Джеффри Арчер Воровская честь

Джеффри и Барбаре

Часть первая

«Когда в ходе истории человечества…»

Глава I

Нью-Йорк, 15 февраля 1993 года


Антонио Кавалли пристально посмотрел на араба, который, по его мнению, был слишком молод для заместителя главы миссии.

— Сто миллионов долларов, — медленно проговорил Кавалли с нарочитым уважением к каждому слову.

Чётки в тщательно ухоженной руке Хамида Аль-Обайди издали щелчок, заставивший Кавалли поморщиться.

— Сто миллионов вполне приемлемая цена, — в заученной английской манере ответил дипломат.

Кавалли кивнул. В этой сделке его беспокоило только то, что Аль-Обайди даже не пытался торговаться. Тем более, что предложенная американцем сумма была вдвое выше той, которую он надеялся получить. Горький опыт научил Кавалли не доверять тем, кто не торгуется. Это неизменно означало, что они изначально не собирались платить по счетам.

— Если цифра согласована, — сказал он, — нам остаётся только обсудить, где и когда будут произведены платежи.

Араб издал очередной щелчок чётками, прежде чем кивнуть в знак согласия.

— Десять миллионов долларов должны быть выплачены наличными немедленно, — сказал Кавалли, — остальные девяносто миллионов — помещены на счёт в швейцарском банке сразу же после выполнения контракта.

— А что я получу за свои первые десять миллионов? — спросил Аль-Обайди, не отрывая глаз от человека, чьё происхождение было так же трудно скрыть, как и его собственное.

— Ничего, — ответил Кавалли, прекрасно понимая, что араб имеет все основания для такого вопроса. В конце концов, если он, Кавалли, не выполнит свою часть сделки, заместитель главы миссии потеряет значительно больше, чем только деньги своего правительства.

Аль-Обайди ещё раз щёлкнул чётками: он знал, что выбирать ему не приходится. Чтобы только встретиться с Антонио Кавалли, он потратил целых два года. Тем временем в Белом доме обосновался президент Клинтон, а его собственный лидер все сильнее сгорал от нетерпения отомстить. Аль-Обайди знал, что если он не примет условия Кавалли, ему никогда не найти другого, кто был бы способен выполнить задание до четвёртого июля.

Кавалли взглянул на огромный портрет Саддама Хусейна над столом дипломата. Его первый контакт с Аль-Обайди произошёл вскоре после окончания войны[1]. Тогда американец отказался иметь дело с арабом, поскольку не верил, что его лидер доживёт до того времени, когда может состояться их предварительная встреча. Однако проходил месяц за месяцем, и Кавалли стало ясно, что его потенциальный клиент протянет дольше, чем президент Буш. Поэтому американец согласился на пробную встречу с арабом.

Местом встречи был выбран офис заместителя главы миссии на 79-й Восточной улице Нью-Йорка. И хотя это место было слишком людным, на взгляд Кавалли, выбор его служил подтверждением серьёзности намерений стороны, изъявившей готовность вложить сотню миллионов долларов в такое отчаянное мероприятие.

— Как вы хотите, чтобы были выплачены первые десять миллионов? — поинтересовался Аль-Обайди, словно спрашивал риелтора о первом взносе за небольшой домишко на не самой престижной стороне Бруклинского моста.

— Вся сумма в старых некрапленых стодолларовых купюрах должна быть помещена в нашем банке в Ньюарке, штата Нью-Джерси, — сказал американец. — И, господин Аль-Обайди, — глаза Кавалли стали похожи на две узенькие щёлки, — не буду напоминать вам, что у нас есть машины, способные проверять…

— Вам не надо беспокоиться по поводу соблюдения нами своей части сделки, — перебил Аль-Обайди. — Эти деньги, как говорят у вас на Западе, всего лишь капля в море. Единственную озабоченность у меня вызывает сейчас только ваша способность выполнить своё обязательство по контракту.

— Вы не стали бы так настаивать на этой встрече, не будь вы уверены в нашей способности провернуть это дело, — парировал Кавалли. — А вот могу ли я быть уверенным в вашей способности собрать столь значительную сумму в столь короткие сроки?

— Вам, наверное, будет интересно узнать, господин Кавалли, что деньги уже лежат в сейфе подвала здания Объединённых Наций. В конце концов, вряд ли кому-нибудь придёт в голову искать такую огромную сумму денег в хранилище такой нищей организации.

Улыбка на лице Аль-Обайди указывала, несмотря на отсутствие реакции собеседника, что он был доволен своим остроумием.

— Десять миллионов будут доставлены в ваш банк завтра к полудню, — продолжал Аль-Обайди, вставая из-за стола и давая понять, что считает встречу завершённой.

Заместитель посла протянул руку, и его посетитель неохотно пожал её.

Кавалли ещё раз посмотрел на портрет Саддама Хусейна, повернулся и быстро вышел из кабинета.


При появлении Скотта Брэдли аудитория оживилась и тут же притихла.

Он разложил на столе перед собой конспекты и обвёл взглядом зал, переполненный жаждущими знаний первокурсниками с ручками наизготовку.

— Меня зовут Скотт Брэдли, — сказал самый молодой профессор на юридическом факультете, — и сейчас я вам прочту первую из четырнадцати лекций по конституционному праву.

Семьдесят четыре пары глаз уставились на высокого и несколько взъерошенного человека, который этим утром, очевидно, не заметил отсутствующей пуговицы на воротнике рубашки и не мог решить, на какую сторону ему зачесать свой чуб.

— Мне бы хотелось начать нашу первую лекцию с лирического вступления. — Некоторые ручки и карандаши вернулись в исходное положение. — Существует много причин для занятий юридической практикой в нашей стране, — начал он, — но только одна из них достойна вас и, безусловно, только одна из них интересует меня. Она имеет отношение к любому аспекту права, которое может заинтересовать вас, и она, как нельзя лучше, отражена в окончательном варианте рукописи Единогласной декларации тринадцати Соединённых Штатов Америки.

«Мы исходим из той очевидной истины, что все люди созданы равными и наделены их Создателем определёнными неотъемлемыми правами, к числу которых относятся право на жизнь, свободу и стремление к счастью».

Одно только это предложение выделяет Америку среди всех других стран на земле.

С 1776 года наша нация резко продвигалась вперёд на одних направлениях, — продолжая игнорировать свои конспекты, профессор расхаживал по аудитории, взявшись за лацканы своего видавшего виды твидового пиджака, — и быстро откатывалась назад на других. Со временем каждый из сидящих в этом зале тоже может оказаться в числе тех, кто продвигает закон в нашей стране, или тех, кто его разрушает, — он помедлил, обозревая притихшую аудиторию, — но вы наделены величайшим из даров, каким является ваш блестящий ум, чтобы сделать правильный выбор. Когда вы покинете эти стены и окажетесь в реальном мире, вы можете игнорировать Декларацию независимости, как устаревшую и неуместную в наш современный век. Или, — продолжал он, — вы можете избрать путь утверждения закона и тем самым приносить обществу неоценимую пользу. Именно этот путь выбирают великие юристы. Плохие юристы, тут я не имею в виду бездарных, — это те, которые предпочитают обходить закон, балансируя на грани его нарушения. Если в этом зале есть такие, которые собираются пойти по этому пути, я должен сказать, что вы у меня ничего не почерпнёте для себя, поскольку этому не учат. Вы тем не менее можете присутствовать на моих лекциях, однако для вас это будет только присутствие и не более.

В аудитории стояла такая тишина, что Скотт посмотрел, не разбежались ли слушатели.

— Это не я сказал, — продолжал он, глядя на сосредоточенные лица, — а декан Томас У. Суан, который читал лекции в этой аудитории в течение первых двадцати семи лет этого века. Я не вижу причин, чтобы не повторять его мысль всякий раз, когда обращаюсь к тем, кто только что переступил порог Йельского университета, чтобы стать правоведами.

Профессор раскрыл наконец лежавший перед ним конспект.

— Логика, — начал он, — это наука и искусство корректного рассуждения. Не что иное, как здравый смысл, скажете вы. И окажетесь совсем не одиноки в своём утверждении, как напоминает нам Вольтер. Но вся беда в том, что громче всех это утверждают те, кто зачастую слишком ленив, чтобы тренировать свой ум. Оливер Уэнделл Холмс[2] написал однажды: «Право развивалось не по законам логики, а по законам жизни». — Ручки с карандашами яростно заскребли по тетрадям и не умолкали все следующие пятьдесят минут.

Когда лекция подошла к концу, Скотт Брэдли собрал свои конспекты, закрыл папку и быстро вышел из аудитории, не обращая внимания на продолжительные аплодисменты, которыми вот уже десять лет сопровождается его вводная лекция.


Ханна Копек с самого начала считалась здесь чужой и к тому же нелюдимой, хотя последнее расценивалось руководством, как полезное качество.

Ханне говорили, что у неё мало шансов дойти до конца и стать профессионалом. Но прошло время, и за плечами у неё осталось самое тяжкое испытание — двенадцатимесячный период физической подготовки, и хотя ей в прошлом никогда не приходилось убивать — шестеро из последнего набора такой опыт имели, — руководство теперь не сомневалось в том, что она сможет и это. Сама она тоже была уверена в себе.

Когда самолёт вылетел из аэропорта Бен-Гурион в Тель-Авиве и взял курс на Хитроу[3], Ханна снова задумалась над тем, что же все-таки побудило её, двадцатипятилетнюю женщину в расцвете карьеры фотомодели, подать заявление о приёме в Институт разведки и специальных задач — больше известный как МОССАД, — вместо того, чтобы выбрать себе богатого мужа из десятков желающих в дюжине столиц.

Тридцать девять «скадов» упали на Тель-Авив и Хайфу во время войны в Персидском заливе. Погибли тринадцать человек. Несмотря на громкие заявления, израильское правительство не предприняло в ответ ничего серьёзного, поскольку поддалось на уговоры Джеймса Бейкера, заверившего, что коалиционные войска доведут дело до конца. Американский госсекретарь не сдержал своего слова. «Ничего удивительного, — мелькнуло у неё в голове, — ведь это не он в одну ночь лишился всей своей семьи».

В тот же день, когда её выписали из больницы, Ханна подала заявление о приёме в МОССАД. Её просьбу отклонили, полагая, что со временем она обнаружит, что рана у неё зажила. Следующие две недели Ханна каждый день ходила в штаб-квартиру МОССАДа, пока там не убедились, что рана у неё в душе не только не заживает, а все сильнее кровоточит.

На третью неделю, скрепя сердце, её допустили к занятиям, будучи уверенными, что она выдержит лишь несколько дней и снова вернётся к своим занятиям в качестве фотомодели. Они ошиблись во второй раз. Желание отомстить у Ханны было сильнее амбиций. Следующие двенадцать месяцев её рабочий день начинался с восходом солнца и заканчивался далеко за полночь. Она питалась тем, от чего отвернулся бы даже бродяга, и забыла, что такое спать на матраце. Её пытались сломать по-всякому, но у них ничего не вышло. Вначале инструкторы, обманувшись её грациозной фигурой и очаровательной внешностью, пытались обращаться с ней чересчур ласково, пока один из них не оказался со сломанной ногой в госпитале. Он даже не предполагал, что у Ханны может быть такая реакция. На классных занятиях острота её ума, хотя и не была для них столь неожиданной, также удивляла.

Зато теперь она ступила на знакомую почву.

Для Ханны всегда было само собой разумеющимся, что она говорит на нескольких языках. Она родилась в Ленинграде в 1968 году. В четырнадцать лет, когда умер отец, её мать сразу же обратилась за разрешением на выезд в Израиль. Свежий ветер свободы, задувший с Балтики, принёс им такую возможность. В кибуце[4] семья Ханны оставалась не долго. Её мать, все ещё привлекательная и энергичная, получила несколько предложений выйти замуж и остановила свой выбор на состоятельном вдовце.

Когда Ханна, её сестра Рут и брат Давид поселились в новом доме в престижном районе Хайфы, весь мир для них стал другим. Их отчим обожал мать Ханны и осыпал семью невиданными доселе подарками.

Окончив школу, Ханна подала заявления о приёме в университеты США и Англии, собираясь изучать языки. Мать не одобрила её выбор и часто давала понять, что с такой фигурой, великолепными чёрными волосами и очаровательной внешностью, которая заставляет оборачиваться мужчин от семнадцати до семидесяти, Ханне следовало бы подумать о том, чтобы стать манекенщицей. Ханна смеялась и говорила, что у неё другое призвание в жизни.

Несколькими неделями спустя, вернувшись после собеседования в Вассаре[5], Ханна присоединилась к семье, которая проводила свой летний отпуск в Париже. Она собиралась побывать также в Риме и Лондоне, но приветливые парижане проявили к ней столько внимания, что, когда пролетели три недели, она обнаружила, что всего лишь раз покидала французскую столицу. А под самый конец их отпуска модный салон Риволи предложил ей контракт на такую сумму, какую ей никогда бы не принесла целая куча университетских дипломов. Она отдала матери свой обратный билет в Тель-Авив и осталась в Париже, чтобы пойти на свою первую в жизни работу. Пока Ханна была в Париже, её сестру Рут отправили заканчивать школу в Цюрихе, а брат Давид поступил в экономический колледж Лондонского университета.

В январе 1991 года все дети вернулись в Израиль, чтобы отпраздновать пятидесятилетие матери. Рут была теперь студенткой художественного училища при Лондонском университете, Давид готовился к защите дипломной работы, а Ханна не сходила с обложек «Элле».

А в это время американцы сосредоточивали свои войска на границе Кувейта, и многие в Израиле с беспокойством поговаривали о войне. Однако отчим Ханны уверял их, что Израиль не будет втянут. «Как бы там ни было, — говорил он, — наш дом находится на северной стороне города и вряд ли подвергнется нападению».

Через неделю, отпраздновав вечером за обильным столом пятидесятилетний юбилей матери, они заснули крепче обычного. Когда Ханна наконец проснулась, она обнаружила, что лежит, прикованная к больничной койке. Должно быть, прошло ещё несколько дней, прежде чем ей сказали, что её мать, брат и сестра мгновенно погибли при взрыве случайно попавшего в дом «скада» и что уцелел только её отчим.

Неделями, лёжа на больничной койке, Ханна планировала свою месть. Когда наконец её выписали, отчим сказал, что надеется вновь увидеть её на подиуме, но это не значит, что не поддержит её в любом другом начинании.

Ханна сообщила ему, что собирается поступить в МОССАД.

По иронии судьбы она летела сейчас тем же рейсом, которым, сложись по-другому обстоятельства, мог бы лететь её брат, направляясь в Лондон для завершения своей учёбы в экономическом колледже. Она была одним из восьми стажёров, направленных в столицу Англии для совершенствования арабского языка. Ханна уже проучилась год на вечерних курсах в Тель-Авиве. Ещё полгода, и иракцы не поверят, что она не из Багдада. Она могла даже думать теперь на арабском, хоть и не всегда мыслила как арабы.

Как только «Боинг-757» прорвался сквозь облака, в иллюминаторе открылся вид на извилистую Темзу. Живя в Париже, она часто летала сюда, чтобы провести рабочее утро на Бонд-стрит или в Челси, вторую половину дня в «Аскотс» или Уимблдоне, вечерние часы в «Ковент-Гардене» или в Барбикане. Но в этот раз она не испытывала радости от встречи со столь знакомым ей городом.

Теперь её интересовали лишь малоизвестное отделение Лондонского университета и скрытый за деревьями домик в местечке под названием Чолк-Фарм.

Глава II

На обратном пути в свой офис на Уолл-стрит Антонио Кавалли всерьёз задумался об Аль-Обайди и о том, как они пришли к этой встрече. В досье на его нового клиента, доставленном из их лондонского офиса и дополненном его секретарём Дебби, значилось, что родился Аль-Обайди в Багдаде, а образование получил в Англии.

Когда Кавалли откинулся назад, прикрыл глаза и восстановил в памяти отрывистую и чёткую манеру речи своего собеседника, ему показалось, что он побывал в обществе офицера британской армии. Объяснение этому можно было найти в досье Аль-Обайди в разделе «Образование», где значилось, что он окончил королевскую школу в Уимблдоне, а затем три года учился в Лондонском университете на факультете юриспруденции.

По возвращении в Багдад Аль-Обайди взяли в министерство иностранных дел, где он быстро продвигался вверх, несмотря на то, что Саддам Хусейн к тому времени уже провозгласил себя президентом и регулярно расставлял на посты в министерствах партийных аппаратчиков Баас[6].

Когда Кавалли перевернул следующую страницу досье, ему стало ясно, что Аль-Обайди просто умел ловко приспосабливаться к самым необычным обстоятельствам. Честно говоря, и сам Кавалли мог бы похвастать тем же самым. Как и Аль-Обайди, он тоже изучал юриспруденцию, но только было это в Колумбийском университете Нью-Йорка. Он хорошо помнил, как в конце последнего курса, когда выпускники представляли свои данные, партнёры ведущих юридических фирм, только взглянув на результаты учёбы, неизменно выбирали его кандидатуру одной из первых, однако потом, когда они узнавали, кто его отец, до встречи с ним дело никогда не доходило.

Проработав пять лет по четырнадцать часов в день в одной из заштатных адвокатских фирм Манхэттена, молодой Кавалли стал понимать, что ему потребуется ещё не менее десяти лет, прежде чем он сможет увидеть своё имя на фирменном бланке заведения, и это несмотря на то, что он породнился с одним из старших партнёров, женившись на его дочери. У Тони Кавалли не было лишних десяти лет, поэтому он решил открыть свою собственную юридическую контору и заодно развестись с женой.

В январе 1982 года была зарегистрирована «Кавалли и К°», а десять лет спустя, 15 апреля 1992 года, компания показала доход в размере 157 000 долларов, сполна уплатив причитающиеся с него налоги. Не показала компания лишь свою дочернюю фирму, образованную в том же 1982 году, но не зарегистрированную в качестве юридического лица. Об этой фирме, несмотря на её огромные и постоянно увеличивающиеся доходы, с которых она не платила ни цента налогов, нельзя было навести справки, позвонив в «Дан энд Брэндстрит»[7] и запросив её сводный балансовый отчёт. Известная лишь небольшой группе своих людей, она носила название «Мастерство» и специализировалась на решении проблем, упоминание о которых нельзя было найти, полистав «Золотые страницы».

Благодаря связям отца и неуёмным амбициям Кавалли, эта тёмная лошадка вскоре сделала себе имя на разрешении проблем, которые безымянные клиенты фирмы раньше считали неразрешимыми. Кавалли давались такие поручения, как добыть записанные на плёнку разговоры между Синатрой и Нэнси Рейган, которые должны были попасть на страницы «Роллинг стоун», или выкрасть Вермеера в Ирландии для эксцентричного коллекционера из Латинской Америки. Для потенциальных клиентов фирмы эти удачно провёрнутые дела служили в качестве её негласных рекомендаций.

Сами же клиенты подвергались такой тщательной проверке, какая устраивается только при приёме в члены нью-йоркского яхт-клуба, ибо, как часто говаривал отец Тони, всего лишь одна ошибка — и ему гарантировано пожизненное пребывание в местах менее приятных, чем дом № 23 по 75-й Восточной улице или их вилла в Лифорд-Кэй.

За последние десять лет Тони создал по всему миру небольшую сеть своих представителей, которые поставляли ему клиентов, нуждающихся в «небольшой» помощи, но готовых выложить за неё полцарства. Его ливанский контрагент вывел на него человека из Багдада, чьё предложение, безусловно, относилось к разряду подобных просьб.

Когда отец Тони впервые был посвящён в замысел операции «Затишье в пустыне», он рекомендовал сыну запросить гонорар в сто миллионов долларов как компенсацию за то, что это дело ему придётся проворачивать на виду у всего Вашингтона.

— Одна ошибка, — предупредил старик, облизывая губы, — и о тебе в газетах будет написано больше, чем о втором пришествии Элвиса.


Покинув аудиторию, Скотт Брэдли поспешил напрямик через кладбище на Гроув-стрит в надежде, что сможет оказаться в своей квартире на Сент-Ронан раньше, чем его настигнут преследующие студенты.

Он любил их всех, или почти всех, и был уверен, что со временем позволит наиболее серьёзным из них заглядывать к нему по вечерам и даже засиживаться за рюмкой вина и разговорами до полуночи. Но это будет не раньше, чем они окажутся на втором курсе.

Скотту удалось достичь своего подъезда раньше, чем с ним поравнялся кто-либо из будущих адвокатов. Это было неудивительно, ведь мало кто из них знал, что в своё время он пробегал четыреста метров за 48,1 секунды, выступая на последнем этапе эстафеты за университетскую команду Джорджтауна. Уверенный, что ему удалось скрыться, Скотт взбежал по лестнице на третий этаж, где находилась его квартира, и толкнул незапертую дверь. Он никогда не закрывал её на замок. В его квартире не было ничего, что могло бы привлечь воров, — даже телевизор и тот не работал. Та самая папка, которая могла бы рассказать, что право не единственная область, в которой он является специалистом, стояла надёжно упрятанной на полке между материалами по гражданским правонарушениям и налогам. Груды книг, лежащие повсюду, он просто не заметил, как не заметил и то, что мог бы написать своё имя на серванте, где для этого скопилось достаточно пыли.

Скотт прикрыл за собой дверь и взглянул, как всегда, на фотографию матери, стоявшую на серванте. Свалив рядом с ней кипу конспектов, которые держал в руках, он извлёк торчавшую из-под двери почту, прошёлся по комнате и опустился в старое кожаное кресло, размышляя о том, сколько из этих светлых и внимательных лиц останется на его лекциях через два года.

«Хорошо, если сорок процентов, — решил он, — а скорее всего — процентов тридцать. Это будут те, для которых четырнадцатичасовой рабочий день станет нормой, причём не только на месяц перед экзаменами. А скольким из оставшихся удастся вырасти до уровня покойного декана Томаса У. Суана? Процентам пяти в лучшем случае».

Наконец профессор конституционного права обратил внимание на кипу почтовых отправлений, лежавшую у него на коленях. Одно от «Америкэн экспресс» — счёт с неизменной сотней бесплатных предложений, что обойдётся ему ещё дороже, воспользуйся он любым из них; приглашение от Брауна прочесть лекцию по конституции Чарльза Эванса Хьюза[8]; письмо от Кэрол с напоминанием о том, что она давно уже не видела его; циркуляр фирмы биржевых маклеров, которая не обещает, что он станет в два раза богаче, но…; и под конец — простой канцелярский конверт из Виргинии, машинописный шрифт на котором был ему хорошо знаком.

Он вскрыл конверт и извлёк единственный лист бумаги, на котором ему давались последние указания.


Аль-Обайди вошёл в зал Генеральной Ассамблеи и тихо прошмыгнул к креслу позади того, в котором расположился глава их миссии. Посол сидел в наушниках и делал вид, что его очень интересует речь, которую в данный момент произносил глава бразильской миссии. Босс Аль-Обайди всегда предпочитал вести конфиденциальные разговоры в зале Генеральной Ассамблеи. Он подозревал, что это единственное помещение во всем огромном здании Объединённых Наций, которое не прослушивается ЦРУ.

Аль-Обайди терпеливо дождался, когда старик отведёт один из наушников в сторону и слегка откинется назад.

— Они согласились на наши условия, — доложил Аль-Обайди, словно условия выдвигал он. Верхняя губа посла выпятилась над нижней — известный знак того, что ему требуются подробности. — Сто миллионов долларов, — прошептал Аль-Обайди. — Десять миллионов — немедленно, остальные девяносто — по доставке.

— Немедленно? — проговорил посол. — Что означает «немедленно»?

— Завтра к полудню, — шёпотом ответил Аль-Обайди.

— Хорошо хоть, что сайеди предвидел такой оборот дела, — задумчиво произнёс посол.

Аль-Обайди всегда восхищала способность его босса придавать выражению «мой хозяин» как уважительное, так и оскорбительное звучание одновременно.

— Я должен отправить сообщение в Багдад, чтобы довести до министра иностранных дел все детали твоего триумфа, — добавил посол с улыбкой.

Аль-Обайди тоже бы улыбнулся, если бы не знал, что сам посол никогда не поставит своей фамилии под проектом, который находится лишь в начальной стадии осуществления. Дистанцируясь от своих молодых коллег, он мог рассчитывать, что безбедно досидит в Нью-Йорке до пенсии, которая светила ему через три года. Такая тактика помогла ему пережить почти четырнадцать лет правления Саддама Хусейна, в то время как многие из его коллег не смогли воспользоваться своим правом на государственную пенсию. Насколько ему было известно, одного расстреляли на глазах у семьи, двоих повесили, а нескольких объявили «без вести пропавшими», неизвестно только, что это означало.

Иракский посол изобразил на лице улыбку при виде проходившего мимо своего английского коллеги, но его беспокойство осталось незамеченным.

— Высокомерный сноб, — пробормотал он чуть слышно.

Посол вернул наушник на прежнее место, показывая, что с него вполне достаточно того, что он услышал от своего второго номера, и продолжил слушать выступление о проблемах сохранения тропических лесов Бразилии, для решения которых запрашивался очередной грант ООН в сто миллионов долларов. Но это было не то, чувствовал он, что могло бы заинтересовать сайеди.


Ханна, конечно, постучалась бы в дверь маленького дома с террасой, но та распахнулась, прежде чем она успела закрыть за собой калитку, ведущую во двор. Темноволосая, слегка располневшая и сильно накрашенная женщина с широкой улыбкой на лице бросилась к ней навстречу. Ей примерно столько же лет, прикинула Ханна, сколько было бы сейчас матери, будь она жива.

— Добро пожаловать в Англию, моя дорогая! Я — Этель Рабин, — взахлёб объявила она. — Мне жаль, что мой муж не встречает тебя, но я не рассчитываю, что он вернётся из своих палат раньше чем через час.

Ханна открыла было рот, но Этель перебила её:

— Прежде позволь показать тебе твою комнату, а затем можешь посвятить меня в свои планы. — Она подхватила один из чемоданов Ханны и повела её в дом. — Это, наверное, так интересно, когда видишь Лондон впервые, — говорила она, поднимаясь по лестнице, — здесь тебе будет чем заняться в следующие полгода.

С каждой её фразой Ханна все более убеждалась, что Этель Рабин не имеет ни малейшего представления, зачем она здесь.

Распаковав чемоданы и приняв душ, Ханна спустилась к хозяйке в гостиную. Миссис Рабин опять затараторила, почти не слушая ответов Ханны, которые той изредка удавалось вставлять.

— Не знаете ли вы, где здесь ближайший спортзал? — спросила Ханна.

— Мой муж должен быть с минуты на минуту, — ответила миссис Рабин.

В следующий момент, не дав её словесному потоку возобновиться, входная дверь распахнулась и в комнату влетел маленького роста мужчина с тёмными курчавыми волосами и ещё более тёмными глазами. Представившись и спросив, как она долетела, Питер Рабин не стал разводить речей, предполагающих, что Ханна приехала в Лондон, чтобы вкусить прелестей его жизни. Питер Рабин не задаёт ей никаких вопросов, быстро сделала вывод Ханна, поскольку понимает, что она не может дать на них правдивые ответы. Не зная подробностей её задания, а в этом у Ханны не было никаких сомнений, он, очевидно, понимал, что она оказалась в Лондоне не для развлечений.

Миссис Рабин, однако, не отпускала её до самой полуночи, вконец измотав свою гостью. Едва коснувшись головой подушки, Ханна мгновенно заснула и уже не слышала, как Питер Рабин объяснял своей жене на кухне, что в будущем их гостью надо оставить в покое.

Глава III

Шофёр заместителя посла осторожно вырулил из частного гаража ООН и повёл машину через тоннель Линкольна под Гудзоном в направлении Нью-Джерси. Несколько минут они с Аль-Обайди не произносили ни слова, пока шофёр то и дело погладывал в зеркало заднего вида. Выбравшись на шоссе, ведущее в Нью-Джерси, он подтвердил, что «хвоста» за ними не было.

— Хорошо. — Аль-Обайди наконец-то расслабился и стал фантазировать о том, как бы он поступил, если бы десять миллионов долларов вдруг стали его. Минутой раньше они проехали мимо отделения банка «Мидлантик», и теперь Аль-Обайди уже в тысячный раз подряд спрашивал себя, почему он не остановил машину и не положил деньги на вымышленное имя. К завтрашнему утру его бы здесь уже и след простыл, что уж точно заставило бы посла попотеть. А там, глядишь, пока бы его схватили, Саддама уже давно не было бы в живых и до него никому не осталось бы дела.

В глубине души Аль-Обайди никогда не допускал даже на секунду, что преступный план великого лидера может быть реализован. Он надеялся доложить в Багдад, выждав необходимое время, что для осуществления столь смелого замысла не нашлось ни одного достаточно надёжного и способного исполнителя. И тут в Нью-Йорк прилетел этот господин из Ливана…

Существовало две причины, по которым Аль-Обайди не мог притронуться ни к одному из долларов, которыми была набита сумка для гольфа, лежавшая рядом с ним на сиденье. Во-первых, это проживавшие в Багдаде в относительном комфорте его мать и младшая сестра, которые в случае внезапного исчезновения денег были бы арестованы, подвергнуты насилию и пыткам, а затем вздёрнуты на виселице по обвинению в пособничестве предателю. Это вовсе не означает, что Саддам нуждается в обвинении, когда ему нужно убить человека, тем более если он подозревает, что тот мог предать его лично.

Во-вторых, Аль-Обайди — который по пять раз на день падал на колени, обращался лицом к востоку и молил Аллаха, чтобы Саддам закончил как предатель, — не мог не видеть, что их великий сайеди уже пережил Горбачёва, Тэтчер и Буша.

С того самого момента, когда посол поручил ему это задание, Аль-Обайди принимал как должное, что Саддам мирно умрёт в своей постели, тогда как его собственные шансы выжить — любимое выражение босса — будут равны нулю. А теперь, когда деньги будут заплачены и Антонио Кавалли не выполнит своего обязательства, именно его, Аль-Обайди, вызовут под каким-нибудь благовидным предлогом в Багдад, арестуют, осудят «в порядке суммарного производства» и обвинят во всех смертных грехах. И все те прекрасные речи, которые разводил его профессор юриспруденции в Лондонском университете, окажутся построенными на песке.

Машина свернула с шоссе и направилась к центру Ньюарка, а мысли Аль-Обайди вернулись к тому, для чего были предназначены эти деньги. По всему было видно, что идея принадлежала самому президенту. Она была оригинальной, требовала дерзости, безрассудной смелости, железных нервов и изрядной доли везения. Аль-Обайди и теперь не поставил бы одного против ста, что она доберётся до старта, не говоря уж о финише. Правда, некоторые в госдепартаменте тоже ставили только один против ста, что Саддам переживёт операцию «Буря в пустыне». А если их великому сайеди удастся эта афёра, Соединённые Штаты будут выставлены на посмешище перед всем миром, а самому Саддаму будет уготовано место в арабской истории под стать Саладину[9].

Хотя Аль-Обайди уже проверял точное местонахождение здания, он приказал шофёру остановиться за два квартала до конечной точки своего путешествия. Гражданин Ирака, выгружающийся из огромного чёрного лимузина прямо перед банком, станет для Кавалли вполне достаточным предлогом, чтобы отменить сделку и прикарманить денежки. Когда машина остановилась, Аль-Обайди перелез через сумку для гольфа и выбрался на обочину. Хотя до банка оставалось сделать две сотни шагов, он относил их к тем частям пути, которые требовали просчитать опасность. Он огляделся по сторонам и, удовлетворённый результатом проверки, вытащил сумку для гольфа и взвалил её на плечо.

Заместитель посла чувствовал, что, должно быть, являет собой странное зрелище, вышагивая по проезду Мартина Лютера Кинга в костюме от Сакса и с сумкой для гольфа через плечо.

Несмотря на то, что весь путь занял всего две минуты, Аль-Обайди порядком взмок, пока добрался до входа в банк. Он поднялся по основательно изношенным ступеням, миновал вращающуюся дверь и оказался перед двумя вооружёнными типами, больше напоминавшими борцов сумо, чем банковских служащих. Они быстро провели его к поджидавшему лифту, двери которого моментально захлопнулись, как только он ступил внутрь и открылись уже в подвале.

На выходе из лифта Аль-Обайди оказался лицом к лицу с другим типом, покрупнее, чем два предыдущих. Громила кивнул и повёл его к двери в конце коридора. Когда он приблизился, дверь распахнулась, и Аль-Обайди оказался в помещении с огромным столом, за которым в ожидании его сидели двенадцать человек. Несмотря на строгую одежду и молчание, ни один из них не походил на банковского кассира. Дверь за ним захлопнулась, и он услышал, как в ней повернулся замок. Сидевший во главе стола встал и сказал:

— Доброе утро, господин Аль-Обайди. Полагаю, вы хотите сделать вклад на счёт одного из наших клиентов?

Заместитель посла кивнул и безмолвно передал ему сумку для гольфа. Тот не выказал никакого удивления. Он видел разные способы доставки ценностей: от крокодила до презерватива.

Удивление вызвал у него лишь вес сумки, когда он вскидывал её на стол, вытряхивал содержимое и распределял его между одиннадцатью сидевшими. Кассиры принялись стремительно пересчитывать деньги, выкладывая из них аккуратные пачки по десять тысяч. Никто не предложил Аль-Обайди сесть, так что все следующие сорок минут ему ничего не оставалось, как только стоять и наблюдать за их работой.

Когда подсчёт купюр подошёл к концу, старший казначей дважды пересчитал количество пачек. Ровно тысяча. Он улыбнулся, адресуя улыбку не Аль-Обайди, а деньгам, затем посмотрел в сторону араба и коротко кивнул, подтверждая, что человек из Багдада сделал свой первый взнос.

Сумка для гольфа была затем возвращена заместителю посла как не предусмотренная контрактом. Аль-Обайди почувствовал себя несколько глупо, повесив её через плечо. Старший казначей нажал кнопку под столом, и дверь открылась.

За ней стоял один из тех, кто встречал Аль-Обайди при входе в банк, чтобы теперь проводить его на выход. К тому моменту, когда заместитель посла оказался на улице, его провожатый уже исчез.

Вздохнув с огромным облегчением, Аль-Обайди пошёл назад к машине, которую оставил в двух кварталах от банка. Теперь он мог позволить себе маленькую улыбку, ведь он так профессионально провёл всю эту операцию. Посол, несомненно, будет доволен, узнав, что все прошло без сучка и задоринки. Он, конечно, припишет себе все заслуги, когда будет отправлять в Багдад сообщение о начале операции «Затишье в пустыне».

Аль-Обайди рухнул на тротуар раньше, чем успел сообразить, что произошло: сумка для гольфа была сдёрнута с его плеча так молниеносно, что он даже пальцем не успел пошевелить. Подняв глаза, он увидел двоих юнцов, убегающих по улице с его сумкой в руках.

А он никак не мог придумать, как ему избавиться от неё.


На следующее утро Тони Кавалли присоединился к отцу за завтраком в самом начале восьмого. Он вернулся в их каменный особняк на углу 75-й и Парковой вскоре после своего развода. Отойдя от дел, отец Тони большую часть времени посвящал своему извечному хобби коллекционера редких книг, рукописей и исторических документов. Он также провёл немало времени, передавая сыну свои знания адвоката, делая акцент на том, как избежать слишком долгой отсидки в одном из исправительных учреждений штата.

Когда дворецкий подал кофе и тосты, двое мужчин перешли к своим делам.

— Девять миллионов долларов размещены в сорока семи банках страны, — сообщил Тони отцу. — Оставшийся миллион положен на номерной счёт в «Франчард и К°» на имя Хамида Аль-Обайди, — добавил он, намазывая масло на тост. Отец улыбнулся при упоминании о старой хитрости, которой научил сына много лет назад.

— А что ты скажешь Аль-Обайди, когда он спросит, как используются его десять миллионов? — поинтересовался неофициальный председатель «Мастерства».

В течение следующего часа Тони посвящал отца в мельчайшие детали операции «Затишье в пустыне», прерываясь только для того, чтобы выслушать время от времени его вопрос или предложение.

— Можно ли доверять актёру? — спросил он, прежде чем сделать очередной глоток кофе.

— Ллойд Адамс все ещё должен нам чуть больше тридцати тысяч долларов, — ответил Тони. — В последнее время ему перепадает не так уж много сценариев, лишь кое-какая реклама…

— Хорошо, — проговорил Кавалли-старший. — А как там Рекс Баттеруорт?

— Сидит в Белом доме, ждёт от нас указаний.

Отец кивнул.

— А почему Колумбус в Огайо? — спросил он.

— Там именно такая хирургия, как требуется нам, да и декан медицинского факультета имеет идеальную квалификацию. Мы буквально утыкали «жучками» его кабинет с домом.

— А его дочь?

— Она у нас под круглосуточным наблюдением.

Председатель провёл языком по губам:

— Так когда ты нажимаешь кнопку?

— В следующий вторник, когда декан должен выступить с докладом в школе дочери.

Дворецкий вошёл в зал и стал убирать со стола.

— А что насчёт Долларового Билла? — спросил Кавалли-старший.

— Анжело как раз летит в Сан-Франциско, чтобы попытаться найти и убедить его. Если мы собираемся провернуть это дело, без Долларового Билла нам не обойтись. Ему нет равных. Другие ему и в подмётки не годятся, — добавил младший Кавалли.

— Пока он трезвый, — лишь заметил председатель.

Глава IV

Высокий, атлетически сложенный мужчина сошёл с самолёта и направился к выходу из терминала «ЮС Эр» в международном аэропорту Вашингтона. С собой он вёз лишь ручную кладь и поэтому был избавлен от ожидания у багажной карусели, где его могли узнать. Прилетевшему нужно было, чтобы на него обратил внимание лишь один человек — шофёр, который должен доставить его по назначению. Между тем его собственное внимание могло бы польстить многим женщинам, которых не оставляли равнодушными идеальные черты лица, светлая копна непокорных волос и подтянутая фигура этого мужчины в голубых джинсах, кремового цвета рубашке и темно-синем блейзере.

Задняя дверца неприметного чёрного «форда» отворилась, как только он прошёл автоматические двери и оказался под ярким утренним солнцем.

Не сказав ни слова, он забрался на заднее сиденье и продолжал молчать все двадцать пять минут, пока автомобиль вёз его в противоположную сторону от столицы. Сорокаминутный полет всегда давал ему возможность собраться с мыслями и подготовиться к своей новой роли. Двенадцать раз в году он проделывал одно и то же путешествие.

Все началось ещё в детстве в его родном городе Денвере, когда Скотт обнаружил, что его отец был не заслуживающим уважения адвокатом, а самым настоящим преступником в смокинге, который, если цена подходила, всегда мог найти способ, как обойти закон. Его мать многие годы ограждала своего единственного ребёнка от правды, но когда мужа арестовали, отдали под суд и в конце концов приговорили к семи годам, старая песенка о том, что «здесь, наверное, произошла какая-то ошибка», уже больше не годилась.

Его отец протянул в тюрьме три года и умер, как было указано в протоколе осмотра, от сердечного приступа, при этом синяки на его горле остались без объяснения.

Несколькими неделями спустя, действительно от сердечного приступа, умерла его мать. Он заканчивал третий курс юридического факультета в Джорджтауне. Когда гроб опустили в могилу и комья земли застучали по крышке, он ушёл с кладбища и никогда больше не вспоминал вслух о семье.

Среди выпускников у Скотта Брэдли были самые высокие результаты. Несколько ведущих университетов и процветающих юридических фирм были готовы предложить ему престижную работу. Но к всеобщему удивлению, Скотт предпочёл незаметное место преподавателя в Бейрутском университете. Он не стал объяснять никому, зачем ему надо избавиться от прошлого.

Ужасающее невежество студентов университета и скука общественной жизни заставили его начать посещать всевозможные курсы, от религиозных направлений ислама до истории Ближнего Востока. Когда через три года ему предложили место профессора на кафедре американского права, он понял, что пора возвращаться на родину.

Декан юридического факультета из Джорджтауна в своём письме предложил ему подать заявление на вакантное место профессора в Йельском университете. На следующий день он написал в Йель и, как только оттуда пришёл ответ, собрал вещи.

Всякий раз, когда на новом месте его кто-то спрашивал из любопытства: «Чем занимаются твои родители?» — ответ у него всегда был один: «Они оба умерли, а я в семье был единственным ребёнком».

Для определённой категории девушек это было как находка: они тут же заключали, что ему не хватает материнской ласки. Некоторые побывали в его постели, но ни одна из них не стала частью его жизни.

Однако от людей, которые двенадцать раз в году призывали его к себе, Скотт ничего не скрывал. Они не терпели даже малейшего обмана и отнеслись с большой подозрительностью к его реальным мотивам, когда узнали о криминальном прошлом отца. Он сказал им просто, что хотел бы возместить ущерб от бесчестья отца, и отказался обсуждать дальше эту тему.

Вначале Скотту не поверили. Через некоторое время его приняли на его собственных условиях, но к секретной информации допустили лишь спустя годы. Только когда он стал предлагать решения ближневосточных проблем, с которыми не справлялся компьютер, их сомнения в его мотивах начали постепенно уступать место доверию. После прихода к власти администрации Клинтона знания и опыт Скотта были востребованы в полной мере.

Дважды за последнее время Скотт был в госдепартаменте и консультировал Уоррена Кристофера. Потом ему было забавно наблюдать, как господин Кристофер предлагает в вечерних «Новостях» решение проблемы нарушения санкций Саддамом, которое он представил госсекретарю накануне днём.

Автомобиль свернул с автострады № 123 и остановился перед массивными стальными воротами. Появился охранник, который, несмотря на свои регулярные встречи с пассажиром в течение девяти лет, все же потребовал документы.

— Добро пожаловать, профессор, — сказал наконец человек в форме и вскинул руку в воинском приветствии.

Проследовав по внутренней дороге, автомобиль подъехал к безликому административному корпусу. Пассажир вышел из машины и прошёл в здание через вращающийся турникет, перед которым его документы подверглись ещё одной проверке с последовавшим за ней очередным приветствием. Затем он долго шёл по коридору с бежевыми стенами, пока не оказался возле ничем не обозначенной дубовой двери. Негромко постучав, он вошёл в неё, не дожидаясь ответа.

Секретарша, сидевшая за столом в дальнем конце приёмной, оторвала взгляд от бумаг и улыбнулась:

— Проходите, профессор Брэдли, заместитель директора ждёт вас.


Женская школа Колумбуса является одним из таких учебных заведений штата Огайо, которое гордится своей дисциплиной и высоким уровнем обучения, причём именно в таком порядке. Директрисе часто приходилось объяснять родителям, что второе невозможно без первого.

Отступление от школьных правил, по мнению директрисы, могло быть допущено в исключительных случаях. Просьба, с которой к ней только что обратились, требовала именно этого.

Этим вечером перед выпускным классом 93-го года должен был выступить один из славных сынов Колумбуса — Т. Гамильтон Маккензи, декан медицинского факультета университета штата Огайо, удостоенный Нобелевской премии за свои достижения в области пластической и реконструктивной хирургии. Чудеса, которые Т. Гамильтон Маккензи делал с ветеранами войн во Вьетнаме и Персидском заливе, были известны всей стране. В каждом городе имелись люди, вернувшиеся к нормальной жизни благодаря его гениальности. Чуть менее одарённые птенцы, выпорхнувшие из-под крыла нобелевского лауреата, употребляли полученные знания на то, чтобы женщины определённого возраста выглядели лучше, чем изначально хотел их Создатель. Директриса не сомневалась, что девочкам будет совсем не безынтересна работа, которую Т. Гамильтон Маккензи проделывал над «нашими доблестными героями войн», как она их называла.

Школьное правило, из которого директриса в связи с этим событием позволила сделать исключение, касалось одежды. Она дала своё согласие на то, чтобы Салли Маккензи, председатель школьного комитета самоуправления и капитан команды по лакроссу[10], отправилась с уроков домой на час раньше и переоделась в свободное, но приличествующее случаю платье, чтобы сопровождать отца, когда тот прибудет этим вечером для выступления перед классом. Тем более что, как стало известно директрисе на прошлой неделе, Салли завоевала привилегированную национальную стипендию Оберлинского колледжа, где будет изучать медицину.

Компании автомобильных перевозок был сделан заказ по телефону с указанием подать машину для Салли в четыре часа. Она пропустит один урок, но шофёр подтвердил, что доставит отца с дочерью к шести часам.

Когда часы на церкви пробили четыре раза, Салли посмотрела на учителя. Тот кивнул, и ученица собрала учебники. Сложив их в портфель, она вышла из здания и отправилась по подъездной аллее в поисках автомобиля. Подойдя к старым чугунным воротам на входе в школьный двор, Салли удивилась, увидев, что единственным из находившихся здесь автомобилей был длинный лимузин «линкольн-континенталь». Рядом стоял шофёр в серой униформе и фуражке с высоким околышем. Такая экстравагантность, она это знала очень хорошо, была не в стиле её отца и тем более директрисы.

Мужчина коснулся правой рукой фуражки и поинтересовался:

— Мисс Маккензи?

— Да, — ответила Салли, сожалея, что её не видят в этот момент одноклассницы.

Задняя дверца была услужливо открыта. Салли забралась в салон и утонула в его шикарной кожаной обивке.

Шофёр быстро занял своё место за рулём, нажал кнопку, и перегородка, отделяющая пассажира от водителя, беззвучно поднялась вверх. Послышался лёгкий щелчок сработавшего замка двери, и лимузин тронулся с места.

Поглядывая сквозь тонированные стекла автомобиля, Салли позволила себе отвлечься, вообразив на секунду, что именно такая жизнь ждёт её после окончания Колумбуса.

Прошло ещё какое-то время, прежде чем семнадцатилетняя девочка сообразила, что лимузин движется совсем в другом направлении.


Если бы проблема была поставлена в учебнике, Т. Гамильтон Маккензи знал бы, как ему действовать. В конце концов, он всегда жил «по учебнику», часто повторяя это студентам. Но когда проблема возникла в реальной жизни, он повёл себя совершенно неадекватно.

Если бы он смог проконсультироваться у одного из старших психиатров в университете, тот бы объяснил это тем, что в необычных для него обстоятельствах на поверхность вырвались все те страхи, которые он долгое время держал в подавленном состоянии.

То, что он обожал свою дочь, не вызывало у него никаких сомнений. Как и то, что за долгие годы он устал от своей жены Джони и потерял к ней всякий интерес. А вот то, что он никуда не годится в стрессовой ситуации, стоит ему только оказаться за пределами операционной — его собственной маленькой империи, — с этим бы он никогда не согласился.

Доктор Маккензи вначале был раздосадован, потом раздражён, а под конец — просто разгневан, когда его дочь не вернулась домой во вторник вечером. Салли всегда была пунктуальна. По крайней мере, когда дело касалось его. Дорога из Колумбуса на автомобиле должна была занять у неё не более получаса, даже при наличии пробок. Её могла бы забрать Джони, если бы отправилась к своему парикмахеру чуть раньше.

— Это единственное время, когда Джулиан может принять меня, — объяснила она.

Она всегда откладывала все до последней минуты. В 4.50 доктор Маккензи позвонил в женскую школу Колумбуса и поинтересовался, не изменился ли у них план.

Колумбус не меняет своих планов, хотела было сказать нобелевскому лауреату директриса, но ограничилась заверением, что Салли покинула школу в четыре и что за час до этого звонили из автомобильной компании и подтвердили, что будут ждать её в конце подъездной аллеи перед главными воротами школы.

Джони продолжала твердить со своим южным акцентом, который когда-то казался ему таким привлекательным:

— Она будет с минуты на минуту, надо только набраться терпения. На Салли всегда можно положиться.

В это время в другом конце города сидевший в номере отеля человек налил себе пива, продолжая внимательно слушать каждое их слово.

Маккензи надеялся отправиться в 5.20, чтобы иметь достаточно времени на дорогу и оставить минут десять — пятнадцать про запас. Если его дочь не появится к тому времени, ему придётся поехать без неё. Он уже объявил жене о своём категорическом решении выехать в 5.20 и ни минутой позже.

В 5.20 Маккензи положил текст своей речи на столик в холле и принялся ходить по коридору в ожидании, что жена и дочь подойдут с разных сторон. Когда в 5.25 ни та, ни другая не появились, он стал терять на глазах своё знаменитое самообладание.

