Ворон и Голландка

Пролог

Рядом с колыбелью техасской свободы висит знак, напоминающий посетителям о том, что скрытое ношение огнестрельного оружия здесь запрещено.

Она останавливается и рассматривает его, как какую-то новинку, хотя этому знаку уже несколько лет. «Не бери пушку в Аламо»[1], – напевает она, чтобы услышать, как это звучит вслух, и смеется, пугая мальчишку («Мама, эта тетя разговаривает сама с собой!»). «Не бери пушку в Аламо». Красивая фраза; впрочем, есть и получше. Она не станет записывать ее в один из своих блокнотов, куда попадают заголовки, обрывки стихов, всевозможные названия. Названия для групп, для песен. Имена детей, которых у нее никогда не будет. Названия мемуаров, которые она никогда не напишет, – хотя ее истории могут шокировать даже в нынешние искушенные времена. Опре[2] понадобилась бы по меньшей мере неделя, чтобы во всем этом разобраться.

Под ясным лазурным небом теснятся высокие строения, зрительно уменьшающие испанскую миссию[3]. Она прогуливается по саду, обращая внимание на каждое растение, каждую веточку, каждый знак. Здесь не нужно ничего менять. Она поднимает банку из-под сока и выбрасывает ее в мусор, аккуратно, как хранительница Аламо, одна из «Дочерей Республики Техас»[4]. Это место священно, и не только для Техаса. Это место священно для нее, для них. Она каждый раз приносит сюда один и тот же завтрак – два тако[5], кофе, «слоновье ухо»[6] и воскресную газету. Выпечка достается ей, а тако – ему, ее личному святому духу.

Именно он впервые привел ее сюда, хотя позднее стало понятно, что она вовсе не первая. Значительная разница. Как выяснилось, не стала она и последней. «Ты когда-нибудь завтракала в Аламо?» – спросил он ее тогда, в первое утро, когда они наконец оторвались друг от друга, расслабленные, с сияющими глазами; дешевые перламутровые бусинки порвавшегося ожерелья закатились под нее и вдавились в тело, усыпав его, как усыпали давнишнее белое платье. Когда все закончилось, она была изгнана из его жизни ни с чем, но с ней оставались слова: «завтрак в Аламо». Она знала, что они будут сводить с ума других, как когда-то свели с ума ее.

Она стала думать, как использовать приемы бывшего любовника и применить их против него.

Их одновременное появление здесь в один из воскресных дней было лишь вопросом времени. Она поймала его взгляд во внутреннем дворике и выдержала его. Молодая девушка, пришедшая с ним, пыталась понять, куда он смотрит, но он взял ее за руку и увел оттуда. Он до ужаса боялся публичных скандалов.

Зато она не боится. В этом ее преимущество. Он больше не осмеливался показываться здесь снова, и «Завтрак в Аламо» стал ее эксклюзивной собственностью. Ее почерком, ее профессиональным приемом. Повернуться к теплому телу, лежащему с ней воскресным утром, не открывая глаз, не открывая рта. «Эй, милый, ты когда-нибудь завтракал в Аламо?»

«Завтрак в Аламо». Отличное название для чего угодно – группы, книги, измены. Она включила его во все свои списки. Мир полон поэзии. Взять хотя бы меню: «Строганина горкой». Это может стать названием тома ее ненаписанных мемуаров. Ей когда-то нравился знак, висевший у «Тоннеля любви» в старом парке «Страна развлечений»: «Не дрейфь, жалкий трус!» Конечно, нужно было быть достаточно высоким, не ниже отметки на мерном шесте, на которую указывал ухмыляющийся эльф, стоявший у входа. Когда она доросла до отметки, «Страны развлечений» уже давно не было, а все имущество парка выставили на публичный аукцион. Прощай, жалкий трус. И прощай, эльф, самодовольный сукин сын с мерным шестом, насмехающийся над теми, кто не дотянул до пяти футов.

