Глава 20

— Это Юлия Ленская из «Молодежи Москвы». — В трубке пищало и скрипело, как это периодически бывает, когда звонишь на мобильный. Но я успела разобрать, что тот, кто мне ответил и поинтересовался моей персоной, — это совсем не тот, кто мне нужен. — Я могу услышать Вадима?

— А… — Обладатель этого голоса явно меня знал — в-смысле, видел или обо мне слышал. — Слушай, он в конце месяца только объявится, по делам улетел.

У тебя что срочное? Проблемы, говорю?

Это было приятно — то, что он интересуется моими делами. Я, впрочем, не сомневалась, что вся кисинская бригада знает о моем существовании, — иметь своего человека в такой газете, как наша, престижно. Хотя я не выполняю заказы братвы, я только помогаю, если просят и если вижу, что просьба нормальная и выполнить ее можно. Но все равно считаюсь своей — и, судя по его вопросу, все кисинские люди знают, что, если у меня проблемы, мне надо помогать.

— Да нет, спасибо, все в порядке. — Я поколебалась, раздумывая, не сказать ли ему, что Кисин обещал меня кое с кем свести и я хотела узнать, говорил ли он с теми людьми. Но это был не телефонный разговор, а к тому же Кисин и не обещал ничего конкретного. — Я тогда перезвоню…

— Лады, — легко согласились на том конце. — Удачи. Я хмыкнула, кладя рубку на рычаг. Пожелание удячи было не совсем уместным — по крайней мере с моим расследованием удача мне больше не требовалась, — но все равно приятным.

Тем более что я собиралась засесть сегодня за материал — и в понедельник его сдать. Потому что встречаться больше было не с кем, да и выяснять в принципе нечего. Все уже и так было понятно. И то, что Кисин мне не перезвонил насчет тех людей, только подтверждало, что я сделала правильный вывод. Да к тому же нельзя было исключать, что он и не собирался с ними связываться — потому что знал или подозревал то же, что сначала подозревала, а теперь уже точно знала я.

На часах было восемь тридцать пять — я проторчала у моей новой подруги в Крылатском почти три с лишним часа, вернувшись домой только к семи. И вот уже больше часа слонялась из комнаты в комнату, меряя шагами небольшую свою квартиру. Приехала, приняла душ, надела любимый домашний халат и начала шляться взад-вперед бессмысленно, периодически закуривая в одной комнате и туша сигарету в другой. Ощущая легкую дрожь внутри, не дававшую сидеть на одном месте.

У меня всегда такое состояние, когда сбор фактуры закончен и пора садиться за материал. Ненавижу слово «ман-драж» — поэтому то, что со мной происходит вот уже в тысячный, а то и в десятитысячный раз, я называю «возбуждением». Самое точное слово — даже если учесть, что обычно его употребляют в сочетании со словом «сексуальное».

Особенно если это учесть. Потому что написание материала очень похоже на секс. Потому что я буквально сливаюсь с компьютером, и голова отключается, и все происходит на подсознании — которое заставляет меня делать нужные движения, в смысле, выстраивать материал так, как надо, и вставлять тот или иной факт в тот или иной абзац.

Я действительно не отдаю себе отчета в том, что делаю. И время за компьютером пролетает незаметно, и руки сами бегают по клавишам, и образы рождаются сами по себе, и слова как бы самостоятельно складываются во фразы и предложения. А меня нет, я вся в процессе, я отдаюсь ему целиком и полностью, в нем растворяюсь. А когда дело подходит к концу — это как приближение оргазма.

Которое торопишь и в то же время оттягиваешь.

А потом на белом экране появляется многоточие — точку я ненавижу, она слишком финальна для меня, слишком категорична, — и все кончается. Дрожь еще есть, конечно, но она уже спадает, и написанное читается уже отстранение, как чужой какой-то текст. А потом палец вдавливает клавишу, и экран гаснет. И внутри пустота, потому что все кончилось.

Творчество — процесс странный. Если это призвание, а не ремесло, если в процессе не участвует голова. Один извeстный скульптор, у которого когда-то давным-давно брала интервью, сказал мне интересную фразу — что сам никогда не знает, что у него в итоге получится, потому что это материал его ведет вперед.

Глина, гранит, дерево — они ведут, но не мозг. А у меня это больше похоже на секс с идеальным партнером. Такой своеобразный секс — потому что когда все кончилось, нет никакого желания тут же повторять еще. Слишком полной была отдача, слишком мощным оргазм.

Но сейчас было восемь тридцать семь — а за компьютер я обычно садилась в одиннадцать, а то и в двенадцать. Отключала телефон, чтобы никто не отвлек, и садилась — и максимум через два часа, выплеснув все, что было внутри, вставала, испытывая полное опустошение. С тоской думая, что надо еще раз прочитать текст, чисто на случай опечаток, потому что, кроме орфографии, я никогда ничего не правлю — свято веря, что то, что выплескивается подсознательно, куда лучше того, что можно придумать осознанно. И что первый шаг, в смысле первая версия написанного, всегда самая верная.

Если честно, я ненавижу читать текст во второй раз — и хорошо, что в компьютере есть автоматическая правка, которая сама скачет по тексту, выделяя слова с ошибками. А так возникает ощущение, словно смотришь плохую копию совсем недавно виденного на большом экране фильма. Там все ярко было и красиво, — а тут картинка прыгает, и краски тусклые, и звук плывет, и в сюжете вроде бы не все гладко.

