Воля богов!

Корабль Энея

Семейный завтрак царя Приама начался в тишине. Троянский царь был задумчив и сосредоточен. Его томила какая-то забота, которой он не хотел делиться со своими близкими.

Тишину прервал его старший сын Гектор.

— Я видел какой-то незнакомый корабль, — сказал он, больше чтоб нарушить молчание, чем ради самой новости: незнакомые иноземные корабли не были редкостью в Трое.

— Что за корабль? — рассеянно спросил Приам.

— Не знаю. Для торгового слишком мал, но и на военный не похож. И очень красивый. Я таких красивых ещё не видел. Мастерская работа. Не иначе как какой-нибудь царь решил нас навестить. Кто бы это мог быть?

— Этот корабль принесёт нам горе, — всхлипнула Кассандра.

Приам недовольно поморщился.

— Не говори с набитым ртом, — сказал он и ответил Гектору: — Если царь, то скоро узнаем.

Вскоре действительно вошёл слуга, чтобы доложить о прибытии гостя, но не успел он заговорить, как двери распахнулись и в зал ворвался удивительно красивый юноша. Его сияющее радостью лицо показалось Парису знакомым, хотя он точно никогда раньше не видел этого молодого человека.

— Здравствуйте, дядя Приам! — закричал юноша, размахивая руками и даже подпрыгивая от восторга. — Вы меня не узнаёте? Я Эней!

Троянский царь в первый раз за всё утро улыбнулся:

— Неужели Эней? Как же ты вырос! Тебя и не узнать. Садись, позавтракай с нами.

Эней тут же бросился к столу и с аппетитом принялся за еду. Он так торопился увидеть родню, что не поел на корабле. Но говорить он при этом не переставал:

— Мама сказала, у вас в семье радость — сын нашёлся.

— Это несчастье! — сказала Кассандра — тихо, даже и не рассчитывая, что её услышат. Её и не услышали.

А Эней быстро оглядел всех присутствующих и указал на Париса.

— Это ты! — сказал он. — Я тебя сразу узнал. Мама тебя так и описывала. Она тебе привет передаёт, говорит, что помнит. Дружить с тобой и помогать тебе велела.

— Я знаю твою маму? — удивился Парис.

Эней на секунду перестал жевать и недоумённо уставился на Париса. Он считал, что его маму не знать невозможно.

— Конечно знаешь. Её все знают. Моя мама — богиня Афродита.

Теперь Парис понял, где он видел это лицо. Эней был похож на Афродиту, насколько вообще мужчина может быть похож на женщину. Парису стало стыдно, что он это сразу не понял, но Эней уже забыл об его оплошности и продолжал болтать:

— Она сразу велела строить корабль. Это лучший в мире корабль, самый красивый — его сам Ферекл строил, а проект мама нарисовала. Она велела плыть нам на этом корабле в Спарту, к царю Тиндарею. Дядя Приам! Ты же отпустишь Париса в Спарту?

— Конечно отпущу. Это ведь воля богов. К тому же я уже слышал, что Тиндарей недавно выдал дочку за царевича Менелая. Пусть Парис передаст ему мои поздравления. Моему сыну надо учиться дипломатии.

Эней вскочил из-за стола:

— Здорово! Парис! Побежали на корабль! Там уже всё готово.

— Не надо! — пискнула Кассандра, но Приам строго на неё посмотрел, и она опустила полные слёз глаза.

Парис тоже вскочил и вместе со своим новым другом побежал к кораблю. Афродита помнила о нём и о своём обещании! Там, на корабле Энея и в далёкой Спарте, его ждала судьба, полная трагических и комических приключений, диктуемая благодарностью одной богини и местью двух других.

Корабль, задуманный богиней и построенный мастером, действительно был очень красив. На носу его стояла сама Афродита. Искусно вырезанная из дерева, она казалась живой. Парис помахал ей рукой, а она улыбнулась и подмигнула ему в ответ.

На палубе путешественников встретил голый мальчик с колчаном и луком за спиной.

— Это Эрот, мой старший братик по матери, — представил его Эней.

— Младший? — переспросил Парис.

Эней улыбнулся.

— Нет, старший, — ответил он. — Он всегда таким был. Не взрослеет почему-то. А так он меня намного старше. Зачем-то увязался с нами. Ну, ничего — с ним веселее.

У Энея была странная семья.

— А твой папа царь? — спросил его Парис.

— Нет, — ответил Эней, — он пастух, хоть и из царского рода.

— Понимаю. У меня такая же история вышла.

— Нет, у тебя другое дело. Папа, конечно, мог бы стать царём, если бы скрыл, что у него было с мамой. А он не скрыл, вот Зевс его и наказал. Ну, это ничего. Мне больше нравится быть сыном Афродиты, чем сыном царя.

Пока они это говорили, корабль отчалил, гребцы налегли на вёсла, и герои помчались в Спарту навстречу своей судьбе.

Между тем царь Приам закончил завтрак. Лицо его снова омрачилось. Он встал и неохотно направился в тронный зал.

— Агелая привели? — спросил он у слуги.

— Уже ждёт.

— А этот?

— Уже там.

Приам тяжело вздохнул:

— Это хорошо, что там.

Усевшись на троне, он велел позвать своего главного пастуха Агелая.

Войдя, тот поклонился царю и стоявшему возле трона богу Аполлону. Царь ответил лёгким движением век, а бог, постояв секунду неподвижно, вдруг сам поклонился с такой издевательской учтивостью, что пастуху стало не по себе. Он вопросительно посмотрел на царя, не понимая, что это Аполлону вздумалось над ним смеяться, но Приам только ещё больше помрачнел.

— Значит, Агелай, Парис у тебя стада пас? — произнёс он. — А теперь, значит, не пасёт. А вместо него у тебя, значит, никого нет. Людей, то есть, тебе не хватает.

— Не хватает, — подтвердил Агелай. — Время сейчас мирное, в плен никого не берут, потому хороших рабов не достать, а плохим царское стадо не доверишь. Преступникам каким-нибудь осуждённым.

— Зря ты так об осуждённых, — неожиданно возразил Приам. — Ты же их всех не знаешь. Может быть, им надо честным трудом искупить свою вину перед обществом, чтобы вернуться на свободу незапятнанным, с чистой совестью.

Агелай удивлённо посмотрел на царя, а тот отвёл взгляд, будто сам устыдился своих высокопарных слов. Приам собрался с мыслями и сказал:

— Есть у меня, Агелай, для тебя работник. Хороший, умелый. Оступился. С каждым бывает. Но это не нашего ума дело. Наше дело — вернуть его обществу таким же непорочным, каким мы его всегда знали. Дать ему, то есть, возможность добросовестным трудом восстановить своё честное имя.

Агелай посмотрел на него вопросительно. Приам кивнул на Аполлона, Агелай тоже перевёл взгляд на бога. Аполлон же продолжал стоять неподвижно, лицо его ничего не выражало, кроме неизменной гордости и божественного достоинства.

— Вот, — сказал Приам, помолчав. — Фебом зовут. Раб наш.

От кощунственных слов царя у Агелая всё внутри сжалось. Не дождавшись божественного гнева, он подумал было, что это шутка, и попытался засмеяться, но царь и бог смотрели на него совершенно серьёзно.

— Как же это? — пробормотал он, озираясь, глядя то на одного, то на другого. — Вы что, стада у меня пасти будете?

— Как прикажешь, хозяин, — ответил Аполлон с таким высокомерием в голосе, что не только пастуха, но и царя передёрнуло.

— Хорошо, — сказал Приам. — Прошу проследовать к месту работы.

Аполлон низко поклонился и вышел, гордо подняв голову, а Приам знаком приказал Агелаю остаться, подозвал его поближе и тихо сказал:

— Есть указание, — царь взглядом указал наверх, — содержать его в таких же условиях, что и всех остальных. Жертв не приносить. И обращаться как с рабом. Как с обычным рабом то есть. Очень строгое указание. Понимаешь?

— Понимаю, — пролепетал Агелай. — Это я ко всем рабам на «вы» обращаюсь. У нас в семье обычай такой.

— Ну как знаешь, — сказал Приам. — Я тебя предупредил.

Кифара и свирель

«Царь не может простить мне истории с Парисом», — каждый раз думал главный пастух Агелай, отправляя на пастбище своего нового раба — бога Аполлона.

И действительно, как командовать тем, кого обижать смертельно опасно? А будешь с ним слишком ласков — прогневаешь того, кто его наказал. Хорошо ещё, что Аполлон, хоть и был надменен как десять богов, вёл себя тихо, указаниям не противился и поручения выполнял. Работа давалась ему легко: животные слушались его беспрекословно, коровы рожали двойни, волки боялись его больше смерти, а трава на пастбище росла быстрее, чем её съедали. Божественному пастуху ничего не приходилось делать. Он весь день сидел под тем самым деревом, где когда-то его предшественник Парис отдал Афродите призовое яблоко, и лениво перебирал струны кифары.

Иногда его навещали музы и танцевали на поляне, а однажды, открыв глаза после особенно удачного музыкального пассажа, он увидел Афину, которая, сложив ладони перед собой, умилённо его слушала.

— Я случайно проходила мимо и услышала, как ты играешь. Это так божественно!

Аполлон слегка наклонил голову в знак благодарности. Афина смущённо помолчала, но, увидев, что дальше говорить снова придётся ей же, продолжила:

— Смотри, что я сейчас нашла тут, за деревом.

Она достала из-за пазухи свирель и, приложив её к губам, издала несколько совсем не божественных звуков. Аполлон усмехнулся, а она, не понимая, что его насмешило, попыталась было снова что-то сыграть, но тут взгляд её упал на гладкую поверхность протекавшего рядом ручейка, и Афина увидела отражение своего и так не очень красивого лица с раздутыми щеками и выпученными глазами. Мысль о том, что она сейчас предстала перед Аполлоном с такой смешной физиономией, причём именно когда завела с ним серьёзный разговор об искусстве, привела Афину в такой ужас, что она поспешно отдёрнула свирель от губ и сказала:

— Отвратительный инструмент!

Из ближайших кустов раздался нахальный, грубый смех. Кусты затрещали, и из них, пошатываясь, вылезло мерзкое пьяное существо. Это был сатир Марсий. Был он точно таким, каким положено быть сатиру: козлоногий, рогатый, пьяный, бескультурный, наглый, грубый, вонючий. Воспитание у него отсутствовало совсем, ему было всё равно, разговаривал ли он со смертными или с богами — в обоих случаях он был одинаково бестактен.

— Запомни, барышня, не бывает отвратительных инструментов! — гнусным козлиным голосом заблеял он. — Отвратительные музыканты — они, да, бывают.

Афина и Аполлон посмотрели на Марсия так, что даже камень понял бы, что он здесь не уместен, и убрался бы скоро и тихо. Но на сатиров такие взгляды не действуют.

— Вы бы слышали, как играл на этой свирели Парис! — продолжал козлоногий хам. — Вот это виртуоз!

— На этом играл Парис?! Это свирель Париса?! — закричала Афина.

— Да, это его свирель. Обронил, видимо.

— Какая гадость!

Афина с ненавистью отбросила свирель и принялась мыть губы водой из ручья.

— Гадость — это когда музыкальными инструментами так вот швыряются, — заметил Марсий, аккуратно поднимая свирель с земли. — А Парис играл прекрасно, когда был пастухом. Свирель и флейта — вот музыка природы. Пастух с кифарой — это как осёл, запряжённый в боевую колесницу. Вы бы ещё арфу сюда притащили! Кифара — концертный инструмент, его место на сцене. Она на природе и не звучит вовсе.

— Кифара звучит везде! — категорично заявил Аполлон, в первый раз нарушая молчание. — Это лучший из всех инструментов, и сравнивать её со свирелью может только дурак, ничего не понимающий в музыке.

— Ай, какой горячий! — ухмыльнулся Марсий. — Готов спорить на что угодно, что я здесь сыграю на свирели лучше, чем ты на кифаре.

— Ну попытайся! — угрюмо ответил Аполлон. — Но учти, если проиграешь, я с тебя шкуру спущу.

Сатир заржал в ответ:

— Не бойся, не проиграю. Вот, пусть барышня нас рассудит.

Он с нежностью поднёс свирель к губам и заиграл. Играл он виртуозно. Музыка — это, пожалуй, единственный достойный предмет, в котором сатиры знают толк. Во всём остальном это грубые, наглые, вонючие козлы, но мало кто из людей разбирается в музыке лучше новорождённого сатира.

Афина заслушалась бы этими чудными звуками, если бы не презрение, которое она сейчас испытывала к исполнителю, и не ненависть к Парису и ко всему, что с ним связано. Сейчас этот Марсий и эта свирель только ранили её нежную и чувствительную душу.

То, что у Афины нежная и чувствительная душа, никто не смог бы заподозрить. У неё издревле была репутация суровой, не сентиментальной и практичной девушки. У неё не было матери — её родил Зевс. У неё не было детства — она родилась сразу взрослой. Отец взглянул на её лицо, скользнул взглядом по фигуре и, тяжело вздохнув, сказал: «Ну, ничего. Зато она, наверное, очень умная. Пусть будет богиней мудрости».

Афина привыкла к тому, что все комплименты в её адрес касаются только ума, она не считала, что если девушку хвалят за разум, значит, больше её не за что похвалить, она привыкла к тому, что её называют совоокой, убедила себя в том, что сравнение с мудрой совой делает ей честь, привыкла считаться среди мужчин своим парнем, всегда носила доспехи и утверждала, что ей самой ничего от мужчин не нужно, кроме взаимопонимания безо всяких там непристойностей и дурацких нежностей. И она верила, что настоящих мужчин не заботит ничто, кроме воинской доблести, а в девушках они ценят только их ум и богатый внутренний мир. Кокетство Афродиты она глубоко презирала, ей казалось, что ни один мужчина не может воспринимать эту глупую куклу всерьёз. Потому она и решилась предстать перед судом Париса, сулила ему славные подвиги, от которых — она это точно знала — не откажется ни один мужчина, надеялась, что Парис оценит красоту ума и духовное богатство, которые невозможно в ней не разглядеть.

Но Парис оценил не ум Афины, не её целомудрие и не мужественное благородство её посулов, а прелести этой вертихвостки Афродиты и перспективы скотских утех с какой-то смертной красоткой. Как ужасен мир, в котором не ценятся ни героизм отважных мужчин, ни целомудрие мудрых девушек!

Эти грустные мысли прервались вместе с музыкой свирели, и Марсий ехидно сказал:

— Ну, пастушок, теперь ты покажи, на что способна твоя кифара!

Аполлон запел, медленно перебирая струны. У него был воистину божественный голос, который прекрасно звучал бы и без аккомпанемента, но музыка кифары доводила его пение до абсолютного совершенства.

Когда он закончил, Марсий заметил:

— Вообще-то мы соревнуемся в музыке, а не в пении. Из-за твоего голоса кифару и не слышно вовсе.

— В музыке без слов нет смысла, — возразил Аполлон. — Тебе петь тоже не запрещалось.

Сатир громко заржал:

— Играть на свирели и петь? Как ты это себе представляешь?

— Действительно невозможно. А ты, кажется, сейчас утверждал, что свирель лучше кифары, — ехидно напомнил Аполлон.

Он перевернул кифару вверх ногами и снова заиграл. Получилось не хуже, чем когда он держал инструмент правильно.

— Можешь так? — спросил он Марсия.

Марсий опять заржал:

— Ну ты и циркач! Играть на перевёрнутой свирели? Что за чушь!

Аполлон пожал плечами.

— Я показываю возможности моего инструмента, а ты своего, — ответил он. — Пусть теперь Афина скажет, какой из них лучше.

Афина быстро посмотрела на Марсия, на Аполлона и решительно заявила:

— Кифара лучше!

— Вот ты и проиграл, Марсий, — сказал Аполлон и спустил с сатира шкуру.

Похищение Елены

Троянский корабль дошёл до Спарты быстро, при ясной погоде и попутном ветре.

Настроение путешественников было отличное. Парис мечтал о приключениях, которые, несомненно, ждали его впереди. Эней, которого всегда влекли дальние путешествия, до этого никогда не покидал родной земли, и сейчас, когда его мечты сбывались, мысли неслись впереди корабля в далёкую Элладу, о которой он уже слышал много рассказов. Статуя Афродиты таинственно и многообещающе улыбалась.

Эрот носился по всему кораблю, лазал по мачте, целился из лука в пролетающих птиц и проплывающих рыб — вёл себя как все дети. Однако Парис скоро убедился, что это совсем не обычный ребёнок. При всей резвости играть в детские игры он отказывался, а в его лепете было столько знания всех сторон жизни, что Парис мог бы многому у него поучиться. Париса несколько беспокоило, что Эрот и в Спарте за ними увяжется и его придётся как-то представлять хозяевам, но эти опасения не оправдались: сразу по прибытии Эрот исчез, и, хотя Парис его время от времени видел то тут, то там, мальчишка совершенно не привлекал к себе внимания, так что, кажется, никто, кроме Париса, его и не замечал.

Троянцев встретили со всем подобающим гостеприимством. Пир продолжался несколько дней. Эней сразу подружился с братьями Елены близнецами Кастором и Полидевком. Несмотря на их молодость, слава братьев дошла уже до Трои. В основном они славились как укротители коней, но рассказывали про них и многое другое.

— А правду говорят, что вы вылупились из яйца?

— Представь себе, не помним. Ты разве сам помнишь, как родился?

— Так ведь я ж родился обычно, как все люди рождаются. Если б из яйца вылупился — запомнил бы! А ваши шапки из того самого яйца сделаны?

— Шапки обычные — вот, пощупай. Это форма у них такая.

Братья много рассказали Энею про свои подвиги: про бои и состязания, о золотом руне и о калидонском вепре, о героях и их подвигах. Юноше всё было интересно. Он завидовал Кастору и Полидевку, которые столько всего уже повидали и про которых столько всего уже рассказывали, и жалел о своей скучной судьбе, в которой нет ни войн, ни подвигов, ни путешествий, ни приключений — о судьбе, которая не дала пока ещё материала не то что для эпической поэмы, но даже и для театральной пьесы.

Парис в это время общался в основном с Менелаем. Он, пожалуй, предпочёл бы разговаривать с его молодой женой, но, хотя она сидела рядом, Парис за всё время не решился ей ничего сказать. Как только Менелай представил ему Елену, у Париса так забилось сердце, что он испугался, что окружающие это услышат. Краем глаза он заметил какую-то промелькнувшую тень. Возможно, это был Эрот.

Смотреть на Елену было и страшно, и приятно. Если Парис встречался с ней взглядом, он быстро отводил глаза, успев всё же заметить, что и она смотрит на него с каким-то особенным интересом и, возможно, с нежностью. Было очень обидно, что Елена уже замужем. Париса начинало пугать обещание Афродиты, ведь ни с какой другой девушкой, как бы красива она ни была, он больше не хотел знакомиться.

Но его ни с кем и не знакомили, по крайней мере, ни с какими девушками, достойными считаться самыми красивыми в мире.

Прошло девять дней. Парис недоумевал, зачем Афродита направила его сюда. Ведь она-то ему не враг, и ей не за что разбивать ему сердце. Единственное, что оставалось Парису, — положиться на милость богини и не пытаться постичь её замысел.

На десятый день Менелаю с Крита прибыл вестник, который сообщил о смерти его дедушки, и царь спешно собрался на похороны. Он извинился за внезапный отъезд и поручил Елене развлекать гостей в его отсутствие.

Парис с болью смотрел, как Елена трогательно прощалась с мужем: обнимала его, шептала на ухо какие-то ласковые слова, долго махала платком ему вслед, пока Менелай не скрылся из виду. Парис и Елена остались в комнате одни.

И тут царевна бодро вскочила на колени затосковавшему в углу Парису, нежно обхватила его, потрепала волосы и ласково прощебетала:

— А теперь, когда этот зануда уехал, чем мы будем с тобой заниматься?

В первый раз глаза их встретились и взгляды задержались. Парис почувствовал, как этот взгляд вынимает из него душу и вкладывает новую. Неизвестно, лучше или хуже была эта душа, но, во всяком случае, она была совсем другой. Все ощущения, все чувства, сама жизнь остановились в Парисе. Всё его существо подчинилось власти этого волшебного взгляда.

— Среди твоих предков не было горгоны Медузы? — выдавил из себя Парис, не в силах отвести взгляд от Елены.

Елена хихикнула:

— Горгона Медуза? У тебя что-то окаменело?

Только к утру Парису вернулось сознание. Он проснулся от поцелуев Елены и пытался понять, что произошло, под её шёпот: «Увези меня отсюда! Судьба свела нас навеки, и мы не можем больше разлучаться».

«Похищение! — Мысль камнем из пращи стукнула в голову царевича. — Похитить чужую жену, жену человека, который принял меня как друга, который принимал меня за друга. Поступок, который не может оправдать даже воля богов. Но она сама просит меня об этом — женщина, которую я люблю, женщина, обещанная и данная мне самой Афродитой».

Что он мог поделать? Он уже не принадлежал себе — он был игрушкой в руках богов, которой они перебрасывались как дети мячиком. Может ли мячик действовать по своей воле? Кто его знает — если и есть мячик, который сам решает, куда ему лететь, то это был не Парис.

Он смотрел, как слуги переносили на корабль сундук за сундуком, пытался возражать, что незачем брать с собой столько — в Трое всё это и так есть, а забрать у Менелая его добро — это не просто похищение жены, а ограбление. «Это всё моё! — заявляла в ответ Елена. — Тут ничто Менелаю не принадлежит. Неужели тебе мало, что я оставляю здесь свою дочь?! Уж вещи-то я могу с собой взять!»

Энея происходящее забавляло. Он находил затею Париса романтичной, ему нравилось быть втянутым в такое захватывающее приключение, тем более что его мама это предприятие явно одобряла.

Похитители спешили отплыть раньше, чем проснутся братья Елены, по понятным причинам они не хотели с ними прощаться. Уже когда корабль отчалил, путешественники заметили, что Эрот остался в Спарте. Впрочем, это их не обеспокоило: то был очень самостоятельный ребёнок, вполне способный сам решать, с кем ему идти и где оставаться. Если его нет на корабле, значит, он сам так захотел, и так тому и быть.

Троянский корабль уносил с собой Елену. Люди, оказавшиеся на берегу этим ранним утром, смотрели ему вслед не потому, что догадывались, какую роль происходящее на их глазах событие сыграет в мировой истории и культуре. Великие исторические события редко бывают эффектными и обычно не привлекают к себе внимания современников. Люди просто смотрели на отплывающий красивый корабль с Афродитой на носу.

А в Трое в это время плакала Кассандра, вновь мучимая ужасными предчувствиями.

Недобрые предчувствия беспокоили и Фетиду. У неё не было такого дара предвидения, как у олимпийских богов, но женская интуиция и чувства матери подсказывали ей, что над её сыном нависла какая-то опасность. Обернувшись дельфином, она несколько раз проплыла мимо идущего из Спарты корабля, пытаясь понять, что в нём так её беспокоит, но, так и не поняв, уплыла.

Афродита смотрела с носа корабля вперёд взглядом полным радости и злорадства. Афина у себя во дворце, что-то напевая, надраивала доспехи. Гера ехидно глядела с Олимпа на корабль, и коварная улыбка блуждала по её лицу. Все три богини были довольны и радовались — каждая чему-то своему.

Гермес выключил ясновизор и сказал, усмехаясь:

— Я только одно не понимаю. Скажи мне, Афродита, в чём провинился твой протеже, что ты ему подсунула эту… Елену.

Афродита обиженно надула губы:

— А что такое? Разве она не красивая?

— Красивая. Как горящий город. Она могла бы составить счастье десятку диких циклопов. Но не будет ли этого счастья слишком много для одного скромного юноши? Может, Парису стоило бы дать награду, скажем так, попроще?

— Богини не мелочатся, когда награждают тех, кто им нравится, — сердито нахмурившись, ответила Афродита. — И вообще ты ничего в этом не понимаешь: всякие грубияны вроде тебя любят скромниц, а застенчивым юношам, как Парис, только такие, как Елена, и нужны.

