Восхищение

Коридоры

Мы зашли в музей в пять минут десятого – то есть через пять минут после его открытия. Рекордсмены посещений. Ранние пташки. Кроме нас, вряд ли бы кому-нибудь еще пришло в голову вылезать из дома в такую рань. А вот Ане пришло, милой моей ненаглядной. Аня еще за неделю до отъезда составила график посещений.

– Это тебе не Турция, – говорила она. – В Москве надо бегать.

Вот мы и бегали. За четыре дня – шесть музеев и два парка. Кажется, я стоптал подошвы на новых ботинках и начал разбираться в живописи эпохи Возрождения. Очень полезные знания для водителя такси, ничего не скажешь. Сначала с нами бегала Оксана, Анина одноклассница, у которой мы поселились, но в итоге ей это надоело, появились важные и срочные дела, и вообще «я это уже сто раз видела». Вот так надейся на местных.

К пятому дню музеи слились для меня в единую череду галерей, выставок, экспозиций, бубнящих что-то экскурсоводов и бабушек-смотрительниц в коридорах, которым только и надо, что ткнуть носом в наше бескультурье. Я без труда мог определить, где в музее находится кафе, а где – туалет. А еще мне отчаянно хотелось переписать Анин график и вставить туда, например, посещение кинотеатра, ресторана или хотя бы открытой веранды, где подают прохладное нефильтрованное пиво. Однако же противоречить милой моей ненаглядной было все равно что лезть в пасть к змее. Лучше подождать, пока сама выдохнется…

Этот ранний музей на входе ничем не отличался от предыдущих: сразу за стеклянными дверьми небольшой прохладный холл, пол выстелен кафелем, справа – гардеробная, слева – касса. У стены под окном жались старые потертые стулья с потрескавшимися спинками и блестящими от пузырящегося лака подлокотниками. Потолки полукругом, узенькие окошки, пахнет историей, а проще говоря – старьем. Пожилая женщина в гардеробной при виде нас оживилась, но со стула не поднялась.

– Граждане, верхнюю одежду надо снимать, – проворковала она, кивая острым носом на мою куртку. – Не положено в верхней одежде.

Пока Аня покупала билеты, я вытряхнул из куртки телефон, зажигалку, ключи от машины, рассовал по карманам джинсов. Гардеробщица поглядывала то на меня, то на Аню с нескрываемым любопытством. Потом спросила, прижав куртку сухой ладонью:

– Туристы?

– Туристы, – ответил я. – Из Архангельска.

– Бегаете, значит, галопом по Европам, одним глазком на каждую прелесть посмотреть?

– А что остается? Город большой, времени мало.

– Раньше, бывало, у нас тут очереди выстраивались, – проворковала гардеробщица. – Никто никуда не торопился. А теперь? Все бегут и бегут. А ведь надо, чтобы усвоилось. Это же вам не хот-дог. Это культура!

Аня взяла меня за ладонь и увела от болтливой гардеробщицы к двери, на которой висела белая табличка с черными буквами: «ЭКСПОЗИЦИЯ № 1».

За дверью мы обнаружили коридор без окон, погруженный в мягкий ламповый свет. Казалось, что потолок слегка закруглен, а вдоль стыка между паркетным полом и стенами тянулись горизонтально трубы различной ширины. В этих трубах что-то отчетливо гудело, потрескивало и ухало. Стены были шершавые, вроде бы недавно отштукатуренные. Я различил грубые мазки кисти то тут, то там. Штукатурка местами сползла и закрутилась стружкой.

– Про ремонт ничего не было написано. – Я кивнул на пустые бумажные мешки, валяющиеся у стены.

– Потому что ремонта и не должно было быть, – отозвалась Аня и добавила всё объясняющее: – Столица!

Паркет под ногами поскрипывал. Звуки наших шагов гулким эхом разносились по коридору. Мы дошли до двери без табличек, открыли ее и оказались в еще одном коридоре, но размером больше, с высоченными потолками и разлапистой старинной люстрой в центре. Стены тут были покрыты монотонными обоями, вдоль пола все еще тянулось несколько труб разной ширины.

Рядышком с дверью сидела худощавая сгорбленная старушка и вязала.

– Дорогие мои! – оживилась она, улыбнувшись. – Неужели? Редкие гости! Вы откуда здесь вообще?

