Ворон. Тень Заратустры

(1)

На Никиту Всеволодовича Захаржевского, несостоявшегося дипломата, несостоявшегося деятеля советского кино, несостоявшегося предпринимателя, неожиданно свалились огромные, по нынешним его обстоятельствам, деньги. Пятьдесят тысяч французских франков выделил ему один впадающий в маразм князь-эмигрант на генеалогические изыскания. Тщательно все обдумав, Никита решил деньги эти употребить по прямому назначению – на то у него имелись свои резоны.

Маршрут по семейному дереву пролегал, в числе прочего, через город Лондон, столицу Соединенного Королевства. В библиотеке Британского музея случай свел его с профессором русистом Делохом. Рыжеусый чудак, назвавшийся на немецкий манер «Георгом», прочитав на бланке Никитиного формуляра фамилию «Zakharzhevski», отчего-то впал в величайшее возбуждение, наговорил Никите кучу всяких не понятностей и затащил к себе в гости.

Разговор получился преинтереснейший.

А через несколько дней…

Когда Никита очнулся и слегка приоткрыл глаза, он обнаружил, что находится в большой, незнакомой ему комнате, на кровати.

Он тут же вновь закрыл глаза. Наверное, лучше еще ненадолго притвориться спящим…

Пусть те, кто уложил его в эту кровать, думают, что он еще не пришел в себя, и тем самым дадут ему время на то, чтобы обдумать свое положение.

– И где я? Идея? Идея нахожуся? – припомнил Никита фразу из старинного, еще времен Аркадия Райкина анекдота.

Ну, раз уж чувство юмора ему еще не изменяет, значит еще не все потеряно, – решил он про себя.

А и правда, где это он?

Последнее, что помнилось, – это пьяная компания в клубе «Рэт-Бэт-Блу» на Юстон-Роуд…

Самый пристойный гей-клуб во всем Лондоне, между прочим! По крайней мере, так его отрекомендовали в рисепшн отеля «Маджестик»…

Довольно известная группа играла превосходный ритм-энд-блюз в стиле Алексиса Корнера из самого начала пятидесятых годов. И даже губная гармошка у нынешнего, вызывающе юного мулата с дюжиной тонких косичек, что был у здешних музыкантов кем-то вроде пэйсмейкера, звучала совсем как у старика Сирила Дэвиса…

Синий дым стелился пластами, как перистые облака в горах Гималаев.

Гибкий педик извивался вокруг стриптизерского шеста…

Никита пил свое пиво и болтал с какими-то бритоголовыми туземцами в камуфляже и в черных кожаных фуражках… Как раз им про их фуражки и говорил – кабы были они последовательны в своем антиобщественном замахе, то надо было бы идти до конца и прилепить на околыши мертвую голову, а над ней – раззявившего пасть и раскинувшего лапки веером британского леву…

Скинхеды вроде как не сразу врубились.

Толи изъяснялся Никита по-английски недостаточно бегло, то ли лексики не хватало, чтобы адекватно выразить мысль… То ли скины были тупыми и пьяными.

Однако сидеть за столом в шапках, как говорила их домработница Клава, означает для русского человека одно – в шапках за столом сидят только басурмане.

А теперь вот еще и бритоголовые педики, что, по всей видимости, одно и то же!

– Пидорасы вы, вот вы кто, – по-русски говорил Никита англичанам.

А те скалились и гоготали, ничего не понимая.

А потом, на выходе из клуба, кто-то дал ему по голове…

Врезали чем-то тяжелым. Он не сразу потерял сознание и помнил, как его засовывали в багажник автомашины.

А потом, как это бывает в детских кошмарных снах, – хочешь закричать, а язык тебя не слушается, и хочешь побежать, а ноги и не бегут!..

Кто-то вошел.

Кто-то тихо так вошел, почти неслышно, но Никита почувствовал.

– Уже не спим? Уже проснулись и притворяемся, мистер Захаржевский! – чисто, с легчайшим прибалтийским акцентом произнес по-русски чей-то молодой голос.

Никита поморщился, изображая естественную реакцию напрасно потревоженного во время отдыха человека.

– Не спим! – радуясь своей правоте, заключил голос.

– Вы кто? – спросил Никита, размыкая глаза.

Над ним склонился один из давешних педиков. Только теперь на нем была не камуфляжная куртка с заклепками и молниями, а белый больничный халат поверх добротного костюма и белая крахмальная сорочка, подвязанная модным галстуком.

– А где второй пидорас? – спросил вдруг Никита…

– А второй, как вы изволите выразиться, пидорас, уважаемый мистер Захаржевский, его имя, кстати – мистер Джон Дервиш… Оно вам ничего не говорит? – Педик внимательно посмотрел на Никиту.

– А вас как зовут? – спросил Никита.

– Пардон, забыл представиться. Меня зовут мистер Роберт.

– Роберт – это имя или фамилия? – спросил Никита.

– Просто Роберт, – настойчиво повторил «скинхед».

Никита отвел от визитера глаза и уставился в потолок.

– Кто вы и зачем меня сюда привезли? – спросил он устало.

– Всему свое время, мистер Захаржевский, всему свой час, а пока – поднимайтесь, вас ждет горячая ванна, бритвенный прибор, легкий континентальный завтрак и процедурная медсестра…

– А медсестра зачем? – поинтересовался Никита.

– Вы больны, уважаемый мистер Захаржевский, у вас серьезные проблемы со здоровьем, и вам необходимы процедуры, которые назначил вам врач.

– Я не болен, и мне ничего не назначали, – возразил Никита.

– Не надо спорить, тем более что вы не просто не правы, но ваша неправота усиливается отсутствием у вас какого-либо права возражать. Здесь никого не интересует ваше мнение, больны вы или здоровы, здесь все решаем мы…

– Я в сумасшедшем доме? – поинтересовался Никита.

– Хуже, – ответил первый. – Вы в доме милейшего мистера Лермана, практически у себя дома, мистер Захаржевский…

К медицинским сестрам Никита был, мягко говоря, индифферентен.

Но даже если бы на нем и висел не смытый к сорока трем годам грех подростковых вожделений, питаемых когда-то к школьной фельдшерице, то при виде местного медперсонала любым трепетным воспоминаниям тут же пришел бы конец. В сестрице были все сто девяносто сантиметров роста, и на белоснежном крахмале форменного халата, в том месте, где у женщин бывает грудь, у нее был приколот бадж, удостоверявший, что она – «нерс» и что кличут ее Ингой.

– А вы случайно не служили под началом штандартенфюрера Менгеле? – поинтересовался Никита, уставившись на массивную, в пол-лица челюсть и руки, крупные, как у фламандского дровосека.

– Нет, не служила, – ответила фройляйн Инга, сдирая пластиковую обертку с разового шприца.

– Что будете колоть? – поинтересовался Никита.

– Что доктор прописал, – деловито отвечала мед-сестрица, надламывая острую стеклянную горловинку большой ампулы и наполняя шприц.

– Куда? – спросил Никита.

– Ложитесь на живот и приспустите трусы, – ответила Инга.

– Если немного усилится слюноотделение, – сказала она, прибирая за собой обертки и стекляшки, оставшиеся после процедуры, – то не пугайтесь, это скоро пройдет… И вообще, все скоро пройдет…

«All things will pass away», – повторил про себя Никита и вдруг почувствовал себя необычайно беззаботным.

– Как мироощущение? – спросил его вошедший в комнату Роберт.

Инга все еще топталась в комнате, убирая в чемоданчик последние следы галоперидоловой терапии.

– Жду повышенного слюноотделения, – ответил Никита, выжидая, когда уйдет медсестра. – Откуда вы набираете медперсонал? Война с Гитлером уж пятьдесят один год как кончилась, а у вас откуда-то еще берутся такие экземпляры… В каком она звании? Унтершарфюрер?

Роберт ухмыльнулся, похлопал Никиту по плечу и сказал, присаживаясь на краешек кровати:

– Скоро вам станет совсем хорошо, и никакие проблемы не будут вас мучить, а пока давайте поговорим о вашем блестящем будущем, покуда не пришел мистер Дервиш… Джон Дервиш – не забыли? Пока он не подошел, я вам кое-что постараюсь объяснить.

Никите и правда стало очень покойно на душе.

И никуда не хотелось двигаться.

– Это очень хорошо, что вы стали интересоваться своей родословной, господин Захаржевский, – начал свою речь мистер Роберт.

Никита чувствовал себя чертовски уютно и комфортно. И даже слюни во рту, которые все время приходилось сглатывать, не беспокоили. Ему хотелось свернуться калачиком и лежать… лежать, покуда красавчик Роберт рассказывает ему свои сказки…

– Но нас, мистер Захаржевский, заинтересовали не ваши, безусловно замечательные, предки, а ныне живущие и здравствующие родственники, – говорил Роберт. И слова его доносились как-то глухо-глухо, как если бы у Никиты заложило уши. – Нас с мистером Дервишем, а вот, кстати, и он… нас с мистером Дервишем интересует ваша сестра… Родная сестра, Татьяна Всеволодовна Захаржевская….

«Там она где-то… Там она где-то… Летает… – вспомнил Никита слова матери, – найди ее там, Никита, плохая она дочь, грех ей будет…» – звучало у него в ушах поверх «бу-бу-бу», что мерно бухтел мистер Роберт…

Дервиш подошел к изголовью, достал из кармана халата маленький блестящий фонарик и, оттянув Никите веко, посветил ему прямо в зрачок.

– У нас на все про все не больше месяца, – сказал Роберт.

– Зачем такая спешка? – поинтересовался Дервиш. – Этот голубок никуда не упорхнет.

– А вот дедушка Ильич может. Точнее, его грешная душа. И было бы грустно, если бы он ушел, не вкусив победы.

– Ты сентиментален, дружочек. За что и люблю…

На несколько мгновений губы собеседников слились в поцелуе.

А Никите уже было совсем все равно. Размахивая руками, он летал вместе с Танькой по двору их дома на Петроградской стороне. А мать грозила им пальцем из окна. А они с Танькой поднимались все выше и выше… В питерское серое небо.

(2)

Дедушке Ильичу шел пятьдесят первый год, но выглядел он семидесятилетним стариком. Причем смертельно больным семидесятилетним стариком. Пергаментная иссохшая кожа, вся в островках струпьев, мертвенно-онемелых или огненно-воспаленных, уже не скрывала анатомических подробностей строения черепа и костей рук. «Ходячий труп» было бы, пожалуй, неточным определением, поскольку в последние дни Александр Ильич Лерман перестал быть ходячим уже необратимо и бесповоротно. «Дышащий» – это да, хотя с огромными усилиями, хрипло и надсад но, чуть не каждую минуту припадая к ингалятору. Похоже, в схватке смертных недугов пневмоцистит все-таки брал верх над саркомой Ракоши, и до финального свисточка остались считанные мгновения… Но все же он успел… Успел… Синюшные бескровные губы искривились в подобии улыбки…

Так Судьба, столь немилосердная к Александру Ильичу Лерману, напоследок улыбнулась – пускай уже не ему лично, но последнему, единственному, дорогому человечку… Его маленькому Бобби, перед которым он, Александр Ильич, был так виноват, так виноват…

Судьба явилась в обличий давнего знакомого по работе в архиве, чудаковатого лондонского профессора Делоха. Точнее, не в обличий, а в подвизгивающем от волнения голосе, донесшемся с пленки домашнего автоответчика:

– Ильич, старина, извините за беспокойство, это Георг, Георг Делох, помните такого? Если не трудно, я просил бы вас оказать помощь моему русскому другу из Петербурга. Он занимается составлением своей родословной, а в ней обнаружились шотландские корни и даже, представьте, фамилия Лерман. Я хотел бы направить его в ваш архив, его фамилия Захаржевский. Никита Захаржевский…

Услышав это имя, Лерман так разволновался, что у него подскочила температура, и верной Инге пришлось вкатить ему два сверхнормативных укола. И все же вечером Александр Ильич нашел в себе силы через Бобби отзвониться Делоху и передать, что хотя в данный момент он несколько нездоров, но через недельку будет рад принять иностранного гостя и оказать всяческое содействие его изысканиям.

А потом вызвал к себе Бобби и его нынешнего бой-френда Джона…

Отца своего Александр Ильич знал только по фотографии – старший сержант штабной роты Дерек Лерман пал смертью храбрых, правда, не на поле брани, а спустя несколько месяцев после окончания войны, в пьяной потасовке в Ганноверской кнайпе, где шумно отмечал с товарищами рождение первенца, зачатого в военном госпитале близ Глазго. Мальчика воспитывали мать Джулианна и ее мачеха по имени Дейрдра, о которой Александр до сих пор вспоминал с содроганием, потому что была та Дейрдра ведьмой – и вовсе не по прозванию, каким подчас награждают ближние какую-нибудь старушенцию за мерзкий нрав, а по сути, можно сказать, по профессиональной принадлежности. Гадала, снимала сглаз и порчу, пользовала страждущих травяными сборами и отварами кореньев. Хоть и дразнились на Александра Ильича – впрочем, нет, тогда еще Шоэйна – соседские ребятишки за такое родство, но только бабкино ремесло и держало семью в достатке и даже в благоденствии. Сколько Лерман себя помнил, он всегда был одет, обут, накормлен и обихожен, а когда ему исполни лось шесть, они перебрались из преимущественно пролетарского Дарли в весьма приличный дом в уютном буржуазном пригороде Грэндж. Мальчик пошел в хорошую начальную школу, а потом, успешно выдержав экзамен «одиннадцать-плюс», – в школу грамматическую, откуда открывалась прямая дорога в университет.

Если бы юный Шоэйн обучался в современной российской школе, то непременно заработал бы среди одноклассников кличку «ботан», а в родной Шотландии был он «sissy» или «dork», что примерно то же самое и означало. Тихий, прилежный, успевающий по всем предметам, кроме физкультуры, отличающийся к тому же хрупким телосложением, длинными девчоночьими ресничками и обыкновением по любому случаю заливаться стыдливым румянцем. Понятно, что, оказавшись в университете с его многовековой традицией «наставничества» – по-нашему говоря, персонифицированной дедовщины, – салага Лерман в первый же вечер был классически «опетушен» своим «фэгом», третьекурсником Энди Мак-Дугласом.

