Воронцовы. Их жизнь и общественная деятельность

Глава IV. Примерные братья

Различные характеры братьев Воронцовых. – Их дружба. – Заботливость старшего о младшем. – Политический катехизис братьев. – Взгляды на внутреннее управление. – Ненависть к временщикам. – Теория и практика. – Эпитафия Лафермьеру. – Семен Воронову Румянцева. – Неудобства военной службы. – Заботы о дисциплине. – Любовь к Семену Воронцову солдат. – Отставка и начало дипломатической службы. – Назначение послом в Англию. – Выдержки из дневника Храповицкого о старшем Воронцове. – Отношение к Радищеву. – Привычки и независимость старшего Воронцова. – Знакомство с Россиею. – Самая образованная чета среди знати. – Недолюбливание Франции. – Сцена с графом д’Артуа. – Расставанье старшего Воронцова с Екатериною II. – Умные слова государыни

Братья Воронцовы, детство и первые шаги которых на общественном поприще мы описали в предыдущей главе, совершенно не походили друг на друга характерами. Старший – граф Александр Романович – был тяжеловат на подъем, отменно трудолюбив, строго деловит, осторожен в действиях и отзывах. Характер у него был не мягкий, “кремневый”. Многие данные свидетельствуют о нем как о строгом хозяине своих крепостных, в чем не был безгрешен и знаменитый Радищев, близкий сосед графа и приятель, описавший с негодованием в своей сенсационной книге все ужасы тогдашнего положения “рабов”. Осторожность в поступках и выражениях, редко изменявшая графу Александру Романовичу, была приобретена им от долгой жизни в России, в тогдашнем Петербурге, центре интриг и подкопов друг под друга. Эти свойства поневоле в нем выработались. Между тем Семен Романович, обладавший пылким, подвижным темпераментом, живя вдали от родины, в Англии, при совершенно иных общественных порядках, не имел особенных поводов к сдержанности в мыслях и поступках. Может быть, если бы он в зрелом возрасте пожил в России подольше, то и в нем выработалось бы это свойство – разговоров и действий “с оглядкою”, но, как сказано выше, он большую часть жизни провел вне родины. Насколько старший брат был осторожен и медлителен, настолько младший пылок и стремителен. Первый был почти неприветлив, второй отличался “обаятельным добродушием” и гостеприимством, приобретшими ему массу друзей и на родине, и за границей. Семен Романович имел несомненно мягкое, чувствительное сердце, и после смерти горячо любимой молодой жены (урожденной Сенявиной), вышедшей за него замуж в 1781 году и оставившей малолетних сына и дочь, он обратил весь запас чувства на последних; из них сын, благодаря заботам отца, стал впоследствии знаменитым государственным деятелем. Граф Александр Воронцов прожил всю жизнь холостяком, но и он, конечно, чувствовал в глубине сердца потребность дружбы и искренних, горячих привязанностей, – и эти желания, без которых жизнь была бы так холодна и печальна, нашли выражение в его дружбе к брату, походившей на самую нежную материнскую любовь, несмотря на несходство характеров обоих Воронцовых. И эти чрезвычайно симпатичные отношения братьев покажутся еще более замечательными, если мы вспомним, что они имели место в такое время, когда потребность богатства и почестей заглушала все другие лучшие чувства и часто разделяла семьи на враждующие лагеря.

В громадной переписке, наполняющей собою страницы “Воронцовского архива”, мы находим массу доказательств этой трогательной привязанности друзей-братьев, разделенных большим расстоянием. В каждом почти письме старшего брата к младшему встречаются советы, исходящие от самого сердца, и заботы о судьбе друга, часто позволявшего в своих посланиях неосторожные выражения, что, при тогдашней “перлюстрации” писем, было далеко не безопасно. И действительно Семен Романович, принимая близко к сердцу судьбы родины, в которой тогда хозяйничали временщики, позволял себе резко осуждать их действия и, что еще более пугало брата, давал советы государям – Екатерине II и даже Павлу I, который, как известно, не выносил ничего подобного. Из переписки братьев видно, как старший тревожился за младшего в этих случаях и как он, вместе с другом Семена Романовича, графом П. В. Завадовским, умолял “Сенюшу” поумерить его пылкость в письмах. “В твоем отделении, – пишет, например, Семену Воронцову Завадовский, – как можешь попадать в расположение настоящих вещей?” “Брат твой моет тебе голову за необдуманную пылкость. Сенюша, ты давно выехал из России и не воображаешь вещей и в мыслях перемены”...

