в кино.

Тогда ещё не знали такого слова «имидж», но шляпка – почти «заграничный» штрих, завершал образ не по годам серьёзной, излучавшей уверенность и достоинство жены молодого офицера.

– Учительница, наверно, – шушукались офицерские жены-старожилки, провожая взглядом вновь прибывшую в ботиках на каблучках и ладном пальтишке «в талию» с чемоданом в одной руке и перевязанной шпагатом стопкой книг – в другой.

Да и командир гарнизона, познакомившись с семьёй нового офицера и определив молодожёнам место жительства, обращаясь к Маме, сказал:

– Человек вы, как я вижу, образованный, интеллигентный, вам – и карты в руки. Культурной жизни тут у нас – никакой, помещение есть хорошее, да заняться некому. Вот вам первое поручение: организовать работу гарнизонной библиотеки. Как, готовы взяться? Чем можем – поможем.

– Конечно, готова. Я справлюсь, – последовал уверенный ответ, не потребовавший от молоденькой офицерской жены никаких раздумий. Это были слова, ставшие негласным девизом всей жизни Мамы.

Библиотека, организованная в удивительно короткий срок, стала настоящим культурным центром гарнизона на станции «Волга», в котором 18-летняя заведующая – самая юная из офицерских жен – собрала богатейший книжный фонд и организовала чтение тематических лекций столь интересных, что скоро маленький зальчик перестал вмещать всех желающих. Когда отца перевели на другое место службы, отъезд заведующей библиотекой жители гарнизона восприняли как возврат к прежней унылой и однообразной жизни.

– Ну вот, с твоим отъездом словно свет погас, – хлюпая носом, произнесла соседка, с которой Мама успела подружиться.

Точно так же увлечённо, как когда-то в гарнизоне, Мама позднее собирала и домашнюю библиотеку, в которую вошли лучшие детские книги и произведения русской, советской и зарубежной классики. И эти драгоценные семена сеяла вчерашняя деревенская девочка, ежедневно преодолевавшая непостижимое для ребёнка расстояние, чтобы получить образование!

Мама, как любая уважающая себя волшебница, приказала себе встать, когда в семьдесят шесть лет получила тяжелейшую травму – осколочный перелом бедра. Травму, для многих в жизни последнюю. Дежурный врач приёмного покоя, взглянув на снимок, «утешил»:

– М-да, тут без вариантов. Сделаем гипсовый «сапожок», недельку подержим, ну а там – сами понимаете… Возраст. Да и не операбельная она с двумя инфарктами…

Мы все были в отчаянии, имея в своей памяти многочисленные примеры таких же травм, закончившихся для пожилых людей прикованностью к постели и следовавшей за нею гибелью человека.

Но волшебникам не положено демонстрировать свою немощь, иначе люди перестанут верить в чудеса. И, едва придя в себя от боли, на пятые сутки после травмы Мама прямо в больничной палате начала лёжа делать упражнения. Она сказала себе:

– Если я хочу встать на ноги, я должна иметь крепкие руки.

И велела мне купить для неё гантели.

Лечащий врач, утром зайдя на обход в палату, остолбенел, увидев свою седую пациентку, ещё вчера кричавшую от боли при малейшем движении, а сегодня лёжа выполняющую упражнения с ярко-красными гантелями в слабых руках.

Спустя непродолжительное время Мама встала, опираясь на «ходунки», а ещё через пару дней начала фанатично выполнять упражнения для ног, донимая инструктора по лечебной физкультуре требованиями повысить нагрузку. Потом она начала учиться ходить по палате, перевыполняя установленные доктором нормы и репетируя вновь и вновь неудавшиеся повороты направо и налево.

Как-то лечащий врач, увлечённо объясняя мне схему дальнейших восстановительных процедур, вдруг сделал паузу и задумчиво произнёс:

– А знаете, у вас очень красивая мама. У неё лицо сильного и волевого человека. На такое лицо хочется смотреть, не отрываясь.

Эти слова произнёс доктор, по возрасту годившийся Маме в сыновья и повидавший уже в своей практике немало пациентов.