– Эй ты, фокс, а звать-то тебя как? – томно осведомился Энди, натягивая подштанники.

– Шоэйн… – чуть слышно простонал истерзанный Лерман.

– Шон? – не расслышал Энди. – Ты что, ирлашка, что ли? «Мик» долбаный?

– Шоэйн… Так по-древнекельтскому правильно произносится…

– Иди ты! Что, предки выпендриться решили или взаправду по гэлику ботают?

– Взаправду… ботают…

– И ты, что ли, сечешь?

– Секу… Маленько.

– Ну, ва-аще… – заметно изменившемся тоном протянул Энди. – Слышь, фокс, там в сортире на полочке вазелин, так ты того, подмажься, легче будет… А меня гэльскому не поучишь?..

Отношения, начавшиеся для юноши столь травматически, вскоре приобрели иное качество. Боль, душевная и физическая, ушла на удивление быстро, а на ее место заступила высокая радость – от почти равноправной дружбы и почти гармоничной любви. Другие фэги даже посмеивались над Энди за неподобающе теплые отношения с презренным салабоном-«фоксом».

– Мой фокс, джентльмены, – это только мой фокс, а вторжение в частную жизнь – это, знаете ли… – отфыркивался Энди и под ручку с Шоэйном отправлялся прошвырнуться по Королевской Миле до ближайшего паба, где обслуживали студентов.

Энди Мак-Дуглас был ярым шотландским националистом – и столь же ярым коммунистом-ленинцем. Две доктрины легко уживались в его сознании: ежику ведь понятно, что успешная пролетарская революция и полная победа социализма возможна только в независимой Шотландии, окончательно отделившейся от ненавистной, загнивающей, разлагающейся империалистической Британии. За черным «гиннесом» или светлым «карлингом» приятели часами разглагольствовали о Брюсе и Уоллесе, о государстве, революции и праве наций на самоопределение, о реакционной роли религии и нюансах гэльской орфографии.

– Эх, не даются мне языки! – сокрушался раскрасневшийся от выпивки Энди. – Вот в прошлом году русским решил заняться – тоже облом! Даже алфавит их идиотский выучить не сумел. Представляешь, половина букв как у людей, а половина – черт знает откуда…

– А русский-то зачем тебе? – недоумевал Шоэйн.

– Я русский бы выучил только за то, что на нем разговаривал Ленин! – с пафосом продекламировал Энди.

– Красиво сказал, – похвалил Шоэйн.

– Это не я сказал, а их великий поэт Майкоффски… – Энди замолчал и закинул в рот очередную картофельную соломку.

– А моя бабка долго в России жила… – проговорил Шоэйн. – Она точно русский знает. Только не разговаривает.

– Почему не разговаривает?

– А зачем? Все равно не с кем… Хотя одному слову меня научила. Йолька.

– А что такое «йолька»?

– Йольское деревце. Похоже, правда? Должно быть, русский и гэльский – родственные языки.

– А что такое «Йольское деревце»?

– Yule tree? To же самое, что у других «Christmas tree». Рождественская елка, иначе говоря… Йоль – это праздник такой языческий, зимнее солнцестояние… И Шоэйн – тоже древний праздник, его сейчас чаще «Самайн» произносят, или вообще по буквам – «С-А-М-Х-Э-Й-Н». А еще его называют День Яблок, Халлоус или Хэллоуин, ну, про Хэллоуин все знают… Я ведь тридцать первого октября родился. Вот мама меня Шоэйном и назвала.

– А если бы на День Подарков родился, Коробочкой назвали бы? Бокс Лерман – это звучит! – Энди расхохотался.

Шоэйн не обиделся.

– Все несколько сложнее, сэр. Моя бабка Дейрдра даже не просто язычница, а натуральная ведьма, да и мамаша туда же, даром что дипломированная медсестра… В Средние века их бы точно на костре сожгли, да и позже… Последнюю ведьму, как известно, в Лондоне сожгли аж при Георге Первом.

– Будь он проклят, чертов голландец! – Энди брякнул пустую кружку об стол. – А вообще-то я тебе скажу: что ведьмы-язычницы, что попы римские, что всякие там баптисты-методисты, высокие и низкие англиканцы, – одно говно! Нет ни Бога, ни богов, религия – опиум для народа!.. Кстати, неплохо было бы вмазаться как-нибудь… Ты пробовал?

– Не-а…

– Это дело поправимое, вот триместр кончится, мы с тобой в Лондон мотанем, есть там пара клевых мест, хотя, конечно, все чертовы англичане – гады!.. А вот имечко у тебя все равно мудацкое. Реакционное. Мы тебе новое придумаем!..

И ведь придумали. Придумали, составили соответствующее ходатайство, подали в магистрат… И стал бывший Шоэйн Александром – в честь славной плеяды незалежных шотландских монархов, и Ильичом – в честь вечно живого Ленина. Так Александр Ильич Лерман объединил в своей персоне местный патриотизм с пролетарским интернационализмом.

Мама Джулианна, узнав об этом, закатила сыну тяжелую истерику, а бабка Дейрдра лишь рассмеялась недобрым смехом и сказала:

– Видишь, дочка, от судьбы не уйдешь… Говорила я тебе, имя «Шоэйн» годится лишь человеку отражения, человеку с особым предначертанием – в мире земном и мире духовном одновременно существовать, обе действительности прозревать… – Тут старуха подняла медленно руку и продекламировала:

Джулианна сидела неподвижно, закрыв лицо руками. Новоиспеченный Александр Ильич смущенно переминался с ноги на ногу.

– А ты, матушка, глазки-то не отводи, личико не прячь, лучше вон полюбуйся на наследничка. Хорош гусь! И то сказать – зачат без венчания, без Великой Матери благословения, от стручка какого-то болотного, не по Древней Науке выношен, наречен без Совета, без ведома моего. И не надо мне опять про войну, про случайность, про запрет на аборты и что гнева моего боялась… Шоэйн! – Старая ведьма сплюнула презрительно, будто в рот мошка залетела. – Пусть уж остается Александром. Имя, конечно, великое, щенку твоему и за десять жизней не дорасти, но вместе с «Ильичом», пожалуй, в самый раз. Помню, еще в Петербурге, в аптеке нашей на Каменноостровском служил один Александр Ильич. Пыльный плюгавый сморчок, три волосинки поперек плеши, пенсне с треснутым стеклышком, из жалости держали. Видать, и твоему таким быть, случайного ничего не бывает… Ну, что встал, Ильич Александр? Ступай уж!..

Бывший Шоэйн пулей вылетел из комнаты, и в этот вечер они с Энди так нализались, что ночь провели в полицейском участке, утром имели мучительное объяснение с проктором, а днем – с деканом. Но обошлось, не выгнали…

И спустя всего два-три года после смены имени, заглядывая в зеркало, Лерман всякий раз с тоской осознавал, что неуклонно превращается в того самого Александра Ильича из Петербурга. Кудри заметно поредели, зрение ослабло, так что приходилось постоянно носить… не треснутое пенсне, конечно, но очки в толстой оправе, лицо покрылось ранними унылыми морщинами, тонкая шея обрела заметное сходство с цыплячьей… Воистину сморчок, какой-то диккенсовский клерк и, кстати, почти что копия легендарного маньяка-убийцы Криппена, того самого, что удостоился целого зальчика в музее мадам Тюссо…

Кстати, похожую картину мог наблюдать в те годы в зеркале тихий советский паренек. Только вот про маньяка Криппена он ничего не знал и знать не мог – потому и внутренний голос не предостерег. А фамилия у того паренька была смешная, щекотная. Чикатило…

Александр же Ильич судьбу Криппена, даже при гарантиях посмертной славы, разделить не хотел и направлял свои либидозные порывы в менее губительное русло. Примерно раз в два месяца он доставал с полочки чемодан, укладывал в него алый смокинг с золотыми пуговицами, остроносые лакированные штиблеты, белоснежную кружевную сорочку, несессер-косметичку с разного рода ножничками, пилочками и флакончиками, поверх всего осторожно выкладывал предмет своей особой гордости – смоляно-черный тупей, коим не погнушался бы и неведомый Александру Иосиф Кобзон. И отправлялся в развратный мегаполис Лондон прожигать уик-энд в клубах специфической ориентации. Там он блистал этаким принцем-инкогнито и, флиртуя как с ослепительно мужественными «буграми», так и с гибкими, накрашенными мальчиками, отпускал туманные намеки на морганатическое родство с царствующей фамилией. Зачастую это способствовало достижению желаемого, и домой Александр возвращался усталый, но удовлетворенный. Скромное жалованье служащего Шотландского Исторического архива, куда он устроился после университета, не позволяло повторять эти эскапады чаще, да и существующий график личных праздников выдерживался исключительно благодаря строжайшей экономии во всем остальном. Именно в силу этого обстоятельства Лерман не снимал отдельного жилья, а продолжал ютиться в своей когда-то детской комнатке домика в Грэндже, под одной крышей с двумя окончательно сбрендившими старухами.

Примерно за год до своего столетнего юбилея миссис Дейрдра вдруг начала слышать голос, да так, что его невольно слышал и Александр Ильич, если, конечно, ему случалось оказаться дома во время «сеансов связи». Происходило это так: мирно сидя, скажем, в гостиной за чашечкой послеобеденного чая, бабка внезапно замирала и, выкатив глаза, выпрямлялась в струнку. Посидев минутку в этом ступоре, она с кряхтением поднималась из своего глубокого кресла и повелительно бросала падчерице: «Идем!». После чего обе удалялись на свою половину, куда самому Лерману был еще в детстве строго-настрого заказан вход. Через некоторое время оттуда начинали доноситься заунывные песнопения, сменявшиеся глухим, басовитым бубнежом. И сколько Александр Ильич ни прислушивался, разобрать ничего не мог, поскольку бубнил бас на чужом, изобилующем шипящими языке, скорее всего, на русском. Голос бабки отвечал на том же языке. Но интереснее всего было то, что физически голос воспроизводился голосовыми связками мамы Джулианны. не знавшей никаких языков, кроме английского и немножко – исконного гэльского. После таких сеансов она обычно скверно себя чувствовала, ходила охрипшей, пила горячее молоко с медом и виски. Бабка же, наоборот, наливалась на какое-то время силой и словно молодела.

По некоторым репликам, оброненным в его присутствии, Александр Ильич понял, что астральное общение происходило преимущественно с родной дочерью старой Дейрдры, Анной.

Историю этой Анны Лерман многократно слышал, начиная с раннего детства, когда семья еще прозябала в двух комнатках старинного обветшавшего дома в полутрущобном Дарли. Уж такая росла разумница, такой сильной виккой обещала со временем стать, не хуже самой Дейрдры, да как на грех случилась в России революция, а с ней пришли разруха, тиф и гражданская война, обрекшая многих, в том числе и пришлое шотландское семейство, на голод, тяжкие лишения и долгие скитания. И запропала в этом водовороте юная Анна, а мать ее Дейрдра вместе с первым своим мужем, Мак-Тэвишем, вынырнула в независимой буржуазной Латвии, где Мак-Тэвиш вскорости и помер, а Дейрдра, как подданная Британской короны, без особых затруднений получила билет в один конец до города Дувра. А там и дорога в родной Эдинбург, и знакомство с немолодым вдовцом Джеймсом Фогарти, отцом Джулианны, и воспоследовавший брак, второй для обеих сторон… До последнего времени Дейрдра так и не знала, жива ли дочь ее Анна или нет…

А теперь вот убедилась – жива!

Жива и вроде бы имеет дочь и внуков, но живет одна, очень далеко от них, в жарком краю, где скалы, пыль и быстрые реки, люди в халатах и люди в пиджаках, люди в чалмах и люди в фуражках, и будто бы удерживает ее в том краю какая-то тайная миссия, связанная с пророчеством, оставленным два столетия назад каким-то премудрым не то евреем, не то арабом… Вот и все, что сумел вынести для себя из женских разговоров Александр Ильич.

В общем, чушь несусветная… Однако говорила же мать чужим голосом на чужом языке. Говорила, при этом не понимая ни слова из сказанного. Видно, бабка использовала ее в качестве медиума…

И в таком вот дурдоме приходилось проживать лучшие годы!

Что сказал бы на это старина Энди, единственный, кого он мог искренне назвать другом? Увы, Энди ничего не мог сказать, поскольку весной шестьдесят восьмого года его разнесло на мелкие ошметки самодельной бомбой, которую он с двумя единомышленниками мастерил в Глазго, готовясь таким образом к визиту тогдашнего премьера Гарольда Уилсона – воплощения британского империализма, английского шовинизма и лейбористского ревизионизма. И ведь Александр Ильич о готовящемся покушении знал! Знал и даже просил Энди включить его в боевую группу. Но старший друг отказался наотрез, мотивируя тем, что если бы все борцы за правое дело ринулись жертвовать собой, то очень скоро не осталось бы никого для продолжения борьбы.

Однако с гибелью Энди Лерману стало решительно наплевать как на независимость Шотландии, так и на всемирную победу коммунизма. Более того, какое-то время он всерьез подумывал вторично изменить имя и колебался между консервативно-патриотическим «Уинстоном» и актуально-покаянным «Гарольдом». Но решил оставить все как есть. Ильич так Ильич…

(3)

Весной семидесятого Дейрдра отметила сто лет. И через неделю, точнехонько на Остару – День весеннего равноденствия, – тихо отдала душу своей Богине.

На весть о кончине Матушки со всей округи слетелся в полном составе ковен – ведьмовская община. Одиннадцать женщин – семь старух, две средних лет, одна молодая и ослепительно красивая и одна совсем еще девочка-подросток – в длинных ярких одеждах, с жезлами, колокольцами, барабанчиками, скрипками и, к полному изумлению Александра, каждая при своей метле. Плюс один мужичок – краснощекий, улыбчивый коротышка с волынкой на ремне.

Гроб с телом Дейрдры выставили на столе посреди гостиной, в головах соорудили алтарь, установили на нем четыре оранжевые свечи, а в центре – пятую, громадную и белую. Рядом с центральной свечой поставили старую фотографию улыбающейся Дейрдры в простой картонной рамке, положили ветку вечнозеленой омелы. Потом старухи расселись по углам и надолго замолчали. Александр растерянно оглядывался по сторонам, не понимая, что делать и что будет дальше. Наконец одна из старух, самая сморщенная и, должно быть, самая старая, поднялась и зычно произнесла:

– Слава Богине!