Александр Романович, великолепно ведя свои собственные денежные дела, управлял имениями брата на родине и часто предлагал ему свои деньги для поправления расстроенных обстоятельств, но от этой помощи бескорыстный Семен всегда отказывался. Александр Романович был вообще верным стражем, советником и помощником своего младшего брата, являясь далеко более последнего опытным в делах и несомненно более знавшим людей.

Политический катехизис братьев был один и тот же: во внешних делах – союз с Англиею, как самостоятельною морскою державою, за что эти Воронцовы прослыли “англоманами”, и ненависть к Пруссии. Следует отметить и то обстоятельство, что братья являлись противниками раздела Польши. Это государство должно было, по их понятиям, служить барьером между тремя сильными соседями, между тем как раздел Польши сблизил их границы и породил возможность частых столкновений. Обоих братьев одинаково возмущало то обстоятельство, что на русской дипломатической службе было много иностранцев; этим иноземцам поручалась защита крупных интересов страны, ни нравов, ни сил, ни истинных интересов которой они не знали и смотрели на свою службу как на средство к наживе. Семен Романович часто сетовал на это в своих письмах и предлагал даже устроить на родине школу, где бы могли получать подготовительное “дипломатическое” образование молодые люди из русских. Такой взгляд на иностранцев не мешал, однако, Воронцовым привлекать на службу своей родине тех из них, которые отличались честностью и талантами.

В делах “внутренних” братья стояли за идеалы Петра I о коллегиальном управлении, при котором совместно обсуждаются все вопросы и не может конфирмоваться единоличный доклад только одного лица, когда другие ведомства тоже могли бы что-нибудь сказать “за” или “против”. Эта мысль прочно держалась у Воронцовых, может быть от слишком свежих примеров “единоличного” влияния временщиков, нередко дорого обходившегося родине. В ненависти к “случайным” людям сходились и суровый Александр, и мягкий Семен. Потемкина они звали не иначе, как “язвою” России, и даже граф Александр Романович не скрывал своих чувств к этому властелину, с феерическим великолепием бросавшему казенные миллионы на свои личные прихоти и перед которым все трепетало и раболепствовало. О таком отношении старшего Воронцова к “князю Тавриды” нередко свидетельствует в своих записках известный Гарновский, считавший Александра Романовича в числе самых лютых ненавистников своего патрона Потемкина. “Никто столько нас не злословит, – говорит Гарновский, – как граф Александр Романович”. Тот же Гарновский сообщает, что граф в совете постоянно опровергал представления Потемкина, когда все другие члены безмолвствовали. Когда же, однако, многие дела все-таки решались в угоду временщику, то “осторожный” Александр Романович гневно вскрикивал: “Я не понимаю, зачем нас посадили в Совет: что мы – чучелы или пешки, что ли?” Эти гневные реплики Воронцова, молча и “брады в землю уставя”, выслушивали остальные члены совета. Когда в столицу доходили вести о победах Потемкина в турецкую войну, таскавшего “каштаны из огня” при помощи своих знаменитых полководцев Репнина и Суворова, и об отношениях князя Таврического к Румянцеву-Задунайскому, Воронцов, по показаниям того же Гарновского, говорил: “Когда бы я был на месте Румянцева, то дал бы себя знать Потемкину!”

Читатель, конечно, согласится, что для подобных действий Александра Романовича необходимо было известное гражданское мужество. Во всяком случае граф Воронцов был из “крепких” душою людей, “душесильный”, – по выражению его приятеля Радищева. Конечно, Потемкин платил своему недругу тою же монетою, и это сказалось в вопросе о наследовании имений после умершего канцлера Воронцова: “князь Тавриды” оттягал некоторые из них в пользу графа Скавронского, помолвленного с племянницею временщика.

