Это был Лоуэр. Он вошел решительным шагом с торжественно-серьезным выражением лица и поставил на стол две бутылки. Я смотрел на него холодно и настороженно, ожидая нового града поношений, и ждал, чтобы он заговорил первым.
Но он театрально рухнул на колени и умоляюще сложил ладони.
- Сударь, - сказал он с торжественностью более чем театральной, - как могу я испросить у вас прощения? Я вел себя словно лавочник, и даже хуже. Я вел себя негостеприимно, злобно, несправедливо и плебейски грубо. Приношу вам мои смиреннейшие извинения, стоя, как вы видите, на коленях, и молю о прощении, которого не заслуживаю.
Я был не менее ошеломлен этим его поведением, чем прежним, и не знал, как ответить на раскаяние, которое было столь же чрезмерным, как и его ярость, час назад.
- Вы не в силах простить, - продолжал он с бурным вздохом, так как я молчал. - Не могу вас за это винить. Итак, выбора не остается. Я обязан убить себя. Прошу, передайте моей семье, что надпись на моей могильной плите должна гласить: "Ричард Лоуэр, врач и негодяй".
Тут я расхохотался, настолько нелепым было его поведение, и, увидев, что я сдался, он ухмыльнулся мне в ответ.
- Нет, правда, я чрезвычайно сожалею, - сказал он почти обычным тоном. - Не знаю почему, но меня иногда охватывает такой гнев, что я не могу совладать с собой. А мое разочарование из-за этих трупов было таким жгучим... Если бы вы могли вообразить мои муки! Вы принимаете мои извинения? Вы будете пить из той же бутылки, что и я? Я не стану ни спать, ни бриться, пока вы не примете их, а вы же не хотите быть повинным в том, что я буду мести пол бородой?
Я покачал головой.
- Лоуэр, я вас не понимаю, - сказал я откровенно. - Как и никого из ваших соотечественников. А потому я буду думать, что таковы нравы вашей нации, что я сам виноват, если не понимал этого. И выпью с вами.
- Благодарение Небу, - сказал он. - Я уж думал, что по глупости лишился друга. Вы сама доброта, если позволяете мне сохранить вашу дружбу.
- Но, прошу вас, объясните, чем я вас так рассердил?
Он помахал рукой.
- Ничем. Я неверно истолковал... и я был расстроен, что потерял Престкотта. Не так давно у меня произошла бурная ссора из-за астрологического предсказания. Колледж врачей свято в них верует, и один человек угрожал воспрепятствовать мне практиковать в Лондоне, потому что я на людях выражаю презрение к астрологии и отстаиваю новое лечение минералами. Все та же битва между новыми знаниями и мертвящей рукой прежних. Столкновение это свежо у меня в памяти. И я не вынес, услышав, как вы, именно вы, становитесь на их сторону. Столь высоко я вас ценю. Непростительно, я знаю.
Он обладал талантом превращать оскорбление в похвалу, против которого у меня не было оружия. Мы, венецианцы, славимся изысканностью как нашей учтивости, так и наших оскорблений, но границы определены весьма точно, и даже самые неясные слова невозможно истолковать превратно. Лоуэр, и вообще англичане, обладают непредсказуемостью почти варварской; их гений так же не знает узды, как и их манеры, и их равно можно считать и великими, и умалишенными. Сомневаюсь, что иностранцы когда-либо поймут их или будут искренне им доверять. Но извинение - это извинение, и у меня редко его испрашивали столь изящно. Я пожал ему руку, мы обменялись торжественными поклонами и выпили за здоровье друг друга, тем самым завершив ссору по всем правилам.
- Почему вам так настоятельно и так неотложно требуется Престкотт?
- Мои мозги, Кола, мои мозги! - ответил он с громким стоном. - Я препарировал и зарисовал столько, сколько сумел раздобыть, и мог бы скоро завершить исследование. Я отдал ему годы, и оно принесет мне славу, когда будет завершено. А уж особенно спинной мозг. Просто завораживает. Но я не сумею завершить, если не получу еще. А если не завершу, то не смогу опубликовать мой труд. А мне известно, что один француз занимается более или менее тем же самым. Я не потерплю, чтобы меня побил какой-то юркий папист... - Он умолк, спохватившись, что снова оговорился. - Мои извинения, сударь. Но от этого столько зависит, и сердце просто разрывается, когда наталкиваешься на такие глупые помехи.
Он откупорил вторую бутылку, выпил из горлышка и протянул ее мне.
- Вот так. Причины моей невежливости. И должен признаться что с ними сочетается очень неустойчивый темперамент. Я по натуре холерик.
- И это говорит человек, который отвергает старую медицину!
Он ухмыльнулся.
- Справедливо. Но я говорю метафорически.
- Вы действительно смотрите так на влияние звезд? Считаете, что это вздор?
Он пожал плечами.
- Ах, да не знаю! Правда не знаю. Наши тела - микрокосм всего сущего? Можем ли мы определить движение одних, изучая другие? Вполне вероятно. Очень, я полагаю, логично, но пока еще никто не предложил мне надежного безупречного метода, как это делать. Пяленье на звезды, которым занимаются астрономы, выглядит пустопорожней чепухой, а они высокопарно творят из нее панацеи. И с этими своими телескопами они начнут находить их все больше и больше. О, весьма интересно! Но они впали в такой восторг, что совсем позабыли причину своих поисков. Впрочем, мне следует оставить эту тему, пока я не вышел из себя второй раз за этот день. Так не могли бы мы начать сначала?
- В каком смысле?
- Расскажите мне про вашу пациентку, эту весьма странную вдову Анну Бланди. Я буду слушать с превеликим вниманием, и какие бы замечания я ни сделал, в них не будет неодобрения.
Я все еще опасался настолько ему довериться, а потому медлил, но Лоуэр вздохнул и начал приготовления, чтобы вновь броситься на колени.
- Ну хорошо, хорошо, - сказал я, поднимая ладони и стараясь сдержать смех. - Сдаюсь.
- Благодарение Небу! - сказал он. - Не сомневаюсь, что к старости меня одолеет ревматизм. Ну а теперь, если не ошибаюсь, вы сказали, что рана не затягивается?
- Да. И очень быстро загнивает.
- Вы попробовали не бинтовать ее, а подставить воздуху?
- Да. Это ничего не изменило.
- Жар?
- Как ни странно, нет. Но, конечно, его не избежать.
- Ест?
- Ничего не ест, если только дочь не покормит ее овсянкой.
- Моча?
- Жидкая, с запахом лимона и едким вкусом.
- Хм-м... Нехорошо. Вы совершенно правы. Нехорошо.
- Она умрет. Я хочу ее спасти. Вернее, хотел. Но нахожу ее дочь нестерпимой.
Последние мои слова Лоуэр пропустил мимо ушей.
- Какие-нибудь признаки гангрены?
Я ответил, что нет, но что и ее тоже скорее всего не избежать.
- Вы думаете, она согласится передать?..
- Нет, - сказал я твердо.
- Ну а дочь? Если я предложу ей целый фунт за останки?
- Вы, если не ошибаюсь, знаете эту девушку.
Лоуэлл испустил вздох и неохотно кивнул.
- Вот что, Кола, если я завтра умру, даю вам разрешение анатомировать меня. Понять не могу, почему это вызывает такой переполох. Ведь они же будут затем погребены, не так ли? Какое имеет значение, насколько они разъяты, если они умерли с соблюдением религиозного обряда? Или кто-то сомневается, что благой Господь не способен собрать их воедино при Втором Пришествии?
Я ответил, что в Венеции положение точно такое же: почему-то людям не нравится мысль, что их разрежут на куски, мертвы ли они или живы.
- Что вы намерены делать со старухой? - спросил он. - Ждать, пока она умрет?
Вот тогда-то меня и осенила мысль, которой я тут же решил поделиться с ним. И такова доверчивость моей натуры, что я и мгновения не колебался.
- Дайте-ка мне опять эту бутылку, - сказал я, - и я открою вам, что сделал бы, будь у меня такая возможность.
Он тут же вручил мне бутылку, а я коротко взвесил шаг, который собирался совершить. Мой разум был слишком смущен. Горькое ошеломление после его обвинений и облегчение после его извинений были так велики, что я потерял способность мыслить здраво. Нет, я никогда бы не доверился ему, если бы его надежность и дружба выглядели неколебимыми; но после того, как они подверглись сомнению, желание угодить ему и доказать мою искренность взяли верх над всем остальным.
- Прошу простить неуклюжесть моего изложения, - сказал я, когда он поудобнее прислонился к моей шаткой кровати. - Идея эта осенила меня, только когда мы наблюдали голубку в колоколе насоса. Видите ли, она касается крови. Что, если по воле случая крови оказывается недостаточно, чтобы доставлять питательные вещества? Что, если потеря крови означает, что ее не хватает, чтобы избавлять сердце от избытка жара? Не может ли в этом заключаться причина жара во всем теле? И я уже много лет задумывался над тем, не стареет ли кровь вместе с телом? Подобно каналу со стоячей водой, в котором все живое начинает погибать, потому что стоки засорены?
- Несомненно, если вы теряете кровь, вы умираете.
- Но почему? Не от истощения и не от переизбытка жара. Нет, сударь. Смерть приходит с вытеканием или закупориванием духа жизни, присутствующего в крови. Сама кровь, я убежден, служит всего лишь носителем этого духа. И старость вызывается его дряхлением. Такова, во всяком случае, моя теория, и в ней гармонично объединяются общепринятые истины, которые вы презираете, и знания, приобретенные через опыт, которые вы приветствуете.
- И вот тут мы соединяем ваше теоретическое предисловие с практическими нуждами лечения, вами проводимого, не так ли? Скажите, что вы намерены предпринять?
- Если не мудрствовать лукаво, все просто. Когда мы голодны, мы едим. Когда нам холодно, мы приближаемся к источнику тепла. Когда наши жизненные соки не уравновешены, мы добавляем или убавляем нужное количество, дабы восстановить равновесие.
- Если вы верите в этот вздор.
- Да, - сказал я. - А если нет и вы верите теории четырех стихий, то восстанавливаете равновесие в теле, усиливая слабейшую. В этом суть всякой медицины, старой и новой, - восстановление равновесия. Ну, в этом случае изъять еще некоторое количество крови с помощью пиявок или кровопускания значит только ухудшить ее положение. Если ее дух жизни слабеет, ослабить его еще больше - значит только повредить ей. Такова теория Сильвия, и я верю, что он прав. Логически, следует не забрать у нее кровь, а...
- Добавить, - быстро сказал Лоуэр и наклонился вперед с внезапным оживлением, когда наконец понял, к чему я клоню. Я в восторге кивнул.
- Вот-вот, - сказал я. - Вот именно! И не просто добавить, но молодую кровь, свежую, новую и не сгустившуюся, с жизненностью юности в своей консистенции. Вдруг это поможет заживлению раны в старом теле? Кто знает, Лоуэр, - вскричал я в увлечении, - кровь ведь может быть эликсиром жизни. В конце-то концов, принято считать, что здоровье стариков укрепляется, если они просто делят постель с ребенком. Только вообразите, что может сотворить юная кровь!
Лоуэр откинулся на своем сиденье и отпил большой глоток эля, обдумывая мои слова. Его губы шевелились, пока он вел безмолвный разговор с самим собой, перебирая в уме все возможности.
- Вы подпали под влияние мосье Декарта, не правда ли? - спросил он затем.
- Почему вы так думаете?
- Вы составили теорию, и она подсказывает вам практическое ее применение. У вас нет никаких свидетельств что из этого что-либо выйдет. И если мне дозволено сказать так - ваша теория нечетка. Вы приводите доказательство по аналогии - прибегнув к ссылке на жизненные соки, в которые не верите, - для того, чтобы заключить, что решение лежит в восполнении недостающего. И добавляете дух жизни, существование которого весьма предположительно.
- Хотя не опровергается даже и вами.
- Да. Это правда.
- Но вы оспариваете мою теорию?
- Нет.
- А можно ли установить, прав ли я, кроме как проверив ее на практике? Ведь это же основа опытной философии?
- Основа мосье Декарта, - сказал он, - если я верно его понял. Составить гипотезу, затем собрать данные и посмотреть, верна ли она. Альтернатива, предложенная лордом Бэконом, состоит в том, чтобы собрать данные, а затем вывести объяснение, которое охватит все, что об этом известно.
Задним числом, вспоминая эту беседу, добросовестно занесенную в тетрадь, которая сопровождала меня во всех моих путешествиях и которую я теперь перечитал впервые за много лет, я замечаю многое, скрытое тогда от моего понимания. Английское отвращение к иностранцам очень быстро приводит к желанию отвергать любой шаг вперед, который видится им следствием неверных, по их мнению, методов, что позволяет этому высокомернейшему из народов объявлять своими любые открытия. Дескать, открытие, основанное на хромающих предпосылках, - не открытие: все иностранцы, находящиеся под влиянием Декарта, используют хромающие предпосылки, а посему... Hypotheses non facto. Тут нет гипотезы: не таков ли рев труб мистера Ньютона, когда он обрушивается на Лейбница, как на вора, поскольку идеи того совпадали с его собственными? Однако тогда я просто полагал, что мой друг употребил этот аргумент как средство для пополнения нашего знания.
- Мне кажется, что ваша оценка мосье Декарта не воздает ему должного, сказал я. - Но не важно. Скажите, какой метод избрали бы вы?
- Я бы начал с переливания крови между животными - молодыми и старыми. Сперва одной породы, а затем разных пород. Я бы вливал воду в сосуды животных, чтобы посмотреть, не будет ли результат тем же самым. Затем я сравнил бы все результаты, чтобы увидеть, каковы результаты именно переливания крови. И наконец, когда убедился бы, что могу продолжать с полной уверенностью, я бы испробовал этот метод на миссис Бланди.
- Которая к этому времени покоилась бы в могиле уже год, если не больше.
Лоуэр ухмыльнулся.
- Ваш безошибочный глаз заметил слабость этого метода.
- Позвольте, я выражусь иначе. Вы мне поможете?
- Естественно, я был бы в восторге. Я просто обсуждал сопутствующие вопросы. А какой метод изберете вы?
- Не знаю, - сказал я - Мне было пришло в голову, что подошел бы бык. Могучий вол, знаете ли. Но логика заставляет отказаться от этого. Как вам известно, кровь имеет склонность сворачиваться. И потому необходимо переливать ее от одного существа другому без проволочек. А вола в комнату не приведешь. Кроме того, такая кровь несет животный дух, а мне претит мысль о том, чтобы ввести человеку животность вола. Это было бы оскорблением Бога, который поставил нас выше животных.