– Слава Богине!!! – эхом откликнулись присутствующие, в том числе и Александр.

– Слава Богу!

– Слава Богу!!!

– Слава Матушке Дейрдре!

– Слава Матушке Дейрдре!!!

– Светлый путь и светлое возвращение!

– Светлый путь и светлое возвращение!!!

– Аминь!

– Аминь!!!

Потом главная старуха достала из складок своей хламиды огниво и трут, приблизилась к алтарю, высекла пламя и зажгла первую свечу.

– Приступим же, сестры и брат, пока горит свеча!

Все встали, одна из ведьм ударила в бубен.

Девочка подошла к Александру Ильичу.

– Вы, сэр, идите пока. Вас позовут!

Лерман пожал плечами и направился в свою комнату. Поднимаясь по лестнице, он видел, что присутствующие взяли в руки кто музыкальные инструменты, кто, включая и маму Джулианну, метлы. К звону бубна добавились звон колокольчика и первые ноты, взятые на волынке. Ведьмы с метлами образовали круг вокруг алтаря и стола с гробом. Старшая перехватила взгляд Александра и повелительно махнула рукой – мол, убирайся!

Захлопывая за собой дверь «детской», он слышал начало мелодии, напоминающей джигу. Уж чего-чего, а траурного в этом мотивчике было немного!

Как был, в черном торжественном костюме, при черном галстуке, Лерман плюхнулся на кровать и неожиданно, несмотря на доносящийся снизу шум, заснул.

И приснилась ему Дейрдра. Молодая, стройная, в белом сарафане с цветной узорной окантовкой, она невесомо, не приминая травы, ступала по широкому лугу, и ее жгуче-черные, как у цыганки, кудри украшал венок из васильков и желтых купав.

– Дейрдра! – окликнул он откуда-то снизу. Она обернулась и показала ему кулак.

– Смотри у меня, Ильич Александр! Не балуй! Вернусь – накажу!

И исчезла, оставив его одного. А луг моментально обернулся топким, в кочках, болотом.

И Александр начал медленно тонуть. Квакнул по-лягушачьи «Спа…!» – и открыл глаза. Рядом с кроватью стояла ведьма-подросток.

– Сэр, можете спуститься и разделить с нами поминальную трапезу…

Ну уж и поминальная! Вся гостиная была расцвечена веселыми разноцветными огоньками, из радиолы в углу доносилось бодрое «I will go, I will go, when the fighting is over…» Мужичок храпел, уткнувшись головой в стол. Тетки веселились вовсю, делились всякими байками и. сплетнями друг о дружке, о Дейрдре, об общих знакомых, особо не чинясь, прикладывались к виски и медовухе, закусывали всевозможными яствами, громоздящимися на столе, где прежде стоял гроб.

– А где… где бабушка? – спросил Лерман мать, разрумянившуюся, с хмельным блеском в глазах.

– А? Так в Саммерленде; где же еще? – отмахнулась Джулианна.

– Нет, я в смысле – тело где?

– Ах, это? Сестры уже в машину отнесли. Завтра с утра в рощу на Шаумэй поедем, там и закопаем, – беззаботно прощебетала мамаша.

– Что ж ты не предупредила? Я с работы не отпросился…

– А тебя, сынок, никто туда и не звал. Ладно, не хмурься, лучше выпей, закуси, бабушку вспомни…

И она щедро плеснула виски в пустую глиняную кружку.

В эту ночь Александр Ильич Лерман надрался как свинья и очнулся с лютой головной болью в совершенно пустом доме. «На Шаумэй поехали… – не сразу сообразил он. – Ну и черт с ними со всеми…»

А к вечеру они вдруг разбогатели. Возвратившись с похорон, ведьмы и ведьмак вытащили из запретных для Лермана помещений бабкин профессиональный инвентарь – хрустальные шары, старинные книги, склянки со снадобьями, метлу и прочее в том же роде – и устроили между собой нешуточный аукцион. Александра Ильича вновь выставили за дверь, а когда все ушли, он вернулся и застал мать одиноко плачущей над внушительной грудой бумажных денег.

– Ну перестань, – сказал он, присаживаясь на соседний стул. – Никто не вечен, а уж бабу ля-то свое пожила…

– Ах, вот и осталась я одна… совсем одна…

– А я? – обиделся Александр.

– Ты… – Мать улыбнулась сквозь слезы и потрепала его по щеке. – Знаешь, что я на эти деньги сделаю? Обязательно, обязательно поеду в Россию, разыщу там Анну и привезу ее к нам… Я Дейрдре обещала… Она и сама дочери своей это предлагала, только та отказалась, говорит, не время еще…

Лерман вздохнул, сгреб купюры со стола и запихал в просторный карман домашнего халата.

– Будет время – найдутся и деньги, – сказал он. – А потом, не ты одна имеешь на них право.

Оставшись один, он пересчитал нежданное поступление. Оказалось, вполне прилично – больше полутора тысяч фунтиков. Лерман честно разделил их поровну, половину положил в банк на мамин счет, а вторую в несколько приемов с шиком прокутил в столице…

Годы шли, унося с собой в невозвратное прошлое зубы, волосы, молодой кураж. Вылазки в Лондон становились раз от разу все более обременительны и оставляли все больше разочарований. Уже и сладостное предвкушение счастья, и трепет ожидания, и живое роение всяческих планов и затей, что непременно осуществятся там… там, в переливах хрустальных огней, средь алого бархата и лепной позолоты, сменялись тягостным предчувствием обманутых ожиданий, скрытых насмешек, череды унизительных отказов… И уже • за все надо платить самому… Все реже извлекались на свет Божий атрибуты былых утех, лежалые, потертые, обмахрившиеся, отдающие химчисткой и нафталином, – и все чаще со вздохом отправлялись так и не востребованными назад, во тьму чулана. Да и на кой ляд сдались этот Лондон, эта ночная клубная жизнь? Ему бы теперь что-нибудь поближе, поспокойнее… подешевле, наконец. Сообразно возрасту и положению. Сосед-бухгалтер с полудюжиной друзей-приятелей из «геронтологической секции» местного гей-сообщества, изредка – залетный смазливый юнец из числа провинциальных экскурсантов… А в остальном как у всех: дом – автобус – служба – автобус – дом. Диван, халат, телевизор, бокал шерри на сон грядущий…

Выйдя на пенсию, мама Джулианна стала на вид типичной сельской дамой, обещая в недалеком будущем превратиться в близкое подобие Джоан Хиксон в роли мисс Марпл. Носила нелепые шляпки, судачила с подружками за чашечкой чая с молоком, посещала цветочные и собачьи выставки. Только в церковь ни ногой, да на первомайский Бельтайн и Лито, канун Янова дня, исчезала с раннего утра, прихватив метлу и мешок с потребной утварью, возвращалась через сутки, потом еще сутки отсыпалась. И, конечно же, в конце каждого года гостиную украшала нарядная «йолька», стоявшая там вплоть до второго февраля, священного дня Имбольк, когда сухое йольское деревце предавалось ритуальному огню.

Этот день выдался для Александра тяжелым – навалилось много работы, пришлось выписать рекордное количество архивных справок, и на каждой ставить число «2 февраля 1979 года». Поэтому он при всем желании не мог забыть, что за день сегодня, и возвращался домой в предвкушении праздничного ужина с особым пудингом и чашей ритуального пряного пунша с обязательным изюмом. Однако, к удивлению своему и разочарованию, не застал он на столе ни пудинга, ни пунша, только перевернутую чашку с остатками чая да рассыпавшееся овсяное печенье. Не было и предписанных в этот день белых цветов и оранжевых свечей, зато в углу сиротливо торчала лысая «йолька».

Александр не на шутку встревожился. Пальто матери и ее зимние сапожки были на своих местах в прихожей, когда он входил в гостиную, свет там уже горел, стало быть, мать дома… Что-то с ней приключилось…

– Мама! – крикнул Ильич. – Мама!

Никакой реакции. Ни даже стона.

Он пересек гостиную, рванул на себя дверь, ведущую на когда-то запретную для него «женскую половину».

Заперто.

– Мама!

Тишина.

Но не совсем… Лерман прислушался – с той стороны доносилось тихое монотонное бормотание. Он сразу узнал много лет не слышанный басовитый голос. Причем на этот раз голос, похоже, бухтел по-английски, но настолько тихо и невнятно, что отдельных слов было не разобрать…

– Вот ведь!..

Александр Ильич негромко выругался, пошел на кухню, достал из буфета бутылку испанского вина, из холодильника – пластиковую упаковку с копченым лососем, возвратился в гостиную и включил телевизор на громкость, близкую к полной…

Поутру спускаясь по лестнице из своей спальни, он застал мать посреди прибранной гостиной. Одетая на выход и, вопреки обыкновению, тщательно подкрашенная, с самым решительным и деловитым выражением лица, она застегивала молнию на дорожной сумке, а у ног ее стоял клетчатый чемодан.

– Доброе утро, мама! – нарочито громко сказал он.

– А, это ты… – Она даже не обернулась. – Завтрак на столе, ужин в холодильнике.

– А куда ты собралась?

– В Лондон.

Александр присвистнул от удивления. На его памяти дальше Сент-Леонардхилла, района Эдинбурга, где находилась больница, в которой она прежде работала, мать никуда не выезжала. Разве что в мифическую рощу на речке Шаумэй, куда его не взяли на похороны бабки, или на шабаши, проходившие явно не очень далеко от Грэнджа – и на них его тоже не брали.

– Зачем тебе понадобилось в Лондон?

– У меня там деловая встреча.

– С кем, позволь спросить?

– С министром иностранных дел.

Александр так и сел на ступеньки.

– Но, мама, какие у тебя могут быль дела с министром?

– Крайне срочные и важные. Я должна выполнить волю Дейрдры и привезти из России Анну.

– Какую еще Анну?… Ах да, голос… Я так понимаю, он вчера возобновил контакт? Я слышал, как вы вчера общалась…

– Да, это была Анна. Она сказала, что теперь ее миссия выполнена и она вольна ехать на все четыре стороны… Можешь не провожать, Хэмиш довезет меня до вокзала…

И действительно, буквально через минуту на новеньком «форде» прикатил Хэмиш – тот самый краснощекий ведьмак, единственный мужчина в их ковене. Он проворно загрузил в машину багаж миссис Лерман, усадил ее саму и предложил Александру подбросить его до архива. Тот отказался под тем предлогом, что не успел ни побриться, ни позавтракать, да и архив еще закрыт в такую рань…

Ему ничуть не улыбалось, чтобы в доме появилась еще одна полоумная старуха, но он не сильно сокрушался по поводу такой перспективы, ибо она была абсолютно нереальна. Поэтому-то он спокойно отпустил мать в Лондон. Ну, прокатится, развеется, посмотрит столицу Соединенного Королевства – на худой конец, отдохнет недельку-другую в дурке – после вчерашнего, да и сегодняшнего тоже, ей это только на пользу пойдет… Даже если предположить, что ее пропустят в МИД и примут заявление, – кто станет искать среди четверти миллиарда жителей громадного СССР какую-то там Анну, пропавшую шестьдесят лет назад? Да она за это время могла сто раз помереть, сменить фамилию, укатить за границу… или и то, и другое, и третье разом… А вдруг его дурная мамаша самостоятельно рванет на розыски? Ай, ладно, скатертью дорожка…

Вопреки расхожему мнению, будто бы все гомосексуалисты нежно и трепетно боготворят собственных матерей, Александр свою в последнее время только терпел. Уж больно много от нее хлопот и расходов, а толку все меньше и меньше…

Через три дня мама Джулианна вернулась. На вопросы сына отвечала лишь загадочной, довольной улыбкой.

(4)

Спустя полгода Джулианна вновь укатила в Лондон, попросив сына лично встретить ее послезавтра на перроне Эдинбургского вокзала.

Вслед за матерью из вагона медленно, с трудом переступая со ступеньки на ступеньку, спустилась крупная сухопарая старуха в длинном, непривычного покроя, пальто. Сначала Александр подумал, что это случайная попутчица, но тут же его пронзила догадка, которой он просто не хотел верить. На негнущихся ногах он приблизился к женщинам, между тем проводник спустил из вагона два громадных чемодана, которые тут же принял и пристроил на тележку про верный носильщик.

– Что ж ты застыл, как статуя?! – крикнула Александру мать. – Иди сюда, познакомься. Это твоя тетя Анна.

– Ой! – вырвалось у Лермана, но он совладал с нахлынувшими чувствами и, героически улыбаясь, сделал несколько шагов в их направлении.

– Ну, здравствуй, Александр Ильич. – Анна протянула ему руку в перчатке.

В ее взгляде, в мимике ему почудилось разочарование, это укололо, но не удивило: что ж поделать, да, не красавец, да, не герой, так что ж теперь, стреляться, что ли?

– Добро пожаловать в Шотландию… – процедил он сквозь зубы, принимая протянутую руку…

Внешне Анна была точной копией своей матери Дейрдры, вплоть до такой же одинокой седой прядки в море густых черных волос, но оказалась намного проще, теплей и общительней Дейрдры. Или, возможно, сказывалось действие нового места и новых людей. Как бы то ни было, она весьма охотно заводила разговоры с Александром, много и интересно рассказывала про страну, в которой ей выпало прожить, считай, всю жизнь, про самых разных людей, с которыми довелось пересекаться. Только про себя, про свою личную жизнь рассказывать воздерживалась, тут же переходила к расспросам о здешнем – местах, событиях, нравах. Интересовалась живо, подчас показывая удивительную осведомленность. По-английски говорила бегло, с добротным здешним прононсом, правда, язык ее был заметно архаичен, времен не то чтобы Вальтера Скотта, но примерно Стивенсона.

Вопреки опасениям Лермана, с появлением Анны жизнь в доме сделалась значительно уютнее.

– Анна, говорят, из СССР никому не разрешается выезжать, как же вас так легко выпустили?

