Вошедшие в ковчег. Тайное свидание

К советским читателям

Зрелость, духовное здоровье, даже могущество народа определяются уровнем его культуры. Не может быть слабым народ, который любит литературу, который создает неумирающие произведения искусства. Экономика и все связанное с ней находятся в подчиненном положении к культуре. Сегодня, говоря о будущем развитии страны, нужно обращать внимание не столько на количество выпускаемых автомобилей, сколько на количество и, главное, качество культурных ценностей, создаваемых народом, в том числе и ценностей литературных. В этом отношении, я думаю, Советский Союз обогнал многие, даже самые экономически мощные страны мира.

В мае 1978 года руководимый мною театральный коллектив был на гастролях в Соединенных Штатах. Гастроли прошли с большим успехом, и я убедился, что наши принципы верны. Их можно свести к двум положениям: задача искусства — ставить вопросы, а не давать готовые ответы на все случаи жизни; театр отличается от литературы тем, что театральный диалог, слово есть также вид действия, движения. Слова, не подкрепленные движением, это проза, и таким словам нечего делать на сцене. Театр — особая форма существования слова, оплодотворенного движением. Я был бы счастлив показать наши спектакли советскому зрителю.

Быть одновременно прозаиком, драматургом, постановщиком, автором радио- и телевизионных пьес и фильмов — не просто. Но мне кажется, что это позволяет глубже проникнуть в синтетическую природу искусства. Мои романы, и последние в том числе, в чем-то сродни драматическим произведениям, ибо задача писателя, на мой взгляд, — воздействовать на чувства, вызвать душевный отклик, а уж потом взволновать и разум. Именно такие произведения, и прозаические и драматические, я стараюсь создавать. Думаю, не является исключением и «Тайное свидание», предлагаемое вниманию читателей.

Быть напечатанным в России — большая честь для любого писателя. Публикация моего романа в Советском Союзе — событие для меня очень радостное. Во-первых, потому, что я давний поклонник русской литературы. Еще в школьные годы я был очарован творчеством двух гигантов русской литературы — Гоголя и Достоевского. Я прочел почти все написанное ими, и не один раз, и причисляю себя к их ученикам. Особенно большое влияние оказал на меня Гоголь. Переплетение вымысла и реальности, благодаря чему реальность предстает предельно ярко и впечатляюще, появилось в моих произведениях благодаря Гоголю, научившему меня этому. Чтобы быть до конца честным, скажу, что этому же учил меня и англичанин Льюис Кэрролл.

Во-вторых, по моему глубокому убеждению, ни один писатель, творчество которого представляет определенный интерес, не может не выйти за рамки своей страны. Таким образом, факт, что мои произведения переводятся в Советском Союзе, как, впрочем, и в ряде других стран мира, знаменателен для меня, так как свидетельствует, что мое творчество привлекает внимание не только японского читателя. Я не настолько самоуверен, чтобы преувеличивать свое место в японской, а тем более в мировой литературе, но тем не менее каждый раз, когда мои произведения преодолевают границы Японии, я испытываю волнение и гордость.

В своем романе я хотел показать, во что может превратиться мир, если в нем правит ненависть, если человеческие отношения деформированы. Людям необходимо другое. Самое главное сейчас для человечества — мир, спокойная созидательная жизнь. Те усилия, которые предпринимаются в этой области, достойны всяческой поддержки.

Хотелось бы надеяться, что и эта моя встреча с советскими читателями будет взаимно приятной и не последней.

Тетрадь I

Следующие ниже донесения — результат расследования, касающегося указанного мужчины. Оно велось неофициально, и поэтому донесения составлены не по форме.

Перед рассветом, точнее — в четыре часа десять минут я, согласно договоренности, пошел в бывший армейский тир накормить жеребца, и там совершенно неожиданно мне была поручена эта работа. Поскольку вначале я сам настоятельно просил тщательнейшим образом провести расследование, это поручение не было мне неприятно. Расследование, о котором я просил, заключалось в выяснении местонахождения моей жены. К сожалению, выяснить на месте, кто был с женой — мужчина или женщина, — не удалось. И теперь я подумал: наконец-то моя просьба удовлетворена. Обычно к расследованию привлекают лиц, обладающих определенной компетенцией, и в конце концов я пришел к выводу: во всяком случае, доверие жеребца мне пока обеспечено.

В то утро жеребец был в прекрасном настроении. Он раз восемь пронесся туда и обратно по утрамбованной земле бывшего тира длиной в двести сорок восемь метров. И упал всего лишь три раза — совсем неплохо.

— В общем, внутренне я вполне созрел, чтобы бегать на задних ногах, — сказал он, тяжело дыша, вытер лицо висевшим на шее полотенцем, залпом осушил принесенный ему пакет молока и с торжествующим видом начал приплясывать на задних ногах. — Все дело в привычке, я мог бы стоять и на одних передних. Но это неудобно. Хочешь бегать как настоящая лошадь, изволь отталкиваться только задними ногами, а передними лишь перебирай, чтобы не заносило в сторону.

Мы находились в том конце длинного, тоннелем протянувшегося с востока на запад тира, где раньше были мишени. В стенах, под самым потолком, как в железнодорожном вагоне, тянулись одно за другим наглухо закрытые слуховые окна, но свет через них не проникал — на улице было еще темно. Торцовая стена, обращенная к востоку, заложена мешками с песком, а перед ними — глубокий ров, отсюда, когда тир функционировал, выставляли мишени. Справа и слева от рва установлены огромные прожекторы для подсвета мишеней — другого освещения в тире не было. Поэтому западный торец, где находился огневой рубеж, — темная дыра. Приплясывающий жеребец отбрасывал на белую сухую землю двойную тень и казался мотыльком, трепещущим в блестящей паутине.

Он, видно, и в самом деле мнит себя жеребцом, поэтому спорить я с ним не стал, но на настоящего жеребца он мало похож. Слишком непропорционален: короткое туловище, отвислый зад, ноги полусогнуты, точно сидит на корточках. Даже игрушечное седло и то сползло бы с его спины. При самом благожелательном отношении его можно принять за рахитичного верблюжонка или за четырехногого страуса.

И как одет — на нем голубая с бордовой каймой майка, темно-синие трусы и белые спортивные туфли, а вокруг пояса, чтобы спрятать голое тело между майкой и трусами, повязан кусок хлопчатобумажной ткани. В общем, вид малопривлекательный.

— Вдумайтесь, ведь фактически то же самое происходит и с автомашиной. Если заранее не проверить тормоза задних, ведущих колес, на крутом склоне могут произойти серьезные неприятности. Ничего, вот надену на днях ваши туфли для прыжков и уж тогда набегаюсь в свое удовольствие.

Жеребец коротко рассмеялся, мне было не до смеха. Вместо меня ему ответило прокатившееся по тиру эхо. Видимо, предполагалось, что конструкция потолка — чередование арок и параллелепипедов — будет способствовать поглощению звука, но она оказалась малоэффективной. А может быть, такая конструкция позволяла обойтись без несущих опор?

Проглотив, почти не жуя, бутерброд с ветчиной и латуком, жеребец, потягивая несладкий кофе, который я принес в термосе, заявил, что хочет еще немного потренироваться. Наверно, он так старается, готовясь к юбилею клиники, который должен состояться через четыре дня. Чтобы выйти победителем, он, кажется, намерен пока не обнаруживать себя, но в оставшиеся дни вряд ли кто-нибудь заглянет в тир, так что на этот счет можно быть совершенно спокойным.

Расследование, о котором я говорил, было поручено мне незадолго до того, как мы расстались. Мне вручили тетрадь и три кассеты. Тетрадь большого формата, бумага плотная — та самая тетрадь, в которой я теперь пишу. Как мне объяснили, на оборотной стороне кассеты обозначены шифр для связи «М-73Ф» и порядковый номер, в ней хранилась звукозапись слежки, сделанной с помощью подслушивающей аппаратуры, за объектом моего расследования.

Вся эта история представлялась мне весьма подозрительной. Хотя жеребец, видимо, располагал какими-то сведениями, касающимися моей жены, однако делал вид, что ничего не знает. Это было отвратительно, но, подумал я, возможно, он теперь будет действовать иначе, и у меня отлегло от сердца. Как-никак с момента исчезновения жены прошло уже три дня. Убеждать себя, будто беспокоиться нечего, просто немыслимо. Я взял все, что он дал мне, и вернулся домой. И сразу же поставил кассету. Прослушивание заняло чуть больше двух часов. Потом еще около часа я сидел в задумчивости.

Мои надежды не оправдались. Во всей записи я не услышал голоса, даже отдаленно напоминающего голос жены. Да и не только ее, там вообще никакого женского голоса не было. Подслушивающая аппаратура и сыщики выискивали, выслеживали, разоблачали только мужчину. Цоканье языком, покашливание, фальшивое пение, лай, униженная мольба, деланный смех, отрыжка, сморкание, робкие оправдания… все это — раздробленный на мелкие осколки и выставленный на всеобщее обозрение мужчина. Причем мужчина этот не кто иной, как я, мечущийся в поисках пропавшей жены.

Растерянность отступала, и волной накатывалась злоба. Все, что мне говорил жеребец, оказалось сущей ерундой. Выходило даже, будто он меня дурачит. А вдруг он хотел сказать: прежде чем искать жену, найди самого себя? Но я не собираюсь заниматься таким безнадежным делом, я просто ищу жену. Искать же самого себя — все равно что карманнику украсть собственный бумажник или сыщику надеть на себя наручники. Нет уж, благодарю покорно.

К тому же было предусмотрено обеспечение правдивости моих донесений. Например, чтобы я не искажал факты в выгодном для себя свете, по первому требованию я должен добровольно подвергаться проверке на детекторе лжи. Именно такое условие было выдвинуто. Далее меня обязали избегать собственных имен. Самого себя следовало именовать в третьем лице. Так, мне было велено себя называть «он», а его — «жеребец» и иметь дело только с ним. В общем, создавалось впечатление, будто мне забили рот кляпом. Чего он опасается?

Итак, я начинаю свои записи. Я не могу сказать, что делаю это против воли, лишь выполняя поручение. Да и жеребец, как мне показалось, сегодня утром был подчеркнуто искренним, стараясь, чтобы я не заметил его хитростей и уверток. Тренировался он изо всех сил, и на лице его, когда он поручал мне провести расследование, было написано сострадание. И еще одного нельзя упускать из виду: именно тогда он впервые употребил слово «инцидент». Тем самым — пусть косвенно — признав, что я нахожусь в чрезвычайно трудном положении. Это поразительное саморасследование можно, пожалуй, рассматривать как подготовку к детальному иску. Что же до пожелания жеребца, чтобы я писал о себе в третьем лице, то, возможно, оно вызвано стремлением придать особую достоверность этому иску и привлечь внимание всех, кому в нашем обществе надлежит ведать подобными вопросами (ведь существуют же люди, занимающиеся борьбой с преступностью и наблюдающие за поддержанием порядка). Когда я испытываю стыд, то способен на самые безрассудные действия, недоброжелательные выпады, самые необдуманные поступки.

Если удастся, я бы хотел, как было предписано, подготовить к завтрашнему утру нечто напоминающее донесение. Попытаюсь с помощью известных мне одному фактов восстановить фрагменты, записанные на магнитную ленту, и со всей возможной добросовестностью рассказать о лабиринте, куда я был загнан под именем «он». Впрочем, мне было бы и неловко выступать от первого лица — меня не покидает мысль, что, говоря от третьего лица, не так уж трудно найти выход из тупика, в котором я оказался.

Словом, если эти предварительные заметки не понадобятся, можно будет их вычеркнуть — я возражать не стану. Оставляю все на усмотрение жеребца.

Однажды летним утром неожиданно — без всякого вызова — примчалась машина «скорой помощи» и увезла его жену.

Случившееся было как гром среди ясного неба. Муж и жена спокойно спали, когда их разбудила сирена, и оказались в полной растерянности. Жена никогда ни на что не жаловалась. И тем не менее два санитара с носилками, хмурые и неразговорчивые, — наверно, не выспались? — считая естественным, что болезни всегда неожиданность, не обратили на все наши возражения ни малейшего внимания. На санитарах были белые каски с кокардами, белые крахмальные халаты и даже противогазы через плечо. В карточке, которую они показали, были точно указаны не только фамилия и имя жены, но даже год, месяц и день рождения — противиться было бессмысленно.

При таких обстоятельствах оставалось одно: позволить событиям идти своим чередом. Жена тоже смирилась и, должно быть, стесняясь своего измятого ночного кимоно — его давно уже следовало сменить, — легла, поджав ноги, на узкие носилки, и санитары тотчас накрыли ее белой простыней и понесли прочь — муж и жена не успели сказать друг другу ни слова.

Распространяя запах бриллиантина и креозота, носилки, поскрипывая, спускались по лестнице. Вспомнив, что жена все же успела надеть трусы, он немного успокоился. «Скорая помощь», сверкая красной мигалкой и завывая сиреной, умчалась. Мужчина, приоткрыв дверь, провожал ее взглядом — часы показывали четыре часа три минуты.

Заместитель директора. И все же я никак не пойму, почему вы не приняли никаких мер сразу, на месте?

Мужчина. Я почему-то первым делом включил чайник, наверно, в голове у меня все перемешалось.

Заместитель директора. Вам нужно было сесть вместе с женой в машину «скорой помощи».

Мужчина. Неужели моя растерянность не кажется вам вполне естественной?

Заместитель директора. Случись такое со мной, я бы не растерялся. «Скорая помощь», мне кажется, как средство маскировки ничуть не хуже катафалка. Превосходный реквизит для преступления. В передвижном тайнике — полураздетая женщина и трое здоровенных мужчин в масках. Случись все это в кино, следующая сцена была бы ужасной. Так вы говорите, на вашей супруге было лишь тонкое ночное кимоно — о да, оно хорошо продувается, но зато легко и распахивается.

Мужчина. Не говорите таких страшных вещей.

Заместитель директора. Я шучу. Просто я реалист и не могу принимать всерьез вымышленные, нелепые истории.

Мужчина. Но ведь вы должны знать, прибыла ли машина «скорой помощи» в клинику.

Заместитель директора. По данным регистратуры — прибыла.

Мужчина. Может быть, охранник вообще все это выдумал?

Заместитель директора. Пока, без доказательств, утверждать ничего не могу.

Мужчина. В таком случае я убежден: моя жена находится в клинике. Полураздетой уйти отсюда она не могла. Да и в такую рань был открыт лишь служебный вход, который бдительно сторожит охранник.

Заместитель директора. Если я узнаю что-нибудь, немедленно сообщу вам. И все же подумайте сами: взрослый самостоятельный человек средь бела дня заблудился в клинике. Не уверен, что полиция поверит подобным россказням и заинтересуется этим делом.

Мужчина. А может быть, ее по ошибке насильно поместили в клинику?

Заместитель директора. Это могло произойти лишь в том случае, если ваша супруга отказалась подвергнуться осмотру.

Мужчина. Поместить сюда кого-нибудь не так-то просто; человек, не имеющий отношения к клинике, едва ли смог бы это сделать.

Заместитель директора. Пока достоверно известно одно: кто-то вызвал «скорую помощь».

Мужчина. Что же все это значит?

Заместитель директора. Если придерживаться фактов — произошло страшное несчастье. Что же касается моей компетенции — я сделаю для вас все от меня зависящее. Но мне прежде всего необходимы факты. Возможно, их сообщит охранник; поскольку ведется проверка его показаний — подождем результатов. А пока, в первую очередь, необходимо доказать вашу собственную невиновность.

Мужчина. Ну, это уж слишком.

Заместитель директора. Я лишь рассматриваю возможные варианты.

Мужчина. Я — жертва.

Заместитель директора. Другими словами, всю вину вы возлагаете на клинику?

Мужчина. Не знаю, что и думать.

Заместитель директора. А что, если для начала посоветоваться с управлением охраны? Нужно самим удостовериться во всем на месте — иначе не избежать ошибок. Ведь и время, и место точно установлены, следовательно, чтобы вернуться назад, к моменту происшествия, нужно расспросить людей из приемного покоя амбулаторного отделения. Может, удастся без особого труда найти двух-трех свидетелей.

(После этого заместитель директора клиники, который спешил на заседание Совета, ушел, а я — «мужчина» — был представлен его секретаршей главному охраннику. Обо всем происшедшем я составлю позднее подробное донесение, пока привожу запись показаний охранника, бывшего свидетелем госпитализации жены. Лицевая сторона той же кассеты. Показатель счетчика — 206. Впоследствии достоверность сказанного подтверждена на детекторе лжи.)

— Если бы сэнсэй,[18] заместитель директора клиники сразу подробно расспросил меня, я рассказал бы обо всем без утайки. И наверно, было б еще не поздно все уладить — в общем, я весьма сожалею.

Прежде всего — как больная, которой вы интересуетесь, была доставлена в клинику. Когда из центральной станции «скорой помощи» поступило распоряжение госпитализировать больную, примерно через полчаса, а точнее — в четыре часа шестнадцать минут прибыла машина «скорой помощи», больная и санитары о чем-то громко спорили. По словам старшего санитара, больная, которая вела себя смирно, пока машина не остановилась у ворот клиники, вдруг начала шуметь, а там и вовсе отказалась выходить из машины: я, говорит, не больная, я совершенно здорова. Подойдя к ним, я стал убеждать больную, что несведущий человек сам себе поставить диагноз не может, пусть ее по крайней мере осмотрит дежурный врач, но она меня и слушать не хотела, и в конце концов пришлось отказаться от вызова дежурного врача и медсестры. Но тут заартачились санитары: они, мол, не могут торчать здесь до бесконечности, им пора уезжать. Я им в ответ: а мне что прикажете делать; тогда они сказали: в клинику-де везти здорового человека они бы не имели права; возразить мне было нечего, к тому же старший санитар Оно — мой приятель, вот и пришлось подписать направление и принять больную. Если вспомнить, как часто в последнее время больные отказываются от госпитализации и приходится оставлять их в клинике против воли, то думаю, я поступил правильно.

С дежурной медсестрой есть селекторная связь, но я сообщил, что отключаю селектор, и получил согласие.

Больная — маленькая, симпатичная (сначала он сказал — такие любому мужчине по вкусу, но потом поправился) женщина, круглолицая, светлокожая, большеглазая, — хотя и была одета легко, немного вспотела. На ней было лишь легкое кимоно (из хлопчатобумажной или синтетической ткани с черными тюльпанами на розовом фоне), подпоясанное шнурком из черных и зеленых ниток, и хлопчатобумажные трусики (оранжевые бикини), никаких вещей у нее не было. Из направления я узнал, что ей тридцать один год, но имя и место жительства, поскольку она отвечать отказалась, установить не удалось.

Когда мы с больной остались вдвоем, она вдруг так застеснялась, даже шея у нее покраснела. Я говорю об этом, поскольку, мне кажется, такая деталь поможет установить личность больной. Потом она попросила у меня разрешения связаться по телефону с мужем; я вежливо объяснил ей, что звонить в город можно только по телефону-автомату из приемного отделения, и она стала просить у меня в долг десятииеновую монету, говоря, что за ней скоро придет муж и она отдаст мне сто или даже тысячу иен. К сожалению, у меня была только бумажка в тысячу иен, и я при всем желании не мог исполнить ее просьбу. Я пошутил: пусть, мол, поищет под скамейками в приемном отделении — может, туда случайно закатилась пара монеток, а она приняла мои слова всерьез и пошла к двери; я сразу пожалел о своей глупой шутке, стал всячески ее удерживать, я вам дам, творю, что-нибудь надеть на ноги, сидите лучше здесь и спокойно ждите, рано или поздно муж придет за вами; но она и слушать не хотела, вырвалась и убежала. Находясь при исполнении служебных обязанностей, я не имел права оставить пост — не пошел за ней, чтобы помочь ей избежать неприятностей.

Больная так и не вернулась, я решил, что она в самом деле нашла нужную ей монету, и снова раскрыл недочитанный еженедельник; и еще я подумал: раз селектор был отключен, дежурный врач, не зная, в чем дело, направился сюда и по дороге встретил больную. Поговаривали, будто у него бывали связи с женщинами, и я, помнится, облегченно вздохнул. Вы, наверно, спросите, почему я облегченно вздохнул, но этого я и сам не пойму. Потом я, правда, узнал, что дежурный врач тогда ни на минуту не отлучался из кабинета, и устыдился своих подозрений. О дальнейшей судьбе больной мне абсолютно ничего не известно. С полной уверенностью могу лишь сказать одно — после нее служебным входом, где я дежурю, не воспользовался никто.

Я перечитал вышеизложенное и подтверждаю: все произошло так, как здесь написано, что и удостоверяю подписью.

Вернемся в комнату мужчины. Именно в это время начала стучать алюминиевая крышка вскипевшего чайника. Он решил успокоиться, выпив чашечку кофе. Но фильтровальную бумагу — сколько ни искал ее — найти не смог. Его снова обдало холодом безысходности. Будто «скорая помощь» увезла не только жену, но и все те мелочи, из которых складывалась его повседневная жизнь. Стоя, он выпил кипятку. На лбу выступил пот, но колючие ледышки в желудке так и не растаяли.

Где-то пронзительно мяукает кошка. Нет, это сирена мчащейся по переулку «скорой помощи». Может быть, обнаружили ошибку и жену везут обратно? Открыл окно. На ставнях из гофрированной жести сверкает влажная от росы паутина. Вой сирены замолк. Наверно, эта механическая кошка, у которой началась течка, встретилась наконец с новым партнером. В эти часы, когда уже нет прохожих, улицы превращаются в царство возбужденных механических кошек.

Доносится сладкий запах жареных бобов. Должно быть, в это время на фабрике фотопленки начинают сжигать отходы. Этот дурманящий запах возвращает ощущение реальности. Он закрыл окно. На улице скрипнул тормоз велосипеда. Принесли утренние газеты — разносчик в туфлях на резиновом ходу старался ступать как можно тише. Читать не хотелось, но по привычке взял газету. Бегло просмотрел политические новости на первой странице и стал читать колонку предсказателя судьбы на последней.

Вдруг точно резануло — жене не во что переодеться. В таком виде и в такси не сядешь. Ей остается одно — позвонить. Монету для автомата она сможет одолжить у кого угодно. Любой, кому она расскажет о случившемся с ней нелепом происшествии, просто посмеется и, конечно, проявит сердечность и понимание.

Решил ждать телефонного звонка. Успел три раза просмотреть газету, а звонка все не было. Неужели понадобилось столько времени, чтобы достать десятииеновую монету? Фотография закусочной, сгоревшей от взрыва пропана. В нижнем правом углу на той же странице бросилось в глаза объявление о пропавшей собаке.

Наконец решился. Нужно справиться по сто девятнадцатому.

Ответили почти сразу же — все-таки телефон экстренного вызова:

— Сто девятнадцатый слушает.

Подумал: а не слишком ли тороплю события? И с неприятным чувством опустил трубку на рычаг. Но тотчас зазвонил телефон — мужчина в растерянности попятился в дальний угол комнаты. Видимо, телефон экстренного вызова снабжен приспособлением, автоматически замыкающим линию, и не отключается, пока абонент не снимет трубку. Телефон все трезвонил, нещадно терзая мужчину.

Пришлось капитулировать. Взял трубку.

Попытался объяснить, что произошло, но, как и предвидел, это было совсем не просто. Да и что удивительного — как убедить другого в реальности события, когда человек, которого оно непосредственно касается, сам не может найти удовлетворительного объяснения.

Собеседник на другом конце провода отвечал терпеливо, осторожно подбирая слова. Если речь не идет о неожиданной смерти на улице, обращение к нам члена семьи лица, помещенного в клинику, — случай беспрецедентный. Без вызова выезд машины «скорой помощи» немыслим, и, поскольку он имел место, следует предположить, что к этому причастен кто-то из членов семьи госпитализированной. Таким образом, весьма сомнительно, является ли членом семьи человек, который отрицает вызов, хотя факт госпитализации имеет место. И вообще, на такого рода вопросы отвечать никто не обязан. Направления центра «скорой помощи» являются документом служебного пользования, и вполне достаточно, чтобы о случившемся знал лишь тот, кто имеет к этому прямое отношение.

Убедить немыслимо, но и возразить нечего. Вытер потную ладонь подолом рубахи и постарался взять себя в руки. Оказывается, служба «скорой помощи» относится к своим обязанностям гораздо серьезнее, чем он предполагал. Нечего суетиться, еще нет и шести утра. До сих пор жена могла общаться лишь с немногочисленными ночными дежурными. Можно вполне себе представить, что ни у кого из них не нашлось мелкой монеты.

Комнату осветило солнце. Это были всего лишь отражавшиеся от ребер жестяных ставен солнечные лучи, которые рано утром в середине лета на несколько минут проникали в комнату, но все равно это были настоящие солнечные лучи. Тьма делает человека беззащитным. Полно, разумно ли поднимать шум и позорить собственную жену? Побрившись и умывшись, он съел помидор. Проверив содержимое портфеля, удостоверился: каталогов туфель для прыжков у него достаточно.

Речь идет о спортивных туфлях на специальной эластичной подошве. Она сделана из пластиковых трубок, наполненных воздухом, что придает ей особую упругость, вроде резинового мяча. При умелом пользовании такими туфлями прыгучесть возрастает примерно на тридцать семь процентов. Это новый замечательный товар, получивший огромную популярность среди учеников начальной и средней школ, — в таких туфлях дети играют на школьном дворе, а в перспективе намечается возможность значительного расширения их производства — ведь благодаря этим туфлям может появиться новый увлекательный вид спорта.

Сегодня он намерен добиться заказов — крупных и мелких — самое меньшее в шести местах. В последнее время закупочные отделы фирм, даже тех, что редко занимались раньше спортивными товарами, стали проявлять повышенный интерес к изделиям, способствующим укреплению здоровья. Во многих магазинах открыты специальные отделы. «Покупайте наши товары, — гласит реклама, — и вам не понадобится врач». Заколов темно-синий галстук серебряной булавкой, он сразу превратился в процветающего дельца.

Решил направиться в расположенную неподалеку пожарную часть. Он уже получил урок от сто девятнадцатого и потому особых надежд не питал. Однако загорелый начальник, проводивший на внутреннем дворе утреннюю зарядку с молодыми бойцами, оказался настолько любезен, что откликнулся на его просьбу, назначив вместо себя одного из бойцов. Пожарная часть находилась рядом с его домом, но район другой, поэтому начальник позвонил в соседнюю, и, пока они ждали ответа, мужчину угостили даже чашкой горячего чая.

Действительно, выезд «скорой помощи» в четыре часа утра зарегистрирован. Указанные место жительства и имя совпали, и тогда без всякой просьбы с его стороны сообщили, в какую клинику увезли жену. Завязка была абсурдной, а сейчас все выстраивалось до смешного стройно. На огромной карте, висевшей в пожарной части, мужчине указали, где находится клиника и как туда добраться. Ему показалось, что клиника вроде слишком далеко от района, где он жил, но ему объяснили: в случае срочной госпитализации расстояние роли не играет, — это его убедило. Не мешкая он направился к автобусной остановке. Сперва он понимал, что еще слишком рано, но очень уж не хотелось прерывать столь удачно начатое дело.

Семь часов тридцать две минуты, на остановке выстроилась очередь — человек пятнадцать. С автобуса он пересел на электричку, потом — на метро и снова на автобус.

Он сошел с автобуса на остановке «Клиника» и вдали, на широкой поперечной улице сразу увидел больничные ворота. С первого взгляда стало ясно: усеянная гусеницами, как виноградинками, дорога, вдоль которой шпалерами стояли вишневые деревья, чьи густо переплетенные кроны образовали тенистый коридор, используется только клиникой, движения по ней почти не было. Металлические ворота были еще заперты. Одна створка недавно выкрашена в черный цвет, на другой под слоем пыли кое-где проступала ржавчина. Наверно, сейчас ворота как раз перекрашивают.

На перекрестке стояла телефонная будка. Без шести минут восемь — до открытия клиники время еще есть, так что он, пожалуй, успеет позвонить в фирму. Отдел реализации не отвечал. Набрал номер молодого сотрудника, живущего в общежитии на территории фирмы. Тот как раз собирался выходить. Попросил выполнить вместо него дела, намеченные на утро, так как ему даже трудно представить, сколько времени займут поиски жены. Сотрудник, не слушая объяснений, охотно обещал все исполнить. Спрос на туфли для прыжков сейчас резко идет в гору, и те, кто занимается их сбытом, отчаянно борются за клиентуру. Кто же откажется провести крупную оптовую сделку, которую предполагал совершить сегодня сам заведующий отделом. Мужчина был назначен ответственным за реализацию этих туфель лишь потому, что подобные сделки он заключал очень успешно. Он завоевал прочную репутацию специалиста по крупным заказам. Возможно, успеху мужчины способствовало его исключительное умение демонстрировать туфли покупателям. Стоило ему надеть их на ноги и побежать — тотчас создавалось впечатление, будто смотришь замедленную съемку рывка первоклассного бегуна на финишной прямой. Было ясно: на деле удастся увидеть и настоящую скорость. Он мог, как акробат на батуте, без всякого разбега легко сделать сальто. На самом же деле он затрачивал энергию, пропорциональную объему работы, и демонстрации эти стоили ему большого труда. Зато непосвященным казалось: вот они — новые огромные возможности человека, и отзывы были самые благоприятные. Нет, его демонстрации вовсе не были обманом, ведь он не выдавал их за нечто сверхъестественное. Но он твердо верил — если хоть на минуту отбросить стыд и проделать акробатический номер, то уж с двумя из трех клиентов непременно заключишь сделку. Ну, а сегодня он не очень-то сокрушался из-за потерянного утра — успеет еще наверстать упущенное.

Но ему необходимо показаться на совещании по реализации во второй половине дня. Будет, как предполагалось, присутствовать директор фирмы, ездивший в Канаду на выставку игрушек. Он хотел вручить лично самому директору свой план улучшения эластичной подошвы, над которым давно работал. Мужчина еще не освободился от гордости и честолюбия участника конкурса школьников-изобретателей. Ему очень хотелось добиться признания его технического таланта. Быть может, он заблуждался, но ему казалось, будто и нынешней своей должностью заведующего отделом, достигнутой им с большим трудом, он обязан тому, что прежде занимался любительским спортом и позировал обнаженным для фотожурнала. Несмотря на все успехи, он пока не сумел проявить свои истинные способности. Но если теперь ему удастся запатентовать свое изобретение, можно рассчитывать, что отношение к нему руководства фирмы в корне изменится.

Сквозь стекло в телефонную будку вползла чья-то тень и накрыла тень мужчины.

К будке подошла женщина, примерно одного с ним возраста, и заглянула внутрь. Взгляды их встретились, но она даже не отвела глаз, прикрытых очками без оправы, словно разглядывала неодушевленный предмет. Она была хорошо одета: темно-синие спортивные брюки, плотно облегающие полные ляжки, белая в желтый горох кофта. Судя по тому, что рядом клиника, наверно, медсестра, подумал он. Положил трубку и вышел из будки. Придержал дверь, пропуская ее.

Но женщина не двинулась с места, и он столкнулся с ней нос к носу. Ее волосы пахли обгоревшей спичкой. Стекла очков, отсвечивая, казались цветными. В ложбинке между грудей блестящими шариками сверкали капельки пота.

— Чем вы больны?

Она заговорила таинственным шепотом, и мужчина, растерявшись, промямлил:

— Да нет, я не болен…

— На вид-то вы крепкий. Спортом небось занимаетесь?

Она легонько взяла мужчину за локоть и, перебирая пальцами, стала ощупывать мускулы. С этими приемами профессионала медика она явно хватила лишку. Он попятился от нее. Но женщина прижала его к решетке, ограждавшей аллею, отступать было некуда.

— Фу, у вас гусиная кожа, — продолжала она насмешливо. — Верный симптом — либо невроз, либо астма. Человек с развитой мускулатурой, как правило, не может управлять своими нервами. У вас есть кому показаться.

— Зачем? Я не болен.

— Возможно, — сказала она успокаивающе, но тотчас снова заладила свое: — Не зря же говорят: змеиная тропа извилиста, как сама змея. Чем слушать советы невежественных людей, которые направят вас неизвестно к какому врачу, гораздо надежнее обратиться к услугам профессионального посредника. По вашим запросам, сэнсэй, будет назначена и цена: есть первоклассные молодые врачи, а берут они недорого; главное — выяснить, чем вы больны, какой специалист вам нужен. Консультироваться с врачом без опыта, без имени — бессмысленно.

Закончив свою речь, она протянула визитную карточку.

Вдруг прогремел голос, усиленный мегафоном:

— Всех, кому нужна стоянка, прошу ко мне! Всех, кому нужна стоянка, прошу ко мне!

Ему вторил другой мегафон:

— Дешевый набор для госпитализации! Набор, необходимый для госпитализирующегося больного! Только до полудня! При кровотечениях большая скидка!

Женщина прикусила нижнюю губу и смущенно рассмеялась:

— Страшная конкуренция.

В небольших строениях по обе стороны аллеи, похожих на магазины, начали готовиться к открытию. Здесь распахивали ставни или поднимали железные шторы, поливали тротуар перед входом, выставляли рекламные щиты, там уже все было готово и на стульях под навесами расселись молодые люди с мегафонами. Это были посреднические конторы.

— Я в самом деле здоров и вовсе не думал показываться врачу.

— Не хотите врачебного осмотра — не нужно. Могу предложить что-нибудь другое. Мы даем любые консультации.

— Обойдусь.

— На днях мы помогли одному оптовику, торгующему шахматами с магнитной доской (в них можно играть даже лежа), установить контакт с закупочным отделом клиники — он был безмерно рад; другой случай: телевизионщики просили придать умирающему нужное выражение лица — все было сделано согласно заказу…

— В приемном покое клиники наверняка постоянно дежурит врач, а может, есть и особый приемный покой для неотложной госпитализации. Мне нужно встретиться с одним из сотрудников, уточнить кое-что.

— Уж не репортер ли вы?

— Ну что вы.

— Вы говорите «уточнить». Легко сказать, все знают: в клинике строжайший режим. Вход туда категорически запрещен, только машины «скорой помощи» въезжают беспрепятственно. Дашь одному поблажку — отбоя от посетителей не будет: и бездомные, и пьяницы под любым предлогом попытаются пролезть туда.

— А если воспользоваться главным входом и, после необходимых формальностей, получить официальное разрешение на свидание…

— Человеку неискушенному это не так-то легко сделать. Приемный покой начинает работу в девять часов. Смена ночного персонала в восемь, к половине девятого уже никого нет, как тут успеть.

— Который час?

— Уже опоздали, на две минуты.

— Проболтал тут с вами.

— Я ведь сказала вам: змеиная тропа извилиста, как сама змея. Предварительная плата — семьсот восемьдесят иен. Здесь никакие скидки невозможны, но, если мы сговоримся, общую стоимость услуг можно снизить до двух с половиной тысяч.

Контора женщины находилась в седьмом по счету доме от телефонной будки. В витрине, занимавшей половину стены, были выставлены образцы товаров и перечень услуг с точным указанием цен: «посещение больного» — столько-то, «молитва о полном выздоровлении» — столько-то и так далее. Около двери стояла свернутая бамбуковая штора — наверно, ею занавешивают витрину от солнца. В конторе царил полумрак, за стойкой, идущей вдоль стены, сидел низенький человек, лысый, но с бородой.

— Клиент, — бодро сказала женщина бородатому и, подмигнув мужчине: — Оплатите, пожалуйста, — скрылась за дверью, сливавшейся со стеной благодаря приклеенному к ней огромному календарю с фотографиями девиц в купальных костюмах.

Бородатый вынул из-под стойки листок бумаги и предложил мужчине стул.

— Жаркий сегодня денек.

— Сколько я должен?

— Семьсот и еще восемьдесят…

Стоиеновые монеты бородатый спрятал в небольшой сейф, десятииеновые — в ящик стойки. Взамен протянул бумажку, лишь по виду напоминающую квитанцию, но зато скрепленную настоящей печатью. Сев на самый краешек стула и опершись о спинку, он рассеянно озирался по сторонам, нервно шевеля пальцами, сцепленными на груди. Между пальцами вдруг появилась десятииеновая монета. Потом она разделилась на две. Тотчас снова слилась в одну и неожиданно распалась на три. Все это происходило стремительно — пальцы бородатого сновали с такой ловкостью, что непонятно было, делится ли одна монета на три, или три сливаются в одну.

— Вполне профессионально.

— Это моя специальность. С недавних пор настало время магии. Обычные фокусы выходят из моды.

— Разве между магией и фокусами есть разница?

— Фокусы — это искусство, магия же — обыкновенная ловкость рук. — Десятииеновая монета исчезла между пальцами. — Вы страдаете венерической болезнью?