- Так вашу собственную?
- Нет. Я ведь должен буду вести опыт.
- Ну, тут никаких затруднении нет. Мы легко найдем кого-нибудь. Лучше всего, - продолжал он, - подошла бы дочь. Она согласится ради матери. И я уверен, мы сумеем внушить ей необходимость хранить молчание.
Я совершенно забыл про дочь. Лоуэр заметил, как вытянулось мое лицо, и осведомился о причине.
- Когда я в последний раз приходил в их дом, она вела себя с такой нестерпимой дерзостью, что я поклялся больше не переступать их порога.
- Гордость, сударь, гордость!
- Быть может. Но вы должны понять, что я не могу уступить. Она должна молить меня на коленях, прежде чем я возьму свои слова назад.
- Оставим это на время. Предположим, вы могли бы провести этот опыт только предположим, - сколько крови вам потребовалось бы?
Я покачал головой.
- Пятнадцать унций? Или двадцать? Столько крови человек может потерять без дурных последствий. Возможно, что и побольше на более поздней стадии. Мне пришло в голову, что кровь должна покидать одно тело и вливаться в другое в одних и тех же местах - вена в вену, артерия в артерию. Я бы рекомендовал взрезать яремную вену, но только слишком трудно потом остановить ток из нее Я не хочу спасти мать, а дочери дать истечь кровью. Так что, пожалуй, какой-нибудь крупный сосуд в руке. Сделать перевязку, чтобы он вздулся. Это-то просто. Меня смущает само переливание.
Лоуэр встал и прошелся по комнате, роясь в карманах.
- Вы слышали про впрыскивания? - спросил он затем.
Я покачал головой.
- А! - сказал он. - Замечательная идея, над которой мы как раз работали.
- Мы?
- Я, доктор Уоллис и мой друг Рен. В некоторых отношениях она схожа с вашей идеей. Видите ли, мы берем острый инструмент и втыкаем его в сосуд, а потом впрыскиваем жидкости прямо в кровь, минуя желудок.
Я наморщил лоб.
- Поразительно! И что происходит?
Он помолчал.
- Результаты мы получали разные, - признался он затем. - В первый раз все вышло великолепно. Мы впрыснули одну восьмую чашки красного вина прямо в собаку. Недостаточно, чтобы она хотя бы слегка опьянела, если бы вылакала столько. Но благодаря такому методу она была пьянее пьяного. - Он ухмыльнулся своим воспоминаниям. - Мы еле с ней справились. Спрыгнула со стола, забегала по комнате, а потом наткнулась на посудный буфет и повалилась на спину. Мы еле справлялись со смехом. Даже Бойль не сдержал улыбки. Но важно то, что небольшое количество впрыснутого вина оказывает заметно большее воздействие, чем то же количество, попавшее в желудок. И в следующий раз мы взяли старого облезлого пса и впрыснули соль аммония.
- И?..
- Он сдох, причем сильно мучаясь. Когда мы его вскрыли, коррозия сердца оказалась очень значительной. В следующий раз мы попробовали впрыснуть молоко, чтобы посмотреть, не обойдем ли мы таким образом потребность в еде. Но, к сожалению, оно в сосудах свернулось.
- И эта тоже сдохла?
Он кивнул:
Наверное, мы впрыснули слишком много. В следующий раз сократим дозу.
- Я был бы в восхищении, если бы вы дозволили мне присутствовать.
- С большим удовольствием. Но я хотел сказать, что мы могли бы использовать для вашего переливания тот же метод. Вы не хотите, чтобы кровь соприкоснулась с воздухом, иначе она может свернуться. Возьмите голубиное перо, которое легко истончить и заострить, проколите дырочку в кончике и введите его в вену Сары. Присоедините его к длинной серебряной трубочке узкого диаметра, а другое перо вставьте в вену матери. Погодите, пока из трубочки не потечет кровь, а тогда пережмите ток крови в вене матери над разрезом. Присоедините другой конец трубочки и считайте. Боюсь, мы можем только догадываться о количестве вытекающей крови. Но если дать ей несколько секунд стекать в чашку, мы получим представление о скорости, с какой она вытекает.
Я восторженно закивал.
- Великолепно, - сказал я. - Я думал испробовать кровососные банки. Но этот метод много аккуратнее.
Он ухмыльнулся и протянул мне руку.
- Клянусь Богом, мистер Кола, я рад, что вы здесь. Вы мне по сердцу, поистине так. Ну а пока кто из нас посетит Грова ради бедняги Престкотта?
Глава седьмая
Я всегда признавал, что остаюсь в долгу у Лоуэра за способ переливания крови. Без его находчивости операцию эту вряд ли удалось бы провести. Однако истина в том, что сама идея и ее обоснование принадлежали мне, и позднее я поставил опыт. До того времени мысли Лоуэра сосредотачивались только на задаче введения в кровь иных жидкостей и медикаментов, а о возможности или значимости переливания самой крови он никогда не задумывался.
Однако речь об этом пойдет ближе к концу моего повествования, мне же надлежит излагать мою историю в ее последовательности. И в ту минуту моей главной заботой было предложить мои услуги для посещения доктора Грова, о чем просил Престкотт, так как мне все еще казалось, что чем больше знакомых я приобрету в этом обществе, тем будет лучше для меня. Разумеется, доктор Гров вряд ли мог оказаться особенно полезным, и Лоуэр сказал мне, что сердечно рад моему предложению, ибо оно избавляет его от встречи с человеком, которого он находит нестерпимо докучным. Заклятый и многоречивый враг новых знаний, он не далее как полмесяца назад произнес в колледже Сент-Мэри Винчестерской язвительную проповедь, объявляя познание через опыт богопротивным, крамольным и греховным как в целях, так и в их достижении.
- И многие в городе разделяют его мнение? - спросил я.
- Силы Небесные! Конечно. Врачи, которые опасаются за свои прерогативы, священнослужители, напуганные потерей своего влияния, а также орды невежд, не терпящих ничего нового. Мы стоим на зыбкой почве. Вот почему нам следует быть как можно осторожнее с вдовой Бланди.
Я кивнул. То же, что и в Италии, сказал я ему.
- В таком случае вы подготовлены к встрече с Гровом, - ответил он с ухмылкой. - Побеседуйте с ним. Но держите ухо востро. Он не глуп, хотя заблуждается и, откровенно говоря, очень скучен.
Колледж Сент-Мэри Винчестерской в Оксфорде, в просторечии именуемый Новым колледжем, занимает большое ветшающее здание, расположенное в восточной части города у самых стен и двориков для игры в мяч. Он очень богат, но слывет приютом ретроградства. Когда я добрался туда, он показался мне совсем безлюдным, и ничто не указывало, где может находиться предмет моих поисков. А потому я осведомился о нем у единственного человека, который мне встретился, и он сообщил мне, что доктор Гров уже несколько дней как недомогает и никого не принимает. Я объяснил, что ни в коем случае не потревожил бы его при обычных обстоятельствах, однако мне совершенно необходимо его увидеть. А потому этот человек, низкорослый, смуглый и щуплый, назвавший себя с чопорным поклоном Томасом Кеном, проводил меня к требуемой лестнице.
Толстая дубовая дверь комнаты доктора Грова - англичане не скупятся для дверей на превосходную древесину - была плотно закрыта, и, постучав, я не ожидал отклика. Однако услышал легкий шорох и постучал еще раз. Мне показалось, что я слышу голос, но не мог разобрать слов, однако было логично предположить, что меня приглашают войти.
- Убирайся, - сказал тот же голос, когда я вошел. - Или ты глухой?
- Прошу у вас прощения, сударь, - ответил я и умолк от удивления. Человек, к которому я пришел, был тем самым, который несколько дней назад у меня на глазах отказал в помощи Саре Бланди. Я неуверенно смотрел на него, а он ответил мне взглядом, несомненно, также вспомнив, что видел меня раньше.
- Как я уже сказал, - продолжал я, вновь обретя самообладание, - я прошу у вас прощения. Но я не расслышал.
- В таком случае разрешите мне повторить в третий раз. Я сказал, чтобы вы убирались. Я болен.
Он, видимо, достиг преклонного возраста пятидесяти лет, но вполне возможно, что и более. Его широкие плечи уже несли печать согбенности, которую рано или поздно Всемогущий накладывает на плечи даже самых крепких из его созданий, напоминая им о подчинении Его законам. Но a re decedo*. [Здесь: вернемся к теме (лат.).]
- Я весьма сожалею о вашем недомогании, - сказал я, твердо сохраняя мою позицию в дверях. - Я не ошибусь, если предположу, что в нем повинен ваш глаз?
Прийти к такому выводу мог бы кто угодно, ибо правый глаз доктора был багров и слезился, раздраженный постоянным нетерпеливым протиранием. И он вызвал мой интерес, никак не связанный с причиной моего пребывания тут.
- Разумеется, мой глаз, - ответил он коротко. - Он причиняет мне адские муки.
Я сделал шаг-другой в комнату, так, чтобы видеть яснее и надежнее утвердиться в его присутствии.
- Сильнейшее раздражение, сударь, вызывающее слипание и воспаление. Уповаю, вас лечат умело. Хотя, думаю, что это не очень серьезно.
- Не очень? - вскричал он изумленно. - Не очень серьезно? Я в агонии, а у меня много работы. Вы врач? Мне врач не нужен. Я получаю наилучшее лечение, какое только возможно.
Я представился.
- Натурально, я не решаюсь противоречить врачу, сударь, но мне так не кажется. Я даже отсюда вижу сгущение бурой гнилостности вокруг века, которая требует медикамента.
- Так это же и есть медикамент, идиот, - сказал он. - Я сам смешивал ингредиенты.
- И какие это ингредиенты?
- Высушенный собачий кал, - ответил он.
- Что-что?
- Рецепт мне дал мой врач. Бейт. Врач короля, знаете ли, и человек из почтенной семьи. Самое верное средство, проверенное веками. И породистой собаки к тому же. Она принадлежит коменданту замка.
- Собачий кал?
- Да. Высушиваешь на солнце, толчешь в порошок и вдуваешь в глаз. Вернейшее средство от всех глазных болезней.
По моему мнению, в этом и было объяснение, почему его глаза доставляли ему такие страдания. Разумеется, бесчисленные старинные средства употребляются и теперь, а некоторые, без сомнения, не менее действенны, чем те, что прописывают врачи, - хотя последнее отнюдь не обязательно похвала. Я не сомневаюсь, что минеральные медикаменты, столь приветствуемые Лоуэром, со временем изгонят такие панацеи. Я представлял себе, какого рода болтовня сопровождала такое предписание. Естественное притяжение подобного к подобному - истолченный кал устанавливает родство с ядовитостью и высасывает ее. Или нет - это уж как получится.
- Не мне сомневаться, сударь, но вы совершенно уверены, что он помогает? - спросил я.
- Из вопроса следует, что вы как раз сомневаетесь.
- Нет, - сказал я осторожно, - В некоторых случаях он, возможно, исцеляет, не мне судить. Давно ваш глаз вас беспокоит?
- Дней десять.
- А как давно вы лечите его подобным образом?
- Около недели.
- И за это время вашему глазу стало лучше или хуже?
- Лучше ему не стало, - признал он. - Но ведь без лечения ему могло стать еще хуже.
- А благодаря другому лечению ему могло бы стать лучше, - сказал я. - И если бы я применил другое лечение и вашему глазу стало бы лучше, это показало бы...
- Это показало бы, что первое мое лечение наконец подействовало и что ваше никакого значения не имело.
- Вы хотите, чтобы ваш глаз был излечен как можно скорее. Если вы применяете лечение и на протяжении достаточного срока оно не приносит облегчения, то можно сделать вывод, что на протяжении этого срока лечение не подействовало. А подействовало бы оно на следующей неделе, через неделю или через три года - значения не имеет.
Доктор Гров открыл рот, чтобы опровергнуть мой ход рассуждений, но тут боль пронзила его глаз, и он вновь начал свирепо его тереть.
Тут я усмотрел счастливый случай заслужить его расположение, а может быть, и гонорар, который пополнил бы мой тощающий кошелек. А потому я попросил теплой воды и принялся вымывать из глаза гнусное снадобье, полагая, что это может обернуться чудотворным исцелением. К тому времени когда я завершил промывание, его измученный глаз открылся, и, хотя доктор Гров все еще испытывал неприятное жжение там, он изъявил радость, ибо ему уже значительно полегчало, и - что было еще приятнее - он объяснил это только действием отвара, которым я воспользовался.
- А теперь дальнейшее, - твердо сказал Гров, засучивая рукав. Полагаю, пяти унций будет достаточно, как по-вашему?
Я не согласился, хотя воздержался и не сказал ему, что не слишком верю в полезность кровопускания, так как боялся потерять его доверие. А потому я указал, что гармония его тела восстановится надежнее с помощью небольшой рвоты после еды - тем более что, судя по его виду, пропустить одну-две трапезы ему не повредило бы.
Когда лечение было завершено, он предложил мне выпить с ним стаканчик вина, но я отказался, так как совсем недавно выпил слишком много. И я объяснил причину моего визита, не собираясь касаться того, что произошло в кофейне, раз он сам ничего не сказал. Я осуждал его поведение, но теперь, узнав эту девушку получше, я мог его понять.
- Дело идет о молодом человеке, с которым я встретился вчера, - сказал я. - О мистере Престкотте.
При упоминании мистера Престкотта доктор Гров нахмурился и осведомился, как я мог с ним встретиться, когда он заключен в темнице замка.
- Благодаря моему дорогому другу доктору Лоуэру, - ответил я - у которого... э... было к нему дело.
- Зарится на его труп, так ведь? - спросил Гров. - Право, когда я болею, то подумываю о возвращении в Нортгэмптон к моей родне из опасения, что Лоуэр появится у моего смертного одра с алчным блеском в глазах. И что сказал Престкотт?
Я ответил, что Престкотт наотрез отверг самую мысль об этом, и Гров кивнул.
- Достохвально. Умный юноша, хотя было легко увидеть, что он плохо кончит. Очень своевольный.
- Сейчас, - сказал я с глубокой серьезностью, - он полон раскаяния и нуждается в духовной поддержке. Он хотел бы, чтобы вы посетили его и помогли ему найти утешение в религии.