Императрица хотя и признавала большие способности и государственный ум своего неподатливого и методичного сановника Александра Романовича, но, убежденная в его затаенной неприязни к себе, – в чем, как женщина чуткая, не ошибалась, – не любила графа.

Мы уже во вступлении к очерку говорили об отношении братьев к вопросу об освобождении крестьян и знаем, что в этом деле они не могли высоко подняться над господствовавшими тогда взглядами в обществе на означенный предмет. На такую высоту подъема духа, опережающую общественное мнение на целые века, способны только чрезвычайно редкие люди: или гении, или деятели, просвещенные светом нравственной истины и не знающие ни различия каст, ни наций; но такие люди родятся только раз в столетие. В теории могли признаваться хорошими и в Екатерининское время многие вещи, но когда дело доходило до практики, то и знаменитый президент Российской Академии, и ее братья, и сам Радищев, как мы уже говорили, поступали совсем не “по теории”. И всего интереснее в этом вопросе поведение самой Екатерины Великой, начавшей со знаменитого “Наказа”, переписывавшейся с самыми громкими именами Франции и Европы – Вольтером, Дидро, Д’Аламбером, – об освобождении своих “рабов”, и кончившей прозаически: раздачею целых сотен тысяч людей в дар своим приближенным...

Из всего нами сказанного видно, однако, что братья Воронцовы, по складу своих понятий и стойкости убеждений, не совсем подходили к тогдашнему придворному кругу. Чем же объяснить, что они все-таки стояли на высоких местах и имели свою партию даже среди сановников и знатных лиц, толпившихся у трона? Прежде всего, братья были несомненно талантливыми и высокообразованными людьми, – а такие считались тогда только единицами, – чего, конечно, не могла не понимать умная государыня, хвалившаяся знанием людей, уважением к образованности и заботившаяся о “славе” своего царствования, которому должны были придавать блеск люди просвещенные. С другой стороны, тогда уже возникали более оживленные сношения России с Европою: у нас читали Вольтера и французских энциклопедистов, что не могло не влиять на возникновение людей протестующего образа мыслей, может быть, притом еще обойденных в попытках создать “фортуну”, – и такие люди не могли не ценить стойких и просвещенных братьев Воронцовых. По крайней мере уже при дворе Екатерины II мы встречаем их горячих почитателей: прославившегося впоследствии московского главнокомандующего Ростопчина, Завадовского и других. Кроме того, Безбородко был тоже приятелем братьев, дорожа государственными знаниями и опытностью старшего, бывшего несомненно политическим вдохновителем и влиятельным советником знаменитого канцлера-хохла. Приведем здесь пример “стойкости” графа Александра Романовича, а также и того, как он смотрел на жизнь при тогдашнем дворе. Воронцов, удалившийся от дел перед воцарением Павла I, не побоялся дать у себя пожизненный приют другу своему, швейцарцу Лафермьеру, секретарю и библиотекарю государыни Марии Феодоровны, уволенному от занятий императором. И вот красноречивая надпись на могильном памятнике этого друга Воронцовых, поставленном в селе Андреевском Александром Романовичем: “Другу искреннему, испытанному и благородному, при царском дворе непорочно пожившему”. В этих простых, задушевных словах скрывается, однако, тонкий намек насчет того, что “непорочность” являлась в то время довольно редкою и высокою добродетелью.

В предыдущей главе мы оставили графа Александра Романовича в Голландии. В то время, как он там томился скукою от бездеятельности, пылкий брат его поступил в армию Румянцева-Задунайского, командовавшего войсками в войну 1768 года с турками. Граф Румянцев питал особенное уважение к памяти Петра I, и верность к внуку Преобразователя, выказанная молодым Воронцовым, расположила к последнему героя Кагула: Семен Романович сделался близким к нему человеком и деятельнейшим участником его славы, прогремевшей в то время на всю Европу. В особенности молодой Воронцов отличился при Кагуле, где, командуя своим гренадерским батальоном, ворвался первым в одно из самых сильных турецких укреплений, взял его с боя и захватил при этом четыре пушки, за что и был награжден Георгиевским крестом. Мы не будем подробно рассказывать о его других подвигах в эту войну и о том, как благодаря отсутствию в нем угодливости его часто обижали невниманием к оказанным заслугам. Скажем только, что, научившись за время своих путешествий, а может быть и дома, итальянскому языку, он принимал вместе с Завадовским участие в редактировании мирного трактата в Кучук-Кайнарджи на этом языке, так как он в ту пору употреблялся Портою в ее дипломатических сношениях.