Джони долго выбирала подходящий случаю наряд и, появившись в холле, была разочарована тем, что муж не заметил её стараний.

— Мы будем вынуждены ехать без неё, — только и сказал он. — Если Салли надеется стать врачом, ей придётся усвоить, что люди имеют обыкновение умирать, когда их заставляют ждать.

— А не подождать ли нам ещё хоть чуть-чуть, дорогой? — спросила Джони.

— Нет, — рявкнул он и направился в гараж, даже не взглянув в её сторону. Джони заметила на столике текст речи мужа и, сунув его в сумочку, захлопнула за собой входную дверь и закрыла её на два замка. Когда она выскочила на дорогу, её супруг уже сидел за рулём и нервно барабанил пальцами по рычагу переключения скоростей.

По пути в женскую школу Колумбуса никто из них не проронил ни слова. Маккензи вглядывался в каждую машину, следовавшую в сторону Верхнего Арлингтона, в надежде увидеть свою дочь сидящей на заднем сиденье одной из них.

Небольшая делегация встречающих во главе с директрисой поджидала их у крыльца перед главным входом в школу. Директриса вышла вперёд, чтобы пожать руку выдающемуся хирургу, когда он появился из машины в сопровождении жены. Она поискала взглядом Салли и вопросительно вздёрнула бровь.

— Салли так и не была дома, — пояснил доктор Маккензи.

— Она, вероятно, появится через несколько минут, если она уже не здесь, — предположила Джони Маккензи. Директрисе было известно, что Салли нет в школе, но она посчитала невежливым поправлять супругу почётного гостя.

Без четырнадцати минут шесть они прошли в кабинет директрисы, где юная леди Саллиных лет предложила им на выбор сухое шерри и апельсиновый сок. Маккензи неожиданно вспомнил, что в суматохе тревожного ожидания дочери забыл текст своей речи на столике в холле. Посмотрев на часы, он понял, что уже поздно посылать за ним жену. Однако признавать свою оплошность в такой обстановке ему тоже не хотелось. «Черт побери, с подростковой аудиторией всегда трудно иметь дело, а уж когда в ней одни девицы, то вообще хоть плачь», — подумал он и попытался собраться с мыслями.

За три минуты до начала, несмотря на то, что Салли по-прежнему не было, директриса предложила всем пройти в большой зал.

— Нельзя заставлять девочек ждать, — объяснила она, — это будет дурным примером.

Когда они уже выходили из кабинета, Джони вынула из сумочки текст речи и отдала его мужу. На его лице впервые за эти часы отразилось облегчение.

Без одной минуты шесть директриса с почётным гостем вышли на сцену. Он увидел, как четыре сотни девиц встают и аплодируют ему, делая это, как выразилась бы директриса, в манере, присущей воспитанным дамам.

Когда аплодисменты стихли, директриса взмахнула руками, показывая, что девочки могут сесть, и они почти бесшумно опустились на свои места. Затем она взошла на трибуну и без всякой бумажки произнесла хвалебную речь в честь Т. Гамильтона Маккензи, которая могла бы произвести впечатление даже на Нобелевский комитет. Директриса говорила об Эдварде Зейре, основоположнике современной пластической хирургии; Дж. Р. Уолте и Вильгельме Краузе и напомнила ученицам о том, что Т. Гамильтон Маккензи последовал их великим традициям и продвинул эту процветающую науку на новые рубежи. Она ничего не сказала о Салли и её многочисленных успехах в учёбе, хотя это было заготовлено в первоначальном варианте её речи. Нарушение школьных правил не должно было остаться безнаказанным, даже если ты только что завоевала престижную федеральную стипендию.

Когда директриса возвратилась на своё место в центре сцены, Маккензи направился к трибуне. Он заглянул в записи, откашлялся и начал излагать свой трактат.

«Большинство из вас в этой аудитории, я полагаю, представляют себе пластическую хирургию как нечто такое, с помощью чего спрямляют носы, убирают двойные подбородки и избавляются от мешков под глазами. Это, смею заверить вас, не пластическая, а косметическая хирургия. Пластическая хирургия, — продолжал он, к всеобщему разочарованию сидящих в первом ряду, как подозревала его жена, — это кое-что другое». Затем он в течение сорока минут, ни разу не подняв головы, прочитал лекцию о зет-пластике, аллотрансплантации, врождённых пороках развития и ожогах третьей степени.

Когда Маккензи наконец-то сел, аплодисменты были не такими громкими, как вначале. Он объяснил себе это тем, что проявление подлинных чувств, очевидно, считается здесь «не подобающим» воспитанным дамам.

По возвращении в кабинет директрисы Джони спросила у секретарши, нет ли известий о Салли.

— Мне ничего не известно, — ответила секретарша, — но она вполне могла сидеть в зале.

Во время лекции, которую Джони слышала в разном изложении уже в сотый раз, она рассмотрела каждое лицо в зале и знала, что среди присутствовавших её дочери не было.

Им было предложено ещё шерри, и после того как позволили правила приличия, Маккензи объявил, что им пора возвращаться. Директриса кивком выразила своё согласие и проводила гостей до машины. Поблагодарив хирурга за чрезвычайно глубокую лекцию, она стояла у крыльца, пока автомобиль гостей не скрылся из виду.

— Я не встречала такого поведения ни разу в жизни, — заявила она в присутствии секретарши. — Передайте мисс Маккензи, чтобы она явилась ко мне завтра до утренней молитвы. Прежде всего я хочу от неё услышать, почему она отказалась от автомобиля, который я для неё заказала.


Скотт Брэдли в тот вечер тоже читал лекцию, но на ней присутствовали всего шестнадцать слушателей, и ни одному из них не было меньше тридцати пяти. Все они были старшими оперативными сотрудниками ЦРУ и такими же физически крепкими, как любой защитник в американском футболе. Логика, которой с ними занимался Скотт, была более приземлённой, чем та, которую он читал студентам помоложе в Йельском университете.

Эти люди работали на переднем крае, который проходил через весь земной шар. Профессор Брэдли часто заставлял их анализировать решения, которые они принимали в стрессовых ситуациях, и делать заключения о том, приводили ли они к достижению желаемых результатов.

Они быстро признавали свои ошибки. Личной гордыне здесь не было места — допускалась только гордость за свою профессию. Вначале это показалось Скотту банальным, но за девять лет совместной с ними работы в аудитории и в спортивном зале он изменил своё мнение.

Около часа Брэдли подбрасывал им контрольные задания, в то же время подсказывая, как надо рассуждать, сопоставляя известные факты с субъективными суждениями, прежде чем делать то или иное твёрдое заключение.

За прошедшие девять лет Скотт почерпнул от них не меньше, чем они от него, и по-прежнему находил удовольствие в том, что помогает им применять свои знания на практике. Тем не менее его часто посещала мысль о том, чтобы тоже проверить себя в деле, а не просто в лекционном зале.

Занятия в классе закончились, и Скотт вместе со всеми отправился на очередную тренировку в спортзал. Он взбирался по канатам, поднимал тяжести, отрабатывал приёмы карате, не встречая даже намёка на то, что к нему относятся не как к полноправному члену команды. Любой, кто пробовал относиться к приезжему профессору свысока, обычно не оставался безнаказанным.

За ужином в тот вечер — никакого спиртного, только «квибель» — Скотт поинтересовался у заместителя директора, будет ли ему когда-нибудь позволено приобрести хоть некоторый опыт оперативной работы.

— Эта не та работа, которой можно заниматься на каникулах, — ответил Декстер Хатчинз, раскуривая сигару. — Бросай Йель и переходи к нам на постоянную должность, а там посмотрим, стоит ли выпускать тебя из класса.

— Следующий год у меня должен быть свободным в университете, — напомнил Брэдли своему начальнику.

— Тогда отправляйся в ту поездку по Италии, о которой ты давно уже мечтаешь. После наших с тобой семилетних обедов мне кажется, что я знаю о Беллини не меньше, чем о баллистике.

— Я не оставлю свои попытки попасть на оперативную работу, вы это понимаете, Декстер?

— Тебе придётся это сделать, когда исполнится пятьдесят, потому что в этом возрасте мы отправим тебя в отставку.

— Но мне только тридцать шесть…

— Ты слишком нетерпелив для хорошего оперативника, — сказал заместитель директора, попыхивая сигарой.


Распахнув входную дверь и не обращая внимания на звонивший телефон, Т. Гамильтон Маккензи прокричал что было мочи: «Салли, Салли?», но не получил ответа.

Наконец он схватил трубку, предполагая, что это была его дочь.

— Салли? — повторил он.

— Доктор Маккензи? — спросили его более спокойным голосом.

— Да, это я, — сказал он.

— Если вас интересует ваша дочь, могу заверить, что она жива и здорова.

— Кто это? — потребовал Маккензи.

— Я позвоню позднее, доктор Маккензи, чтобы дать вам успокоиться, — прозвучал в трубке тихий голос. — А вы тем временем не вздумайте звонить в полицию или в какое-нибудь частное агентство. Если вы позвоните, мы немедленно узнаем и нам ничего не останется, как только вернуть вашу милую дочь, — он помолчал, — в гробу.

Телефон замолчал.

Маккензи побелел и мгновенно покрылся потом.

— В чем дело, милый? — спросила Джони при виде мужа, рухнувшего на диван.

— Салли похитили, — в ужасе произнёс он. — Они сказали не звонить в полицию. Они собираются позвонить позднее. — Доктор уставился на телефон.

— Салли похитили? — не поверила Джони.

— Да, — бросил муж.

— Тогда мы должны сообщить в полицию прямо сейчас, — сказала Джони, подскакивая. — В конце концов, милый, за это им платят зарплату.

— Нет, не должны. Они сказали, что немедленно узнают, если мы сделаем это, и вернут её в гробу.

— В гробу? Ты уверен, что они так сказали? — тихо спросила Джони.

— Черт возьми, конечно, я уверен. Но они сказали, что с ней ничего не случится, пока мы не обратимся в полицию. Этого я не понимаю. Ведь я не богатый человек.

— Я все же считаю, что мы должны позвонить в полицию. В конце концов, комиссар Диксон наш близкий друг.

— Нет, нет! — закричал Маккензи. — Разве ты не понимаешь? Если мы сделаем это, они убьют её.

— Я понимаю только, — ответила жена, — что для тебя это — темныи лес, между тем как дочери нашей грозит большая опасность. — Она помолчала. — Ты должен сейчас же позвонить комиссару Диксону.

— Нет! — повторил муж, срываясь на крик. — Ты просто не можешь понять.

— Я прекрасно понимаю, — неожиданно спокойным голосом сказала Джони. — Ты вознамерился сыграть роль не только декана медицинского факультета, но и начальника полиции Колумбуса, хотя ничего в этом не смыслишь. Как ты отнесёшься к тому, если в твою операционную вломится полицейский, подскочит к пациенту и потребует скальпель?

Маккензи уставился на жену холодным взглядом и подумал, что причиной столь странной её реакции явилось напряжение последних часов.

Двое мужчин, прослушивавших их разговор на другом конце города, переглянулись. Человек с наушниками сказал:

— Хорошо, что нам придётся иметь дело с ним, а не с ней.

Когда через час телефон зазвонил вновь, Маккензи и его жена подскочили, как ужаленные. Помедлив несколько секунд, чтобы собраться с духом, муж взял трубку.

— Маккензи, — сказал он.

— Слушай меня внимательно, — тихо проговорили в трубке, — и не перебивай. Отвечай, только когда тебя спросят. Понятно?

— Да, — сказал Маккензи.

— Ты хорошо сделал, что не позвонил в полицию, несмотря на подсказки жены, — продолжал вкрадчивый голос. — Ты рассуждаешь более здраво, чем она.

— Я хочу поговорить с моей дочерью, — перебил Маккензи.

— Ты насмотрелся ночных фильмов, доктор. В реальной жизни не бывает героинь или героев, если тебе так хочется. Заруби себе это на носу. Я ясно выражаюсь?

— Да, — ответил Маккензи.

— Ты уже отнял у меня слишком много времени, — сказал тихий голос, и телефон замолчал.

Прошёл ещё час, прежде чем раздался следующий звонок. Все это время Джони пыталась уговорить мужа позвонить в полицию. На этот раз Маккензи взял трубку не раздумывая:

— Да? Да?

— Успокойся, доктор, — сказал вкрадчивый голос. — И теперь уже не перебивай. Завтра в 8.30 утра ты, как обычно, выйдешь из дома и поедешь в клинику. По пути заедешь в «Олентанджи инн» и сядешь за любой свободный столик в углу кафе. Смотри только, чтобы это был столик на двоих. Как только мы убедимся, что за тобой нет «хвоста», один из наших людей подойдёт к тебе и передаст указания. Понятно?

— Да.

— Один подозрительный шаг, доктор, и ты никогда больше не увидишь свою дочь. Постарайся запомнить: это ты занимаешься продлением жизни. Мы же укорачиваем её.

На линии наступила мёртвая тишина.

Глава V

Ханна была уверена, что у неё получится. Ведь если она не сможет провести их в Лондоне, на что ей тогда надеяться в Багдаде?

Для эксперимента Ханна выбрала вторник, потратив днём раньше несколько часов на разведку местности. Свой план она решила ни с кем не обсуждать, опасаясь, что кто-нибудь из резидентуры МОССАДа может её заподозрить, если она слишком настойчиво будет задавать один и тот же вопрос.

В холле Ханна внимательно оглядела себя в зеркале. Чистая белая майка и свободный свитер, достаточно поношенные джинсы, кроссовки, теннисные носки и только слегка неаккуратная причёска.

Она собрала свой маленький потрёпанный чемоданчик — единственное, что ей было позволено взять из дома, — и вышла из домика с террасой, когда часы показывали начало одиннадцатого.

Миссис Рабин ушла ещё раньше, чтобы запастись в супермаркете всем необходимым на две недели вперёд.

Ханна шла по дороге медленно, зная, что если её поймают, то следующим же рейсом отправят домой. Вскоре показалась станция метро. Она предъявила контролёру проездной, спустилась вниз и прошла в дальний конец ярко освещённой платформы, пока к ней подходил громыхающий поезд.

На Лестер-сквер Ханна сделала пересадку на линию Пиккадилли и, когда поезд остановился на станции «Саут-Кенсингтон», была в числе первых на эскалаторе. Она не бросилась по привычке вверх по ступеням, поскольку бегущий привлекает внимание, а тихо стояла и изучала рекламу на стене, стараясь скрыть лицо. Перед глазами проплывали новый «Ровер-200» с турбонаддувом, виски «Джонни Уокер», предостережение против СПИДа, «Бульвар заката» Эндрю Ллойда Уэббера в «Аделфи». Выбравшись на свет божий, Ханна быстро огляделась по сторонам, перешла Харрингтон-роуд и направилась к отелю «Норфолк» — неприметному заведению средней руки, который она отобрала среди множества других. Побывав здесь накануне, она знала, как пройти в женский туалет, не задавая лишних вопросов.

Толкнув дверь и быстро убедившись, что, кроме неё, в туалете никого нет, Ханна прошла в последнюю кабинку, заперла за собой дверь и, раскрыв чемоданчик, приступила к процессу медленного изменения своего облика.

Дважды, пока она переодевалась, в туалете возникали шаги входивших и выходивших. В это время Ханна сидела на унитазе и выжидала, когда останется одна.

Вся операция заняла у неё почти двадцать минут. Покинув кабинку, она остановилась перед зеркалом и внесла несколько несущественных корректив.

А затем стала молиться, но только не своему Богу.

Выйдя из туалета и медленно поднявшись по лестнице, Ханна вновь оказалась в вестибюле отеля. Здесь она отдала свой маленький чемоданчик портье, сказав, что через пару часов заберёт его, и получила красный билетик в обмен на монету достоинством в один фунт. Через несколько секунд, пройдя вслед за группой туристов через вращающиеся двери отеля, она уже была на улице.

После репетиции, проведённой днём ранее, Ханна точно знала, куда направляется и сколько надо времени, чтобы добраться до центрального входа. Оставалось только надеяться, что её инструктор из МОССАДа не ошибся относительно внутренней планировки здания, ведь пока в нем не был ни один агент.

Ханна медленно приближалась к Бромптон-роуд.

Она знала, что не может позволить себе ни секунды колебания, оказавшись перед входом в здание. Когда до цели оставалось двадцать шагов, она уже было решила пройти мимо, но, добравшись до крыльца, обнаружила, что уже взбирается по его ступеням и смело стучится в дверь. Через несколько мгновений дверь открыл бугай, заслонивший собой весь проем. Ханна твёрдым шагом двинулась внутрь, и охранник, к её облегчению, отступил в сторону, выглянул на улицу, проверяя, нет ли чего подозрительного, и захлопнул дверь.

Она прошла по коридору к слабо освещённой лестнице, ни разу не обернувшись, и стала медленно подниматься по деревянным ступеням. Оказавшись на площадке второго этажа, она увидела слева от себя дверь с отслаивающейся коричневой краской и бронзовой ручкой, которую, похоже, не чистили уже несколько месяцев. Медленно повернув ручку, Ханна толкнула дверь и вошла. Стоявший в помещении приглушённый гул голосов неожиданно стих. Все присутствующие враз обернулись и уставились на неё.

Откуда им могло быть известно, что Ханна здесь впервые, ведь они видели только её глаза?

Вскоре одна из них заговорила опять, и Ханна тихо заняла место в кругу. Внимательно прислушиваясь к возобновившемуся разговору, она обнаружила, что понимает почти каждое слово, даже если говорят сразу несколько человек. Более трудным испытанием оказалось собственное участие в разговоре. Решившись вступить в него, она поведала, что зовут её Шека, что муж её прибыл в Лондон совсем недавно и смог привезти только одну жену, не получив разрешение на остальных. Они кивали в ответ и выражали своё удивление по поводу нежелания британских иммиграционных властей признать полигамию.

Весь следующий час Ханна слушала и обсуждала с ними их проблемы. Какие англичане нечистоплотные, какие падшие, всюду у них СПИД. Поскорее бы домой, к пристойной еде и пристойной воде. И когда только кончится этот дождь? Без всякого предупреждения одна из женщин в чёрном поднялась и откланялась. Когда вслед за ней встала вторая, Ханна поняла, что у неё есть шанс улизнуть. Она молча последовала за уходившими вниз по лестнице, оставаясь в нескольких шагах позади. Бугай, охранявший вход, открыл дверь и выпустил всех трех на улицу. Женщины впереди неё юркнули на заднее сиденье большого чёрного «мерседеса» и быстро отбыли в неизвестном направлении, а Ханна повернула за угол и пошла назад в отель «Норфолк».


Т. Гамильтон Маккензи провёл большую часть ночи, пытаясь сообразить, что же все-таки хотел от него человек с вкрадчивым голосом. Он проверил свои банковские счета. У него было всего около 230 000 долларов вместе с акциями. Ещё четверть миллиона мог принести дом, поскольку ссуда за него была уже выплачена, но его продажа могла затянуться на многие месяцы, если учитывать нынешний спрос на недвижимость. Итого, он сможет наскрести лишь полмиллиона. То, что банк не ссудит ему ни цента больше, в этом у него не было никаких сомнений.

Почему они выбрали его? В Колумбусе хватает отцов, которые стоят раз в десять дороже его. Взять того же Джо Раггиеро, который без конца напоминает всем, что владеет самой крупной в Колумбусе сетью винных магазинов, так он, наверное, уже давно мультимиллионер. На какой-то момент Маккензи пришло в голову, что он имеет дело с бандой, которая просто ошиблась в своём выборе или оказалась кучкой самых что ни на есть дилетантов. Но он отмёл эту мысль, когда задумался о том, с каким мастерством эти «дилетанты» провели похищение и все, что за ним последовало. Нет, он должен признать, что имеет дело с профессионалами, которые точно знают, чего хотят.

Маккензи выскользнул из постели в самом начале шестого и, уставившись в окно, не обнаружил никаких признаков утреннего солнца. Он старался производить как можно меньше шума, хотя знал, что его лежавшая без движения жена наверняка не спит — скорее всего, она не сомкнула глаз за всю ночь.

Доктор постоял под тёплым душем, побрился и по непонятной для себя причине надел совершенно новую рубашку с костюмом, в котором ходил только в церковь, и повязал цветастый галстук «Либерти», подаренный Салли на Рождество два года назад и который он пока не осмеливался носить.

Затем он спустился на кухню и первый раз за пятнадцать лет сварил жене кофе. Взяв поднос и вернувшись в спальню, он увидел, что Джони сидит в кровати и трёт покрасневшие глаза.

Маккензи присел с краю, и они стали молча пить чёрный кофе. Все, что можно было сказать, они уже сказали друг другу за предшествующие одиннадцать часов.

Он отнёс поднос вниз, где долго мыл посуду и прибирал на кухне, пока не услышал звук упавшей перед домом газеты. Бросив посудное полотенце, Маккензи выскочил на лужайку, подобрал номер «Диспач» и быстро пробежал первую полосу в поисках ответа на мучивший его вопрос, не стало ли прессе каким-то образом известно о похищении. В заголовках преобладал Клинтон, поскольку Ирак опять нагнетал напряжённость. Президент обещал направить дополнительный контингент войск для охраны кувейтской границы, если возникнет такая необходимость.

— Надо было сразу доводить дело до конца, — сквозь зубы проворчал Маккензи, закрывая за собой входную дверь. — Саддам не тот человек, кто играет по правилам.

Он попытался вникнуть в содержание статьи, но смысл отдельных слов ускользал от него. Из всей передовой статьи он понял только, что Клинтон, по мнению редакции, испытывает свой первый настоящий кризис. «Клинтон даже не представляет себе, что такое настоящий кризис, — подумал Маккензи, — ведь его дочь преспокойно спала в Белом доме прошлой ночью».

Маккензи чуть ли не обрадовался, когда часы в холле наконец пробили восемь. Джони спустилась к нему полностью одетая. Она поправила ему воротник и стряхнула перхоть с плеча, словно впереди у него был обычный день в университете. По поводу галстука она ничего не сказала.

— Возвращайся прямо домой, — добавила она, как всегда.

— Конечно, вернусь. — Он прикоснулся губами к её щеке и, не сказав больше ни слова, быстро вышел из дома.

Открыв ворота гаража, Маккензи увидел мерцающий свет фар и громко выругался. Он, должно быть, забыл выключить их прошлым вечером, когда был так зол на свою дочь. Теперь он разозлился на себя и выругался ещё раз.

Сев за руль и вставив ключ зажигания, доктор прежде помолился Богу, а затем уже выключил фары и после короткой паузы повернул ключ. Он пробовал запустить двигатель и так и сяк, но тот лишь вздрагивал, когда его нога жала на педаль газа.

— Не сегодня! — крикнул он и со всей силы стукнул ладонями по баранке.

Предприняв ещё пару попыток, доктор выскочил из машины и бросился назад в дом. Его палец жал на кнопку звонка до тех пор, пока Джони не открыла дверь, вопросительно посмотрев на него.

— У меня сел аккумулятор. Мне нужна твоя машина, и побыстрей, побыстрей!

— Она на обслуживании. Ты мне все уши прожужжал накануне, чтобы я отдала её в ремонт.

Не став ничего говорить, Маккензи повернулся и побежал на дорогу, высматривая на ходу знакомого вида жёлтую машину с цифрами 444 4444 на крыше, но вскоре сообразил, что ему вряд ли удастся найти такси, разъезжающее в столь ранний час в поисках пассажиров. Единственное, что он смог высмотреть, был автобус, направлявшийся в его сторону. Остановка находилась в сотне метров, и он припустил в том же направлении, в котором двигался автобус. До остановки оставалось ещё добрых тридцать метров, когда автобус обогнал его, однако водитель остановился и продолжал стоять.

Маккензи взбирался по ступенькам, едва переводя дух.

— Спасибо, — выдохнул он. — Этот автобус идёт до Олентанджи-Ривер?

— Почти до неё самой, приятель.

— Тогда поехали, — сказал Маккензи и посмотрел на часы, которые показывали 8.17. Если ему повезёт, он все ещё может успеть на встречу.

— С вас доллар, — сказал ему в спину водитель, когда Маккензи двинулся в поисках свободного места.

Т. Гамильтон Маккензи порылся в карманах своего выходного костюма.

— О Боже! — вырвалось у него. — Я забыл…

— А вот этого не надо, приятель, — сказал водитель. — Нет денег, иди пешком.

Маккензи вновь повернулся к нему:

— Поймите, у меня важная встреча. Вопрос жизни и смерти.

— Моя работа для меня важнее. Я должен соблюдать правила. А они говорят: «Не можешь заплатить — вылезай».

— Но… — пролепетал Маккензи.

— Даю доллар за эти часы, — сказал молодой человек во втором ряду, с удовольствием наблюдавший за сценой.

Т. Гамильтон Маккензи посмотрел на свой золотой «Ролекс», полученный за двадцать пять лет работы в клинике университета штата Огайо, сдёрнул его с запястья и отдал молодцу.

— Это, должно быть, точно вопрос жизни и смерти, — сказал тот, отдавая доллар в обмен на часы, которые тут же оказались на его руке. Маккензи передал доллар водителю.

— Это не самая лучшая сделка, приятель, — сказал тот, покачав головой. — Ты мог бы неделю кататься в лимузине за «Ролекс».

— Ладно, хватит, давай поезжай! — закричал Маккензи.

— Это не я держал нас здесь, — заметил водитель, неторопливо отъезжая от обочины.

Маккензи сидел на первом сиденье и сокрушался, что не он ведёт автобус. Бросив взгляд на часы и не обнаружив их на прежнем месте, он обернулся к юноше и спросил:

— Сколько времени?

Молодой человек с гордостью посмотрел на своё неожиданное приобретение, от которого в общем-то и не отводил глаз:

— Восемь часов двадцать шесть минут и двадцать секунд.

Маккензи уставился в окно, мысленно подгоняя автобус, который то и дело останавливался, чтобы высадить или подобрать пассажира. Когда они наконец добрались до угла Индепенденс, водитель уже начинал побаиваться, как бы с пассажиром, лишившимся часов, не случился инфаркт. Спрыгивая со ступенек автобуса, Маккензи услышал, как часы на городской ратуше отбили 8.45.

— О Господи, сделай так, чтобы они все ещё были там! — проговорил он, бегом направляясь к «Олентанджи инн» и надеясь, что никто из знакомых не видит его. Замедлив шаг только перед самым входом, доктор постарался взять себя в руки, чувствуя, что он совершенно запыхался и весь вспотел.

Он протиснулся через вращающиеся двери и вперился взглядом в зал, не имея ни малейшего представления о том, кого или что искал. Ему показалось, что весь зал тоже уставился на него.

Кафе имело больше полусотни столиков и, как следовало ожидать, было наполовину заполнено. За угловыми столиками уже сидели, поэтому Маккензи направился к одному из тех, которые позволяли ему видеть входную дверь.

Он сел и стал ждать, моля Бога о том, чтобы они не поставили на нем крест.


Только добравшись на обратном пути до перекрёстка на углу дворца Тюрло, Ханна впервые почувствовала, что за ней кто-то следит. К тому времени когда она ступила на мостовую Саут-Кенсингтон, Ханна уже не сомневалась в этом.

Высокий молодой мужчина, по-видимому, не очень искушённый в слежке, довольно явно нырял и выныривал из дверных проёмов. Возможно, он просто не относил её к тем, кто был способен что-либо заподозрить. На то, чтобы спланировать свой следующий ход, у Ханны было около четверти мили, и, когда впереди показался «Норфолк», она уже знала точно, что нужно делать. Если она сможет опередить его и оказаться в здании раньше, ей понадобится, по её оценке, секунд тридцать, от силы сорок пять, при условии, что оба портье не будут заняты.

Ханна задержалась у витрины аптеки, рассматривая выставленную в ней косметику. Повернувшись к губным помадам в дальнем углу, она увидела его отражение в чисто вымытом витринном стекле. Он стоял у газетной стойки перед входом на станцию метро «Саут-Кенсингтон» и брал номер «Дейли мейл». «Дилетант, — подумала она, — я уже буду на другой стороне улицы, пока ты получишь свою сдачу». И действительно, к тому времени, когда он проходил мимо аптеки, она уже была перед входом в отель. Ханна не побежала по его ступеням, чтобы не показать своей осведомлённости, она лишь не рассчитала своё усилие и толкнула вращающуюся дверь так сильно, что ничего не подозревающая старая леди, покидавшая в этот момент отель, оказалась на мостовой гораздо раньше, чем она того ожидала.

Двое портье разговаривали между собой, когда она влетела в фойе и подскочила к стойке. Красный билетик и ещё один фунт были у неё наготове. Монета в руке Ханны громко стукнула по стойке и немедленно привлекла внимание старшего из портье. Заметив фунт, он быстро взял у неё билетик, извлёк откуда-то её маленький чемоданчик и вручил его владелице как раз в тот момент, когда её преследователь показался в дверях отеля. Ханна направилась к лестнице в конце коридора, прижимая чемоданчик к груди, чтобы скрыть его от глаз своего преследователя. Сделав два шага вниз по лестнице, она перешла на бег, поскольку теперь её никто не видел. Когда лестница кончилась, Ханна стремглав пронеслась по коридору и оказалась в относительной безопасности женского туалета.

Но на этот раз она была не одна. У раковины стояла женщина средних лет и, прильнув к зеркалу, проверяла помаду на губах. Она лишь мельком взглянула на вошедшую, которая быстро исчезла в одной из кабинок. Прошло две или три минуты, прежде чем женщина закончила свою работу и покинула туалет. Услышав, как за ней захлопнулась дверь, Ханна, все это время сидевшая на унитазе, поджав под себя ноги, опустила их на холодный мраморный пол и открыла свой потрёпанный чемоданчик. Убедившись, что все на месте, она как могла быстро сменила одежду, надев свои прежние джинсы, тенниску и свитер.

Едва она успела натянуть кроссовки, как дверь опять открылась и в соседнюю кабинку прошагала пара ног в чулках. Ханна выскочила из своего укрытия, застёгивая на ходу джинсы, заглянула в зеркало и слегка взбила волосы. Её взгляд заметался по комнате. В углу он наткнулся на большой контейнер для использованных полотенец. Ханна сняла с него пластиковую крышку, вывалила брошенные туда полотенца, засунула на дно свой чемоданчик, быстро вернула на место содержимое и закрыла крышку. Она старалась не вспоминать, что он проехал с ней полмира: из Ленинграда в Тель-Авив, а оттуда в Лондон. Не удержавшись, она все же выругалась на родном языке, ещё раз поправила перед зеркалом причёску и вышла из туалета, стараясь казаться спокойной и даже непринуждённой.

Первое, что увидела Ханна, ступив в коридор, был молодой мужчина, сидевший в его дальнем конце и читавший «Дейли мейл». «Если повезёт, он не обратит на меня никакого внимания». Она была уже возле лестницы, когда он поднял глаза. «Довольно симпатичный», — подумала она, задерживая на нем взгляд чуть дольше положенного. Свернув на лестницу, Ханна стала подниматься по ступеням. «Все, оторвалась наконец-то», — мелькнуло у неё в голове.

— Извините, мисс, — послышалось у неё за спиной. «Не паникуй, не беги, держись как ни в чем не бывало». Она обернулась и изобразила на лице улыбку. Он тоже расплылся в улыбке, за которой уже угадывался флирт, но вовремя спохватился и спросил: — Вы, случайно, не видели арабскую женщину, когда были в туалете?

— Видела, — ответила Ханна. — А почему вас это интересует? — Она знала, что нападение — лучший вид обороны.

— О-о, это не важно. Извините, что побеспокоил, — сказал он и вновь исчез за углом.

Ханна поднялась по лестнице, пересекла фойе и направилась прямо к вращающейся двери.

«Жаль, — подумала она, оказавшись на улице, — мужчина довольно сексуальный. Интересно, сколько он ещё просидит там, на кого работает и кому в конечном итоге будет докладывать?»

Ханна отправилась обратно, сожалея по пути, что не может заскочить в «Дино» и перехватить спагетти по-болонски, а затем посмотреть последний фильм Фрэнка Маршалла, что идёт в «Кэнноне». Временами ей хотелось быть просто молодой женщиной и наслаждаться жизнью Лондона. Но в памяти всплыли её мать, брат, сестра, и она в очередной раз сказала себе, что с этим ей придётся подождать.

Сидя в пустом вагоне метро, Ханна начинала верить, что если её отправят в Багдад, она вполне может сойти теперь за одну из его жительниц.

На станции «Грин-Парк» в вагон запрыгнули двое юнцов. Ханна не обратила на них внимания. Но когда двери захлопнулись, до неё дошло, что в вагоне никого больше нет.

Через несколько секунд один из них подошёл к ней и развязно ухмыльнулся. Он был в чёрной куртке-пилот с воротником, утыканным заклёпками, и в джинсах, которые обтягивали его так, что на нем можно было изучать анатомию. Остроконечные пряди на голове торчали вверх, как после сеанса конвульсивно-шоковой терапии. На вид ему было чуть больше двадцати. Ханна посмотрела на его ноги и увидела на них тяжёлые армейские ботинки. Судя по его движениям, он был в хорошей физической форме, несмотря на слегка избыточный вес. Его приятель стоял в нескольких шагах поодаль, опираясь на поручень возле двери.

— Так что ты скажешь на предложение моего дружка, чтобы мигом раздеться? — спросил он, вынимая из кармана автоматический нож.

— Отвали, — ровным тоном ответила Ханна.

— О-о, из высшего сословия, да? — сказал он со все той же отрешённой ухмылкой. — А не желаете ли в групповуху?

— А не желаете ли в зубы? — не выдержала она.

— Ты тут не умничай со мной, леди, — сказал он, в то время как поезд подкатывал к площади Пиккадилли.

Его приятель продолжал стоять в дверях, чтобы любой, кто собирался войти в последний вагон, дважды подумал, прежде чем сделать это.

«Никогда не привлекай внимание, никогда не устраивай сцен, — гласило известное правило, — если работаешь на любое из подразделений секретной службы, особенно за рубежом. Нарушай это правило только в исключительных случаях».

— Мой дружок Марв тащится от тебя. Ты знаешь об этом, Слоун?

Ханна улыбнулась ему, начав планировать свой отход из вагона, когда поезд подойдёт к следующей станции.

— Мне ты тоже нравишься, — сказал он. — Но я предпочитаю чёрных пташек. У них такие задницы, что я просто балдею.

— Тогда тебе понравится твой дружок, — сказала Ханна и тут же пожалела об этом. «Никогда не провоцируй».

Послышался щелчок, и в ярком свете блеснуло длинное узкое лезвие, выскочившее из рукоятки ножа.

— Теперь мы можем договориться двумя способами, Слоун, — тихо или громко. Выбирай. Но если ты окажешься несговорчивой, я могу попортить твоё прелестное личико. — Юнец возле двери заржал.

Ханна встала и повернулась лицом к своему мучителю. Помедлив, она вялым движением расстегнула верхнюю пуговицу на джинсах.

— Она твоя, Марв! — бросил парень в сторону своего дружка. Это помешало ему заметить молниеносный взмах ноги, за которым последовал удар, который нанесла ему Ханна, резко развернувшись на 180 градусов. Нож вылетел у него из руки и оказался в дальнем конце вагона. Следом на его шею обрушилось ребро ладони, и он рухнул на пол, как подкошенный. Ханна переступила через него и направилась к Марву.

— Нет-нет, мисс! Я тут ни при чем. Это все Оуэн. Он всегда ищет приключений. Я бы ничего не сделал, я не… я ничего…

— Снимай свои джинсы, Марвин.

— Что?

Она распрямила пальцы на правой руке.

— Как скажете, мисс. — Марвин быстро расстегнул молнию и сбросил джинсы, демонстрируя некогда голубые плавки и выколотое на бедре слово «мама».

— Надеюсь, твоей матери приходится встречать тебя в таком виде не очень часто, Марвин, — сказала Ханна, подбирая джинсы. — Теперь трусы.

— Что-о?

— Ты слышал меня, Марвин.

Марвин медленно стянул с себя плавки.

— Одно расстройство, — заметила Ханна, когда поезд подходил к «Лестер-сквер».

Как только за ней громыхнули закрывшиеся двери, Ханне показалось, что она слышит:

— Ты, стерва, да я тебя…

В переходе на северную линию Ханна так и не смогла найти урну, чтобы выбросить затасканную одежду Марвина. Все они были убраны из лондонского метро вскоре после того, как в нем было подорвано несколько бомб, заложенных боевиками ИРА[11]. Ей пришлось нести джинсы с трусами до самого Чолк-Фарм, где она бросила их наконец в контейнер для мусора на углу Аделаид-роуд и тихо направилась домой.

Как только Ханна открыла входную дверь, из кухни донёсся голос:

— Ленч на столе, дорогуша. — Миссис Рабин вышла навстречу к ней и объявила: — Это было самое захватывающее утро в моей жизни. Ты не поверишь, что произошло со мной в «Сейнзбериз».


— Что будем заказывать, милый? — спросила официантка в красной юбке и чёрном фартуке, державшая блокнот наготове.

— Только чёрный кофе, пожалуйста, — сказал Т. Гамильтон Маккензи.

— Уже несу, — задорно отозвалась она.

Он хотел было посмотреть, сколько времени, но в который уже раз спохватился и вспомнил, что его часы находятся на руке молодого человека, который теперь, наверное, был за многие мили отсюда. Маккензи посмотрел на часы над стойкой. Восемь пятьдесят шесть. Он принялся следить за входом.

Первым вошёл рослый, хорошо одетый мужчина и стал оглядывать зал. У Маккензи вспыхнула надежда, что его взгляд остановится на нем. Однако мужчина прошёл к стойке и сел на стул спиной к залу. Вернулась официантка и налила нервному доктору чёрный дымящийся кофе.

Следующей в дверях появилась молодая женщина, державшая в руке хозяйственную сумку с длинной верёвочной ручкой. Вслед за ней вошёл ещё один шикарно одетый мужчина, который тоже принялся шарить взглядом по залу. У Маккензи опять появилась надежда, но тут же исчезла, когда вошедший улыбнулся, увидев знакомое лицо. Он тоже направился к стойке и сел рядом с мужчиной, пришедшим чуть раньше.

Девушка с хозяйственной сумкой не нашла ничего другого, как плюхнуться напротив него.

— Это место занято, — сказал Маккензи, с каждым словом повышая голос.

— Я знаю, доктор Маккснзи, — ответила девушка. — Оно занято мной.

Его прошиб пот.

— Кофе, милая? — спросила появившаяся официантка.

— Да, чёрный, — коротко сказала она, не глядя в её сторону.

Маккензи присмотрелся к молодой женщине повнимательнее. Ей можно было дать около тридцати — во всяком случае, она находилась в том возрасте, когда не нуждаются в его профессиональных услугах. Судя по произношению — несомненно, коренная жительница Нью-Йорка, хотя чёрные волосы, такого же цвета глаза и оливковая кожа вполне могли свидетельствовать о том, что её семья эмигрировала из Южной Европы. Стройная, почти хрупкая, в платье в стиле Лауры Эшли с неброским рисунком спокойных тонов, которое можно купить в тысяче магазинов по всей стране и которое делало её неприметной в любой толпе. Она не притронулась к чашке с кофе, поставленной перед ней.

Маккензи решил броситься в атаку:

— Я хочу знать, что с Салли.

— С ней все прекрасно, просто прекрасно, — спокойно сказала женщина. Она наклонилась, и её рука в перчатке извлекла из сумки листок бумаги, который перекочевал к нему. Доктор развернул его и увидел никому не адресованное послание:

Дорогой папа.

Со мной обращаются хорошо, и, пожалуйста, соглашайся на все, что они хотят.

С любовью, Сал.

Это, несомненно, была её рука, но она никогда бы не подписалась именем «Сал». Загадочное послание только усилило его беспокойство.

Женщина дотянулась и выхватила у него письмо.

— Вы, ублюдки. Вам это не пройдёт, — сказал он, уставившись на неё.

— Успокойтесь, доктор Маккензи. Никакие угрозы и болтовня не повлияют на нас. Мы не в первый раз проводим такого рода операцию. Так что если рассчитываете увидеть свою дочь…

— Чего вы хотите от меня?

Официантка принесла им ещё кофе, но, увидев нетронутые чашки, сказала:

— Кофе остывает, люди, — и удалилась.

— У меня всего около двухсот тысяч долларов на счёту. Вы, должно быть, ошиблись.

— Нам не нужны ваши деньги, доктор Маккензи.

— Тогда что же? Я сделаю все, чтобы вернуть свою дочь.

— Компания, которую я представляю, занимается поиском мастеров своего дела, и именно ваше профессиональное мастерство понадобилось одному из наших клиентов.

— Но вы могли бы позвонить и записаться на приём, как все люди, — недоверчиво сказал он.

— Боюсь, что на такие приёмы не записывают. К тому же у нас плохо со временем, а Салли поможет нам оказаться в начале очереди.

— Я не понимаю.

— Для этого я здесь, — сказала женщина.

Через двадцать минут, когда кофе окончательно остыл, Маккензи понял все, что от него хотели. Он некоторое время молчал, затем проговорил:

— Я не уверен, что смогу сделать это. Начнём с того, что это нарушение профессиональной этики. И потом, представляете ли вы, как мне будет трудно…

Женщина наклонилась и достала из сумки ещё что-то. Через стол к нему покатилась маленькая золотая серёжка.

— Может, от этого вам будет немного легче. — Маккензи взял в руки серёжку дочери. — Завтра получите вторую, — продолжала женщина. — В пятницу — первое ухо. В субботу — второе. Если вас будет продолжать беспокоить ваша профессиональная этика, доктор Маккензи, то к этому времени на следующей неделе от вашей дочери почти ничего не останется.

— Вы не посмеете…

— Спросите Джона Пола Гетти Третьего[12], посмеем ли мы.

Маккензи вскочил из-за стола и подался вперёд.

— Мы можем ускорить весь этот процесс, если вам так хочется, — добавила она, ничуть не испугавшись.

Маккензи опустился на стул и попытался взять себя в руки.

— Вот так-то будет лучше, — сказала она. — По крайней мере, теперь похоже, что мы понимаем друг друга.

— Так что же будет дальше? — спросил он.

— Мы свяжемся с вами ещё раз сегодня попозже. Так что постарайтесь быть на месте. Думаю, что к тому времени вы договоритесь со своей профессиональной совестью.

Маккензи собрался возразить, но женщина встала, вынула из сумки пятидолларовую купюру и положила на стол.

— Нельзя же, чтобы ведущего хирурга Колумбуса заставили мыть посуду на кухне, не так ли? — Она была уже возле двери, когда до Маккензи дошло, что им было известно даже то, что он забыл дома бумажник.

Доктор стал раздумывать над её предложением, не будучи уверенным, что у него есть хоть какая-то альтернатива.

Он был уверен только в одном. Если он выполнит их требования, у президента Клинтона появится проблема покрупнее.

Глава VI

Человек тихо сидел на стуле в дальнем углу бара и допивал последние капли «Гиннесса» из своего стакана. Пива в стакане уже давно оставалось лишь на донышке, но ирландец не терял надежды, что этот жест вызовет некоторое сочувствие у бармена и тот по доброте душевной плеснёт ещё каплю в его пустой стакан. Но видимо, он не на того нарвался.

— Ублюдок, — сказал он сквозь зубы. — У молодых никогда не было сердца.

Бармен не знал настоящего имени посетителя. Как не знал его почти никто, за исключением разве что ФБР да управления полиции Сан-Франциско.

Согласно картотеке управления, Уильяму Сину Орейли было пятьдесят два года от роду. Однако на взгляд случайного наблюдателя, ему можно было дать все шестьдесят пять, и не столько из-за его доисторической одежды, сколько по причине глубоких складок на лбу, морщинистых мешков под глазами и несколько утолщённой талии. Орейли относил это на счёт трех бывших жён, которым платил алименты, четырех тюремных заключений и слишком большого количества раундов в молодости, когда выступал в любительском боксе. Но он никогда не винил в этом «Гиннесс».

Все началось ещё со школы, когда Орейли чисто случайно обнаружил, что может копировать подписи своих однокашников, которые они ставили на чеках, чтобы брать деньги на карманные расходы в школьном банке. К концу первого курса в дублинском Тринити-колледже он научился подделывать подписи ректора и казначея так, что даже они верили в то, что назначили ему стипендию.

В колонии святого Патрика для заключённых Лайм Фальшивомонетчик познакомил Билла с банкнотой. Когда распахнулись ворота, выпуская его на свободу, молодому ученику больше нечего было перенять у мастера. На свободе Билл обнаружил, что его мать не горит желанием принять сына в лоно семьи, поэтому он подделал подпись американского консула в Дублине и отбыл в Новый Свет.

К тридцати годам он изготовил свою первую матрицу доллара. Она была выполнена с таким мастерством, что на суде ФБР признало, что подделку никогда не удалось бы раскрыть без помощи информатора. Орейли приговорили к шести годам, и криминальная рубрика «Сан-Франциско кроникл» окрестила его Долларовым Биллом.

Когда Долларового Билла выпустили из тюрьмы, он перешёл к десяткам, затем к двадцаткам, а позднее к пятидесяткам. Соответственно росли его сроки заключения. В перерывах между отсидками он ухитрился поиметь три жены и три развода, чего никогда не одобрила бы его мамаша.

Его третья жена делала все возможное, чтобы удержать мужа на праведном пути, и Билл прибегал к изготовлению документов, только когда не мог найти никакой другой работы; случайный паспорт, иногда водительское удостоверение или социальная страховка — в сущности, ничего криминального, заверял он судью. Судья не согласился и посадил его ещё на пять лет.

Когда Долларового Билла выпустили в этот раз, его таланты оказались не востребованы, и ему приходилось делать татуировки на ярмарках, а в периоды отчаяния даже расписывать мостовые, что при отсутствии дождя едва позволяло заработать на «Гиннесс».

Билл приподнял пустой стакан и ещё раз посмотрел на бармена, но тот ответил ему полным безразличием во взгляде. Это помешало Биллу заметить молодого щёголя, пристроившегося по другую сторону от него.

— Что будем пить, мистер Орейли? — раздался незнакомый голос. Билл насторожённо обернулся.

— Я завязал, — заявил он, опасаясь, что это был очередной желторотый детектив в цивильном из управления полиции Сан-Франциско, не выполнивший свою норму арестов в этом месяце.

— Но ты ведь не откажешься выпить с бывшим зеком? — спросил новый посетитель с лёгким акцентом обитателей Бронкса.

Билл заколебался, но жажда оказалась сильнее.

— Пинту бочкового «Гиннесса» разве что, — сказал он с надеждой.

Незнакомец поднял руку, и на этот раз бармен отреагировал мгновенно.

— Так что тебе надо? — спросил Билл, сделав глоток и убедившись, что бармен их не слышит.

— Твоё мастерство.

— Но я завязал. Я уже говорил тебе об этом.

— А я понял тебя с первого раза. Но то, что мне нужно, не связано с криминалом.

— И что ты хочешь, чтобы я сварганил для тебя? Копию Моны Лизы или на сей раз это будет Великая хартия вольностей?

— Не угадал, — был ответ.

— Возьми мне ещё, — сказал Билл, уставившись на пустой стакан, стоявший перед ним на стойке, — и я выслушаю твоё предложение. Но предупреждаю, я по-прежнему в завязке.

После того, как бармен наполнил стакан Билла во второй раз, собеседник представился как Анжело Сантини и принялся подробно излагать Долларовому Биллу суть дела, благо в этот час в баре их никто не мог подслушать.

— Но их уже тысячи в обращении, — сказал Долларовый Билл, когда Анжело закончил. — Ты можешь купить хорошую репродукцию в любом приличном магазине для туристов.

— Да, но не идеальную копию, — настаивал он.

Это заявление заставило Билла поставить стакан и задуматься.

— Кому она нужна?

— Клиенту, который коллекционирует редкие рукописи, — ответил Анжело. — И он платит хорошие деньги.

«Не самая плохая из баек», — подумал Билл, делая очередной глоток «Гиннесса».

— Но это займёт у меня несколько недель, — сказал он почти про себя. — В любом случае мне придётся перебраться в Вашингтон.

— Мы уже подыскали подходящее место для тебя в Джорджтауне и, я уверен, сможем заполучить любые материалы, которые тебе могут понадобиться.

