Ворон. Тень Заратустры

(1)

Закатное солнце пульсировало, плавилось на крышах глинобитных мазанок, пробивало жарким дыханием задернутые занавески домов. Обнажив для его лучей длинные ноги, Надежда бубнила формулы из экзаменационных конспектов, но формулы расплывались, мысли растекались жаркой истомой. Она по вертела на пальце кольцо. Показалась белая полоса. Удовлетворенная загаром, она влезла в лямки сарафана, одернула подол и побежала в ванную смывать с себя можжевеловое масло. Во дворе под истошный лязг расстроенной шестиструнки пел навзрыд Баха Салимов.

– Ну что, бродяга пес, повесил нос? – выводил он рулады гнусавым голосом. – Ты грусть мою в своих глазах принес. Я так же, как и ты, пришел из темноты, мы все уйдем туда, поджав хвосты.

Мелодия в его исполнении получалась неуловимо восточной и жалостливой. Надюшка выглянула из окна.

– Спускайся, – будто только ее ждал, крикнул Баха. – Есть дело.

– Подождешь. – И нырнула обратно.

Баха был ее другом. Что бы ей ни говорили о нем, Надежда не придавала тому значения, потому что знала о нем больше других.

Бахтиер был постарше, но еще недавно они учились в одной школе. Расположенная в Старом Аэропорту, на рабочей окраине города, школа обучала детей портовских служащих и жителей Старого города. По дороге к ней надо было миновать одноэтажный район барачных застроек и глинобитных мазанок. Таких сооружений, надежно укрытых от досужих взоров фасадами парадных зданий или высоток, по городу было разбросано множество. Когда-то названный по понедельничному базару, Душанбе соединял в себе множество кишлаков, тесно переплетенных между собой виноградниками, лазами, тропками. Границы между ними давно уже стали чисто символическими, так как перестали определяться по доносящемуся напеву муэдзина, призывающего правоверных к молитве. В былые времена жители прислушивались и знали, что чем тише становился звук, тем ближе окраина новой махали – общины, которая когда-то административно подчинялась своей мечети.

Мечети разрушались, а город отстраивался. Как грибы после дождя, вырастали массивные многоэтажки. Поначалу на них взирали с опаской – землю-то здесь беспрестанно трясет. Но уж если после ташкентского землетрясения, – а в Душанбе оно было заметно ощутимым, – выдержали, устояли хрущевки, бетонные конструкции улучшенной планировки стали гордостью горожан, а позже – делом престижа. И все же к спинам цивильных зданий продолжали лепиться нищенские кибитки. Веранды одних соединялись с палисадниками других, образуя лабиринты ходов и троп, в которых, если не знаком с ними с детства, можно запросто потеряться. Наверное, за это и прозвали такие районы «Шанхаем». Его внутренние галереи могли привести в игорный дом с баснословными ставками, где ничего не стоит просадить в один присест выручку за весь сезон. Легко поддаются азарту даже стойкие корейцы, работающие до исступления на полях риса или лука. Что правильно, а что неправильно – не разберешь. За высоким забором – дувалом, – добропорядочный семьянин холит для личных нужд свой огородик, а заодно и пару кустов конопли. Он не барыга, ему всего-то надо – друзей угостить. Здесь свои законы и своя тайная власть. Слово в простоте не скажешь – за каждое могут призвать к ответу. Шанхайских побаивались и в школе, где училась Надежда.

Таких ребят здесь было много, бесшабашно дерзких, сплоченных в ватаги. Из-за того, что мать преподавала в той же школе, Надюшка с первого класса чувствовала неусыпное внимание со стороны этих мальчишек. Из раза в раз ее, как училкину дочку, подвергали «проверкам на вшивость». Провоцировали на драки, попугивали, ожидая, что побежит в учительскую ябедничать. Но район, как и его обитателей, она хорошо знала, потому что никакого ребенка не удержишь за забором собственного дома. И уж если случались проблемы, то делилась она ими, в первую очередь, с отцом, знающим этот мир как никто другой, во всяком случае, в ее понимании. Нравилось это матери или нет, но отец обучал ее постоять за себя, пользуясь теми правилами игры, которые не обязательно принимать, но следует помнить. Уж он-то и в самом деле их помнил. Она быстро усвоила, что лучше избегать открытых стычек, но если это представлялось ей неизбежным – легко могла вы вернуться из неожиданного захвата, орудовала локтями, точно попадая под дых. Натренированные пальцы стали цепкими, движения отточенными. Ей казалось, что для использования смешных приемчиков джиу-джитсу довольно чувства юмора и знания акупунктуры. От своей крестной матери Лизы Шпомер она натаскала гору литературы по китайской медицине, часами исследовала меридиональные линии организма, проверяя все на себе или на родственниках. Постепенно приходила уверенность в себе, но толпа подростков, встреченная где-нибудь по дороге, все равно вызывала подспудное желание обойти ее стороной.

Тем не менее, она всегда шла навстречу и никогда не опускала взгляд. Уроки Антона дочка помнила и во сне: «Страх парализует тебя и источает волны, которые могут уловить недоброжелатели», – слышала она внутри себя его голос и старалась всячески преодолевать слабость. По совету Антона Адамовича занялась пулевой стрельбой.

– Ну зачем ей это? Не женское дело – оружие! – не поняла мужа Наталья Даниловна.

Антон объяснил свою точку зрения, а уже через месяц смогла объясниться и сама Надя:

– Оружие в руках требует ответственности, а умение им пользоваться – обязывает найти в себе спокойствие. Знаешь, мам, моя мелкашка учит меня концентрировать внимание, но я вижу не только мишень…

Однако по настоящему испытать себя, ощутить мощный прилив гормона бесстрашия ей еще не приходилось. Помог Баха. В седьмом он завис на второй год в ее классе. У Надежды к тому времени было уже немало друзей из шанхайской сторонки. Эти мальчишки оказались не более задиристыми, чем в ее род ном дворе. Ей нравилась их отвага и открытость. Постепенно она завоевала их доверие. Совместные игры нередко выливались в опасные приключения. Надя не оглядывалась на возможный риск для жизни, если предстояло прокатиться на шине по бурной Душабинке, наверное, потому, что не особенно понимала величину этого риска. Но то, что в «плавании» быстро распознаешь людей, усекла мгновенно. К ее мнению стали прислушиваться. Да и ей подсказывало чутье, что проверенные друзья надежны. Тогда разве имеет значение, какие двери перед ними открыты? «Важны лишь те, в которые стучишь», – так говорила ей дворовая знахарка баба Аня. «Мальчишки с трудом подлаживаются под обстоятельства, – объясняла старуха, – а твои друзья и вовсе того не умеют, хотя и не осознают того, что находятся в их плену».

И правда, днем чернявый красавчик Баха одним ударом кулака вытряхивал россыпь монеток из автомата газировки, мелочь просаживал на манты и лепешки, не ведая того, придется ли ему ночевать под крышей или торчать с младшими сестрами на улице до утра, скрываясь от отцовской пьяной разнузданности. Учился он плохо, не один раз оставался на второй год, на учителей вконец обозлился.

Надя видела, что небезразлична ему. Баха прогуливал школу, но дожидался ее после уроков, неожиданно выходил навстречу из переулков «шанхая» по дороге домой. Женская интуиция улавливала флюиды мальчишеской влюбленности. Однако Надя пони мала, что он и себе-то в этом не признается. Для Бахи это было бы равносильно потере мужского достоинства. Парнишка делал вид, что встречи были случайными, и в одиночку не решался к ней близко подойти, тем более заговорить. Тогда, рассудила Надюшка, он попытается зацепить ее кодлой.

Предчувствие не обмануло. В тот день она была сама не своя. Легкий озноб преследовал ее с утра. Впервые не почувствовала удовольствия от тренировки. Все шло шиворот навыворот. Она не могла взять себя в руки, казалось, чей-то голос звал ее издалека, но о чем он кричит – различить невозможно. Завернувшись в короткий памирский пустин, Надежда при нюхалась к овчине. После тренировки от него за версту несло порохом. Кошмы на стрельбище прокоптились еще в доисторические времена, но запах этот был отчего то приятным. Игорь Петрович Кравчук, тренер Скавронской, был недоволен ее сегодняшним результатом. «Полный разнобой и никакой кучности», – выговаривал он ей, словно двоечнице. Надю ха набычилась, поджала губу: она и сама видела свои результаты, лучше бы не кричал, а подсказал что-нибудь дельное.

А вот Санька Жуков, ее сосед-приятель, схитрил. Две бумажки своих мишеней проковырял щепой, где ему хотелось, а патроны расстрелял наобум, собрал только гильзы, чтобы тренеру сдать. Все остальное время травил анекдоты, подтрунивал над Надькиными тревогами. Сдали мелкаши в оружейку, пошли домой. Полчаса торчали на остановке, автобуса не дождались и решили пилить пешим ходом. Всю дорогу Саня трепался о разной фигне. А потом вдруг выбежал вперед, взыскательно окинул ее взглядом и, замедляя шаги, предложил:

– Тебя проводить, Надюш?

Сроду он ее так не называл.

– Сама дойду.

– Была бы честь предложена…

Жуков хмыкнул, свернул в арку своего дома и пропал в темноте.

Крупные капли дождя прошлепали по асфальту, расцветив его темными пятнами в прозрачном свете далеких прожекторов на деповской сторонке. Скверик у тупиков, стыдливо оголившись, облинял как шелудивая собака, и только высокие пирамидальные тополя с достоинством несли на всеобщее обозрение наготу поздней осени.

На площадке под разбитым фонарем Надежда разглядела стайку подростков. Первой мыслью было повернуть назад. В конце концов, не такой большой крюк получится, если не напрямки пойти, как сейчас, а через старую площадь. И со стороны никто не поймет, что она испугалась… Надя всматривалась в темноту в попытке определить: есть ли среди подростков знакомые. Показалось, что увидела Баху. Показалось, или он действительно там? Подростки не стояли на месте, перемещались, словно танцевали под какую-то только им одним слышную музыку, и разглядеть лицо паренька в заднем ряду не удавалось. Он это или не он?

Надежда набрала полную грудь воздуха, задержала дыхание как перед выстрелом, отсчитала до восьми и двинулась вперед.

– Что не здороваешься, подруга? – с нотой вызова спросил один из парней.

Тонкие усики над пухлой верхней губой скривили его усмешку, делая ее издевательской.

– Что, своего здоровья не хватает?

– У меня, что ли? – удивился он.

– Зачем тогда у меня просишь?

– Ну, на тебя-то хватит! – Он схватил ее за руку.

– Взаймы не даю! – скрипнула она зубами, выгнулась, зацепив свободной рукой его ухо, резко дернула на себя.

Его пальцы на Надюшкином запястье мгновенно разжались. Не дав парню опомниться, она обернула вокруг его шеи длинную ручку спортивной сумки, затянула. Мальчишка затряс головой, хватая руками веревки, но освободиться от сумки не мог. Надя оттолкнула его. Он попятился, перебирая ногами, потерял равновесие и шлепнулся в лужу, расплескивая вокруг грязные брызги. С хохотом разбежались в разные стороны его товарищи. Растерянно оглядывая распластанное в грязи тело с сумкой на голове, стоял Баха.

– Проводи меня! – спокойно попросила Надюшка. Баха кивнул, словно только и ждал такой просьбы. По дороге они разговорились.

– Что в сумке-то было? Форма?

– Да нет. Все на мне. Талоны на спортивное питание.

– Много?

Она пожала плечами:

– За месяц.

Отоваривать их случалось редко, она прикинула, и получилось, что ей по большому счету они были без особой надобности.

– Ты их себе забери. Кто в столовке знает, что ты не занимаешься спортом? Возьми, тебе, глядишь, пригодится.

– А сама чего? – недоверчиво спросил Бахтишка.

– Да не люблю в столовку соваться. Туда не знаешь в какое время лучше заходить. Если подвезли пиво, ловить нечего, не протолкнешься. Я на эти талоны кофе беру. Отец его жбанами глушит.

– Ну, сгодится, хоть и не деньги, конечно…

– Почему, то есть как это не деньги? – Надька рассердилась.

– Да ладно, не свирепей. Хочешь, покажу, как надо настоящие бабки клеить?

– По карманам шерстить, что ли? На стреме стоять предлагаешь?

– Сказала бы еще «на атасе». Я ж на линии работаю. Тебе делать ничего не надо. Если хочешь, можешь посмотреть, но, если проболтаешься, тебя Алик собственными руками задавит.