– Кому нужна одинокая старуха? А в Sobes даже обрадовались, как-никак, на одну пенсию экономия…

Слова «собес» он не знал, но догадался, что это государственное учреждение, ответственное за пенсионное обслуживание. А вот слово «одинокая» заставило призадуматься. Не из рассказов Анны, скорее, из обмолвок и уточняющих ремарок он знал, что в городе Ленинграде у Анны есть дочь с мужем-ученым и двумя детьми, мальчиком Никитой и девочкой Татьяной, и что когда-то давным-давно Анна жила в этой семье, а потом вдруг оказалась совсем одна на другом краю страны, в Азии, в Таджикистане, что граничит с Афганистаном. Как это произошло и почему, Александр Ильич не спрашивал – все равно не ответит…

Вскоре выяснилось, что при всей своей уживчивости и легком, не в мать, характере Анна – очень сильная викка-колдунья, при этом отлично разбирающаяся во всех тонкостях традиции и ритуала. Она быстро нашла общий язык с ковеном Дейрдры, обзавелась метлой и прочим инструментарием и принимала активнейшее участие во всех сходках и шабашах. Впрочем, все это, как и раньше, при Дейрдре, происходило вдали от подслеповатых глаз Александра Лермана. Возобновила Анна и материн промысел, потихоньку в дом вновь потянулся клиент, и не только из Грэнджа и ближайших пригородных поселков, но и из самого Эдинбурга, бывало, и из других городов. Потек ли денежки, семейный достаток возрос настолько, что теперь они могли себе позволить постоянную прислугу, а в сезон еще и садовника нанимали. Александр стал уже подумывать о приобретении личного автомобиля, но затем решил, что это ни к чему – сам он за долгие годы крепко-накрепко привык на службу и обратно добираться на автобусе, маму Джулианну на шабаши возили подруги-ведьмы, а не по годам легкую на подъем Анну охотно катал на своей тачке по-прежнему краснощекий, неунывающий и нестареющий ведьмак Хэмиш.

А потом заболела мама Джулианна, тяжело и неизлечимо. Она наотрез отказалась ехать в больницу и лежала дома. Анна находилась при ней практически неотлучно, и благодаря ее умениям и стараниям Джулианна без особых мучений и болей протянула еще три года, хотя вначале врачи давали ей сроку не более трех месяцев. Но все-таки природа взяла свое. Вновь, как и при кончине Дейрдры, собрался весь ковен, и вновь вершили над телом обряд перехода, не допустив к нему Александра, и вновь пили и веселились до утра, и Александр страшно напился и рыдал на плече у Анны, пока не заснул, а тело Джулианны на рассвете увезли в священную рощу, и во второй раз не взяли с собой Александра…

А потом жизнь вернулась в прежнюю колею, только уже без мамы. Александру стукнуло сорок пять, потом сорок шесть, Анне – девяносто, девяносто один… Казалось, что так оно и будет течь до скончания времен. Но все перевернулось в один день.

Накануне вечером Анна вдруг уселась смотреть телевизор, что случалось с нею крайне редко. Более того, взяла в руки пульт и стала переключать каналы, напряженно вглядываясь в меняющуюся картинку на экране. Остановилась на программе местного вещания. Передавали городские новости. Александр зевнул и уткнулся в газету.

– …экспозиция этих оригинальных работ слепого нигерийского скульптора развернута в двух парадных залах королевского замка Холируд, – вещал бодрый женский голос. – Торжественное открытие выставки состоится завтра в два часа пополудни при участии Его Королевского высочества принца Филиппа, под патронажем которого она проходит, нашего уважаемого мэра, почетных гостей – баронессы Маргарет Тэтчер и лорда Эндрю Морвена – и, разумеется, главного организатора и спонсора этой выставки, президента международного фонда гуманитарных технологий мисс Дарлин Теннисон…

– Анна, может, переключим? – предложил Александр, не отрываясь от спортивной странички. – Неужели тебе интересно про слепого скульптора?

Она даже не слышала его, все ее внимание было устремлено на экран.

Александр оторвал недоумевающий взгляд от газе ты. В телевизоре он увидел примелькавшееся лицо известной телеведущей, сияющее белейшими лошадиными зубами.

– И сейчас мисс Теннисон у нас в студии… Дарлин, расскажите, пожалуйста, о вашем фонде и о том, чем именно вас привлекло творчество Амоса Татумбы?

Камера отъехала, показав общий план студии и двух женщин, расположившихся под цветной панорамой города, потом совершила обратный маневр, выдав крупный план рыжеволосой ухоженной красотки в элегантном синем блейзере.

Александр вновь зевнул – красотки были не по его части.

– Наш фонд очень молод, он существует чуть больше года… – приятным низким голосом начала рыжая красавица.

– Татьяна! – вскрикнула Анна и поникла без чувств в своем кресле…

Утро она встретила бодрой и энергичной как никогда.

– Будь добр, позвони Хэмишу и попроси подать автомобиль к половине двенадцатого. Если он не сможет, вызови такси, – заявила старуха изумленному Александру. – Сегодня я должна быть в замке Холируд!

– И не подумаю! Вчера так разволновалась из-за этой выставки, что даже сознание потеряла, сегодня вынь да положь ехать. Дался тебе этот негр со своими поделками!.. Или тут что-то ваше, ведьминское?

– Тебе знать не обязательно! – отрезала Анна. – Так позвонишь или нет?

– Позвоню… – вздохнул Александр. – Или вот что, я даже поеду с тобой. На всякий случай. Вдруг опять в обморок грохнешься или чего похуже.

– Не грохнусь. Впрочем, как хочешь. Поедем вместе, коли тебе делать нечего…

Народу вокруг замка было, как всегда, полно. К привычному туристическому стаду – неотличимых друг от друга японцев с одинаковыми миниатюрными кинокамерами, горластых немцев и американцев, гомонящих стаек школьников со всей Британии – добавилось изрядное количество местной публики, которой явно не было никакого дела ни до постоянной экспозиции Холируда, ни, тем более, до сегодняшней выставки. Все они пришли поглазеть на принца, супруга Ее Величества Елизаветы Второй, с его блестящей свитой, на «Железную Мэгги», совсем недавно передавшую премьерский пост своему клеврету Мейджору, на других знаменитостей, в число которых, возможно, входила и ранее неведомая Александру, но теперь весьма интересовавшая его мисс Дарлин Теннисон, чье появление на телевизионном экране свалило в обморок древнюю, но сверхъестественно крепкую телом и духом ведьму.

Татьяна.

А ведь это имя, редкое для его шотландского уха и потому запомнившееся, он не впервые слышал из уст старой Анны…

Лерман взял старуху покрепче за локоток и сказал:

– Ну что, Анна, будет прорываться к кассам?..

Очередь двигалась быстро, и через пять минут они поднялись по замковым ступеням и вошли внутрь.

Справившись с указателями, Лерман повел Анну в просторную королевскую «переднюю», переоборудованную в конференц-зал. Там и должно было состояться торжественное открытие выставки Амоса Татумбы.

Несмотря на то, что до начала церемонии оставалось больше часа, все сидячие места, за исключением президиума и первых рядов, забронированных для прессы и особо приглашенных гостей, были заняты. Кто сидел, лениво обмахиваясь рекламными буклетами, кто, оставив на сидении платочек, сумочку или чехол от фотоаппарата, слонялся по залу, разглядывая развешанные по стенкам фотографии, чертежи и пояснительные тексты.

Александр нашел небольшую нишу, из которой был хорошо виден президиум, и поставил туда предусмотрительно захваченный из дому складной стульчик.

Анна уселась. Он встал рядом, переминаясь с ноги на ногу.

– Иди погуляй, – сказала Анна. – А хочешь, так и вовсе езжай домой. Ты мне здесь не нужен, Хэмиш меня встретит и довезет…

– Я вернусь, – уходя, сказал Лерман.

Он знал один укромный скверик с небольшим открытым кафе в нескольких минутах ходьбы и решил скоротать там часок за пинтой-другой легкого эля…

(5)

Посетителей в кафе не было. Александр Ильич заказал себе пива, уселся за пластмассовый столик и от нечего делать принялся разглядывать окрестности.

Вот за металлическим ограждением живописный, поросший кустами склон Лох-Нора. Вот фигурно подстриженная живая изгородь из терновника. Вот клумба, на которую высаживает с тележки рассаду садовник в зеленом комбинезоне.

Совсем еще мальчик.

Какие грациозные движения, какие позы, какая фигурка… И светло-русые локоны из-под форменной каскетки… Северный Адонис…

Вот юноша разогнулся, утер лоб. Лерман ахнул про себя от свежей, чистой красоты лица-Взгляды их встретились. Сердце Александра учащенно забилось.

– И не тяжело вам так, весь день в наклонку? – срывающимся от волнения голосом спросил он.

Северный Адонис улыбнулся в ответ. Зубы были так себе.

«К дантисту, – бухнуло в голове Лермана. – К самому лучшему. Непременно».

– Передохните немного, – предложил он. – Кружечку эля?

– Я на работе, – с удивительно милым акцентом ответил юноша.

– В таком случае, сигарету?

Александр Ильич достал серебряный портсигар. Сам он не курил, но привык носить с собой. На всякий случай. Например, подобный этому.

– Не откажусь.

Скинув на тележку рабочие рукавицы, Адонис подошел, потянулся к услужливо раскрытому портсигару. Александр вывернул руку так, чтобы пальцы юноши коснулись ее. От этого прикосновения словно электрический разряд прошел по телу.

– Присядьте, – хрипло сказал Александр. – Надеюсь, вас не уволят, если вы посидите со мной минутку.

– Если минутку, то не уволят. – Юный красавец вновь улыбнулся, на сей раз одними губами, чуть припухлыми и по-молодому яркими.

– Александр Лерман, – представился Ильич, поднося зажигалку.

– Роберт.

– Роберт… А еще?

– Просто Роберт.

– Как угодно… Давно здесь работаете, просто Роберт?

– Второй день… И последний. Меня наняли на два дня.

– А потом? Каковы планы на ближайшее будущее?

– А вы можете что-нибудь предложить? – Подозрительность в голосе сочеталась с заинтересованностью, мелькнувшей, как хотелось надеяться Лерману, во взгляде больших и влажных светло-серых глаз.

– Я могу предложить многое. И самое разное… Слушайте, просто Роберт, если вам нельзя выпить пива здесь, может быть, заглянем в какой-нибудь паб на Королевской Миле и там все обсудим? Там есть несколько весьма пристойных…

– Но мне надо закончить высаживать рассаду, а потом еще дорожки присыпать…

– Я подожду…

К черту выставку. К черту Холируд. К черту Анну и к черту мисс Дарлин!..

– И все-таки, почему просто Роберт? Без фамилии? – спросил Александр, с удовольствием наблюдая, с каким аппетитом его Адонис наворачивает ростбиф со сливовой подливкой. – Признавайтесь, вы тайный агент?

– Да какой там агент? Просто никак не привыкну, что теперь могу уже не стесняться такой фамилии.

– Теперь? А почему вы должны были стесняться ее прежде?

– А потому, что там, где я родился и вырос, во всех школах в обязательном порядке изучали русский язык.

– О!.. А позвольте полюбопытствовать, где же вы родились и выросли?

– Таллинн, Эстония…

История Роберта походила на историю Анны в том, что он тоже оказался здесь благодаря проживающим в Великобритании родственникам. Родственники эти были детьми боцмана эстонского торгового судна, экипаж которого в полном составе сошел на берег в Бристоле, когда моряки узнали, что их родная Эстония насильственно присоединена к Советскому Союзу.

– В сороковом году, – добавил Лерман.

– Вы первый из англичан, кто про это знает! – воскликнул Роберт. – Многие вообще не слыхали про Эстонию.

– Во-первых, я не англичанин, а шотландец, во-вторых, я историк, куратор Национального исторического архива… Но продолжайте, прошу вас.

Вся семья Роберта давно уже мечтала перебраться на Запад, но до горбачевских послаблений сделать это было практически невозможно. В конце восьмидесятых из советской тогда еще Прибалтики начали выезжать многие, главным образом, в Швецию или Финляндию. По просьбе Эвы, матери Роберта, ее английские родственнички выслали приглашение, но на этом сочли свою миссию законченной и, когда таллиннское семейство со всем нехитрым скарбом прибыло в Лондон, даже на порог не пустили. После многомесячных мытарств семья осела в Эдинбурге. Старший брат, работавший грузчиком в Таллиннском порту, нашел здесь работу по специальности. Сестра-студентка устроилась стриптизершей в сомнительный ночной клуб. Отец-инженер и мать-завклубом получали мизерное социальное пособие, а Роберт перебивался случайными заработками. Жили все в двух комнатках матросского бордингауза и с тоской вспоминали прежнюю свою четырехкомнатную квартиру с видом на парк Кадриорг.

– А у меня просторный двухэтажный домик в Грэндже, это вполне престижный пригород Эдинбурга, – как бы невзначай бросил Александр. – Мы живем вдвоем с престарелой родственницей. Не считая служанки, разумеется.

На это юный Роберт лишь печально вздохнул.

– Что бы вы сказали, если бы я предложил вам пожить у нас. Восемь комнат на двоих – вполне можем потесниться…

– Но… Но мне не по карману такое жилье…

– Что-нибудь придумаем. Например, вы могли бы привести в порядок мой сад.

– Да я вообще то не ас в этом деле… Если честно – ни в каком деле не ас. Разве что английскому в школе прилично научили, но здесь этим не заработаешь…

– А вы соглашайтесь, Роберт. Хозяин я добрый. Очень добрый. – Лерман накрыл ладонь юноши своей и ласково заглянул в глаза. – Кстати, вы так и не назвали мне свою фамилию.

Роберт опустил глаза и промямлил что-то неразборчивое.

– Что-что? Повторите, пожалуйста, погромче.

Роберт набрал воздух в легкие и выпалил:

– Отсосон!

– Как вы сказали? Отсосон? Роберт Отсосон? Не понимаю, чего тут стесняться. Редкая, но вполне нормальная прибалтийско-скандинавская фамилия.

– Но только не по-русски… На русском уличном жаргоне, если ударение перенести с первого слога на последний, это знаете что означает?..

Роберт склонился к самому уху Лермана и зашептал. Александр Ильич расхохотался.

– Простите… простите, милый Роберт… – залепетал он, отдышавшись и утерев слезы. – Я ни к коем случае не хотел вас обидеть и не хочу… Но если бы вы знали… Если бы вы только знали… Давайте-ка, дорогой друг, закажем шампанского по этому поводу!