Долларовый Билл поразмышлял и над этим заявлением тоже, прежде чем приложиться к стакану и объявить:

— Забудь об этом — это похоже на слишком тяжёлую работу. Как я уже сказал, она займёт у меня многие недели и, что хуже всего, мне придётся бросить пить, — добавил он, возвращая пустой стакан на стойку. — Ты должен понять, иначе я не могу — я во всем добиваюсь совершенства.

— Именно по этой причине я приехал с другого конца страны и отыскал тебя, — спокойно сказал Анжело. Поколебавшись, Долларовый Билл посмотрел на него более внимательно.

— Я хочу двадцать пять тысяч задатка и двадцать пять по завершении с оплатой всех расходов, — сказал ирландец.

Анжело не поверил своим ушам. Кавалли разрешил потратить до сотни тысяч. Но тут он вспомнил, что его босс никогда не верит тому, кто не торгуется.

— Десять тысяч, когда приедем в Вашингтон, и ещё двадцать по завершении.

Долларовый Билл покрутил пустой стакан:

— Тридцать по завершении, если не сможешь установить разницы между моей копией и оригиналом.

— Но нам надо знать разницу, — сказал Анжело. — Ты получишь свои тридцать тысяч, если никто, кроме нас, не сможет установить подделку.


Телефонный звонок застал его в самом начале лестницы. Все ещё занятый только что прочитанной лекцией, Скотт в несколько прыжков преодолел ступеньки, толкнул дверь своей квартиры и схватил трубку, сбив на пол фотографию матери.

— Скотт Брэдли, — сказал он, поднимая фотографию и возвращая её на сервант.

— Ты нужен мне в Вашингтоне завтра. В моем кабинете, в девять ноль-ноль.

Скотту всегда нравилась манера Декстера Хатчинза никогда не называть себя по телефону и полагать, что работа на ЦРУ была важнее того, чем он занимался в Йеле.

Всю оставшуюся часть дня ему пришлось меняться занятиями с двумя сочувственно настроенными коллегами. При этом он не мог сослаться на неважное самочувствие, поскольку все прекрасно знали, что за последние девять лет у него не было ни одного пропуска из-за болезни. Оставалось только прибегнуть к «неприятностям из-за женщины», что всегда вызывало сочувствие у пожилых профессоров и не располагало к излишним вопросам.

Декстер Хатчинз никогда не распространялся по телефону относительно причин вызова, но поскольку все утренние газеты вышли с фотографиями Ицхака Рабина, прибывающего в Вашингтон на первую встречу с президентом Клинтоном, догадаться не составляло труда.

Скотт достал папку, спрятанную между материалами по гражданским правонарушениям и налогам, и извлёк из неё все, что у него было на нового премьер-министра Израиля. Его политика по отношению к США, похоже, не очень отличалась от той, что проводил предшественник. Он был лучше образован, чем Шамир, более сговорчив и мягок в своих подходах, однако Скотт подозревал, что если бы дело дошло до драки в одном из шумных баров делового центра, Рабин вышел бы оттуда без единой царапины.

Скотт откинулся в кресле и задумался о блондинке по имени Сьюзан Андерсон, присутствовавшей на одном из последних брифингов, который ему было предписано посетить вместе с вновь назначенным госсекретарём в качестве его консультанта. Если она будет присутствовать и на этом совещании, поездка в Вашингтон может оказаться ненапрасной.


На следующее утро чёрный лимузин с дымчатыми стёклами подъехал к клинике университета штата Огайо. Шофёр, как ему было приказано, припарковал машину на стоянке, отведённой Т. Гамильтону Маккензи.

Машина должна была в десять часов забрать пациента и доставить в университетский медицинский центр Хомеса в Цинциннати.

В 10.10 два санитара в белых халатах выкатили из дверей кресло с сидевшим в нем высоким мужчиной крепкого телосложения и, увидев автомобиль, припаркованный на стоянке декана, подрулили к нему. Шофёр выскочил из машины и быстро распахнул заднюю дверцу. «Бедняга, — подумал он при виде больного, голова которого была сплошь покрыта бинтами, если не считать небольшой щели возле губ и ноздрей. — Скорее всего это ожоги», — заключил он про себя.

Крепко сбитый мужчина перебрался из кресла-каталки на заднее сиденье и, устроившись на нем, вытянул ноги. Водитель сказал ему:

— Я застегну ваш ремень безопасности, — и получил в ответ короткий кивок.

Он вернулся на своё место и опустил стекло, чтобы сказать «до свидания» санитарам и довольно представительному мужчине, стоявшему позади них. Шофёр никогда ещё не видел такого измученного лица.

Лимузин тронулся с умеренной скоростью. Шофёра строго-настрого предупредили ни при каких обстоятельствах не нарушать дозволенной скорости движения.

Т. Гамильтон Маккензи с огромным облегчением смотрел, как машина отъезжает от клиники и исчезает из вида. Он надеялся, что кошмар подходит к концу. Операция заняла у него семь часов, и прошлая ночь была первой за всю неделю, когда он крепко спал. Последним указанием, которое он получил, было отправляться домой и ждать возвращения Салли.

Когда Маккензи впервые услышал требование, выдвинутое женщиной, которая оставила пять долларов на столике в «Олентанджи инн», он посчитал его невозможным. И не из-за этических соображений, как заявил тогда, а из-за опасения, что никогда не сможет добиться подлинного сходства. Он хотел объяснить ей про аутотрансплантацию, наружный эпителий и находящийся под ним кориум и насколько маловероятно, что… Но когда в его кабинете появился будущий пациент, Маккензи сразу же понял, почему они выбрали именно его. Он был почти такого же роста, может быть, чуть ниже — на дюйм, не больше, — и фунтов на пять — десять поменьше весом. Но обе проблемы легко преодолевались с помощью более высоких каблуков на ботинках и нескольких биг-маков.

Череп и черты лица были замечательные и имели поразительное сходство с оригиналом. В конечном итоге понадобилось только изменить форму носа и выполнить неполнослойную кожную имплантацию. Результаты оказались хорошими, даже очень хорошими. Хирург предположил, что рыжие волосы мужчины не имеют значения, поскольку их можно сбрить и использовать парик. С новым набором зубов и хорошим макияжем его смогут отличить разве что самые близкие родственники.

За семь часов в операционной у Маккензи сменилось несколько разных бригад. Он говорил им, что, когда начинает уставать, ему нужна свежая помощь. В клинике никто ни о чем не спрашивал Т. Гамильтона Маккензи, и только он видел окончательный результат. Маккензи выполнил свою часть сделки.


Она припарковала «форд-таурус» — самую популярную в Америке модель — в сотне шагов от дома, предварительно развернув его в направлении, в котором собиралась отбыть.

Обувь она сменила в машине. Единственный раз, когда её чуть не схватили, причина была в грязи, которая прилипла к подошвам её ботинок и которая затем привела ФБР на то место, где она побывала несколькими днями раньше.

Перекинув через плечо сумку, она ступила на дорогу и медленно направилась к дому.

Место они выбрали удачно. Дом фермера стоял в нескольких милях от ближайшей постройки — если таковой можно считать заброшенный амбар, — в самом конце просёлочной дороги, куда не решились бы свернуть даже отчаявшиеся любовники.

Дом казался необитаемым, но она знала, что они были там, ждали и наблюдали за каждым её движением. Она без стука открыла дверь и сразу же увидела одного из них.

— Наверху, — сказал он. Она молча прошла мимо и стала подниматься по лестнице.

Наверху она прошла прямо в спальню и увидела молодую девушку, сидевшую на кровати с книгой в руках. Салли оторвала взгляд от книги и улыбнулась при виде хрупкой женщины в надежде, что та принесла ей ещё один роман.

Женщина сунула руку в сумку и застенчиво улыбнулась, прежде чем достать книжку и отдать её девушке.

— Спасибо, — сказала Салли, взяла книжку, глянула на обложку и быстро перевернула её, чтобы прочесть аннотацию.

Пока Салли была занята чтением, женщина отстегнула от сумки длинную плетёную верёвку, служившую в качестве ручки.

Салли раскрыла книгу на первой главе. Она уже решила, что будет читать её очень медленно. Кто знает, когда ей принесут следующую.

Движение было таким быстрым, что она даже не почувствовала, как верёвка обвила ей шею. Голова Салли дёрнулась назад, шейные позвонки не выдержали, и подбородок безжизненно упал на грудь.

Кровь тоненькой струйкой потекла изо рта, по подбородку и на обложку с названием «Время любить и время…».


Шофёр лимузина был удивлён тем, что дорожный полицейский приказывает ему остановиться перед самым выездом на скоростную магистраль. Он не сомневался в том, что ехал в пределах дозволенной скорости движения. Затем он заметил машину «скорой помощи» в зеркале заднего вида и подумал, что от него, возможно, просто хотят, чтобы он пропустил её. Он вновь перевёл взгляд вперёд и увидел, что коп на мотоцикле настойчиво требует от него прижаться к обочине и остановиться.

Шофёр немедленно подчинился и остановил машину, не понимая, что происходит. Подъехала машина «скорой помощи» и остановилась сзади него. Коп слез с мотоцикла, подошёл к его лимузину и постучал в стекло. Шофёр нажал кнопку на подлокотнике, и стекло бесшумно опустилось.

— Что-нибудь случилось, офицер?

— Да, сэр, мы получили срочное распоряжение, — сказал полицейский, не поднимая защитного стекла на шлеме. — Ваш пациент должен быть немедленно возвращён в клинику университета Огайо. Появились непредвиденные осложнения. Вам предписано пересадить его в машину «скорой помощи», которую я должен буду сопроводить в город.

Удивлённый шофёр согласно кивал в ответ на каждую сказанную фразу.

— Мне тоже возвращаться в клинику? — спросил он под конец.

— Нет, сэр, вы должны продолжать движение в Цинциннати и прибыть в свой гараж.

В зеркале заднего вида шофёр наблюдал, как два санитара ведут коренастого мужчину к машине «скорой помощи». Сирена мотоцикла заставила его вновь переключить своё внимание на полицейского, который теперь направлял «скорую помощь» вверх по развязке, чтобы она могла пересечь мост над магистралью и начать своё обратное движение в город.

Вся процедура пересадки заняла меньше пяти минут, оставив шофёра в некоторой растерянности. Затем он сделал то, что, как ему казалось, должен был сделать ещё в тот момент, когда только увидел полицейского, а именно: позвонил в свою контору в Цинциннати.

— Мы только что собирались позвонить вам, — сказала диспетчер. — Им больше не нужна машина, так что можете возвращаться прямо сейчас.

— Это меня устраивает, — сказал шофёр. — Лишь бы клиент оплатил счёт.

— Они заплатили наличными ещё в четверг, — сообщила диспетчер.

Шофёр положил трубку на место и повёл лимузин в Цинциннати. Но в голове у него продолжал вертеться вопрос: «Почему полицейский стоял так близко к дверце, что я не мог выйти, и почему он не поднял свой защитный щиток?» Наконец он отбросил эти мысли, решив, раз компания не осталась внакладе, это его не касается.

Он выехал на скоростную автомагистраль и уже не видел, что машина «скорой помощи», проигнорировав дорожный знак, указывающий в сторону центра города, влилась в поток, двигавшийся в противоположном направлении. Человек за её рулём тоже был на связи со своей штаб-квартирой.

— Все прошло по плану, босс, — ответил он на первый вопрос.

— Хорошо, — сказал Кавалли. — А шофёр?

— Возвращается в Цинциннати, пребывая в полном неведении.

— Хорошо, — повторил Кавалли. — А как пациент?

— Отлично, насколько я могу судить, — сказал человек за рулём, заглядывая в зеркало заднего вида.

— А полицейское сопровождение?

— Марио поехал в объезд, чтобы переодеться в форму «Федерал экспресс». Он должен нагнать нас в течение часа.

— Через какое расстояние следующая пересадка?

Водитель посмотрел на спидометр:

— Миль через девяносто, сразу как только пересечём границу штата.

— А затем?

— До Большого Яблока[13] будет ещё четыре пересадки. Каждый раз свежие водители и другие машины. Пациент будет у вас завтра к полуночи, хотя ему может понадобиться заскочить пару раз в туалет по пути.

— Никаких туалетов, — сказал Кавалли. — Сводите его в кусты у дороги — и хватит с него.

Глава VII

Новым жилищем Долларового Билла стал подвал дома в Джорджтауне, некогда служивший художественной мастерской. В помещении, где он работал, имелось хорошее безбликовое освещение, а температура по его просьбе поддерживалась на уровне девятнадцати градусов при постоянной влажности.

Билл предпринял несколько «пробных заходов», как он называл их, но не мог приступить к чистовой работе до тех пор, пока не располагал всеми необходимыми материалами.

— Речь может идти только о совершенстве, — постоянно напоминал он Анжело. Он не хотел, чтобы его имя было связано с чем-то таким, что впоследствии могло быть заклеймено как фальшивка. В конце концов, у него была репутация, о которой следовало подумать.

В течение многих дней они безуспешно пытались найти подходящие перья для ручки. Билл отвергал их все, пока ему не показали фотографию тех, что хранились в небольшом виргинском музее. Он одобрительно кивнул, и они были в его руках уже на следующий день.

Хранитель музея сообщила репортёру из «Ричмонд таймс диспач», что была поражена этой кражей. Перья не имели никакой исторической важности и не представляли особой ценности. В следующей витрине находились гораздо более ценные и уникальные экспонаты.

— Смотря для кого, — сказал Долларовый Билл, когда ему показали вырезку из газеты.

С чернилами было полегче, поскольку Биллу довольно быстро удалось найти нужный оттенок чёрного цвета. А как придать им древний вид на бумаге, регулируя вязкость с помощью температуры и испарения, — этому его учить было не надо. Опробовав несколько банок с чернилами, он убедился, что чернил у него было более чем достаточно для выполнения работы.

В то время как другие занимались поиском нужных ему материалов, Долларовый Билл прочёл несколько книг из Библиотеки конгресса и ежедневно проводил по нескольку минут в Национальном архиве, пока не обнаружил ту самую ошибку, которую мог позволить себе сделать.

Труднее всего пришлось с пергаментом, поскольку Билл, пытаясь объяснить Анжело про углеродные методы установления возраста материала, не хотел даже слышать о таком, которому было меньше двухсот лет.

Образцы доставлялись самолётами из Парижа, Амстердама, Вены, Монреаля и Афин, но фальшивомонетчик отверг их все до одного. И только когда из Бремена прибыл пакет с куском пергамента, датированным 1781 годом, на лице Билла появилась улыбка, обычно возникавшая лишь при виде «Гиннесса».

Он трогал, гладил и ласкал пергамент, затем перегибал, скручивал и выравнивал объект своего внимания до тех пор, пока не убедился, что тот готов принять крещение чернилами. После этого заготовил десять листов совершенно одинакового размера, зная, что только один из них будет использован.

Билл разглядывал листы несколько часов. Два были отброшены сразу же, ещё четыре оказались в корзине к исходу дня. Взяв один из оставшихся листов, мастер стал трудиться над первой копией, увидев которую в первый раз, Анжело решил, что она идеальная.

— Идеальная на взгляд дилетанта, — сказал Билл, — а профессионал обнаружит в ней семнадцать ошибок, которые я наляпал в один присест. Уничтожь её.

За три следующих недели в подвале дома в Джорджтауне, где поселился Долларовый Билл, было изготовлено три копии текста. Во время работы никому не разрешалось входить в комнату, а когда мастер отдыхал, дверь в неё оставалась закрытой на замок. Его рабочая смена продолжалась два часа, а затем следовал двухчасовой отдых. Еду приносили дважды в день, и пил он только воду, даже по вечерам. Ложился спать обессиленный и спал, как убитый, восемь часов.

Завершив изготовление трех копий текста из сорока шести строк, Долларовый Билл объявил, что две его устраивают. Третья была уничтожена.

Анжело доложил Кавалли, который, похоже, остался доволен успехами Билла, хотя ни тому, ни другому не было позволено взглянуть на окончательные копии.

— Теперь осталась самая трудная часть, — сказал Билл своему куратору. — Пятьдесят шесть подписей, каждая из которых требует своего пера, своего нажима, своих чернил и каждая из которых уже сама по себе произведение искусства.

Анжело согласился с его доводами, но не обрадовался, когда услышал, что Долларовый Билл настоятельно требует день отгула перед тем, как начнёт трудиться над подписями, потому что ему нужно было напиться в стельку.


Скотт Брэдли прилетел в Вашингтон во вторник вечером и остановился в отеле «Риц-Карлтон» — единственная роскошь, которую позволяло ЦРУ своему одержимому агенту-профессору. Отужинав в «Жокей-клубе» в компании с книгой, Скотт вернулся в свой номер на пятом этаже и, пощёлкав каналами телевизора, переходя с одного плохого фильма на другой, заснул с мыслями о Сьюзан Андерсон.

Проснувшись в шесть тридцать утра, он встал и от корки до корки прочёл «Вашингтон пост», сосредоточиваясь на статьях, имевших отношение к визиту Рабина. Одеваясь, посмотрел отчёт Си-эн-эн о выступлении израильского премьера на обеде в Белом доме прошлым вечером. Рабин заверил нового президента, что хочет таких же тёплых отношений с Америкой, какие имел его предшественник.

После лёгкого завтрака Скотт вышел из отеля и обнаружил, что его ждёт служебная машина.

«Доброе утро, сэр», — были единственные слова, сказанные шофёром за всю дорогу. Утренняя поездка за город была приятной, но при виде пробок на встречных полосах настроение не поднималось.

В приёмной Декстера Хатчинза Скотт появился за десять минут до назначенного времени. Но Тесс, секретарша заместителя директора, сразу же направила его в кабинет начальника.

Приветствуя Скотта, Декстер крепко пожал ему руку и сделал слабую попытку оправдаться.

— Извини за срочный вызов, — сказал он, вынимая изо рта сигару, — но госсекретарь хочет, чтобы ты присутствовал на его рабочей встрече с премьер-министром Израиля. Вначале у них запланирован обычный официальный ленч с бараньими рёбрышками и разговором ни о чем, а рабочая сессия должна начаться где-то около трех.

— Но зачем Кристоферу понадобилось моё присутствие на ней? — спросил Скотт.

— Наш человек в Тель-Авиве сообщает, что Рабин собирается поднять вопрос, который не фигурирует в официальной повестке переговоров. Это все, что он смог узнать. Никаких подробностей. Ты знаешь Ближний Восток, как никто другой в департаменте, поэтому Кристофер хочет иметь тебя под руками. Я поручил Тесс собрать последние данные, чтобы ты смог просмотреть их перед тем, как нам отправиться на эту встречу во второй половине дня.

Декстер взял кипу папок, лежавших у него на столе, и вручил их Скотту. На каждой стояло неизменное «Совершенно секретно», несмотря на то, что массу содержащихся в них сведений можно было найти в иностранной рубрике «Вашингтон пост».

— В первой папке сведения о самом Рабине и политике Партии труда; в остальных — по ООП, Ливану, Ирану, Ираку, Сирии, Саудовской Аравии и Иордании, все — в связи с нашей нынешней военной политикой. Если Рабин надеется выколотить из нас дополнительные деньги, ему нечего даже думать об этом, особенно теперь, после выступления Клинтона на прошлой неделе по вопросам внутренней политики. Копия его речи — в нижней папке.

— Тоже, конечно, с грифом «Совершенно секретно», — заметил Скотт.

Декстер Хатчинз удивлённо вскинул брови, в то время как Скотт подхватил папки и, не сказав больше ни слова, вышел из кабинета. Тесс открыла дверь, что вела в небольшой незанятый кабинет рядом с приёмной.

— Я прослежу, чтобы вас не беспокоили, профессор, — пообещала она.

Скотт полистал первую папку и стал изучать донесение о секретных переговорах, проходивших в Норвегии между израильтянами и ООП. В папке по ирано-иракскому конфликту он нашёл целый раздел, который собственноручно написал всего две недели назад, рекомендуя нанести внезапный бомбовый удар по штаб-квартире Мухбарат в Багдаде, если иракские власти будут продолжать срывать работу группы инспекторов ООН по проверке военных объектов этой страны.

В двенадцать часов, когда он приступил к чтению отчётов по закрытым для полётов зонам между 36-й и 32-й параллелями в Ираке, Тесс принесла тарелку сандвичей и стакан молока. Закончив читать речь президента, Скотт ещё час размышлял, пытаясь разгадать, какое изменение курса или иной сюрприз мог быть на уме у нового израильского премьера. Он все ещё был погружён в раздумья, когда Декстер Хатчинз просунул в дверь голову и сказал:

— Пять минут.

В машине на пути в госдепартамент Декстер поинтересовался, есть ли у Скотта какие-либо предположения относительно того, чем мог бы удивить их израильский лидер.

— Несколько, но мне нужно понаблюдать за ним в действии, прежде чем я смогу сказать что-либо определённое. В конце концов, я видел его всего лишь однажды, да и то тогда, когда он считал, что выборы может выиграть Буш.

Когда они прибыли ко входу Си, то им, двум сотрудникам ЦРУ, чтобы попасть на седьмой этаж, потребовалось почти столько же времени, сколько обычно приходилось затрачивать Скотту, чтобы попасть в святая святых Лэнгли.

В 2.53 их провели в пустой конференц-зал. Скотт выбрал кресло, стоявшее у стены, сразу за тем, в котором должен был сидеть Уоррен Кристофер, но чуть левее его, чтобы можно было видеть премьер-министра Рабина по другую сторону стола. Декстер сел справа от Скотта.

Без одной минуты три в зал вошли пять старших сотрудников администрации, среди которых находилась Сьюзан Андерсен. Её светлые волосы были уложены в аккуратную причёску, а сшитый на заказ синий костюм с маленькой бабочкой хоть и подчёркивал изящную фигуру, но придавал ей строгий вид, способный отпугнуть большинство мужчин, но импонировавший Скотту.

— Добрый день, профессор Брэдли, — сказала она, когда Скотт встал со своего кресла. Она села по другую сторону от Декстера Хатчинза и сообщила ему, что госсекретарь присоединится к ним с минуты на минуту.

— Как дела у «Ориолз»? — спросил Скотт, наклоняясь вперёд, чтобы видеть Сьюзан, но стараясь не обращать внимания на её стройные ножки. Сьюзан покрылась румянцем. Из какого-то досье Скотт припомнил, что она была ярой поклонницей этой бейсбольной команды и, когда не сопровождала госсекретаря за границей, всегда присутствовала на матчах с её участием. Правда, Скотту было известно также, что три последних матча команда проиграла.

— Примерно так же, как у Джорджтауна на первенстве университетов, — незамедлительно последовал её ответ.

Скотт не нашёлся что сказать. Джорджтаун впервые за многие годы не смог выиграть первенство.

Дверь неожиданно распахнулась, и в зал в сопровождении официальных лиц обоих государств вошли Уоррен Кристофер с премьер-министром Израиля. Они разделились по обеим сторонам длинного стола, заняв места по старшинству.

Пробираясь к своему креслу в центре стола перед американским флагом, госсекретарь заметил Скотта и кивнул, выражая удовлетворение его присутствием.

Когда все расселись, госсекретарь открыл совещание принятой в таких случаях банальной приветственной речью, большую часть которой можно было использовать при встрече с любым государственным деятелем, от Ельцина до Миттерана. Премьер Израиля ответил аналогичным образом.

В течение часа они обсуждали отчёт о встрече в Норвегии между представителями правительства Израиля и ООП.

Рабин выразил убеждение, что разработка соглашения продвигается удовлетворительным образом, но при этом остаётся крайне важным, чтобы все дальнейшие переговоры продолжали проходить в обстановке строгой секретности, поскольку он опасается, что если о них станет известно его политическим оппонентам в Иерусалиме, они могут сорвать весь план ещё до того, как о нем можно будет объявить публично.

Кристофер кивнул в знак согласия и сказал, что госдепартамент оценил бы это по достоинству, если бы такое сообщение было сделано в Вашингтоне. Рабин улыбнулся, но ничего не ответил. Игра в покер началась. Если американцы ждут от него подарка в виде сногсшибательной новости о политическом прорыве, он тоже вправе рассчитывать на кое-что в обмен. Осталось разыграть ещё одну партию, прежде чем хозяева откроют для себя это «кое-что».

Загадочный для всех вопрос был поднят Рабином во время обсуждения «прочих дел». В течение нескольких минут премьер кружил вокруг да около, но Скотт уже видел, куда он клонит. Было очевидно, что Кристоферу даётся возможность убить при желании его обсуждение в зародыше, прежде чем Рабин поставит свой вопрос официально.

Скотт нацарапал записку на листке бумаги и передал её Сьюзан. Она прочла написанное, склонила голову в знак согласия, дотянулась и положила записку на блокнот перед госсекретарём. Он развернул лист, глянул в него и не выказал никакого удивления. Скотту стало ясно, что Кристофер уже тоже смекнул, какого рода бомба сейчас разорвётся.

Премьер-министр тем временем перешёл к роли Израиля в отношении Ирака и трижды напомнил госсекретарю, что они были заодно во время операции «Буря в пустыне», когда «скады» падали на Тель-Авив и Хайфу, а не на Нью-Йорк или Литл-Рок. Это позабавило Скотта, поскольку на своей прошлой встрече Рабин сказал: «Нью-Йорк или Кеннебанкпорт».

Продолжая, Рабин заявил, что у него есть все основания полагать, что Саддам вновь создаёт ядерное оружие и Тель-Авив с Хайфой станут первыми целями для его боеголовок.

— Не забывайте, господин секретарь, что нам однажды уже приходилось выводить из строя его ядерные реакторы, — сказал премьер-министр. — И если понадобится, мы сделаем это ещё раз.

Кристофер кивнул, но ничего не сказал.

— Если иракцам удастся преуспеть в создании ядерного оружия, — продолжал Рабин, — то никакие компенсации и сочувствие нам уже больше не помогут. И я не хочу, чтобы с народом Израиля случилось такое, пока я являюсь премьер-министром.

Кристофер продолжал хранить молчание.

— В течение двух лет после окончания войны в Персидском заливе мы ждали, что Саддам Хусейн падёт либо от руки собственного народа, либо под влиянием внешних сил, подвигнутых вами. Теперь же народ Израиля с каждым месяцем все чаще задаётся вопросом, а была ли вообще одержана победа в операции «Буря в пустыне».

Кристофер по-прежнему не перебивал премьера.

— Правительство Израиля считает, что оно достаточно ждало, когда другие завершат начатое. Поэтому мы подготовили собственный план физического устранения Саддама Хусейна. — Он сделал паузу, чтобы присутствующие осознали смысл сказанного. — Мы нашли наконец способ, как прорвать заслоны охраны вокруг Саддама и, возможно, проникнуть в его бункер. Но даже при этом данная операция будет потруднее тех, что привели к захвату Эйхмана[14] или освобождению заложников в Энтеббе[15].

Госсекретарь поднял взгляд.

— И собираетесь ли вы поделиться своим знанием с нами? — спросил он ровным голосом.

Скотт знал, каким будет ответ, ещё до того, как премьер открыл рот, и подозревал, что госсекретарю он тоже уже известен.

— Нет, сэр, не собираюсь, — ответил Рабин, глядя в лежавшую перед ним бумагу. — Я сделал это заявление только для того, чтобы не пересечься с вашими коллегами из ЦРУ, поскольку у нас есть информация о том, что они в настоящее время тоже рассматривают аналогичный план.

Декстер Хатчинз стукнул кулаком по колену. Скотт быстро черкнул на бумаге два слова и передал записку Сьюзан. Она сняла очки, прочла послание и обернулась назад. Скотт настоятельно кивнул, и она, ещё раз подавшись вперёд, положила записку перед госсекретарём. Он заглянул в неё, и на этот раз его реакция последовала незамедлительно.

— У нас нет такого плана, — сказал Кристофер. — Могу заверить вас, премьер-министр, что ваша информация не соответствует действительности. — Во взгляде Рабина отразилось удивление. — И позвольте выразить надежду, что вы не станете предпринимать подобные действия, не поставив в известность президента Клинтона.

Имя президента было впервые пущено в ход для оказания давления. При этом Скотта восхитило то, что госсекретарь сделал это без всякого намёка на угрозу.

— Мне понятна ваша обеспокоенность, — ответил премьер-министр, — но я должен сказать вам, сэр, что если Саддаму будет позволено продолжать создавать ядерный арсенал, я не могу обещать, что мой народ будет сидеть сложа руки и смотреть.

Кристофер добился нужного ему компромисса и, возможно, даже выиграл немного времени. Следующие двадцать минут госсекретарь старался переводить разговор на более дружественные темы, но каждый из присутствовавших знал, что, как только гости покинут зал, обсуждаться будет только одна тема.

Когда встреча подошла к концу, госсекретарь распорядился, чтобы его сотрудники оставались в зале, пока он будет провожать премьер-министра до его лимузина. Он вернулся через несколько минут с одним-единственным вопросом к Скотту:

— Почему вы так уверены, что Рабин блефовал, заявляя, что мы тоже готовим план устранения Саддама? Я видел его глаза, и в них не было ничего подобного, — сказал Кристофер.

— С этим я согласен, сэр, — ответил Скотт. — Но это было единственное заявление за два часа, которое он сделал, читая по бумаге. Я даже не думаю, что он сам написал его. За него это сделал какой-нибудь советник. И, что более важно, Рабин не верил в него.

— А вы верите в то, что у израильтян есть план устранения Саддама Хусейна?

— Да, верю, — сказал Скотт. — И хоть Рабин говорит, что старается удержать своих людей, я подозреваю, что это его собственная идея прежде всего. Думаю, он знает каждую деталь, включая дату и место.

— У вас есть какие-нибудь предположения, как они могут сделать это?

— Нет, сэр, таких предположений у меня нет, — ответил Скотт.

Кристофер повернулся к Сьюзан:

— Я хочу встретиться с Эдом Джериджаном и его старшими специалистами по Ближнему Востоку в моем кабинете через час, кроме того, мне надо увидеть президента, прежде чем он отправится в Хьюстон.

Кристофер повернулся, чтобы уйти, но перед самой дверью оглянулся назад:

— Благодарю вас, Скотт. Рад, что вам удалось вырваться из Йеля. Похоже, что в предстоящие недели мы будем часто видеться с вами. — С этими словами госсекретарь вышел из зала.

— Позвольте мне тоже поблагодарить вас, — добавила Сьюзан, спешившая собрать бумаги, чтобы отправиться вслед за своим хозяином.

— Рад стараться, — сказал Скотт и добавил: — Как вы посмотрите на то, чтобы пообедать со мной сегодня вечером? В «Жокей-клубе», в восемь часов?

Сьюзан застыла на месте.

— Вам надо тщательнее проводить свои изыскания, профессор Брэдли. Я уже шесть лет живу с одним и тем же мужчиной и…

— …и я слышал, не так уж счастливо в последнее время, — перебил её Скотт. — В любом случае, его сейчас нет. Он на конференции в Сиэтле, не так ли?

Она черкнула что-то на листке и отдала его Декстеру Хатчинзу. Декстер прочёл два слова и рассмеялся, прежде чем передать листок Скотту:

Он блефует.

Когда они остались вдвоём, у Декстера Хатчинза тоже оказался один вопрос, на который он ждал ответа.

— Почему ты уверен, что мы не планируем ликвидацию Саддама?

— Я не уверен, — признался Скотт. — Но я уверен, что у израильтян нет никакой информации, чтобы предполагать обратное.

Декстер улыбнулся и сказал:

— Спасибо, что приехал из Коннектикута, Скотт. Буду поддерживать с тобой связь. У меня такое предчувствие, что рейс на Вашингтон и обратно станет твоим вторым домом на ближайшие несколько месяцев.

Скотт кивнул. «Хорошо, что семестр подходит к концу и несколько недель меня никто не будет искать в университете».

Скотт вернулся в «Риц-Карлтон» на такси, поднялся в свой номер и стал укладывать чемодан. За последний год он проанализировал сотни способов, с помощью которых израильтяне могли бы планировать убийство Саддама Хусейна, но все они были бессильны против многочисленной охраны, которая постоянно окружала иракского президента, куда бы тот ни отправлялся. Скотт был уверен также, что премьер-министр Рабин никогда бы не санкционировал такую операцию, если бы у его боевиков не было верных шансов вернуться назад живыми. Израилю не хватало только унизительного провала в довершение ко всем другим проблемам.

Скотт включил вечерние новости. Президент направляется в Хьюстон для участия в кампании по сбору средств для сенатора Боба Крюгера, который отстаивает место Ллойда Бенсена на внеочередных майских выборах. Его самолёт взлетел с авиабазы Эндрюс с опозданием. Объяснения, почему он выбился из графика, не было, хотя о новом президенте говорили, что по нему можно сверять часы. Корреспондент из Белого дома сообщил лишь, что президент был занят беседой с госсекретарём. Скотт выключил телевизор и посмотрел на часы. Было начало седьмого, последний рейс на Джорджтаун в 9.40. Вполне достаточно времени, чтобы перекусить перед тем, как отправиться в аэропорт. За весь день ему предложили только сандвичи со стаканом молока, и он посчитал, что ЦРУ обязано ему, по крайней мере, приличный ужин.

Скотт спустился в «Жокей-клуб», где его усадили в углу зала. Шумный конгрессмен за соседним столом говорил блондинке вдвое моложе себя о том, что президент потому так задержался с Уорреном Кристофером, что «они обсуждали мою поправку к военному бюджету». На блондинку это производило достаточное впечатление, чего нельзя было сказать о метрдотеле, находившемся в этот момент возле них.

Заказав копчёную лососину, бифштекс и полбутылки «Моутон-кадет», Скотт стал вновь прокручивать в голове все, что говорил премьер Израиля во время встречи, пока не убедился, что прожжённый политик ни словом не обмолвился о том, как или когда израильтяне осуществят свою угрозу и собираются ли они вообще осуществить её.

По рекомендации метрдотеля он согласился попробовать их фирменное блюдо — шоколадное суфле, сказав себе, что потом воздержится от столь обильных ужинов, а этот завтра же отработает в спортзале. Покончив с суфле, Скотт посмотрел на часы: три минуты девятого — ещё вполне достаточно, чтобы выпить кофе, а потом уж хватать такси в аэропорт.

Он решил ограничиться одной чашкой и, подняв руку, сделал жест, показывая, что хотел бы получить счёт. Когда подошёл метрдотель, его кредитная карточка уже была наготове.

— Ваша гостья только что подошла, — сказал метр без тени удивления.

— Моя гостья?… — начал Скотт.

— Привет, Скотт. Извини, что немного опоздала. У президента никак не кончались вопросы.

Скотт встал и, сунув «Мастер-кард» в карман, поцеловал Сьюзан в щеку.

— Ты же сказал в восемь, не так ли? — спросила она.

— Да, в восемь, — ответил он, делая вид, что просто сидел и ждал, когда она придёт.

Метрдотель появился вновь с двумя большими меню и вручил их посетителям.

— Могу порекомендовать копчёную лососину и бифштекс, — сказал он без тени улыбки.

— Боюсь, для меня это было бы слишком, — сказала Сьюзан. — Но ты на меня не смотри, Скотт.

— Нет, не один президент Клинтон сидит на диете. Меня бы вполне устроили консоме с фирменным салатом. — Скотт посмотрел на Сьюзан, пока она изучала меню, пристроив очки на кончике носа. Её темно-синий костюм уступил место розовому платью длиной ниже колена, которое делало её фигуру ещё изящнее. Светлые волосы теперь были распущены и свободно падали на плечи, а губы, впервые на его памяти, были подведены помадой. Она подняла глаза и улыбнулась.

— Я возьму крабовые лепёшки, — сказала она мэтру.

— Что сказал президент? — спросил Скотт так, словно они все ещё были на брифинге в госдепартаменте.

— Не много. — Она понизила голос. — Отметил лишь, что станет для иракцев мишенью номер один, если начнётся охота на Саддама.

— Реакция простого смертного, — заметил Скотт.

— Давай не будем о политике, — сказала Сьюзан. — Поговорим о более интересных вещах. Почему ты считаешь, что Чицери не оценили, а Беллини переоценили? — поинтересовалась она, и Скотту стало ясно, что его личное дело тоже, очевидно, побывало у неё в руках.

— Так вот почему ты пришла! Из любви к искусству.

Следующий час они говорили о Чицери, Беллини, Караваджо, Флоренции и Венеции, пока возле них не появился метрдотель.

Он порекомендовал шоколадное суфле на десерт и выразил на лице разочарование, когда услышал их дружный отказ.

За кофе Скотт рассказывал гостье о своей жизни в Йеле, и Сьюзан призналась, что временами жалеет о своём отказе пойти преподавать в Стэнфорде.

— Твоя эрудиция сделала бы честь любому из университетов.

— Но только не Йельскому, профессор Брэдли, — сказала она и сложила свою салфетку. Скотт улыбнулся. — Спасибо за приятный вечер, — добавила она, когда метрдотель принёс счёт.

Скотт быстро подписал его, надеясь, что она не видит и что бухгалтерия ЦРУ не станет выяснять, почему он ужинал втроём.

Когда Сьюзан зашла в туалет, Скотт посмотрел на часы. Десять двадцать пять. Последний самолёт улетел почти час назад. Он прошёл к стойке регистрации и спросил, может ли он остаться ещё на одну ночь. Дежурный за стойкой нажал несколько клавиш на компьютере, разобрался с результатами и сказал:

— Да, все в порядке, профессор Брэдли. Континентальный завтрак в семь и «Вашингтон пост», как обычно?

— Да, спасибо, — сказал он, когда Сьюзан оказалась рядом.

Она взяла его под руку, и они направились к стоянке такси на подъездной дорожке, выложенной булыжником. Швейцар открыл заднюю дверцу первого такси, и Скотт ещё раз поцеловал Сьюзан в щеку.

— Надеюсь на скорую встречу.

— Это будет зависеть от госсекретаря, — сказала Сьюзан с усмешкой, садясь на заднее сиденье такси. Дверца за ней закрылась, и такси скрылось на Массачусетс-авеню.

Скотт глубоко вдохнул вашингтонского воздуха и решил, что после двух ужинов ему не вредно прогуляться вокруг квартала. В голове у него постоянно возникали то Саддам, то Сьюзан, и он чувствовал, что оба они остаются для него загадкой.

Через двадцать минут он вернулся в «Риц-Карлтон», но, прежде чем подняться в номер, зашёл в ресторан и вручил метрдотелю двадцатидолларовую купюру.

— Благодарю вас, сэр. Надеюсь, вам понравились оба ужина.

— Если вам когда-нибудь понадобится дневная работа, — сказал Скотт, — я знаю одно место в Виргинии, где вы могли бы озолотиться с вашими талантами. — Метрдотель поклонился. Скотт вышел из ресторана, поднялся на лифте на пятый этаж и пошёл по коридору в номер 505.

Вынув ключ из замка и толкнув дверь, Скотт удивился, что оставил свет включённым. Он снял пиджак и прошёл в спальню. Увиденное там заставило его застыть на месте с округлившимися глазами. В кровати сидела Сьюзан в довольно прозрачном неглиже и читала, пристроив очки на кончике носа, его заметки о сегодняшней встрече. Она посмотрела на него и обезоруживающе улыбнулась:

— Госсекретарь велел мне выяснить о тебе как можно больше до нашей следующей с ним встречи.

— Когда ваша следующая встреча?

— Завтра утром, ровно в девять.

Глава VIII

Баттон Гуиннетт заставил его попотеть. Буквы у него были тонкие и мелкие, а «Г» валилось вперёд. Только через несколько часов Долларовый Билл решился перенести подпись на два оставшихся листа пергамента. За прошедшие дни он перепробовал пятьдесят шесть разных чернил и дюжину перьев с разным нажимом, прежде чем удовлетворился Льюисом Моррисом, Абрахамом Кларком, Ричардом Стоктоном и Цезарем Родни. Но шедевром среди них был, конечно, Джон Хэнкок, у которого ему удалось воспроизвести не только размер, оттенок чернил и нажим пера, а даже настроение.

Ирландец выполнил две копии Декларации независимости сорок восемь дней спустя после того, как Анжело поставил ему «Гиннесс» в баре Сан-Франциско.

— Одна является совершенной копией, — сказал он Анжело, — а в другой есть небольшая ошибка. Когда Уильяма Дж. Стоуна попросили сделать копию в 1820 году, он работал над ней в течение трех лет, — сказал Долларовый Билл. — И что более важно, он делал это с благословения конгресса.

— Ты скажешь мне, в чем разница между окончательной копией и оригиналом?

— Нет, скажу только, что Уильям Дж. Стоун — тот, кто указал мне правильное направление.

— Что же дальше? — спросил Анжело.

— Терпение, — ответил мастер, — потому как наш пирог ещё должен подойти.

Анжело наблюдал, как Билл осторожно переносит оба пергамента и кладёт на стол в центре комнаты, где у него установлены ксеноновые лампы с водяным охлаждением.

— Они дают свет аналогичный дневному, только гораздо большей интенсивности, — объяснил он и щёлкнул выключателем. В комнате стало светло, как в телевизионной студии. — Если я правильно рассчитал, — сказал Билл, — за тридцать часов они сделают то же самое, что природа сделала с оригиналом за двести лет. — Он усмехнулся. — Вполне достаточно времени, чтобы напиться.

— Ещё не время, — сказал Анжело и заколебался. — У господина Кавалли ещё одна просьба.

— И что же это за просьба? — спросил Билл со своим мягким ирландским акцентом.

Он выслушал последнюю прихоть господина Кавалли с большим интересом и сказал:

— За это мне должны заплатить вдвойне.

— Господин Кавалли согласен заплатить тебе ещё десять тысяч, — сказал Анжело.

Долларовый Билл посмотрел на копии, пожал плечами и кивнул, соглашаясь.

* * *

Через тридцать шесть часов председатель и исполнительный директор «Мастерства» сели на рейсовый самолёт в Вашингтон.

Они должны были оценить две вещи, прежде чем вернуться в Нью-Йорк. Если оценка в обоих случаях будет положительной, тогда они смогут собрать совещание ответственных исполнителей, которые будут руководить выполнением контракта.

Если же они улетят неудовлетворёнными, Кавалли вернётся на Уолл-стрит и сделает два телефонных звонка. Один — господину Аль-Обайди, чтобы объяснить, почему невозможно выполнить его просьбу, и второй — их связнику в Ливане, чтобы сообщить, что они не могут иметь дело с человеком, который потребовал перевести десять процентов суммы на его имя в швейцарский банк. Кавалли даже представит номер счета, который они открыли на имя Аль-Обайди в Женеве, переложив, таким образом, вину за невыполнение сделки с семьи Кавалли на заместителя посла Ирака.

Когда двое мужчин вышли из главного терминала, их уже поджидал автомобиль, чтобы доставить в Вашингтон. Проехав через мост на 14-й улице, они проследовали на восток по Конститьюшн-авеню и были высажены возле Национальной галереи, которую ни один из них никогда ещё не посещал.

Оказавшись в восточном крыле, они расположились на маленькой скамье у стены под огромным мобилем Колдера[16] и стали ждать.

Вначале послышались хлопки. Взглянув, чтобы посмотреть, что там за суматоха, они увидели, как кучки туристов быстро отступают в сторону, стараясь освободить проход.

Когда они увидели его, отец и сын Кавалли непроизвольно вскочили на ноги. Группа телохранителей, двоих из которых Антонио узнал, прокладывала в толпе дорогу человеку, непрерывно пожимающему руки людям, стоявшим по бокам живого коридора.

Председатель и исполнительный директор сделали несколько шагов вперёд, чтобы лучше видеть происходящее. Зрелище было замечательное: широкая улыбка, поступь и шаг, даже тот же наклон головы. Когда он остановился напротив них, чтобы потрепать по голове маленького мальчика, они чуть было сами не поверили в реальность увиденного.

Перед входом в здание телохранители направили своего подопечного к третьему из шести стоявших здесь лимузинов и быстро увезли его прочь под протяжное завывание сирен, которое вскоре затихло вдали.

— Это двухминутное упражнение обошлось нам в сто тысяч долларов, — сказал Тони, когда они направились к выходу. В дверях мимо них пролетел маленький мальчик с истошным криком: «Я только что видел президента! Я только что видел президента!»

— Это стоило того, — сказал отец. — Теперь нам осталось только узнать, оправдал ли свою репутацию Долларовый Билл.


Ханну срочно пригласили к телефону и вызвали на совещание в посольство. До завершения курса оставалось ещё четыре месяца. Она предположила худшее.

На зачётах, которые устраивались каждую пятницу, Ханна неизменно получала более высокие оценки, чем пятеро других стажёров, находившихся в Лондоне. Черта с два она смолчит, если под самый конец обучения ей заявят о профнепригодности.

Внеплановый приём у так называемого советника по культурным вопросам, а на самом деле у полковника Краца, возглавлявшего резидентуру МОССАДа в Лондоне, был назначен на шесть часов вечера.

На занятиях утром Ханна никак не могла сосредоточиться на Священном Писании пророка Магомеда, а во второй половине дня ей ещё труднее пришлось с британской оккупацией и мандатом в Ираке в период 1917-1932 годов. Поэтому она была рада покинуть занятия в пять часов, чтобы избежать новых заданий.

Посольство Израиля последние два месяца было запретной территорией для стажёров без специального приглашения. Если тебя вызывали туда, то только для того, чтобы вручить билет домой и сказать, что ты больше не нужен. «До свидания. — И иногда как награда: — Благодарим вас». Двое из стажёров уже отбыли по этому маршруту за последние месяцы.

Ханна видела посольство лишь мельком, когда её провозили мимо в первый день пребывания в Лондоне. Она даже не знала точно его адрес. Открыв путеводитель, она обнаружила, что посольство находится на Грин-Палас в Кенсингтоне, несколько поодаль от проезжей части.

Ханна вышла из метро на станции «Кенсингтон» без нескольких минут шесть, прошла по широкой мостовой на Грин-Палас, а по ней — аж до самого филиппинского посольства, чтобы, вернувшись назад, оказаться у израильской миссии в точно назначенное время. Она улыбнулась полицейскому и поднялась по ступеням крыльца.

Ханна назвала себя дежурному и объяснила, что у неё назначена встреча с советником по культурным вопросам.

— Первый этаж. Как только подниметесь по лестнице, прямо перед вами будет зелёная дверь. Вам туда.

По широкой лестнице Ханна поднималась медленно, стараясь собраться с мыслями. Когда она постучала в дверь, на неё вновь навалилось мрачное предчувствие. Дверь немедленно распахнулась настежь.

— Рад встрече с вами, Ханна, — сказал молодой мужчина, которого она никогда не видела. — Моя фамилия Крац. Извините за срочный вызов, но у нас возникла трудность. Садитесь, пожалуйста, — добавил он, указывая на мягкое кресло по другую сторону большого стола. «Не из тех, кто любит пространные вступления», — было её первое заключение.

Ханна сидела в напряжённой позе и смотрела на человека напротив, который казался ей слишком молодым для советника по культурным вопросам, пока она не припомнила подлинной причины для его назначения в Лондон. У Краца было приятное открытое лицо, и, если бы не преждевременная лысина впереди, его можно было назвать симпатичным.

Положив руки на стол, он смотрел на Ханну внимательным взглядом, от которого ей все больше становилось не по себе.

Ханна сжала кулаки. Если её собрались отправить домой, она не будет молчать и выскажет все, что у неё было приготовлено и отрепетировано.

Советник продолжал молчать, словно не знал, как ему выразить то, что нужно было сказать. «Скорей бы уж он выкладывал», — подумала Ханна. Это было похуже, чем ждать результата экзамена, когда заведомо знаешь, что провалил его.

— Как вы обосновались у Рабинов? — поинтересовался Крац.

— Очень хорошо, благодарю вас, — ответила Ханна, не вдаваясь в подробности, чтобы не оттягивать разговор о подлинной причине её вызова.

— Учёба продвигается нормально?

Ханна кивнула и пожала плечами.

— Вы хотите вернуться в Израиль? — спросил Крац.

— Только если получу работу, ради которой стоит возвращаться, — ответила Ханна и спохватилась, что теряет бдительность.

— Что ж, не исключено, что вам не придётся возвращаться в Израиль, — сказал Крац, ни на секунду не отводивший от неё взгляда.

Ханна слегка подалась вперёд.