— Почему вы так решили?

— Люди, которые не хотят прямо сказать, зачем им нужно попасть в клинику, как правило, страдают венерической болезнью.

— Я не болен.

По листве вишневой аллеи пробежала рябь — кажется, подул долгожданный ветер. В конторе напротив еще громче заорал мегафон:

— Одежда напрокат — фирма «Сакура»! Подбирает размер, цвет, фасон — фирма «Сакура»! К женскому платью — одно украшение бесплатно. Фирма «Сакура» гордится богатством выбора, опытом, репутацией. Сумма залога минимальная, имеющим при себе водительские права — скидка пятьдесят процентов. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать! Одежда напрокат — фирма «Сакура»…

— Мне как раз и нужно платье напрокат.

Мужчина непроизвольно приподнялся, словно собирался встать со стула. Поглощенный желанием узнать местонахождение жены, он совершенно забыл, что ей необходимо переодеться.

— Увод замышляете?

С видом заговорщика бородатый погладил заросшую щеку.

— Что значит «увод»?

Вместо ответа бородатый, положив на стойку большой альбом, заговорил с жаром:

— Возраст, размер, любимый цвет… Не надо подробностей — в самых общих чертах, достаточно лишь приблизительно знать рост; поскольку одежда, очевидно, не для мужчины, лучше всего платье свободного покроя.

— Примерно метр шестьдесят, полнота — н-ну, в общем обычная.

Бородатый стал быстро листать альбом; растянув накрашенные губы, мужчине улыбался со страницы тонконогий манекен в платье без рукавов. Легкая ткань, заложенная на талии складками, нависала над туго стянутым поясом. Не будь платье светло-бежевым, оно казалось бы старинным одеянием.

— Как, нравится? С помощью пояса платью можно придать любую длину, его легко сложить и спрятать в карман. Более удобной вещи для увода не найти. Теперь как насчет кольца, бус, солнечных очков? Даже взятая напрокат, одежда благодаря таким мелочам преображается до неузнаваемости.

Вернулась женщина, звонившая по телефону ночному охраннику. Он собирался уже домой. Ей с трудом удалось уговорить его побеседовать с мужчиной. Вознаграждение, включая залог за платье, составляло пятнадцать тысяч пятьсот иен. В бумажнике осталась всего тысяча двести тридцать иен. Пока женщина выписывала счет, бородатый заворачивал платье. Он был прав — сверток и впрямь легко уместился в кармане. Кое-что, сказал он, приложено в качестве премии; но мужчина — ему было явно не до премии — торопливо вышел на улицу.

Чтобы попасть к служебному входу, нужно пройти метров триста вдоль ограды влево от центральных ворот. Дав краткие указания, как вести разговор с охранником, женщина, поглаживая его по плечу, зашептала доверительно:

— Ну, бегите. Если что, свяжитесь со мной.

Мужчина помчался по вишневой аллее. В таком запале, решил он, можно пробежать стометровку меньше чем за тринадцать секунд.

Сквозь просвет в изгороди был виден пустырь. Потом показался бетонный скат с бороздками, чтобы прохожие не скользили. В конце — нужная ему дверь. Короткая трубка, торчащая наискось от красной лампы над дверью, — наверно, глазок обзорной телекамеры. Следуя наставлениям женщины, он нажал черную кнопку — пониже красной, предназначенной для машин «скорой помощи»; из динамика тотчас прозвучал чей-то голос. Едва он назвал номер посредницы Мано, дверь отворилась. Должно быть, ею управляли на расстоянии. Серая пустота, точно мокрая бумага, облепила лицо; вокруг ни души.

Когда глаза привыкли к темноте, серая пустота превратилась в белый приемный покой. Он был не особенно просторным, наверно, им пользовались лишь для неотложной госпитализации. Примерно четверть помещения занимала каталка для перевозки больных. Кафельный пол и верхний свет, как в операционной. Не исключено, что в случае необходимости здесь оказывали и первую помощь. В двери запасного выхода — окошко регистратуры, справа еще две двери. Дальняя обита нержавеющей сталью. Другую стену составляли огромные створки грузового лифта. Все двери, кроме стальной, выкрашены в белый цвет. Наличник окошка и занавеска за стеклом тоже белые.

Мужчина даже попятился при виде такой белизны. В этом цвете, начисто лишенном индивидуальности, чувствовалась какая-то злая, леденящая сила. С особой остротой он ощутил, как велико расстояние, отделившее его от жены.

Занавеска отошла в сторону. Окошко раскрылось наполовину, и появилось сумрачное лицо глядящего исподлобья старика. Его вялый, равнодушный вид нагнал на мужчину еще большую тоску.

Представляться не пришлось. Охранник прекрасно знал цель посещения. Хороший симптом. Значит, жену привезли именно сюда. Охватившая его слабость снова напомнила о пережитом страхе и напряжении. Видно, посредница Мано посулила охраннику хорошую плату — во всяком случае, заговорив, он болтал без умолку, что никак не вязалось с его неприветливым видом. Впрочем, равнодушный вид его объяснялся, пожалуй, тем, что он весь ушел в свои мысли. У него была неприятная привычка — разговаривая, облизывать верхнюю губу. То и дело выглядывавший кончик языка был неестественно красным. Темные пятна на скулах и седина старили его не по возрасту.

И все же он слишком болтлив. К чему это многословие, ведь нужно лишь одно — узнать, где находится жена. Он вроде пытается замутить воду, взбаламучивая осадок на дне горшка. Мужчину вновь охватило беспокойство.

(В запись, начатую с отметки 68, не включены: отказ жены подвергнуться осмотру, сообщение о том, что в поисках десятииеновой монеты она направилась в приемный покой амбулаторного отделения, поскольку все это подробно изложено в свидетельских показаниях охранника — отметка счетчика 206, — приведенных в моем донесении. Опираясь на показания охранника, попытаемся восстановить все, что относится к загадочному исчезновению жены. Частично я попытался дополнить их сведениями, которые получил позже.)

Охранник был в смятении. Не явись сюда мужчина собственной персоной, он бы, наверно, представил все так, будто ничего и не случилось.

В восемь часов восемнадцать минут, когда ему позвонила посредница Мано, охранник как раз передал пост своему сменщику — процедура эта всегда начиналась в восемь ноль-ноль — и только что вернулся в дежурную. Для него процедура смены состоит обычно в следующем: прежде всего, смотрясь в ручное зеркальце, он причесывается, считает выпавшие волоски, внимательно проверяет воротник белого халата. Халат у охранника короткий, доходит лишь до бедер, ворот с черной окантовкой, небрежность сразу бросается в глаза. Затем, убедившись, что связка ключей в полном порядке, он выходит в дверь напротив запасного выхода и по узкому специальному коридору направляется в приемный покой амбулаторного отделения. Это огромный зал чуть ли не с теннисный корт. Если смотреть от входа, с правой стороны — окошки аптеки и расчетного стола, слева — окошки регистратуры, прямо — проем метров в пять шириной, отгороженный стальной противопожарной шторой, ведущей в диагностический и процедурный кабинеты. Над аптечным окошком — электрическое табло, показывающее номер готового лекарства. Больше половины помещения занимают повернутые к табло девять скамей, стоящие в четыре ряда, — это едва ли не вся мебель приемного отделения. В левом нижнем углу стальной шторы — небольшая дверца. За ней слышен голос дневного охранника, ведущего перекличку уборщиц.

Без пяти восемь звучит сирена. Ночной охранник, внимательно осмотрев приемное отделение, отпирает дверцу. В нее, пригнувшись, входит дневной охранник. На нем точно такой же короткий халат, ворот с черной окантовкой. Они обмениваются установленным приветствием. Передается связка ключей. О чрезвычайных происшествиях сообщается устно или письменно.

К этому времени приходят на работу фармацевты и служащие. Со второго этажа (здание построено на крутом склоне, поэтому вход — на втором этаже), где у каждого сотрудника свой запирающийся шкафчик для одежды, они спускаются по лестнице прямо к своим рабочим местам. За окошками начинается оживленное движение, но в приемном покое по-прежнему полная тишина. Охранники вместе обходят помещение. Это не более чем ритуал, лишенный всякого смысла. На этом передача дежурства заканчивается, дневной охранник отпирает туалет и кладовку с принадлежностями для уборки помещения и подает знак через дверцу в шторе — тут же, оживленно обмениваясь новостями, входят пять уборщиц и начинают свой рабочий день. Дневной охранник направляется в дежурную, а ночной — свободен.

Однако в то утро все было немного по-другому. Машина «скорой помощи» доставила больную, которой интересуется мужчина. Причем с того момента, как она отправилась в приемный покой за десятииеновой монетой, пошел уже пятый час. Никто за ней так и не приехал. Охранника охватило дурное предчувствие. Отвратительное ощущение, как от запаха тлеющего в пепельнице окурка. Пойти и все выяснить почему-то побоялся. А теперь уж ничего не поделаешь — хоть наизнанку вывернись. Может, устав от поисков монеты, она присела на скамью и задремала. Значит, еще до пересменки нужно было достать ей во что переодеться и потом тайком выпустить ее через служебный вход. С ней вполне можно было договориться, и любая посредническая контора взялась бы выполнить заказ в кредит.

Но случилось самое худшее. Женщина исчезла. Искать человека в помещении, где все на виду, — глупо, но он тщательнейшим образом искал ее повсюду — за колоннами, в стенных нишах, под скамьями. Понимая полную бессмысленность этого, проверил все выходящие в приемный покой двери — аптеки, расчетного стола, справочной. Они были заперты изнутри.

В голове вертелся проклятый вопрос — как рассказать об этом дневному охраннику, убедить его? По ночам приемное отделение превращается в тупик, покинуть который можно лишь через служебный вход. Потайная комната, так часто появляющаяся в детективных романах? Разумеется, он начал строить разные предположения. Должна же потайная комната иметь хоть какую-то лазейку. Но в одиночку воспользоваться ею немыслимо. Нужен сообщник. Ведь все двери запираются изнутри, и без ключа, находясь в приемном покое, открыть их невозможно.

Кто же был ее сообщником? Кое-какие подозрения у него возникали. Жаль, продиктованы они были не знанием, а интуицией. Да и потом, если его умозаключения верны, от сообщника этого ничего хорошего не жди. Выложишь наобум подобные подозрения и накличешь беду на свою голову. Можно было, конечно, доложить об исчезновении женщины — и делу конец. Но тогда бы его заподозрили в том, что он спал на посту. И он подумал: сделаю вид, будто вообще ничего не случилось.

Охранник решил: о случае с женщиной — никому ни слова.

Но едва он укрепился в своем решении, позвонила посредница Мано и сообщила: с ним хочет увидеться мужчина. Вот незадача. Все равно мужчине этому ничего не узнать о случившемся. Будет небось приставать с расспросами о той женщине. Самое лучшее — не встречаться с ним. Но если отказаться от встречи, мужчина, само собой, попадет в руки дневного охранника. Еще хуже. Его ложь тут же выплывет наружу. Сокрытие любого происшествия — тягчайший проступок, так, черным по белому, и написано в инструкции. Не глупо ли — покрывая чужие делишки, вылететь со службы? Нет, видно, встречи не избежать. Да и что это за мужчина, у которого из постели увели жену? Заморочу ему голову, как-нибудь договоримся, рассуждал охранник.

— Та, кого вы разыскиваете, случаем не она? — спросил охранник хриплым после ночного дежурства голосом, просовывая в окошко регистрационную книгу в толстом переплете.

На последней строчке раскрытой книги была запись, доведенная лишь до половины и перечеркнутая двумя жирными красными линиями, означавшими, видимо, что она аннулирована.

— Возраст совпадает, время тоже, в общем, совпадает.

— В таком случае ничем помочь не могу. Сами видите, имя и место жительства не указаны. Значит, официально она не была принята.

— Но и домой ведь она не вернулась. Все это очень странно. Подскажите, где ее искать, я сам возьмусь за поиски.

— «Где» спрашиваете? Я на это могу ответить одно — здесь.

— Здесь?..

Во всем облике мужчины, в его взгляде отразилось накатившее волной напряжение. Охранник презрительно улыбнулся. Два передних зуба были у него неестественно белые.

— В общем, я хочу сказать, если здесь ее нет, искать где-нибудь еще бесполезно.

— Но здесь-то она есть?

— Поищите — узнаете.

Чтоб было удобнее наблюдать за мужчиной, охранник отодвинулся от окошка. Дежурное помещение — прямоугольник в восемь дзе,[19] вдоль стен — узкие полки из тонких металлических трубок, маленький стол на металлических ножках. Человеку там спрятаться негде.

— Да ей бы, в тогдашнем ее виде, выйти из клиники не удалось.

— Конечно не удалось бы.

— Может, в таком случае заявить в полицию?

— Я бы этого не делал. Только опозоритесь еще больше. Тридцать один год — это же зрелая женщина. И чтобы она не могла отбиться — кто этому поверит?

— Сколько меня ни уверяйте, будто она исчезла, как заяц в шляпе фокусника…

— Нет, ловкость рук здесь ни при чем.

— Куда поднимает этот лифт?

Мужчина обратил внимание на лифт в глубине комнаты — интересно, куда на нем можно попасть? Охранник сразу же оживился. Выйдя из дежурной, он преградил мужчине путь к лифту и беззастенчиво оглядел его с головы до ног.

— Ну и надоели вы мне. Ладно, скажу — лифт идет прямо на третий этаж. Там кабинеты дежурного врача, дежурной сестры и неотложной помощи. Поднимает тяжелых больных, доставленных «скорой помощью», опускает трупы, когда врач удостоверит смерть… Нет-нет, ваша жена им не пользовалась. Не поднималась, не опускалась.

— Хорошо, но где же она?

Охранник повернулся и открыл дверь, обитую нержавеющей сталью. Блестящую и гладкую дверь. По ногам поплыла волна холодного воздуха.

— Это холодильник для трупов, если он пустой, в нем можно охлаждать пиво — очень удобно. Некоторые пользуются, даже когда там покойник, а я не могу — противно. Когда пусто — другое дело.

Охранник приладил вынутую бутылку пива к дверной ручке и привычным движением сорвал пробку. Наверно, оттого, что оно было холодное, пена из бутылки не пошла. Засунув руку в окошко, он достал чашку, обтер края пальцами и наполнил ее.

— Погодите-ка со своими вопросами.

Выпив залпом чашку, охранник снова наклонил над нею бутылку и пробурчал без всякого выражения:

— Если хотите, я расспрошу, с кем вам лучше связаться. Узнаю — сразу скажу.

Мужчина не сводил глаз с охранника. Он не шевельнулся, покуда тот не опорожнил бутылку.

Вроде и охранник чувствовал себя неловко. То и дело стирая со лба пот и вздыхая, он в конце концов понял: нет, ему не устоять перед упрямством мужчины, которое в нем с первого взгляда и не заподозришь. Уставясь на пену, пузырившуюся на дне чашки, охранник заговорил с таинственным видом:

— Да, будь такая возможность, хорошо бы вам убедиться на месте, что приемное отделение, где исчезла ваша жена, — тупик и ночью из него нет выхода. Но меня, к сожалению, уже сменил дневной охранник, и уборщицы приступили к работе. А если вы попытаетесь заглянуть туда тайком, вас сразу запомнят, и это помешает дальнейшим поискам. Главное — постараться сохранить все в тайне. Представьте себе, это — цилиндр фокусника, где упрятан заяц, и убежать из него невозможно.

Нет, исчезновение не было ни случайностью, ни ошибкой, как это представляется мужчине. Не будь у нее сообщника, ей ни за что бы не уйти из той потайной комнаты, ведь двери-то были закрыты. Пусть с этим нелегко примириться, но нужно смотреть правде в глаза.

— Итак, предположим, у нее был сообщник. Тогда необходимо ответить на вопрос — кто он. Стоит пораскинуть умом, и станет ясно, как это ни печально, — ее сообщником мог быть только молодой врач, выезжающий на вызовы. Разумеется, можно заподозрить и врача, дежурившего в клинике, или кого-то из служащих, но здесь слишком много людей — наверняка попадешься на глаза медсестрам или коллегам. Вдобавок, чтобы попасть в амбулаторный корпус, надо пройти из конца в конец по длинному коридору, пересечь ярко освещенный двор, и, будь ты даже в белом халате, служащем своего рода пропуском, скорее всего тебя увидал бы ночной сторож, а он достаточно бдителен и сразу заметил бы подозрительного человека и запомнил его. Ну, а врач, выезжающий на вызовы, может действовать по собственному усмотрению, у него есть ключ от раздевалки на втором этаже, и он может легко, никем не замеченный, попасть из своего кабинета на третьем этаже в приемное отделение. Что еще надо, чтоб увести человека из клиники? Да и потом, ходят слухи о его шашнях с медсестрами. Он вроде никак не женится из-за своих сальных волос, а может, и по другой причине. Словом, как ни мудри, больше ничего не придумаешь — это заранее подготовленное, ловко задуманное тайное свидание. Экий мастак — чтоб покрутить любовь, даже «скорую помощь» использовал. Пришлось, видно, голову поломать — вот до чего похоть доводит.

— Такие серьезные подозрения, и вы ничего не предприняли?

— Что поделаешь — он все-таки врач.

— Как же, по-вашему, быть?

— Мы с вами в одинаковом положении. Ведь вы не захотите, чтобы в истории болезни вашей жены появилась порочащая ее запись?

— Все это не имеет к ней отношения! Она до сих пор болела только гриппом и корью.

— Не петушитесь.

— Дайте мне его телефон — я сам позвоню.

— Нет, по телефону не годится. Кто же станет вам признаваться по телефону? Нагряньте-ка лучше в кабинет, где все это произошло, и, не давая ему опомниться, найдите улики. Если решите всерьез взяться за поиски, я готов вам помочь. Провожу вас до самого его кабинета. Пойдете тихонько за мной. В девять часов врач выходит оттуда. Но знайте наперед: впутываться в ваши дела не стану. Я образцовый больной. Мне удалось наконец получить прекрасную работу, и я портить себе репутацию не желаю.

Странный лифт: прополз мимо второго этажа и остановился на третьем. Он едва двигался, но при этом нещадно громыхал и скрипел. В нос бил запах карболки.

Охранник объяснил мужчине, как вести себя, чтобы не бросаться в глаза. Неважно, что на нем обычный костюм. Его вполне могут принять за посетителя, навещающего больного, или торгового агента, явившегося по делу; но, само собою, слишком долго оставаться в клинике и заходить в отдаленные корпуса не следует. Самое безопасное — белый халат. Халатов — они имеют четко установленные различия: одни для врачей, другие для техников, третьи для служащих — существует более двенадцати типов. Добыть халат очень трудно. Даже в больничном магазине требуют удостоверение личности. Есть еще одежда для больных и для обслуживающего персонала. Одежда больных не имеет твердо установленного образца. Любая ночная пижама сойдет — лишь бы удобно было лежать в постели. (В этом смысле его жена в своем ночном кимоно могла делать что угодно, не привлекая ничьего внимания. Правда, между восемью и десятью часами утра больные почти никогда не выходят из палат.) Наконец, одежда обслуживающего персонала — желательно, конечно, чтобы она выглядела как рабочая одежда.

Единственное, что может сделать мужчина сейчас, — это снять пиджак, развязать галстук, чтобы почувствовать себя посвободней, и попытаться сыграть роль техника или кого-либо из обслуживающего персонала, порвавшего или испачкавшего халат. Мужчина вдруг вспомнил: у него в портфеле образец туфель для прыжков — и сказал, что, может быть, стоит переобуться. Подошва, правда, толстовата, но они вполне могут сойти за обычные кеды. Охранник одобрил эту мысль. Туфли для прыжков — более подходящая обувь, чем кожаные полуботинки.

Спустившись по лестнице, они оказались в конце коридора. Прямо перед ними на стене висела броская табличка — оранжевым по белому было выведено: «Служебный ход в ночное время», и нарисованная рядом стрелка указывала вниз. По правой стене через равные промежутки тянулись окна в алюминиевых рамах, и коридор казался светящимся цилиндром. Слева темнели также разделенные равными промежутками двустворчатые застекленные двери, доходившие до деревянной панели узкие окна и проем — должно быть, выход на лестницу. Здесь помещались кабинет диагностики и процедурная; за дверными стеклами бесшумно, как в немом кино, суетились какие-то тени. При виде их мужчине захотелось, чтобы шаги его стали неслышными. К счастью, туфли для прыжков особого шума не производили. Миновав комнату медсестры, они вышли на лестницу.

Одно лишь название — лестница: всего четыре ступеньки, соединявшие построенные на разных уровнях этажи старого и нового корпусов. Отсюда шел наискосок другой коридор. Узкий и плохо освещенный. Его перегораживала одностворчатая ширма с фанерной филенкой — отгороженный кусок коридора служил, наверно, для хранения историй болезни или еще для чего-нибудь. Прямо перед ширмой — дверь. Иероглифы в красной рамке предупреждали: «Посторонним вход воспрещен». Пройдя через нее, они попали в следующий коридор — ослепительно белый, он, в общем, похож был на первый.

Рядом с лестницей — лифт. Наконец-то они на втором этаже. Миновав несколько дверей без табличек, склад аппаратуры без дверей, туалет, они вышли к месту для курения. Там стояли три деревянные скамьи, пепельница на металлических ножках, у стены выстроились автоматы, продающие сигареты и кофе, и прислоненное к ним кресло-каталка без одного колеса. Здесь коридор раздваивался под острым углом. Виднелись два указателя: один — зеленый с белой надписью «Третья диагностика» — показывал направо; другой — оранжевый с черными иероглифами «Амбулаторная служба» — указывал в ту сторону, откуда они пришли. Левый коридор был лишен всяких обозначений.

Коридор этот шел под уклон, поскольку уровни этажей в корпусах, возведенных в разное время, не совпадали. До линии стыка стены коридора были отделаны белым пластиком, а дальше выкрашены дешевой белой краской. Пол здесь уже был дощатый, и, наверно, из-за тишины в коридоре царило уныние, а слабый свет, пробивавшийся сквозь редкие окна, придавал ему сходство с полосатым серо-белым брюхом змеи.

Кабинет дежурного врача — в самом конце змеиного брюха. Дальше, сказал охранник, он не сделает ни шагу, а мужчине придется миновать место для курения и дойти до нужного кабинета. У развилки коридора охранник заволновался и решительно заявил, что, может, он поступает и плохо, но встревать в это дело у него нет охоты, тут они расстанутся; он почесал за ухом и быстро ушел направо, следуя зеленому указателю.

Восемь часов тринадцать минут. Мужчина сидит на скамье — брюки прилипли к потным ляжкам. Надо бы справить малую нужду, но он терпит через силу, боясь пропустить врача. Однако, сидя здесь без дела, он привлечет к себе внимание, и потому, опустив в автомат монету, берет кофе в бумажном стаканчике и потихоньку отхлебывает его, чтобы убить время. Мудреная дорога, думает он. Одному не вернуться. От зеленого к оранжевому указателю пробегает, шаркая подошвами, молоденькая медсестра, в вытянутых руках клубится паром широкогорлая бутыль. Пол непрерывно подрагивает — где-то бесшумно работает машина, над головой грохот: там, казалось, возят корзины с алюминиевой посудой. Секунду-другую откуда-то слышится, как ему почудилось, приглушенный плач женщины.

Когда стаканчик был уже наполовину пуст, в глубине коридора, лишенного указателей, хлопнула дверь. По деревянному полу зазвучали шаги. Шаркая, приближался высокий, хорошо сложенный человек — халат на нем казался очень коротким. Задрав голову, выпятив грудь, он ступал плавно, словно катился по рельсам. Блеснули толстые стекла очков в массивной черной оправе.

Врач, выезжающий на вызовы, в клинике, наверно, один — значит, он и есть. Неужели тот самый человек, который увез жену и где-то спрятал ее? Или, точней, неужели жена попалась на удочку этого врача и, устроив отвратительный спектакль, выскользнула из дома? Хорошо бы положить под пресс воспоминания и выжать из них истину: было ли в поведении жены нечто, дающее основания для подозрений, пусть самых мимолетных? Но выжать ему удается лишь пот. Просто не верится, что она могла так ловко провести его! Нет, это было бы ужасно. Вдруг ему почудилось, будто врач неимоверно раздулся, точно изображение на экране неотрегулированного телевизора.

Не струсил. Я понимаю, врач, он способен подчинять людей своей воле, но все же верю в свои силы. Пусть я худощав, невзрачен, но зато хорошо тренирован. Его превосходство в весе — пустяк. Да и отступать уже поздно, нужно взять себя в руки. Нельзя поддаваться эмоциям, не то я упущу этот случай. У меня и в мыслях нет считать себя очень уж сильным — не я ли когда-то позировал в качестве обнаженной натуры? Правда, меня завлекли обманом, мол, фото пойдет в журнале спортивной медицины, и, узнав, что фотографии предназначены для журнала «Хомо», я тут же отказался. Но я не в претензии: разве благодаря этому я не устроился в фирму спортивных товаров, где служу до сих пор? Но и гордиться, мне кажется, здесь особенно нечем. Как утверждают фоторепортеры, требования журнала «Хомо» к моделям весьма строги. Бессмысленная мощь ни к чему, но слабость еще хуже. Должна чувствоваться способность в случае необходимости легко и быстро нападать.

Я, пожалуй, отвлекся. И вдобавок, забывшись, повел речь от первого лица. Но следует учесть: в такой момент сохранить спокойствие выше человеческих сил. Вот я, снова включив магнитофон, слышу запись тех самых шагов. Отметка счетчика — 874. Туфли без задников на гладкой кожаной подошве, и потому шаги едва слышны, но все равно они достаточно четки. Может, еще оттого, что я сидел на скамье не шелохнувшись. Фон, схожий с шуршанием волн на отмели, — мое дыхание. Шаги все отчетливее и наконец приближаются чуть не вплотную: можно даже различить походку и догадаться, что туфли сильно стоптаны. Но вот, пройдя мимо самого микрофона, они вновь начинают удаляться. Шум их постепенно сливается с посторонними звуками, тут кончается первая сторона первой кассеты. Возвращаю ленту до отметки 874. Включаю магнитофон — шаги опять приближаются. Сколько ни прокручивай запись — шаги приближаются снова и снова.

Странную взял я на себя работу. Разве, преследуя по пятам самого себя, увидишь что-нибудь, кроме собственной спины? Но я хочу видеть совсем другое. Скажем, пространство, существование которого я предполагал, но не видел, покуда в нем не появились шаги этого врача… беспредельно расширяющуюся пропасть, разделяющую с тех пор меня и жену… ничейную землю, по которой свободно может ходить каждый… ревность, застывшую, подобно лаве, сохраняющей очертания неистовства…

Врач даже не взглянул на мужчину. Дойдя до места для курения, он повернул влево, следуя зеленому указателю. Туда же ушел и охранник. Устремив в потолок полузакрытые глаза за толстыми стеклами, он проследовал мимо мужчины, не изменив ни осанки, ни шага. Тот сунул в пепельницу бумажный стаканчик с недопитым кофе и встал. Подождав, пока расстояние между ними достигло метров пятнадцати, мужчина двинулся следом.

За первым поворотом оказался лифт. Врач нажал на кнопку, и двери тотчас раскрылись. Наверно, лифт стоял на этом этаже. Врач вошел. Пожалуй, не успеть. Решив, что догнать его не удастся, мужчина припустил сломя голову. Согнувшись, он несся вперед, отмеривая благодаря своим туфлям шаги сантиметров по семьдесят — восемьдесят. Кажется, он все-таки привлек внимание врача. Тот нажал кнопку «стоп» и подождал мужчину. Нет, предупредительность врача его не обманет. Мужчина, потупившись, молчал, врач тоже молчал, уставясь в пол.

Врач нажал кнопку пятого этажа, и мужчина, притворяясь, будто не заметил этого, нажал ту же кнопку. Панель рассчитана на семь этажей. Собрался ли врач по делу? Или там, на пятом этаже, его личная комната — место тайных свиданий?

Выйдя из лифта, мужчина очутился в вестибюле. Простом, но красивом, с вертящейся дверью. Трудно поверить — за дверью оказалась земля. Не искусственный грунт, который укладывают на крышу или террасу, а самая настоящая земля — копай хоть до бесконечности. От подъезда уходила дорога, не очень широкая, но обрамленная тротуаром, вдоль которого высились рядами деревья. Должно быть, пятый этаж фасада соответствовал этому, выходящему на грунт. Значит, здание построено на крутом склоне холма.

Здесь не было ни регистратуры, ни охранника. Никем не замеченный, мужчина вышел вслед за врачом наружу. Ему показалось, будто голову обдало горячим паром. Голубел лишь зенит, а ниже, по мере приближения к горизонту, сгущалась пасмурная мгла. Похоже, и сегодня будет ужасный смог. Один из сновавших по дороге микроавтобусов высадил у подъезда несколько мужчин и женщин. Если уж по территории клиники ходят свои автобусы, она занимает, наверно, большую площадь.

Дорога, однако, напоминает обычную улицу. На ней стоит какое-то здание — еще один корпус клиники либо лаборатория, а по соседству с ним магазины — продуктовый, фототоваров и другие. Кто знает, улица ли внедрилась в клинику, или клиника захватила улицу, — могло быть и то, и другое. На ближайшем перекрестке — развязка для транспорта в двух уровнях, уходящее под мост шоссе — двухрядное движение в обе стороны — забито машинами. Эта важная автострада, должно быть, существовала еще до того, как клиника разрослась, прихватив и второй холм. Непонятно только, кому принадлежит большое стеклянное здание на перекрестке — городу или клинике. Наконец мужчине удалось прочитать не очень-то броскую вывеску над окнами верхнего этажа: «Прокат постельных принадлежностей». Естественно, когда рядом огромная клиника, прокат постельных принадлежностей — неплохой бизнес. Значит, это здание находится на больничной территории.

Они подошли к тройной развилке со светофором. Одна из дорог резко шла под уклон, во втором доме от угла была закусочная. Врач вошел в нее уверенно, как завсегдатай. Над навесом вместо вывески прикреплена огромная вилка. Похоже, закусочная специализируется на спагетти. Вполне подходящее место для свидания. Готовый в любой момент ворваться внутрь, мужчина задышал размеренно, расслабился и со скучающим видом стал прогуливаться у входа. В закусочной был один-единственный посетитель. Время ли было раннее, но врач сидел там в одиночестве. «Дешевая японская кухня — икра трески на бамбуковой решетке и суп из мисо,[20] — 370 иен…» Действительно дешево, но лучше потерпеть. Врач, держа в руке меню, вытирал влажной горячей салфеткой лицо и шею, не замечая мужчины. Слишком уж глупый у него вид для человека, способного заманить женщину в «скорую помощь», чтобы похитить ее. А может, жена запаздывает? Что ж, в любом случае мужчина занял выгодную позицию.

Голод еще можно было терпеть, но мочевой пузырь не давал покоя. Мужчина начал мочиться у закрытой лавки плетельщика циновок. Прохожих по-прежнему почти не видно — как-никак территория клиники. Вдруг из-за угла появились двое в спортивных трусах. Коротко остриженные, усатые, они походили на студентов, занимающихся каратэ. Бежали они, видно, уже давно — вспотели с ног до головы. Пробегая мимо мужчины, один из них сильно ткнул его в бок. Мужчина застегнул молнию. Бегуны скрылись, и он вздохнул с облегчением. Не справь он до этого нужду, не спустил бы обидчику. Поднял шум, и все бы пошло прахом.

Закурил. Мимо настороженных ушей, точно порывы ветра, проносилось время, а иное — его — время застыло где-то внутри и замерло в неподвижности. Четыре окурка валялось под ногами, в зубах зажата пятая сигарета. Значит, он выкурил половину своей дневной нормы. Остаток надо расходовать экономнее.

Мужчина докурил пятую сигарету лишь до половины, когда из закусочной появился врач. Он не выглядел ни раздраженным, ни грустным. Пожалуй, никакого уговора с женой у него не было. Уверенность мужчины начала рушиться, но стоит прекратить преследование, и оборвется ниточка надежды, за которую он с трудом цеплялся. Врач был без халата. Наверно, портфель его так вздулся оттого, что в нем упрятан халат. А может, он положил в портфель коробку спагетти в подарок жене?

Врач вернулся к развилке и пошел налево — к станции метро. Люди выходят и входят, но их немного, и мужчина не колеблясь направился вслед за врачом. Тот миновал контролера и по подземному переходу вышел на другую сторону улицы. Пейзаж совершенно переменился — здесь проходила узкая дорога, окаймлявшая унылый обрыв, на обочинах высились в рост человека густые заросли полыни. Параллельно дороге были проложены рельсы, тянувшиеся из расположенного повыше тоннеля. Возможно, это была та же линия метро. Мужчина захотел проверить свою догадку, но название станции над входом обозначено не было.

Прямая дорога для преследования неудобна — в любую минуту врач может обернуться, но, к счастью, он шел ничего не замечая. Поди тут пойми: надулся ли он от спеси или просто ушел в свои мысли. Через просветы полыни внизу виднелось серое море. Здания, выстроившиеся вдоль обрыва, выделялись на его фоне поперечными желтыми полосами, дрожали в жарком августовском мареве. Если даже это склады, они прекрасно вписались в ландшафт.

Мужчина зашагал вниз по крутой каменной лестнице и примерно на середине склона увидел торговую улицу. Обрыв нависал козырьком, поэтому сверху улицу не было видно. Каждый пятый магазин овощной или цветочный, торговля шла вроде не очень бойко. Может быть, эти магазины тоже обслуживают клинику? Примерно от середины улицы снова шла вверх прорезавшая холм дорога. В конце ее стоял украшенный искусственными орхидеями Дзидзо, бог — покровитель детей и путников, струйка, бежавшая из водоотводной трубы, образовала у его ног пенящееся озерцо. Дорога под конец перешла в лестницу. Поднявшись по ней, мужчина вышел к жилому массиву, обрыв не нависал над ним, вверху синело небо.

По всему склону разбросаны были неухоженные газоны и чахлые деревца, меж которых торчали такие же жалкие домишки. Склон выгибался наподобие линзы, плохо просматривался, и можно было разглядеть лишь два-три десятка домов. Все двухэтажные, с входом посередине; правая и левая половины предназначались каждая для одной семьи; некоторые дома рассчитаны были на четыре семьи — первый и второй этажи их делились еще надвое. Это были старомодные постройки — фасады грубо оштукатурены, маленькие окна в толстых деревянных рамах. Скорее всего, дома для врачей или служащих клиники — удивительно унылый пейзаж. Совсем мертвый, возможно, из-за валявшихся кругом искореженных велосипедов, поломанных клеток — в них раньше держали, наверно, мелкую живность. А может быть, в этих зданиях разместились специальные лаборатории или больничные палаты. Впрочем, как знать, не выселены ли отсюда — по плану реконструкции — жильцы.

Наконец у одного из домов врач остановился. Дорожка петляла от постройки к постройке, будто на детском рисунке, вдобавок густые насаждения ограничивали видимость — для преследования очень удобно. Но и наблюдать за врачом стало труднее. Дом, у которого он остановился, отличался от прочих лишь висящей на стене табличкой с номером 5–4, да еще серая штукатурка чуть отливала зеленью. Спроси кто-нибудь мужчину, как пройти сюда от дороги, вырытой в холме, он бы не смог ничего объяснить. Помнил лишь, что далеко.

Увидав, как врач вынул из ящика почту и поднялся по лестнице, мужчина, пригнувшись за кустами, одним махом проскочил двор и стал осматриваться. Почтовых ящиков было четыре; судя по покрывающей их пыли и ржавчине, использовался лишь один. Врач стоял спиной к грязному окну, в котором он вырисовывался темным силуэтом, на лестничной площадке и, согнувшись, возился с замком. Левая дверь на втором этаже. Воздух насыщен буроватой пылью, пахнет падалью. Мужчина вздрогнул от дурного предчувствия. Способность мыслить растопилась, как жир в кипятке, стала тоньше бумаги. Его терзала уже не мысль о свидании жены с любовником, он боялся обнаружить ее труп. Если это одно из зданий клиники, здесь, вполне возможно, ставятся опыты на живых людях. И это настолько мерзкое дело, что грязные опыты свои врач ставит в одиночку, даже присутствие медсестры нежелательно.

Мужчина обошел вокруг дома. На противоположной его стороне, выходившей на северо-восток, окна были маленькие — наверно, здесь кухни или ванные комнаты. Вернувшись к дверям, он увидел, что одно из окон открыто. Прижавшись к стене, мужчина весь обратился в слух. Хриплый рев парохода прозвучал точно призыв о помощи. Грохот улицы проникал в каждую клетку его тела. Где-то пролетел вертолет. Но человеческих голосов не слыхать. Неужели они так близко прильнули друг к другу, что нет никакой нужды говорить громко; а может, они шепчутся? Или у жены во рту кляп и она вообще не в состоянии говорить? А если врач держался в закусочной так спокойно потому, что жена превратилась в труп, над которым время уже не властно?