– Мы, бабушка, на экспозиции пришли посмотреть, – ответил я. – Где у вас тут экспозиции?

– Нам бы про десятый век, выставку, – подсказала Аня, сверяясь с какими-то своими распечатанными листами.

Бабушка отложила вязанье, уперлась толстыми ладонями в собственные колени и посмотрела на нас из-под очков. Глаза у нее были большие, водянистые, с желтоватыми прожилками вокруг зрачков, а губы потрескавшиеся, но густо замазанные красной помадой. Мне показалось, что эту бабушку я уже встречал в каком-то другом музее, хотя они все были на одно лицо.

– Экспозицию, говорите? – спросила старушка. – Это запросто. У нас эта ваша экспозиция – популярная вещь! Значит так, дорогие, вам сейчас прямо по коридору, потом сразу налево и еще один раз налево. Там дверь с надписью, ну, вы увидите, не промахнетесь.

Мы поблагодарили и пошли к следующей двери. Я зачем-то оглянулся и увидел, что бабушка все еще сидит в странной позе, уперев руки в ноги, и провожает нас внимательным взглядом. С ее накрашенных губ не сходила улыбка.

За дверью, как ни удивительно, снова оказался коридор – низенький, узкий, без окон, с щербатым бетонным полом и ободранными обоями. Судя по всему, ремонт здесь был в самом разгаре, стены местами обматывали ремонтные ленты. Валялись пустые мешки из-под цемента, в воздухе сильно пахло сыростью и плесенью. Вдоль стен вились тонкие трубы, внутри которых ухало и потрескивало. Свет от ламп, свисающих на голых проводах, дрожал и подмигивал. Мы сразу свернули налево. Под ногами хрустела бетонная крошка. Потолок был заклеен черной пленкой, которая кое-где пузырилась и дрожала, будто снаружи ее поддувал ветер.

– И все же странное место, – заметил я вполголоса, огибая лужу с радужной оболочкой бензина по краям.

– Не самый популярный музей, – ответила Аня. – Я выбирала: или этот, или сгонять в мастерскую глиняного искусства. Думала, передохнем немного, картинами полюбуемся.

Картин тут как раз не наблюдалось.

– Лучше бы глину полепили. Как в фильмах.

В какой-то момент мы вынырнули из темноты и оказались у еще одной двери. Какой уже по счету? Рядом с ней на табуретке сидела бабушка, похожая на предыдущую, но толще, одета в темное и без очков. Она разгадывала кроссворд под пятном света от настольной лампы. Лампа, кажется, была старая, на керосине, и чадила. А ручка – как будто перо, которым бабушка царапала по бумаге с едва слышным скрипом.

– Ох, дружочки! – воскликнула бабушка, подняв голову. – Ничего себе забрались! А ну-ка, давайте, милые, где ваши билетики? Ага. Экспозиция, значит. Ну, хорошо-с. Туристы? Любознательные, значит! Вы, милые, сейчас прямо по коридору, потом сверните направо, налево потом, за смотровой сразу дверь с табличкой. Ну, разберетесь.

Она, не вставая с табуретки, проверила билеты, открыла дверь и буквально вытолкала нас через порог. Мы несколько секунд стояли, ошарашенные от столь неожиданного бабушкиного напора. Где-то вдалеке мигала лампа дневного света. Отштукатуренный потолок вспарывала горизонтальная широкая труба, окрашенная в блестяще-голубой.

– Может, назад? – предложил я. – Дунем в какой-нибудь парк, мороженого купим? Эти коридоры меня утомили.

– Похоже на какой-то обман. Денег взяли и водят кругами…

– Я же говорил, хватит бегать по музеям. Погуляем на свежем воздухе, отдохнем от культуры, а?

Аня неопределенно пожала плечами. Обычно это означало, что она согласна, но лучше не напоминать о том, что идея с музеем была плоха.

– Погоди секунду… – Аня достала телефон, набрала кого-то и, дождавшись ответа, заговорила: – Оксана? Привет! У нас тут планы изменились, хотим в кафе посидеть в центре. Или в Горького дунуть на несколько часов. Ты с нами?..

Мы вышли обратно, и оказалось вдруг, что за дверью совсем другой коридор, без ремонта и бетонного пола, аккуратный, с новенькими лампами вдоль стен, ламинатом и современной отделкой. В углу сидела бабушка – тоже другая. Худощавая, остроносая, в косынке, без кроссворда, чадящей лампы и пера вместо ручки.