Гров, видимо, был столь же доволен, как и удивлен.
- Никогда не следует приуменьшать силу воздействия петли! Она даже худшего из грешников побуждает воззвать к Божьему милосердию, - сказал он удовлетворенно. - Я навещу его сегодня же вечером.
Мне это очень понравилось. Он был резок, безусловно, закоснел в своих устаревших убеждениях, и все же я почувствовал в нем доброту. А еще - что он прямо-таки радовался, когда ему возражали. Позже Лоуэр сказал мне, что Гров никогда не оскорблялся, если возражения были искренними, хотя и старался всеми силами их опровергнуть. Из этого следовало, что он был не из тех, кто легко нравится, однако находились люди, которые его любили.
- Он горит желанием поговорить с вами как можно скорее, - сказал я. Но я бы посоветовал вам выждать день-другой. Дует северный ветер, а он, как известно, вреден для глазных болезней.
- Поглядим, - сказал он. - Однако откладывать я не стану. Мне претило пойти к нему без его просьбы, и я доволен, что он меня зовет. Примите мою благодарность, сударь.
- Вам известна, - спросил я, еще раз осматривая его глаз, - история совершенного им преступления? Судя по немногим подробностям, которые я слышал, оно, видимо, не совсем обычное.
Гров кивнул.
- Весьма необычное, - согласился он. - Но, боюсь, он был обречен поступить так в силу своего рождения. Его отец был тоже своеволен. Несчастливо женился.
- Он не любил свою жену? - спросил я.
Гров нахмурился.
- Хуже того. Он женился по любви. На очаровательной девушке, как мне говорили, но против желания обеих семей, которые так его и не простили. Боюсь, таков был его нрав.
Я покачал головой. Сам происходя из купеческого рода, я прекрасно понимал, насколько важно в брачных делах не дать чувствам затуманить рассудок. Как однажды заметил мой отец: если Бог предназначил нам жениться по любви, зачем он создал любовниц? Не то чтобы сам он позволял себе лишнее в этом смысле. Они с матушкой были преданны друг другу.
- Когда началась война, он выступил на стороне короля, доблестно сражался и лишился всего. Но продолжал хранить верность и вступал в заговоры против Республики. Увы, заговоры он любил больше своего монарха, ибо предал короля Кромвелю, что едва не привело к самым гибельным последствиям. Более гнусного деяния свет не видывал с тех пор, как Иуда Искариот продал Господа нашего.
Он умудрено кивнул. Я же нашел все это очень интересным, но все-таки не понял, что привело молодого Престкотта в тюрьму.
- Это очень просто, - сказал Гров. - Нрав у него яростный и неуравновешенный; быть может, это тот случай, когда грехи отцов находят нас. Он был непослушным, не знающим узды ребенком и предался порокам, едва вырвался из-под власти семьи. Он набросился на доброго опекуна, который поддерживал его после позора отца, и чуть не убил его; к этому добавилась жалоба его дяди, чей денежный сундук он, навестив его, опустошил. Такое случается: в прошлом году мы повесили студента за грабежи на большой дороге, в этом году будет Престкотт, и, боюсь, он не станет последним. "Ибо земля эта наполнена кровавыми злодеяниями, и город полон насилий". - Он умолк, давая мне время узнать цитату, но я беспомощно пожал плечами. - Иезекииль, семь, двадцать три, - сказал он с упреком. - Последствия смут и бурь, которые нам пришлось пережить. А теперь к делу, сударь. Не смею оскорбить вас, предложив вам деньги за вашу доброту, но, может быть, обед в колледже будет достаточным вознаграждением? Еда отличная, вино еще лучше, и я могу обещать вам превосходное общество.
Я слабо улыбнулся и ответил, что буду в восторге.
- Чудесно, - сказал он. - Я очень рад. В пять часов?
На этом и порешили. Я распрощался с ним, рассыпаясь в благодарностях, насколько мне это удалось.
То как он их отклонял, указывало, что, по его мнению, такое приглашение было для меня великой честью.
- Скажите мне, пока вы еще здесь, - сказал он, когда я открыл дверь, как там мать этой девушки?
Я остановился, удивленный его неожиданным вопросом.
- Плохо, - ответил я. - Собственно говоря, по моему мнению, она умрет.
Он угрюмо кивнул, но я не мог угадать, что прятал этот кивок.
- Так-так, - сказал он. - Да свершится Божья воля.
И он закрыл дверь. А я отправился предупредить миссис Булстрод, что не буду обедать, а затем исполнил последнюю взятую на себя обязанность - отнес галлон вина Престкотту в его темницу.
Глава восьмая
Обед в Новом колледже меня несколько ошеломил. Мои хозяева все были высокоученые джентльмены, а многие носили духовный сан, и потому я вообразил, будто отлично проведу время в приятном окружении. Однако обед был подан в обширной, полной сквозняков зале, по которой ветер гулял так, словно мы находились на палубе корабля в бурю; Гров надежно укутался и не поскупился на подробности, сообщая мне, во сколько слоев нижнего белья он облачается перед посещением трапезной. Предупреди он меня, я поступил бы так же. Хотя, впрочем, все равно мерзнул бы. Англичане приспособились к ледяным холодам, я же привык к ласковым ветеркам и теплому климату Средиземноморья. Тем не менее даже в самой жалкой харчевне и в помине нет стужи, которая царила в этой зале, не только пробирая вас до костей, но заставляя ныть и болеть самые кости.
Но это можно было бы вытерпеть, если бы вас вознаграждали превосходной едой, вином и обществом. Колледжи эти сохраняют монастырский обычай совместных трапез, и лишь самые богатые платят, чтобы еда доставлялась в их комнаты. Старшие члены факультета сидят на возвышении, а прочие размещаются в остальной части залы. Так как еда не годится даже для свиней, полагаю, неудивительно, что обедающие ведут себя как свиньи. Едят они с деревянных подносов, а на середине столов расставлены большие миски, в которые они кидают обглоданные кости, если не швыряют их друг в друга. К концу обеда мой костюм был весь обрызган членами факультета, которые разговаривали с набитыми ртами, осыпая друг друга кусочками хрящей и крошками полупережеванного хлеба.
Вино было настолько скверным, что я даже не мог упиться до потери памяти и был вынужден слушать разговоры, которые никак не касались интересных научных тем. Мне стало ясно, что, сразу оказавшись в обществе мистера Бойля и доктора Лоуэра, я составил неоправданно благоприятное мнение об Оксфорде и англичанах. Отнюдь не заботясь о последних достижениях в области знаний, сотрапезники интересовались только тем, кто получит какой приход и что настоятель такой-то сказал архидиакону такому-то. Кроме меня, там присутствовал еще один гость, видимо, высокопоставленный джентльмен, и они так перед ним лебезили, что я подумал, уж не патрон ли это их колледжа. Однако он почти все время молчал, а меня посадили слишком далеко от него, и завязать с ним разговора я не мог.
Сам же я никакого интереса не вызывал, и, признаюсь, моя гордость была уязвлена. Я предполагал, что гость вроде меня, только-только из Лейдена и Падуи, быстро станет предметом всеобщего внимания. Отнюдь, отнюдь! Сказать, что я не живу в городе и не ношу никакого духовного сана, было равносильно признанию, что я страдаю сифилисом. А когда выяснилось, что я католик, двое покинули залу и по меньшей мере один отказался сидеть рядом со мной. Мне тяжко было признать это, ибо к тому времени я открыл свое сердце англичанам, но почти во всем они были ничуть не лучше им подобным в Падуе и Генуе; и если не считать различия в религии и языке, их вполне могли бы подменить на компанию сплетничающих итальянских священнослужителей, и никто не обнаружил бы разницы.
Но если большинство просто не обращало на меня внимания, то оскорбительно вел себя лишь один, а потому оказанный мне прием следует считать скорее равнодушным, чем враждебным. Однако, к великому моему огорчению, исключением явился джентльмен, которым я был готов безоговорочно восхищаться, ибо доктора Джона Уоллиса я с восторгом причислил бы к моим знакомым. Я много о нем наслышался и восхищался его математическим талантом, который поставил его в первый ряд ученых Европы, и я воображал, что человека, который вел переписку с Мерсенном, который скрещивал математические шпаги с Ферма и Паскалем, должна отличать высочайшая цивилизованность. Увы, действительность оказалась иной. Доктор Гров познакомил нас и был оскорблен тем, как Уоллис отказал мне даже в обычной учтивости. Он уставился на меня светлыми холодными глазами рептилии, не пожелал ответить на мой поклон и повернулся ко мне спиной.
Было это, когда мы садились за стол, и Гров начал разговаривать чрезвычайно бодро и задиристо, чтобы загладить грубость его коллеги.
- Ну-с, сударь, - сказал он, - вы должны защищаться. Не так часто мы встречаем здесь защитника новых веяний. Если вы близки с Лоуэром, я полагаю, что вы именно таковы.
Я ответил, что не представляю себя защитником, во всяком случае достойным.
- Однако же правда, что вы ищете отбросить ученость древних и заменить ее собственной.
Я ответил, что уважаю все, достойное уважения.
- Аристотель? - сказал он воинственно - Гиппократ? Гален?
Я сказал, что все они - великие люди, но можно доказать, что во многих отношениях они ошибались. Он негодующе фыркнул в ответ на мои слова.
- И что найдено нового? Единственное, чего достигли вы, обновители, сводится к поискам новых причин того, что практиковали древние, да доказательствам, что некоторые мелочи не таковы, какими считались.
- О нет, сударь, нет, - сказал я. - Вспомните барометр, телескоп...
Он презрительно отмахнулся.
- Те, кто ими пользуется, все приходят к разным выводам. Какие открытия совершил телескоп? Подобные игрушки никогда не заменят логику, игру разума с непостижимым.
- Однако я убежден, что развитие философии сотворит чудеса.
- Пока я не вижу ни малейших признаков этого.
- Но увидите, - сказал я горячо - Я твердо уверен, что наши потомки докажут многое из того, что сейчас всего лишь предположения. Возможно, настанет век, когда отправиться на Луну будет не труднее, чем для нас в Америки. Беседы с кем-нибудь в Индиях станут, возможно, столь же обычными, как теперь - литературная переписка. В конце-то концов, мысль о том, что можно говорить и после смерти, до изобретения алфавита должна была представляться лишь фантазией, а возможность находить путь в море благодаря минералу древние, ничего не знавшие о магните, сочли бы нелепостью.
- Какая пышность выражений! - сказал Гров язвительно. - Однако я нахожу, что риторика хромает и в антитезах, и в антиподах ибо вы ошибаетесь, сударь. Древним магнит был прекрасно известен. Диодор Сицилийский был о нем осведомлен со всей полнотой, как знает каждый джентльмен. Мы всего лишь отрыли новое применение для этого камня. Именно это я и имею в виду. В древних текстах можно найти все знания, если уметь их читать. И это столь же верно и для алхимии, и для медицины.
- Не могу согласиться, - сказал я, полагая, что даю отличный отпор. Возьмите для примера судорогу желудка. Какое средство обычно применяют против нее?
- Мышьяк, - сказал кто-то, сидевший дальше и, очевидно, слушавший нас. - Несколько гранов с водой как рвотное. Я сам его принимал в прошлом сентябре.
- И помогло?
- Ну, боль сначала усилилась. Должен признать, что небольшое кровопускание, по моему мнению, оказалось более полезным. Но очистительные свойства мышьяка бесспорны. Признаюсь, у меня никогда не было столь частого стула.
- Мой учитель в Падуе сделал несколько опытов и пришел к выводу, что вера в мышьяк ошибочна и глупа. Она восходит к лечебнику, переведенному с арабского, а затем на латынь Деусингием. Однако переводчик сделал ошибку. В книге от болей советовалось употреблять, как там было сказано, дарении. Это название было переведено как arsenicum - мышьяк, тогда как мышьяк по-арабски - зарник.
- Так что же нам следует принимать?
- Корицу, по-видимому. Так как же, сударь, будете ли вы защищать давнее лечение, опирающееся на ошибку переводчика?
Тут второй откинул голову и захохотал, отправив полупрожеванную еду изящной параболой через стол.
- Вы оправдали лишь необходимость в твердом знании классических языков, сударь, - сказал он. - Не более. И используете это как предлог, лишь бы отбросить тысячи лет учености и подменить их своими собственными жалкими писаниями.
- Я сознаю слабость моих писаний, - ответил я, все еще оставаясь наиболее благовоспитанным человеком за этим столом, - но я ничего не подменяю, а только проверяю гипотезы, прежде чем их принять. Ведь сам Аристотель говорит, что наши идеи должны соответствовать нашему опыту, не так ли?
Боюсь, к этому времени я начал краснеть от гнева, поскольку понял, что его не интересует дискуссия, которая опирается на логику. Если Гров в своей аргументации был доброжелателен, этот был неприятен и тоном, и манерой.
- И что тогда?
- О чем вы говорите?
- После того, как вы подвергли Аристотеля своей проверке? И без сомнения, нашли его очень легким. Что тогда? Подвергнете ли вы своим исследованиям монархию? Может церковь? Посмеете ли подвергнуть своей проверке самого Спасителя Нашего? Вот в чем заключается опасность, сударь. Ваши изыски ведут к атеизму, что неизбежно, если только науку не будут крепко держать в руках те, кто стремится укреплять слово Бога, а не ставить его под сомнение.
Тут он умолк и обвел взглядом своих коллег, ища их поддержки. Я был доволен, заметив, что они слушали его без особого восторга, хотя многие согласно кивали.
- "Скажет ли глина горшечнику: "что ты делаешь?" - мягко пробормотал Гров почти про себя.
Но его недоговоренная цитата разверзла уста молодого человека, который утром показал мне, как найти комнату Грова.
- Исайя, сорок пять, девять, - сказал он. - "Приобретение премудрости выше рубинов", - добавил он негромко, будучи, без сомнения, слишком молодым и незначительным по своему положению, чтобы участвовать в споре, но не желая, чтобы старший разглагольствовал, как ему вздумается. Я и раньше замечал, что он несколько раз пытался вмешаться в разговор, но едва открывал рот, как Гров перебивал его и продолжал говорить, будто того тут не было.
- Иов, двадцать восемь, восемнадцать, - сердито буркнул Гров, раздраженный такой дерзостью. - "И кто умножает познания, умножает скорбь".