Условия военной службы сложились во многих отношениях неблагоприятно для графа Семена Романовича. Хуже всего было то, что он, гордый своим прошлым и действительно имевший право на эту благородную гордость по свойствам своей недюжинной души, попал под начальство к родственнику временщика Павлу Потемкину, опередившему графа не благодаря подвигам и достоинствам, а лишь по протекции начинавшего входить в силу князя. Помимо этого несколько лет трудной боевой жизни сильно отразились на его здоровье; жить на театре войны ему приходилось очень скромно, потому что отец – Роман Илларионович – был “кряжем” и скупцом по части расходования денег, хотя не отказывался получать доходы и непозволительными путями. Сын был не таков: нуждаясь, он не позволял выручать себя предосудительными средствами на счет продовольствия и обмундирования своего полка. Сохранилось немало его писем к отцу о стесненных денежных делах. Но любовь к чтению сказывалась даже при неудобствах лагерной жизни: Семен Романович постоянно просил о присылке ему книг.

Ко всем перечисленным неудобствам военной службы прибавилось и еще одно обстоятельство: Семен Романович в стремлении водворить дисциплину в своей части как необходимое условие для успешности военных действий постоянно встречал сопротивление со стороны подчиненных офицеров. Эти господа, большею частью представители достаточных дворянских фамилий, не могли переносить трудностей походов и войны. Они привыкли парадировать на смотрах в раззолоченных мундирах, вести праздную и невоздержанную жизнь и не считали возможным обходиться без помощи многочисленной челяди. На войне приходилось бросать эти привычки. Понятно, что стремления Семена Романовича, всегда лично безупречно исполнявшего свои обязанности, водворить у себя порядок, встречали отпор со стороны баричей-офицеров. Из-за этого, между прочим, в Яссах в 1772 году он дрался на дуэли с графом Стакельбергом, тяжело ранил его, причем сам отделался царапиною. Это обстоятельство должно было еще подлить горечи в его чашу, так как на сестре Стакельберга был женат один из Орловых, пользовавшихся еще весьма значительным влиянием при дворе.

Но поддерживая дисциплину, которою действительно отличался его полк, граф Воронцов в то же время тратил свои собственные деньги на улучшение солдатского быта и помогал бедным офицерам, служившим под его начальством. “Мы все молили Бога за него, – говорил впоследствии Ростопчину один из сержантов полка Воронцова, – он нам был отец, а не командир!”

Нужно тоже заметить, что немногие могли так хорошо относиться к своим слугам, как граф Семен Романович. Эта трогательная и в высокой степени симпатичная черта видна во всех поступках Воронцова. Еще молодым человеком отказался он исполнить приказание строгого отца о наказании своего провинившегося служителя. Затем мы видим, с какою заботою и вниманием отправлял он на родину из Англии кормилицу, выкормившую его сына Михаила. Семен Романович во многих письмах просил брата Александра о помощи своим старым слугам, жившим на родине. Даже самая смерть его запечатлена этою симпатичною чертою: почти 90-летним стариком, не желая беспокоить прислугу, он сам со свечою отправился ночью в другой ярус дома, в библиотеку, оступился и упал, что и ускорило его кончину.

Все вышеуказанные обстоятельства, а в особенности неприятность службы под начальством ненавистного Павла Потемкина, заставили молодого Воронцова бросить военное поприще, на котором он уже успел выказать несомненные дарования. Но судьба вскоре бросила его на другую арену – дипломатическую, где он тоже оказался не бесполезным.