Она находила вдохновение в заголовках на газетных стендах еще в то время, когда дешевый король таблоидов только выкупил одно из местных изданий. «МАЛЬЧИКА ИЗ КАНАЛИЗАЦИИ ДО СИХ ПОР НЕ НАШЛИ». «РАНЕНАЯ БЕРЕМЕННАЯ КОШКА БОРЕТСЯ ЗА ЖИЗНЬ». «С ПСОМ-ТОКСИКОМАНОМ ВСЕ ХОРОШО». «МАЛЕНЬКАЯ ДЕВОЧКА В БОЛЬШОЙ БЕДЕ». «СЛОВА ШКОЛЬНОГО ХУЛИГАНА: “ДАВАЙТЕ ИЗНАСИЛУЕМ МАМУ КРИСТИ”». «10000 НОГТЕЙ С НОГ ПОМОГАЮТ В БОРЬБЕ С РАКОМ». Все это тоже попало в ее блокнот.

Они составляли списки и вместе, это был ее ответный дар. Неожиданная мысль: а вдруг он тоже украл что-то, как она украла «Завтрак в Аламо»? Ведет ли он такой же блокнот, чтобы впечатлять новых девушек музыкой повседневной жизни? Нет, он не стал бы составлять списки, это очевидно. Потому что он лучше ее. Поэтому она до сих пор его любит. И до сих пор ненавидит.

Она неспешно читает газету и жует «слоновье ухо», смакуя и то и другое. Светскую хронику, как всегда, оставляет напоследок. На этой неделе та выглядит скудновато, почти ничего интересного. Совсем скоро начнутся осенние вечеринки, и все изменится. Рубрика будет заполняться начиная с Хеллоуина – и особенно во время дурацкого Дня всех усопших[7]. Когда-то там и о ней писали.

Она закрывает глаза, наслаждаясь солнцем, ослабляющим теперь хватку, которой сжимало город все лето. Хорошо. Хорошо просто быть одной. Несколько дней назад недостатки ее последнего мужчины вдруг всплыли наружу, и каждая мелочь постепенно выползла на свет, как изображение в проявочной ванне. Поры на лице слишком велики, глаза не того оттенка, галстук слишком широкий. Недостаточно высок. Все они недостаточно высоки. Еще один список, который нужно иметь в виду, – каталог дефектов, всегда начинающийся и заканчивающийся одним и тем же: не он.

Но для того чтобы позавтракать в Аламо, компания необязательна. В одиночку даже лучше. Она сидит в саду. Ей не нравятся окружающие строения – ряд бараков, сувенирный магазин с высоким потолком, где ей однажды приглянулась бело-голубая посуда. Холодные, как склепы, стынущие от ужаса хранимых воспоминаний. Места тоже имеют память. Но здесь, в саду, под жарким исцеляющим солнцем земля позабыла всю кровь, которую впитала. И она хочет забыть. И хочет помнить. «Мамочка, проснись! Мамочка, проснись!»

– Tienes sueños, pobrecita?[8]

Она вздрагивает, и оба тако падают с колен на землю. «Tienes sueños»? Он с неохотой переходит на испанский, но она настояла. Ведь по-английски получается просто «Ты спишь?», а так можно думать, что спрашивают: «У тебя есть мечты?»[9] Ни больше ни меньше.

Она щурится от солнечного света.

– Что ты здесь делаешь?

– Я не нашел тебя утром. Я беспокоился.

– Мы расстались, помнишь? Я с тобой порвала.

Никакой жестокости, просто констатация.

– Знаю. И знаю почему. Но я не могу от тебя оторваться.

– Хочешь помочь? – спрашивает она с подозрением, не вполне доверяя ему, хотя и очень хочется. Помощник ей нужен.

– Обещаю, – отвечает он. – Я помогу тебе, а ты мне.