Гермес рассмеялся, подсел к Афродите и бесцеремонно прижал её к себе:

— А ведь ты не права: я в этом понимаю не меньше, чем этот мужлан Арес. И вовсе не только скромницы мне нравятся. Такие, как ты, для меня самое то.

— Но-но! — возмутилась Афродита, не очень настойчиво отстраняя локтем нахального бога. — Насмотрелся тут постельных сцен!

— Это всё пустяки. Что эти двое понимают в истинных чувствах! Самая главная постельная сцена только впереди.

— Какие ещё истинные чувства?! Ты беспринципное чудовище, Гермес!

— Разве это плохо? Все войны от принципиальности. Только беспринципные люди могут договориться о мире.

— Ты отвратителен! Представляю, каких уродов я от тебя нарожаю!

— Фросенька, я тебя умоляю! Ну почему же обязательно уродов? Родится очаровательный мальчик, назовём его в честь нас Гермафродитом.

Богиня не нашла что возразить. Да она и не искала.

Диоскуры

Кастор и Полидевк проснулись поздно и обнаружили, что дворец опустел: троянские гости уплыли, прихватив с собой Елену. Подробности братьям рассказал Эрот — единственный из гостей, оставшийся в Спарте. Новость была воспринята на удивление спокойно:

— Всё-таки Ленка добилась своего. Уж как она ждала, что её похитят, — вот и дождалась.

— А Парис-то этот парень не промах. Ведь не скажешь по виду. Вот уж в тихом омуте черти водятся.

Они порадовались, что после того, как Елена вышла замуж за Менелая, следить за ней они больше не должны — теперь это забота её мужа. Если понадобится, они, конечно, готовы поучаствовать в поисках или в освобождении сестры — им это не впервой, но сами они ничего предпринимать не собирались. А в тот день им было и не до этого: они были приглашены на свадьбу своих двоюродных братьев Идаса и Линкея и не намеревались менять планы.

Быстро собравшись, они отправились в путь вместе с Эротом, который заявил, что обожает гулять на свадьбах, и по пути развлекал их непристойными анекдотами, причём рассказывал он так мастерски, что братья просмеялись всю дорогу, удивляясь, откуда у этого мальчишки, вся одежда которого состояла из игрушечного лука и колчана со стрелами, такие познания и способности.

Идас и Линкей, хоть и не были так знамениты, как Кастор и Полидевк, по справедливости заслуживали не меньшей славы. Почти все подвиги те и другие братья совершали вместе, соперничая в доблести: вместе плавали в Колхиду за золотым руном, вместе охотились на калидонского вепря, вместе воровали коров. И поскольку ни те, ни другие никогда не признавали других лучше, сильнее и доблестнее себя, почти каждый совместный подвиг завершался дракой.

На свадьбе Эрот попрощался с братьями коварнейшей улыбкой и быстро исчез в толпе гостей, а Кастор и Полидевк принялись пить за здоровье молодых и вскоре, как и все остальные гости, уже не могли с первого раза выговорить имена невест — сестёр Гилаиры и Фебы, дочерей Левкиппа. Но, даже не говоря имён, они понимали, что на этот раз братья Идас и Линкей всё-таки утёрли им нос. Пока Кастор и Полидевк стерегли свою сестру, их героические соперники обзавелись чужими сёстрами, отчего становилось и завидно, и досадно.

— А ведь у нас таких невест нет, — печально сказал Кастор, не отрываясь глядя на Гилаиру.

— И не будет, — подтвердил Полидевк, преследуя взглядом Фебу, — потому что это уже не наши невесты.

Братья разом вздохнули. В этом вздохе была не только зависть к более удачливым богатырям. На самом деле братья думали не столько о женихах, сколько о невестах. Они оба влюбились с первого взгляда.

— Знаешь что, — задумчиво сказал Полидевк, — я вот сейчас вспомнил этого троянца Париса. Ведь никчёмнейший человечек, смотреть не на что, но он бы на нашем месте знал, что делать. А мы, герои из героев, сидим тут и сопли жуём вместо того, чтоб действовать.

— Это кто сопли жуёт? — обиженно спросил Кастор и, поднявшись на ноги, нетвёрдой походкой, расталкивая гостей, двинулся к Гилаире.

Полидевк одновременно с ним встал и направился к Фебе.

Они подхватили девушек на руки, под ошалелыми взглядами гостей и женихов выбежали на улицу и, вскочив на колесницы, поскакали прочь.

Женихи не сразу сообразили, что произошло, а затем, быстро сбегав за оружием, поскакали в погоню.

Свежий ветер и топот копыт позади несколько отрезвили Кастора и Полидевка. По мере протрезвления они вспоминали, что связались с очень серьёзными противниками. Линкей видел всё на любом расстоянии и сквозь любые преграды, за что на «Арго» был назначен вперёдсмотрящим. Идас мог за один присест съесть половину быка, а однажды он отбил девушку у самого Аполлона — тогда дело дошло до драки, и неизвестно, кто бы победил, если бы соперников не разнял Зевс. И теперь вряд ли можно было избежать боя: ускакать от преследователей братья не могли, поскольку их колесницы несли двойную ношу.

Встреча с женихами увезённых девушек по иронии судьбы состоялась у могилы отца женихов. Если бы Полидевк знал, какую роль это обстоятельство сыграет в дальнейшем, он наверняка предпочёл бы проскакать подальше, но никто из смертных не знает своего будущего.

Разговор между молодыми людьми впоследствии был беспощадно искажён поэтами — на самом деле он был гораздо короче и состоял в основном из нецензурных слов. Когда запас древнегреческих ругательств был исчерпан, обе пары братьев перешли к общечеловеческим аргументам, которыми эти славные богатыри оперировали гораздо лучше, чем словами. Засверкали наконечники копий, зазвенели щиты под могучими ударами мечей. Это была долгая битва, достойная эпического описания. Несовершенное бронзовое оружие изнашивалось быстрее, чем совершенные воины бронзового века, и, несмотря на всю ярость сражения, долгое время никто не брал верх.

Первым счёт размочил Идас, но Полидевк, лишившись брата, тут же сравнял счёт, пронзив отвлёкшегося на мгновение Линкея копьём, и остался один на один с Идасом. Тот отскочил к могиле отца, вырвал из земли надгробный камень и метнул его в голову противника. Бросок был удачный, и Идас радостно вскинул руки, издав победный клич. Крик его заглушил удар грома, и молния, вырвавшись из облаков, оставила от победителя кучку пепла. Девушки, лишившиеся в одночасье и женихов, и своих мужественных похитителей, заголосили и убежали.

Печальная картина гибели четырёх богатырей вскоре была нарушена появлением Гермеса. Громко хлопая крыльями сандалий, тот спикировал на поле битвы. Вид у него был вовсе не траурный.

— Ну Тиндареичи! Ну затейники! — весело пропел он. — Давненько не доводилось богам видеть такого эффектного зрелища. Спасибо, порадовали! Сам Зевс, глядя на вас, сказал, цитирую дословно: «И откуда только такие берутся!» Боги такими словами, уж поверьте опытному богослову, не разбрасываются. Мы на Олимпе все дела побросали и собрались смотреть на ваше последнее приключение. Не скрою, я с самого начала считал, что убьют вас, и выиграл кругленькую сумму. Я бы с вами поделился, да только вы умерли. Зевс — он, конечно, за вас болел. Уж как он осерчал, когда Идас камень бросил! Аж не сдержался — ну да вы же сами видели. Сам-то он, конечно, объяснял, что Идас поступил не по правилам, но я думаю, что дело не в этом: просто эмоциональный всплеск — не умеет старик проигрывать. Ой, вы знаете, у нас такие страсти кипели! Все боги с мест повскакивали, некоторые даже чуть не передрались. А как успокоились, сразу же, не остыв, приняли постановление, которое я сейчас вам зачитаю. Думаю, вам это сейчас будет особенно интересно. Вступительные слова пропускаю. Вот:

«…постановили:

1. Учитывая выдающиеся заслуги Кастора и Полидевка, их божественное происхождение, славные подвиги и геройскую смерть, прославить их как образец для грядущих поколений и именовать впредь Диоскурами.

2. В целях увековечения памяти Диоскуров посвятить им созвездие Близнецов.

3. Обожествить вышеназванного героя, поручить покровительство над коневодами и терпящими кораблекрушение, предоставить ему место среди богов на Олимпе с предоставлением всех подобающих почестей и привилегий».

Что, Диоскуры? Как вам это постановление?

— Там ошибка, — ответил Полидевк. — надо не «предоставить ему место», а «предоставить им места». Нас же двое, а не один.

— Вообще четверо, — встрял Идас. — Мы с братом такие же герои, те же подвиги совершали, так же погибли — если уж обожествлять, то всех вместе!

— Не надейся! — возразил Линкей. — Они же дети Зевса. Олимпийцы только своих детей обожествляют.

— Ну, это ещё неизвестно. Я, может быть, сын Посейдона. Кто проверит?

Замечание Идаса Гермес проигнорировал. Время перепалки он использовал для того, чтобы внимательно перечитать постановление. «Вот так всегда бывает, когда делают что-то второпях», — подумал он. Действительно, выходило, что братьям предоставлялось только одно место на Олимпе. Особенно досадно было то, что этот документ Гермес сам написал, взяв за образец одно готовое постановление, забыв при этом о количестве обожествляемых. «Братья Диоскуры оба на одно лицо, — думал он, — вот я на одно лицо и написал документ». Ситуация получалась скверная: теперь Гермес рисковал не только прогневать Зевса, но и стать посмешищем среди богов, да и смертные, пожалуй, не упустят возможности позубоскалить над ним, да и над всей олимпийской бюрократией: приятно же думать, что на Олимпе такой же бардак, как и везде. Поэтому он решил отстаивать правильность явно нелепого текста:

— Так ведь в постановлении речь идёт о сыне Зевса, то есть о… Полидевке. А который сын Тиндарея — тот, значит, не обожествляется.

Гермес назвал Полидевка потому, что Кастор до сих пор молчал, и надеялся, что он и сейчас промолчит, но Кастор молчать не стал:

— Там о нас обоих речь идёт! И вообще не могут у однояйцовых близнецов быть разные отцы.

— Разве вы однояйцовые? — попытался было возразить Гермес, но, взглянув на шапки Диоскуров в форме половинок яйца, сам сообразил, что сказал глупость.

— Да, действительно не могут, — неохотно признал он. — Постановление переделать — это потребует времени, а мы, пожалуй, так можем пока поступить: один из вас пойдёт на Олимп, а другой в царство мёртвых, а на следующий день поменяетесь. С Аидом я договорюсь, а на Олимпе ничего не заметят, поскольку различить вас никто не может.

Такое временное решение Диоскуров устроило, и довольный Гермес вернулся на Олимп, уверенный в том, что ошибку удалось замять. Посланник богов как никто другой знал, что нет ничего более постоянного, чем временное.

Диоскуры остались с одним обожествлением на двоих и менялись каждый день местами, а боги так ничего и не заметили.

Египетские боги

Парис с Еленой не далеко отплыли от Спарты. Медовый месяц они провели на острове Краная. Поставив корабль так, что его было не видно со стороны моря, они были уверены, что здесь их искать не будут. Избавившись таким образом от возможных преследователей, они в безопасности приятно проводили время, пока на корабле не стало заканчиваться продовольствие. Тут Елена вспомнила о полных сундуках золота, которые она с собой прихватила, и ей захотелось его потратить. Она предложила Парису поехать в Египет, чтобы там закупить провиант, а заодно поприцениваться на знаменитых египетских рынках.

Парис не стал возражать: ему и самому не очень хотелось возвращаться в Трою. Он не без основания полагал, что семья не одобрит его поступок, ему хотелось как можно дальше оттянуть момент объяснения с родными и хорошенько обдумать, как им обо всём случившемся рассказать. Так что Парис сразу согласился с предложением Елены, а Эней, так тот просто пришёл в восторг от идеи посмотреть дальние страны. Он сразу побежал рассказывать об этом своей маме, а поскольку деревянная Афродита никак на новость не отреагировала, все посчитали это знаком согласия. Приняв единодушное решение, путешественники отправились в Египет.

Из порта молодожёны, взяв с собой кое-кого из команды для переноски покупок, сразу отправились на рынок, а Эней остался следить за порядком на корабле.

Рынок нисколько не разочаровал путешественников обилием и разнообразием товаров. Глаза разбегались не только у Елены, но и у Париса.

Сразу выяснилось, что среди торговцев почти никто не говорил по-древнегречески, а Парис ни слова не говорил по-древнеегипетски. Елена со школы знала несколько фраз типа «Как зовут вашу кошку?», «Я приехала из Спарты», «Сколько боевых колесниц в царском войске?», но на рынке от всего этого словарного запаса было мало толку. Вопрос «Сколько стоит?» Елена вскоре вспомнила, послушав разговоры продавцов и покупателей, но и он не очень помогал, поскольку ответ был непонятен. Объясняться приходилось в основном жестами, и каждое такое объяснение занимало довольно много времени.

Увлечённые всем этим, Парис и Елена не заметили, как потеряли одного из сопровождавших их моряков. А тот, увидев, что за ним не следят, смешался с толпой, выбрался с рынка и побежал к ближайшему храму. Там он бросился к алтарю, стал просить убежища и требовать, чтобы его выслушали. Его знаками попросили успокоиться, вскоре вышел один из жрецов и на ломаном древнегреческом спросил, что случилось.

Через некоторое время жрец велел позаботиться о беженце и, нахмурившись, пошёл в царский дворец.

Сопровождающие Париса и Елены уже с трудом волочили покупки, когда на рынке появился потерявшийся матрос в сопровождении нескольких стражников. Заметив своих хозяев, он замахал в их сторону руками. Стражники развернулись, окружили путешественников, их начальник набрал полную грудь воздуха и выпалил фразу по-древнегречески, которую мысленно повторял всю дорогу:

— По приказу фараона вы арестованы!

— Мы иностранцы! — возмущённо закричала Елена, будто это и так было не понятно. — Не имеете права! Совсем фараоны распоясались! Я приехала из Спарты! Знаете, сколько боевых колесниц в царском войске?!

Но стражников её разглагольствования не убедили. Даже последние слова, сказанные, как думала Елена, по-древнеегипетски, они, кажется, не поняли. Парис не стал возражать и покорно подчинился властям.

Не прошло и часа, как он предстал перед египетским царём Протеем.

— Мне всё известно о твоих преступлениях, — дрожащим от возмущения голосом говорил царь. — Ты обманул друга, оказавшего тебе гостеприимство, похитил его жену и ограбил его дом. Мир ещё не знал подобного вероломства! Нет таким злодеяниям ни прощения, ни оправдания!

— Я исполнял волю богов, — попытался возразить Парис, но его слова только ещё больше разозлили Протея.

— Не кощунствуй, чужеземец! Никакой бог не одобрит эти злодеяния! Твоё счастье, что ты не египтянин: иностранцев мы не казним, иначе я, не задумываясь, поступил бы так, как ты заслуживаешь. Похищенная женщина и украденное добро останутся в Египте и будут здесь дожидаться приезда своего законного хозяина. Ты же до захода солнца покинешь мою страну и никогда не посмеешь осквернять её землю своими ногами.

Парис шмыгнул носом и опустил голову. Ему нечего было ответить, да никто и не спрашивал. Его вывели из зала.

Примерно в то же время на борт корабля Париса поднялся отряд стражников. Эней попытался их остановить, но его грубо оттолкнули, сказав что-то на непонятном ему языке.

— Вы не имеете права! — закричал Эней. — Мы иностранцы, вам нельзя без разрешения заходить на наш корабль! Мамочка! Скажи им это!

Услышав вопль Энея, Афродита обернулась к стражникам и грозно гаркнула:

— А ну, вон отсюда!

Стражники остановились. Они не знали Афродиту, но понимали, что деревянная статуя просто так орать на них не станет, да и голос её прозвучал так авторитетно, что хотелось с ней согласиться.

— У нас приказ фараона, — неуверенно возразил их начальник.

— Какого ещё фараона? Где он?

— Во дворце…

Афродита сошла со своего места и, оттесняя стражников на берег, двинулась к сходням.

— Сейчас разберусь, — сказала она. — До моего возвращения ничего не делать!

Стражники не решились возражать, а богиня изящной и одновременно величественной походкой, слегка поскрипывая, направилась к царскому дворцу.

Фараон между тем сидел, откинувшись на спинку трона, и никого не вызывал, стараясь прийти в себя и собраться с мыслями. Преступление Париса так возмутило его, что теперь, даже досчитав мысленно до ста, он не мог успокоиться.

— Как отвратительны бывают поступки людей, — простонал он. — О Исида! Приходилось ли тебе слышать такое?

Он медленно прошёлся взглядом по фрескам на стенах тронного зала и остановил свой взор на изображении богини Исиды, к которой сейчас обращался. Но та не ответила на его вопрос. У неё был озабоченный вид, она как раз разговаривала с какой-то неизвестной женщиной с человеческой головой. Фараон хотел было спросить, кто эта женщина и как она оказалась на фреске, как вдруг незнакомка сама заговорила с ним. Беспардонно повернувшись в анфас, она упёрла кулаки в бока и грозным голосом прошипела:

— А теперь ты отпустишь Париса со всем его добром и никогда больше не будешь соваться не в свои дела!

Она говорила правильно, но с очень сильным акцентом. Кажется, она и не пыталась выговаривать слова по-древнеегипетски.

— Исида! Кто это? — воскликнул Протей.

— Это Афродита. Греческая богиня, — грустно ответила Исида.

— Если греческая, то почему она тут командует?

— Слушай, умник, — перебила его Афродита, — ты философствовать будешь или делать, что боги велят?

— Вообще-то я сам бог, — возразил фараон.

— Чего?! Исидочка, дорогая, ты слышала, что сейчас сказал этот смертный? Бедненькие египтяне! Их царь одержим манией величия!

— Он действительно бог, — тихо сказала Исида. — Живое воплощение бога Ра, как и всякий египетский царь.

— Ну и порядочки! Если бы в Элладе всех царей обожествляли, то храмы строить было бы негде. Но это неважно. Бог ты там или кто ещё — изволь исполнять, что тебе сказали, иначе я тебя так отделаю, что археологи мумию не опознают!

— Ну, знаете ли! — возмутился Протей. — Хамства я ни от кого терпеть не намерен. Не знаю, кто она там, в Элладе, а здесь я царь и бог! Эй, стража! Арестуйте эту нахальную бабёнку!

— Только не ругайтесь! — взмолилась Исида. — Протей, сынок, не спорь ты с ней! Эти чужеземцы ведь поклоняются другим богам — пусть уж их боги с ними и разбираются.

Фараон оглядел фрески с изображениями богов. Те смущённо молчали, оставляя выбор на его усмотрение. Он не был обязан и не хотел соглашаться с Исидой, но она так его просила! Кроме того, её божественный опыт был намного больше, чем его. Мрачно помолчав с минуту, он велел отпустить Елену и разрешил Парису до захода солнца со всем своим добром покинуть Египет.

— Вот и молодец, красавчик, — приятным голоском безо всякого акцента сказала Афродита. — Сразу бы так! Пойду прослежу.

И она, изящно покачивая бёдрами, удалилась с фрески.

Протей молча смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду, а потом сурово спросил у Исиды:

— Что это значит?

Исида тяжело вздохнула.

— Это значит, — ответила она, — что в Элладе сейчас намечается какая-то очень серьёзная заварушка, и лучше нам в неё не влезать.

— Но греческие боги, надо думать, совсем с ума посходили, если такое допускают и даже поддерживают!

— Именно поэтому нам лучше не связываться.

— Но что я должен делать, если на моих глазах происходит безбожное беззаконие?

Исида вновь тяжело вздохнула и ответила:

— Радоваться, что нас это совершенно не касается.

Вскоре после того, как на корабль вернулась Афродита, пришёл Парис с Еленой и со всеми слугами, кроме моряка, оказавшегося предателем. Взволнованный Эней бросился расспрашивать о том, что с ними произошло. Парис отвечал неохотно и кратко:

— Ничего особенного. Протей хотел отнять у меня Елену. Потом почему-то передумал.

— Протей?

— Да, фараон какой-то. Царь местный.

— Правда? А почему его имя звучит совсем не по-египетски?

— Не знаю. Мне его так называли, возможно, на своём языке они его зовут иначе.

— А я думал, что Протей это такой мудрый и прозорливый морской бог.

— Это точно не он. Тёзка, возможно. Очень умным и прозорливым он мне не показался. Нервный какой-то. Боги не такие — уж я-то их видал.

— Говорят, у египтян боги совсем другие, не как у нас.

— Всё может быть. Хорошо, что я не египтянин. Наши боги определённо более правильные.

Корабль вышел в море сразу, как только на него погрузили все закупленные Еленой товары. Путешественники спешили отплыть, пока фараон не передумал, и, только когда берег скрылся из виду, стали обсуждать, куда плыть дальше. Провианта теперь было достаточно, и Елене захотелось в Сидон. «Финикийцы продают там такие платья!» — говорила она. Никто не стал возражать, и корабль повернул на восток. Свадебное путешествие Париса и Елены продолжалось, и скорое его окончание не предвиделось.

Тем временем вершины Олимпа скрылись за густыми чёрными тучами. Зевс сидел на троне и сверлил взглядом стоящих перед ним Афину и Афродиту. Афродита вела себя со свойственным ей нахальством: глядела уверенно и всем своим видом показывала — что бы сейчас ей ни сказали, у неё найдётся ответ. Афина, напротив, выглядела как школьница в кабинете директора: глаз не поднимала и с видимым усердием отковыривала какое-то пятнышко на своей эгиде.

— Ну? — сурово вопросил Зевс. — Рассказывайте уже, что вы натворили!

Афина невинно пожала плечами, не понимая вопрос, Афродита удивлённо вскинула брови. Раскат грома прогремел в облаках.

— Вот этого только не надо! — повысил голос громовержец. — Они, видите ли, ничего не знают! До меня уже из Египта новости доходят: боги жалуются.

Афродита непринуждённо, как ей самой бы хотелось, но на самом деле нервно расхохоталась:

— Боги! Видели бы вы того бога!

Новый раскат грома заставил её замолчать.

— Ржать в конюшне будешь! — прикрикнул Зевс. — До международного скандала дело дошло, а ей всё хахоньки! Быстро говори, что там за история с Еленой Прекрасной?

— Никакой истории нет, — спокойно ответила Афродита. — Я её обещала в жёны Парису и обещание сдержала. Вот и вся история. Я богиня любви, если кто забыл. Разве я не могу обещать одному смертному любовь другой смертной?

— Можешь. Только почему для этого надо чужих жён-то похищать?

Афродита поджала губы и таким же суровым, как у Зевса, тоном ответила:

— Потому, что я богиня, а слово богини — закон! Или это уже не так?

— Так, — спокойно ответил Зевс. — Только что ж Елена за Менелая вышла, если ты её Парису обещала?

— Я запретила Тиндарею выдавать её замуж, но он ослушался. — Тут Афродита слегка усмехнулась. — Ну, Тиндарей своё за это уже получил.

Зевс сердито побарабанил пальцами по подлокотнику трона:

— Тиндарей человек благочестивый и богобоязненный. Сам бы он никогда против воли богов не пошёл. Кто-то тут сбил его с толку. Афина! Не отворачивайся — я с тобой говорю! Твоя работа?

— Ну моя.

— Ты знала, что Афродита обещала Елену Прекрасную Парису?

— Ну знала.

Очередной раскат грома.

— Так что же ты, дурёха, устроила?!

— Папа! — взвизгнула Афина и расплакалась — таким обидным словом её ещё никогда не обзывали.

— Цыц! Только сцен мне тут не хватало! Я тебя богиней мудрости назначил — я же тебе быстро фронт работ поменяю. Будешь у меня средиземноморских креветок грамоте учить, раз такая умная! Быстро отвечай, зачем Тиндарея подбила Елену замуж выдать!