Имя Бахиного подельника она слышала, хотя видеть ни разу не приходилось. Но по рассказам она составила для себя его образ и понимала, что Баха его побаивается куда больше, чем собственного отца.

– А откуда он узнает, что я проболталась? Ты лучше свой язык держи за зубами.

В условленный день они встретились.

В троллейбусной давке народ разъезжался со службы по своим микрорайонам. В час пик на центральных улицах транспорт едва справлялся с людскими потоками. Цепляясь за поручень, Надюшка пристально следила за движениями юркого подростка. Баха энергично расталкивал локтями пассажиров, пробираясь по ближе к середине. У передней двери с безразлично отстраненным видом стоял рябоватый мужчина. Фиксатой улыбочкой он приветливо посверкивал тетке, завалившейся на него авоськами да баулами; периодически одергивал рукав пиджака, прикрывая запястье с наколотыми тушью мохнатыми членистоногими лапками. При каждом толчке искусно заштрихованный по всем правилам светотени паучок с любопытством выглядывал из под манжета. «Алик», – поняла Надежда и перевела взгляд на Баху. Тот уже припал к спине дородного дядьки. Правая рука его держалась за поручень над головой, воистину не ведая, что творит левая, пальцы которой жили своей жизнью. Не касаясь ткани подкладки, медленно сковырнули кнопку бумажника, застыли без движения до следующей встряски. Большой и безымянный пальцы раздвинули внутреннюю строчку прошвы в портмоне, а средний и указа тельный, нащупав бумажную стопку, крепко зажали ее, и рука плавно поползла из кармана.

Купюры были новенькими. Глянцевая бумага скользила, Бахе недоставало сноровки удержать пачку двумя пальцами. Надежда увидела, как в его руке мелькнул веер денег и осыпался почти у самых ее ног. Вскрикнув, она пошатнулась, как если бы ее кто-то толкнул, и растянулась на полу, прихватывая кого-то за ноги. Она сделала все, чтобы падение выглядело естественным, и успела прикрыть деньги собственным телом. Боковым зрением проверила салон: кажется, никто не понял. Подобрала под животом купюры, подоткнула их под резинку блейзера, а для вящей реалистичности, встав, накинулась на Баху:

– Чего толкаешься?

Парень побледнел. Похоже, растерялся. Она кожей ощутила его испуг и добавила уже более спокойно:

– Сам не выходишь, чего на проходе застрял? А ну, подвинься! – Она оттолкнула его и ринулась к переднему выходу. – На следующей выходите?

Тетка впереди невразумительно прокряхтела. Надежда напирала всем телом, придвигаясь вплотную к Алику. Обида за Баху, злость душили ее. Она ненавидела в этот момент себя, что ввязалась в авантюру. И все же любопытство, желание испытать неведомые ощущения, проверить себя придало ей решимости. Сразу появилось странная уверенность, что при передаче денег она наложит на Алика что то вроде заклятия. И она впервые захотела этого, в надежде, что разъединит подельников, и тогда Баха сумеет жить по иным правилам. На остановке на секунду задержалась, наклонилась. «Ворованные деньги обожгут твои руки», – прошептала она и подняла покрасневшее лицо, дерзко вперив в Алика взгляд, словно бросала вызов. Протянула хрустящие купюры.

– Это не вы обронили? – насмешливо спросила Надежда.

Он метнул взгляд из стороны в сторону, взял деньги и неожиданно вспомнил, что ему пора выходить.

Вечером в подъезде Баха пересчитывал ее долю:

– Я уж думал, подставишь. Я аж на измену под сел, а ты ничего, не повелась.

– И это все? – не поверила она своим глазам. – Да там раз в десять было больше! Твой партнер тебя за пацана держит.

– Не лезь, куда не зовут, поняла? Партнер. Тоже придумала! Не будь его, я век бы сопливым пацаном оставался. От получки до получки на побегушках у мастера с «Текстильмаша» бегать, как петушок какой? Фигушки. Я не идиот.

– Знаешь, ты в бутылку не лезь, но Алик как раз твоими соплями и пользуется. Если тебя задержат, слезами привод в ментовку не замоешь. Это, конечно, твое дело, а мне кажется, что по малолетке в зону – не в поход с отрядом идти. Идиот или нет, а повесишь на себя свое и чужое, сам не возрадуешься.

– Да пошла ты, прорицательница!

– А ну, шурши отсюда по-скорому! – рассвирепела она.

За ее спиной настежь распахнулась дверь, в проеме показалась испуганная Наталья Даниловна.

– Надежда! На каком языке ты разговариваешь с мальчиком!

Насупленный мальчик смотрел исподлобья, закусив губу.

– И это девочка из приличной семьи… – покачала головой мама.

Неделю после этого ее не покидало ощущение испачканности. Казалось, что отец сверлит насквозь своими глазами, как по книжке читая в ней то, о чем и думать-то не хотелось. Она избегала любой возможности разговора с ним, хотя втайне хотела с кем-нибудь поделиться, кому-то поведать о своей порочности. «Но только не ему!» – Надежда знала, как он верит ей, потому не смела даже заикнуться о собственной глупости.

Она полезла за колонку в ванной комнате, где за трубой вытяжки был устроен тайник. Никому из домашних не пришло бы в голову залезть ногами на краешек ванной и, балансируя с подстраховкой в виде натянутой для белья лески, заглянуть в отдушину. Она достала деньги, прислушалась. До ее слуха донесся обрывок разговора родителей. Мать что-то рассказывала о последнем педсовете, делилась своими сомнениями по поводу «трудных» подростков.

– Грязь липнет к грязи, – услышала она фразу отца.

Надька спрыгнула на кафель, быстро оделась и, не предупредив родителей, побежала к бабе Ане.

– Чего такая взмыленная? – лукаво спросила старуха.

– Баб Ань! Возьми деньги. Может, кому-то пригодятся…

– Расскажи, чем нашкодила, тогда, может, и сгодятся.

Она внимательно выслушала все Надюшкины сомнения. Призадумалась.

– Ну, чего молчишь? – не стерпела девочка долгого молчания.

– Каждый идет по своей дорожке. Видно, паренек этот свою уже выбрал. А ты оставь деньги под порогом, иди домой и не оглядывайся. Чей бы голос тебя ни позвал – не оглядывайся. Жалко будет – головы не поверни.

– Почему?

– А проверить твою силу хочу. – Старуха откинула со лба седую прядь, единственную среди густой гривы иссиня-черных волос, и сипло рассмеялась.

– Да не оглянусь я!

Надежда стряхнула с колен растянувшегося плашмя дымчатого кота. Любимец хозяйки не был подготовлен к такому повороту дела, потому как мирно дремал во время их беседы. Неловко брякнулся под ноги, громко вякнул от неожиданности.

– Тоже мне – силу воли нашла! – девочка отряхивала налипшую шерсть. Кот нахально прыгнул обрат но. – Да иди ты, лярва! – в сердцах прошипела она, сталкивая упирающегося Дыма.

Старуха зашлась смехом пуще прежнего. На лице, обычно неподвижном, задвигались морщинки. Собрались вокруг крючковатого носа, как скомканный листок старой промокашки, едва не шуршали. «Во дает, старая!» – девочка растерялась. Граница нормальности и безумия в который раз показалась до странности зыбкой, размытой. И все же от сердца наконец отлегло. Надежда загадала, чтобы первым на бабкин порожек ступил тот, кому до зарезу нужны деньги. Ткнула деньги под половичок и пошла к калитке.

А за спиной через открытую дверь доносились приговоры Анны Давыдовны. Она кормила кота.

– Ешь, Дымыч… Ешь, говорю… Что значит – не буду?…

Надя покачала головой и закрыла за собой калитку. Шла домой и смеялась над бабкиными чудачествами, представляя картинку, как отпихивается кот от надоевшей жрачки и ноет при этом, как капризный ребенок: «Не хочу… Не буду…».

– Надька! – вдруг окликнул ее кто-то, когда она уже свернула в свой двор.

Она вздрогнула, но не обернулась. Рванула в подъезд, перемахивая через две ступени. Она слышала за спиной голос Бахи, но, памятуя слова бабки, обернуться не могла. Смятение охватило ее. Промелькнула догадка, что старуха все заранее знала. Перед носом распахнулась дверь.

– Где носишься, заяц? – хитро спросил отец.

Она светло заглянула в его глаза.

– Я уже дома!

На душе было легко и чисто. Ей вовсе не дума лось, что она лукавит, и чудилась в самой себе такая искренняя, просто ангельская ясность.

– Тебя Аленка битый час дожидается.

– Ты где пропадаешь? – с порога накинулась подружка. – Мы тебя обыскались. Опять у своей ведьмы торчишь?

– А что за спешка?

По всему было видно, что Аленку распирает от новостей.

– Мы с Саней отвозили сегодня Баху в ожоговый центр.

«Почему?» – только успела подумать Надя, как тут же поняла «почему». Она вытаращилась на подругу, не в силах произнести ни слова.

– Что случилось? – наконец, выдавила она.

Надя не хотела верить собственным ушам. Собралась в комок, приготовившись выслушать все как полагается, но дурнотное марево наплыло на глаза. Она вслушивалась, а звуки Аленкиного голоса доносились словно издалека.

– Ковырялись с мопедом в гараже у Сани… – Торопыжка Аленка спешила во всем, новостями делилась так же, в спешке, перепрыгивая через то, что потом оказывалось значительным. Надя напрягалась, боясь упустить что-то важное для себя. – Бахтишка полез за ключом на полку и уронил бутыль с кислотой. Саня не знал, что она там стоит. В общем, пока сообразили…

Надя закрыла глаза – и четче, чем наяву, увидела, как запрокидывается набок огромная бутыль, как вытекает из ее горла концентрированная кислота, ощутила жгучий запах уксуса и привкус его на кончике языка.

– Ожог сильный? – вяло, отрешенно спросила она.

– Глубокий, – Аленку распирало. Она тряхнула кудряшками, закатила глаза и выдохнула: – Потому, говорят, и опасный.

И тут услышала странный всхлип.

– Надька! Ты чего? – изумилась Аленка.

Ничего не понимая, она смотрела, как ручейки слез набирали силу в широко распахнувшихся глазах подруги, струились по щекам, по подбородку.

– Я не хотела…

Плечи ее сотрясались.

– Да брось ты. Не ты ж ему на руку кислотой плеснула!

Аленка беспомощно взглянула на Антона Адамовича. Отец положил тяжелую руку на плечо дочери. Легко сжал – мол, держись. Надя подняла на него полные отчаянья глаза. Отец улыбнулся ей, но улыбка получилась вымученная.

– Мирный атом – в мирное русло, – вдруг сказал Скавронский.

Каждая из девчонок поняла его слова по-своему.

– С тобой такое было? – теребила потом Антона дочь.

– Эй! Полегче, не напирай! Я же не знаю, что у вас произошло. Могу только догадываться.

– Значит, с тобой такое было?

– Было – не было… Я же не знаю, о чем речь… – Он видел, как становятся темными, мутными от безысходных внутренних поисков ее глаза. – Знаешь, как твоя бабка подписывала свои склянки, мешочки с травами?

– Как? – Она не понимала, к чему он клонит, но верила, что этим он ей все и объяснит.

– «Гифт». Пользовала людей настоями, порошками, по крупице, по капле. А надпись на ее пузырьках каждый читал по-своему. Одни считали, что это лекарство от фрау Гифт, другие переводили с немецкого и ставили подальше, потому что «гифт» – это «яд».

– Но ведь ты говорил, что фамилия вовсе не немецкая…

– Вот именно. И на языке твоего прадеда она означает «дар», «подарок».

Надежда еще долго после этого искала в самой себе отгадку: как такое могло получиться? Почему обжегся именно Бахтишка, кому она только добра и желала? Неужели из-за размолвки в подъезде? Может, из нее вырвалась злость и она не умеет контролировать собственных эмоций? Неужто в ней живет такая страшная злоба? Как она до сих пор не замечала в себе этой лютости? Значит, она очень, очень плохая, раз может такое сотворить? «Ничего себе подарок», – с ужасом думала она и снова, и снова возвращалась памятью в тот день. И рефреном звучал в ушах хохот старухи. Теперь он казался ей зловещим, пугающим. «Напрасно я к ней пошла», – решила она, и будто черная кошка, пробежавшая между ней и Бахой, прошмыгнула своим хвостом и перед домом бабы Ани.

(2)

До своего шестнадцатилетия Надежда и не вспоминала об этой истории, а может, старалась не думать. В день рождения полил грустный, плаксивый дождь. К обеду вдруг зачастил. Небо сгрудилось черной ту чей, потяжелело, как весной, и наконец опрокинулось на город самой настоящей грозой.