– По какому такому поводу? – набычившись, отрывисто спросил Роберт.

– Позже, мальчик мой, позже…

И только через полтора часа, после бутылки «Клико» и посланной ей вдогонку пинты двенадцатилетнего «Лафройга», окосевший Лерман подмигнул через стол окосевшему Роберту:

– А что, заинька, не заняться ли нам тем самым, что по-русски означает твоя фамилия? Друг дружке по паре раз?..

Роберт несколько секунд смотрел на него совершенно бессмысленным взглядом, потом нетвердо поднялся и положил руку на ширинку.

– Пш-шли… Где здесь тубзик?

Александр подпрыгнул, как чертик на пружинке, обнял Роберта за плечи и, стреляя глазами по сторонам, усадил на место.

– Зачем же так, дружочек мой, закажем такси, поедем ко мне… Заодно и квартирку посмотришь…

Роберт окончательно переехал к Лерману и поселился в двух комнатах с видом на море. Но случилось это уже после того, как из дома столь же окончательно выехала Анна. О своем решении она сообщила ему, когда Роберт в третий раз остался у Лермана на всю ночь. Александр пытался уговорить ее остаться, но как-то вяло и неубедительно. Анна осталась непреклонна. – Мне дела нет, хоть с мальчиком живи, хоть с девочкой, хоть с собачкой, мне вы не мешаете, и ухожу я вовсе не из-за вас. Есть вещи и поважнее.

– А мы бы тебе помогали, заботились…

– Я сама о себе позабочусь. И помощники найдутся.

– И куда же ты пойдешь, интересно?

– Есть тут дом в одной деревеньке… Сестры выкупили, – снизошла до объяснений Анна. – Там и поселюсь… Уж близок мой Переход, готовиться буду, отдам остаток дней Служению. Так что будем прощаться, Ильич Александр. Спасибо тебе за все, и злом не поминай меня, старую. Аминь.

– Аминь… – прошептал Лерман.

После ее отъезда он несколько часов шатался по дому как потерянный, а потом позвонил Роберт, и река жизни побежала по новому руслу…

Они и скандалили, как заправская супружеская пара. Бобби визжал, топал ножками, бил посуду, обзывал Александра жмотом и сквалыгой. Тот в ответ стучал кулаком по столу, орал, что он пока еще не казначейство и денег на костюмы от Армани и запонки с бриллиантами не печатает, и вообще, чем сорить направо-налево сотнями и строить глазки первому встречному, не лучше ли чем-нибудь путным заняться, например, учиться пойти куда-нибудь.

– Ах, так! Ах, так я тебя объедаю?! Да подавись ты, благодетель!

И в лицо Александра летел кусок курицы или недоеденный кекс.

Такие сцены повторялись все чаще и чаще. Иногда после них Бобби хлопал дверью и исчезал на несколько дней, но всякий раз возвращался, приносил какой-нибудь мелкий, но приятный подарочек, виновато ластился к Александру, тот оттаивал, и начинался новый цикл.

Но однажды Бобби не вернулся, а через месяц Александр узнал из газет, что молодой Роберт Отсосон, арестованный при попытке ограбления ювелирного магазина в Чел си, приговорен к четырем годам тюремного заключения. Александр взял в архиве короткий отпуск и помчался в Лондон. Но в исправительном учреждении Колдбат, где содержался Бобби, ему сообщили, что заключенный Отсосон от свидания с мистером Лерманом отказывается и администрация не может принуждать его, тем самым нарушая конституционные права. Александр до закрытия просидел в ближайшем пабе, а потом отправился в Сохо разгонять печаль в каком-нибудь «голубом» заведении…

Он пошел вразнос – пьянствовал сутками напролет, вступал в неразборчивые связи, «снимал» дешевых размалеванных профессионалов, его неоднократно вышибали из кабаков, били, обкрадывали, на службу он нередко выходил в непотребном виде, а случалось, что и вовсе не выходил… Ему ставили на вид, делали предупреждения, понизили в должности, переведя в рядовые архивисты, и посадили в самый дальний и пыльный закуток, чтобы не смущал посетителей своей гнусной, помятой рожей. После того как, столкнувшись в туалете с главным хранителем архива, Лерман обоссал начальству брюки, его и вовсе выгнали с позором.

Неделю он провел в полном беспамятстве и пришел в себя в зарешеченном боксе психиатрической лечебницы. Как он сюда попал, ему так и не рассказали, только позже, уже посередине курса лечения, показали его фотопортрет, сделанный при поступлении. Александр пришел в ужас.

Но самым страшным было не это. Как показали анализы, он подцепил ВИЧ-инфекцию…

На прежнюю работу его приняли неохотно – и только по постановлению суда. Но опасения руководства архива были напрасны. Лерман приходил минута в минуту, осунувшийся и мертвенно-бледный, но трезвый, как стеклышко, тихой мышью сидел в своем пыльном углу, служебные обязанности исполнял безропотно и безукоризненно, с сослуживцами общался минимально и по необходимости, в столовую на обеденный перерыв не выходил – достав из портфеля термос и пластмассовый ланч-бокс, перекусывал прямо на рабочем месте, в конце дня вставал и тихо уходил ровно на две минуты позже всех. Только вот прибаливал часто и подолгу…

От суицида его удерживало только одно – чувство глубокой вины перед несчастным Бобби, пострадавшим, конечно же, по его вине, ведь только его, Лермана, черствость и скаредность толкнула мальчика на отчаянный и безрассудный шаг, приведший за решетку. Давно уже было составлено завещание в пользу Бобби, по которому ему переходили и дом в Грэндже, и те шесть тысяч фунтов, которые Александр Ильич так и не успел спустить в лютую фазу своего умопомешательства.

Но этого было мало, мало!

Лерман лихорадочно думал, и все его мысли так или иначе сводились к персоне мисс Дарлин Теннисон.

Безусловно богата, вхожа в высшее общество и некоей таинственной нитью связана с Анной, следовательно, в какой-то степени и с ним, Александром Лерманом… И с именем «Татьяна», слетевшим с губ Анны за миг до того, как старуха лишилась чувств…

Вспоминай, Ильич, вспоминай!

Татьяна. «Мальчик Никита и девочка Татьяна». Ленинград. Дочь и ее семья. Дочь Ада. Муж-ученый. «Академик жизнь в пробирке выводил, да не вывел». Фамилия. Фамилия???

Йоль…

«Дейрдра всегда „йолькой“ называла…»

«Йолька»! Смешно… Как в Ленинграде у Ады. Йолька в доме За…».

За… ски. Закруски? Нет, длиннее, и что то посередине… Закрусесски? Закрутевски…

Анна знает все ответы, но никак ее не найти… И ведьм с ведьмаком как ветром сдуло, спросить не у кого… Но даже если встретишь, спросишь, найдешь и опять спросишь – ответит?

Ни черта она не ответит!

Самому искать надо…

Лерман сочинил от имени Анны липовый запрос, объяснив пробелы в сведениях дырявой старческой памятью просительницы, оформил как надо, сопроводил убедительными просьбами от старшего куратора, от хранителя отдела герольдии и генеалогии – кто ж откажет смертельно больному коллеге в такой малости! – и по их каналам запрос ушел в Ленинград, ныне снова Санкт-Петербург…

Попутно Александр Ильич собирал всевозможную информацию о Дарлин Теннисон. Скудные сведения о прошлом этой дамочки никак не вязались с девочкой Татьяной из Ленинграда. Северная Ирландия. Подкидыш. Детский приют. Швейная мастерская в Белфасте, пожар, отбытие в неизвестном направлении… И полная пустота протяженностью более десяти лет…

А потом стремительно и сразу – благотворительный бал в Чатсворте, конные прогулки с принцессой Анной, покровительство лорда Морвена, яхта Дарлин Теннисон побеждает в средиземноморской регате, беспрецедентный выигрыш на скачках в Эскоте, мисс Теннисон подтвердила участие своего фонда в международном проекте…

Хоть режьте, что то тут не то, и поведение старой ведьмы тому свидетельство…

Александр Ильич слег с простудой, хоть и лечился по всем правилам, но ослабленная иммунная система выдала редчайшее осложнение – хронический пневмоцистит. Первое же обострение на три месяца свалило его на больничную койку. И уже в больнице по телу пошли первые зловещие язвы…

Бобби пришел прямо в палату. С цветами, конфетами – и с невысоким, коренастым, наголо стриженным молодым человеком, назвавшимся Джоном Дервишем.

И Бобби, его кудрявый Адонис, его Аполлон, тоже блестел бритым черепом!

Но это не портило его неземной красоты. А, может быть, даже подчеркивало ее.

– Джон – мой лучший друг, вообще самый лучший человек на Земле. Это он научил меня, куда и что писать, чтобы досрочно откинуться… И видишь, на два года раньше отстрелялся!

– Я рад… Я так рад тебя видеть… – пролепетал Александр, совсем ослабевший от болезни и волнения. – Как… как тебе жилось это время?

– Хреновато, конечно, как еще в тюряге может быть? И совсем бы хана пришла, если бы не Джон. Был бы я там, знаешь, золотой принцессой, общей женкой всех колдбатовских паханов. Только он меня сразу под себя принял и всем крутым об этом сказал. Он там был в авторитете, мой Джон Дервиш.

Лерман слабо улыбнулся. Он даже не ревновал. На то не было ни сил, ни желания…

– Мы вообще зачем пришли-то… – продолжал Бобби. – Ты все равно тут лежишь, а дом пустует… Может, пустишь нас, пока то да се? А мы бы тебе… садик в порядок привели.

Бобби склонил голову набок и лукаво улыбнулся. Улыбка у него была по-прежнему очаровательна.

– Это и твой дом, Бобби… Живи… – он перевел взгляд на Джона. – И вы тоже.

– Спасибо, мистер Лерман, – сказал Джон Дервиш.

Когда Джон с Бобби забрали Лермана из больницы и привезли домой, там его ждал большой конверт с логотипом архива. Это был ответ на его запрос. Фамилия ученого зятя Анны была Захаржевский. Несколько лет назад он умер, но его жена, Ариадна Сергеевна, живет в Санкт-Петербурге по такому-то адресу. В Петербурге же, но по другому адресу живет их сын Никита Всеволодович Захаржевский. Дочь Татьяна, носившая в первом браке фамилию Чернова, с мужем развелась, оставив ему дочь Анну, вторично сочеталась браком с гражданином Великобритании Аполло Дарлингом и в 1982 году уехала на постоянное жительство в Соединенное Королевство.

– Есть! – воскликнул Лерман. – Это она!

– Не кричи, тебе вредно волноваться, – мягко пожурил Бобби. – Переведи дух и расскажи все по порядку. Только пусть Джон тоже послушает.

– …получается, эта Татьяна и есть Дарлин Теннисон! – закончил Александр свой рассказ. Джон Дервиш пожал плечами:

– Не факт. Старуха могла и обознаться. Но даже если и так, что с того?

– Но у нее большое состояние! А теперь, когда она стала леди Морвен, – это просто огромное состояние! И если бы мы могли как-нибудь к ней подобраться…

– Извините, мистер Лерман, но, подумайте здраво, это все пустые фантазии. Мы с Бобом предпочитаем ставить реальные цели и реально их достигать. Правда, Боб?

– Правда! – с энтузиазмом подтвердил Бобби.

А Лерман не сводил с него глаз. Из очаровательного и капризного котенка возлюбленный Адонис превратился в стремительно матереющего молодого леопарда, прекрасного, гибкого – и смертельно опасного…

И вот, звонок профессора Делоха, не встречавшегося с Александром лет пять и ничего не знавшего о плачевном состоянии его здоровья – иначе ни в коем случае не стал бы беспокоить просьбами, – сделал цель реальной. Джон Дервиш включился всерьез.

В один из тех моментов, когда болезнь дала Александру Ильичу короткую передышку, он спросил Роберта:

– И все-таки, кто такой мистер Дервиш? Откуда он, за что сидел?

– Знаешь, Ильич, Джон не из тех людей, кому задают вопросы. Он сам их задает и всегда получает на них ответы, – после недолгой паузы ответил Бобби.

…Конвульсивно дергающаяся рука выронила ингалятор, нашарила кнопку… На визг звонка прибежала Инга, с профессиональной сноровкой купировала приступ, поставила капельницу. Александр успокоился, затих.

Инга вышла.

В наступившей тишина Лерман слышал доносившиеся из коридора голоса Дервиша, Бобби и Инги:

– Времени мало, придется разделиться. Ты берешь на себя мальчишку. Его охраняют, так что действуй по обстоятельствам и лучше хитростью.

– Понял. Что с остальными родственниками?

– Старушкой-мамой и брошенной доченькой займемся позже, непосредственной угрозы они не представляют… А наш гость остается на вас, Инга.

– Какие будут указания, мистер Дервиш?

– Лечить по прежней схеме до нашего возвращения. Да, и еще – ровно через неделю позвоните вот по этому номеру и от имени мистера Лермана скажете профессору Делоху, что его русский протеже приезжал, ничего для себя интересного не нашел и улетел домой.

– Правильно, Джон. А то, чего доброго, этот козел забьет тревогу и кинется на поиски. Не хватало нам еще и с ним разбираться… Значит, саму леди-миледи ты берешь на себя.

– Правильно понял. Из-под земли достану, где бы ее черти ни мотали…

(6)

Он не различал «светло» и «темно», «наверху» и «внизу», «громко» и «тихо», «много» и «мало». Он сознавал лишь ничто, лишь отсутствие третьего звена неразрывной триады, образующей его, Шоэйна, персональную вселенную: «Я – сознаю – боль»… Есть «Я», есть «сознаю», нет «боли»… Если выбирать между ничто и болью, я выберу боль. Фолкнер. Дикие пальмы. Если выбирать… Шоэйн выбрал боль. Ничто выбрало Шоэйна. Вселенной Шоэйна больше нет. Нет ему Саммерленда. Нет ему Островов Блаженных и нет ему Йольского воскресения…

– … и стали звезды из искр волос Ее, цветы и деревья – из звуков пения Ее, на землю упавших, все краски мира – из света дыхания Ее, журчание родни ков – из смеха Ее, и дождь животворящий – из слез великой радости Ее…

Белая Мать в небесном танце своем выткала из ничто шепчущие губы, легчайшее прикосновение к холодеющей плоти…

– Анна…

Искристые воды объяли Шоэйна и, все убыстряясь, повлекли к Свету…

– Кто вы и как сюда попали?! Старая Анна медленно отвела взор от мертвого, счастливого лица Александра Лермана, повернула голову…

Медсестре Инге, перегородившей дверной проем своим могучим телом, почудилось, что в пальцах не понятной старухи что-то сверкнуло. Она инстинктивно прикрыла лицо, и тут же ярчайшая молния на краткий миг озарила все ослепительным светом, и медсестра Инга рухнула, как подкошенная, а вместо нее в проеме стоял ухмыляющийся Хэмиш, поигрывая сучковатой дубинкой.