— А что ж ей теперь из-за Фроськи век в девках оставаться?!

Афродита расхохоталась в лицо Афине. Это выглядело очень грубо, но заявление вечной девы прозвучало действительно так смешно, что улыбнулась даже Гера, которая сейчас была на стороне Афины. Да и сам Зевс, несмотря на всю свою сдержанность, слегка скривил губы. Афина же покраснела так, что от её ушей можно было бы зажечь лучину.

— Ну, какое-то время можно посидеть в девках, — заметил Зевс. — Большой беды в этом нет, это же не навсегда. Все ждут, и Елена бы подождала. Разве она какая-то особенная?

— Она особенная, — неожиданно вступила в разговор Гера, которая до сих пор молчала и делала вид, что происходящее не имеет к ней отношения. — Она вся в родителей.

Зевс вопросительно посмотрел на жену:

— Ты это к чему?

— Я это к тому, — медленно, с расстановкой ответила Гера, — что мать её шалава подзаборная, отец кобель бесстыжий, а она вся в них пошла. Не смотри так — я знаю, что говорю. И ты знаешь.

Зевс отвёл взгляд.

— Что, это обязательно надо сейчас при всех обсуждать? — пробормотал он.

Гера не ответила и величественно села, гордая тем, что ей удалось смутить мужа.

— Издержки политеизма, — мрачно подытожил громовержец, — сколько богов, столько и мнений.

К нему опять вернулось то неприятное чувство, какое он испытал на свадьбе Фетиды: ситуация снова вышла из-под контроля, но теперь дело складывалось посерьёзнее, чем простая драка трёх подвыпивших богинь. Беды было не миновать.

Предстояли великие события, никто даже и не обратил внимания на замечание Афродиты о наказании Тиндарея, поскольку судьба одного человека или одной семьи теперь значила слишком мало. Возможно, Тиндарею самому стоило бы понять, что его проблемы — сущий пустяк в масштабах мировой истории, и ему бы полегчало, но он, к сожалению, не умел глобально мыслить и воображал себя очень несчастным.

Очаровательный мальчик Эрот по своему характеру мог бы работать наёмным убийцей. Впрочем, когда надо, он им и был. За это Афродита прощала ему мелкие пакости. Вот и сейчас он успешно расправился с семьёй Тиндарея, выполняя заказ матери и на радость ненавидевшей эту семью ревнивой Гере.

— В чём я провинился? Чем я разгневал богов? — стонал Тиндарей. — Сколько горя и позора в один день: Елена, Кастор, Полидевк!

Рядом плакала его жена Леда. Годы и горе лишили её былой красоты. Сейчас никто бы не поверил, что когда-то, не так уж давно, ей восхищались боги, и даже сам громовержец Зевс готов был пуститься с ней в любовную интрижку.

— А ты-то! — вдруг закричал на неё муж. — Как ты смогла… Почему ты тогда не свернула шею этому дрянному лебедю?!

Он вскочил и с воем закусил кулак, испугавшись своих кощунственных слов.

Безумный Одиссей

— Неужели Леда повесилась?! — поразился Одиссей.

Некоторое время он и его гость помолчали, мысленно помянув мать Елены Прекрасной.

В гостях у царя Итаки Одиссея был царь Аргоса Диомед. Они познакомились, когда сватались к Елене. За прошедший с того времени год они оба поженились, а у Одиссея уже родился сын Телемах.

— Леду жалко, — задумчиво сказал Одиссей. — Кастор и Полидевк — они погибли как герои. К тому же они сами виноваты. А Леда-то за что?

— Столько несчастий сразу, — согласился Диомед. — Никакая женщина не выдержит. Видать, сильно они чем-то богов прогневали. А Менелай-то как переживает!

— А он-то чего? Ему как раз повезло. Не тогда повезло, когда он на Елене женился, а сейчас, когда он от неё избавился. Она, конечно, красавица, но он её прелестями уже насладился, Тиндарей после смерти своих наследников сделал его царём Спарты, и теперь Менелай может жениться на нормальной девушке. Парис этот гадёныш, конечно, но он себя сам наказал. А я вот рад, что эта история меня миновала. С женой мне повезло, вот уже и сын родился. И, хвала богам, меня всё это больше не касается.

— Думаешь, не касается? А как же клятва, что все женихи пойдут войной на любого, кто помешает семейному счастью Менелая и Елены?

— Но ведь речь шла только о женихах Елены. Париса там не было, значит, клятва к нему не относится.

— Ничего подобного. В клятве не говорилось, что воевать надо обязательно с женихом. Со всяким, а значит, и с Парисом. Забыл, что ли? Ты ведь сам эту клятву придумал.

Одиссей усмехнулся:

— Ну да, придумал на свою голову. Тогда мне казалось, что это очень умно. А вот такого оборота и не предусмотрел. Обидно. Я думал, что эта клятва сможет предотвратить войну, а теперь выходит, что из-за неё война и начнётся. А что, Менелай действительно хочет собрать всю Элладу против Трои?

— Менелай, может, и не стал бы. У него бы, пожалуй, не хватило упорства. А вот его старший брат Агамемнон — он это дело так не оставит. Семейная честь, понимаешь ли.

— Агамемнон? Этот действительно не оставит. Он ради чести ни перед чем не остановится. Настоящий благородный герой. Таких, как он, надо убивать при рождении или обожествлять при жизни.

Диомед рассмеялся:

— Это ты верно сказал. Постоянно с кем-нибудь воюет. Соседям житья от него нет. Я и сам был на него в обиде: когда меня не было дома, он захватил Аргос. Если бы я там был, никто бы напасть не решился, а он выждал момент, когда я уехал, и захватил. Но сейчас, когда понадобилась моя помощь, вернул мне мой город и даже извинился. Видишь, как его припёрло? Ну, мне после этого ему никак нельзя отказать, тем более что клятва. Я согласился, но, прежде чем ехать на сборный пункт, решил предупредить тебя.

— За это спасибо. Мне сейчас на войну идти совсем не время. Сына растить надо. Думаешь, они меня не забудут? Зачем я им? Мало ли в Элладе героев — молодых, отважных, жадных до славы? Эти ведь, пожалуй, и сами сбегутся, только позови.

— Не забудут. Точно говорю. Я слышал, как Паламед говорил Агамемнону, что тебя обязательно надо позвать. Ты ведь самый умный — без тебя как воевать? Копьём махать действительно много умельцев и любителей, а головой работать могут немногие.

При имени Паламеда Одиссей поморщился. Паламед славился своим умом, а Одиссей хотел во всём быть первым, потому его недолюбливал. Паламед к Одиссею относился примерно так же и хвалил его Агамемнону, очевидно, с недобрым умыслом.

— Вот ведь как, — печально произнёс Одиссей, — стараешься всю жизнь, зарабатываешь репутацию умного человека, а потом вдруг оказывается, что лучше считаться дураком.

Несколько секунд он помолчал, задумавшись, а потом вдруг улыбнулся и сказал:

— Трудно заработать хорошую репутацию, но, к счастью, очень легко потерять. Раз уж во время войны быть дураком умнее всего — буду дураком. Спасибо, что предупредил, Диомед, не забуду. Желаю тебе военных успехов!

— А я тебе желаю мирной жизни, — сказал Диомед, вставая. — Пойду, пожалуй.

— Уже пойдёшь? Скоро стемнеет. Не переночуешь у нас?

— Агамемнон может тут появиться в любой момент. Нехорошо, если он меня встретит или мой корабль в море увидит. Сразу догадается, зачем я сюда приезжал.

— Верно. Я что-то не подумал об этом. Видишь, я уже начал вживаться в роль дурака.

На следующее утро на Итаку действительно прибыли Агамемнон и Паламед. Их встретила жена Одиссея Пенелопа — несчастная, заплаканная, с растрёпанными волосами.

— В недобрый час вы приехали, гости дорогие! — воскликнула она, вскинув руки, и зарыдала.

— Что случилось? — озабоченно спросил Агамемнон. — Надеюсь, не беда какая-нибудь с Одиссеем.

— Беда! Беда случилась с Одиссеем, кормильцем нашим! Горе великое!

— Да в чём дело-то?

Пенелопа снова вскинула руки к небу и громко проревела:

— Умом тронулся муж мой возлюбленный!

Агамемнон огорчённо посмотрел на Паламеда.

— Действительно, беда, — сказал он. — Если Одиссей ума лишился, то толку от него будет мало.

— Ничего, — ответил Паламед, — я доктор — авось вылечу. А можно ли нам посмотреть на больного?

— Можно! Смотрите! Сейчас к завтраку сойдёт! — провыла Пенелопа и пошла к дворцу, на каждом шагу взмахивая руками и скорбно причитая.

— Переигрывает, — тихо сказал Паламед.

— В каком смысле?

— Смотри, как руками машет — будто на сцене в театре. И слова какие говорит — того и гляди на стихи перейдёт. Видно, что в самодеятельности выступала.

— Думаешь, врёт?

— Люди на что только не идут, чтобы от войны отмазаться.

Агамемнон призадумался.

— Нет, — сказал он, — от Одиссея можно, конечно, чего угодно ожидать, но не от Пенелопы. Ты заметил, какие у неё красные глаза?

— Да. А ты заметил, как от неё луком разит?

Пенелопа проводила гостей к столу, и вскоре появился Одиссей. Одет он был крайне небрежно, сутулился, смотрел исподлобья тупым, рассеянным взглядом, из полуоткрытого рта текли слюни. Жена поставила перед ним миску, и Одиссей стал из неё по-собачьи лакать, громко чавкая и похрюкивая. На гостей он не обращал внимания и не узнавал их.

Доев, Одиссей встал и вышел на улицу.

— Куда это он? — спросил Агамемнон.

— Сейчас безумствовать будет! — воскликнула Пенелопа и зарыдала.

Выйдя во двор, Одиссей подошёл к стоявшим там ослу и быку и стал запрягать их в плуг.

— Какое планомерное безумие, — заметил Паламед, — всё уже заранее подготовлено.

Одиссей вышел в поле и стал пахать его своей странной упряжкой. Время от времени он доставал из сумы на поясе крупные зёрна соли и разбрасывал их как сеятель семена.

Пенелопа с маленьким Телемахом на руках стояла поодаль и, время от времени громко всхлипывая, смотрела на безумства мужа.

Лицо Паламеда между тем выражало всё больше уверенности. Он подошёл к Пенелопе, со словами «Дай малыша подержать» забрал у неё Телемаха и бросил ребёнка под лезвие плуга.

Одиссей резко остановился, могучим усилием затормозив упряжку. Он поднял с земли Телемаха и посмотрел на Паламеда полным бешенства взглядом. Тот не отвёл глаз и спокойно спросил:

— В чём дело, Одиссей? Просветление в голове наступило?

— Наступило, — сухо ответил Одиссей.

Он отдал Телемаха подбежавшей жене, распрямился, оправил одежду, вытер локтём губы и сказал:

— Молодец, Паламед, — самого Одиссея перехитрил. Самое большое достижение в твоей короткой жизни. Надеюсь, у тебя хватит ума понять, что жить тебе осталось недолго! Понимаешь, что такими вещами не шутят?!

Агамемнон быстро подошёл к Одиссею и положил ему руку на плечо:

— Не сердись. Ты пошутил — он пошутил. Все мы любим пошутить, не всякие шутки удачные, но всё равно никто ни на кого не обижается.

Одиссей повернулся к нему и усталым голосом спросил:

— Хорошо, Агамемнон. Что ты хочешь мне сказать? Зачем приехал?

— Ну, судя по тому, как ты нас встретил, ты уже и так знаешь, зачем мы приехали. Сколько времени тебе нужно на сборы?

— Только с женой попрощаться.

Агамемнон кивнул.

Одиссей подошёл к Пенелопе. Теперь уже она плакала по-настоящему.

— Не знаю, даст ли Зевс вернуться, — сказал он, беря её за руку. — Троянцы очень хорошо умеют воевать, так что обратно из наших далеко не все приплывут. А пока меня нет, всё тебе остаётся. Заботься о моих родителях. О них теперь придётся больше заботиться, ведь меня здесь не будет. А когда Телемах вырастет, если я всё ещё не вернусь, выйди, пожалуй, замуж за другого.

Сказав это, он вернулся к Агамемнону.

— Уже? — спросил тот.

Одиссей кивнул. Он был готов в путь и уже не думал ни о жене, ни о родном доме, ни о сыне. Все его мысли были об одном: как отомстить Паламеду. И он был даже рад, что идёт на войну: война — это самое лучшее время для мести.

Дочери Ликомеда

Путь от Итаки до сборного пункта греческого войска в Авлиде был скучным и неприятным. Агамемнон всю дорогу ворчал на своих современников, осуждая их за изнеженность, отсутствие доблести, национальной гордости и нежелание постоять за честь родины:

— Кинир — царь Кипра обещал прислать пятьдесят кораблей, а прислал один корабль и сорок девять игрушечных. Война ему — шуточки! Каждого уговаривать приходится, чуть не в ногах валяться, будто я их не на войну, не на подвиги, а в свинарник на работу отправляю. Или мне одному честь родины дорога? Или мне больше всех надо? Раньше любой мужчина за счастье почитал на войну пойти, а в наше время закосить, отмазаться — чуть ли не подвигом стало. Это, говорят, не наше дело. А когда понаедут троянцы и увезут всех их жён, тогда это сразу их дело станет, вот тогда побегут ко мне, станут плакать и жаловаться. А что? Правильно: раз у одного грека можно жену увезти, то и у всех других можно и даже нужно. Вот чего добьются!

Одиссей, который пару дней назад сам пытался откосить, слушал эти речи всё с большим раздражением. Разглагольствования Агамемнона его злили, нарастала ненависть к Паламеду, который как раз оставался спокоен и всё время стоял на носу корабля, глядя вперёд. Как назло, ветра почти не было, и корабль двигался только благодаря гребцам, а они оказались не очень работящие.

Медленное озверение постепенно охватывало путешественников, и они бы, пожалуй, передрались, если бы случайно им не встретился иностранный торговый корабль. Тут они и выпустили накопившуюся злость. Торговцы, правда, оказались не троянцами, а финикийцами, но Агамемнона это только ещё больше разозлило:

— Тут вся страна в едином порыве готовится в бою отстоять свою честь и отдать все силы на защиту отечества, а эти сволочи только и думают, как бы мошну себе набить — везут к нам свои шмотки бабские!

Корабль с купцами потопили «по закону военного времени», как сказал Агамемнон, Одиссею только удалось его уговорить, чтобы часть товара перегрузили на их корабль — чего добру-то пропадать!

Успокоив нервы этим небольшим приключением, они продолжили путь, но, когда Авлида была уже совсем рядом, налетела буря. Корабль весь день носило по морю, а к вечеру, когда ветер утих, он оказался у острова Скирос. Путешественники, решив, что это произошло не без воли богов, решили тут заночевать.

Для Агамемнона Скирос интереса не представлял, ведь у престарелого местного царя Ликомеда не было сыновей — только дочери, а значит, призвать на войну тут было некого. Когда он заикнулся царю о цели своего путешествия, тот довольно резко ответил:

— Нет у меня тут воинов. Можете поискать: кого найдёте — ваши.

За ужином Агамемнон снова вернулся к своей любимой теме, но царь оборвал его словами:

— Видишь гору за окном? Пару лет назад приезжал ко мне Тезей, мы с ним там гуляли, и он тоже всякие речи произносил про честь и про долг.

— Тезей? — заинтересовался Агамемнон. — Он ещё жив?

— Нет, — ответил царь. — Как раз когда он выступать начал, поскользнулся на апельсиновой корке и полетел с горы головой вниз. Так что сейчас он Аида с Персефоной агитирует. А если бы тогда поменьше болтал и получше под ноги себе смотрел, то до сих пор бы жил.

Агамемнон не понял, была это угроза или просто история к случаю, взгляд царя Ликомеда, по крайней мере, был очень серьёзным, так что разговор о предстоящей войне и обо всём, что с ней было связано, на этом прекратился. Да и не был этот разговор уместен в присутствии девушек — царских дочерей. Паламед затеял беседу о свойствах целебных трав, и этот разговор Ликомед охотно поддержал.

Перед сном Агамемнон решил прогуляться по дворцовому саду и, забредя в укромный тёмный уголок, вдруг увидел там двух девушек. В темноте он не разобрал их лиц, но по одежде узнал дочек Ликомеда, которых видел сегодня за ужином. Некоторое время девушки страстно обнимались, а потом донёсся шёпот: «Ты знаешь, я тебе со вчерашнего дня хотела это сказать, только… знаешь, у нас, мне кажется, ребёночек будет». Та девушка, которой это было сказано, вырвалась из объятий и оторопело уставилась на другую.

На секунду оторопел и Агамемнон. Придя в себя, он с отвращением сплюнул и удалился во дворец, где его спутники уже готовились ко сну.

— До чего же люди докатились! — возмущался он, рассказав о том, что только что видел в саду. — Конечно, бабы — они и раньше друг с дружкой всяким срамом, бывало, занимались, но чтоб детей от этого заводить — до такого разврата ещё никогда не доходило!

— Не нравится мне этот Ликомед, — задумчиво ответил Паламед. — Как он сразу полыхнул: некого у меня, дескать, призывать — ищите! Хотя мы ж его ни в чём и не подозревали. Кажется, ему есть что скрывать.

— Меня другое удивило, — подал голос Одиссей. — Дочек у Ликомеда пять, а девушек за столом шесть сидело. Считать-то я умею. Откуда шестая?

Агамемнон недоуменно оглядел своих спутников:

— Вы что хотите сказать?

— Идея одна есть, — отозвался Одиссей. — Как раз и финикийские шмотки пригодятся.

Следующим утром во дворец Ликомеда постучались длиннобородые купцы в разноцветных восточных одеждах.

— Открывай, красавица! — бодро сказал один из них выглянувшей на стук служанке. — Издалёка идём, товар везём, задёшево отдаём!

С этими словами он ловко накинул ей на плечи расписной платок.

Разомлев от такой щедрости, служанка тут же впустила гостей во дворец. Они разложили перед собой привезённые товары, и тут же к ним как пчёлы на цветы слетелись все жившие во дворце женщины. Они толкались, гомонили, перебирали, рассматривали, щупали и примеряли платья, ткани, украшения, нюхали благовония и приценивались, а купцы называли такие низкие цены, что приценившиеся почти всегда покупали.

Только одна из дочерей Ликомеда явно не проявляла интереса к разложенным перед ней женским радостям, а внимательно рассматривала меч, непонятно как оказавшийся среди тканей и бижутерии.

Вдруг на улице затрубили тревогу. Девушки с визгом разбежались, кроме одной — той, что рассматривала меч. Схватив оружие, она резво бросилась из дворца навстречу опасности.

У дверей стоял Агамемнон. Это он трубил.

Купцы сняли накладные бороды и тоже вышли из дворца.

— Что же ты, парень, — строго сказал Агамемнон, — среди девиц прячешься, когда вся Эллада собирается на войну?

— Мне мама велела, — ответила девушка, опуская меч. — Она сказала, что меня кто-то ищет, чтобы убить. А про войну я ничего не знал.

— Стыдно тебе от смерти прятаться. Настоящий мужчина сам должен смерть искать и другим её нести. Зовут-то тебя как?

— Я Ахилл, сын мирмидонского царя Пелея. А вы возьмёте меня на войну?

— Конечно возьмём, — ласково ответил Агамемнон, и они пошли к кораблю, оставив во дворце все финикийские товары.

Деидамия — старшая дочка Ликомеда, увидев из окна, как они уходят, бросилась было им вслед, окликнула Ахилла, но тот только махнул ей рукой и, как был в женском платье, поднялся на корабль, а она остановилась у дверей дворца, глядела вслед уходящему кораблю, и слёзы текли по её щекам.

Не только она плакала, глядя на мелькавший над волнами парус. Мать Ахилла стояла на берегу и беспомощно протягивала руки вслед кораблю, будто пытаясь до него дотянуться. Она не успела предотвратить случившееся, опоздав всего на несколько минут.

— Не лезла бы ты в олимпийские дела, морская нимфа Фетида, — послышалось у неё за спиной.

Обернувшись, Фетида увидела сидящего на камне Гермеса.

— Это ты всё подстроил? — всхлипнув, спросила она.

— Вообрази себе, нет. Я тут по личному делу. Присматриваю за моим внучком Одиссеем. Он, вроде, решил торговлей заняться, а это ведь по моей части, я думал, что помогу чем, посоветую, но он, как вижу, и без моих советов прекрасно обошёлся. А тебе, Фетида, я не враг. Ты сама себе враг отменный и врагов наживать славно умеешь. И что ты на Олимп ходить повадилась? Там ведь даже бывалые боги, как я, и подумать о своих мыслях не решаются, а ты думаешь так явно, что все на тебя оборачиваются. Твои мысли даже читать не надо: они у тебя и на лице, и на языке. Про твои планы и помыслы на Олимпе, небось, даже Ганимед знает. Только и говорят, как твой Ахилл Зевса свергнет. И ты хочешь, чтоб тебе не пакостили? Конечно, сейчас без вмешательства какого-нибудь олимпийца не обошлось. Не случайно же этот корабль сюда приплыл. Думаешь, никто не знает, где ты сына спрятала? И надо ж было додуматься так спрятать — парня среди девок! Хорошо ещё, если он только с одной из них тебя бабушкой сделал.

— Я знаю, — смиренно ответила Фетида, — на Олимпе меня и моего Ахилла ненавидят. Они и войну эту затеяли специально, чтобы убить его.

— Вряд ли. Кто и из-за чего эту войну затеял — я сам уже запутался. А убьют там Ахилла или нет — это не ко мне, а к Аполлону. Он у нас большой специалист по предсказаниям.

— Мне не нужен для этого Аполлон. Я чувствую. Я мать.

Она закрыла лицо руками и зарыдала. Гермес подошёл к ней, положил руку на плечо и как сумел ласково сказал:

— Не хнычь, Нереевна. Мне и самому эта война не нравится. Она торговле повредит, а значит, мне меньше жертв от купцов приходить будет, так что я постараюсь этому делу помешать. Но если кто посильнее меня вмешается, то, боюсь, ничего сделать не смогу. А ты пока вспомни, кого из олимпийцев ты ещё не обидела, кто тебе помочь не откажется, иди к нему и проси. Только следи за своими мыслями и словами. Нет умных мыслей — лучше не думай вообще, нет умных слов — говори комплименты. Олимпийцы падки на лесть — по себе знаю. А вообще, лучше не трать время и силы — что боги решили, то уж и сами боги не изменят, а добудь для сына хорошие доспехи, на войне это самое важное.

Фетида стряхнула его руку и медленно пошла в волны прибоя. Гермес смотрел ей вслед, пока море не скрыло её совсем, а потом взмахнул крыльями на сандалиях и полетел в сторону Олимпа.

Телеф

Гонимый попутным ветром, греческий флот вышел на войну с Троей. Полные веры в победу, воодушевлённые пламенными речами Агамемнона греки рвались в бой и мечтали поскорей проявить доблесть и отвагу.

Агамемнон был счастлив. Всё сложилось даже лучше, чем он предполагал: он собрал самый большой флот всех времён, вся Эллада прислала ему корабли и отважных воинов, в его войске были герои, не уступавшие ни в чём самым славным витязям древности.

Особенно он был доволен своим последним приобретением — Ахиллом. Этот юноша, который совсем недавно прятался от войны среди девушек, оказался отважным и честолюбивым бойцом. Агамемнон сперва не поверил, что его мать богиня, но, когда перед отплытием Фетида принесла Ахиллу оружие и доспехи, которым позавидовал даже сам Агамемнон, — шедевры олимпийских оружейников, подаренные богами Пелею на его свадьбе, всякие сомнения пропали: Ахилл был полубог. Впрочем, он и без доспехов был великолепен: хвастался, что мать в детстве купала его в водах священной реки Стикс и он после этого стал неуязвим. На спор он давал рубить себя мечом и метать в себя дротики, и ничто не могло нанести ему даже царапины.