— По крайней мере в ближайшем будущем, — добавил Крац. — Пожалуй, мне следует пояснить. Хотя до конца учёбы у вас ещё четыре с лишним месяца, — он раскрыл лежавшую перед ним папку, — вы скорее всего добьётесь на заключительных экзаменах более высоких результатов, чем любой из пяти остальных агентов, как считает ваш преподаватель.

Ханна отметила, что это был первый случай, когда её причисляли к агентам.

— У нас уже было решено допустить вас к выпускным экзаменам, — сказал Крац, предвосхищая её вопрос. — Но, как часто случается в нашей профессии, возникла возможность, которую надо срочно использовать. Для этого нам нужен человек с такой подготовкой, как у вас.

Ханна шевельнулась в кресле.

— Но я думала, что меня готовят, чтобы послать в Багдад.

— Вы правильно думали, и в своё время вы окажетесь там, а сейчас мы собираемся забросить вас на территорию другого противника. Нет лучшего способа, чтобы проверить, как поведёшь себя в условиях реальной опасности.

— И куда вы хотите направить меня? — спросила Ханна, едва сдерживая свою радость.

— В Париж.

— В Париж? — не поверила она.

— Да. Мы получили информацию о том, что глава представительства иракских интересов запросил правительство прислать ему вторую секретаря-машинистку. Девушка выбрана и вылетит из Багдада в Париж через десять дней. Если вы согласны занять её место, она никогда не доберётся до аэропорта Шарль де Голль.

— Но они раскроют меня в первые же минуты.

— Маловероятно, — сказал Крац, достав из ящика стола папку и перелистав несколько страниц. — Девушка, о которой идёт речь, закончила школу в Патни, а затем изучала английский язык в Даремском университете, делая то и другое на средства иракского правительства. Она хотела остаться в Англии, но была вынуждена вернуться в Багдад, когда два года назад студентам аннулировали визы.

— А её семья…

— Отец погиб во время войны с Ираном, а мать переехала к своей сестре под Карбалу.

— Братья и сестры?

— Брат в республиканской гвардии, сестёр нет. Все это вы найдёте в досье. У вас будет несколько дней, чтобы изучить её биографию, прежде чем принимать решение. Тель-Авив убеждён, что есть все шансы, чтобы забросить вас вместо неё. Ваше хорошее знание Парижа тут как нельзя кстати. Мы продержим вас там месяца три, самое большее — шесть.

— А потом?

— Назад в Израиль для окончательной подготовки к Багдаду. Кстати, если вы примете это предложение, мы не будем использовать вас как разведчицу. У нас уже есть агент в Париже. Мы просто хотим, чтобы вы вросли в обстановку — привыкли жить с арабами и думать, как они. Вы не должны делать никаких записей или даже пометок. Все придётся держать в памяти, чтобы потом отчитаться, когда вас выведут из игры. Никогда не забывайте, что ваше основное предназначение гораздо важнее для Государства Израиль, чем это задание. — Он первый раз улыбнулся. — Наверное, вам понадобится несколько дней, чтобы обдумать это.

— Нет, спасибо, — сказала Ханна. На этот раз беспокойство отразилось на лице Краца. — Я рада принять это предложение, но не все так просто.

— В чем дело? — спросил Крац.

— Я не умею печатать, а на арабском — и говорить нечего.

Крац рассмеялся:

— Тогда нам придётся устроить вам ускоренный курс обучения. Вам надо поскорее покинуть Рабинов и к завтрашнему вечеру перебраться в посольство. Рабины не будут задавать вам вопросы, а вы отвечать на них. А пока изучите вот это. — Он передал ей папку с надписью: «Карима Саиб», выведенной на обложке крупными буквами. — Через десять дней вы должны знать её содержание наизусть. Сведения, которые останутся в вашей памяти, могут сохранить вам жизнь.

Крац встал из-за стола и обошёл его, чтобы проводить Ханну до двери.

— И ещё один момент, — сказал он, уже открывая дверь. — Полагаю, это ваш. — И он вручил ей маленький потрёпанный чемоданчик.


В машине по дороге в Джорджтаун Кавалли-сын объяснил отцу, что в сотне метров от галереи сирены будут выключены и лимузины один за другим покинут кавалькаду и затеряются в обычном утреннем движении.

— А актёр?

— Без парика и в тёмных очках Ллойд Адамс не привлечёт никакого внимания. Сегодня днём он отправится назад в Нью-Йорк на «Метролайнере».

— Умно.

— После смены номерных знаков шесть лимузинов вернутся в Сити через пару дней со своими нью-йоркскими номерами.

— Ты сработал весьма профессионально, — сказал отец.

— Да, но это всего лишь генеральная репетиция одной-единственной сцены. Через месяц мы планируем разыграть спектакль в трех действиях на глазах у всего Вашингтона.

— Постарайся не забывать, что нам платят сто миллионов за наши труды, — напомнил ему старик.

— Плод наших стараний будет стоить этих денег, — сказал Кавалли-сын, когда за окнами машины показался отель «Фор сизонс». Шофёр свернул влево на боковую улицу и остановился возле старого деревянного дома необычной постройки. На невысоком крыльце перед небольшими чугунными воротами их ждал Анжело. Председатель и исполнительный директор вышли из машины и молча последовали за Анжело вниз по ступеням.

Дверь внизу была уже открыта. Когда они вошли, Анжело представил им Билла Орейли. Билл повёл их по коридору в своё помещение. Дверь в него он отмыкал с таким видом, словно она вела в пещеру Аладдина. Помедлив на пороге, Билл включил свет и провёл своих посетителей в центр комнаты, где в ожидании их инспекции находились два манускрипта.

Пояснив посетителям, что только один из них является совершенной копией оригинала, Билл дал каждому по лупе и отступил назад в ожидании их заключения. Тони с отцом, не знавшие, с чего начать, в течение нескольких минут молча разглядывали оба документа. Тони не спеша изучал первый абзац: «Когда в ходе истории человечества…», а его отец заворожённо смотрел на подписи Френсиса Лайтфута Ли и Картера Бракстона, которым их коллеги из Виргинии совсем не оставили места в конце рукописи, чтобы поставить свои имена.

Через некоторое время отец Тони выпрямился во весь свой рост, повернулся к маленькому ирландцу и отдал ему лупу со словами:

— Маэстро, могу только сказать, что Уильям Дж. Стоун был бы горд знакомством с вами.

Долларовый Билл поклонился, принимая наивысшую похвалу для фальшивомонетчика.

— Но какая из них идеальная копия и какая с ошибкой? — спросил Кавалли-отец.

— А-а, именно Уильям Дж. Стоун и надоумил меня, как решить эту маленькую головоломку.

Семейство Кавалли терпеливо ждало, когда Долларовый Билл продолжит своё объяснение.

— Видите ли, когда Тимоти Мэтлок оформлял документ на бумаге в 1776 году, он сделал три ошибки. Две из них ему удалось исправить путём обычной вставки. — Долларовый Билл указал на слово «представителей», в котором отсутствовали буквы «в» и «и», а затем на слово «только», пропущенное несколькими строками ниже. Оба исправления были сделаны с использованием значка. — Но, — продолжал Долларовый Билл, — господин Мэтлок допустил также одну орфографическую ошибку, которую не исправил.

Глава IX

Ханна приземлилась в аэропорту Бейрута в ночь перед вылетом в Париж. Никто из МОССАДа не сопровождал нового агента, чтобы не скомпрометировать его. Любой израильтянин, обнаруженный в Ливане, автоматически подлежал немедленному аресту.

Прошло больше часа, прежде чем Ханна появилась после таможенного досмотра с британским паспортом, ручной кладью и несколькими ливанскими фунтами в руках. Двадцать минут спустя она сняла номер в отеле «Хилтон» при аэропорте, сказав регистратору, что проведёт всего одну ночь, и сразу же расплатилась ливанскими фунтами. Поднявшись в свой номер на девятом этаже, она этим вечером уже не рискнула выходить из него.

Ей позвонили всего один раз, в 7.20. На вопрос Краца она ответила просто «да», и связь прекратилась.

В 10.40 Ханна легла в постель, но спала лишь урывками, время от времени включая телевизор, где показывали бесконечные вестерны, дублированные на арабский. На следующее утро она поднялась без десяти семь, съела плитку шоколада, которую нашла в крошечном холодильнике, почистила зубы и приняла холодный душ.

Достав из ручного багажа и одевшись в то, что, согласно досье, предпочитала носить Карима, Ханна присела на край кровати и посмотрела в зеркало. Ей не понравилось то, что она в нем увидела. По настоянию Краца она обрезала волосы, чтобы сделать их такими же, как на единственном и нечётком снимке мисс Саиб, которым они располагали. Она также должна была носить очки в металлической оправе, даже если стекла в них ничего не увеличивали. За неделю она так и не привыкла к ним и часто забывала надевать или теряла их вообще.

В 3.19 ей позвонили второй раз и сообщили, что самолёт вылетел из Аммана с «грузом» на борту.

Когда через некоторое время в коридоре раздались голоса утренних уборщиков, Ханна открыла дверь и, быстро перевернув табличку на её ручке той стороной, на которой было написано «Не беспокоить», стала с нетерпением ждать следующего звонка, которым ей должны были сообщить либо: «Ваш багаж утерян», что означало команду возвращаться в Лондон, потому что девушку не удалось похитить, либо: «Ваш багаж найден», что означало успешное похищение. Во втором случае она должна немедленно покинуть номер, добраться на гостиничном микроавтобусе до аэропорта и пройти в книжный магазин на первом этаже, где будет находиться до тех пор, пока на неё не выйдет курьер, который оставит ей небольшой пакет с паспортом Саиб, где уже будет заменена фотография, а также с авиационным билетом на имя Саиб и личными вещами, которые были найдены у неё.

После чего Ханна должна как можно быстрее сесть в самолёт до Парижа, имея при себе лишь одно место ручного багажа, прибывшего с ней из Лондона. По прибытии в аэропорт Шарль де Голль ей надлежало взять с карусели багаж Каримы Саиб и прибыть на автостоянку VIP. Там её встретит шофёр иракского посла, который доставит её в посольство Иордании, где в настоящее время находится представительство иракских интересов, поскольку посольство Ирака в Париже официально закрыто. С этого момента Ханна будет действовать по собственному усмотрению, неукоснительно выполняя указания руководства представительства и помня, что в отличие от евреек арабские женщины всегда занимают подчинённое положение по отношению к мужчинам. Ей запрещаются какие бы то ни было контакты с посольством Израиля или попытки выяснить личность агента МОССАДа в Париже. Если возникнет такая необходимость, он сам выйдет на неё.

— Как мне быть с одеждой, если та, что будет изъята у Саиб, не подойдёт мне? — спросила она у Краца во время инструктажа. — Как известно, я выше её.

— Вы должны взять с собой все необходимое на первые несколько дней, — сказал он, — а затем купить в Париже то, что вам понадобится для шестимесячного пребывания во Франции. На эти цели вам выделяется две тысячи французских франков.

— Вы, наверное, уже давно не делали покупки в Париже, — сказала она. — Этого хватит разве что на пару джинсов с майками.

В ответ Крац хоть и неохотно, но добавил ей ещё пять тысяч франков.

В 9.27 зазвонил телефон.


Когда Тони Кавалли и его отец вошли в зал для заседаний совета директоров, они заняли пустовавшие кресла по концам стола, как подобает председателю и исполнительному директору солидной фирмы.

Кавалли всегда использовал отделанный дубом зал в подвале отцовского дома на 75-й улице для таких заседаний. Никто из присутствующих не верил, что они собрались на обычное заседание правления. Им было известно, что здесь не будет ни повестки, ни протокола.

Как на сотнях других заседаний по всей Америке в это утро, на столе перед каждым из шести членов правления находились блокнот, карандаш и стакан воды. Но на этом заседании перед каждым из членов правления лежали ещё два длинных конверта — один тонкий и один пухлый, — ничем не выдающие своего содержания.

Глаза Тони пробежались по лицам сидевших за столом. Всех их объединяли две вещи: они поднялись на самый верх в своих профессиях и не стеснялись нарушить закон. Двое отсидели в тюрьме, тогда как трое других миновали этой участи только благодаря тому, что смогли позволить себе лучших адвокатов. Шестой сам был адвокатом.

— Господа, — начал Кавалли, — я пригласил вас, чтобы обсудить деловое предложение, которое можно охарактеризовать как несколько необычное. — Он выдержал паузу, прежде чем продолжить. — Одна заинтересованная сторона обратилась к нам с просьбой украсть Декларацию независимости из Национального архива.

Тони пришлось переждать немедленно поднявшийся гвалт, пока собравшиеся соревновались друг с другом в остроумии:

— Просто скрутить в трубочку и унести.

— Подкупить всех служащих без исключения.

— Поджечь Белый дом. Это отвлечёт их внимание.

— Согласиться и сказать, что выиграли её на викторине.

Тони дал им возможность исчерпать свои остроты и продолжал:

— Моя реакция была точно такой же вначале, — признался он. — Но я надеюсь, вы дадите мне возможность изложить суть дела.

Они быстро затихли и, хотя на их лицах явно просматривался скептицизм, стали ловить каждое слово из того, что говорил Тони:

— За последние недели мы с отцом разработали проект плана кражи Декларации независимости. Теперь мы готовы поделиться им с вами, поскольку, как я должен признать, дальнейшее продвижение этого проекта вперёд невозможно без профессиональных способностей каждого из сидящих за этим столом. Но прежде мне бы хотелось, чтобы вы увидели Декларацию независимости собственными глазами. — Тони нажал кнопку под столом, и двери за его спиной распахнулись. Дворецкий внёс в зал стеклянную рамку, в которой находилась рукопись, и положил её в центре стола. Шестеро скептиков склонились над ней. Прошло некоторое время, прежде чем они заговорили.

— Дело рук Орейли, смею предположить, — проговорил адвокат Фрэнк Пьемонт, восхищённо разглядывая мелкие подписи под текстом. — Однажды он пытался расплатиться со мной поддельными купюрами, и я бы взял, если бы не знал, с кем имею дело.

Тони кивнул и, дав им ещё какое-то время на изучение Рукописи, сказал:

— Итак, позвольте мне несколько перефразировать ранее сделанное заявление. Наша цель не столько в том, чтобы украсть Декларацию независимости, сколько в том, чтобы подменить оригинал на эту копию.

Губы двоих из бывших скептиков растянулись в улыбке.

— Теперь я расскажу о проделанной подготовительной работе и затратах, которые мы уже понесли с отцом. При этом скажу, что мы пошли на них только потому, что в случае успеха выгоды от этого предприятия намного перевесят риск оказаться пойманными. Если вы распечатаете тонкие конверты, лежащие перед вами, вам станет понятнее, что я имею в виду. В каждом конверте вы найдёте лист бумаги, на котором указана сумма, которую вы получите, если решите войти в команду ответственных исполнителей.

Пока шестеро гостей раскрывали тонкие конверты, Тони продолжал:

— Для тех, кто считает, что указанная сумма не оправдывает риск, настал момент покинуть заседание. При этом я полагаю, что те из нас, кто останется, могут быть уверены в вашей осмотрительности, поскольку, как вы сами понимаете, наши жизни будут в ваших руках.

— А их в наших, — в первый раз проговорил председатель.

За столом разразился нервный смех, пока каждый из шести присутствовавших разглядывал неподписанный чек.

— Это сумма, — сказал Тони, — которую вы получите в случае нашей неудачи. В случае успеха она будет утроена.

— Как и срок тюремного заключения, в случае, если попадёмся, — впервые высказался Бруно Морелли.

— Итак, господа, — сказал Тони, игнорируя его замечание, — если вы присоединяетесь к команде ответственных исполнителей, вы получаете по десять процентов от этой суммы в виде аванса, когда будете уходить отсюда этим вечером, а оставшуюся часть — в течение семи дней после выполнения контракта. Деньги будут переведены в любой банк мира по вашему выбору. Прежде чем вы примете решение, я хотел бы показать вам ещё кое-что. — Тони опять нажал кнопку под столом, и на этот раз двери сработали в дальнем конце зала. Открывшееся зрелище заставило двоих из гостей вскочить на ноги, одного задохнуться от неожиданности, а остальных просто вытаращить глаза от удивления.

— Господа, я счастлив видеть вас у себя. Я хотел бы заверить всех вас в своей приверженности этому проекту, и я надеюсь, вы войдёте в состав команды его ответственных исполнителей. Я вынужден покинуть вас, господа, — сказал вышедший из дверей человек с озаркским акцентом, распространённым лишь в глухих районах Арканзаса, но ставшим хорошо знакомым американцам в последние месяцы, — чтобы дать вам возможность изучить более детально предложение господина Кавалли. Вы можете не сомневаться, что я сделаю все, что смогу, чтобы помочь изменениям, в которых нуждается эта страна. Ну а сейчас у меня одна или две срочные встречи. Уверен, что вы поймёте. — Актёр улыбнулся и, крепко пожав каждому руку на прощание, вышел из зала заседаний правления.

Как только за ним закрылась дверь, присутствующие не удержались и захлопали в ладоши. На лице Тони появилась довольная улыбка.

— Господа, мы с отцом оставим вас на минутку, чтобы вы смогли обдумать ваше решение.

Председатель и исполнительный директор встали и вышли из зала, не сказав больше ни слова.

— Какого ты мнения? — спросил Тони, наливая отцу виски с водой в своём кабинете.

— Много воды, — ответил отец. — У меня такое ощущение, что мы проторчим здесь до ночи.

— Но они клюнут в конечном итоге?

— Не уверен, — ответил старик. — Пока ты делал своё сообщение, я наблюдал за их лицами и ясно видел, что они не сомневаются в том, что ты проделал большую работу. Рукопись и представление Ллойда Адамса тоже произвели на них впечатление, но никто, кроме Бруно и Фрэнка, никак не выразил своего отношения к этому делу.

— Давай начнём с Фрэнка, — сказал Тони.

— Фрэнк из тех, кто сегодня может сказать одно, а завтра другое, но он слишком любит денежки, чтобы отказаться от такого заманчивого предложения.

— Ты так думаешь? — спросил Тони.

— Дело тут не только в деньгах, — ответил отец. — Фрэнку не надо присутствовать на месте событий, не так ли? Так что он получит свою долю в любом случае. Из адвоката никогда не выйдет хороший командир. Они слишком привыкли к тому, что им платят независимо от победы или поражения.

— Если так, то проблемой для нас может оказаться Ал Калабрезе. Ему есть что терять.

— Как нашему профсоюзному лидеру, ему, несомненно, придётся весь день находиться в центре событий, но я подозреваю, он не устоит перед соблазном получить такой куш.

— А как насчёт Бруно? Если… — Исполнительный директор осёкся на полуслове, поскольку дверь распахнулась и в кабинет вошёл Ал Калабрезе. — Речь как раз идёт о тебе, Ал.

— И не совсем лестная, как я полагаю.

— Ну, это зависит от… — сказал Тони.

— От того, согласен ли я участвовать в этом деле?

— Или не согласен, — заметил председатель.

— Я согласен на все сто — вот мой ответ, — сказал Ал улыбаясь. — Так что будет лучше, если вы представите нам абсолютно надёжный план. — Он повернулся к Тони. — Потому как я не хочу до конца жизни возглавлять список тех, кого разыскивает полиция.

— А другие? — спросил председатель в тот момент, когда мимо них прошмыгнул, даже не попрощавшись, Бруно Морелли.

Глава X

Ханна порывисто схватила трубку зазвонившего телефона.

— Это регистратура, мадам. Мы хотели узнать, выпишетесь ли вы сегодня до полудня или останетесь ещё на ночь?

— Нет, спасибо, — сказала Ханна. — Я в любом случае выпишусь сегодня до двенадцати.

Через две минуты телефон зазвонил опять. Это был полковник Крац:

— С кем вы только что разговаривали?

— Администратор интересовался, когда я буду выписываться.

— Понятно, — сказал Крац. — Ваш багаж найден, — только и добавил он.

Ханна положила трубку и встала. Приготовившись к своему первому реальному испытанию и ощутив приток адреналина в крови, она взяла свою дорожную сумку и, выйдя из номера, переменила табличку на «Прошу произвести уборку».

В фойе ей пришлось подождать всего несколько минут, пока микроавтобус вернётся из аэропорта и заберёт её в обратную сторону. Проделав в одиночестве недолгий путь до зоны вылета, Ханна, следуя инструкциям, отправилась прямо в книжный магазин, где принялась разглядывать обложки, поражаясь обилию американских и английских авторов, вызывавших интерес у ливанцев.

— Вы не знаете, где я могу обменять деньги, мисс?

Ханна обернулась и обнаружила рядом с собой улыбающегося священника, чей арабский звучал с лёгким среднеатлантическим акцентом. Ханна извинилась и ответила по-арабски, что не знает, где находится пункт обмена валют, посоветовала обратиться с этим вопросом к девушке за стойкой.

Вернувшись к своим занятиям, она обнаружила рядом с собой ещё одного человека. Он снял с полки экземпляр «Удобного парня», оставив вместо него небольшой пакет. «Желаю удачи», — шепнул он и исчез, прежде чем она успела разглядеть его. Ханна взяла с полки пакет и, медленным шагом выйдя из магазина, отправилась на поиски стойки, за которой производилась регистрация вылетающих в Париж. Ею оказалась стойка с самой длинной очередью.

Когда настал её черёд, Ханна попросила место для некурящих.

Девушка за стойкой проверила её билет и принялась выстукивать что-то на своём электронном терминале. Затем удивлённо спросила:

— Вас не устраивает ваше прежнее место, мисс Саиб?

— Нет, все в порядке, — сказала Ханна, проклиная себя за такую элементарную ошибку. — Извините за доставленное беспокойство.

— Посадка на рейс будет производиться у выхода № 17 через пятнадцать минут, — добавила девушка с улыбкой.

Человек, делавший вид, что читает недавно купленный роман Викрама Сета, смотрел, как взлетает самолёт на Париж.

Удовлетворённый тем, что выполнил полученные указания, он прошёл к ближайшей телефонной будке и позвонил сначала в Париж, а затем полковнику Крацу, чтобы подтвердить, что «птичка вылетела».

Мужчина в одежде священника тоже наблюдал, как мисс Саиб садилась в самолёт, и тоже позвонил по телефону, но не в Париж и не в Лондон, а Декстеру Хатчинзу в Лэнгли, что в штате Виргиния.


Кавалли и его отец вернулись в зал и вновь заняли свои места по концам стола. Одно кресло пустовало.

— Тем хуже для Бруно, — сказал председатель, проводя языком по губам. — Придётся подыскать ему замену.

Кавалли раскрыл одну из шести папок, лежавших перед ним. На ней стояло название «Транспорт». Копию её он передал Алу Калабрезе.

— Начнём с президентского кортежа, Ал. Мне понадобится не меньше четырех лимузинов, шестеро копов на мотоциклах, две или три штабные машины, два фургона с камерами наблюдения и антитеррористическая группа в чёрном «шевроле-сабербан» — все способные пройти самый придирчивый осмотр. Мне нужен также ещё один фургон, что возит обычно смену стервятников из журналистской братии Белого дома. Не забывай, кортеж будет находиться под гораздо более пристальным вниманием, чем на прошлой неделе, когда сирены понадобились нам только в самом конце, да и то на несколько секунд. В толпе всегда найдётся тип, который либо работает, либо когда-то работал в Белом доме. Элементарные ошибки чаще всего подмечают дети, которые потом рассказывают родителям.

Ал Калабрезе раскрыл папку и увидел десятки фотографий президентского кортежа, снятого по пути из Белого дома в Капитолий. К фотографиям прилагалось столько же листов текста.

— Сколько тебе понадобится времени, чтобы иметь все на своих местах? — спросил Кавалли.

— Три недели, может, четыре. На складе у меня есть пара монстров, способных пройти самый придирчивый осмотр, а также бронированный лимузин, который правительство частенько арендует у меня, когда в столицу наезжают главы мелких государств. Если мне не изменяет память, последний герб, который нам пришлось малевать на его дверце, был уругвайский, но бедный уругваец так и не доехал до президента — все ограничилось лишь двадцатиминутной встречей с Уорреном Кристофером.

— Ну а теперь самая трудная часть, Ал. Мне нужен мотоциклетный эскорт из шести полицейских в соответствующей форме одежды.

— Это может занять больше времени, — помолчав, сказал Ал.

— У нас нет лишнего времени. Месяц — это самое большое, чем мы можем располагать.

— Тут не так все просто, Тони. Я же не могу поместить объявление в «Вашингтон пост» о том, что мне требуются полицейские.

— Можешь, Ал. Сейчас ты поймёшь почему. Многие из вас, наверное, недоумевают, почему мы удостоены присутствием Джонни Скациаторе — человека, выдвинутого на «Оскара» за его постановку «Честного адвоката». — Кавалли не стал добавлять, что с тех пор, как полиция обнаружила Джонни в постели с двенадцатилетней девочкой, киностудии больше не осаждали его с приглашениями.

— Я сам начинаю недоумевать, — признался Джонни. Исполнительный директор усмехнулся:

— Дело в том, что без вас мы не сможем осуществить свой план. Вы будете режиссёром всей этой операции.

— Вы собираетесь украсть Декларацию независимости и одновременно сделать из этого фильм? — не поверил Джонни.

Кавалли подождал, пока утихнет взрыв смеха за столом.

— Не совсем так. Весь Вашингтон в этот день должен поверить, что вы снимаете фильм, но не о том, как мы крадём Декларацию, а о посещении президентом конгресса. О том, зачем он заезжает в Национальный архив по пути в Капитолий, публике знать не обязательно.

— Я окончательно запутался, — сказал Фрэнк Пьемонт, адвокат команды. — Не могли бы вы чуть помедленнее?

— Конечно, Фрэнк, поскольку теперь наступает твоя очередь. Мне нужно иметь разрешение муниципалитета на то, что бы перекрыть движение по маршруту между Белым домом и конгрессом на один час в один из выбранных мной дней последней недели мая. Выходи с этим вопросом прямо на муниципальный отдел кинематографии и телевещания.

— А на каком основании? — спросил Пьемонт.

— На том, что выдающийся режиссёр Джонни Скациаторе хочет снять президента Соединённых Штатов, направляющегося в сенат для выступления на совместной сессии конгресса. — На лице у Пьемонта мелькнуло сомнение. — Клинту Иствуду удалось сделать это в прошлом году, почему тебе не удастся в этом?

— Тогда вам придётся отстегнуть двести пятьдесят тысяч долларов ордену полицейского братства — ложа № 1, — предположил Пьемонт. — Да и мэр, вероятно, захочет столько же на свою перевыборную кампанию.

— Можешь подкупить любого известного тебе чиновника в муниципалитете, — продолжал Тони. — И я также хочу, чтобы весь состав городской полиции, находящийся у нас на оплате, был поднят на ноги в этот день. При этом им нужно будет знать лишь то, что мы снимаем фильм о новом президенте.

— Вы представляете себе, во что может обойтись проведение такой операции? — спросил Джонни Скациаторе.

— Судя по бюджету твоего последнего фильма и той прибыли, что мы получили от вложенных в него денег, я бы сказал, что представляю, — ответил Тони. — И кстати, Ал, — добавил он, вновь обращаясь к бывалому боссу профсоюза водителей грузовиков, — в апреле из окружного управления полиции увольняются шестьдесят копов. Ты можешь нанять из них сколько тебе нужно. Скажи им, что это массовка, и заплати вдвойне.

Ал Калабрезе сделал ещё одну пометку в своём блокноте.

— Теперь ключ к успеху нашей операции, — продолжал Тони, — это полквартала от угла 7-й улицы и Пенсильвания-авеню до служебного входа в Национальный архив. — Он развернул в центре стола подробную карту Вашингтона и провёл пальцем по Конститьюшн-авеню. — Как только они покинут тебя, Джонни, дело примет реальный оборот.

— Но как мы войдём и выйдем из архива?

— Это не твоя забота, Джонни. Твои функции заканчиваются, как только шестеро мотоциклистов президентского эскорта свернут на 7-ю улицу. С этого момента начинает действовать Джино.

Джино Сартори, в прошлом морской пехотинец, а теперь успешно заправляющий в Вест-Сайде борьбой одного рэкета с другим, до сих пор сидел молча. Его адвокат много раз говорил ему: «Не раскрывай рта, пока я не скажу тебе об этом». Адвоката рядом не было, поэтому он хранил молчание.

— Ты обеспечишь мне тяжёлую бригаду. Мне нужны восемь агентов секретной службы в качестве антитеррористической группы, профессионально подготовленные и с хорошим образованием. Я планирую пробыть в здании всего двадцать минут, но каждую секунду из этого времени нам придётся соображать на ходу. Дебби будет выступать в своей прежней роли секретаря, а Анжело в морской форме будет нести маленький чёрный чемоданчик. Я буду при президенте в качестве его помощника, а Долларовый Билл — в качестве его врача.

Отец Тони поднял глаза и нахмурился:

— Ты собираешься находиться внутри, когда будет производиться подмена документа?

— Да, — твёрдо ответил Тони. — Я единственный, кто знает все детали плана, и я отнюдь не собираюсь наблюдать за его ходом с обочины мостовой.

— Вопрос, — сказал Джино. — Допустим, я смогу предоставить человек двадцать нужных вам людей, тогда возникает вопрос: должны ли мы, добравшись до Национального архива, просто открыть двери, пригласить вас внутрь, а затем передать Декларацию независимости?

— Что-то вроде того, — ответил Кавалли. — Отец учил меня, что успех любого дела всегда определяется его подготовкой. Поэтому у меня есть для вас ещё один сюрприз. — Он вновь безраздельно завладел их вниманием. — У нас есть свой собственный специальный помощник президента в Белом доме. Его зовут Рекс Баттеруорт. Он откомандирован в распоряжение президента из министерства торговли на полгода и возвращается на своё прежнее место, как только у выдвиженца Клинтона закончится контракт в Литл-Роке и появится возможность войти в администрацию президента. Это ещё одна причина, по которой мы вынуждены назначить проведение операции на май.

— Удобно, — заметил Фрэнк.

— Не совсем, — сказал Кавалли. — Президенту, оказывается, можно иметь одновременно сорок шесть специальных помощников, и, когда Клинтону понадобился помощник по торговле, Баттеруорт изъявил желание стать им. В прошлом он устроил нам несколько зарубежных контрактов, но это будет самая крупная услуга из всех, что он оказал нам. Очевидно, что она станет его последним заданием.

— Ему можно доверять? — спросил Фрэнк.

— Он пятнадцать лет у нас на оплате, а его третья жена обходится ему недёшево.

— Покажите мне такую, которая обходится дёшево, — сказал Ал.

— Баттеруорту позарез нужна крупная сумма, чтобы выпутаться из неприятностей, вот и весь разговор. Теперь перейдём к вам, господин Висенте, и к вашему опыту крупнейшего организатора туристического бизнеса в Манхэттене.

— Это законная часть моего бизнеса, — сказал пожилой мужчина, сидевший справа от председателя, как и подобало его старинному другу.

— И не подходит для того, что у меня на уме, — заметил Тони. — Как только мы заполучим Декларацию, нам понадобится подержать её несколько дней подальше от глаз, а затем переправить за границу.

— Если никто не будет знать о её изъятии, а мне будет заранее известно, куда её переправить, это не составит труда.

— У вас будет неделя, — сказал Тони.

— Я бы предпочёл две, — поднял брови Висенте.

— Нет, Ник, у тебя будет неделя, — повторил исполнительный директор.

— Ты можешь намекнуть, на какое расстояние её придётся переправлять? — спросил Висенте, листая папку, которую он получил от Тони.

— На несколько тысяч миль. Тебя прежде всего касается то, что она пойдёт наложенным платежом. Так что если ты завалишь доставку, никто из нас не получит ни цента.

— Это понятно. И все же мне надо знать, как она будет перевозиться. Должна ли Декларация все время находиться между двумя стёклами?

— Я ещё не знаю сам, — ответил Кавалли, — но надеюсь, что её можно будет свернуть в рулон и поместить во что-то вроде тубуса. Его надо будет изготовить специально.

— Для этого в моей папке лежит несколько чистых листов бумаги? — спросил Ник.

— Да, — ответил Тони. — Только это не бумага, а листы пергамента, каждый размером 29 3/4 на 24 1/4 дюйма, что точно соответствует размеру Декларации.

— Так что мне остаётся только надеяться, что её не будет искать каждый таможенник и патруль береговой охраны?

— Я хочу, чтобы ты исходил из того, что её будет искать весь мир, — ответил Кавалли. — Тебе не стали бы платить такие деньги за то, что можно устроить одним звонком в «Федерал экспресс».

— Я знал, что ты скажешь что-нибудь подобное, — ответил Ник. — И все же я имел такие же проблемы, когда тебе был нужен украденный Вермеер из Рассборо, однако ирландская таможня до сих пор не может понять, как я вывез картину из страны.

Кавалли улыбнулся.

— Итак, каждый из нас знает теперь, что от него требуется. В дальнейшем мы будем собираться не меньше двух раз в неделю: каждое воскресенье — в три часа и каждый четверг — в шесть, с тем чтобы убедиться, что никто из нас не отстал от графика. Стоит выбиться одному, как остановятся все. — Тони посмотрел на присутствующих — они в знак согласия кивали головами.

Кавалли всегда поражало то, что организованная преступность, если она надеялась приносить дивиденды, так же нуждалась в эффективном управлении, как любая открытая акционерная компания.

— Итак, встречаемся в следующий четверг в шесть?

Все пятеро кивнули и сделали пометки в своих блокнотах.

— Господа, теперь вы можете открыть второй конверт.

Каждый вскрыл свой конверт и вынул пухлую пачку тысячедолларовых купюр. Адвокат принялся считать деньги.

— Ваш аванс, — пояснил Тони. — Расходы будут оплачиваться в конце каждой недели, счета принимаются в любое время… И, Джонни, — сказал Тони, обращаясь к режиссёру, — мы финансируем не «Врата рая».

Скациаторе выдавил на лице улыбку.

— Благодарю вас, господа, — сказал Тони, поднимаясь из кресла. — До встречи в следующий четверг.

Все встали, и, прежде чем выйти, каждый пожал руку отцу Тони. Тони проводил их до автостоянки. Когда отъехала последняя машина, он вернулся и обнаружил, что отец перебрался в кабинет, где, побалтывая виски в стакане, разглядывал идеальную копию, которую Долларовый Билл намеревался уничтожить.

Глава XI

— Колдера Маршалла, пожалуйста.

— Архивист не может подойти к телефону. Он на совещании. Могу я узнать, кто звонит?

— Рекс Баттеруорт, специальный помощник президента. Может быть, архивист перезвонит мне, когда освободится? Он найдёт меня в Белом доме.

Рекс Баттеруорт положил трубку, не дожидаясь обычной в таких случаях реакции, когда на другом конце провода становилось известно, что звонят из Белого дома: «О, я думаю, он сможет взять трубку, господин Баттеруорт, если вы подождёте секунду».

Но Баттеруорт хотел не этого. Специальному помощнику нужно было, чтобы Колдер Маршалл перезвонил ему сам, ведь как только его соединят через коммутатор Белого дома, он окажется на крючке. Баттеруорт понимал также, что, являясь одним из сорока шести специальных помощников президента, да к тому же временно прикомандированным, он может рассчитывать, что его фамилию на коммутаторе даже не разберут. Заглянув в маленькую комнатушку, где размещались телефонистки Белого дома, он укрепился в этом мнении.

Постукивая пальцами по столу, Рекс с удовлетворением разглядывал лежащую перед ним подшивку документов. Один из составителей графика президента смог таки снабдить его необходимой информацией. Документы свидетельствовали, что архивист приглашал трех последних президентов — Буша, Рейгана и Картера — посетить Национальный архив, но «вследствие большой занятости» ни один из них не нашёл для этого времени.

Баттеруорту было хорошо известно, что президент получает в среднем по 1700 приглашений в неделю посетить то или иное мероприятие или учреждение. Ответ на последнее письмо Маршалла от 22 января 1993 года гласил, что президент в настоящее время не может принять его любезное приглашение, однако он надеется изыскать такую возможность в один из дней в ближайшем будущем. Такое же стандартное послание было, очевидно, направлено в ответ на большинство из 1699 обращений, полученных с почтой на той неделе.

Но в данном случае желанию господина Маршалла было суждено сбыться. Баттеруорт продолжал барабанить по столу, прикидывая в уме, сколько времени понадобится Маршаллу, чтобы ответить на его звонок. «Минуты две, не больше», — решил он про себя и задумался о событиях прошедшей недели.

Когда Кавалли выложил ему свою идею, он смеялся громче, чем любой из тех шестерых, что собирались за столом на 75-й улице. Но после часового изучения рукописи, в которой ему так и не удалось обнаружить ошибки, а затем после встречи с Ллойдом Адамсом он, подобно другим скептикам, стал верить, что Декларацию можно подменить.

За многие годы он оказал семье Кавалли немало услуг. Моментально устраивал им встречи с политиками; распускал среди торговых чиновников нужные слухи, якобы исходящие от кого-то на самом верху; время от времени снабжал их закрытой информацией, одновременно заботясь о том, чтобы его собственные доходы были сопоставимы с его высоким мнением о своей подлинной значимости.

Лёжа в ту ночь с открытыми глазами и размышляя об этом предложении, он также пришёл к выводу, что Кавалли не в состоянии сделать без него следующего шага и, что более важно, его роль в этой махинации станет очевидной через считанные минуты после обнаружения кражи и обеспечит ему возможность провести остаток жизни в Левенуэртской тюрьме. На другой чаше весов находились его пятидесятисемилетний возраст и отставка, которая светила через три года, а также третья жена, которая грозила разорить его при разводе. О повышении Баттеруорт больше не помышлял. Теперь он просто пытался примириться с тем, что ему, вероятно, придётся доживать свой век одному на мизерную пенсию государственного служащего.

Кавалли тоже знал об этом, и предложенный миллион долларов — сто тысяч сразу, остальные девятьсот в день подмены, — а также авиабилет первого класса в любую страну на земле почти убедили Баттеруорта в том, что ему следует согласиться на предложение Кавалли.

Но тем, кто окончательно склонил весы в пользу Кавалли, была Мария.

В прошлом году на торговой конференции в Бразилии Баттеруорт встретил местную девицу, которая за день ответила почти на все его вопросы, а на те, что у него оставались, она дала ответы ночью. Получив от Кавалли предложение, Баттеруорт на следующее утро позвонил ей. Мария, похоже, была рада слышать его, а когда узнала, что он уходит со службы и, получив приличное наследство, подумывает о том, чтобы переселиться куда-нибудь за границу, радость в её голосе стала вполне различимой.

На следующий день специальный помощник президента дал своё согласие участвовать в деле.

Полученная сотня почти вся разошлась у него в первую же неделю на покрытие долгов и погашение задолженности по алиментам двум первым жёнам. С несколькими тысячами в кармане ему ничего не оставалось, как всецело посвятить себя реализации задуманного плана. Он даже не помышлял об отказе, поскольку понимал, что ему никогда не вернуть полученных денег. Баттеруорт не забывал, что человек, которого он сменил в расчётной ведомости у Кавалли, попробовал один раз не возвратить гораздо более мелкую сумму после того, как дал им определённые обещания. Одного раза оказалось достаточно, чтобы Кавалли-отец похоронил его под небоскрёбом Центра международной торговли, после того как тот не смог обеспечить обещанный контракт на его строительство. Подобное переселение не устраивало Баттеруорта.

Телефон зазвонил на столе у Баттеруорта, как он и предполагал, примерно через две минуты. Дав ему позвонить ещё какое-то время, Баттеруорт снял трубку. Его временная секретарша сообщила, что на линии господин Маршалл, и спросила, будет ли он отвечать на звонок.

— Да, спасибо, мисс Даниелс.

— Господин Баттеруорт? — поинтересовались на другом конце провода.

— Слушаю.

— Это Колдер Маршалл из Национального архива. Мне сказали, что вы звонили, пока я был на совещании. Сожалею, что не оказался на месте.

— Никаких проблем, господин Маршалл. Я просто хотел узнать, не могли бы вы подъехать в Белый дом? Есть одно частное дело, которое я хотел бы обсудить с вами.

— Конечно, господин Баттеруорт. Какое время вас устроит?

— Я по уши занят до конца этой недели, — сказал Баттеруорт, глядя на чистые страницы своего дневника, — но в начале следующей президент будет в отъезде, так что мы, возможно, могли бы ориентироваться на это время.

Последовала пауза, которая, как предположил Баттеруорт, потребовалась Маршаллу, чтобы заглянуть в свой дневник.

— Вас устроит вторник, в 10 часов? — спросил наконец архивист.

— Одну минутку, я проверю по второму дневнику, — сказал Баттеруорт, обращая свой взор к потолку. — Да, все в порядке. У меня ещё одна встреча в 10.30, но я уверен, что к тому времени мы обсудим все, что необходимо. Будьте добры, подъезжайте ко входу в старое административное здание со стороны Пенсильвания-авеню. Вас там встретят и после проверки документов проведут в мой кабинет.

— Вход со стороны Пенсильвания-авеню, — сказал Маршалл. — Конечно.

— Благодарю вас, господин Маршалл. До встречи в следующий вторник, в десять часов, — сказал Баттеруорт и положил трубку.

Специальный помощник президента не мог сдержать улыбку, набирая домашний номер телефона Кавалли.


Скотт обещал Декстеру Хатчинзу, что будет на месте, когда его сын приедет в Йель на вступительное собеседование.

— Он позволил мне сопровождать себя, — сказал Декстер, — и я решил воспользоваться этой возможностью, чтобы довести до тебя последние сведения по нашей маленькой проблеме с израильтянами. И возможно, у меня даже будет для тебя заманчивое предложение.

— Декстер, если ты надеешься, что я протолкну твоего сына в обмен на оперативную работу, то скажу тебе сразу: у меня нет никакого влияния на приёмную комиссию. — Декстер прыснул со смеху. — Но я тем не менее буду рад показать тебе университет и оказать парню любую помощь, какую только смогу.

Декстер-младший как две капли воды был похож на своего отца: сто семьдесят пять сантиметров роста, крепкое телосложение, проступающая щетина на лице и та же самая привычка говорить каждому встречному «сэр». Когда после часовой прогулки по университету он оставил отца и отправился на собеседование к председателю приёмной комиссии, профессор конституционного права привёл заместителя директора ЦРУ к себе на кафедру.

Не успела за ними закрыться дверь, а Декстер уже раскурил сигару. Выпустив несколько клубов дыма, он сказал:

— Ты смог понять что-нибудь из шифровки, что прислал наш агент из Бейрута?

— Только то, что у каждого, кто связывает себя с разведкой, есть для этого свои сугубо личные причины, которые порой могут быть несколько странными. В моем случае — это отец и бойскаутское стремление к справедливости. В случае Ханны Копек — это Саддам Хусейн, уничтоживший её семью, поэтому она немедленно предлагает свои таланты МОССАДу. При таком мощном мотиве я бы не хотел оказаться у неё на пути.

— Это как раз то, что я собираюсь предложить тебе, — сказал Декстер. — Ты всегда говорил, что хочешь испытать себя в деле. Вот тебе и предлагается такая возможность.

— Ты ничего не перепутал?

— А что, весенний семестр подходит к концу, правильно?

— Да, но это не значит, что у меня нет уймы дел.

— А-а, теперь я понимаю. Рьяный любитель двенадцать раз в году, когда это устраивает тебя, а как только возникает момент, когда можно испачкать свои руки…

— Я не говорил этого.

— Тогда выслушай меня. Первое: нам известно, что Ханна Копек является одной из восьми девушек, отобранных из сотни других и направленных на полгода в Лондон для изучения арабского языка. Этому предшествовал год интенсивной физической подготовки в Хезлии, где они прошли курс самообороны, боевых искусств и умения вести наблюдение. Отзывы о ней великолепные. Второе: после разговора с её квартирной хозяйкой в каком-то камдентаунском «Сейнзбериз», мы узнаем, что она неожиданно съехала, хотя по плану ей предстояло закончить учёбу, вернуться в Израиль и войти в состав группы, которая работает над устранением Саддама. Тут мы потеряли её след. Затем нам выпала одна из тех удач, которые случаются лишь при хорошо поставленной сыскной работе. Один из наших агентов, работающих в Хитроу, замечает её в «дьюти фри», где она покупает что-то из дешёвой парфюмерии.

После того, как она садится в самолёт на Ливан, он звонит нашему человеку в Бейруте, который подхватывает её с момента прибытия. Но мы вновь теряем её на несколько часов. Затем она появляется словно из-под земли, но уже как Карима Саиб, которая, как считает Багдад, направляется в Париж в качестве второй секретарь-машинистки посла. Незадолго до этого реальную мисс Саиб похищают в бейрутском аэропорту и переправляют в Израиль, где она теперь содержится в одном из надёжных мест на окраине Тель-Авива.

— Куда все это ведёт, Декстер?

— Терпение, профессор, — сказал он, вновь раскуривая свою сигару, которая уже несколько минут как прекратила тлеть. — Не все из нас наделены таким острым академическим умом, как у тебя.

— Ладно, продолжай, — улыбнулся Скотт. — Поскольку для моего «острого академического ума» пока ещё нет пищи.

— Теперь я подхожу к тому, что тебе понравится. Ханна Копек внедрена в представительство иракских интересов при посольстве Иордании в Париже не для того, чтобы заниматься агентурной деятельностью.

— Тогда зачем вообще нужно было внедрять её туда? И потом, почему ты так уверен в этом? — спросил Скотт.

— Потому что агент МОССАДа в Париже — как бы это сказать — оказывает нам небольшие услуги в свободное от работы время, и он даже не был поставлен в известность о её существовании…

Скотт ухмыльнулся:

— Ну и зачем девицу внедрили в посольство?

— Мы не знаем, но наверняка раскопаем. Мы считаем, что Рабин не может ударить по Саддаму, пока Копек во Франции, поэтому наша задача-минимум — выяснить, когда она возвращается в Израиль. И тут наступает твой черёд.

— Но у нас уже есть человек в Париже.

— Даже несколько, но любого из них МОССАД узнает за сто метров, а иракцы, я подозреваю, — за десять. Итак, раз Ханна Копек находится в Париже, не раскрывая себя моссадовскому «соне», я бы хотел, чтобы ты тоже оказался там, не раскрывая себя нашим людям. Если, конечно, решишься оставить на некоторое время свою Сьюзан Андерсон.

— Она сбежала от меня, как только её дружок вернулся со своей конференции. Она позвонила на прошлой неделе и сказала, что они собираются пожениться в следующем месяце.

— Тем более есть причина, чтобы отправиться в Париж.

— В погоню за диким гусем.

— Эта гусыня вот-вот может снести нам золотое яйцо. И в любом случае я не хочу прочитать об очередной «блестящей операции израильтян» на первой полосе «Нью-Йорк таймс», а затем объясняться с президентом, почему ЦРУ ничего не знало об этом.

— Но с чего мне хотя бы начать, оказавшись там?

— Когда подвернётся возможность, попытайся войти с ней в контакт. Скажешь, что ты агент МОССАДа в Париже.

— Так она мне и поверила.

— А почему бы нет? Она не знает, кто агент, знает только, что такой есть. Скотт, мне нужно знать…

Дверь распахнулась, и вошёл Декстер-младший.

— Как прошло собеседование? — спросил его отец. Юноша прошёл в комнату и, рухнув в кресло, продолжал молчать.

— Что, так плохо, да, сын?


— Господин Маршалл, рад познакомиться с вами, — сказал Баттеруорт, протягивая руку архивисту Соединённых Штатов.

— Я тоже рад встрече с вами, господин Баттеруорт, — волнуясь, ответил Колдер Маршалл.

— Очень хорошо, что вы нашли время заехать, — сказал Баттеруорт. — Садитесь, пожалуйста.

Для их встречи Баттеруорт заказал Зал Рузвельта в западном крыле. Ему пришлось долго уговаривать сварливую сотрудницу из отдела планирования, которая знала господина Баттеруорта, как облупленного. В конце концов, она хоть и неохотно, но все же разрешила ему воспользоваться залом на тридцать минут, да и то только потому, что это был архивист Соединённых Штатов. Специальный помощник сел во главе стола, за которым обычно помещались двадцать четыре человека, и пригласил Маршалла сесть справа от него, лицом к картине Тейда Стайкала «Теодор Рузвельт верхом на лошади».