- Екклесиаст, один, восемнадцать, - отпарировал Томас Кен, также, видимо, разгорячаясь. Я распознал какую-то старую ссору, которая не имела никакого отношения ни ко мне, ни к опытам. - "Доколе, невежды, будете любить невежество? Доколе глупцы будут ненавидеть знание?"
- Притчи, один, двадцать два. "Мудрость твоя и знание твое - они сбили тебя с пути".
Заключительный удар прикончил беднягу Кена, который не сумел вспомнить источник этой цитаты. Он покраснел от такого публичного унижения, отчаянно пытаясь найти ответ.
- Исайя, сорок семь, десять, - с торжеством объявил Гров, когда поражение Кена стало очевидным для всех.
Кен со стуком бросил нож и встал, чтобы выйти из-за стола. Руки у него тряслись. Я боялся, что дело дойдет до драки, но все было только представлением.
- К римлянам, восемь, тринадцать, - сказал он, с ледяной медлительностью отвернулся от стола и решительным шагом удалился из трапезной. Мне кажется, эту заключительную ссылку услышал только я, а мне она ничего не говорила. Манера протестантов перестреливаться цитатами из Библии всегда казалась мне несколько нелепой, даже кощунственной. Как бы то ни было, Гров, во всяком случае, ничего не услышал, а наоборот, казалось, был очень доволен тем, что победа осталась за ним.
Поскольку никто не прерывал молчания, я решил (как иностранец, ничего не понявший в происходившем) как-нибудь замять случившееся.
- Я не богослов и не священник, - сказал я в стремлении вернуть спор в логическое русло, - но я изучал медицинские искусства. И я знаю, что во многих случаях лекарство равно может убить и исцелить. Я полагаю моим долгом узнавать как можно больше и помогать моим пациентам выздоравливать. Надеюсь, в этом нет ничего неблагочестивого.
- Почему я должен полагаться на ваше слово, когда оно противоречит великим светилам прошлого? Что такое вы в сравнении с их величием?
- Поистине карлик, и я почитаю их не менее, чем вы. Разве Данте не назвал Аристотеля il maestro di color qui sanno* [Мастер цвета, который излечивает (итал.).]? Но я прошу вас не об этом. Я прошу вас вынести решение по результатам опыта.
- А, опыта! - сказал Гров со злорадством. - Вы согласны с выводом Коперника, что Земля вращается вокруг Солнца?
- Ну разумеется.
- И вы сами ставили эти опыты? Вы провели наблюдения, повторили расчеты и своими собственными трудами установили, что это так?
- Нет. Увы, я мало осведомлен в математике.
- Таким образом, вы верите в истинность этого, но сами не убедились? Вы полагаетесь на слово Коперника?
- Да, и на слово тех знатоков, кто согласился с его выводами.
- Простите меня за мои слова, но мне кажется, что вы не менее прикованы к авторитетам и традиции, чем тот, кто полагается на Аристотеля и Птолемея. Несмотря на все ваши заверения, ваша наука также опирается на веру и ни в чем не отличается от старинных познаний, которые вы так презираете.
- Я сужу по результатам, - ответил я со всей любезностью, ибо он, несомненно, наслаждался, и было бы грубостью испортить ему удовольствие. - Я исхожу из того, что опытный метод дал множество отличных результатов.
- А этот ваш опыт, он, скажем, касается основы новой медицины?
Я кивнул.
- Так как же вы примиряете его с положениями Гиппократа, которым вы, врачи, придаете такую важность?
- Мне этого не требуется. Не вижу никакого противоречия.
-Но как же так? - с удивлением сказал Гров. - Ведь вы заменяете проверенные способы лечения на другие, которые могут быть лучше, но могут быть и хуже? Вместо того чтобы в первую очередь стараться излечить ваших пациентов, вы ставите на них опыты, желая узнать, к чему они приведут. Вы используете своих пациентов, чтобы пополнять ваши познания, вместо того чтобы лечить их, а это грех. Так говорит в своем "Interrogatorium sine confessionnale" ["Допрос или признание" (лат.).] Бартоломей де Шеми. И с тех пор с ним соглашались все высшие авторитеты.
- Хитроумный аргумент, но неверный, - сказал я. - Опыт ставится ради здоровья всех пациентов.
- Но когда я, больной, прихожу к вам, то не ради всех пациентов. Для меня не имеет значения, если другие будут исцелены после того, как я умру в доказательство, что такое-то лечение не приносит пользы. Я хочу быть здоровым, а вы говорите, что ваша жажда знаний важнее моего здоровья.
- Ничего подобного я не говорю. Есть много опытов, которые можно ставить безо всякой опасности для пациента.
- Но вы все еще не следуете Гиппократу. Вы решаете начать лечение, не зная, окажет ли оно действие или нет. А это нарушение клятвы.
- Подумайте, сударь, о пациенте, от чьей болезни нет лечения. Он неизбежно умрет. В таком случае опыт, дающий надежду на спасение, лучше, чем ничего.
- Отнюдь. Ведь вы можете ускорить смерть. А это нарушение не только клятвы, но Божьей заповеди. И людского закона, если это убийство.
- Вы утверждаете, что никакое улучшение медицины не допустимо. Мы имеем то, что нам осталось от пращуров, и ни на что больше надеяться не смеем?
- Я говорю, что, по вашему собственному признанию, опытный метод вредоносен.
Это было нелегко, но я все еще соблюдал вежливость.
- Быть может. Но я пользовал вас сегодня, и вам заметно полегчало. Вы можете оспаривать источник, но не результат в вашем собственном случае.
Гров засмеялся, удовлетворенно потер ладони, и я понял, что он просто забавляется, играя моим терпением.
- Справедливо, сударь, справедливо. Моему глазу много лучше, и я благодарен за это новой философии. И я поверю вам, когда вы укажете на опасности вещества, которое вам не нравится. Но, - сказал он со вздохом, обнаружив, что его вино допито, - наша трапеза окончена, а с ней и наша дискуссия. Жаль-жаль. Нам следует еще побеседовать на эти темы, пока вы не покинете университет. Кто знает, быть может, мне еще удастся убедить вас в ошибочности ваших методов.
- Или мне вас.
- Сомневаюсь. Это еще никому не удавалось. Но буду счастлив, если вы попытаетесь.
Затем все поднялись на ноги, молодой лектор вознес благодарность Господу за ниспосланную нам пищу (или за то, что, вкусив ее, мы остались живы), и все побрели вон из залы. Гров проводил меня через двор к выходу, на мгновение задержавшись у входа на свою лестницу, чтобы поднять бутылку, оставленную там.
- Чудесно, - сказал он, прижав ее к груди. - Теплота в холодную ночь.
Я поблагодарил его за радушие.
- Сожалею, если я досадил вам или вашему коллеге доктору Уоллису. Такого намерения у меня не было.
- Мне вы ничем не досадили, - отмахнулся Гров. - А Уоллиса я бы выкинул из головы. Он раздражительный человек. Не думаю, что вы ему понравились, но не принимайте к сердцу: ему никто не нравится. Однако он неплохой человек и предложил побывать у Престкотта вместо меня - как вы сказали, мне следует поберечь глаз. Ну, вот мы и пришли, мистер Кола, - сказал он. - Доброй ночи вам.
Он поклонился, затем быстро повернулся и удалился в свою комнату к своей бутылке. Я мгновение постоял, глядя ему вслед, изумленный таким внезапным прощанием, столь непохожим на долгие венецианские церемонии. Но ничто так не кладет конца любезностям, как северный ветер в марте.
Глава девятая
И лишь на следующее утро я понял, что зреет нечто ужасное; начало дня прошло в сочувственном выслушивании сетований Лоуэра, лишившегося своего трупа.
Он смирился с этим без особой досады; как он сам сказал, заполучить труп Престкотта у него было мало надежды, а поэтому он черпал некоторое удовлетворение в сознании, что университет его тоже не получит. К тому же юноша ему нравился, хотя, как и большинство видных горожан, он считал, что с доком Уоллисом тот обошелся совершенно неподобающим образом.
Короче говоря (последующий лаконичный рассказ составлен по бесчисленным описаниям, которых я наслушался, пока не понял что, собственно, произошло), бегству Джека Престкотта из рук королевского правосудия отчасти поспособствовал я. Именно я передал просьбу юноши, чтобы его навестили, и доктор Уоллис, тот самый человек, который столь грубо обошелся со мной за обедом, отправился к нему вместо Грова из-за моего врачебного совета. Добросердечная услуга Грову и Престкотту - и мне было стыдно, что меня позабавило то, чем она обернулась.
Уоллис попросил снять с узника оковы, дабы ему легче было молиться, и их оставили наедине. Час спустя, все еще закутанный в плотную черную мантию, в тяжелой зимней шляпе на голове, он вышел из темницы, столь удрученный близким концом прекрасной юной жизни, что говорил с трудом, и только вложил в руку тюремщика два пенса и попросил, чтобы Престкотту дали спокойно проспать до зари. Наложить на него оковы можно будет и утром.
Тюремщик, которому, разумеется, из-за этого предстояло лишиться своего места, послушался, и дверь в темницу отворили только в пять часов следующего утра. И тогда обнаружили, что на узкой кровати лежит не Престкотт, а связанный доктор Уоллис с кляпом во рту: юный преступник, как затем поведал почтенный доктор, повалил его, связал и забрал его мантию со шляпой. Замок Престкотт покинул накануне вечером, таким образом опередив возможную погоню на десять часов.
Эта новость вызвала чрезвычайное волнение; разумеется, горожане упивались таким посрамлением величия закона, но огорчались, лишившись повешения. Однако восхищение столь дерзкой смелостью перевешивало огорчение; за Престкоттом отправили погоню, но, подозреваю, большинство ее участников не слишком скорбели, когда они вернулись с пустыми руками.
Так как я назначил себя врачом Грова, Лоуэр, натурально, отправил меня снова осмотреть его глаз и набраться свежих новостей. Однако толстая дубовая дверь его комнаты была накрепко закрыта и заперта, и я не услышал никакого отклика, даже когда постучал по ней палкой.
- А где доктор Гров? - спросил я подметальщицу.
- У себя в комнате.
- Он не отвечает.
- Ну, значит, все еще спит.
Я возразил, что почти уже десять часов. Разве члены факультета не должны вставать раньше, чтобы успеть к службе в часовне? Часто ли он спит так долго?
Это была сварливая баба, а потому я окликнул мистера Кена который шел куда-то через внутренний двор. Он принял мои слова к сердцу, потому что, сказал он, Гров рьяно следит за посещением часовни и не дает спуска опаздывавшим. Быть может, его недуг...
- Просто воспаление глаза, - сказал я. - Вчера оно не помешало ему пообедать в трапезной.
- А какой медикамент вы употребили? Возможно, причина в нем?
Мне не понравился намек, что причиной болезни Грова, если он заболел, являюсь я. Но у меня не было ни малейшей охоты признаваться, что медикамент, на который я накануне вечером сослался в доказательство превосходства опытной медицины, на самом деле был лишь водой с капелькой кельнской воды.
- Нет, не думаю. Но я встревожен. Нет ли способа открыть эту дверь?
Мистер Кен поговорил с подметальщицей, затем они отправились на поиски второго ключа, а я стоял перед дверью и стучал в нее, стараясь разбудить Грова.
И все еще стучал, когда Кен вернулся с ключом.
- Конечно, толку не будет никакого, если его ключ в замке, - сказал он, вставая на колени и щурясь в скважину. - И он страшно рассердится, если вернется и застанет нас здесь.
Я подметил, что такая возможность очень пугала Кена.
- Может быть, вы предпочтете удалиться? - намекнул я.
- Нет-нет, - неуверенно ответил он. - Мы, как вы, наверное, заметили, не слишком жалуем друг друга, но христианское милосердие не позволяет оставить его, если он болен.
- Вы слышали о профессоре Уоллисе?
Мистер Кен совладал с весьма непочтительной усмешкой прежде, чем она нарушила серьезность его лица.
- О да, и меня удручает, что со священнослужителем обошлись столь неподобающим образом.
Тут дверь отворилась, и мы забыли о докторе Уоллисе.
Доктор Гров неоспоримо был corpus sine pectore*. [Тело без души (лат.).] И умер он в значительных мучениях. Он лежал на спине посреди комнаты, лицо искажено, рот открыт, с губы свисает засохшая слюна. В последние минуты его вырвало, кишечник опорожнился, и в комнате стоял невыносимый смрад. Сведенные судорогой пальцы более напоминали звериные когти, одна рука была откинута, а другая прижата к шее, будто он старался задушить себя. В комнате же царил полнейший хаос, книги валялись на полу среди разбросанных бумаг, будто он в последние мгновения бился в конвульсиях.
К счастью, зрелище мертвых тел не внушает мне страха, хотя потрясение при виде этого покойника и жуткие свидетельства его кончины весьма меня удручили. Но вот мистер Кен был ввергнут в ужас. Мне показалось, что он чуть было не осенил себя крестным знамением, и только чувство приличия удержало его в последний миг.
- Боже милостивый, огради нас в час печали нашей! - сказал он дрожащим голосом, глядя на распростертое тело. - Беги, - приказал он подметальщице, и побыстрее приведи смотрителя. Мистер Кола, что тут произошло?
- Право, не знаю, - ответил я. - Видимое объяснение - апоплексия, но скрюченные пальцы и гримаса этому противоречат Судя по его виду, он испытывал сильную боль, возможно, этим объясняется состояние комнаты.
Мы безмолвно смотрели на труп бедняги, но затем звук шагов по деревянным ступенькам заставил нас очнуться. Смотритель Вудворд был мал ростом, производил впечатление проницательности и сохранил самообладание, когда увидел, что находилось в комнате. Он носил небольшие усы и бородку на манер роялистов, но мне сказали, что он был сторонником Парламента и удержался на своем посту не благодаря учености - колледж этому значения не придавал, но потому, что был волшебником во всем, что касалось денег. Как сказал кто-то, он умел извлекать постоянный доход из дохлой свиньи, а вот этот талант колледж ценил очень высоко.
- Нам, пожалуй, следует узнать более обстоятельное мнение, прежде чем что-либо предпринимать, - сказал он, выслушав объяснения Кена и мои. Мэри, - обратился он к подметальщице, которая все еще стояла у порога, развесив уши, - сбегай на Главную улицу за доктором Бейтом, будь так добра. Скажи ему, что дело неотложное и я буду весьма благодарен, если он придет немедля.