Пелей прислал сыну не только доспехи. Из его царства пришли пятьдесят кораблей, на которых под командование Ахилла прибыл целый полк отборных бойцов.

В давние времена в народе, которым правил дед Ахилла Эак, случилась эпидемия, и подданные Эака умерли. Пожалев его, Зевс превратил в людей муравьёв, назвал их мирмидонцами и населил ими страну Эака. Этих многочисленных и дисциплинированных воинов Ахилл вёл с собой на троянскую землю.

Каждый день пути добавлял нетерпения, и наконец, когда кто-то закричал: «Троя!» — этот крик подхватили тысячи голосов, воины бросились к оружию, гребцы вдвое быстрее заработали вёслами. Корабли один за другим подплывали к незнакомому берегу. Воины, не дожидаясь сходней, выскакивали кто на берег, кто в воду. С кораблей, которым не хватило места у берега, бойцы бежали, перескакивая с борта на борт. Крики и давка ещё больше бодрили истосковавшихся по делу воинов, и они мчались на берег с такой страстью, будто рассчитывали сегодня же разгромить троянцев и захватить их город.

Агамемнон смотрел на крестьянские домики, поля, виноградники, город на высоком берегу и думал, что надо бы, пожалуй, отправить туда послов и объявить войну по всем правилам, но он всё равно не смог бы сдержать своих людей, которые в благородном порыве уже бросились грабить местное население, и, радуясь их боевому духу, рассуждал, что незачем разводить этикет с варварами, не знающими законов гостеприимства и похищающими чужих жён.

Наконец к боевым кличам греков, женскому визгу и лязгу мечей присоединился вой боевого рога. Ворота города открылись, и оттуда навстречу наступающим вышло войско, возглавляемое богатырём огромного роста, поражающим мощью мышц, страшным в своём гневе. Осыпая греков ужаснейшими проклятиями, он размахивал над головами огромной дубиной, разя каждым взмахом множество врагов. Всякий, кто не знал, что великий Геракл умер несколько лет назад, подумал бы, что это он.

«Гектор», — сразу понял Агамемнон.

Терсандр — фиванский царь, один из самых славных греческих героев, бросился навстречу опасности и не успел замахнуться копьём, как вражеская дубина оставила от него мокрое место. Но смерть его не должна была остаться неотомщённой — на смену Терсандру уже спешил Ахилл. Он ловко увернулся от удара, и дубина только скользнула по его панцирю, не нанеся герою никакого урона и даже не поцарапав божественные доспехи. Сын Фетиды рванулся вперёд, замахиваясь копьём, но враг отскочил, не дав себя поразить, и снова ударил дубиной. Этот удар был более удачным — доспехи Ахилла зазвенели, но выдержали, выдержал удар и сам Ахилл. Он устоял на ногах и снова замахнулся копьём. Его противник опять увернулся, отбежал на несколько шагов, но запутался в побегах виноградной лозы и не успел ни снова нанести удар, ни уклониться от копья Ахилла. Оно вонзилось ему в бедро, и богатырь повалился на землю с таким грохотом, что все вокруг прекратили бой и обернулись. Ахилл оставил копьё в теле врага, вскочил ему на грудь и, занеся над его головой меч, закричал:

— Проси пощады, проклятый троянец!

— Какой я тебе троянец!!! — заорал в ответ поверженный богатырь.

Страшная догадка поразила Агамемнона. Расталкивая людей, он бросился к Ахиллу, удержал его руку и спросил вражеского вождя:

— Так вы не троянец? Это не Троя?

Нескончаемый поток ругательств послужил ему ответом. Если бы можно было кратко выразить общий смысл этих слов, то он был бы таким: «Нет, я не троянец. Нет, это не Троя».

Агамемнон покраснел, закусил губы, дождался, когда богатырь замолчал, чтобы перевести дыхание, и сказал:

— Я Агамемнон Атреевич, царь Микен. С кем, простите, имею честь?

— Телеф Гераклович, царь Мизии.

— Вы сын Геракла?! — воскликнул Агамемнон.

В ответ ему снова понёсся поток брани. Телеф ругался мастерски: лихо, заковыристо, изобретательно, изящно, беззастенчиво, многоэтажно, художественно, обоснованно.

Так волны бушующего моря, сливаясь с потоками грозового дождя, разбиваются об утёсы прибрежных скал, не оставляя на них следа, так могучие скалы несокрушимо стоят под грозными потоками, не сдвигаясь, не устрашаясь и не поддаваясь ни ветрам, ни волнам, ни ударам молний, — так стоял несокрушимый Агамемнон, обтекая под потоками оскорблений, не содрогаясь и не меняясь в лице, и только всё повторял: «Извините», «Нелепейшее недоразумение», «Простите», «Ни в коем случае не повторится».

Паламед извлёк из раны Телефа копьё и перевязал её. Телеф стонал, время от времени кратко поругиваясь. Когда первая помощь была оказана, ни на шаг не отходивший Агамемнон осторожно спросил:

— Вы, как сын Геракла, не хотели бы присоединиться к нашему походу против Трои? Честь Эллады…

Телеф опять разразился ругательствами, общий смысл которых был такой: «Нет, не хочу: я ранен, и вы мне не нравитесь». Агамемнон не стал ни возражать, ни выяснять, чем именно греческое войско не понравилось мизийскому царю.

Когда мизийцы ушли в крепость, унося с собой раненых, Агамемнон построил греков на берегу и спросил:

— Кто первый закричал «Троя!»?

Все смущённо молчали. Конечно, все кричали «Троя!», сам Агамемнон так кричал. Но кто же был первым?

Одиссей покосился на кучку металлолома, перепачканного ошмётками человеческого организма, оставшегося от фиванского царя, и предположил:

— Кажется, это был Терсандр.

Войско одобрительно загомонило:

— Конечно, Терсандр!

— Точно, он!

— Я тоже слышал!

Причина ошибки разъяснилась.

Оказав первую помощь раненым и отдав последние почести погибшим, греки вернулись на корабли и снова отправились в путь. Одиссей пытался уговорить Агамемнона остаться в Мизии ещё немного, поскольку по законам гостеприимства Телеф должен был дать гостям подарки, но Агамемнон предпочёл от этого воздержаться. Не то чтобы ему было очень стыдно, что из-за его бойцов пострадали ни в чём не повинные люди, — на войне невозможно обойтись без невинных жертв, но мысль о том, что он обидел сына самого Геракла — великого героя и гордости Эллады, не давала ему покоя.

Настрой войска был уже не такой боевой, как в начале пути, и когда на горизонте снова показался берег, никто ничего не кричал. Только когда очертания домов стали ясными и всякие сомнения исчезли, Агамемнон первым тихо сказал:

— Авлида.

Флот пришёл туда же, откуда начал свой путь.

В полном порядке, спокойно, без шума и криков воины сошли на берег и построились. Агамемнон несколько раз молча прошёлся вдоль строя, собираясь с мыслями, и, остановившись посередине, громко спросил:

— У кого была карта?

Никто не ответил. Тогда Агамемнон, ещё немного подумав, сказал:

— Спрошу по-другому: кто знает путь в Трою?

Молчание стало ужасным ответом.

В греческом флоте было больше тысячи кораблей. Каждый думал, что кто-нибудь да знает, куда плыть…

Так оно всегда бывает, когда начинаешь большое дело: всякую мелочь учтёшь, а что-нибудь важное обязательно забудешь. Греки отправились в путь, не узнав перед этим дороги.

Агамемнон помолчал, осмотрел своё войско и, вздохнув, скомандовал:

— Разойдись!

Путь в Трою

Фетида пришла во дворец Посейдона. Изо всех сил стараясь ни о чём не думать, как советовал Гермес, она весело улыбалась, но забота, лежавшая на её сердце, делала эту улыбку приторной и неискренней. Посейдон же, напротив, улыбался ей совершенно естественно и радостно.

— Здравствуй, красавица! Здравствуй, дорогая! Что же ты меня, старика, совсем забыла — не зайдёшь, не навестишь? Прости, угостить тебя сегодня нечем.

— Я ненадолго совсем, — мялась в дверях Фетида. — Простите, что беспокою вас, Посейдон Кронович. Я тоже рада вас видеть.

— Да что ж случилось, крошка? Говори уж. Никак с сынком беда какая?

Фетида вздрогнула. Она не могла понять, как Посейдон прочитал её мысли, если она ни о чём не думала. Поняв, что скрывать что-то бесполезно, она как есть рассказала всё старому богу морей. Тот слушал внимательно, склонив голову набок и глядя на Фетиду туманным, нежным взором.

— А что, — сказал он, — сынок твой уже призывного возраста достиг? Как время-то бежит! Ведь совсем же недавно на твоей с Пелеем свадьбе гуляли.

— Ребёнок он ещё! — воскликнула Фетида, утирая слёзы. — Ему пятнадцать лет всего!

— Ну, пятнадцать лет это не ребёнок, — возразил Посейдон. — Самый тот возраст. Мальчики в это время ещё в войну играют и мечтают о подвигах. Героями в этом возрасте обычно и становятся. А пару лет спустя у них появляются совсем другие интересы, так что если воевать, так в пятнадцать лет.

Фетида в ответ разразилась такими рыданиями, что Посейдон сам испугался своих слов, обнял её и, нежно гладя по спине, сказал:

— Ну ты, это, не переживай. Может, всё и обойдётся.

— Не обойдётся, — всхлипнула Фетида. — Я знаю, я чувствую: убьют его там.

— Но ты представь себе, Фетидонька, что будет, если все пойдут на войну, а он нет. Это ж какой стыд ему будет! Знаешь, как для смертных важно славы добиться. Им ведь смерть не страшна — её всё равно никто из них не избежит, для них главное, чтоб люди потом об их подвигах вспоминали. А ты хочешь, чтоб он на войну не ходил.

— Тогда сделайте так, чтобы никто на войну не пошёл, чтобы её совсем не было, чтобы не поплыли греки в эту проклятую Трою. Отсрочьте их отъезд хотя бы на пару лет. А там Ахилл повзрослеет. Может быть, у него действительно появятся другие интересы и он сам на войну уже не захочет. Они же не могут его заставить: он ведь к Елене не сватался и клятв никаких не давал. Сделайте что-нибудь, Посейдон Кронович, вы же самый могущественный, самый справедливый, самый сильный.

Лесть, как и обещал Гермес, действовала. Посейдон размякал. Фетида сжала его жилистую руку и приложила её к своему материнскому сердцу. Старый бог сдался.

— Хорошо, деточка, — сказал он. — Сделаю, как ты сказала. Не будет им пути в Трою. Я уж об этом позабочусь. Война — дело не благочестивое. Не смертные, а боги должны решать, кто когда умрёт.

То, что ветры переменились и плыть в Трою стало невозможно, Агамемнон поначалу и не заметил. Не до того было. Пытаясь выяснить путь в Трою, он допросил всех местных купцов, кого смог найти. Но они божились и клялись Гермесом6, что никогда в Трое не были, и даже не собирались туда, и дороги не знают, и знать не хотят, и не нужно им это вовсе. Весть о том, как Агамемнон поступает с купцами, которые торгуют в военное время, распространилась быстро, и теперь не только местные купцы стали его избегать, но и иноземные корабли стали обходить Авлиду далеко стороной, так что расспросить иностранцев тоже было невозможно.

Бесясь от собственного бессилия, Агамемнон бродил по берегу, всматривался в горизонт, то ли пытаясь разглядеть там ненавистную Трою, то ли надеясь увидеть проходящий корабль с мореходами, знающими путь к ней.

Наконец боги услышали его молитвы, и в порт Авлиды, впервые за много месяцев, вошёл иностранный корабль.

Навстречу Агамемнону, тяжело ступая, подпираясь костылём, сошёл Телеф. На приветствие он ответил нецензурной бранью, из которой можно было заключить, что гость вовсе не рад встрече с Агамемноном.

На вопрос о причине приезда Телеф ответил длинным потоком ругани, который в кратком изложении содержал следующее: «Как вы, возможно, ещё помните, уважаемый Агамемнон Атреевич, в памятном бою, в котором я имел честь познакомиться с вами и вашим непобедимым войском, одним из ваших доблестных воинов мне была нанесена рана, и она до сих пор приносит мне несказанные страдания. Перепробовав множество различных лекарств, я обратился за советом к оракулу Аполлона, и он заверил меня, что рана будет излечена только нанёсшим её. Поэтому я взял на себя смелость явиться к вам с дружеским визитом в надежде на то, что тот славный юноша, который нанёс мне рану, не сочтёт за труд исцелить её».

Агамемнон терпел оскорбления только потому, что всё ещё чувствовал свою вину в случившемся и надеялся, что Телеф, живущий, видимо, где-то недалеко от Трои, знает туда дорогу. Как только Телеф закончил рассказ и остановился, чтобы перевести дух, Агамемнон спросил его об этом, и из множества слов, услышанных им в ответ, приличным было только одно: «Знаю».

— Так вы знаете путь в Трою! — в восторге воскликнул Агамемнон. — Расскажите нам, как туда добраться! Нам это совершенно необходимо для той священной войны, которую мы сейчас начинаем ради спасения чести Эллады!

Ответ Телефа вкратце был таким: «То, что вы отправились на войну, не узнав предварительно дороги, лишний раз подтверждает моё предположение, возникшее ещё при нашем первом знакомстве, о крайней нестандартности вашего мышления, унаследованной, по всей видимости, от родителей, которые определённо были не простыми смертными, а самыми яркими представителями животного и растительного мира вашей прекрасной страны».

Агамемнон покраснел, подумав, что теперь его, наверное, всю жизнь будут попрекать из-за этой нелепой оплошности, и, дождавшись конца нецензурного словоизвержения, смиренно повторил свой вопрос. Телеф во многих грубых и непристойных словах ответил, что расскажет, как добраться до Трои, не раньше, чем будет исцелена его рана.

Хирон, учитель Ахилла, кроме прочего, был довольно известным врачом. Кое-что Ахилл у него перенял, но вообще он учился не на медика, а на воина, так что уроки траволечения слушал невнимательно и знал разве что на троечку. Но когда он попытался растолковать это Агамемнону, тот вспыхнул и чуть было не заговорил как Телеф.

— Как царей копьём тыкать, так это ты мастер, а как исправлять, что натворил, так этому тебя не учили! Сам Аполлон сказал, что ты рану излечишь! Аполлон, по-твоему, ерунду говорить станет? Знаешь, какие ему жертвы за эти предсказания приносят?

Паламед между тем осматривал наконечник копья Ахилла.

— Рана будет исцелена нанёсшим её, — сказал он, — но нанёс рану не Ахилл, а его копьё. Им её и надо лечить.

Он соскрёб окисел с наконечника копья, приготовил из него какое-то снадобье и намазал им ногу Телефа.

Уже на следующий день рана почти зажила. Телеф, хоть ещё хромал, мог уже ходить без костыля, и в его речи стало появляться всё больше приличных слов. А когда через пару дней рана вовсе исчезла, он рассказал грекам, как плыть в Трою, и даже набросал по памяти карту.

Обрадованный Агамемнон снова предложил ему поучаствовать в войне, но Телеф в немногих почти цензурных словах ответил ему твёрдым отказом.

Тут-то все и заметили, что ветер уже который день дует в противоположную Трое сторону. Стало ясно, что кто-то из богов хочет помешать затеянному предприятию.

Когда жрецы, проведя своё расследование, доложили Агамемнону, что этот недовольный бог — Посейдон, тот был немало удивлён, поскольку до сих пор Посейдон никаких претензий к нему не предъявлял. Впрочем, он уже свыкся с мыслью, что легко не будет, и, готовый любой ценой преодолеть все препятствия на пути к победе, отдал приказ готовить богу морей гекатомбу.

Основным источником существования богов считались жертвы, приносимые благочестивыми смертным. Но в счастливые времена, когда людям не о чем просить богов, одними лишь жертвами могли прожить разве что Зевс с Герой.

Мелкие земные божки вели простую деревенскую жизнь и кормились в основном собственным хозяйством, не рассчитывая на подачки смертных, а олимпийцев положение обязывало жить на широкую ногу: содержать богатые дворцы, давать званые обеды и разъезжать на шикарных колесницах. Чтобы обеспечить такой образ жизни, им волей-неволей приходилось как-то подрабатывать.

Гефест приторговывал медными изделиями своего производства и порой подряжался построить дворец какому-нибудь царю.

Посейдон иногда реализовывал через подставных лиц товары с потонувших кораблей, что было не так просто, как могло показаться: товары обычно оказывались подпорченными морской водой, а уникальные изделия из золота и серебра могли быть кем-то опознаны, и бог попал бы в неловкое положение, потому приходилось быть очень осторожным.

Гермес помогал торговцам в не очень честных предприятиях и, имея связи среди преступников, оказывал услуги в их тёмных делах — многие об этом знали, но за руку его поймать ещё никогда не удавалось.

Арес имел какой-то доход от междоусобиц и криминальных разборок.

Самым выгодным был частный бизнес Аполлона, предсказывавшего в своём дельфийском святилище будущее за порой довольно нескромную плату. Раньше это популярное прорицалище принадлежало богине Гее, но, когда та попала в немилость к Зевсу, Феб сумел отжать у неё эту доходную точку — не помог Гее и посаженный сторожить прорицалище дракон.

Афина давала уроки рукоделия.

Дионис контролировал торговлю алкоголем.

Говорят, Афродита тоже как-то подрабатывала, но это только сплетни.

Редкий бог отказывался от хорошей жертвы, и мечтой каждого из них была гекатомба. Так называлась жертва сотни быков — фантастическая щедрость. Рассчитывать на такой подвиг благочестия не приходилось — редко кто и в самом деле жертвовал сто быков, так что иной раз и десяток баранов вполне мог сойти за гекатомбу.

Но Агамемнон, начиная святое дело, мелочиться не желал — он принёс настоящую гекатомбу, без обмана: согнал со всей округи лучших быков, велел вызолотить им рога, разжёг столько жертвенников, что богам на Олимпе стало жарко, и устроил такое торжественное жертвоприношение, что уже к вечеру подул тот ветер, какой был нужен.

Если бы боги не были бессмертными, они бы умерли в этот день от зависти Посейдону.

Фетида застала бога морей за накрытым столом.

— Заходи, красавица! — закричал он ей. — Угощайся, не чинись — у меня сегодня праздник!

— Греческий флот завтра выходит в поход на Трою, — дрожащими губами сказала мать Ахилла.

— Правда? — смущённо ответил Посейдон, отводя взгляд.

— Но вы же мне обещали, что им не будет туда пути.

— Конечно, — пробормотал Посейдон. — Что ж ты ничего не берёшь? Угощайся, всё очень свежее. Ну, ты понимаешь, ветер не может всегда дуть в одну и ту же сторону, это противоречит законам природы — ветру тоже надо отдыхать.

Фетида, сражённая ужасной мыслью, мутным взглядом осмотрела стол, ломящийся от яств.

— Откуда всё это? — спросила она.

— Добрые люди гекатомбу принесли. Хорошие люди, благочестивые — они хотят делать своё дело и не забывают при этом богов. Никакой бог от гекатомбы не откажется. И ты, крошка, не отказывайся — угощайся.

Всё вспыхнуло в душе Фетиды.

— Я тебе не крошка! — закричала она. — Мерзкий, продажный старик! Жизнь моего сына, свои обещания, мир на земле ты обменял на гекатомбу!

И она, наплевав на предостережения Гермеса, вопреки собственному здравому смыслу, забыв, что перед ней брат самого Зевса, выложила Посейдону всё, что о нём думала в этот несчастный момент, и, заливаясь слезами, бросилась бежать прочь из дворца, не замечая сбивчивых извинений и объяснений смущённого старого бога.

Она бежала в Авлиду через священную рощу богини Артемиды, в отчаянии пытаясь придумать, как отвратить от сына неизбежную беду.

Затрубил рог. Это Агамемнон со своими товарищами вышел на охоту. Он решил таким образом отметить последний вечер перед отплытием на войну.

Фетида пробежала мимо них, не останавливаясь, и через пару минут вдруг оказалась на лужайке, где собирались девушки в одежде охотниц. Они были вооружены луками и вели рвущихся в бой собак. Все они были молодые красавицы, но и среди них выделялась одна — самая высокая, самая стройная и подтянутая. Такой могла быть только богиня, только дочь Зевса.

Новая идея появилась в голове у Фетиды, и нимфа кинулась к прекрасной охотнице как к своей последней надежде.

Гнев Артемиды

Агамемнону повезло. Первой же стрелой он наповал убил лань. Тут было чем погордиться, и Агамемнон этим немедленно занялся. Картинно поставив ногу на убитое животное, он гордо показал на торчащую стрелу и произнёс:

— Видали, как попал! Она даже удивиться не успела. Вот это я называю настоящим мастерством. Лучше бы и сама Артемида не выстрелила.

Он смотрел на стоящих перед ним охотников, ожидая восторг и поздравления. Но товарищи напряжённо глядели мимо него и признаков радости не проявляли.

Агамемнон обернулся. За его спиной стояла высокая, стройная охотница. Её божественную красоту нарушали только цвет лица, пожалуй, слишком красный, тонкие губы, пожалуй, слишком плотно сжатые, и взгляд, пожалуй, слишком злобный. Но, несмотря на эти незначительные изъяны внешности, всякий, даже если он никогда не видел богиню охоты Артемиду, сейчас узнал бы её.

Узнал Артемиду и Агамемнон. Он сразу понял, что раздражение богини как-то связано с ним, и попытался разрядить обстановку.

— Вы меня не так поняли, — сказал он. — Я говорил, что Артемида выстрелила бы лучше. Вы просто не расслышали. Может быть, это вы и стреляли? Да? Можете забрать. Я просто мимо проходил, вижу — кто-то выстрелил хорошо. Я не знал, что это вы были!

Артемида ничего не ответила, только гневно фыркнула, отвернулась и ушла в чащу, оставив охотникам мёртвую лань и отвратительное настроение.

Между тем на Олимпе начиналось собрание богов. На этот раз оно напоминало военный совет. Боги были при оружии, богини нарядились в военном стиле. С докладом выступал Арес. В первый раз за многие годы ему дали слово, и все внимательно слушали бога войны, который просто раздувался от самодовольства и осознания собственной значимости. Но его счастье было недолгим. Звёздный час Ареса закончился через несколько минут после начала. Послышался шум, и всем знакомый звонкий голос неожиданно прервал его выступление.

В собрание ворвалась Артемида. На Олимпе её видели редко, поскольку большую часть времени она проводила в лесах за охотой — единственно любимым занятием, приносившим, кстати, достаточно пропитания не только ей самой, но и паре десятков нимф, составлявших её постоянную свиту. Каждое её появление среди олимпийских богов становилось долго вспоминаемым событием, ведь кто столкнулся с ней раз, запоминал эту встречу навсегда и, как правило, не хотел повторения. Богиня охоты красотой соперничала с Афродитой, умом — с Афиной, а характером — со всеми сказочными чудовищами вместе взятыми. Она любила животных, потому что их можно было убивать на охоте, она любила своих подруг, поскольку они помогали ей убивать животных на охоте, она ненавидела всё остальное, потому что оно мешало ей с подругами убивать животных на охоте.

— Сидите тут! — заорала она на собравшихся богов. — А рядом с моей священной рощей в Авлиде собрался целый военный лагерь. Тысячи мерзких, вонючих, волосатых человеческих самцов шляются по моим заповедным угодьям, убивают моих животных, отнимают сыновей у матерей, пристают к моим нимфам и говорят такие слова, что мне и повторять тошно. И кто только додумался размещать это гнусное стадо на моих землях? Кто тут затеял эту отвратительную войну? Это ты, Арес? Признавайся, твоя работа?!

— Ты что, сестрица, побойся бога! — пробормотал Арес, прикрывая локтем правой руки лицо, а ладонью левой — детородный орган.

Этими словами он только ещё больше обозлил богиню.