Через пять недель после полученной травмы Мама покинула больницу, хоть и опираясь на «ходунки», но ступая своими собственными ногами. Через некоторое время она уже привычно позвякивала столовыми приборами на кухне, самостоятельно приводила себя в порядок и стирала бельё. Ну что тут скажешь? Волшебница! Но я-то знаю, что категорически отказавшись от присвоения звания «Лежачий больной», Мама совершила этот подвиг ради тех, кого любит. В том числе – ради меня.

Приняв от Бабушки эстафету Волшебницы, она продолжала учить и меня, и всех, кто был рядом, быть творцом своей Реальности, в которой при одном и том же исходном событии возможны различные варианты развития сценария. И его автором являешься ты сам.

Все жители нашего большого коммунального дома, включая и мою семью, ездили мыться в баню на другой конец города. Детей до определённого возраста мыли дома в корыте. А потом, когда подрастали – как все, в баню.

В один прекрасный день, когда семья собралась обедать, наша тихая Бабушка, дождавшись, когда тарелки домочадцев опустеют, неожиданно для всех перевела обед в семейный совет, взяв председательствующее слово:

– Вот что, друзья, я вам скажу: хоть я и человек неграмотный, считайте меня кем хотите, но журнал «Здоровье» читаю от корки до корки и кое в чём смыслю. Девчонка наша выросла, уж в корыте её мыть – никуда не годится. А возить её в эту городскую антисанитарию наотрез отказываюсь, потому как преступление это – ребёнка в общей бане кубасить. Какой только заразы там нет! Хоть как остерегайся, а не убережёшься. Чай, сейчас не война и не революция. Уж на что у нас в деревне беднота была: читать не все умели, чай морковный пили, сахар только по престольным праздникам пробовали, а мылись в своей собственной бане, в чистоте. Бывало, полы и лавки добела скребком выскабливали, да крутым кипятком из чугунка окатывали, а уж потом баню топили. Одним берёзовым духом дышали. А теперь что у нас? Давайте что-то думать.

Старшие призадумались. А ведь и то верно: как это раньше разговор об этом не зашёл? Было решено, объединив усилия, сотворить что-нибудь этакое. Отец – человек военный, немногословный и основательный. Задача была поставлена, значит должна быть выполнена. Хоть из воздуха. Да и как любой уважающий себя чародей, Отец научился в жизни делать абсолютно всё. Вооружившись топором, рубанком, молотком и ящиком гвоздей под ошарашенными взглядами соседей Отец начал возводить во дворе, неподалеку от сараев, где жильцы хранили всякую хозяйскую всячину, невероятное для того времени сооружение – утеплённую душевую кабину. На крышу этой кабины он водрузил большой бак, воду для которого грели дома кипятильником и ведрами поднимали наверх по высокой деревянной лестнице. К баку была привинчена самая настоящая никелированная душевая лейка с краником. В кабинке было чисто, просторно и сказочно хорошо пахло свежим деревом. Пол был сбит из тонких реечек в решётку, стены обшиты новенькой клеёнкой в сиреневый цветочек, обрела своё место и полочка с подвесной мыльницей. В «предбаннике» Отец навесил крючки для вещей, смастерил деревянную скамейку и повесил ранее пылившееся в чулане старинное зеркало в художественной деревянной раме, которую обновил темно-вишнёвым лаком.

Кабинка была снабжена самой настоящей дренажной системой, которую Отец смастерил, подсмотрев идею в каком-то журнале. В этой кабинке можно было мыться круглый год, настолько она была тёплой. Дорога в городскую баню была забыта, так как теперь у нас были все основания считать, что теперь мы тоже живём «со всеми удобствами».

Эта «стройка века», единогласно одобренная соседской госприёмкой, стала сенсацией. Последовал взрыв строительного энтузиазма, и вскоре во дворе под дружный стук молотков одна за другой появились душевые кабинки соседей. И правда: волшебство – дело заразительное.

Так я усвоила ещё один важный нюанс творения своей Реальности: качество жизни при одних и тех же исходных условиях может быть разным.

Волшебники – существа особенные. Хоть они и всё могут, но, зачастую, себе не принадлежат. Отец был человеком военным, фронтовиком, а потому тоже себе не принадлежал. В составе Первого Белорусского фронта Отец дошёл до Берлина, участвовал в штурме Рейхстага и был удостоен высоких правительственных наград.