Когда я начинала работать в газете, я умудрялась собственные материалы перечитывать раз по десять, прежде чем их сдавала, — все к совершенству стремилась. Пока не поняла, что если это творчество, то писать надо только один раз — что называется, набело. И ни в коем случае нельзя перечитывать ни сразу, ни на следующий день, и вылеживаться написанному нельзя давать, даже если материал не срочный, — лучше сразу сдать. И вот уже лет семь именно так я и поступаю. Раньше вообще на машинке печатали — волей-неволей потом еще раз просмотришь. А с тех пор как я купила себе компьютер, все стало куда удобней.

Напечатала, проверила ошибки, перегнала на дискету и ее и принесла в редакцию — даже распечатывать ничего не надо.

Я поискала взглядом пачку «Житана» и случайно уткнулась глазами в стоящий в углу спальни электронный будильник — специально поставила его в угол, чтобы он действительно будил. Поставишь его прямо у постели — все, беда: выключишь автоматически, когда зазвонит, и снова заснешь. А так пока встанешь, пока дойдешь, есть время проснуться и сказать себе, что пора вставать. Я, правда, проклинала его частенько по утрам, когда он вырывал меня из сна, — но все равно оставляла в углу, и он посверкивал оттуда злобно ярко-зеленым экраном, на котором жирными восклицательными знаками высвечивались четыре цифры. Сейчас — двадцать сорок одна.

Садиться работать было рано — но и заниматься ничем другим я не могла, потому что у меня уже начался подготовительный период. Это когда в голове бродят мысли по поводу материала, идеи всякие рождаются по поводу входа, или концовки, или заголовка. И сменяют друг друга размытые картинки тех встреч и событий, которые должны лечь в основу статьи. И голоса вспоминаются, и содержание разговоров, и значимые факты, и все это как-то там переваривается без моего участия и смешивается и сортируется — чтобы потом, когда я сяду за компьютер, выплеснуться в текст.

Сигарет не было видно, и я вышла в гостиную, обнаружив пачку на столе.

И закурила, задумчиво проследовав на кухню. Говоря себе, что, наверное, стоит сварить кофе — аппетита все равно нет, да и ничего неохота готовить в таком состоянии, а вот кофе не повредит. И что-нибудь сладкое — чтобы мозги получше работали.

Я усмехнулась, покачав головой. Укоряя себя за то, что попыталась нарушить, так сказать, сухой закон. В смысле подбить себя на то, чтобы съесть еще одно пирожное. Хотя сегодня съела уже два, выполнив и даже перевыполнив дневную норму. Просто в пластиковой коробочке, которую я купила в булочной недалеко от дома, пирожных было пять — и они не давали мне покоя. Изобретая веские доводы в пользу того, чтобы я их съела.

Где-то совсем недалеко, а именно в ванной, находился неустанно взывающий к моей совести судья — напольные весы. Но в ванную я не собиралась, в ближайший час по крайней мере, — а холодильник был совсем близко. И спрятанные в нем три чудесные «картошки», три шоколадных батончика, щедро политых глазурью и украшенных белым кремом. Так необходимые мне для внутреннего спокойствия — и для того, чтобы нормально работала голова.

— Обойдешься! — произнесла строго, туша в пепельнице сигарету.

Собственная привычка в часы предтворческого волнения выкуривать огромное количество сигарет и тушить их во всех имеющихся в квартире пепельницах меня неизменно удивляет. Казалось бы, чего проще — курить в одном месте и стряхивать пепел в одну пепельницу. У меня же их три штуки — по одной в каждой комнате и одна на кухне, — и если я в течение нескольких часов нахожусь дома и, не дай Бог, пишу еще ночью, то в итоге заполненными оказываются все.

Мысль о пепельнице не отвлекла от мысли о сладком — хотя отвлечься стоило. И я, сказав себе, что, возможно, сжалюсь над собой попозже, ночью скорей всего, полезла в полку, извлекая из нее большой, приятный на ощупь пакет с надписью «Сегафредо». Пакет с хорошо прожаренными, ароматными зернами моего любимого итальянского кофе из любимого итальянского супермаркета — точнее, кофе итальянской расфасовки, он все же в Италии не растет, насколько мне известно. И наклонила пакет над кофемолкой, заполняя ее до отказа, а потом, закрыв крышкой, начала крутить ручку. Слыша доносящийся изнутри хруст, наслаждаясь потекшим ароматом.

Если по-настоящему любишь кофе — надо молоть его вручную. Истина старая и давно мной усвоенная. Тем более что процесс обычно позволяет настроиться на предстоящее кофепитие — и отвлекает от земной суеты. А сейчас отвлечься не получалось — мешала предрабочая дрожь. И еще пирожные — как минимум одно. Но я пыталась его игнорировать, вращая ручку кофемолки. Играя роль этакого кандидата в святые, борющегося с искушением, стоически отвергающего шепот сатаны и готового к страшным мучениям ради своих принципов.

Я медленно пересыпала кофе в турку, залила его водой и включила газ, аккуратно устанавливая турку на плиту. Купить железную штуковину под названием пламерассекатель — ставишь на конфорку, и не надо беспокоиться, что турка перевернется, — у меня, естественно, нет никакой возможности, — я ужасно занятой человек. И по этой причине примерно раз в неделю мне приходится мыть плиту, за эту самую неделю покрывшуюся коричневыми пятнами и густо усыпанную высохшим кофе. А к тому же я натура творческая и потому, поставив кофе на огонь, периодически о нем забываю — вспоминая только когда до меня доносится громкое шипение.

