Восемь смертных грехов цивилизованного человечества

Глава 7. Разрыв с традицией.

В развитии каждой человеческой культуры обнаруживаются замечательные аналогии с историей развития вида. Кумулирующая традиция лежащая в основе развития всей культуры, строится на функциях, новых по своему существу, не свойственных ни одному виду животных, и прежде всего на отвлечённом мышлении и словесном языке, доставивших человеку способность образовывать свободные символы и тем самым небывалую до того возможность распространять и передавать индивидуально приобретённое знание. Возникшее отсюда «наследование приобретённых свойств»[35], в свою очередь, привело к тому, что историческое развитие культуры происходит на много порядков[36] быстрее, чем филогенез любого существующего вида.

Процессы, с помощью которых культура приобретает новое знание, способствующее сохранению системы, а также процессы, позволяющие хранить это знание, отличны от тех, какие встречаются при изменении видов. Но метод выбора из многообразного данного материала того, что подлежит сохранению, в обоих случаях явно один и тот же: это отбор после основательного испытания. Конечно, отбор, определяющий структуры и функции некоторой культуры, менее строг, чем отбор при изменении вида, поскольку человек уклоняется от факторов отбора, устраняя их один за другим путём все большего овладения окружающей природой. Поэтому нередко в культурах встречается нечто, едва ли возможное у видов животных: так называемые явления роскоши, т. е. структуры , характер которых не может быть выведен ни из какой-либо функции, полезной для сохранения системы, ни из более ранних форм системы. Человек может позволить себе таскать с собой больше ненужного балласта, чем дикое животное.

Замечательно, однако, что один лишь отбор решает, что должно войти в сокровищницу знаний культуры в качестве её традиционных, «священных» обычаев и нравов. Похоже, что изобретения и открытия, происшедшие от догадки или рационального исследования, также приобретают со временем ритуальный и даже религиозный характер, если они достаточно долго передаются из поколения в поколение. Мне придётся ещё вернуться к этому в следующей главе. Если унаследованные нормы социальных отношений некоторой культуры изучаются в том виде, как они наблюдаются в данный момент, без привлечения сравнительно-исторического подхода, то невозможно отличить нормы, развившиеся из случайно возникших «суеверий», от тех, которые обязаны своим появлением подлинной проницательности или изобретению. Несколько утрированно можно сказать, что все сохраняемое культурной традицией в течение достаточно продолжительного времени принимает в конце концов характер «суеверия» или «доктрины».

На первый взгляд это может показаться «конструкционной ошибкой» механизма, доставляющего и накапливающего знания в человеческих культурах. При более внимательном рассмотрении, однако, обнаруживается, что величайшая консервативность в сохранении однажды испытанного принадлежит к числу жизненно необходимых свойств аппарата традиции, осуществляющего в развитии культуры ту же функцию, какую геном[37] выполняет в изменении видов. Сохранение не просто так же важно, но гораздо важнее нового приобретения, и нельзя упускать из виду, что без специально направленных на это исследований мы вообще не в состоянии понять, какие из обычаев в нравов, переданных нам нашей культурной традицией, представляют собой ненужные, устаревшие предрассудки и какие — неотъемлемое достояние культуры. Даже в случае норм поведения, дурное воздействие которых кажется очевидным — например, охоты за черепами у многих племён Борнео и Новой Гвинеи, — вовсе не ясно, какие реакции может вызвать их радикальное устранение в системе норм социального поведения, поддерживающей цельность такой культурной группы. Ведь подобная система норм служит, в некотором смысле, остовом любой культуры, и, не поняв всего многообразия её взаимодействий, в высшей степени опасно произвольно удалить из неё хотя бы один элемент.

Заблуждение, будто лишь рационально постижимое или даже лишь научно доказуемое доставляет прочное достояние человеческого знания, приносит гибельные плоды. Оно побуждает «научно просвещённую» молодёжь выбрасывать за борт бесценные сокровища мудрости и знания, заключённые в традициях любой старой культуры и в учениях великих мировых религий. Кто полагает, что всему этому грош цена, закономерно впадает и в другую столь же гибельную ошибку, считая, что наука конечно же может создать всю культуру со всеми её атрибутами чисто рациональным путём из ничего. Это почти так же глупо, как мнение, будто мы уже достаточно знаем, чтобы как угодно «улучшить» человека, переделав человеческий геном. Ведь культура содержит столько же «выросшего», приобретённого отбором знания, сколько животный вид, а до сих пор, как известно, не удалось ещё «сделать» ни одного вида!