Она задумывается, не собирается ли он таким образом снова овладеть ею. Она могла бы воспользоваться его помощью, но не уверена, что вынесет это. Если однажды порвала с мужчиной, значит, насовсем. А то выходит как остывший и заново разогретый кофе. Темное горькое пойло. Нет, он не ищет способа снова затащить ее в постель. На самом деле ему это нужно даже меньше, чем ей, если такое возможно.

Но он готов помочь. Ее настроение взлетает, как ракета. На радостях она складывает гармошкой заляпанный жиром бумажный пакет из-под еды и делает вид, что играет на маленьком аккордеоне.

– А теперь немного конхунто[10], дамы и господа. Прошу поприветствовать la señorita con la concertina, la señorita mas bonita, la señorita de las carnitas, la señorita de Sueños Malos[11].

Она поет одну из своих любимых народных песен. «Ay te dejo en San Antonio». Я уже рассталась с тобой в Сан-Антонио.

Несколько туристов оглядываются, будто надеются, что ее песня может спасти испорченное утро. Аламо – идеальный облом, гарантированное разочарование, которое сглаживает все остальные разочарования. По крайней мере, это так для тех, кто мечтает об обдуваемых ветром равнинах и Дэйви Крокетте[12] с лицом Джона Уэйна[13]. «Форт, оказывается, такой маленький, – вечно жалуются обыватели, – и “Бургер Кинг” прямо через дорогу». Но ей самой нравится, как миссия-музей вплелась в настоящую жизнь. Место продажи «Воппера»[14] – рядом с фортом лжи и обмана, облепленным историями, которые призваны подчистить, приукрасить реальные события. Дэйви Крокетт стреляет из «старушки Бетси», Джим Боуи[15] со сломанной ногой стонет в койке, Уильям Баррет Тревис[16] проводит черту, которая отделяет мужчин от трусов. Смерть очищает людей. Какая разница, правда все это или вымысел?

– Я спою несколько строк из «Желтой розы Техаса»[17]. Бьюсь об заклад, что успею немного заработать, прежде чем «Дочери» выгонят меня отсюда.

Его это не веселит.

– Если я помогу тебе, тебе придется меня слушать и делать, как я говорю. Ты должна прекратить заниматься ерундой. Быть абсолютно нормальной, понимаешь? Именно так можно не выделяться из толпы – быть абсолютно нормальной.

– Кому это надо, быть нормальным? – Она бросает аккордеон и начинает сдирать корочку с ранки на ноге. Та напоминает бекон – так же хрустит под пальцами. Расчесывает голень, появляется свежая кровь. Быть нормальным – значит сдаться. Нормальные – это все остальные люди, живущие своей жизнью. Нормальность – настоящая болезнь, обман, позволяющий телу жить, пока душа внутри чахнет. Кроме того, она хочет, чтобы он знал, что она вернулась, хочет, чтобы он был в курсе. Она хочет, чтобы однажды ночью он проснулся и сел в кровати с мыслью: не ее ли теплое дыхание он сейчас почувствовал у себя на шее. Tienes sueños, pobrecita?

Кровь стекает по ноге, как слезинка по щеке. Он крепко берет ее руки в свои, чтобы она себя больше не тронула.

– Ты получишь все, что пожелаешь, – чуть ли не мольба звучит в его голосе. – Но тебе придется довериться мне.

Она кивает, притворяясь, что согласна. На самом деле она никому не доверяет и надеется, что никто не доверяет ей. «Все, что пожелаешь». Мужчины так легко дают подобные обещания. Посуда из Аламо, новое жемчужное ожерелье, машина на окончание школы, тихий уголок, вечная любовь. Таков ее жребий – не получать ничего из желаемого, теперь ей известно наверняка. Она видит себя, какой хочет быть, – мирно спящей, недвижимой, как на фото. Видит его, каким он должен стать – кричащим во всю глотку, чтобы рот стал круглым и похожим на вход в аттракцион, который никогда не останавливается. «Не дрейфь, жалкий трус!» Она готова. Теперь достаточно высока, достаточно взросла, достаточно печальна, достаточно отчаянна.

Она готова.