Вглядываясь в фотопортреты молодых родителей, я не перестаю восхищаться игрой природы. Отец родился в простой крестьянской многодетной семье в Рязанской области, «породистых» аристократов в роду у него и в помине не было. Уму непостижимо, какие силы матушки-природы привёл в движение Творец, создав такое красивое, правильное, скульптурной лепки лицо, улыбка на котором озарялась белоснежным, ровным рядом безупречных зубов, которые Отец сохранил до самого почтенного возраста. Резец скульптора, творивший это лицо, не дрогнул ни разу.

Когда мне исполнилось 3 года, Отец отбыл на новое место службы под Воркуту, тяжело приняв такое решение. В начале 60-х начались массовые сокращения в вооружённых силах, прошлые заслуги в расчёт не принимались, и Отец был поставлен перед выбором: либо увольняться на «гражданку», либо ехать служить далеко и надолго. Дома, в подмосковном городке, у него была молодая красавица-жена и трёхлетняя дочка. Что могло твориться в душе молодого человека, уцелевшего в пекле войны и теперь обретшего, наконец, пусть не благоустроенный, но уютный дом, любимую жену и ребёнка, появление которого он считал самым большим счастьем на свете? Хотелось только одного: быть с ними сейчас и всегда!

Он это заслужил, когда рубил сапёрной лопатой насквозь промёрзлую землю, срывая до крови кожу рук и не чувствуя отмороженных ног; когда голодный, замертво падал от усталости, едва привалившись к стволу дерева; когда много раз подряд с бойцами пулеметного взвода пытался взять высотку, потому, что это надо было сделать любой ценой.

Он заслужил это, когда осколок снаряда прошил ему спину, а взрывная волна обрушилась на голову тяжёлой контузией.

Он завоевал право быть рядом с любимыми людьми, когда, оглохнув от взрывов, стрельбы и собственного крика пробился со своими товарищами в самое логово врага и штурмом взял его. Он победил. И он выжил. Может, потому, что судьба такая. А может, благодаря вшитой матушкой под кармашек гимнастерки иконке, которая сохранила молодого воина, потому, что свыше ему было предписано привести в этот мир нового человека. После того, как выживет и победит. Кажется, наскитался уже, повозил за собой молодую жену по гарнизонам, пожил в бараках и сараях. Сейчас – тоже барак, но теперь у него малышка-дочка. Как он может повезти её в неизвестность и в неустроенность?

Отец сутки не спал, ломая голову: как поступить? Решил, что не вправе разрушить налаженную жизнь семьи, а потому поехал в управление кадров, чтобы оставить там рапорт об увольнении из вооружённых сил. А потом поехал домой, чтобы сообщить жене новость. Поднявшись по лестнице на второй этаж и открыв дверь в общий коридор, он остановился и замер на месте: в конце коридора, у окна, разложив все свои детские пожитки, около ящика с игрушками беззаботно копошилась с куклами его девочка. Отец стоял, и целый ураган мыслей пронёсся в его голове:

– Я написал рапорт об увольнении. И что теперь? С чем я остался? В активе – полная грудь медалей и орденов, а также – военная профессия, которая здесь стала не нужна. Другую получить не успел. Что же я смогу дать своему ребёнку, не имея никакой гражданской специальности? Смогу ли я завтра купить ей красивые игрушки и яркие книжки, сводить в зоопарк и на новогоднюю ёлку? Как и на что будет жить моя семья?

Эти и десятки других вопросов, казалось, готовы были взорвать голову. Отец почувствовал, как из-под фуражки пот крупными каплями катился по лбу, заливая глаза. И вдруг он, развернувшись на месте, кинулся с лестницы вниз, перепрыгивая через две ступеньки. Он добежал бегом до железнодорожной станции, одним махом запрыгнул на платформу и влетел в электричку, когда двери уже захлопывались. Стоя в тамбуре, он слышал, как сердце, выпрыгивая из груди, выстукивало:

– Почему-так-медленно-ползет-эта-чертова-электричка?