Эта чудовищная недооценка нерациональных знаний, заключённых в сокровищах культуры, и столь же чудовищная переоценка знании, которые человек сумел составить с помощью своего ratio[38] в качестве homo faber[39], не являются, впрочем, ни единственными, ни тем более решающими факторами, угрожающими гибелью нашей культуре. У надменного просвещения нет причин выступать против унаследованной традиции с такой резкой враждебностью. В крайнем случае оно должно было бы относиться к ней, как биолог к старой крестьянке, настойчиво уверяющей его, что блохи возникают из опилок, смоченных мочой. Однако установка значительной части нынешнего молодого поколения по отношению к поколению их родителей не имеет в себе ничего от подобной мягкости, а преисполнена высокомерного презрения. Революцией современной молодёжи движет ненависть, я притом ненависть особого рода, ближе всего стоящая к национальной ненависти, опаснейшему и упорнейшему из всех ненавистнических чувств. Иными словами, бунтующая молодёжь реагирует на старшее поколение так же, как некоторая культурная или «этническая» группа реагирует на чужую группу, враждебную ей.

Эрик Эриксон первый указал на то, что далеко заходит аналогия между дивергирующим развитием[40] независимых этнических групп в истории культуры и изменением подвидов, видов и родов в ходе их эволюции. Он ввёл термин «pseudo-speciation „, „псевдовидообразование“. Возникшие в историк культуры ритуалы и нормы социального поведения, с одной стороны, поддерживают цельность больших или меньших культурных сообществ, с другой — отгораживают их друг от друга. Определённый характер «манер“, особый групповой диалект, способ одеваться и т. п. может превратиться в символ сообщества, который любят и защищают точно так же, как и саму эту группу лично знакомых и любимых людей. Как я доказал в другой работе (1967), эта высокая оценка всех символов собственной группы идёт рука об руку со столь же низкой оценкой символов любого другого сравнимого культурного сообщества. Чем дольше две этнические группы развивались независимо друг от друга, тем значительнее различия между ними, и из этих различий, аналогично сравнению признаков у видов животных, можно реконструировать код развития. И в том и в другом случае можно с уверенностью принять, что шире распространённые признаки, принадлежащие более крупным сообществам, старше других.

Каждая достаточно чётко выделенная культурная группа стремится и в самом деле рассматривать себя как замкнутый в себе вид — настолько, что членов других сравнимых сообществ не считают полноценными, людьми. В очень многих туземных языках собственное племя обозначается попросту словом «человек». Тем самым лишение жизни члена соседнего племени не рассматривается как настоящее убийство! Это следствие образования псевдовидов в высшей степени опасно, поскольку оно в значительной мере снимает торможение, мешающее убить своего собрата по виду, между тем как внутривидовая агрессивность, вызываемая собратьями по виду и никем другим, продолжает действовать. По отношению к «врагам» испытывают ненависть, какую могут вызвать лишь другие люди, но не вызывает и злейший хинный зверь, и в них можно спокойно стрелять, потому что они ведь не настоящие люди. Само собой разумеется, что испытанная техника всех поджигателей войны поддерживает такое мнение.

Тот факт, что нынешнее младшее поколение, несомненно, начинает рассматривать старшее как чужой псевдовид, вызывает глубокое беспокойство. Это выражается в ряде симптомов. Конкурирующие и враждебные этнические группы имеют обыкновение вырабатывать себе или создавать ad hoc[41] подчёркнуто различные костюмы. В Центральной Европе местные крестьянские костюмы давно исчезли, и только в Венгрии они полностью сохранились повсюду, где близко друг к другу расположены венгерские и словацкие деревни. Тамошние жители носят свой костюм не только с гордостью, но и с несомненным намерением досадить членам другой этнической группы. Точно гак же ведут себя многие самочинно возникшие группы бунтующей молодёжи, причём поразительно, насколько сильно у них вопреки кажущемуся отвращению ко всякому милитаризму — стремление носить мундир. «Специалисты» различают разные группировки «битников», «теддибойз», «рокс», «модз», «рокеров», «хиппи», «бродяг» и т. д. по их нарядам с такой же уверенностью, как узнавали некогда полки императорской королевской[42] австрийской армии.