– Как по заказу, Надюха! – обрадовалась мама. – Добрый, весенний, ноябрьский гром, – сделала она ударение на каждом слове. – Не заказывала?

В доме пахло мамиными пирогами, царила суета, накрыли на стол.

– Ой, Антошенька! А шампанское? – спохватилась Наталья Даниловна.

– Я мигом сгоняю! – Надежду переполняло ощущение праздника.

– Погоди, – остановил отец. Оглянулся на Наталью, заговорщицки спросил: – Может, сейчас?

Наташа кивнула ему и, оглянувшись на дочь, поинтересовалась:

– Чего бы сама хотела?

– Собаку…

– Ну, извини! – всплеснула руками мама.

– Это ты меня извини.

Родители ушли в спальню, плотно закрыли дверь. Надя слышала, как они о чем-то переговариваются, но ни слова не могла разобрать. Сев на краешек дивана, она стала ждать. Интересно, что ей подарят сейчас? Она чувствовала, что подарок будет значительным. Закрыла глаза, чтобы не увидеть его раньше времени, чтобы испытать большее удовольствие от приятного сюрприза.

– Ну, открывай глаза! Не знаю, впору ли будет.

Отец раскрыл бархатную коробочку, обитую внутри атласом. Надюшка задохнулась.

Отцовское обручальное кольцо и такая же серьга в форме полумесяца. Сколько раз она тайком заглядывалась на этот комплект. Знала, насколько это дорого родителям.

– Ну! – пробасил Антон. – На какой палец?..

Она уже много раз потихоньку примеряла это кольцо. Поэтому безошибочно вытянула указательный палец. Отец все понял, расхохотался, потрепал ее за щеку.

Совершенно счастливая, под раскаты грома она побежала за шампанским. Промокла насквозь под проливным дождем, с длинной косы стекали струи. На плаще образовалось темное пятно, да еще так неприлично, прямо на попе. Оглядывая себя в витрине магазина, Надежда заметила рядом темную фигуру.

– Здравствуй, баб Ань!

– И тебе, милая. Чего как мокрая курица? – Глаза старухи лукаво прищурились.

– Да ты ж сама не посуху ходишь, – в тон ей ответила девушка.

– Ну, я еще пупырями не покрылась, а у тебя вон с носу стекает. Или не разглядела? – Анна хитро прищурилась, приглядываясь к Наде поближе. – Сопля это, что ли?

Надька свела глаза к переносице, в этот момент тяжелая капля обрушилась с листа чинара на самый кончик носа. Старуха ухмыльнулась, обнажив белые зубы. Надюшка провела ладошкой по носу, подняла взгляд на дерево. Листья были грязными, еще плохо умытыми после пыльного лета.

– Измазалась? – словно заглядывая в зеркало, спросила бабку Надя.

– Куда уж чище. Дождиком вон как окатило. – Но зоркий взгляд старухи скользил по перстню: – Знатная вещь. Парная, должно быть?

– Как узнала? – Надя сразу вспомнила, что со старой Анной ничему удивляться не приходится. – Еще серьга к ней.

– Одна? А почему не в ухе?

– Не проколото еще.

– А ты зайди, организуем. – Старуха расплылась в улыбке. – Да и мой подарок тебя дожидается.

– Да не надо было… Но зайду… Спасибо!

Надежде стало неловко за свои нелепые мысли об этой женщине. «Она помнит дату моего рожденья…» Горячая волна благодарности смыла всю накипь давних страхов, сомнений. Надя смотрела вслед медленно удаляющейся, опираясь на палку, старухе. Кто она? Откуда? Почему никогда о себе не рассказывала? «А разве я спрашивала?» – вдруг подумала девушка, и ей так захотелось узнать все ответы на свои вопросы, что она чуть не забыла о празднике и приглашенных к застолью…

– Ой, подсушиться надо! – запричитала мама. – Люди придут, а ты и не готова.

Ее пальцы застревали в длинных волосах дочери, путались, расплетая косу. Ласково урчал фен. Надюха шалила, окатывая мать теплой струей воздуха.

– Не хулигань!

– Ну чего ты такая серьезная?

В самый разгар застолья, когда Саня Жуков травил свои медицинские байки, в дверь позвонили. Антон с Натальей вскинулись, заторопились к двери. Кто бы это мог быть? Надежда больше никого не ждала, и такая прыть родителей ее несколько сбила с толку. Она осталась за столом, внутренне поторапливая Саню. Держал он себя в этой компании за старшего. В отличие от Аленки с Надеждой, еще не решивших, куда они будут поступать после школы, он уже был студентом мединститута. Его новая жизнь наполнилась чувством собственной значимости и впечатлениями, вынесенными из анатомического зала. Поросшие мхом студенческие шуточки сыпались из него, как из рога изобилия. Аленка застывала с куском колбасы, оглядываясь на него, как бы не подсластил пищу очередной порцией формалина и расчлененных трупов. Но дружный хохот выводил ее из оцепенения, она вгрызалась в кусок и снова давилась страшными историями.

Надя тихонько встала. Дверь на кухоньку была прикрыта. Она сторожко заглянула туда. Крик радости огласил квартиру, заставив вздрогнуть тихо сидящих за кухонным столом взрослых.

– Крестная! Какими судьбами?

Надежда сграбастала Лизу в охапку. Приехали Шпомеры. И надо же! В такой день! Виновница торжества ненасытно оглядывала родные лица. Женька на службе раздался в кости, заматерел. Надюхе так хотелось полюбоваться на него в военной форме, но он пришел в «гражданке».

– Сколько звездочек? – тронула она плечо его штатского пиджака и оглянулась на крестную.

Рыжая Лиза осунулась, похудела, став совсем прозрачной после Афгана. Она чмокнула Надежду. Протянула ей подарочный пакет.

– Это тебе на выпускной. Ладно, иди, гуляй пока, а мы позже присоединимся.

– Только без меня ничего не рассказывайте, ладно? – по-щенячьи поглядывая на Женьку, попросила она, умоляя всем своим видом.

– Хвост оторвется! – потрепал он ее за косу. – Не вздумай стричься.

Надюшкины гости уже расходились, а старшие так и не вышли из кухни. Девушка не хотела им мешать, понимая, что, наверное, им есть о чем поговорить. Судя по всему, разговоры были не из приятных. Омрачать ей праздник они тоже не хотели. Она собрала пироги, сложила в пакет, надеясь заглянуть к старухе.

В окне мерцал слабый свет.

Надежда выбила пальцами дробь по стеклу, огонек свечи затанцевал, темная тень метнулась по стене. Баба Аня ждала.

– Что-то неладно мне… – проскрипела она. – Да ты входи, чего примерзла-то?

– Что-то случилось? – забеспокоилась Надя.

– Не пойму… У тебя-то все хорошо? – Анна Давыдовна поправила согнувшуюся свечу.

«Поминальная», – промелькнуло при взгляде на темный церковный воск.

– Да вроде как… – ответила на вопрос Надя.

Целлофан в ее руках зашуршал, распространяя запах свежей сдобы. В пасмурной каморке будто светлее стало, да еще и свеча, поскворчав, загорелась ярче. Старуха повела крючковатым носом, потешно сморщила его, будто в ноздре защекотало. Замерла, блаженно прикрыв один глаз и, наконец, сладко чихнула, как спичкой чиркнула. Клюв как ворона раскрыла, а чихает кошкой… Надюха рассмеялась своему наблюдению.

– Чего тут? – сердито вытирая губы, спросила баба Аня.

– Плюшками будем баловаться. Серьгу-то я не прихватила.

– И хорошо, хорошо. Рука у меня нетвердая что-то.

– К чему спешить, успеется.

– А мать за пироги от меня поблагодари. Сердобольная она женщина. Редкая. Что ж я сижу? Пойдем, подарок глянешь.

Она полезла в духовку, вынула миску теплой каши, разбавила ее молоком. «Посуда не для кошки. Может, для меня?» – втайне посмеивалась Надюха.

– Да не буравь буркалами. Не для тебя это.

– Мысли читаешь?

– Дак на лице написаны…

– Дак ты ж спиной стоишь.

– Пойдем в сад, языкастая.

Садом назывался дворик у крыльца с несколькими вишневыми и яблоневыми деревьями. Да вот еще к забору притулился, как локотком оперся, грецкий орех – подросток. Этот ни с кем не уживался, кроме куста шиповника. «Там, где гордость, – жди колючек», – так объясняла старуха их содружество. Сейчас она прямиком направилась в ту сторону.

– Лезь под шипишник.

Анна Давыдовна сунула Наде миску. Девушка скользнула взглядом по зарослям, пригнулась, отодвигая ветки. Под низким куполом зелени, как в специально придуманном укрытии, стоял деревянный ящик, прикрытый картоном. Коробка сипло пыхтела, издавая резкие запахи псины. Вдруг огласилась неистовым тявканьем, и из отверстия вывалился мохнатый увалень. Засуетился, учуяв кашу, поднял рев, как нетерпучий ребенок. Мокрый нос тыкался в руки – щенок никак не мог спровориться попасть мордой в миску. Пришлось воткнуть его мордой в хлебово. Пока он чавкал, то наступая лапой на край плошки, то опрокидывая ее на себя, Надя, переполненная нежным трепетом, молчала, умиленно сморщив нос. Голое собачье брюшко надувалось на глазах, вот-вот коснется земли и четыре лапы взметнутся в разные стороны, как у надувной игрушки. Наконец кобелек рухнул набок, покряхтел, опять вскочил. Задние лапки разъехались, толстая попа провисла: на картоне образовалась темная лужа.

– Ой, вытаскивай! – вырвалось у старухи от такого конфуза.

Надюшка подняла пушистый комок, уткнулась носом в мягкую шерстку загривка:

– Это мой?

– Вот и ходи за ним, – брезгливо отворачиваясь, сказала Анна Давыдовна. – Меня больше кошки любят. Собаке двор нужен. – Словно устыдившись своей неласковости, как бы оправдываясь, пояснила: – Все-таки зверь покрупнее будет.

– Азиат?

– Да я не разбираюсь. Сказали – поверила.

– Азиат… – безапелляционно решила Надя. Тоном знатока добавила: – Большой будет. Видала, какие лапы? И пасть у него черная.

– Злой, что ли?

– Сейчас не скажешь.

– Ну посмотрим, посмотрим. Домой не пора? Поди, ждут?

– Ой! – спохватилась Надя. – На радостях и времени не чую. Не представляешь, как ты меня уважила! Даже мечтать о собаке не смела.

– Ну, это навряд ли… Кабы не мечтала, так его бы тут не было. Я-то не заказывала, а принесли вот… Для чего, спрашиваю? У меня стеречь нечего.

Анна Давыдовна махнула рукой, мол, чего тут объяснять. У порожка остановилась, пронизывая взором, как из-под крыла, и каркнула:

– Чего зовешь – то само тебя найдет!..

Для важности даже перст подняла. В этот миг Надя почувствовала всю неловкость своих отношений с этой женщиной. Старое недоверие и потаенное чувство вины к ней накатились обжигающей волной. Смущаясь, она еле промямлила:

– Прости…

Спотыкаясь, побрела к калитке.

Анна Давыдовна вперила неподвижный взгляд в понурый затылок и насмешливо окликнула:

– Думала, я умом тронутая?

Надя развернулась, как на оси. В который раз она ощутила, что ведьма говорит с ней мыслями, и нет в них ни толики безумия. «Каждый свою скорлупку находит, для защиты», – подумала Надя, глядя на старуху. Брови Анны Давыдовны сдвинулись к переносице, сникли, седыми лохмотьями нависая над глазами. В темной глубине метался зрачок, сверкая искрой:

– А может, и так?

– Не это…

Надя задумалась: «Что же так тяготит?»

Ответ пришел сам собой. Страх. Да. Это был глубинный страх всего неизвестного. Но разве ее саму не влекло к тайне?

– Важно, – медленно произнесла она, – чем тронутая.

– Или кем?

Надя задумалась. Неизведанный кто-то – она это ощущала всем существом, каждой клеточкой, – ведет по жизни, вовлекая в странный, полный загадок мир. Глаза озарились светлой синевой:

– Да, пожалуй, вернее и не скажешь…

– Молодец, теперь ты меня уважила, – сказала старуха искренне, без тени лукавства. – Не прилгнула, не покривилась. Уважила.

– Одержимость разная бывает. – Надежда наконец нащупала почву.