Но сейчас я не собиралась уходить далеко — и осталась у плиты, искоса поглядывая на холодильник. Приводя кучу доводов в пользу того, чтобы вытащить из него всего одно пирожное, — но ни один не находя убедительным. Да, мне надо подкрепиться, но сладкое — это не еда. Да, мне нужно сладкое, чтобы лучше работали мозги, — но я ведь пью сладкий кофе, так что сахара вполне достаточно.

А поводов для поблажек я не видела. Разве что тот, что я закончила расследование и сегодня буду писать материал, чтобы сдать его послезавтра. А завтра буду расслабляться, к этому самому материалу не прикасаясь, — может, накуплю себе цветных журналов и буду листать их бессмысленно, любуясь картинками, а может, съезжу к маме с папой.

«А это разве не повод? — спросила себя возмущенно, устав бороться с искушением. — И если это не повод — то что тогда повод?»

Я задумалась — и, не найдя достойного ответа, пожала плечами и подошла к холодильнику. Уже через минуту созерцая аккуратно выложенную на тарелочку «картошку». Говоря себе, что я это заслужила — сегодняшней встречей с госпожой Соболевой. Встречей, которая могла закончиться ничем — и едва этим не закончилась, — но в результате которой я получила все, что хотела. И может быть, даже больше…

— Это второго-ноября было, в воскресенье, — у меня у бабушки как раз день рождения, я все дергалась, что надо к ней поехать, не то мать обидится. — Она смотрела не на меня, а куда-то в сторону окна, словно видела за ним то, о чем вспоминала. — Мы с ней поцапались накануне, все не нравилось ей, как я живу, — откуда у тебя машина, откуда квартира, откуда деньги? Объяснила ей давно русским языком — живу с одним человеком богатым, вот откуда. Успокоилась, а потом опять за свое — звонила тебе всю ночь, а тебя дома нет, в институт поехала, чтобы тебя увидеть, а ты, говорят, пропускаешь много. Детский сад. И все каркала еще — кончится плохо, кончится плохо. А время как раз такое — у него проблемы с банком этим, он весь психованный, на работе сидит, а потом кабаки да казино до ночи. Мне что, ему говорить, что мне дома надо бывать почаще, потому что мать звонит и меня проверяет?

Ей не нужен был мой ответ, она все равно ко мне не поворачивалась, но я покивала на всякий случай. Говорить я ничего не хотела, боялась отвлечь ее своими словами, вывести из той угрюмой решимости, с которой она начала рассказ.

Она еще сомневалась, когда мы вернулись вместе в комнату, она еще спрашивала меня, что конкретно мне надо, и уточняла, как именно я все напишу, и уверяла, что не знает, кто его мог убить. А потом решилась — когда я в пятый, наверное, раз сказала, что мне надо знать, что именно произошло в тот день, когда они попали в аварию. Решилась и помрачнела — видно, ей не очень приятно было все это вспоминать.

— И ночевать он у меня не хотел, к нему ездили на Рублевку-в четыре приедем, а к девяти он уже в банк обратно. — Она вертела в пальцах тонкую дымящуюся палочку «Бога», периодически поднося ее ко рту. — Будто боялся, что если позже-приедет, то его кресло уже займут. До банка довезет, я в «бээмвуху» свою сажусь и домой, отсыпаться. Отоспалась — и к семи обратно к банку. И по новой поехало — кабаки, встречи постоянные, он с кем-то говорит, а я как дура за другим столом сижу, жду, когда закончит. А закончит — и понеслись в другое место. Когда мне матери-то звонить? А она все бубнит одно и то же…

Я снова кивнула — как бы говоря ей, что проблема отцов и детей — точнее, матерей и дочерей — мне хорошо известна. Когда мне было двадцать, мама тоже активно вмешивалась в мою жизнь — тактично, но вмешивалась. Постоянно порывалась приехать ко мне и проверить, как я там живу одна, есть ли У меня продукты, не заросла ли я грязью, — и явно осуждала мой образ жизни. Напрямую ничего не говорилось — но намеки на то, что неплохо бы было перевестись с вечернего на дневной и заодно выйти замуж, бывали частенько. Да и сейчас бывают — по многим другим поводам, включая вечную тему замужества.

— А Андрей когда из банка ушел, вообще атас был. — Она выдохнула шумно дым, направляя его в противоположный угол комнаты. — Полный атас. Засел там у себя на Рублевке и сидит — и никуда. Телефон трезвонит, люди приезжают — а он сам из дома ни на шаг. И я у него там жила — тоже никуда. А тут матери позвонила — так, отметиться, — а она орать. Я ей — ты б радовалась, что я живу хорошо и тебе подкинуть деньжат могу, — а она в слезы. И про бабку мне — чтоб на дне рождения была. Не она б — я бы не поехала. А из-за нее… Вот был бы номер — бабка в этот день родилась, а внучка померла. Ничего номерок?

Я невесело усмехнулась. Мне жутко хотелось ее перебить — уточнить, с кем Улитин встречался перед тем, как уйти из банка, у кого искал помощи, и что за люди приезжали к нему уже когда он оттуда ушел, и о чем были разговоры, которые она просто обязана была слышать хотя бы краем уха. И она словно это почувствовала — хотя на меня и не смотрела.