Бунтующая молодёжь стремится также как можно дальше отойти от поколения родителей в своих обычаях и нравах; традиционное поведение старших не просто игнорируют, но замечают в малейших деталях и во всем поступают наоборот. В этом состоит, например, одно из объяснений проявления половых излишеств в группах, в которых половая потенция, по-видимому, вообще снизилась. Только тем же усиленным стремлением нарушить родительские запреты можно объяснить случаи, когда бунтующие студенты у всех на глазах мочились и испражнялись — как было в Венском университете.

Мотивировка всех этих странных, даже причудливых способов поведения остаётся у этих молодых людей полностью бессознательной, и они приводят самые разнообразные, часто весьма убедительно звучащие псевдорационализации своего образа действий: они протестуют против общей бесчувственности своих богатых родителей к бедным и голодным, против войны во Вьетнаме, против произвола университетских властей, против всех «establishments»[43] всех направлений — но почему-то удивительно редко против насилия Советского Союза над Чехословакией. В действительности же атака направляется против всех старших без разбора, совершенно безразлично к их политическим взглядам. Студенты леворадикального направления поносят самых леворадикальных профессоров ничуть не меньше, чем правых, коммунистические студенты под предводительством Кон-Бендита подвергли грубейшей травле Г. Маркузе, осыпав его поистине безмозглыми обвинениями, например, что он платный агент ЦРУ. Мотив нападения состоял вовсе не в различии политических взглядов, а исключительно в том, что он принадлежит к другому поколению.

Точно так же, бессознательно и эмоционально, старшее поколение понимает эти мнимые протесты как то, чем они являются на самом деле, — как исполненные ненависти воинственные выкрики и брань. Так возникает быстрая и опасная эскалация ненависти, которая по существу своему — как уже было сказано — родственна национальной ненависти, т. е. ненависти между различными этническими группами. Даже мне, искушённому этологу, трудно воздержаться от гневной реакции на красивую синюю блузу хорошо обеспеченного коммуниста Кон-Бендита, и достаточно присмотреться к выражению лиц этих людей, чтобы понять, что именно такой реакции они и желают. При таких условиях возможность взаимопонимания становится минимальной.

Как в моей книге об агрессии (1963), так и в публичных лекциях (1968, 1969) я занимался уже вопросом, в чем можно усмотреть вероятные этологические причины войны поколений, поэтому я ограничусь здесь самым необходимым. В основе всего этого круга явлений лежит функциональное нарушение процесса развития, происходящего у человека в период созревания. Во время этой фазы молодой человек начинает освобождаться от традиций родительского дома, критически проверять их и осматриваться в поисках новых идеалов, новой группы, к которой он мог бы примкнуть, почитая её дело своим. Более того, при выборе объекта решающее значение имеет, особенно у молодых мужчин, инстинктивное стремление бороться за хорошее дело. В этой фазе наследие прошлого кажется скучным, а все новое — привлекательным, так что можно говорить о физиологической неофилии.

Без всякого сомнения, этот процесс имеет важное значение для сохранения вида, отчего он и вошёл в филогенетически возникшую программу поведения человека. Функция его состоит в том, чтобы сделать передачу норм культурного поведения менее жёсткой, способной к некоторому приспособлению, происходящее при этом можно сравнить с линькой рака, вынужденного сбрасывать свой жёсткий внешний скелет, чтобы иметь возможность расти. Как во всех прочных структурах, при передаче культурного наследия необходимая опорная функция должна быть куплена ценой потери некоторых степеней свободы и, как всегда в таких случаях, разборка, нужная для любой перестройки, несёт с собой известные опасности, поскольку во время между разборкой и сборкой неизбежны неустойчивость и беззащитность. Это одинаково относится и к линяющему раку, и к созревающему человеку.