– Славно сработано! – похвалила Анна. Рядом с Хэмишем как из-под земли появилась молоденькая ведьма.

– Матушка, мы нашли вашего внука.

– Где?

– В подвале. Лежит, улыбается, слюни пускает, а матрас-то под ним весь того…

– Мокрый?

– Ага… И воняет там!..

– Скажи сестрам, чтобы поднимали его и выноси ли из дома… А ты что застыл, брат Хэмиш? Иди сюда, помоги мне…

Высокий худощавый человек лет тридцати подъехал к дому Лермана в тот самый момент, когда двое медбратьев затаскивали в фургончик «скорой помощи» носилки. На них лежала прикрытая одеялом по плечи крупная женщина средних лет. Женщина стонала и держалась за голову. Рядом стояла полицейская машина, а у распахнутых ворот замер, широко расставив ноги, здоровенный констебль в каске. Небольшая кучка зрителей, скорее всего соседей, отиралась возле изгороди, внимательно наблюдая за происходящим.

Молодой человек высунул голову из окошка серого «лендровера» и с легким американским акцентом осведомился у стоявшего ближе всех к нему пожилого джентльмена.

– Простите, сэр, здесь что-то произошло?

– Нечто весьма странное, сэр, – охотно вступил в беседу седоусый шотландец. – Какие-то негодяи забрались в дом мистера Лермана, оглушили сиделку, похитили самого мистера Лермана и больше вроде бы ничего не взяли. Кому и зачем мог понадобиться смертельно больной и отнюдь не богатый одинокий холостяк?

– Вы сказали – одинокий? Неужели у бедняги совсем не было родственников?

– Прежде были. Мать, бабка, тетушка – все странные какие-то, сущие ведьмы… Да он и сам был со странностями…

– Тоже ведьмак? – молодой человек иронически усмехнулся.

– Нет, сэр, его странность совсем в другом заключалась… Мистер Лерман был из тех джентльменов, что предпочитают мальчиков. А один такой красавчик, Робертом звали, так тот вообще жил в этом доме несколько лет, пока не посадили. А совсем недавно опять заявился, да не один, а с дружком, бритоголовые оба, вылитые лондонские наци… У нас в Грэндже таких не сильно любят, сэр.

– Так, может, это они и выкрали хозяина дома?

– Не знаю, сэр, никто их уж недели две как не видел. Укатили куда-то…

– Да, запутанное дело. Будем надеяться, полиция во всем разберется.

– Будем надеяться, сэр…

Выехав из Грэнджа, молодой человек остановился на обочине, чтобы отправить со своего мобильного телефона короткое сообщение:

«След взял. Питер».

(7)

Будто последний раз виделись вчера, будто сорока лет как не бывало…

И он все тот же маленький Никитушка, слабенький, только начинающий оправляться от тяжелой, затяжной болезни, досыта навалявшийся в своей детской кроватке, а потому никак не могущий угомониться без длинной бабушкиной сказки, да просто без ее уютного присутствия, здесь, рядом, у изголовья. Хоть и глубокая ночь на дворе, уже почти что утро.

– Бабуля… бабуля, – все повторял он, не отпуская узловатые старушечьи руки. – Побудь еще, не уходи…

– Да спи уж, – посмеиваясь, говорила Анна Давыдовна. – Тоже мне, дитятко!.. Или так полежи, поду май… Есть ведь о чем подумать, а, Никитушка?

– Я когда думаю, голова кружится… А вставать ты не велела еще…

– Вот луна прорежется – тогда и встанешь… А меня отпусти, дай покой…

Никита страдальчески вздохнул. Вздохнула и Анна Давыдовна.

– И сон-травой тебя не попользовать, по твоей-то хвори… А вот велю-ка я принести тебе почитать чего-нибудь. Глядишь, и сон крепкий начитаешь… Слыхала я, ты в края наши залетел, поточу что родом нашим заинтересовался, историей его?

– Ну да… Захаржевские – они ведь, оказывается, через шотландских предков родственны самому поэту Лермонтову…

– Да что Захаржевские! – Анна Давыдовна досадливо махнула рукой. – Ты вот что, внучек, полежи пока смирно, не беспокой меня…

Она замолчала, закаменела лицом, только сухие губы шевелились, неслышно что то нашептывая.

И вот ведь какое особенное это было место, дом какой особенный – вроде и голос не подавала Анна Давыдовна, и в звоночек не звонила, а только явилась через недолгое время, откинув занавеску, растрепанная со сна старушка в сером балахоне и с поклоном подала Анне Давыдовне стопочку каких-то листочков.

– Вот, Матушка, что ты просила.

– Хорошо, Маргарет.

И вновь без всякого повеления со стороны Анны Давыдовны старая Маргарет подошла к Никитиной кровати, поправила подушки, зажгла поставленные в изголовье свечи в железных подсвечниках.

Анна Давыдовна положила листочки Никите на грудь.

– На, читай, почерк у меня разборчивый…

– Это ты сама написала?

– Перевела, когда время было… Прежде у меня много времени было…

Анна Давыдовна рукой очертила в воздухе какой то знак, словно бы перекрестила внука на сон грядущий.

– Это ты что сделала? – спросил Никита. – От сглазу, что ли?

– И от него… Это, Никитушка, знак ворона, прародителя и покровителя всего нашего рода, к коему и ты причастен, хоть и не знал того до поры…

– Тотем?

– Тотем у индейцев, мы по-другому называем… Маргарет, помоги-ка мне…

Опираясь на плечо ведьмы, Анна Давыдовна тяжело поднялась, и обе вышли из комнаты, где лежал Никита.

Он поднял к глазам верхний листок. Почерк у бабушки действительно был очень разборчивый и четкий.

Рукопись была озаглавлена «ЗВЕЗДА СТРАНСТВИЙ». Никита пробежал глазами первые строчки…

«Как гнездо дикой птицы среди зарослей можжевельника, укрылся от людских глаз в скалистой местности Хайленда монастырь бернардинок. Пять престарелых монахинь изо дня в день обрабатывали скудную почву огорода, ходили за скотиной. Трижды на день, словно пальцы одной руки, собирались сестры во Христе и творили свою молитву об одном и том же, вот уже скоро половину столетия: Да ниспошлет Господь милость на их обитель, и пусть не обрушит тяжкую кару на голову их притеснителя, чьею волею оказались они в неприютных уголках протестантского королевства. Таких, как они, были сотни, а то и тысячи добрых католиков, изгнанных, разбросанных по миру. Снимались с места целыми общинами, чтобы укрыться от гонений Вильгельма Оранского. Оторванные от мира, бернардинки не ведали того: жив или, может, отдал Богу душу принц, но каждый раз поминали его имя. Разве не учит писание: „Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас“?

После вечери сестра Урсула размышляла в дороге: «И правда в том, что за награда любить любящего?». Она покинула монастырское подворье и узкой тропинкой направилась к ущелью Шаумэй.

Втайне монахиня мечтала заботиться о том, кто истинно в том нуждается, и, ах, как было бы хорошо передать свои знания последователю. Иначе зачем ей ниспослан дар целительства? Силы ее с каждым днем оскудевают, случись что – за сестрами и ходить-то некому. Каменистая гряда впереди подернулась призрачным сиянием. Сестра Урсула заторопилась. Тропинка пошла на крутой спуск. Когда выплыла луна, заливая тревожным свечением округу, монахиня вступила в густой, заваленный буреломами лес. Роща пользовалась дурной славой. Поговаривали, что на дне теснины кроется горный дух Шаумэй, неспокойный, жаждущий человеческой крови. Будто бы в канун Майского дня ненасытная Горная Дева уводила в священную рощу зачарованных отпрысков мужеского полу, умерщвляла их или отдавала на воспитание лесному народу. Собственными глазами видела сестра Урсула серый валун с высеченными поганой рукой знаками. Что они означают, монахиня не знала, но каждый раз ее передергивало при взгляде на выдолбленную лунку под тонким серпом в изголовье жертвенника. Она осеняла себя крестным знамением и старалась обойти дольмен стороной. Все долгие годы Господь ее хранил, ибо «всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят». Давно изучила сестра Урсула склоны ущелья, ей и лунного света не надо, чтобы найти остролистник или не наступить на живой камень. А сегодняшний поход приурочила она к майскому полнолунию, потому что к этому времени насыщаются растения талой влагой и наливаются соком. Пусть лилово голубая вода речушки Шаумэй и непригодна для жизни – ни единой рыбешки, даже проходной форели в ней не бывает, – травы здесь самые целебные. Неожиданно ее слух различил слабый стон. Монахиня встрепенулась, прислушалась. И точно, в самой утробе лесной чащи кто то не то звал, не то стонал. «На все воля Твоя…» – выдохнула бернардинка и кинулась, ломая ветки, напролом.

Ее взору открылся выступающий над крохотной поляной плоский камень. Поперек, с раскинутыми руками, распласталось тельце ребенка. Одним прыжком монахиня оказалась рядом и тут же отпрянула. С шипением из травы выползла змея. Монахиня остолбенела: таких гадов ей сроду не приходилось видеть. Змея лоснилась в бликах луны, и глаза ее, казалось, мерцали. Скользкая тварь вильнула раздвоенным язычком, положила узкую головку в траву, огибая валун, бесшумно отползла – только стебли в стороне колыхнулись. Сестра Урсула склонилась над телом. Ее губы почувствовали слабое дыхание ребенка. Она приподняла его голову. Это был мальчик лет четырех-пяти. Нащупав в суме липкий листочек мухопада, она оторвала его от стебля и, потерев, выдавливая маслянистый сок, поднесла к носу мальчонки.

Он приоткрыл глаза и прошептал: «Дейрдра», – будто звал кого то, и снова забылся в беспамятстве. Бернардинка взвалила его себе на спину, не разбирая дороги в хрустком валежнике, поспешила в монастырь. В капитуле храма монахини внимательно осмотрели худенькое тельце, но ни единого следа увечья или змеиного укуса не нашли. Вознесли мольбу о его здоровье Господу и дружненько принялись выхаживать мальца, отпаивая парным молоком с порошком из аспидного камня. Через три дня он пришел в сознание, но поведать, как оказался в дремучем лесу, да еще в столь неурочный час, – не мог. К изумлению сестры Урсулы, он вообще не говорил.

Долго монахини искали потерявших ребенка родителей, выспрашивали про Дейрдру, но поиски так и не увенчались успехом. Просматривали записи приходских книг, но нигде ничего близкого зафиксировано не было. Правда, в одном из окрестных селений жители заподозрили неладное. Рассказали милым старушкам, что в покосившемся доме на окраине какое-то время назад жила вдова с двумя ребятишками, но ни как их зовут, ни куда они уехали, поведать не могли. Женщина, судя по рассказам, была нелюдимая, занималась знахарством. На то и жила. Деревенские ее побаивались, дом обходили стороной, наверное, потому семья и снялась с места в поисках более счастливой доли. Тогда и решили бернардинки оставить ребенка на воспитание в монастыре. Как только открылись перевалы, сестра Урсула отправилась за священником в Донди.

– Александр? А что, доброе имя, царственное. По времени и день ангела близок. – Отец Иероним запыхался на подъеме, остановился, привалившись к огородной изгороди. – Ноги у вас, сестра Урсула, больно прыткие. Смилуйтесь, пощадите старика.

Они присели передохнуть. Прозрачный воздух вызвездил горное небо. Оно мерцало тишиной и спокойствием. Как в медленном танце, разворачивался купол созвездий. Вдруг, в едва различимой туманности на хвосте Скорпиона, там, где не видно было ни единой звездочки, появилась яркая вспышка.

– Боже правый! – воскликнул священник. – Вы это видите?

От неожиданности отец Иероним схватил монахиню за руку.

– Знамение! – выдохнула наконец сестра Урсула. – Воистину, неисповедимы пути Всевышнего.

Священник поднялся.

– Пойдемте, сестра! Мне не терпится увидеть вашего найденыша.

В монастыре их встретили взволнованные монахини.

– Мы уж заждались. Радость-то у нас какая, святой отец! Мальчик заговорил.

Священник переглянулся с сестрой Урсулой. Вид у той был чрезвычайно изумленный.

– Ну так где же ваш подарок господний?

За спиной необхватной сестры Барбары, прикрываясь ее подолом, прятался смущенный мальчик. Отец Иероним присел на корточки.

– Слава Иисусу Христу! – И протянув руку, потрепал черноволосую макушку.

Малыш поднял темные глаза.

– Во веки веков, – произнес он тихим грудным голосом. Взгляд его при этом просветлел, и священник заглянул в чистые, как голубое майское небо, детские глазенки.

Мальчик оказался смышленым и любопытным. Сестры рассказывали ему предания глубокой кельтской старины. Без конца он расспрашивал монахинь о крестовых походах и подвигах великих.

Часто, к ночи, когда сестра Барбара отправлялась проверить закваску для хлеба, он увязывался следом. И если тесто еще не успевало подойти, она усаживала малыша к себе на колени, доставала из фартука ломоть сладкой сдобы и заводила очередную легенду о светлом воинстве.

– Далеко-далеко, за семью переходами, между землей Сип и Фарсисскими государствами, высятся горы, подпирающие небосвод. К северу от них раскинулась Страна Мрака. Холодная пустыня ничего не родит, кроме сорной травы. Свирепые ветры срывают ее стебли и метут комьями по всем четырем пределам. Как ветер задует, так из множества нор вылезают дикие племена гогов и магогов, населяющих мрачные земли.

– Чем же они питаются?