— Что?! — взвизгнула она. — Это какого ещё бога я тут должна бояться? Уж не тебя ли?! Думаешь, жестянками обвешался, так на тебя уже и управы нет? Я птице в небе в глаз попадаю — и тебе попаду, не промажу. Отстрелю сейчас самую твою гордость…

— Ну, ты, полегче! — встрепенулась Афродита.

— Что, испугалась?! Или это ты вместе с ним войну затеяла? Учтите, я выясню, кто это устроил, и тогда никому мало не покажется. Война им, видите ли! Не будет никакой войны! Я вам это говорю!

— А теперь послушай, что я тебе скажу, — неожиданно вмешалась Гера. — Зевсу, я вижу, воспитание не позволяет тебя осадить, а мне-то хватит духу отстегать тебя при всех по тощей заднице, как ты того заслуживаешь. Войны, она говорит, не будет! Будто она единственный бог на Олимпе! Раз война начинается, значит, она нужна. Это уж не тебе решать.

Раскат грома прервал речь Геры и не дал Артемиде возразить.

— А ну, замолчали обе! — вмешался Зевс. — Кому эта война нужна и зачем — сейчас выяснять не будем. Но если Артемида решила её предотвратить, то почему бы ей не попробовать? Даже интересно, как она собирается это делать. По своему опыту знаю, что если смертные решили передраться, то никакой бог им в этом помешать не сможет. Но если тебе, Артемида, моего опыта недостаточно, то попробуй. Даю тебе одну попытку. Мне сейчас главное — чтоб боги не передрались. Вот этого я точно не допущу. Потому мешать Артемиде запрещаю. Собрание закончено. Все свободны.

Арес с досады тихо ругнулся. Артемида удалилась с высоко поднятой головой. Трудно сказать, что больше её разозлило: поведение бойцов в авлидском лагере, жалобы Фетиды, смерть любимой лани, хвастовство Агамемнона или всё вместе, но Артемида твёрдо решила сорвать войну, разогнать лагерь и унизить Агамемнона, а заодно и противного выскочку Ареса, который ей никогда не нравился.

Утром греческий флот никуда не отправился. На этот раз ветер вообще перестал дуть. А добраться до Трои на вёслах было нереально.

Агамемнон даже не стал спрашивать жрецов, какой бог ему на этот раз мешает, а собрал всех участников вчерашней охоты и с богатыми дарами отправился в храм Артемиды.

Охотники встали на колени перед статуей богини, и Агамемнон обратился к ней с такой речью:

— Высокопочтеннейшая Артемида Зевсовна, произошло чудовищное недоразумение. Мы случайно забрели в вашу священную рощу. Мы не знали — там было не обозначено. Мы признаём свою ошибку. Ведь признаём же? — Все спутники Агамемнона с готовностью закивали. — Примите наши извинения и эти дары и позвольте дуть попутному ветру. Я не для себя прошу — мы в Трою со святой целью идём, хотим сложить головы, защищая честь нашей родины.

Последние слова он сказал с таким трогательным вздохом, какой не мог не вызвать тошноты или умиления. Но только не у мраморной богини. Она не изменилась в лице и очень холодно ответила:

— Не будет тебе ни войны, ни чести, гнусный браконьер! Ты хоть понимаешь, что натворил? Я эту лань сама вырастила, она у меня с рук ела. Потому ты и подстрелил её так легко, что она не убегала — она людей не боялась, доверяла им. А ты расхвастался, будто льва голыми руками задушил. Какая тебе война — ты только с беззащитными детьми воевать можешь и по чужим рощам шакалить! Убирайся вон и подачки свои забирай — я не нищая и собой не торгую! Проваливай из Авлиды со всей своей шпаной и не мечтай ни о какой Трое! Не будет тебе попутного ветра. Никогда!

Агамемнон перешёл на хриплый шёпот:

— Я об этой лани тоже очень сожалею. Но тут был не умысел, а несчастный случай. Я понимаю, конечно, что эти дары недостаточны, но, может, всё-таки договоримся, а? Как насчёт гекатомбы? Хорошей гекатомбы, настоящей, от какой и батюшка ваш, Зевс Кронович, не отказался бы? Воскурим, помолимся, тризну по безвременно погибшей зверушке справим? А?

Богиня возмущённо фыркнула:

— Ты ещё торговаться будешь?! Ты понимаешь, что эта лань как дочь мне была?!

— Я вас понимаю, Артемида Зевсовна! — с пафосом воскликнул Агамемнон, всплеснув руками. — Я ведь сам отец!

— Ничего ты не понимаешь! Свою дочь убей — тогда и разговор будет!

— Простите, Артемида Зевсовна, я, видимо, не вполне уловил смысл ваших последних слов…

— С ушами плохо? Я, кажется, древнегреческим языком сказала: жизнь твоей дочери в обмен на жизнь моей лани!

Агамемнон беспомощно обернулся, ища поддержки товарищей, но те тоже ничего не могли поделать и только мысленно радовались, что требование богини распространяется на дочь одного лишь Агамемнона.

— Вы просите невозможного! — взмолился он. — Мне для вас ничего не жалко, но что вам толку от смерти моей дочери? Вот гекатомба — другое дело. Давайте рассмотрим альтернативные варианты.

— Альтернатива одна, — каменным голосом ответила богиня, — ты убираешься отсюда и никогда не будешь пытаться идти войной на Трою.

Разговор был окончен, жертвы не приняты.

Когда Агамемнон вышел из храма, на нём лица не было от потрясения.

— Как я объясню жене?! — пробормотал он, обращаясь к Одиссею.

— Жена-то как раз поймёт — войску объяснить будет труднее, — ответил тот.

— Нет, ты её не знаешь. Она так любит детей, что даже ради чести семьи и всей Эллады не позволит их убивать.

Одиссей опешил:

— Ты что, действительно собрался принести дочь в жертву Артемиде?!

— Ну ты же слышал, что она сказала. Иначе никак — это ж понятно.

Конечно, Одиссей это понимал, насколько человек, который пошёл на войну, чтобы сохранить жизнь своему ребёнку, может понять того, кто жертвует жизнью своего ребёнка, чтобы пойти на войну.

Ифигения

Агамемнон оказался в сложном положении, ведь его дочери остались в Микенах под присмотром матери, а она ни за что не согласилась бы прислать дочь для того, чтобы её принесли в жертву Артемиде.

Выход из положения подсказал Одиссей. Ифигении, старшей дочери Агамемнона, уже исполнилось шестнадцать, и Одиссей предложил вызвать её в Авлиду якобы для того, чтобы выдать замуж. Такой повод никак не мог вызвать подозрения, ведь в Авлиде собралось множество завидных женихов. Агамемнон написал жене письмо, в котором сватал Ифигении Ахилла. Холостой полубог действительно был идеальным женихом, от которого не смогла бы отказаться ни одна царевна.

Чтобы слух о готовящемся обмане не опередил гонца, Агамемнон и Одиссей решили держать план в тайне даже от Ахилла. Всех только предупредили, что готовится большое жертвоприношение, которое позволит флоту наконец отплыть в Трою.

Одиссей взялся отвезти письмо и своим общеизвестным красноречием развеять у жены Агамемнона все сомнения, если они вдруг возникнут.

Но никаких сомнений не возникло. Слухи об Ахилле уже дошли до Микен, Клитемнестра, жена Агамемнона, несказанно обрадовалась такой партии для дочки и сразу же стала собирать её в дорогу.

Когда Клитемнестра с Ифигенией, полные радужных надежд, появились в Авлиде, Агамемнон устроил им самый пышный приём, какой только возможно. Войско радовалось их приезду совершенно искренне, ведь все уже знали, что их вынужденное бездействие закончится, как только дочку командира принесут в жертву. Клитемнестра причины общей радости не знала и радовалась вместе со всеми.

Поприветствовав жену и дочь, сказав пару комплиментов обеим, Агамемнон пошёл организовывать жертвоприношение и оповещать войско о готовящемся зрелище, а Клитемнестра, горя от нетерпения, велела позвать ничего не подозревавшего Ахилла.

Агамемнон понимал, что его жена, узнав правду, непременно устроит сцену, попытается сорвать его благочестивые планы и испортит ему настроение. А это было бы совсем некстати, ведь зарезать собственную дочку даже для такого опытного воина, как он, задача необычная и психологически непростая, тут надо подойти к делу спокойно и хладнокровно, ведь он вовсе не хотел причинять любимой дочери ненужные мучения.

Но Ахилл по незнанию всё испортил. Он явился в палатку Агамемнона и, когда Клитемнестра сказала, что хочет познакомить его с Ифигенией, так прямо и ляпнул:

— Это с той, которую сегодня в жертву Артемиде принесут?

В результате, когда Агамемнон вернулся в палатку, он застал там дочку в слезах, жену в истерике и Ахилла в недоумении. Пришлось взять на себя совсем нелёгкое и непривычное дело: объяснить матери, почему её дочь вместо свадьбы должна пойти под нож, — задача, которая и Одиссею не показалась бы простой.

— Ну извини, дорогая, — сказал Агамемнон — Тебе действительно сказали неправду. У нас тут случился небольшой инцидент с Артемидой, так что Ифигению придётся принести ей в жертву. Прости, что не написал об этом — не хотел огорчать, но я собирался сказать сразу, как вы приедете. Просто не успел — столько суеты, столько дел в лагере!

— При чём тут неправда?! — закричала Клитемнестра. — Ты собираешься убить нашу дочь! Дочь, которую мы вместе растили, которую ты любил, которую хвалил только что!

— Что ж в этом такого? Ты видела, как крестьяне заботятся о своих козах, овцах, коровах? Как они их любят, растят, кормят, защищают от волков? А потом, когда приходит надобность, режут и едят. Я ж не просто так её зарежу, не для себя, а для общего дела — ради чести Эллады. Не скрою, мне это будет нелегко. Это действительно моя дочь, и я её действительно люблю. Мне нужно было сделать трудный выбор, и я его сделал, а ты вместо того, чтобы поддержать мужа, посочувствовать в моём трудном положении, устраиваешь эти нелепые сцены при моих подчинённых. Ты думаешь только о себе, даже не понимая, как это глупо смотрится со стороны. Чего ты боишься? Что Ифигения умрёт? А ты считала её бессмертной? Тебя пугает, что ты её больше никогда не увидишь, но ты ведь не думаешь о том, что если бы она сейчас вышла замуж, как ты хотела, то уехала бы с мужем на какой-нибудь отдалённый остров и ты её точно так же никогда не увидела бы. Жила бы она на том острове, постарела и после долгих и мучительных болезней всё равно бы умерла, и никто бы о ней даже и не вспомнил, потому что эта смерть самая обычная, ничем не выдающаяся и бессмысленная. Пусть уж лучше Ифигения умрёт быстро, легко, красиво и достойно — она падёт за родину как герой, и о ней веками будут вспоминать благодарные потомки. Посмотри на этот лагерь. В нём тысячи молодых бойцов. Между прочим, у них тоже есть матери. Все они готовы умереть за правое дело. И я, если будет необходимость, без колебания пошлю на смерть любого из них, даже если бы он был моим сыном. Так почему же для дочери я должен делать исключение?

Это была вершина красноречия не очень-то разговорчивого Агамемнона. Он готовился всё время, пока ждал приезда дочери, и сейчас выступил совсем не плохо. Но Клитемнестра была вовсе не расположена оценивать мужнины ораторские способности и внимать его разумным доводам. Предстоящая смерть дочери затмила для неё величие уготовленного Ифигении подвига. Не надеясь уже переубедить мужа, она бросилась в ноги Ахиллу и стала умолять его защитить дочь от обезумевшего отца. Ахилл растерянно крутил головой, глядя то на ненастоящую невесту, то на несостоявшуюся тёщу, то на командира, который явно не хотел быть его тестем. Он уже совсем собрался заступиться за Ифигению, как вдруг она сама заговорила.

Она уже пришла в себя после первого потрясения и осознала, что это не сон. Отец, которого она любила, хотел её смерти, мать, которую она любила, валялась в ногах у малознакомого воина и размазывала слёзы по его коленям, а этот воин, которого она могла бы полюбить, хлопал как дурак глазами и не знал, что сказать и что сделать. Зачем жить в таком мире? По пути в Авлиду она мечтала, что этот день станет самым счастливым в её жизни, но ему было суждено стать самым несчастным. Так пусть он будет последним.

От волнения она не смогла всё это сказать так же хорошо, как только что говорил Агамемнон, но смысл её сбивчивых слов был понятен. Клитемнестра перестала рыдать, Ахилл удивился ещё больше, а Агамемнон поцеловал её и радостно сказал:

— Вот и молодчина, доча! Я же знал, что ты всё правильно поймёшь. Это твоя мама из всего устраивает спектакль, а ты у меня настоящая дочь полководца. И дело-то пустяковое. Я же воин опытный — столько народу убил, что уж лучше меня никто это не сделает. Ты ничего и не почувствуешь.

Он чмокнул в щёку жену и сказал ей:

— Ну ладно тебе на меня дуться. Вот вернусь с победой, и будут у нас ещё дети: и девочки, и мальчики.

Клитемнестра отпрянула от него. Видимо, она не разделяла оптимизм супруга.

Ифигения пошла к алтарю как была, в наряде невесты. Тысячи воинов приветствовали её, восхищаясь её мужеством и красотой. Пришли все — никто не хотел пропустить такое захватывающее зрелище. Авторитет Агамемнона, ничего не жалеющего ради общего дела, подскочил до небес. Все уже забыли его прежние оплошности: отплытие без карты, ссору с Артемидой, бесконечное торчание без дела в Авлиде. Агамемнон вновь стал всеобщим героем, отцом и любимым предводителем войска. Как не любить вождя, который у всех на глазах не щадит собственной семьи ради чего-нибудь важного?!

Жрецы провели необходимые обряды, подготовив жертву так, как это было прилично для дара богине, девушку положили на алтарь, благочестивый отец занёс нож, прицеливаясь так, чтобы убить её быстро, одним ударом и резко опустил его. Нож вонзился в тело лежащей на алтаре связанной лани — такой, какую Агамемнон подстрелил в Артемидиной роще.

Когда Ифигения открыла глаза, она увидела, что летит по небу на быстром облаке. Перед ней сидела Артемида. Если бы не собственное волнение, Ифигения заметила бы, что и богиня очень взволнована, смущена и даже испугана.

— Я уже умерла? — спросила девушка.

— Не говори глупости! — буркнула Артемида.

Некоторое время обе молчали. Ветер высушил слёзы на щеках Ифигении, она почти успокоилась, и в ней снова стал появляться интерес к жизни и ко всему, что вокруг происходит.

— Это вам меня в жертву приносили? — спросила она.

Лицо богини вспыхнуло от возмущения.

— Какая чушь! — Она на секунду перевела дыхание и продолжила уже спокойнее: — Я, правда, сказала твоему отцу, что прощу ему смерть моей лани, только если он убьёт свою дочь. То есть никогда. Это же такая фигура речи! Мне и в голову не могло прийти, что он действительно решит тебя зарезать! Я думала, что он только солдафон, браконьер, дурак, грубиян и хвастун, а он, оказывается, ещё и опаснейший маньяк! Таких надо как минимум лишать родительских прав! Подумать только, он вообразил, что я принимаю человеческие жертвы, будто я какой-нибудь людоедский идол, а не цивилизованная богиня! Что обо мне теперь думать будут?!7 Я только хотела предотвратить войну, но уже сама вижу, что это бесполезно. Прав был мой отец, когда говорил, что если мужчинам приспичило друг друга убивать, то никакой бог им в этом не помешает. Всё, больше не вмешиваюсь. Пусть только убираются подальше от моей священной рощи. А ты, по крайней мере, теперь будешь знать, как тебя любит твой папашка. Но сама-то ты какова! Пошла как овца на заклание, будто так и надо! Я едва успела выдернуть тебя с жертвенника. Куда это годится?!

— Речь шла о чести родины и нашей семьи, — ответила Ифигения.

— Это он тебе сказал?! Что ты об этом знаешь? Ни о семье, ни о родине речь не идёт. Хочешь, скажу, о чём идёт речь на самом деле? А идёт она о том, что одной дамочке постоянно изменяет муж, она комплексует, бесится и злится на весь мир, ещё одна девица никак не может обзавестись парнем и тоже страшно из-за этого комплексует. И они обе завидуют третьей дамочке, у которой как раз нет никаких комплексов, которая сама с кем попало изменяет мужу. В эту свою свару они готовы втянуть весь мир, а люди вроде твоего чокнутого папаши охотно втягиваются, произносят пламенные речи и толкают людей на смерть.

— Я не понимаю, при чём тут моя семья, — пробормотала Ифигения.

— Совершенно ни при чём. Я об этом и говорю. Но твоему дяде привалило счастье взять себе в жёны одну помешанную на сексе мазохистку…

— Кого?

— Мазохистку. Ты не знаешь этого слова? Конечно, откуда тебе его знать! Не важно. Так вот, эта зараза от него сбежала. Ему бы порадоваться, что такое добро с рук сбыл, а он, дурак, нажаловался твоему папе, а уж тот вцепился в это дело, как клещ в собаку, и теперь его ничто не остановит.

Ифигения из этого рассказа почти ничего не поняла, но уточнять не стала, только спросила:

— Куда мы сейчас летим?

— Подальше отсюда, — ответила богиня. — К этому изуверу я тебя больше не отпущу. Неизвестно, что в следующий раз взбредёт в его безумную башку. Есть на Чёрном море один полуостров, где никто искать не догадается. Там я тебя и спрячу.

Дальше они летели молча, предаваясь своим невесёлым мыслям. О чём думала Ифигения — понятно, а Артемида задумалась, что бы сделал на месте Агамемнона её собственный отец, и пришла к печальному выводу, что Зевс при подобных обстоятельствах, ни мгновения не сомневаясь, поступил бы с ней точно так же. От этого ей стало совсем грустно, и она в очередной раз решила, что нет в мире ничего стоящего, кроме зверей и охоты.

Филоктет

Наконец, после долгих сборов, умилостивив всех богов, греческое войско отправилось в поход. Море было к ним благосклонно, путь известен, корабли сами неслись к заветной цели. Паламед научил воинов новой, только что им придуманной игре в шашки, и за этим занятием путешествие им показалось не долгим.

Фетида, обернувшись дельфином, всю дорогу следовала за кораблём, на котором плыл её сын, выскакивала из воды всякий раз, как он появлялся на палубе, и, приняв человеческий образ, начинала изводить Ахилла бесценными советами и указаниями: не стоять на сквозняке, проверять доспехи перед боем, не забывать прикрываться щитом, не лезть вперёд, а лучше стрелять из лука, стоя позади, а главное — никогда не гневить богов (совет, которым Фетида сама никогда не умела пользоваться). Ахилл не знал, куда от неё деться, его и так уже дразнили маменькиным сынком. Он был единственным во всём греческом войске, кого сопровождала в дороге мать.

Карта, нарисованная Телефом, оказалась на удивление точной, и согласно этой карте меньше чем в дне пути до Трои лежал островок, на котором Агамемнон велел устроить привал и в последний раз мирно переночевать.

Высадившись на остров, часть бойцов собралась, чтобы соорудить походный алтарь для торжественного жертвоприношения накануне войны, а остальные пошли разведывать местность, искать воду и собирать дрова для костров. Фетида по-прежнему ни на шаг не отходила от Ахилла.

— Сынок, — говорила она, — ты, главное, на острове веди себя тихо, не заходи один в незнакомые места, ни с кем не ссорься.

— Мама! — взвыл Ахилл. — Ну с кем я могу поссориться на необитаемом острове?! Одиссей! Погоди, я с тобой!

Он догнал царя Итаки, и они быстро пошли через кусты и овраги. Фетида, которая ходила по пересечённой местности не так хорошо, как плавала или летала, вскоре поотстала от них.

Они шли через лес, время от времени перебрасываясь короткими фразами. Одиссей говорил и ступал тихо и постоянно оглядывался, не доверяя спокойствию необитаемого острова. Он первый заметил пещеру, у входа в которую над костровищем ещё поднимался дымок.

Одиссей резко остановился, схватив за локоть своего спутника, трещавшего ногами как слон, чтобы дать ему знак быть потише, но было уже поздно — их заметили. Одиссей едва успел увернуться от летевшего в него камня, и в следующий миг из кустов выскочил обросший волосами человек в звериной шкуре. Замахнувшись камнем, он накинулся на Ахилла и с размаху накололся на выставленное навстречу ему копьё. Взмахнув руками, он выронил своё оружие и рухнул к ногам победителя, даже не успев вскрикнуть.

Вместо него завопила Фетида. Подпрыгивая и на ходу потирая ушибленное колено, она бросилась к дёргавшемуся в последних судорогах дикарю.

— Мама! — закричал Ахилл. — Ну теперь-то я что не так сделал?! Я с ним не ссорился — он первый полез!

— Сынок, — простонала Фетида, — я же просила вести себя тихо и не гневить богов.

— Это что, бог, что ли?

— Хуже! Это был Тенес, сын Аполлона. Ты знаешь, как Аполлон мстит за своих детей? Он на Зевса, на родного отца, руку поднял из-за Асклепия. Он тебе не простит Тенеса.

— Да что ж он мне сделает? Ты сама всегда говорила, что я неуязвимый.

— Не знаю, сынок. Но у меня предчувствие.

— О боги! Предчувствие! — простонал Ахилл. — Что же мне теперь, у каждого свидетельство о рождении спрашивать, прежде чем убить? Откуда я знаю, кто чей сын? Да, может, это и не сын Аполлона вовсе? Откуда ты знаешь? Чего бы это сын Аполлона оказался тут, в таком виде?

— Его отец в ящике в море бросил, вот его сюда и прибило.

— Какой отец? Аполлон?

— Да нет, другой. Это долгая история.

— Мама! Ну ты сама думай, что говоришь! Откуда у одного человека может быть два отца?!

Фетида в ответ только расплакалась. Ахилл же подумал, что если когда-нибудь его спросят, что бы он прежде всего посоветовал новобранцу, то он ответит: «Не брать маму с собой на войну».

Между тем на берегу всё было подготовлено к жертвоприношению, и военно-полевой жрец Калхант отслужил торжественный молебен. Во время этого, в сущности, довольно скучного дела внимание всех присутствовавших привлекла небольшая природная сценка, разыгравшаяся на дереве у алтаря. Змея забралась в птичье гнездо и, несмотря на протесты его хозяйки, хладнокровно сожрала восемь птенцов, а потом и их мать. Насытившись, она, довольная, разлеглась на ветке и так и застыла, будто превратившись в камень.

После молебна Калханта, конечно, спросили, как понимать это знамение, на что тот, важно насупившись, тут же ответил:

— Это означает, что мы победим.

Греки радостными возгласами приветствовали это пророчество, а довольный Агамемнон, выплатив премию предсказателю, заметил:

— Вот что значит настоящий специалист! Другой бы голову ломал, камни какие-нибудь раскидывал. А наш Калхант с ходу всё объяснил. Кстати, то, что птенцов было восемь, тоже что-то значит?

— Конечно, — ответил Калхант. — Это значит, что мы победим за восемь дней.

Новое пророчество произвело такой же эффект, как и первое: греки были в восторге.

Установив палатки, бойцы собрались у костров. Они пили вино и слушали рассказы бывалых воинов. Больше всего народу собралось там, где бывший оруженосец Геракла рассказывал о подвигах своего командира и друга. Рассказчика звали Филоктет. Его истории были настолько удивительны даже для тех насыщенных чудесами времён, что не все слушатели верили. Но Филоктет клялся, что всё это правда, и в качестве доказательства предъявлял лук, унаследованный, по его словам, у самого Геракла.

— Лук значения не имеет, — скептически заметил Одиссей. — Главное — кто из него стреляет. Я, например, оставил свой лучший лук дома, но и с самым обычным луком дам фору любому из вас.

— Разве что в хвастовстве, — возразил Филоктет. — Со мной в стрельбе из лука даже сам Геракл не тягался. Попробуй ты, если хочешь осрамиться.

Одиссей принёс двенадцать небольших колец, повесил их на ветке дерева, убедился, что все они висят в один ряд, отошёл на порядочное расстояние, натянул тетиву, и через мгновение все кольца оказались насаженными на воткнувшуюся в ствол дерева стрелу.