В нормальных условиях период физиологической неофилии сменяется возрождением любви к традиционному наследию. Это происходит постепенно; как может засвидетельствовать большинство из нас, стариков, в шестьдесят лет человек гораздо выше ценит многие взгляды своего отца, чем в восемнадцать. А. Мичерлих удачно называет это явление «поздним послушанием». Система, состоящая из физиологической неофилии и позднего послушания, содействует сохранению культуры в целом, устраняя явно устаревшие, затрудняющие развитие элементы унаследованной культуры и продолжая при этом поддерживать её существенную и необходимую структуру. Поскольку функция этой системы неизбежно зависит от взаимодействия целого ряда внешних и внутренних факторов, понятно, что она легкоуязвимая.

Задержки развития, которые могут быть обусловлены не только факторами внешнего мира, но заведомо и генетическими причинами, имеют весьма различные последствия в зависимости от момента, когда они возникли. Индивид, застрявший на одной из ранних инфантильных стадий, может никогда не выйти из традиции старшего поколения, сохраняя с родителями нерушимую связь. Такие люди плохо ладят со своими ровесниками и часто превращаются в чудаков. Физиологически ненормальная задержка на стадии неофилии ведёт к характерному злопамятному раздражению против родителей, иногда давно умерших, и тоже к обособлению определённого типа. Психоаналитикам оба эти явления хорошо известны.

Однако расстройства, ведущие к ненависти и войне между поколениями, имеют другие причины, и притом двоякого рода. Во-первых, требуемые приспособительные изменения культурного наследия становятся от поколения к поколению все больше. Во времена Авраама, изменения в нормах поведения, унаследованных от отца, были столь незначительны, что — как это убедительно изобразил Томас Манн в своём чудесном психологическом романе «Иосиф и его братья» — многие из тогдашних людей вообще не были в состоянии отделить собственную личность от личности отца, и, следовательно, отождествление происходило самым совершённым способом, какой можно себе представить. В наше время, при темпе развития, навязанном нынешней культуре её техникой, критически настроенная молодёжь справедливо считает устаревшей весьма значительную часть традиционного достояния, все ещё хранимого старшим поколением. И тогда описанное выше заблуждение, будто человек способен произвольным и рациональным образом выстроить на голом месте новую культуру, приводит к совсем уже безумному выводу, что родительскую культуру лучше всего полностью уничтожить, чтобы приняться за «творческое» строительство новой. Это и в самом деле можно было бы сделать, но только заново начав с до-кроманьонских людей!

Впрочем, убеждение в том, что следует «выплеснуть вместе с водой родителей», широко распространённое в наши дни среди молодёжи, имеет ещё и другие причины. Изменения, которым подвергается структура семьи в ходе прогрессирующей технизации человечества, действуют вместе и по отдельности в направлении ослабления связи между родителями и детьми. И начинается это уже с грудных младенцев. Поскольку мать в наши дни никогда не может посвящать ребёнку все своё время, почти везде возникают, в большей или меньшей степени, явления, описанные Рене Спитсом под именем госпитализации. Наихудший её симптом — тяжёлое или даже необратимое ослабление способности общения с людьми. Этот эффект опасным образом сочетается с уже рассмотренным нарушением способности к человеческой симпатии.

Несколько позже, особенно у мальчиков, становится заметным расстройство из-за выпадения отцовского образца. За исключением крестьянской и ремесленной среды, мальчик в наши дни почти не видит отца за работой, и ещё реже приходится ему помогать в этой работе, ощущая при этом впечатляющее превосходство взрослого мужчины. Далее, в современной малой семье отсутствует ранговая структура, при которой в первоначальных условиях «старик» мог внушать уважение. Пятилетний мальчик, конечно, не в состоянии непосредственно оценить превосходство своего сорокалетнего отца, но ему импонирует сила десятилетнего брата, он понимает почтение, оказываемое этим братом старшему, пятнадцатилетнему, и эмоционально приходит к правильным выводам, видя, как уважает отца этот старший сын, уже достаточно умный, чтобы признавать его духовное превосходство.