– Падалью и камнями. Поэтому на людей они и вовсе не похожи. Зубы их остры, коли камень дробят, и мохнаты они, как звери. Ни холода, ни ветров не боятся. Как демоны, носятся с воем по просторам, а если сон их в пути настигает, ложатся на одно ухо, другим укрываются, так и спят. Мало кто из героев отваживался заглянуть в те края.

– Даже Ричард Львиное Сердце?

– Ни он, ни другие рыцари. Ведь находится это на самой границе света и пройти туда можно только через Долину Смерти. Говорят, правда… – сестра Барбара понизила голос, – что один воин все же отважился проникнуть туда.

– Александр Двурогий! – догадался мальчик. Нередко монахиня баловала его историями о походах Македонского, пестуя таким образом в отроке дух мужества.

– Боюсь, к заутрени не встанешь, да и тесто подошло.

Мальчик вспыхнул:

– Встану, встану. И тебе сейчас помогу. Только не мучай – расскажи.

– Тогда слушай. – Она приклонила его голову к своей груди. – В индийском походе достиг Александр дальних пределов. Путь его пролегал через самые высокие горы. На одной из вершин стояла нерушимая крепость. Это была обитель стражников света. В одной из башен жила прекрасная Роксолана, дочь правителя того государства. Каждый день на заре обходили дозором храбрые духом воины границы владений: не просочились ли полчища диких магогов через узкие расщелины. Прослышал Александр от них о мудрости и красоте Роксоланы. Тогда и пошел он к правителю стражников света.

«Отдай мне красавицу в жены, – просил он руки у отца. – Какие угодно богатства бери за нее».

«Не нужно ни щедрых даров, ни несметных сокровищ, – ответил правитель. – Но если выполнишь, Двурогий, мои условия – прекраснейшая станет тебе верной женою».

«Что должен сделать я?» – спросил Александр.

«Построй такой вал между мирами, чтобы ни один из диких пробраться не смог. Тогда прекратятся набеги, и страшные ветры не будут томить и сушить плодородные почвы».

Долгой, тернистой дорогой искал Александр место для вала. Пока не увидели люди выжженных пашен, пока не почуяли воздух зловонный. Понял тогда Александр Великий, что путь его – верный. Двадцать семь дней по иссохшему руслу и каменистым утесам шло его войско. Солнце над горными кряжами этих ущелий не грело. Лучи его, дна не достигнув, сияли на пиках, далеко-далеко. Когда расщелина стала столь узкой, что мог там пройти лишь один только путник, Александр поднял голову. Две горы почти что смыкались.

– Там и велел он построить надежную стену? – в тон монахине переспросил ребенок.

– Правильно. – Сестра Барбара пригладила вихры на детской макушке. – Тогда воины взяли кирки и лопаты. Кузнецы же отлили железные двери и цепи. Сплавили медью, и сверху залили опоры. Ключ Александр отдал в руки отца Роксоланы, взамен получив ее сердце. Больше магоги не разоряли в набегах цветущие земли. Но предрекли мудрецы Александру, что твари зубастые все ж прогрызут его стену. Ринутся с воем ветров по прекрасным долинам, ужас и мрак за собою оставят.

– Когда ж это будет? – испугался малыш.

– Кто знает? В конце всех времен – так говорят мудрецы и пророки.

В ту ночь он заснул лишь под утро, и сон его был тревожным. Сестра Урсула, пришедшая разбудить заспавшегося Александра, решила уже, что у ребенка жар, но провести день в постели он ни в какую не хотел. Забрался тайком в монастырскую библиотеку, листая страницы тяжелых фолиантов в золоченых переплетах. Так начался его путь познаний. Ни разу не одернули его монахини, не пожурили, если маленькие детские руки не могли удержать книги, с таким трудом сбереженной сестрами в изгнании.

Радовались, замечая, что читает взахлеб, уплывая мыслями неведомо куда. Глаза его при этом становились странными, меняли свой цвет, как подснежники на склоне Шаумэй? – от бледно-голубого до темного, почти лилового. Понимали сестры, что мечтает мальчик о дальних странствиях и приключениях.

Александр вырос вдумчивым юношей. Все свои знания вложили монахини в его обучение. Его ум оттачивался в повседневных монастырских хлопотах. Сестры передавали мальчику свой опыт исподволь, играючи. Языки и медицина, математика и география, химия и астрология – вряд ли Александр мог определить, что для него предпочтительней и интересней. Он жадно впитывал информацию. В его любознательности таилось детское умение удивляться всему новому. Эта врожденная способность сделала его человеком остроумным, многогранным. И все же его добрые матушки понимали, что это лишь начальный виток судьбы их воспитанника.

Едва сложилась такая возможность, Александр Гифт с благословения бернардинок отправился в Донди на ферте Тэй, где нанялся юнгой на каботажное судно, перевозившее в Ирландию уголь…»

Одна за одной догорели и потухли свечи в оплавленных воском подсвечниках, занимавшийся за окошком рассвет сменился ярким, погожим утром, во дворе шипели важно прогуливающиеся гуси да крякал краснощекий ведьмак Хэмиш, ловко раскалывая на части толстые чурбаки.

Только Никита ничего этого не слышал.

Звезда Странствий (1892)

Темные воды залива окатило светом налившейся луны. На море начался прикладной час, рябоватые волны беспокойно метались, набрасываясь с приливом на понтонный мост, по которому мерно катила двуколка со спущенным балдахином. Эта дорога из Петры была значительно длиннее, нежели напрямик через Золотой Рог, однако возвращаться в Стамбул по воде Эдмонд Радзивил не решился из суеверных опасений, что море в полнолуние кровожадно.

Подтверждением тому были увиденные им возле пристани трупы лошадей, брошенные в воды залива. Князю стало тоскливо. Он крикнул извозчику, чтобы поворачивал. Экипаж выехал за ворота и медленно двинулся вдоль длинной извилистой улицы, несмотря на поздний час кишащей снующим народом. Запряженные цугом лошади, словно вот-вот заснут, еле тащили двуколку. Собственно, разницы не было, в какое из питейных заведений наведаться: все они здесь были одинаково шумны и заплеваны, лепились одно к другому, источая смешанные запахи спиртного, кофе и соседствующих цирюлен. Расплатившись с извозчиком, Радзивил заглянул в первую попавшуюся таверну. Из-за парной духоты заходить внутрь не хотелось. Рыжий грек вынес ему глории, небрежно сыпанул прямо в джазве сахара, специально на глазах князя, отдав таким образом дань европейским вкусам.

Пена сразу осела, но аромат ничуть слабее не стал.

Выпив кофе, князь почувствовал себя значительно бодрее. Женщины, с лицами, прикрытыми довольно прозрачной тканью зеленых или фиолетовых феранджей, проходя мимо князя, несколько замедляли шаг, зазывно косясь, а то и подмигивая насурьмленными глазками.

В таверне разгорались страсти. Кости, в которые играли за выпивкой матросы, брякались на столик с такой силой, что стаканы подпрыгивали. Каждый ход сопровождался ударом мозолистых ладоней и криками на всех доступных языках. Радзивил услышал польскую речь. Он вошел в таверну. Заказал у стойки загляви – анисовой водки – и обернулся, чтобы вычислить своих соотечественников. В небольшой нише сгрудились человек десять разномастных, судя по одежде, матросов. По очереди они потягивали крепкий табак из поставленного на стол кальяна. Тут же расплескивалась по стаканам тягучая Мадейра. В нише было тихо.

Черноволосый матрос, в берете, лихо заломленном на ухо, что-то тихо говорил. Слов его не было слышно, но Радзивил заметил его взгляд. Он был странным, казалось, задумчивым. А на лице блуждала загадочная улыбка. От князя не ускользнул и тот неподдельный интерес, с которым слушатели, по виду куда старше и солиднее говорившего, внимали его словам. Эдмонд прихватил свою стопку и занял свободное место за соседним столом. Английский язык рассказчика звучал рафинированно изысканно, что само по себе было удивительно в таком месте. Матрос четко выговаривал каждый звук, несколько растягивая слова, вероятно, для удобства понимания теми, для кого родным был иной язык.

– Каравеллы и галеоны, бригантины, пакетботы, фелюги, чего там только не было. Все полки в лавке были уставлены миниатюрными образчиками корабельного мастерства всех времен и народов. Я переходил от одного судна к другому. Не зря утверждают, что арвадцы строили корабли для великого Тира. Я повертел в руках маленькую доу. Говорят, арабы ходили на них к берегам Индии и на Занзибар. Великолепная мореходная обводка и добротная оснастка. Фальшборт, рангоут, крепежные планки массивны, но просты и надежны, как и вся носовая часть. На соседнем стеллаже мое внимание привлек трехмачтовый фрегат «Надежда» с полным рангоутом. Казалось, ростры были только что вырезаны. От него еще пахло кедровой смолой.

– Это тот, который лет тридцать назад нарвался на рифы? – спросил один из бывалых моряков. Ответил ему седой старик из его же команды:

– В Тарсусе я как-то земляка встретил. Так он говорил: на борту «Надежды» был тайный груз русского императора. Вроде шел в персидский Хармуз, а последний раз его видели на Сокотре, потом – бесследно пропал. Только я слышал, что в период малых приливов времени равноденствий неподалеку от Абд-эль-Кури не раз замечали корпус «Надежды». Он появляется из воды, будто всплывает, как фата-моргана, всего на каких-то полчаса. Подойти к нему нельзя. Тот, кто пытался, назад уже не вернулся.

– До меня тоже доходили эти истории. А тут, представляете, передо мной на полке стоит его копия. Высота мачт или длина снастей – наверное, все соответствовало действительности, только во много крат меньше и выполнено так искусно, что, казалось, вот-вот услышишь свисток боцмана и все это оживет, перестав быть игрушкой. Я настолько увлекся, что не сразу услышал голос хозяина лавки: «Если его пустить по воде, ветер надует паруса, и „Надежда“ пойдет в порт назначения». Он и не смотрел в мою сторону. Как и тогда, когда я вошел в его мастерскую, он сидел, не поднимая головы, и стругал из красного дерева деталь нового судна. «Сколько лет назад погиб фрегат, а ты словно видишь его воочию, – сказал я ему, а сам подумал: будто бы ноги твои ступали по его палубам, а руки трогали снасти». Мастер словно услышал мои мысли, поднял на меня взгляд и произнес: «Так оно и было». «Тогда расскажи, что ты знаешь об этом?» – попросил я. Он раскурил пенковую трубку, от его самосада я чуть не задохнулся, хоть и устроился на бочонке возле входа.

«Ты слышал, моряк, что фрегат шел с грузом?» «Да, – ответил я. – Но никто не знает, с каким и куда».

«Я знаю, что знаю. Тогда я был молод, и со мной еще не случилось несчастья. Ноги мои были целы, лоции знал не по картам, как лоцманы нынче. На Абд-эль-Кури меня наняли провести русский фрегат до Фарсана. Красное море – коварное море. Недаром Баб-эль-Мандебский пролив так зовется. Да и у Фарсана – множество рифовых островов. Без лоцмана – не обойтись. Едва „Надежда“ вошла в Пролив Слез, поднялся туман, да такой, что не видно руки. Туман был живым, как дыхание джинна. Он поднимался и падал в истоме, покрывая все липкою влагой. Я знал все подводные мели, теченья, но стало мне страшно. Капитан и команда были спокойны. Ко мне обратился русский эмир, хранитель их тайного груза и мой переводчик. Говорил по-арабски как бог и по виду не скажешь, что он чужестранец. Одет в галабею, на голове – куфия и укаль бедуина. „Я вижу твое смятенье. Но судно зовется „Надежда“, а значит, и путь свой найдет, иншаллах. Доверься чутью и воле Всевышнего. Ведь лоцман на море – все равно что в пустыне поэт“. „Все знаю, но все же в тумане идти, как слепому, наощупь?“ "Ты помнишь, сказал Аль-Маари, великий слепец:

– Лоцман затих и дотронулся до фрегата. «Пролив миновали, как будто во сне. Всю дорогу хотелось узнать мне, что же находится в трюмах, но так и не решился спросить. Да и вряд ли сказали бы… Правда, в Фарсане я кое-что понял. Эмир Тадж-аль-Фахр, не знаю, как звали его россияне, сказал мне, прощаясь: „Знание – в сердце, Ахмад“. Так что не верю я в гибель фрегата».

– Я брел вниз, не замечая ни стен цитадели, ни финикийского гранита мостовых. Капитан уже заполнил все бумаги, но нашего бузотера, из-за которого мы оказались на Арваде, выпустить могли только утром. Тогда мы надумали перекусить, а после решать, что делать дальше. Мы зашли к алеппскому армянину. У Закара, как нам сказали, – лучший кебаб, а осьминога он вымачивает в винном соусе. Заметив в моих руках «Надежду», Закар улыбнулся: «Хороший мастер – Ахмад. Знает свое дело». «Как всякой лоцман», – гордый покупкой, ответил я. «Лоцман? – вдруг изумился он. – Вы шутите. Он никогда не покидал Арвада. В детстве он разбился, ныряя с прибрежных скал. Но выжил. Ходить, правда, уже никогда не мог. Так и живет в своей лавке. Мастерит корабли, иногда кто-нибудь их покупает, как вы, например…» Он пожал плечами. А я ничего произнести не мог.

– Он просто обвел тебя вокруг пальца и всучил свой товар, – вздохнул один из слушателей.

Матрос стянул с себя берет и тряхнул черными локонами. Серьга в ухе, сверкнув, дернулась. Глаза его потемнели под насупленными бровями.

– Вряд ли, – угрюмо произнес он. – Я тоже не верю в гибель «Надежды».

– И правильно, парень. Ах ты, холера ясна… – расчувствовавшись, выдохнул старый моряк.

Знакомое ругательство заставило Эдмонда Радзивила выйти из задумчивости. Князь рассмеялся. Значит, ему не показалась, что послышалась польская речь.

– Гарсон! – позвал князь. Прикинув, какая выпивка устроит всех, он крикнул: – Скотч! – и тут же пояснил шустрому турчонку в замызганном фартуке: – Я угощаю.