После путешествия по Италии для поправления здоровья Семен Романович женился, как мы уже говорили, на дочери Сенявина. Решившись бросить службу при Екатерине, когда его заслуги несправедливо забывались и где он многих близких государыне людей не любил, Семен Романович внезапно, однако, был снова призван на служебное поприще. Ему было государынею предложено новоучрежденное место полномочного министра при Венецианской республике, которым он, после долгих колебаний, и воспользовался. Это назначение устроили для приятеля графы Завадовский и Безбородко, из которых последний, как мы уже знаем, сам нуждался в помощи графа Александра Романовича.

Но дел в “светлейшей” Венеции было совсем мало, и наш посол, привыкший к деятельности и движению, томился скукою в этом городе. Кроме того, при скупости Романа Илларионовича, не уделявшего сыновьям даже материнского состояния, на которое они имели право, и при скудости содержания Венецианского посланника, между тем как это звание обязывало вести “открытую” жизнь, – Семен Романович нередко чувствовал себя стесненным. Вообще в денежном отношении его положение, при жизни отца, напоминало затруднения покойного дяди-канцлера. Сохранилось в родовом “архиве” много любопытных писем посланника к отцу. Между прочим, он просил Романа Илларионовича прислать в Венецию серебряный сервиз или денег на его покупку, так как “стыдно посланнику угощать гостей на фаянсовом”. Впрочем, денежные затруднения Семена Романовича вскоре прошли, так как Роман Илларионович, будучи наместником во Владимире на Клязьме, вскоре после присылки ему длинного кошелька Екатериною II умер (в 1783 году), оставив детям большое состояние. Скажем кстати здесь, что Роману Илларионовичу не пришлось увидеть своего внука – будущего знаменитого фельдмаршала, прославившего Воронцовское имя.

Живя в Италии и имея мало занятий по посольству, Семен Романович все-таки не бездействовал в этой стране, бывшей колыбелью наук и искусств и представлявшей настоящий музей бесценных художественных сокровищ. Там, на античных образцах, Семен Романович приобрел художественный вкус, признававшийся за ним современниками, которые нередко обращались к Воронцову как знатоку в вопросах “изящного”.

Но безделье в Венеции в сфере дипломатической томило предприимчивого и подвижного Воронцова. Он умолял своих друзей и брата выручить его оттуда. Вскоре ему было предложено на выбор одно из посланнических мест – Париж и Лондон. Он выбрал последний город и отправился в Англию, ставшую ему впоследствии второю родиною. На этот выбор повлияло то обстоятельство, что граф Александр Романович, в бытность свою в Лондоне, оставил там видные знакомства и связи, которые, конечно, могли пригодиться и младшему брату. Но тут могла быть и другая причина – политические убеждения младшего Воронцова, считавшего союз с Англией и вообще поддерживание добрых отношений с нею необходимым для России. Но еще до поездки в Англию Воронцова постигла тяжкая утрата: смерть жены, оставившей на руках графа двух малюток, на которых потом и сосредоточились заботы отца. Только в 1785 году прибыл он в Лондон.

Между тем как Семен Романович, после бурного житейского плавания, нашел на долгое время прочную пристань в Англии, где он пробыл десятки лет и умер, Александр Романович принужден был “лавировать” по усеянному мелями и подводными камнями придворному поприщу. Правда, он достиг почестей, отличий, высокого звания президента коммерц-коллегии (министра торговли), но отношения его к государыне оставались холодными и натянутыми. Из дневника Храповицкого видно, как относилась к этому “медведю” императрица. У Храповицкого, бывшего, так сказать, фотографом поступков и слов Екатерины, сохранились следующие ее замечания: “Граф Александр Романович Воронцов распространяет дальние виды для своих прибытков”. Когда Храповицкий читал доклад о взятках при рекрутском наборе во Владимире во время наместничества “Романа – Большого кармана”, государыня заметила о графе Александре: “И этот таков же!” Но здесь государыня несомненно была не права. В этом замечании ее скорее усматривается недовольство неугодливым, “не расшибавшим лба” на ее посылках подданным, чем искренняя уверенность в его мздоимстве.