Под восторженные крики зрителей Филоктет отвязал кольца, подбросил их высоко в воздух и выстрелил. На упавшей стреле зрители насчитали все двенадцать колец. Одиссей был посрамлён, а Филоктет тут же оказался в списке его врагов на втором месте, сразу после Паламеда.

В двух делах Одиссей не хотел знать себе равных: в хитрости и в стрельбе из лука, так что всякий, кто его в этом превзошёл, становился на очень опасный путь. Впрочем, царь Итаки не подал виду, что взбешён. Он радушно поздравил Филоктета с победой, а вечером, когда все стали расходиться ко сну, зашёл к нему в палатку, протянул кубок вина, наговорил комплиментов и стал расспрашивать про чудесный лук. Филоктет охотно разговорился, рассказал, что не только лук, но и стрелы перешли к нему по наследству от великого героя, показал он и колчан с этими стрелами. Наконечник каждой был аккуратно завёрнут в тряпочку. Одиссей продолжал разговор, рассеянно разматывая один из них.

— Осторожно! — сказал Филоктет. — Стрелы отравлены ядом лернейской гидры. Он, хоть и поослаб от времени, какую-то часть своей силы ещё сохраняет. К нему даже прикоснуться смертельно опасно.

— Яд лернейской гидры, — задумчиво пробормотал Одиссей. — Да, яд лернейской гидры это, конечно, очень серьёзно.

Он посмотрел на тряпочку в руке. Там, где она соприкасалась с отравленным наконечником стрелы, были видны следы тёмной маслянистой жидкости. Если эту тряпочку незаметно обмокнуть в бокал Филоктета, то у Одиссея, пожалуй, стало бы одним врагом меньше. Но все бы сразу поняли, кто это сделал. Да и неизвестно, как яд лернейской гидры действует при приёме вовнутрь. Геракл, кажется, охотился этими стрелами и не отравился подстреленной дичью.

Взгляд Одиссея упал на стоящие у входа в палатку сандалии Филоктета. Выждав момент, он незаметно потёр отравленной тряпкой внутри одной из них.

Побеседовав ещё немного, допив вино и пожелав собеседнику спокойной ночи, царь Итаки удалился.

Ночью весь лагерь разбудил вопль Филоктета. Оруженосец Геракла лежал у входа в свою палатку, дико выл и дрыгал ногами, одна из которых распухала на глазах. Среди ночи он задумал выйти на улицу — стал надевать сандалии, и вдруг такое вот случилось.

— Странная болезнь, — сказал Паламед, пытаясь при свете факела разглядеть мелькавшую в воздухе ногу.

— Дело ясное, — ответил Одиссей. — Змея укусила. Здесь, на острове, водятся змеи, мы все сами видели. Ночью в темноте на такую наступить — плёвое дело.

— Не похоже на укус змеи, — возразил Паламед.

— Это особенная водяная змея. Я знаю: у нас на Итаке тоже такие водятся.

— Имеешь в виду себя?

Одиссей не отреагировал на ехидное замечание Паламеда. Сейчас его больше беспокоил Филоктет. Убить его не удалось, и он наверняка догадался, кто ему нагадил. Сейчас, пока он от боли всё равно не может говорить, это не страшно, но если боль пройдёт, то Одиссею придётся ответить за бесчеловечную пакость.

Он отвёл Агамемнона в сторону и сказал:

— На Итаке мы стараемся избавиться от тех, кого покусала водяная змея. Мало того, что они орут так, что ничего делать невозможно, так ведь на укушенном месте образуется язва такая вонючая, что на сто шагов не подойти. Если взять его на корабль, то мы до Трои не доплывём — он нам весь флот завоняет.

Агамемнону было жаль расставаться с легендарным помощником великого Геракла, но перспектива завонять весь флот ему была совсем не по нраву.

Неизвестно, как долго мучился Филоктет. Но через какое-то время боль спала или он просто привык к ней. Придя в себя, он огляделся и увидел, что лежит на пустом берегу. Греки уплыли, оставив его одного на необитаемом острове.

Возвращение Париса

Если бы это зависело только от Париса, его свадебное путешествие никогда бы не закончилось. Он вовсе не хотел показываться на глаза родным и не знал, как объяснит им свой, как ни крути, неблаговидный поступок. Он уж подумывал о том, чтобы не говорить, что Елена была женой Менелая, сказать, что она только тёзка спартанской царевны, но понимал, что в это никто не поверит. Все знали, что Менелай женат на самой красивой женщине в мире, а женщины красивее Елены в мире быть не могло.

Они объехали все известные Елене порты юго-восточного Средиземноморья, вдоль и поперёк обошли все крупные рынки и накупили столько экзотического добра, что на корабле его уже негде было складывать.

Но счастье незадачливого принца не могло продолжаться вечно. Весть о похищении Елены через купцов дошла до Трои, когда Приам и без того уже начал беспокоиться, что его сын так долго не возвращается из своей дипломатической миссии.

Троянские вестники были посланы по всему миру с заданием отыскать и доставить домой беглого похитителя чужих жён. А найти Париса было не так уж сложно: он хоть и менял постоянно место пребывания, везде его сразу замечали, поскольку он вёл широкий образ жизни, а его красавица жена регулярно появлялась с толпой слуг на рынке и скупала там всё, что могло заинтересовать богатую путешествующую дамочку.

Посланцы Приама наконец настигли беглецов, и вот настал день, когда красивый корабль с Афродитой на носу вернулся в Трою.

Сразу было видно, что приехал не простой принц, а проштрафившийся. Никто из царской семьи не вышел его встречать. Только советник Приама знатный горожанин Антимах поднялся на борт, чтобы поприветствовать заблудшего царевича и предупредить о том, что его ждёт в ближайшее время.

— Что же ты натворил, Приамович! — возмущался он. — Весь мир уже о твоих «подвигах» знает. Пришёл в гости, хозяина обидел, жену увёл, золото украл. Ну, любовь, понимаю, дело молодое, но золото зачем воровать? Это уж вообще никуда не годится. Приам осерчал, Гектор тоже, Гекуба плачет, Кассандра в истерике. А ты ещё и пропал. Так что жди завтра суда. Будет царь со всем своим советом решать, как с тобой быть. Готовься к тому, что придётся вернуть Менелаю и жену, и золото.

— Золото, — грустно повторил Парис. — Не так уж много у меня того золота.

Он показал Антимаху последний нетронутый сундук из тех, что взяла с собой из Спарты Елена. Всё остальное она уже потратила на всякие экзотические заморские товары.

— Золото мне вовсе не жалко, — сказал Парис, открывая сундук. — Не веришь? Можешь себе забрать.

Антимах посмотрел на него с недоумением:

— Как это себе забрать? Ты что, Приамыч, взятку мне предлагаешь?

— Ах, ну что ты! — отмахнулся Парис. — Я же за это ничего не прошу. Поступай как совесть велит, а я тебе это золото в любом случае подарю, если только мне не придётся вернуть его Менелаю.

Антимах на мгновение задумался.

— Тогда, пожалуй, это действительно не взятка, — сказал он. — Батюшка твой, правда, очень сердится, но он же не зверь — поругается да и простит сынка-то родного. Постараюсь его убедить, может, и добьюсь чего. Только вот, — тут Антимах помолчал, задумчиво глядя на Париса, — золота-то немного совсем.

— Я ещё заморскими товарами добавлю, — ответил Парис.

Семейный совет собрался в тронном зале. Парис предстал перед своим отцом — царём Приамом, его сыновьями и советниками.

— Ну что, явился, потаскун! — с ходу начал рассерженный Приам. — Мало того что на весь мир нас опозорил, так ещё и сбежать пытался!

— Я волю богов исполнял, — промямлил было Парис.

— Во нахал! — перебил его Деифоб. — Папа, ты слышал, он ещё и богов припутывает! Убить его надо, как Кассандра предлагала!

— Это всегда успеется, — возразил Гектор. — Сейчас нужно решить, что делать с тем, что Парис украл.

— Верно, — согласился Приам. — Я думаю, Елену надо вернуть мужу, всё золото, что они с Парисом увезли, тоже вернуть, да ещё и от себя добавить и извиниться. Но, прежде чем принять решение, послушаем жену Менелая, которую Парис с собой привёз. Пусть она тоже расскажет, как было дело.

Когда в тронный зал вошла Елена, невольный вздох восхищения вырвался у всех присутствовавших. Даже старый Приам привстал от волнения с трона.

— Как ни возмутителен поступок Париса, — произнёс царь, — понять его можно. Скажи нам, Елена, как же вы до такого докатились. Понимаешь ли, какое преступление вы совершили?

Елена опустилась на колени перед троном Приама и ответила:

— Если любовь — это преступление, то мы его действительно совершили и достойны твоего гнева. Если ты считаешь, что мы заслужили наказание, то накажи нас как непослушных детей. Я приму любое наказание от своего отца — ведь ты позволишь мне так тебя называть?

Она подняла глаза, её взгляд встретился с взглядом Приама, и тот понял, что не может отказать этим прекрасным, умным зелёным глазам. Но и согласиться принять краденую спартанскую царевну в свой дом он тоже не мог. Приам не знал, что ему делать. Он искал глазами Антенора — самого разумного из своих советников, но его не было в зале. Пауза затянулась.

Антенор опоздал к началу совета. Он быстро вошёл в зал и, подойдя к трону, что-то прошептал на ухо царю.

Лицо Приама, и без того не весёлое, стало совсем мрачным. Он помолчал, пару раз стукнул кулаком по подлокотнику трона от раздражения и проговорил:

— Дождались! Греческий флот встал на якорь у наших берегов. Антенор привёл послов от греков. Думаю, все уже понимают, о чём они будут говорить. Уведите Елену. Пусть послы войдут.

В тронный зал вошли Менелай и Одиссей. На этот раз Агамемнон, памятуя об истории, приключившейся у Телефа в Мизии, решил не бросаться опрометью в бой, а сперва послать кого-нибудь разобраться в ситуации и как минимум выяснить, туда ли они на этот раз приплыли. Послами он, естественно, назначил своего брата Менелая, из-за которого вся эта история, собственно, и началась, и Одиссея — самого хитроумного из своих подчинённых.

Приам дружелюбно поприветствовал греков и сказал:

— Нам уже известно, с чем вы к нам прибыли. Уверяю вас, что нам это происшествие так же крайне неприятно, и мы готовы сделать всё, чтобы разрешить это отвратительное недоразумение.

— Если так, то верните мне мою жену, выдайте этого подонка Париса, отдайте украденное золото и компенсируйте наши расходы. Поход в Трою обошёлся нам недёшево, — ответил Менелай.

Приам вопросительно посмотрел на собравшихся в зале троянцев.

— Я думаю, что требования Менелая справедливы, — сказал Антенор.

— Дело ясное, — сказал Гектор. — Вернуть в Спарту Елену и золото. Любовь никому не даёт права забывать о долге, чести и порядочности. Париса мы сами судить будем — он троянец, и выдавать мы его никому не должны. А расходы греков мы оплачивать не будем — никто их не заставлял слать сюда целую армию. Не надо нам угрожать. Прислали бы послов — мы бы и так договорились.

— Я тоже думаю, что золото надо вернуть, — сказал Деифоб. — Воровство покрывать мы не будем. А Елена пусть здесь останется, раз у них с Парисом такая любовь. Сердцу не прикажешь. Менелаю заплатим, сколько он скажет, — не обеднеем. Согласись, Менелай, лучше иметь золото, чем жену, которая не любит. Золото само ни с кем не сбежит.

— А я считаю, что золото возвращать не надо, — возразил Антимах. — Парис, конечно, нехорошо поступил, когда забрал его у Менелая, но ведь и мы поступим не лучше, если заберём его у Париса. Ведь это теперь его собственность, а собственность отнимать ни у кого нельзя.

— Да вы, я вижу, не понимаете, с кем говорите! — заявил Одиссей. — Мы не об одолжении просить сюда пришли, а требовать того, что нам принадлежит по праву. И если вас не убеждают наши слова, то войско, прибывшее из Эллады на тысяче кораблей, уж поверьте, сможет очень быстро вас убедить.

Троянцы возмущённо зашептались. Менелай тоже подумал, что Одиссей выразился слишком резко, и хотел было что-то сказать, чтобы сгладить впечатление от речи коллеги, но его перебил бодрый девичий голосок:

— И мы потерпим наглость этих греков?!

— Кто привёл сюда женщину? — сердито спросил Приам.

Все посмотрели туда, откуда донёсся голос, и увидели солидного мужчину с длинной окладистой бородой. Тот прокашлялся в кулак и басом продолжил:

— Наглость греческих послов переходит всякие границы. Они не только выдвигают непомерные, ни с чем не сравнимые требования, но ещё и смеют угрожать нам, троянцам, которые никогда ни перед кем не склоняли головы. Вспомните, как мы отказали самому Посейдону, когда тот решился требовать оплату за построенную им стену города, мы не побоялись чудовища, которое наслал на нас в наказание надменный бог, мы отказали самому Гераклу, который убил это чудовище и набрался наглости требовать вознаграждение. Неужели те, кто не боялся брата Зевса — властелина морей и сына Зевса — величайшего героя, испугаются угроз этих жалких смертных? Нет, никогда! Согласись мы сейчас на их требования — кто знает, чего они захотят в следующий раз, почувствовав нашу слабость! Сегодня они требуют одну женщину, а завтра потребуют себе всех троянских женщин. Сегодня они хотят золото Менелая, а завтра захотят наше золото. Но этого никогда не будет! Не видать им ни золота, ни Елены! Мы отрубим их безмозглые головы и отправим грекам как назидание и предупреждение о том, что будет с теми, кто говорит с троянцами на языке силы.

Патриотическое возбуждение охватило троянцев.

— Правильно! — закричал Деифоб. — Убить их, и точка! Фига с хреном им будет, а не Елена!

— Обязательно убить! И золото не отдавать, — поддержал его Антимах. — Своё добро беречь надо. Они не уберегли, а нам оно ещё пригодится.

— Да вы совсем разум потеряли! — воскликнул Антенор, с трудом пытаясь перекричать обезумевших троянцев. — Как можно убивать послов! Мы же не дикари какие-нибудь. Приам! Гектор! Успокойте же их!

Но даже благоразумного Гектора охватил воинственный пыл.

— Не запугают! — кричал он. — Пусть только попытаются победить Трою — будут иметь дело со мной!

К счастью, ни у троянцев, собравшихся на совет, ни у греческих послов не было при себе оружия, а то не обошлось бы без кровопролития. Шум утих, только когда все посрывали голоса и устали орать.

Когда, наконец, Приам смог говорить, не пытаясь никого перекричать, он сказал:

— Мы хотели договориться, но ваша наглость лишила нас этой возможности. Нам ничего не жаль для друзей, но те, кто пришёл угрожать нам, ничего не получат. Мы не хотим войны, но мы её и не боимся. Так и передайте пославшим вас. Теперь благодарите Антенора за то, что уходите отсюда живыми. Совет окончен.

— Спасибо, Антенор, — сказал Одиссей.

— С нас причитается, — грустным голосом добавил Менелай.

Когда послы вышли из города, Менелай спросил у Одиссея:

— Зачем ты стал им угрожать? Мы же почти договорились.

Одиссей сочувственно посмотрел на него:

— Неужели ты и правда думаешь, что Агамемнон послал нас сюда, чтобы мы о чём-то договорились? После того, как он собрал всех греческих героев, снарядил флот в тысячу кораблей, принёс в жертву Артемиде собственную дочь, после того, как мы потеряли Терсандра и Филоктета, ты хочешь сказать нашему войску: «Идите-ка вы по домам, я уже обо всём договорился»? Да над нами же в лучшем случае смеяться станут. Мы своё дело сделали: теперь все скажут, что мы хотели мира, а троянцы не только отказались вернуть Елену, но даже хотели убить послов, а значит, война наша справедливая. Тысячи воинов пришли сюда сражаться — они бы на нас как на предателей посмотрели, если бы мы договорились с врагами. Думаешь, они здесь ради твоей жены и твоего золота? Про это все уже давно забыли. Перед ними целый город, полный золота и жён, — здесь каждый получит то, что захочет, причём скоро — ты слышал, что обещал Калхант: Троя падёт за восемь дней, а ты думаешь только о себе.

— Считаешь, мы действительно справимся за восемь дней? — с сомнением спросил Менелай.

Одиссей оглянулся на городскую стену и ответил:

— Вряд ли. Но другие-то в это поверили. Война их разубедит, а мы нет.

Между тем Приам и Антенор остались одни в опустевшем тронном зале.

— Не могу понять, что случилось, — сказал Приам. — Ведь вроде бы собирались договориться. И кто этот бородатый выскочка, который всех так завёл?

— Я его в первый раз сегодня вижу. Я думал, что это ваш новый советник.

Когда Одиссей вернулся на корабль, из светящегося и переливающегося всеми цветами облака, видимая только Одиссею, выскочила Афина и с радостным визгом бросилась ему на шею.

— У нас всё получилось! — кричала она. — Я знала! Я знала! Теперь будет война! Мы покажем этим троянцам, где раки зимуют! Этот Парис у меня землю жрать будет! А как тебе мой образ? Скажи, никто не догадался, что это была я!

— Конечно получилось, — с улыбкой ответил богине войны Одиссей. — Не могло не получиться, ведь тем, кто хочет войны, всегда проще между собой договориться, чем тем, кто хочет мира. Тем, кто хочет мира, нужно юлить, лицемерить, уступать, согласовывать разные мнения, а тем, кто хочет войны, нужно только лишь проявить непреклонность. Кто хочет мира — выглядит трусом, кто хочет войны — выглядит героем.

Протесилай и Лаодамия

Новость о том, что троянцы отказались вернуть Менелаю жену и похищенное добро, хотели убить послов и сорвали переговоры, воодушевила греков. Гнев охватил даже самых робких. Даже у самых здравомыслящих вспыхнула святая ненависть к троянцам, не сделавшим им ничего плохого. Греческий флот двинулся к берегу. Полные нетерпения бойцы готовились высадиться, каждый рвался вперёд — к славе и к победе.

Ахилл, конечно же, был в первых рядах. Сжимая в руке копьё, он стоял на носу своего корабля и с напряжением смотрел на приближающийся берег, готовясь спрыгнуть на него, как только это станет возможно.

— Погоди, мама, не до тебя сейчас, — сказал он Фетиде, которая, как обычно, в самый неподходящий момент появилась рядом с ним. — Сейчас война начнётся. Я должен быть первым.

— Не вздумай! — закричала на него Фетида. — Первый, кто ступит на троянскую землю, погибнет в первом же бою.

Она сказала это достаточно громко, чтобы её услышали все вокруг.

Пророчество, произнесённое богиней, быстро разнеслось по кораблям и самым негативным образом сказалось на боевом духе греков. Конечно, каждый из них понимал, что может погибнуть в этом бою, но каждый надеялся на лучшее, конечно, каждый хотел заслужить славу первого, кто ступил на троянскую землю, но сделать возможную смерть верной смертью ради этого сомнительного достижения никто не рвался. Всё равно ведь никто не разберёт, кто из тысяч бойцов, одновременно спрыгнувших на берег, коснётся его первым. Никто, кроме смерти. А получить награду из её рук никто не жаждал.

Когда весть о словах Фетиды дошла до Агамемнона, он на своём корабле проводил совещание со штабом. Агамемнон стукнул кулаком по столу, нецензурно высказался об Ахилле и крайне богохульственно — о его матери.

— Дура неугомонная! — добавил он. — Трепуха бессмертная! Во всё ей соваться надо. И где ж такое видано, чтобы мать воина в бой сопровождала! Вон у Тлеполема Зевс-громовержец дедушка. Ну давайте теперь он дедушку с собой притащит! Превратила армию в детский сад, и слова ей не скажешь — обернётся рыбой, и поминай как звали. А только отвернёшься — она снова тут как тут. Гадит за спиной, пораженческие настроения распускает, сынку своему на мозги капает. И уж непонятно, я тут командир или эта вертихвостка. Поймаю когда-нибудь — уху из неё сварю!

Послышался кашель. Это взял слово Нестор — царь Пилоса, старейший из всех греческих командиров. Ни один грек не знал, сколько ему лет: тому числу, какое он сам называл, никто не верил, а когда он родился, никто не помнил. По его же словам, он всех нынешних царей в колыбели качал и даже помнил, как его собственный отец учился ходить. В бою от него вряд ли мог быть толк, но он утверждал, что не пропустил ни одной войны за всю историю Эллады, и вовсю храбрился, говоря, что старый конь борозды не испортит, а молодые нынче всё равно воевать как в старые времена не умеют, так что и он — в старину богатырь знатный — на что-нибудь ещё сгодится. Польза от него, впрочем, была: на любой случай у него была в запасе интересная история из жизни, рассказывать их он умел хорошо, и с ним было не скучно долгими походными вечерами.

— Ты, Агамемнон Атреевич, командир, конечно, выдающийся и в разных предметах толк знаешь, но в гневе иной раз забыться можешь и слова такие говоришь, какие знаменитому полководцу говорить не следует. Можно иной раз крепкое слово сказать о подчинённом, а то и о начальнике — я сам в своё время этим часто грешил. Был, например, случай, о котором я сейчас рассказывать не буду, поскольку время неподходящее и к пустой болтовне не располагающее. В такое время надо кратко свои мысли выражать, что я сейчас и сделаю. Так вот, негоже, Агамемнон Атреевич, о богах такие слова говорить, как если бы они нам, смертным, подобны были. Они, боги, не нам чета. Они нас во всех отношениях превосходят: они мир сотворили и всем в нём правят, от них всякий порядок на земле пошёл, а если какие их поступки нам непонятны, так это только по скудоумию нашему. Значит, нам это понимать и не положено. Вот взять, к примеру…

— Да что ты такое говоришь, Нестор Нелеевич! — перебил его Агамемнон. — Это Фетида-то мир сотворила?! Не смеши меня — она и кашу варить не умеет! Какая она, к аидовой матери, богиня?! Обычная нимфа, каких на любом болоте пара дюжин. А гонору и впрямь будто только что с Олимпа спустилась!

— Это ты, конечно, Агамемнон Атреевич, верно говоришь. Нимфа она — с этим не поспоришь, но нимфа необычная. На её свадьбе сам громовержец Зевс Кронович со всеми богами гулять изволили. И что за свадьба была, скажу я вам! Сейчас таких не то что на земле — на Олимпе не празднуют. Перемен блюд было десятка два, и что ни кушанье — язык проглотишь. Кто там только тосты не говорил! А подарки какие дарили! Те доспехи, что сынок Фетидин, Ахилл Пелеевич, сейчас носит, батюшка его, Пелей Эакович, в подарок от богов на той свадьбе получил. Вот какая это была свадьба! А доспехи-то знатные. Такие сейчас нигде больше не найдёшь. Сам Гефест Зевсович, бог искуснейший, в своей кузне на Лемносе ковал. Вы видели, какая тонкая работа! Какой материал, какая чеканка! Разве людям по силам такие создать?! Нет, на такое только бессмертные боги способны. А копьё его вы видели?! А коней?! Божественные кони, бессмертные. Только хозяина слушаются — любого другого на месте разорвут…

Одиссей решительно подхватил копьё и щит и бодрым шагом двинулся на нос корабля.

— Ладно, — бросил он на ходу. — Пойду сам десантироваться, раз никто не хочет.

От неожиданности даже Нестор замолчал, прервавшись на полуслове.

— Я тебя никогда не забуду! — крикнул вслед Одиссею Агамемнон. — Жену, сына озолочу, как с войны вернусь! — И, обращаясь к оставшимся, с восхищением сказал: — Вот это я называю истинным героизмом! Жизни не пожалел, на верную гибель пошёл ради общего дела!

— На гибель пошёл? Как же! — скептически усмехнулся Паламед. — Или ты не знаешь Одиссея! Чтоб этот жизнью пожертвовал! Разве что чужой. Сейчас наверняка спихнёт кого-нибудь на берег.