Мужчина быстро прикинул расстояние до окна и стал искать какой-нибудь выступ или удобное углубление — опору для ног. Он был готов к тому, что перед ним возникнет сцена, которую вовсе не хотелось бы видеть. Близится расплата. Чего уж теперь страшиться новой раны, когда старая так глубока. Вдоль декоративного карниза над входом шла водосточная труба. Расположена удобно, но очень уж проржавела, может не выдержать его. Подпрыгнуть, воспользовавшись спортивными туфлями? Нет, слишком высоко. Неужели он не изловчится? В соседнем доме на самом верху лестницы, ведущей на плоскую крышу, виднеется какая-то конусообразная конструкция. Наверно, выход на крышу. Не исключено, что и в этом доме наверху есть подобное устройство. Если проникнуть снизу не удастся, нужно попробовать ворваться к ним сверху.

Мужчина поднялся на второй этаж — да, как он и предполагал, с площадки вверх шла еще одна лестница. Дверь, ведущая на крышу, заперта на висячий замок; но пробой совсем разъела ржавчина — скрутить его и вырвать ничего не стоило. Заскрипели дверные петли, но звук, короткий и резкий, легко можно было спутать с криком фазана. Мужчина выждал — ничего, все тихо. Значит, не обратили внимания. День был не очень-то солнечный, но отражавшиеся от крыши лучи слепили глаза. Под ногами крошился, как сухое печенье, толстый слой слежавшейся пыли.

Он лег животом на низкий, доходивший до колен барьер и высунулся до отказа вперед. Мешал козырек над окном — он увидел, и то с трудом, только распахнутые оконные створки. Ширина козырька не превышала пятнадцати сантиметров, и, даже добравшись до него, он вряд ли сможет там устоять.

Вдруг из комнаты донесся отчаянный вопль. Вопль женщины. Она кричала нечеловеческим голосом, и разобрать, жена это или нет, было невозможно. Короткий, неясный разговор — и опять, то утихая, то нарастая вновь, звучит низкий сдавленный вопль.

От неожиданности мужчина сжался, словно облитый кипятком дождевой червь. Мозг отчаянно сверлила мысль: что делать, как заглянуть в комнату? Цепляясь носками туфель за барьер, он ухватился за водосточную трубу и повис вниз головой. Прильнув грудью к стене, он понимал: назад пути нет. К счастью, водосточная труба здесь проржавела меньше, чем внизу. Теперь нужно спуститься как можно ниже. Только бы выдержали крепящие трубу скобы, тогда, пожалуй, он сможет, уцепившись за них, заглянуть в комнату. А если труба развалится и он полетит вниз, надо бы постараться упасть на ноги, подошвы его туфель должны спружинить.

Вопли женщины перемежались короткими стонами. В углу комнаты виднелась кровать. На белой простыне лежал навзничь врач, совершенно голый. Одеяло валялось на полу, кровать вся на виду, но женщины там нет. Однако голос ее звучал не умолкая. Источником его был, вероятно, огромный динамик, стоявший у изголовья. Стены сплошь были увешаны фотографиями обнаженных женщин. Голос в динамике вопил все громче и, проходя какие-то сложные модуляции, заполнял комнату. В этом невообразимом шуме лежал врач, между ног у него стоял какой-то сосуд.

Взгляды их встретились. Врач вскочил, схватил лежавшее у изголовья полотенце и, обмотав его вокруг бедер, бросился к окну. Мужчина еще крепче вцепился в трубу. Врач протянул руку и схватил мужчину за пояс. Пытаясь вырваться, мужчина неловко повернулся, и труба беззвучно обломилась. Он повис в воздухе. Врач пытался освободить руку, но вытащить ее из затянувшегося пояса не смог и, увлекаемый тяжестью мужчины, полетел вместе с ним вниз.

Так, в обнимку, они и рухнули наземь. Сделав в воздухе пол-оборота, врач оказался внизу. Мужчина упал удачно, отделавшись царапинами, но врач сильно ушибся и потерял сознание. Его большое, поросшее белым пушком нагое тело лежало навзничь, глаза были открыты, и это производило ужасное впечатление. Но он дышал, и пульс у него бился.

Мужчина поправил полотенце на бедрах врача. Все поприличнее. Потом он подумал: хорошо бы выключить магнитофон, по-прежнему издававший непрерывные женские вопли. И нужно еще позвонить. Там, безусловно, должна быть телефонная книга, придется только поискать. Словом, хочешь не хочешь, надо подняться в комнату. Парадное было заперто изнутри. Теперь он уже не опасался, что его кто-то увидит, и, спустившись с крыши на карниз окна, повис на нем, потом раскачался и бросил свое тело в комнату. Выключил магнитофон. В ушах осталось прерывистое дыхание женщины.

Не успел он подойти к телефону, как раздался звонок. Мужчина заколебался, но делать было нечего. Дождавшись третьего звонка, он снял трубку.

Послышался спокойный мужской голос:

— Не беспокойтесь, мне все известно. Подождите, пожалуйста, никуда не уходите.

— Вы все видели?

— Что с пострадавшим?

— Кажется, без сознания.

— Оставьте его на месте, если возможно, положите на лоб мокрое полотенце. Поищите зонт или что-нибудь в этом роде, надо прикрыть его голову от солнца. Мчусь к вам.

Во всем случившемся нельзя винить одного лишь старого охранника. Половина вины на нем самом — не кто иной, как он, счел предположения охранника разумными, поддался на его уговоры. Вот и попал в передрягу. Мало того, что напрасно притащился сюда, еще и в историю влип. Не исключено, что и полицию вызовут. Голос по телефону сказал «не беспокойтесь», но что значит «не беспокойтесь»? Говорит, мол, ему все известно, но что? Странные намеки. Если бежать, то сейчас же.

Он решил не мешкая подняться на крышу за портфелем и пиджаком. Выходя из комнаты, вынул из магнитофона кассету с записью женского крика и спрятал в задний карман брюк. Дверь он оставил незапертой. В прихожую ворвался ветер. Мужчина прошелся по крыше. Отсюда открывался обзор куда шире, чем с земли, но не настолько, как ему представлялось. Во дворе, выходившем на юг, по-прежнему лежал навзничь врач, а вдали раскинулось море — под разорванными редкими облаками, точно позолоченные, сверкали волны. Наверно, в той же стороне и дорога из города, по которой он поднялся сюда. На запад, насколько видел глаз, простирался жилой массив. Чутье подсказывало ему, что на востоке должны находиться здания клиники, но увидеть их было невозможно из-за густо разросшейся кленовой рощи. На севере до самого горизонта тянулась цепь холмов, а прямо перед ними высилось многоэтажное здание. Оно было чуть пониже торчавшей левее красно-белой полосатой трубы какого-то завода, — значит, действительно очень высокое здание.

Слышится приближающийся шум мотора. Из-за холмов выскакивает белый фургон. Он мчится на предельной скорости и, проскочив между домами, сворачивает прямо сюда. Если бежать, то сейчас же. Он поколебался секунду-другую и — опоздал. Не успел мужчина спуститься по лестнице, как у входной двери раздался скрип тормозов — путь отрезан. Что ж, чем дрожать, лучше встретить прибывших спокойно, с достоинством. Он вошел в комнату.

На машине приехало трое мужчин в белых халатах. Нет, мужчин было только двое, третьей оказалась похожая на мальчишку женщина с коротко остриженными волосами. Один из мужчин худой и низкорослый, другой — среднего роста толстяк. Все трое разом подняли головы к окну, из которого выглядывал мужчина, и коротышка в белом халате, как бы выступая от имени всей троицы, поднял вверх палец. Видно, хотел показать — мол, у них нет враждебных намерений.

Коротышка склонился над лежавшим на земле врачом. Глянул в зрачки, проверил рефлекс суставов — он делал все быстро и ловко. Двое других, стоя поодаль, внимательно наблюдали за его действиями. Потом коротышка сдернул полотенце. Женщина в белом халате, опустив глаза, смущенно переминалась с ноги на ногу.

Толстяк вытащил из машины носилки. Восприняв это как сигнал, женщина направилась к дому. Мужчина растерялся. Ему стало неловко, будто она собралась обследовать его собственную комнату. А может, не стоит относиться к ней как к обычной женщине — разве не эта тихоня только что присутствовала при осмотре дежурного врача?

— Возвращайтесь быстрее.

Крепко сложенная смуглая женщина лет двадцати пяти, на вид решительная, но в ней нет ничего мальчишеского, как ему показалось сверху из-за ее прически.

Мужчина вышел в коридор ей навстречу и начал оправдываться:

— Поверьте, я не виноват. Объяснить это трудно, но…

Кивнув с понимающим видом, точно успокаивая его, женщина проскользнула в комнату. Иронически улыбаясь, она обвела взглядом фотографии обнаженных девиц, развешанные по стенам, и подошла к кровати. Скомкав лежавшие рядом листки туалетной бумаги, она ухватила ими странный предмет, стоявший прежде между ног у врача.

— Знаете, что это такое? — спросила она.

Как объяснила женщина, это был сосуд для сбора мужского семени. Существует система продажи его Банку мужского семени; цена назначается с учетом целого ряда критериев: возраста, состояния здоровья, внешности, физических данных, коэффициента умственного развития, показателя наследственности; для врача установлена цена в тысячу двести восемьдесят иен за грамм. Не будем сейчас обсуждать саму проблему, но дело в том, что врач уже несколько дней извергает семя. Хотя количество желающих подвергнуться искусственному оплодотворению не так уж велико, но, поскольку он чрезвычайно активно поставляет семя, доля его и Банке мужского семени непрерывно растет, и возникла опасность, что, если так пойдет и дальше, он станет отцом большинства зачатых искусственно детей. Причина здесь новее не в честолюбивом замысле увеличить число своих потомков, а скорее в меркантильности. И хотя, если заниматься этим все триста шестьдесят пять дней в году, можно заработать всего-навсего пятьдесят тысяч иен, всегда найдется сколько угодно готовых на все скупцов. Взять, к примеру, эти дома: их наметили к сносу в течение года для расширения больничного кладбища, и уже отключен водопровод, но, поскольку квартирная плата не взимается, здесь осталась часть жильцов.

Женщину позвали — пора, мол, ехать.

Она подошла к окну и помахала кричавшему.

— Тот, что пониже ростом, заместитель директора клиники. По совместительству он заведует отделением хрящевой хирургии. Я его секретарь, — представилась наконец женщина и, взяв брюки врача, вытащила из кармана связку ключей. Потом, собираясь унести магнитофон, заметила, что в нем нет кассеты, и удивленно повернулась к мужчине. Мужчина, притворяясь, будто не замечает ее взгляда, смотрел в сторону.

Когда они сошли вниз, носилки с врачом уже были задвинуты в фургон. Толстяк занял место водителя. Секретарша села рядом с ним, а мужчина и заместитель директора клиники устроились на скамье возле носилок.

Фургон тронулся, заработал кондиционер. Наверно, и в «скорой помощи», которая увезла жену, все было точно так же. Когда машина перевалила через холм, показалось стоявшее вдалеке от плохо вымощенной дороги длинное деревянное строение в два этажа, обнесенное невысокой проволочной оградой — там были скорее всего больничные палаты, — оно тянулось без конца, насколько хватал глаз.

На западе начали собираться тучи. Пожалуй, скоро пойдет дождь.

— Все-таки почему…

Заместитель директора клиники, не отвечая мужчине, откинул полотенце, прикрывавшее бедра врача, и многозначительно посмотрел на мужчину.

— Куда мы едем?

— Необходимо доставить его в клинику.

— Ну а я?..

— Может быть, вы подождете меня в моем кабинете? Покончу с формальностями и сразу приду.

— Но что же все-таки происходит? Ничего понять не могу.

— Да, регенерационные возможности его семени были уникальными.

— Я должен срочно вернуться в свою фирму, на вторую половину дня назначено совещание…

— Современная медицина не сделала ничего, чтобы выяснить механизм возбуждения.

Наконец впереди появилась кленовая роща — здесь кончалось двухэтажное деревянное строение. За площадкой, покрытой красной глиной, начиналась глубокая низина. Оттуда уступами поднималось огромное здание. Скорее всего то самое, которое мужчина видел из-за холмов с крыши дома 5–4. Здание это — этажей в пятнадцать, сужавшееся кверху, — раскинуло внизу четыре могучие лапы и, точно зловещая птица, впилось когтями в землю.

Навес, прикрывавший одну из простертых лап, находился на уровне красной глинистой площадки. Миновав несколько групп мужчин в белых халатах, игравших в мяч, машина въехала прямо в центральную часть здания. Мужчина и секретарша вышли, а фургон тотчас куда-то умчался.

Кабинет заместителя директора клиники был на самом верхнем этаже.

И вот я сижу сейчас в комнате дома под номером 5–4 и делаю очередную запись в тетради. В той самой увешанной фотографиями обнаженных женщин комнате, где жил дежурный врач. Ключ от комнаты дал мне заместитель директора, ведь мне надо было где-то переночевать. Магнитофон прекрасный, и, если отвлечься от того, что в доме нет воды, никаких особых неудобств я не испытываю. Врач лежит в отделении хрящевой хирургии и, кажется, до сих пор не пришел в себя.

Уже ночь. Почти одиннадцать. Писать я начал с самого утра и успел обработать всего одну кассету. Это лишь треть намеченного на сегодня. Если же посчитать, сколько мне предстоит работы в ближайшие дни, то сделано меньше одной шестой. Никогда не думал, что писать так трудно.

Может быть, я слишком вдаюсь в детали. Выбрать по памяти нужные звуки из множества шумов, трудноразличимых, словно доносящихся сквозь плотный войлок, — это поистине ювелирная работа, вроде сборки часов. Если бы я был лаконичнее и, не отрываясь, писал всю ночь, то, возможно, к утру смог бы исполнить обещанное. Но я безумно устал. С непривычки болит большой палец. Пишу неразборчиво. На сегодняшнюю ночь хватит. Буду ли я продолжать — об этом еще нужно подумать, когда выведаю завтра утром у жеребца его истинные намерения.

Честно говоря, меня все это не устраивает. Не покидает ощущение, будто жеребец ловко меня одурачил. И как бы скрупулезно ни составлял я этот иск, в конечном итоге мой труд окажется напрасным. Правда, записки могут послужить моим алиби. Но сейчас у меня нет в нем ни малейшей необходимости. Напротив, нужна хоть какая-нибудь улика, чтобы напасть на след жены. Мне выдан белый халат, позволяющий свободно передвигаться по территории клиники, я зарегистрирован как временный сотрудник — все так. Но ведь это только уловки, чтоб усыпить мою бдительность, истинная же цель, вероятно, в том, чтобы спокойно, без шума приковать меня к столу.

Жеребец очень нервничает. Кажется, он весь сосредоточен на последних приготовлениях к юбилею, который должен состояться через четыре дня. Понятно мне и его стремление избежать ответственности. Не стал бы я также утверждать, что основой всей этой выдумки с моими записками не являлось желание выведать мои мысли о случившемся. Нет ничего опаснее, чем предать человека, знающего слишком много. И еще его бесит, наверно, то, что я слишком здоров.

Упавшие с кончика носа капельки пота расплылись по бумаге тремя влажными пятнышками. Думаю, лишь непосильный труд позволяет мне сохранить присутствие духа. Вдалеке, над темным морем, у самого горизонта, где мигает огонек на суденышке, ловящем каракатиц, повис оранжевый полумесяц, и эта привычная картина почему-то пугает меня — да так, что мурашки бегают по спине.

Вот уже четыре дня я не был в фирме. И теперь мне туда не вернуться.

Тетрадь II

В четыре часа сорок три минуты утра меня поднял телефонный звонок жеребца.

В противоположность моему скверному — из-за недосыпа — настроению, жеребец в это утро был в прекрасном расположении духа, не хуже, чем вчера. Побежку определенно не узнать, научился, сколь это ни прискорбно, не топать копытами. Ширина и ритм шага правой и левой пары ног совпадают в точности, и хотя ноги каждой пары ударяют в землю не всегда одновременно, все равно получается ощущение слитности. Лучше же всего то, что он больше не раскачивается и не гнется в корпусе. Если бы не некоторая скованность, выглядел бы настоящей цирковой лошадкой. Правда, есть у него еще привычка размахивать руками, чтобы держать в равновесии верхнюю часть туловища, и хорошо бы ему от этой привычки избавиться. А то, ну точно фантастическое существо о шести конечностях.

Вид жеребца, который, прекратив тренировку и обмахиваясь подолом майки, бодрым шагом приближался ко мне, был торжественно-вопрошающим. Ясно: он хочет услышать от меня похвалу его успехам, но я упорно молчал. Передав ему бутерброды и термос, официальным тоном доложил, что записки еще не закончены.

Но жеребец проявил живейший интерес даже к этой первой, неоконченной, тетради и отобрал ее у меня, сказав, что хочет внимательно прочесть записки, как только выдастся свободная минута. Взамен я получил деньги на вторую тетрадь.

Я прямо заявил:

— С меня достаточно. Гоняться за самим собой можно до бесконечности. Мне кажется, я не обязан участвовать в сделке, когда условия оплаты не оговорены.

Жеребец немного растерялся, внимательно просмотрел последние страницы и, почесывая пальцем лоб, ответил:

— Догадались, значит? Ну что ж, усомнились вы правильно, записки эти можно считать своего рода тестом на интеллект. Только вот насчет цели этого теста вы, видимо, ошибаетесь. Когда ставится вопрос о преданности, имеется в виду ваше отношение к жене, и ничто иное. Надлежит прежде всего установить, на что вы готовы ради того, чтоб отыскать жену, а иначе…

— То-то и мерзко! — Я не собирался отступать. — Моя жена не такой человек, чтобы ни с того ни с сего пропадать без вести, и, уж коль скоро она исчезла, для меня вполне естественно было броситься на поиски. А вам доверять я больше не могу из-за всех ваших махинаций.

— Ну-ну, не преувеличивайте. — Переместив центр тяжести на задние ноги, он скрестил передние и, приняв вовсе не лошадиную позу, налил себе вторую чашку кофе. — Единственное, к чему я стремился, — это, по мере моих сил, помочь вам.

— Но как?

— Как, говорите? Ну хотя бы дать вам ключ к загадке: каким образом могла ваша жена исчезнуть из приемного отделения, когда все входы и выходы были заперты.

— И в чем этот ключ?

— Вам не кажется, что вы многое пропускаете мимо ушей?

— Оставьте этот тон.

— Я имею в виду самое начало первой кассеты.

— Ах, вот вы о чем, я и сам ломал над этим голову. Сделал даже соответствующую запись в тетради, но, во-первых, тогда никому еще не было известно, кто я такой и зачем пожаловал, однако…

— Вы имеете в виду разговор на улице с хозяйкой посреднической конторы Мано?

— Да, именно с того момента за мной началась слежка, что — как ни крути — очень странно. Тем более с этим совершенно расходятся объяснения охранника насчет подслушивающих устройств, как-то связанных со мной…

— Ошибаетесь. Подслушивание не велось за вами как таковым. В принципе все разговоры посетителей посреднической конторы перехватываются в кабинете общей предварительной диагностики. Чтобы собрать о вас необходимый материал, я обратился к архивариусу кабинета предварительной диагностики, и он любезно предоставил мне все данные. Сравните их с записью, сделанной охранником, — даже качество звука совершенно иное. Сейчас, я думаю, самое время вам узнать, что представляет собой клиника. Совместить полную перестройку методов лечения с усовершенствованием управления клиникой чрезвычайно сложно. Взять хотя бы знакомых вам посредников — это крайне нежелательное, но в наших условиях неизбежное зло.

В качестве недавнего примера жеребец рассказал случай, приключившийся с одним больным. Мужчина средних лет стоял на остановке и ждал автобуса, мимо проезжала на велосипеде девушка: одна рука на руле, в другой — прозрачный полиэтиленовый пакет, а в нем штук пятьдесят яиц. Она, наверно, была новичком и ехала неуверенно.

Навстречу ей несся тяжелый грузовик, сзади ее обгонял другой. Поравнявшись, они бы заняли всю проезжую часть. Мужчина рассчитал на глазок, что встретятся они именно в той точке, где находится велосипедистка. Он живо представил себе, как девушка выворачивает велосипед прямо на телеграфный столб и пакет ее ударяется о стену дома. Пятьдесят яиц разом разбиваются, превращаясь в комок желтой слизи. Ему стало дурно, и, опустившись на корточки, он потерял сознание. (Для справки — грузовики благополучно разминулись, не задев девушку, а в полиэтиленовом пакете лежали не яйца, а шарики для пинг-понга.)

Через тринадцать минут прибыла машина «скорой помощи». Это случилось днем, и потому приемом больных вместо врача клиники занимался посредник X. Результаты его осмотра, передававшиеся по радио в кабинет общей предварительной диагностики, с интересом слушали врачи шести отделений, ожидающие доставки больного. Это были представители специализированных отделений: периферийного кровообращения, внутренней секреции, клеточного метаболизма, нейрохирургии, медикаментозной интоксикации, нервных окончаний органов чувств.

Согласно установленным правилам, посредник должен убедить больного следовать всем указаниям, поступающим из кабинета предварительной диагностики. Но в случае если у больного или его семьи есть какие-то пожелания, посредник обязан считаться с ними, и больной нередко доставляется в так называемые общие отделения: терапевтическое, хирургическое или неврологическое. Нельзя, разумеется, порицать больного за то, что он не может точно назвать свою болезнь, но это очень затрудняет работу специализированных отделений. Не исключена, правда, и такая крайность, когда все больные — это врачи и медсестры, которые ложатся в клинику из чувства долга. Быть может, превращение общих отделений в отделения предварительной диагностики — недостижимый идеал, но в интересах дела гораздо разумнее было бы перестроить, а возможно, и упразднить специализированные отделения, задыхающиеся от наплыва больных. Пользуясь социальными завоеваниями, больные требуют все больше благ и услуг, и эта их борьба с каждым годом все глубже загоняет клинику в трясину.

Однако случай с мужчиной средних лет предоставил сотрудникам специализированных отделений редкую возможность — больной находился в коматозном состоянии и с ним не было никого из членов семьи. Кроме того, по свидетельству очевидцев (никто из них даже не предполагал, что виновницей всего была велосипедистка с пакетом яиц), мужчина потерял сознание по непонятной причине, не такой уж пожилой, крепкий на вид, не было у него ни судорог, ни конвульсий, но он никак не выходил из коматозного состояния, и каждое отделение считало его своим больным. Обычно после непродолжительных консультаций достигалось соглашение, но в тот день все запуталось и ни одно отделение не шло на уступки; в конце концов вспыхнула отвратительная ссора: люди обзывали друг друга бабниками, корили неумелой игрой в шахматы.

Ну, а посредник без ответа отделения предварительной диагностики не имел права заполнять историю болезни; он нервничал, не зная, как быть, время шло, а состояние больного вдруг резко ухудшилось, вскоре последовала клиническая смерть. И он стал желанной добычей отделения реанимации.

Там его вернули к жизни. Но поскольку врачей-реаниматоров совершенно не интересует живой больной, после того как он выразил им свою признательность, его оставили без всякого присмотра, и вновь началась агония. Тут реаниматоры снова взялись за дело; и так, который уж день больной, то умирая, то оживая, только и успевает выразить признательность врачам.

— Но как все это, по-вашему, связано с исчезновением моей жены?

— Ничего подобного я не говорил.

— Нет, говорили. Вы сказали, будто запись в начале пленки может оказаться ключом к загадке приемного отделения.

— Нет, речь идет не о первом большом эпизоде. Раньше… Короткая сцена — секунд на десять. Она там есть.

— Нету ее.

— Значит, прослушали. Пропустили, сочтя обычным шумом. Вернетесь домой, послушайте пленку как следует еще разок.

— И что же я услышу?

— Сперва послушайте, потом попробуем разобраться вместе.

— Если, как вы утверждаете, есть конкретная улика, нужно действовать без промедления, к чему тратить попусту время на эти мои записки…

— Медлите-то вы сами. Уж нет ли причины, заставляющей вас топтаться на месте? Не сами ли вы нажали на тормоза?

— Вы чересчур подозрительны.

— Допустим. У вас-то одно на уме — послать спасательное судно кораблю, исчезнувшему после сигнала SOS. Но ведь можно еще и зажечь прожектор на маяке. Действие само по себе превосходно, но медведь, идя на добычу, не станет, подобно собаке, метаться и лаять. Освещая заблудившемуся путь к дому, и впрямь можно ему помочь. Я хочу одного: пусть эти записки станут для вашей жены путеводной нитью, и она к вам вернется. Понимаете? Напрасен ваш труд или нет — об этом можно будет судить лишь по его результатам.

Не то чтобы он убедил меня, но здорово припер к стене. Я разозлился, но возразить было нечего; пожалуй, теперь я понял психологию человека, осознавшего свою вину и жаждущего признаться в содеянном. Расставшись с жеребцом, я вернулся к себе и поставил первую кассету. И убедился: если слушать ее, как советовал жеребец, можно и впрямь различить весьма подозрительные вещи.

Я отправился за второй тетрадью в подземный Торговый центр главного корпуса клиники, потом поднялся в лифте на самый верхний этаж и заглянул в кабинет заместителя директора. Секретарша только что пришла. Взяв у нее две таблетки успокоительного и ключ, я пересек коридор и вошел в кабинет главного охранника. Мне хотелось увидеть схему расстановки микрофонов для подслушивания в приемном отделении. Оказалось, микрофоны есть только в аптеке. Наверно, если поточнее определить местоположение микрофонов, удастся понять и природу загадочных шумов. Я был слегка возбужден. Избавясь наконец от назойливой болтовни секретарши, выспрашивавшей, как выглядит жеребец, я поспешил вернуться в свою комнату.

Для начала начертил план приемного отделения, включая помещение аптеки. Нанес на план микрофоны. Мысленно перенесясь туда, прослушал несколько раз первые метры пленки. Потом, исходя из двух факторов — времени и направления, — начал подбирать наиболее благоприятное звучание и громкость. Сначала был только шум, но постепенно звуки начали оформляться, обретать смысл.

Стук ветра в окно аптеки… впрочем, ветер начался лишь под утро… быть может, шумит холодильник… шорох приближающихся шагов… шарканье туфель на резиновом ходу… шаги приближаются нерешительно и вдруг становятся резче… нет, это прекратился посторонний шум… шаги, как и прежде, приближаются нерешительно… может ли звук сам собой оборваться столь внезапно?.. послушаю еще раз… неужели почудилось? Нет, похоже, кто-то забавляется дверцей аптечного шкафа, открывая и закрывая ее… шум шагов умолк… через секунду раздался скрежет металла… вслед за ним совсем рядом — резкий звук падения тяжелого предмета…

Итак, я снова начал писать. Да у меня и не было иного выбора: надо выполнять соглашение. Жеребец действительно что-то знает. Даже из того, что все эти звуки специально записаны в самом начале кассеты, ясно: он располагает сведениями куда более обширными, чем я. Нет, пожалуй, это нечто большее, чем обычная информация.

Беспокоит одно — как будут использованы мои донесения. Каков истинный смысл, таящийся за метафорой — путеводная нить, помогающая жене выбраться из лабиринта и вернуться домой. Ужасно, если все будет зависеть от моих расследований. Когда пойду отдавать вторую тетрадь, нужно выдвинуть свои условия. Пусть больше не дурачит меня, а лучше честно объяснит, для чего понадобились ему мои записки, и гарантирует мне право уничтожить страницы, которые могут свидетельствовать против меня или выставить меня в неблаговидном свете.

Кабинет главного охранника — размером и обстановкой — был точной копией кабинета заместителя директора. Рядом с входом еще одна дверь, в соседнюю комнату — кабинет секретаря; на противоположной стене большое окно с двойной рамой, обеспечивающее свет и тишину. Такие же, как в кабинете заместителя директора, кресла для посетителей на металлических ножках, обтянутые черной искусственной кожей. Но на этом сходство кончалось. Кабинет заместителя директора отличался предельной лаконичностью. Кроме висевшей в рамке акварели с изображением случки лошадей, все — от ковра на полу и до пластмассового календаря — было выдержано под цвет стен в серовато-голубой гамме. Здесь же царил невообразимый беспорядок. Все стены были покрыты панелями разной величины с приборами и переключателями, между панелями тянулись во все стороны или свисали пучки разноцветных проводов, на полу валялись инструменты и детали. Будь в кабинете хоть какой-то порядок, он походил бы на радиостудию или электронно-вычислительный центр, но сейчас, весь загроможденный, он напоминал склад электрооборудования.

Мужчина в белом халате, сидевший спиной к двери низко склонясь над рабочим столом у окна, повернулся на вертящемся стуле и снял наушники.

— Мы уже с вами встречались. Простите, что не представился, — я исполняю обязанности главного охранника.

Это и был тот коренастый толстяк, водитель белого фургона, приезжавший за врачом вместе с заместителем директора. Но мужчина, вместо того чтобы успокоиться, встретив знакомого человека, стал еще более подозрительным. Слишком уж много совпадений.

Как бы угадав его мысли, главный охранник заговорил снова, скороговоркой — так что невольно чувствовалось, как напряжены его голосовые связки:

— Нет, нет, можете не представляться. И никаких объяснений не нужно. Я все о вас знаю.

— Тогда почему…

Главный охранник, подняв пухлую ладонь, остановил мужчину. Он взял черный аппарат, стоявший сантиметрах в пяти от стола, и включил его. Послышался звук, похожий на комариный писк. Торжествующе ухмыляясь, главный охранник привстал и через стол направил аппарат на мужчину. Комар превратился в овода, а над левым карманом пиджака мужчины затрещал, резанув слух, электрический разряд.

— Что там у вас? Выньте, пожалуйста.

— Это…

— Знаю-знаю, взятое напрокат женское платье.

Пронюхал, никуда не денешься. Мужчина неохотно достал оттопыривавший карман бежевый сверток. Главный охранник привычным движением снял пояс с платья, ногтями открыл тайничок на пряжке и вынул ртутную батарейку. Аппарат сразу умолк.

— Потрясающе.

— Ультракоротковолновый передатчик. Вы носили его с собой и потому — что бы ни делали — были у меня как на ладони. Знай вы об этом, не стали бы так удивляться. Теперь понимаете, почему мы прибыли на «скорой помощи» чуть ли не в момент происшествия.

— Хитро придумано. Но тогда и старик из посреднической конторы, похожий на бывшего фокусника…

— Он здесь ни при чем. В посреднической конторе этим не занимаются. В платья и украшения, выдаваемые напрокат, заранее вмонтированы миниатюрные передатчики.

Главный охранник, слегка оттолкнувшись от пола каблуками, повернулся на стуле и, словно управляя автомашиной, начал орудовать кнопками и рукоятками на большой панели, установленной у левой кромки стола. Тотчас появились скрытые в стене катушки пятидесяти четырех магнитофонов — девять в высоту, шесть в длину — и чуть не все разом пришли в движение; одни вдруг замирали, другие начинали крутиться, но закономерности их вращения он не уловил.

В углу комнаты вдруг послышался шепот. Это явно была запись. Но откуда исходят звуки, было не ясно, и это очень усиливало эффект присутствия. Суть разговора не имела значения; неведомые мужчина и женщина сводили свои денежные счеты так откровенно, что даже слушать их казалось постыдным. Здесь, наверно, играло роль высокое качество динамика и усилителя, но и не только это. Наверно, имело значение и то, что диалог ведут два человека, а недоговоренности, эллипсисы,[21] не позволяют проникнуть в разговор постороннему.

— Пустяки… Увод по схеме ве-три…

Выключив звук, главный охранник объяснил, в чем дело. Когда в посреднической конторе берут напрокат платье, цель, за редким исключением, одна — увод. Кстати, и мужчину заподозрили было в намерении совершить увод, то есть увести больного из клиники за ее территорию или увлечь за рамки дозволенного поведения.

Стационарные больные, как правило, не имеют одежды для выхода из клиники. Свидания разрешены либо в палате, либо в специальном помещении, и желающим свободно покидать клинику лучше всего оставаться амбулаторными больными. Когда больной одинок — это полбеды, но если одежду тайком проносят семейному человеку и тот покидает клинику, у супруги его или, соответственно, супруга невольно рождаются подозрения, приводящие к конфликтам в семье.

Но кто же они, эти посетители, которые, запасясь всем необходимым, вплоть до взятой напрокат одежды, приходят повидаться с больными? Конечно, прелюбодеи. А сами больные, скорее всего благодаря своему алиби — отсутствию одежды, позволяющей выйти из клиники, — наглеют, и, по имеющимся сведениям, прелюбодеи среди стационарных больных составляют, независимо от пола, три с половиной — четыре процента. Для тайных свиданий со стационарными больными как раз и предусмотрена выдача одежды напрокат.

Когда проблема с одеждой решена, возникает новая — место свидания. Если необходимо простое удовлетворение физиологической потребности — любое место годится. Главное здание клиники и площадь перед ним с двух сторон окружает кленовая роща, где находится больничное кладбище. Там много тени, могильные плиты ровные, и за десять минут туда можно добраться от самого дальнего корпуса. Правда, на кладбище масса сороконожек, а в почве обнаружены столбнячные палочки, и приходится остерегаться резких движений, чтобы невзначай не оцарапаться. Всем, кто опасается этого — иные вдобавок еще стесняются посторонних взглядов, — желательна крыша над головой. Благо в городском массиве, который вклинивается в больничную территорию между административным и амбулаторным корпусами, жадно распахнули свои пасти с десяток гостиниц.

Вся эта картина, изображенная главным охранником, отлично видна из окна его кабинета. Низину, зажатую между двумя возвышенностями, прорезает идущая к морю с северо-востока четырехрядная автострада, которая, нырнув в туннель под седловиной, исчезает. По обочинам ее теснятся магазины, конторы, многоквартирные жилые дома, и граница между городским районом и территорией клиники никак не обозначена. Административное здание — весьма заурядной архитектуры — прочно покоится на четырех квадратных опорах, тонких и высоких, амбулаторный же корпус вздымается на холме этакой странной глыбой, напоминающей старинный военный корабль. Из окна можно было проследить весь путь, пройденный мужчиной вслед за дежурным врачом. Сначала, огибая внутренний контур седловины, он дошел до автострады, отделяющей городской район от территории клиники, потом по подземному переходу вышел к морю и, поднявшись по глубоко прорезавшей склон дороге, в конце которой стоял Дзидзо, бог — покровитель детей и путников, добрался наконец до вершины холма. Увы, даже из кабинета главного охранника не видно, что же находится за холмом. Гостиницы скорее всего в той стороне, где горбится под тяжестью ветвей гималайский кедр, осеняющий слева наружную стену комнаты, в которой я пишу сейчас свои записки. Ну а эти пустующие дома на земле, предназначенной для расширения кладбища, — о них, по словам главного охранника, все, кто ими пользовался, отзываются с похвалой. Это и впрямь прекрасное место для тайных свиданий, правда, пока доберешься туда, семь потов сойдет, да и такой роскоши, как уборная, там не сыщешь.

Главный охранник и заместитель директора весьма заинтересовались поведением прелюбодеев и решили установить в «перспективных» местах подслушивающие устройства. Совершенно случайно они сразу добились такого успеха, на который никак не рассчитывали, и пристрастились к подслушиванию. Но далеко не всегда в тех местах, где была установлена подслушивающая аппаратура, попадалась дичь, на которую они охотились. Однако установить аппаратуру повсюду, где были возможны тайные свидания, оказалось нелегким делом. Слишком много возникало препятствий — сложность контрольной аппаратуры, большой расход источников питания, обременительность их замены (при непрерывном использовании их хватало на восемьдесят часов). Методом проб и ошибок они в конце концов пришли к соглашению с посредниками и стали заранее вделывать в выдаваемую напрокат одежду миниатюрные ультракоротковолновые передатчики. С тех пор удается с высокой точностью вести наблюдение за самыми деликатными любовными ситуациями.

— Не знаю, какая у вас цель, но затея ваша весьма дурно пахнет.

— И это говорите вы, человек, спрятавший в заднем кармане брюк вещь, украденную из комнаты врача.