Моряки из Гданьска не меньше Радзивила обрадовались неожиданной встрече. Веселые и компанейские ребята, они представили князю своих товарищей, французов и шотландца – рассказчика по имени Александр. Захмелевшие матросы вскоре начали куролесить, на столике появились кости. Наудачу выбросил и Радзивил. Зарики упали пятеркой дубль. Эдмонд собрал их, потряс в руке, закрыв глаза, и заново кинул. Выпали пятерка и шестерка. Все заворожено глянули на Александра.

Где-то в уголках губ у шотландца промелькнула улыбка. Он дунул на кулак с зажатыми в нем костями, легко подбросил их. Они упали поочередно двумя шестерками. За столом кто-то крякнул, кто-то застонал, будто на кон был поставлен родовой замок Радзивила. Взгляды уперлись в черноволосого.

– Достаточно, – неожиданно сказал он. – Передаю свой ход, – обратился он к седому матросу. – Мне пора.

Он оглянулся на стойку, возле которой ему сигналили товарищи по команде.

Только под утро Эдмонд Радзивил покинул таверну. На пристани, у дощатого дебаркадера, он нанял каик. Турок в яркой шелковой рубахе ловко управлялся длинной лодкой, похожей на изящную рыбу. Каик легко лавировал среди огромного множества шлюпов и кораблей, стоящих в гавани. На «Каледоне» его встретил вахтенный. Наконец в своей каюте, оставшись один, князь почувствовал, что его клонит ко сну. Едва он положил голову на подушку, как провалился в объятия Морфея. Ему виделись неясные очертания русского фрегата, медленно пробирающегося сквозь дымку тумана. Слышался отдаленный звон колокола. На секунду князь очнулся от сна, понял, что «Каледон» снялся с якоря, успел посожалеть краем мысли, что так и не удалось познакомиться ближе со странным юношей в таверне, и снова погрузился в сон.

День обещал быть жарким. Парило, как перед грозой, но того тяжелого давления, какое чувствуешь, предощущая шторм, не было. Радзивил вышел на палубу освежиться, пока не начался ливень.

– Небольшая болтанка, сэр. Вам нездоровится? – Капитан Мак-Клосски заметил болезненную бледность лица Радзивила.

– Вчера позволил себе некоторые излишества. Теперь вот голову ломит.

– Тогда, князь, нет лучшего средства, чем промочить горло. Я пошлю к вам стюарда.

– В таком случае, сделайте милость, составьте компанию.

Столик в каюте уже был сервирован к их приходу. На инкрустированном столике возвышались разномастные графины. От прикрытых блюд тянуло горячим запахом пряностей.

Стюард стоял спиной к двери у секретера. Склонившись, он листал оставленную князем книгу. Радзивил купил рукопись у переписчика на засиженной голубями площади Сераскира. Продавец утверждал, что это значительная часть «Зиджа Улугбека», знаменитого труда по астрономии. В исчисленьях князь не сильно разбирался, но о рукописи, попавшей сложными путями в Стамбул, был наслышан. Изумленное выражение лица Радзивила Мак-Клосски понял по-своему.

– Вы свободны, Гифт.

Стюард вздрогнул. Прикрыв книгу, выпрямился, повернулся на каблуках и пошел к двери, кивнув вошедшим. Это был тот самый паренек, что встретился князю в таверне. Едва не потеряв от неожиданности дар речи, князь окликнул его возле самой двери.

– Постойте. Ведь мы с вами знакомы? Давеча, припоминаете? Вам интересна рукопись?

Глаза матроса как-то посветлели, заискрились. Он кивнул.

Капитан переводил растерянный взгляд с одного на другого. Радзивил улыбнулся. Показав на книгу, он лукаво спросил:

– А что если вы и мне поможете с ней разобраться?

– Могу попытаться. Сейчас я свободен, сэр?

– Да-да, конечно.

– Спасибо, Александр, – бросил ему вслед Мак-Клосски. Как только за матросом захлопнулась дверь, капитан с улыбкой вздохнул: – Два года как знаю его, а все не перестаю удивляться.

– Гифт…Странная для шотландца фамилия, нет?

– Говорят, он найденыш.

– Знаете, мне почему-то и пить нет охоты, да и головной боли будто и не было. Но вас с удовольствием угощу.

Все свое свободное время Александр проводил в каюте князя. Они засиживались за чтением, составлением каталогов, иногда просто беседовали.

– Вы ведь книжник, Александр. Почему вы выбрали морскую стезю? – поинтересовался однажды Радзивил.

– «Ищите знания от колыбели до смертного савана. Ищите, если они будут даже на краю земли!» – Так ведь сказано древними? Видимо, неважно, как странствует человек в этих поисках: бродит ли по морю или суше, копается в книгах или в тайниках своих мечтаний. Так или иначе, он странствует. В конце концов, все наши иллюзии – путешествия в поисках счастливых островов, благополучной развязки всех житейских тягот. Важно, чтобы у тебя была прочная оснастка и надежная команда, даже если ты один на своем корабле. Море научит человека всему, если у человека есть хоть крупица ума. Оно – живое, как существо, что движется, дышит и волнуется.

– Земля тоже живая, – заметил князь, – со своим языком и повадками. – Радзивила опять коснулось смутное ощущение, что глаза шотландца имеют странное свойство обволакивать, тревожить. Иногда, когда их цвет становился особенно светлым, ему казалось, что они неподвижны, будто и не моргают вовсе. – Да-да. Каждое дерево имеет свой характер, как человек. В это верили еще мои предки.

– В детстве меня этому учила одна из моих воспитательниц, сестра Урсула. – Александр грустно усмехнулся. – Она считала, что я родом из леса.

– По преданию, корни моего рода тоже лесные.

– Может, потому вас тоже тянет к странствиям?

– Кто знает…

Уже тогда князя посетила идея составить гороскоп для себя и Александра. Вскоре после того, как «Кале дон» пришвартовался в Александрийской гавани, он предложил матросу найти какое-нибудь заведение астролога. Восточнее Лохиады, в одном из старых кварталов, им указали на лавку каббалиста, для которого не составляло труда решить их проблему. После долгого стука дверь открыл рыжеволосый мальчик в шапочке. Коверкая французские слова, он попросил подождать, пока не освободится хозяин. В помещении было так темно, что сразу трудно было различить даже общие очертания обстановки. На стену, противоположную единственному мозаичному окну, били разноцветные лучи, составляющие пентаграмму. В центре этих лучей размещалось графически-условное изображение человека в венце, с раскинутыми руками. Части тела отмечены были знаками какого-то квадратного письма. За изучением обстановки вошедшие и не заметили, как отворилась дверь в глубоком проеме и из-за бархатной занавески выглянул сутулый старик. Он покашлял в волосатый кулачок, чтобы обратить на себя внимание.

– Что бы хотели вы здесь?

По-французски он говорил так же коряво, как и встретивший их мальчик.

– Простите, не вы ли – Шломо Алаиш? – несколько сконфузившись от растерянности, спросил Радзивил.

– Не я ли? – Он прытко пробрался мимо лавки, обитой потертой парчой, и стола из дерева шиит, сдул пыль с бронзового семисвечника, куда то нырнул, кряхтящий голос слышался уже в другом углу: – Конечно, я, если вы здесь и ждете Шломо Алаиша.

Наконец показалось его раскрасневшееся лицо. Из-под нависших седых бровей он кидал взгляды то на одного, то на другого.

Князь понял, что наступило время объяснить цель их визита.

Но старик, не дослушав, оборвал его:

– Вы думаете, это быстро делается? Взял, подглядел за звездами и сказал, что вам надо?

Радзивил поспешил его успокоить:

– Мы готовы подождать, не так ли, Александр?

Шотландец едва удерживался от смеха. Глядя на него, ученый совсем рассердился:

– Конечно, готовы. – Но подвинул к ним бумагу и перо. – Оставьте все ваши данные.

Твердым почерком Эдмонд Радзивил отметил все необходимое, включая время суток и место рождения.

– Хорошо-хорошо. А ваш юный друг?

– Мне не все известно.

– Что знаете, то и пишите, – суетливо закивал старик.

Заглядывая через плечо Александра, он подсказывал, какие общие сведения могут пригодиться. Проставленная дата крещения заставила его поднять брови.

– Ха! Гам зол тово[1]! – Еврей потянул бумагу на себя. – Придете через три дня.

Едва посетители удалились, как астролог накинул поверх головы накидку, кинулся к заднему выходу. Он семенил узкими проулками, пока не вышел к старой площади, заваленной строительным мусором.

Пробравшись через строительные леса, он вошел в одну из дверей храма Зерадель. Пройдя каменным коридором, очутился в темном помещении, где нашел того, кого искал.

– Мир вам, Газакен. Я с просьбой об аудиенции у господина барона. Вовсе не по поводу халуки[2]. Дело куда большей важности…

Миновало три дня. Друзья отправились за Канобские ворота старой Александрии к каббалисту Шломо. Он ждал и, потирая руки, незамедлительно перешел к делу.

– Вот ваш, гороскоп, князь. Конечно, он довольно общий, но вы могли бы задать интересующие вас вопросы. Наверное, вас волнует, что род ваш отчасти угасает? По мужской линии скоро вы будете едва ли не единственным Радзивилом. Но есть кое-что, что поможет пополнить силу ваших корней. Я не о крови. Насколько я понимаю, ваши предки обладали тайными знаниями Хранителей?

– Пожалуй. Некоторые легенды свидетельствуют о том, что род идет от жрецов древней Литвы.

– Знание – ваше сокровище. Но в себе вы несете лишь память о силе. Взгляните на карту.

– Не совсем понимаю. Судя по знаку – созвездие Скорпиона?

– Конечно, ведь вы родились в конце октября… Случилось ли что замечательное после июня или даже мая семидесятого года? Пошла в гору политическая карьера, женились, подъем был в делах и науках, не так ли?

– Факты довольно известные, – съехидничал князь. – А это что за пересечение линий?

– Вот-вот. К тому и веду. Здесь – возможная встреча с носителем Силы. В дороге. В довольно долгой и дальней. Там, где заходит Орион. Вот видите. – Он ткнул корявым пальцем в пересечение планетарных орбит на таблице. – Она уже случилась. И связана с морем, – с нескромной уверенностью заявил еврей, метнув быстрый взгляд на Александра. Радзивил не оставил этот факт без внимания.

– Вы думаете, что наши судьбы как-то связаны?

– Вот поглядите. Видите, здесь случилось то, что случилось. Рождение сверхновой звезды в вашем созвездии, где ее никто и не ждал. Семидесятый год. Замечена было Ауверсом. Я ничего не придумал. Носителем бури и войн называют созвездие на востоке. С ним связано время больших перемен, господин князь. Они грядут не только в вашей достопочтенной жизни, поверьте. – Слезящиеся глаза старика подернулись вселенской тоской.

– Но как это относится ко мне и моему товарищу? – Князь уставился на Александра. И неожиданно все понял. – Вас крестили в тот самый момент?

– Да. – Гифт склонился над таблицами.

– Вы обладаете большой силой, молодой человек. А это ко многому обязывает. – Шломо пытался заглянуть в глаза Гифта. – Вы ведь это уже почувствовали. Вам дурно от азартных игр, вам не нужна выпивка. Вы не болеете, а напротив, легко снимаете боль у других.

Александр склонил голову.

– Я прав, но вы сомневаетесь. Тогда вот что я вам скажу. Ваша судьба благодатна, но начинается с жертвенного камня, не так ли? – Александр вздрогнул.

– Обратите внимание на это незначительное пространство, всего в какие-нибудь четыре градуса шириной. Здесь и вспыхнула Тау Скорпиона. А вот – Змееносец и Жертвенник. Последний храним до и после потопа. – Он помолчал, уткнулся в таблицу и, суетливо считывая, заговорил на малопонятном языке:

– Вестник богов, сам Меркурий. Луна в этом доме. Сила Плутона. Не принята жертва Большого Тельца… Вас нашли в самом начале месяца мая. Рядом должен был быть посланник. – Шломо уперся взглядом в Александра: – Змея?

– Довольно. – Лицо шотландца словно осунулось, помрачнело. – Я верю.

Князь оторопело глядел на каббалиста, не в силах повернуться к юноше. То, что он услышал о его судьбе, показалось князю диким мракобесием, будто на него пахнуло дымом костров человеческих жертвоприношений.

– В этом юноше нет еще знаний, – сказал каббалист Радзивилу. – Но от вас в какой-то мере зависит: дать их ему или нет. Хранители знаний считают: железо можно превращать в золото, когда солнце находится в знаке Скорпиона. Ваш род, возможно, исполнит предназначенье, так же как и потомки этого мальчика. – Покрасневшие глаза каббалиста слезились, будто старик не спал ночь. – Рожденье сверхновой звезды говорит нам о многом. Грядут времена перемен. Большие кочевья затронут все племена и народы. Изгоями будут не только евреи…

Он не повышал голоса, говорил с той же скрипучестью, но слова звучали столь проникновенно, что обоим присутствующим в тщедушном старике привиделся облик библейского пророка. Его грустная скорбь коснулась Эдмонда, и в сердце проникла глубокая печаль.

– Похоже, вы видите то, что ни мне, ни моему товарищу не дано.

– Пока не дано, молодой человек. – Шломо потряс крючковатым пальцем, словно призывал небо в свидетели. – Всему свое время. Но охранить вас от лютых напастей поможет вот это.

Старик склонился над резным сундучком. Шкатулка открылась с тугим скрипом, словно петли от старости покрылись густой ржавчиной. Он вынул оттуда два ювелирных предмета из серебра, с одинаковыми прозрачно лиловыми глазками. Перстень он отдал в руки Радзивила, а серьгу передал юноше.

– Носите! И да хранит вас Бог!

Жаркое солнце Египта раскалило мостовые, воздух над крышами плавился. Щурясь от яркого уличного света, они еще долго переминались с ноги на ногу, не в силах разглядеть свои талисманы. Лица спутников выглядели недоуменными, они не услышали, как за их спинами брякнул тяжелый засов. В темной лавке колыхнулась тяжелая бархатная занавеска, из ниши вышел высокий дородный мужчина, одетый по последней европейской моде.

Барон де Менассе все слышал.

– Теперь нельзя потерять их из виду, уважаемый Шломо.

Старик грустно покачал головой:

– Третий мужчина колена – немалое время, господин барон.

– Ах, Шломо! Нам ли учиться ждать…