Отец не помнил, как добрался до улицы Огарева в центре Москвы, где располагалось управление кадров. Перед дверью кабинета он остановился, перевёл дух и вошёл. Вошёл для того, чтобы через две недели уехать служить к Северному полярному кругу. Потому что он был Волшебником, который поклялся себе, что его любимые люди никогда не будут ни в чём нуждаться. Это волшебство требовало жертвы, и он её с готовностью принёс. Потому что жертвенность есть составляющая любви – самого главного компонента любого волшебства.

И настоящие волшебники владеют этим в совершенстве. Прибыв на место и оценив обстановку, отец отбил домой короткую телеграмму: «Прибыл. Разместился. Ребёнку здесь не выжить».

Отец, любивший свою семью больше всего на свете, не мог даже в мыслях допустить, чтобы в нечеловеческих условиях оказались его любимая женщина и маленькая дочурка, которую он, кажется, совсем недавно, завернув в пуховое одеяло, мог всю ночь укачивать на руках, выйдя на улицу в шинели, надетой прямо на майку. Ходить, прижав к груди самый драгоценный на свете свёрток, описывая круги вокруг дома в сапогах на босую ногу и засыпая на ходу после суточного дежурства, чтобы мать этого маленького чуда, измученная бессонными ночами, могла, наконец, отдохнуть.

И долгие восемь лет там, где в бесконечную северную ночь замерзало дыхание, небо озарялось холодными разноцветными отблесками, а летом тучи комаров объедали лицо до крови, Волшебник в одиночку творил своё волшебство, создавая для своей малышки Реальность, в которой калейдоскоп её детской жизни складывал самые яркие и восхитительные в мире узоры. Гораздо более яркие, чем северное сияние. А, значит, оно того стоило.

И все эти восемь лет, находившиеся на огромном расстоянии друг от друга, имея возможность видеться только в быстро пролетавшие дни отпусков, Волшебник и Волшебница оставались единым и неделимым целым, которое чудесным куполом накрывало мой Маленький Рай, оберегая его от всего, что могло бы его разрушить.

Мама оказалась в больнице с тяжёлой травмой спустя полвека после этих событий. Оступившись и упав дома, на ровном месте, как это часто бывает у пожилых людей. Тому, кто сталкивался с такой ситуацией, объяснять ничего не нужно. Те, кто, к счастью, с такой ситуацией не знаком, может себе только вообразить, что человек становится совершенно беспомощным, лежачим больным, кричащим от дикой боли при малейшем движении. Он не может самостоятельно делать ничего, включая самые естественные для человека вещи. Надо ли объяснять, как выглядит такой больной со стороны? Ужасным выглядело всё: и отчаявшаяся мама, и обстановка вокруг лежачей больной со всеми её атрибутами. Отцу к тому моменту исполнилось уже 84 года, и ходить ему стало трудновато. Навестить маму в больнице я привозила его на машине. Видеть без слез их встречу было невозможно. Отец, склонившись над кроватью, обхватывал маму двумя руками за плечи, крепко прижимая к себе, словно боялся, что отнимут. Целуя её, как целуют только новобрачную, он шептал ей:

– Радость моя, как же я по тебе соскучился! Давай поправляйся скорей, да возвращайся домой. Дом без тебя опустел.

Все эти слова и действия адресовались глубоко пожилой, седой, женщине с осунувшимся от недуга лицом. Картину дополняло стоявшее рядом с кроватью подкладное судно, а прикроватная тумбочка была завалена лекарствами. Присутствие в палате других, не менее тяжелых пациенток и их посетителей Отца ничуть не смущало. Он их не видел. В этот миг он был наедине с любимой женщиной. С самой красивой на свете, такой, какой он её видел своим сердцем.

На обратном пути, сидя в машине, Отец, немного помолчав, произнёс:

– Знаешь, дочка, как только матери станет лучше, надо как-то найти возможность покрасить ей волосы. Тогда она ещё красивее будет. А то совсем седая стала.

Седина была единственной замеченной им переменой в облике прекраснейшей из женщин. Нужно ли что-нибудь добавлять к этому?