Мужчине нечего было возразить, и ему осталось одно — защищаться. Интересно, насколько серьезны намерения главного охранника помочь ему в поисках жены? Желая показать, что он торопится, мужчина взглянул на ручные часы, но тот и глазом не моргнул. Большим пальцем он указал через плечо на пятьдесят четыре магнитофона, выстроившиеся у него за спиной, и с важным видом продолжал свой рассказ:

— Сейчас уже организовано общество любителей звукозаписей тайных свиданий, насчитывающее более четырех тысяч человек, ежемесячный взнос в две тысячи иен дает право на прослушивание одной магнитофонной записи в месяц. Годовая выручка составляет примерно сто миллионов иен. Для нас это весьма существенный источник дохода. Он позволил нам приобрести высокопроизводительную копировальную машину, а в конце прошлого года мы закупили небольшой компьютер и теперь имеем возможность автоматически записывать на пленку какие угодно любовные ситуации. Едва в конторе посредника объярится посетитель, задумавший осуществить увод, оттуда в кабинет главного охранника сообщается по телефону шифр передатчика, вмонтированного во взятую напрокат одежду. Когда шифр введен в компьютер, от шороха снимаемой одежды приходит в действие транслятор звукоосцилляционного типа и начинается автоматическая запись на один из магнитофонов в этом кабинете. Имеющаяся сейчас аппаратура в состоянии обслужить даже общество в восемь тысяч членов… Но у вас уникальный случай. — Главный охранник вдруг понизил голос и взглянул на стол с толстой пластиковой доской. Потом поднял оценивающий взгляд на мужчину. — Уводы начинаются обычно не раньше двух часов дня, а вы пришли так рано, что оказались первым. Я почему-то не захотел полагаться на автоматическую запись и все прослушал самолично, а вышло вон как удачно, да и вообще…

Решив, что наконец-то поток начал входить в нужное русло, мужчина осторожно попытался направить его:

— Не знаю. По-моему, я, наоборот, опоздал.

— Не хнычьте. — Засмеявшись, главный охранник сложил губы колечком и стал похож на умиротворенного зверя, спрятавшего клыки. — Если вы имеете в виду состояние того врача, то оно все еще неважное. Но я пока не собираюсь обвинять вас в непреднамеренном нанесении ему телесных повреждений или в незаконном вторжении в его квартиру.

Как бы ненароком, но, разумеется, с умыслом он сыпал соль на раны мужчины. Своим смехом он его не обманет.

— Что же мне оставалось делать? Я пришел в клинику, сам не зная, как быть, и если охранник, единственный свидетель происшедшего, сказал нечто похожее на правду…

Мужчина вынул из пачки шестую за сегодняшний день сигарету.

— Курить воспрещается, — бесстрастно предупредил хозяин кабинета. — С охранником мы разберемся. По отношению к нему приняты соответствующие меры. Должно быть, на имя заместителя директора клиники уже поступили его письменные показания — давайте узнаем?

Главный охранник нажал кнопку селектора и вызвал управление.

Оно находилось в подвальном этаже того же здания, сотрудники его занимались охраной — восемнадцать человек круглосуточно, в три смены, несли службу. Доставка членам общества магнитофонных записей, сбор членских взносов, привлечение и оформление новых членов, регулярное патрулирование мест свиданий, срочные вызовы в случае драк или ограблений — в общем, работы у них немало. Одна лишь замена источников питания подслушивающей и трансляционной аппаратуры в количестве почти двухсот пятидесяти единиц чего стоит! Быстроногие парни по двое (нередко им приходится залезать на плечи друг другу) вынуждены рысью обегать свой участок. Наверно, из этого управления была и пара стриженых молодцов в спортивных трусах, пробежавших мимо, когда он в ожидании врача мочился возле закусочной, один еще ткнул его в бок. Причинять зло они не собирались — видно, получили по радио приказ главного охранника и прибежали взглянуть, как выглядит мужчина.

Эти двое, как и все связанные со службой вне клиники, являются больными трех отделений — отоларингологического, дерматологического и неврологического, многие из них увлекаются каратэ и дзюдо.

Загудел зуммер селектора — главному охраннику отвечали на его вопрос, речь отрывистая, как у студента. Когда охранника направили туда, он взял свои показания с собой. Мужчина не понял, куда направили, и главный охранник пояснил: в лабораторию лингвопсихологии, где должны были проверить на детекторе лжи правильность его показаний.

Главный охранник решил позвонить в лабораторию лингвопсихологии и выяснить результаты проверки. Ему ответили: детальный анализ еще не закончен. Но можно вполне предположить, что тот в основном рассказал правду.

— Супруга заместителя директора. — Главный охранник произнес эти слова осторожно, точно боясь проговориться, и положил трубку. — Сейчас она живет отдельно. Обслуживает детектор лжи — весьма влиятельный человек.

— Выявились ли благодаря его показаниям какие-то новые факты?

— Вряд ли. — Главный охранник глянул на оборотную сторону пряжки взятого напрокат платья. — Ваш кодовый номер М-73Ф, неплохо бы его запомнить. Пользуясь этим шифром, вы в любое время сможете отыскать на магнитофонной ленте касающиеся вас записи. Есть ко мне вопросы? Кажется, вы получили вполне достоверные сведения.

— Шутка ваша неуместна. Мне рассказали лишь фантастическую историю, будто человек исчез из такого места, откуда исчезнуть немыслимо. Возможно, сведения о том, что никаких сведений нет, и есть достоверные сведения, но тогда…

Зазвонил телефон. Поступило сообщение: предстоит второй (или, не считая мужчины, первый) увод за день. Смуглая крупная женщина лет тридцати двух — тридцати трех взяла напрокат следующую одежду: дорогую спортивную рубашку и брюки для худого и рослого молодого человека. Включая компьютер, главный охранник со вздохом прошептал:

— Сколь велика пропасть между тем, что слышишь, и тем, что видишь. Какое разочарование, едва услышанное и увиденное сольются воедино.

Мужчина, не вставая с кресла, подался вперед. Казалось, все волоски на его теле встали дыбом, словно шерсть разъяренной кошки.

— Выходит, весь вопрос в том, поможете вы мне или нет?

— А куда денешься — протекция самого заместителя директора. — Главный охранник выставил вперед подбородок и тыльной стороной ладони провел снизу вверх по толстой, налитой шее. — Как видите, в этом кабинете обычно нахожусь я один. Лишь изредка заходит кто-нибудь, имеющий отношение к нашей работе. Дело в том, что поступающие сюда сведения слишком сильно воздействуют на психику. Вы, пожалуй, первый человек, не связанный с клиникой, которому было дозволено войти сюда.

— И тем не менее, если я не нападу на след жены, мне не выбраться из тупика.

— Все будет зависеть от вашего усердия.

— Господин заместитель директора считает, что хорошо бы поговорить и с уборщицами…

— Бесполезно. Прочитав показания охранника, вы сразу поймете, каков порядок смены ночного и дневного дежурных. Вход для служащих отпирается, лишь когда дневной охранник несколько раз тщательно проверит помещение и убедится, что никого нет. Естественно, при этом не бывает свидетелей — факт, не подлежащий сомнению.

— Что же мне делать? — Мужчина едва не кричал в голос. Опершись о подлокотники, он стиснул пальцы. Главный охранник снова, сложив губы колечком, смеялся. На его жирном лице под глазами выросли сдобные пышки.

— Хорошо, я предоставлю вам на время соседний кабинет воспроизведения. Думаю, возражать не будете? Став как бы сразу десятками человек-невидимок, вы сможете рыскать по всей клинике. — Главный охранник взял с полки под рабочим столом накрахмаленный до хруста белый халат и ловко спорол ножом две из трех нашитых на груди черных полосок, оставив одну. — Возьмите, пока ваш статут не будет установлен официально. Он вам пригодится, чтобы пользоваться столовой. — Звук расправляемой крахмальной ткани ласкал слух. В плечах халат ему широк, но по длине в самый раз. Главный охранник подвел мужчину к двери в стене между аппаратурой, открыл ее и впустил в соседнюю комнату.

Вначале мужчина почувствовал, как неведомые тиски сдавили его чуть не до боли. Точь-в-точь будто он спускался на парашюте. Правда, сам он никогда с парашютом не прыгал. Видел, как прыгают, лишь в кино и по телевизору. Так называемые затяжные прыжки, когда человек, не раскрывая парашюта, с лицом, искаженным давлением воздуха, распластавшись, точно насекомое на несуществующей ветке, стремительно несется к далекой земле, напоминающей кадр аэрофотосъемки. Нет, это уже не падение, а отрешение от всего сущего. Сам не испытав ничего подобного, он тем не менее считал, что способен понять такое состояние: ведь оно сродни ощущению, охватывающему человека, внезапно пробудившегося от сна.

Звон катящейся по кафельному полу бутылки… голос женщины средних лет, раздраженной шумом кондиционера… дыхание испуганного человека неопределенного возраста и избитые фразы мужчины, холодные и недобрые… торопливое шарканье комнатных туфель… чья-то брань из-за того, что выстиранное белье никак не сохнет… «Ладно-ладно, сказано ведь, именно поэтому». «Может, все к тому и идет». «Что, если отказаться, а?» «Да, да, чудное местечко». Плеск воды, льющейся в стакан из крана… грохот прыгающей по лестнице жестянки… тяжелое дыхание женщины, сдавленный смех… шорох разрываемой бумаги… замирающий и вновь возникающий свист, будто сквозняк… мяуканье котенка… «Так что же сказать? Ну, ладно»…

Благодаря специальной шестиканальной записи на одной дорожке в левом и правом наушниках слышны одновременно по три звука, а всего их — шесть, никак не связанных между собой. Значит, надо настроить свои нервы на восприятие всех этих звуков. Одни продолжались довольно долго, другие умолкали через две-три секунды. Попадались назойливые сцены, то исчезавшие, то начинавшиеся вновь, но были и звуки, которые, промелькнув, не повторялись ни разу. Вероятно, материал для записи отбирал компьютер. С ним, скорее всего, соединили особое устройство, с помощью которого в ответ на мгновенные изменения характера и силы звука включался специальный транслятор, и, если звучали человеческие голоса при модуле напряжения голосовых связок ниже трех и двух десятых или другие естественные звуки, при определенном повторе ритма и высоты запись через три секунды автоматически прекращалась. Модуль напряжения голосовых связок — это числовое выражение физиологической реакции, соответствующее психическому напряжению, а повтор естественных звуков находится в обратной зависимости от действий человека, совершаемых на их фоне. Таково, по-моему, объяснение всей этой системы.

Она, при ограниченной емкости каналов, позволяла следить за превосходящим — и намного — ее пропускную способность числом источников звуков. За последний год количество трансляторов достигло двухсот четырнадцати, один транслятор принимает сигналы в радиусе примерно ста метров и при емкости восьми каналов может одновременно действовать в тысяче семистах двенадцати цепях — тем самым, вся территория клиники находится под наблюдением.

Цель мужчины — внимательно вслушиваться в каждый из шести поясов времени, которые движутся короткими скачками, переплетаясь между собой, и попытаться выловить хотя бы осколочек голоса жены. Услыхав знакомый голос, он остановит ленту и, прокручивая ее, воспроизведет голос сколько угодно раз. Затем, изучив сигналы, обозначенные в начале заинтересовавшей его записи, он сможет узнать номер транслятора, через который она прошла, и с достаточной степенью вероятности установить место расположения данной подслушивающей аппаратуры.

Напрягая все свои нервы, мужчина слушал. Кто-то учел, наверно, что ему потребуется много времени, — окна были занавешены тонкими черными шторами и даже предусмотрительно поставлен диван с подушками. Хорошо бы такая забота помогла найти жену. Но покуда, увы, никакая забота не может избавить его от тревоги, да и возможно ль поймать блоху волейбольной сеткой. Какие бы беды ни обрушились на мужчину, для клиники они были лишь мелкими неприятностями постороннего, чуждого ей человека. Будь система наблюдения и в самом деле столь всемогущей, как изобразил ее главный охранник, мужчине было бы впору благодарно склониться перед великодушием, с каким открыли перед ним ворота крепости. Он не был настолько высокого мнения о себе, чтобы предположить, будто все это подстроено с единственной целью обмануть его, но в то же время не мог не думать, что все-таки его обманывают. Волей-неволей ему пришлось сделать вывод: главное сейчас — броситься в лобовую атаку и любой ценой добыть информацию.

Но все новые и новые звуки, независимо от его сомнений и тревог, словно глумясь над мужчиной, раздавались немолчною чередой. Слабая надежда, что вот в следующее мгновение все и случится, побеждала неуверенность мужчины и удерживала его в кресле. Ему казалось, будто самые разные звуки и голоса нарочно дразнят его, показывая только кончик путеводной нити. А может, ощущение это порождалось его собственной жаждой найти, отыскать эту путеводную нить или в самих звуках изначально таилось нечто загадочное. Итак, на него обрушился водопад звуков. Покорность, раздражение, недовольство, оправдание, насмешка, намек, зависть, брань… и, наконец, сдобренная всем этим непристойность. Особенно непристойным бывал шепот. Когда стыд прикрывается маской любопытства, человек как бы выворачивается наизнанку, превращаясь в свою противоположность. Синдром острого отравления подслушиванием. Разрушение связей с внешним миром, когда все поле зрения сведено к узенькой полоске, вызывает головокружение, напоминающее болезненную боязнь высоты. Мозаика времени, когда ты можешь сосуществовать, но не способен на сопереживание. Нечто напоминающее кромешный мрак.

Видимо, слух значительно пассивнее зрения. Стоит закрыть глаза — и гигантский танкер водоизмещением в пятьсот тысяч тонн моментально исчезнет, а от писка одного-единственного комара не убежать. И наоборот, один-единственный морской желудь, прилепившийся к танкеру, легко различим, а если хочешь в уличном шуме распознать чьи-то шаги — это потребует огромных усилий и вызовет огромную усталость.

Кажется, конец близок. Будто на голову надвинули свинцовый колпак — шея затекла, глаза налились кровью, кровь застучала в висках.

Вдруг мелькнула мысль: а что, если жена вернулась домой и ждет его? Да… так и есть… встревожась, что его до сих пор нет дома, она, наверно, звонит всем, кто, как ей кажется, может знать, где он. Мужчина взглянул на часы — почти половина седьмого. Значит, он уже целых пять часов сидит в этой комнате. Позвонив в фирму, он предупредил, что опоздает и только; придется теперь попотеть, восстанавливая свою репутацию, еще бы — отсутствие без разрешения на важном совещании, в котором предполагалось участие директора.

Прежде всего нужно, не теряя времени, освободить перенапрягшийся мочевой пузырь. Не сказав ни слова главному охраннику в соседней комнате, он вышел наружу через дверь, ведущую в коридор. Шаркая по желтому кафельному полу в пустом, точно вымершем коридоре, он добежал до уборной рядом с лифтом.

Зазвонил телефон. Жеребец справлялся, как продвигаются мои записки. Я тоже не растерялся и задал вопрос. Согласно указаниям жеребца, в самом начале первой кассеты записаны какие-то многозначительные шорохи и шаги. Есть ли действительно основания считать их путеводной нитью? Хотелось бы немедленно, сейчас же услышать его откровенное мнение. Отказ сообщить мне это поведет лишь к взаимному недоверию.

В ответ жеребец пригласил поужинать вместе с ним. Тогда-то, обещал жеребец, он и даст подробные объяснения. Но и сам поставил условие — я должен закончить обработку второй кассеты. В общем, цель его мне стала ясна. Ну что ж, прекрасно. Горизонт — раньше он был виден из окна — исчез, море и небо слились. Вот-вот хлынет дождь.

Пожалуй, немного передохну. Закуриваю восьмую сигарету, наливаю из термоса кипяток в пластмассовую банку с лапшой-полуфабрикатом и, потягивая кока-колу, жду, пока она будет готова. Вынув контактные линзы, закапываю глазные капли.)

Когда он возвращался из уборной, дверь комнаты рядом с кабинетом заместителя директора приоткрылась, словно кто-то его поджидал. В щель выглянуло улыбающееся лицо секретарши. Пройти мимо молча было невозможно.

— Нельзя ли воспользоваться вашим телефоном?

Женщина спиной толкает дверь и быстро отходит в глубину комнаты. Неужели это приглашение войти? Быть может, она, опасаясь установленной поблизости подслушивающей аппаратуры, избегает лишних разговоров?

— Закройте дверь, — шепчет она, присев на подлокотник кресла, стоящего у стены. — Звонить в город через ноль…

— Я быстро.

Аппарат новой модели с легко вращающимся диском. Когда послышались первые гудки, мужчина мысленно перебрал все, что ему пришлось пережить за сегодняшний день, и у него вдруг возникло ощущение, будто после долгого пути под проливным дождем он добрался наконец до укрытия. Как он не подумал об этом раньше? Секунда-другая — на том конце провода жена поднимет трубку, и в следующий миг шторы раздвинутся, в комнату хлынет солнечный свет и вся эта неправдоподобная история, едва развернувшись на экране, оборвется и сгинет. Нужно будет тотчас бежать из клиники что есть мочи и больше сюда ни ногой. Мужчине показалось вдруг, будто он ощущает, как силы струятся у него под кожей, подобно сверкающим переливам голубого неона.

Гудки в трубке продолжались.

— Не подходят?

— Пробую дозвониться домой.

Секретарша, сидящая на подлокотнике кресла, изменила позу, полы ее халата распахнулись, и обнажилось бедро. Загорелая упругая кожа лоснилась, точно навощенная. Неужели под халатом у нее только трусы?

— Может быть, вышла ненадолго?

— За ней нужен глаз да глаз. Наверно, жарит что-нибудь на кухне…

Секретарша промолчала. Вовсе не собираясь запахнуть полы халата, хотя не заметить взгляда мужчины не могла, она легонько постукивала об пол пальцами босой ноги. Мужчине захотелось ткнуть ее в ямочку у колена.

В трубке продолжали раздаваться гудки. На тридцать пятом мужчина сдался. Секретарша встала. Поправила халат, колено спряталось. Когда эгоцентричная женщина кокетничает, именно так она старается очаровать вас своим изяществом.

— Столовая для сотрудников работает до половины девятого, если хотите, могу составить компанию.

— Попробую позвонить еще в одно место.

Следя за пальцем мужчины, набирающим номер, секретарша, едва не касаясь подбородком его плеча, сказала:

— В фирму.

— Как вы догадались?

— Думаю, там уже никого нет.

Записанный на магнитофонной ленте голос ответил: «Сегодня рабочий день закончился в шесть часов…»

Брошенная на рычаг трубка звякнула, точно ударили в гонг домашнего алтаря. У мужчины возникло такое чувство, будто он, пробудившись от сна, в котором падал в бездонную пропасть, все еще неудержимо летит вниз.

— Халат, наверно, не самая подходящая одежда, но из здания выходить не надо, так что… — Она взялась за пуговицу у ворота и отвернула его. Бюстгальтер светло-лиловый, и, не будь она такой белокожей, он бы не шел ей. — Я получила для вас у заместителя директора клиники талоны на еду. Но алкогольные напитки — за свой счет.

— Мне не хочется есть.

— У вас впереди еще много работы.

Увлекая за собой мужчину, она вышла в коридор. Он последовал за ней, но явно не желал идти дальше.

— Я спешу. Если не прослушаю оставшиеся ленты…

— Да вы еще канителитесь с первой бобиной. Так что спешить некуда.

— А всего их сколько?

Ему показалось, будто он провел языком по лезвию бритвы. Секретарша беззвучно засмеялась, раскрыв рот так широко, что можно было увидеть ее горло.

— Назвать точную цифру невозможно. Ведь по всей клинике установлены сотни, тысячи подслушивающих аппаратов. Шестью каналами дело не ограничивается. — Она пересекла коридор, не стучась, открыла дверь кабинета главного охранника и заглянула внутрь. — Сколько сегодня бобин?..

Главный охранник, словно только и ждал этого вопроса, хорошо поставленным голосом ответил:

— Почти семь.

— Это за первую половину дня?

— Да, до полудня…

Закрыв локтем дверь, секретарша повернулась на каблуках красных туфель на резиновой подошве и мелкими шажками пошла к мужчине. Проходя мимо, она обняла его, но он безотчетным движением стряхнул ее руку.

— А если тут сплошное жульничество?

— В каком смысле?..

— На прослушиванье часовой записи уходит семь часов. Вам это не напоминает игру в пятнашки со своей удлиняющейся тенью? Настичь ее никогда не удастся.

— Но распознать голос вашей супруги можете только вы. Ни на чью помощь рассчитывать не приходится.

— Все равно это то же самое, что догонять курьерский поезд на велосипеде.

— Честно говоря, сходство есть. Но когда тянешь жребий, выигрыш не обязательно выпадает на последний билет.

Возможно. Он прекрасно понимает: счет дням, оставшимся до отбытия срока в тюрьме, куда ближе к реальности, чем мечты о признании невиновным в камере предварительного заключения. Пусть реальность такова, но неужели о былых безмятежных днях, прежде чем «скорая помощь» увезла жену, ему останутся лишь воспоминания? Вдруг мужчине почудилось, будто пушок на мочке уха жены легким прикосновеньем щекочет ему кончик носа.

Секретарша впилась в него уже не рукой, а взглядом. Что за резкие очертанья лица и фигуры! Рядом с ней жена выглядела бы блеклой, как белок крутого яйца.

— Бодрее! Ну и вид, вы что, всю ночь смотрели теледрамы?..

Метнув взгляд туда, где стена соединялась с потолком, она приложила палец к губам и стремительно пошла вперед. Увлеченный этим спектаклем, мужчина двинулся следом.

Световое табло у лифта показывало, что кабина направляется вниз и миновала четвертый этаж. Придется немного подождать. Коридор с двумя рядами окон, залитый вечерним солнцем, сверкал, как внутренность хорошо смазанного цилиндра. Внимательно осмотревшись, секретарша заговорщически улыбнулась, но говорила она на безобиднейшие темы. Как она потом объяснила, это был отвлекающий маневр, рассчитанный на подслушивающую аппаратуру.

— Именно здесь самый центр здания, левая и правая часть совершенно симметричны. Вся эта сторона в ведении заместителя директора клиники. Другой стороной в прошлом, кажется, единолично пользовался директор. Однако три года назад его кабинет, зал заседаний и комнату секретаря передали архиву. Но одних магнитофонных лент столько… Года через два-три и здесь будет все переполнено…

— А директор клиники переехал в другое помещение?

Секретарша лишь склонила набок голову и ничего не ответила. Подошел лифт. Войдя в него, она сразу нажала красную кнопку «переполнено» и, наморщив нос, злорадно рассмеялась. Благодаря ее фокусу они до второго подземного этажа ехали без посторонних, не останавливаясь.

— В лифте подслушивающая аппаратура не действует. Если хотите что-то сказать, говорите сейчас. Лифт мы оккупировали на считанные минуты, поторопитесь. Вам от меня ничего не надо? Не хотите говорить, тогда я скажу. Меня изнасиловал главный охранник.

Она так и сыпала словами и кончила говорить, когда лифт был еще на девятом этаже. Мужчина не знал, что отвечать. Увидь он написанным слово «насилие», оно не произвело бы особого впечатления, но, когда он услышал его от человека, подвергшегося насилию, ему показалось, будто у самого уха его разорвалась шутиха.

И секретарша предстала перед ним совсем в ином облике. Без следа исчезла властность — свойство людей, причастных к медицине. Даже неестественно гладкая, эластичная кожа ее, казавшаяся прежде отражением бездушия, бессердечия, означала в его глазах чистоту и невинность жертвы.

Они спустились в подземное помещение, допуск сюда имели только служащие. Не будь здесь все в белых халатах и легких туфлях и не витай повсюду запах лекарств, толчея эта непременно напомнила бы ему подземную улицу делового района в час пик. Само собою, спутнице его, как секретарше заместителя директора, подобострастно кланялись все встречные. Но некоторые провожали их оценивающим взглядом. Продравшись сквозь толпу, к ним подбежали те двое стриженых в спортивных трусах, замерли и, склонившись в поклоне, преданно пожирали их глазами. Секретарша привычным движением руки отогнала их прочь. Что это, снова властность — атрибут причастности к медицине? Может, он ослышался, что ее изнасиловали? Или в клинике под изнасилованием понимается вовсе не то, что в обычной жизни?

Парикмахерская, магазин товаров первой необходимости, экскурсионное бюро, закусочная — столики ее заняли почти все пространство до самого входа в цветочный магазин, — мастерская печатей, магазин по продаже подслушивающей аппаратуры, фотомагазин, автоматическая прачечная самообслуживания и, наконец, огромная, точно увиденная через широкоформатный объектив, окутанная паром столовая.

В дальнем ее углу стоял громадный телевизор. Он помещался на торчавшей наподобие козырька подставке, укрепленной на металлических трубках в двух метрах от пола. Под козырьком, у самого телевизора, было особенно оживленно. Почему всех привлекала именно эта самая шумная часть зала, хотя в шестичасовой программе ничего интересного не предвиделось? Пожалуй, людей привлекал именно шум. Здесь было мертвое пространство и для подслушивающей аппаратуры.

Казалось, все тут, тесно прижавшись, что-то шепчут друг другу на ухо. Среди них можно было увидеть группки, в которых мужчина и женщина вели секретные разговоры, но больше всего было пар, тайно перешептывающихся о каких-то сделках. Когда к ним приближалась пробиравшаяся между столиками секретарша, возникало смятение. Некоторые с деланным безразличием покидали свои места. Соглядатаев никто не любит.

В тесноте, так что колени их соприкасались, они пристроились к краешку стола, за которым обедало уже четыре человека. Не сиди они оба так близко, им бы друг друга не услыхать. Официантке, подошедшей взять заказ, секретарша пальцем начертила на столе букву А и сделала жест, как бы наливая в стакан пиво. Пять видов комплексных обедов обозначались буквами в алфавитном порядке от А до Д; сегодня в обед А входила тушеная свинина с овощами по-китайски и кукурузный суп. Тут как раз ревом чудовища-робота закончилась детская передача и началась реклама электронных противомоскитных устройств; лица всех сидевших у телевизора окрасились в янтарно-желтый цвет.

— Меня изнасиловали, — прошептала секретарша на ухо мужчине и, глядя ему в глаза, стала постукивать указательным пальцем по белому пластику стола. Мужчина понимал: он должен ей ответить, но что? Чего от него ждут? Хочет ли она обличить главного охранника, выражает единодушие товарищу по несчастью или просто ищет сочувствия?

Он решил ответить уклончиво, прекрасно понимая, что бьет мимо цели:

— Когда?

Секретарша втянула голову в плечи и вся передернулась. Словно ей вдруг дунули в ухо. И теперь, не уступая мужчине, задала столь же каверзный вопрос:

— Я слышала, вашу супругу похитила «скорая помощь», это правда?

— Не будь это правдой, зачем бы я, забросив службу, околачивался здесь?

— Кто знает.

— Не верите?

Какими бы обыденными ни были реплики, когда их шепчут на ухо, они обретают какой-то особый смысл.

— Частный детектив на вашем месте избрал бы, думаю, другой метод расследования.

— Я ли не делал все, что проделал бы частный детектив. И слежкой занимался, и подслушиванием…

— Сколько лет вы женаты?

— Пятый год.

— Прежде всего надо было расследовать, как вела себя ваша супруга до похищения. Ее знакомства до замужества, круг теперешних друзей. Адреса в записной книжке, записи на календаре, сильнее других захватанные страницы телефонной книги — в общем, всегда найдется неожиданная зацепка, которая облегчит поиски. Очень полезен и опрос соседей. По каким дням она обычно оставалась дома; если уходила, то на какое время; что в таких случаях надевала, пользовалась ли косметикой…

— Вы, разумеется, ничего этого знать не можете. Странно, если я сам буду об этом говорить, но в общем я…

— Да вы прекрасный человек.

— Ошибаетесь, я имел в виду другое…

Принесли пиво. Она прижалась к мужчине упругими, как резиновые мячики, коленями, то и дело приглашая выпить, и ему не оставалось ничего иного, как пить стакан за стаканом. Он стал осматриваться вокруг. И тогда устремленные на него бесчисленные взгляды неохотно разлетелись в разные стороны, как вспугнутые мухи. Выпитое пиво, казалось, испарилось, не достигнув желудка.

— Что за человек ваша супруга?

В прикосновении ее колен чувствовался явный вызов. Не обратить на него внимания значило обидеть женщину, а портить ей сейчас настроение было бы неразумно. Но если пойти ей навстречу, положение его как человека, разыскивающего жену, станет двусмысленным. Мужчина был в затруднении.

— Дома есть ее фотографии… Еще в студенческие годы она дошла до районного конкурса «мисс Токио», есть большое цветное фото ее в купальном костюме, снятое профессионалом.

— Понимаю, она гордится своим телом и, значит, из тех людей, что любят производить впечатление, верно?

— Ничего подобного.

— Почему?

— Как «почему»?..

— Выходит, если это ваша жена, ее и словом не задень?

Мужчина украдкой следил за лицом собеседницы. Оно почти не выражало неприязни, диктующей обычно такие вопросы. Но именно это заставило его насторожиться.

Он колебался с ответом, и секретарша как ни в чем не бывало продолжала:

— Уж такие-то вещи вам надо бы знать. — Она посмотрела ему прямо в глаза и, будто во рту у нее была невидимая соломинка, краешками напряженных губ втянула остаток пива. — Всерьез беспокоиться о ваших делах никто не будет.

Она права, подумал мужчина. Но выслушивать приговор у него не было никакого желания. Ему казалось, будто из всех его пор, точно из губки, придавленной ногою, сочится липкое отвращение. Надежда распалась, как корочка льда на замороженном мандарине.

— Но ведь мне разрешили пользоваться записями подслушанных разговоров, а посторонних к ним вроде не допускают.

— То, чего трудно достигнуть, не всегда идет нам на пользу.

Кокетливое предостережение. Что ею движет? Неприязнь, хитрость, а может быть, благожелательность? Но, как и то, чего трудно достигнуть, благожелательность не всегда идет нам на пользу. Хотя мужчина и привык к благожелательности посторонних людей.

Им подали на алюминиевом подносе обед. Ничего не ответив, мужчина поспешно принялся за еду и вдруг понял: он до того изголодался, что даже не ощущает вкуса пищи. Какое-то время оба сосредоточенно жевали. Когда они доели тушеную свинину с овощами, женщина взглянула на часы и, смеясь одними глазами, показала мужчине запястье. Параллельно ремешку сантиметра на три тянулся красный шрам.

Мужчина ломал голову, откуда этот шрам взялся. Наверно, след насилия, о котором секретарша заявила уже дважды. Или она намекает на неудавшееся самоубийство, пытаясь пробудить в нем сочувствие? На первый взгляд с главным охранником у нее полное единодушие, но, возможно, это лишь видимость. Что, если это — головокружительное хождение по канату, протянувшемуся от злодея к жертве? И если женщина вдруг приоткрыла щелку, этим, пожалуй, надо воспользоваться.

Она опередила его:

— Я выгляжу несчастной? Или счастливой?

— Да нет, несчастной вас вроде не назовешь.

— Почему вам так кажется?

Наверно, нужно было сказать: да, вы выглядите несчастной. Тогда бы каждый из них смог признать в душе, что они нужны друг другу.

— То, что мне кажется, как вы понимаете, не имеет никакого значения…

Оттопырив верхнюю губу, секретарша чуть улыбнулась и, резко отодвинув стул, встала.

— Не зайдете ко мне в кабинет?

Приподнимаясь, мужчина ответил:

— А какая мне будет от этого польза?

Щиколотку точно обожгло. Она пнула его носком туфли. Кожа содралась, и выступила кровь.

— Только о себе и думаете. Противно.

— Ничего не поделаешь.

Женщина, не оборачиваясь, пошла вперед. Мужчина промокнул ранку бумажной салфеткой, которой до этого вытирал рот, и двинулся вслед за ней, пробираясь по узким проходам между столиками; поднявшееся в нем раздражение смешивалось с болью от ссадины. Точь-в-точь избалованная обезьянка. Какое она имеет право вести себя так?

У выхода из столовой столпилось человек двадцать. Двое стриженых в спортивных трусах поочередно избивали мужчину средних лет в белом халате. Возможно, это были те самые парни, с которыми он уже встречался, а может и другие. Их жертва — мужчина в распахнутом белом халате с оторванными пуговицами — сидела на корточках, привалясь к стене. По майке, туго обтягивавшей его жирное тело, веревочкой вилась струйка крови, лившейся из носа. Один из стриженых с пухлой, как сдоба, мордой сорвал со своей жертвы очки и стал топтать их ногами. Сообщник его, выпучив глаза, один из которых был искусственным, пинал мужчину коленом в лицо, нос у того был разбит и сморщился, как переспелая виноградина. Но никто из толпы не вмешивался, не пытался остановить их. Впрочем, здесь это явно ничего не дало бы.

Пухломордый заметил секретаршу. Он приложил к вискам большие пальцы и помахал ладонями, будто это слоновьи уши. Одноглазый улыбнулся, оскалив ровные белые зубы. Ни к кому не обращаясь, секретарша сказала:

— Ну-ка повтори наизусть таблицу умножения.

Пухломордый горделиво поджал губы и поскреб пальцем щеку. Потом издал звук, будто щелкнул по горлышку бутылки. И стал нараспев декламировать:

— Дважды два — четыре, дважды три — шесть, дважды четыре — восемь, дважды пять — десять, дважды шесть — двенадцать…

Люди, наблюдавшие эту сцену, опустили глаза и замерли. У всех были недовольные, надутые лица. Правда, мужчина не понял, осуждают они секретаршу, пухломордого с одноглазым или их жертву. А в это время одноглазый уставился — не разберешь, настоящим или искусственным оком — на мужчину. Мужчине стало не по себе, будто его заставили справить нужду на людях.

Не дожидаясь конца таблицы умножения, женщина ушла. С некоторым сожалением мужчина двинулся следом. Кажется, они возвращались не тем путем, каким пришли сюда. Освещенных витрин становилось меньше, вместо магазинов и кафе стали все чаще попадаться запертые двери не то контор, не то складов. После каждого поворота в этом подземном уличном лабиринте людей попадалось все меньше, и наконец они с секретаршей оказались у узкой лестницы, ведущей вверх.

— Что вам нужно?

Он почувствовал, что угодил в ловушку.

— Я просто думал, вы ведете меня…

— Куда?

— Сам бы я здесь заблудился.

Секретарша, пожав плечами, рассмеялась, и мужчина снова последовал за ней. Они вышли наружу. Обернувшись, мужчина увидел на фоне темных фиолетовых туч здание главного корпуса клиники. Освещенные грязными фонарями, стояли в ряд, сцепившись рулями и колесами, сотни велосипедов. Женщина извлекла наугад один и помчалась вперед. Мужчина припустил вслед за ней. Тут-то и показали себя его туфли для прыжков. Соперница не профессиональная гонщица — и километра не проедет, сдастся. Женщина обернулась и, увидев, что мужчина почти догоняет ее, — казалось, все это происходит во сне, — прибавила скорость. Полы ее белого халата развевались, и ноги, обнажившиеся до бедер, рассекали тьму.

Она мчалась по тропинкам, проложенным в густой траве между рядами деревянных двухэтажных зданий. Видимо, это и были корпуса для больных, помещенных в клинику на длительный срок, которые он видел из кабинета заместителя директора после несчастного случая с врачом. Прямо по гладиолусам цвета запекшейся крови велосипед понесся к крутому склону. Женщина резко нажала на тормоз, и мужчина едва не налетел на нее. Дорогу преграждал стоящий особняком трехэтажный железобетонный корпус. Серовато-голубые стены были сплошь увиты диким виноградом, вокруг окон красные кирпичные обводы — довольно старомодное здание. В прошлом здесь помещались, наверно, некоторые отделения, переведенные сейчас в главный корпус. А теперь на деревянной доске черной тушью было начертано: «Специализированное отделение хрящевой хирургии».

Поняв, что в этом здании не может находиться квартира секретарши, мужчина вздохнул с облегчением. Приведение приговора в исполнение откладывалось.

Мужчина толкнул плечом тяжелую входную дверь в конце узкой дорожки, и они оказались в холле, напоминающем приемную врача. В нос ударил запах карболки, по полу стлался гул вентилятора. Где-то поблизости в доме явно находились люди, но никого не было видно. Секретарша, тяжело дыша, распахнула ворот халата и наклонилась к вентилятору, мужчина, тоже с трудом переводя дух, отирал пот с подбородка. Направившись к лифту рядом с лестницей, женщина сказала:

— Подождите меня здесь. Я зайду к заместителю директора, возьму у него ключ от комнаты и принесу вам.

— От какой комнаты?..

Женщина резко обернулась, ткнула его кулаком в бок и сердито топнула ногой:

— Ничего плохого я не предлагаю, делайте, что вам говорят. Чем таскаться сюда из дому, лучше ночевать в клинике — хоть сэкономите время.