— Я ж не знала, что у него там, — знала, что геморрой с банком. Он сам сказал — есть проблемы, но один х…й прорвемся! А падлы, что проблемы создали, плакать будут! — Она явно цитировала Улитина. У нее даже голос грубел, когда она произносила эти слова. — А больше ничего не говорил. Раньше, в начале еще и до проблем всех, было, что мог при мне с кем-то разговор начать по делам, а народ такой вокруг него был — чуть что, сразу в сторону отводят, не для баб, мол, базар. А мне что — мне на кой их дела? Раньше на тусовках мне все время говорил — этот вот президент нефтяной компании, а этот вот вице-премьер, ему по кайфу было, что такие люди рядом. А потом все — даже спросишь, что за мужик был, а он рукой машет: тебе, мол, что? А мне .что — мне ничего…

. Я отметила автоматически, что для студентки лингвистического университета речь у нее довольно бедная — тут же усмехнувшись мысли о том, что, возможно, на иностранном она говорит лучше, чем на русском. И упрекнув себя за то, что к ней придираюсь. Важно было, что я понимала, о чем она говорит, — а беспокоиться по поводу ее речи предстояло университету. Если она до осени не найдет замену Улитину.

— Он вообще мужик был — даже поддаст, а никаких соплей, даже если х…ево. Я-то видела, что ему х…ево, — а он молчок. Он мне сам давно сказал — красивой бабе мозги не нужны, и ни о чем, кроме мужиков, шмоток и кабаков, ей думать не надо. — На лице ее появилось странное выражение — словно она мечтала снова начать жить именно так и услышать эту фразу от кого-нибудь другого. — Мне и в башку не приходило, что он боится кого, — не выходит из дома и не выходит, может, надоело в Москву мотаться. Слышала, как он охрану предупредил, что на воротах в поселок, — если я не позвонил и не сказал, что ко мне такой-то приедет, а тут приперся кто, вы говорите, что меня нет. Мобильный свой вырубил, ему новый привезли, с другим номером — а телефон, что дома, вообще отключил. Я б знала — все о'кей бы было. А откуда мне узнать? Как-то тоска заела, я даже ныть начала — давай хоть в ресторан съездим, хоть на пару часов в Москву выберемся. А он рукой махнул — и опять на телефон, а потом гостей своих встречать. И чеделю так сидели, дней десять, может. У него народ целый день толчется, одни уехали, другие приехали, а я сплю, или в сауне сижу, или в тренажерном потею, или телик смотрю. И журналов у него куча была — «Плейбои» всякие фирменные, «Пентхаусы». А тут мать с этим днем рождения…

Я не знала, правду она говорит или нет, — но в любом случае я не сомневалась уже, что она не скажет, кто приезжал к Улитину и о чем были разговоры. Может, ей действительно было все равно — и она задавала лишних вопросов. Так что пока рассказ ее был мне бесполезен — и оставалось надеяться на то, что я все-таки услышу от нее хоть что-то ценное.

— А у меня «бээмвуха» у дома в гараже, я ему говорю: Андрюш, мне в Москву надо завтра, у бабки день рождения, отвези. Не приеду — меня мать с дерьмом сожрет. — Она скривилась — похоже, дочерней любви к той, что ее родила, она не испытывала. — А он мне — надо, так езжай, завтра днем кто-нибудь заскочит, а на обратном пути тебя захватит. А я ему — мне утром надо, я домой хочу попасть, и косметика кончается, купить надо, и в салоне бы прическу сделать, и маникюр, и вообще. И прокладки мне нужны — скоро дела мои начнутся, как без них? А он — я без охраны не поеду, а охрана только в понедельник будет.

У него ж банковская была, а тут он ушел, ему пообещали там люди — не день рождения бы этот… Дай сигарету — мои кончились, а куда блок задевала, не помню…

Я молча протянула ей пачку «Житана» — отмечая, как подозрительно она вертит в руках короткий толстый цилиндрик без фильтра, наблюдая, как вставляет его в рот и он после первой же затяжки прилипает к ее губе. Все-таки для того, чтобы курить такие сигареты, нужен навык, женщинам, наверное, несвойственный, — лично я не видела женщин, которые курили бы «Житан» и «Кэмел» без фильтра.

Я, кажется, именно по этой причине в свое время выбрала «Житан» без фильтра — потому что его никто не курил. И еще мне казалось, что он очень подходит творческой личности — особенно такому солдату удачи, как я. Который ходит исключительно в темном, не признает юбок и блузок, отвергает то, что любят женщины — моду, семью, походы по магазинам, — и живет только работой.

Временами опасной, временами грязной работой — составляющей смысл его жизни. И вот уже лет пять я ему не изменяю, «Житану», не представляя, как можно курить что-то другое. Но для человека неподготовленного он не годится.

Она затянулась, едва не поперхнувшись дымом, — после тоненького «Bora», который тянется еле-еле, ей, наверное, пришлось несладко. И покосилась на меня подозрительно — словно думая, что я ей специально подсунула какое-то дерьмо, начиненное, кроме табака, какой-нибудь сывороткой правды. Но я тут же вытащила из пачки сигарету для себя, закуривая на ее глазах, затягиваясь с наслаждением, медленно выпуская дым.