Она уже не считала разговор скользким, каким он казался чуть раньше. Когда-то ей чудилась под ногами темная бездна. Довольно шага – и падение может стать бесконечностью. «У бездны нет дна», – вдруг выплыло знание из далекого детства, когда сказки воспринимались как быль, а ночная темнота в комнате одновременно пугала и приводила в состояние бешенства, из углов надвигался ужас, парализуя тело, высасывая голос. В том самом детстве она верила бабе Ане, затаив дыхание, слушала сказочные истории. А позже они почему-то оказались «россказнями». Детская душа проста, она верит, и ничто не может исказить эту веру, потому что она к тому же и знает. Хоть и осталась от бабкиных былин одна былинка, а все же устояла на ветру сомнений. «Я же называла ее поэтом», – вдруг вспомнила Надежда.

– Поэты тоже одержимые, – словно констатировала давно признанный факт, сказала Надя. – Им дано летать и видеть то, что другим недосуг.

– Вот и суди, что есть дар, а что – яд.

Надежду обдало холодом от этих слов. Нет, не упрек, не стремление показать, как умело прочитаны ее мысли, услышала она. Стылым одиночеством повеяло от них. Сердце ее зашлось от боли, будто она взглянула на рваную рану. Есть те, кому легче отвернуться, не глядеть в ту сторону. Надежда так не умела, это было противно самому ее естеству.

– Как же ты живешь с этим? – Комок боли застрял в ее горле.

– Каждому – по силам, а сила – по вере. – Анна Давыдовна вскинула голову. Кивнула, словно сама с собой соглашалась. Мягко, с затаенной нежностью оглядела Надюху, а голос остался ворчливым: – Ну, беги, егоза. Поди, заждались тебя.

Наигранной интонацией Надюху было не обмануть. Она обняла сухонькие плечи Давыдовны.

– Ты расскажешь о себе? – С обезоруживающей прямотой заглянула в пронзительные глаза.

– Тому – свой час…

Дома было непривычно тихо. В первый момент могло показаться, что никого нет. Развязывая кроссовки, Надя заметила, что на прежних местах стоит обувка Шпомеров. Дверь на кухню была плотно прикрыта. Голоса звучали тихо, приглушенно.

– Ну тише ты, не реви… – услышала Надя мягкий баритон отца.

Она встрепенулась. «Что такое? С кем это он? » – вытянулась наизготовку, словно собака, в полной готовности бежать на помощь, довольно любого сигнала – щелчка, свиста, – дай только знать.

На кухне – всхлип и следом вырвавшийся стон:

– Да как же, Антон! – Надя различила искаженный тембр Лизы. – Там не ревела… – Крестную как прорвало, хотя она и старалась говорить потише: – Внутри все горит, а не ревела. Права не имею. Там нельзя.

«Это она о своем госпитале», – догадалась Надежда и, прикрыв рот рукой, напряженно ловила каждое ее слово. Лиза повысила голос:

– Лежит такой обрубок. Кусок мяса. Живой, понимаешь. Ни рук, ни ног, ничего… Языка нет, чтобы сказать, мол, оставьте, такая жизнь мне ни к чему. В глазах не прочитаешь – хочет ли? Нет! Выколоты… Как наглухо зашторенные дыры… Ямы, с проваленными веками. – Она заголосила, как плакальщица: – За что тако-о-о-е?..

Но, видно, облегчение к ней не пришло. Слова как ссохлись, прилипли к гортани. Лиза утробно охнула.

– Ну, поплачь, девочка, поплачь, – пыталась утешить Наталья Даниловна.

Надя осела. Тупо уставилась в пол.

Что она знала о работе реанимационной сестры Лизы и связиста Женьки Шпомера там, по ту сторону Пянджа? Тема эта поднималась редко и в самом узком кругу, как сегодня на кухне. Взрослые говорили так, будто опасались кого-то, кто может подслушать и донести. Даже больше не говорили, а молчали, но такое молчание часто звучало выразительнее, чем любые слова.

– Что с ним делать? – непонятно кого спросила Лиза. – Два месяца ждали, когда хоть кто-то из родни объявится. В Черниговский полк он срочником пришел прямо из детского дома. Вот я потом и отключила питание. Может, кто из наших догадался, только никто ни словом не обмолвился. Наверное, все об этом же думали, да решиться не смели. Как думаешь, Антон?

– Наверное, так. Мучает, что неправильно поступила?

– Умела бы я читать мысли… Эх, если бы при жизни он мог мне сказать. Так теперь ко мне во сне каждую ночь приходит. Благодарит вроде. А не знаю – верить ли, так ли…

Неслышно вошла Надя, встала за спиной своей крестной мамы:

– Помолись за него, Лиза. Свечу за упокой поставь. – Она мысленно представила старухину каморку и блики по стенам от поминальной свечи. – Или мессу в костеле закажи. Имя-то помнишь?

Взрослые с недоумением смотрели на Надю. Она же видела перед собой только лицо Анны Давыдовны, ее шепчущие в молитве губы. «Боль его держит», – Надежда словно услышала старуху и повторила следом:

– Твоя боль его здесь держит. Устал он, Лиза, пойми, – тихим требовательным голосом убеждала она крестную.

– Конечно. Давно бы надо, – вскинулся Женька, как спасительную соломинку узрел. – Могли же в Ташкенте в церковь зайти. – С досадой признался: – Чего-то я заменжевался! Вдруг на службе узнают – неприятностей не оберешься… Чушь все это! – Мозолистые костяшки пальцев тяжело брякнули по столу. – Правильно Надежда говорит. В храм надо! Завтра с утреца и иди.

– Так точно, герр командир!

На скуластой мордашке заиграла улыбка. Лиза свернула кружевной платочек и сунула в карман мужниного пиджака.

– Ну вот еще там мне сопли разводить! – Женька самодовольно похлопал по карману. Неожиданно ухватил Надюху за косу: – Ты как?

– Женька! – накинулась на мужа Лиза, пытаясь разжать его твердую руку. – Прости нас, маленький.

– Ага! – Женька не сдавался. – Крохотная валькирия.

Завязалась потасовка. Надя, присев, скользнула под Женькин локоть, дотянулась до его лица и надавила двумя пальцами под самым его ухом. Женька сжался, скривился от внезапной боли, пальцы разжал.

– Молодец! – охая, выдавил он. – Победила. Моя школа.

Антон беззвучно рассмеялся.

Уже прощаясь, Лиза смущенно извинилась перед девочкой за свои слезы:

– Не обессудь, кроха. Нельзя в день рождения беды поминать. Нехорошо получилось… Тебе-то это зачем?

– А тебе? Видать, и вправду каждому – по силе, а сила – по вере. Ты только верь.

Шпомеры ушли. Надежда заперлась в ванной, пустила воду, устремив задумчивый взгляд в струи воды. Они стекали по протянутой руке, сбегали по линиям ладони… Надя открыла мокрыми руками коробочку с серьгой. Готика букв на полумесяце была точно такой же, как и на перстне. «Всему свое время» – гласило французское изречение. Надя давно уже перевела его, пытаясь вникнуть в смысл. Внезапно она ощутила всем нутром его суть и вдруг осознала до самых корней, что пора настала. Для чего – было совершенно неясно. Но уверенность нарастала, твердела, становясь знанием.

– Пора… – сказала она, вставая с краешка ванной своему отражению в зеркале.

Потерла мочку уха. Нащупала точку, где не отзывалась чувствительность. Медленно, но твердо воткнула специально приготовленную иголку. Палец окрасила капля крови. Надя слизнула ее. Брызнула отцовским «Амбрэ». Чуть защипало. «Разве это боль?» – Она вернулась мыслями к отчаянью Лизы, закрыла глаза и представила себе «обрубок» ее печали. Как воочию увидела изувеченное тело. «Тело» булькнуло горлом, и Надя услышала в этом бульканье надорванный крик. Тупая боль сдавила низ живота.

Надя скрючилась, упершись лбом в холодное стекло зеркала, распахнула глаза, взывая к пространству отражения. Как ты там, во вселенной? Отзовись, шурави… Но даже эха не почудилось. Лишь дрогнуло на подставке зеркало, качнулось, колебля отражение стен. Надя сокрушенно вздохнула. Ах, уметь бы читать мысли… Почудилось, что зовет мама. Надя очнулась, кинулась в спальню.

– Звала?

– Нет. Но ты вовремя. Глянь, что Шпомеры тебе привезли из Афганистана. Опять одели тебя, вплоть до белья. А я все волновалась о выпускных нарядах. Теперь нет проблем. Примеришь?

– Давай завтра…

Антон Адамович сидел, опустив голову. Надя устроилась у ног. Уперлась подбородком в его коленку. Лиловая тьма струилась в глазах Антона. Смутная, тяжелая тревога исходила от него.

– Войну вспомнил?

Надюхе страшно хотелось вывести отца из круговорота тягостных мыслей. Ей не надо было гадать, о чем он думает. Нужно ли любящему сердцу анализировать.

– Миновала бы новая чаша.

«Это не про Афган…» – с ужасом поняла девушка.

А ночью ей снились дороги, дороги. Разбегались в разные края поезда, уходили вдаль эшелоны. Тяжело груженые фуры сбивались в колонны, неслись, взметая колесами дорожную пыль. Ветер гнал перекати-поле. Комья ссохшегося кустарника побрасывало на капот старого «уазика», такого же, как у дяди Мирзо. Но за рулем был не он. Хмурый водила, похожий на черного ворона, увозил Надежду далеко от дома. Сердце рвалось назад, но ни остановить, ни выйти она не могла. Голос пропал. Рот открывает, а звука нет. Оглянулась, а там, сзади, полыхает огонь. «Пожар! Мой дом горит!» – кричит она из всех сил. А водитель не слышит. Держит крепко баранку и носа не ведет. Мрачным спокойствием веет от него, от дороги, отовсюду. Только ветер треплет брезентуху «козла», и мелькают пепелища пожарищ…

(3)

Сон скоро забылся. Пришли иные заботы и иные тревоги. Времени перед выпускными экзаменами оставалась самая малость, а сумасшедшая весна сбивала с панталыку, изливалась буйным цветеньем сирени, жасмина. Ветер сбивал цвет вишни, припорашивая асфальтовые дорожки палисадников. Пчелы роились вокруг стонущей акации, и не было дела до учебы. Каждая клеточка тела томилась весенним пением. Во дворе плакала гитара и немилосердно ныл Баха:

Звонко вторила Аленка. Баха оказался в подпевалах, Захарова вытягивала дуэт, пытаясь выравнивать его партию. Она уже натужно вопила про собачьи глаза, а он все еще колебал в пазухах носа слово «грусть».

Вскипела Надюшка, с криком распахнула окно:

– Это невыносимо!

– Машина времени проржавела, – объяснила Аленка, подняв голову. Медь каре рассыпалась по плечам, карие с рыжинкой глаза смеялись, звали. – Но колеса крутятся…

Спрыгнув со своей «Явы», перемахнул через скамейку Саня Жуков. Скинул шлем, взъерошил примятую макушку. Короткие волосы цвета спелой пшеницы встопорщились. Загоревшая ряшка сияла светлой полосой от очков.

– Абракадабра! – Надюшка скрестила пальцы, закрыла глаза… «Пройди как пришло». Заклинание не сработало: ничто не исчезло, не испарилось в воздухе, не прошло само собой. Все та же манящая картинка за окном и зовущее урчание мотоциклов.

Каждый день Саня срывался по вечерам из дома, выводил новенький блестящий мотоцикл и гонял по городским проспектам. Капитан сборной по волейболу, он не сильно беспокоился о сессии, к вящему неудовольствию своей матушки. Маргарита Васильевна воспитывала сына в одиночку, ее сердце сразу уловило, что с Сашуней происходит нечто, что можно объяснить либо весной, либо влюбленностью. Каждое утро собиралась серьезнейшим образом побеседовать с чадом, а вечером, только наступала подходящая пауза в делах насущных, Саня клевал ее в щеку и убегал. Она только успевала крикнуть вслед: «И чтобы не поздно!» – да вздохнуть у окошка, глядя, как запрыгивает на заднее седло «Явы» высокая девушка. «Статью пошла в отца…» – вспоминала Маргарита Васильевна старшего Скавронского.

Надежда подошла незаметно, бесшумно залезла на скамейку, оседлала ее, подтягиваясь поближе к Аленке. Та вздрогнула, неожиданно почуяв дыхание. Надюшка прижала палец к губам, вникая в то, что не успела услышать.

– Больно им надо ерундой заниматься. – отвечая на какую-то реплику Бахи, пожал плечами Саня. – Не того полета пташка.

– Ага, – саркастически скривился Баха. – То-то в Шанхае ночью облава была. Обшмонали все «гнезда».