Что бы она ни говорила, мужчина все равно решил вернуться домой. Жена не ответила, когда он звонил ей, скорее всего потому, что и сама повсюду разыскивает его. Потом, в глубине одного из ящиков комода он, может быть, обнаружит нечто неожиданное, могущее навести на ее след. Но сейчас спорить бессмысленно. Золотое правило изыскателя — пока не рассеется туман, надо быть осмотрительным и беречь силы. Молча проводив взглядом секретаршу, вошедшую в лифт, мужчина опустился на узкую деревянную скамейку, обтянутую черным пластиком. Он безумно устал. Даже представить себе невозможно, какой это тяжкий труд — выискивать нужные звуки в хаосе шумов, поступавших одновременно от шести источников сразу.

Мужчину сморил сон — точно занавес опустился. Мгновением раньше ему показалось, будто откуда-то сверху зовет его нежный, как дыхание, голос. Ему привиделся сон. Он моет руки изъеденным жучками мылом, и руки его тоже насквозь проедает жучок. Потом он упал со скамейки и проснулся.

Пробудившись так внезапно, он не сразу сообразил, сколько прошло времени. Ему казалось — один миг, но, возможно, он проспал и несколько часов. В страхе, что секретарша нарочно бросила его здесь, он вскочил на ноги. Ему захотелось поскорее вернуться в кабинет главного охранника и снова заняться записями подслушанных разговоров. Упав со скамейки, мужчина, видимо, ушиб локоть — мизинец на левой руке затек.

От лифта в глубь здания вел коридор. Его скупо освещали тусклые дежурные лампочки, ни в одном окошке над дверьми по обе стороны коридора света не было. Крадучись, мужчина стал подниматься по лестнице. Курительная комната, левая стена украшена цветной фотографией спаривающихся лошадей. По сравнению с акварелью в кабинете заместителя директора эта фотография была гораздо натуралистичнее и даже производила впечатление научного пособия. Коридор уперся в застекленную до половины дверь, свет за нею притушен, почти ничего различить невозможно, но видно — там ни души. На рабочем столе бумаги, приборы из нержавеющей стали и стекла, склянки с лекарствами, инструменты, вызывающие ощущение боли, — все брошено в беспорядке; с первого взгляда ясно: это — процедурная.

Справа — двустворчатая деревянная дверь, за ней — коридор, дощатый пол натерт до блеска. В конце деревянной панели с красными поперечными полосами — дверь, из-под которой пробивается свет. Мужчина постучал, но никто не ответил. Придумывая правдоподобное объяснение, он заглянул внутрь. Большая палата, на кровати — девушка.

Девушка подняла с подушки голову и посмотрела на мужчину. Он попятился было, но замер, уловив на ее лице вопрос, будто она ждала его.

— Пока ничего не получается… прошу вас…

Девушка молила сладким голоском. Неужели ее ввел в заблуждение белый халат? Больной, хорошо знакомый с порядками в клинике, сразу заметил бы на его халате отличительный знак охраны. Губы девушки доверчиво растянулись в улыбке — простодушной и открытой, сквозь которую, как сквозь тонкую кожицу помидора, можно разглядеть ее сущность.

— Я тебе ничего не сделаю.

Мужчина расставил локти, поднял руки и жестом показал, что никаких враждебных намерений у него нет.

— Папа так надеялся.

Говоря это, девушка перевела взгляд на стул, стоявший у кровати, будто на этом стуле сидит ее невидимый отец.

— Я заметил свет и решил заглянуть. Я ищу заместителя директора клиники, не знаешь, где он?..

Девушка снова посмотрела на мужчину. Теперь ее лицо расплылось в улыбке.

— По правде говоря, ноги у меня еще дрожат, когда я хожу.

— Кто твой отец?..

— Будто сами не знаете.

— А кто я — знаешь?

— Нет, не знаю.

Мужчина догадался: это особая больная. Палата намного больше обычной и содержится в образцовом порядке. Кровать — специальная, одеяло — пушистое, шторы — кремовые нейлоновые, вместо белых полотняных, как в остальных палатах. От тела девушки исходил запах топленого молока. На сердце у мужчины потеплело. Вот так же пахло тело его жены.

— Я спрашивал, кто твой отец, и если бы знал…

Девушка снова показала на стул, стоявший у кровати, и надула губы. Мужчине пришла в голову мысль, что она намекает на кого-то, кто приходит проведать ее и сидит на этом стуле. Но, проследив за пальцем, направленным под каким-то странным углом, он понял: девушка имеет в виду определенное место ножки стула. Он судорожно напряг свою мысль, и вдруг его осенило. Халат с полоской сотрудника охраны для нее — доказательство, что мужчина знает ее отца, значит, речь может идти лишь об одном человеке. О главном охраннике.

Мужчина взялся за дело. Подняв стул, перевернул его. Так и есть, к ножке стула прикреплен миниатюрный ультракоротковолновый передатчик. Вынув батарейку, он положил ее в карман брюк.

— Не подло ли — ставить подслушивающую аппаратуру в палате у девушки.

— И вправду — подло.

Голос у нее стал оживленный — атмосфера в палате разрядилась, будто откупорили бутылку газированной воды. Она привыкла, что ее подслушивают, и все случившееся привело ее в возбуждение.

— Чем ты больна?

Вместо ответа девушка, опершись локтем на подушку, приподнялась на постели и улыбнулась. Тело ее изогнулось, и оголилась нога до самого бедра. Пожалуй, она гораздо моложе, чем ему показалось с первого взгляда, — совсем еще ребенок. Самое большее — лет пятнадцать-шестнадцать. Руки и ноги у нее были длинные, и казалось, на кровати лежит вполне созревшая девушка.

— Отец хочет взять тебя из клиники?

— Будто сами не знаете.

Девушка легла на спину и согнула ноги в коленях. Одеяло натянулось над ними, как палатка.

Любезность, с которой он освободил ее от подслушивающего устройства, обернулась против него самого. Главный охранник, заметив, что отключено подслушивающее устройство, несомненно, насторожится.

— Сколько тебе лет?

— Тринадцать.

В девочке чувствовалось непонятное обаяние, и против него трудно было устоять.

— Я не хочу, чтобы вы меня уводили.

У него и в мыслях этого не было. Но, подумал мужчина, не будь он сам в столь сложном положении, пожалуй, стоило ее увести. Вещей у нее немного. (Интересно, она употребила то же слово «уводить», которое он слышал от главного охранника.) На тумбочке у кровати — таз для умывания, стеклянная чашка, розовая зубная щетка, тюбик зубной пасты, яркий иллюстрированный журнал; а в тумбочке, наверно, вата, туалетная бумага, маникюрные щипчики, баночка с кремом. Одеяло тоже, пожалуй, ее собственное, в него можно все увязать — сверток получится небольшой. Мужчина, сощурясь, смотрел в пространство. Устроить этакий маленький спектакль совсем неплохо. Он покажет, что согласился наконец на сделку с ними лишь после долгих колебаний и, стало быть, они у него в долгу.

Делая вид, что ему этого не хочется, он в конце концов пойдет у них на поводу.

Прикусив нижнюю губу, девочка беззаботно смеялась — мужчина даже встревожился. Вдруг она пружинисто подпрыгнула, как рыба. Одеяло соскользнуло на пол, пижама распахнулась. В складках ее затерялись начавшие наливаться груди. Казалось, они еще прятались, страшась стремительно мчащегося времени. Вытянув руку, она показала через плечо мужчины в противоположный конец комнаты. Подмышка белая, шелковистая, как внутренность раковины. По комнате разлился запах топленого молока.

— Если хотите пить, там в холодильнике кока-кола.

В дальнем конце палаты висел зеленый матерчатый занавес. Вначале он подумал, что занавес отгораживает умывальник, но оказалось, за ним маленькая комнатушка — даже с душем и газовой плиткой. В небольшом холодильнике лежали апельсины, дыня, папайя. Он вынул бутылку кока-колы и тут увидел у самого входа лестницу. Деревянную лестницу, отвесно поднимавшуюся вдоль стены. Она вела к люку в потолке, откуда проникал слабый свет.

Мужчине захотелось выяснить, для чего нужен этот потайной ход. Поставив бутылку кока-колы у стены, он начал осторожно подниматься по лестнице. Первая ступенька чуть скрипнула, но дальше он взбирался бесшумно. Люк был небольшой — метр на метр, прикрывавшая его крышка легко поднималась, стоило нажать головой. Видно, откидывалась на петлях. Около лестницы, как раз над палатой девушки, находилась прорезь сантиметров в десять длиной и в пять шириной — сквозь нее-то и проникал свет.

Смысл происходившего наверху дошел до него не сразу. Сейчас он в состоянии описать все это словами, но тогда почти ничего не понял.

Прямо перед собой он увидел женские икры. Вытянув руку, он мог бы до них дотронуться. Обнаженные — они были прекрасны, как полированное дерево. Опустив взгляд, он увидел каблуки легких туфель. Это секретарша. Поодаль стояло две кровати. Щель узкая, и обзор был невелик, но мужчине все же удалось рассмотреть, что на кроватях лежали двое мужчин. Один — тот самый врач, свалившийся со второго этажа, другой — заместитель директора клиники. Врач лежал голый на спине, плоть его была напряжена. Заместитель директора повернулся на бок, спиной к врачу. На нем была рубаха, нижняя часть тела обнажена.

Бедра обоих мужчин соединяла целая сеть тонких проводов. Концы их крепились на коже клейкой лентой разных цветов, все они были присоединены к приборам, стоявшим между кроватями. Одна медсестра, глядя на приборы, делала записи, другая, капая из бутылочки какую-то маслянистую жидкость, массировала ляжки дежурного врача. Заместитель директора, нахмурив брови, дирижировал поднятым вверх указательным пальцем, время от времени бормоча: «эн-тринадцать… ка-четырнадцать». Следуя указаниям, медсестра у приборов крутила рукоятки, меняла местами клейкие ленты с проводами. Вторая медсестра, манипулировавшая у постели врача, то замедляла, то ускоряла темп массажа.

И от этих людей он ждал помощи в розысках жены! Какой-то дурацкий спектакль в театре изъеденных молью кукол, сбежавших от старьевщика.

— Посетитель палаты номер восемь на втором этаже, посетитель палаты номер восемь на втором этаже, вход в палату без разрешения запрещен. Пройдите к посту неотложной помощи. Пройдите к посту неотложной помощи. Повторяю. Посетитель палаты номер…

Снизу раздался голос немолодой женщины — динамик, видимо, маломощный, отчего и голос неестественно пронзительный, даже угрожающий. Девочка, рассмеявшись, что-то ответила. Заместитель директора и все остальные там, наверху, тоже остро реагировали на объявление. Наверное, голос из динамика был слышен не только в палате девочки, но разнесся по всему зданию.

Медсестры переглянулись. Икры секретарши переместились. Мужчина инстинктивно закрыл прорезь ладонью.

Резкая боль…

Он рухнул с лестницы. Наверно, в ладонь вонзили острую булавку — выступила капелька крови. Бешеные собаки. Высасывая из ранки кровь, мужчина вернулся в палату к девочке.

— Успокойтесь, я выключила…

Девочка, торжествующе сощурясь, лежала на боку, сунув руку под подушку. Другая рука ее, словно тонкий стебелек, колебалась над головой. В ней виднелась склонившая головку искусственная лилия — совсем как настоящая, — внутри цветка был спрятан селекторный передатчик. Значит, все его разговоры с девочкой уже известны? О чем же они разговаривали? Правда, этот аппарат хуже подслушивающего устройства, поскольку собеседники знают о его существовании.

Не успел мужчина прийти в себя, как в соседней комнатушке, где была лестница, раздался скрип. Скрип плохо пригнанной двери. Ранка на руке саднила. Мужчина готов был бежать. Но его все равно догонят. Ничего постыдного, как ему кажется, он не совершил, но тем не менее его гнал стыд, будто он соучастник преступления.

Лишенный подслушивающего устройства и оказавшийся как бы с заткнутыми ушами, главный охранник пришел в замешательство. И, связавшись с кабинетом медсестры, решил переключиться на другой канал.

До тех пор, пока мужчина не пошел в соседнюю комнату за кока-колой, главный охранник мог продолжать подслушивание.

Но вдруг разговор прервался и воцарилось неестественно долгое молчание. Собственно, оно продолжалось не так уж долго, но главный охранник, с его болезненной подозрительностью, был не в состоянии больше оставаться в неведении. И решил по внутренней линии связи сделать предупреждение.

Для отца тринадцатилетней девочки, от которой можно было ждать чего угодно, такая реакция вполне естественна.)

Вдруг девочка замяукала. Потом откинула ногу и зажала ляжками скрученное одеяло. Ее слишком длинным и бесформенным, как леденцовые палочки, ногам недоставало округлости, но зато в них была такая необыкновенная чистота, что хотелось их даже лизнуть. Круглый зад, обтянутый шоколадно-серыми трусами, притягивал как магнит.

Мяуканье было совсем некстати. Неужели ее научил этому заместитель директора клиники? От одной мысли, что она исполняет роль возбужденной кошки, сжалось сердце.

— Я сейчас вернусь…

Он сам удивился своему сочувственному тону. Может, когда-нибудь он и впрямь вернется к девочке, но лишь после того, как отыщет жену.

Когда он вышел в коридор, со стуком захлопнулось сразу несколько дверей. Но убежать успели не все, и теперь несколько человек в пижамах, шаркая, поспешно скрывались в палатах. Видимо, это больные, они услыхали объявление по радио и вышли узнать, что происходит. Ну точно вспугнутые раки-отшельники.

Кабинет медсестры был пуст. Радиостудия, наверно, где-то в другом месте. Дверь полуоткрыта. Если он зайдет туда на пару минут, ничего страшного не случится. Важно вернуться в приемную раньше секретарши, тогда не придется оправдываться. Хотя он все равно уже пойман с поличным. Главное сейчас — смазать ранку йодом. Хоть она и крохотная, но колотая рана гораздо легче воспаляется, чем резаная.

Половину дальней стены занимал стеллаж с историями болезни. Они стояли в алфавитном порядке. Он поискал историю болезни жены. Но не обнаружил. Он и не надеялся найти ее, поэтому особого разочарования не испытал.

Пожалел, что не узнал фамилию девочки. Может, вернуться и спросить? Но ему известен номер палаты. Восьмая палата на втором этаже. Где-нибудь здесь должна быть регистрационная книга с указанием номеров палат и фамилий лежащих в них больных. Когда он стал осматривать большой рабочий стол, выдвинутый на середину комнаты, чтобы им можно было пользоваться с двух сторон, за грудой бумаг раздался звук, похожий на бульканье воды, льющейся из бутылки с узким горлышком.

Потом из-за бумаг показалась белая шапочка хихикающей медсестры. Видимо, старшая сестра или медсестра равного ей ранга, судя по трем черным полоскам на шапочке. У носа — родинка. Бульканье воды прекратилось. Перегнувшись через стол, мужчина увидел, что она сидит на круглом низком стуле, склонившись над невысоким пультом, снабженным компактным передающим устройством.

— Вы что-то ищете?

— Мне нужно узнать фамилию больной из восьмой палаты…

— Прошу прощения. — Она улыбнулась, покачав головой. — Если б я знала, что вы имеете отношение к охране, не стала бы вызывать вас по радио…

Взгляд ее, устремленный на халат мужчины, был преисполнен почтения. Зная о том влиянии, которым пользуется охрана, она беспокоилась все сильнее.

— За кого же вы меня приняли?

— За одного из тех типов, что часто проникают сюда. Ну, эти самые, которые уводят, — наслушаются магнитофонных записей и обезумевают…

— Магнитофонных записей?..

— Да, магнитофонные записи голоса той девочки. Кошачье мяуканье — что в нем хорошего, не пойму. Но людям нравится. Даже господин заместитель директора клиники и тот прямо без ума от него.

— Значит, эти записи продает ее отец…

— Но как они пронюхали? Ведь имени никто не называет.

— Она в самом деле больна?

— Больна-то она больна. Недавно кто-то увел ее, и за три дня отсутствия она укоротилась на восемнадцать сантиметров.

— Укоротилась?

— Таяние костей — очень неприятная болезнь. Вы поранились?

— Ничего страшного.

Выступившую на руке кровь мужчина смочил слюной и стер рукавом халата.

— Нельзя этого делать. Ну-ка покажите.

Снова послышалось бульканье воды. Совсем рядом. Но — ни опрокинутого стакана, ни упавшей бутылки. Старшая сестра сидела напрягшись и глядя исподлобья на мужчину. Веки ее как-то странно покраснели.

— В чем дело?

— Мочусь. — Из-под юбки ее, задранной до бедер, выглядывал обложенный губкой огромный эмалированный горшок. — С мочевым пузырем неладно, не слушается он меня.

— Но это же неудобно, особенно когда ходишь…

— Конечно неудобно. Сейчас, например, на третьем этаже проводится очень интересный эксперимент. Все пошли смотреть, я одна осталась ни с чем… ничего не поделаешь… Стала резиновые трусы носить — нет, не могу. Обливаюсь потом. Что это вы на меня уставились? Неприятно даже.

Но она продолжала улыбаться и не собиралась опускать юбку.

— Мне удалось, правда недолго, наблюдать эксперимент на третьем этаже.

— В холодильнике пиво.

Мужчина, смягчая улыбкой свой отказ, сделал отрицательный жест и вышел из комнаты — не слишком поспешно, чтоб не обидеть женщину.

В центре приемной, расставив ноги, стояла секретарша. Она, будто ожидая нападения, заняла оборонительную позицию. Падавший сзади свет лучился ореолом вокруг ее головы, лицо, остававшееся в тени, казалось совсем круглым. Она покачивала перед грудью пальцем, продетым в кольцо с ключом. Стальной ключ крутился, поблескивая на свету.

Тетрадь III

Комната, где я сейчас нахожусь, расположена в подвальном этаже, оставшемся от старого, уже разрушенного здания клиники. Ливший со вчерашнего вечера дождь прекратился, сквозь щели в вентиляционной трубе пробивается полуденный свет. Только что я решил вернуться к своим запискам, используя вместо стола большой картонный ящик. Сколько времени мне удастся писать, не знаю. Когда солнце начнет клониться к западу, станет темно и работать будет невозможно, да и в том случае, если мои преследователи пронюхают, где я скрываюсь, записки придется оставить.

Смысл и цель записей в этой третьей по счету тетради совсем не те, что прежде. Предыдущие две заполнялись по поручению жеребца, а теперь заказчика нет. И нет необходимости стесняться, лгать, выгораживая себя. Я достаточно попортил крови жеребцу, так что эти мои записки ничего уже не прибавят. На этот раз я собираюсь писать правду, только правду. Предыдущие две тетради были донесениями о проведенном расследовании, теперь я обличаю. Я еще не представляю себе, кому дам прочесть их, но примириться со всем, что произошло, махнуть на все рукой не собираюсь.

Как раз напротив картонного ящика безмятежно спит, заложив между ног одеяло, девочка из восьмой палаты. От нее уже не исходит запах топленого молока — его забила вонь крысиного помета. Треск фейерверка, грохот музыкального ансамбля, вселяющие во всех веселье и бодрость, — наверху вот уже шесть часов подряд празднуют юбилей клиники, — перекатываясь здесь, в подземном лабиринте, вызывают какие-то сложные галлюцинации. Кажется, откуда-то доносится шепот, сдавленный смех, или все это чудится мне со страху?

Итак, начинаю писать, сохраняя стиль второй тетради.

Вчера вечером жеребец появился с опозданием и вначале не пытался даже скрыть раздражения. Едва подъехал его белый фургон, разверзлись небеса — хлынул проливной дождь. Ветровое стекло покрылось сплошной пеленой воды, «дворники» не помогали. Жеребец хранил молчание, вцепившись в руль; мужчина тоже молчал, потирая пальцами виски. Он писал с самого утра, и нервы его позеленели, как старые электрические провода. Жеребец опоздал на целых два часа, а успокоительные таблетки кончились.

— Куда поедем?

— Ко мне домой, я думаю, там мы будем чувствовать себя непринужденно.

Пепел разворошило ветром, и вспыхнул огонь. Жеребец — а он вел себя так, будто нет у него никакой личной жизни, — вдруг пригласил мужчину к себе домой. Тот насторожился, но любопытство пересилило. Он зевнул, широко раскрыв рот, на глаза навернулись слезы.

Шел проливной дождь, и поэтому он точно не помнит, куда и какой дорогой они ехали. Вроде спустились вниз, потом поднялись вверх, повернули и, как ему показалось, выехали на ту же самую возвышенность, где стояла клиника, но только с другой стороны. Скорее всего это был западный край возвышенности. Дорога, шедшая вдоль деревянных корпусов клиники, кончалась у отделения хрящевой хирургии; здесь машина и остановилась. Напротив находился оставшийся от старого больничного здания фундамент, заросший травой в рост человека, оплетенный ветвями, как памятник древности, а между зеленью виднелись провалы, ведущие в преисподнюю. Комната в подвальном этаже — это и есть нынешний мой тайник. Если пересечь развалины и двигаться дальше в том же направлении, попадаешь на огромный, величиной в три бейсбольных поля, сухой пустырь, окружающий бывший армейский тир, — его-то жеребец и использовал для тренировок в беге. Однажды, пересекая с едой для жеребца этот пустырь, я чуть не свернул себе шею, разглядывая, как сверкают, точно драгоценные камни, разные строительные детали в лучах утреннего солнца, которое пробивалось сквозь разрушенную крышу тира. А в том лесу на мысе, вдающемся в море, — вполне подходящее место для новой жилой застройки.

На сочной, словно зеленое желе, траве, освещенной яркими фонарями, как фрагмент абстрактной живописи, высится многоэтажный дом из стекла и плитки цвета слоновой кости. На каждом этаже — глубокие лоджии, они поднимаются уступами, и потому дом напоминает пирамиду. Оставив фургон на стоянке, они добежали до подъезда, автоматическая дверь из толстого сантиметрового стекла бесшумно распахнулась; вестибюль был выстлан неброским серовато-голубым ковром, таким толстым, что у шагавшего по нему поступь становилась бесшумной, как у кошки.

Квартира жеребца была на самом верхнем этаже.

Передняя сразу переходила в большую гостиную. Она тонула во мраке, прочерченном блестящими полосами дождя, похожими на грани хрустального стакана, — по обе стороны комнаты стояли необычные светильники. Даже не светильники, а абстрактные скульптуры из пластика в человеческий рост, сквозь прорези в них излучался свет. Слева и справа неподалеку от входа — двери в соседние комнаты, у одной стены — горка со стеклянными дверцами, другая занята внушительной стереосистемой и огромной цветной фотографией. На ней изображен все тот же жеребец, стоящий на задних ногах.

Вплотную к окну придвинут круглый стол с доской из светло-сиреневого полированного мрамора. Он покрыт прозрачной темно-синей скатертью с белыми рыбами, на нем — красные лаковые судки с едой, доставленной из ресторана. Стулья, и обои, и ковер на полу — цвета слоновой кости в мелкий зеленый и голубой цветочек, — все это вроде было образцом утонченности и гармонии, но оставляло почему-то впечатление заброшенности. Краска на окне потрескалась и выцвела, ваза для цветов, стоявшая на горке, покрылась толстым слоем пыли, из продранной ткани на спинках стульев торчала набивка. Во всем холостяцкая неустроенность, воцарившаяся после того, как супружеской жизни, напоминавшей пьяную гонку на автомашине, пришел конец.

Жеребец не очень любезно предложил мужчине пива и отвернул темно-синюю скатерть. Красиво разложил украшенные настоящими бамбуковыми листьями довольно дорогие на вид суси.[22]

— Итак, насколько продвинулось ваше расследование?

Мужчина не ответил. Раньше чем передать жеребцу записки, он хотел получить достаточно убедительное объяснение, что за шаги слышатся в начале последней кассеты. Если бы им не придавали особого значения, зачем их было записывать?

Жеребец, стараясь успокоить его, согласно кивал головой.

— Времени у нас вполне достаточно. Первая тетрадь, которую вы передали мне вчера, кажется, попала уже в руки вашей жены.

— Вы знаете, где она находится?

— Сам я с ней не виделся. Поручил связному.

— Зная способ связаться с ней, легко установить ее местонахождение. Я сам попытаюсь это сделать — сведите меня с вашим связным.

— Не суетитесь. — Видимо, взяв к суси слишком много хрена, он, втянув носом воздух, сделал глубокий выдох ртом. — Всякое давление неприятно. Оно лишь заставляет вашего собеседника насторожиться, так что и капитал потеряете, и останетесь без процентов.

— Да пожелай я прибегнуть к давлению, способов нашлось бы сколько угодно.

Вместо ответа жеребец резко изменил тон и стал подробно объяснять, что было записано в начале той самой кассеты. Так вот, это было утром, он поручил секретарше сделать запись — позавчера, пожалуй, да, совершенно точно, позавчера, как раз шло чрезвычайное заседание Совета, обсуждавшего вопрос о праздновании юбилея клиники, на нем-то он и услыхал порадовавшее его известие. Машиной «скорой помощи» доставлена супруга мужчины, и почти одновременно с этим произошло ограбление аптеки в амбулаторном корпусе. Он называет это ограблением, но фактически ущерб весьма невелик, о нем и говорить не стоит: разбито окно, выходящее во внутренний двор, и похищено небольшое количество жаропонижающего и снотворного да еще на восемьдесят тысяч иен — противозачаточных пилюль. Правда, кража в клинике — явление необычное. Процент происходящих в ней преступлений весьма низок — это безусловно. Разумеется, в зависимости от того, как квалифицировать тот или иной проступок, процент несколько повышается или понижается. Если пользоваться общепринятыми критериями, то может возникнуть впечатление, будто клиника как раз и есть гнездо преступлений. Однако больные исполнены почтения к чужой собственности. Если их взгляд на собственность претерпит изменения, изменится и взгляд на преступление как таковое. Там, где трудно понести ущерб, трудно, естественно, и нанести его.

В тот день, правда, были похищены главным образом противозачаточные пилюли, но, видимо, потому, что это было новое и весьма эффективное средство и все в один голос расхваливали его, имея в виду представление, которое должно было стать гвоздем программы юбилейного празднества. Представление замышлялось как секс-конкурс для женщин, и, по слухам, сами больные украли эти пилюли для успешного участия в конкурсе и необходимых тренировок.

Услышав это, жеребец сразу сообразил, в чем дело. Исчезновение супруги мужчины из приемного покоя и ограбление аптеки — совпадение места и времени этих двух событий не могло быть случайным. Если предположить, что она имеет отношение к краже пилюль, все происшедшее находит четкое истолкование. Честно говоря, он, жеребец, все время внутренне противился тому, чтобы считать ее исчезновение случайностью. Не вернее ли предположить, что исчезновение это было задумано и осуществлено по договоренности с кем-то из персонала клиники? Или мужчина говорит неправду, или супруга обманула его… В общем, он сам не пожелал обсудить все серьезно и обстоятельно.

— Но тогда почему мне предоставили комнату, почему разрешили свободно пользоваться магнитофонными записями?

— Я вас не очень-то удерживал здесь.

— Тогда кто же?

— Моя секретарша.

— Почему?

— Такой уж она человек — не отступит, пока не добьется своего. Она на все пойдет.

— Странно, она ведь…

— Думаю, вы принадлежите к тому типу мужчин, который ей нравится.

— Однажды она до крови пнула меня ногой, в другой раз уколола руку булавкой, в третий — зубами вцепилась в руку так, что едва кусок мяса не вырвала.

— Тут ничего не поделаешь, она ведь — дитя из колбы.

— Ну и что же?

— Представьте себе ее положение — одна-одинешенька бредет она по этому огромному миру.

— Но я не тот человек, с которым ей удалось бы соединить свою жизнь.

— Мать у нее умерла. И ее вырастили из яйцеклетки, взятой у матери сразу же после смерти. Отец получил в Банке мужского семени один кубический сантиметр спермы. Этой женщине недостает чувства кровного родства. У нее полностью атрофировано то, что можно назвать ощущением человеческой близости.

— Ужасно!

— Возьмите, например, чувство одиночества — это ведь не что иное, как инстинкт возврата в гнездо. В конечном итоге ощущение кожи находящегося рядом с тобой и есть средоточие всех ощущений и чувствований, высший символ гнезда. А у этой женщины нет гнезда, ей некуда вернуться.

— Я не виноват.

— Но и она — тоже. Разве трудно ее понять? Почему она должна безучастно наблюдать, с какой одержимостью вы ищете свою жену?

— Ну знаете, какая тут связь…

— Она этого не понимает.

Жеребец допил пиво и, откупорив новую бутылку, продолжал свой рассказ.

Лет пять назад под руководством жеребца был проведен эксперимент. Задумал его не сам жеребец, а живущая отдельно от него жена (она работает в лаборатории лингвопсихологии). Эксперимент назывался «Возбуждающее действие сексуальных образов и его сдерживание»; в двух словах, целью его было исследование математическими методами механизма воздействия на рецепиента сексуальной символики (порнографических магнитофонных записей и т. д.). Эксперимент ставился на лицах, согласившихся на это за определенное вознаграждение, а также на отобранных в разных отделениях клиники больных с симптомами потери чувственности. Дабы не удаляться от темы, жеребец не касался подробностей, указав лишь, что стимулирование с помощью голоса намного превосходит все остальные виды воздействия. Возможно, суть дела такова: обоняние человека стало слишком примитивным, а зрение, наоборот, слишком развилось, и как раз слух, занимающий промежуточное положение между ними, оказался наиболее эффективным.

Секретарша жеребца была в числе испытуемых. И именно она своей неадекватной реакцией едва не свела на нет весь эксперимент. Разумеется, реакции испытуемых неоднозначны, но при всех различиях сводятся к определенным закономерностям, то есть не выходят за допустимые рамки индивидуальных отклонений. Лишь эта женщина никак не реагировала на любые стимулы. Не только не реагировала, но, более того, проявила полное физиологическое неприятие. Когда же ее заставляли слушать записи насильно, шея ее покрывалась красными пятнами, резко ослабевало зрение.

Вообще-то первоначальной целью эксперимента было исцеление жеребца, страдавшего импотенцией. Когда у человека нет никаких органических недостатков, такую импотенцию можно объяснить фактором сдерживания, обусловленным возникновением отрицательных внешних раздражителей, и лаборатория лингвопсихологии как раз и начала заниматься ее лечением. Жеребец, будучи врачом, в то же время являлся пациентом живущей отдельно от него жены, так что положение у него было весьма двусмысленное. Болезнь, которой страдал жеребец, называлась «психический синдром человеческих отношений». Большие перспективы сулит лечение методом анонимизации человеческих отношений. Тайно записанная магнитофонная лента обладает высокой степенью анонимности, и потому предполагалось, что лечение с ее помощью может оказаться весьма эффективным. Во всяком случае, результат эксперимента в точности соответствовал замыслу. Но достигнутый успех ставился под сомнение из-за неожиданного случая с этой женщиной, хоть он и был единственным.

Решили прибегнуть к непосредственному стимулированию нервных центров, регулирующих ощущение удовольствия. Реакция не изменилась. При этом никаких функциональных расстройств у нее не наблюдалось. Видимо, она страдала острой формой «психического синдрома человеческих отношений».

То, что болезнь ее имела сходные симптомы с заболеванием жеребца, привлекло к ней еще больший интерес, и постепенно весь эксперимент был сконцентрирован на ней одной. Было даже предположение, что ее болезни сопутствует «синдром повышенной чувствительности к эксперименту». Поскольку она была выращена в стерильной колбе, эксперимент над ней представлял еще больший интерес и привлек внимание множества ученых из всех лабораторий. Чтобы снять с испытуемой напряжение, место эксперимента было перенесено в квартиру в весьма фешенебельном жилом районе, серебряная ваза на столе была наполнена шоколадными конфетами, содержавшими возбуждающее средство. Стремясь найти слабое звено в эксперименте, привлекли инженера — специалиста в области электроники, хорошо знакомого с подслушивающей аппаратурой, чтобы собрать самые различные образцы магнитофонных записей сексуальных актов.

Это произошло однажды ночью. Эксперимент затянулся, и инженер остался с ней с глазу на глаз. Из стереодинамиков лились призывные крики. Инженер пришел в неистовство, которое до сих пор ему удавалось подавлять, потерял всякую власть над собой и изнасиловал ее. Это оказалось делом нетрудным и заняло всего несколько минут, так как из-за жары на ней не было ничего, кроме легкой ночной рубашки. Она была окровавлена, но без звука сносила все, не оказывая никакого сопротивления. Однако с тех пор ей стали безразличны любые сексуальные стимуляторы — а значит, можно с полной уверенностью утверждать, что она была травмирована насилием и физически и духовно.

Случившееся вынесли на обсуждение Совета. И члены его пришли к единодушному мнению, что синдром, подлежащий изучению, существует и в действиях участников эксперимента состава преступления нет. Сама же испытуемая не только признала, что не оказывала сопротивления насилию, но и высказала пожелание продолжить вместе с инженером эксперимент. Причем вряд ли есть основания предполагать, что с помощью эксперимента она хочет излечиться от бесчувственности. Правда, кое-кто из членов Совета даже заподозрил ее в желании снова быть изнасилованной.

Уважая волю испытуемой, члены Совета поручили исследовать ее состояние лаборатории лингвопсихологии и рекомендовали вести за ней длительное наблюдение. У инженера тоже не могло быть никаких возражений против такого решения. И не только потому, что он избежал наказания, — его неодолимо влекло к этой женщине.

Однако в глубине души жеребец не был убежден в правильности такого решения. Как один из членов Совета, он голосовал за него, но делал это неохотно. Для сумасбродной девицы, матерью которой являлась колба, такое миролюбие было неестественным. Разумеется, существовали какие-то тайные мотивы ее поведения. Добро бы она стремилась, хотя бы ценой тяжких страданий — даже оставшись лицом к лицу со своим насильником, — завладеть чем-то. И это «что-то» имело бы существенное значение, стало бы неотторжимой ее собственностью, — скажем, некие знания. Не исключено, что магнитофонные записи сексуальных действий явились для нее лишь предлогом, а настоящей ее целью было создание сети подслушивающей аппаратуры, хотя это и могло оказаться ей не по зубам.

Да, интуиция ее не подвела. Когда она во всем разобралась, работа с подслушивающей аппаратурой пошла самостоятельно, вне всякой связи с экспериментом. Сеть подслушивающих устройств росла, они чуть ли не саморазмножались и в конце концов образовали целую отрасль. Женщина стала секретаршей жеребца, а инженер был назначен главным охранником. Если вдуматься, вся нынешняя система подслушивающей аппаратуры — дело ее рук, это несомненно.

Я уже несколько раз говорил, что заместитель директора клиники и жеребец — одно и то же лицо. Жеребец представляет собой продукт философии заместителя директора: хороший врач — хороший больной и в соответствии с установленными в клинике критериями стал рассматриваться как некий другой человек, но, по моему разумению, разница меж ними не больше, чем между мной до и после чистки зубов. Поскольку плоть заместителя директора клиники перестала ему повиноваться, он поставил перед собой задачу — с помощью электроники вернуть ей былую силу, заимствовав ее у другого мужчины. Эксперимент, который я наблюдал в первый же вечер через щель в потолке восьмой палаты отделения хрящевой хирургии (подробности см. в тетради II), как раз открывал серию опытов, проводившихся с этой целью.

Кажется, результаты удивительного эксперимента, свидетелем которого я был, превзошли все ожидания. Когда я наблюдал за его ходом, манипуляции медсестры привели к желаемым результатам — заместитель директора наконец почувствовал себя мужчиной. Но эксперимент, каким бы отвратительным он ни был, есть эксперимент. Вмешиваться мне не было резона. Целиком поглощенный острейшей проблемой — исчезновением жены, я не собирался вникать в чужие горести.

Однако тогда я весь день вынужден был выслушивать рассуждения человека-жеребца. Перспективы были неутешительны не потому, что ничего не было видно, а потому, что слишком ясно виделось то, что и так бросалось в глаза. Трудно различимое в бинокль окрашивается во все цвета радуги.

Секретарша дала мне ключ от комнаты врача и чуть не силком отвела в строение 5–4. Она как ни в чем не бывало поднялась со мной в его комнату и, кивком головы показав на фотографии обнаженных женщин, развешанные вокруг кровати, вдруг спросила недовольным тоном:

— Которая из них может довести вас до экстаза?

Не услышав ответа, она продолжала настойчиво:

— Я спрашиваю, какая вам нравится?

— Право, вы застали меня врасплох… Боюсь понять вас превратно, я только…

— Результаты рентгена вам известны? — резко изменила она тему разговора. — Перелом основания черепа… Если до утра не придет в себя, все будет кончено.