Увидев нас, она нахмурилась и цокнула языком:

– Не положено назад! Вертайтесь, откуда пришли.

Аня замерла с открытым ртом, пробормотала в трубку:

– Оксан? Ты не поверишь! Мы в музее тут одном…

– Не положено звонить! Звонют и звонют! Это вам культура, к ней бережно относиться надо! – повысила голос старушка и неожиданно пригрозила нам кулаком.

– Полегче! – предупредил я осторожно, хотя, признаться, не совсем понимал, что происходит.

– Оксан… ты можешь за нами приехать, а? Сразу отсюда и рванем. А то место странное… инсталляция какая-то или еще что. Я тебе координаты сброшу сейчас…

– Выключить немедленно! Нарушаете тишину и порядок, уважаемая!

– А вы вообще кто? – спросил я. – Здесь же другая была только что.

– Была да сплыла! – прикрикнула старушка. – Вопросов много задаете. Вам прямо, до упора, а там, значит, не забудьте спросить, куда поворачивать. Иначе не дойдете. – Она цокнула языком снова и вдруг оскалилась, обнажая кривые желтоватые зубы. – Ходют тут и ходют! Вертайтесь, кому велено!

– Как выбраться отсюда? – спросила Аня, оглядываясь. – Ни окон, ни дверей, блин.

Старушка снова погрозила кулаком:

– Экспозиция через десять минут. Торопитесь!

– Беспредел какой-то. – Я потянул Аню за собой по коридору, мимо старушки, чувствуя, как по спине и затылку поднимаются мурашки.

Я понятия не имел, что буду делать, если чокнутая бабулька надумает сейчас нас остановить. Однако же она не шевелилась, только шипела и бормотала что-то, то и дело срываясь на визг.

Коридор за следующей дверью стал еще меньше, потолок – ниже, углы и края стен как-то незаметно обрели плавность. Пол был устлан густым красным ковром, на стенах висели бархатные шторы. Пахло чем-то странным, вроде слабого аромата гниющих яблок. Неприятно, в общем. Под потолком болтались лампы на оголенных проводах, тянулись трубы различных диаметров. Окон нигде не было. Я подбежал к шторам, раздвинул их, провел рукой по гладкой стене. Она была теплой и как будто мягкой.

– Господи, у меня скоро клаустрофобия начнется, – выдохнула Аня. – Бред какой-то. Может, это часть экспозиции?

– Странные тогда у них представления об искусстве.

Дверь впереди открылась сама собой. Показалась седоватая голова.

– Идите, скорее, дорогие! – проворковала она. – Заблудились, небось?

Эти бабушки совсем перестали мне нравиться.

За дверью коридор был узким и темным. Стены как будто окрасились в красный, а потолок окончательно очертился полукругом.

– Что у вас тут творится? – недовольно пробормотала Аня. – Ни указателей, ни окон… как выбраться?

Бабушка – неуловимо похожая на всех остальных, с седоватыми локонами, ямочками на щеках и морщинками вокруг водянистых глаз – картинно положила ладонь на грудь.

– Почему выбраться? Зачем выбраться? – охнула она. – Вы же еще ничего не посмотрели! Как же это? Зашли на минутку и сразу убегаете?

– Насмотрелись, кажется, – отозвался я. – Выведите нас отсюда.

– Да как же это так? Милые вы мои? Мы же тут днями для вас! Только вас же и ждем! Нельзя же вот так сразу! – продолжала охать и причитать бабка.

Я не выдержал, крепко взял ее под локоть, потянул:

– Покажите дорогу, и дело с концом.

Я хотел поднять ее, а вернее, думал, что она поднимется сама, но старушка не двинулась с места и все продолжала бормотать что-то, охать, ахать, хвататься свободной рукой за сердце. Волосы растрепались и рассыпались по морщинистому лбу. Я потянул с силой, но ничего не произошло. Старуха как будто вросла в стул.

– Чтоб тебя!

Дернул еще раз с силой, не заботясь о правилах приличия.

– Вам… что вы делаете… по коридору… прямо… хватит уже… налево… налево, слышите?!