Этот Волшебник всю жизнь преподавал мне один из главных уроков жизни, который заключался в том, что человек любит другого не за что-то: не за «хорошесть», не за заслуги, и не за предоставленные блага и удовольствия.

Человек любит, потому, что умеет любить.

Но вернемся к рассказу о Волшебнице-Бабушке. Самыми потрясающими свойствами личности Бабушки были врождённая внутренняя культура, душевная чуткость и невероятная тяга к самообразованию. Она была прирождённым психологом, тонко чувствующим душевное состояние домочадцев, и всегда знала, как надо пообщаться с человеком, тактично выбрав момент, чтобы груз с его души упал. Даже если это был крошечный грузик на маленькой душе ребёнка. Мне всегда казалось, что это стыдно – показать слезами, что тебя что-то ранило, что тебе больно, что ты оказалась слабой и уязвимой. Мама как-то вспоминала:

– Бывало, накажут тебя за что-то, в угол поставят, а ты будешь стоять, глотая беззвучные слёзы, выражая готовность стоять хоть до темноты.

У Бабушки первой кончалось терпение: моя постановка в угол оказывалась для неё гораздо большим наказанием, чем для внучки. Поставив виновницу в угол и подождав немного, Бабушка быстро теряла терпение и выводила её за руку из «места заточения». Проникновенно заглядывая в глаза шалунье, Бабушка с чувством произносила:

– Скажи, негодница, ты просишь прощения? Упрямая голова с большим бантом на макушке утвердительно кивала лишь в исключительно редких случаях. Но Бабушка, как и полагается в Раю, неизменно выносила «помилование»:

– Ладно уж, поперёшная (то есть делающая всё наперекор), на этот раз прощаю.

Обладая тонким чутьём, Бабушка без слов, сердцем своим понимала, что, конечно же, я хочу попросить прощения, но не могу этого сделать из-за своей «поперёшности». Тогда она произносила необходимые слова за меня, и в нашем Маленьком Раю снова воцарялись Мир и Любовь.

Соседи коммуналки тянулись к немногословной женщине, которая никогда не позволяла втянуть себя в склоки и пересуды, что было непросто на многолюдной коммунальной кухне. Бабушка притягивала не только своей глубокой порядочностью в отношениях. Она умела услышать и понять человека, с чем бы он к ней ни обратился. Была ли это кудрявая соседка Шура, молчаливо страдавшая от скупердяйства мужа-крохобора; или маленький, шустрый Витя, муж медлительной Мариши, большой аккуратист и педант, впадавший в коматозное состояние от флегматичности и неряшливости своей рослой жены; или высокая, белокурая Надя с заграничной внешностью, не беспочвенно ревновавшая своего колоритного красавца-супруга. Всех этих таких разных людей объединяло доверие к единственному человеку в доме, которому, как они считали, можно было рассказать «всё».

Когда кухня пустела, и можно было без свидетелей поговорить, человек тихонько подходил к Бабушке пожаловаться, а кто-то – даже иногда поплакать, спросить совета с полной уверенностью, что будет понят. И Бабушка терпеливо выслушивала чужие жалобы, не отрываясь от своего дела:

– Ты уж прости, Надя: я буду и слушать, и картошку чистить. А то ведь мои скоро придут. А ты рассказывай, я слушаю.

Выслушав, жалела и утешала, делая это так искренне, что и вправду верилось, что всё это – ерунда, и всё наладится.

Волшебница даже не подозревала, что в этот сокровенный для кого-то момент она творила своё волшебство, исцеляя чью-то душу своим проникновенным молчанием, участливым взглядом и готовностью услышать другого человека. Не ведая того, она преподавала и своему собеседнику, и своей внучке урок по таким простым, но для многих столь недосягаемым понятиям, как «Чуткость» и «Доброта».