— Да, надо же такому случиться…

— Ничего страшного, тем более он холостяк. Из всех родных у него осталась одна тетка, страдающая болезнью Меньера,[23] она зарабатывает на жизнь шитьем медицинских халатов. Если завтра ему не станет лучше, его перережут пополам.

— Что?..

— Вот здесь, — ребром ладони она провела по пупку, — его разрежут на две части и нижнюю отдадут заместителю директора — так решено.

— Поразительно.

— И сэнсэй будет здоров.

— Но ведь это… это — преступление.

— А вы не согласились бы участвовать в небольшом эксперименте?

— Какой еще эксперимент?

— О нем написано в тестах по совместимости, выпущенных лабораторией лингвопсихологии: если человек не испытывает отвращения, глядя на сцену самоудовлетворения, можно ждать идеального слияния души и тела.

— Что за чепуха!

— Мне ни разу еще не приходилось участвовать в таком эксперименте. Никогда не соглашалась, но с вами не прочь осуществить его.

— Отказываюсь наотрез.

— Жаль, я так надеялась.

— Но скажите, как заместитель директора сможет воспользоваться нижней частью чужого туловища?

— Привяжет сзади к пояснице и станет вроде жеребца.

— Жеребца?..

— А может, проведем эксперимент?

— Не могу, противно.

— Но почему?

У меня в голове никак не укладывалась причина такого отвратительного предложения. Что это — враждебная выходка? Или просто непристойная шутка? Отговорившись необходимостью продолжить работу с магнитофонными записями, я с трудом вырвался из комнаты. Нет, я не верил ни ее выдумке с привязанной частью туловища, ни тестам по совместимости — хотелось, зажав нос, бежать прочь от этого зловония.

Я уже писал, что именно заместитель директора и был человеком-жеребцом.

Неужели секретарша сказала правду и врач в самом деле разрезан пополам, став нижней частью жеребца? Может быть, кто-то специально распускал такой слух? Позже я узнал, что врача просто перевели в другое отделение, но точны ли эти сведения, не знаю.

Так или иначе, заместитель директора действительно был жеребцом. И значит, существовал чей-то труп, у которого он украл нижнюю часть.

Итак, к тому времени, когда я приступил к записям в первой своей тетради, главный охранник был уже мертв. Вполне естественно. Разве можно остаться в живых, когда уцелела лишь нижняя часть тела? Верхняя же была кремирована и с почестями погребена на больничном кладбище. По буддийскому обычаю ей было дано посмертное имя, и, как заслуженный сотрудник клиники, она удостоилась официального некролога. Отныне в глазах всех она была вполне добропорядочным покойником.

Это случилось на исходе второго дня. Под аккомпанемент непристойных шуток медицинских сестер перед заместителем директора, который безмолвно склонился над телом врача, получившего такие серьезные травмы, что восстановить функции основных органов оказалось невозможным, вдруг появился труп главного охранника, безмерно гордившегося своими мужскими достоинствами, — вот уж поистине к переправе — лодка. Говорили, будто у него была какая-то хроническая болезнь, но на самом деле он просто страдал эпилепсией; короче, никакого освидетельствования не проводили, и труп, пока он был еще свежий, разрезали пополам. Нижнюю часть подвергли тщательной обработке и создали особые условия, обеспечивающие ее сохранность, чтобы жеребец мог в любой момент воспользоваться ею в качестве дополнительной части тела.

Но возможно ли в данном случае говорить о смерти в общепринятом смысле слова? Если пользоваться терминологией клиники — да, можно, однако, прибегая к моей терминологии, произошло явное убийство. Ну да пусть в этом разбирается полиция. Если будет необходимо, я, как очевидец, готов выступить в качестве свидетеля.

Я только что вошел в кабинет главного охранника за новой бобиной (двадцать третьей по счету). Склонившись над бухгалтерской книгой, он подводил недельный баланс сбыта магнитофонных записей. Вдруг без стука ворвались пять стриженых юнцов в спортивных трусах. Четверо схватили главного охранника за руки и за ноги, а пятый прижал к его лицу подушку с кресла. Никто из них не произнес ни слова — видно, в убийствах они поднаторели. Всего полмесяца назад я прочел в газете, что удушение с помощью подушки в последнее время особенно модно среди профессиональных убийц. Следующая очередь моя — мелькнула мысль, и мои мышцы, которыми я еще днем так гордился, съежились, как вяленые иваси, и замерли. Но юнцы не обратили на меня никакого внимания. Ловко взвалив на плечи труп, они погрузили его на каталку, стоявшую в коридоре, и чуть не бегом — нога в ногу — увезли.

Тотчас зазвонил телефон — секретарша:

— Все прошло прекрасно.

— Опять ваших рук дело?..

— Нужно теперь подумать о преемнике. Хотите, я рекомендую вас?

На том конце провода завопили мужчины, будто их подхватила лавина и несет в кромешную бездну. Наверно, она звонит из дежурного помещения охранников в подземном этаже. Может быть, прибыли юнцы с трупом? Женщина раздраженно закричала в ответ, связь прервалась. Но мне ее раздражение показалось притворным, скорее всего они сговорились создать впечатление, будто между ними нет согласия.

Интересно, чем она привлекла на свою сторону охранников? Допустим, у нее была цель — отомстить за изнасилование. Но это случилось так давно, и трудно даже вообразить, будто ей лишь сейчас удалось наконец уломать сообщников. Может быть, брань, с которой главный охранник набросился днем на юнцов, разожгла их гнев? Форменная одежда — спортивные трусы, коротко стриженные головы, занятия каратэ, полная согласованность действий… если заставить таких действовать против воли, жди мятежа. Мне говорили, ими верховодит юноша (сын больничного садовника, страдающего базедовой болезнью), — заняв положение лидера, он не терпит постороннего вмешательства. Главный охранник сперва показался мне человеком замкнутым и недоверчивым. Но теперь я понимаю: впечатление это возникло из-за его необщительности, часто свойственной инженерам, он был скорее неловким, даже в чем-то ограниченным человеком и, кроме обеспечения системы подслушивания и расширения сбыта кассет, держал в голове одно — завоевать благосклонность секретарши. Я общался с ним всего два дня, и мне, право, жаль, что нам не удалось сойтись поближе.

Его мягкое кресло вращалось тихо, без малейшего шума. Честно говоря, меня охватил страх. Еще страшнее стало потом, когда я узнал, что все было сделано отнюдь не по указанию заместителя директора. Как теперь рассказать этой бедной девочке из восьмой палаты, судорожно сжавшей тонкие сухие губы и что-то беззвучно шепчущей во сне, о трагической судьбе ее отца? Как бы там ни было, но с превратившимся в жеребца заместителем директора я не позволю ей встречаться, нельзя допустить, чтобы они встретились.

Жеребец упрекал меня: слишком, мол, я тяну с записками, напрасно трачу время. Но это вполне естественно. Могу ли я написать о подобном безумии и никого не задеть? Меня вынуждают подтвердить алиби жеребца, но должен ли я это делать? Нет, меня теперь голыми руками не возьмешь.

Трудно поверить, но, по-моему, я сейчас близок к тому, чтобы взять власть в клинике в свои руки. Наутро после убийства состоялось чрезвычайное заседание Совета, и я был единогласно назначен главным охранником. Решение это еще не успели оформить официально, но секретарша по собственному почину вернула моему халату споротые черные полосы — всего их теперь три, — и все убеждены, что я таковым являюсь. Я не чувствую ничего, кроме страха и обреченности, овладевающих мной при виде того, как огромная система подслушивания, неустанно поглощающая все новую и новую информацию, функционирует по-прежнему, хотя больше никто не управляет ею. Какие только типы не попадаются здесь среди больных: одним система эта доставляет какое-то извращенное удовлетворение — перед невидимыми подслушивающими устройствами они без конца предаются безжалостному саморазоблачению; другие, прикрепив ультракоротковолновый передатчик к телу, превращаются в источник звуков, воспроизводящих во всеуслышание их естественные отправления. За каких-то три дня, проведенных у ретрансляторов, я познакомился с сотнями подобных индивидуумов — мужчин и женщин.

Я еще не постиг, как пользоваться всей полнотой своей власти. Но именно эта власть скоро позволит мне заставить любого в клинике пресмыкаться передо мной. Бывший главный охранник, как мне кажется, не отдавал себе в этом отчета, а ведь никаких особых мер предпринимать и не нужно — власть есть власть. Каждый станет ловить выражение моего лица, а я, отвернувшись, постараюсь скрыть его — этого будет достаточно. Отныне мне докладывают повестку дня заседаний Совета. Не заставили себя долго ждать и осведомители, и анонимные письма.

Вот и сегодня во время перерыва у входа в столовую один коллектор передал мне отпечатанную на множительном аппарате листовку. Коллектор — это соглядатай с высокочувствительным ультракоротковолновым приемником за плечами, он ловит случайные радиопередачи. Поскольку стало обычаем вделывать миниатюрные передатчики в стены домов, в туалетные столики, в подошвы туфель и ручки зонтов, собирать поступающую от них информацию удобнее всего, передвигаясь по территории клиники, — это позволяет принимать определенную ее часть, которая из-за особенностей расположения некоторых передатчиков ускользает от централизованного наблюдения, ведущегося из кабинета главного охранника. В первую очередь речь идет о комнатах в подземных этажах железобетонных зданий, не имеющих выхода наружу, или специальных хранилищах, выложенных оцинкованными или стальными листами. Именно такие места — «охотничьи угодья» коллекторов. Да и сам покойный главный охранник, когда к нему как к инженеру обратилась за помощью лаборатория лингвопсихологии, был одним из обыкновенных коллекторов, а затем уже, после начала эксперимента, он заключил контракт с четырьмя или пятью самыми умелыми коллекторами и стал получать от них магнитофонные записи. Хотя подслушиванием занимается каждый, кому не лень, только к коллекторам относятся с неприязнью, как к тайным осведомителям. Такова оборотная сторона власти.

В листовке не было ничего особенного. Верхняя половина была заполнена штриховым рисунком. Черный шар с множеством дыр, и в каждой — голова. Шар, судя по всему, вращается, и центробежная сила вытолкнула наружу туловища человечков в самых естественных позах. Один бежит, другой печатает на машинке, третий устроился на унитазе, четвертый погружен в вязание кружев… рисунок в целом напоминает то ли старинную мину, то ли клубок сплетенных тел с общей огромной головой. В нижней части нечто вроде воззвания: «Союз борьбы за ускорение выписки из клиники».

Возможно, мной руководит чрезмерная подозрительность, но, мне кажется, я могу, пускай весьма приблизительно, представить себе, чем вознаградила юнцов эта женщина за убийство главного охранника.

Она появилась лишь на следующий день, уже ближе к полудню. С приказом о моем назначении, чековой книжкой и пакетом, в котором лежала печать, она вошла мелкими шажками, шаркая и чуть приседая — ей было, наверно, не по себе, — отчего она казалась ниже ростом, лицо какое-то несвежее, даже грязноватое, а веки и кончик носа неестественно бледные. Я не мог не дать волю своему воображению. Если она отдала свое тело на потребу всем пятерым юнцам, это не могло не отразиться на ее внешности и походке. Допустим, все произошло именно так, как я представлял себе, тогда ее возможности разделаться со мной безграничны. И, стало быть, я беспечно брожу вокруг бомбы, готовой вот-вот взорваться.

Когда я, дождавшись темноты, выйду отсюда, тетрадь, пожалуй, лучше оставить здесь. В стенах и потолке полно трещин — более надежного места для тайника не найти. Подробный план местонахождения тайника я вложу в конверт и отправлю верному человеку…

Итак, на чем я остановился? Ах да, на том месте, когда жеребец набил полный рот суси.

— Вот видите, теперь она обратила внимание на вас. И предложила участвовать в эксперименте.

— При чем здесь эксперимент, во всяком случае, я…

Прожевав суси, жеребец запил их остатком пива и громко похлопал себя по животу — будто на пол швырнул мокрую тряпку.

— Стоит набить живот, голова просветляется.

Он вставил в стереофонический магнитофон, на вид весьма дорогой, заранее приготовленную кассету, лежавшую на горке.

— Не нужно, мне сейчас не хочется слушать.

Жеребец на мгновение опешил, потом, прикрыв рот, смачно рыгнул.

— Не беспокойтесь, вас это ни к чему не обязывает, прослушайте начало той самой кассеты. Разве вы не хотите еще раз вникнуть во все, связанное с похищением пилюль и общением с вашей женой… разумеется, речь идет лишь о предполагаемых фактах…

Он включил магнитофон. Какой-то постоянный звуковой фон… Слышится шарканье легких туфель на резиновом ходу, оно приближается… вдруг становится отчетливым… звуковой фон исчезает…

— Качество звука явно изменилось, что вы об этом думаете? Видимо, при автоматической системе настройки, едва обрывается звук от ближайшего к микрофону источника, легче улавливать отдаленные шумы — думаю, здесь и происходит такое явление.

— Мне тоже так кажется.

— Эти звуки улавливает микрофон, установленный в аптеке на задней стенке шкафа, где хранились те самые пилюли.

— Что же там происходило?

— Мне кажется, переставляли коробки с лекарствами. Микрофон очень чувствительный и установлен рядом — отсюда и шум.

— И кто-то, заслышав шаги, притаился?

— Да, поэтому слышны только приближающиеся шаги…

Шаги приближаются… замирают… резкий металлический скрип…

— Это, наверно, дверь.

— Со стороны аптеки она открывается без ключа.

Сухой короткий удар… и сразу — резкий звук падения чего-то тяжелого…

— Нападение преступника?

Жеребец выключил магнитофон и почесал подбородок. Под сизой небритой щетиной обозначился шрам.

— Как ни печально, такая возможность наиболее вероятна.

— Но тогда закричали бы.

— Мне тоже так кажется. Но не исключено, что они знают друг друга.

— Почему же тогда сразу раздался звук, будто упал человек?

— Можно предположить, что упал мешок с содой или крахмалом.

— Возможно и совсем другое объяснение. В тот самый момент жена подошла к аптеке, надеясь одолжить у кого-нибудь десятииеновую монету. Увидев там человека, она, естественно, не проявила никакого беспокойства, и преступник с невинным видом открыл ей дверь и пригласил войти…

— Не исключено: без всякого опасения она заходит в аптеку, и тут на нее обрушивается удар…

Жеребец поднял над головой руку и, с маху ударив по столу, недовольно поморщился. Стакан упал на пол, но не разбился. Ковер, видно, толстый.

— Ну а насчет похищения пилюль у вас есть какие-нибудь предположения?

— Меня спрашивать нечего. Вы теперь главный охранник.

— Бросьте паясничать. Вы должны знать еще кое-что.

— Да, у меня есть некоторые предположения. Но это еще не факты. Если же говорить о совершенно определенных уликах, это — магнитофонная лента, которую мы с вами только что слушали.

— Но бывший главный охранник явно кое-что утаил.

— Почему вы так думаете?

— А вам самому не кажется, что за утайку-то его и убили — заткнули рот?

— Да-да. Ловка женщина — одним выстрелом двух зайцев… Что ж, вполне возможно.

— Существует же где-то юбилейная комиссия.

— Мне об этом ничего не известно, я с ней никак не связан.

— А ведь она назначена Советом…

— Что-то я краем уха слышал. Приветственное слово по случаю юбилея обычно поручают мне. Я, жеребец, для этого и существую. Ну а сама подготовка к празднованию юбилея… В общем, Совет, как правило, придерживается линии невмешательства.

— Но это же официальный праздник. И кто-то должен всем распоряжаться.

— Если такой человек существует, то это скорее всего вы.

— Помогите мне встретиться с директором клиники.

— Не говорите чепухи. — Ливень усилился. Жеребец, глядя в окно, потянулся и сцепил пальцы на затылке. Потоки дождя бежали по стеклу, колеблясь, как языки пламени. Таким же зыбким казалось и лицо жеребца. — Разве кто-нибудь способен охватить все происходящее в клинике? Хотелось бы верить, что это возможно. Хотелось бы верить… Но кто знает. Да ведь от того, что здесь творится, с ума сойдешь. Даже просто сказать об этом не наберешься смелости. Тем более если речь зайдет о директоре клиники… Сколько лет не задавали такого вопроса, не задавал его и я. Иногда по ночам, наедине с самим собой, я думаю о нем. Может быть, именно сейчас в каком-то уголке клиники директор с беспокойством размышляет обо мне, не ведая о моем местожительстве, специальности, имени да и о самом моем существовании…

— Попробую-ка повнимательней разобраться, не уловили ли подслушивающие устройства чего-либо нового о празднике.

— Это прекрасно. — Жеребец повернулся к мужчине, выражение его лица смягчилось. — В вашем положении нужно слушать все подряд, без разбора, как это ни обременительно. Вы ведь теперь главный охранник. И должны быть в курсе всего. Даже если это не удастся, делайте вид, будто вам все известно, заставьте окружающих поверить вам.

— Я связан по рукам и по ногам. И это прекрасно знают те, кто скрывает мою жену, независимо от того, хотят они защитить ее или обидеть.

— Нужно, наверно, добиться их молчаливого согласия на ваше назначение.

— Сложное дело.

Жеребец вынул из шкафчика бутылку виски и два небольших стакана. Наполнив их до краев, он торжественно поднял свой стакан и опрокинул в рот, будто запивая огромную пилюлю.

— Выпейте-ка со мной. Воду налейте в стакан из-под пива. Может, теперь разрешите взглянуть на ваши записки?

Торговаться и дальше было бессмысленно.

Ведь жеребец сообщил мне обещанные сведения. И я уяснил одно — в исчезновении жены из приемного покоя нет ничего загадочного. Однако, напав наконец на след жены, я разволновался куда меньше, чем ожидал. Но зато овладевавшее мной беспокойство медленно и неуклонно прибывало, как вода в дырявой лодке. Во всяком случае, с похищением пилюль жена была связана чисто случайно, а главный вопрос — почему без всякого вызова прибыла «скорая помощь» — остался без ответа. Моя жена точно провалилась во тьму бездонной пещеры, и пока сквозь прорезавшуюся крохотную щелку разглядеть, где она, совершенно невозможно.

— За два вечера вы дошли лишь до этого места?.. — спросил жеребец ехидно, читая конец записок. — Вы еще даже не добрались до своей комнаты. А дальше — столько всего, о чем и писать-то непросто.

Я ответил ему в тон:

— А дальше — столько всего, о чем вы хотите узнать.

Жеребец рассмеялся с невинным видом и снова налил виски.

— Разумеется. Я думаю, вы продолжите эту работу?

— Не знаю, что и делать.

— Прошу вас. Завтра празднование юбилея, и я буду очень занят.

— Вы меня не обманываете?

— В чем?

— Пообещав переправить записки моей жене…

— Зачем же обманывать?

— Слишком уж это хорошо, чтобы быть правдой. Все, что вы говорите…

— Согласись вы с самого начала сотрудничать со мной, никаких проблем не возникло бы.

Вдруг голос его дрогнул. Подбородок натужно задвигался, будто он затолкал в рот пяток жевательных резинок, кончик носа побелел. Его возбуждение, видимо, передалось и мне — от груди к рукам пробежала электрическая искра.

— Я вообще жалею, что сотрудничал с вами; нет, нет, я не шучу.

— Если вам не хочется писать, можете сообщить мне обо всем устно.

— О чем же?..

— Разве не ясно? О том, что я жажду узнать.

— О моих сексуальных возможностях?

Жеребец неожиданно ухватил за горлышко бутылку виски и грохнул ею по столу. Помня, должно быть, как он недавно ушиб руку о стол, жеребец решил воспользоваться бутылкой. Она почему-то не разбилась, а по мраморной столешнице побежала полукруглая трещина. Нажав на стол, он соединил ее края.

— Теперь на любой бензоколонке можно купить хороший клей.

— Только не говорите, что вам ничего не известно. — Жеребец коротко вздохнул и сжал зубы. — Речь идет о больной из восьмой палаты. О том дне, когда удалось восстановить функции нижней части тела вашего предшественника и добиться полного соединения его нервных окончаний с моими. Бесконечные консультации с сотрудниками отделения искусственных органов и сотрудниками отделения нейротехники, оказавшими мне всестороннюю помощь, затем совместный обед — все это заняло массу времени, и, когда я вернулся в восьмую палату, помнится, шел уже десятый час. Ее кровать была пуста. А ведь именно в тот день я превратился в жеребца. Девочка должна была меня ждать. Кто-то ее увел — это несомненно.

— Вы хотите сказать, что преступник — я?

— Самые серьезные подозрения падают, конечно, на вашего предшественника. Он был ее родным отцом, с больными ничего общего не имел и вдобавок не одобрял наших с ней отношений. Но как, при всем желании, заподозрить человека, от которого осталась лишь нижняя часть тела? Да и потом, у него алиби. Он тогда чуть не весь день старательно прикреплял к окончаниям моих двигательных нервов платиновую проволоку с кремниевым покрытием.

— Вы говорите о ваших отношениях, но ей же всего тринадцать лет, этой девочке…

— Вы превратно поняли мои слова.

— Если я у вас все время на подозрении, почему было не сказать об этом ясно и определенно? Глупо. Заставили меня зря потратить столько времени на донесения…

— Видите ли, я то верил, то сомневался.

— Ну что ж, мне, пожалуй, пора.

— Нет, так не пойдет. То, что преступник вы, сейчас уже факт неопровержимый.

— У вас есть доказательства?

— Есть, причем сколько угодно. — Жеребец стукнул тетрадью по столу, но было видно, он слегка переигрывает. — Здесь все написано.

— Сомневаюсь.

— Во всех своих тетрадях вы намеренно указываете место, где сделаны записи. Слишком уж это нарочито. Позвонив вам сегодня — договориться о встрече, я застал вас дома, что случается крайне редко, обычно вы задерживаетесь на работе. А вот ни вчера, ни позавчера вас дома не было. И ночевали где-то в другом месте. Мы с секретаршей пытались разыскать вас, и не пробуйте изворачиваться, не выйдет.

— Чего же не выследили?

— Вы огорошили нас своим быстрым бегом.

— Вся сила в туфлях для прыжков. Не угодно ли заказать такие же, сэнсэй?

— Сдаюсь. Но, прошу вас, этой девочке необходим серьезный уход. Прошло уже почти три дня.

— Нет, только два.

— Болезнь ее называется «таяние костей»; кости исчезают — ужасно! Малейшее ослабление медицинской помощи, и под действием тяжести тела начинается укорачивание. Если произойдут необратимые изменения, будете виноваты вы. Прошу вас, умоляю. С каким трудом я превратился наконец в жеребца — неужели впустую?

— Бросьте причитать — вам это не к лицу.

— Утренний тест показал, что мои мужские качества значительно возросли. Присутствовавшая медсестра и та захлебнулась от восторга.

— Вы можете использовать в качестве партнерши кого угодно — вашу жену, секретаршу, медсестру.

— Кончайте свои непристойности. Вам, видно, этого не понять. Для меня девочка из восьмой палаты незаменима…

— Единственное, что вы получили, — возможность подглядывать за тем, что она делает.

— Физическая близость меня интересует меньше всего. Для меня это вопрос философский. Хороший врач — хороший больной — вам такое высказывание известно?

— А я думал, для вас суть в физической близости.

— Врач издревле обречен страдать духовной ущербностью. — Жеребец заговорил с быстротой паука, ткущего паутину. Но я ощущал какой-то разрыв между его словами и мыслями. — Обязанность его вовсе не в том, чтобы сочувствовать боли пострадавшего, — он должен остановить кровь, продезинфицировать рану, забинтовать ее. Он видит в пострадавшем не человека, получившего ранение, а рану, полученную человеком. Когда врачу, с этой его привычкой, вдруг попадается больной, предстающий перед ним человеком, он выходит из себя. И чтоб не выводить его из себя, больному надо перестать быть человеком. Постепенно врач обособляется от всех, становится одиноким, ожесточается и все больше отдаляется от людей. Не будет, пожалуй, преувеличением сказать, что предубеждение против больного — непременное качество, позволяющее стать знаменитым врачом. Подобное одиночество врача как раз и позволяет ему быть истинно гуманным, и это не парадокс. Только человек, противясь принципу выживания наиболее приспособленных, то есть естественному отбору, окружает заботой слабых и больных и гарантирует их существование. Герой погибает, а слабый живет. Фактически, уровень цивилизации может быть вычислен по проценту никудышных людей, входящих в данное общество. Был, кажется, даже один политолог (имени его я не помню), который дал такое определение современности: «Век больных, опирающийся на больных, для больных». И нечего роптать на порочность нашего века. Больной имеет право требовать от врача одиночество. Если же, несмотря ни на что, врач решается бежать от одиночества — ничего не поделаешь, он одновременно становится больным и как бы двуликим. Я лично готов пойти на это. Потому-то, честно говоря, и не роптал из-за своей импотенции. Это — истинная правда. Скорей я заслуживаю жалости, ибо мое бессилие — свидетельство сближения с больными.

— Неубедительно. Не вы ли сами говорили, что и у больных, по мере того как они становятся настоящими больными, наблюдается повышение чувственности.

— С этого я и начал. Действительно, огромное количество примеров, полученных путем подслушивания, убеждает: существование такого явления следует признать объективным фактом. Среди настоящих больных, похоже, нет импотентов. Даже во время болезни. В чем причина? Возможно, это связано со структурой общества больных. В тюрьме или казарме откровенно непристойные рассказы — ключ к взаимопониманию. Успешному заключению торговой сделки очень часто способствует так называемый эротобанкет. А мало ли примеров, когда супруги, охладевшие друг к другу, делают вход в спальню платным и таким путем преодолевают кризис в своих отношениях. В общем, куда ни глянь, везде перестройка человеческих отношений происходит с помощью секса. Разумеется, общество больных отличается от тюрьмы или казармы. И не потому, что здесь нет нужды скрываться от людей и не существует опасности разрушения человеческих отношений. Дело в том, что в его структуре где-то спрятан, несомненно, секрет облегчения бремени, отыскания стержня человеческих отношений. Что представляет собой больной? В чем его сущность? Совершенно неожиданно я нашел нужные мне ответы. Во всяком случае, девочка из восьмой палаты заставила меня забыть об импотенции. Она распахнула ворота хлева, в котором томился врач, и увлекла его в общество больных. Ей удалось это лишь потому, что у нее душа идеального больного. Безмерно богатая душа, которой она могла поделиться со мной. Нужно понять ее сердце. Нужно отдать все силы, чтобы сделать свою душу похожей на ее…

— Как это ни печально, ваши души нисколечко не похожи…

— Идеальный больной… самый лучший больной… человек, который не исцелится во веки веков… дни, проведенные в обнимку со смертью… растение-паразит, обогнавшее ростом другое, давшее ему жизнь… воплощение уродства… чудовище… наконец, человек-жеребец…

— Но вам ведь известно, что нижняя часть туловища, которой вы воспользовались, принадлежала отцу этой девочки.

— Даже физическая близость достигается не таким путем, в ее основе — стержень человеческих отношений.

— Я, видимо, чего-то не понимаю, но ваши рассуждения представляются мне слишком безапелляционными.

— Не думаю. Один американский врач открыл, что стремление к близости напоминает зуд. Зуд необходим для того, чтобы механическим способом избавиться от скопления в той или иной части организма биологически чужеродных тел. Кожные рецепторы под воздействием этих биологически чужеродных тел вырабатывают вещество (не помню точно названия) и посылают сигнал в головной мозг, отчего и возникает ощущение зуда. Это ощущение играет роль спускового крючка, вызывая желание почесать определенное место. Так же можно объяснить стремление к близости между мужчиной и женщиной. Но в данном случае все обстоит не столь просто и ясно, возникают некие симптомы, например, «краска на лице». В общем, всем распоряжается мозг. И если не будут устранены сдерживающие факторы, все закончится «краской на лице». Таким образом, если участок мозга, выполняющий роль стража человеческих отношений, не разрешит начать действия, нужды в них не появится.

— Но если стремиться к этому, достаточно взорвать сторожевой пост, и все в порядке.

— Учтите, вы отняли у меня девочку, а я ведь у вас никого не отнимал.

— Какая разница — кто? Клиника отняла.

— А может, ваша жена сама подала прошение о допуске ее к участию.

— В чем…

— В праздничном конкурсе. Стоит прийти к этой мысли, и все сразу становится на свои места. Запись на конкурс проводилась достаточно широко, не исключено, что и похищение пилюль — результат сговора. А вот «скорая помощь», я об этом думал, — здесь чувствуется рука человека, связанного с клиникой и прекрасно знакомого с тем, что в ней происходит.

— Вам это, возможно, покажется странным. Но мы с женой совершенно здоровы, и у нас не было ни малейшей необходимости иметь дело с клиникой.

— Граница между клиникой и внешним миром не так четко обозначена, как вам кажется. Если ваша жена сама подала прошение, то, даже обнаружив ее местонахождение, вы в дальнейшем столкнетесь с большими трудностями.

— Если девочка из восьмой палаты по собственной воле покинет больницу, то, даже обнаружив ее местонахождение, вы в дальнейшем столкнетесь с большими трудностями.

— Учтите, местонахождение вашей жены мне не известно.

— Учтите, местонахождение девочки мне не известно.

Да, мы с жеребцом обменялись хорошими ударами. Жеребец все время стоял, а я сидел на стуле, и мы, даже не пытаясь скрыть прерывистого дыхания, злобно уставились друг на друга. Я первым отвел глаза. Просто контактные линзы сдвинулись с места — никакой другой причины не было.

— Видите, я могу только стоять. И мозолить глаза.

Жеребец распустил пояс, расстегнул молнию, опустил брюки до самых колен и задрал рубаху. От поясницы почти до колен он был затянут в черный корсет из синтетической резины толщиной миллиметров в пять. Поверхность корсета была опутана сложным переплетением разноцветных проводов, в каждой точке их соединения находился позолоченный ввод. У нижнего края корсета зияла прорезь, как в почтовом ящике.

— Посмотрите, способен я на что-либо?

— Все ясно, можете подтянуть брюки.

Стоило перехватить корсет микрокомпьютерным поясом и присоединить дополнительную нижнюю часть тела к малогабаритным аппаратам поддержания жизненных функций, как сразу же возникало слияние чувственных восприятий. Один раз в три дня корсет сдается для промывания в отделение искусственных органов, но самому снимать его нельзя, а в нем можно лишь стоять или лежать. Если когда-нибудь я буду так великодушен, что прощу жеребца (пока что этого не предвидится), то постараюсь сконструировать для него специальный стул, в котором он сможет отдыхать стоя.

Подтягивая брюки, жеребец сказал:

— Хорошо. Если вы позволяете себе такие заявления, давайте, как мы договаривались, подвергнем вас испытанию на детекторе лжи.

— Не возражаю.

По правде говоря, меня очень беспокоило, что будет с девочкой из восьмой палаты, и хотелось как можно скорее отделаться от жеребца. Уже почти пять часов она ждет меня в подземелье. Водой и пищей она обеспечена. Но ей, наверно, тоскливо одной, и, конечно, она чувствует себя покинутой. К тому же, опасался я, дождь может затопить подвальный этаж.

Но там вокруг здания притаились преданные секретарше юнцы, только и ждущие моего появления, чтобы выследить, куда я пойду. А местность мне совершенно незнакома, и я не уверен, смогу ли обмануть преследователей. К счастью, жена жеребца, которая была специалистом по детектору лжи, кажется, жила отдельно от него в гостинице, расположенной рядом с лабораторией лингвопсихологии. Аппаратура принадлежит лаборатории, поэтому, естественно, испытание должно проводиться на месте. Лаборатория находилась в белом прямоугольном здании, восточнее главного корпуса, через дорогу от больничного кладбища. Чтобы предотвратить проникновение извне шума и света, здание спроектировано без окон, а вход и выход находятся в подвале. Если бежать оттуда, то, используя пересеченный рельеф кладбища, можно уйти от любой погони.

Я не собирался всерьез подвергнуться испытанию. Важно было под каким-нибудь благовидным предлогом избавиться от жеребца и, договорившись с его женой, упросить ее отменить или по крайней мере отложить эксперимент.

Как обманулся я в жене заместителя директора! Я счел было ее умной, поскольку, благодаря одной-единственной статье «Логика лжи применительно к структуре, базирующейся на формализации», она сразу же превратилась из заурядной машинистки-больной в сотрудницу лаборатории. Достаточно расчетливая, чтобы, сославшись на импотенцию мужа, поселиться отдельно от него, она представлялась мне лишенной округлостей женщиной, этаким треугольником в платье.

Но едва я увидел ее, все мои предположения рассыпались в прах. Прекрасно сложена, миловидна, правда, остренький носик и верхняя губа производили неприятное впечатление. Глаза, серьезные и печальные, похожи на спелые виноградины; голос мягкий, прерывающийся; ворот халата сверкает крахмальной белизной.

Я изменил тактику и решил согласиться на испытание. Я жаждал нормальных ощущений, как ныряльщик под водой жаждет воздуха. И не просто спасовал перед фантасмагорией — этим жеребцом и всем, связанным с ним. Я уже не испытывал уверенности в том, что мое собственное зеркало по-прежнему останется незамутненным и будет верно отражать события.

Ничего страшного, на худой конец, если вопрос окажется слишком опасным, я откажусь отвечать на него.

Она отнеслась ко мне так, как я и ожидал. Откровенно рассказала, почему живет отдельно от мужа. С первого дня супружества они заключили своеобразное соглашение: любую происходящую между ними беседу удостоверять с помощью детектора лжи. Дело было вовсе не в ревности или недоверии друг к другу, а в бесхитростном желании снова и снова убеждаться во взаимной любви. Они стремились исключить любые недомолвки, связанные со словом «ложь», не ради взаимных упреков, а во имя взаимного прощения.

Вопреки ожиданиям, все это обернулось против них. День ото дня их интерес друг к другу ослабевал, и в конце концов осталась лишь опустошенность.

— Я не могу сказать, что в наших отношениях что-то изменилось. Они — как бы сказать поточнее — стали лампочкой, отключенной от сети. Детектор лжи — штука бездушно-холодная, согласны? Правда — лицо, ложь — изнанка. Во всем происходящем есть лицо и изнанка.

— Вообще это ужасно тоскливо.

— Компьютеры тоже рассматривают все как плюс или минус. Да или нет. Может, это и хорошо, когда между чувством и разумом нет противоречия. Но что произойдет, если человека лишить такого противоречия? Если исчезнут ложь и правда и останутся одни лишь голые факты…

— В логичности вам не откажешь.

— Этим-то я себе и противна.

У супругов, лишенных прелести свободного общения, исчезло и взаимное влечение. Не с чем соглашаться, не на что возражать — остались одни их сердца, иссушенные, как трупики насекомых. Заместитель директора начал страдать острой импотенцией, и заведующий лабораторией лингвопсихологии помог ей поселиться отдельно.

— Пережитое в то время, наверно, и легло в основу вашей статьи «Логика лжи»?

— Читали?

— Бессмысленно такому человеку, как я…

— Например, существует узаконенная социальная ложь: оповещению о начале близости между мужчиной и женщиной дают наименование свадьбы; временный отъезд, чтобы без помех предаться любви, называют свадебным путешествием. Таким образом вуалируется непристойность. Обряды ничем не отличаются от процедуры выдачи водительских прав — придание стабильности стержню человеческих отношений.

— Я сегодня уже второй раз слышу о стержне человеческих отношений…

— Вы хотите сказать, что третий раз грозит вам сердечным приступом? — Она засмеялась. Проверка аппаратуры была закончена. — Ну как, начнем?

— Пожалуйста.

Потянулся бесконечный ряд монотонных, отчетливых вопросов. Любите собак?.. Сейчас утро?.. Дождь идет?.. Ели когда-нибудь помидоры?.. Вы чистите зубы перед умыванием?.. Сегодняшний сон был цветным?..

Потом вдруг обрушилась лавина совершенно неожиданных вопросов, заставших меня врасплох.

— Вы хотите спать со мной? — Я сидел, не отвечая ни слова, и жена заместителя директора, глядя на волнистую линию, бегущую по бумажной ленте, засмеялась, прикусив нижнюю губу. — О, солгали.

— Я же еще ничего не ответил.

— Любой ваш ответ будет ложью.

— Напрасно обвиняете меня.

— Тайная связь — серьезнейшая угроза стержню человеческих отношений.

— Задайте мне еще раз этот вопрос.

— Вы хотите спать со мной?

— Да.

— Странно…

— Показывает, что правда?

— Что-то похожее на снижение функций стержня человеческих отношений. Может быть, детектор лжи выполнил роль формализатора?

— Ну что ж, задавайте свой последний вопрос.

Но она вместо этого выключила аппарат и принялась освобождать меня от датчиков.

— Почему-то сначала у меня не было желания отвечать на ваш вопрос.