Архивист был чуть выше среднего роста и такой тонкий, что ему могли бы позавидовать многие женщины наполовину моложе его. На голове у него не осталось почти ничего, кроме венчика седых клоков у основания черепа. Костюм сидел плохо, и сам его обладатель имел такой вид, словно выходил на воздух лишь по воскресеньям. Изучив личное дело Маршалла, Баттеруорт знал, что архивист был моложе его, но предполагал, что, если бы их увидели вместе, никто бы не поверил в это.

«Он, должно быть, родился уже в среднем возрасте», — думал Баттеруорт. Однако умалить ум этого человека было трудно. Закончив с отличием университет Дьюка, Маршалл написал монографию по истории «Билля о правах», которая стала настольной книгой для всех, кого интересовало прошлое Америки. Она принесла ему некоторое состояние. «Хотя по тому, как он одевается, этого не скажешь», — подумал Баттеруорт.

На столе перед ним лежала папка с грифом «Секретно», под которым крупными буквами было выведено: «Колдер Маршалл». Несмотря на свои роговые очки с толстыми линзами, архивист вряд ли заметил её.

Баттеруорт помедлил, прежде чем начать свою речь, которую он готовил с такой же тщательностью, как президент своё инаугурационное обращение. Маршалл сидел, нервно сцепив пальцы, и ждал продолжения.

— За последние шестнадцать лет вы несколько раз направляли в адрес президента приглашение посетить Национальный архив. — Баттеруорт с удовлетворением отметил в глазах Маршалла мелькнувшую надежду. — Так вот, нынешний президент намерен принять ваше приглашение. — На лице у Маршалла появилась улыбка. — В этой связи президент Клинтон на одном из наших еженедельных совещаний просил меня передать вам это лично, что, как вы понимаете, должно содержаться в строжайшем секрете.

— В строжайшем секрете. Конечно.

— Президент выразил уверенность, что может положиться на вашу осмотрительность, господин Маршалл. Поэтому я считаю возможным поставить вас в известность о том, что мы пытаемся высвободить какое-то время в конце этого месяца для того, чтобы президент смог посетить Национальный архив. Но это время ещё не выбрано.

— Это время ещё не выбрано. Конечно.

— Президент также просил, чтобы визит имел чисто частный характер, закрытый для общественности и прессы.

— Закрытый для прессы. Конечно.

— После взрыва в Центре международной торговли никакие меры предосторожности не могут быть излишними.

— Не могут быть излишними. Конечно.

— И я надеюсь, что вы не будете обсуждать никакие детали визита с вашими сотрудниками, даже самыми старшими, пока мы не определимся с конкретной датой посещения. Такие сведения имеют тенденцию к утечке, и тогда по соображениям безопасности визит может быть отменён.

— Может быть отменён. Конечно. Но если визит будет частный, — поинтересовался архивист, — то нет ли у президента желания увидеть что-то конкретное или это будет обычная экскурсия по зданию?

— Я рад, что вы спросили об этом, — сказал Баттеруорт, раскрывая лежавшую перед ним папку. — Президент выразил одно конкретное пожелание, а в остальном он будет в ваших руках.

— В моих руках. Конечно.

— Он хочет увидеть Декларацию независимости.

— Декларацию независимости. Это довольно просто.

— Но его пожелание заключается не в этом, — сказал Баттеруорт.

— Пожелание не в этом?

— Нет. Президент желает увидеть Декларацию, но не так, как он видел её, впервые оказавшись в Джорджтауне, — под толстым стеклом. Он хочет увидеть её без рамки, чтобы рассмотреть сам пергамент, и надеется, что вы сможете устроить ему такую возможность… всего лишь на несколько секунд.

На этот раз архивист воздержался от своего неизменного «конечно». Вместо этого он проговорил:

— Крайне необычно! — И добавил: — Хотелось бы верить, что я смогу предоставить ему такую возможность, если только на несколько секунд.

Он долго молчал и только потом сказал:

— Да, я уверен, что это возможно, конечно.

— Благодарю вас, — сказал Баттеруорт, стараясь не показать облегчения в голосе. — Я уверен, президент будет крайне признателен. И позвольте напомнить ещё раз — никому ни слова, пока мы не определимся с датой.

Баттеруорт встал и посмотрел на высокие часы в дальнем конце зала. Встреча заняла двадцать минут. Он ещё успеет убраться из зала, прежде чем будет вышвырнут отсюда сварливой плановичкой.

Специальный помощник президента проводил своего гостя до дверей.

— Президент интересовался, не захотите ли вы посмотреть Овальный кабинет, пока вы здесь?

— Овальный кабинет. Конечно, конечно.

Глава XII

Хамида Аль-Обайди поставили посередине комнаты. После того как двое из четырех охранников раздели его догола, двое других сноровисто прощупали каждый стежок на его одежде в поисках того, что могло бы угрожать жизни президента.

По кивку одного из них, который, похоже, был начальником охраны, боковая дверь отворилась и в комнату вошёл доктор в сопровождении санитара со стулом в одной руке и резиновой перчаткой в другой. Стул поставили за спиной Аль-Обайди и пригласили его сесть. Что он и сделал.

Доктор вначале проверил его ногти и уши, затем велел широко раскрыть рот и простукал шпателем каждый его зуб. После этого он вставил в рот распорку, чтобы тот раскрылся ещё шире и позволил ему заглянуть в горло. Удовлетворённый, он вынул распорку и попросил Аль-Обайди встать, повернуться к нему спиной, развести ноги и наклониться, коснувшись руками пола. Аль-Обайди услышал звук надеваемой перчатки и внезапно почувствовал резкую боль, когда два пальца вонзились в его прямую кишку. Он вскрикнул, и стоявшие напротив охранники начали хохотать. Пальцы были выдернуты так же резко и с такой же болью.

— Благодарю вас, заместитель посла, — сказал доктор, как будто он просто измерил температуру у Аль-Обайди при слабых симптомах гриппа. — Можете одеваться. — Пока Аль-Обайди дрожащими руками натягивал штаны, доктор с санитаром ушли. Одеваясь, Аль-Обайди не переставал удивляться, неужели все члены Совета Безопасности подвергаются этой унизительной процедуре каждый раз, когда Саддам собирает совещание Совета революционного командования.

Приказ прибыть в Багдад для доклада сайеди о последнем состоянии дел, как выразился посол, вызывал у Аль-Обайди немало опасений, несмотря на то, что после недавней встречи с Кавалли он чувствовал, что может ответить на любой возможный вопрос президента.

Когда Аль-Обайди оказался в Багдаде после показавшегося бесконечным переезда через Иорданию — прямые рейсы были приостановлены в результате санкций ООН, — ему не только не дали отдохнуть с дороги, а даже сменить одежду. Чёрный «мерседес» доставил его прямо в штаб-квартиру Баас.

Закончив одеваться, Аль-Обайди посмотрел в маленькое зеркало на стене. Одежда на нем в этот раз была скромной и не шла ни в какое сравнение с костюмами от Сакса на Пятой авеню, свитерами «Валентине», ботинками «Чёрч» и часами «Картье» из чистого золота, оставшимися в его нью-йоркской квартире. Все это было отвергнуто в пользу дешёвого арабского одеяния, которое он держал в нижнем ящике своего гардероба в Манхэттене.

Когда Аль-Обайди отвёл взгляд от зеркала, один из охранников жестом приказал ему следовать за ним к двери в дальнем конце комнаты. Переступив порог, он попал в другой мир. Контраст с голой и мрачной смотровой комнатой был поразительный. Устланный толстым ковром и богато отделанный коридор был ярко освещён канделябрами, висевшими через каждые несколько шагов. Заместитель посла с замиранием сердца приближался вслед за охранником к массивной двери золотистого цвета в конце коридора. Но когда до неё оставалось всего несколько шагов, охранник открыл боковую дверь и впустил его в приёмную, столь же роскошную, как и коридор.

Аль-Обайди остался один, но едва он расположился на огромном диване, как дверь отворилась опять, и заместитель посла вскочил на ноги. В приёмную вошла девушка с подносом, на котором стояла маленькая чашечка турецкого кофе.

Она поставила чашку на столик возле дивана, поклонилась и вышла так же тихо, как появилась. Аль-Обайди повертел чашку в руках, отдавая себе отчёт, что уже давно предпочитает каппуччино. Он пил чёрную жижу просто из желания хоть чем-то занять себя в этой нервной обстановке.

Прошёл час. Нервы начинали сдавать. В приёмной, где не было ни газет, ни журналов, можно было лишь смотреть на огромный портрет Саддама. Стараясь отвлечься, Аль-Обайди принялся вспоминать подробности своей последней встречи с Кавалли, жалея, что не может заглянуть в папку, которую охрана забрала у него вместе с портфелем ещё на входе в здание.

К концу второго часа ожидания от его уверенности не осталось и следа. Когда же пошёл третий час, он стал подумывать, а выйдет ли он вообще отсюда живым.

И тогда вдруг дверь распахнулась и на пороге во всем блеске своей красно-жёлтой формы офицера президентской гвардии Саддама предстал неизвестный ему Хемия.

— Президент примет вас, — коротко сказал молодой офицер. Аль-Обайди вскочил и быстро последовал за ним по коридору к двери золотистого цвета.

Офицер постучал, открыл массивную дверь и, отступив в сторону, пропустил заместителя посла в зал, где в полном составе шло заседание Совета революционного командования.

Аль-Обайди остановился и ждал, как заключённый в суде, которому оставалось надеяться лишь на то, что судья разрешит ему сесть. Он продолжал стоять, хорошо зная, что с президентом никто не здоровается за руку, не получив для этого специального приглашения. Аль-Обайди оглядел зал, заметив, что только двое из двенадцати членов совета, премьер-министр Тарик Азиз и государственный прокурор Накир Фаррар, были в гражданских костюмах. Остальные десять членов были в полной военной форме, но без оружия. Единственным личным оружием, не считая пистолета генерала Хамила, командовавшего президентской гвардией, и двоих вооружённых солдат, стоявших за спиной у Саддама, был пистолет, лежавший на столе перед президентом, в том месте, где у других глав государств обычно находятся блокноты с записями.

До Аль-Обайди вдруг дошло, что он находится под пристальным взглядом президента с самого первого момента своего появления в зале. Взмахнув сигарой «Кохиба», Саддам указал ему на свободное место в дальнем конце стола.

Министр иностранных дел посмотрел на президента и, получив ответный кивок, обратил своё внимание на человека, нервно сидевшего в дальнем кресле.

— Это, господин президент, как вам известно, Хамид Аль-Обайди, заместитель нашего посла при ООН, на которого вы возложили ответственность за выполнение вашего приказа о том, чтобы выкрасть Декларацию независимости у неверных в Америке. По вашему распоряжению он вернулся в Багдад, чтобы лично проинформировать вас о ходе выполнения этого приказа. У меня не было возможности поговорить с ним, господин президент, поэтому прошу простить меня, если я тоже буду задавать ему вопросы.

Саддам ещё раз взмахнул сигарой, давая понять министру, что он не возражает.

— Пожалуй, я начну, заместитель посла, — Аль-Обайди был удивлён таким официальным обращением, ведь их семьи знали друг друга на протяжении нескольких поколений, но потом сообразил, что любое проявление дружеских отношений могло быть сочтено Саддамом, как признание в заговоре против него, — с того, что попрошу проинформировать нас о том, как в последнее время реализуется смелый замысел нашего президента.

— Благодарю вас, господин министр, — ответил Аль-Обайди так, словно никогда не был знаком с этим человеком, и повернулся лицом к президенту, который по-прежнему не спускал с него глаз. — Позвольте начать, господин президент, с того, что это была огромная честь для меня, когда мне доверили осуществление идеи, исходящей лично от вашего превосходительства.

Внимание всех членов совета было теперь сосредоточено на заместителе посла, но Аль-Обайди заметил, что время от времени каждый из них поглядывал в сторону Саддама, чтобы не пропустить его реакцию.

— Я счастлив доложить, что группа во главе с Антонио Кавалли…

Саддам поднял руку и посмотрел на государственного прокурора, который тут же раскрыл лежавшую перед ним пухлую папку.

Больше страха, чем Накир Фаррах, в Ираке внушал только сам Саддам. Его репутация была известна каждому. Обладатель оксфордского диплома с отличием в области юриспруденции, президент студенческого дискуссионного общества, член «Линкольнз инн». Именно там Аль-Обайди встретил его в первый раз. Правда, Фаррах никогда не замечал его, ведь ему прочили тогда славу первого королевского адвоката, вышедшего из Ирака. Но затем произошло вторжение в Девятнадцатую провинцию[17], и англичане выдворили молодое дарование, несмотря на то, что за него пытались вступиться некоторые высокопоставленные лица. Фаррах вернулся в город, из которого он сбежал в возрасте одиннадцати лет, и немедленно предложил свои замечательные таланты лично Саддаму Хусейну. Через год Саддам сделал его государственным прокурором. Ходили слухи, что эту должность он выбрал сам.

— Кавалли — это нью-йоркский уголовник, господин президент, который, имея диплом юриста и возглавляя частную адвокатскую фирму, создаёт легитимную ширму, за которой проводится эта операция.

Саддам кивнул и вновь перевёл взгляд на Аль-Обайди.

— Кавалли завершил подготовительный этап, и его команда готова к выполнению указаний президента.

— Дата уже определена? — спросил Фаррах.

— Да, прокурор. 25 мая. Клинтон весь этот день будет занят в Белом доме: с утра — со своим составителем речей, а потом — в политическом комитете своей жены по здравоохранению, и он, — Клинтона нельзя было называть президентом, — поэтому не сможет появиться на публике, что сделало бы нашу задачу невозможной.

— А скажите мне, заместитель посла, — спросил государственный прокурор, — удалось ли адвокату мистера Кавалли добиться, чтобы им разрешили закрыть дорогу между Белым домом и Национальным архивом на время, пока Клинтон будет занят?

— Нет, прокурор, не удалось, — последовал ответ Аль-Обайди. — Однако администрация мэра все же разрешила им провести киносъёмку на Пенсильвания-авеню, от 13-й улицы и дальше. При этом движение по дороге может быть перекрыто только на сорок пять минут. Похоже, что этого мэра было не так легко убедить, как её предшественника.

На лицах у некоторых членов совета появилось недоуменное выражение.

— Не так легко убедить? — переспросил министр иностранных дел.

— Пожалуй, тут больше подошло бы слово «уговорить».

— И какую форму приняли эти уговоры? — спросил генерал Хамил, сидевший справа от президента и знавший только одну форму уговоров.

— Форму взноса, составившего двести пятьдесят тысяч долларов, в фонд её перевыборной кампании.

Саддам засмеялся, и его примеру последовали все остальные за столом.

— А архивист, он по-прежнему убеждён, что именно Клинтон посетит его? — спросил прокурор.

— Да, убеждён, — сказал Аль-Обайди. — Незадолго перед моим вылетом Кавалли провёл по зданию восьмерых своих людей, выдававших себя за рекогносцировочную группу секретной службы, проводившую предварительный осмотр места будущего посещения. При этом архивист оказывал им всяческое содействие, и у Кавалли было достаточно времени, чтобы все проверить. После такой тренировки им будет намного легче подменить Декларацию 25 мая.

— Они оговорили условия, на которых документ будет передан вам, в случае если им удастся вынести его из архива? — спросил прокурор.

— Да, — уверенно ответил Аль-Обайди. — Как я понимаю, президент хочет, чтобы документ был доставлен Баразану Аль-Тикрити, нашему уважаемому представителю при ООН в Женеве. Когда он получит рукопись, я санкционирую окончательную выплату.

Президент кивнул в знак одобрения. В конце концов, уважаемый представитель в Женеве был его двоюродным братом. Государственный прокурор продолжил задавать свои вопросы.

— А как мы убедимся, что получили оригинал, а не просто первоклассную копию? — настаивал он. — Что мешает им, разыграв спектакль со входом и выходом из Национального архива, на самом деле не делать никакой подмены документов?

На губах Аль-Обайди впервые появилась улыбка.

— Я предусмотрел это и потребовал соответствующего подтверждения, — ответил он. — Когда подделка заменит оригинал, она будет продолжать оставаться выставленной на всеобщее обозрение широкой публики. И вы можете не сомневаться, что я буду среди этой публики.

— Но вы не ответили на мой вопрос, — резко сказал прокурор. — Как вы узнаете, что у вас находится оригинал?

— В первоначальном документе, написанном Тимоти Мэтлоком, есть небольшая орфографическая ошибка, а на копии, выполненной Биллом Орейли, она отсутствует.

Государственный прокурор неохотно откинулся на спинку кресла, когда его хозяин вновь поднял руку.

— Это ещё один уголовник, ваше превосходительство, — пояснил министр иностранных дел. — На этот раз фальшивомонетчик, которому поручено изготовить копию документа.

— Итак, — сказал прокурор, вновь подавшись вперёд, — если в документе, выставленном 25 мая в Национальном архиве, будет по-прежнему присутствовать ошибка, вы будете знать, что вам всучили фальшивку, и не заплатите больше ни цента. Это так?

— Да, господин прокурор, — сказал Аль-Обайди.

— В каком слове оригинала сделана ошибка? — потребовал прокурор.

Получив ответ заместителя посла, Накир Фаррах сказал лишь: «Весьма кстати» — и закрыл лежавшую перед ним папку.

— Однако мне все же придётся произвести окончательный расчёт, — продолжил Аль-Обайди, — в случае, если я буду убеждён, что они выполнили свою часть сделки и оригинал находится в нашем распоряжении.

Министр иностранных дел посмотрел на Саддама, и тот кивнул ещё раз.

— Деньги будут на месте к 25 мая, — сказал министр. — Я бы хотел обсудить с вами некоторые детали, прежде чем вы вернётесь в Нью-Йорк, если на это будет разрешение президента.

Саддам махнул рукой, показывая, что ему все равно, и продолжал пристально смотреть на Аль-Обайди. Заместитель посла не знал, следует ли ему покинуть зал или ждать дальнейших вопросов. Предпочитая осторожность, он продолжал сидеть и хранить молчание. Прошло какое-то время, прежде чем разговор возобновился:

— Тебе, наверное, интересно, Хамид, почему я придаю такое значение этому клочку никчёмной бумаги? — Встречаясь с президентом впервые, заместитель посла был удивлён, что он называет его по имени.

— Мне не пристало ставить под вопрос решение вашего превосходительства, — ответил Аль-Обайди.

— И тем не менее, — продолжал Саддам, — ты не был бы человеком, если бы не задался вопросом, почему я готов потратить сто миллионов долларов, рискуя попасть в неловкое положение на международной арене в случае, если ты не справишься.

Обращение на ты вызвало у Аль-Обайди некоторый дискомфорт.

— Я был бы счастлив узнать, сайеди, если вы находите возможным довериться такой недостойной душе.

Двенадцать членов совета взглянули на президента, чтобы уловить его реакцию на слова заместителя посла, и Аль-Обайди немедленно почувствовал, что зашёл слишком далеко. Он сидел, объятый ужасом, пока в зале стояла тишина, казавшаяся ему самой долгой в жизни.

— Тогда я поделюсь с тобой моим секретом, Хамид, — сказал Саддам, впиваясь в него взглядом своих чёрных глаз. — Когда я захватил Девятнадцатую провинцию для своего любимого народа, я оказался в огне войны не только с предателями, на чью землю мы вторглись, а с объединёнными силами всего западного мира — и это несмотря на ранее достигнутую договорённость с американским послом. «Почему?» — вынужден был спросить я, хотя все знали, что Кувейтом заправляет кучка коррумпированных кланов, которым нет никакого дела до благосостояния собственных людей. Я скажу тебе почему. Потому что там нефть. Если бы Девятнадцатая провинция экспортировала, скажем, кофейные зёрна, американцы не послали бы в Персидский залив даже гребную шлюпку с рогаткой.

Министр иностранных дел улыбнулся и закивал головой.

— И кто были те лидеры, что сговорились против меня? Тэтчер, Горбачёв и Буш. С тех пор не прошло ещё трех лет. И где они теперь? Тэтчер сброшена своими же сторонниками. Горбачёва сместил человек, которого он сам изгнал всего год назад и чьё собственное положение в настоящее время не выглядит устойчивым. Буш потерпел унизительное поражение от рук американского народа, в то время как я остаюсь верховным лидером и президентом моей страны.

Зал взорвался бурными аплодисментами, которые мгновенно стихли, как только Саддам заговорил опять:

— Для кого-то этого было бы достаточно, но только не для меня, Хамид. Потому что место Буша занял такой человек, как Клинтон, который ничему не научился на ошибках Буша и который хочет теперь бросить вызов моему верховенству. Но на сей раз я намерен опозорить его вместе с американскими неверными ещё задолго до того, как у них самих появится такая возможность. И я сделаю это так, что Клинтон уже никогда больше не отмоется до конца своей жизни. Я намерен выставить его и весь американский народ на посмешище перед всем миром.

Головы присутствовавших продолжали кивать.

— Ты уже видел, как мне удалось обратить жадность этих людей в готовность украсть самый почитаемый документ в истории их государства. И ты, Хамид, избран в качестве того, кто должен обеспечить признание моего гения перед всем миром.

Аль-Обайди признательно склонил голову.

— Заполучив Декларацию, я терпеливо дождусь воскресенья 4 июля, когда вся Америка будет мирно праздновать День независимости.

Никто в зале не произносил ни слова, пока президент выдерживал паузу.

— Я тоже буду праздновать День независимости, только не в Вашингтоне или в Нью-Йорке, а на площади Тахрир в окружении своего любимого народа. И тогда я, Саддам Хусейн, президент Ирака, на глазах у представителей средств массовой информации всего мира сожгу американскую Декларацию независимости.


Ханна лежала без сна в своей кровати казарменного типа, чувствуя себя как тринадцать лет назад, когда она ребёнком проводила свою первую ночь в школе-интернате.

Она взяла чемоданы Каримы Саиб с ленты транспортёра в аэропорту Шарль де Голль, содрогаясь при мысли, что там может быть внутри.

Шофёр подобрал её, как было обещано, но за всю дорогу не проронил ни слова, так что, когда они подъехали к посольству Иордании, она не имела ни малейшего представления о том, что её там ожидало.

Красивое старое здание, поразившее её своими размерами, стояло в глубине бульвара Мориса Барре и принадлежало раньше покойному Ага-хану. Иорданцы, не желавшие ссориться с Саддамом, отвели под его представительство целых два этажа.

Первым, кого Ханна встретила, войдя в представительство, был его главный администратор Абдул Канук. Своим видом он совсем не походил на дипломата, а когда раскрыл рот, она ещё больше укрепилась в этом мнении. Канук проинформировал её, что посол и старшая секретарша заняты на совещании и что ей надлежит распаковать вещи и ждать в своей комнате, пока её не вызовут.

Её тесная комнатушка, где едва помещались кровать и два чемодана, очевидно, раньше была кладовкой, предположила Ханна. Вскрыв наконец чемоданы Каримы Саиб, она быстро обнаружила, что из всего находящегося в них гардероба ей подходят только туфли, и не знала, радоваться ли ей, видя вкус Каримы, или расстраиваться из-за того, что у неё совсем мало собственных вещей.

Муна Ахмед, старшая секретарша, присоединилась к ней за ужином на кухне позднее вечером. Секретари-машинистки в посольстве, похоже, приравнивались к обслуживающему персоналу. Однако Ханне удалось создать у Муны впечатление, что здесь лучше, чем она рассчитывала, тем более что для них все ограничивалось лишь той частью посольства, где находилось представительство. Муна пояснила ей, что хотя посол Ирака в табели о рангах дипломатического корпуса во Франции занимает место лишь главы представительства, они всегда должны называть его «ваше превосходительство» или «посол».

Несколько первых рабочих дней Ханна сидела в приёмной посла по другую сторону стола Муны и в основном стучала на пишущей машинке. Она быстро обнаружила, что на неё никто не обращает внимания, пока она справляется со всем, что посол оставляет ей на своём диктофоне. На самом деле ей даже пришлось снизить скорость, чтобы не выставлять Муну в невыгодном свете. Единственное, что она всегда забывала, так это надевать свои очки без диоптрий.

Вечерами, ужиная на кухне с Муной, Ханна усваивала все, что полагалось знать иракской женщине за границей, включая и то, как избежать домогательств со стороны главного администратора Абдула Канука. К концу второй недели, когда усваивать уже было нечего, Ханна стала замечать, что посол все чаще полагается на её профессионализм, и постаралась не проявлять слишком много инициативы.

Закончив работу, Ханна и Муна должны были оставаться в представительстве и могли покинуть здание вечером только в сопровождении главного администратора, что не соблазняло ни одну, ни другую. И поскольку Муну не интересовали ни музыка, ни театр, ни даже походы в кафе, она коротала время в своей комнате, читая речи Саддама Хусейна.

С течением времени Ханна стала питать надежду, что агент МОССАДа в Париже свяжется с ней и она будет выведена из игры, а затем отправлена назад в Израиль для подготовки к своему основному заданию, хотя при этом у неё не было ни малейшего представления о том, кто был этим агентом. «Может быть, он находится в посольстве? — думала она. — Если так, то кто он? Шофёр? Слишком медлителен. Садовник? Слишком толст. Повар? Вполне возможно. Готовит она так, что вполне можно заключить, что для неё это побочная работа. Абдул Канук, главный администратор? Вряд ли, поскольку он трижды на день подчёркивает, что является племянником Баразана Аль-Тикрити, двоюродного брата Саддама Хусейна и его представителя при ООН в Женеве. Канук был также отъявленным болтуном и поставлял Ханне за один вечер больше информации, чем посол за неделю. По правде говоря, посол редко вёл разговоры о сайеди в её присутствии, а если и делал это, то всегда насторожённо и почтительно.

Когда на второй неделе случилось так, что Ханну представили жене посла, она быстро убедилась, что та в силу своего наполовину турецкого происхождения старалась держаться совершенно независимо и не считала себя обязанной постоянно находиться в пределах посольства. Она осмеливалась на такие крайние по иракским меркам поступки, как появление вместе с мужем на коктейлях, и даже была известна тем, что, не дожидаясь приглашения, сама наливала себе выпить. Она дважды в неделю посещала плавательный бассейн на бульваре Ланне, что было для Ханны гораздо важнее. После некоторых уговоров посол согласился, что новая секретарша будет посещать бассейн вместе с его женой.


Скотт прибыл в Париж в воскресенье. Ему дали ключ от маленькой квартирки на авеню де Мессине и открыли для него счёт в банке «Сосьете женераль» на имя Симона Розенталя.

Он должен был позвонить или отправить факсимильное сообщение в Лэнгли только после того, как найдёт агента МОССАДа. О существовании самого Скотта не знал ни один оперативник, и самому ему было запрещено вступать в контакты с любыми из действующих агентов, с которыми он работал в прошлом и которые теперь находились в Европе.

Скотт потратил первые два дня на то, чтобы отыскать девять точек, из которых он мог бы наблюдать за входом в посольство Иордании, оставаясь при этом скрытым от глаз тех, кто находился в здании.

К концу первой недели он впервые понял, что на самом деле означает выражение «часы одиночества», которое он часто слышал от агентов. Ему даже стало недоставать некоторых из его студентов.

Пришлось выработать распорядок дня и строго придерживаться его. Каждое утро перед завтраком он пробегал пять миль в парке Монсо, а затем отправлялся на свою утреннюю смену. Два вечерних часа ежедневно проводил в спортзале на улице де Берн, а потом, приготовив что-нибудь из еды, ужинал один в своей квартире.

Скотт стал терять надежду на то, что агент МОССАДа покинет когда-нибудь пределы посольства, и все чаще задавался вопросом, а находится ли она там вообще. Было похоже, что только жена посла могла уходить и приходить, когда ей захочется.

Вдруг, во второй вторник его бдения, вместе с женой посла из здания неожиданно вышел кто-то ещё. Была ли это Ханна Копек? Он успел лишь мельком взглянуть на неё, прежде чем дипломатическая машина сорвалась с места.

Скотт следовал за «мерседесом», держась на расстоянии, чтобы шофёр посла не мог заметить его в зеркале заднего вида. «Мерседес» затормозил возле плавательного бассейна на бульваре Ланне, и когда женщины выходили из него, Скотту удалось разглядеть спутницу жены посла. На фотографиях, которые показывали ему в Лэнгли, у Ханны Копек были длинные чёрные волосы. Теперь волосы были обрезаны, но все равно напоминали те, что он видел на фотографиях.

Скотт проехал вперёд ещё сотню метров, повернул направо и припарковал машину. Он вернулся, назад, вошёл в здание бассейна и, купив за два франка входной билет для зрителей, поднялся на балкон. К тому времени как он незаметно устроился на галерее, агент МОССАДа уже стремительно носилась по водной дорожке. Одного взгляда было достаточно, чтобы увидеть, в какой прекрасной физической форме она находится, хотя иракский вариант её купальника был не столь соблазнителен. Она явно сбросила темп, когда на краю бассейна появилась жена посла, и больше уже не осмеливалась ни на что, кроме редких неуклюжих заплывов из одного конца бассейна к другому.

Минут через сорок, когда утомившаяся жена посла покинула бассейн, Копек немедленно взвинтила свой темп и, пройдя десяток дистанций меньше чем за минуту каждая, вышла из воды и скрылась в раздевалке.

Скотт вернулся к своей машине и, когда женщины вышли из бассейна, дал их «мерседесу» уйти вперёд и только тогда последовал за ним к посольству.

Позднее вечером Декстеру Хатчинзу был направлен факс с сообщением, что он видел её и будет теперь пытаться войти с ней в контакт.

На следующее утро Скотт приобрёл пару плавок.


Ханна заметила его в четверг. Он плыл стабильным кролем, проходя дистанцию примерно за сорок секунд, и был похож на неплохого в прошлом спортсмена. Она попробовала удержаться за ним, но уже после пяти поворотов оказалась далеко позади. Сделав ещё с десяток заплывов, он вышел из воды и направился к мужской раздевалке.

В понедельник на следующей неделе жена посла сообщила Ханне, что не сможет завтра отправиться, как обычно, в бассейн, поскольку будет сопровождать мужа во время визита к двоюродному брату Саддама Хусейна в Женеве. Ханна ещё раньше узнала об этом визите от главного администратора, который, похоже, был посвящён во все, что происходило в представительстве.

— Не могу представить себе, почему посол не взял также и тебя с собой, — сказала повар в тот вечер. Главный администратор дождался, когда Муна уйдёт из кухни, и поведал им нечто такое, что обеспокоило Ханну.

На следующий день Ханна получила разрешение отправиться в бассейн самостоятельно. Она была рада покинуть посольство, тем более что в отсутствие посла главным в представительстве оставался Канук. Он, естественно, забрал «мерседес» себе, поэтому она добиралась до бульвара Ланне на метро. Разочарованно отметив, что мужчины, который так хорошо плавал, нигде в бассейне не было видно, Ханна начала свой полуторакилометровый заплыв. Закончив дистанцию и ухватившись за бортик, чтобы перевести дыхание, она вдруг увидела, что он плывёт в её сторону по внешней дорожке. Мужчина коснулся стенки, плавно развернулся и отчётливо произнёс:

— Подождите, Ханна, я вернусь.

Ханна предположила, что он один из тех, кто знал её ещё в бытность фотомоделью, и немедленно решила сбежать, но почему-то продолжала плескаться у бортика и ждать возвращения незнакомца, втайне надеясь, что им окажется агент МОССАДа, о котором упоминал Крац.

Она смотрела, как он плывёт к ней, и с каждым взмахом его рук наполнялась каким-то предчувствием. Оказавшись у бортика, мужчина резко остановился и спросил:

— Вы одна?

— Да, — ответила она.

— Мне казалось, что я просто не вижу жену посла. Она обычно вытесняет огромное количество воды без заметного поступательного движения… Кстати, я Симон Розенталь. Полковник Крац дал мне указание вступить с вами в контакт. У меня есть для вас сообщение.

Ханна решила, что глупо пожимать руку мужчине в то время, как они оба бултыхаются у края бассейна.

— Вы знаете авеню Бюжо?

— Да, — сказала она.

— Хорошо. Увидимся в баре «Де ля Порте дофин» через пятнадцать минут.

Он одним рывком выбросил своё тело из воды и исчез, прежде чем она успела ответить, в направлении раздевалки.

Чуть больше чем через пятнадцать минут Ханна вошла в бар «Де ля Порте дофин» и, оглядев зал, едва не пропустила его, пристроившегося за высокой спинкой стула рядом с огромной и живописной росписью на стене.

Он встал, приветствуя её, и заказал ещё одну чашку кофе, заметив при этом, что они могут провести всего несколько минут, поскольку она не должна опаздывать с возвращением в посольство. Отхлёбывая свой первый за последние недели настоящий кофе, Ханна присмотрелась поближе к своему собеседнику, и к ней вернулось давно забытое ощущение, когда наслаждаешься напитком в интересном для тебя обществе. Его следующая фраза возвратила её на землю:

— Крац планирует отозвать вас из Парижа в ближайшем будущем.

— Есть что-нибудь конкретное? — спросила она.

— Определена дата багдадской операции.

— Слава Богу, — сказала Ханна.

— Почему вы так говорите? — спросил Скотт, рискнув задать свой первый вопрос.

— Посол рассчитывает вернуться в Багдад на новую должность и собирается пригласить меня с собой, — ответила Ханна. — Во всяком случае, главный администратор говорит об этом всем, кроме Муны.

— Я предупрежу Краца.

— Кстати, Симон, я тут раздобыла кое-какую информацию, которая могла бы пригодиться Крацу.

Он кивнул, и она принялась сообщать ему детали внутренней работы посольства, а также имена дипломатов и бизнесменов, которые на словах осуждали Саддама, а на деле пытались идти с ним на сделки. Через несколько минут он прервал её, сказав:

— Пора уходить, иначе они хватятся вас. Как только представится возможность, я попытаюсь устроить ещё одну встречу, — не удержался и добавил он.

Она улыбнулась, встала из-за стола и не оглядываясь покинула бар.

Позднее вечером Скотт отправил Декстеру Хатчинзу шифровку в Виргинию, где сообщил, что он вышел на контакт с Ханной Копек.

Через час к нему поступил факс, где ему давалось только одно указание.

Глава XIII

Солнце над Капитолием 25 мая 1993 года встало в самом начале шестого. Его лучи проползли по лужайке Белого дома и несколькими минутами позднее незаметно проникли в Овальный кабинет. В нескольких сотнях метров от него Кавалли похлопывал себя по бокам, чтобы согреться.

Предыдущий день Кавалли провёл в Вашингтоне, проверяя мельчайшие детали уже в сотый раз. Приходилось исходить из того, что любой сбой, без которого вряд ли удастся обойтись, автоматически станет его заботой.

Подошёл Джонни Скациаторе и вручил ему дымящуюся кружку кофе.

— Я не представлял, что в Вашингтоне может быть так холодно, — сказал Кавалли, с завистью поглядывая на его меховую куртку.

— В такую рань везде холодно, — ответил Джонни. — Спроси любого кинорежиссёра.

— И тебе действительно нужно шесть часов готовиться, чтобы снять трехминутный фильм? — недоверчиво спросил Кавалли.

— Два часа подготовки на минуту съёмки — это стандартное правило. И не забывай, что нам придётся прогонять эту сцену дважды в несколько необычных условиях.

Кавалли стоял на углу 13-й улицы и Пенсильвания-авеню, наблюдая за полусотней людей, прибывших под руководством Джонни. Одни прокладывали вдоль мостовой рельсы, по которым поедет камера вслед за шестью автомобилями, когда они медленно проследуют по Пенсильвания-авеню. Другие на семисотметровом отрезке пути устанавливали мощные инфракрасные прожекторы, работающие от 200-киловаттного генератора, доставленного в сердце столицы в четыре часа утра. Проверялась звукозаписывающая аппаратура, способная воспринимать любые шумы: шаги по мостовой, хлопанье автомобильных дверей, громыхание поездов метро, даже бой часов на старом почтамте.

— Неужели все эти расходы действительно необходимы? — спросил Кавалли.

— Если хочешь, чтобы все, кроме нас, верили, что они участвуют в съёмках фильма, нельзя ничего урезать. Фильм должен сниматься так, чтобы любой, кто наблюдает за нами, будь то профессионал или любитель, мог считать, что однажды увидит его в кинотеатре. Я даже статистам плачу полную ставку.

— Слава Богу, что мои люди не состоят в профсоюзе, — заметил Кавалли. Солнце теперь уже вовсю светило ему в лицо, обласкав двадцать одну минуту назад президента за завтраком в Белом доме.

Кавалли заглянул в свои записи. Все двенадцать машин Ала Калабрезе уже стояли на месте у обочины, и их водители, сбившись в кучку у стены Фридом-плаза, укрываясь от ветра, пили кофе. Уборщики, покидавшие офисы, и первые прохожие, спешившие на работу в этот ранний утренний час, замедляли свой шаг, чтобы поглазеть на шестёрку лимузинов, сверкавших под лучами восходящего солнца. Художник заканчивал выписывать президентскую эмблему на третьем из них, в то время как девушка разворачивала флаг на его правом крыле.

Обернувшись, Кавалли увидел полицейский грузовик с откинутым задним бортом, стоявший перед зданием окружной администрации. На мостовую из него выгружались заграждения, чтобы ничего не подозревающие прохожие не забрели на площадку в те решающие три минуты, когда будет происходить киносъёмка.

Ллойд Адамс провёл предыдущий день, в последний раз заучивая свои слова и штудируя очередную книгу по истории Декларации независимости. Накануне вечером, сидя в кровати, он вновь и вновь гонял видеозапись Билла Клинтона на прогулке по Джорджия-авеню, подмечая наклон его головы, акцент грузчика и то, как он непроизвольно покусывает нижнюю губу. В прошлое воскресенье Адамс, недолго думая, приобрёл в универмаге «Диллард» костюм, ничем не отличавшийся от того, в котором Клинтон встречал в феврале британского премьер-министра. К нему он выбрал красно-бело-синий галстук, такой же, как у Клинтона на обложке мартовского номера «Ярмарки тщеславия», и присовокупил к своему гардеробу недорогие часы «Таймекс айронмен». За последнюю неделю был изготовлен второй парик, на этот раз несколько светлее, в котором Адамс чувствовал себя увереннее. Режиссёр и Кавалли устроили ему генеральную репетицию прошлым вечером. Она прошла идеально, хотя Джонни заметил, что в последней сцене с обмороком он явно переиграл. Кавалли считал, что архивист будет слишком взволнован, чтобы заметить это.

Кавалли попросил, чтобы Ал Калабрезе ещё раз доложил, как он распределил обязанности среди своего персонала. Ал, который уже трижды делал это на последних заседаниях, старался не выказывать своего раздражения:

— Двенадцать шофёров, шесть мотоциклистов, — пробубнил он. — Четверо из них бывшие копы или военные полицейские, и все они уже работали со мной раньше. Но поскольку никому из них не надо входить в Национальный архив, им сказано лишь, что они участвуют в съёмке фильма. Только те, кто работает непосредственно с Джино Сартори, посвящены в наш истинный замысел.

— Достаточно ли хорошо они знают, что им делать, когда они окажутся возле архива?

— Можешь не сомневаться, — ответил Ал. — Вчера мы отрабатывали это по меньшей мере раз пять, сначала по карте в моем офисе, затем приехали сюда во второй половине дня и прошли весь маршрут пешком. Они едут по Пенсильвания-авеню со скоростью десять миль в час, пока их снимают на плёнку. На пересечении с 7-й улицей резко сворачивают вправо и исчезают из поля зрения участников киносъёмки, не говоря уже о полиции. Затем ещё раз поворачивают направо и останавливаются у служебного входа в Национальный архив. Анжело, Долларовый Билл, Дебби, вы и антитеррористическая группа выходите из своих машин и сопровождаете актёра в здание, где вас встречает Колдер Маршалл.

— Как только ваша делегация входит в здание, машины отъезжают от входа, поворачивают направо на 7-ю улицу, затем ещё раз направо на Конститьюшн-авеню и ещё раз направо на 14-ю улицу и возвращаются на то место, откуда начиналась киносъёмка. К тому времени Джонни будет готов к повторной съёмке. По твоему сигналу о том, что Декларация независимости подменена, он немедленно начинает снимать второй дубль, отличающийся лишь тем, что на этот раз мы забираем тринадцать оперативников, которых высадили возле Национального архива.

— И если все идёт по плану, с Декларацией в том числе, — сказал Кавалли. — то что дальше? — спросил он, желая убедиться, что ничего не изменилось со времени их последнего заседания в Нью-Йорке.

— Лимузины покидают Вашингтон, следуя шестью отдельными маршрутами, — продолжил Ал. — Три из них возвращаются в столицу во второй половине дня, предварительно сменив номерные знаки. Два других продолжают следовать в Нью-Йорк, а шестой движется в направлении, известном лишь тебе. Он везёт Декларацию.

— Если все пройдёт так гладко, Ал, ты не даром получишь свои деньги. Но гладко не будет, и вот тогда мы посмотрим, чего ты стоишь. — Он кивнул, и Ал, схватив кружку кофе, вернулся к своим людям.

Кавалли посмотрел на часы: 7.22. Подняв взгляд, он увидел, что к нему направляется красный, как рак, Джонни. «Слава Богу, — подумал Кавалли, — что я не работаю в Голливуде».

— У меня проблемы с одним из копов, который говорит, что я не могу установить осветительное оборудование на тротуаре до 9.30. Это значит, что я смогу начать съёмку не раньше десяти, а если у меня будет всего сорок пять минут до начала…

— Успокойся, Джонни, — сказал Кавалли и, сверившись со списком персонала, стал всматриваться в толпу подручных, высыпавшую на мостовую с Фридом-плаза, пока не отыскал в ней нужного человека.

— Видишь того высокого с седыми волосами, что пытается охмурить Дебби? — сказал он, показывая пальцем.

— Да, — ответил Джонни.

— Это Том Ньюболт, бывший заместитель начальника окружного управления полиции, а теперь консультант по безопасности. Мы наняли его на сегодня. Так что иди и скажи ему, что у тебя за проблема, а там посмотрим, стоит ли он тех пяти тысяч долларов, что содрала с меня его фирма.

Кавалли улыбнулся, когда Джонни рванул в сторону Ньюболта.


Анжело стоял над бесчувственным телом. Он наклонился, схватил Долларового Билла за плечи и стал яростно трясти. Маленький ирландец храпел, как старый трактор, и не хотел возвращаться к жизни. Анжело наклонился ещё ниже и обнаружил, что от Билла разит так, как будто он всю ночь провёл на местной пивоварне.

Анжело понял, что ему не следовало оставлять Билла прошлым вечером даже на одну секунду. Если он вовремя не доставит ублюдка в архив, Кавалли убьёт их обоих. Он знал даже, кто выполнит эту работу и каким способом. Он продолжал трясти Билла, но глаза его упорно оставались закрытыми.


В восемь часов раздался сигнал клаксона, и съёмочная группа отправилась завтракать.

— Тридцать минут. Требования профсоюза, — пояснил Джонни, встретив раздражённый взгляд Кавалли. Киношники окружили стоявший на проезжей части трейлер — ещё одно дорогое удовольствие, — из которого им подавали яйца, ветчину, булочки. Кавалли вынужден был признать, что толпе, собравшейся за полицейским ограждением, и прохожим на мостовой даже в голову не придёт усомниться в том, что перед ними съёмочная группа, готовящаяся приступить к своей работе.

Во время вынужденного перерыва Кавалли решил лично убедиться в том, что машины, свернувшие на 7-ю улицу, действительно не будут видны участникам съёмки, оставшимся на Пенсильвания-авеню.

Он быстро зашагал прочь от киношной неразберихи и, дойдя до угла 7-й улицы, повернул направо. И словно оказался в другом мире, где люди совершенно не подозревали о том, что творилось всего в полумиле отсюда, и где все было, как в любой обычный вашингтонский вторник. Он с удовлетворением отметил Энди Борзелло, сидевшего на автобусной остановке неподалёку от служебного входа в Национальный архив и читавшего «Вашингтон пост».

К тому времени когда Кавалли вернулся, киношники уже потянулись назад и приступали к последним приготовлениям: никто не хотел быть ответственным за повторный прогон.

Толпа за ограждением росла с каждой минутой, и полиции приходилось без конца объяснять, что будет сниматься фильм, но не раньше чем через пару часов. Некоторые уходили, разочарованные этой информацией, но вместо них тут же появлялись другие.

Зазвонил сотовый телефон Кавалли. Нажав кнопку, он услышал бруклинский говор отца. Председатель был осторожен и спросил только, есть ли проблемы.

— Есть, — признался Тони, — но не такие, которых бы мы не предвидели или не могли бы разрешить.

— Не забывай, операция должна быть отменена, если тебя не удовлетворит ответ на твой девятичасовой звонок. В любом случае ему нельзя возвращаться в Белый дом. — Связь прекратилась. Кавалли знал, что отец прав в обоих случаях.

Часы показывали 8.43, и Кавалли подошёл к Джонни:

— Я схожу в «Уиллард», но не собираюсь задерживаться там надолго, так что просто следи, чтобы все шло своим чередом. Кстати, я вижу, ты установил своё оборудование на тротуаре.

— А как же, — сказал Джонни. — Стоило Ньюболту поговорить с тем копом, как он даже помог нам перетащить туда всю эту чертовщину.

Кавалли улыбнулся и зашагал в сторону Национального театра по пути в отель «Уиллард». Навстречу ему попался Джино Сартори.

— Джино, — сказал Кавалли, останавливаясь перед бывшим морским пехотинцем. — Твои люди готовы?

— Все до последнего подлеца.

— И ты можешь гарантировать, что они будут молчать?

— Как могилы. Если не хотят закончить рытьём собственных.

— И где же они сейчас?

— На подходе с восьми разных направлений. Все они должны прибыть ко мне к девяти тридцати. В аккуратных тёмных костюмах, при строгих галстуках и с заплечными кобурами, не очень бросающимися в глаза.

— Дай мне знать, когда все отметятся.

— Будет сделано, — сказал Джино.

Продолжив свой путь в отель «Уиллард», Кавалли глянул на часы и ускорил шаг. Войдя в вестибюль, он увидел Рекса Баттеруорта, который нервно расхаживал в центре зала, словно задавшись целью протереть до дыр лежавший там золотисто-синий ковёр. При виде Кавалли он облегчённо вздохнул и поспешил вслед за ним к лифту.

— Я сказал тебе сидеть в углу и ждать, а не маршировать на виду у каждого писаки, вынюхивающего что-нибудь новенькое.

Когда они вошли в лифт, Баттеруорт пробормотал что-то в своё оправдание, и Кавалли нажал кнопку одиннадцатого этажа. Никто из них не произнёс больше ни слова, пока они не оказались в номере 1137, где Кавалли провёл прошлую ночь.

Теперь, когда они были одни, Кавалли присмотрелся к Рексу повнимательнее. С него катил пот, как будто он только что закончил пятимильную пробежку, а не поднялся на одиннадцатый этаж в лифте.

— Успокойся, — сказал Кавалли. — Пока ты играл свою роль хорошо. Ещё один звонок, и ты свободен, как птица. Ты уже будешь лететь в Рио, прежде чем первый мотоциклист успеет подъехать к Национальному архиву. Ну а сейчас ясно ли тебе, что ты должен сказать Маршаллу?

Баттеруорт достал какие-то записи, сделанные от руки, пошевелил губами и сказал:

— Да, мне ясно, и я готов. — Он дрожал, как осиновый лист.

Кавалли набрал номер телефона Маршалла и, услышав первый гудок, передал трубку Баттеруорту. Гудки продолжались. Наконец Кавалли протянул руку, чтобы взять трубку назад, решив сделать ещё одну попытку через несколько минут, но в ней неожиданно раздался щелчок и прозвучал голос:

— Колдер Маршалл слушает.

Кавалли прошёл в ванную и взял отводную трубку.

— Доброе утро, господин Маршалл. Это Рекс Баттеруорт из Белого дома. Я просто хотел проверить, все ли у вас готово.

— Безусловно, господин Баттеруорт. Всем сотрудникам дано указание ровно в девять часов находиться на своих рабочих местах. Фактически большинство из них я уже видел, но только мой заместитель и старший хранитель знают причину, по которой я просил их не опаздывать этим утром.