— Ни в какую он, в общем, — но я ж знала, как свое получить. — она ухмыльнулась криво, опасливо поднесла ко рту «житанину». — Мы в час ночи одни остались, я его в сауну потащила —.тебе, говорю, Андрюш, расслабиться надо, ты устал, а я тебе сейчас массаж сделаю. И так расслабила, что до шести не спали.

А в шесть он мне говорит: ладно, если так невтерпеж тебе, поехали сейчас. До дома не довезу, но до Рублевки докину и тачку тебе поймаю. А я еще думаю: главное — поехать, а там и до дома довезет. Собралась быстро, через полчаса выскочили. Он «порш» взял — и вперед. Воскресенье, ночь еще, считай, пусто вообще, тишина и темнота. Выпить хочешь? Вон бар, видишь, в том углу — бутылку возьми и стаканы. Кола в холодильнике, за перегородкой, — а лед в заморозке…

Я автоматически кивнула — скачок ее мысли был слишком быстрым, чтобы я успела его уловить. И встала, направившись туда, куда она указала рукой, — сообразив, что делаю, только когда распахнула дверцу бара, уткнувшись взглядом в выставленные там бутылки. Вина, правда, не было — джин, виски, водка, ром даже присутствовал, но не вино, — но, с другой стороны, я все равно не собиралась пить, а ей спиртное должно было пойти на пользу. По крайней мере когда я вернулась с двумя стаканами в руках — в одном была только кола, а в другом щедрая смесь этой самой колы с ромом, — она ухватилась за свой так, словно без него говорить уже не могла.

— Там до Рублевки еще доехать надо было, минут двадцать ехать — а если напрямую, то десять. Только дорога плохая, там толком не ездил никто, я сама когда на своей к нему приезжала, в обход ехала, тачку жалко было. А он по этой любил, чтоб напрямую, хотя там не разогнаться. Я ему еще сказала: Андрюш, не гони, ты мне «порш» обещал отдать, а тут убьешь его сейчас. Он мне правда обещал — еще до проблем, себе «ламборгини» хотел заказать. Быстро б гнали — может, не было б ничего тогда, а может, и от дерева потом нас с ним вместе отскребали б. Там лес такой, мы вдоль него ехали, — и тут джип оттуда, с моей стороны как раз. Я только увидела, как он на нас несется, заорала, — Андрей хорошо водил, а тут поддатый, еле успел руль вывернуть, но все равно этого зацепил. Я помню только, как железо по железу, и удар помню — мы с дороги слетели и в дерево. И подушки эти х…евы сразу выскочили — слышу, как нос хрустнул, и горячо там сразу, и течет что-то. Даже боли тогда не почувствовала — а ведь сломала нос-то. Хорошо, восстановили все потом — а то сейчас бы с кривым ходила…

Она поежилась — перспектива ее явно не радовала даже сегодня, когда все было далеко позади. А может, ледяной «Баккарди» с колой был тому виной.

— А потом слышу — говорят. Я вроде вырубилась, а тут голоса — мужик какой-то и Андрей. Сижу, подушка меня эта придавила, рядом говорят, а я только думаю, что у меня с носом и как мне жить теперь. Знала б, что дальше будет… — Она сделала глоток и тут же еще один. — Рот открыла его позвать — а там крови натекло от носа, я ее глотаю, она липкая, соленая, как кончил кто в рот. А тут голос: чего-то такое, что я тебя давно предупреждал, а ты бегаешь, к телефону не подходишь, за лохов всех держишь, а срок, что тебе объявили, вчера вышел. И Андрей: я тебя просил помочь с банком, ты не помог, а я сказал, что тогда всем плохо будет, как я теперь твои бабки вытащу? А тот: тебе давно сказали, чтоб вытащил, а ты мозги е…ал, сам теперь и отдашь. А у Андрея знаешь какие завязки были — сам говорил, что с кем хочешь мог разобраться. А тут ему — или говоришь, когда отдаешь, или здесь оставим вместе с бабой, если она уже не сдохла…

Она замолчала, взглянув на меня быстро, — и я тут же отвела от нее глаза. Не знаю, что она хотела увидеть, — Но я в тот момент подумала, что ей надо убедиться, интересно ли мне, удовлетворяет ли меня ее рассказ, в котором нет ни имен, ни фамилий. Что ж, он меня удовлетворял даже в таком виде — и я показала это, тупо глядя перед собой, чуть приоткрыв рот. Как бы поглощенная вся тем, что услышала.

— А мне страшно, и кровь еще течет, я думала, вдруг взаправду сдохну оттого, что крови много вытекло, — продолжила она после небольшой паузы. — И разговоры эти еще. Я ему: Андрей, Андрей, помоги! Меня вытаскивают какие-то рожи — я к «поршу» прислонилась, морда страшная, в крови, отворачиваюсь, куда с такой мордой светиться? Только увидела, что, кроме джипа, еще «мерc» откуда-то взялся. И говорю: Андрей, мне в больницу надо, у меня нос сломан, и сотрясение мозга, наверное, и, может, еще что. А тот, кто с ним говорил, мне и выдает: ты не суетись, в больницу вместе поедете. Андрей ему сказал что-то, я как услышала, что у него голос другой — вроде смелый как всегда, а вроде боится, — мне совсем х…ево стало. И тут этот Андрею: время не тяни, решай — мутить будешь или отдавать? Подарок для тебя припасли, ждали вон специально. Я смотрю, а у него пистолет со штукой такой длинной, с глушителем, в кино видела такие, знаешь?

— Да, да! — выпалила торопливо, потому что она смотрела на меня и ждала моего ответа — словно он был ей важен. — Конечно, знаю.

— Ну вот… — Она уже без спроса вытянула у меня сигарету, вкус, кажется, более не имел для нее значения. — И тут этот: думали жену с дочкой у тебя забрать, чтоб у нас побыли, пока не отдашь, да ты ж с ней не живешь. А эту заберем — про меня сказал, сволочь! — тебе тоже по х…ю, на кой она тебе с такой рожей? А у меня крыша ехать начинает, я как заору: вы что, отпустите, мне в больницу надо, и дома ждут, у меня папа генерал милиции, да я вас всех! А Андрей мне рот затыкать, как на нос надавил, я чуть не сдохла. И мне говорит, чтоб успокоилась, сейчас нормально все будет, орать не надо, — а сам зажимает.

И тут этот: ладно, до конца следующей недели тебе срок, а чтоб допер, что шутки кончились… Слушай, сделай еще выпить — только рома побольше. А лучше мне принеси, я сама сделаю…

Я вышла на кухню, отделенную невысокой кирпичной стенкой, и смотрела, вернувшись, как она щедро наполняет четырехгранный стакан «Баккарди», наполовину примерно, а потом доверху заливает его колой, даже не притрагиваясь к принесенной мной формочке со льдом. И пьет медленно и молча, глядя в никуда.

Свободной от стакана рукой ощупывая колено, а потом другое.

— Я даже не почувствовала ничего — как тебе? Крыша, видать, уже ехала от всего — вообще не почувствовала. Упала и вырубилась, а оклемалась — лежу в «порше», одна, боль такая, что дохну, ног вообще нет. Он домой меня повез, чтоб тачку поменять, — эту-то помял, подушки выскочили, куда на ней ехать? Я потом поняла, что он не хотел, чтоб знали, — даже «скорую» вызывать не стал, обратно со мной за другой машиной поехал. Хорошо, я вырубалась все время, а то бы сдохла так. А он в меня влил коньяка чуть не пол-литра дома — и в больницу в эту спортивную. А я то ли пьяная, то ли шок, башка вообще не варит — лежу и слышу, как он одно и то же бубнит. Ничего не знаешь, ничего не помнишь, ничего не знаешь, ничего не помнишь. А на следующий день — а может, через день, я откуда знаю, когда в себя пришла, — глаза открываю, и он тут. Я здесь, говорит, все объяснил как надо, всем пробашлял, никто тебя ничего спрашивать не будет — и ты никому ничего не говори. Я им, говорит, денег загоню столько, — что все в лучшем виде сделают, лучше, чем было, — ты только молчи. Кому скажешь — убьют и тебя, и меня…

— И вы никому не сказали? — Она все равно взяла паузу, так что я не отвлекала ее от мыслей. А вопрос был для меня важен. — Вообще никому?

— Да я дура, что ль, — я жить хотела и сейчас хочу. — На лице ее появилась уже знакомая мне кривая ухмылка. — Да и не спрашивал никто. С матерью тяжело было — ей позвонили из больницы, сказали, что я в аварию попала, какой-то водитель меня нашел и привез. Она прилетела, давай шум поднимать, в милицию звонить намылилась. А я ей наплела, что хотела новую тачку купить, села за руль и ее разбила, — и если она шум поднимет, хозяин с меня деньги потребует, потому как моя вина. Вот и успокоилась. А врачам он, я думаю, столько дал, что они бы и милиции про аварию рассказали, и придумали бы, почему я именно здесь, а не в Склифе. Он же за свое спокойствие платил, за это не жалко, — если мне, чтоб молчала, операцию проплатил и лечение и еще потом прислал пятьдесят штук наликом, так и им, наверное, нехило досталось…

— А он — он совсем не пострадал? —Я уже знала ответ, но решила уточнить на всякий случай. — Я слышала, он за границей лечился долго…

— Да ничего с ним не было! — Она скривилась. — Сказал мне тогда в больнице, что уехать должен, так надо, чтоб все нормально было, — как вернусь, сразу к тебе. А появился через месяц на пять минут — узнать, не сказала ли кому. Ты, говорит, пойми, не хочу рядом с тобой светиться, пусть думают, что у нас с тобой все, чтоб не трогал тебя никто, чтоб опасности для тебя не было.

Врал, наверное. Я там долго лежала, два с лишним месяца, — мне же колени заново собирали, не знаю уж чего напихали туда, там же каша была. Я поначалу все за нос беспокоилась — а с носом-то никаких проблем, зато с ногами до сих пор вон.

И то хорошо, что все сделали, — я так поняла, врачи там сначала боялись, что вообще все, на коляске всю жизнь кататься буду. Я б повесилась на х…й — куда так жить? И вообще поначалу х…ево было — караул! И рядом никого. Поначалу даже попросить некого, чтобы выпить принесли, — это уж потом, когда в диспансер перевели на восстановление, там спортсмены, и ходячие были. А так мать только приезжает — да что от нее, одно нытье…

— А он? — спросила я тихо, тактично напоминая, что свои эмоции и переживания она может оставить при себе, я не драматург, мне факты нужны. — А Улитин?

— А что он? Он не звонил даже. Уже когда выписалась, позвонил — сказали ему, наверное. Я, говорит, тебе денег пришлю, полтинник, чтобы как новенькая стала, — а ты сиди тихо, никому ничего, плохо еще все. А я просекла уже — ты, говорю, меня бросил, что ли? А он: да ты чего, какой там бросил, я же о тебе забочусь! Я, говорит, тебя так видеть хочу, и вообще хочу — но не надо, чтоб кто-то знал, что я к тебе езжу. Ну и все — с концами. Потом девка одна позвонила — мы с ней в одном агентстве были, я только пару месяцев как пришла, и тут Андрей и увел меня оттуда. А она звонит — матери сначала, а мать сюда номер дала — и мне рассказывает, как ее мужик на тусовку одну повел, а там Андрей с другой девкой был и с ней и уехал. Ты чего, спрашивает, мужика такого упустила? Специально, сучка, позвонила подколоть, как тебе? А я ей — да другого нашла, у него и бабок побольше, и не женат. Скучная стала, сучка, — подколка не получилась…

— А вы не узнали того, кто угрожал Улитину? Вы же его видели раньше, правда? И на юбилее банка, и до этого, и потом. — Это был блеф, но другого способа заставить ее ответить на мой вопрос я не видела. — Это же был его близкий знакомый, правда? Они же часто встречались? И имя вы его должны помнить-, и кличку, может, — да, Ира?

— Да я ж тебе сказала — крыша у меня ехала, морда в крови, я и не видела, на кого он похож-то. — Ее маневр показывал, что я права, что она знает того, кто угрожал Улитину, — но ни за что не скажет, можно даже не пытаться. — А Андрей так и не звонил больше — бабки от него человек привез, и все дела. Я сама ему набрала на Рублевку, как раз после того как бабки привезли, — а он два слова и трубку кладет: убегаю, завтра перезвоню. Потом еще набрала, через неделю — куда пропал, чего не звонишь, заехал бы. Он опять два слова, и привет — а потом звонит назавтра. И давай: я тебя просил, ты что, не понимаешь, да у меня телефон слушают, потом домой к тебе придут, подожди, дай время пройдет. А потом номер поменял, что ли, — звоню, а там нуль. А других телефонов у меня и нет. Я после этой сучки еще звонила, хотела ему сказать кой-чего — а там никого…

В принципе я была уже не против, чтобы она замолчала. Я не верила, что она скажет что-то ценное. Но она говорила и . говорила, перескакивая из далекого прошлого в недалекое, вспоминала, как познакомилась с Улитиным и что он рассказывал про жену, с которой собирался развестись и жениться когда-нибудь на моей собеседнице. Про поездки с ним за границу, про тусовки, на которых с ним бывала, про всяких эстрацных и спортивных звезд, которых он лично знал, — точнее, они его знали и сами подходили засвидетельствовать свое почтение.

Она рисовала потрет Андрея Дмитриевича Улитина, который к тридцати трем годам добился всего, чего можно, — и явно наслаждался достигнутым, и любил показать свои Достижения окружающим, и жил с размахом, по-новорусски, шикуя и ликуя. Гордясь знакомствами с сильными мира сего, включая криминальных авторитетов и правительственных чиновников, ощущая себя хозяином жизни, имеющим право казнить неугодных и миловать просящих о снисхождении.

Я не собиралась воспроизводить в своем материале ее рассказы — в них не было ни фактов, ни имен или кличек тех, с кем он вступил в конфликт, вообще никакой интересной конкретики. Была только картинка — и изображенный на ней образ героя моей ненаписанной пока статьи и ее несостоявшегося романа.

Достаточно субъективно изображенный, нарисованный в черно-белых тонах — но так как я уже тоже кое-что знала, я могла подчистить его, удалив слишком личностные мазки.

Мне хотелось ее перебить — но я слушала, хотя и не сомневалась, что интереснее того, что я услышала, не будет уже ничего. Слушала, потому что только так могла ей отплатить за ее рассказ. Слушала, потому что она дала мне ответ на вопрос, кто убил Улитина, — те, кому он должен был деньги и, видимо, не отдал, скрывшись на какое-то время за границей. А потом вернулся, наверное, заручившись издалека поддержкой каких-то других людей. Только вот она его не спасла…

На часах, на которые я поглядывала искоса, было почти шесть, когда она замолчала окончательно — замолчала так, что было понятно, что она высказала все, что в ней накопилось. И больше сказать ей нечего. А я сидела, утомленная выслушанным и сортировкой обрушившихся на меня слов — подавляющее большинство которых пришлось откинуть за ненадобностью, — и видела, как она, такая воодушевленная еще недавно, начинает угасать. Словно вымоталась, выложив то, что бурлило внутри, — и сейчас думала, зачем рассказала все черт знает откуда взявшейся девице.

— Фу, притомилась я чего-то. — Она произнесла это как бы невзначай, но я отметила, что она перед этим посмотрела на часы и, видно, сказала себе, что пора меня выпроваживать — И тебя утомила. Ты не забыла там, что обещала — про меня ни слова?

— Ну конечно! — Я округлила глаза, изображая оскорбленную невинность. — Конечно — разве может быть иначе?

— Ну не знаю. — Она поднялась тяжело, показывая, что разговор закончен.

И я тоже встала, медленно направившись за ней в коридор, испытывая какое-то странное ощущение — будто под градом ее слов забыла о чем-то важном, словно выпустила из рук что-то очень ценное, что засыпали тут же безостановочно бившие из нее фразы. И потому я замешкалась в комнате, тщетно пытаясь выудить из памяти ту важную мысль, — а потом попросила у нее разрешения сходить в туалет, а потом долго мыла руки. Но этим нельзя было заниматься бесконечно, а другого способа затянуть время у меня не было.

Это жутко неприятное было ощущение — осознание того, что я упустила очень важный момент, который уже не удастся вернуть, если я не вспомню ничего сейчас. Потому что мне казалось, что она уже жалеет о том, что разговорилась, — и перезвони я ей через час и попроси кое-что уточнить, она не станет этого делать. Ни за что не станет. И я уже была у двери, одетая и печальная, когда вспомнила наконец, повернувшись к ней так резко, что она попятилась назад на негнущихся почти ногах.

— Да, Ира, — а почему колени? — Вопрос был бестактным, наверное, но сейчас мне было все равно. — Ты говорила, что в аварии нос сломала, — а с коленями что случилось?

— А я не сказала, что ли? — Она, кажется, сама удивилась. — Да ну — неужто не сказала? Прострелили мне колени — оба сустава в кашу. Кости, мышцы — вообще все…

— То есть? — Теперь пришел мой черед удивляться. — Как прострелили — почему тебе?

— А кому еще-то? — Она пожала плечами, словно я спросила какую-то чушь.

— Я ж тебе рассказала — тот, который с Андреем говорил, ствол достал с глушителем, а я орала, а Андрей мне рот зажимал. А тот ему говорит: до конца следующей недели тебе срок, а чтоб понял, что шутки кончились… Я не видела, как он в меня целился, и выстрела не слышала, так, хлопок, — только чувствую, в колено что-то стукнуло и нога немеет разом. Даже боли не было — я ж психанула, на взводе вся. Потом еще хлопок, и я упала прям, ушли из-под меня ноги — и башкой об машину, и вырубилась. Такой вот урок ему дали — за мой счет…

Я слышала и не такие истории — а кончавшиеся куда хуже. И она мне не нравилась — совсем. И мне не за что было ее жалеть. Она должна была знать, на что идет, становясь любовницей Улитина, — и она поимела неплохо на этой связи, и даже неприятная эта история хоть и послужила причиной разрыва с Улитиным, но тоже принесла ей деньги. И в свои двадцать лет она имела очень многое — шикарную квартиру, дорогую машину, престижные украшения и одежду, деньги и, наверное, достаточно безоблачное будущее, после того как ее вылечат окончательно, — заслужив это своей внешностью и тем, что у нее между ног.

Я не завидовала ей — мне нравилось всегда, как я живу, и я бы не хотела ничего другого. Но мне вдруг стало ее жаль — совсем немного. И захотелось сказать ей что-нибудь — не знаю что. Но я подавила это желание, напомнив себе, что специализируюсь не на эмоциях, но на фактах. Что я солдат удачи, охотник за падалью, а не утешитель. Что мое дело — писать о том, что происходит, влезая при этом в души участников интересующих меня событий, но оставаясь холодной.

Я много от нее узнала, гораздо больше, чем рассчитывала, и мне по идее надо было бы этому радоваться — а мне жутко хотелось сказать ей что-то глупое и бессмысленное.

Такой вот ненужный приступ черт знает откуда взявшейся сентиментальности.

— Поверьте, Ира, мне очень жаль, что с вами произошло такое, — произнесла, глядя ей в лицо. — Я вам очень благодарна за ваш рассказ и вашу откровенность — но… Но я бы предпочла, чтобы вам нечего было мне рассказать…

Она посмотрела на меня удивленно, как-то неуверенно улыбнувшись, — но я уже отвернулась, говоря себе, что переборщила. И, поддавшись слезной сопливости, зашла слишком далеко и слишком сильно покривила душой.

Я вышла наконец из ее квартиры, еще раз кивнув ей. на прощание, и пошла вниз пешком, не став дожидаться лифта, — потому что не слышала, чтобы ее дверь закрылась, а значит, она собиралась стоять на площадке, пока я не уеду. А мне, если честно, хотелось побыстрее с ней расстаться. И я пошла вниз пешком. А уже на улице качнула головой, удивляясь себе и себя упрекая. И тут же отпуская себе все грехи — потому что теперь все было позади.

Встречи со знакомыми Улитина, разговоры об Улитине, мысли об Улитине — от всего этого я собиралась освободиться ближайшей ночью. Для того чтобы завтра взяться за новую тему…

Что-то зашипело, и я вскинулась тревожно, переносясь от дома в Крылатском в квартиру на Пресне. Обнаруживая, что сижу на кухне перед тарелкой с пирожным — а на плите убегает из турки кофе. Убегает не по моей вине — но из-за некоего Улитина. Вот уже две недели оккупирующего мою голову.

Но сегодня у нас была с ним последняя совместная ночь — песле окончания которой он должен был уйти обратно на Ваганьково. И я подмигнула ему, невидимому сейчас, но незримо присутствующему здесь. Посоветовав насладиться каждым мгновением этой последней ночи с такой восхитительной блондинкой — сейчас специально подпитывающей себя пирожным, чтобы стать еще слаще. И предупредив, что после этой ночи я собираюсь о нем забыть — сразу и навсегда…

Загрузка...