Перехватило дыхание, ощущение, будто говорит кто-то другой, находящийся далеко от меня. Возможно, я все еще чувствовал себя подключенным к детектору лжи? Она — я не исключаю этого — прекратила свои вопросы вовсе не ради меня, а решила тем самым довести до сведения заместителя директора, что, поскольку он излечился от импотенции, они могут теперь жить вместе. Мне стала отвратительна сама мысль об их близости, едва я представил себе, как все с это будет происходить.

— Еще не пропало желание спать со мной?

Отвечать не хотелось. Возможно, потому, что обряд закончился одновременно с отключением датчиков. Сконфузившись, она сказала, что хотела бы сфотографировать меня, и с помощью поляроидной камеры с разных ракурсов пять-шесть раз сняла меня во весь рост, в трусах. Представив себе, как ночью она в одиночестве будет рассматривать эти фотографии, я испытал некоторое раскаяние. Мне показалось слишком несправедливым, когда такое прекрасное тело одиноко. И в то же время промелькнула мысль, что одиночество почему-то подходит ему.

С некоторым сожалением проводив ее до гостиницы, я вернулся на дорогу, огибавшую больничное кладбище. В свете ртутных фонарей мокрая лента асфальта чернела, как вода в грязном канале. Немыслимо ничто более черное — перебеги ее черный котенок, заметить его было бы невозможно. Медленно перейдя на ту сторону, где было кладбище, я перемахнул через бетонную ограду почти в рост человека и, спрятавшись в густых зарослях вишни, стал осматриваться. Не прошло и трех секунд, как пять силуэтов пересекли дорогу. Интересно, те ли это юнцы, которые убили моего предшественника, или пять вообще любимое число секретарши?

Я пошел вперед, пиная ногами камни, шелестя ветвями деревьев, чтобы привлечь внимание преследователей. А потом припустился бежать. Но не по дороге. Устроив соревнование в беге с препятствиями, я, пренебрегая дорогой, несся напрямик, перемахивая через могильные плиты. К счастью, в такую погоду можно было не опасаться вспугнуть какую-нибудь парочку, устроившую на кладбище тайное свидание. Дождь прошел, и месяц, проглядывавший сквозь разрывы среди туч, освещал мокрые могильные плиты. В туфлях для прыжков с ходу перемахнуть через них ничего не стоило, а в простых ботинках нужно сперва вскочить на плиту, потом спрыгнуть с нее. Одно это уже давало преимущество во времени. Вдобавок могильные плиты были расположены в шахматном порядке, а не параллельно друг другу, и тропинка петляла между ними, выписывая причудливые арабески. Планировщику кладбища, как видно, претила мысль о дружеском общении покойников. Но в затруднительном положении оказались не только покойники — моим преследователям, перебравшись через очередную плиту, всякий раз приходилось определять, к какой могиле нужно бежать, чтобы продолжить движение по прямой. Когда расстояние между нами достаточно увеличится, они потеряют представление, куда бежать, рассыплются в разные стороны и, гоняясь друг за другом, в конце концов потеряют меня из виду.

Размеренно дыша, напружинив мышцы, я бежал плавно и быстро. Скоро топот пяти человек, потерявших ориентировку, должен остаться там, далеко позади. Но как ни странно, все пятеро неотступно, словно повторенная пятикратно моя тень, следовали за мной. Может быть, мне это кажется, подумал я и побежал быстрее. Топот сзади ускорился. Я свернул в сторону. В ту же секунду изменил направление и топот. Наверно, эти юнцы тоже достали туфли для прыжков. Кому-то из моих сослуживцев удалось продать их. Обскакали меня, подлецы. А может, они сами заказали их. Но сбытом туфель занимаюсь я, и лучше бы провести эту сделку через меня. Мне бы достались и комиссионные, и все заслуги в области сбыта.

Я начал задыхаться. Юнцы, кажется, догадались о моих намерениях и, рассыпавшись в цепь, прибегли к тактике охоты на зайца. Стоило мне изменить направление, как появлялся новый преследователь. Но я был один против них, так что погоне рано или поздно должен был наступить конец. Похоже, они не хотели схватить меня — эта игра в пятнашки будет, наверно, продолжаться, пока я не выдохнусь и не приведу их в свой тайник. Если же я не вернусь, что станется с девочкой из восьмой палаты? Доведенная до отчаяния моим предательством и страшными крысами, она будет громко плакать и звать на помощь. Это тоже на руку моим преследователям. Я оказался в западне.

Постой-постой, разве я не главный охранник с тремя нашивками? Нравится им или нет, но я их прямой начальник. Не знаю, что приказала им секретарша, но именно сейчас было бы неплохо продемонстрировать свою власть. Даже если это мне не удастся, я ничего не теряю.

Вскочив на могильную плиту (звук, раздавшийся при этом, походил на звяканье колокольчика), я повернулся в их сторону и насколько мог громко скомандовал:

— Стой! Ни с места!

Повторять не пришлось. Возможно, то, что я возвышался над ними и кричал так громко, возымело свое действие. Преследователи превратились в неподвижные силуэты и растворились во тьме. Стал слышен стрекот цикад. Такое я испытал впервые, они, мне кажется, — тоже. Знай мой предшественник, как подавать команды, ему бы, возможно, удалось избежать смерти.

Я пересек ночную дорогу, обогнул больничный корпус и добрался до погребенных в густой траве развалин старого здания клиники. Слышен был лишь стрекот цикад. Убедившись, что меня не преследуют, я нырнул в канализационную трубу, наполовину заполненную водой, и вылез через дыру, оставшуюся от унитаза. Я продвигался вперед на ощупь по проходу, заваленному обломками стены, и дошел до металлической трубы, служившей мне ориентиром (она торчала из потолка, и, приложившись к ней ухом, я почему-то услышал шум дорожных работ), и только тогда зажег карманный фонарь.

Пробравшись сквозь узкую щель между грудами кирпича, я прошел еще немного и наконец оказался в почти целом бетонном коридоре. За дверью напротив — мое убежище. Мне послышались жалобные стоны, и я, забыв об осторожности, бросился вперед. Однако на грохот, поднятый мною, никто не откликнулся, я испугался. Распахнув дверь, я увидел девочку, она притворялась, что не замечает меня. Она лежала скорчившись, должно быть, ускорился процесс таяния костей. Потом она крепко обняла меня за шею, заплакала, ее била дрожь, которую невозможно было унять.

С холма, где находятся развалины старого здания клиники, я только что осмотрел место, отведенное для праздника. Людей стало немного больше, и все по-прежнему слонялись без дела. Но что-то все же происходило: в лотках на обочине дороги, шедшей вдоль парка, готовясь к открытию, зажигали переносные печки. Я поел на скорую руку хлеба, пропитанного соусом кари, запив его яблочным соком. Чтобы девочка перестала укорачиваться, я положил ее на кресло-каталку, откинув спинку, и начал массировать ей позвоночник, но вскоре массаж пришлось прекратить, так как она стала выказывать признаки возбуждения. Вставил ей в ухо наушник, подключенный к радиоприемнику, чувствительность которого повысилась благодаря тому, что вентиляционную трубу я использовал как наружную антенну; девочка задремала.

Может, попытаться продолжить записки?

Я не собираюсь оправдываться и потому не буду приводить правдоподобных доводов, объясняющих противоречивость моих действий: скрываясь от всех с девочкой из восьмой палаты, я одновременно пытаюсь выяснить, где находится моя жена. Придумать правдоподобные объяснения не смог бы никто. У каждого будут все основания осуждать мое двуличие, издеваться надо мной — это несомненно.

Но не нужно забывать — я только вчера узнал, что моя жена, возможно, причастна к похищению пилюль. Прежде всего именно вероломству жеребца, делавшего вид, будто ему ничего не известно, нет никаких оправданий. Хотя бы во имя мщения, я не должен возвращать ему девочку из восьмой палаты. Первым долгом сегодня утром я позвонил в управление охраны и приказал самым тщательным образом собрать всю информацию о похищении пилюль. (В действенности моих приказов я смог убедиться вчера ночью.) После этого я каждый час регулярно выхожу к дороге и по телефону-автомату принимаю донесения. Увы, до сих пор ни одного обнадеживающего донесения не поступило.

Неужели секретарша, эта подлая женщина, чинит препятствия? Что, если и убийство моего предшественника диктовалось не столько любезностью по отношению к заместителю директора, пожелавшему заменить им дежурного врача, сколько решением секретарши заткнуть рот бывшему главному охраннику, который сумел кое-что выведать о похищении пилюль? Нужно быть настороже, не то она и со мной расправится. Да уж, она предпочтет не выпустить меня живым из рук, а навеки оставить здесь мертвецом.

Каждый раз, выходя наружу, я обогащался слухами. Возможно, сам белый халат главного охранника с тремя черными нашивками обладал какой-то магической силой — во всяком случае, я не встретил ни одного человека, который не согласился бы оказать мне содействие. Врачи, медсестры, служащие клиники и больные — все охотно снабжали меня информацией. Но сообщения их были явным вымыслом. Я выслушивал либо общие рассуждения о воровстве, либо предположения о новых преступлениях, связанных с употреблением пилюль, — на основе такой информации невозможно было приступить к каким-либо действиям или хотя бы наметить их. Если исключить наличие у них злого умысла, подобное поведение можно объяснить и так: они считали немыслимым ответить «не знаю» на вопрос, исходящий от самого главного охранника. Похоже, похитители пилюль сделали свое дело в полнейшей тайне.

Но, невзирая на всю таинственность, поимка их — лишь вопрос времени. Как только начнется праздник — похитители обречены. К задуманному представлению необходимо подготовиться — значит, волей-неволей им придется раскрыться. Как и каждый год, ровно в пять часов вечера заместитель директора клиники перережет ленточку и начнут бить в барабан, созывая участников празднества. А через час или два я неизбежно встречусь с похитителями. Встреча эта приближается с каждой минутой. Ибо никому не дано замедлить течение времени.

Я с детства не люблю праздников. Меня на любых торжествах охватывали дурные предчувствия. Я был убежден, что с какого-то другого праздника, происходящего где-то вдали, за мной следят страшные чудовища.

Все произошло (сейчас вспомню: да, так и есть) на другое утро после назначения меня главным охранником. Мне была отвратительна мысль, что, молчаливо одобряя смерть моего предшественника, я становлюсь сообщником убийц, и потому я собирался сообщить заместителю директора о том, чему был свидетелем, и выяснить у него, кто же несет ответственность за содеянное. Но он в главном корпусе клиники не показывался, и я решил встретиться с ним в отделении хрящевой хирургии.

Здесь, в отделении, восемь часов утра — самое беспокойное и оживленное время. Плачет ребенок, у которого берут кровь, медсестра с градусниками в руках, в развевающемся белом халате носится из палаты в палату, бредет больной с уткой в руке, нянька препирается с другим больным — открывать ли окно, докторша брезгливо отталкивает восставшую плоть третьего, совсем еще молодого больного.

Поднявшись сразу на третий этаж, я постучал в кабинет заведующего отделением, но, хотя на двери висела табличка «На месте», ответа не последовало. Повернув ручку, я открыл дверь. На этот раз здесь не было ни врача, ни заместителя директора — никого, лишь по-прежнему стояли две кровати и в беспорядке валялись электронная аппаратура, измерительные приборы — все это я видел в первый день сквозь щель в потолке восьмой палаты. У стены — рабочий стол. Не уверен, но мне показалось, будто деревянная панель, в которую упирался стол, слегка колебалась. А если оттуда можно проникнуть к люку, ведущему в восьмую палату? Я закрыл дверь и запер ее на задвижку. Наклонился и ощупал панель под столом. Топорная работа — к самому краю ее было приделано проволочное кольцо. Стоило дернуть его, и панель падала вниз. Проделать все это из кабинета было легко, но снизу, со стороны люка, — довольно неудобно.

Из люка проникал свет. Я полз на четвереньках. В нос попала пыль, пахнувшая ржавчиной; стараясь не чихнуть, я задержал дыхание — грудь разрывала боль. Чтобы не шуметь, я спускался, переставляя руки по ступенькам, и наконец, упершись коленями в стену, повис вниз головой. Сквозь щели в занавесе мне удалось увидеть, что делается в комнате. Девочка стояла на четвереньках. Рядом — заместитель директора. Он говорил ей что-то, но я ничего не расслышал. Во всяком случае, для восьми часов утра сцена была малоподходящей.

Я быстро выполз из люка и стал громко топать около панели. Заместитель директора, услышав шаги наверху, поймет, что в кабинете у него кто-то есть и, значит, воспользоваться потайным ходом невозможно. Придется ему возвращаться в свой кабинет обычным путем. Но поскольку дверь заперта, войти туда ему не удастся. Пока он будет пытаться открыть дверь и, наконец, отчаявшись, позовет служащего, пройдет минут двадцать — тридцать.

Именно так все и случилось. Услышав, как захлопнулась дверь восьмой палаты, я единым духом спустился по потайной лестнице. Девочка узнала меня, но нисколько не удивилась. Я засмеялся, и она, посасывая палец, рассмеялась в ответ.

— Быстрее. Где вещи?

— Вещей никаких нет.

— Нужно переодеться.

— И переодеться не во что.

Пальцами ног она подцепила валявшуюся на кровати пижаму. Какие длинные, стройные ноги — даже не подумаешь, что у нее болезнь костей.

— Ладно, надень хоть пижаму.

Девочка, не вставая, послушно стала просовывать руки в рукава. А я тем временем осмотрел тумбочку у кровати. Два банана, разрезанная пополам папайя, фен со щеткой, две шариковые ручки, два иллюстрированных журнала для девочек, начатое кружевное вязание, красный кожаный кошелек с колокольчиком. Кошелек был раскрыт, и его содержимое высыпалось на пол. Денег — шесть тысяч тридцать иен, бирка с обозначением группы крови, регистрационная больничная карточка, крохотная позолоченная фигурка лисы, золотое кольцо с маленьким камешком цвета запекшейся крови и прочие мелочи. Расстелив полотенце, я поставил на него умывальный таз, сложил туда все вещи и завязал крест-накрест. Узел можно будет повесить на плечо, а обе руки останутся свободными, если придется нести девочку.

— Сможешь идти?..

Девочка только что надела пижамные штаны и села, свесив ноги с кровати. Слегка наклонив голову набок и опираясь на руки, она стала сползать на пол. Выпрямилась было, но взмахнула руками и едва не упала. Я протянул ей руку и помог устоять на ногах, она радостно улыбнулась, сверкнув зубами. Опираясь на мою руку, сделала шаг, высунув от усердия кончик языка.

— Ой, как высоко…

— Что?

— Я как будто смотрю из окна второго этажа.

— Ты не пробовала ходить сама?

— Я раньше была такая толстуха.

— Нет, сама ты идти не сможешь.

— Я вдруг стала расти, нервы поэтому вытянулись, и я очень быстро устаю.

Медлить больше нельзя. Если в кабинете на третьем этаже есть еще один вход, то заместитель директора уже обнаружил открытую панель и все понял.

— Селектор включен?

— Нет, выключен.

Повесив узел на шею, я взял девочку на закорки и вышел в коридор. Сперва я думал, что привлеку всеобщее внимание, но в клинике все шиворот-навыворот — странные, казалось бы, вещи никому не бросаются в глаза. Никто даже не глянул в нашу сторону. Нам помогло и то, что было лишь восемь часов утра.

Однако спускаться на лифте показалось рискованным. Девочка прилипла к моей спине, как живая резина, тяжести ее я пока не ощущал. Бегом спустился по лестнице и начал уже пересекать приемную, направляясь к выходу, но вдруг непроизвольно остановился. Спасло чутье. Несколько человек ожидали лифт. Среди них была секретарша. Она, несомненно, разыскивала меня. Толпившиеся у лифта нетерпеливо уставились на стрелку указателя этажей. Наверно, в лифт грузили какие-то тяжести, и он продолжал стоять на месте. Каблук секретарши нервно постукивал по полу. Хорошо бы она, потеряв терпение, решила подняться пешком. Ведь это она затеяла убийство человека, чья дочь прильнула сейчас к моей спине. Озираясь в поисках спасительной лазейки, я вдруг нашел выход. Лестница вела отсюда в подвальный этаж. Я не заметил ее раньше из-за груды деревянных ящиков.

С трудом я протиснулся за ящики. И, стараясь ступать как можно тише, стал спускаться вниз. Я вышел в темный коридор, где, кроме слабого света, проникавшего сквозь щели между ящиками, никакого другого освещения не было. Потягивал сквозняк, воздух был пропитан затхлым запахом старья.

— Куда мы идем?

— А куда ты хочешь, чтобы мы шли?

Вряд ли стоило отвечать ей: куда глаза глядят.

— Если вы устали, давайте отдохнем и съедим по банану.

— Но мы ведь только начали свой путь.

Коридор повернул направо, стало еще темнее. Но потом глаза привыкли и можно было разглядеть, что делается под ногами. Коридор тянулся бесконечно. Я стал припоминать планировку здания, но толком ничего не вспомнил. Решил: если нам и удастся выбраться из коридора, то где-то далеко впереди. Больше не было ни поворотов, ни комнат. Возможно, это не коридор, а подземный переход, ведущий в другое здание.

— Может, вернемся?

— Нельзя.

— Мы же забыли судно.

— Ничего, я куплю тебе новое.

— Куда мы идем?

— А куда ты хочешь, чтобы мы шли?

— Где посветлее.

— Скоро доберемся туда.

Я устал. Наверно, шел уже довольно долго, но сколько — не мог даже представить. Двигался я медленно, так что ушел не так уж и далеко.

— Где твой дом?

— Раньше — третий корпус… До того, как мама превратилась в одеяло.

— Превратилась во что?

— В одеяло… простое ватное одеяло, им укрываются, когда ложатся спать.

— Почему это произошло?

Вдруг девочка за спиной стала еле слышно жаловаться, что у нее все болит. Наверно, долго находиться в одном положении она не может. Я быстро опустил ее, сел на пол, прислонившись к стене, и положил ее на колени. Обессилевшая девочка прильнула ко мне, я обнял ее за плечи, поглаживая по щеке тыльной стороной ладони. Не нужно бояться. Выступы грубой бетонной стены больно врезались в спину. Пол сырой — неуютно. Но я никак не мог заставить себя идти дальше. Вернуться нельзя и вперед идти бесцельно. Кажется, ты заплутался, едва пустившись в путь.

— Тебе легче?

— Да.

— Почему твоя мама стала одеялом?

— Знаете такую болезнь «извержение ваты»?

— Нет.

— Это когда из пор извергается вата.

— Наверно, не вата. Какой-нибудь переродившийся жир или что-то в этом роде.

— Нет, вата. В лаборатории долго исследовали.

— Странно.

— Сначала на руках, вот здесь… — Девочка взяла мою руку, которой я гладил ее по щеке, и показала пальцем. — Я была совсем маленькая, но хорошо помню. Как в страшном сне — лезет и лезет вата без конца… На руках открылись огромные дыры, даже кости видно. Мама говорила, что ей совсем не больно, но папа заволновался, решил сделать ей переливание крови. Только вата, она сразу впитывает кровь — так ничего и не вышло. Целая бутыль вмиг опустела. Руки стали как красные перчатки. На свету так красиво просвечивали кости. На другой день ее положили в клинику, но было уже поздно. Шею, ноги, уши, даже грудь забила вата. Врач сказал, пока вата не разошлась по всему телу, нужно побыстрее удалять ее, они вместе с отцом каждый день занимались этим. Мамины руки и ноги стали как набитые костями перчатки и чулки, это было ужасно. Когда мама пролежала в клинике полгода, даже сердце ее превратилось в вату, и она умерла; я так ее жалела. Ватой набили целых три ящика из-под керосиновых плит и потом сделали из нее одеяло. Я хотела им укрываться, а отец сказал, это — дурная примета, и отдал в музей клиники. Думал, наверно, получить похвальный лист. Оно и сейчас там, правда-правда, одеяло из моей мамы.

Едва договорив, девочка задышала размеренней. Заснула. Боясь нарушить ее сон, я сидел не шевелясь, как ни изводили меня корявая стена и мокрый пол.

Опасаясь слежки, я решил каждый раз возвращаться другой дорогой. Через дренажное отверстие в дне водоема (теперь пересохшего), у бывшего хлева, рядом с музеем, я нырнул под землю. Подземный переход бесконечен, малейшая невнимательность — и заблудишься. Зато полная гарантия безопасности. Я и в день праздника думаю воспользоваться этим путем, так что не мешает заранее познакомиться с ним как следует. В одном месте дорогу мне преградила груда обрушившихся кирпичей. Отгреб их в сторону, чтобы можно было провезти кресло-каталку.

Я смотрю вниз со двора музея, как раз напротив меня будет проходить праздник. В парке, у фонтана — чуть подальше от дороги — под истошные вопли своего темпераментного руководителя репетирует ансамбль рок-музыки, за ним наблюдают несколько больных, больше вокруг ни души — праздником даже не пахнет. Может, никто не знает о нем? От больничных корпусов по дороге, огибающей парк, двое стариков, с виду муж и жена, тащат рекламную платформу. Один из них страдает, наверно, трофическим гастритом, другой — водянкой; оба с отсутствующим видом, точно во сне, толкуют, что, мол, каждый год бывает точно такой же вздрюченный дирижер и такой же психованный ансамбль.)

Кажется, я тоже заснул. Разбудил меня голос девочки:

— Что это за звук?

— Жуки, наверно.

— Говорят, на кладбище есть жуки, которые едят покойников, это правда?..

— Но сейчас покойников сжигают.

— Да?

Все тело мое ныло. Скрещенные ноги затекли. Я попытался сесть по-другому. Девочка вскрикнула и тоном взрослой просительно сказала:

— Мои кости понемножку расползаются, как желе. Когда я меняю положение, меняется и центр тяжести. Значит, и кости расползаются по-другому, а нервы от этого натягиваются и болят.

— А как тебе удобней всего?

— Я быстро привыкаю, как ни устроюсь, так что не беспокойтесь…

Рядом с рукой, поддерживавшей ее голову, упала капля. Слеза это или слюна? Свободной рукой я погладил девочку по спине. Линия спины, запомнившаяся мне, изменилась. Было неясно, какое положение заняла девочка. Неужто форма ее костей меняется согласно изгибу моих скрещенных ног?

— Потерпи немного.

В замешательстве я спустил ее с колен и осторожно, точно сломанную куклу, прислонил к стене. Тело ее казалось сильно искривленным. Или это мне мерещится в темноте?

— Похоже, я еще больше укоротилась.

— Ничего подобного.

Разобрать время на светящемся циферблате часов невозможно. Стрелки сошлись где-то между восемью и девятью. Наверно, восемь часов сорок четыре минуты. Я-то решил, будто проспал целую вечность, а прошли считанные минуты.

Медленно распадался незримый барьер, и ко мне вернулось ощущение реальности. Конечно, я ошибся, сейчас восемь часов сорок четыре минуты вечера. А когда я уносил девочку из палаты, было восемь сорок утра. Не могло же с тех пор пройти лишь четыре минуты. Уж во всяком случае, уснул я не меньше чем полчаса назад. А может, я спал почти двенадцать часов? Цифры светятся очень слабо — значит, прошло много времени. Не случайно тело девочки так искривилось. И боль, наверно, стала невыносимой. В ноги ей впились мелкие камешки, в ребра врезались выступы стены. Самой девочке все представлялось еще ужаснее.

— Как ты думаешь, долго мы спали?

— Пока не выспались.

— Я вчера почти не спал.

— Осталось еще полбанана.

— Поднять тебя помочиться?

— Сама уже справилась.

Я попытался встать, но сразу упал. Левая нога так затекла — я ее вовсе не чувствовал. На ощупь расстелил на полу полотенце, положил сверху белый халат, который снял с себя, потом — брюки и рубаху. Завернув во все это девочку, положил ее на бок… Благо еще пол ровный.

— Подожди меня, я скоро вернусь.

— Я хочу обратно.

— Но ведь нам с таким трудом удалось бежать.

— А я не хочу бежать.

— Схожу поищу кресло-каталку.

— Хочу в ванну.

— Сделаю ее тебе попозже. Больше ничего не хочешь? Не забыть бы судно. Темно — потребуется и карманный фонарь.

— Я должна лежать на кровати, иначе мое тело изменит форму.

— Ясно, нужно еще одеяло.

— Какое одеяло?

— Да хорошо бы которое стелят на кресло-каталку.

— Одеяло из мамы?..

— Нет, оно же в музее. И покрылось небось плесенью.

— Лучше вернемся поскорее обратно.

— Если хочешь, я возьму в музее одеяло из мамы.

— Нет, я боюсь.

— Ну-ка пощупай эти мускулы. В студенческие годы я занимался боксом, был даже чемпионом.

Тыльная сторона ее руки совершенно сухая, а ладонь — горячая и влажная. Видимо, девочка напряжена. Пальцами — она ими только что гладила меня по щеке — девочка вдруг стала чесать свою голову.

— Здесь, наверно, блохи.

— Я сейчас же вернусь…

Одной рукой касаясь стены, а другой, как слепец, ощупывая темноту, я, в одних трусах, пустился бежать.

Я говорю об этом не потому, что не желаю признать себя побежденным, — просто мои действия, которые я никак не планировал заранее, в конце концов оказались успешными. И, не соверши я дурацкую ошибку, проспав почти двенадцать часов, все было бы по-другому.

Подземный коридор был старым переходом, соединявшим бывшее здание клиники, от которого теперь остался лишь фундамент, густо заросший травой, и корпус отделения хрящевой хирургии. Первый этаж отделения хрящевой хирургии (прежде — общей хирургии) находился на одном уровне с третьим этажом бывшего здания клиники, значит, переходом пользовались непрерывно.

Как я выяснил позже, мы тогда дошли почти до конца подземного перехода. Пройди мы вперед еще немного, меньше десяти метров, и перед нами открылась бы возможность выбрать, куда идти дальше — налево и вверх по лестнице или по коридору направо. Кресла-каталки у нас тогда еще не было, и самым естественным было бы направиться к лестнице, откуда пробивался слабый свет. От верхней площадки лестницы ход поворачивал направо и упирался в полусгнившую деревянную дверь. Глянув в замочную скважину, я увидел бы густую летнюю траву и голубое небо, что, казалось, гарантировало безопасность. Но не успел бы я выломать дверь и сделать шаг наружу, как над самым моим ухом раздался бы смех. И вот я заперт в железобетонной коробке и преследователь, смеясь, смотрит на меня сверху. Там стоял полуразрушенный столб, на котором когда-то были часы старого здания, — прекрасный наблюдательный пункт для моих преследователей.

С момента побега прошло уже двенадцать часов, и преследователи начали терять бдительность. Больничный корпус — они явно осмотрели его от подвала до чердака — был самым безопасным местом. Я взял там кресло-каталку — шведское, новейшего образца, три карманных фонаря — большой, средний и маленький, да еще высокочувствительный ультракоротковолновый приемник и термос на три литра — в общем, добыл все необходимое.

Больше всего девочке понравилось кресло-каталка. Огромные хромированные колеса прекрасны, пружинное сиденье, обитое черной тисненой кожей, — нарядно. Хорош был тормоз, слушавшийся даже легкого прикосновения пальцев, удобны и рычаги, позволявшие без труда поворачивать кресло вправо и влево. И самое главное — ручка, с ее помощью можно было менять положение спинки на сто тридцать градусов.

Из-за кресла мы не могли теперь подняться по лестнице и волей-неволей углубились в лабиринт, ведущий в разрушенное здание.

Употребленное мною слово «лабиринт» — не метафора и не гипербола. Здания окружали внутренний дворик и соединялись по три короткими коридорами; вместе они образовывали прямоугольник вокруг еще большего внутреннего двора; таких участков было три, и каждый из них представлял собой правильный треугольник; в общем, эти здания — сложнейшее сооружение, состоящее из трех поставленных друг на друга пчелиных сотов. К тому же здание, построенное частично из толстого монолитного бетона, частично из кирпича, как это было принято в прошлом, местами сохранилось прекрасно, но кое-где разрушено до основания и засыпано землей. Даже знай я заранее его планировку, мне все равно бы не объяснить, как пройти в ту или иную часть. И вовсе не уверен, что, отправься я снова по подземному ходу, пришел бы опять на старое место.

В тот день я обеспечил себе кратчайший путь наверх — по канализационной трубе через дыру от унитаза в уборной, а позже, когда выдавалась свободная минута, обследовал понемногу подземные коридоры в поисках других выходов. Но почти всегда коридор приводил меня в тупик, и редко удавалось найти ход, связывающий с внешним миром. Если отвлечься от неприятного запаха — так пахнут, по-моему, изъеденные молью звериные чучела, — это, конечно, идеальное убежище. Здесь даже блох почему-то не было.

Лишь два случая доставили мне серьезное беспокойство. Один произошел вчера утром: когда я покинул убежище, чтобы встретиться с жеребцом в бывшем тире, девочка слышала разговор за стеной. Кто-то громко окликнул человека, находившегося, видимо, далеко от него, тот коротко ответил, и неизвестный, стоявший у стены, насмешливо хмыкнув, удалился. Но этому трудно поверить. Ведь ни одна из стен нашей комнаты не выходит наружу. Я тщательнейшим образом все обследовал и могу сказать с полной уверенностью: за исключением внутренней стены с входной дверью, три остальные завалены снаружи землей. Разве что там есть кротовые ходы. Девочка решительно заявила: нет, голоса слышались не из-за двери. Но можно ли ей верить? В коридоре, куда выходит дверь, я в три ряда протянул проволоку — вместо сигнализации. Значит, это сон, или слуховая галлюцинация, или шум ветра в вентиляционной трубе — других объяснений не придумаешь.

Другой случай произошел чуть раньше. Я тогда возвращался самой дальней дорогой и проходил мимо развалин хлева рядом с музеем. Почти у самого убежища я наткнулся на брошенный окурок. Старательно притушенный, до фильтра оставалось еще сантиметра два. Он не дымился, прикоснувшись к нему, я убедился, что он уже совсем холодный. Окурок — и это особенно не понравилось мне — не успел пропитаться влагой, не пересох — нет, он был слишком свежим. Случалось, находили мумии, казавшиеся живыми, обнаружить недокуренную сигарету куда проще, чем мумию, — разумеется, это не повод для паники. Да и марка сигарет та же, которую курю я, — «Севен старс»; это меня успокоило. Хорошо, когда тревожащие тебя улики оказываются следами твоих собственных действий, они ничем уже не грозят, напротив, вселяют покой. Кстати, когда начали продаваться «Севен старс»?

Наверху что-то медленно, с равными промежутками грохочет.

Пять часов две минуты.

Я вынимаю из вентиляционной трубы заткнутый в нее пенопласт. Громыхает огромный барабан. Видимо, такова традиция. Эхо, отражаясь в подземном лабиринте, напоминает рев прибоя. Может быть, как раз сейчас жеребец, встреченный жидкими аплодисментами, неестественно выпрямившись, перерезает ленточку.

По кругу вечернего неба в вентиляционном отверстии плывет туча, напоминающая подгоревшую лепешку. Толстая и набухшая, она вот-вот лопнет и прольется дождем.

Наконец подошло, мне кажется, время расстаться с убежищем. Тетрадь, чтоб не намокла, я положу в полиэтиленовый пакет и крепко залеплю клейкой лентой. Спрятать все, что я хочу, можно вон в той трещине в стене, похожей на картуз бейсболиста. Длинный козырек с одной стороны оборван, и там зияет дыра вроде кармана. (Чем не сейф для денег, проездного билета и ультракоротковолнового передатчика, снятого с ножки стула в восьмой палате?)

Пусть девочка еще полчасика поспит.

Если бы у меня спросили, чего я хочу сейчас больше всего, я бы ответил: суметь до того, как верну жену, предпринять кое-что. В каком виде найду я свою жену, в какой обстановке встречусь с ней? Никто не в состоянии ответить мне на этот вопрос. Как будто можно считать установленной связь между исчезновением жены и кражей пилюль, но такое допущение не помогает ни на шаг продвинуться даже в косвенных уликах. Лишь осторожные намеки жеребца наводят на эту мысль. Возможно, жена и впрямь больна и остается до сих пор в клинике, а то, что она не нашла способа связаться со мной по телефону, — чистая случайность. С другой стороны, если взглянуть на все, что произошло, глазами жены, именно я являюсь человеком, пропавшим без вести. Быть может, пытаясь выяснить, куда я исчез, она поступила на временную работу, скажем, в библиотеку главного корпуса. Но нельзя не учитывать и вероятность того, что после удара, нанесенного ей в аптеке во время кражи пилюль, она утратила память. В самом же худшем случае ей насильно или под гипнозом ввели лекарство, лишившее ее возможности действовать по собственной воле.

Так или иначе, я должен предпринять соответствующие меры. Если будет необходимо — не останавливаясь даже перед применением силы. В туфлях для прыжков да еще с металлической трубой в четверть метра, которую я спрячу под мышкой, удастся обеспечить немалую атакующую мощь. Девочке неприятны мои упражнения — она вся сжимается, увидев прыгающего человека, — поэтому я сейчас не в форме, а ведь одной врожденной быстроты реакции мало, чтобы, надев такие туфли, сразу же совершать в них прыжки.

Везти тут девочку в кресле-каталке непросто. Малейшая неосторожность — и вместе грохнемся.

Однако чем сложнее становится положение, тем меньше у нас шансов снова вернуться в убежище. Может быть, найдя путь к бегству, удастся увести из клиники и жену. Путь к бегству один: скатиться вниз по северному склону, поближе к городской улице. А мы находимся на южной стороне. Бежать одному, оставив здесь девочку, — значит, бросить ее навсегда. Ну а тетрадь, ее можно спокойно засунуть в щель в стене, и она до скончания века никому не попадется на глаза, — бог с ней. Но девочка — не тетрадь.

Еду на первое время я положил в коробку, под сиденье кресла-каталки.

Четыре банки кока-колы, пять булочек, четыре печенья, два огурца, два вареных яйца, немного соли, завернутой в фольгу, четверть фунта масла, плитка шоколада, четыре побитых персика; там же — пачка бумажных салфеток…

Девочка с наушником в ухе чуть приоткрыла глаза и улыбнулась. Руку она по-прежнему держала между ног. Мне не хотелось докучать ей замечаниями. Потом она снова заснула. Тело ее стало еще короче. Чтобы оно не искривлялось, я осторожно выпрямил его (шведское кресло-каталка удобно и для этого тоже) — то ли дело лепешки из рисовой муки, тянучки, пирожки с бобовой начинкой: как их ни мни, они всегда сохраняют форму, близкую шару. Хочешь не хочешь, но без помощи жеребца — заведующего отделением хрящевой хирургии — не обойтись.

Глядя на девочку, так стремительно превращающуюся чуть ли не в грудного ребенка, я поддался иллюзии, что время идет вспять. Единственное, что осталось неизменным — выражение глаз. Если кто-нибудь будет увлечен девочкой, то, несомненно, благодаря ее глазам, устремленным вдаль и не видящим, что делается у нее под ногами.

Как быть с халатом? Я думаю, он поможет мне пробраться сквозь толпы людей, но не станет ли он слишком явной приметой для преследователей? Пусть все решится на празднике, а пока я его не брошу. Даже если не придется воспользоваться им, подложу его под голову девочке вместо подушки.

Жаль, пришлось оставить там, в заброшенной комнате, портфель со всем необходимым для торговых сделок. В нем тридцать каталогов туфель для прыжков, пятнадцать бланков-заказов и столько же талонов на получение памятных подарков — в общем, не такая уж ценность. Но портфель итальянской кожи жалко — купить новый мне не по карману. Ничего не поделаешь. Сам теперь не пойму, что вынудило меня пойти на такой расход.

Что ж — в путь. Маршрут 8, 4, 8, 4, 3, 3, 2. Этот шифр поможет мне запомнить повороты, чтобы добраться до музея.

— Я видела сон, будто протухло мыло.

— Мыло не тухнет.

— Почему?

— Мыло, которое может протухнуть, — не мыло.

Наверно, лучше взять тетрадь с собой, чем только из-за нее снова приходить в клинику; надо попытаться вынести ее отсюда. В ней появится необходимость, когда я буду приперт к стенке, и, оказавшись у меня под рукой, она сослужит мне хорошую службу. Засуну-ка ее между пружинами и подкладкой сиденья кресла-каталки. Ремонтировать его не надо, так что туда пока никто не заглянет.

Когда я, обхватив коляску с девочкой, вылез через щель в искусственном утесе, площадь перед музеем уже была забита машинами, владельцы которых приехали посмотреть на праздник. Почти не скрываясь, мы дошли до каменной лестницы.

— Музей. Смотрите, на крыше шест для флага.

— Это антенна.

— Нет, шест.

— Возможно, он служит и тем и другим.