— Прекрасно, — сказал Баттеруорт. — У президента все идёт по графику, и мы ожидаем, что около десяти он будет у вас, но я боюсь, что уже к одиннадцати ему придётся вернуться в Белый дом.

— К одиннадцати, конечно, — сказал архивист. — Остаётся надеяться только, что мы успеем провести его по зданию за пятьдесят минут, потому что очень многие мои сотрудники хотят поприветствовать его.

— Будем надеяться, что пятидесяти минут хватит на всех, — сказал Баттеруорт. — Я думаю, что с личной просьбой президента по-прежнему нет никаких проблем?

— Насколько мне известно, никаких, — сказал Маршалл. — Хранитель будет рад снять стекло, чтобы президент смог изучить рукопись при близком рассмотрении. Мы подержим её в сейфе, пока президент не покинет здание. Я надеюсь, что уже через несколько минут после отъезда президента она будет выставлена для всеобщего обозрения.

— Похоже, что у вас все под контролем, господин Маршалл, — сказал Баттеруорт, вытирая пот со лба. — Я убегаю к президенту, поэтому боюсь, что меня не будет на телефоне все утро, но во второй половине дня мы созвонимся, и вы расскажете, как все прошло.

Кавалли бросил трубку на край ванны и, выскочив в спальню, остановился перед специальным помощником президента, яростно качая головой из стороны в сторону. Баттеруорта обуял ужас.

— Хотя нет, я тут смотрю в свой распорядок и вижу, что вы не сможете застать меня и во второй половине дня, поскольку я обещал жене уйти сегодня пораньше, чтобы собраться в отпуск, который начинается у меня завтра.

— О, и куда же вы едете? — по простоте душевной спросил Маршалл.

— Навестить мать в Чарлстоне. Но я уверен, что визит президента в архив будет успешным. Почему бы нам не встретиться, как только я вернусь?

— Я был бы рад, — сказал Маршалл. — Желаю вам приятного отпуска в Южной Каролине. Там ещё должны цвести азалии.

— Полагаю, что должны, — сказал Баттеруорт, видя, что Кавалли проводит пальцем по горлу. — Мне звонят по другой линии, — добавил он и тут же бросил трубку.

— Тебя занесло, ты болван! У нас не было речи о том, чтобы он связался с тобой ещё раз.

Вид у Баттеруорта был обречённый.

— Через какое время в Белом доме могут хватиться тебя? — спросил Кавалли.

— Через неделю, не раньше, — ответил Баттеруорт. — Я на самом деле должен уйти в очередной отпуск, и даже мой босс думает, что я собираюсь в Чарлстон.

— Ну, это ты хорошо сделал, — сказал Кавалли, протягивая ему авиабилет в один конец до Рио-де-Жанейро и письменное подтверждение о том, что сумма в девятьсот тысяч долларов помещена в Банк Бразилии. — Мне надо возвращаться на место действия. Ты же в течение десяти минут никуда не высовывайся, затем возьми такси и отправляйся в аэропорт Даллеса. А когда окажешься в Бразилии, не спускай все деньги на девочек. И, Рекс, даже не помышляй о том, чтобы вернуться назад. Если вернёшься, в аэропорту тебя будут поджидать не только федералы.


Анжело каким-то образом удалось одеть Долларового Билла, но от него по-прежнему несло, как от пивной бочки, и он не мог сойти не только за личного врача президента, но и за собачьего доктора тоже.

— Извини, парень. Извини, парень, — без конца повторял он. — Надеюсь, что у тебя не будет неприятностей из-за этого.

— Будут, если ты вовремя не протрезвеешь, чтобы сыграть свою роль и проследить, чтобы рукопись перешла в специальный цилиндр. Потому что если Кавалли узнает когда-нибудь, что меня не было с тобой прошлым вечером, ты мертвец и, что важнее, я тоже.

— Ты бы лучше не возникал, парень, а сделал мне «Кровавую Мэри». Две части томатного сока и одну водки. Я моментально буду как огурчик, вот увидишь.

Вид у Анжело был сомневающийся, когда голова Билла вновь свалилась на подушку.


Когда Кавалли закрыл за собой дверь номера 1137, в коридоре ему встретилась женщина, толкавшая большую корзину для белья. Он спустился на лифте и, не задерживаясь, вышел из отеля. Первое, что ему бросилось в глаза, когда он пересекал площадь между отелем и Пенсильвания-авеню, была полукилометровая дорожная пробка на 15-й улице.

С разных сторон к нему бежали Ал и Джонни.

— Что происходит? — спросил Кавалли.

— Обычный утренний поток из Виргинии, как уверяет нас полиция, на пути которого мы занимаем полторы полосы своими двенадцатью машинами и шестью мотоциклистами.

— Черт побери, это моя ошибка, — сказал Кавалли. — Мне следовало предвидеть это. Так что ты предлагаешь, Ал?

— Я отправляю своих ребят в Атлантик-гараж на углу 13-й и Ф, пока полиция не возобновит движение, а затем верну их назад поближе к началу.

— Это очень рискованно, — сказал Джонни. — У меня разрешение только на сорок пять минут киносъёмки, и ни секундой больше.

— Но если мои машины не смогут сдвинуться с места, ты можешь не начать её вообще, — сказал Ал.

— Хорошо, Ал, действуй, но смотри, чтобы к 9.50 ты был на месте. — Кавалли посмотрел на часы. — То есть через двадцать семь минут. — Ал побежал к припаркованным машинам.

Кавалли переключился на режиссёра:

— В какое время ты выводишь актёра?

— В 9.55 — или как только последняя машина вернётся на место. Он сейчас гримируется вон в том трейлере, — показал Джонни.

Кавалли увидел, как отъехал шестой лимузин, и с облегчением отметил, что движение стало возобновляться.

— А что теперь будут делать секретные агенты Джино, когда машины ушли?

— Многие из них смешались со статистами, хоть и не вполне сходят за них.

У Кавалли опять зазвонил сотовый телефон.

— Мне надо возвращаться, иначе не будет никаких съёмок, ни настоящих, ни других.

Кавалли кивнул и сказал в микрофон «да». Что-то попалось ему на глаза, когда он пытался вникнуть в слова, долетавшие с другого конца линии:

— Вертолёт готов взлететь в десять часов ровно, босс, но семь минут спустя его стартовое время истечёт. И тогда дорожные копы не дадут ему взлететь, сколько бы вы ни внесли в фонд ордена полицейского братства.

— Мы все ещё идём по графику, несмотря на кое-какие проблемы, — сказал Кавалли, — так что в десять поднимайте его в воздух и выходите на маршрут. Маршалл и его сотрудники должны видеть и слышать его, когда мы будем подъезжать к архиву. Это все, что мне нужно от вас.

— О'кей, босс. Принято.

Кавалли ещё раз посмотрел на часы. Было 9.36, и теперь автомобильный поток двигался ровно. Он подошёл к офицеру, выделенному в распоряжение муниципального отдела кинематографии и телевещания для координации съёмок фильма.

— Не беспокойтесь, — сказал лейтенант, едва Кавалли успел раскрыть рот. — Движение будет перекрыто, и указатели объезда установлены к 9.59. Вы двинетесь вовремя, я обещаю.

— Спасибо, офицер, — сказал Кавалли и быстро набрал номер Ала Калабрезе: — Думаю, тебе надо возвращать своих парней…

— Первый уже выехал с двумя мотоциклистами. Второй вот-вот двинется. Дальше они будут выезжать через каждые двадцать секунд.

— Жаль, что ты не стал армейским генералом, — сказал Кавалли.

— В этом виновато правительство. Я просто получил не то образование.

Неожиданно на Пенсильвания-авеню вспыхнул яркий свет. Кавалли, как и все другие, прикрыл глаза рукой, но свет так же неожиданно погас, заставив утреннее солнце показаться тусклой лампочкой.

— Хорошие софиты! — послышался крик режиссёра. — Я смог заметить только один неработающий. Седьмой справа.

Кавалли стоял на проезжей части и смотрел в сторону 13-й улицы, из-за угла которой выползал первый лимузин Ала с двумя сопровождавшими его мотоциклистами. При виде сияющего чёрного автомобиля он впервые занервничал.

К нему приближался высокий, крепкого телосложения, лысый мужчина в тёмных очках, синем костюме и белой сорочке с красно-бело-синим галстуком. Он остановился рядом с Кавалли в тот момент, когда к обочине подъехали первые два мотоциклиста и ведущая машина полиции.

— Как самочувствие? — поинтересовался Кавалли.

— Как всегда на премьерах, — ответил Ллойд Адамс. — Я буду в полном порядке, когда поднимется занавес.

— Ну, в прошлый раз ты знал свою роль назубок.

— Тут не в моей роли дело, — сказал Адамс. — Меня беспокоит Маршалл.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Кавалли.

— Он же не участвовал в наших репетициях, — ответил актёр. — Поэтому он не знает, что от него требуется.

Когда к колонне подтянулась вторая машина в сопровождении ещё одной пары мотоциклистов, через проезжую часть бегом к ним направился Ал Калабрезе, и Ллойд Адамс зашагал в сторону трейлера.

— Ты ещё сможешь справиться за оставшиеся одиннадцать минут? — спросил Кавалли, посматривая на часы.

— Если орлы чифа Томаса не испортят все дело, как обычно по утрам, — сказал Ал и, направившись к машинам, немедленно принялся организовывать установку президентского флага на третьей из них и проверять, не забрызгана ли она грязью, после поездки вокруг квартала. К колонне пристроился штабной фургон. Скациаторе сразу же развернулся на своём высоком стуле и прокричал в микрофон, чтобы актёр, секретарша, лейтенант и врач готовились сесть в третью и четвёртую машины.

Когда режиссёр упомянул лейтенанта и врача, Кавалли вдруг вспомнил, что все утро не видел ни Долларового Билла, ни Анжело. Возможно, они ждали в трейлере.

Подъехал четвёртый лимузин, и Кавалли принялся лихорадочно искать глазами Анжело.

Вновь прогудел клаксон, на этот раз предупреждая киношников, что до съёмки осталось десять минут. Сквозь шум Кавалли едва расслышал звонок телефона.

— Докладывает Анди, босс. Я все ещё возле Национального архива. Просто хочу сообщить, что людей здесь не больше, чем час назад, когда вы проверяли.

— Хоть один не спит, — сказал Кавалли.

— В настоящий момент здесь не больше двадцати или тридцати человек.

— Рад слышать это. Но не звони мне больше, если ничего не случится. — Кавалли выключил телефон и попытался вспомнить, чем он был обеспокоен перед тем, как тот зазвонил. Одиннадцать машин и шесть мотоциклистов были теперь на месте. Не хватало одной машины. Но ему не давало покоя что-то другое. Он отвлёкся, когда полицейский, стоявший посередине Пенсильвания-авеню, стал кричать изо всех сил, что он готов перекрыть движение, как только режиссёр даст ему знать. Джонни вскочил на свой стул и неистово тыкал в сторону двенадцатой машины, которая безнадёжно увязла в потоке в двухстах шагах от него.

— Если ты сейчас завернёшь поток, эта уже никогда не пристроится к кортежу.

Полицейский продолжал стоять посреди дороги и яростно размахивать руками, стараясь ускорить движение в надежде, что это поможет продвижению лимузина. Но тот почти не двигался.

— Статисты на дорогу! — закричал Джонни, и несколько человек, которых Кавалли принимал за публику, ступили на мостовую и стали расхаживать с видом профессионалов.

Джонни опять вскочил на свой стул, но на этот раз повернулся к толпе, собравшейся за ограждением. Помощник протянул ему мегафон, чтобы он мог докричаться до неё.

— Дамы и господа, — начал он. — Здесь снимается эпизод о том, как президент направляется в Капитолий, чтобы обратиться к совместной сессии конгресса. Я буду благодарен вам, если вы станете махать, аплодировать и выкрикивать приветствия, как будто это настоящий президент. Спасибо!

Толпа непроизвольно захлопала в ладоши, что заставило Кавалли засмеяться впервые за все утро. Он не заметил, пока режиссёр обращался к толпе, как сзади к нему подобрался бывший заместитель начальника полиции.

— Это будет стоить тебе уйму денег, если ты не провернёшь все с первого раза, — прошептал он на ухо.

Кавалли обернулся, стараясь не показывать своего беспокойства.

— Я имею в виду задержку. Если ты не проведёшь съёмку этим утром, власти не скоро разрешат повторить её.

— Мне не нужно напоминать об этом, — отмахнулся Кавалли и вновь перевёл взгляд на Джонни, который слез со стула и шёл, чтобы занять своё место на съёмочной тележке и начать движение, как только двенадцатая машина окажется на месте.

Помощник опять сунул ему мегафон.

— Это последняя проверка. Все по местам. Это последняя проверка. Все готовы в первой машине? — В ответ резко просигналили. — Во второй машине? — Раздался ещё один ответный сигнал. — В третьей? — Водитель Адамса тоже подал сигнал. Кавалли увидел через стекло, как лысый актёр снимает крышку коробки с париком. — В четвёртой машине? — В ответ не прозвучало ни звука. — В четвёртой машине, кто должен быть в четвёртой машине?

И только тут Кавалли понял, что не давало ему покоя: ни Анжело, ни Долларовый Билл так и не появились за все утро. Ему надо было проверить раньше. Он бросился к режиссёру как раз в тот момент, когда из машины, брошенной посреди дороги, выскочил морской лейтенант. Высокого роста, с коротко подстриженными волосами, он был в белой форме с клинком на боку и медалями за боевые действия в Панаме и Заливе на груди. В правой руке он нёс чёрный чемоданчик. За ним бежал полицейский, а чуть поотстав от них, тащился Долларовый Билл с небольшой кожаной сумкой в руке. Заметив, что происходит, Кавалли изменил направление и спокойным шагом вышел на дорогу, оказавшись лицом к лицу с морским лейтенантом.

— В какие игры ты тут играешь? — прорычал Кавалли.

— Мы застряли в дорожной пробке, — робко сказал Анжело.

— Если из-за тебя сорвётся вся операция…

Анжело стал белее своей формы, когда подумал о том, что случилось с Бруно Морелли.

— Клинок? — коротко спросил Кавалли.

— Все как надо.

— А наш врач? У него тоже все как надо?

— Он справится со своей задачей, я обещаю, — сказал Анжело, заглядывая через плечо.

— В какой вы машине?

— В четвёртой. Сразу за президентом.

— Тогда садитесь в неё, и немедленно.

— Извините, извините! — Подошедший Билл едва переводил дыхание. — Это я виноват, не Анжело. Извините, извините, — повторял он, пока морской лейтенант, поддерживая одной рукой клинок, другой открывал ему заднюю дверцу четвёртого лимузина. Как только Долларовый Билл оказался внутри, Анжело грохнулся рядом с будущим врачом и с силой захлопнул за собой дверцу.

Полицейский, преследовавший Анжело, вынул записную книжку, и Кавалли обернулся в поисках Тома Ньюболта. Том уже бежал через дорогу.

— Оставь это мне, — только и сказал он.

Второй фургон с камерами наблюдения на борту, взвизгнув тормозами, завершил колонну. Переднее стекло опустилось.

— Извините, босс, — сказал шофёр. — Какой-то урод бросил свою машину прямо передо мной.

Часы на башне старого почтамта пробили десять. В этот момент по сигналу координатора на проезжую часть вышли несколько полицейских. Одни из них перекрыли Пенсильвания-авеню, а другие в это время установили указатели, направлявшие транспорт в объезд того места, где проводилась киносъёмка.

Кавалли посмотрел в дальний конец Пенсильвания-авеню. Всего лишь в нескольких сотнях метров отсюда машины по-прежнему шли черепашьим потоком, упираясь бампер в бампер.

— Давай, давай! — что было силы крикнул он, поглядывая на время и нетерпеливо дожидаясь, когда дорога очистится от машин.

— Уже вот-вот! — прокричал в ответ координатор, стоявший посередине дороги.

Кавалли посмотрел вверх и увидел зависший над головой сине-белый полицейский вертолёт.

Ни он, ни координатор не произносили больше ни слова, пока через пару минут с дальнего конца авеню не донеслись три резких свистка. Кавалли посмотрел на часы. Они потеряли шесть драгоценных минут.

— Я убью Анжело, — сказал он. — Если…

— Все чисто! — крикнул координатор, повернувшись лицом к Кавалли, который подал знак режиссёру, подняв вверх большой палец.

— У тебя все ещё есть тридцать девять минут, — прокричал офицер. — Этого вполне может хватить на два прогона!

Но Кавалли уже не слышал его. Он бросился бежать ко второй машине, распахнул дверцу и прыгнул на сиденье рядом с шофёром.

В подсознании у него опять шевельнулась мысль, сидевшая там как гвоздь все последнее время. Выглядывая через боковое стекло, Кавалли стал ещё раз обшаривать взглядом толпу.

— Свет! — завизжал режиссёр, и Пенсильвания-авеню вспыхнула, как на Рождество. — Внимание все, начинаем снимать через шестьдесят секунд.

Лимузины и мотоциклы взревели двигателями, начали своё движение статисты, в то время как полиция продолжала отворачивать транспорт от места съёмки. Режиссёр откинулся на стуле, чтобы проверить освещение и посмотреть, работает ли седьмой софит.

— Тридцать секунд. — Джонни посмотрел на шофёра первой машины и сказал в мегафон: — Не забывай, что не надо гнать. Моя рельсовая тележка может давать только десять миль в час задним ходом. И, ходоки, — режиссёр посмотрел по сторонам, — постарайтесь ходить так, чтобы было похоже, что вы ходите, а не пробуетесь на роль Гамлета.

Режиссёр обратился к толпе:

— Смотрите не подведите меня там, за барьерами. Хлопайте, кричите, машите и не забывайте, что через двадцать минут все повторится сначала, так что, если можете, не расходитесь.

— Пятнадцать секунд, — сказал режиссёр, вновь поворачиваясь лицом к первой машине в колонне. — Желаю удачи всем.

Тони с надеждой посмотрел на Скациаторе. Теперь они уже отставали на восемь минут, что в случае с нынешним президентом, как он должен был признать, лишь прибавляло им достоверности.

— Десять секунд. Мотор. Девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, две, одна — начали!

* * *

Женщина, толкавшая по коридору бельевую корзину, проигнорировала табличку «Не беспокоить» и вошла в номер 1137.

Довольно толстый мужчина, мокрый от пота, сидел на краю кровати. Он набирал какие-то цифры на телефоне, когда обернулся и увидел её.

— Пошла вон, ты, тупая сука, — сказал он и отвернулся, чтобы повторить набор.

В три неслышных шага она оказалась возле него. Он обернулся во второй раз, когда она нагнулась, взяла двумя руками телефонный шнур и обвила им его шею. Он протестующе поднял руку, но она резко рванула провод в разные стороны, и его обмякшее тело упало на ковёр. В трубке раздалось: «Спасибо, что воспользовались телефоном компании „АТ энд Т“.

Она подумала, что не следовало использовать телефонный шнур. Крайне непрофессионально, но её ещё никто не называл тупой сукой.

Она положила трубку на место, нагнулась и, ловко взвалив специального помощника президента на плечи, сбросила его в бельевую корзину. Никто бы не поверил, что столь хрупкая женщина может поднять такую тяжесть. На самом деле единственное применение, которое она находила своему диплому физического факультета, заключалось в использовании принципов точки опоры, центра вращения и рычагов в избранной ею профессии.

Она открыла дверь и выглянула в коридор. В это время вряд ли могло быть много людей. Она прокатила корзину по коридору до грузового лифта, повернулась лицом к стене и стала терпеливо ждать. Когда лифт прибыл, она нажала кнопку гаража.

Оказавшись на первом нижнем уровне, она выкатила корзину из лифта и подрулила с ней к багажнику чёрной «хонды-аккорд», второй по популярности машине в Америке.

Под прикрытием колонны она быстро перегрузила тело специального помощника в багажник, вернула корзину в лифт, сняла с себя чёрную мешковатую униформу, бросила её в бельевую корзину, взяла свою хозяйственную сумку с длинными верёвочными ручками и отправила лифт на двадцать пятый этаж.

Прежде чем сесть в машину, женщина одёрнула своё платье в стиле Лауры Эшли и, положив сумку под переднее сиденье, выехала из гаража на Ф-стрит, где её вскоре остановил дорожный полицейский.

Она опустила стекло.

— Следуйте указателю объезда, — сказал он, даже не взглянув на неё.

Она посмотрела на переднюю панель. Часы показывали 10.07.

Глава XIV

Одновременно с ведущей полицейской машиной, медленно отошедшей от обочины, покатилась по рельсам тележка режиссёра, двигаясь задом и выдерживая такую же скорость. В толпе за барьерами стали кричать и махать руками. Если бы они снимали настоящий фильм, то уже через двадцать минут режиссёру пришлось бы крикнуть «Стоп!», поскольку этот дурень координатор продолжал стоять посреди дороги руки в боки, забыв о том, что не он снимается в главной роли.

Сосредоточенно смотревший вперёд Кавалли не заметил офицера. Он позвонил Анди, который все ещё должен был сидеть на скамейке на 7-й улице и читать «Вашингтон пост».

— У меня ничего не происходит, босс. Некоторое оживление у служебного входа, но никто на улице не проявляет к этому никакого интереса. А как у вас? Вы опаздываете.

— Да, я знаю, но мы будем возле тебя примерно через шестьдесят секунд, — сказал Кавалли, видя, как режиссёр, доехав до конца своей личной железной дороги, поднял вверх большой палец, показывая, что машины теперь могут разогнаться до двадцати пяти миль в час. Джонни Скациаторе спрыгнул с тележки и медленно пошёл назад по Пенсильвания-авеню, чтобы приготовиться ко второму дублю.

Кавалли выключил телефон и сделал глубокий вдох, когда кортеж миновал 9-ю улицу и впереди открылся памятник Франклину Делано Рузвельту, установленный в глубине лужайки перед центральным входом в архив. Первая машина свернула вправо на 7-ю улицу. До служебного входа оставалось каких-то полквартала. Ехавшие впереди мотоциклисты увеличили скорость и, оказавшись напротив Анди, стоявшего на мостовой, повернули направо и поехали по рампе.

Остальная часть кортежа вытянулась в колонну прямо напротив служебного входа, а третий лимузин, проехав по рампе, остановился на разгрузочной площадке.

Первыми на улицу высыпали восемь членов антитеррористической группы, которые быстро образовали вокруг третьей машины кольцо, обращённое во внешнюю сторону.

После того, как восьмёрка огляделась по сторонам, Кавалли выскочил из машины, подбежал к ним и открыл заднюю дверцу президентского лимузина, выпуская Ллойда Адамса.

Колдер Маршалл, ожидавший на площадке, вышел вперёд, чтобы приветствовать президента.

— Рад видеть вас, господин Маршалл, — сказал актёр, протягивая руку. — Я давно ждал этого случая.

— И мы тоже, господин президент. Позвольте мне от имени моих сотрудников приветствовать вас в Национальном архиве. Пожалуйста, следуйте за мной.

Ллойд Адамс и его свита послушно последовали за Маршаллом в спартанского вида грузовой лифт. Пока один из агентов секретной службы держал палец на кнопке «открыто», Кавалли распорядился, чтобы кортеж возвращался в свою исходную точку. Шесть мотоциклов и двенадцать автомобилей двинулись назад к режиссёру готовиться ко второму дублю.

Чтобы ввести актёра в здание и отправить кортеж, понадобилось меньше двух минут, но Кавалли с тревогой отметил, что на противоположной стороне, у здания Федеральной комиссии по торговле, уже собралась небольшая толпа зевак, видимо, заподозривших в происходящем что-то важное. Ему оставалось только надеяться, что Анди справится с этой проблемой.

Кавалли быстро скользнул в лифт, втиснувшись за спиной у Адамса. Маршалл начал короткий экскурс в историю о том, как Декларация независимости оказалась в Национальном архиве:

— Многие знают, что Декларация была разработана Джоном Адамсом и Томасом Джефферсоном и утверждена конгрессом 4 июля 1776 года. Однако не многим известно, что в этот же день, пятьдесят лет спустя после её официального подписания, 4 июля 1826 года, умерли второй и третий президенты. — Двери лифта открылись на первом этаже, Маршалл вышел в мраморный коридор и повёл их в свой кабинет. — Декларация прошла долгий и тернистый путь, господин президент, прежде чем оказалась в безопасности этого здания.

Когда они дошли до пятой двери слева, Маршалл завёл президента и его свиту в свой кабинет, где их ждал кофе. Двое агентов секретной службы вошли внутрь, а шестеро других остались в коридоре.

Ллойд Адамс пил кофе, в то время как Маршалл продолжал свой урок истории, не притрагиваясь к собственной чашке:

— После церемонии подписания 2 августа 1776 года Декларация была помещена на хранение в Филадельфии, но из-за угрозы захвата англичанами её перевезли в закрытом фургоне в Балтимор.

— Восхитительно, — сказал Адамс с мягким рокотом. — Но окажись она захваченной английской пехотой, копии все равно бы остались?

— О да, конечно, господин президент. Одна из них, мастерски выполненная Уильямом Дж. Стоуном, даже хранится в этом здании. Тем не менее, оригинал находился в Балтиморе до 1777 года, пока не был возвращён в относительно безопасную Филадельфию.

— И тоже в фургоне? — спросил президент.

— В самом деле, — сказал Маршалл, не замечая, что его гость шутит. — Нам даже известно имя человека, управлявшего им, — мистер Самуэль Смит. Затем, в 1800 году, по указанию президента Адамса Декларацию перевезли в Вашингтон, где она вначале была помещена в казначействе, но потом, в период между 1800 и 1814 годами, путешествовала по всему городу, оказавшись в конце концов в здании военного министерства на 17-й улице.

— И мы, конечно, все ещё были в состоянии войны с англичанами в то время, — сказал актёр.

Кавалли был восхищён тем, что Адамс не только выучил свои слова, но и изрядно покопался в учебниках.

— Правильно, господин президент, — сказал архивист. — И когда британский флот появился в Чесапикском заливе, государственный секретарь Джеймс Монро приказал, чтобы документ был перемещён ещё раз. Поскольку, как вы, несомненно, знаете, господин президент, именно государственный секретарь отвечает за сохранность документа, а не президент.

Ллойд Адамс действительно знал, но не был уверен, знает ли президент, поэтому избрал наиболее безопасный путь:

— Да что вы говорите, господин Маршалл? Тогда, наверное, сегодня здесь должен быть Уоррен Кристофер, а не я.

— Государственный секретарь был столь любезен, что посетил нас вскоре после того, как вступил в должность, — ответил Маршалл.

— Но он не стал больше перемещать документ в другое место, — сказал актёр. Маршалл, Кавалли, лейтенант и врач почтительно засмеялись, и архивист продолжал:

— Монро, обнаружив продвижение англичан к Вашингтону, отправил Декларацию в плавание по Потомаку до Лисбурга в Виргинии.

— Это было 24 августа, — сказал Адамс, — когда они сровняли Белый дом с землёй.

— Совершенно верно, — заметил Маршалл. — Вы хорошо информированы, сэр.

— Честно говоря, — сказал актёр, — это постарался мой специальный помощник Рекс Баттеруорт.

По выражению лица Маршалла стало ясно, что ему знакомо это имя, однако Кавалли показалось, что актёр слегка переиграл в этом эпизоде.

— В ту ночь, — продолжал Маршалл, — когда Белый дом полыхал ярким пламенем, Декларация благодаря предвидению Монро уже была в Лисбурге и находилась в безопасности.

— И когда рукопись вернулась в Вашингтон? — спросил Адамс, который сам мог бы назвать архивисту точную дату.

— Довольно нескоро, сэр. Только 17 сентября 1814 года, если точно. С тех пор Декларация находится в столице, если не считать поездки в Филадельфию на празднование столетнего юбилея и пребывания в Форт-Ноксе[18] во время Второй мировой войны.

— Но не в этом здании, — сказал Адамс.

— Да, господин президент, вы правы и на этот раз. Она сменила несколько мест, прежде чем оказалась здесь. И худшим среди этих мест было Патентное бюро, где она годами висела напротив окна под солнцем, что привело к необратимой порче пергамента.

Билл Орейли стоял в углу, вспоминая, сколько часов работы потребовалось от него и сколько копий ему пришлось уничтожить на подготовительном этапе из-за этой несусветной глупости. Он клял на чем свет всех, кто когда-либо работал в этом самом Патентном бюро.

— Сколько она провисела там? — спросил Адамс.

— Тридцать пять лет, — сказал Маршалл со вздохом, который свидетельствовал, что он не меньше Долларового Билла был раздосадован безответственностью своих предшественников. — В 1877 году Декларация была переведена в библиотеку Государственного департамента. В то время не только было распространено курение, но там находился также открытый камин. И могу добавить, что здание было уничтожено огнём всего лишь через несколько месяцев после того, как оттуда вывезли рукопись.

— Да, пронесло, — сказал Адамс.

— После окончания войны, — продолжал Маршалл, — Декларация была изъята из Форт-Нокса, доставлена в пульмановском вагоне назад в Вашингтон и помещена в Библиотеке конгресса.

— Надеюсь, там её больше не выставляли под солнцем, — сказал Адамс, и в этот момент у Кавалли зазвонил телефон.

Кавалли отодвинулся в угол и слушал, как режиссёр говорил ему:

— Мы на исходном рубеже и готовы приступить по вашему сигналу.

— Я позвоню, когда ты мне понадобишься, — коротко сказал ему Кавалли, выключил телефон, вернулся к группе и стал продолжать слушать архивиста:

— …в витрине из термостойкого стекла, снабжённой фильтром для защиты от пагубного воздействия ультрафиолетового излучения.

— Восхитительно. А когда документ оказался наконец в этом здании? — поинтересовался Адамс.

— 13 декабря 1952 года. От Библиотеки конгресса до Национального архива её перевозили в танке под охраной вооружённых морских пехотинцев.

— Вначале закрытый фургон и, наконец, танк, — сказал актёр и заметил, что Кавалли поглядывает на часы. — Наверное, мне уже пора увидеть Декларацию во всем её блеске?

— Конечно, господин президент, — сказал архивист. Маршалл повёл актёра и его свиту назад по коридору.

— Обычно Декларация выставляется на обозрение в ротонде первого этажа, но мы посмотрим её в хранилище, куда она убирается на ночь.

Пока архивист вёл президента вниз по лестнице, Кавалли все время уточнял кратчайший маршрут их отхода на случай, если возникнут неприятности. Он с удовлетворением отметил про себя, что архивист выполнил его указания и держал коридоры свободными от персонала.

В конце лестницы они остановились перед огромной стальной дверью, где их ждал пожилой человек в длинном белом халате.

— Это господин Мендельсон, — представил его Маршалл. — Господин Мендельсон является старшим хранителем и настоящим специалистом по всем вопросам, касающимся рукописи. Он будет вашим гидом на несколько следующих минут, прежде чем мы продолжим обход здания.

Актёр сделал шаг вперёд и ещё раз протянул руку:

— Рад встрече, господин Мендельсон.

Пожилой человек поклонился, пожал актёру руку и распахнул стальную дверь.

— Прошу вас следовать за мной, господин президент, — сказал он с европейским акцентом. Оказавшись внутри маленького хранилища, Кавалли проследил, как его люди образовали небольшой круг, присматриваясь ко всему, кроме президента.

Билл Орейли, Анжело и Дебби также заняли свои места, отведённые им на вчерашней репетиции.

Кавалли бросил взгляд на Долларового Билла. Судя по его виду, врач был нужен ему самому.

Мендельсон подвёл актёра к массивному бетонному блоку у дальней стены.

Похлопав по бетону, он пояснил, что защитное укрытие создавалось во времена, когда в стране больше всего боялись ядерного нападения.

— Декларация хранится в железобетонном сейфе весом пятьдесят пять тонн, который вы видите перед собой. Сейф закрывается пятитонными самоблокирующимися створками из металла. Так что могу заверить вас, господин президент, — добавил Мендельсон, — даже если Вашингтон будет разрушен до основания, Декларация независимости останется в целости и сохранности.

— Впечатляет, — сказал Адамс, — очень впечатляет.

Кавалли посмотрел на часы: было 10.24. Они находились в здании семнадцать минут. И хотя лимузины уже ждали, он не мог поторопить хранителя. В конце концов, их хозяева знали, что время у президента ограничено, и должны были поторопиться сами, если хотели успеть показать ему оставшуюся часть архива.

— Вся система, господин президент, — продолжал хранитель с энтузиазмом, — работает автоматически. При нажатии на кнопку Декларация, которая всегда демонстрируется и хранится в вертикальном положении, перемещается с этого уровня через самоблокирующиеся двери и попадает в витрину из чистой бронзы и многослойного пуленепробиваемого стекла. Ультрафиолетовые фильтрующие слои придают стеклу слегка зеленоватый оттенок. — Актёр слушал с потерянным видом, но хранитель продолжал как ни в чем не бывало. — Демонстрационный зал находится примерно в семи метрах над нами, и, поскольку механизмами можно управлять вручную, я в состоянии остановить движение в любой момент. С вашего разрешения, господин Маршалл.

Архивист кивнул, и хранитель коснулся кнопки, которая до сих пор оставалась не замеченной ни актёром, ни самим Кавалли. Пятитонные створки стали расходиться над их головами, что-то вдруг завыло, и массивная бронзовая рама, в которой находилась рукопись, начала своё каждодневное восхождение к потолку. Когда рама достигла высоты письменного стола, Мендельсон нажал другую кнопку, и завывание мгновенно прекратилось. Хранитель показал рукой на раму.

Ллойд Адамс сделал шаг вперёд и уставился на самый важный документ в истории государства.

— Теперь, памятуя о вашем личном желании, господин президент, у нас, в свою очередь, есть небольшая просьба к вам.

Актёр, не уверенный, какой должна быть его реплика, бросил вопросительный взгляд на Кавалли.

— И в чем она заключается? — спросил Кавалли, которого страшило любое изменение плана на этапе, когда операция зашла уже так далеко.

— Просто, — сказал Мендельсон, — чтобы ваши люди повернулись лицом к стене, пока мы с господином Маршаллом будем снимать внешнюю раму с Декларации.

Кавалли заколебался, понимая, что секретная служба никогда бы не допустила ситуации, в которой президент остаётся без присмотра.

— Позвольте мне облегчить вашу задачу, господин Мендельсон, — сказал Адамс. — Я первый выполню вашу просьбу.

Актёр отвернулся к стене, и за ним последовали остальные.

Во время короткой паузы, когда команда не могла видеть, что происходит у них за спинами, Кавалли услышал двенадцать щелчков и последовавшее за этим натужное дыхание двоих мужчин, не привыкших поднимать большие тяжести.

— Благодарю вас, господин президент, — проговорил Колдер Маршалл. — Надеюсь, мы не доставили вам большого неудобства.

Тринадцать злоумышленников повернулись и увидели, что внешняя рама откинута, как обложка книги.

Ллойд Адамс и стоявшие чуть позади Кавалли с Долларовым Биллом, словно притянутые магнитом, подались к оригиналу, который продолжал находиться под пристальными взорами Маршалла и хранителя. Неожиданно актёр пошатнулся, схватился за горло и рухнул на пол. Четверо агентов секретной службы мгновенно окружили Адамса, а остальные так же стремительно выдворили архивиста с хранителем в коридор, не дав им произнести ни слова. Тони пришлось признать, что режиссёр был прав — актёр явно переиграл в этом эпизоде.

Как только дверь захлопнулась, Кавалли обернулся и увидел, что Долларовый Билл уже смотрит на рукопись горящими от возбуждения глазами, а рядом с ним находится лейтенант.

— Пора приниматься за работу, Анжело, — сказал ирландец и вытянул пальцы.

Лейтенант достал из докторской сумки пару тонких резиновых перчаток и натянул их ему на руки. Долларовый Билл пошевелил пальцами, как пианист, который готовился приступить к исполнению концерта. Затем Анжело наклонился ещё раз, извлёк из сумки длинный нож с тонким лезвием и вложил его в правую руку Билла.

В ходе этих приготовлений взгляд Долларового Билла был постоянно прикован к документу. В хранилище было тихо, как в могиле, когда фальшивомонетчик наклонился над рукописью и, аккуратно поддёв ножом её правый верхний угол, слегка отодрал его. Затем он проделал то же самое с левым углом. Вернув нож Анжело, Долларовый Билл стал медленно скручивать пергамент в тонкую трубку, но так, чтобы не повредить его.

В то же самое время Анжело откинул рукоятку своего парадного клинка и держал перед собой его ножны. Кавалли шагнул к нему и медленно вытянул оттуда, где обычно помещается лезвие клинка, поддельную копию Билла. Обменявшись с Долларовым Биллом пергаментами, они стали проделывать все в обратном порядке. Пока Кавалли сантиметр за сантиметром засовывал оригинал в ножны парадного клинка, где для этого была сделана специальная полость, Долларовый Билл стал осторожно раскручивать свою подделку на заднем многослойном стекле, слегка липком от специального химического состава, который помогал пергаменту ложиться на место. Фальшивомонетчик громко втягивал в себя воздух. Сильный запах говорил его чувствительному носу о присутствии тимола. Долларовый Билл окинул копию ещё одним долгим взглядом, проверил исправление ошибки и отступил назад, с неохотой оставляя свой шедевр на попечение Национального архива с его бетонной тюрьмой.

Выполнив свою задачу, Долларовый Билл быстро вернулся к Ллойду Адамсу. Дебби уже расстегнула актёру воротник, ослабила галстук и наложила на лицо тонкий слой грима. Фальшивомонетчик привстал на одно колено, снял резиновые перчатки и бросил их в докторскую сумку, полную косметики. Кавалли в это время набрал номер на своём сотовом телефоне.

Ему ответили даже раньше, чем он услышал гудок, но голос в трубке был совсем слабый.

— Дубль два, — твёрдо сказал Кавалли и, выключив телефон, показал на дверь. Когда один из агентов секретной службы открыл стальную дверь, он внимательно проследил, как в неё влетел Мендельсон и бросился прямо к бронзовой раме, в то время как Маршалл, бледный и трясущийся, сразу же направился к президенту.

У Кавалли отлегло от сердца при виде улыбки, появившейся на лице хранителя, когда тот склонился над фальшивой Декларацией. С помощью Анжело он повернул раму и окинул рукопись любящим взглядом, прежде чем установить на место крышку и закрепить её с помощью двенадцати замков по периметру корпуса. Хранитель нажал на кнопку, и массивная бронзовая рама под завывание механизмов вновь медленно исчезла под землёй.

Кавалли посмотрел на актёра и увидел, как двое секретных агентов поднимают его на ноги, а Долларовый Билл закрывает свою докторскую сумку.

— Какой химикат используется для сохранения пергамента? — спросил Долларовый Билл.

— Тимол, — ответил архивист.

— Конечно же, как я не догадался. При наличии аллергических проявлений у президента мне следовало бы ожидать такой реакции. Не паникуйте. Если мы быстро выведем его на свежий воздух, он сразу же придёт в норму.

— Будем надеяться, что все обойдётся, — сказал Маршалл, не переставая трястись.

— Аминь, — сказал маленький ирландец, когда актёра повели к выходу.

Маршалл бросился вперёд и возглавил процессию, поднимавшуюся по лестнице.

Кавалли оставил Ллойда Адамса плестись сзади и догнал архивиста.

— Никто, я повторяю, никто не должен знать об этом происшествии, — сказал он, поднимаясь рядом с Маршаллом по лестнице. — Ничто не может нанести президенту больше вреда, когда он находится во главе государства столь непродолжительное время, особенно если мы вспомним, через что прошёл Буш после своей поездки в Японию.

— После своей поездки в Японию. Конечно, конечно.

— Если кто-то из ваших сотрудников спросит, почему президент не завершил обход здания, скажите, что его вызвали в Белый дом по срочному делу.

— Вызвали в Белый дом по срочному делу. Конечно, — сказал Маршалл, который теперь был бледнее актёра.

Кавалли испытал облечение, когда увидел, что его ранее отданное распоряжение не выпускать в коридор персонал, пока президент находится в здании, все ещё остаётся в силе.

Добравшись до грузового лифта, вся группа быстро втиснулась в него и спустилась на транспортную площадку. Как только двери лифта открылись, Кавалли выскочил из него, спринтерским бегом пронёсся по рампе и выскочил на 7-ю улицу.

Здесь он с раздражением обнаружил, что на другой стороне все ещё торчит небольшая толпа зевак, а кортежа ещё не видно. Обеспокоенный, он посмотрел направо, где Анди стоял теперь на скамейке и показывал в сторону Пенсильвания-авеню. Кавалли повернулся и, посмотрев туда же, увидел первого мотоциклиста, выезжающего на 7-ю улицу. Он бегом вернулся по рампе и рядом с почтовым ящиком «Федерал экспресс» обнаружил Ллойда Адамса, которого поддерживали два секретных агента.

— Давайте быстро, — сказал Кавалли. — Там небольшая толпа, и она начинает интересоваться, что происходит. — Он повернулся к архивисту, стоявшему рядом с хранителем на транспортной площадке. — Не забудьте, президента вызвали в Белый дом по срочному делу.

Они оба энергично закивали. Четверо секретных агентов ринулись вперёд, как только третий лимузин затормозил на транспортной площадке. Кавалли распахнул дверцу и стал яростно махать актёру рукой, чтобы тот быстрее садился в машину. Первые мотоциклисты эскорта сдерживали движение, давая возможность последней машине подойти к служебному входу. Когда Ллойда Адамса усаживали в лимузин, толпа на противоположной стороне улицы стала показывать в его сторону и хлопать в ладоши.

Один из секретных агентов кивнул в сторону здания. Анжело впрыгнул во вторую машину, по-прежнему не выпуская из рук клинок, а Долларовый Билл и секретарша ввалились в четвёртую. К тому моменту когда Кавалли оказался во второй машине рядом с Анжело и подал сигнал трогаться с места, мотоциклетный эскорт уже находился в середине 7-й улицы, сдерживая поток, чтобы дать кортежу проследовать к Конститьюшн-авеню.

Взвыли сирены, и лимузины двинулись по 7-й улице. Кавалли обернулся назад и отметил с облегчением, что Маршалла с Мендельсоном нигде не видно.

Он быстро перевёл взгляд на противоположную сторону улицы, где Анди объяснял толпе, что это был не президент, а самая обычная репетиция перед съёмками фильма, и ничего больше. Большинство зевак были явно разочарованы и стали быстро расходиться.

И тут ему показалось, что он вновь увидел его.

Когда машина Кавалли мчалась по Конститьюшн-авеню, ведущая полицейская машина в сопровождении двух мотоциклистов эскорта уже сворачивала направо на 14-ю улицу. Сирены замолчали, и машины одна за другой стали отваливать от кортежа на указанных им перекрёстках.

Первый лимузин свернул вправо на 9-ю улицу и снова вправо назад на Пенсильвания-авеню, прежде чем устремиться в направлении Капитолия. Третий продолжал гнать по Конститьюшн-авеню, держась осевой линии, в то время как четвёртый свернул влево на 12-ю улицу, а шестой — вправо на 13-ю.

Пятый, сделав левый поворот, выехал на 23-ю улицу, проехал Мемориальный мост и направился в Старый город, а шестой свернул влево на 14-й улице, направился к мемориалу Джефферсона и выехал на бульвар Джорджа Вашингтона.

Кавалли, находившийся на заднем сиденье второго лимузина, набрал номер режиссёра. Когда Джонни ответил на вызов, он услышал лишь: «Дело сделано».

Глава XV

Скотт молил Бога, чтобы жена посла не смогла выбраться в бассейн в этот четверг или продолжала оставаться в Женеве. Он помнил, как Декстер Хатчинз говорил: «Терпение — это не достоинство, когда работаешь на ЦРУ, а девять десятых самой работы».

Когда он остановился в конце бассейна, Ханна сообщила ему, что жена посла ещё не вернулась из Швейцарии. Они не стали больше плавать, а договорились встретиться позднее в Венсенском лесу.

В тот момент, когда он увидел её идущей через дорогу, ему захотелось дотронуться до неё. Ни в одном из наставлений ЦРУ не говорилось о том, как быть в такой ситуации, и ни один из агентов не поднимал перед ним эту проблему за все девять лет.

Ханна проинформировала его обо всем, что происходило в посольстве, а также о том, что в Женеве происходит какое-то важное событие, детали которого были ей неизвестны. В ответ на её вопрос Скотт сказал, что связался с Крацем и что вскоре она будет отозвана отсюда. Она явно осталась довольна.

Когда разговор перешёл на другие темы, внутренний голос профессионала предупредил его, что ей следует возвращаться в посольство. Однако на этот раз он предоставил Ханне решать, когда ей уходить. Она, похоже, впервые расслабилась и даже смеялась над рассказами Скотта о настоящих парижанах, с которыми он каждый вечер встречался в спортзале.

Гуляя по парку аттракционов, Скотт обнаружил, что игрушечных медвежат в стрелковом тире выигрывает Ханна и что ей не становится дурно на крутых горках.

— Зачем ты покупаешь сахарную вату? — спросил он.

— Потому что тогда никто не примет нас за агентов, — ответила она. — Все будут думать, что мы влюблённые.

Когда они расставались через два часа, он поцеловал её в щеку. Два профессионала, которые ведут себя как любители. Он извинился. Она засмеялась и исчезла.


В самом начале одиннадцатого Хамид Аль-Обайди смешался с небольшой толпой, собравшейся на мостовой напротив служебного входа в Национальный архив. Прошло около двадцати минут, прежде чем дверь открылась ещё раз и из неё выскочил Кавалли, бросившийся бежать по рампе как раз в тот момент, когда на углу 7-й улицы появился кортеж автомобилей. Кавалли подал знак, и все рванули к поджидавшим машинам. Аль-Обайди не мог поверить своим глазам. Зеваки в толпе, совершенно одураченные инсценировкой, стали махать руками и кричать.

Как только машины скрылись за углом, все это время находившийся здесь человек принялся объяснять, что это был не президент, а просто репетиция перед съёмками фильма.

Аль-Обайди посмеивался про себя над этим двойным обманом, пока разочарованная толпа разбредалась по сторонам. Он перешёл на другую сторону 7-й улицы и встал в длинную очередь из туристов, школьников и просто желающих увидеть Декларацию независимости.

Тридцать девять ступеней к зданию Национального архива потребовали столько же минут для того, чтобы преодолеть их, и когда он достиг ротонды, людская река превратилась в ручей, который тёк через мраморный зал, поднимаясь тоненькой струйкой на девять ступенек вверх и вытягиваясь в цепочку по одному под взглядами Томаса Джефферсона и Джона Хэнкока. Перед ним стояла массивная бронзовая рама с Декларацией независимости.

Аль-Обайди отметил, что у людей, наконец добравшихся до рукописи, было всего лишь несколько секунд на созерцание исторического документа. Когда его нога оказалась на первой ступеньке, сердце забилось чаще, но по другой причине, чем у других в очереди. Он достал из внутреннего кармана очки, стекла которых давали четырехкратное увеличение.

Заместитель посла достиг верхней ступеньки и посмотрел на Декларацию независимости. Вначале он испытал нечто вроде ужаса. Документ был столь идеальным, что наверняка был оригиналом. Кавалли надул его. Хуже того, он выманил у него десять миллионов долларов. Убедившись, что часовые по бокам витрины не обращают на него внимания, Аль-Обайди надел очки.

Едва не касаясь носом стекла, он искал то самое слово, которое должно быть написано без ошибки, если они хотят получить от него ещё хоть один цент.

Глаза у него чуть не вылезли из орбит, когда он дошёл до предложения:

«Не нуждаемся мы также в опеке со стороны наших британских собратьев».

Жена посла возвратилась со своим мужем из Женевы в следующую пятницу. Ханне и Скотту в то утро удалось провести несколько часов вместе.

Меньше трех недель назад он первый раз встретил её в бассейне на бульваре Ланне. Чуть больше двух недель прошло со времени их поспешно организованной встречи в кафе на улице Бюжо. Именно тогда между ними зародилась ложь. Сначала она была маленькая, затем становилась все больше и больше, пока не опутала их, как паутина. Теперь Скотт страстно желал рассказать ей правду, но с каждым днём это оказывалось все невозможнее.

В Лэнгли были довольны его шифровками, и Декстер поздравил его с первоклассной работой. «Я не помню, чтобы кто-то начинал лучше, чем ты», — признался он. Но у Скотта не было такого шифра, чтобы дать знать заместителю директора, что его агент влюбился.