Во всяком случае, в ряду других заслуг Александра Романовича история должна отметить его поведение в деле Радищева, пострадавшего за свою знаменитую книгу, нежданно, как гром, свалившуюся на русское общество. Кажется, и сам Александр Романович был причастен к изданию “Путешествия из Петербурга в Москву”, ставшего теперь библиографическою редкостью. Поведение его в деле Радищева заслуживает искренней похвалы. Он не испугался, что опала его приятеля может отразиться и на нем, и деятельно вступился за изгнанника. Он способствовал снятию оков с Радищева, писал губернаторам попутных губерний об оказании всяких льгот и милостей арестанту, снабдил последнего теплым платьем и порядочными деньгами, а также много переписывался с ним в то время, когда тот был в ссылке. При Александре I Воронцов выхлопотал пособия семейству Радищева и поместил детей его на казенный счет в учебные заведения. Расчетливый и не бросавший денег на ветер, граф Воронцов не жалел их там, где это было необходимо для хорошего дела. Так, он выкупил из тюрьмы сидевшего за долги Голикова, известного потом автора “Деяний Петра Великого”, которыми зачитывался в Лондоне Семен Романович.

Мы уже говорили, как нуждался Безбородко в услугах своего приятеля Воронцова. Вообще, вся деятельность последнего отличалась определенностью и ясностью целей, к которым он стремился, между тем как другие шли туда, куда “дует ветер”. Остальные прислушивались к слову любимца, между тем как Воронцов противоречил самой государыне. И эту самостоятельность поступков и отсутствие угодливости к фаворитам граф сохранил до конца благодаря своему характеру и образу жизни. В своей автобиографической записке он говорит, что все, вводящее в соблазн большинство людей: почести, богатство, отличие или карьера родственников, – имело в его глазах мало привлекательности и никогда не повлияло ни на один его поступок. Хотя такое абсолютное уверение и нужно принимать с некоторою осторожностью, но во всяком случае образ жизни графа не заставлял его прибегать к унизительным средствам для добывания “благ земных”: он не любил ни роскоши, ни легкомысленных издержек и таким образом не особенно нуждался, владея и так большими капиталами, в попрошайничестве “презренного металла”. И в этом отношении он далеко выделялся из окружавшей его толпы, готовой, под прикрытием громких фраз о любви к родине, продать эту “горячо любимую” родину за деньги любому покупателю. И мы можем вполне согласиться с утверждением записок графа Александра Романовича, что все доставшееся ему в удел получилось им за его таланты, благодаря силе обстоятельств, а может быть иногда и “справедливости государей, которым он служил”.

Граф с большим талантом участвовал в составлении таможенного тарифа, заключал торговые договоры с иностранными государствами и способствовал возникновению и оживлению нашей промышленности и торговли. Он, между прочим, обратил внимание на каменный уголь, зная хорошо это драгоценное ископаемое еще в Англии. В одной из своих записок он хвалит Елизавету за уничтожение внутренних таможен и “застав”. Вообще, Александр Романович был противником больших налогов и обременения платежами бедных классов населения.

Графу пришлось познакомиться с Россиею очень поздно, в зрелом уже возрасте: он был послан для ревизии в Москву и в большинство центральных губерний (1787 год). Но, кроме того, он подолгу живал в своем имении Андреевском, близко видел мужицкое житье и мог считаться знатоком в вопросах внутреннего устройства родины.

Мы уже знаем про плохие отношения Александра Романовича к княгине Дашковой после 28 июня 1762 года. Он осуждал ее за предосудительные поступки по отношению к опальной сестре Елизавете. Но потом граф примирился с княгинею, и их переписка продолжалась до смерти Александра Романовича. Конечно, граф как человек умный видел недюжинную силу в своей сестре, женщине образованной и даже ученой: таких женщин тогда совсем не было в государстве. Брат и сестра справедливо пользовались репутацией самых образованных людей среди тогдашней знати. Граф всегда интересовался передовыми людьми Европы, переписывался с Вольтером, Д’Аламбером и другими, причем, вероятно, Воронцову, как и другим, пришлось окупать эту переписку соответственными подношениями “фернейскому” отшельнику, так как последний не любил даром тратить время на корреспонденцию с “баловавшимися” литературою русскими вельможами. Вместо письма к забывавшим ублажать любившего подарки “гения остроты” последний мог разразиться какою-нибудь убийственною эпиграммою.