Каждый вечер у нас с Бабушкой было заветное время, которого я ждала с особым трепетом. В эти часы Волшебница уводила меня в путешествие по Далёким Прекрасным и Бесконечным Мирам. Усевшись вместе со мной на полу поверх расстелённого, подобно ковру-самолёту, самодельного одеяла из разноцветных клинышков, Волшебница в облике полуграмотной крестьянки улетала вместе со своей внучкой в мир сказок Пушкина, Шарля Перро, Братьев Гримм, русских былин и древних мифов. Её голосом с легким владимирским «оканьем» для меня впервые прозвучали детские стихотворения Барто, Маршака, Чуковского, Тютчева, Маяковского. От её лица, которое по ходу чтения передавало все эмоции, действовали и переживали герои Гайдара, Носова, Баруздина и Драгунского.

А чего стоили её красочные и образные рассказы о дореволюционной и довоенной жизни! Я знала по именам всех её бывших односельчан и членов родства, у которых были немыслимо интересные судьбы, слагавшиеся в устах Бабушки в настоящие литературные произведения и семейные предания.

Мудрость этой деревенской женщины подсказывала ей, что создаваемая для меня Реальность будет неполноценной без общения с сокровищами других миров, созданных великими творцами. Волшебница интуитивно чувствовала, что должна поведать маленькому человеку и о его глубоких корнях, без которых он – тонкий, слабый и беззащитный стебелек. Завершив этот упоительный полёт, Волшебница перекладывала в кроватку уснувшую прямо на полу путешественницу и, наконец, позволяла выкроить немного времени для себя.

Как большинство малограмотных людей, Бабушка читала про себя медленно, немного шевеля губами. Но, сколько я её помнила, при любой минутке досуга в её руке оказывалась либо книга, либо познавательный журнал. Родители выписывали много периодики, которую приносила нам почтальонка Дуся в большой сумке через плечо. Из неё Дуся, подобно фокуснице, извлекала сначала «Весёлые картинки», потом – «Мурзилку», а позднее – «Пионер». Для взрослых у фокусницы Дуси были припасены несколько газет и журналы «Наука и жизнь», «Вокруг света», «Юность», «Здоровье», «Работница», «Огонёк» и популярный в 60-е журнал «Наука и религия».

Бабушка прочитывала все газеты и журналы от корки до корки, а поздно вечером, когда все дела были переделаны, она с нетерпением ждала с работы Маму, чтобы втянуть её в дискуссию на тему прочитанного. У Бабушки всегда была своя личная точка зрения по всем освещаемым в прессе проблемам, которые она понимала по-своему, по житейской мудрости, и приходила в больше волнение, когда изложенная автором точка зрения не совпадала с её собственной.

Несколько раз на моей памяти Бабушка подставляла к буфету стул, чтобы, встав на него, достать с верхней полки фаянсовую чернильницу и гранёную, янтарного стекла, ручку с вставным пёрышком. К этому её толкал страстный порыв написать письмо «в редакцию», чтобы разъяснить бестолковым писателям суть дела, когда расхождение позиций достигало критической точки. Но потом, безнадежно махнув рукой, Бабушка убирала на место чернильницу с ручкой и обречённо изрекала:

– Да что с них взять, с этих писателей, в коих нету никакого толку, хоть и заучились насмерть? Глянь: хоть в телевизоре, хоть в журнале – все ослепли да облысели от учёбы. Книжек полтонны прочитали, а всё равно ни разуму, ни понятия нет никакого о жизни. У нас вот в соседней деревне учитель был, тоже в очках ходил, с образованием. А говорить с ним лучше не берись: начнёт всякую ерунду бормотать – не переслушаешь. Уж наши бабы остановятся с ним из уважения, слушают, слушают, да махнут рукой и по своим делам пойдут. А он всё стоит и бормочет. Так ведь и не женился, ни одна девка за него не пошла. Толку-то в нём – никакого. А ещё учитель…

И принималась за более важные с её точки зрения дела, например – пироги.

Она считала своим долгом просвещать маму насчёт последних достижений научной и философской мысли, о которых узнавала из журналов «Наука и жизнь» и «Наука и религия». Мама, к тому времени уже ставшая руководителем предприятия, часто возвращалась с работы поздно, сильно уставшая и иногда отмахивалась от этих разговоров. Обиженная Бабушка, с нетерпением дожидавшаяся Маму, чтобы поделиться с нею новостями и своими выводами по данному кругу вопросов, посылала вдогонку направлявшейся спать дочери упрёки:

– Хоть ты мне и дочь, Юля, а я тебе скажу со всей прямотой: отсталость у тебя полная по всем вопросам. Можешь ли ты после этого руководить людьми? Ну, вот что ты мне рукой машешь? Какой в тебе есть кругозор, ответь? Погляди: я вот даже листок загнула, чтобы тебе прочитать, что пишут, а тебе и дела нету.