– Храп сейчас ляжет на дно, потом – ищи-свищи. Вот киблаи и шерстят. Опять упорхнет из-под самого носа.

– Что я пропустила? – спросила у Аленки Надя. Глаза ее горели неподдельным интересом.

– Из КПЗ бежал некий Ленчик Вишневский… Больше известный как Храп. Он же Ржавый, он же – Нос, – ответил Саня, подражая в жестах следователю Томину из «Знатоков». – Не сидел. Но многажды привлекался. И всегда выходил сухим. Теперь это ему так не сойдет. Нападение на охрану негласно приравнивается к мокрухе.

Истории о похождениях дерзкого вора передавались из уст в уста, вызывая у городских обывателей смешанные чувства страха и восхищения. Почтенные граждане трепетали за свое нажитое, ставили жилища на сигнализацию, но она не спасала. К периоду отпусков милиция готовилась заранее, переходя на особый режим несения службы, как только стрелки часов переводились на летнее время. Два года органы перетряхивали вневедомственную охрану разных районов, в зависимости от того, где Ленчик совершал очередное противоправное действие. Заявления поступали, как правило, с большим опозданием, после того, как потерпевшие возвращались из отпусков, при этом сигналов из пунктов охраны за этот период времени зафиксировано не было. Уже было заинтересовались центральной ВОХРой, полагая выйти на наводчика там, но в результате очередного дознания всплывали новые факты и следствие уходило в другую сторону, отрабатывая уже «жертву» – какого-нибудь министерского зама. В результате в поимке Ленчика стали заинтересованы люди, близкие к правительственным кругам таджикского общества. Досье на этого сопляка из интеллигентной еврейской семьи собирали по крохам. К работе с правоохранительными органами привлекли даже старшего брата, музыканта из филармонического оркестра.

Но пробиться через заговор молчания – а «домушнику» симпатизировали все, кроме уже обворованных, – даже комитетчики не могли. Засады на славного Робина Гуда устраивались на Мостопоезде в корейских игорных домах, а он тем временем делал крупные ставки у ургутских узбеков на улице Чехова, снимал весь кон и уходил, щедро отвесив с выигрыша контролерам игры. Информаторы из криминогенной среды отслеживали все его проигрыши, за которыми можно было ожидать новых взломов, и милиция с титаническими усилиями просчитывала возможные места налетов, организовывала по домам уважаемых граждан столицы засады, предварительно спровадив хозяев от греха подальше.

А грех случался там, где и мысли о его допустимости не было. Ленчик с таким же успехом проникал и в те квартиры, которые вовсе не пустовали. Орудовал в ночной темноте как у себя дома, спящих не тревожил. Случалось, шаркает иной бедолага в домашних шлепанцах до ветру и заметит случайно боковым зрением фигуру, открывающую его личный секретер. А там, за семью печатями, хранятся самые дорогие семейные ценности. Хозяин спросонья не сообразит, что стал жертвой начета, и поинтересуется, кто бы это мог быть в его кабинете, да еще в такой неурочный час. Пока очухается, пока выйдет из предынфарктного состояния, пока с родными да близкими посоветуется, Ленчика давно и след простыл. На него всесоюзный розыск объявлен, а он из города и не выезжал. Гулял в шанхайских притонах, жил вольготно. И все же его поимка была делом времени.

Но вскоре у милиции появились заботы поважнее, Ленчиковы дела отошли на второй план. Волею случая вскрылось наличие у одного из артельщиков «Памир – золото» двух слитков, каждый величиной с ноготь большого пальца. Стирала его баба манатки, услышала скрежет в стиральной машине. Поохала от восторга, любуясь диковинке. Недолго думая, пошла к знакомому стоматологу, точнее, технику по протезам. Мужик был старый, да ушлый. Одно дело из перстеньков зубки выплавлять – глядишь, и себе граммулька-другая перепадет, а тут иной случай, запросто можно огрести лет шесть-восемь на строгом режиме. Недолго думая, позвонил зубной техник в органы, и закрутилось. Да с такой скоростью, что не только рядовые золотодобытчики ахнули, полетели головы куда как покруче. И надо было Ленчику в такой-то момент забежать на огонек к скупщику? Тут его и замели под общую лавочку.

«На рыжье и Ржавый пожаловал, – вывела логическую закономерность Надюшка и усмехнулась своим мыслям: – Да не будет он самим собой, если не оставит милицию с носом…»

– …Обставит, обморочит, обведет вокруг пальца… – Густой, низкий голос ее стелился тихо, отойди на шаг – не слышно.

Саня воззрился на девушку с недоумением: она не улыбалась. Ему не нравилось, когда она так говорила.

Будто знает все наперед, будто кто-то ей диктует, какие события сбудутся. Его уколола мимолетная злость, в уголках рта заиграла насмешка. Хотел сказать что-нибудь резкое, но удержался и спокойно предложил:

– Кататься поедем?

– Чур, я веду! – запрыгивая на машину, завопила Аленка.

Из всей четверки права были только у Саньки.

Надежда подошла к нему. Градус его настроения заметно потеплел. Он уступил ей переднее место и даже вроде как посоветовался:

– Лучше по Привокзальной?

Заботливо подоткнул ее косу за ворот. В шлеме и не поймешь: девчонка за рулем или парень.

Мотоциклы, взрыкнув движками, медленно покатились по узкой аллее, свернули вправо, миновали узкий проезд и вышли на залитую светом фонарей Привокзальную. Объехав почту, прошуршали мимо вокзала, заставив поворачивать головы торговок на площади, и выскочили на безлюдную трассу.

Постепенно набирая обороты, «Явы» двинулись в сторону Заводской. Пунктир разграничительной полосы слился в одну линию. С обеих сторон мелькали деревья, а дома смыкались впереди в две узких полоски и убегали назад. Машины вибрировали. Казалось, малейшее движение тела может заставить их оторваться от земли и взлететь.

Под мигающий зеленый сигнал выскочили на перекресток. Надя заметила справа начинающий движение милицейский «Москвич». Встреча с милицией не сулила ничего доброго. Стоило об этом подумать, как Саня крикнул ей в ухо:

– За нами поехали!

– Что будем делать? – Она чуть сбавила газ.

– Валим, – скомандовал Жуков. – Может, отстанут.

Сообразив, что Аленка не знает района, Надежда рванула вперед, показывая жестом, чтобы та ехала следом. Мотоциклы быстро увеличили скорость. Надя слышала от кого-то, что гаишникам запрещено устраивать погоню в черте города. Это подзадоривало. Но в то же время она осознавала: уйти от патрульной машины легче в одиночку. В тех же лабиринтах «шанхая» есть множество улочек, где не то что машина – мотоцикл с трудом развернется. Но Аленка плохо знала эти стежки-дорожки. Некоторые разветвления упирались в тупики, другие сползали к широким арыкам. Стоит один раз повернуть не туда, как сам себя загонишь в ловушку. Да и справится ли подруга с машиной? Для нее такое приключение в новинку, гонять по пересеченной местности Захаровой до сих пор не выпадало… Нет, лучше положиться на скорость…

Подрезав зазевавшегося таксиста, Надюшка выскочила на широкую трассу. Косясь на зеркало заднего вида, она отслеживала идущую сзади, как привязанную, Аленку. Умница подруга! Делай как я! Оглушительно ревя двигателями и повизгивая тормозами, связка обгоняла попутные машины слева и справа.

– Не отстают, козлы! – орал за спиной Санька не то с восхищением, не то с недоумением.

Теперь всякие правила – по боку. Надежда прибавила газу. Стрелка спидометра подтягивалась к сотке. За мостом через Душанбинку они увидели бегущего к ним наперерез и размахивающего жезлом гаишника. «Как он хочет нас остановить? Грудью?»

Она направила на него мотоцикл, будто собралась идти на таран. Милиционер замер, а потом шарахнулся в обратную сторону, не удержался и загремел на асфальт. Через дорогу покатилась фуражка.

Довернув руль и сбросив обороты, Надя с ювелирной точностью вписалась в поворот трассы, уходящей под эстакаду. Вторая «Ява» и пронеслась было по прямой дальше, но уже через полсотни метров потерявшая подругу Аленка ударила по тормозам и начала разворачиваться.

Преследователи этого не ожидали. Чтобы избежать удара по неожиданно изменившему курс мотоциклу, водила вывернул вправо. «Москвич» ударился о бордюр, перелетел тротуар, сметая мелкую поросль кустов на пути, и застыл у стены четырехэтажного дома. Аленкина «Ява», звонко посигналив ментам, медленно поехала под мост.

На какой-то момент возникла всеобщая пауза. Даже движение на дороге будто бы замерло. Но продолжалось это недолго. Из разбитого «Москвича» выскочили двое гаишников. Присели на корточки, заглядывая под машину, потом синхронно оглянулись по сторонам и, не сговариваясь, бросились к тормознувшему невдалеке красному «жигуленку», водитель которого остановился, чтобы поглазеть на редкое зрелище, а теперь, наверное, клял себя, на чем свет, за неуместное любопытство. Менты быстренько пересадили его на пассажирское место и рванули с места под эстакаду.

Все это не заняло и минуты, но беглецам хватило времени, чтобы скрыться из вида. Расхрабрившись, они заехали на автостоянку, рассчитывая там укрыться и переждать. Энергия хлестала через край, события представлялись в смешном виде. Одна Скавронская будто выдохлась. Слабость во всем теле придавливала, наваливаясь тяжелым грузом на плечи. Словно далекий маяк, в ее голове мигало предупреждение: медлить нельзя, нельзя останавливаться.

Надя хотела убедить в этом и остальных, но ее тихий голос утопал в дружных раскатах смеха, и ее просто не слышали. Острые ощущения владели друзьями. Они снова и снова возвращалась к минутам пережитого, отчего кровь стремительно неслась по венам и бурлил адреналин, поднимая градус храбрости до отметки безумства.

Время шло. Отсмеялись, начали думать, что делать дальше. К Саньке Жукову постепенно возвращалась способность разумно оценивать ситуацию. Он подобрал какую-то деревяшку, сел на корточки и нарисовал на песке схему маршрута, каким, по его разумению, было безопаснее всего вернуться домой. И Аленка, и Баха с ним согласились «Спорить бесполезно. Да и поздно… – подумала Надя, которой предложенный план казался не самым удачным. – А, будь, что будет!»

Лучше было бы разделиться… Взять на седло Баху и рвать через переезд. А Саньку с Аленкой пустить назад по трассе. Если его остановят, припаять будет нечего. Санька при правах, а упавший на мосту гаишник и номеров не успел разглядеть. Даже если их и загребут в отделение, отбрехаться будет проще простого. В крайнем случае, Аленка надует губы, попросит позвонить папе – и тогда держи-лови, родная милиция. А вот Бахе лишний привод ни к чему… Только бы переезд миновать…

Вдруг вылетел навстречу милицейский «Урал» и следом за ним красный «Жигуленок». Одновременно сзади раздался вой патрульной сирены.

– Все! Влипли, б…! – издал рык Саня. Его руки больно сдавили тоненькую девчачью талию. – Тормози на хрен!…

Он изрыгал ругательства. Захлебывался в них, как утопающий в соленой воде. Надежда подкатила к обочине, плавно остановила машину, обернулась. Она предполагала, что увидит красное, кипящее от злости лицо. Но Саня был бледен. На носу выступила мелкими каплями испарина, из-под шлема струился ручеек пота.

Из машин высыпали блюстители закона. Разномастные команды сыпались одна за другой: «стоять!», «на месте!», «лицом вниз!»… Надюха тихонько попыталась подбодрить растерявшегося Саню.

– Ноги вместе, руки шире, три – четыре…

И упала ничком на землю, сцепив руки на шее. Саня всхлипнул горлом и последовал ее примеру, устраиваясь рядом. Надька из-под локтя подмигнула ему, а потом приложила ухо к земле и состроила зверскую рожу. Другая парочка правонарушителей лежала, растянувшись на голой земле чуть поодаль и в тех же позах.

Задержатели оторопели. У кого-то из них вырвался смешок.

– Ах, мать вашу, какие законопослушные! – возмутился молоденький лейтенант.

Баха сдавленным голосом откуда-то из подмышки красноречиво расставил все точки над «i»:

– Начальник! Заметь, никакого сопротивления при задержании!

– Вставай, кактус ушастый, – пнул его ботинком лейтенант. – Я тебе все поясню про сопротивление.

– Зачем? – не понял парнишка.