Признание рангового превосходства не препятствует любви. Каждый может припомнить, что в детстве он любил людей, на которых смотрел снизу вверх и которым безусловно повиновался, не меньше, а больше, чем равных или низших по рангу. Я до сих пор уверен, что к моему рано умершему другу Эммануэлю Ларошу, который, будучи на четыре года старше меня, осуществлял в качестве бесспорного главаря справедливую, но строгую власть в нашей дикой шайке ребят возрастом от десяти до шестнадцати лет, я не просто испытывал уважение и старался заслужить его признание смелыми поступками, но, как я и сейчас столь же ясно помню, я его любил. Чувство это было, несомненно, того же свойства, как те, какие я испытывал впоследствии к некоторым весьма почитаемым старшим друзьям и учителям. Одно из величайших преступлений псевдодемократической доктрины состоит в том, что она изображает естественный ранговый порядок между двумя людьми как фрустрирующее препятствие для любых тёплых чувств, без рангового порядка не может существовать даже самая естественная форма человеческой любви, соединяющая в нормальных условиях членов семьи; в результате воспитания по пресловутому принципу «non-frustration»[44] тысячи детей были превращены в несчастных невротиков.

Как я уже объяснил в упомянутых работах, в группе без рангового порядка ребёнок оказывается в крайне неестественном положении. Поскольку он не может подавить своё собственное, инстинктивно запрограммированное стремление к высокому рангу и, разумеется, тиранит не оказывающих сопротивления родителей, ему навязывается роль лидера группы, в которой ему очень плохо. Без поддержки сильного «начальника» он чувствует себя беззащитным перед внешним миром, всегда враждебным, потому что «не фрустрированных» детей нигде не любят. И когда он в понятном раздражении пытается бросить родителям вызов и «просит ремня»[45], как это прекрасно говорится на баварско-австрийском диалекте, он, вместо инстинктивно ожидаемой им обратной агрессии, на которую подсознательно надеется, наталкивается на резиновую стену спокойных, псевдорассудительных фраз.

Но человек никогда не отождествляет себя с порабощённым и слабым; никто не позволит такому наставнику предписывать себе нормы поведения, и уж конечно никто не признает за культурные ценности то, что он почитает. Усвоить культурную традицию другого человека можно лишь тогда, когда любишь его до глубины души и при этом ощущаешь его превосходство. И вот, устрашающее большинство молодых людей вырастает теперь без такого «образа отца». Физический отец слишком часто не годится, а нынешнее массовое производство в школах и университетах не даёт уважаемому учителю его заменить.

К этим чисто этологическим основаниям, по которым отвергается родительская культура, у многих мыслящих молодых людей прибавляются и подлинно этические. В нашей современной западной культуре, с её скученностью, с её опустошением природы, с её слепотой к ценностям и бегом наперегонки с самим собой в погоне за деньгами, с её ужасающим обеднением чувств и отупением под действием индоктринирования, во всем этом и вправду так много не заслуживающего подражания, что слишком легко забыть о глубокой истине и мудрости, заключённой также и в нашей культуре. Со всевозможными «establishments» молодёжь действительно имеет убедительные и разумные причины вести борьбу. Очень трудно, однако, уяснить себе, какую долю среди бунтующих молодых людей — в том числе и студентов составляют те, кто в самом деле действует по этим мотивам. То, что действительно происходит при публичных столкновениях, очевидным образом вызывается совсем иными, подсознательно этологическими побуждениями, среди которых этническая ненависть стоит, безусловно, на первом месте. Вдумчивые молодые люди, действующие по разумным мотивам, меньше прибегают к насилию, поэтому внешняя картина бунта представляет, по преимуществу, симптомы невротической регрессии[46]. К сожалению, разумные молодые люди из-за ложно понятой лояльности явно оказываются не в состоянии отмежеваться от поведения толпы. Из дискуссий со студентами я вынес впечатление, что доля разумных не так мала, как можно было бы заключить по внешней картине бунта.