Он прочёл досье Ханны от корки до корки, но в нем не было того, что он нашёл в действительности. На самом деле у неё была улыбка, которая заставляла улыбаться, даже если ты был печален или зол. Её ум заставлял восторгаться и сам восторгался всем, что происходило вокруг. Но именно тепло и мягкость делали нескончаемым время, когда они были не вместе.

А когда он был с ней, то вдруг становился таким же зелёным, как его студенты. Их тайные встречи редко длились больше часа, и поэтому каждая из них воспринималась с особенной остротой.

Она продолжала честно и откровенно рассказывать все о себе, он же не говорил ничего, кроме лжи о том, что является агентом МОССАДа, прикрывающимся тем, что пишет путеводитель, который никогда не будет издан. Беда состояла в том, что одна ложь порождает следующую в бесконечной цепи обмана. И все это усугублялось доверием, с которым она относилась к каждому его слову.

Вернувшись в тот вечер на свою квартиру, он принял решение, которое, как ему было известно, в Лэнгли никогда не одобрят.


Когда на мемориальном бульваре Джорджа Вашингтона их автомобиль перестроился в правый ряд, направляясь в аэропорт, водитель посмотрел в зеркало и подтвердил, что погони за ними не было. У Кавалли вырвался вздох облегчения, хотя у него было разработано два запасных плана действий на случай, если его поймают с Декларацией. Он давно понял, что ему будет необходимо оказаться как можно дальше от места преступления и в самые короткие сроки. Решающим звеном плана всегда была необходимость передачи документа Нику Висенте в течение двух часов с момента его выноса из Национального архива.

— Итак, давай за дело, — сказал Кавалли, обращаясь к Анжело, сидевшему напротив. Анжело отстегнул клинок, висевший у него на поясе. Они застыли друг перед другом, словно борцы сумо, выжидающие, кто из них сделает первое движение. Первым сделал движение Анжело, зажав клинок между ног и направив его рукояткой к своему боссу. Кавалли наклонился и откинул рукоятку назад. Затем большим и указательным пальцами извлёк из ножен чёрный пластиковый цилиндр. Анжело вернул рукоятку на место и пристегнул клинок к поясу.

Длинный пластиковый цилиндр был в руках у Кавалли.

— Было бы любопытно взглянуть, — сказал Анжело.

— Есть дела поважнее в данный момент, — ответил Кавалли и, положив цилиндр на сиденье рядом с собой, взял сотовый телефон, нажал одну-единственную цифру, затем кнопку «отправить» и стал ждать ответа.

— Да? — сказал знакомый голос.

— Я еду, и у меня есть кое-что для отправки.

Наступило долгое молчание, и Кавалли уже было решил, что связь прервалась.

— Ты хорошо сработал, — пришёл наконец ответ. — Но укладываешься ли ты в график?

Кавалли выглянул в окно. На обочине мелькнул знак выезда на шоссе 395.

— Мы в паре минут от аэропорта, и, если успеем в отведённое нам стартовое время, я надеюсь быть у тебя где-то около часа дня.

— Хорошо, тогда я вызову Ника, чтобы он взял контракт и переправил его нашему клиенту. Мы ждём тебя около часа.

Кавалли убрал телефон и развеселился, увидев Анжело в одной жилетке и подштанниках. Он улыбнулся и хотел что-то заметить по этому поводу, но телефон зазвонил опять.

— Да, — сказал Кавалли в трубку.

— Это Анди. Я подумал, что вам будет интересно узнать, что она опять выставлена на обозрение публики и что очередь такая же длинная, как всегда. Кстати, араб все время стоял в толпе, пока вы были в здании, а потом встал в очередь, чтобы посмотреть Декларацию.

— Молодец, Анди. Возвращайся в Нью-Йорк. У тебя будет возможность сообщить мне подробности завтра утром.

Кавалли опустил телефон и размышлял над тем, что услышал от Анди, пока Анжело завязывал галстук виндзорским узлом, какого никогда не увидишь ни на одном лейтенанте. Он все ещё сидел без штанов.

Затемнённая перегородка между шофёром и пассажирами опустилась вниз.

— Подъезжаем к терминалу, сэр. По дороге нас никто не преследовал.

— Хорошо, — сказал Кавалли, когда Анжело поспешно натягивал штаны. — Как только сменишь номерные знаки, возвращайся в Нью-Йорк.

Водитель кивнул, и лимузин затормозил возле зоны обслуживания частных самолётов.

Кавалли схватил пластиковый цилиндр, выпрыгнул из машины, пробежал через зал и выскочил на лётное поле, выискивая глазами белый «лирджет». Когда он увидел его, люк самолёта открылся и из него выпала лесенка. Кавалли бросился к ней. Анжело старался не отстать, пытаясь натянуть на себя пиджак, не желавший подчиняться на сильном ветру.

Капитан ждал их в проёме люка.

— Ещё немного, и мы бы не уложились в отведённое время, — сообщил он и, как только они защёлкнули привязные ремни, нажал кнопку, чтобы убрать лесенку.

Самолёт взлетел через семнадцать минут и стал выполнять вираж над Центром Кеннеди, но не раньше, чем стюард принёс им по бокалу шампанского. От второй порции Кавалли отказался, сосредоточившись на том, что ещё надо было сделать, прежде чем считать свою роль в операции выполненной. Он вновь задумался об Аль-Обайди, пытаясь ответить на вопрос, а так ли он прост, как кажется.

Через пятьдесят семь минут «лирджет» приземлился в аэропорту Ла-Гуардиа, где их уже ждал шофёр Кавалли, чтобы доставить в город.

Пока шофёр постоянно менял ряды и направления движения, чтобы в конечном итоге оказаться на другой стороне моста Трайборо, Кавалли сверился со временем. Затерянные в море автомобилей, они направлялись в Манхэттен по прошествии восьмидесяти семи минут после того, как расстались с Колдером Маршаллом у служебного входа в Национальный архив. «Примерно такое же время требуется банкиру с Уолл-стрит, чтобы позавтракать», — подумал Кавалли.

Кавалли вышел из машины у отцовского особняка на 75-й улице, когда до часа дня оставались считанные минуты, а Анжело поехал в офис на Уолл-стрит принимать звонки от членов команды с заключительными докладами.

Дворецкий уже держал дверь особняка открытой, когда Тони ступил на землю.

— Могу я взять у вас это, сэр? — спросил он, глядя на пластиковый цилиндр.

— Нет, спасибо, Мартин, — сказал Тони. — Я пока подержу сам. А где мой отец?

— Он в зале заседаний правления с господином Висенте, который прибыл несколько минут назад.

Тони трусцой сбежал по лестнице, ведущей в подвал, вприпрыжку пронёсся по коридору и вошёл в зал. Отец сидел во главе стола, занятый разговором с Ником Висенте. При виде сына председатель вышел к нему навстречу, и Тони передал ему цилиндр.

— Слава герою-победителю! — первое, что сказал отец. — Если бы ты проделал этот трюк для Георга Третьего, он произвёл бы тебя в рыцари. «Встать, сэр Антонио». Ну а пока тебе придётся довольствоваться сотней миллионов долларов в качестве компенсации. Будет ли старику позволено взглянуть на оригинал, прежде чем Ник умыкнёт его?

Кавалли рассмеялся, снял колпачок с верхней части цилиндра, медленно вытянул пергамент и, осторожно положив его на стол, развернул двухсотлетний исторический документ. Все трое впились глазами в Декларацию независимости и, быстро отыскав слово «бриттанских», проверили его написание.

— Великолепно, — только и сказал отец Тони, проведя языком по губам.

— Удивительно, как мало места оставлено для подписей, — заметил Ник Висенте после нескольких минут изучения документа.

— Если бы все поставили такие же крупные подписи, как Джон Хэнкок, мы бы имели Декларацию в два раза длиннее, — добавил председатель, когда начал звонить телефон на столе.

Председатель нажал кнопку переговорного устройства:

— Да, Мартин?

— По частной линии звонит господин Аль-Обайди и просит переговорить с Тони.

— Спасибо, Мартин, — сказал председатель, и Тони потянулся к телефону. — Почему бы тебе не поговорить в моем кабинете, тогда я смог бы воспользоваться отводной трубкой.

Тони кивнул и прошёл в соседнюю комнату, где снял трубку с телефона на отцовском столе.

— Антонио Кавалли, — сказал он.

— Говорит Хамид Аль-Обайди. Ваш отец сказал, чтобы я перезвонил примерно в это время.

— Мы располагаем документом, который вам нужен, — коротко сказал Кавалли.

— Поздравляю вас, господин Кавалли.

— Вы готовы завершить платёж, как было условленно?

— Всему своё время, но не раньше, чем вы доставите документ туда, куда мы укажем, господин Кавалли, что также является частью договорённости.

— И что это за место? — спросил Кавалли.

— Я приеду к вам в офис завтра в двенадцать часов, и тогда вы получите соответствующие указания. — Он помолчал. — Среди прочего. — Связь прекратилась.

Кавалли положил трубку, пытаясь сообразить, что означало его «среди прочего», и медленно вернулся в зал заседаний, где увидел, что отец с Ником склонились над Декларацией и разглядывают её обратную сторону.

— Как ты думаешь, что он имел в виду, когда сказал «среди прочего»? — спросил Тони.

— Понятия не имею, — ответил отец и, бросив последний взгляд на пергамент, стал медленно скручивать его.

— Нет сомнений, что завтра мне станет известно, — сказал Тони, когда председатель отдал ему документ и он осторожно опустил его в пластиковый контейнер.

— Так куда же его надо доставить? — спросил Ник.

— Мне сообщат это завтра в двенадцать часов, — сказал Тони, несколько удивившись, что отец не передал своему старому другу содержание телефонного разговора с Аль-Обайди.

Глава XVI

Он лежал, подперев голову рукой, и смотрел, как к ней подкрадывались первые лучи утреннего солнца. Не удержавшись, он медленно провёл пальцем по её спине. Она пошевелилась, оставаясь в крепких объятиях сна и не подозревая, что он не может дождаться, когда она откроет глаза и оживит в его памяти воспоминания прошлой ночи.

В первые дни при виде Ханны, выходившей из иорданского посольства в бесцветной одежде, явно выбранной с учётом вкуса Каримы Саиб, Скотт тем не менее находил её поразительной. Многое из того, что находится в красивой упаковке, оказывается совсем не таким без своих ярких обёрток. Когда Ханна сняла свой безвкусный костюм, в котором была в тот день, он стоял и не верил, что можно быть столь прекрасной.

Он стянул простыню, прикрывавшую её, и любовался видом, от которого у него перехватывало дыхание прошлой ночью. Её коротко подстриженные волосы; он представлял, как бы они выглядели, падая длинными волнистыми прядями на её плечи, как она хотела того. Ложбинка на шее, гладкая оливковая кожа спины и длинные стройные ноги.

Как ребёнку, открывшему чулок, полный подарков, ему хотелось прикоснуться ко всему сразу. Он провёл рукой по изгибу её спины в надежде, что она повернётся. Придвинулся ближе, наклонился над ней и стал обводить пальцем вокруг её твёрдой груди. Круги становились все меньше и меньше, пока не замкнулись на её мягком соске. Послышался вздох, и на этот раз она повернулась и оказалась в его объятиях, стиснув пальцами его плечи, когда он притянул её ближе.

— Так нечестно, ты воспользовался тем, что я спала, — проговорила она сквозь сон, когда его рука легла на её бедро.

— Извини, — пробормотал он и убрал руку, целуя её в щеку.

— Не извиняйся. Ради Бога, Симон, я хочу, чтобы ты любил меня, — сказала она, ещё ближе приникая к нему и принимая его ласки, которые открывали в ней все новые сокровища.

Их близость была по-утреннему свежей, более спокойной и нежной, чем неистовство ночи, но от этого ничуть не менее приятной.

У Скотта такое было впервые. Хотя он занимался любовью так много, что не мог вспомнить всех, она никогда не вызывала в нем такой бури чувств.

Когда Ханна откинулась на его плечо, он отодвинул волосы с её щеки и стал молить Бога, чтобы следующий час не пролетал так быстро. Ему была ненавистна мысль о её неизбежном возвращении в посольство. Он не хотел делить её ни с кем.

Комната теперь была залита солнечным светом, и он невольно задумался о том, когда ещё ему удастся провести с ней всю ночь.

Глава иракского представительства был срочно вызван в Женеву и взял с собой лишь одну секретаршу, оставив Ханну в Париже без дел на выходные. Она сожалела только о том, что не может сказать Симону, что стоит за этим вызовом, чтобы он мог сообщить об этом Крацу.

Она закрыла свою комнату на два замка и покинула посольство через пожарный выход. Ханна рассказала ему, что чувствовала она себя при этом как школьница, сбежавшая из интерната на ночную вечеринку.

— Лучшей вечеринки я не помню, — сказал он под конец, прежде чем они заснули в объятиях друг друга.

День начался у них с того, что, отправившись в поход по магазинам на бульваре Сен-Мишель, они накупили одежды, которую она не могла носить, и под конец приобрели галстук, на который он никогда бы не решился прежде. Ленч в кафе на углу занял у них два часа, которые прошли за салатом и одной бутылкой вина. По Елисейским полям они шли, держась за руки, как все влюблённые, а затем встали в очередь, чтобы посмотреть выставку Клодиона в Лувре. Это был шанс поделиться с ней чем-то, о чем знал, но который потом обернулся тем, что он сам оказался слушателем. В маленьком магазинчике под Эйфелевой башней он купил ей широкополую шляпу, в каких ходили туристы, и ещё раз убедился, что она выглядит сногсшибательно в любом наряде.

Их ужин у Максима состоял всего из одного блюда, поскольку к тому времени они оба знали, что им хочется лишь поскорее вернуться в его маленькую квартирку на Левом берегу.

Скотт вспомнил, как стоял, словно загипнотизированный, когда Ханна снимала с себя один предмет одежды за другим, пока не смутилась и не бросилась раздевать его. Он был даже готов отказаться от занятий любовью, чтобы только это ожидание чуда продолжалось всегда. Ни с одной из женщин, включая раскованных студенток на одну ночь или случайных знакомых, даже если это представлялось ему любовью, он никогда не испытывал ничего подобного. И даже потом, когда он лежал в её объятиях, это было так же волнующе, как занятие любовью.

Его палец пробежал по ложбинке на её шее.

— Когда ты должна вернуться? — спросил он чуть ли не шёпотом.

— За минуту до посла.

— И когда должен вернуться он?

— Его самолёт прилетает из Женевы в 11.20. Так что к двенадцати мне надо сидеть за своим столом.

— Тогда мы можем заняться любовью ещё один раз, — сказал он и приложил палец к её губам.

Она слегка прикусила его палец.

— Ой! — притворно воскликнул он.

— Только один раз? — отозвалась она.


Дебби впустила заместителя посла в кабинет Кавалли в двадцать минут первого. Опоздание Аль-Обайди осталось без комментариев с той и другой стороны. Тони указал на стул с противоположной стороны стола и ждал, когда его посетитель усядется. Араб впервые вызывал у него какое-то странное чувство беспокойства.

— Как я сказал вчера, — начал Кавалли, — мы теперь располагаем документом, который вам нужен. И поэтому готовы обменять его на ранее согласованную сумму.

— Ах да, девяносто миллионов долларов, — сказал араб, складывая кончики пальцев под подбородком и обдумывая своё следующее заявление. — Расчёт после доставки, если я правильно помню.

— Вы правильно помните, — сказал Кавалли. — Поэтому все, что нам надо знать теперь, это где и когда.

— Мы требуем, чтобы документ был доставлен в Женеву к двенадцати часам следующего вторника. Получателем будет мсье Пьер Дюмо из банка «Дюмо и К°».

— Но у меня остаётся всего шесть дней, чтобы найти безопасный маршрут вывоза из страны и…

— Ваш Бог создал мир за это время, если я правильно помню, — с иронией заметил Аль-Обайди.

— Декларация будет в Женеве во вторник к полудню, — сказал Кавалли.

— Хорошо, — ответил Аль-Обайди. — И если мсье Дюмо убедится, что документ подлинный, он переведёт девяносто миллионов в любой банк мира по вашему выбору, для чего ему даны соответствующие указания. Если же вы не сможете доставить документ или он окажется фальшивым, мы теряем десять миллионов долларов и остаёмся ни с чем, если не считать трехминутного фильма, снятого всемирно известным режиссёром. В этом случае директору ФБР и комиссару налоговой службы будут направлены пакеты, аналогичные этому.

Аль-Обайди вытащил из внутреннего кармана толстый пакет и бросил на стол. Выражение на лице Кавалли не изменилось, когда заместитель посла встал, откланялся и вышел из кабинета, не сказав ни слова больше.

Кавалли не сомневался, что сейчас он узнает, что означали слова «среди прочего».

Он вскрыл конверт, и из него на стол посыпались десятки фотографий и документы с приложенными к ним серийными номерами банкнот. На одних фотографиях он беседовал с Алом Калабрезе на мостовой перед кафе «Националь», на других был снят с Джино Сартори в центре Фридом-плаза, на третьих — с режиссёром, сидящим на съёмочной тележке, во время их разговора с бывшим начальником окружного управления полиции. Аль-Обайди даже исхитрился сфотографировать Рекса Баттеруорта перед входом в отель «Уиллард» и актёра с лысой головой, сидящего в третьей машине, и позднее, когда тот садится в лимузин на транспортной площадке возле архива.

Кавалли забарабанил пальцами по столу. Только сейчас он понял, что не давало ему покоя все эти дни. Это был Аль-Обайди, кого он видел в толпе накануне днём. Он недооценил иракца. Наверное, пришло время связаться с их человеком в Ливане и проинформировать его о счёте в швейцарском банке, который он открыл на имя заместителя посла.

Нет. С этим придётся подождать, пока не будут выплачены девяносто миллионов.


— Что мне делать, Симон, если он предложит мне работу?

Скотт заколебался. Он не имел представления, чего захотели бы от неё в МОССАДе. Ему лишь точно было известно, чего хотел от неё он. Обращаться с этим вопросом к Декстеру Хатчинзу в Виргинию было бесполезно, потому что они не задумываясь прикажут продолжать использовать Ханну в своих собственных целях.

Ханна посмотрела в угол квартиры, который он насмешливо называл кухней.

— Возможно, ты смог бы запросить у полковника Краца, что мне делать, — предложила она, не дождавшись его ответа. — Объясни ему, что посол хочет, чтобы я заняла место Муны, и что при этом возникает другая проблема.

— Что за проблема? — спросил Скотт с беспокойством.

— Срок пребывания посла на этом посту истекает в начале следующего месяца. Ему вполне могут предложить остаться в Париже, но главный администратор говорит всем, что его собираются отозвать в Багдад и повысить до заместителя министра иностранных дел.

Скотт по-прежнему не высказывал своего мнения.

— В чем дело, Симон? Ты не способен принимать решения в такое время по утрам? — Скотт продолжал молчать. — В постели ты был разговорчивей, — съязвила она.

Скотт решил, что больше не будет тянуть ни минуты и расскажет ей обо всем. Он вышел из кухни, обнял её и погладил по голове.

— Ханна, мне надо… — Его прервал звонок телефона, и он бросился к трубке.

Послушав несколько секунд Декстера Хатчинза, он сказал:

— Да, конечно. Я позвоню, как только у меня будет время обдумать это.

«Что он там делает посреди ночи?» — удивлённо подумал Скотт, опуская трубку.

— Ещё одна милая, милый? — с улыбкой спросила Ханна.

— Мои издатели хотят знать, когда я закончу свою рукопись. Сроки уже прошли.

— И что ты им скажешь?

— Что я сейчас занят другим.

— Только сейчас? — сказала она, нажимая пальцем ему на нос.

— Ну может быть, постоянно, — признался он. Она нежно поцеловала его в щеку и прошептала:

— Я должна возвращаться в посольство, Симон. Не провожай меня, это слишком рискованно.

Он задержал её в своих объятиях и хотел было запротестовать, но ограничился вопросом:

— Когда я увижу тебя в следующий раз?

— Как только жене посла захочется поплавать, — сказала Ханна и оторвалась от него. — Я же буду ей напоминать, как это хорошо для фигуры и что ей, возможно, следует больше упражняться. — Она засмеялась и ушла, не сказав больше ни слова.

Скотт стоял у окна и ждал, что она появится из подъезда. Его бесило, что он не может просто взять и позвонить, написать или встретиться с ней, когда ему хочется. Ему хотелось посылать ей цветы, письма, открытки и записки, чтобы она знала, как сильно он любит её.

Ханна выбежала на улицу с улыбкой на лице, посмотрела вверх и послала ему воздушный поцелуй, прежде чем скрыться за углом.

Другой человек, продрогший и уставший от многочасового ожидания, тоже наблюдал за ней, но не из окна уютной комнаты, а из подъезда дома напротив.

Как только Скотт скрылся в окне, человек вышел из тени и последовал за второй секретаршей посла.

Глава XVII

— Я не верю вам, — сказала она.

— Боюсь, что ты просто не хочешь мне верить, — сказал Крац, прилетевший из Лондона этим утром.

— Не может быть, чтобы он работал на врагов Израиля.

— Если так, то тогда ты, может быть, объяснишь, почему он выдаёт себя за агента МОССАДа?

Последние два часа Ханна пыталась найти причину, по которой Симон мог бы обмануть её, но вынуждена была признать, что не может придумать убедительного ответа.

— Ты рассказала нам обо всем, что передала ему? — потребовал Крац.

— Да, — ответила она, испытывая внезапное чувство стыда. — А вы опросили всех наших союзников?

— Конечно, опросили, — сказал Крац. — Никто в Париже даже не слышал о нем. Ни французы, ни англичане, а о ЦРУ и говорить нечего. Руководитель их резидентуры лично сказал мне, что в списках у них никогда не было никакого Симона Розенталя.

— И что теперь будет со мной? — спросила Ханна.

— Ты хочешь продолжать работать на свою страну?

— Вы прекрасно знаете, что хочу, — сказала она, сверкнув глазами.

— И по-прежнему хочешь, чтобы тебя включили в багдадскую группу?

— Да, хочу. Зачем мне нужно было проходить через все это, если бы я не хотела принять участие в заключительной операции?

— Тогда ты по-прежнему должна быть готова выполнить клятву, данную тобой перед коллегами в Хезлии.

— Ничто не заставит меня нарушить эту клятву. Вы знаете это. Просто скажите, что от меня требуется.

— От тебя требуется убить Розенталя.


Скотт обрадовался, когда Ханна подтвердила в четверг, что сможет улизнуть из посольства и поужинать с ним в пятницу вечером, а может быть, даже остаться на ночь. Похоже, что посла опять вызывают в Женеву, где происходит что-то серьёзное, правда, она по-прежнему не знает, что именно.

Скотт уже решил, что произойдут три вещи, когда они встретятся в следующий раз. Первое: ужин он приготовит сам, несмотря на невысокое мнение Ханны о его кухне. Второе: он расскажет ей правду о себе, как бы его ни прерывали. И третье…

Впервые за последние недели Скотт обрёл покой, когда решил снять камень со своей души. Он знал, что будет отозван в Штаты, как только проинформирует Декстера Хатчинза о случившемся, а по прошествии нескольких недель тихо уволен из ЦРУ. Но это больше не имело никакого значения, ибо третье, и самое важное, заключалось в том, что он собирался просить Ханну вернуться с ним в Америку в качестве его жены.

Вторую половину дня Скотт провёл на рынке в поисках свежеиспечённого хлеба, лесных грибов, сочных отбивных из молодого барашка и мелких апельсинов. Ему хотелось устроить пир, который она никогда не забудет. Он также приготовил речь, выслушав которую она со временем могла бы простить его.

Вечером Скотт то и дело поглядывал на часы. Он чувствовал себя обокраденным, если Ханна опаздывала больше чем на несколько минут. В прошлый раз она вообще не пришла на их встречу, и хотя он понимал, что у неё нет возможности позвонить, если случалось что-нибудь непредвиденное, ему от этого не было легче. Вскоре после того, как часы пробили восемь, она появилась в дверях.

Скотт улыбнулся, когда Ханна сняла пальто и он увидел на ней то самое платье, которое выбрал для неё во время их первого совместного похода за покупками. Длинное синее платье лишь слегка обхватывало фигуру и делало её одновременно элегантной и сексуальной.

Он сразу же обнял её и был удивлён, когда от неё пахнуло холодом. Она была далёкой и отстранённой. Или все это лишь показалось ему? Ханна высвободилась из его объятий и задержала взгляд на столе, накрытом на двоих.

Скотт налил ей бокал белого вина, которое выбрал под первое блюдо, и поспешил на кухню довершать свои кулинарные усилия, сознавая, что у них с Ханной всегда было так мало времени, чтобы побыть вместе.

— Что ты готовишь? — спросила она бесцветным голосом.

— Подожди и увидишь, — ответил он. — Но могу сказать тебе, что закуска — это нечто такое, чему я научился, когда… — Он запнулся. — Много лет назад, — добавил он неуклюже.

Он не видел гримасы, появившейся на её лице, когда ему не удалось закончить своё предложение.

Скотт вернулся к ней через несколько секунд с двумя тарелками, на которых ещё шипели только что снятые с огня лесные грибы и лежало по ломтику чесночного хлеба.

— Чеснока совсем немного, — предупредил он, — по вполне очевидным причинам. — В ответ не последовало никакой остроты или меткого замечания. «Может быть, дело в том, что она не может остаться на ночь», — мелькнуло у него в голове. Он спросил бы её прямо, если бы не заботы с ужином и не желание поскорее приступить к своей речи.

— Хотелось бы выбраться из Парижа и посмотреть Версаль, как все нормальные люди, — сказал Скотт, накалывая вилкой гриб.

— Это было бы прекрасно, — сказала она.

— А ещё лучше…

Она подняла глаза и внимательно смотрела на него.

— Уик-энд в Колмендоре. Я обещал это себе ещё тогда, когда впервые услышал о Матиссе в… — Он вновь заколебался, и она опустила голову. — И это только Франция, — сказал он, преодолевая смущение. — В Италии на это не хватит целой жизни. Там сотня Колмендоров.

Он с надеждой посмотрел в её сторону, но взгляд Ханны был по-прежнему прикован к тарелке.

Что он сделал? Или у неё есть что-то, о чем она боится рассказать? Ему было страшно представить себе, что она может собираться в Багдад, когда ему хочется побывать с ней в Венеции, Флоренции и Риме. Если её действительно посылают в Багдад, он сделает все, чтобы отговорить её.

Скотт убрал тарелки и вернулся через несколько секунд с сочным барашком по-провансальски:

— Любимое блюдо мадам, как я хорошо помню. — Но встретил в ответ лишь слабую улыбку. — Что случилось, Ханна? — спросил он и, сев напротив, потянулся к её руке, которая тут же исчезла под столом.

— Я просто немного устала, — натянуто ответила она. — У меня была трудная неделя.

Скотт пытался говорить о её работе, театре, выставке Клодиона в Лувре и даже о попытках Клинтона соединить троих оставшихся солистов группы «Битлз», но все его попытки наталкивались на стену молчания. Они продолжали есть молча, пока его тарелка не опустела.

— И наконец, моё коронное блюдо. — Он надеялся, что она хотя бы в шутку похвалит его кулинарные способности, но вместо этого встретил лишь подобие улыбки и отстранённый печальный взгляд её чёрных красивых глаз.

Сбегав на кухню, Скотт быстро вернулся с чашей свеженарезанных апельсинов, слегка политых «квантру», и поставил перед ней деликатес, надеясь, что настроение у неё наконец-то изменится. Но когда он продолжил свой монолог, она по-прежнему молчала.

Он убрал чашки — свою пустую, её едва начатую — и вскоре принёс кофе. Ей такой, как она любила: чёрный, слегка сдобренный сливками и без сахара; себе — чёрный, обжигающе горячий и слишком сладкий.

Как только он сел напротив, решив, что настал момент рассказать ей всю правду, она попросила сахара. Скотт подскочил, удивлённый этой просьбой, вернулся на кухню, насыпал сахара в вазочку, схватил ложку и вернулся, увидев, как она закрывает свою маленькую сумочку.

Он сел, поставил вазочку на стол и улыбнулся ей. Ему никогда ещё не приходилось видеть такую печаль в её глазах. Налив им обоим бренди, он покрутил свой бокал, сделал глоток кофе и повернулся к ней. Ханна не прикасалась ни к кофе, ни к бренди, да и сахар, о котором она просила, так и стоял в середине стола нетронутым.

— Ханна, — начал Скотт, — мне надо рассказать тебе кое-что важное, и я жалею, что не сделал этого гораздо раньше.

Он посмотрел на неё и, увидев, что она вот-вот расплачется, хотел было спросить, в чем дело, но побоялся, что, отклонившись от темы, уже не сможет рассказать ей правду.

— Меня зовут не Симон Розенталь, — тихо сказал он. Ханна удивлённо посмотрела на него, но больше с беспокойством, чем с любопытством. Он сделал ещё один глоток кофе и продолжал: — Я лгал тебе с первого дня нашей встречи, и чем больше я любил тебя, тем больше лгал.

Она молчала, за что он был благодарен ей, ибо сейчас, как на лекции, ему нужно было, чтобы его не прерывали. В горле у него слегка пересохло, и он вновь отхлебнул кофе.

— Меня зовут Скотт Брэдли. Я американец, но не из Чикаго, как я сказал при первой встрече. Я из Денвера.

В глазах у Ханны отразилось полное замешательство, но она по-прежнему не прерывала его. Скотт продолжал идти напролом:

— Я не агент Израиля в Париже, пишущий путеводитель. Вовсе нет, хотя я должен признаться, что правда гораздо неожиданнее, чем можно себе представить. — Взял её за руку, и она в этот раз не стала противиться. — Пожалуйста, позволь мне объяснить, и тогда, может быть, ты найдёшь возможным простить меня. — В горле у него вдруг пересохло ещё сильнее. Он допил кофе и быстро налил себе ещё чашку, положив лишнюю ложку сахара. Она по-прежнему не притрагивалась к своему. — Я родился в Денвере, где учился в школе. Мой отец был адвокатом и закончил в тюрьме за мошенничество. Я испытывал такое чувство стыда, что, когда умерла моя мать, я уехал преподавать в Бейрутском университете, поскольку не мог смотреть в глаза людям, которых знал.

Во взгляде у Ханны появилось сочувствие. Это придало Скотту уверенности.

— Я не работаю на МОССАД ни в каком качестве, как не делал этого никогда. — Губы у неё сжались в узкую полоску. — Моя настоящая работа совсем не такая романтическая. После Бейрута я вернулся в Америку, чтобы стать профессором университета.

Вид у неё стал озадаченным, а затем вдруг встревоженным.

— О да, — слова у него начинали звучать невнятно, — на этот раз я говорю правду. Я преподаю конституционное право в Йельском университете. Согласись, что никто не станет сочинять такую историю, — добавил он, пытаясь улыбнуться.

Скотт выпил ещё кофе. Он не был таким горьким, как в первой чашке.

— Но я, кроме того, ещё тот, кого называют в нашей профессии шпион-совместитель, и, как оказалось, не очень хороший. И все это несмотря на то, что я многие годы готовился и сам готовил других к тому, чтобы быть хорошими агентами. — Он помолчал. — Но все это было лишь в классе.

Вид у неё стал совсем обеспокоенный.

— Тебе не надо опасаться, — сказал он, пытаясь успокоить её. — Я работаю на дружественную сторону, хотя полагаю, что даже это зависит от того, откуда ты смотришь. Я в настоящее время временный оперативный сотрудник ЦРУ.

— ЦРУ? — запинаясь, проговорила она с недоверием. — Но мне сказали…

— Что тебе сказали? — быстро спросил он.

— Ничего, — ответила она и вновь опустила голову.

Знала ли она уже его подноготную или просто раскусила его легенду? Ему было все равно. Сейчас он хотел только одного — рассказать женщине, которую он любит, все о себе, ничего не утаивая. Хватит лжи. Хватит обмана. Хватит секретов.

— Ну а поскольку это моя исповедь, я не должен преувеличивать, — продолжал он. — Я езжу в Виргинию двенадцать раз в году и обсуждаю с агентами проблемы, с которыми они сталкиваются на оперативной работе. У меня было полно блестящих идей о том, как помочь им, в тишине и комфорте Лэнгли, но теперь, испытав некоторые из этих проблем на собственном опыте и тем более заварив такую кашу, я стал бы относиться к своим обучаемым гораздо уважительнее.

— Этого не может быть, — вдруг сказала она. — Признайся, что ты придумал все это, Симон.

— Боюсь, что нет, Ханна. На этот раз я говорю правду. Поверь мне. Я оказался в Париже только потому, что многие годы добивался, чтобы меня проверили в деле, поскольку полагал, что со своими теоретическими знаниями я буду творить чудеса, если мне предоставят шанс проявить себя. Профессор Скотт Брэдли, знаток конституционного права. Непогрешимый в глазах обожающих его студентов в Йеле и старших сотрудников ЦРУ в Лэнгли. После этого выступления не будет бурных и продолжительных аплодисментов, в этом мы можем с тобой не сомневаться.

Ханна встала и смотрела на него.

— Скажи мне, что это неправда, Симон. Этого просто не может быть. Почему ты выбрал меня? Почему меня?

Он встал и обнял её.

— Я не выбирал тебя, я полюбил тебя. Это меня выбрали. Нашим людям… нашим понадобилось выяснить, зачем МОССАД внедрил тебя… внедрил тебя в иракское представительство при посольстве Иордании. — Он почувствовал, что ему трудно говорить, и не мог понять, почему его так клонит в сон.

— Но почему тебя? — Она прильнула к нему в первый раз за вечер. — Почему не постоянного агента ЦРУ?

— Потому что… потому что им нужен был тот, кого не смог бы узнать ни один профессионал.

— О Боже, кому же мне верить? — воскликнула она, отстраняясь и беспомощно глядя на него.

— Ты можешь верить мне, потому что я докажу… докажу, что все сказанное мной правда и только правда. — Скотт двинулся от стола и неуверенным шагом подошёл к серванту, выдвинул нижний ящик и, порывшись в нем, достал небольшой кожаный чемоданчик с золотистыми инициалами С. Б. в правом верхнем углу. Он торжествующе улыбнулся и опёрся рукой о сервант, чтобы не упасть. Фигура женщины, которую он любил, стала расплываться в его глазах, и он уже не видел выражения отчаяния на её лице, пытаясь вспомнить, сколько он успел рассказал ей и что ей ещё нужно было знать.

— О, мой милый, что я сделала! — сказала она с мольбой в глазах.

— Ничего, во всем виноват я, — ответил Скотт. — Но мы будем смеяться над этим до конца нашей жизни. Это, между прочим, было предложение. Согласен, что совсем невыразительное, но только потому, что мою любовь к тебе не выразить словами. Ты наверняка должна понимать это, — добавил он и попытался шагнуть к ней.

Она стояла и беспомощно смотрела, как он пошатнулся вперёд, прежде чем сделать ещё шаг, ноги у него подкосились, и он с грохотом рухнул на стол, оказавшись затем на полу у её ног.

— Я не могу винить тебя, если ты не чувствуешь того же, что… — успел сказать он, когда кожаный чемоданчик распахнулся и содержимое разлетелось вокруг его тела, которое вдруг стало неподвижным.

Ханна упала на колени, приподняла его голову и неудержимо разрыдалась.

— Я люблю тебя, конечно же, я люблю тебя, Симон! Но почему у тебя не хватило доверия ко мне, чтобы рассказать правду?

Её взгляд остановился на маленькой фотографии, зажатой в его руке. Она выхватила её. На обороте были слова: «Катрин Брэдли — лето, 1966». Это, должно быть, его мать. Она схватила паспорт, лежавший у его головы, и быстро пролистала, пытаясь читать сквозь слезы. Пол — мужской, дата рождения — 11.07.56. Профессия — профессор университета. Она перевернула ещё одну страницу паспорта, и из него выпало фото из «Пари-матч», на котором она демонстрировала костюм Унгаро из весенней коллекции 1990 года.

— Нет, нет! Только не это, — проговорила Ханна, вновь обхватывая его руками. — Пусть это будет очередной ложью.

И тут она увидела конверт, на котором просто стояло «Ханне». Она осторожно опустила его голову, взяла конверт и вскрыла его.

Моя дорогая Ханна!

Я придумывал сотни способов, как начать это письмо. Вот самый простой из них. Я люблю тебя. И, что важно, как никогда не любил прежде и как никогда уже не буду любить в будущем.

— Нет! — закричала она. — Нет! — почти ничего не разбирая сквозь слезы.

Ты не только моя возлюбленная, но и мой самый близкий друг. Мне никогда больше не будет нужен кто-то другой. Я радуюсь при мысли о том, чтобы провести всю свою жизнь с тобой, и ломаю голову над тем, как мне заслужить такое счастье.

— Прошу тебя, Боже, нет! — рыдала она на его груди. — Я люблю тебя тоже, Симон. Я так люблю тебя.

Я хочу трех дочерей и двух сыновей и должен предупредить тебя, что на меньшее не согласен. О внуках мы поговорим потом. Боюсь, что в старости окажусь несносным и уставшим, но я никогда не перестану любить тебя.

Не заставляй нас ждать.

— Нет, нет, нет! — кричала Ханна, наклоняясь, чтобы поцеловать его. Она вдруг вскочила и, бросившись к телефону, набрала 17, причитая: — О Боже, сделай так, чтобы одной таблетки оказалось недостаточно. Отвечай, отвечай, отвечай! — кричала она в телефон, когда дверь распахнулась и в квартиру ворвался Крац с незнакомым ей человеком.

Она швырнула телефон на пол и бросилась на Краца, сбив его с ног.

— Ты ублюдок, ты ублюдок! — выкрикивала она. — Ты заставил меня убить единственного, кого я любила! Чтоб ты сгинул в аду! — Её кулаки колотили его по лицу.

Подскочил незнакомец и быстро отбросил её в сторону. Затем они подхватили безжизненное тело Скотта и вынесли его из квартиры.

Ханна лежала в углу и плакала.

Прошёл час, может, два, прежде чем она медленно подползла к столу, открыла свою сумочку и достала вторую таблетку.

Глава XVIII

— Белый дом.

— Господина Баттеруорта, пожалуйста.

Наступила долгая тишина.

— У меня никто не значится под такой фамилией, сэр. Подождите секунду, я соединю вас с отделом кадров.

Архивист терпеливо ждал, с каждой секундой убеждаясь, что новая телефонная система заказана администрацией Клинтона с явным опозданием.

— Отдел кадров, — прозвучал женский голос. — Чем могу помочь?

— Я пытаюсь разыскать господина Рекса Баттеруорта, специального помощника президента.

— Кто его спрашивает?

— Маршалл, Колдер Маршалл, архивист.

— Архивист?…

— Архивист Соединённых Штатов.

Опять наступила тишина.

— Фамилия Баттеруорт ни о чем не говорит мне, сэр, но вы же понимаете, что у президента больше сорока специальных помощников и их заместителей.

— Нет, не понимаю, — признался Маршалл, прежде чем наступила очередная пауза.

— По моим данным, — сказала женщина, — он, похоже, вернулся в министерство торговли. Он был здесь по списку А — всего лишь временно прикомандированным.

— У вас есть номер, по которому я мог бы найти его?

— Нет. Но если вы позвоните в справочную министерства торговли, вам там наверняка дадут его.

— Спасибо за помощь.

— Была рада помочь вам, сэр.


Ханна не помнила, сколько пролежала, свернувшись в клубок, в квартире Симона. Она не могла представить его под другим именем, он для неё всегда будет Симоном. Прошёл час, может, два. Время больше не имело никакого значения. В памяти всплыло, как она доползла до середины комнаты, которая больше напоминала ночной клуб после пьяной драки, достала из сумочки таблетку и бросила её в унитаз, проделав это чисто автоматически, как всякий хорошо подготовленный агент. Затем принялась выискивать разбросанные фотографий и, конечно, письмо, адресованное просто «Ханне». Засунув все это в сумочку, она попыталась подняться на ноги с помощью перевёрнутого стула.

Позднее вечером Ханна лежала в своей кровати в посольстве, уставившись в потолок, и не могла вспомнить, как и каким маршрутом возвращалась назад, поднималась по пожарной лестнице или входила в посольство через центральную дверь. Она не знала, сколько пройдёт ночей, прежде чем ей удастся хоть немного поспать, сколько утечёт воды, прежде чем он перестанет занимать все её помыслы.

Она знала, что МОССАД, как водится, захочет вывести её из игры, спрятать и прикрыть, пока французская полиция не закончит своё расследование. Затем дипломаты двух стран повыкручивают друг другу руки в кулуарах. Американцы запросят высокую цену за своего убитого агента, но в конце концов ударят по рукам, и Ханну Копек, Симона Розенталя и профессора Скотта Брэдли спишут в архив. Ведь они были всего лишь номерами. Переставляемыми, расходными и заменяемыми. Что они сделают с его телом, подумала она, с телом человека, которого она любила? Скорее всего, с почётом похоронят в безымянной могиле, и она никогда не узнает где. И будут говорить, что делают это в благих целях.

Она ни за что не бросила бы таблетку в кофе, если бы Крац не напоминал без конца о тридцати девяти «скадах», свалившихся на головы израильтян, и, в частности, о том из них, который унёс жизни её матери, брата и сестры.

Она бы, наверное, отступила в последний момент, если бы они не грозили, что сделают это сами, если она спасует. Они обещали, что в этом случае смерть будет намного неприятнее.

Прежде чем достать первую таблетку из сумочки, она попросила сахару, оставив Симону последнюю соломинку. Почему он не схватился за неё? Почему ничего не спросил, не пошутил по поводу веса или не прореагировал как-то иначе, что могло бы заставить её передумать? И самое главное, почему он так долго ждал, чтобы рассказать ей правду?

Если бы он только знал, что ей тоже было что рассказать ему. Посла отозвали в Багдад — на повышение. Как и говорил Канук, он должен был стать заместителем министра иностранных дел, а это значило, что в отсутствие Мухаммада Сайда Аль-Захияфа он будет вхож к Саддаму Хусейну. Его место в представительстве должен был занять Хамид Аль-Обайди, второе лицо иракской миссии при ООН, недавно оказавшее своей стране большую услугу, о которой ей ещё предстоит узнать. Посол предложил ей или остаться в Париже и служить под началом Аль-Обайди, или вернуться в Ирак и продолжать работать с ним. Несколькими днями раньше руководство МОССАДа не задумываясь поручило бы ей второе.

Ханна же больше всего на свете хотела сказать Симону, что Саддам её уже не интересует, что он, Симон, помог ей преодолеть свою ненависть к «скадам» и заронил в ней надежду, что нанесённая ими рана со временем затянется. Она знала, что, пока ей есть для кого жить, она не сможет никого убить.

Но теперь, когда Симон был мёртв, её жажда мести стала ещё сильнее.


— Министерство торговли.

— Рекса Баттеруорта, пожалуйста.

— Из какого управления?

— Я вас не совсем понял, — сказал архивист.

— В каком управлении работает господин Баттеруорт? — спросила телефонистка, медленно выговаривая каждое слово, словно обращалась к четырехлетнему ребёнку.

— Понятия не имею, — признался архивист.

— У нас не значится человек с такой фамилией.

— Но в Белом доме мне сказали…

— Мне все равно, что сказали вам в Белом доме. Если вы не знаете, в каком управлении…

— Соедините с отделом кадров, пожалуйста.

— Минутку…

Прошло гораздо больше минутки.

— Отдел кадров.

— Это Колдер Маршалл, архивист Соединённых Штатов. Могу я поговорить с начальником?

— Мне очень жаль, но его нет. Можете поговорить с его ответственным помощником Алекс Вагнер.

— Это было бы прекрасно, — сказал Маршалл.

— Её сегодня не будет. Не могли бы вы перезвонить завтра?

— Да, — вздохнул Маршалл.

— Была рада помочь вам, сэр.

* * *

Когда машина Краца, взвизгнув тормозами, остановилась у кардиологического центра на буа Жилбер, там её поджидали три врача, два санитара и сестра. Посольство, должно быть, уже предприняло все необходимые действия.

Санитары выбежали вперёд, осторожно, но уверенно вынесли тело Скотта из машины и подняли его по ступенькам, прежде чем поместить на каталку.

Каталка ещё ехала по коридору, а врачи и сестра уже окружили тело и приступили к его обследованию. Пока сестра раздевала его, один из врачей разжал Скотту рот, чтобы проверить дыхание. Другой, вызванный в качестве консультанта, приложил ухо к его груди и прослушивал сердце, третий в это время измерял давление. При этом ни один из них не находил ничего обнадёживающего.

Консультант повернулся к резиденту МОССАДа и сказал жёстко:

— Не тратьте время на ложь. Как это случилось?

— Мы отравили его, но он оказался не тем…

— Это не интересует меня. Какой яд вы ввели?

— Эрготоксин, — ответил Крац.

Консультант повернулся к одному из своих ассистентов.

— Свяжитесь с госпиталем Уидала, выясните его действие и соответствующий антидот, быстро, — сказал он в тот момент, когда санитары проталкивали каталку через тамбур частной операционной.

Первый врач, державший все это время рот Скотта открытым, надавил ему на язык и освободил проход в гортань. Как только каталка остановилась в операционной, он вставил в гортань прозрачную пластиковую трубку около десяти сантиметров длиной, чтобы у пациента не западал язык.

Сестра тут же наложила на лицо Скотта маску, соединённую шлангом с кислородным баллоном на стене, и принялась через каждые три-четыре секунды нажимать левой рукой дыхательный мешок сбоку на маске, удерживая правой рукой голову пациента в неподвижном состоянии. Лёгкие Скотта немедленно заполнились кислородом.

Консультант вновь приложил ухо к сердцу Скотта и вновь ничего не услышал. Он поднял голову и кивнул санитару, принявшемуся наносить пасту в разных местах грудной клетки пациента, к которым вторая сестра стала тут же прикладывать небольшие электроды, связанные с кардиомонитором, стоящим на столе рядом с каталкой.

На экране прибора, регистрирующего силу сердцебиений, появился слабый сигнал, и консультант улыбнулся под маской, в то время как сестра продолжала качать кислород через нос и рот пациента.

Вдруг без всякого предупреждения кардиомонитор издал пронзительный сигнал. Все, кто был в операционной, повернулись к нему и увидели на экране лишь тонкую ровную линию.

— Остановка сердца! — крикнул консультант. Прыгнув вперёд, он упёрся ладонью в грудину Скотта и, сцепив руки, стал методично надавливать на неё, пытаясь протолкнуть кровь через сердце и вернуть пациента к жизни. Как тренированный атлет, он делал от сорока до пятидесяти нажатий в минуту.

Ассистент подкатил дефибриллятор. Консультант приставил к спине и груди Скотта два больших электрода.

— Двести джоулей, — сказал он. — Всем отойти.

Все сделали шаг назад, когда от электрогенератора через тело Скотта проскочил разряд.

Все уставились на монитор, в то время как консультант вновь рванулся вперёд и стал продолжать делать массаж сердца, изо всех сил надавливая на грудь Скотта, но тонкая зелёная линия на экране осталась без изменений.

— Двести джоулей, всем отойти, — твёрдо повторил он, и все отступили ещё раз в ожидании эффекта от электрического шока. Но линия упорно оставалась ровной.

Консультант вновь заработал руками.

— Триста шестьдесят джоулей, всем отойти, — в отчаянии сказал он, но сестра, крутившая ручку шкалы, уже знала, что пациент мёртв.

Консультант нажал кнопку, и тело Скотта потряс максимально допустимый разряд электричества. Все посмотрели на монитор, полагая, что это конец.

«Мы потеряли его», — хотел было сказать консультант, когда линия, к его большому удивлению, вдруг дала слабый всплеск.

Он подскочил и с новой силой продолжил массаж, в то время как монитор показывал слабую и непостоянную фибрилляцию.

— Триста шестьдесят джоулей, всем отойти, — вновь сказал он. Кнопка была нажата, и всеобщее внимание вновь обратилось на монитор. Фибрилляция приобрела нормальный ритм. Самый молодой из врачей не удержался от радостного возгласа.

Консультант быстро нашёл вену на левой руке Скотта и вонзил в неё иглу с катетером, к которому тут же была подсоединена капельница.