Последовал более весомый удар в бок. Баха заблажил, запричитал. Могло показаться, что ему на больную мозоль опрокинули сковородку каленого масла, да еще и к голове приложили. Слегка оторопевший лейтенант ухватил его за шкирку, пытаясь скрутить. Но Баха брыкался, выворачивался, не забывая о нытье.

– Козел, чего орешь как корова стельная? – все больше свирепел милиционер. – Пень здоровый, а ноешь как сука…

– Не пойму, начальник! – блажил Баха. – Корова, козел… Ты сам, понимаешь, пень, что говоришь, я сука, что ли?

Он откровенно подтрунивал над лейтенантиком.

Злобная гримаса исказила лицо милиционера, глаза налились кровью, как только до него дошел общий смысл его же перевернутых слов. Он с трудом сдержал порыв врезать Бахе так, чтоб одна его башка из асфальта осталась торчать, и сквозь сжатые зубы отдал приказ:

– В машину! Всех четверых! – И не устоял, чтобы не придать сопляку ускорение, – толчком ладони пихнул в загривок и присовокупил спелый пендель.

Парень шарахнулся к патрульной машине, перебирая руками.

Пар был спущен, но лейтенант угрожающе бросил:

– Разберемся в отделении…

Оказавшись в патрульной машине рядом с Жуковым, Баха шепнул:

– Идем в несознанку.

– Иди куда подальше…

– Разговоры! – прекратил перебранку сержант.

Две «Явушки» стояли на приколе у здания ОВД в окружении желто-синих «уазиков» и «Москвичей». Несмотря на поздний час, в кабинетах кипела работа. В сети общегородского рейда попало множество злоумышленников, на фоне которых четверка юных мотоциклистов интереса не вызывала. Так что грозное обещание гаишного лейтехи разобраться осталось в тот вечер практически не исполненным. Только он отыскал свободное помещение и раскрыл рот, чтобы начать воспитательную беседу, как дверь с треском распахнулась, и в проеме нарисовался живой обелиск Госавтоинспекции – подполковник Капустин. Красное, в желваках, лицо подполковника ничего хорошего не предвещало. Осмотрев поочередно всех находящихся в помещении, он коротким жестом приказал лейтенанту выйти в коридор, и через несколько секунд оттуда донеслось:

– Ты какого рожна за мотоциклами гонку устроил? Мало их бьется? Угробить малолеток захотел? Ах, бандитов ловил? Вот их и лови! – Короткое, но энергичное нравоучение закончилось куда более продолжительной сентенцией, состоящей исключительно из непечатных оборотов «великого и могучего».

Девчонки упали рожицами в ладошки, однако мужской коллектив восхищенно вытянулся и затаил дыхание, превратив уши в сверхточно улавливающие локационные установки.

Наконец запас начальственного красноречия истощился. Лейтенанта подростки больше не видели, но на пороге кабинета снова возник подполковник Капустин. Молча постоял, заложив руки за спину, повернул голову и зычно рявкнул в коридор:

– Адамыч! Заходи. Здесь они, все как на жердочке. Ну, Надька! Ну, Пиратово отродье!

– Простите! Глупо получилось. – Она потупила взгляд, но как только в кабинете появился отец, подняла голову и посмотрела ему прямо в лицо. Одинаковые глаза отца и дочери встретились.

Скавронский и Надя молчали. И вокруг них все тоже молчали, даже, казалось, не двигались. Не дышали. Сколько это продолжалось? Минуту? Три? Пять? Первым отвел взгляд отец.

Только он это сделал, как в маленьком помещении загрохотал, отражаясь от стен, бас Капустина:

– Докатились! Девки парней на раме катают! – Подполковник развернулся к Бахе: – В девять утра чтоб был у меня вместе с хозяином машины. Иначе угон составлять будем. Все понял? Пойдем, Адамыч!

Во дворе отделения задержались. Ребята Капустина возились с мотоциклами под чутким руководством Мирзо Хамидова. Надя растрогалась. Во всем чувствовалась рука отца. Ни единой мелочи не упустил. Все учел. Выручил… Надя незаметно взяла его за руку.

– Как ты узнал?

– Спасибо Анне Давыдовне. Видела, как вы из двора вырулили.

«Вроде ее не было, – попыталась припомнить Надежда. – Я же тогда специально кругом огляделась».

– Не знаешь, она Беню кормила?

– Пес есть отказался. Когда такое бывало? Потому старуха и затревожилась. За тебя. Ты ведь в порядке? – Он крепко сжал ее ладонь.

– Спасибо вам. – Она ткнулась в его плечо.

– Только мокроты не разводи. Довольно материных слез. И еще, сразу тебя предупреждаю: ты теперь под домашним арестом. Ни шагу дальше бабкиного палисадника. Накормила пса – и домой. Все ясно?

– У меня же экзамены на носу…

– Вот и готовься к ним как следует…

Надя вздохнула. Впрочем, что удивительного? Именно такого наказания она и ждала. Может, оно и к лучшему. Посидит, позанимается по тяжелым предметам. Тем более что отец не выдержит и вскоре отменит этот домашний арест.

Надя тихонечко дернула отца за руку:

– Пошли скорее домой, а?

– Подожди, надо проститься с Капустиным.

Подполковник стоял на крыльце с замом начальника ОВД. Они разговаривали с таким видом, словно нашли общую тему, обсудить которую не хватит времени и до утра.

«Быстрей бы они закруглились!» – подумала Надя, и в этот момент дверь отделения отворилась, и на крыльцо вышел высокий рыжеволосый парень в сопровождении нескольких милиционеров. Два подполковника посторонились, чтобы их пропустить.

– Ржавого ведут! Смотри, смотри – наколка на шее. Змея на клинок сползает. Вон под ухом… – взволнованно зашептал Баха.

Капустин и заместитель начальника, глядя в спины конвоя, начавшего спускаться по ступеням, стали прощаться:

– Ну, бывай, Ваня. – Зам крепко тряханул лапу Капустина. – Дежурный адреса-то записал? – кивнул он в сторону Антона Адамовича.

– Ленина, один. Запомнить легко! – отозвался Скавронский. Сказал и тут же осекся, заметив огонек интереса в глазах арестованного Вишневского.

Мелькнула смутная мысль, что он откуда-то знает этого рыжего парня. Антон пригляделся. Может, арестованный просто на кого-то похож? Руки Вишневского были скованы спереди, и Антону вдруг показалось, что браслет на правой руке Левчика щелкнул. «Да нет, – усомнился Скавронский. – Не может этого быть. Где он мог научиться наручники открывать? Да и не левша он как будто».

Вишневский медленно спускался со ступенек, шаря золотистым взглядом по двору. Его подвели к стоянке. Неожиданно, на глазах у всех, он перепрыгнул через капот ближайшей машины и рванул к мотоциклам. Мирзо только было вставил ключ зажигания, как отлетел в сторону, опрокинутый мощным рывком. Оказавшийся рядом гаишник получил пинок в пах и свалился. И раньше, чем конвой, матерясь, пустился вдогонку за беглецом, Вишневский уже оседлал мотоцикл. Взревел двигатель, «Ява» сорвалась с места и, заложив крутой вираж, вылетела из двора отделения.

(4)

Баба Аня стояла над кустом шиповника, высоко задрав голову. Вокруг ночного светила расплывалась лунная радуга. Ее круг четко обозначился лиловой каймой. Надежда, приподняв калитку, чтобы не шаркнуть доской по земле, открыла себе проход, крадучись подошла к старухе и встала рядом. У ног присел волкодав, полизал девчачьи руки и тоже поднял морду.

– Луна какая! – Баба Аня услышала девушку. Как бы та ни силилась звука не издать, все равно услышала бы, Бенька загодя почуял, вился у калитки. – Все цветы с жасмина посшибал, урод здоровый… – посетовала баба Аня.

– Полнолуние? – Надя вступила в разговор, как будто все время тут была.

– Радуга. Такое не всегда и в мороз увидишь.

– Правда. А тебе не кажется, что у Луны есть лицо? Я вот далее вижу, когда она грустит, а когда улыбается.

– А сегодня?

– Хитрит что-то.

– Не вижу сослепу: красная, нет?

– Ага! Как кровоподтек. Прямо на лбу.

Собака нетерпеливо скульнула. Громадная башка уперлась в Надькину ногу. Словно подведенные сурьмой, глаза смотрели жалостливо, просительно. Обрубок хвоста ходил ходуном.

– Сейчас, милый! – почесала его за ухом Надя. – И право, чего на эту спутницу воров оглядываться.

Она слила Беньке похлебку. Пес опустил в миску морду. Аппетитно чавкая, выхватывал крупные куски хлеба, куриные головы, потроха. Сглатывал в один присест. Надя провела рукой по палевой шерсти, чтоб не спешил. Беня инстинктивно заворчал, охраняя пищу.

– Разве она только ворам спутница? – вдруг обиделась за луну баба Аня.

– Наверное, всем ночным тварям, – пожала плечами Надя.

Старуха не унималась:

– Она штука странная. Неведомо сколько всего от Нее зависит здесь на матушке Земле. Кто Ее туда подвесил? Зачем? Растительность поднимает. Море дыбит. От Нее все приливы – отливы. Да взять вот твои регулы… – Старуха вперила безумный взор в Надюшку. – Не началось еще?

– Да рановато… – Девушка смешалась. – Через недельку должно…

– Ага. Значится, как Луна на убыль – так начнется? Вот и следи. Лучшего календарика не сыскать.

Надюха рассмеялась. Учит ее старая понемногу. Натаскивает по-своему.

Они еще недолго постояли. Хотела Надя повиниться перед старухой. Знала, что та переволновалась за нее, а вот ни словечка упрека не высказала. Мелькнуло подозрение, что бабка знала о рейде по городу. Вопрос «откуда?» – не давал покоя.

– Отец меня здесь искал?

Старуха тряхнула кудлатой головой:

– Сама сподобилась. Зашла, мать уже на взводе, да и Антон тревогой продернулся. Извиняй, если чего не так.

Надежда полоскала под колонкой собачьи миски. Тут же юлил и пес. Пытался хлебнуть свежей воды. Мощная струя обжигала холодом, била тугим напором. Беня вгрызался, кусал ее, уворачиваясь от брызг. Надя, сидя на корточках, подвернула кран. Внезапно под лопаткой припекло, как от горчичника.

– Каяться мне бы надо, – произнесла она, покряхтывая, и несуразно повела плечами.

– Чего так? – осторожно поинтересовалась баба Аня.

– Что бездумно так. Я же как знала, что ничего хорошего из нашей затеи не выйдет. Себе не поверила, всех случайностей не просчитала.

– Всего не просчитаешь, не учтешь. – Старуха отвела колючий взгляд.

Надя с облегчением вздохнула. Жар в спине отпустил. Встала во весь рост, спросила глаза в глаза:

– Скажи, как узнала?

Лиловая темь тронула радугу Надиных глаз.

Голос старухи дрогнул:

– Пес сам не свой. Видать что почуял.

– М-м…

– Коли тварь из твоих рук постоянно пищу принимает… Это ж часть души.

– М-м…

– Неведомо, кто кого приручает: ты его или он тебя.

– М-м…

– …и не жри меня глазищами! – Бабке срочно понадобилось на что-нибудь опереться.

– То-то мне спину ожгло!

– Так не прошло разве? – Старуха неуверенно нашаривала свой батожок.

– Держи, – протянула ей посох Надя. – Как узнала, где я?

– А… Это… – Она лукаво хихикнула. – Всякий народ у меня бывает. Иные думают, что идут со своими тайнами, а вся их тайна – дела служебные. Чего другим не доверишь, бабке рассказывают…

– Ну ты коза!

Старуха грозно потрясла в воздухе палкой:

– Я тебе сейчас батогом-то наверну!

Но девушка уже шмыгнула за калитку. В тупике эхом отозвался ее смех.

– Не забудь! – крикнула вслед бабка.

– Ага…

Откликнулась, а про что «не забудь» Надя не успела подумать.

Теплая ночь ласково укрыла город. Люминесцентная лампа подбитого фонаря дрожала как паралитик.

Где то скрипнула дверь.

На крылечко выглянула юная кошечка. Прихорошилась, устроила пушистую попку поудобнее: на освещенном лунным светом тротуаре выставились напротив друг друга два здоровенных кота. В боевых стойках они походили на японских самураев. Прижатые уши придавали им должную раскосость. Вытянутые торчком хвосты предупреждающе вздрагивали, будто встряхивались знамена родовых кланов. По выгнутым спинам пробегала вибрация, но медленно, ужасающе медленно подтягивались лапы и поворачивались головы. Словно гонг, из чьего-то окна раздался бой напольных часов. «Банг… Банг…» – пробил сигнал, и ночь наполнилась звучанием. Коты затянули боевой напев. Смертная тоска и ужас слышались с нем: «А-а-у-у», – густо басил один. «Не-е-а-а», – зловредно тянул другой. Они подкрадывались друг к другу, прижимая головы все ниже. Внезапно двор огласился душераздирающим воплем: один из котов сорвался в битву. Где-то лязгнул засов. С грохотом распахнулось окно на четвертом этаже.