Я чуть было не открыл рот, чтобы заговорить, но снова промолчал. Мне не понравилось, что от меня так быстро отмахнулись, но что я мог? Оставалось только уповать, что, хотя мои услуги не нужны, а случившееся касается только колледжа, меня не попросят удалиться при столь любопытных обстоятельствах Лоуэр, конечно, не простит мне, если я вернусь, не узнав все подробности до единой.
- Мне кажется ясным, - сказал затем смотритель не терпящим возражения тоном, - что несчастного сразил апоплексический удар. Не знаю, что еще можно к этому добавить. Разумеется, мы должны получить подтверждение, но я не сомневаюсь, оно воспоследует незамедлительно.
Мистер Кен, один из тех угодливых попиков, которые тотчас соглашаются со всяким вышестоящим, усердно закивал. Оба они, казалось, настоятельно желали прийти к этому заключению, и, думается, я позволил себе высказать собственное мнение главным образом из духа противоречия.
- Осмелюсь ли сказать, - начал я смиренно, - что следует более тщательно рассмотреть все обстоятельства, прежде чем принять такой вывод? Оба посмотрели на меня с раздражением, а я продолжал. - Например, на какие недуги он жаловался раньше? Быть может, он накануне слишком много выпил? Не напрягался ли чрезмерно, перетрудив свое сердце?
- На что вы намекаете? - сказал Вудворд, оборачивая ко мне каменное лицо. Я заметил, что Кен побледнел при моих словах.
- Ни на что.
- Вы злокозненный человек, - сказал он к великому моему удивлению. Это обвинение не имеет под собой никаких оснований. И чудовищно, что вы прибегаете к нему в подобный час.
- Никакие обвинения мне не известны, и я к ним не прибегаю, - возразил я, вновь пораженный непредсказуемостью англичан. - Прошу, уверьтесь в отсутствии у меня какого-либо умысла. Я просто подумал...
- Даже для меня очевидно, - гневно продолжал Вудворд, - что это был апоплексический удар, и ничто иное. Более того: это внутреннее дело колледжа, сударь. Мы благодарим вас, что вы подняли тревогу, но нам не хотелось бы долее злоупотреблять вашим временем.
Такие слова, несомненно, содержали требование удалиться и были притом несколько оскорбительными. Я откланялся с большей учтивостью, нежели они.
Глава десятая
На этом я завершил свой рассказ, которому мои приятели в кофейне внимали как завороженные. В конце-то концов, это было самым примечательным событием в городе со времен осады, а так как мои слушатели знали всех его участников, их оно интересовало вдвойне. Лоуэр немедля начал взвешивать, не предложить ли ему свои услуги для обследования тела.
Мы принялись убеждать его, как маловероятно, что ему дозволят анатомировать доктора Грова, а он парировал, что ничего подобного ему и в голову не приходило, как вдруг поглядел за мое плечо, и по его губам скользнула легкая улыбка.
- Ну-ну, - сказал он, - что мы можем сделать для тебя, дитя мое?
Я оглянулся и увидел у себя за спиной Сару Бланди, землисто-бледную и истомленную. Следом за ней в залу вошла вдова Тильярд, браня ее за дерзость, и ухватила за плечо, но Сара сердито отбросила ее руку.
Было ясно, что она пришла ко мне, а потому я посмотрел на нее холодным взглядом, который она заслужила, и приготовился выслушать, что привело ее сюда. Но я уже знал: конечно, Лоуэр поговорил с ней и назвал цену за жизнь ее матери. Либо она искупит свое поведение со мной, либо ее мать умрет. Мне кажется, такой гонорар был очень небольшим.
Она опустила глаза, стараясь придать себе смирения (что за глаза! подумал я против воли), и сказала тихим, ровным голосом:
- Мистер Кола, я хотела бы принести мои извинения.
Но я молчал и продолжал смотреть на нее с леденящим холодом.
- Моя мать, мне кажется, умирает. Прошу вас...
И вот тут жизнь старухи спас доктор Гров. Если бы я не помнил, как он вел себя почти на этом же месте, я бы отвернулся и предоставил Тильярд вышвырнуть ее вон, как она того заслуживала. Тем не менее на этот раз я не собирался спешить с предложением помощи.
- Не воображаешь же ты, что я хоть пальцем ради нее пошевельну после твоего дерзкого поведения со мной?
Она покорно покачала головой, всколыхнув падавший ей на плечи каскад черных волос.
- Нет, - ответила она почти неслышно.
- Так зачем же ты пришла? - продолжал я неумолимо.
- Потому что вы нужны ей, и я знаю, вы очень добры и не оставите ее без помощи из-за моей вины.
Вот уж похвала так похвала, саркастически подумал я и еще несколько мгновений потомил ее в муках ожидания. Затем, заметив, что Бойль наблюдает за мной взвешивающим взглядом, я испустил тяжелый вздох и встал.
- Ну хорошо, - сказал я. - Она достойная женщина, и ради нее я приду. Ей достаточно страданий из-за такой дочери, как ты.
Я вышел из-за стола, насупив брови в ответ на самодовольную смешку Лоуэра. Мы прошли через город, не обменявшись и двумя словами. Я испытывал невольную радость. Нет, не из-за победы, которую одержал, но потому лишь, что теперь мне представился случай провести свой опыт и, возможно, спасти человеческую жизнь.
Не пробыл я в лачуге и минуты, как все мысли о дочери вылетели у меня из головы. Старушка была мертвенно-бледна, она металась на постели в бреду. К тому же она ослабела и пылала от жара. Однако в ране не образовалась гангрена, чего я опасался более всего. Но это не было симптомом улучшения: кожа, плоть и кости не срастались, как следовало бы, а ведь к этому времени уже пора было появиться признакам естественного заживления. Лубки по-прежнему удерживали кость на месте, но какой от этого был толк, если ее ослабевшее, хрупкое тело не могло само о себе позаботиться? Если же оно отказывалось сделать что-нибудь себе во благо, понудить его я не мог.
Я отодвинул табуретку и, поглаживая подбородок и хмурясь, мысленно искал какой-либо бальзам или мазь, которые помогли бы старушке. Но на ум мне не приходило решительно ничего. Да, пусть не останется никаких сомнений в том, что я перебрал в памяти все рекомендованные лечения, какие могли устранить необходимость в опытах: я не приступил к ним очертя голову. Лоуэр был прав, когда говорил, что сначала следовало бы испробовать метод на животных. Но для этого не было времени, а иной альтернативы ни я, ни Лоуэр, когда я с ним посоветовался, найти не сумели.
И девушка, не хуже, чем я, знала, как ограниченны мои возможности. Она присела на корточки у очага, подперла подбородок ладонями и смотрела на меня спокойно и внимательно - впервые ее взгляд выражал только печальное сочувствие моей видимой растерянности.
- Надежда на ее выздоровление была мала еще до того, как вы пришли, сказала она негромко. - Благодаря вашей доброте и искусству она протянула дольше, чем я считала возможным. Я благодарна вам за это, а моя мать уже давно приготовилась к смерти. Не корите себя, сударь, побороть Божью волю вы не можете.
Пока она говорила, я вглядывался в ее лицо, взвешивая, не прячется ли в ее голосе сарказм или снисходительность, так как привык ожидать от нее дерзких грубостей. Но нет, ничего, кроме кротости. Странно, подумал я: ее мать умирает, а она утешает врача.
- Но как мы можем знать, какова воля Божья? Пусть вы уверены, но меня учили другому. Что, если мне предназначено придумать что-то, что ей поможет?
- Если так, то вы ей поможете, - ответила она просто.
Я мучительно боролся с собой, не решаясь сообщить свое намерение невежественной простолюдинке, не способной постичь его суть.
- Скажите мне, - произнесла она, будто могла проникнуть в мои колебания.
- Я долгое время размышлял над новым способом лечения, - начал я. - Не знаю, поможет ли он. Или же убьет ее быстрее, чем топор палача. Если я применю его, то могу стать либо спасителем твоей матери, либо ее убийцей.
- Не ее Спасителем, - возразила девушка серьезно. - Ей довольно одного. Но и ее убийцей вы быть тоже не можете. Тот, кто попытается помочь, будет ее благодетелем, каков бы ни был исход. Ведь главное - желание помочь, так ведь?
- Чем старше вы становитесь, тем с большим трудом заживают ваши раны, сказал я, жалея, что не указал на это Грову накануне вечером, и дивясь ее словам. - То, что у ребенка проходит за несколько дней, способно убить старика. Плоть устает, утрачивает способность противостоять недугам и в конце концов умирает, освобождая заключенный в ней дух.
Девушка, все так же скорчившись на полу, смотрела на меня бесстрастно. Она не заерзала нетерпеливо, не выказала полного непонимания, и потому я продолжал:
- А может быть так, что кровь стареет от постоянного движения по сосудам, утрачивает свою природную силу и со все большим трудом доставляет сердцу питательные вещества, которые оно перебраживает в жизненные силы.
Девушка кивнула, будто не нашла ничего удивительного в том, что я говорил, хотя я коснулся некоторых из последних открытий и сверх того предложил неслыханное прежде истолкование, при упоминании о котором те, кто был старше меня годами и ученостью, скорбно покачивали головами.
- Ты поняла, дитя мое?
- Конечно, - сказала она. - А что тут понимать?
- Но, без сомнения, тебе должны показаться удивительными мои слова о том, что кровь циркулирует в теле?
- Удивиться им может только врач, - сказала она. - Про это знает любой фермер.
- То есть как?!
- Когда колют свинью, ей перерезают главную жилу на шее. Кровь вытекает, и мясо становится белым и мягким. А как могла бы вытечь вся кровь из одного разреза, если бы жилы не соединялись между собой? А течет она сама по себе, почти так, словно ее качают, и, значит, внутри в теле она течет по кругу. Яснее ясного, верно?
Я заморгал и уставился на нее. Творцам искусства медицины понадобились почти две тысячи лет, дабы совершить сие дивное открытие, а эта девчонка говорит, что всегда про это знала. Еще несколько дней назад ее дерзость привела бы меня в бешенство, но теперь я только спросил себя, что еще она, ну и деревенские жители, которых она упомянула, могли бы поведать, если бы их потрудились спросить.
- А! Да... отличное наблюдение, - сказал я, настолько сбитый с толку, что не сразу вспомнил, о чем говорил. Я посмотрел на нее очень серьезно и перевел дух. - Ну, как бы то ни было, я намерен влить твоей матери новую, свежую кровь, чтобы она получила восстанавливающую силу от женщины много ее моложе. Такого еще никто никогда не делал и даже не думал об этом, насколько мне известно. Метод опасный и вызовет страшную бурю, если станет известным. Однако я глубоко убежден, что это единственная возможность продлить жизнь твоей матери.
Бедная девушка была, видимо, ошеломлена моими словами, и я прочел на ее лице страх и дурные предчувствия.
- Так как же?
- Вы врач, сударь. Решать вам.
Я тяжело вздохнул. Видимо, в глубине души у меня тлела надежда, что она вновь примется осыпать меня бранью, обвинит меня в презрении к Божьим законам или еще в каком-нибудь кощунстве и тем избавит от ноши, которую я безрассудно взвалил на себя. Но судьба не подарила мне столь легкого избавления. На кон были поставлены моя репутация, мое мастерство, и пути назад не было.
- Я должен пока оставить тебя и твою мать, чтобы посоветоваться с Лоуэром, чья помощь мне необходима. Вернусь так быстро, как смогу.
Я покинул лачугу, где Сара Бланди упала на колени у материнской постели и, поглаживая волосы старушки, напевала тихим нежным голосом. Утешительные ласковые звуки, подумал я, выходя. Так певала надо мной матушка, когда я лежал больной, и так же поглаживала меня по волосам. Это успокаивало меня в болезни, и я вознес молитву, чтобы пение дочери принесло такое же облегчение ее матери.
Глава одиннадцатая
Лоуэра я застал усердно препарирующим мозг; эти исследования, позднее представленные миру в его "Tractatus de Corde"* ["Трактат о спинной струне" (лат.).], очень его занимали, и он сделал много прекрасных рисунков анатомии указанного органа. Нет, он не обрадовался, когда я ворвался к нему потребовать его помощи и вновь увидел его в дурном настроении.
- Не может ли это подождать, Кола? - спросил он.
- Не думаю. Ну, самую малость. А зато я могу предложить вам насладиться замечательнейшим опытом.
- Я занимаюсь опытами не ради наслаждения, - ответил он резко.
Я вгляделся в его лицо, склоненное над столом. Один глаз был скрыт упавшей на лоб черной прядью. Сжатые губы, обострившиеся скулы внушили мне опасение, что им вновь овладела преследующая его чернота.
- Кроме того, это акт милосердия, и молю вас не отсылать меня, ибо мне необходима помощь и только вы с вашей твердостью и мудростью в состоянии оказать ее. Не сердитесь, я клянусь десятикратно воздать вам за вашу доброту. Я осмотрел вдову Бланди, и времени почти не остается.
Моя искательность его обезоружила: он поморщился и, словно бы с большой неохотой положив нож, повернулся ко мне.
- Ей так худо, как сказало лицо девушки?
- О да. Если чего-либо не предпринять, она умрет очень скоро. Мы должны прибегнуть к опыту, о котором говорили. Ей необходимо влить кровь. Я справился с месяцесловом: солнце сейчас в Козероге, что благоприятно для всех дел, связанных с кровью. Завтра будет уже поздно. Я знаю, вы относитесь с сомнением ко всему подобному, но я не склонен ничем пренебрегать.
Он сердито заворчал на меня, так как моя настойчивость показала, что я не потерплю отказа и не оставлю его в покое.
- Я не убежден, что это здравая мысль.
- Но иначе она умрет.
- Вполне вероятно, что она умрет в любом случае.
- Значит, нам нечего терять.
- Вам - да, нечего. Я же ставлю под угрозу многое. Моя карьера и моя семья зависят от того, сумею ли я утвердиться в Лондоне.
- Не вижу, чем это может помешать.
Он вытер узкий нож о свой фартук и вымыл руки.
- Послушайте, Кола, - сказал он, оборачиваясь ко мне, - вы пробыли здесь достаточно долго и должны знать, какое противодействие мы встречаем. Вспомните, как этот болван Гров вчера вечером накинулся на вас в Новом колледже именно за лечение через опыты. И не могу отрицать, кое в чем он, знаете ли, был прав, как ни противно мне это признавать. И есть много таких, еще хуже, в чьей власти причинить мне немалый вред, дай я им хоть малейший повод. Если я приму участие в вашей операции, а больная умрет и это станет известно, моя репутация врача будет погублена еще до начала моей карьеры на поприще медицины.