Так шла жизнь братьев Воронцовых: один сражался за Россию с английскими дипломатами в Лондоне, другой жил в Петербурге, затаив глубокую неприязнь к царившим там порядкам. Старший брат был для младшего живою связью с оставленною последним родиною: писал ему, извещал о переменах при дворе и в России, предстательствовал за брата и за его проекты перед императрицею. Кроме дружбы к Англии, у обоих Воронцовых за описываемое время резко выделяется неприязнь к Франции, демагоги которой не на шутку переполошили всех защитников старого режима. Хотя Воронцовы и стояли за “лучшее” правление, за коллегиальное решение государственных дел, но во всяком случае не сочувствовали забиравшему силу парламенту, а на лиц, подобных Марату, Робеспьеру и Дантону, смотрели с нескрываемым ужасом. Разумеется, в понятиях Воронцовых “лучшее” управление было синонимом командования “лучших” людей (в смысле их принадлежности к “высшему” сословию) остальною массою. Мысль о главенстве “народа” была еще тогда слишком молодою, и трудно было бы, конечно, рассчитывать встретить ее адептов среди людей, выросших в горделивых родовых традициях.

Но всего интереснее, что эту неприязнь к “жакобитам” Воронцовы перенесли на всю французскую нацию, нравам которой они, однако, подражали, а перед литературою – преклонялись. Семен Романович в одном из своих писем говорит: “Кто с французами ни связывался, – все теряли свою непорочность, славу и независимость. От них только развращения умножаются”. А Александр Романович в своей записке о Французской революции к Безбородко говорит: “Нужно бы сим неистовствам преграду сделать государям. Если сей образ правления и мнимого равенства хоть тень закоренелости во Франции примет – для других весьма пагубно”. В этой же записке “осторожный” Воронцов предлагал смотреть за приезжими французами. Конечно, граф пересаливал, предполагая, что эти “французики”, приезжавшие к нам за “ловлей счастья и чинов”, способны устроить революцию и в России...

Семен Романович, не любя “жакобитов”, вместе с тем негодовал на то, что – при скудости русских финансов – выдали принцам, эмигрировавшим из Франции, большие деньги. В ранних детских воспоминаниях Михаила Семеновича Воронцова осталась сцена, происшедшая у отца его с графом д'Артуа, приехавшим, по опрометчивому настоянию Зубова, в Англию. В полурастворенную дверь дети слышали, как Семен Романович сказал в горячности принцу: “Когда в жилах течет кровь Генриха IV, то нечего попрошайничать, а нужно возвращать свои права со шпагою в руке!”

Отношения графа Александра Романовича к государыне и придворным партиям оставались по-прежнему холодными, и в 1794 году он вышел, по собственному желанию, в отставку, призванный снова на службу только при Александре I.

В замечательной автобиографической записке Александр Романович высказывает много благородных мыслей и, говоря в исполненных достоинства выражениях о своей службе, не бесполезной, по его мнению, родине, а также об испытанных неудачах, заканчивает следующими прекрасными словами: “Впрочем, я всегда был того мнения, что люди имеют соответственно их достоинствам внутреннюю цену, которой не в состоянии отнять у них никто”.

Но и государыня на этот раз была довольно справедлива к своему неугодливому министру. Приказывая Завадовскому заготовить указ об отставке его друга, она писала: “Не спорю, что он вам дорог и что таланты имеет. Всегда знала, а теперь наипаче ведаю, что его таланты не суть для службы моей и что он мне не слуга. Сердце принудить нельзя; права не имеют принудить быть усердным ко мне... Разведены и развязаны навек будем”... Затем следовало совсем не “дипломатическое”, но чисто русское ухарское выражение по адресу Воронцова: “Черт его побери!”

Александр Романович был избавлен от необходимости откланиваться после отставки государыне, причем последняя мотивировала это дозволение следующими умными словами: “За справедливость, коя требована с гордостью и отдана по убеждению, – поклон всякой неуместен!”

Так расстался Воронцов с императрицею, жизнь которой, исполненная бурных приключений, крупных, но неоконченных начинаний и давшая России так называемый “золотой Екатерининский век”, склонялась к неизбежному концу, от которого не избавлены – увы! – даже могучие венценосцы.