В операционную вбежал другой врач:

— Антидотом является ТНГ.

Сестра прошла к шкафу с ядами, достала ампулу тринитроглицерина и передала её консультанту, у которого уже был наготове шприц. Он втянул в него из ампулы синюю жидкость, выпустил струйку в воздух, а затем ввёл противоядие в боковой отвод внутривенной капельницы. Все вновь обратились к монитору. Всплески продолжались с постоянным ритмом.

Повернувшись к старшей сестре, консультант сказал:

— Вы верите в чудеса?

— Нет, — ответила она. — Я еврейка. Чудеса годятся только для христиан.


Ханна принялась составлять план, которому не мог бы помешать Крац. Она решила принять предложение посла отправиться с ним в Ирак в качестве старшей секретарши. Проходили часы, и план у неё вырисовывался все чётче. Она понимала, что ей не избежать проблем. И не с иракской стороны, а со стороны людей из её собственной страны. Ханна знала, что ей придётся противостоять попыткам МОССАДа вывести её из игры, а это означало, что ей нельзя покидать посольство даже на секунду до тех пор, пока послу не придёт время возвращаться в Ирак. Ей придётся воспользоваться их же оружием, чтобы перехитрить.

В Ираке она станет незаменимой помощницей посла, дождётся своего часа и, когда окажется у цели, с радостью примет смерть мученицы.

Теперь, когда Симон был мёртв, у неё оставалась только одна цель в жизни — убить Саддама Хусейна.


— Министерство торговли.

— Алекс Вагнер, пожалуйста, — попросил архивист.

— Кого?

— Алекс Вагнер из отдела кадров.

— Минутку…

Ещё одна растянутая минута.

— Отдел кадров.

— Это Колдер Маршалл, архивист Соединённых Штатов. Я звонил вчера миссис Вагнер, и вы сказали мне позвонить сегодня.

— Меня вчера здесь не было, сэр.

— Ну значит, это была одна из ваших коллег. Так могу я поговорить с миссис Вагнер?

— Минутку.

В этот раз архивисту пришлось прождать несколько минут.

— Алекс Вагнер, — отрывисто произнёс женский голос.

— Миссис Вагнер, меня зовут Колдер Маршалл. Я архивист Соединённых Штатов, и мне крайне необходимо связаться с господином Рексом Баттеруортом, который недавно выделялся в Белый дом от министерства торговли.

— Вы его бывший начальник? — спросил отрывистый голос.

— Нет, не начальник, — ответил Маршалл.

— Родственник?

— Нет.

— Тогда, боюсь, я не смогу помочь вам, господин Маршалл.

— Отчего же?

— Потому что Закон об охране прав личности запрещает нам давать частную информацию о государственных служащих.

— Вы можете сказать мне фамилию министра торговли или это тоже запрещено Законом об охране прав личности? — спросил архивист.

— Дик Филдинг, — ещё отрывистее сказал голос.

— Спасибо за помощь, — успел поблагодарить архивист, прежде чем телефон замолчал.

* * *

Когда Скотт очнулся, первое, что всплыло в его памяти, была Ханна. И затем он заснул.

Очнувшись во второй раз, он смог разобрать лишь какие-то размытые фигуры, склонившиеся над ним. И затем он заснул.

Когда он очнулся опять, фигуры приобрели более чёткие очертания и, похоже, были в белом. И затем он заснул.

В следующий раз стояла ночь, и никого вокруг не было. Он чувствовал себя таким слабым и безвольным, когда попытался вспомнить, что случилось. И затем он заснул.

А когда проснулся, впервые мог слышать их голоса, успокаивающие, мягкие, но не мог разобрать слов, как ни пытался. И затем он заснул.

Когда он проснулся опять, они приподняли его в кровати и пытались кормить, вливая в рот сладковатую и безвкусную жидкость через пластиковую соломинку. И затем он уснул опять.

Когда проснулся, человек в длинном белом халате со стетоскопом и мягкой улыбкой спрашивал его, медленно выговаривая слова:

— Вы слышите меня?

Он попытался кивнуть и опять провалился в сон.

Проснувшись в очередной раз, он довольно чётко увидел другого врача, который внимательно слушал, как пациент пытается произнести свои первые слова. «Ханна, Ханна», — сказал Скотт и заснул.

При очередном пробуждении он обнаружил склонившуюся над ним привлекательную женщину с короткими чёрными волосами и доброй улыбкой на лице. Скотт улыбнулся в ответ и спросил, который час. Это, должно быть, показалось ей странным, но он хотел знать.

— Начало четвёртого утра, — сказала ему сестра.

— Сколько я уже здесь? — Вопросы давались ему с трудом.

— Чуть больше недели, но все эти дни вы были на краю жизни. Мне кажется, по-английски вы говорите «стояли одной ногой в могиле». Если бы ваши друзья ещё хоть секунду…

И затем он заснул.

Когда он проснулся, врач сказал ему, что, когда его привезли, они думали, что уже было поздно, и что приборы дважды фиксировали его смерть.

— Антидоты и электростимуляция сердца в сочетании с завидным желанием выжить да предположение одной из сестёр о том, что вы, возможно, язычник, опровергли приговор приборов, — объявил он с улыбкой.

Скотт спросил, была ли у него посетительница по имени Ханна. Доктор сверился с табличкой на спинке его кровати. Посетителей было только двое, и оба мужчины. Они приходили каждый день. И затем Скотт заснул.

Когда он проснулся, по обе стороны его кровати стояли двое, о которых говорил доктор. Скотт улыбнулся Декстеру Хатчинзу, который пытался сдержать слезы. Взрослые мужчины не плачут, хотел он сказать, особенно если они служат в ЦРУ. Он повернулся к другому и удивился выражению стыда и вины на его лице с красными от недосыпания глазами. Скотт хотел было поинтересоваться причиной его несчастья, но опять провалился в сон.

Когда он проснулся, двое мужчин дремали рядом, устроившись на неудобных стульях.

— Декстер, — прошептал он, и они тут же очнулись. — Где Ханна?

Второй, со следами подбитого глаза и сломанного носа, помедлил, прежде чем ответить на его вопрос. И затем Скотт заснул, больше не желая просыпаться.

Глава XIX

— Министерство торговли.

— Министра, пожалуйста.

— Кто его спрашивает?

— Маршалл. Колдер Маршалл.

— Он ждёт вашего звонка?

— Нет, не ждёт.

— Господин Филдинг отвечает на звонки только в тех случаях, когда человек был предварительно записан к нему.

— А его секретарь? — спросил Маршалл.

— Она никогда не отвечает на звонки.

— И как я могу записаться к господину Филдингу?

— Вам надо поговорить с мисс Зелумски из регистратуры.

— Вы можете соединить меня с мисс Зелумски или к ней тоже надо записываться?

— Ваш сарказм тут неуместен, сэр, я только выполняю свою работу.

— Извините. Может быть, вы соедините меня с мисс Зелумски?…

Маршалл терпеливо ждал.

— Говорит мисс Зелумски.

— Мне бы хотелось записаться для разговора с господином Филдингом.

— У вас отечественный, наибольшего благоприятствования, или иностранный статус? — скучным голосом спросили его.

— У меня личный статус.

— Он знаком с вами?

— Нет, не знаком.

— Тогда ничем не могу помочь. Я имею дело только с отечественным, наибольшего благоприятствования, или иностранным статусом.

Архивист бросил трубку, прежде чем мисс Зелумски смогла сказать: «Была рада помочь вам, сэр».

Маршалл постучал пальцами по столу и решил, что пора играть по другим правилам.


Накануне вечером Кавалли приехал в Женеву и остановился в отеле «Де ля Пэ», сняв скромный номер с видом на озеро. Ничего дорогого и экстравагантного. Раздевшись с дороги, он забрался в кровать и включил Си-эн-эн. Новость о том, как Билл Клинтон подстригался на борту президентского самолёта, пока тот стоял на ВПП в аэропорту Лос-Анджелеса, занимала в телевизионных программах больше места, чем уничтожение американцами самолёта в зоне, запрещённой для полётов над Ираком.

Новый президент, похоже, был намерен показать Саддаму, что он такой же крутой, как Буш.

Проснувшись утром, Кавалли вскочил с кровати, подошёл к окну, раздвинул шторы и залюбовался фонтаном в центре озера, вздымавшимся высоко в воздух, как гейзер. Обернувшись, он увидел торчавший из-под двери конверт. В нем оказалась записка, в которой его банкир мсье Франчард подтверждал их договорённость встретиться «для чаепития» в одиннадцать часов дня. Кавалли уже собирался бросить карточку в корзину, когда заметил приписанные внизу слова:

Очень надеюсь, что «Дранд» вам понравится. Желаю приятно провести время.

Н.В.

После лёгкого завтрака в номере Кавалли собрал свои вещи и спустился вниз. Швейцар, говоривший на чистейшем английском, подтвердил ему, как найти «Франчард и К°». В Швейцарии служащие отелей знают, где находятся банки, не хуже, чем их коллеги в Лондоне могут указать вам дорогу к театрам или футбольным стадионам.

Когда Кавалли вышел из отеля и отправился в короткий путь до банка, его не покидало какое-то странное ощущение. Только потом он сообразил, что причиной тому были чистые улицы, хорошо одетые, трезвые и молчаливые прохожие, являвшие собой резкий контраст по сравнению с Нью-Йорком.

Добравшись до центрального входа в банк, Кавалли нажал незаметную кнопку звонка под такой же незаметной вывеской из меди, на которой было указано: «Франчард и К°».

Швейцар открыл дверь, и Кавалли вошёл в зал с мраморными колоннами идеальных пропорций.

— Вы, наверное, захотите подняться прямо на десятый этаж, мистер Кавалли? Полагаю, мсье Франчард ожидает вас.

Кавалли был в этом здании всего два раза в жизни. Как им это удавалось? Слов швейцар тоже не бросал на ветер, ибо когда Кавалли вышел из лифта, там его уже ждал председатель банка.

— Доброе утро, мистер Кавалли, — сказал он. — Давайте пройдём в мой кабинет.

Кабинет у председателя был скромный и со вкусом обставленный. Швейцарские банкиры не хотели отпугивать клиентов демонстрацией богатства.

Кавалли удивился, увидев большую коричневую упаковку, лежавшую в центре стола для заседаний и ничем не выдававшую своего содержимого.

— Её доставили для вас сегодня утром, — пояснил банкир. — Я подумал, что это может иметь какое-то отношение к нашей с вами встрече.

Кавалли улыбнулся, наклонился над столом и подтянул к себе упаковку. Быстро содрав коричневую обёртку, он обнаружил под ней посылочный ящик, на котором были проштампованы слова:

«ЧАЙ. БОСТОН».

Воспользовавшись тяжёлым серебряным ножом для бумаг, который он взял со стола, Кавалли медленно отодрал деревянную крышку ящика, не заметив при этом болезненной гримасы на лице председателя.

Кавалли посмотрел внутрь. Сверху ящик был засыпан крошкой пенопласта, которую он принялся выгребать горстями, рассыпая по всему столу.

Председатель быстро поставил рядом с ним корзину для мусора, которую Кавалли проигнорировал, продолжая потрошить ящик, пока не добрался до каких-то предметов, завёрнутых в косметическую бумагу. Он извлёк один из предметов, развернул бумагу и обнаружил чайную чашку с изображённым на ней флагом Конфедерации 1-го конгресса.

Кавалли потребовалось несколько минут, чтобы извлечь целый чайный сервиз, который он разложил на столе перед ошарашенным банкиром. Когда сервиз был распакован, у Кавалли был несколько озадаченный вид. Он вновь нырнул в ящик и вынул конверт. Разорвав его, Кавалли стал читать вслух:

«Это копия знаменитого чайного сервиза, изготовленного в 1777 году фирмой „Пирсон энд сан“ в ознаменование Бостонского чаепития. К каждому такому сервизу прикладывается аутентичная копия Декларации независимости. Ваш сервиз имеет номер 20917 и записан в наших учётных книгах на имя Дж. Хэнкока».

Письмо было подписано и заверено нынешним президентом Г. Уильямом Пирсоном VI.

Кавалли расхохотался и стал рыться дальше, извлекая все новый упаковочный материал, пока не наткнулся на тонкую пластиковую трубку. Ему пришлось отдать должное тому, как Ник Висенте обвёл вокруг пальца американскую таможню и вывез из страны оригинал. Банкир по-прежнему был сбит с толку. Кавалли положил трубку в центре стола и подробно рассказал, как должна быть проведена встреча, предстоявшая им в двенадцать часов.

Банкир кивал время от времени и делал пометки в своём блокноте.

— Мне бы хотелось, чтобы пластиковая трубка на время была помещена в защищённый сейф. Ключ от сейфа должен быть передан господину Аль-Обайди тогда и только тогда, когда будет перечислена вся сумма. Затем деньги должны быть переведены на мой счёт № 3 в вашем цюрихском отделении.

— А можете ли вы назвать мне точную сумму, которую рассчитываете получить от господина Аль-Обайди? — спросил банкир.

— Девяносто миллионов долларов, — сказал Кавалли.

Банкир даже не повёл бровью.


Архивист нашёл фамилию министра торговли в своём правительственном справочнике, посмотрел номер телефона и ввёл его в память своего аппарата. Теперь номер 482-20-00 будет набираться автоматически при нажатии одной-единственной кнопки.

— Министерство торговли.

— Дика Филдинга, пожалуйста.

— Минутку…

— Приёмная министра.

— Это министр Браун. — Архивисту пришлось подождать всего несколько секунд, прежде чем его соединили.

— Доброе утро, господин министр, — сказал насторожённый голос.

— Доброе утро, господин Филдинг. Это Колдер Маршалл, архивист Соединённых Штатов Америки.

— А я думал…

— Вы думали?…

— Я, должно быть, взял не ту трубку. Чем могу помочь, господин Маршалл?

— Я пытаюсь разыскать вашего бывшего сотрудника, Рекса Баттеруорта.

— В этом я вам не смогу помочь.

— Почему? Вы тоже связаны Законом об охране прав личности?

— Мне об этом остаётся только мечтать, — рассмеялся Филдинг.

— Тогда я ничего не понимаю, — сказал архивист.

— На прошлой неделе мы направили Баттеруорту премию за работу, и она вернулась с пометкой «Адресат выбыл».

— Но у него есть жена.

— Она получила такой же ответ на свой последний запрос.

— А его мать в Южной Каролине?

— Уже много лет как умерла.

— Спасибо, — сказал Колдер Маршалл и опустил трубку, точно зная, куда звонить дальше.


«Дюмо и К°» в Женеве является одним из наиболее современных банковских учреждений, хотя и основанным ещё в 1781 году. С тех пор уже более двухсот лет банк ворочает деньгами других людей, не вдаваясь ни в религиозные, ни в расовые предрассудки. «Дюмо и К°» всегда был готов вступить в деловые отношения с арабским шейхом и с еврейским бизнесменом, нацистским гауляйтером и английским аристократом, и вообще с любым, кто нуждался в его услугах. Такая политика оборачивалась ему дивидендами в каждой из конвертируемых валют по всему миру.

Банк занимал двенадцать этажей здания по улице Де ля Фусте. Встреча, намеченная на двенадцать часов в этот вторник, должна была проходить в зале заседаний на одиннадцатом этаже, выше которого располагался только офис председателя.

Председатель банка Пьер Дюмо занимал эту должность уже девятнадцать лет, но даже ему редко приходилось встречать более странные пары партнёров, чем образованный араб из Ирака и сын бывшего адвоката нью-йоркской мафии.

За столом заседаний могли усесться шестнадцать человек, но в этот раз за ним находились только четверо. Пьер Дюмо сидел в центре, под портретом своего дяди, бывшего председателя Франсуа Дюмо. Нынешний председатель носил тёмный костюм элегантного покроя, какой мог бы быть на любом из президентов сорока восьми банков, находившихся в пределах квадратной мили от здания. Его рубашка голубого тона избежала влияний миланских моделей, а галстук был таким спокойным, что только самый наблюдательный из клиентов, выйдя из кабинета председателя, мог вспомнить его цвет или рисунок.

Справа от мсье Дюмо сидел его клиент господин Аль-Обайди, одетый чуть-чуть помоднее, но все же консервативно.

Напротив мсье Дюмо сидел председатель «Франчард и К°», который, как подметил бы любой наблюдатель, пользовался услугами того же самого портного, что и мсье Дюмо. Слева от Франчарда сидел Антонио Кавалли, который в своём двубортном костюме от Армани выглядел так, как будто попал сюда по ошибке.

Стоявшие на камине в стиле Луи-Филиппа за спиной у мсье Дюмо небольшие настольные часы пробили двенадцать раз. Председатель откашлялся и открыл заседание.

— Господа, цель этого заседания, созванного по нашей инициативе, но при вашем согласии, состоит в том, чтобы произвести обмен редкого документа на согласованную сумму денег. — Мсье Дюмо поправил очки на носу. — Естественно, я должен начать, господин Кавалли, с вопроса, обладаете ли вы этим документом?

— Нет, не обладает, — вмешался мсье Франчард, как было договорено с Кавалли, — поскольку он доверил хранение документа нашему банку. Но я могу подтвердить, что имею полномочия немедленно выдать документ, как только будет перечислена означенная сумма.

— Но это противоречит нашей договорённости, — перебил Дюмо, подавшись вперёд и показывая, что он потрясён. — Правительство моего клиента не заплатит больше ни цента без полной проверки документа. Вы дали согласие доставить его сюда к полудню, и в любом случае мы ещё должны убедиться в его подлинности.

— Мой клиент понимает это, — сказал мсье Франчард. — Вы можете посетить мой офис в любое удобное для вас время и провести такую проверку. После проверки, как только вы перечислите согласованную сумму, документ будет передан вам.

— Все это очень хорошо, — возразил мсье Дюмо, поправляя очки на носу, — но ваш клиент не выполнил своё первоначальное условие, что, на мой взгляд, позволяет правительству моего клиента, — он подчеркнул слово «правительству», — пересмотреть свою позицию.

— Мой клиент счёл благоразумным в сложившихся обстоятельствах защитить свои интересы, поместив документ в свой собственный банк на хранение, — немедленно последовал ответ мсье Франчарда.

Любой, кто наблюдал перебранку двух банкиров, наверное, удивился бы, узнав, что они просиживали вместе все субботние вечера за шахматными партиями, которые Франчард неизменно выигрывал, а после ленча в воскресенье встречались на теннисном корте, где он регулярно проигрывал.

— Я не могу принять эти новые условия, — в первый раз подал голос Аль-Обайди. — Моё правительство обязало меня выплатить ещё только сорок миллионов долларов, если первоначальное соглашение будет хоть в чем-то нарушено.

— Но это же смешно! — проговорил Кавалли, повышая голос с каждым сказанным словом. — Тут дело самое большее всего в нескольких часах и меньше чем в полумиле расстояния отсюда. И, как вам хорошо известно, согласованная цифра составляет девяносто миллионов.

— Но вы нарушили наше соглашение, — сказал Аль-Обайди, — поэтому моё правительство больше не может считать первоначальные условия имеющими силу.

— Не будет девяноста миллионов, не будет и документа! — Кавалли стукнул по столу кулаком.

— Давайте будем реалистами, господин Кавалли, — сказал Аль-Обайди. — Документ вам больше не нужен, и я чувствую, что вы бы согласились на пятьдесят миллионов с самого начала.

— Это не…

— Я бы хотел остаться наедине со своим клиентом на несколько минут и, если можно, воспользоваться телефоном, — сказал мсье Франчард, дотрагиваясь до руки Кавалли.

Мсье Дюмо и его клиент молча вышли из зала.

— Он блефует, — сказал Кавалли. — Ему придётся раскошелиться. Я в этом уверен.

— А я нет, — ответил Франчард.

— Что заставляет вас так считать?

— Использование слов «моё правительство».

— И что нового это говорит нам?

— Это выражение было употреблено четырежды, — сказал Франчард, — что наводит меня на мысль о том, что господин Аль-Обайди был лишён права принимать финансовые решения и что в банк «Дюмо и К°» его правительством было внесено всего сорок миллионов.

Кавалли стал ходить по комнате, но потом остановился возле телефона на приставном столике.

— Надо полагать, он прослушивается, — сказал Кавалли, показывая на телефон.

— Нет, господин Кавалли.

— Почему вы так уверены? — спросил его клиент.

— Мы с мсье Дюмо в настоящее время участвуем в нескольких сделках, и он никогда не допустит, чтобы наши отношения пострадали из-за одной из них. И потом, даже если он сидит сегодня с противоположной стороны стола от вас, это не мешает ему, как истинному швейцарскому банкиру, видеть в вас своего потенциального клиента.

Кавалли посмотрел на часы. В Нью-Йорке было 6.20. Его отец уже час как должен быть на ногах. Он набрал четырнадцать цифр и ждал.

Отец ответил вполне бодрым голосом и после предварительных обменов стал внимательно слушать рассказ сына о том, что произошло в зале для заседаний. Кавалли изложил ему также точку зрения мсье Франчарда на ситуацию. Председателю фирмы «Мастерство» не потребовалось много времени для того, чтобы дать совет, который застал Кавалли врасплох.

Он положил трубку и проинформировал мсье Франчарда о том, какого мнения придерживался отец.

Мсье Франчард кивнул, как будто бы соглашаясь с суждением старика.

— Тогда давайте продолжим, — сказал Кавалли без особого оптимизма. Мсье Франчард нажал скрытую под столом кнопку.

Через несколько секунд в зал вошли мсье Дюмо с клиентом и заняли прежние места. Старый банкир вновь поправил очки на носу и стал смотреть поверх них в ожидании, когда мсье Франчард начнёт говорить:

— Если операция будет завершена в течение часа, мы согласимся на сорок миллионов. Если нет, сделка расторгается и документ возвращается в Соединённые Штаты.

Дюмо снял очки и повернулся к своему клиенту. Он был доволен, что Франчард клюнул на слова «моё правительство», которые он настоятельно рекомендовал Аль-Обайди употреблять как можно чаще.


— Белый дом?

— Да, сэр.

— Могу я поговорить с составителем графика работы президента?

— Могу я узнать, кто звонит?

— Маршалл, Колдер Маршалл, архивист Соединённых Штатов. И прежде чем вы спросите, скажу: да, я знаю её и она ждёт моего звонка.

Телефон замолчал, и Маршаллу показалось, что там вообще бросили трубку.

— Пэтти Ватсон, слушаю вас.

— Пэтти, это Колдер Маршалл. Я…

— Архивист Соединённых Штатов.

— Не могу поверить этому.

— О да, я ваша большая поклонница, господин Маршалл. Я даже читала ваши монографии по истории конституции, «Билля о правах» и Декларации. Чем могу служить вам? Вы слушаете меня, господин Маршалл?

— Да, слушаю, Пэтти. Я хотел только узнать, что было намечено у президента на утро 25 мая этого года.

— Конечно, сэр. Подождите минутку.

Архивисту не пришлось долго ждать.

— А, вот, 25 мая. Президент провёл утро в Овальном кабинете со своими составителями речей Дэвидом Каснетом и Каролин Кьюриел. Он готовил текст выступления на Чикагском совете внешних сношений по поводу Общего соглашения о тарифах и торговле. Он прервался на ленч с сенатором Митчеллом, лидером большинства. В три часа президент…

— Президент Клинтон находился в Белом доме все утро?

— Да, сэр. Он не покидал Белый дом весь день. Вторую половину дня он провёл на заседании специального комитета миссис Клинтон по здравоохранению.

— Мог ли он отлучиться из здания так, что даже вы не знали об этом, Пэтти?

— Это невозможно, сэр, — рассмеялась она. — Если бы такое случилось, секретная служба тут же поставила бы меня в известность.

— Спасибо, Пэтти.

— Была рада помочь вам, сэр.


Когда совещание в «Дюмо и К°» было прервано, Кавалли вернулся в отель и стал ждать звонка от Франчарда с подтверждением, что сорок миллионов долларов помещены на его счёт № 3 в Цюрихе.

Если операция будет завершена в течение часа, у него ещё останется достаточно времени, чтобы успеть на самолёт, вылетающий в 4.45 из Женевы в Хитроу, где он пересядет на вечерний рейс до Нью-Йорка.

Кавалли слегка забеспокоился, когда прошло тридцать минут, а звонка все ещё не было. Через сорок пять минут его беспокойство усилилось. Через пятьдесят он нервно расхаживал по комнате с видом на фонтан, то и дело поглядывая на часы.

Когда телефон наконец зазвонил, нервы у него были натянуты до предела.

— Господин Кавалли? — поинтересовались на другом конце провода.

— Слушаю.

— Это Франчард. Документ проверен и увезён. Вам, наверное, будет интересно узнать, что Аль-Обайди долго изучал одно слово в рукописи, прежде чем дал согласие на перечисление денег. Согласованная сумма помещена на ваш счёт № 3 в Цюрихе, как вы указывали.

— Спасибо, мсье Франчард, — сказал Кавалли, воздерживаясь от каких-либо комментариев.

— Как всегда, был рад помочь вам, господин Кавалли. Могу ли я ещё чем-нибудь быть вам полезен, пока вы здесь?

— Да, — ответил Кавалли. — Мне надо перевести четверть миллиона в банк на Каймановых островах.

— На то же имя и счёт, что последние три раза? — спросил банкир.

— Да, — ответил Кавалли. — И что касается цюрихского счета на имя Аль-Обайди, я хочу снять с него сто тысяч и…

Мсье Франчард внимательно выслушал дальнейшие указания своего клиента.


— Госдепартамент.

— Мне госсекретаря, пожалуйста.

— Минутку.

— Приёмная госсекретаря.

— Это Колдер Маршалл, архивист Соединённых Штатов. Мне крайне необходимо поговорить с секретарём Кристофером.

— Я соединю вас с его исполнительным помощником, сэр.

— Спасибо, — сказал он и прождал совсем немного.

— Джек Лей. Исполнительный помощник секретаря. Чем могу служить, сэр?

— Для начала скажите, мистер Лей, сколько у госсекретаря исполнительных помощников?

— Пятеро, сэр, но только один из них старше меня по положению.

— Тогда мне срочно надо поговорить с госсекретарём.

— Сейчас его нет на месте. Возможно, вам сможет помочь заместитель госсекретаря?

— Нет, мистер Лей. Он не сможет.

— Хорошо, я обязательно сообщу секретарю Кристоферу, что вы звонили,сэр.

— Спасибо, господин Лей. И может быть, вы будете столь добры, что передадите ему сообщение?

— Конечно, сэр.

— Передайте ему, пожалуйста, что заявление о моей отставке будет у него на столе завтра к девяти утра. А сейчас я звонил, чтобы просто извиниться за ущерб, который она, несомненно, причинит президенту, особенно учитывая его непродолжительный срок пребывания на посту.

— Вы не обсуждали этот вопрос с представителями средств массовой информации, сэр? — В голосе исполнительного помощника впервые послышалось беспокойство.

— Нет, не обсуждал, господин Лей, и не стану делать этого до завтрашнего полудня, оставляя секретарю достаточно времени, чтобы приготовить ответы на вопросы со стороны прессы, которые неизбежно будут заданы ему и президенту, когда станет известна причина отставки.

— Я постараюсь, чтобы секретарь перезвонил вам как можно скорее, сэр.

— Спасибо, господин Лей.

— Был рад помочь вам, сэр.


Она прилетела на Каймановы острова утром и на такси добралась до банка «Барклайз» в Джорджтауне. Проверив свой счёт, она обнаружила, что на него поступило три выплаты по двести пятьдесят тысяч долларов каждая. Одна от 9 марта, другая от 27 апреля и ещё одна от 30 мая.

Должна была поступить ещё одна, но, вообще-то говоря, Кавалли может и не узнать о смерти Т. Гамильтона Маккензи до своего возвращения из Женевы.

— И у нас ещё один пакет для вас, мисс Уэбстер, — сказал улыбчивый абориген за стойкой.

«Слишком примелькалась, — подумала она. — Пора опять переводить свой счёт в другой банк другой страны, на другое имя». Она бросила пакет в свою хозяйственную сумку, перекинула её через плечо и вышла, не сказав больше ни слова.

Она не стала вскрывать толстый пакет, пока не заказала кофе в конце неспешного обеда в отеле, в котором она никогда бы не остановилась. В пакете оказались обычные фото под разными ракурсами, адреса прошлые и нынешние, да ежедневные привычки и наклонности предполагаемой жертвы. Кавалли всегда старался исключить всякую ошибку.

Она рассмотрела фотографии маленького толстячка, сидевшего на стуле в баре. Он выглядел довольно безобидным. Контракт был такой же, как всегда. Срок исполнения — четырнадцать дней. Оплата — двести пятьдесят тысяч долларов на указанный счёт.

На сей раз это был не Колумбус и не Вашингтон, а Сан-Франциско. Она не была на западном побережье уже несколько лет и попыталась вспомнить, есть ли там магазин Лауры Эшли.


— Национальный архив.

— Господина Маршалла, пожалуйста.

— Кто его спрашивает?

— Кристофер. Уоррен Кристофер.

— А из какой вы организации?

— Я думаю, он знает.

— Я соединяю вас, сэр.

Секретарь терпеливо ждал.

— Слушаю, Колдер Маршалл.

— Колдер, это Уоррен Кристофер.

— Доброе утро, господин секретарь.

— Доброе утро, Колдер. Я только что получил ваше заявление об отставке.

— Да, сэр. Я решил, что это единственный путь, который мне следует избрать в сложившихся обстоятельствах.

— Похвально, ничего не скажешь, а вы поведали об этом кому-нибудь ещё?

— Нет, сэр. Я намеревался поставить в известность мой персонал в одиннадцать часов и устроить пресс-конференцию в двенадцать, как указано в моем письме. Надеюсь, это не доставит вам неудобства, сэр?

— Вообще-то я подумал, что, прежде чем делать это, вы, возможно, найдёте время встретиться с президентом и со мной?

Маршалл заколебался только потому, что просьба застала его врасплох.

— Конечно, сэр. В какое время вас устроит?

— Ну скажем, в десять часов.

— Да, сэр. Куда мне подъехать?

— К северному подъезду Белого дома.

— К северному подъезду, конечно.

— Джек Лей, мой исполнительный помощник, встретит вас в приёмной западного крыла и проводит в Овальный кабинет.

— В Овальный кабинет.

— И, Колдер…

— Да, господин секретарь?

— Пожалуйста, не упоминайте никому о своей отставке, пока не побываете у президента.

— Пока не побываю у президента. Конечно.

— Спасибо, Колдер.

— Был рад оказаться вам полезным, сэр.

Глава XX

— Вначале мне бы хотелось поблагодарить всех вас за то, что вы собрались на это совещание в такие ограниченные сроки, — сказал госсекретарь. — И в особенности Скотта Брэдли, который только недавно оправился после… — Кристофер на мгновение заколебался, — происшествия, едва не закончившегося трагически. Его быстрое выздоровление оказалось как нельзя кстати. Хочу также поприветствовать полковника Краца, представляющего правительство Израиля, и Декстера Хатчинза, заместителя директора ЦРУ. Сегодня со мной только двое моих сотрудников: Джек Лей, мой исполнительный помощник, и Сьюзан Андерсон, одна из моих старших советников по Ближнему Востоку. Причина для ограниченного числа присутствующих будет достаточно очевидна. Вопрос, который мы будем сейчас обсуждать, является столь деликатным, что чем меньше людей знает о нем, тем лучше для дела. Это тот случай, когда молчание дороже золота. Пожалуй, я остановлюсь на этом и попрошу заместителя директора ЦРУ ввести нас в курс последних событий. Декстер?

Декстер Хатчинз открыл дипломат и достал папку с пометкой «Только для глаз директора». Положив её на стол перед собой, он открыл первую страницу.

— Два дня назад господин Маршалл, архивист Соединённых Штатов, доложил государственному секретарю о том, что из Национального архива была похищена Декларация независимости или, точнее говоря, подменена блестяще выполненной копией, которая осталась нераскрытой не только самим господином Маршаллом, но и старшим хранителем господином Мендельсоном. Только когда господин Маршалл попытался вновь связаться с Рексом Баттеруортом, который был временно прикомандирован к Белому дому в качестве специального помощника президента, его охватило беспокойство.

— Извините, что перебиваю, господин Хатчинз, — сказал Джек Лей, — но я хотел бы подчеркнуть, что хотя Баттеруорт являлся сотрудником министерства торговли, пресса, если она узнает об этом, будет преподносить его не иначе, как специального помощника президента.

Уоррен Кристофер кивнул, соглашаясь с ним.

— Когда выяснилось, что Баттеруорт не вернулся из отпуска, — продолжал Декстер Хатчинз, — и что он уехал, не оставив обратного адреса, Колдер Маршалл, естественно, заподозрил неладное. В сложившихся обстоятельствах он посчитал благоразумным попросить господина Мендельсона проверить Декларацию и убедиться, что с ней все в порядке. После нескольких предварительных тестов — по ним вам представлена отдельная докладная — он пришёл к заключению, что документ подлинный. Но господин Маршалл, будучи человеком осторожным, связался с составителем президентского графика работы, мисс Пэтти Ватсон, — подробности этого также прилагаются. После разговора с ней он попросил хранителя провести более тщательные исследования. В тот вечер господин Мендельсон просидел над рукописью в одиночестве несколько часов, разбирая каждое её слово с лупой в руках. И когда он дошёл до предложения: «Не нуждаемся мы также в опеке со стороны наших британских собратьев», хранитель увидел, что слово «британских» написано правильно, а не с двумя «т», как в оригинале Декларации, исполненном Тимоти Мэтлоком. Когда эта новость стала известна господину Маршаллу, он немедленно подал госсекретарю заявление о своей отставке, копию которого все вы имеете.

— Я бы добавил здесь, Декстер, — сказал секретарь Кристофер, — чисто для протокола, что президент и я встречались с господином Маршаллом в Овальном кабинете вчера. Он вошёл в наше положение и заверил, что ни он, ни его коллега господин Мендельсон ничего не станут заявлять и предпринимать в ближайшем будущем. Он добавил, однако, что ему становится не по себе при мысли о том, что поддельная копия будет продолжать демонстрироваться широкой публике. Он заставил нас, то есть президента и меня, дать слово, что, если оригинал не будет возвращён до того, как об этом станет известно общественности, мы подтвердим факт подачи им заявления об отставке 25 мая, которое было направлено мне, как ответственному за сохранность Декларации. Он пожелал, чтобы было письменно подтверждено, что он никоим образом не помышлял обмануть свой персонал или народ, которому служил. «У меня нет привычки обманывать» — последнее, что сказал он, покидая Овальный кабинет. Если государственный служащий способен, — продолжал Кристофер, — продемонстрировать своё моральное превосходство над президентом и госсекретарём, то господину Маршаллу удалось сделать это с большим достоинством. Однако это не избавляет нас с президентом от возможности оказаться зажаренными на медленном огне в случае, если оригинал не будет возвращён, прежде чем об этом станет известно прессе. Не приходится сомневаться также в том, что республиканцы во главе с Доулом с радостью умоют руки на глазах у всего общества. Продолжай, Декстер.

— По указанию госсекретаря мы немедленно сформировали небольшую оперативную группу в Лэнгли для отработки всех аспектов возникшей проблемы. Но мы быстро обнаружили, что поставлены в чрезвычайно узкие рамки. Начиная с того, что по причине чувствительности предмета и людей, вовлечённых в это дело, мы не могли поступить так, как поступили бы обычно, а именно: проконсультироваться с ФБР и связаться с управлением полиции округа Колумбия. Это, по нашему мнению, гарантировало бы нам первую полосу в «Вашингтон пост» и, очевидно, на следующее утро. Мы не должны были забывать, что над ФБР все ещё потешаются по поводу штурма в Уэйко[19] и для них было бы как нельзя кстати, если бы ЦРУ заменило их на первых страницах газет.

Другая трудность заключалась в том, что из опасений раскрыть свою подлинную цель нам приходилось ходить на цыпочках вокруг людей, которых мы обычно прямо привлекаем для дачи показаний. Тем не менее нам удалось найти несколько ниточек, не прибегая к опросу публики. В результате плановой проверки порядка выдачи разрешений окружным управлением полиции мы обнаружили, что в день похищения Декларации в Вашингтоне снималось кино. Съёмки проводил режиссёр Джонни Скациаторе, временно освобождённый под залог после того, как ему было предъявлено обвинение в непристойном поведении. Трое других участников съёмки тоже оказались с криминальным прошлым. Некоторые из них похожи на тех, как Маршалл и Мендельсон описывают группу людей, посетивших Национальный архив под видом президентского окружения. К ним относятся некий Билл Орейли, известный фальшивомонетчик, отсидевший не один год в разных тюрьмах штатов, и актёр, исполнявший роль президента так убедительно, что у Маршалла с Мендельсоном не возникло никаких сомнений.

— Думаю, для нас не составит труда выяснить его личность, — сказал Кристофер.

— Мы уже выяснили. Это Ллойд Адамс. Но мы не решаемся взять его.

— Как вы его нашли? — спросил Лей. — Ведь существует не так уж мало актёров, имеющих достаточное сходство с Клинтоном.

— Согласен, — сказал заместитель директора, — но только один из них делал пластическую операцию у ведущего хирурга в этой области за последние месяцы. У нас есть основания полагать, что главари банды убрали хирурга и его дочь, ибо жена заявила об их исчезновении местному комиссару полиции.

Однако операция была бы невозможной без помощи со стороны Рекса Баттеруорта, которого видели в последний раз утром 25 мая и который с тех пор нигде не показывается. Он заказал билет на рейс в Бразилию, но в самолёте не появлялся. Наши агенты разыскивают его по всему миру.

— Это не помогает нам выяснить, где в данный момент находится оригинал Декларации и кто похитил его, — сказал Кристофер.

— Согласен, что это плохие новости, — ответил Декстер. — Наши агенты часами делают рутинную работу, которая многим гражданам представляется пустой тратой денег налогоплательщиков. Но время от времени она окупается.

— Мы слушаем вас внимательно, — сказал Кристофер.

— ЦРУ держит под наблюдением некоторых иностранных дипломатов, работающих при ООН. Естественно, они будут возмущены, если хоть один из них сможет доказать это, и когда мы считаем, что нам грозит такое разоблачение, то немедленно сворачиваем своё наблюдение. В случае с миссией Ирака при ООН наши люди следят за ней круглосуточно. Но проблема тут в том, что мы не можем действовать внутри самого комплекса ООН, поскольку, если нас поймают внутри здания, неизбежно разразится международный скандал. Поэтому время от времени их представители неизбежно минуют наши сети. Но мы не считаем совпадением, что заместитель главы миссии Ирака при ООН Хамид Аль-Обайди оказался в Вашингтоне в день подмены Декларации и фотографировал участников мнимой киносъёмки. Агент, который вёл Аль-Обайди в тот момент, сообщил также, что в 10.37, после того как Декларация заняла своё место в экспозиции Национального архива, его подопечный встал в общую очередь, чтобы, простояв в ней больше часа, посмотреть историческую реликвию. И вот тут-то вся загвоздка. Он рассмотрел документ, затем надел очки и изучил его ещё более внимательно.

— Может быть, он просто близорукий? — сказала Сьюзан.

— Наш агент докладывает, что ни до, ни после этого его никогда не видели в очках, — ответил Хатчинз. — Ну а теперь действительно плохие новости, — продолжил он.

— Значит, это были не самые плохие? — заметил Кристофер.

— Да, сэр. Неделю спустя Аль-Обайди вылетел в Женеву, где наш местный агент обнаружил его выходившим из банка. — Декстер заглянул в свои записи. — «Франчард и К°». В руках у него был пластиковый цилиндр, я цитирую: «…чуть больше двух футов длиной и около двух дюймов диаметром».

— Кто будет докладывать президенту? — спросил Кристофер, прикладывая руки к лицу.

— Он отвёз цилиндр на автомобиле прямо во Дворец наций, и больше его никто не видел.

— А Баразан Аль-Тикрити, двоюродный брат Саддама, является послом Ирака при ООН в Женеве, — сказала Сьюзан.

— Не напоминайте мне об этом, — вздохнул Кристофер. — Мне хочется знать только, какого черта ваш человек не набросился на Аль-Обайди, когда было ясно, что он несёт? Я бы нашёл способ, как зажать рот швейцарцам.

— Мы бы сделали это, если бы знали, что он несёт, но тогда ещё не было известно, что Декларация похищена, а наблюдение было той самой рутинной работой, которая вызывает недовольство некоторых граждан.

— Так вы хотите сказать нам, господин Хатчинз, что Декларация уже вполне может быть в Багдаде к этому времени, — заметил Лей. — Ведь если она была отправлена с дипломатической почтой, швейцарцы никак не могли дать нам знать об этом.

Несколько секунд все молчали.

— Давайте исходить из худшего, — сказал наконец госсекретарь. — Декларация уже у Саддама. И каким в этом случае может быть его следующий шаг? Скотт, вы у нас по части логики. Вы можете предположить, какими будут его действия?

— Нет, сэр, Саддам не тот человек, чьи действия можно предсказать. Особенно после его неудавшейся попытки убить Джорджа Буша во время апрельской поездки в Кувейт. Хотя весь мир обвинил в организации этого заговора лично его, как он отреагировал на это? Не обычными для него криками и визгами по поводу лживости американского империализма, а взвешенным и членораздельным заявлением своего представителя в ООН, отрицавшим всякое личное участие. Почему? Пресса объясняет это тем, что Саддам якобы надеется, что Клинтон в перспективе окажется более благоразумным, чем Буш. Я не верю этому. Мне кажется, что Саддам понимает, что позиция Клинтона не сильно отличается от позиции его предшественника. Я не думаю, что он исходит из этого. Нет, мне кажется, он считает, что, заполучив в свои руки Декларацию, он приобретает столь мощное оружие, что может унизить Соединённые Штаты и, в частности, их нового президента, как и когда ему захочется.

— Когда и как, Скотт? Если бы знать это…

— У меня две теории на этот счёт, сэр, — ответил Скотт.

— Давайте выслушаем обе.

— Ни одна из них не сулит нам ничего хорошего, господин секретарь.

— И тем не менее…

— Первое: он созывает пресс-конференцию с участием представителей средств массовой информации со всего мира. Выбирает какое-нибудь публичное место в Багдаде, где он будет находиться в надёжном окружении своих людей, и затем рвёт, сжигает, уничтожает или делает все, что ему захочется, с Декларацией. У меня такое ощущение, что это произведёт фурор на телевидении.

— Но мы разбомбим Багдад в пух и прах, если он попытается сделать это, — сказал Декстер Хатчинз.

— Сомневаюсь, — ответил Скотт. — Как отреагируют наши английские и французские союзники, не говоря уже о дружественных арабских странах, на то, что мы станем бомбить невинное гражданское население только потому, что Саддам украл у нас из-под носа Декларацию независимости?

— Вы правы, Скотт, — сказал Уоррен Кристофер. — Президент прослывёт варваром, если ответит бомбардировкой на то, что многие в мире посчитают просто идеологической диверсией, хотя скажу вам по секрету, что у нас действительно имеются планы нанесения бомбовых ударов по Багдаду на случай, если Саддам будет продолжать препятствовать попыткам инспекционных групп ООН проверить ядерные объекты Ирака.

— Дата уже определена? — спросил Скотт.

— Воскресенье, 27 июня, — сказал Кристофер после некоторых колебаний.

— Такой выбор времени может оказаться неудачным для нас, — заметил Скотт.

— Почему? Когда, по вашему мнению, Саддам может решиться на свою провокацию? — спросил Кристофер.

— На этот вопрос нелегко ответить, сэр, — сказал Скотт, — поскольку при этом надо мыслить его же категориями. Но это почти невозможно, поскольку он способен менять своё мнение чуть ли не ежечасно. Если все же допустить, что он подходит к этому вопросу логически, то я могу предположить, что он рассматривает две альтернативы. Либо устроить шоу, приурочив его к какой-нибудь знаменательной дате, такой как годовщина войны в Заливе, или…

— Или?… — сказал Кристофер.

— Или использовать её в качестве средства шантажа для того, чтобы вернуть себе нефтяные поля Кувейта. Ведь он постоянно заявляет, что у него есть соглашение с нами по этому вопросу.

— Даже страшно себе представить, что такое может случиться, — сказал госсекретарь, поворачиваясь к заместителю директора. — Вы начали работать над тем, как нам вернуть документ?

— Пока нет, сэр, — ответил Декстер Хатчинз. — Я подозреваю, рукопись будут охранять не хуже, чем самого Саддама. И, честно говоря, мы только вчера вечером узнали о её вероятном местонахождении.

— Полковник Крац, — сказал Кристофер, обращаясь к представителю МОССАДа, который пока сидел молча. — Ваш премьер-министр проинформировал нас несколько недель назад, что вы планируете на ближайшее будущее физическое устранение Саддама.

— Да, сэр, но, учитывая вашу нынешнюю дилемму, ему пришлось отложить этот план на время, пока проблема с Декларацией не будет разрешена тем или иным образом.

— Я уже говорил господину Рабину, как я ценю его поддержку, тем более что он не может сообщить истинную причину отсрочки даже своему собственному кабинету.

— Но у нас тоже проблемы, сэр, — признался израильтянин.

— Что ж, валяйте, полковник, коли не шутите.

Раздавшийся смех помог снять напряжение, но только на какой-то момент.

— Мы готовили агента, которого собирались включить в группу для проведения операции по устранению Саддама, Ханну Копек.

— Девушку, которая… — Кристофер незаметно взглянул на Скотта.

— Да, сэр. Она совершенно невиновна. Но проблема не в этом. После того, как она вернулась в тот вечер в иракское представительство, мы не смогли связаться с Копек и дать ей знать, что произошло, поскольку несколько дней она не покидала посольство, а затем под усиленной охраной отбыла вместе с послом в Багдад. При этом агент Копек продолжает ошибочно полагать, что она лишила жизни Скотта Брэдли, и мы подозреваем, что её единственной целью теперь является убийство Саддама.

— Ей никогда не удастся даже приблизиться к нему, — заметил Лей.

— Хотелось бы верить, — тихо проговорил Скотт.

— Она смелая, изобретательная и выносливая женщина, — сказал Крац. — И хуже всего то, что она обладает самым мощным оружием убийцы.

— А именно? — спросил Кристофер.

— Её больше не заботит собственная жизнь.

— Это может осложнить ситуацию? — последовал вопрос Кристофера.

— Да, сэр. Ей ничего не известно об исчезновении Декларации, и у нас нет возможности проинформировать её об этом.

Госсекретарь помолчал, словно принимая решение.

— Полковник Крац, я хочу задать вам щекотливый вопрос.

— Да, господин секретарь, — сказал Крац.

— Сколько времени вы работали над планом физического устранения Саддама?

— Девять — двенадцать месяцев, — ответил Крац.

— И он, очевидно, повлёк за собой внедрение одного или нескольких человек во дворец или бункер Саддама?

Крац заколебался с ответом.

— «Да» или «нет» будет достаточно.

— Да, сэр.

— Мой вопрос чрезвычайно простой, полковник. Можем ли мы воспользоваться годом вашей подготовки и — осмелюсь сказать — украсть ваш план?

— Я бы хотел проконсультироваться со своим правительством, прежде чем дать ответ…

Кристофер достал из кармана конверт.

— Буду рад дать вам ознакомиться с письмом господина Рабина, которое он прислал мне по этому вопросу, но вначале позвольте зачитать его.

Секретарь открыл конверт, извлёк письмо и, надев очки, развернул единственный лист.

«От премьер-министра.

Уважаемый господин секретарь! Вы не ошибаетесь, когда полагаете, что премьер-министр Государства Израиль является старшим министром и министром обороны, одновременно отвечающим за МОССАД. Однако должен признаться, что, когда дело касается каких-либо аспектов наших будущих отношений с Саддамом, меня знакомят с ними только в общих чертах, не посвящая в конкретные детали. Если вы считаете, что располагаемые нами детали могут сыграть решающее значение для преодоления ваших нынешних трудностей, я дам указания полковнику Крацу довести до вас их целиком и полностью.

С уважением, Ицхак Рабин».

Кристофер перевернул письмо и подтолкнул его по столу.

— Полковник Крац, позвольте заверить вас от имени Соединённых Штатов, что я считаю информацию, которой вы располагаете, решающей для преодоления наших трудностей.

Загрузка...