Между тем корабли подошли к самому берегу. Троянцы уже подготовились к высадке греков и ждали их во всеоружии. Тучи стрел и камней обрушились на бойцов, собравшихся на носах кораблей, но не решавшихся вступить в схватку с врагами. Подрывная деятельность Фетиды дала результаты: многие греки уже были ранены, были и такие, кто погиб, так и не ступив на троянский берег. Так что, как ни интересен был рассказ старика Нестора о свадьбе Фетиды, слушать его было некогда — надо было срочно принимать меры, чтобы первый день троянской войны не стал последним.

Одиссей протолкался на нос корабля, осмотрелся, лихо сбросил на берег свой щит, громко на весь флот закричал:

— Эх, была не была, двум смертям не бывать, а одной не миновать! За мной, ребята! Ура! — И соскочил с корабля.

«Ура!» — закричали греки и ринулись в бой.

Когда царь Филаки Иолай сразу после свадьбы ушёл на войну, его молодая жена Лаодамия вылепила из воска статую мужа и с тех пор каждый день молилась ей, поимённо обращаясь ко всем олимпийским богам с одной и той же просьбой:

— Сделайте так, чтоб мой муж вернулся из Трои, сделайте так, чтобы я снова увидела его, хотя бы на час.

Её молитвы были услышаны, жертвы приняты, и как-то раз к Лаодамии заявился Гермес.

— А вот и мы! — сказал он. — Боги, как видишь, никогда не обойдут вниманием того, кто приносит им жертвы, а если богов о чём-то как следует попросить, то они это обязательно исполнят. Так что смотри, кого я к тебе привёл!

— Иолай! — воскликнула Лаодамия.

— А вот и нет! — подражая её интонации, ответил Гермес. — Это не просто Иолай, царь какой-нибудь там Филаки, это национальный герой всей Эллады Протесилай. Впрочем, он сам тебе сейчас обо всём расскажет.

Гермес изящным движением достал из-за пазухи песочные часы, поставил их на стол, присел в углу на чудесным образом появившееся там кресло и растворился в воздухе так, что его стало почти не видно. Лаодамия бросилась бы на шею долгожданному мужу, но её смущала едва различимая тень бестактного бога.

Некоторое время молодожёны молчали, смотрели друг на друга и не могли наглядеться, будто виделись в первый раз. Много времени прошло с тех пор, как Иолай покинул родной город и уплыл в Авлиду, чтобы оттуда отправиться в далёкую Трою возвращать Менелаю сбежавшую непутёвую жену.

— Прости, что так долго, — начал наконец Протесилай. — Нас ветер задержал в Авлиде. Мы всё никак не могли отправиться.

— Где был тот ветер, когда ты уплывал в Авлиду? — грустно сказала Лаодамия. — Тогда он не задержал тебя ни на день. Я и сказать тебе на прощание ничего не успела. Я тогда стояла на берегу пока могла различить тебя, а потом пока могла различить парус твоего корабля.

— Я знаю, — ответил, смущённо опустив глаза, Протесилай.

— Зачем ты так спешил в эту Трою? Вас ведь не случай задержал, а воля богов. Разве Троя твоя родина, чтобы так рваться туда даже вопреки богам?

— Этого требовал мой долг, моя честь. Ты ведь и сама не захотела бы стать женой труса, чтобы обо мне говорили, что я испугался Гектора.

— С чего ты это взял? Я хотела бы, чтоб ты боялся Гектора и чтоб каждый троянец казался тебе Гектором, чтобы ты пережил всех храбрецов, какие падут на этой проклятой войне. К чему тебе она? Менелай пусть воюет — его дело жену возвращать, а твоё дело к жене вернуться невредимым и навечно посвятить доспехи Зевсу. Ты должен меня любить, пусть воюют другие.

— Ну вот, я вернулся и больше уже не уйду на войну, как ты и хотела.

Тут Лаодамия не удержалась и всё-таки бросилась на шею мужу. Она обнимала и целовала его, пока её не прервало покашливание из угла, где сидел Гермес.

— Час прошёл, — сказал посланник богов, многозначительно кивая на песочные часы.

Лаодамия поглядела на него с недоумением, а в глазах Протесилая было столько мольбы, что Гермес не выдержал, перевернул часы и снова растаял в воздухе.

Они стали рассказывать друг другу, что произошло, пока они не виделись. Лаодамия рассказала о долгой и тоскливой одинокой жизни в Филаке: как она завидовала троянкам, которые каждый день могут видеть своих мужей, как она обнимала восковую статую и разговаривала с ней, как было холодно по ночам. Протесилай говорил о скучной жизни в Авлиде, о пути в Трою, о предсказании Фетиды, что первый, кто ступит на троянскую землю, погибнет в первом же бою.

— Так ты бы и сходил последним! — воскликнула Лаодамия. — К чему твоя решительность? Лучше бы ты домой спешил, чем в бой.

— Ну, последним в бой идти как-то стыдно было бы, — смущённо возразил Протесилай. — Но я помнил, что ты просила беречь себя, и ждал, пока на берег ступит кто-то другой.

Из угла снова послышалось покашливание. Гермес показал на часы.

— Но я ведь ещё ничего не успел сказать! — взмолился Протесилай.

Гермес сделал грустное лицо.

— Что ж вы со мной делаете! — тяжело вздохнул он. — Чувствую, будут у меня сегодня неприятности, но не могу отказать. Никак.

Он вновь перевернул часы.

— Почему он тебя торопит? — спросила Лаодамия — Ты же сказал, что больше не уйдёшь на войну.

— На войну уже больше никогда не уйду, — подтвердил Протесилай.

Ужасная догадка осенила Лаодамию.

— Но ты же не пошёл в бой первым? — дрожащим голосом спросила она.

— Нет-нет! — поспешно ответил Протесилай. — Первым с корабля соскочил Одиссей. Но он ступил не на троянскую землю, а на свой щит. Никто тогда не обратил на это внимания. Все бросились вперёд, не я один. Но так уж получилось, что земли первым коснулся именно я. Ты б видела, как меня чествовали после боя! Называли великим героем, переименовали в Протесилая.

— Подтверждаю, — вмешался Гермес. — Твой муж, Лаодамия, всё изображает скромность и чего-то недоговаривает, но я могу прямо сказать: он дрался как лев. Ты можешь им гордиться. Такого отважного героя я уже давно не видел. Сам Геракл постеснялся бы встать рядом с ним.

— Чего ты недоговариваешь?! — закричала Лаодамия. — Предсказание не сбылось?!

— Что сказано богами, всегда сбывается, — ответил Протесилай. — Я погиб в этом бою. Боги услышали твои молитвы и разрешили нам встретиться на час, прежде чем я уйду в царство мёртвых, а теперь мне пора.

— Ну вот мы и достигли ясности, — бодро сказал Гермес. — А то долгие проводы — лишние слёзы. На меня и так теперь Аид ругаться будет. Он и сам пунктуальный, и от других непунктуальности не терпит. Так что теперь быстренько прощайся с мужем и ступай получать заслуженные почести от благодарного народонаселения Филаки.

Лаодамия набросилась на Гермеса с кулаками.

— На кой мне твои почести! — кричала она. — Ты мне мужа живого верни!

— Да вы, смертные, совсем озверели! — взорвался Гермес. — Я тебе не бюро по возвращению живых мужей! И мужа твоего не я на войну посылал! Одна ты, что ли, сегодня вдовой стала? И никто богам истерики не закатывает. Бери пример со своего мужа, он человек военный, порядок понимает: сказано к Аиду — значит к Аиду. И так уже всё для вас делаешь. Идёшь вам навстречу, и только ругань в благодарность. Просила, чтоб муж из Трои вернулся, — пожалуйста, просила на час его увидеть — уже третий час с ним разговариваешь. А что он при этом ещё и живой должен быть — ты разве об этом просила? Думаешь, у богов других дел нет, как только угадывать, кто что в своих молитвах имеет в виду?

— Действительно, Лаодамия, — согласился Протесилай, — не гневи бога. Прощай, береги себя.

— И это ты мне говоришь? Беречь себя? А ты сам себя сберёг? Я только об этом тебя и просила ради нашей любви, но ты даже этого не сделал! Пал как дурак в первом же бою! Ты обо мне тогда думал? Нет, ты о славе думал, о чести, о Менелае с его паскудной женой — чтоб ей с Парисом ни в чём согласия не было! А теперь ты вдруг обо мне вспомнил! Чтобы я себя берегла!

Гермесу надоело слушать эти капризы. Он подхватил Протесилая и помчался с ним в царство Аида.

А вслед за ними помчалась догонять душа Лаодамии: расставшись с мужем при жизни, она не захотела разлучиться с ним и в смерти.

Неуязвимые герои

Хоть и с трудом и с потерями, но греки всё-таки высадились на троянскую землю. Враг отступил за крепостные стены, оставив берег, заваленный трупами.

Воины Агамемнона совершили торжественный молебен, принеся жертвы богам, почтили память погибших, на траурном митинге воздали отдельные почести Протесилаю. Трупы врагов продали родственникам довольно выгодно. Впрочем, тех, за кого много не давали, продавали задёшево — всё равно ведь их куда-то надо девать (мнение, что трупы врагов приятно пахнут, распускают те, кто никогда их не нюхал). Свои корабли греки вытащили на берег и стали рядом с ними обустраивать лагерь, готовясь к долгой осаде.

При первом же взгляде на городские стены стало ясно, что за восемь дней тут не управиться, и Калхант заявил, что не надо цепляться к словам: он-де говорил, что осада продлится восемь месяцев, а про восемь дней он оговорился.

За всеми этими трудами и заботами прошёл день. Ещё не остывшие от пыла битвы воины не шли спать, хотя все очень устали. Герои собрались в палатке Ахилла и коротали вечер за беседой. Множество вкусно приготовленного жертвенного мяса и привезённого из Эллады вина отлично способствовало приятному разговору. Говорили, конечно, о прошедшем сражении, в котором Ахилл особенно отличился.

— Поначалу, как сошли на берег, мне всё ерундовые враги попадались, — рассказывал он. — Махнул раз — одного нет, махнул два — другого нет. Скучно. Я всё ждал, когда нормальные враги начнутся. Особенно, конечно, хотелось Гектора встретить. Вот уж, думаю, его бы побарахтать. А то уж всю руку отмахал, а удовольствия никакого — жаль потраченного времени. И вдруг вижу: троянец, вокруг него уже куча трупов навалена, а он всё новых и новых валит. Наши уж подходить к нему боятся, а враги наглеют: тех, кто от него бежит, догоняют и добивают. Ну, тут я и понял, куда мне надо. Вот кому, думаю, честь надо оказать, а то обо всякую мелочь и копьё олимпийского производства пачкать жалко. Я свою колесницу прямо на него направил и с ходу в него копьё втыкаю. Хрен там! Не втыкается. Доспех с размаху пробил, а оно только что застряло. Он на меня посмотрел, засмеялся, копьё выдернул и обратно в меня им засандалил. Хорошо так вдарил, чувствительно. Дырку в нагруднике проломил чуть не насквозь. Другим копьём мои доспехи ни за что не пробить, но моим можно. Зря я этому хмырю его оставил — теперь будет дыра на самом видном месте. И это в первый же день. Я копьё перехватил и снова его ткнул. Результат — ноль. Опять замахиваюсь, а он ржёт мне в лицо и вообще нагрудник скидывает. Я ему прямо в грудь втыкаю, а копьё отскакивает. Даже царапины нет. Думаю, с копьём что-то не так. Смотрю — нет, вроде всё на месте. Раз мой доспех пробило, значит, оно в порядке. Неужели, думаю, меня так эти ушлёпки утомили, которых я перед этим мочил, что мне уж сил не хватает толком ударить! Как-то с Телефом же нормально получалось, а он всё-таки покрупнее этого жлоба был. Ну, я на всякий случай проткнул кого-то поблизости — нормально получается: окочурился мгновенно, даже не пикнул. А в этого опять тычу, и без всякого эффекта. Вижу, кровь у него на груди, обрадовался было, но сразу понял — это с копья натекло. То есть тычь его не тычь — без толку. То-то его никто из наших победить не мог. Надо, думаю, сменить оружие. Соскакиваю с колесницы, выхватываю меч, рублю его, а он даже не заслоняется, не уворачивается — стоит, будто так и надо, и ржёт. Ну, меня совсем злость разобрала: ни копьё его не берёт, ни меч. Я уж на него с чем попало набросился. Начал щитом по голове дубасить. Тут уж и он растерялся — такого оборота не ждал, попятился, наступил на камень и повалился. Я ему тогда на грудь вскочил, щитом к земле прижал, а что дальше делать, не знаю. Оружие ведь его не берёт, а до вечера я его держать не смогу. И враги сзади наседают — лупят по мне кто мечами, кто копьями, сосредоточиться не дают. Смотрю на него и вижу завязки на его шлеме. Я в них вцепился, стянул со всей дури и так и держал, пока он рыпаться не перестал. Я поднялся, обернулся на врагов, а они, как поняли, что им больше ничего не светит, так сразу во все стороны и ломанулись.

Герои одобрительно загомонили.

— Да, после этого враги и побежали, — подтвердил Аякс Теламонович — царевич с острова Саламин. — Опасный это был противник. Хорошо, что Ахилл нас в первый же день от него избавил, а то натерпелись бы мы от него бед.

— Вот именно, — согласился Ахилл. — Я только одного не понимаю: как обычный человек может быть таким неуязвимым. Я — другое дело. У меня мама богиня, а у Гектора-то родители просто царь с царицей.

Старый Нестор, прокашлявшись, взял слово:

— Ты, Ахилл Пелеевич, важную вещь из вида упускаешь. Матушка твоя, Фетида Нереевна, конечно, богиня известная и всеми уважаемая, но и ведь и выше неё боги бывают. Батюшка её, Нерей Понтович, старец морской, всеми на море и на суше почитаемый — он ведь над ней старший. Но и выше него боги есть: Посейдон Кронович, что над всеми морями властвует. Ему-то ничего не стоит человека неуязвимым сделать. Что ж удивляться, что он Кикна, сынка своего родного, неуязвимостью облагодетельствовал.

— Погоди, Нестор, — перебил его Ахилл, — так это не Гектор был?

— Нет, не Гектор. Это, Ахилл Пелеевич, был Кикн, великого бога Посейдона Кроновича, начальника над всеми морями и над твоей матушкой тоже, сын.

— Сын Посейдона… — задумчиво повторил Ахилл, с тоской представляя себе, какой разговор с матерью ему теперь предстоит.

— Вот он и сделал сынка неуязвимым, — продолжал между тем Нестор. — Ему ж не впервой. Он ведь в своё время уже Кенея так осчастливил.

— Какого ещё Кенея? — спросил Ахилл.

Его удивило, что он, оказывается, не первый и вовсе не единственный неуязвимый герой в подлунном мире.

— Проходит время, — печально ответил Нестор. — Уходит безвозвратно. Нынешняя молодёжь уже тех героев не знает, а ведь когда-то гремели имена на всю Элладу. Я-то уже третью сотню лет на земле живу. Старый стал, многое из памяти ускользает, но Кенея никогда не забуду. Знатный был богатырь, не нам чета. Сейчас уж таких нет. И ведь что удивительно: не всегда богатырём был — родился-то он девушкой, это потом уж парнем стал, но зато каким парнем!

Нестор замолчал, глубоко задумавшись.

— Как же это? Расскажи! — взволнованно попросил Ахилл. Остальные герои поддержали его.

— В давние времена это случилось, — неторопливо заговорил Нестор. — Вас тогда никого ещё не было, да и я ещё молодой был. Жила в тех местах, откуда, собственно, и ты, Ахилл Пелеевич, родом, девушка, и звали её Кенидой. Красавица была, многие парни тогда по ней вздыхали, были и такие, кто сватался, но она ни за кого замуж не шла. Может, пошла бы за батюшку твоего, да он тогда уже на твоей матушке женат был…

«Ага! — подумал Паламед. — Раз родители Ахилла уже были женаты, значит, прошло с тех пор не больше пары десятков лет. Если Нестору сейчас и впрямь за двести, то тогда он молодым быть уже никак не мог». Но вслух Паламед ничего не сказал, чтобы не портить рассказ.

— …Гуляла Кенида однажды по берегу моря, — продолжал старик, — а в это время Посейдон Кронович как раз из гостей домой возвращался. Увидел он красавицу, страсть в нём разгорелась, а он, значит, не очень трезвый был, чувств не сдержал — набросился и прямо там, на берегу, над ней и надругался. А потом, как от горячих чувств оправился, стыдно ему сделалось, стал извиняться, просить, чтоб никуда не сообщала, и любое желание исполнить обещал. А она говорит: «Хочу, чтобы мне такого срама никогда больше не терпеть». И не успела это сказать, как превратилась в парня. Оно и правильно: как такой красавице обид мужских совсем избежать — разве что из дома вовсе не выходить. А тут сделалась таким богатырём, что сам кого хочешь обидит. И стали его называть Кенеем. А напоследок сделал бог так, что никакой меч, никакое копьё Кенея повредить не могли.

Кеней сразу мышцы качать начал, силы набираться, ходить стал по таким местам, куда в бытность девушкой и подойти не решился бы. Разные люди его сперва задирать пытались, дразнили, что он-де парень не настоящий, но как он пару таких шутников калеками на всю жизнь сделал, так сразу шутки закончились.

Стали тогда Кенея все уважать, звать везде. Как война какая, или, скажем, за золотым руном надо плыть, или на калидонского вепря охотиться — везде первым делом зовут Кенея. А он во всяком деле отличался.

Славную жизнь прожил. Жаль, что недолгую. Сгинул бедняга Кеней во цвете лет…

Нестор опять замолчал, погрузившись в глубокую печаль. Это был у него известный приём: замолчать на самом интересном месте и подождать, пока его станут уговаривать продолжить рассказ. А героям и действительно хотелось узнать продолжение, особенно Ахиллу. Спать он не хотел и думал, как бы оттянуть тот момент, когда все разойдутся и к нему обязательно явится его красавица мама и станет выговаривать за очередного загубленного полубога. Да и хотелось побольше узнать о судьбе неуязвимых героев. Когда Ахилл шёл на войну, он думал, что ничем не рискует, и мысленно смеялся над страхами Фетиды. Но сегодня он собственными руками угробил такого же, как он, неуязвимого героя, а теперь оказывается, что и Кеней прожил недолгую жизнь. Что ж, выходит, неуязвимость не спасает от смерти. Конечно, Ахиллу хотелось узнать подробности, и он вместе со всеми стал просить Нестора рассказать дальше.

Старик некоторое время молчал, подбирая нужные слова, а потом медленно и печально заговорил:

— Беда, она без приглашения является. Бывает, кажется, вот она, смерть неминучая, а потом оказывается, что зря боялся. А то, случается, и не ждёшь, а беда раз — и «Вот она, я!». Иной герой через все лиха невредимый пройдёт, а потом косточкой подавится, когда не ждал вовсе, и нет его — только вдова да сиротки плачут. Так вот и с Кенеем приключилось. Пришла беда, когда не ждал.

Справлял, значит, Пирифой, царь лапифов, свадьбу…

— Это какой Пирифой? — перебил Нестора Ахилл. — Который друг Тезея?

— Тот самый. И Тезей Эгеевич там, на свадьбе, конечно, почётным гостем был. Всё тосты говорил за жениха с невестой.

Хорошая эта свадьба была, весёлая. Кушанья хорошие подавали, только закончились они быстро. А вина там много было. Оно всё никак не кончалось. День пьём, второй, третий, а виночерпии всё новые амфоры выносят.

Когда кентавры пришли, я не заметил. Сверху-то, до этого вот места, они люди как люди, а потом вдруг глядь, а у половины гостей по четыре ноги. Я-то сперва подумал, что их Пирифой пригласил, но он потом говорил, что не звал. Сами, то есть, пришли, без приглашения. Кентавры — они тихо являются, шума не производят, поскольку на колесницах не ездят: у каждого своя конная тяга имеется.

Нынче они, почитай, по всей Элладе перевелись. Разучилась молодёжь пить — кентавров и не стало. А в наше время их часто видеть доводилось. У них ведь, у кентавров, обычай такой: они выпивку издаля чуют, а до вина и халявы они ох как падки! Вот, значит, как прознают, что где пьют, так сразу туда и шасть. Наливай им, дескать. А пьют они как кони, быстро человеческий облик теряют — у них его и так не очень много — и начинают ржать, рожи строить, издеваться, буянить, дебоширить, драться с гостями, мебель ломать и нарушать порядок.

Сперва они вели себя прилично, а как напились, в их предводителе наглость проснулась, и стал он к невесте приставать. Пока он ей только подмигивал и комплименты всякие на ушко говорил, никто и не замечал, а невеста вида не показывала. Кто её знает, может, она и сама ему какие поводы дала. С бабами это не поймёшь, а тут ещё и пьяные все были. Но уж как он ей за пазуху полез, тут первым Тезей не сдержался и вежливо так ему намекает: «Что ж ты, сучий потрох, вытворяешь?! Или не знаешь, что Пирифой мой лучший друг, а кто на него хвост поднимет, тот со мной дело будет иметь! Кобылу у себя в конюшне лапай, а на наших девок слюни не пущай. Смотреть смотри, а руки свои волосатые при себе держи, пока я их тебе не открутил на хрен!»

А этот, наглый такой, и отвечает: «Ты, — говорит, — мне не указывай, я тебе не минотавр какой-нибудь, чтоб меня манерам учить. Мы, кентавры, народ свободный — кого хотим, того и лапаем, а руки мои не тебе на хрен откручивать, чай не ты мне их навесил». Сказал и со всего маха хрясь Тезею кулачищем в лицо.

Тезей такого не стерпел. Он ведь парень горячий был, не нам чета. Выговаривать кентавру не стал — просто схватил со стола кувшин да так его по башке треснул, что мозги в желудок провалились. Тот даже взбрыкнуться не успел, хоть и пытался.

Что тут началось! Все повскакивали, кому что под руку попало похватали, «Измена!» — кричат, «Наших бьют!» И полетело вокруг всё, что летать могло: посуда, светильники, мебель, жертвенники, дрова пылающие. Сил-то у всех не то что сейчас, а дури ещё больше. И уж кто орёт, кто с кем сцепился, кто зубами плюётся. Уж никто и не разбирает, кого бьёт и за что. Которые пьяные лежали и начало всей драки пропустили, сами не поймут, за что их дубасят, а никто и не смотрит, кто раненый, кто пьяный, кто убитый лежит.

Кентавры своей лошадиной силой цельные деревья с корнем рвут и в наших мечут. Тут и Тезею путёвку на побережье Стикса чуть было не выписали, да Афина уберегла. Они ж, кентавры, как известно, подтираться не умеют — руки туда не достают, вот они и кладут из-под хвоста прямо где стоят. Тезей, значит, на такой куче и поскользнулся, а дубина мимо него пролетела и в Крантора попала, батюшки твоего, Ахилл, Пелея Эаковича, оруженосца. Тут Крантор разом дух и испустил. А Пелей-то как сразу и осерчает! Схватил копьё и кентавру тому туловище к заду пригвоздил.

Пирифой в это время тоже кентавров одного за другим крушил. И я не отставать от него старался, но мне кентавры попадались хилые, невзрачные, а у Пирифоя все один к одному: у каждого косая сажень в плечах и крупы такие, что хоть в плуг запрягай. Особенно мне один вороной запомнился, с белым хвостом. Красавец такой был, что хоть сейчас на скачки. Пижон: копыта начищены, цветочки в гриве. Это, видать, подружка его постаралась. Она там тоже была. Как увидела, что парень её Аиду душу отдал, так завыла, заплакала, совсем как человек, и сама себя смерти с горя предала. Такая вот, оказывается, у кентавров любовь бывает.

Славная была битва! Эх, меня бы тогдашнего сюда — вот уж Гектору не поздоровилось бы.