Раздался чавкающий звук, резко дыхнуло смрадом. Задние ножки стула приподнялись, будто отрывались от чего-то мягкого и липкого, и я увидел под ними дырки, из которых вдруг толчками выбилось и растеклось по полу что-то желтовато-бурое, склизкое и мерзко пахнущее.

– Я же говорила, милые мои, дорогие! – заверещала бабушка, то поправляя прическу, то хлопая ладонью по сердцу. – Говорила же, прямо идите! По коридорчику! Экспозиция! Одним глазком!..

Аня ухватила меня за свободную руку. Я увидел ее большие испуганные глаза, отступил от старушки на шаг, едва не запнулся. Свет подмигнул, на секунду макнув нас в темноту, а когда загорелся вновь, бабушка сидела на стуле как ни в чем не бывало, сложив руки на коленях и чуть склонив голову. Волосы аккуратно собраны в пучок на затылке. В морщинках на лице блестят капельки пота. А под старушечьими ногами, обутыми в дряблые коричневые ботинки, разлилась желто-бурая жижа, от которой воняло.

– На экспозицию, милые? – спросила она надтреснутым голосом.

– Что?

– Билетики предъявляем! – сказала старушка, и посмотрела на меня большими водянистыми глазами. – Билетики есть?

А ведь глаза у нее точно такие же, как у всех смотрительниц тут…

Мы почти побежали по коридору в противоположную от старушки сторону. Я толкнул плечом следующую дверь, первым оказался в коридоре, поскользнулся на чем-то влажном и темном, едва не упал. Здесь все вокруг было влажное. С потолка гулко капало. Старушка на стуле, в пенсне и с папироской в зубах, закричала обрадованно ломающимся до хрипа голосом:

– Явились! Желают посмотреть! Всех к нам! Туристы, туристы!

Я ударил ее по щеке ладонью скорее от испуга, чем от злости. Голова старушки дернулась, пенсне слетело, а за пенсне оказалась черная пустая глазница, из которой вдруг толчками потекла та самая желто-бурая жижа. Аня за моей спиной вскрикнула. Бабушка принялась растирать жижу ладонями, втирать в морщины, размазывать по подбородку и вокруг носа, облизывать серым языком, продолжая бубнить:

– Заблудились, что ли? Ну так мы вам подскажем! Нам все равно делать нечего! Сидим тут целый день! Наша работа – подсказывать и наблюдать! Вот мы и наблюдаем, ага.

Неожиданно стены коридора изогнулись, вздрогнули, будто были сделаны не из кирпича или бетона, а, например, из желе. В некоторых местах набухли пузыри, с которых сочилась влага.

Нас толкнуло вперед, я едва не упал. Аня ударилась плечом о стену, стена мягко подалась под ее весом и лопнула с громким хлопком и чавкающим звуком. Из дыры Аню окатило мощной струей густой желтой жидкости, в нос ударила невыносимая тошнотворная вонь, от которой сделалось дурно, перед глазами потемнело. Аня закричала. Из дыры в стене вывалилась старушка на стуле – мы ее уже видели, остроносую, злую. Она не падала, а так и повисла горизонтально, как приклеенная, вертя головой и размахивая руками:

– Не убегать, не убегать, кому говорят!

Я бросился к Ане, едва сдерживая позывы рвоты. Хотел схватить, прижать к себе, вытащить из этого места. Густая жижа, облепившая ее, медленно стекала, как раскаленный воск или мед – сдирая вместе с собой кожу. Аня не просто кричала, а орала. Я никогда не слышал такого жуткого болезненного крика:

– Жжет! Жжет! Я не могу двигаться! Помоги! Помоги мне! Жжет!

Желудок как будто проткнули железкой. Я упал на колени в полуметре от Ани. Меня вырвало. Глаза залило слезами. Невыносимая вонь, казалось, забралась через нос в желудок, в мозг, в сознание.

– Вам направо, милые!..

– Вертайтесь к двери с табличкой! Ни шагу назад!..

– Недолго осталось, два поворота налево, по коридору, мимо МарьИванны…

– Это же наша работа – подсказывать!..

Аня упала. Кожа слезала с нее рваными окровавленными лохмотьями. Сползали волосы, обнажая череп. Жижа дымилась и растекалась вокруг. Она протянула ко мне руку – ее тонкие красивые некогда пальцы оказались в нескольких сантиметрах от моего лица. Я видел, как растворяется кожа, сползают ногти, плавятся золотые кольца, как кровь и мясо перемешиваются с желтой жижей и все это капает на пол. Вывалились глаза, отслоились мышцы, глазницы наполнились жидкостью.