– Мать вашу, заразы!

Вниз полетела консервная банка, едва не угодив Надежде в голову.

В подъезде кто-то успел выкрутить лампочку. Но в дорожке лунного света Надежда разглядела метнувшуюся от перил фигуру. Просчитав движение, она вычислила, где затаился неведомый некто. Все говорило о том, что ее поджидают. Но кто?.. Разум работал быстро, перебирая все возможные варианты, включая и собственные действия на тот или иной случай. Ретроспекцией мелькнуло в мозгу домашнее окно. Там горел свет настольной лампы. Родители наверняка легли, но вряд ли еще спят. Надо крикнуть, позвать отца!

– Не кричи, красавица! Не надо, – услышала она вкрадчивый мужской голос.

Сердце захолонуло. Надежда обратилась внутрь себя, в поисках спокойствия. «Не паникуй. Все в порядке. Заорать никогда не поздно. Главное – не показывать страх…» Найденная точка опоры показалась ей зыбкой: страх был.

Постаравшись не сорваться в голосе, она произнесла:

– Тогда выйди вперед. Проявись.

В голове пронеслись ужасные картинки насилия. Череда кошмарных образов извращенцев промелькнула наподобие портретов на вокзальном стенде под заголовком «Их разыскивает милиция»… Промелькнула догадка, что это может быть виденный ею в отделении милиции беглый преступник. Она еще не совсем верила в возможность такого оборота, но спокойствие отчего-то вернулось.

– Чего к стенке жмешься? Ментов поблизости нет. Он выступил вперед:

– Вот и голос твой услышал. Красивый. Под стать. – В янтарных глазах искрил коварный огонек.

– Под стать грубый?

– Низкий, но мягкий. – Он дотронулся до ее косы. Лицо озарилось неподдельным восхищением: – Редкость какая! – Нежно пропустил ее в ладонь, не сжимая пальцев. – Раритет…

– Что ты здесь делаешь?

– Тебя жду…

– Это я и без тебя поняла.

– Без меня не поняла бы… – мурлыкнул Ржавый. Она дернулась, мотнула косу за спину:

– Зачем ты здесь?

– Догадайся. А я погадаю, как тебя зовут.

– Тебе не кажется, что не то место, чтобы в кошки-мышки играть?

– Не сердись. Я только мотоцикл по адресочку завез. – Вишневский расплылся в нахальной улыбке.

– Адресочек где взял?

– Твой папа сообщил… – расставил он пальцы.

В блике света сверкнула крупная печатка.

– Тогда отчего к нему не зайдешь?

– А можно?

Надя прикусила губу. «Не стой под стрелой», – сказала она самой себе. Перед ней был игрок. Неуловимый шарм исходил от него. Изощренная гибкость ума притягивала, поэтому игра, которую он ей навязывал, казалась естественной, спонтанной, красивой. Ни единого грубого слова или жеста… Мысли ее смешались, она отвела глаза в сторону.

– Где «Ява»?

– Вон, в подвале, ласточка.

Надя улыбнулась: «То ли обратился, то ли про мотоцикл».

– Еще что-то?

Его лицо исказила мука. В глазах застыла мольба о помощи. И сердце Надежды дрогнуло, зашлось от боли. Она закрыла рукою глаза. И тут же почувствовала на пальцах его нежное прикосновение. Задохнулась от внутреннего крика. Ее кинуло в жар от одного сознания, что это могли быть его губы. Желая бежать от наваждения, Надя прыгнула на ступеньку. «Что это я?» – развернулась обратно. В ее небесных глазах расплылся зрачок, отражая лунное серебро.

Вишневский припал спиною к стене, впервые не зная, куда деть руки. Заложил за спину, молча ожидая ее приговора.

– Могу скинуть тебе ключ от кладовки.

Отблеск надежды мелькнул в его взгляде.

– Наша – третья. В подвале там старый топчан и куча макулатуры. Есть хочешь?

Он с готовностью кивнул.

– Не знаю, зачем я это делаю… Завтра зайду и отберу, понял?

Ржавый опять дурашливо затряс рыжими патлами. Но клоун из него получался грустный…

Возвращаясь с энергоучастка, Антон передумал заходить к НОДу. Конец дня, может и не застать. Кроме того, накатили тревожные мысли, воспоминания…

– Что-то ты рано, – подняла голову от конспектов Надюшка. – Разогреть тебе?

– Я мать подожду…

Через минуту она услышала, как брякнула крышка сковороды. «Куски таскает», – хихикнула она про себя. Встала на цыпочки и двинула на кухню. Антон Адамович склонился над сковородкой. Он воровато оглянулся и увидел прислонившуюся к притолоке Надюху.

– У, какую красоту ты сварганила! – Пойманный с поличным, он, смеясь, вытирал об себя замасленные пальцы. – Сама чего не ешь? За неделю истощала со своими экзаменами. Не вздумай на сочинении Ницше приплести.

– А кого? Блаватскую, что ли?

– Под «Серебряный век»? Годится. Но не стоит. Не поймут. – Антон зацепил двумя пальцами кусок мяса, отправил его в рот. – А там что?

Он алчно посмотрел на закрытую тарелкой эмалированную миску.

– Бенькино хлебово. Так что присоветуешь: на «классику» писать?

– Не обязательно. Пиши, чтоб ни тебе, ни классной даме за державу обидно не было.

– Чрезвычайно конструктивная рекомендация. Как в комсомол.

– Не ехидничай. Дай мне расслабиться. – Он расстегнул ворот рубахи.

Надя пустила воду в ванную. Бросила полную жменьку хвойного экстракта. Антон в открытую дверь любовался плавной женственностью ее движений. Тягуче стекали с горлышка пузырька капли лавандового масла. «Ровно пятнадцать», – удивился он точности. Кисть ее руки поплескала кругами по воде. Затянула кран.

– Пять минут, и готово – полезай!

– Черт с тобой. Арест снимаю.

Темень в ее глазах растаяла. Зазвенел телефон. Антон потянулся к трубке. Кольнуло нехорошее предчувствие.

– Скавронский слушает.

– Адамыч! – раздался на другом конце провода голос Вани Капустина. – Туг ко мне парнишка твой заходил, то бишь Жуков. Права свои выпрашивал.

– Ну и?

– Не отдал я ему. Видишь ли, у него мотоцикл нашелся. Тот самый, который Вишневский угнал, вспоминаешь? – Он сделал паузу. – Говорит, девчонка твоя обнаружила, Надежда.

– Вот как?

– Это я к тому, что номера пока еще в угоне числятся… В общем, ты политбеседу проведи, чтобы никаких катаний. Мальчишка у меня пока заяву зафиксировал. С этим сам завтра разберусь.

– Бог в помощь и спасибо, Вань.

По одному тому, как он положил трубку, Надежда почувствовала неладное. Отцовский взгляд был пристальным, изучающим.

– Ты как мотоцикл нашла?

– В подвале стоял. На самом виду поблескивал крылышками.

– А как он туда попал, не знаешь?

– Ну отчего же? Кто взял, тот и поставил. – В ее глазах проскользнула насмешливость. – Вроде как на место.

Его тревога не улетучилась. Он мысленно связал все концы с концами. Выходило, что сам засветил адрес. Рыжий парень был здесь. А что если он встречался с Надюшкой? Антон про себя ахнул: «Как же я мог ее так подставить? Дурак. Отпустил ее ночью тогда, одну…» Он сел рядом на краешек ванной, словно извиняясь сказал:

– Старый осел.

– Самый молодой и самый любимый… – Дочь по-матерински погладила его по голове, обняла.

– И все-таки старый осел.

– Сама не маленькая. Сюда могут прийти, задавать вопросы?

– Скорее всего, так и будет.

– Тогда я заранее покормлю Беньку. Ты маму предупреди. – Тон был спокойным, уверенным, но Антону почудилось, что в ее глазах стояли слезы.

«Ну что ж, не маленькая, значит большая, взрослая», – мгновенно осознал эту странность Антон.

– Не торопись. Иван делу завтра ход даст, – по-дружески поделился он сведениями. – Конечно, если твой верный оруженосец Санька в каком другом месте раньше не проболтается…

Ленчик сидел на продавленной тахте, скрестив ноги. Читал, в обнимку с ветхой подушкой, прошлогоднюю прессу. Надежда вошла бесшумно, он поежился и как ни в чем не бывало воскликнул, потряхивая брошюркой:

– Во! «Партия – наш рулевой». Полистай навскидку – безошибочное сочинение на любую свободную тему.

Она грустно улыбнулась.

– Ленька! Тебе надо уходить.

– Сейчас? – Под рыжими ресницами мелькнул звериный огонек.

– Завтра.

– Иди сюда! – Он вскочил на ноги.

– Постой, бедовый. Я тебе поесть принесла.

– Сначала собаке, потом мне? – В шутке сквозила легкая обида.

– Такая последовательность тебя задевает? Беню бабка покормит.

Вишневский поперхнулся:

– Эй! А почему его так зовут?

– «Одесские рассказы» читал?

– Интересная деталь, мадам, – игриво усмехнулся Ленчик. – Бенцион Крик вам по нутру? Шо же вы про то молчали? Я вже мог почувствовать себя королем. И значительно раньше.

– Все равно: небо к земле не притянуть…

– А надо?

– Всему свое время, – рассмеялась она.

– Во-во. Когда сказать нечего, моя мать употребляет то же самое выражение. Аргумент на все случаи жизни.

– Скажи, как же тебя зовут на самом деле?

– Эй, чаровница! Интересуешься истинным именем? Что ты с ним делать будешь?

Вопрос удивил Надю. Что за странное совпадение, совсем недавно бабка Анна сказала ей: «Знание истинного имени может достать и со дна морского. Ведомо оно только матери».

– Я обидел тебя? – Взяв в ладони ее лицо, он заглянул в подернутые сине-лиловой пеленой глаза.

– Обижаются на равных, – усмехнулась Надежда.

– Не понял… – Ленчик сжал зубы.

– Это у тебя от страха. Такого же вечного, как весь человеческий мир. Женщина – вот твой страх.

– Сгинь, инфекция.

Он рухнул на спину, фривольно раскинул ноги. С потолка свисали струпья паутины. От стен пахло сыростью. Ему до животных колик не хотелось оставаться одному. Все эти дни он подогревал свое самолюбие, мысленно перебирая подробности их первой ночи. Их? Ленчик Вишневский задумался. Первая – да. Для нее – во всяком случае. В каком-то смысле и для него…

– Ты еще здесь? – Он приподнялся на локте.

Перед самым носом раскачивалась паутинка с крохотным паучком. Десант высадился на его грудь, по крытую рыжей курчавостью. Ленчик судорожно скреб руками по груди, по шее. Отбивался что было мочи. Надька закатилась от смеха:

– Так еще и пауков боишься!

– Да всего я боюсь. Ненормальный, понимаешь? Нервный очень. – Он понемногу приходил в себя. – У меня родители облученные. Вот и получилось… – Он развел руками. – Псих. Последыш гениального брата. Он у нас – полчаса до Шнитке или кого там еще. Ему доза радиации только на пользу пошла. А я не удался. С самого начала задом наперед вышел. К тому же ждали девочку, Ривкой ее хотели назвать, а получился я. Ну, назвали в честь бабкиного отца – Лев. Бабка тоже с причудами оказалась. Запишите, говорит, Лео. Отец, мол, уважаемый человек в местечке был. Раввин. Князья его называли по-своему – Лео. Какие, на хрен, в местечке князья? Ленчик я. Ржавый.

– Это я поняла. – Бледная как полотно, она требовательно попросила: – Поясни про дозу.

– Думаешь, мне рассказали? – Злая усмешка перекосила его рот. – Слышал, что родичи работали на закрытом предприятии. Сначала на Урале, потом – в Ленинабаде. До остального сам допер: все, что хапнули, – на мне вышло. Да к черту все это. Не хочу. А ты не боись, эта доза – она не заразная. Половым путем не передается.

Надежда положила голову на его грудь. Она видела, как пульсирует на шее венка, слышала, как бьется сердце. «Зачастило…» – вслушивалась она в этот внутренний ритм. Левкины пальцы путались в ее волосах, скользили по поверхности, будто боялись увязнуть в паутине.