И тут вижу я Кенея. Он уж пятерых кентавров вокруг себя уложил — я точно сосчитал, а шестой в это время вокруг него галопом носится и орёт: «Что ж это делается, кентавры! Баба нас бьёт, трансвеститка, мужские признаки сексуальным трудом добывшая! Навалимся все разом — избавим мир от такого зла!» И уж со всех сторон кентавры к нему мчатся — кто с дубиной, кто с колом, кто с ножкой стола.

Я-то понимаю, что ничего они Кенею сделать не смогут, но всё равно обидно, когда полулошадь великого героя бесчестит. Я не стерпел и на этого крикуна сзади набросился. Это моя большая ошибка была. И вы на будущее запомните: никогда не нападайте на кентавра сзади. Вон у меня до сих пор след остался, и скажу я вам: кого кентавр ни разу в жизни не брыкнул, тот, почитай, жизни не знает.

С этого места больше ничего не помню.

После, как в себя приходить стали, смотрим — нету больше кентавров, как и не приходили. Видать, они раньше очухались и ушли, и своих унесли. А наших много бездыханных лежит с тяжкими травмами.

Только вот Кенея нигде сыскать не можем — ни среди живых, ни среди мёртвых. Искали мы его, искали, аукали, соседей, родственников расспрашивали, не видал ли кто. Никто не видал.

И вдруг видим: леса, что вокруг рос, нету больше, а на том месте, где Кеней в последний раз стоял, деревья в груду сваленные лежат. Ну, тут-то мы всё и поняли, стали этот завал разгребать, Кенея искать. До вечера растаскивали.

Нестор нахмурился и замолчал. На глазах у него выступили слёзы.

— И как, нашли? — взволнованно спросил Ахилл.

— Не нашли, — разом выдохнул Нестор. — Сгинул, значит, Кеней. Исчез безвозвратно. Кто говорит, что он, как кентавры его дубьём завалили, неведомой жёлтой птичкой обернулся. Ну, ему не привыкать: из бабы в мужика превратился, так что б ему и птичкой потом не стать. Но я в это не верю. Я так думаю, что вколотили его кентавры живьём сквозь землю до самого преисподнего царства. Но что б там ни было, пропал Кеней, будто и не было его. Горе Элладе, и нам, героям, позор несмываемый: какого богатыря потеряли, не уберегли! Во цвете лет сгинул, а сколько ещё совершить бы мог!

Так что помните эту историю. А если когда-нибудь в разгаре веселья среди гостей вдруг увидите кентавров, то вы им ни за что не наливайте. И сами больше не пейте, чтоб их в искушение не вводить. Так и запомните: увидел кентавра — больше не пей!

Нестор замолчал. Молчали и герои, задумавшись над этой грустной и поучительной историей.

Приключения разведчиков

Получив от Париса сундук с золотом, Антимах решил отвезти его в свой загородный дом.

Выехав утром из города, он уже преодолел половину пути, когда его вдруг окликнули по-гречески. В военное время уже одно это было неприятно, но когда, обернувшись, Антимах узнал приближающегося на колеснице Одиссея, ему сделалось совсем скверно. У троянцев в то время уже распространилось суеверие, что встретить грека с утра, имея при себе сундук золота, — к большим неприятностям. А Антимаху, совсем недавно призывавшему убить Одиссея, встреча с царём Итаки сулила не только неприятности, но и угрозу жизни.

Исходя из этих соображений, троянец пренебрёг обычаями вежливости и вместо того, чтобы подъехать к Одиссею, поздороваться и узнать, что ему нужно, стегнул коней и помчался прочь.

Одиссей тоже узнал Антимаха и, совершенно забыв цель своей поездки, погнался за троянцем, за которым, как считал царь Итаки, числился кое-какой должок.

Шансы участников погони были примерно равны: Одиссей лучше умел управлять колесницей и не вёз никакого груза, но троянские кони были лучше греческих, к тому же Антимах лучше знал местность. Несколько раз ему удалось довольно ловко ускользнуть, резко сворачивая на незаметные тропинки, так что Одиссею приходилось возвращаться и искать его. Но эти хитрости позволяли только затянуть погоню, но не уйти от неё. Расстояние между колесницами сокращалось, и Антимах всё лучше осознавал, что его жизни вот-вот придёт бесславный конец. Оставалось только одно: сбросить с колесницы лишний груз, и Антимах спихнул на дорогу сундук.

Это помогло: ставшая легче колесница быстро рванулась вперёд, а Одиссей остановил коней и, соскочив к сундуку, занялся его исследованием. Антимах был спасён. Уже через несколько секунд он скрылся за поворотом и больше не слышал стук копыт за спиной. Убедившись, что опасность миновала, он дал коням замедлить ход и призадумался.

Антимах был человек нежадный и склонный к философии. Он не жалел потерянное золото, понимая, что это была не такая уж высокая плата за жизнь, он даже был доволен собой и своим мудрым решением избавиться от сундука. Выходит, что золото спасло его от опасности, но, с другой стороны, если бы не это золото, то и опасности не было бы. Если бы он не взял его у Париса, то не стал бы так выступать перед Приамом и не разозлил бы Одиссея, да и не пришлось бы ему сейчас кататься одному по ныне ставшей опасной местности и спасаться бы тоже не пришлось.

Так за рассуждениями о том, было это золото для него злом или благом, стоило его брать или нет, Антимах добрался до дома. К однозначному ответу на свои вопросы он так и не пришёл.

Одиссей же в это время вовсе не философствовал, однозначно посчитав найденный на дороге сундук добрым подарком судьбы. Царь Итаки сразу забыл и свою обиду на Антимаха, и изначальную цель поездки. Вообще-то Агамемнон послал его на разведку: Одиссей должен был найти в окрестностях лагеря зерно для снабжения войска.

Теперь было не до этого. О добытом трофее следовало сообщить товарищам и поделиться с ними, но Одиссей не хотел хвастаться. Он вернулся к лагерю, остановился, немного не доехав, и, выкопав мечом ямку, зарыл сундук.

Было уже поздно, чтобы вновь отправляться на разведку, да и дождь начинался, поэтому Одиссей пошёл в свою палатку, так и не выполнив задание Агамемнона.

В этот же день пошёл на разведку и Ахилл. Чтобы добыть мяса для войска, он направился к горе Ида, где паслись окрестные стада, и, засев у дороги, стал подстерегать проходивших мимо пастухов.

Первый встреченный им пастух категорически отказался уступать Ахиллу своё стадо и даже попытался сопротивляться — время было военное, так что у пастуха на всякий случай был при себе меч, но это ему не помогло. Хотя он и дрался со всей возможной страстью и даже пару раз рубанул по противнику, никакого ущерба неуязвимому герою он не нанёс. Ахилл же был расположен благодушно и убивать отважного пастуха не стал — просто схватил за уши, раскачал и кубарем спустил вниз по склону.

Возвращаться смельчак не стал. Поняв, что с Ахиллом ему всё равно не справиться, пастух поднялся на ноги и во все лопатки побежал прочь. Ахилл проводил его смехом, свистом и обидными выкриками.

Вскоре на дороге показалась следующая жертва. Стадо, шедшее навстречу Ахиллу, выглядело на удивление дисциплинированным. Животные шли не толпой, а ровными рядами, многие даже попадали в ногу. Пастух, шествовавший впереди, выглядел как предводитель войска.

Когда выскочивший навстречу Ахилл велел отдать стадо, пастух-предводитель смерил его презрительным взглядом и буркнул сквозь зубы:

— Ваше требование я рассматриваю как неуместную шутку.

Этот надменный тон и презрительный взгляд бесстрашного пастуха сразу вывел Ахилла из себя.

— Шутка! — заорал он. — Я, по-твоему, похож на клоуна?!

Ахилл со всего размаха всадил в наглеца своё чудесное олимпийское копьё, от которого не было спасения. Однако щит, неизвестно откуда появившийся в руке пастуха, был тоже явно не на базаре с рук куплен. Копьё соскользнуло по нему, даже не оставив царапины. И тут же в Ахилла полетело ответное копьё. Вреда неуязвимому герою оно, конечно, не нанесло, но удар был настолько силён, что сбил Ахилла с ног.

— Ах вот ты как! — закричал взбешённый герой, встал на ноги и, схватив копьё обеими руками, отскочил назад, чтобы поразить противника с разбегу.

Он уже сделал первый шаг, как вдруг его остановил знакомый голос:

— Ахилл! Нет!

Между Ахиллом и пастухом, расставив руки в стороны, неизвестно откуда появилась Фетида. Лицо её было гневно и перепугано.

— Не смей! Немедленно извинись! — приказала она и, обернувшись к пастуху, заискивающе залепетала: — Ах, не сердитесь на него, Аполлон Зевсович. Это он по молодости, по незнанию. Он вас обидеть не хотел, это случайно вышло.

— Сын твой? — сверху вниз глядя на Фетиду, спросил Аполлон.

— Да, Аполлон Зевсович, — глупо улыбаясь, ответила та. — Сыночек мой Ахилл. Правда славный мальчик?

— Сыночек! — передразнил её бог. — Детей пороть надо. Хоть иногда.

Сказав это, он отвернулся от застывшей в поклоне Фетиды, задрал нос и прошествовал мимо Ахилла, небрежно зацепив его плечом.

Фетида подняла голову и уже без всякой улыбки злобно посмотрела на сына.

— Что же это ты, оболтус, вытворяешь?! — сквозь зубы прошипела она. — Мало тебе было, что ты детям богов проходу не давал, так теперь уже и за самих богов взялся!

Раздосадованный Ахилл с размаху бросил копьё на землю.

— Да что ж они мне всё время попадаются! — закричал он. — Может, мне и того пастуха, которому я только что тут уши надрал, тоже с миром отпустить надо было?

— Надо было! — рявкнула в ответ Фетида. — Хорошо хоть, что ты ему никакого вреда не причинил. Это был Эней, сын Афродиты.

— О боги! — воскликнул Ахилл. — Что ж, мне теперь вообще никого не трогать?

— Да, никого не трогать! Для чего ты вообще сюда припёрся? Какое твоё дело до этой войны? У тебя жену увели? Или, может быть, Менелай с Агамемноном твои лучшие друзья? Своей женой не обзавёлся, а за чужую в драку лезешь! Тебя всё это каким боком касается?

— Мама! Да что ж ты такое говоришь! — возмутился Ахилл. — Представь, что будет, если все станут так рассуждать: «Это меня не касается, это не моё дело»!

— Что будет? Мир на земле будет! Вот что будет!

Фетида сказала это сгоряча, не сообразив, насколько аморально её суждение. Всякий ведь знает, что зло в мире от равнодушия. Дерутся двое — равнодушные люди проходят, посторонившись, мимо, а тот, кому до всего есть дело, для кого правда и справедливость превыше всего, непременно бросится на защиту слабого. А другой, такой же справедливый и благородный, бросится помочь тому, кого бьют уже двое. Другие правдолюбцы набегут, и вот уже пошла улица на улицу, уже люди за ножи похватались, уже первая кровь потекла. А те двое, с кого драка началась, помирившись, стоят в стороне и не понимают, чего это все дерутся.

Если бы все были равнодушными, то не было бы и истории. Читали бы мы в учебниках, как один царь хотел пойти на другого войной, но всё сорвалось из-за того, что никто не захотел встревать в чужую ссору. А не было бы истории — не было бы и прогресса. Не изобрели бы люди ни щита, ни меча, ни танка, ни пулемёта, а значит, не открыли бы ни стали, ни пороха, ни реактивного двигателя, ни атомного распада. Были бы мы до сих пор дикарями и жили бы в пещерах, охотились бы на мамонтов каменными топорами: мамонта-то и каменным топором завалить можно, а вот на людей надо ходить с более совершенным оружием.

А то иной раз сунут два вора одновременно руки в чужой карман, схватят друг друга, сцепятся — и уже со всех сторон неравнодушные люди бегут, чтобы одного вора защитить от другого. Один кричит: «Держи вора!», другой: «Доколе!», третий: «Не потерпим!». И вот уже все люди поднялись на святую войну. Ведут одни воры людей на других воров, а люди за них друг друга убивают. Брат на брата идёт за то, что брат воров поддерживает. И все вместе бьют равнодушных, которые хотят спокойно жить, в то время как все честные люди убивают друг друга.

Так делается политика, так пишется история. Если бы люди были равнодушны, если бы не было благородных героев, готовых постоять за справедливость, не мудрствуя и не рассуждая, то не было бы ни войн, ни политики, ни прогресса, ни истории, ни героического эпоса.

Пока Фетида морочила голову Ахиллу, другой герой, Эней, звал своих друзей на борьбу с греками. Он был обычным пастухом, но его мать была богиня, а по отцу он происходил из царского рода, и терпеть издевательства какого-то грека, пусть и неуязвимого, он не собирался. Так-то он был человек мирный и ни в какую войну мешаться не хотел, но после негаданной встречи с Ахиллом он собрал небольшое войско и добровольцем встал на защиту Трои. Парень он был лихой, воин, каких мало, так что оборона Трои с этого дня укрепилась достойным героем.

Одиссея на следующее утро ждал неприятный сюрприз. На месте, где был зарыт сундук с золотом, стояла чья-то палатка. Одиссей ходил вокруг неё, распираемый гневом и недоумением, пока полог не открылся и из палатки не показался Паламед.

Одиссей еле сдержал себя, чтобы не задушить его на месте. Паламед же, не заметив настроения собеседника, спокойно пожелал ему доброго утра.

— Ты как здесь оказался? — с трудом выдавил из себя Одиссей.

— Где? А! Я палатку на низком месте поставил. Ночью дождём подтопило, вот я её и перенёс. А что?

Одиссей пристально посмотрел на Паламеда. Судя по тону и по выражению лица (Паламед совершенно не умел скрывать свои чувства), он говорил правду: действительно он переставил палатку потому, что она плохо стояла, а про золото Паламед ничего не знает. Одиссей несколько успокоился, но Паламеда не простил.

— Ничего, — буркнул он в ответ и собрался было уйти, как вдруг на его плечо легла рука и голос Агамемнона сказал:

— Доброе утро, Одиссей! Ну как, нашёл зерно?

Одиссей вынужден был признаваться в своей неудаче. Причём на глазах у Паламеда, что особенно досадно. И угораздило же Агамемнона встретить его именно сейчас!

— Нет, не нашёл.

— Ну как же ты так! От тебя не ожидал!

— Хитроумие подвело, — съязвил Паламед.

— Легко так говорить, в палатке сидя! — взорвался Одиссей. — Раз такой умный, сам бы пошёл!

— Пожалуй, схожу, — ответил Паламед.

Вечером он вернулся с несколькими мешками зерна и сведениями, где можно добыть ещё продовольствия, обеспечив греческий лагерь на всё долгое время предстоящей осады.

Агамемнон при всех объявил Паламеду благодарность и поставил его в пример Одиссею. Царь Итаки не без труда сделал вид, что рад успехам товарища, а в душе пожелал ему такого, что сам Аид ужаснулся бы.

Осада Трои

Штурмовать неприступные стены Трои, построенные самим Посейдоном, греки не стали и начали осаду. Численное преимущество было на их стороне, и троянцы не решались нападать на огромное вражеское войско, но в городе они чувствовали себя вполне безопасно. Никто ни на кого не нападал, и греки скучали.

Не столько для того, чтобы пополнить запасы, сколько от скуки и желания хоть как-то проявить себя и отличиться в этой бесславной войне Ахилл устраивал рейды по всё более отдалённым окрестностям, разоряя города, не имевшие к Трое никакого отношения. После каждого такого набега в лагере греков прибавлялось трофейного добра, а у троянцев прибавлялось союзников. Соседние цари, обозлённые на греческих героев, являлись со своими дружинами на помощь осаждённому городу. Через какое-то время союзников у троянцев стало так много, что было уже не ясно, кто кого осаждает.

Первое время Ахиллу на войне нравилось. Ничем не рискуя, он вступал в бой с целыми армиями и возвращался из побеждённых городов с богатой добычей и без единой царапины. Враги уважали его и боялись, а свои почитали как бога, хоть и посмеивались за глаза над тем, как его опекает мамочка — красавица Фетида. Ахилл был доволен собой, гордился подвигами, которые так легко ему давались, и всё чаще проявлял признаки звёздной болезни: смотрел на всех свысока, нарушал установленные начальством порядки, любил, когда им восхищались, и воспринимал любые почести как должное.

Прошёл год, и Калхант на вопрос, где же обещанная через восемь месяцев победа, с раздражением отвечал, что он ни про какие восемь месяцев никогда не говорил — речь с самого начала шла о восьми годах, и надо было внимательнее слушать.

К концу следующего года греков уже было меньше, чем их противников. Положение осаждавших стало безнадёжным, и враги скинули бы их в море, но никто не хотел связываться с неуязвимым Ахиллом. Старейшины упорно запрещали рвавшемуся в бой Гектору, которого престарелый Приам назначил главнокомандующим, нападать на врагов. Троянцы и их союзники предпочитали ждать, когда греки сами поймут, что зря сюда пришли, и уберутся восвояси.

Но греки не уходили, хотя уже и Агамемнон понимал, что рассчитывать тут не на что, но гордость не позволяла ему признаться, что он сам влез в авантюру и втянул в неё столько народу. Уже нисколько не веря Калханту, он всё ещё надеялся на помощь богов.

А боги часто проявляли внимание к делам греческих героев, безнадёжно увязших на троянской земле. Гера, хоть сама в лагере и не появлялась, регулярно посылала к Агамемнону вестников с обещаниями помочь, уговорить Зевса поддержать греков. Каждый раз, по её словам, выходило, что громовержец уже почти согласился и ждать осталось всего несколько дней. Но дни шли за днями, а Зевс продолжал лениво отмахиваться от просьб жены, отвечая, что ему нет никакого дела до этой дурацкой войны. «Вы, богини, это дело затеяли — вы теперь с ним и разбирайтесь», — говорил он.

Афина, наоборот, вестников не слала, а являлась сама. Для неё война была настоящим праздником. Она проводила в лагере всё свободное время, то приняв какой-нибудь образ, то в своём нормальном обличии, каждый раз в начищенных до блеска доспехах и в белоснежной эгиде.

Она вела мудрые философские и теологические беседы с греческими старейшинами, при этом трещала без умолку, счастливая, что нашла таких просвещённых и опытных собеседников, а старейшины слушали богиню мудрости и кивали.

А то, бывало, её видели за разговором с Агамемноном — у входа в его палатку она увлечённо рисовала крестики и стрелочки, с уморительной серьёзностью рассуждая о тактике и стратегии. И каждое своё выступление она заканчивала призывом атаковать троянцев и с её помощью одержать славную победу. Агамемнон всякий раз соглашался, но, ссылаясь на объективные трудности, предлагал обождать ещё немного. Афина уходила страшно довольная тем, что она сумела убедить великого полководца, а Агамемнон после её ухода с облегчением вздыхал и вытирал пот со лба.

Часто она приходила на собрания героев, сурово насупившись, слушала рассказы о боях и подвигах и громче всех смеялась, когда кто-нибудь рассказывал анекдот. А иной раз часами увлечённо показывала бывалым воинам, как правильно пользоваться щитом и копьём. При этом, нанося удар, она так громко визжала, что у всех вокруг закладывало уши.

Изредка в лагерь заходил Арес. Афродита запретила ему помогать грекам, но бог войны считал своим долгом следить, чтобы на войне всё шло как положено. Он ни с кем не беседовал и никому не помогал, но если видел у кого-нибудь оружие или доспехи в ненадлежащем состоянии, то делал замечание, а если, например, заставал часового, уснувшего на посту, то будил и очень строго качал головой.

Афродита, заботясь о своём сыне Энее и любимчике Парисе, была на стороне троянцев и среди греков никогда не появлялась, но зато с первых же дней осады в лагере появились её жрицы. Без них не обходится ни одна война, ни один военный лагерь. Отважные и самоотверженные воины, оставившие на далёкой родине жён и подруг, целыми днями думали только о долге и чести, и лишь по ночам со жрицами Афродиты они могли забыть и о чести, и о долге. В их священных ритуалах участвовали даже те, кто не приносил жертв никаким другим богам, посылал куда подальше Калханта с его благочестивыми проповедями, не ходил на молебны и ни во что не верил. В Афродиту же верили все. Те, которые ни перед кем ни склонялись, смирялись перед могуществом богини любви, грубые и суровые становились нежными и ласковыми с её служительницами. Агамемнон ворчал, считая, что эти женщины подрывают дисциплину, но ничего не мог поделать, как и все прошлые и будущие военачальники. В конце концов, Агамемнон тоже был человеком, жрицы Афродиты окормляли и его. Никто не решался их обидеть, нагрубить или отказаться платить — все знали, как страшна бывает в гневе их олимпийская покровительница. Она может наслать на нечестивца такую кару, о какой любому мужчине страшно даже подумать.

Всё приедается. За восемь лет осада надоела всем. Даже Ахилл наигрался в войну. Случилось то, о чём давно уже предупреждал Фетиду Посейдон: у Ахилла появились другие интересы, и его мать это одновременно радовало и беспокоило. Однажды, застав Ахилла с одной из жриц Афродиты, Фетида устроила ему такую выволочку, что и сам герой понял, что пора отнестись к своим мужским потребностям серьёзней и обзавестись постоянной партнёршей. В своём очередном рейде на ничем не примечательный киликийский городок с гордым названием Фивы он добыл мало боевых трофеев — их и так уже негде было складывать. Даже оружие и доспехи убитого там царя Этиона Ахилл забирать не стал. Зато он привёз двух очаровательных девиц, которые должны были скрасить его тоскливую холостяцкую жизнь.

Боевые товарищи собрались на центральной площади лагеря, чтобы поздравить Ахилла с очередной победой и поучаствовать в разделе добычи. Пришёл и мрачный Агамемнон. Недовольно осмотревшись, он спросил:

— Что за сборище?

— Это я Фивы захватил, — беззаботно ответил Ахилл. — Добычу делим — присоединяйся!

— Кто приказал?

— Никто. Я и без приказа варваров бить умею.

Агамемнон поморщился.

— Бардак! — буркнул он. — Скоро из-за тебя вся Азия против нас поднимется.

— Ну и пусть поднимется. Веселее воевать будет.

Агамемнон сердито посмотрел на Ахилла, но спорить с сопляком посчитал ниже своего достоинства.

— Кто такие? — спросил он, указав пальцем на двух стоявших в стороне девиц.

— Моя добыча. Это я из Фив для себя привёл.

— Для себя? Хозяином себя здесь считаешь? Я их забираю.

— Поимей совесть, Атреич! Я уж и так всё добро раздаю. Всякий что хочет берёт, но и я тоже право выбора имею.

Агамемнон собрался было вспылить, что он здесь командир и все права тут только у него, но, почувствовав на себе чей-то взгляд, обернулся и увидел печальные глаза Феникса — старого воспитателя Ахилла, которого Пелей послал вместе со своим сыном на войну. Феникс сочувственно, слегка наклонив голову, смотрел на Агамемнона, и тот вдруг устыдился своей несдержанности, почувствовал, что сейчас он на почве усталости и военной безнадёги раскапризничался как ребёнок. Но совсем пойти на попятную он тоже не мог и сказал:

— Хватит тебе и одной. Я эту забираю.

Теперь уже Ахилл почувствовал на себе печальный взгляд Феникса.

— Ладно, — неохотно сказал он, — но уж тогда возьми другую. Эта мне самому нравится.

Агамемнон хотел было возмутиться, но взгляд Феникса заставил его подумать о том, что ему на самом деле всё равно, какую забирать, — он их видит в первый раз, и они обе красивые. Он знаком приказал указанной Ахиллом девице следовать за собой и увёл её в свою палатку.

Появление в греческом лагере двух захваченных в Фивах девушек на девятом году осады неприступной троянской столицы никак не должно было сказаться на ходе боевых действий, но в этой войне всё так или иначе было связано с женщинами, и именно с появлением в греческом лагере двух пленниц начались самые драматичные события Троянской войны, которые несколько веков спустя описал в своей бессмертной поэме Гомер.

Собственно, Троянская война именно тогда по-настоящему и началась.