– Помоги! Пом…о…ги…

Я стоял на коленях и наблюдал, как Аня растворяется. Ее нижняя челюсть отвалилась с чавкающим звуком, повисла на лоскуте мышц и упала. Хлюпнул на ковер язык.

Старушки разом захохотали. Коридор пришел в движение, содрогнулся в спазме, сжался и с силой протолкнул вопящую Аню куда-то вглубь себя, в темноту. Я вскочил было следом, но желудок свело вновь, голова закружилась, меня стошнило раз, второй, третий, пока изо рта не потекла тонкая струйка едкой желчи.

Дрожащей рукой вытащил из кармана мобильник – связи не было. Отшвырнул. Схватил зажигалку. Чиркнул. Пламя дрожало, но не гасло. Повернулся к сидящей в углу старушке. Она продолжала хохотать.

Коридор задрожал, сжался и разжался вновь, будто это был пульсирующий сосуд. Анин крик оборвался. Я повернулся и понял, что Ани больше нет. Куда-то в черноту уходил кроваво-желтый след, тянулись ошметки кожи и волос – и все.

– Ну, с-суки, получайте! – Я поднялся, пошатываясь, подошел к старушке и ткнул огнем прямо ей в волосы.

Пламя схватилось мгновенно. Старушка продолжала хохотать. Огонь пожирал ее волосы, с хрустом проглатывал вязаный свитерок, перекинулся на подол старого платья, на руки и лицо. Я стоял и смотрел. Когда же она заткнется? Когда перестанет смеяться?

Старушка уже превратилась в сплошной комок огня. Из-за моей спины кричали:

– Не положено людей убивать! Это же музей, а не Патриаршие!

К этому голосу присоединились другие голоса, скрипучие, кашляющие и хрипящие.

– Вызовите пожарную!

– Тут вандалы! А еще культурные люди, по музеям ходят!

– Зажигалку кто разрешил? Билет предъявите, говорю!

Внезапно старушка начала медленно погружаться в пол. Как будто ее заглатывали – резкими толчками, сантиметр за сантиметром.

Точно.

Заглатывали.

За спиной хохотали.

Я обернулся и увидел, что коридор был забит старушками. Какая-то безумная, сюрреалистичная картина. Старушки, сидящие на стульях и табуретках, свисали с потолка, торчали из стен, из пола, между углов, запутавшиеся в проводах и задевающие головами лампы. Некоторые выглядывали из-за штор. Другие сидели спиной или наполовину вылезали из стен. У самых ног из пола торчала голова с седыми редкими волосами и добрым лицом.

– Не надо мусорить!

– Смотрели уже экспозицию?

– Вам налево сейчас!

– В следующем зале реставрационные работы!

– Приносим извинения за неудобства!

– Ахаха! Ахаха! Ахаха!

Горящая старуха всосалась в пол с чавкающим и хлюпающим звуком. Бубнеж старушечьих голосов слился в один монотонный гул, от которого заложило уши.

Я бросился бежать.

Пол под ногами дрожал. По стенам прошла волна. Дыхнуло смрадом и гнилью. Старушки протягивали в мою сторону морщинистые руки в пятнах, усеянные густыми темно-синими прожилками, с зажатыми кроссвордами, очками, ручками, карандашами, вязальными спицами, перьями.

Я прыгнул на дверь, вышиб ее, вкатился в следующий коридор и обнаружил, что он пуст и чист. На стенах здесь висели картины. Где-то вроде бы даже играла тихая музыка. Страшные звуки как отрезало, а от резкой тишины заболели уши.

Я поднялся, не в силах надышаться и прийти в себя, потом дрожь немного унялась, я пошел вперед. Ботинки оставляли на зеленом ковре темные и грязные следы.

Картины были спокойные и красивые. В основном пейзажи. Я разглядывал их и чувствовал, как гулко бьется в груди сердце. Во рту пересохло, очень хотелось пить.

– Вам немного осталось, – проворковал откуда-то старческий голос.