И, махнув рукой, уж совсем обречённо с тяжелым вздохом резюмировала:

– Да что тут говорить? Форменная и беспросветная темнота!

Из моих детских наблюдений за этими уморительными сценами моё сознание черпало главное: Бабушка, проживая свою жизнь в бесконечных бытовых хлопотах, постоянно и жадно училась, познавала новое, неустанно расширяя границы своего внутреннего мира и бесконечно его совершенствуя. И поэтому с ней было столь же бесконечно интересно.

По примеру родителей, в моём семейном доме тоже была собрана большая библиотека, и Бабушка постоянно просила меня принести для неё почитать «чего-нибудь жизненного», сетуя, что дома книжки – все одни и те же. Но не всякая книга отвечала этому определению, в которое Бабушка вкладывала что-то свое, что находило отклик именно в её душе. Порой, прочитав несколько глав из принесенной для неё книги, Бабушка вручала мне её назад со словами:

– Ну чего ты мне принесла? Про что тут читать? Неужто не видишь, что писатель этот в жизни не разбирается? Тебе что, жалко, что ли, мне хорошую книгу принести?

Как-то, навестив родительский дом, я застала свою Бабушку в таком состоянии, в котором я не видела её никогда. К тому времени она стала очень плохо видеть и при чтении пользовалась лупой. Бабушка, начав мне пересказывать со своим владимирским «оканьем» прочитанные ею рассказы Зощенко, буквально каталась в приступе беззвучного смеха по кровати своим маленьким, худеньким телом, закашливаясь и приговаривая: «Ой, мамочки, не могу больше». Затем вооружившись лупой, зачитывала мне впечатливший её эпизод, чтобы я убедилась лично, как это на самом деле смешно. По мнению Бабушки, этот писатель в жизни разбирался.

Перебрав ряд книг, которые к «жизненным» по бабушкиным критериям относились лишь с большой натяжкой, я устремила свой взор к полке, где стояли собрания сочинений Мопассана и Бальзака.

– Ну, уж это вообще вряд ли понравится Бабушке, – промелькнула мысль. – Совсем не её тема.

Однако, когда Бабушкой были отвергнуты как «нежизненные» несколько книг, которые я принесла ей, моя рука всё же потянулась к полке с французской литературой. Взяв первый попавшийся том Мопассана, я была в полной уверенности, что и этот автор вряд ли будет внесён в список «знающих жизнь», а потому на всякий случай прихватила ещё и томик Бальзака. Пусть Бабушка выберет сама.

Спустя несколько дней я заехала в гости к родителям, где меня встретила переполненная эмоциями Бабушка:

– О-о-ой, батюшки мои! Пресвятые угодники! На погибель мою ты, Натка, эти книжки мне принесла! У меня уж который день сердце из-за них не работает. Это что же в этом Париже делается-то? В какую квартиру у них ни загляни – везде форменное беспутство. Во всём Париже поголовно! Это ж Содом с Гоморрой!

И Бабушка начала взволнованно пересказывать мне перипетии персонажей французских книг в своей оригинальной интерпретации, перенося действие из одного повествование в другое. При этом персонажи разных произведений в её трактовке были не только предположительно знакомы друг с другом, но и вполне могли взаимодействовать. Мопассановский персонаж Жорж был, с точки зрения Бабушки, «одного поля ягодой» с бальзаковским героем Люсьеном. Оба – непутёвые, а потому вполне могли быть знакомы «на почве беспутства». Поначалу я слушала бабушкин пересказ прочитанного ею из вежливости, но вскоре почувствовала, что вовлечена в какой-то незнакомый мне, но весьма захватывающий сюжет, и уж мне самой было интересно, чем же всё это закончится. В бабушкином эмоциональном пересказе французские имена звучали самобытно, переиначенные на особый лад, при этом Бабушка одновременно делала сравнительный анализ, проводя параллели между француженкой Клотильдой и односельчанкой Кланькой, особо подчеркивая, что Кланьке, даже при всей её слабости по мужской части, до Клотильды всё же было далеко.