- У вас есть сомнения относительно опыта, мной предложенного? осведомился я, заходя с другой стороны.
- У меня большие сомнения относительно него, да и вам следовало бы их иметь. Теория заманчивая, но надежда на то, что пациент переживет ее практическое применение, кажется весьма малой. Но должен признаться, сказал он с такой неохотой, что я уверовал в свою победу, - попробовать было бы весьма любопытно.
- Так если не будет опасности, что про него узнают?
- В таком случае я был бы рад участвовать.
- Мы можем взять с дочери клятву молчать.
- Пожалуй. Но и вы должны поклясться, что ни словом не обмолвитесь, даже когда вернетесь в Венецию. Опубликовав письмо с изложением того, что произошло, вы поставите меня в чрезвычайно тяжелое положение.
Я хлопнул его по спине.
- Не тревожьтесь! Я никогда ничего не публикую, - сказал я. - Даю вам слово, что ничего никому не скажу, если не получу от вас разрешения на то.
Лоуэр почесывал нос, обдумывая мои слова, затем, хмурясь при мысли об опасности, которой подвергал себя, он кивнул.
- Ну, раз так, - сказал он, - приступим к делу.
Вот так это произошло. И даже сейчас я предпочитаю думать, что, настаивая на своих условиях, он тогда не таил никаких задних мыслей, а подчинялся простому чувству самосохранения. И полагаю, лишь много позднее, соблазненный сладкими речами своих друзей в Королевском Обществе, он предпочел славу чести и выгоду дружбе. Вот тогда он самым низким образом злоупотребил моей прямотой и доверием, использовав мое молчание в собственных целях.
Но в тот день меня переполняли радость и благодарность за то, что он был готов подвергнуться опасности ради меня.
Говоря откровенно, я предпочел бы провести мой опыт в более подходящей обстановке и в присутствии свидетелей, которые записывали бы все, что мы делали. Но об этом и речи быть не могло: миссис Бланди не выдержала бы перевозки в другое место. К тому же, помимо опасений Лоуэра, поиски других ученых участников потребовали бы слишком много времени. Вот так, занятые серьезными мыслями и храня молчание, мы с Лоуэром отправились вдвоем в лачугу к больной старухе и ее дочери.
- Дорогое дитя, - сказал Лоуэр самым ласковым и ободряющим тоном, - ты хорошо поняла моего коллегу? Ты понимаешь опасности, грозящие и тебе, и твоей матери? Ведь, возможно, мы соединим воедино и ваши души, и ваши жизни, и если это не поможет одной, оно может обернуться гибелью для другой.
Она кивнула.
- Мы уже одно, насколько это возможно для матери и дочери. Я ей объяснила, но не знаю, насколько она поняла. Я уверена, она бы отказалась, так как всегда ставила свою жизнь ни во что, но вы не должны с этим считаться.
- А вы, Кола? - пробурчал Лоуэр. - Вы хотите продолжать?
- Нет, - сказал я в сомнении, когда подошла решающая минута, - но считаю, мы должны.
Тогда Лоуэр осмотрел больную и совсем помрачнел:
- Я, бесспорно, не нахожу в вашем диагнозе ни малейшей ошибки. Состояние ее очень плохо. Ну что же, приступим. Сара, закатай рукав и сядь вот тут.
Он указал на табуретку у кровати, а когда она села, я начал обматывать лентой ее руку. Лоуэр обнажил худую морщинистую руку матери и обмотал другой лентой - красной, этот цвет запал мне в память, - ее руку выше локтя.
Затем он достал свою серебряную трубку, а также два стволика очищенных гусиных перьев и продул их, проверяя, нет ли в них преграды.
- Готовы? - спросил он.
Мы тревожно кивнули. Точным умелым движением он вонзил острый ножичек в кровеносный сосуд девушки и вставил в него перо концом навстречу току, так что естественное движение направило кровь в воздух; затем он подставил под другой конец чашку, и кровь рубиново-красной струей хлынула в нее стремительнее, чем мы с ним предполагали. Лоуэр медленно считал.
- Чашка вмещает одну восьмую пинты, - сказал он. - Проверю, сколько времени она будет наполняться, и тогда мы будем примерно знать, сколько крови возьмем.
Чашка наполнилась так быстро, что кровь начала переливаться через край на пол.
- Минута и одна восьмая, - громко сказал Лоуэр. - Быстрее, Кола! Трубку!
Я протянул ему трубку, а жизнетворная кровь Сары уже стекала на пол. Затем вставил второе перо в сосуд матери, на этот раз в противоположном направлении, так, чтобы новая кровь слилась с ее собственной. С поразительной нежностью, едва кровь девушки потекла из серебряной трубки, Лоуэр повернул ее и соединил трубку с пером, торчащим из руки старушки.
Он внимательно осмотрел место соединения.
- Как будто получилось! - сказал он, с трудом скрывая удивление. - И не вижу никаких признаков сворачивания. Как долго по-вашему, нам следует продолжать?
- До восемнадцати унций? - прикинул я со всей быстротой, на какую был способен, пока Лоуэр отсчитывал время. - Минут десять... для верности пусть будет двенадцать.
И воцарилось молчание: Лоуэр сосредоточенно считал вполголоса, а девушка тревожно закусила губу. Должен сказать, она держалась очень храбро. Ни разу не пожаловалась, не вскрикнула. Меня же снедала тревога: каковы будут результаты? Пока ничто не указывало, чем это может обернуться.
- ...Пятьдесят девять, шестьдесят... - наконец произнес Лоуэр. Достаточно. Ну-ка, ну-ка. - И он высвободил трубку, положил на пол, умело прижал палец к сосуду матери и выдернул перо. Я вытащил перо из руки девушки, и затем мы принялись бинтовать ранки, чтобы прекратить кровотечение.
- Вот и все, - сказал Лоуэр с удовлетворением. - Как ты себя чувствуешь, моя милая?
Она потрясла головой и раза два глубоко вздохнула.
- Все словно кружится, - сказала она слабым голосом. - А так хорошо.
- Отлично. Ну, посиди пока спокойно. - И он нагнулся над матерью. Никаких изменений, - сказал он. - Как по-вашему?
Я покачал головой:
- Не лучше и не хуже. Но, разумеется, нужно время, чтобы молодая кровь оказала свое действие.
- Каким бы оно ни было, - пробормотал Лоуэр. - Обычно в таких случаях рекомендуется сильное рвотное, но не думаю, что оно показано для таких обстоятельств. Мне кажется, любезный Кола, нам остается сидеть и ждать. Надеяться и молиться. Ваш метод либо подействует, либо нет. Вот и все. Теперь слишком поздно что-либо менять.
- Поглядите на девушку, - сказал я, заметив, что она широко зевает; лицо у нее побелело, и она пожаловалась на головокружение.
- Это просто от потери крови. Мы забрали часть ее жизненной силы, и она не могла не ослабеть. Ложись, моя милая, рядом с матерью и поспи.
- Мне нельзя. Я должна присматривать за ней.
- Об этом не беспокойся. Кола вернется взглянуть, как она, а потом я пришлю кого-нибудь надежного, так, чтобы нас известили о каких-либо изменениях. Поэтому ложись с ней рядом и ни о чем не тревожься. Ну и денек выдался, Кола! Сначала доктор Гров, потом это. Я с ног валюсь от утомления.
- Что? - сказала Сара. - Что с доктором Гровом?
- Хм-м?.. Так ты же его знаешь, я совсем забыл. Видишь ли, он умер. Кола нашел его утром мертвым у него в комнате.
Спокойствие девушки, выдержавшее, видимо, и потерю крови, и даже мысли о том, что ее мать умирает, при этом известии ее покинуло. Она стала даже еще бледнее, и к нашему великому изумлению, мы увидели, что она скорбно покачала головой, а потом свернулась на постели и спрятала лицо в ладонях. Очень трогательно и нежданно, но я заметил, что при всей ее горести она не спросила, как это произошло.
Мы с Лоуэром переглянулись и без слов решили, что мы ничем помочь не можем. Кровопускание ее ослабило, а истощение ее утробы высвободило дурные соки, вызывая у тела все симптомы истерии.
Мой друг был поистине великолепен. Он обнаружил всю доброту и умение, которые скрывала его насмешливость и которые делали тем более непонятной для меня черноту ярости, порой его охватывавшей.
Убедившись, что съестных припасов и дров достаточно, укутав нашу пациентку в теплое одеяло, мы пожелали ей всего хорошего и удалились, потому что ничего другого нам не оставалось. Часа через два-три я вернулся посмотреть, какие произошли изменения. И мать, и дочь спали, и должен сказать, что сон матери казался более спокойным.
Глава двенадцатая
К тому времени, когда я присоединился к Лоуэру у матушки Джейн женщины, содержавшей харчевню неподалеку от Главной улицы и кормившей вполне съедобными блюдами по самой скромной цене, - он, казалось, был в куда лучшем расположении духа, чем раньше.
- И как ваша пациентка? - окликнул он меня из-за стола, едва я вошел в маленькую залу, где было тесно от студентов и наиболее неимущих членов факультета.
- Почти без изменений, - ответил я, когда он заставил подвинуться студента, освобождая для меня место. - Все еще спит. Дыхание стало полегче и заметен приток крови к щекам.
- Так, собственно, и следовало ожидать, - сказал он. - Но мы обсудим это позднее. Могу я представить вас моему доброму другу? Собрату-врачу и поклоннику опыта? Мистер да Кола представляю вас мистеру Джону Локку.
Человек примерно моего возраста с худым лицом, надменным выражением и длинным носом поднял голову, буркнул что-то и тотчас снова принялся за еду, переполнявшую его поднос.
- Как видите, блистательнейший из собеседников, - продолжал Лоуэр. Как он ухитряется столько есть и оставаться таким худым, является одной из великих тайн Природы. Тело свое по смерти он завещал мне, и, быть может, я открою тайну сию. Вот так. А теперь ужин. Уповаю, свиная голова вам по вкусу. Два пенса и столько капусты, сколько вы способны съесть. Пиво полпенни. Уже мало чего осталось, а потому поторопитесь окликнуть матушку.
- А как она приготовлена? - спросил я с интересом, так как поистине умирал от голода. Среди треволнений ушедшего дня я совсем забыл про обед, и при мысли о поросячьей голове, зажаренной с яблоками и вином, да, быть может, с парочкой креветок, у меня слюнки потекли.
- Сварена, - сказал он. - В уксусе. А как иначе?
- Воистину, как? - сказал я со вздохом. - Ну, пусть так.
Лоуэр подозвал хозяйку, заказал от моего имени и придвинул мне кружку с пивом из своего кувшина.
- Не томите, Лоуэр, объясните мне, в чем дело? Вас как будто что-то забавляет.
Он прижал палец к губам.
- Тс-с! - сказал он. - Это великая тайна. Надеюсь, вечер у вас не занят?
- Чем бы я мог его занять?
- Превосходно. Я хочу отблагодарить вас за любезность, с которой вы разрешили мне помогать вам нынче. Нам предстоит работа. Я получил заказ.
- Заказ какого рода?
- Загляните ко мне в сумку.
Я послушался.
- Бутылка коньяку, - сказал я. - Отлично. Это мой любимый напиток. После вина, разумеется.
- И вы не прочь его пригубить?
- О да! Он смоет с моего языка вкус вареных свиных мозгов.
- О, несомненно. Поглядите повнимательнее.
- Бутылка наполовину пуста.
- Весьма наблюдательно. А теперь поглядите на ее дно.
- Осадок, - сказал я, поглядев.
- Да, но осадок дает вино, а не коньяк. И этот состоит как бы из гранул. Так что же он такое?
- Не представляю. Но что в нем за важность?
- Бутылка из комнаты доктора Грова.
Я нахмурился.
- Но что вы там делали?
- Меня пригласили присутствовать. Мистер Вудворд, он состоит с Бойлем в дальнем родстве - с Бойлем все состоят в дальнем родстве, как вы не замедлите убедиться, - попросил его совета, а он отказался помочь, сославшись на то, что в этой области не особенно осведомлен. И попросил меня его заменить. Натурально, я был в восхищении. Вудворд - важная персона.
Я покачал головой. Уже было ясно, чем это обернется. Бедный Гров, подумал я. Он так и не успел спастись в Нортхэмптон.
- Мне казалось, он пригласил кого-то другого. Бейта, если не ошибаюсь.
Лоуэр презрительно прищелкнул пальцами.
- Прадедушку Бейта? Он даже с кровати не встанет, если полагает, что Марс в возвышении, а лечит только пиявками да окуриванием травами. Всей его учености только-только хватило бы, чтобы установить, что бедняга Гров скончался. Нет-нет, Вудворд не дурак. Ему нужно мнение того, кто знает, о чем говорит.
- И ваше мнение?..
- Вот тут-то и загвоздка, - ответил он уклончиво. - Я бегло осмотрел труп и решил, что необходимо более подробное исследование. Им-то я и займусь нынче вечером на смотрительской кухне. Я подумал, что вам захочется присутствовать там. Локк тоже намерен пойти, и если Вудворд не поскупится на вино, мы проведем время с большой пользой.
- Это было бы чудесно, - сказал я. - Но уверены ли вы, что меня туда допустят? При нашей встрече смотритель Вудворд был не очень приветлив.
Лоуэр небрежно махнул рукой.
- Пусть вас это не тревожит, - сказал он. - Вы же встретились при удручающих обстоятельствах.
- Он вел себя оскорбительно, - сказал я, - обвинив меня в том, что я поддерживаю клеветнические наветы.
- Неужели? Это какие же?
- Не знаю. Я лишь спросил, не занимался ли несчастный каким-либо трудом, утомляющим тело. Вудворд почернел от гнева и обвинил меня в злокозненности.
Лоуэр потер подбородок, и по его губам скользнула понимающая улыбка.
- Ну-ну, - сказал он. - Так, возможно, это правда?
- Что правда?
- Да ходили сплетни, - сказал вышеупомянутый Локк, который доел свой ужин и готов был посвятить свое внимание чему-либо еще. - Ничего серьезного, но кто-то распустил слух, будто Гров блудит со своей служанкой. Сам я полагал это маловероятным, так как сплетня восходила к Вуду.