– Ну какое же ты бревно! – радостно заявил он.

– Что я не так сделала? – неожиданно смутилась Надя.

– Ты ничего не сделала.

– А мне показалось, больше, чем следовало.

– Не дуйся. – Опрокинув ее лицо, он едва дотрагивался до него губами. – Бревно. – Старался он не дышать. – Роскошное, хвойное.

Он зажал губами ее рот, язык слизнул влаху. Ненасытное желание охватило Лео, зубы вонзились в спелую мякоть. Надежда вскрикнула, отпрянула в недоумении:

– Зверь.

– Опять сделал больно? Прости. Все мы звери. – И настойчиво потянул ее плечи на себя: – Музыки не хватает.

– Ну да, – неожиданно рассмеялась она. – Любимый концерт: «Энималс».

– Верно? И у меня. – Он опрокинулся на спину, раскинул руки. – Сдаюсь. Видишь? Я в твоей милости. Возьми меня. Сама.

– Как? – растерялась девочка.

– Делай со мной все, что хочешь! Можешь даже подушку на морду положить.

– Чтобы не подглядывал?

– Именно.

Он чуть прикрыл глаза. Мягкий янтарный свет опушился золотом ресниц. Веки подрагивали. Внезапно обрушилась подушка.

Пространство перевернулось. Все плавало, кружилось, переворачивая их тела. Не было Времени. Все стало единым. Единое Движение. Единая Энергия. Как слившееся дыхание. Общая, как пульсирующая кровь. Сполох света озарил Пространство. Свет наполнил каждую клеточку тел.

– Фейерверк! – ухнул Левка. – Извержение Везувия.

– А у меня небо светится точечками, – сказала Надежда, прислушиваясь, как внутри растекается привязавшаяся мелодия из другого концерта «Пинков». «Wish you were here…» – стонал в груди кричащий голос, звал ее куда-то, искал вместе с нею неведомо кого.

И крутилось небо над головою. Сердце Скорпиона пылало красной звездой…

– Антарес. – Надя тихо смеялась. Вдруг села, укрывшись подушкой. – Ты на Сиеме бывал?

– Где-где?

Он продолжал гладить ее нагие плечи. Руки стали сдержаннее, движения не столь порывистыми.

– Ущелье в горах. На сорок седьмом километре по Варзобу. Темное ущелье.

– А что там?

– Ничего, кроме домика метеорологов и альплагеря.

– Вообще ничего?

– Ни поселений, ни рыбы в реке. Только чабаны отары гоняют да значкисты тропу отрабатывают. И то раз в году.

– Ну и чем это хорошо?

– Лежишь себе на плато, персеиды считаешь.

Надя натягивала на себя джинсы. Длинные ноги одновременно нырнули в штанины. Девушка выгнулась мостком, застегнула замок. Ленчик усиленно соображал, как бы ее задержать.

– Что? Так и свистят? – глупо спросил он.

– Ага. Еще и попискивают.

Надя расправила на себе фланелевую рубашку. Тугие соски проступили через красно-черные клетки мягкой материи. Ленчик облизывал жадным взглядом ее грудь. Надежда спокойно занималась пуговицами, но, когда она подняла голову, он почуял насмешку, спрятавшуюся то ли в разноцветных глазах, то ли в уголках губ. Она повысила голос, и Ленчик услышал непривычные нотки – звонкие, как талый ручей. Стены подвала отвечали гулким эхом. Ленчику вдруг померещилось иное место. Это был не то грот, не то пещера. Под низким сводом где-то внизу бил родник-, и два луча призрачного света струились непонятно откуда, чудно преломлялись, как цвет ее глаз. Так же внезапно, как появилось, видение пропало, и до Лео начал доходить смысл того, о чем настойчиво она сообщала:

– Сиема разделяется выше по течению на два рукава. Посередине островок. К нему трос перекинут, на тросе – люлька. Механизм движения – на островке, в домике метеорологов. Живут они там круглый год. Народ дружелюбный. Даже йогов к себе приваживают.

– Зачем? – не понял Ленчик, правда, он уже догадался, что говорит она все это неспроста.

– Наверное, аскетам тоже иногда жрать хочется. Не все же сидеть на камушках, брюхо греть. Да там и не поймешь, кто есть кто. Все бородатые, а морды вселенской гармонией светятся. Пройти до них – три ручья миновать. По левому склону круче, но лучше. – Надежда резко встала, пошла к двери кладовки, не оглядываясь. – Ну пока. – Остановилась. – Да! Вот еще что: ущелье это необычное. Может, не зря там поселений нет. У чабанов это место пользуется дурной славой… Ну, я пошла.

Дверь за ней закрылась.

– Уходишь?… И не поцелуешь? – чуть издеваясь над самим собой, уныло произнес Левка ей вслед. – Свидимся ли, девочка?

Он крутил в руке серебряный перстенек с глазком александрита. Натянул его на мизинец. Полумесяц царапнул кожу. Выступила бурая капля крови, потекла на ладонь. Он тупо уставился, глядя, как на глазах кровь подергивается пленкой, запекается. «Свидимся», – уверенно решил он. Лизнул руку. Вытер губы. Рыжая щетина окрасилась розовым. Оставить перстенек здесь?..

Вытянув перед собой руку, он любовался изяществом изделия. В глазах появился звериный огонек… Нельзя оставлять. Если будут шерстить, найдут и умыкнут. Знает он их. Кстати, надо бы замок на двери взломать, чтобы не думали на девчонку, что она его сама пустила укрыться. Ее-то про ключи обязательно спросят. Что она сейчас делает? Может, зайти и занести?.. Он представил реакцию ее отца. Вспомнил настороженный взгляд. «Волчара… – без всякого сомнения охарактеризовал Надькиного отца Ленчик. – Не стоит. Да и фигли их тревожить. Спят небось, как сурки…»

– Что-то Надюшка надолго застряла. – Наталья откинула «Литературку».

– Да ты не волнуйся. Видно, языком зацепились. – Антон виновато почесал затылок. – Снял я с нее наказание.

– Это ты правильно. Я уж сама хотела тебя просить. Подавленная она какая-то. И без того ритм тяжелый.

– Слушай… А ты с ней, – Скавронский замялся, – на всякие там женские темы говоришь?

– С чего это ты, Тош? – удивилась Наташа, поскольку никогда раньше муж подобных вопросов не задавал.

– Ну… – Он достал из пачки сигарету. – Выросла она. Вот…

– Выросла! – рассмеялась Наталья. – А ты только сейчас это заметил?

– Угу. – Он глубоко затянулся. – Ты, если хочешь, спи. Я подожду ее.

– Тогда встряхни меня, если что. – Она сладко потянулась.

Спи, любимая… Антон тихо сидел рядом, курил одну за другой. Дым выдувал подальше, в раскрытое окно. Удивился, когда поймал себя на том, что постоянно возвращается мыслями к Леньке Вишневскому. Где же он мог его видеть? Надюху спросить? Нет, не стоит. Вдруг она подумает, что он в чем-то ее подозревает? Если что – сама скажет. Не враг же он ей.

В коридоре послышался шорох ее шагов. Антон выбросил бычок в окно, быстро потушил свет и нырнул под одеяло.

(5)

В спортивном зале было до странности тихо и пахло не кислым потом и пылью от гимнастических матов, как на уроках по физкультуре, а свежевымытыми полами. Три выпускных класса писали сочинение.

– Стопелевич! – раздался требовательный голос Лиды Сергеевны. – Что у тебя там?

Русистка молниеносно кинулась к заднему ряду парт, проявив при этом завидную сноровку, удивительную для ее комплекции в три обхвата. Послышались шепоток, сдавленное хихиканье и шершавый шлепок захлопнувшейся книги. Стулья заскрипели, заелозили по линолеуму. С понимающими ухмылками школьники оглядывались на шпаргальщика. Отобрав книжку, «Три обхвата» вернулась на свое место и со вздохом негодования продемонстрировала томик из собрания сочинений Льва Николаевича членам государственной комиссии. Последняя состояла из учителей той же школы, а потому факт «вопиющего безобразия» не показался им чем-то из ряда вон выходящим. Никто из них и глазом не повел, лишь классная руководительница, призывая учащихся к порядку, лаконично ответила на все пререкания:

– Вам тексты разрешают, а не предисловия к ним. Ишь, умный нашелся… Так! – Она встала, озирая зал. – Пишем! Умедов! Я и к тебе обращаюсь.

Учителя укрылись за вазами с гладиолусами, из редка поглядывая на сидящих в зале. До первых парт долетали обрывки фраз их разговора:

– Да кому нужна вся эта возня с конвертами…

– Мать Умедова работает в минпросе… чего ж хотеть?

– А в гороно, помните… Жукова… мы темы еще не знаем, а они…

Грудастая девушка за первой партой ехидно улыбнулась, Лида сделала на нее страшные глаза, одними губами напомнив: «Пиши». Та ухватила острыми белыми зубками кончик шариковой ручки, погрызла его и, уронив на проштампованные листочки выбившиеся из косы светлые пряди волос, принялась строчить, высунув язык. Часа через три Лидия Сергеевна не выдержала и пошла по рядам проставлять знаки препинания своим питомцам. Зашуршали листочки. Повзрослевшая за какие-то год-два ребятня, словно галчата, заглядывала ей в рот, пытаясь уловить в жестикуляции, мимике подсказку. Там она ногтем прочеркивала запятую, там останавливалась подольше, вчитываясь в текст, и любой вызывал в ней бурю эмоций:

– Это что это у тебя за «графиночка», Умедов? Жена графина, что ли?

– Галочка, горе мое луковое, ты соображаешь, что написала? «Племенной патриот». – Лида призвала в свидетели присутствующих, задыхаясь от негодования: – Не Пушкин, а жеребец какой-то!

– Да ты, Сизенцов, хочешь меня в цугундер отправить! «Некоторые коммунисты, а иногда и явные враги народа…»

– Это как понимать? Насмотрелись видиков, Параджановых всяких, так все можно? Возьми «Вольнолюбивую лирику». Еще не поздно…

Хлопнула крышка первой парты. Рослая белокурая девушка, на которую недавно нашипела Лида, встала, собирая разложенные по парте книжки, брошюрки.

«Три обхвата» встрепенулась:

– Ты что, Надежда, уже сдаешь?

Девушка утвердительно мотнула головой и гордо двинулась на выход. Перебрав листочки сданного сочинения, Лида окрикнула девушку:

– Скавронская, вернись!

Школьница подошла к учительскому столу и встала, всем своим видом выражая покорную готовность выслушать свою порцию нотаций.

– Где черновики?

– Я сразу писала на чистовую.

– Сядь и проверь.

– Уже.

– Ну что мне с ней делать? – взмолилась Лидия Сергеевна. – Смотри. Потом пеняй на себя. Постой пока…

Лида погрузилась в чтение опуса и ужаснулась. Девица взяла свободную тему «Великой надеждою стала великая наша страна». Под заголовком – ни единого пункта плана не отмечено, и начинается, ни много ни мало, с эпиграфа – Архимед: «Дайте мне точку опоры, и я переверну мир». Все сочинение было построено на лозунгах, гладко привязанных к литературе. Начиналось с создания революционных кружков, описанных в романе «Мать», и заканчивалось поэмой Турсун-заде о дружбе между народами и континентами. Подсознательно Лидия Сергеевна уловила насмешку над пафосом построения социализма, но поймать автора на откровенном цинизме ей не удавалось, как привередливо она ни вчитывалась в содержание. «Это у нее от матери. Или от отца?»

Лида наковыряла три пунктуационные ошибки. Но и они поставили ее в тупик. Она задумалась, считать ли их порознь или вместе? Их следует отнести к одному правилу, причем, она вспомнила, что сама виновата в этих ляпсусах, так как в свое время не заострила должного внимания на обобщающем слове при однородных членах. В целом, работа заслуживала пятерки, и Лидия Сергеевна почувствовала полное бессилие.

– Ладно! – скрепя сердце, согласилась она. – Можешь быть свободна…

Договорить Лидия Сергеевна не успела. Тяжелая ваза с цветами качнулась и начала падать, прямо головками гладиолусов на членов комиссии. Лида бросилась на «амбразуру» грудью, но и мощный бюст не остановил падения. Она поняла, что двигается не ваза, а скатерть под нею.

Лида обернулась. Скавронская, бледная, как полотно, обмякла и, хватаясь за край стола, медленно осела на пол со словами: «Кольцо. Мое кольцо». Глаза закатились, и она потеряла сознание.