Вдруг у одной из машин кто-то сказал:

— Разве бывает флагшток, на котором бы в праздник не развевался флаг.

Этот голос, как моментально схватывающий клей, прилепил к земле мои туфли и колеса кресла-каталки. Боевой дух покинул меня, словно улетучившись сквозь выбитое дно бочонка. Нет, не может быть, подумал я и робко обернулся. О, как я жаждал обознаться! Увы, надежда моя не оправдалась. Это была секретарша заместителя директора. С набитой бумажной сумкой в руке, она стояла, натянуто улыбаясь. В бежевой кофте и юбке цвета какао (клыки, готовые разорвать меня, спрятаны), она выглядела неплохо.

— Похоже, вам все было известно.

— С каждым разом вы становитесь все догадливей.

— На карту поставлена жизнь.

— Я и стараюсь облегчить вашу задачу. Вам нужно… вот это?..

Секретарша глянула на меня исподлобья, прикусив нижнюю губу, и отвернула угол газеты, прикрывавшей бумажную сумку. Там лежал небрежно свернутый лоскут блекло-багровой ткани. Девочка вся напряглась, точно скованная судорогой.

— Бедняжка.

— Если не нужно, можете выбросить. Я разбила стекло шкафа в музее, украла и принесла вам…

Секретарша подобрала валявшуюся под ногами ветку, брезгливо поддела ею багровую ткань и стала размахивать ею, как флагом. Лоскут напоминал багровый трупик раздавленной на шоссе кошки.

— Это и есть мама, заболевшая извержением ваты?

— Совсем как кусок старого фетра, бедняжка. И еще чем-то обрызгали от насекомых — без противогаза в руки не взять.

Вдруг девочка со сдавленным криком вцепилась в багровую тряпку. И заплакала в голос. Опешив, секретарша попятилась, а я даже ощутил укол ревности — какое глубокое чувство у девочки.

— Это она от радости…

— Я бы и сам не отказался от такой любви.

С помощью секретарши — она делала это без особого энтузиазма — мы развернули одеяло и накрыли им девочку. Мятая багровая тряпка никак не вязалась с функциональной красотой кресла. Девочка обеими руками впилась в одеяло и, откинув голову, сказала в нос:

— Пахнет очень неприятно, что ж, ничего не поделаешь.

Я обессилел. Усевшись на каменную ступеньку, я выпил с секретаршей банку тепловатой кока-колы. Девочке, поглощенной одеялом, было не до питья. Секретарша, выставив голую ногу, прижала ее к моей.

— У нас прямо пикник.

Небо черное, как от внутреннего кровоизлияния, вот-вот пойдет дождь. Когда я бросил в траву пустую банку от кока-колы, раздался вопль какой-то женщины. И тут же откликнулась секретарша:

— Отстань.

Да, начало не ободряющее. Если так точно предугаданы все мои действия, на успех мне рассчитывать нечего. Придется поворачивать обратно — другого выхода нет.

Мы пересекли площадь перед музеем и стали спускаться по асфальтированной дороге, огибавшей парк, но тут путь нам преградила целая колонна передвижных платформ, распространявших запах ацетилена. Мы решили пройти парком. Там по-прежнему было тихо. Время от времени в небо взмывали столбы белого дыма и слышался треск фейерверков.

— По-моему, девочка выглядит сейчас так же, как до поступления в клинику.

— Думаете, не хуже?

— Весь вопрос в том, как долго смогут кости выдерживать давление внутренних органов.

— Что вы имеете в виду?

— Какую, по-вашему, форму примет зонт, если спицы вдруг начнут таять? Нечто подобное происходит и с девочкой.

На площади у фонтана счастливые на вид музыканты, не желая больше репетировать, танцевали рок, похожий на танец бон в день поминовения усопших. Открыто было лишь несколько ларьков, где торговали золотыми рыбками и кустарными поделками. На скамейке сидели рядышком медсестра в бикини (и почему-то в форменной шапочке) — у нее были непомерно толстые ляжки — и одноногий мальчик с черной облезлой собачонкой; они неотрывно смотрели на брызги, срывавшиеся с упругих струй фонтана.

Под ногами вода. В луже, нанесенной ветром из фонтана, билась розовая бабочка, величиной чуть ли не с маленькую птичку.

— Холодно.

Девочка передернула плечами. Прикрывавшее ее багровое одеяло выглядело как передничек на Дзидзо — покровителе детей и путников, стоящем у проселочной дороги. У меня вспотела шея.

Через центральные ворота мы снова вышли из парка на дорогу.

Вдруг, точно аромат, льющийся из лопнувшего мешочка с благовониями, начало вскипать оживление. Примерно на середине спускавшейся вниз бесконечной дороги начиналась подземная торговая улица, словно насквозь прорезавшая высокий холм. На арке, обрамленной неоновыми лампами, была выведена огромная надпись: «Поздравляем. Годовщина основания клиники. Михарасу Гиндза».[24] Девочка, выпростав из-под одеяла руки, радостно вскрикнула. Все вокруг заполонили сотни стоявших где попало машин, застывшие в ожидании несметные толпы — кого здесь только не было: служащие, молодежь в джинсовых шортах, врачи с медсестрами в белых халатах и даже больные, только что выбравшиеся из палат, в чем с первого взгляда убеждали их пижамы. Да, улица, по всему судя, необычная.

Может, именно здесь и состоится празднество?

— Не смешно ли — подземную улицу назвать «Михарасу Гиндза»?

— Наверно, название местности — Михарасу: широкий обзор. А с этого холма, пожалуй, и Фудзи можно увидеть.

— Вам не кажется это опасным? Ведь расширь они улицу еще немного, и достигли б фундамента старого здания клиники.

— Ну, фундамент обычно кладут очень глубоко.

— А разве подземная улица не глубже?

— Вы, наверно, не представляете себе планировки этого здания: там, где вы прятались, — третий этаж старой клиники.

— Да что вы?

— Тогдашний директор приказал засыпать все больничные корпуса. Он страдал манией страха перед воздушными налетами или чем-то в этом роде…

По земле застучали тяжелые крупные капли дождя. Девочка ловила их ртом и вдруг запела неприятно взрослым голосом. Может быть, это и впрямь была фраза из песни:

— Как бы ни хмурилась погода, в моих воспоминаньях всегда ясное небо…

Под напором толпы, которая, спасаясь от дождя, двинулась в подземную улицу, мы тоже нырнули под неоновую арку. Сначала улица мне показалась обычной, и фонари обычные — в форме ландышей. Как и на улицах клиники, главное место здесь занимали цветочный и фруктовый магазины, магазин постельных принадлежностей, товаров для рукоделия, а между ними ютились «Обувь», «Оптика», «Книги», «Игрушки», «Парфюмерия», «Кондитерская», «Писчебумажные принадлежности», «Закусочная», «Табак». Улица вскоре стала совсем узкой. Но зато, без конца разветвляясь, она увлекала прохожих все дальше и дальше. Хотя кое-где попадались лестницы, затруднявшие наше движение, мы все же шли вперед. Девочка, позабыв о своей болезни, оживилась, секретарша шагала в ногу со мной.

Постепенно менялся характер магазинов.

«Автомобильные принадлежности», «Джинсы», «Китайская медицина», «Грампластинки», «Электротовары по сниженным ценам», «Патинко» — оттуда доносились бравурные военные марши, «Закусочная — жареная птица», дорогу перед закусочной загромождали ящики с пустыми пивными бутылками, «Фотомагазин», «Библиотека», «Закусочная — карэ-райс[25] и салаты», «Продажа подслушивающей аппаратуры», «Кафе-мороженое»…

В этом кафе мы купили три порции шоколадного мороженого. Девочка, откинув край одеяла, с наслаждением лизала мороженое. Меня охватила тоска — казалось, время застывает.

Напротив кафе в узком переулке указатель — «Общественная уборная». Дальше улица снова изменилась. На вывесках призывно плясали неоновые огни. Мозолили глаза шеренги игровых автоматов, кабаре, стрип-шоу. Улица эта вовсе не такова, чтобы прогуливаться по ней, толкая одной рукой кресло с девочкой, а другой поддерживая под локоть секретаршу. Но мне казалось, что впереди вдруг забрезжила надежда. Да, если мне вообще суждено встретиться с женой, то именно здесь, в этих закоулках. У меня не было серьезных оснований считать, будто конец моего пути уже близок, но какое-то предчувствие, смутная уверенность то и дело посылали по моим нервам сигнал тревоги.

Лучше всего поручить бы кресло секретарше, а самому хоть что-то предпринять.

— Могу я довериться вам?

— Да, и я постараюсь оправдать ваше доверие.

— Что я должен буду сделать для вас, если вы сдержите обещание?

— Угадайте сами.

По прищуру ее черных глаз я понял — она обожжена злостью, искрой проскочившей между висками, точно в разрядной трубке. Но даже доверься я ей, времени у меня в обрез — столько, сколько понадобится им, чтобы доесть мороженое. Оставлять их одних и дольше мне не хотелось.

— Сэнсэй! — вдруг воскликнула девочка. — Посмотрите, вон он…

Вафельный стаканчик с мороженым указывал на какую-то лавку наискосок от кафе, смахивавшую на контору по торговле недвижимостью. Во всю ширину витрины золотились выпуклые иероглифы: «Консультирую покупку и продажу любых внутренних органов», чуть ниже — прейскуранты Центра переливания крови, Банка мужского семени, Конторы страхования роговицы. На двери висела неприметная деревянная табличка: «Справочное бюро по всем видам развлечений».

В просветах между приклеенными к стеклу иероглифами прейскурантов виднелась как бы разделенная на части комната. Нагнувшись, чтобы мои глаза оказались вровень с девочкиными, я подвигал головой из стороны в сторону и, отыскав наконец подходящий просвет, увидел такую картину. У окна стоял стол, и человек семь или восемь врачей в белых халатах, сидя вокруг него, пили пиво. Один раскачивался взад-вперед, поглаживая усы, другой нелепо смеялся, широко раскрыв рот и обнажив зубы, третий прочищал спичкой трубку — словом, каждый держался совершенно свободно. С ними, похоже, была и женщина, но я не уверен в этом. В глубине комнаты — конторка. Еще один мужчина в белом халате, стоя в неестественно напряженной позе, разговаривал с сидевшей за конторкою женщиной. На ее круглом лице блестели очки без оправы, из глубокого разреза гордо выставилась напоказ пышная грудь — женщина была как две капли воды похожа на владелицу посреднической конторы Мано, рядом с клиникой. Неужели мужчина, принявший столь странную позу, и впрямь заместитель директора?

Вафельный стаканчик в руке раскис, точно намокший хлеб. Бросив его под кресло и слизывая с пальцев мороженое, я покосился украдкой на секретаршу — она, нагнувшись, как и я, следила за тем, что делалось за стеклом.

— Уж не заместитель ли это директора клиники?

— По-моему, он. Остальные — из аптеки, а может, и из отделения искусственных органов.

— Что, если они нас заметят?

Девочка откусила край вафельного стаканчика и, понизив голос, сказала:

— Меня, думаю, здорово отругают.

— Не посмеют. Какое они имеют право?

Но секретарша промолчала. Она не отрывала глаз от окна и, казалось, наподобие быстродействующего компьютера оценивала обстановку. Может быть, ей все известно — зачем собрались там эти люди и что они намерены делать? Это мне приходится строить туманные предположения, а она — секретарь заместителя директора — не может не быть в курсе дела. И молчит, лишь пока не прикинет в уме: стоит ли поделиться со мной своей тайной.

— Давайте вернемся, — испуганно сказала девочка: ей, наверно, передалось наше беспокойство.

— Куда?

— Куда хотите.

Я погладил ее по щеке и вытер ей уголки глаз. Осталось ощущение, будто к пальцам прилип крахмал.

Секретарша резко выпрямилась и, осмотревшись, сказала:

— Только б они не заметили нас, тогда все в порядке.

Неужели она решила перейти на нашу сторону? Мужчины в белых халатах вставали из-за стола. Мы укрылись вместе с коляской позади колонны, и я решил заказать по одному апельсиновому шербету.

Врачей, вместе с заместителем директора, было семеро. Провожаемые вежливым поклоном женщины, похожей на Мано, они поспешно пересекли улицу и скрылись в общественной уборной.

Скрылись, и долго ни один из них не выходит. Шербет уже наполовину съеден. Не иначе, они там по большой нужде. Все семеро — разом? Нет, это немыслимо. Да и заместителю директора из-за резинового корсета не воспользоваться обычным унитазом. Что же могло случиться? Подожду еще две минуты, нет, минуту и, если они не появятся, сам зайду в уборную.

Оставив своих спутниц, я пошел туда. У входа была приклеена бумажка «неисправна», чуть ниже — «M», a на ставнях какие-то полустершиеся иероглифы. Внутри ни души. Спрятаться в этом пропитанном запахом аммиака помещении, ярко освещенном лампами дневного света, семерым мужчинам немыслимо. На левой стене пять пожелтевших писсуаров. Справа — три кабинки. Видно, к празднику их кое-как подлатали кусками фанеры. Я не мог представить, чтобы в каждой кабинке уместилось по два или три человека. Но на всякий случай, постучав, распахнул одну за другой все двери. Никого.

Правда, последняя кабинка отличалась от остальных. Там не было унитаза. На его месте зиял четырехугольный люк, и в нем виднелись ступеньки, ведущие в полутемный подвал. И в потолке был люк, к которому вела металлическая лесенка. Прямо как вход в трюм грузового судна. Вся эта компания, несомненно, скрылась через один из люков. Но нигде никаких следов. Да, семерым потребовалось немало времени, чтобы выбраться отсюда. Почему же я не зашел сюда следом за ними? — с запоздалым сожалением подумал я. Войти в общественную уборную может каждый — даже извиняться бы не пришлось.

Я уже выходил из уборной, когда на меня обрушился сердитый окрик:

— Написано же «неисправна». Вы что, читать не умеете?

Женщина из справочного бюро. Она окинула меня оценивающим взглядом. Точно так же смотрел на нее и я. Что еще за неисправность? Она на моих глазах проводила сюда семерых врачей. Но ссориться с ней не стоит. Надо выведать у нее, куда они скрылись.

— Мано-сан?

Вопрос мой не усыпил ее бдительности, напротив, складки над переносицей стали еще глубже.

— Я где-то вас видел. Не в конторе ли рядом с клиникой?

Толкая перед собой кресло-каталку, подошла секретарша:

— Кстати, этот господин — новый главный охранник, все вопросы охраны…

Реакция была мгновенной. Помнится, мне говорили, что посредники, имеющие конторы рядом с клиникой, находятся в ведении главного охранника. Женщина из справочного бюро кисло улыбнулась, но не оробела.

— Хорошо, я такая оборотистая; процент-то мне платят мизерный, а билеты я все-таки сбыла. Ах, значит, вы и есть новый главный охранник? Поздравляю. Только что господин заместитель директора клиники и вместе с ним шестеро молодых врачей взяли последние билеты…

— Куда они ушли?

— Вам это прекрасно известно.

— Отвечайте на вопрос.

— Спрашивайте…

— Вверх или вниз?..

— Внизу только машинное отделение. Вряд ли…

— Благодарю.

Но секретарша вдруг проявила странную нерешительность. Ей, сказала она, претит заходить в мужскую уборную. Моими доводами, что, мол, уборная на ремонте, она пренебрегла. Тогда я обрезком трубы, который носил при себе, содрал букву «М» и лишь после этого уговорил ее.

Первой по лесенке поднялась секретарша, я передал ей девочку, потом стал подниматься сам с креслом-каталкой на плечах. Будь кресло просто тяжелым — полбеды; хуже, что люк оказался мал — вместе с креслом в него не пролезть; пришлось поднять кресло к самому люку и, с трудом сохраняя равновесие, вталкивать его туда головой.

Тем временем девочка расплакалась. Это были судорожные рыдания человека, превозмогающего боль. Секретарша пыталась успокоить ее. Установить, что, собственно, произошло, я не мог, поскольку сражался с креслом. Я решил никого не ругать. Хорошо бы они больше не давали мне повода браниться.

Мы оказались в пропахшем сыростью коридоре. Двери по обе его стороны были заколочены досками, вокруг — ни души. Примерно через каждые десять метров с потолка свешивалась двадцативаттная лампочка без абажура. На каждом углу — стрелка из красной клейкой ленты, если идти, следуя им, куда-нибудь да доберемся. К тому же после четырехдневного пребывания в тайнике я познакомился немного с планировкой этого здания.

Пол, словно рассыпавшаяся в пыль глина, поглощал шум тагов — казалось, уши заткнуты резиновыми пробками. Поэтому даже крик здесь, будто долетев из колодца, превратится в шепот.

— Вам, конечно, известно, что происходит?..

— В самых общих чертах.

— А что происходит? — спросила вполголоса девочка.

— Отстань, — нервно одернула ее секретарша. — Скоро сама все узнаешь.

Мы шли довольно долго, пока наконец, повернув за угол, не очутились в другой части здания. Здесь было шумно и светло. В шести комнатах, выходивших во внутренний двор, царило оживление. Посреди двора стояли башенные часы, вокруг них, как посетители на выставке, расхаживали люди. По пути сюда мы никого не встретили — наверно, этот ход предназначен только для служащих клиники. Вдруг послышался тусклый, монотонный голос — казалось, это научный обозреватель комментирует некий эксперимент:

— Итак, число прошедших предварительные испытания равно шести. Лучшие показатели по-прежнему у двоих… соревнующиеся заняли двадцать девятую позицию… Только что… шестой… средняя продолжительность более девяти… не констатируется… постоянный контроль врачей… согласно рассчитанной на компьютере специальной программе, интервал…

Мы решили присоединиться к зрителям и сделать вместе с ними полный круг. Зрителей было немного, среди них попадались и женщины. Но я не заметил, чтобы кто-нибудь пришел с детьми. У каждой из шести комнат стоял щит с фотографией (в рост) обнаженной женщины — вероятно, участницы конкурса. Рядом с фотографией — таблица, испещренная цифрами. Время от времени цифры менялись. Что они означают, я не знал. Над дверью — выведенные большими цветными иероглифами броские надписи: «Кукольный дом», «Женщина-цунами», «Магма», «Лебединое озеро». Должно быть — девизы, под которыми выступают соискательницы. В руках у многих зрителей программы форматом в половину газетного листа, где они делают какие-то пометки, сопоставляя девизы и цифры, — в общем, атмосфера вполне спортивная, как на велодроме.

Миновав «Женщину-цунами», мы оказались у «Магмы», напротив была комната отдыха, где торговали напитками и легкой закуской. Здесь толпился народ. За стоявшим посредине столиком сидели шестеро в белых халатах — с виду врачи. Они пили виски с содовой, закусывая хрустящим картофелем. Другой компании из шести человек, да еще в белых халатах, не было — значит, это скорее всего спутники заместителя директора. Сам он из-за корсета не мог даже присесть и потому смешался с толпившимися у стойки.

В толчее мы, никем не замеченные, быстро прошли мимо комнаты отдыха.

Следующей была «Женщина-маска». В соответствии с девизом лицо, покрытое белилами, казалось маской. Белая маска отсвечивала и переливалась, как жемчужина, и это лишало лицо всякого выражения. «Женщина-маска» пользовалась особенной популярностью, или, возможно, подошли новые зрители…

— Это не ваша супруга?

Мне самому почудилось… Но нет, я не был уверен. Точнее, будь даже у меня возможность удостовериться в этом, я предпочел бы воздержаться. К тому же оставалась еще одна соискательница. Быстро подойдя к комнате, обозначенной девизом «Страус», я увидал фотографию совершенно неизвестной мне женщины. Неужели «Женщина-маска» в самом деле моя жена? Мне стало не по себе, будто из пор моей кожи выползали сонмища паучков. Во всяком случае, нужно быть готовым ко всему, хотя никому не дано предвидеть и малой доли сюрпризов, которые преподносит жизнь.

Я решил пройтись по кругу еще раз.

«Кукольный дом»… «Женщина-цунами»… «Магма»… «Лебединое озеро»… Нет, все они не имеют ничего общего с женой. Снова «Женщина-маска»… Какое прекрасное тело, как изящно она сложена. В самом деле, очень похожа на жену. Но будь это и впрямь моя жена, я узнал бы ее подсознательно, даже со спины. В чем же причина моих колебаний?

— Если все прочие отпадают, то это, несомненно, ваша супруга.

Возможно, возможно. Но какие у меня доказательства того, что жена вошла в число шести женщин, прошедших предварительные испытания? И все-таки можно предположить самое худшее.

— Странное дело. Сколько можно раздумывать, когда речь идет о собственной жене…

Действительно странно. Разве моя жена не есть нечто цельное и неповторимое? А «Женщина-маска» на фотографии… Да, она прекрасна, и все же это — несуразное, ужасающее соединенье частей двух различных тел, явно несовместимые голова и торс. Эта жемчужная белизна, достигнутая с помощью толстого слоя белил, кажется порожденьем чужой крови, влитой в сосуды «Женщины-маски», бегущей по всему ее телу. Но тогда изменилось и все ее существо.

— Вы, трое, и — вместе? А как записки, мой друг, переписали начисто?

За спиной у нас вдруг возник заместитель директора клиники. Лицо секретарши стало напряженным, но ни малейшего испуга на нем не отразилось.

— Вот текст завтрашнего выступления, я отпечатала две копии, одну отправила в Совет… Размножим их — пяти экземпляров, думаю, хватит?

— Вполне.

Выходит, они сообщники? Девочка, глядя на заместителя директора, еле заметно ласково улыбнулась ему. Я испытал такое чувство, будто меня предали. А чего еще следовало ожидать? Мой план с самого начала был обречен на провал. Из памяти у меня почему-то улетучились все вопросы, которые я по пунктам обдумал, готовясь к встрече с жеребцом.

Будь хоть какой-нибудь способ узнать настоящие имена соискательниц — все стало бы на свои места.

— Разумеется, эти нелепые девизы — чистая выдумка. Среди соискательниц есть и массажистки из турецких бань, и исполнительницы модных песен. — Тут заместитель директора ухватил девочку за ухо и строго сказал: — Очень жаль, но ты ведешь себя безобразно…

Толпа зрителей разделилась надвое, и по возникшему проходу, высоко подкидывая колени, точно на ногах у них туфли для прыжков, пробежали трое стриженых в трусах. Заметив нас, они, будто по команде, приложили ладони ребром к вискам и задвигали ими, будто это слоновьи уши. У одного из них с плеча свешивалась пачка перевязанных ремнем газет.

— Дай экземплярчик, — попросил заместитель директора.

— Нельзя. Завтрашний номер.

Стриженые убежали, и толпа снова слилась воедино.

— Кажется, вы заинтересовались женщиной из этой комнаты?

— Он думает, — ответила вместо меня секретарша, — что это его жена.

— В самом деле… — заместитель директора с ехидной улыбкой взглянул на фотографию. — Но вы, я надеюсь, продолжаете свои записки?

— О чем вы?

— О том, что вы их тем не менее продолжаете. Давайте заглянем внутрь. У меня лишний билет, могу дать. Я сам питаю к этой женщине особый интерес. — И, повернувшись к секретарше, сказал: — А вы возьмите девочку и выпейте кофе в комнате отдыха. Не возражаете?

Секретарша, наступив мне на ногу (я был в туфлях) и больно прижав ее, сказала:

— Жду только пять минут — по часам. Извольте обращаться со мной как положено. Я имею на это право.

И она зашагала, толкая кресло-каталку; девочка, сидевшая в нем, обернулась и с мольбой смотрела в нашу сторону. На кого именно — не знаю. Я отер слезы. Они, скорее всего, выступили от боли — секретарша здорово придавила мне ногу. Но заместитель директора, кажется, истолковал их по-своему:

— Попрекать вас теперь ни к чему. Но знайте — иногда нужно быть жестоким. Врач должен быть жестоким, и больной обязан сносить его жестокость… таков закон жизни.

Протиснувшись сквозь толпу зрителей, с завистью глазевших на мой билет, я толкнул дверь комнаты «Женщины-маски». За дверью висел черный занавес. Я раздвинул его, передо мной повис еще один. Раздвигая все новые и новые занавесы (порядка, в котором они висели, я так и не уяснил), я шел вперед, пока не попал в помещение, напоминавшее выложенный белым кафелем анатомический театр. Почти все места были заняты.

Из динамика слышался сухой, невыразительный голос:

— Трехминутный перерыв кончается. Занимайте, пожалуйста, свои места.

Но заместитель директора не садился. Я тоже решил смотреть стоя.

Свет в зале погас. На сцене появилась женщина. Обнаженная, с набеленным лицом — точь-в-точь как на фотографии.

— Такая хрупкая с виду, а победит, я уверен, всех — даже «Кукольный дом». Та займет второе место.

Женщина лежала, подняв одно колено. Все ее тело было опутано проводами. На коленях ее, на бедрах и плечах пестрели датчики, от них тянулись тонкие провода к измерительным приборам. Женщина была соблазнительна и прекрасна, как танцовщица, играющая роль плененной марсианки.

Из-за кулис вышли двое врачей в белых халатах и сняли показания приборов. Потом один из них стал осматривать женщину.

— Есть надежда на ее выздоровление?..

— Болезнь ее сводится к утрате индивидуальности. Она не нуждается в медицинской помощи; лечить ее ни к чему.

— Какая жестокость!

— Она действительно ваша супруга?

— Сам не пойму. Не знаю, как быть…

— Нерешительный вы человек. Кстати — это, правда, касается вашей супруги, но я должен сказать… любой сексопатолог подтвердит вам, — она страдает манией изнасилования.

— Значит, вам было известно, где она находится?

— А вы не вспомните магнитофонные записи, сделанные в приемном отделении? Мы слушали их вместе. Ну — звук, словно от падения мешка с крахмалом… Скорее всего, это упала ваша супруга. С ней случился легкий обморок, а очнувшись, она увидала вокруг себя каких-то людей в белых масках. На самом деле это была обычная процедурная, где ее обследовали. Там ей поставили диагноз, и именно там и острой форме проявилась ее патологическая боязнь изнасилования. Пришлось лечить по методу «подобное — подобным».

— Ужасно.

— Почему же, результаты великолепные. — Заместитель директора повел плечом и, обернувшись ко мне, стал, как шаловливый верблюд, оттопыривать и поджимать верхнюю губу. — Вы тоже малый не промах. Спрятались где-то с девочкой из восьмой палаты и забавлялись с ней с утра до ночи…

— Да не забавлялся я с ней. Ничего похожего у меня и в мыслях не было.

— Не кричите!

Кричал-то как раз он сам. Зрители осуждающе смотрели в нашу сторону.

— Любите девочку — любите на здоровье. Делайте с ней что хотите. Нет, я не стану вам лгать, будто уже не чувствую к ней никакого влечения. Она была упоительна, как свежевыжатый сок… Но я сумею преодолеть себя. Победительница сегодняшнего конкурса… и человек-жеребец… В таком сочетании мой план воплотится куда эффектнее. Как вы думаете? Все, с кем я успел поговорить, согласны со мной…

— В чем состоит ваш план, сэнсэй? Мне он не известен.

— А вы и не должны о нем знать. Суть — в программе юбилейного празднества. После приветственной речи я, как человек-жеребец, продемонстрирую собравшимся свои возможности — вместе с победительницей конкурса. Я покажу воочию конечный результат эволюции вспять.

— Вы чудовище!

— Вам кажется, что я совсем распустился? Но когда-нибудь и вы поймете всю омерзительность здоровья. Если история животных — это история эволюции, то история человека — это эволюция вспять. Да здравствуют чудовища! Чудовище — могучее олицетворение слабости!

Завыла сирена. Синий сигнал «приготовиться» погас, и зажегся красный «идет конкурс». Заработали приборы.

Вдруг заместитель директора с силой толкнул меня вниз по проходу. Я оказался возле спускавшейся к сцене лестницы из металлических трубок. Перекладины ее отстояли одна от другой не менее чем на сорок сантиметров, и, оступившись, удержаться на ней было бы трудно. Кто-то рванул меня за подол рубахи, посыпались пуговицы. Чтоб не упасть, я вынужден был, не противясь насилию, спуститься вниз. Кто-то расстегнул пояс на моих брюках. Оторвали рукава рубахи. Расстегнули молнию. Брюки свалились и запутались в ногах. Я полз по полу на четвереньках. Потом поднялся. Вид у меня был довольно глупый — на мне остались только трусы, клочья рубахи на спине и туфли для прыжков. Передо мной лежала женщина с белым лицом. Медсестра, поколебавшись, ушла и оставила нас вдвоем. По ее знаку погасили свет. Ну, теперь держитесь! Интересно, узнала меня эта женщина? Я выхватил спрятанный под мышкой обрезок трубы — мне удалось сохранить его — и принял боевую стойку. Размахивая трубой, я стал подниматься по лестнице. Пять минут, о которых мы договаривались с секретаршей, давно истекли. Я вернусь к ней, попрошу подождать еще немного и снова вернусь сюда. Только бы мне повезло! Уговаривая себя, я понимал, что это самообман. И все-таки выбрал отступление. Почему — и сам до сих пор не пойму. Да и не пытаюсь понять.

Не раз я чувствовал, что угодил трубой в кого-то, слышал чьи-то вопли. Размахивая ею, я прорвался за черный занавес.

Здесь царил полумрак — вытянув руку, я с трудом различал пальцы. Я несся от одного занавеса к другому и, чтоб избежать внезапного нападения, то и дело бил трубой по черной ткани. За мной вроде гнались, но разобрать, что делается за очередным занавесом, было невозможно. Прямо передо мной — проход, такие же проходы — без конца и всякой системы — тянулись справа и слева. Заместитель директора, должно быть, удрал минутой раньше. Я понял: чем больше буду суетиться, тем скорее собьюсь с пути.

Тут из-за черного занавеса донесся жалобный вопль. Кричала женщина. Так ясной зимней ночью воет северный ветер в проводах электрички. Отбиваясь от облеплявшей тело черной ткани, я пробирался вперед. Что это значило: убегал ли я от жены или, наоборот, возвращался к ней, — мне было безразлично. Вдруг голос кричавшей женщины оборвался где-то вдали — я стоял у выхода.

Снаружи бурлила прежняя толчея. Все, кому не досталось билета, разглядывали меня с нескрываемой завистью. В одних трусах, точно безумный, бежал я оттуда, куда они жаждали попасть хоть на мгновение. Их изумление вполне понятно. Бросив на пол обрезок трубы, я прижал локти к бокам и побежал навстречу людскому потоку. Может, повезет и меня примут за тренирующегося бегуна.

Народу в комнате отдыха стало поменьше. Но секретарши нигде не было видно. Гляжу на часы — да, я опоздал на тридцать минут. Наверно, ей надоело ждать и она ушла. В моих туфлях я подпрыгивал чуть не до потолка. После третьего скачка я заметил бежевую кофточку секретарши, сидевшей на корточках в дальнем углу. Нет, она сидела не на корточках, а в кресле-каталке и читала газету. Меня охватило дурное предчувствие. Подпрыгнул снова — девочки из восьмой палаты там нет. Неужели в отместку за то, что я нарушил обещание, она бросила девочку или отдала кому-нибудь? Не обращая внимания на сыпавшуюся отовсюду брань, я продирался сквозь толпу напрямик. Секретарша, едва сдерживая смех, осмотрела меня с ног до головы и без тени смущения протянула газету:

— Гляньте-ка, это — завтрашний номер.

Между багровым одеялом и задом секретарши виднелось какое-то красноватое месиво. Секретарша сидела на девочке. Злость ли, боль привели меня в бешенство, я схватил секретаршу за руку и рванул на себя. Хрустнул сустав, и она, взлетев в воздух, с воплем рухнула под ближайший стол. Я взял девочку на руки и прижал к груди, она дернулась и застонала. Жива! Приподняв то, что казалось мне ее руками и ногами, я стал тихонько поглаживать и распрямлять их. Может быть, она снова обретет человеческий облик.

Вдруг из толпы вынырнули три юнца в спортивных трусах. Один протянул руку секретарше, другой, приняв стойку каратиста, начал приближаться ко мне. А третий, подкравшись сбоку, молча двинул меня кулаком. Я с трудом нагнулся и, уклоняясь от ударов, укладывал девочку в кресло-каталку. Тут каратист ударил меня головой в живот. Я почувствовал, что сознание мое проваливается куда-то, вместе с подступившей к горлу рвотой. Головы столпившихся вокруг зевак казались мне красными гладиолусами. За мгновение до того, как меня втиснули в мешок из резины — потолще, чем на корсете заместителя директора, — я услыхал откуда-то издалека голос секретарши:

— Повтори-ка наизусть таблицу умножения.

И кто-то стал читать надгробную речь по мне:

— Дважды два — четыре, дважды три — шесть, дважды четыре — восемь, дважды пять — десять…

Я очнулся — кругом темнота. Пошарив рукой вокруг, коснулся колеса кресла-каталки. В памяти медленно всплыло все случившееся со мной. Под ребрами еще ощущалась тупая боль. Массируя одной рукой живот, другой я открыл коробку под сиденьем кресла, вынул оттуда карманный фонарь и первым делом осмотрел девочку. Она стала похожа на надувную резиновую куклу. Наклонясь к самой ее голове, я уловил тихое дыхание. Точно от удара током, волоски на теле зашевелились. Я понял: свершилось невероятное — мы наконец остались вдвоем. На глаза навернулись слезы. Я тихонько погладил девочку по подбородку. Она приоткрыла глаза и заморгала от яркого света.

Посветив фонарем, я осмотрел комнату. Куда-то бесследно исчезло все — стулья, столы, стойка, горы пустых бутылок и бумажных стаканов. Пол устилал толстый слой пыли, который мог бы накопиться лишь за долгие годы, и нигде ни следа человеческих ног. Мне почудилось, будто вчерашнее многолюдье было празднеством призраков. Но нет, все случилось именно в этой комнате. Я прекрасно ее помню. Рядом в кресле-каталке лежит искалеченная девочка. В животе до сих пор боль от удара головой. И наконец, возле кресла-каталки валяется смятая завтрашняя газета.

Прислушался. Ни звука — мертвая тишина.

Я решил ненадолго оставить девочку и сходить туда, где проходил конкурс. Когда я вернулся, девочка и кресло были на месте. Я прикоснулся к ней — тело ее расплылось, утратив всякую форму. Я стал подправлять и месить заново эту аморфную плоть, пытаясь вернуть девочке человеческий облик. Так формуют скульптурную глину.

Она прошептала что-то. Приблизив ухо к ее губам, я услышал:

— Погладьте…

На растаявших костях висели мясо и кожа. Я гладил и гладил девочку. Дыхание ее стало прерывистым, она вся пылала. Наконец она заснула.

Расправив завтрашнюю газету, я расстелил ее на полу. На первой полосе была фотография: человек-жеребец и победительница конкурса — «Женщина-маска».

Немыслимо согласиться с тем, что можно быть свидетелем ненаступившего прошлого.

Я двинулся вперед, толкая кресло. Мне должна быть известна планировка этого здания. Я знаю точно: мы на втором этаже. Стало быть, надо найти путь наверх или вниз. Лестница почти полностью разрушена — постараюсь отыскать ту самую уборную. Я шел. И на ходу пытался мысленно воспроизвести план здания, проводя линии, перемещая, стирая их. Но почему-то никак не мог обнаружить уборную, хотя она явно была где-то здесь. Время от времени мне попадались уборные, но там стояли унитазы и через них было не пролезть.

Прошло часов десять, свет карманного фонаря начал тускнеть. Мой первоначальный оптимизм скатывался все ниже и постепенно сменился удушающим страхом. Я вставил батарейку в передатчик и стал украдкой взывать о помощи. Персонально не обращаясь ни к кому, я лишь монотонно спрашивал о дороге.

Обессилев, я отключил передатчик и тайком обнял девочку. Она все больше теряла человеческий облик.

Батарейка фонаря села окончательно. Теперь уж я вопил в передатчик. Я обращался к жеребцу. Взывал к нему во весь голос — сознавался, что болен, обещал быть безупречным больным.

Циферблат часов в темноте не разглядеть, и я не знал, сколько прошло дней. Не осталось еды, кончилось питье. Обессилев, я отключал передатчик и обнимал девочку. Она почти на замечала меня. Наконец села и батарейка передатчика, я мог, не опасаясь появления посторонних, обнимать девочку.

Я жевал одеяло, бывшее прежде матерью девочки, слизывал капли воды с бетонных стен, из последних сил стараясь продлить сокровенное свидание с одним-единственным человеком, — кто теперь меня за это осудит? И как бы я ни упорствовал, ни спорил, обойденный во времени завтрашней газетой, я то и дело умирал в прошлом, которое было ненаступившим завтрашним днем. Умирал, прижимая к груди любимую, — на тайном нашем свидании…