В этих размышлениях не следует, впрочем, забывать, что разумные соображения — гораздо более слабое побуждение, чем стихийная первичная сила стоящей за ними в действительности инстинктивной агрессии. Тем более нельзя забывать о последствиях такого полного отвержения родительской традиции для самой молодёжи. Эти последствия могут быть гибельными. В течение фазы «физиологической неофилии» созревающий молодой человек одержим неодолимым влечением примкнуть к некоторой этнической группе и прежде всего принять участие в её коллективной агрессии. Влечение это столь же сильно, как и всякое другое филогенетически запрограммированное побуждение, столь же сильно, как голод или половое влечение. И точно так же, как в случае других инстинктов, вдумчивый подход и процессы обучения позволяют в лучшем случае фиксировать его да определённом объекте, но никогда нельзя полностью подчинять его разуму и тем более подавить. Когда это с виду удаётся, возникает опасность невроза.

Как уже было сказано, на этой стадия онтогенеза «нормальным», т. е. имеющим смысл для сохранения культуры как системы, следует считать процесс, состоящий в том, что молодые люди некоторой этнической группы объединяются в служении некоторым новым идеалам и предпринимают, соответственно этому, существенные реформы традиционных норм поведения, не выбрасывая при этом за борт все достояние родительской культуры в целом. Таким образом, молодой человек безусловно отождествляет себя с молодой группой старой культуры. Глубочайшая сущность человека, как культурного по своей природе существа, позволяет ему найти вполне удовлетворительное отождествление лишь в культуре и с культурой. И если рассмотренные выше препятствия отнимают у него такую возможность, то он удовлетворяет своё влечение к отождествлению и групповой принадлежности точно так же, как это происходит с неудовлетворённым половым влечением, т. е. с помощью замещающего объекта. Исследователи инстинктов давно уже знают, с какой неразборчивостью подавленные влечения находят себе выход, выбирая самые неподходящие объекты; но вряд ли можно привести более впечатляющий пример этого, чем те объекты, какие нередко находит жаждущая групповой принадлежности молодёжь. Хуже всего — не принадлежать вообще ни к какой группе; лучше уж стать членом самой прискорбной из всех, группы наркоманов. Как показал специалист в этой области Аристид Эссер, именно влечение к групповой принадлежности, наряду со скукой, о которой была речь в пятой главе, служит главной причиной, толкающей к наркотикам все большее число молодых людей.

Где нет группы, к которой можно примкнуть, всегда имеется возможность устроить «по мере надобности» новую группу. Преступные и полупреступные шайки юнцов, вроде тех, которые так удачно изображены в пользующемся заслуженной известностью мюзикле «West Side Story»[47], представляют в прямо-таки схематической простоте филогенетическую программу этнической группы, но, увы, без унаследованной культуры, свойственной естественно возникшим, не патологическим группам. Как показано в этом мюзикле, две шайки часто образуются одновременно, с единственной целью служить друг другу подходящими объектами коллективной агрессии. Типичным примером могут служить, если они ещё существуют, английские «рокс энд модз». Эти агрессивные двойные группы все же, пожалуй, более сносны, чем, скажем, гамбургские «рокеры», сделавшие своей жизненной задачей избиение беззащитных стариков.

Эмоциональное возбуждение тормозит разумное действие, гипоталамус[48] блокирует кору. Ни к какой самой извращённой эмоции это не относится в такой степени, как к коллективной, этнической ненависти, которую мы слишком хорошо знаем под именем национальной. Надо понять, что ненависть младшего поколения к старшим имеет тот же источник. Ненависть действует хуже, чем всеобщая слепота или глухота, потому что она извращает и обращает в свою противоположность любое полученное сообщение. Что бы вы ни сказали бунтующей молодёжи, чтобы помешать ей разрубить её собственное важнейшее достояние, можно предвидеть, что вас обвинят в ухищрениях с целью поддержать ненавистный «establishment». Ненависть не только ослепляет и оглушает, но и невероятно оглупляет. Тем, кто вас ненавидит, трудно будет оказать благодеяние, в котором они нуждаются. Трудно будет доказать им, что возникшее в ходе культурного развития так же незаменимо и так же достойно благоговения, как возникшее в истории вида, трудно будет внушить им, что культуру можно погасить, как пламя.