– Хотя по природе одна от другой недалеко ушла, – констатировала Бабушка, – еще неизвестно, что бы с Кланькой нашей сделалось, попади она в этот развратный Париж. Поди, стала бы на том же полозу, что и эта Колотильда. Неспроста имена у них похожи.

Бабушка в имя «Клотильда» добавляла ещё одну буку «о», произнося «Колотильда». Он полагала, что в таком звучании имя в большей степени отражает сущность этой особы.

К тому моменту, когда Бабушка закончила чтение этих книг с последующим пересказом мне сюжета в лицах, я с полным правом могла считать, что прослушала в премьерном исполнении театра одного актера совершенно захватывающее повествование о французской жизни по мотивам Мопассана и Бальзака в оригинальной постановке моей Бабушки. И ещё неизвестно, что было интереснее: первоисточник или его оригинальное прочтение.

Могла ли я подумать, что моя Бабушка, имевшая за плечами два класса церковно-приходской школы, окажется столь увлечённым, впечатлительным и активным читателем, стремительно и жадно пополнявшим свой внутренний багаж произведениями Эмиля Золя, Анатоля Франса, Стефана Цвейга, Сомерсета Моэма, Теодора Драйзера, Виктора Гюго?! Литературные герои были для Бабушки столь же реальными и живыми, как и члены её семьи. Она сочувствовала каждому в отдельности, пересказывая мне прочитанные главы, тут же комментировала, как следовало бы поступить, чтобы так далеко дело не зашло. По мере приближения сюжета к драматичной развязке, Бабушка, предчувствуя недоброе, имела обыкновение откладывать в сторону книгу, чтобы прийти в себя и унять волнение:

– Ой, Натка, чует моё сердце: добром у них там не кончится…

Как-то раз, навестив родительский дом, я застала мою Бабушку в отчаянии. Откинувшись на спинку кресла, утопив в деревенских валенках худенькие ноги, заливаясь слезами, она капала в рюмку валокордин. Рядом, на подлокотнике кресла лежала раскрытая книга – роман Стендаля «Красное и черное». Добрая Волшебница оказалась не в силах пережить трагическую участь Жюльена Сореля, смерть госпожи де Реналь и сиротскую долю несчастных детей, лишившихся матери. Это разбило ей сердце.

Наши прогулки в городской парк приравнивались к выходу в свет. Там играла музыка, работали читальни на открытых эстрадах проходили концерты с викторинами, а на игровых площадках копошилась, бегала и галдела ребятня. С утра Бабушка приводила себя в порядок: надевала на голову красивый платок, прикалывала на блузку обязательную брошку, а в кармашек жакетика с подплечниками обязательно клала чистый надушенный носовой платочек.

Ещё более тщательно она собирала внучку, которую она наряжала как барышню, долго и придирчиво выбирая платьице и подходящие к нему ленты, из которых завязывались немыслимо красивые банты. Непосредственно перед выходом из дома Бабушка, усадив меня перед собой на стул – нарядную, с совком и ведёрком в руках проводила обязательный предстартовый инструктаж на тему «Как надо себя вести на людях».

В этом разделе книги волшебных знаний говорилось о том, что если мы хотим, чтобы к нам хорошо относились, то должны уважать окружающих. Это уважение мы проявляем своей опрятностью, поэтому перед выходом из дома так тщательно оделись. Я проявлю уважение к окружающим, если я не стану громко кричать и капризничать, бросать бумажки от мороженого на землю. Кто их потом должен подбирать? Люди подумают о моих родителях и о Бабушке: плохо воспитали. Играя с другими детьми, я должна поделиться своими игрушками, если другая девочка или мальчик попросят. А, если кто-то своей игрушкой делиться не хочет – не настаивай. Захочет – сам даст. Если я хочу, чтобы меня любили, то должна первой проявить своё хорошее отношение к человеку, он тем же и ответит. Ну, а коли не ответит – так и Господь с ним.