Коридор заканчивался дверью, а у двери на табурете сидела маленькая сгорбленная бабушка. Она была очень стара – морщины искромсали ее лицо, а волос на голове осталось немного. Нижняя челюсть у бабушки дрожала, будто была на шарнирах, а глаза были водянистые, как у всех здесь.

– За дверью направо, и окажетесь прямо в экспозиции, – сказала она тихо.

Я подошел ближе.

– Это сон, или я просто сошел с ума?

– А вы можете проснуться? – спросила старушка.

Я пожал плечами:

– Есть сны, в которых кажется, что проснуться не получается.

– Тогда я не смогу вам помочь. Разве что давайте проведу, куда положено. В последний путь.

Она протянула руку. Я не без сомнений взял ее влажную и холодную ладонь и сжал. Старушка ответила. Это было знакомое рукопожатие.

– Аня?

В ее седых волосах все еще оставались клочья вязкой желтой жижи. Она подняла на меня выцветшие глаза, рассматривала несколько секунд, потом сказала:

– Пойдемте! – и повела за дверь.

Мы вышли в квадратный холл, и на мгновение меня ослепил яркий солнечный свет, врывающийся в единственное окно. Я сощурился, стер выступившие слезы, увидел сквозь окно вход в музей. Туда мы вошли бесконечно долгое время назад…

Вход был укрыт от посторонних глаз густыми изумрудными деревьями, колоннами и кирпичной аркой с забором. Со стороны дороги можно было разглядеть только крыльцо и стеклянные двери. Отсюда же я видел гораздо больше.

Я различил огромный немигающий глаз, прячущийся в листве. И еще изгиб стен, похожий сначала на гигантскую приплюснутую голову, а затем на изгибающееся тело. И еще я увидел, что вход в музей был распахнутой пастью. Крыльцо – нижняя челюсть. Перила – ряд зубов. Красный кирпич на входе – раздвоенный язык.

Сейчас кто-то шел к музею, держа одной рукой велосипед. Оксана. Приехала за нами. Склонилась над телефоном и, видимо, пыталась до нас дозвониться. Она остановилась у крыльца, прямо на красном языке, прицепила велосипед к перилам, небрежно убрала телефон в задний карман и поднялась по ступенькам.

– Не надо…

Она зашла за стеклянную дверь. Пол под ногами вздрогнул в очередном спазме. Я увидел, как стремительно сомкнулись челюсти-вход, а когда разомкнулись, велосипеда у перил уже не было.

– Пойдемте, – сказала старушка знакомым голосом и потянула.

У меня не было сил сопротивляться и соображать. Мы прошли через еще одну дверь и остановились в ярком проходе перед дверью с табличкой, на которой было написано: «Экспозиция № 1».

Старушка отпустила мою руку и села на табурет в углу.

– Пойдем со мной, – предложил я. – Ань, пойдем. Тебе здесь делать нечего. Только посмотри, что оно с тобой сделало…

– Ходят тут, ходят, работать мешают. А в искусстве ноли без палочек, – пробормотала Аня скрипучим голосом, достала откуда-то из тряпья моток ниток и принялась его распутывать. С кончика ее носа капала на подол густая жижа. Капля за каплей.

Я взялся за ручку, понимая, что выхода больше нет, и потянул. Дверь отворилась. Проход наполнился звуками. Это были крики, вопли, хрипы, треск, кашель, безумный истеричный смех. Тяжело дыхнуло смрадом. Сначала я не увидел ничего, но потом в густой бордовой темноте проступили овальные стены и овальный же потолок, закругленный порожек, заканчивающийся чернотой, а еще вокруг были силуэты. Множество силуэтов. Они изгибались, извивались, дрожали, размахивали руками, вертели головами, выгибались в криках, стонах и воплях. Они лежали, стояли, сидели, будто сваленные в кучу, набросанные друг на друга, сцепленные в общий клубок тел.

Кто-то мягко толкнул меня внутрь. Я сделал шаг-второй по мягкому и податливому полу, а затем ноги запнулись, и я упал. Мир закружился. Я падал к другим людям, на мне сгорала одежда, а зловоние раздирало ноздри и легкие. Я закричал. Мой крик слился с остальными.

Прежде чем упасть в переплетение обнаженных, потных, сочащихся кровью, обезвоженных и умирающих людей, я вдруг понял, куда попал.

Это и была экспозиция.

Она могла переварить всё.