- Я не совсем понял... - начал я.
Локк пожал плечами, словно не хотел продолжать, однако Лоуэр не был столь сдержанным.
- Служанкой этой была Сара Бланди.
- Должен сказать, что Гров всегда казался мне добропорядочным человеком, способным противостоять улещиваниям такой, как она, - заметил Локк. - А сплетня, как я упомянул, исходила от этого шута Вуда, и, разумеется, я не придал ей значения.
- Кто такой Вуд?
- Антони Вуд или Антони де Вуд, как ему угодно именоваться, ибо он причисляет себя к знати. Вы с ним еще не знакомы? Не тревожьтесь, вам этого не избежать. Он вас разыщет и высосет досуха. Антикварий из самых навязчивых.
- Нет-нет, - сказал Лоуэр. - Я настаиваю на справедливости. В этой области он человек превосходно осведомленный.
- Быть может, но он - мерзкий сплетник и жалкий клубок зависти: все, кто не он, восхваляются незаслуженно и преуспевают только благодаря родственным связям. Мне кажется, он верит, будто сам Иисус занял свое положение только благодаря семейному влиянию.
Лоуэр хихикнул на это богохульство, а я незаметно сотворил крестное знамение.
- Ну вот, Локк, вы смутили нашего нераскаянного друга-паписта, - сказал Лоуэр с усмешкой. - Суть в том, что Вуд ведет монашескую жизнь среди своих книг и манускриптов, и девушка чем-то его привлекла. Она была служанкой его матери, и бедняга Вуд почитает себя прискорбно ею обманутым.
Локк улыбнулся.
- Лишь один Вуд, как видите, мог быть изумлен подобным, - сказал он. Тем не менее он нашел девушке место у Грова, а затем начал плести о них эти вымыслы. И, будучи злопамятным, начал распускать слухи в городе с тем результатом, что Гров для сохранения своего доброго имени должен был ее прогнать.
Лоуэр ткнул его пальцем в плечо.
- Ш-ш-ш, друг мой, - сказал он. - Ибо вот он собственной персоной. Вы знаете, как он не терпит, чтобы о нем велись разговоры.
- О Господи, - сказал Локк. - Этого я не вынесу. Только не за едой! Приношу вам свои извинения, мистер Коль.
- Кола.
- Мистер Кола. Надеюсь, мы еще увидимся. Доброго вам вечера, джентльмены.
Он встал, быстро поклонился и направился к дверям с неучтивой поспешностью, на ходу кивнув до абсурдности неопрятному человеку, который, шаркая, направлялся к нашему столу.
- Мистер Вуд! - учтиво воскликнул Лоуэр. - Прошу вас, сядьте с нами и познакомьтесь с моим другом мистером Кола из Венеции.
Вуд уже садился, не дожидаясь приглашения, и втиснулся рядом со мной, так что не заметить запаха его нестиранной одежды было никак не возможно.
- Добрый вам вечер, сударь. Добрый вечер, Лоуэр.
Я легко понял, почему Локк так заторопился. Мало того, что от этого человека пахло, и он был лишен даже подобия хороших манер - вплоть до того, что носил очки на людях, будто забыв, что уже не в библиотеке, - но и самое его присутствие немедля омрачило дух веселья, который дотоле царил за столом.
- Как я понял, вы историк, сударь, - сказал я, пытаясь снова завязать учтивую беседу.
- Да.
- Такое, наверное, интересное поприще. Вы подвизаетесь в университете?
- Нет.
Новое долгое молчание, которое затем прервал Лоуэр, отодвинув стул и встав из-за стола.
- Мне нужно подготовиться, - сказал он, словно не замечая моей безмолвной панической мольбы не оставлять меня наедине с мистером Вудом. Если вы присоединитесь ко мне у мистера Шталя на улице Терл через полчаса...
И с легкой усмешкой, указывавшей, что он прекрасно знает, какую шутку сыграл со мной, Лоуэр ушел, покинув меня в обществе мистера Вуда. Он, заметил я, не заказал никакой еды, а начал собирать чужие подносы, выскребывать с них остатки жира и хрящики, высасывая кости омерзительно громко. Он, решил я, должен быть удручающе беден.
- Думаю, они нарассказали вам про меня всякие мерзкие историйки, сказал он и жестом помешал мне возразить. - Не трудитесь, - продолжал он, я ведь знаю, как они меня аттестуют.
- Но вас это словно бы не слишком-то заботит, - сказал я осторожно.
- Напротив. Ведь каждый человек хочет быть высоко ценимым, не так ли?
- Ну, о других я слышал много худшее.
Вуд крякнул и занялся подносом Лоуэра; так как способ приготовления свиной головы совсем отбил у меня аппетит, я пододвинул к нему мой поднос, все еще полный еды.
- Вы очень добры, - сказал он. - Очень.
- Вы можете считать Лоуэра лжедругом, - начал я, - но должен сказать, что он очень высоко отзывался о ваших талантах в сфере истории. И я не могу устоять перед соблазном осведомиться, в чем суть ваших занятий.
Он снова крякнул, и я испугался, как бы утоление голода не сделало его слишком разговорчивым.
- Вы ведь врач-венецианец, про которого я слышал? - спросил он вместо ответа.
- Венецианец, но не совсем врач, - сказал я.
- Папист?
- Да, - сказал я осторожно, но он не разразился оскорбительной диатрибой.
- Так вы считаете, что еретики должны гореть?
- Прошу прощения? - сказал я, дивясь неотесанности его манеры вести разговор.
- Если соблазн заставит кого-то покинуть лоно истинной церкви - вашей ли или какой-нибудь другой, - вы считаете, что он должен гореть?
- Не обязательно, - ответил я, спешно подыскивая аргументы. Казалось, разумнее поддерживать беседу на общие темы и не допускать копания в моих делах. Не терплю сплетен и слухов. - Возможно, он заслуживает потерю жизни, если вы примете доводы Фомы Аквинского, который спрашивал, почему подлежат казни те, кто подделывает монеты, но не те, кто подделывает веру. Впрочем, теперь, я думаю, это встречается очень редко, чего бы вы, протестанты, ни наслышались.
- Я имел в виду: гореть в аду.
- А!
- Если меня крестит священник-еретик, отпускаются ли мне грехи Адама? произнес он задумчиво. - Если меня обвенчает такой, будут ли мои дети законнорожденными? Киприан сказал, если не ошибаюсь, что сила таинства проистекает ex opere operantis, и, значит, крещение, совершенное еретиком, не является крещением.
- Однако папа Стефан возразил и указал, что она существует ех opere operate* [Из действенности действия (лат.).], из силы действия, а не положения действующего, - возразил я. - И таким образом, вам не угрожает никакая опасность, если с обеих сторон намерение было добрым.
Он шмыгнул носом и утер рот.
- Но почему вы спросили?
- Вы же верите в смертный грех, вы, паписты, - рассеянно продолжал он. - Мрачная доктрина, по-моему.
- Менее, чем ваше предопределение. Я верую, что Бог может простить все и даже смертный грех, если такова будет его воля. Вы же говорите, что человек спасает или губит свою бессмертную душу, даже еще не родившись, и Бог не может этого изменить. Что за жалкий Бог!
В ответ он снова крякнул и словно был не склонен продолжать, что показалось мне странным: ведь диспут этот затеял он сам.
- Быть может, вы хотите стать католиком? - спросил я, подумав, что он мог коснуться этой темы не просто из-за неловкости и неумения вести беседу. - Не потому ли вы задали этот вопрос? Полагаю, для этого вам следует поискать кого-нибудь осведомленного в догматах более меня. Я плохой богослов.
Вуд засмеялся, и я почувствовал, что мне наконец удалось преодолеть его болезненную углубленность в себя. Немалая победа, считаю я, ибо нет никого более упрямого, чем протестант, погруженный в меланхолию.
- Тут вы совершенно правы, сударь. Ведь, кажется, я видел, как в прошлое воскресенье вы входили в еретическую церковь с мистером Лоуэром?
- Да, я пошел с ним на богослужение в церкви Святой Марии, но я не причащался. Хотя и мог бы.
- Вы меня изумляете. Как же так?
- Коринфяне не видели ничего дурного в том, чтобы есть мясо, предлагаемое в жертву языческим идолам, ибо знали, что боги эти не существуют, - сказал я. - И как бы ни заблуждались они во многом другом, тут я с ними согласен. Действие это безобидно, ересь же - закоснение в ложной вере.
- Если нам являют истину, а мы отказываемся признать свидетельства собственных глаз и ушей?
- Но это же, бесспорно, грех, не так ли?
- Даже если истина эта противоречит общепризнанному?
- Некогда вера в Христа противоречила всему общепризнанному. Установить истину, однако, не так легко. Вот почему нам не следует спешить с отказом от верований, освященных веками, даже если между собой мы в них и сомневаемся.
Вуд крякнул.
- Что-то в иезуитском духе. Вы не будете против, если я побываю на богослужении в какой-нибудь вашей церкви?
- Я бы приветствовал вас там. Не то чтобы у меня было право приветствовать или изгонять.
- Нельзя не признать, вы весьма не строги. Но почему вы считаете англиканскую церковь еретической?
- По причине, мной названной. И потому, что таковой ее объявил папа.
- А, понимаю. Что, если бы некое положение было бесспорно еретическим, но не подверглось осуждению? Был бы я... или вы вольны его принять?
- Думаю, это зависит от его сути, - сказал я, отчаянно ища способа прекратить разговор, так как мой собеседник внезапно вновь впал в меланхолию. Но он был неотвязчив и столь очевидно искал общества, что у меня не хватало жестокости уйти.
- Если угодно, я приведу вам пример. Несколько лет назад мне в руки попала история одной ереси в церкви первых веков. Разумеется, вы слышали о фригийце Монтане, который утверждал, что в каждом поколении новые пророки будут дополнять слова Господа Нашего.
- И был осужден Ипполитом.
- Но поддержан Тертуллианом и благоприятно откомментирован Епифанием. Но я не о том. Упомянутая мной история повествует о женщине, последовательнице Монтана, по имени Прискилла, и вот ее писания, насколько мне известно, осуждены не были, ибо оставались в безвестности.
- И что же она утверждала?
- Что искупление - вечный процесс, и в каждом поколении будет возрождаться свой Мессия, и будет предан, и умрет, и воскреснет - и так до тех пор, пока род людской не отвратится от зла и более не будет грешить. Ну и еще очень много подобного.
- Доктрина, которая, по вашим словам, сгинула с глаз человеческих, сказал Вуд, почему-то заинтересовавшийся приведенным мной примером более, нежели чем-либо другим из всего, о чем я говорил с той минуты, когда отдал ему мой поднос. - И неудивительно. Это ведь попросту огрубленная версия Оригена, который утверждал, что Христос распинается всякий раз, когда мы грешим. Метафора, воспринятая буквально.
- Я имел в виду лишь одно: хотя учение Прискиллы прямо не осуждено, католики, вне всяких сомнений, обязаны отвергнуть его, как они отвергают любые языческие религии. Доктрина литургии изложена с исчерпывающей ясностью, и мы обязаны исходить из того, что неразрешенное по определению исключено.
Вуд крякнул.
- И вы никогда не восстаете против того, чему вам велено верить?
- Очень часто! - весело сказал я. - Но только не против доктрины, ибо она, безусловно, верна до малейших частностей. Ваш мистер Бойль считает, что при конфликте между наукой и религией ошибается наука. Это не столь уж отличается от утверждения, что в случаях, когда разум индивидуума расходится с учением церкви, долг индивидуума найти, в чем заключается его ошибка.
Я видел, что Вуда наш разговор интересует гораздо больше, чем меня, и он вот-вот предложит пойти куда-нибудь выпить и продолжить эту увлекательнейшую беседу. Я же хотел этого менее всего и, предупреждая необходимость уязвить его отказом, поспешно встал.
- Вы должны простить меня, мистер Вуд, но у меня назначена встреча с Лоуэром, и я уже опаздываю.
Лицо у него вытянулось от разочарования, и мне стало жаль беднягу. Как тяжко быть исполненным лучших намерений и прилагать столько усилий для того лишь, чтобы тебе отказывали в дружеской близости. Я был бы более покладист, если бы не торопился, как ни неприятны мне были его ученый педантизм и тупость рассуждений. Но, к счастью, мне не пришлось лгать, чтобы избавиться от его общества, меня правда ждали более важные дела. Я ушел, а он остался сидеть там, в одиночестве доедая мой ужин, единственным, кто хранил молчание среди общей веселости.
Этот Петер Шталь, с кем захотел посоветоваться Лоуэр, был немцем и слыл магом из-за глубокого знакомства с алхимией. Под влиянием винных паров он завораживал рассуждениями о философском камне, вечной жизни и способах превращения низких металлов в золото. Сам я неколебимо считаю, что убедительные речи хороши, но не так хороши, как доказательство делом, а Шталь, вопреки всем своим утверждениям и надуманным фразам, не одарил вечной жизнью даже паука. А так как он не выглядел богатым, я заключаю, что и в золото он ничего превратить не сумел. Впрочем, как однажды сказал он сам, тот простой факт, что чего-то сделать не удалось, еще не доказательство, будто сделать это вообще невозможно; он смирится с тем, что подобное невозможно, лишь когда его убедят, что материя неизменяемо облечена в неповторимую форму. Пока же, сказал он, все указывает на то, что низкие материалы возможно преобразовать в первичные элементы. Если можно превратить aqua fortis* [Сильная вода (лат.) - алхимическое название азотной кислоты.] в соль - что достаточно просто - то на каком основании кто-то вроде меня насмешливо отвергает предположение, что камень можно превращать в золото, если найти нужный метод? Точно так же назначение всех медикаментов препятствовать болезням, старости, немощи, и некоторые медикаменты им препятствуют. Так могу ли я поклясться - и привести обоснования моей уверенности, - будто не существует высшего бальзама, который отвратит болезни навсегда? Как-никак все лучшие умы древности верили в это, и даже имеется подтверждение в Библии. Разве Адам не прожил 930 лет, а Сет - 912 лет, а Мафусаил - 969 лет, о чем сказано в Книге Бытия?
Лоуэр заранее предупредил меня о его нелегком характере и о том, что только Бойлю удается держать его в узде. Его пороки равнялись его талантам, ибо он был нераскаянным содомитом и находил удовольствие в том, чтобы вызывать омерзение у тех, с кем беседовал. В то время он разменял пятый десяток и уже являл признаки одряхления, которое влечет за собой порок: тяжелые складки у брюзгливого рта, полного смрадных гнилых зубов, а согбенность спины свидетельствовала о подозрительности и отвращении, с какими он относился ко всему свету. Шталь принадлежал к тем, кто почитает каждого и всякого ниже себя, каким бы ни было его положение, успехи или слава. Ни один монарх не правил своими владениями лучше, чем мог бы он, ни один епископ не обладал такими познаниями в богословии, как он, ни один адвокат не мог бы вести дело с большим искусством. Как ни странно, единственной областью, в которой его высокомерная надменность не давала о себе знать, была именно та, где ей нашлось бы оправдание, - высокое искусство его химических опытов.
Была у него и еще одна странность: хотя он обходился со всеми презрительно, стоило пробудить его любознательность, и он не жалел ни своего времени, ни усилий. С людьми он не желал иметь дела, но поставьте перед ним задачу, и он будет трудиться над ней без устали. Хотя, казалось бы, он не мог вызвать ничего, кроме отвращения, я тем не менее проникся к нему опасливой симпатией.
Добиться его помощи оказалось весьма нелегко, хотя он и знал, что Лоуэр близок к Бойлю, на жалованье у которого он тогда состоял. Пока мы объясняли ему, в чем было дело, он сидел, развалившись в кресле, и презрительно нас оглядывал.
- Так? Он мертв, - сказал он по-латыни с тяжелым акцентом, хотя и произносил фразы со старомодной размеренностью и внушительностью, давно отвергнутыми cognoscenti* [Здесь: знатоки (ит.).] в Италии, хотя англичане и другие (насколько мне известно) все еще с большой горячностью относятся к этой теме. - Неужели важно знать, как это произошло?
- Разумеется, - ответил Лоуэр.
- Почему?
- Потому что всегда важно установить истину.
- И вы полагаете это возможным?
- Да.
Шталь презрительно фыркнул.
- В таком случае вы оптимистичнее меня.
- Так на что же тратите свое время вы? - спросил я.
- Я развлекаю моих хозяев, - ответил он едко. - Они желают узнать, что получится, если смешать ярь-медянку с селитрой, и я их смешиваю. А что случится, если смесь нагреть? И я ее нагреваю.
- А затем пытаетесь установить, почему произошло то, что произошло?
Он небрежно махнул рукой.
- Пф! Нет. Мы пытаемся установить, как это происходит, а не почему.
- Тут есть разница?
- Конечно. Опасная разница. Разрыв между "как" и "почему" очень меня тревожит, как должен был бы тревожить и вас. Эта разница обрушит мир нам на голову. - Он высморкался и посмотрел на меня с брезгливостью. Послушайте, - продолжал он, - я занятой человек. Вы приходите сюда с загадкой. Она должна быть из области химии, иначе вы не унизились бы, прося о моей услуге. Так?
- Я самого высокого мнения о ваших талантах, - возразил Лоуэр. - И мне кажется, дал тому достаточно доказательств. Я ведь уже долго плачу вам за уроки.
- Да-да. Но мне не слишком докучают светскими визитами. Не то что я имею что-либо против: но у меня есть много дел куда интереснее пустой болтовни. Так что, если вы ждете от меня одолжения, объясните какого, а потом уходите.
Лоуэр, видимо, давно привык к этим грубостям. Я на его месте, вероятно, уже ушел бы, но он невозмутимо достал из сумки бутылку с коньяком и поставил на стол. Шталь поднес ее к глазам и прищурился - было видно, что он близорук и ему не помешало бы обзавестись очками.
- Так? Что это?
- Это бутылка с коньяком и странным осадком на дне, который вы видите не хуже меня, хотя и утверждаете, будто слепы. Мы хотим узнать, что это.
- Ага! Был ли доктор Гров убит силой алкоголя или какой-нибудь другой силой? Вино их яд драконов и гибельная отрава аспидов, вы это хотите узнать?
Лоуэр вздохнул.
- Второзаконие, тридцать два, тридцать три, - отозвался он. Совершенно верно. - И умолк в терпеливом ожидании, пока Шталь старательно изображал глубокое раздумье.
- Ну, так как же нам проверить эту субстанцию, когда она разжижена? Немец еще поразмыслил. - А почему бы вам не угостить стаканчиком этого коньяка вашу разбитную служаночку? Сразу решили бы две задачи, а?
Лоуэр сказал, что не находит это таким уж разумным. Ведь повторить опыт будет трудно, даже если он увенчается успехом.
- Так вы поможете нам или нет?
Шталь ухмыльнулся, показав рядки почернелых, пожелтелых пеньков, которые заменяли ему зубы и, вполне возможно, были причиной его злобности.
- Да, разумеется, - сказал он. - Увлекательнейшая задачка! Нам требуется серия опытов, достаточно многочисленных и доступных повторению, для определения этого осадка. Но сначала я должен претворить этот осадок в форму, более удобную для манипуляций. - Он кивнул на бутылку. - Быть может, вы удалитесь и возвратитесь через несколько дней? Я не желаю, чтобы меня подгоняли.
- Но не могли бы мы хотя бы начать?
Шталь вздохнул, затем пожал плечами и встал.
- Ну хорошо, если это избавит меня от вашего общества.
Он подошел к полке, выбрал гибкую трубку с тонким стеклянным наконечником и всунул его в открытый верх бутылки, которую поставил на стол. Затем, пригнувшись, он начал сосать другой конец трубки и выпрямился, едва жидкость быстро потекла в чашу, которую он подставил снизу.
- Интересный и полезный способ, - заметил он. - Достаточно известный, но тем не менее удивительнейший. До тех пор, пока вторая часть трубки длиннее первой, жидкость будет вытекать, ибо жидкость, устремляющаяся вниз, весит больше, нежели жидкость поднимающаяся. Иначе в трубке возник бы вакуум, поддерживать каковой невозможно. И истинно интересный вопрос заключается в том, что произойдет, если...
- Вы же не хотите высосать и весь осадок? - с тревогой перебил Лоуэр, когда уровень коньяка в бутылке заметно понизился.
- Я вижу. Я вижу. - И Шталь быстро выдернул стеклянный наконечник.
- А теперь?
- А теперь я извлеку осадок, который нужно промыть и высушить. Это займет время, и у вас нет ни малейших причин оставаться здесь.
- Просто скажите, каков ваш план.
- Все очень просто. Это смесь коньяка с осадком. Я слегка ее подогрею, чтобы выпарить жидкость, затем промою осадок в свежей дождевой воде, дам ему снова осесть, снова солью жидкость и промою, и высушу его во второй раз. К тому времени он уже будет очищен в должной мере. Три дня с вашего разрешения. Ни на мгновение раньше, а если вы заявитесь прежде, я не стану с вами разговаривать.
И я последовал за Лоуэром назад в Новый колледж и в дом смотрителя, обширное здание, занимавшее большую часть западной стороны квадратного внутреннего двора. Слуга проводил нас в комнату, где смотритель Вудворд принимал гостей, и мы увидели, что Локк уже пришел и, беседуя, растянулся в кресле у огня столь непринужденно, будто был хозяином дома. Что-то в нем, подумал я, есть такое, благодаря чему он всегда будет втираться в милость власть имущих. Как это у него получалось, я не знаю. Он не обладал приятностью манер и не был украшением общества, и все же настойчивость его внимания к тем, кого он считал достойными себя, была поистине неотразимой. Ну и, разумеется, он искусно создавал себе репутацию блистательнейшего ума, так что в конце концов эти люди начинали ему покровительствовать, испытывая к нему за это благодарность. В более поздние годы он начал пописывать книги, которые сходят за философские трактаты, хотя даже беглое чтение подсказывает, что они всего лишь переносят его льстивость в метафизический план, объясняя, почему те, кто покровительствует ему, обязаны сосредоточить в своих руках всю власть. Мистер Локк мне не нравился.
Его непринужденность и самоуверенность в присутствии смотрителя Вудворда поразительно разнились с поведением моего друга Лоуэра, который впадал в уныние, когда ему приходилось держаться с той смесью почтительности и учтивости, которые потребны в присутствии тех, кто стоял выше него. Бедняга! Он отчаянно искал фавора, но не обладал способностью притворяться, и его неловкость слишком часто производила впечатление грубости. Не прошло и пяти минут, как уже было забыто, что осмотр тела Грова поручен Лоуэру, Локк же приглашен лишь присутствовать, и беседа велась между многословным философом и смотрителем. А Лоуэр неловко сидел в стороне, слушая их в тягостном молчании и все более погружаясь в уныние.
Ну а я был только рад хранить безмолвие, ибо не хотел вновь навлечь на себя неудовольствие смотрителя, и тут меня, надо отдать ему справедливость, выручил Локк.
- Мистер Кола очень удручен, смотритель, суровым порицанием, которое услышал от вас утром, - сказал он. - Вспомните, наше общество ему чуждо, и он ничего не знает о наших делах. Что бы он ни сказал, было, знаете ли, сказано по неведению.
Вудворд кивнул и посмотрел на меня.
- Примите мои извинения, сударь, - сказал он. - Я был в расстройстве и не следил за своими словами как должно Но накануне мне была подана жалоба, и я неверно вас понял.
- Какая жалоба?
- Доктор Гров после надлежащего рассмотрения должен был получить приход, это было почти решено, однако не далее как вчера вечером была подана жалоба, в которой утверждалось, что он ведет распутную жизнь и не достоин подобного назначения.
- Из-за этой девочки Бланди, не так ли? - спросил Локк со светским равнодушием.
- Откуда вы знаете?
Локк пожал плечами:
- В харчевнях, сударь, об этом давно поговаривали, хотя, разумеется, это не доказательство. Могу ли я спросить, кем подана жалоба?
- Она исходила от члена факультета, - сказал Вудворд.
- Но от кого именно?
- От кого именно, это касается только колледжа.
- А ваш жалобщик подкрепил свое обвинение какими-либо доказательствами?
- Он указал, что девушка эта была в комнате доктора Грова вчера вечером, он сам видел, как она туда вошла. И выразил опасение, что ее могли увидеть и другие, а это бросит тень на колледж.
- И это было правдой?
- Я намеревался спросить об этом доктора Грова нынче утром.
- Итак, она побывала там в прошлый вечер, а утром Грова нашли мертвым, - сказал Локк. - Ну-ну...
- Вы полагаете, что она оборвала его жизнь?
- Боже великий, вовсе нет, - ответил Локк. - Но крайнее физическое переутомление в определенных обстоятельствах, знаете ли, может привести к апоплексическому удару, как столь простодушно заметил мистер Кола нынче утром. Это куда более вероятное объяснение. В таком случае, несомненно, нам поможет тщательное исследование. Что-либо более зловещее, видимо, маловероятно. Ведь мистер Лоуэр сказал, что девушка эта словно бы искренне горевала, узнав о смерти Грова.
Смотритель пробурчал:
- Благодарю вас за эти сведения. Быть может, нам следует приступить? Я распорядился, чтобы тело поместили в библиотеке. Где вы хотите его осмотреть?
- Нам требуется большой стол, - сказал Лоуэр ворчливо. - Лучше всего подойдет кухня, если отослать слуг.
Вудворд ушел отослать кухонную прислугу, а мы перешли в соседнюю комнату осмотреть труп. Когда дом опустел, мы перенесли тело через коридор на половину слуг. К счастью, Грова уже обмыли, и эта отнюдь не приятная обязанность не отняла у нас времени.
- Полагаю, нам лучше начать, как вы думаете? - сказал Лоуэр, убирая с кухонного стола обеденные подносы.
Мы сняли с Грова одежду и положили его на стол таким, каким его создал Бог. Затем Лоуэр достал свои пилы, наточил нож и засучил рукава. Вудворд решил, что не хочет присутствовать при дальнейшем, и оставил нас.
- Я возьму мое перо, если вы будете так любезны и обреете ему голову, сказал Лоуэр.
Что я охотно и исполнил, заглянув в чулан, где кто-то из слуг держал свои туалетные принадлежности, и возвратившись оттуда с бритвой.
- Не только костоправ, но и цирюльник, - заметил Лоуэр, зарисовывая голову, как я подозреваю, только для себя. После чего он отложил лист и на мгновение задумался. Затем, приготовившись, взял нож, молоток, пилу, и мы все вознесли краткую молитву, как подобает тем, кто намерен наложить руки на прекраснейшее творение Бога и вторгнуться в него.
- Кожа, заметьте, не почернела, - сказал Локк обычным тоном, когда минута благочестия миновала и Лоуэр начал прокладывать путь к грудной клетке через слои желтого жира. - Вы намерены произвести проверку сердца?
Лоуэр кивнул.
- Это будет очень полезный опыт. Аргументы, утверждающие, будто сердце жертвы отравления горит в огне, меня не убеждают. Но увидим. - Легкое потрескивание показало, что жир рассечен. - Как я ненавижу резать толстяков!
Он помолчал, пока рассекал тело, а затем отогнул толстые пласты жира и прибил их углы к столу.
- Беда в том, - продолжал он, когда завершил отгибание и открыл внутренности своему взгляду, - что в книге, с которой я справился, не указано, необходимо ли сначала осушить сердце. Но, Кола, вы поняли суть замечания Локка о том, что кожа не почернела? Признак отсутствия яда. С другой стороны ее покрывают синеватые пятна. Видите? На спине и бедрах? Быть может, это что-то означает. Мне кажется, что ни к какому определенному выводу прийти нельзя. Его рвало перед смертью?
- И весьма. А что?
- Жаль! Но я вскрою его желудок. На всякий случай. Подайте чашу.
И он весьма умело слил в чашу слизистую, кровавую, вонючую пену.
- Откройте-ка окно, Кола, будьте так добры, - добавил он. - Мы ведь не хотим сделать дом смотрителя непригодным для обитания.
- У жертв отравления действительно обычно происходит рвота, - сказал я, вспоминая случай, когда моему наставнику в Падуе разрешили отравить преступника, чтобы понаблюдать за результатом. Умер бедняга не слишком легко, но так как ему должны были отсечь руки и ноги, а затем сжечь у него на глазах его внутренности, пока жизнь его еще не оставила, он до самого конца был исполнен трогательной благодарности к моему наставнику за его милосердие. - Но, если не ошибаюсь, они редко извергают все содержимое желудка.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги