Восхождение на Фудзи (Репортажи из Японии)

Всеволод ОВЧИННИКОВ

ВОСХОЖДЕНИЕ НА ФУДЗИ (Репортажи из Японии)

Оглавление

1. Восхождение на Фудзи

2. Заключенный тюрьмы Абасири

3. Гимн солидарности

4. Они знали Зорге

5. Обвиняемые по делу Первомая

6. Черные корабли

7. Судьба Микурадзимы

8. Восемь углов под одной крышкой

9. Учителя верны клятве

10. Стихия и труд

11. Устойчивость велосипеда

12. Наняты пожизненно

13. Забытая заповедь

14. Лишние люди

15. Итай-итай

16. Полутораэтажный Токио

17. Полюсы вольтовой дуги

18. Торговцы дурманом

19. Власть теней

20. Желтая кровь

21. Полторы тысячи дней

22. Сражение в Фукусима

23. Девичьи руки

24. "Образец" с изнанки

25. Дыхание весны

26. У берегов лебединого озера

27. Сто восьмой удар колокола

Восхождение на Фудзи

Сквозь бег облаков

Открывает мне Фудзи

Свои сто лиц...

Здесь, у озера Казагути, сложил эти строки великий живописец прошлого Хокусаи, создавая свою прославленную серию "Сто лиц Фудзи".

Бетонное кольцо автострады опоясывает гору, соединяет, как жемчужины ожерелья, все пять озер, лежащих у ее подножия. Автобус мчится среди просвеченных солнцем сосновых лесов. Бархатные бабочки кружатся над нетронутой травой опушек. Прямо к бетону дороги клонит колосья дозревающий рис. Женщины срезают и укладывают в корзины тугие, мутные гроздья винограда.

Но все это лишь первый план, лишь рамка, за которой глаз все время жадно ищет главное - Фудзи. И лица ее, раскрывающиеся одно за другим, действительно неповторимы. То она предстает перед нами как серый призрак, плавающий в дымке утреннего тумана, то щедро удваивает свою красоту в глади озер, то - после заката - докрасна раскаляет края своего кратера отблесками ушедшего дня.

- Фудзи - вулкан правильной конической формы. Ее вершина поднимается на три тысячи семьсот семьдесят шесть метров. Это самая высокая и самая красивая гора в Японии...

Девушка-экскурсовод смущенно опускает на колени микрофон. Да, обыденные человеческие слова здесь слишком бедны. Но легко ли найти другие? Легко ли объяснить, почему столь знакомая, даже примелькавшаяся на открытках гора, представ перед глазами, вдруг заставляет сердце учащенно биться?

Чем же больше всего изумляет Фудзи? Может быть, сочетанием своего величия с гордым одиночеством?

Первая вершина Японии возвышается как бы на ровном месте. Горы вокруг есть, но небольшие и стоят на почтительном расстоянии, не решаясь заслонить, исказить ее безупречных очертаний.

Форма Фудзи поражает уже на географической карте. Ее горизонтали отметки высот - это концентрические окружности, равномерно густеющие от подножия к вершине. Даже не верится, что такой идеально правильный конус мог быть порождением одной из самых необузданных в природе стихий.

Как же велики дремлющие в недрах горы силы, если даже кратковременные пробуждения их столь грозны! Во время последнего извержения, произошедшего два с половиной века назад, улицы Токио (он тогда назывался Эдо) были засыпаны пятнадцатисантиметровым слоем пепла. А ведь от города до вулкана больше ста километров.

Фудзи волнует своей картинностью в высоком смысле этого слова. Кажется, перед тобой не явление природы, а произведение искусства, некий обобщенный образ, созданный творческим воображением художника.

Можно понять японских поэтов, утверждающих, что созерцание этой горы рождает чувство внутреннего очищения, стремления к самоусовершенствованию. Взглянув на Фудзи, не сомневаешься, что именно восхищение ее красотой легло в основу присущего японцам культа природы.

Несколько миллионов человек ежегодно посещают эти места, превращенные в государственный заповедник. Суеверное паломничество превратилось в прочную традицию. И трудно сказать, что больше радует здесь в такой вот прозрачный день: близость национальной святыни или простор нетронутой природы, соседствующей с мирным золотом полей...

Автобус вдруг резко тормозит, прижимаясь к обочине. Из-за поворота вырывается колонна коричневато-зеленых грузовиков с зажженными фарами. Они вихрем проносятся по оцепеневшему шоссе. В глазах остаются только огромные белые буквы, написанные на каждой машине: "Боеприпасы".

Хочется на миг зажмуриться, хочется убедить себя в том, что все это могло лишь привидеться на дороге, проложенной ради того, чтобы священная гора раскрывала перед человеком свои сто лиц.

Фудзи - она по-прежнему перед нами. Но как раз к ней-то и свернули грузовики со снарядами. Там, на фоне воспетых поэтами склонов, полощется на шесте звездно-полосатый флаг. У поворота на проселок, где еще не улеглась пыль, белеет щит: "Американская зона. Вход воспрещен японским законом".

Сколько раз приходилось читать о том, что американцы используют склоны Фудзи для военных маневров. Но, оказавшись здесь, ощущаешь эту запретную черту заново - так, будто она острым ножом прорезана по живому телу.

Как же больно сознавать японцу, что весь этот девственный простор - от "границы земли и неба", где нет ничего, кроме пепла да застывшей лавы, и вплоть до подножия - принесен в жертву чужеземному богу войны.

Четверть миллиона человек взбираются ежегодно на главную вершину Японии. У пятой станции - на половине пути - обычно отдыхают, любуются расстилающимися внизу лесными долинами. Нам любоваться было трудно, а еще труднее вслушиваться в шум сосен, который, как говорят, напоминает здесь морской прибой. Священная гора содрогалась от канонады. Чуть ниже по склону были отчетливо видны орудийные вспышки, облачка разрывов.

Подножие дремлющего вулкана давно уже накалено кипением человеческих страстей. С прошлого века бьются окрестные жители за свои давние права общинного пользования здешними лугами и лесными угодьями. С 1707 года тих кратер Фудзи. Но не раз за это время склоны вулкана покрывались дымом. Когда крестьянам не давали вывезти заготовленный хворост, они поджигали поленницы и брались за рогатины. И вот эти грозные знаки народного гнева, приводившие в трепет феодалов, вновь запылали на взгорьях.

Щиты с надписью "Американская зона" отсекали население не только от топлива, но и от травы, без которой здесь невозможно земледелие: местные почвы, сложенные из вулканического пепла, почти бесплодны, если их щедро не удобрить компостом. Лишившись всего этого, крестьяне получили взамен новые бедствия. Поредевшие леса уже не в силах сдерживать талые воды, что сочатся весной из-под снеговой шапки горы. Не встречая былой преграды, эти ручьи превращаются в бешеные грязевые потоки, которые обрушиваются на рисовые поля как раз во время всхода рассады.

Хотя я прошел лишь половину древней палом-ничьей тропы, даже подъем с середины склона нельзя назвать пустяковой прогулкой. Тем более, когда весь опыт альпинизма ограничивается детскими воспоминаниями о груде шлака у котельной во дворе старого ленинградского дома.

Кстати, именно эта груда все время вставала в памяти, когда я карабкался по бесконечному склону японской горы, увязая ногами в пористых острых осколках и въедливом вулканическом пепле.

Фудзи - это тысячекратно увеличенный отвал шлака: та же фактура, тот же цвет - от темно-серого до буроватого, та же крутизна. Впрочем, точнее будет сказать, чем выше, тем круче. Дает о себе знать чуть заметный прогиб склонов, который так любил подчеркивать на своих картинах бессмертный Хокусаи.

За пятой станцией остался шум сосновых лесов. За шестой - исчезли всякие следы растительности. Но чем более безжизненным выглядит склон, тем многолюднее он становится. Попутчиков столько, что вполне можно обойтись без проводников.

Между седьмой и восьмой станциями назначен ночлег. В приземистой хижине из лавовых глыб постояльцу дают миску горячего риса, несколько ломтиков соленой редьки, сырое яйцо, место на нарах и пару одеял.

С восьми вечера до часу ночи полагается спать. Но где там! Ощущение такое, будто ты улегся не в горном приюте на высоте 3300 метров, а на перроне вокзала или у дороги, по которой гонят гурты скота. Словно копыта, цокают по камням сотни посохов, звякают бубенчики, привязанные к каждому из них, чтобы путник не заблудился в тумане. Ни на минуту не стихают топот, свистки, крики лоточников. Как из вокзального громкоговорителя, доносятся голоса проводников, перекликающихся с помощью карманных раций.

Давно стемнело, а люди все идут и идут. Поистине армия на марше через горный перевал (если учесть, что по воскресеньям на Фудзи поднимается до тридцати тысяч человек, в таком сравнении не будет большой натяжки).

Пора двигаться дальше. Вклиниваюсь в строй, и в глазах начинает рябить от пляшущих по камням лучей карманных фонариков. Лучше уж смотреть не под ноги, а по сторонам, тем более что зрелище того заслуживает. Ночное шествие выглядит как сплошная вереница огней, которая начинается где-то у подножия и, извиваясь, зигзагами уходит в немыслимую высь к звездам.

За девятой станцией начинает светать. Прибавляю шагу: не пропустить бы восход! Однако общий темп движения, наоборот, спадает. Торопить впереди идущих бесполезно: им некуда поставить ногу. В предрассветных сумерках видно, что оставшийся отрезок тропы сплошь забит людьми, которые движутся к вершине со скоростью очереди за газетами.

Самое время присмотреться к попутчикам. Впору удивиться: до чего же пестр их круг!

Модно подстриженные девушки несут гитару и проигрыватель. Нестройный хор седовласых мужчин юношески задорно поет по-латыни студенческую песню (врачи-однокурсники дали зарок совершить это восхождение на выпускном вечере тридцать лет назад). Учитель рассказывает в микрофон колонне заспанных школьников о природе вулканов. К словам его почтительно прислушивается экскурсия крестьянок с Хоккайдо. Для двух молодых пар восхождение на Фудзи заменяет свадебное путешествие. ("Мы оба работаем на шахте, вот и решили: не все же лазать вниз, надо хоть раз и наверх забраться. По крайней мере будет что вспомнить и нам, и невестам тоже".)

Какое удивительное смешение всех возрастов, всех слоев общества, всех уголков страны! Пять миллионов экскурсантов приезжают каждый год к подножию Фудзи. Четверть миллиона человек ежегодно совершают восхождение на вершину.

Легко понять, какое смятение вызвала в стране весть о том, что безупречные очертания горы - излюбленный образ японского искусства находятся под угрозой.

Гора-святыня, гора-символ разрушается. Даже издали, из окна экспресса Токио - Осака, на темном конусе Фудзи видна вертикальная белая полоса. Это остатки снега на теневой стороне Большого провала, который глубоким трехкилометровым шрамом прорезает западный склон.

А уж взобравшись на Фудзи, можно обследовать ее рану почти вплотную. Если пройти на запад по кольцевой тропе, опоясывающей гору на уровне пятой станции, выше по склону видишь ущелье, похожее на разинутую пасть. Начинаясь у самой вершины, у самой кромки кратера, оно постепенно расширяется до пятисот метров, а перед чертой лесов сужается вновь, уходя оврагом вплоть до подножия.

Сравнение Фудзи с гигантским отвалом шлака можно отнести не только к поверхности, но и к структуре этой вулканической горы. В японских летописях упоминается восемнадцать ее извержений, последние из которых произошли в 800-м, 864-м и, наконец, в 1707 году.

Когда стоишь перед Большим провалом, кажется, что его дно поминутно простреливают пулеметные очереди: то тут, то там взметываются облачка вулканической пыли от падающих камней. Даже в ясную безветренную погоду из тела Фудзи здесь высыпается по шестьсот тонн грунта в сутки.

Но оползни и обвалы неизмеримо учащаются весной, когда из-под снеговой шапки горы сочатся талые воды, а также в пору осенних тайфунов, когда ливневые потоки катят вниз глыбы застывшей лавы, загромождая ими речные долины у подножия.

Специалисты утверждают, что, если не принять срочных мер, Большой провал скоро прорежет кромку кратера.

Еще десять шагов. Еще пять. Вершина! Наконец-то удалось ступить ногой на высшую точку Японских островов, чтобы увидеть с нее восход над Страной восходящего солнца.

Внизу в волнах розового света плавают горные цепи - еще более невесомые, чем гряды облаков над океаном. На высоте 3776 метров сами собой приходят возвышенные мысли. Но, забравшись на Фудзи, лучше любоваться окрестными далями, чем приглядываться к самой вершине.

Фудзи похожа здесь уже не столько на отвал шлака, сколько на свалку. Повсюду разбросаны ржавые консервные банки, пестрые обертки, пустые бутылки. Год от года становится все мельче двухсотметровый кратер, вынужденный мириться с участью мусорной ямы.

На гребне кратера друг против друга расположились храм, похожий на торжище, и купол метеостанции, похожий на храм.

И если служба погоды устремлена к небесам, то служителей храма волнуют дела сугубо земные. Не следует думать, что они негодуют по поводу осквернения святыни. Храм боится потерять возможность наживаться на человеческом потоке, который делает Фудзи золотой горой - пусть даже она становится при этом похожей на свалку. На вершине храм бойко торгует сувенирами, открытками, кока-колой по шестикратной цене. На станциях путникам предлагают пиво ("Имейте в виду: чем выше, тем дороже!".)

Но, подсчитывая барыши, храм с растущим беспокойством оглядывается на бурную деятельность туристских фирм. Чего только не предпринимают они, чтобы вывернуть карманы экскурсантов еще у подножия! Возле автобусных остановок вырос целый городок аттракционов и макет Фудзи в одну тысячную натуральной величины.

Священная гора не любит показываться людям. Из Токио, например, она бывает видна в среднем лишь двадцать два дня в году. Так что если вам не повезло с погодой, можно сняться на фоне макета - никто не отличит!

Ведущие фирмы соревнуются в строительстве платных автомобильных дорог по нижней, более пологой части склона. Если следом появятся фуникулеры, храм с его бизнесом окажется вытесненным на небеса. Возбужденное храмом судебное дело на право владения вершиной Фудзи как раз и имеет целью защититься от конкуренции священным правом частной собственности.

Белый купол метеостанции делает ее похожей на астрономическую обсерваторию. Но стоит там не телескоп, а параболическая антенна одного из самых высоких в мире радаров. Отсюда смотрят не на звезды, а шарят лучами по тихоокеанским просторам. Отсюда можно обнаружить око очередного тайфуна за двадцать часов до того, как бедствие обрушится на побережье.

Радар, смонтированный на вершине Фудзи, - центр метеостанций страны. А служба погоды в Японии - почитаемое дело. Поэтому за трудом и бытом шести человек, посменно зимующих на горе, следят с тем же чувством, что у нас за полярниками на дрейфующей льдине. Тридцатиградусные морозы, разреженный воздух, бураны, из-за которых врач вынужден на расстоянии лечить тяжелобольного советами по радио, - вся эта романтика трудного, но нужного людям дела явилась пищей для множества репортажей и очерков. "Душа моего отца чиста, как снега Фудзи", - с гордостью писал в школьном сочинении сын работника метеостанции.

Но вот о куполе на гребне вулканического кратера заговорили совсем с другим чувством. Управление радаром осуществляется по радио. Люди на горе лишь смотрят за исправностью оборудования. Но стало известно, что изображение с экрана автоматически передается не только в Токио, но и на военные базы США.

К чему вести судебную тяжбу, кому принадлежит вершина Фудзи - храму или государству, если склоны горы, которая представляет собой национальную святыню, отданы в чужие руки.

Много легенд и преданий связано с Фудзи, но потомки наверняка сложат о горе еще одну. Это будет сказ о том, как далекие от политики крестьяне домовито усаживались на полигоне, ворча на комаров и словно вовсе не замечая ни американских снарядов, ни японских полицейских.

Фудзи поныне остается национальным символом Японии. И будь жив великий Хокусаи, он написал бы ее сто первый лик. Он изобразил бы не только взрывы, рвущие тело горы, но и безоружных людей, которые загораживают своими телами боевые мишени.

Картина великого художника сумела бы, наверное, напомнить и о том, что гора, символизирующая собой японский народ, - это вулкан дремлющий, но не потухший, вулкан, который еще может показать свою силу.

Заключенный тюрьмы Абасири

Не могу отвести взгляда от двух одуванчиков. Когда они начинают желтеть на тюремном дворе - значит, приближается Первомай. Спасибо весне! Я знаю, как далек ее путь до Абасири, как спешит она согреть своим дыханием заиндевелые стены камеры. Но даже ей не под силу растопить иней седины на моей голове. Мой застенок возводили под кандальный звон еще в ту пору, когда Вы скрывались от царских жандармов. "Сегодня съел шесть чернильниц", шутили Вы в Петербургской тюрьме, окуная перо в молоко, чтобы послать на волю слово правды. Спасибо Вам! Ваше слово разбивает оковы и рушит темницы, с ним не чувствуешь себя одиноким даже в одиночной камере...

Эти строки адресует Ленину человек с железной волей воина, чуткой душой поэта. Японскому коммунисту Кунидзи Мураками было двадцать девять лет, когда его бросили за решетку. За годы заточения он поседел добела, но его цельная, чистая, светлая натура в неприкосновенности сохранила любовь к жизни, к людям. Свидетельство тому - поэтический сборник "Белая хризантема".

Вот строки, написанные 1 мая 1961 года. По-новому волнует в этот день заключенного квадрат синевы за прутьями решетки.

На майское небо гляжу

из острога.

Мне радостный праздник

подарен.

До неба с земли

проложил дорогу

Мой брат, коммунист

Гагарин.

Хотел бы и я оглядеть

с этой выси

Планету от края до края,

Когда ее алыми бликами высветил

Безбрежный пожар

Первомая.

У Мураками есть стихи, на которые сложены массовые песни - они звучат на митингах и маевках. И есть строфы глубоко лирические. Поэт посвящает их акатомбо - маленькой красной стрекозе, что порадовала его праздничным утром: залетела в тюрьму и доверчиво уселась на арестантскую куртку, словно присланный друзьями алый бант демонстранта. Мураками воспевает хризантему, которая цветет вопреки заморозкам, давая людям пример стойкости и жизнерадостности.

Как и за что попал этот человек... в самую мрачную тюрьму Японии, предназначенную для закоренелых злодеев и убийц?

21 января 1952 года в городе Саппоро произошло таинственное убийство полицейского инспектора Сиратори. Американские оккупационные власти тут же окрестили его "делом рук коммунистов", использовали как повод для репрессий. Ведь выступления против войны в Корее слились тогда на севере Японии с насущными жизненными требованиями. Население Хоккайдо осталось на зиму без угля, реквизированного американцами для военных нужд.

Мураками приехал в Саппоро и стал там секретарем городского комитета Компартии Японии осенью 1951 года. Накануне новогодних праздников он возглавил шествие, участники которого уселись на снегу перед городской управой с лозунгами: "Долой войну в Корее! Дайте топлива нашим семьям!" Расправой над демонстрантами руководил тогда полицейский инспектор Сиратори.

Какие же, однако, были основания обвинить коммуниста в убийстве полицейского?

Вечером 21 января инспектор Сиратори возвращался на велосипеде после выпивки в баре. На глухой, занесенной снегом улице его нагнал другой велосипедист, с ходу выстрелил ему в спину и умчался в ножную тьму.

Террористы в Японии крайне редко прибегают к огнестрельному оружию, издавна предпочитая нож. Стало быть, найти убийцу, показавшего себя одновременно виртуозным велосипедистом и метким стрелком, было бы куда проще, возьмись полиция за это по-настоящему.

Действительно, из первых же свидетельских показаний довольно отчетливо сложилась версия: во-первых, убил Сиратори профессиональный гонщик, а в прошлом уголовный преступник Адзумадэ (их видели ехавшими рядом на велосипедах в день убийства). Во-вторых, нанял гонщика для этой цели председатель кредитного общества Сато, который хотел избавиться от полицейского инспектора, докопавшегося до каких-то его спекуляций. Вскрылась и такая немаловажная деталь: незадолго до преступления домой к Сато частенько наведывались агенты "Си-ай-си" - американской военной контрразведки...

Однако, как только за дело взялась чрезвычайная следственная комиссия, весь ход разбирательства был круто изменен. Адзумадэ был освобожден из-под стражи и бесследно исчез. Отпустили домой и Сато, который вскоре же при весьма загадочных обстоятельствах "покончил жизнь самоубийством". Три года чрезвычайная следственная комиссия заметала следы преступления и фабриковала поклеп на невинных людей. Три года коммуниста Мураками не столько допрашивали, сколько запугивали: отрекись от компартии, или казнят как убийцу.

После подобных методов следствия один из коммунистов, арестованных вместе с Мураками, сошел с ума, а другой уступил нажиму. Он показал, будто бы секретарь горкома Мураками поручил студенческой ячейке убийство Сиратори и даже обучал молодежь стрельбе из пистолета на горном перевале.

Все обвинение против Мураками как "организатора террористического акта" (назвать его убийцей при всем старании было нельзя, ибо вечером 21 января он выступал перед многолюдным собранием) строилось на том, что пуля, извлеченная из тела полицейского Сиратори, и две другие пули, найденные после многократных тщетных поисков на перевале (одна - девятнадцать, а другая - двадцать семь месяцев спустя), были якобы выпущены из одного и того же пистолета.

Лишь на основании подобных "улик" коммунист Мураками был 7 мая 1957 года приговорен к пожизненному заключению, а 31 мая 1960 года, после рассмотрения дела в суде второй инстанции, - к двадцати годам лишения свободы.

Вспоминается день 21 января 1963 года, когда начальник следственной тюрьмы в городе Саппоро разрешил мне свидание с Кунидзи Мураками.

- ...Сорок шестой! - кричит полицейский и захлопывает дверь.

Пока мы парами пересекаем двор, нас считают, словно ребятишек, возвращающихся с прогулки. Оглядываем тюрьму. Ни сторожевых башен, ни колючей проволоки. На первый взгляд все кажется даже патриархальным. Главное здание с деревянным крыльцом напоминает захолустную железнодорожную станцию. Надзиратели своей формой и свистками на цепочках смахивают на кондукторов.

Несколько минут томительного ожидания в конторе. Закапанные чернилами столы. Один тюремщик щелкает на счетах, другой прикладывает печатки к каким-то бумагам, третий сортирует почту. Самая обыкновенная канцелярия. Если бы не кабинка у стены вроде телефонной будки, где адвокат беседует с молодым уголовником. Если бы не надпись мелом на грифельной доске: "Сегодня под стражей 308".

Это уже далеко не новая выдумка буржуазии - приписывать уголовные преступления людям, которые живут для других, жертвуют собой ради счастья простых тружеников. В Соединенных Штатах были Сак-ко и Ванцетти, в Германии - Макс Гельц, в Японии - это Кунидзи Мураками.

Вот он наконец перед нами. Моложавая коренастая фигура. Вязаная куртка обтягивает крепкие плечи. Рано поседевшие волосы юношески непокорны. Но главное - лицо. Что написано на нем? Спокойствие, но без отрешенности отшельника. Воля, но без фанатической одержимости. Светлый, живой, одухотворенный взгляд.

- Ну и гостей сегодня у меня! Неужели это только одна из групп? улыбается Мураками.

В каждую годовщину событий, которые привели его за решетку, в Саппоро съезжаются люди со всей Японии. Делегаты бесчисленных комитетов содействия освобождению Мураками собираются, чтобы провести общественное расследование дела на месте, своими глазами увидеть фальшь, нелепость обвинения и еще шире разнести правду об этом по стране.

Пожимая протянутые руки, Мураками ободряюще оглядывает каждого. Он лучше всех понимает состояние людей, оказавшихся перед невинно осужденным узником одиночной камеры, и старается шутками разбить колючий комок, который невольно подкатывает к горлу каждого из нас.

- Расскажи, как тебя кормят, - деловито осведомляется поденщик из Кобе.

Землистое лицо, голова обмотана шарфом, изношенная спецовка. Этот, видно, по себе знает, что такое голодная спазма. Нелегко же было его друзьям насобирать медяков, чтобы прислать сюда своего делегата!

- Ничего, друзья! Благодаря вашей помощи, как видите, не исхудал, хотя порой боюсь: не превратиться бы от здешней моркови в зайца. Морковь дают изо дня в день, из месяца в месяц. Как, по-вашему, уши у меня еще не отросли?

Все смеются. Улыбается и полицейский у двери. Только другой, что стоит возле Мураками, продолжает, насупившись, строчить в блокноте.

- Газеты получаешь? - проталкивается вперед юноша с токийского почтамта.

- Хотели было лишить меня прессы. Преступникам, дескать, нельзя читать про убийства, налеты, грабежи, а в газетах обо всем этом столько, что надзиратели не успевают вырезать. Тут я их и припер к стене. Ах, вот, значит в чем дело! Тогда давайте мне "Ака-хату". Она как раз уголовщиной меньше всего интересуется. Так и получилось, что коммунистическую газету мне разрешили читать раньше других.

Кунидзи рассказывает о камере. Четыре квадратных метра пола, остальное - заиндевевшие стены, кованая дверь, параша, под потолком - оконце с пятью стальными прутьями. Режим для заключенных не менялся тут с прошлого века. Единственное, что отвоевал для себя коммунист ценой бесчисленных протестов и настойчивых требований, - возможность читать и писать. Он добился разрешения заменить тусклую лампочку более яркой и не гасить ее после восьмичасового отбоя. Добился права держать на полу книги, тетради, конверты. Настоял, чтобы принесли крохотный столик. Сидя на циновке, он пишет за ним, привалясь к стене.

По мнению надзирателей, в камере стало теснее, но заключенный видит, как раздвинулись ее стены. В одиночке не осталось места для одиночества, для томительной праздности, которая превращает узника в живой труп. Читать и писать - значит мыслить и трудиться, жить интересами мира, находящегося по ту сторону тюремной решетки. Таков каждый день Мураками, до краев наполненный неотложными делами.

В Токио есть центральный совет содействия освобождению Мураками. Комнатка чуть больше тюремной камеры, напоминает почтовый вагон. Люди с трудом передвигаются среди бумажных кип. Тут издают свою газету и рассылают 35 тысяч ее экземпляров по местным комитетам содействия. Тут создали фильм о деле Мураками. Сюда текут бесчисленные зеленые конверты с синей каймой (денежные переводы общественных пожертвований).

Но душой этой подлинно национальной кампании всегда был сам Мураками. Подъем, поверка, обтирание мокрым полотенцем, тридцатиминутная прогулка, каждую минуту которой Мураками использует, как спортсмен на тренировке. Утром надо успеть разложить по конвертам и подготовить к отправке написанные накануне письма. В десять надзиратель забирает почту. И тут же кидает новую увесистую пачку конвертов. О каждом письме надо сделать запись в тетрадь: от кого, когда поступило, что написано в ответ. Для коммуниста эта переписка работа с массами. Открытку от железнодорожников с Хоккайдо он шлет, добавив от себя несколько строк, железнодорожникам Кюсю. Не одна тысяча людей стали активистами комитетов содействия благодаря именно этим письмам из тюрьмы.

В половине двенадцатого приносят обед, а в три тридцать - ужин. Тюремщики спешат разделаться с работой до пяти часов.

- Вот тут-то и выручают передачи. Пока пишу или читаю до полуночи, жую что-нибудь из присланного друзьями.

- Холодно ли в камере?

Не стоит спрашивать! Зима на Хоккайдо самая настоящая - с метелями и морозами. Тут, как привыкли в Японии, жаровней с древесным углем не обойдешься. Каково же, если даже нет и этого? Ничего нет, кроме жестянки с горячей водой, вроде больничной грелки, которую приносят дважды в день.

- За столько лет к чему не приспособишься! - отшучивается Мураками. Только писать трудновато. Чернила замерзают.

Мураками вынимает из кармана томик с портретом Ильича на обложке.

- Что помогло мне выстоять? Конечно, жизненная закалка, революционный опыт. Но главное - это.

Свет ленинских мыслей, отблеск кремлевских звезд проникают сквозь тюремное окошко, словно целительные солнечные лучи. Они не дали завянуть душе, запертой в темнице. Они помогают крестьянину-недоучке расти. Казалось бы, слову "кругозор" не поместиться в одиночной камере. Но кругозор Кунидзи Мураками расширился за годы заключения.

- Время истекло! - врывается в беседу голос тюремщика.

Все смолкают, и вдруг - что это? Словно откуда-то из-под земли поднимается и растет мелодия. Полицейский захлопнул блокнот и уставился в потолок. Песня в тюрьме - вещь неслыханная. Но она, как видно, стала традицией свидания с необычным узником. Поют, не разжимая губ. Лишь последние слова в полный голос.

- Отлично, - улыбается Мураками. - Только припев, по-моему, нужно резче, как лозунг. "Свободу Кунидзи, на волю Кунидзи!" - дирижирует он сжатым кулаком.

Нас снова считают при выходе. Захлопывается дверь. Тяжело гремит засов...

Мы оба верили при встрече, что зима 1963 года будет для Мураками последней в неволе. Со всех концов Японии стекались тогда в верховный суд объемистые пачки подписных листов. Около восьмисот тысяч человек поставили свои имена под требованием оправдать безвинно осужденного. По просьбе защиты криминалисты СССР и Чехословакии научно доказали фальшивость "вещественных улик". Ибо если бы две пули, на которых строилось обвинение, действительно пролежали две зимы среди скал горного перевала, их никелированная поверхность была бы разрушена коррозией.

17 октября 1963 года я с трудом пробился сквозь толпу и прошел сквозь цепи охраны в отделанный темным резным деревом зал верховного суда в Токио. Заседание, которого с нетерпением ожидала страна, длилось буквально несколько секунд. На нем была произнесена одна-единственная фраза: "Апелляция Кунидзи Мураками отклоняется".

Это означало, что после одиннадцати лет пребывания в следственной тюрьме Саппоро для Мураками был уготован перевод в тюрьму Абасири. Камеры там не отапливаются вовсе. Даже летом в них по неделям не просыхают полотенца, а зимой, когда метет пурга с Охотского моря, температура падает до тридцати градусов ниже нуля. К тому же заключенному резко ограничили право переписки, запретили передачи.

Единственный раз ворота тюрьмы распахнулись перед Мураками 8 июня 1965 года, когда его отпустили на четыре часа, чтобы похоронить мать.

Тысячам людей в Японии была знакома и по-родственному близка эта восьмидесятилетняя крестьянка - вдова батрака, мать коммуниста. Она приезжала из деревни на каждое из ста тридцати судебных заседаний. Она до последней минуты верила, что правда одолеет клевету, и, услышав приговор, пыталась покончить с собой.

Мы долго беседовали с ней в тот день, когда вместе встречались с Мураками в тюрьме Саппоро. "Об одном прошу судьбу, - сказала она, прощаясь, - хоть бы раз перед смертью сесть дома за стол с Кунидзи и покормить его..."

Мечте этой не суждено было сбыться.

- Ты прожила восемьдесят два года, и лишь смерть принесла тебе покой, сказал Мураками перед траурной урной. - Теперь ты можешь отдохнуть от забот.

Сын оказался достойным матери.

Многолетняя борьба против ложного обвинения завершилась победой. В ноябре 1969 года судебные власти были вынуждены освободить Мураками на поруки. И немалая заслуга в этом принадлежит ему самому - коммунисту, который с первого до последнего дня пребывания в тюремной камере оставался не узником, а борцом.

Гимн солидарности

Рука Оми Комаки потянулась к кисточке с тушью, уверенными штрихами подчеркнула в тексте строки: "Тяжелое противоборство с вооруженными силами империализма и белогвардейщины советские рабочие и крестьяне вели при братской поддержке международного пролетариата, трудящихся всего мира. Во многих странах создавались комитеты "Руки прочь от Советской России!"... Интернациональная солидарность трудящихся прошла историческую проверку в огне социалистической революции".

Если бы все люди, к которым относится эта фраза, могли воочию увидеть сегодняшний день Страны Советов!

Оми Комаки думал об этом, когда в канун 50-летия Октябрьской революции впервые побывал у стен Зимнего. Именно с этой мыслью бросил он тогда в Неву букет цветов - от себя, от погибших друзей, от всех, для кого судьба колыбели Октября стала пробным камнем интернациональной солидарности.

Пятидесятая годовщина. А ведь память отчетливо хранит и первую: круглые афишные тумбы Парижа, палые листья на тротуарах, людской водоворот возле спусков в метро, перед которыми они, соратники Анри Барбюса, раздают прохожим воззвания от 7 ноября 1918 года.

Оми Комаки поступил в Парижский лицей как сын депутата парламента. Считая себя либералом, отец хотел, чтобы его сын проникся модными тогда в Японии идеями французских просветителей. Но после смерти богатого отца лицей оказался не по карману.

Оми пришлось перекочевать на юридический факультет университета, самому зарабатывать на жизнь. Изменился круг друзей, изменились и взгляды. Увлечение творчеством Анри Барбюса, а затем и знакомство с писателем привело японского студента в группу "Кларте".

Беседуя с Анри Барбюсом, вслушиваясь в рассказы его друзей, побывавших в красной Москве, жадно читая книгу Джона Рида "10 дней, которые потрясли мир", Оми Комаки пытался совместить образ революционной России со страной, которую он видел воочию.

Летом 1910 года он ехал в Париж по Транссибирской магистрали, останавливался в Москве. Запомнились гигантские медные самовары па станциях, лоточники с калачами, упитанные городовые; запомнились бородатые приказчики в Охотном ряду, безлюдная Красная площадь, где богомолки крестились на купола, а извозчик показал место, где какой-то из царей казнил какого-то из бунтовщиков.

И вот теперь эта страна, словно факел, подняла перед человечеством свое пламенное сердце.

Продолжая переписываться с Анри Барбюсом и после возвращения на родину, Оми Комаки основал в Японии группу "Танэмаку хито" ("Сеятель"). Как и французская "Клартё" ("Свет"), она видела свою цель в том, чтобы объединить творческую интеллигенцию сознанием ее ответственности перед обществом, крепить и развивать дух солидарности с надеждой человечества - Советский Россией.

На страницах своего журнала группа "Сеятель" первой в Японии опубликовала призыв Анри Барбюса, Анатоля Франса, Бернарда Шоу, Эптона Синклера, Андерсена-Нексе, Максима Горького и других выдающихся деятелей мировой культуры о сборе средств в помощь голодающим Поволжья.

Их сразу же поддержал тогда журнал "Мусан кайкю" ("Пролетарий"), который редактировал Сёити Итикава. Рука об руку делали они первые трудные шаги в этой кампании. Японцы - народ отзывчивый к чужой беде, но многие попросту боялись репрессий.

Разбить эту стену могло только известное имя, и "Сеятель" вместе с "Пролетарием" обратились к прославленной певице Миуре Тамаки. Дать концерт в пользу русских трудящихся она тотчас же согласилась, однако этому категорически воспротивился ее антрепренер - итальянец, получавший с каждого выступления солидную долю сбора. Пришлось изобразить всю затею как рекламную, уговорив на роль устроителя газету "Иомиури", разумеется, без упоминания о "крамольных" журналах.

Приближалась пятая годовщина Октября. И в группе "Сеятель" родилась идея, тут же встретившая поддержку "Пролетария": пусть именно в этот день в Японии впервые прозвучит гимн международной солидарности - "Интернационал".

Слова и ноты "Интернационала" Оми Комаки тайком привез из Парижа. Легче всего было бы разучивать песню с граммофонной пластинки, но даже во Франции продажа их еще с военных лет была запрещена.

В группе "Сеятель", однако, не было недостатка в талантах. Актер Такамару Сасаки переложил строфы пролетарского гимна на японский язык. Популярный певец Рюкити Савада взялся быть хормейстером. Собирались по нескольку человек то у одного, то у другого, разучивая куплет за куплетом. А последнюю репетицию Сёити Итикава предложил устроить в редакции "Пролетария".

Тут же пришлось решать нелегкий вопрос о времени и месте. Замысел состоял в том, чтобы исполнить "Интернационал" публично. А чтобы снять зал для какого-либо собрания, требовалось разрешение полиции.

Чтобы сбить полицию с толку, решили, во-первых, перенести собрание с 7 на 5 ноября; во-вторых, представить его как "литературный вечер" и, в-третьих, арендовать не зрительный, а банкетный зал вроде тех, где акционерные общества устраивают ежегодные попойки для своих пайщиков. Несколько известных писателей от имени группы "Новая литература" подали такую заявку и получили разрешение.

В назначенный день, однако, перед зданием с утра шныряли шпики. А войдя внутрь, Оми Комаки прежде всего увидел длинный ряд начищенных жандармских сапог.

- Любителей литературы оказалось больше, чем мы ожидали, - усмехнулся Сёити Итикава.

Оми Комаки заглянул в переполненный зал и тоже не мог сдержать улыбки. Зрелище было поистине театральным, если не сказать комичным. На сцене восседали жандармы: фуражки с затянутыми на подбородке ремешками, свистки, портупеи, сабли и... разутые ноги в носках. А что им было делать? Японец остается японцем. Не лезть же сапогами на покрытый циновками пол!

- Выходит, все-таки пронюхали. Сёити Итикава кивнул.

- Писатели, упомянутые в афише, арестованы - кто дома, кто здесь, у входа. Ждать их нечего. А незваных гостей все равно не переждешь. Так что пора!

Еще чувствуя ободряющее рукопожатие друга, Оми Комаки поднялся на помост, прошел сквозь строй сидящих жандармов и остановился у края сцены. Он окинул взглядом обращенные к нему лица, никелированные ножны жандармских сабель, которые настороженно блеснули у стен зала при первых же его словах:

- Друзья, встретим 7 ноября... Сзади угрожающе заскрипели стулья, и, набрав полную грудь воздуха, оратор поспешно продолжал:

- ...пятую годовщину советской революции... Помост задрожал от топота. Дюжие руки вцепились в Комаки, поволокли его га кулисы. Но последним усилием оторвав стиснувшие его горло пальцы жандарма, он все же успел выкрикнуть последние слова:

- ...пением "Интернационала"!

Это было сигналом. Зал поднялся, и четыреста голосов грянули разом. Жандармы по одному отрывали людей от тесно сомкнутого поющего строя. Но песня росла и крепла, перекрывая свистки и истошные выкрики: "Собрание запрещено, всех под арест!"

Участников "литературного вечера" скопом доставили в полицейский участок. На допросе Оми Комаки вместо удостоверения личности предъявил пропуск в министерство иностранных дел, где он временами подрабатывал переводами из французской прессы. Жандармы были озадачены: если в газеты попадет, что сотрудник подобного ведомства замешан в политическом деле, министру грозят неприятности вплоть до отставки. Боясь переусердствовать, они отпустили обладателя пропуска домой до "дальнейшего расследования".

Оказавшись на свободе, Оми Комаки прежде всего разыскал своего приятеля из "Джапан адвертайзер" - наиболее либеральной газеты того времени - и рассказал о случившемся.

На следующее утро в этой газете, выходившей на английском языке, появилось лаконичное сообщение:

"По случаю пятилетия Советской России вчера в Японии был впервые публично исполнен "Интернационал".

В тот же день министерству иностранных дел донесли, что проживающий в Иокогаме внештатный корреспондент РОСТА слово в слово передал содержание этой заметки по телеграфу в Москву. Оми Комаки узнал об этом от знакомых в МИДе и поспешил поделиться радостной вестью с Сёити Итикава, который каким-то чудом успел скрыться и избежать ареста.

Никогда еще не видел Оми Комаки своего друга таким восторженно счастливым. Лицо его по-детски сияло, когда он повторял:

- Вот замечательно, если в Москве узнали! Ты даже не представляешь, на скольких языках поют там сейчас "Интернационал"!

Оми Комаки не знал тогда, что слова эти говорит не просто его личный друг, редактор прогрессивного журнала "Пролетарий" - союзника "Сеятеля". Не знал, что между весной, когда они вместе вели сбор в помощь голодающим Поволжья, и осенью, когда они сообща готовились отметить пятилетие Октября пением "Интернационала", произошло важное событие.

15 июля 1922 года родилась Коммунистическая партия Японии, а Сёити Итикава стал одним из ее руководителей. Оми Комаки не знал тогда, что первой практической задачей, за которую взялись японские коммунисты сразу же после учредительного съезда, стала организация массового движения под лозунгом "Руки прочь от Советской России!". Теперь уже не разрозненные усилия энтузиастов, а политика новорожденной партии привела к успешному созданию Лиги борьбы против интервенции в России, сплотившей воедино представителей интеллигенции, группировавшихся вокруг журнала "Сеятель", профсоюзы, молодежные и крестьянские организации.

Лишь много позже узнал Оми Комаки, что 13 ноября 1922 года пролетарский гимн звучал в Москве действительно на множестве языков: именно в тот день делегаты IV Конгресса Коминтерна аплодировали докладу Ленина "Пять лет российской революции и перспективы мировой революции".

Первое пятилетие родины Октября... Сколько взоров устремлялось тогда к Стране Советов с участием, тревогой, надеждой - да, прежде всего с надеждой.

Именно эти чувства встают из-за усеченных цензурой строк "Сеятеля". Второй номер журнала был посвящен Советской России. И, перечитывая редакционное посвящение, Оми Комаки подумал, что оно похоже на его речь перед исполнением "Интернационала", на выкрик человека, которому зажимают рот:

"Максиму Горькому:

Если бы суждено ей было пасть, она бы уже погибла (вычеркнуто девять знаков). Четыре года терзают и топчут Красную Россию, однако она по-прежнему стоит на своем месте (вычеркнут двадцать один знак). Это - неоспоримый факт.

Многие писатели хулили эту дикую страну (вычеркнуто четыре знака). Хотя в наш век каждый подлинный художник должен воспевать всякую (вычеркнуто два знака).

Максим Горький как художник всегда был на стороне восставших рабов.

Мы не имеем свободы много говорить о революционной России. Но сегодня, когда мировая реакция исходит ложью и ненавистью к ней, мы восхваляем Максима Горького как сторонника пролетариата и тем самым целиком выражаем наши собственные чувства.

Редакция журнала "Сеятель", 7 ноября 1921 года".

Оми Комаки написал эти строки, когда Стране Советов исполнилось четыре года.

Когда через много лет он побывал у стен Зимнего и бросил в Неву свой букет, перед глазами его были Анри Барбюс, засыпанный землей Парижской коммуны, и Сёити Итикава, погибший в японской тюрьме; Сэн Катаяма и Джон Рид, чьи имена он прочел на Кремлевской стене. Всех их объединяла любовь к земле Москвы, к родине Октября.

"Именно так!" - думал Оми Комаки над подчеркнутыми словами. О том, что сделали зарубежные друзья Страны Советов в самые трудные для нее годы, пожалуй, лучше не скажешь:

"Интернациональная солидарность трудящихся прошла историческую проверку в огне социалистической революции".

Они знали Зорге

- С первой же встречи мне больше всего запомнилось его рукопожатие: крепкое, ободряющее, уверенное...

Слушая своего собеседника, я гляжу на тонкие, нервные руки, не раз изведавшие тяжесть кандалов, и поднимаю глаза на его лицо. Мало, очень мало осталось в Японии людей, знавших Рихарда Зорге по Шанхаю и Токио в его легендарной роли. Один из них сидит теперь передо мной.

7 ноября 1930 года группа смельчаков распространила среди моряков японского флота в Шанхайском порту антивоенные листовки. В группе был и молодой японец по фамилии Каваи.

Он участвовал в тех памятных демонстрациях, лозунгом которых было "Руки прочь от России!", в знаменитом инциденте в университете Васэда, когда прогрессивное студенчество устроило обструкцию японскому военному министру. Революционный подъем двадцатых годов в соседнем Китае волновал тогда многие юные сердца. И Каваи отправился в Китай с мечтой стать сподвижником Сунь Ятсена и вступить в ряды Народно-революционной армии.

Но в ту пору Чан Кайши уже предал дело революции и топил ее в крови. Массовые аресты коммунистов прокатились вскоре и по Японии. Стала вырисовываться новая опасность. Японский милитаризм готовил нападение на Китай, чтобы завладеть сырьевыми ресурсами страны, вплотную придвинуть свои дивизии к родине социализма - Советскому Союзу и, используя военный угар, окончательно задушить демократию в Японии.

Каваи, работавший тогда в еженедельнике "Шанхай чжоубао", хорошо понимал это. Вместе с группой японских и китайских патриотов он создал интернациональное "общество противников японо-китайской войны". Смелость Каваи на демонстрации 7 ноября 1930 года обратила на себя внимание.

- Ты мог бы сделать очень много, неизмеримо больше для того самого дела, которому теперь себя посвятил. Но ради этого придется забыть обо всем остальном. Согласен? - спросил как-то у Каваи его сверстник Одзаки, шанхайский корреспондент газеты "Асахи".

В условленный день - это было вскоре после 18 сентября 1931 года, когда японские войска вторглись в Маньчжурию, - они встретились возле почтамта за рекой Сучжоу-хэ, где жило тогда много японцев. Шофер такси свернул на Нанкин-лу и остановился перед рестораном "Таохуалоу".

В комнате на втором этаже ждал иностранец. Его тонко очерченное волевое лицо выглядело моложавым, но глубокие складки уже пролегли вдоль лба и у щек. Глаза смотрели внимательно и успокаивающе.

- У вас, говорят, много друзей в антивоенном обществе? - спросил он без всяких предисловий. - Интересно, что думают люди там, в Маньчжурии, где война уже началась. Не смогли бы вы съездить туда от "Шанхай чжоубао"?

Каваи почувствовал: новая, огромная ответственность ложится на его плечи. Мысли вихрем закружились в голове. Встреча произошла неожиданно. Но можно ли назвать ее случайной? Разве не идейная убежденность привела его на новый путь? Мог ли он думать тогда, что тут, в Шанхае, перед ним сидит внук соратника Карла Маркса, автора "Капитала", которым он зачитывался со студенческих лет!

А новый знакомый, оставшийся незнакомцем, уже прощаясь, говорил в напутствие:

- Главное - не торопитесь. Спокойно. Шаг за шагом. Ну - полагаюсь на вас!

И крепко сжал его ладонь своей сильной рукой. Всегда в тревожные минуты вспоминал потом Каваи это пожатие.

"Тот человек", как они с Одзаки называли его между собой, умел доверять людям и потому рождал в них безграничное доверие к себе. Отсюда и его способность создавать вокруг атмосферу спокойствия, уверенности, заражать этими чувствами окружающих.

Они виделись еще несколько раз до весны, пока от друга, работавшего в жандармерии, Каваи не узнал, что имя его занесено в "черный список" и за ним начата слежка. Незадолго до этого газета отозвала Одзаки в Токио, и тот вынужден был уехать.

- Трудно будет без вас обоих, - сказал Зорге, - но оставаться здесь нельзя. Возвращайтесь в Японию и вы. Откройте какую-нибудь лавчонку да займитесь год-другой торговлей. А там осмотритесь.

Они распрощались, но встреча эта оказалась не последней.

...Десять лет спустя им суждено было свидеться в токийской тюрьме Сугамо. Заключенных выводили на прогулку партиями по пять человек. Крутые поля крестьянских соломенных шляп "амэгаса" почти скрывали их лица. Но высокую, широкоплечую фигуру нельзя было не узнать.

Зимой 1943 года по камерам разнеслась весть: Гитлер объявил траур в связи с разгромом армии Паулюса под Сталинградом. В этот самый день Каваи снова увидел Зорге в тюремном коридоре. Тот отстал от своей пятерки и в радостном возбуждении говорил что-то тюремному надзирателю. Поравнявшись, Каваи снял амэгаса, и их взгляды встретились. Лицо Зорге сияло. Оно светилось той же верой и силой, что так запомнились в прежних встречах.

- Этот взгляд остался в памяти, как его последнее крепкое рукопожатие... - заключил Каваи.

Имени Ханако Исии не было в списках тех, кто помогал легендарному советскому разведчику Рихарду Зорге. Но эта седеющая японская женщина тоже совершила подвиг! Шесть лет, прожитых рядом с Зорге, и еще двадцать три долгих одиноких года, целиком посвященных памяти любимого человека, отданных тому, чтобы люди вокруг узнали о нем, смогли принести цветы на его могилу...

Ханако впервые встретилась с Зорге 4 октября 1935 года. Ресторан "Золото Рейна", где она тогда прислуживала в зале, славился немецкой кухней. Тут всегда было полно иностранцев. Видные коммерсанты, журналисты были его завсегдатаями.

Хозяин, господин Кетель, почтительно беседовал за столиком с незнакомым, широкоплечим мужчиной и, заметив Ханако, послал ее за шампанским.

- Этому господину сегодня исполнилось сорок лет, - сказал он. - Будь внимательна к гостю, Агнесс! В такой день надо быть веселым...

Девушки в "Золоте Рейна", носившие для удобства посетителей европейские имена, славились образованностью, искусством развлекать гостей изысканной и остроумной беседой. Но Ханако чувствовала себя на этот раз как-то скованно. Лицо Зорге показалось ей суровым и замкнутым. А взгляд даже испугал.

Сидя напротив и осторожно придерживая рукав кимоно, она подливала вино. Гость молча курил и небрежно ворошил рукой свои чуть вьющиеся каштановые волосы.

- Люди веселятся в день рождения, а вам, наверное, скучно у нас, вымолвила наконец японка.

- Сколько тебе лет? - голос иностранца прозвучал неожиданно тепло.

- Двадцать три.

- Вот если тебе доведется встретить сорок так же далеко от родных мест, как мне, - поймешь, что это за событие.

Несколько дней спустя Зорге встретил Ханако в магазине граммофонных пластинок и дружески улыбнулся ей.

- Ты так старалась скрасить мое сорокалетие, что придется тебя наградить, - пошутил он. - Бери в подарок любую пластинку.

Ханако выбрала запись итальянского певца Джильи. Зорге - "Героическую симфонию" Бетховена.

Потом они часто слушали ее вместе. Зорге глубоко откидывался в кресле, забывая о сигарете, целиком захваченный вихрем бушующих страстей. А японке казалось, что бетховенская музыка написана специально для того, чтобы раскрыть перед ней душу этого человека, помочь понять и оценить ее красоту.

Уйдя из "Золота Рейна", Ханако стала брать уроки пения. Как-то она спросила Рихарда:

- Верно ли говорят, что из всех языков итальянский самый музыкальный и певучий?

Зорге посмотрел на нее долгим взглядом:

- Самые красивые песни, девочка, русские.

Ханако обрадовалась: среди ее любимых пластинок была "Дубинушка" Шаляпина. Она стала расспрашивать о русских народных напевах. Но Зорге резко оборвал разговор и ушел наверх, сказав, что ему надо работать.

Такое, впрочем, случалось редко. Зорге был прекрасным и неутомимым рассказчиком. Японка часто не знала, чему больше удивляться: тому ли, как много знает этот человек, или тому, как много вещей его интересует. Ханако была начитанной для девушки своего поколения. Она увлекалась французской и русской литературой. Но Зорге своими расспросами часто ставил ее в тупик. Он восхищался стихами из "Манъйосю", штудировал японский эпос - "Кодзики", "Гэндзи моногатари".

- Не читала? Прочти обязательно, - строго говорил он. - Чтобы любить родину, надо знать ее старину.

Зорге скупал сборники народных песен - поэзию земледельцев и рыбаков. Собирал цветные гравюры. Но не красавиц художника Утамаро, которыми обычно только и интересуются иностранцы, а бытовые сцены, которыми славен Хиросигэ.

Глазам Ханако был открыт Зорге - журналист и востоковед. Но эти профессии не были лишь "крышей" для отвода глаз, а важнейшими слагаемыми успеха Зорге-разведчика. Лучшим ключом к нужным секретам была его признанная эрудиция. Именно она толкала людей (и в германском посольстве, и в журналистских кругах) на откровенность с ним. Эта эрудиция позволяла определить достоверность слухов, важность сведений и порой по крупицам собрать полную картину. Эта эрудиция давала возможность не только узнавать, но и оценивать, предвидеть. Зорге, по его собственным словам, никогда не отводил себе роль почтового ящика для сбора и передач фактов и фактиков. Изображать этого человека то ломающим голову над разгадкой похищенных шифрограмм, то играющим в прятки с сыщиками, значит снижать его образ до шаблонов заурядного кинодетектива.

- Родись я в другую, менее бурную эпоху, наверняка стал бы исследователем, - говорил как-то Зорге.

Дома Ханако чаще всего видела Рихарда за машинкой. Свет настольной лампы очерчивал его неподвижную спину, а пальцы летали по клавишам, как у пианиста-виртуоза. Он любил работать один, но однажды сам подвел Ханако к столу, на котором лежала высокая стопка исписанных листов:

- Видишь? Трехсотая страница. Не молодец ли Зорге? Кончает книгу о Японии. Неплохая будет книга. А могла бы быть еще лучше. Трудно, ох, как трудно порой подбирать слова...

С весны 1941 года стало все больше неотложных дел, и Зорге вовсе не притрагивался к стопке, прижатой тяжелой пепельницей. Так и пролежала она до ареста.

Где-то теперь эти страницы?

До самого конца войны Ханако Исии ничего не знала о судьбе Зорге. Только в октябре 1945 года, когда из тюрем были выпущены остальные осужденные, ей стало известно, что он повешен.

Газеты лишь коротко упомянули об этом. Некоторое время спустя Ханако случайно увидела на витрине журнального киоска броский заголовок: "Тайны дела Зорге - Одзаки".

...7 ноября 1944 года, в день 27-й годовщины русской революции, читала Ханако, приговор о повешении был приведен в исполнение в тюрьме Сугамо.

Когда утром в одиночную камеру вошел начальник тюрьмы и спросил имя, время и место рождения осужденного, Зорге понял, что наступил его последний час. В сопровождении конвоиров они прошли по гулкому коридору, пересекли тюремный двор, свернули за угол, где среди высоких стен было скрыто бетонное здание казней.

Первым ввели туда Одзаки. По обычаю он склонился перед нишей, где несколько свечей освещали позолоченную буддийскую статую.

"Жизнь и смерть - одно и то же для того, кто полагается во всем на милость будды", - послышались из темноты слова монаха.

Осужденный вскинул глаза, словно хотел возразить что-то, но тут же снова опустил их, зажег ритуальные свечи.

Следующим был черед Зорге. Он не остановился перед нишей, а сразу прошел в пустую камеру без окон, с виселицей посредине. Под ней не было ни табурета, ни ступеней. Лишь люк в бетонном полу, на крышку которого ставили осужденного. В ту последнюю минуту, когда тюремщики уже надели петлю и вот-вот должен был провалиться квадрат пола под ногами, Зорге улыбнулся и крикнул по-японски: "Собиэтто! Секи-гун! Кёсансюги! - Советский Союз! Красная Армия! Коммунизм!"

Официальный медицинский акт засвидетельствовал, что сердце приговоренного оказалось на редкость сильным: пульс пропал лишь через 8 минут. Но всех, кто присутствовал при казни, еще больше поразила сила духа этого человека.

Останки Одзаки были переданы его жене. А тело иностранца, поскольку у него не могло быть родственников в Японии, закопали где-то среди общих могил в Дзосигая.

Последние строки брошюры взволновали Ханако глубже всего. Как обезумевшая, бродила она по кладбищу для неопознанных и бездомных, между рядами заброшенных холмиков, прижималась ладонями к высохшей траве и повторяла имя любимого человека, словно звала его.

Но именно в этот момент отчаяния жизнь вдруг снова обрела смысл. Найти останки Зорге, похоронить его, как подобает, рассказать людям о том, что это был за человек, - вот ее долг.

В один из журналов Ханако отдала 200 страниц своих воспоминаний "Зорге как человек". Но уже в начале 1949 года американцы опубликовали так называемый "доклад Уиллоби". Начальнику разведывательной службы генерала Макартура было поручено подать дело Зорге так, чтобы само слово "коммунист" выглядело синонимом понятий "предатель" и "шпион". Вашингтону, писали тогда американские газеты, хотелось тем самым "взорвать солидный антисоветский заряд в холодной войне".

Японская печать остерегалась выходить за рамки "доклада Уиллоби". Но сенсационные факты о советском разведчике вызвали такой интерес, что коммерческие соображения взяли верх. Журнал решился напечатать часть записок Ханако Исии, а в июне 1949 года они вышли отдельной книгой.

Не прошло и месяца, как за Ханако приехали трое американцев. Усадив женщину в машину, которая медленно кружилась вокруг парка, они принялись допытываться, почему при первом знакомстве Зорге называл ее Агнесс.

Хоть Ханако и была прежде далека от политики, она сразу поняла, в чем дело. Она знала из газет, что Маккарти раздувает теперь клевету против знакомой Зорге по Шанхаю, известной американской писательницы Агнесс Смедли, направляя удар против Коммунистической партии США.

Агенты уехали, ничего не добившись. Но в сердце Ханако осталась тревога: все чаще сталкивалась она на пути к цели с другими враждебными силами. Она вновь поспешила на кладбище в Дзосигая, и смотритель на этот раз порадовал его. Чтобы освободить землю, недавно сжигали останки из непосещаемых могил. В одной из них покойник был похоронен лежа, не по-японски. Помня просьбу женщины, его оставили на прежнем месте. С помощью друзей Ханако сумела купить участок земли на кладбище и захоронить урну с прахом Зорге...

"Исполненная благодарности к людям, - пишет Ханако Исии в своих воспоминаниях, - я вернулась домой, подошла к фотографии Зорге, рассказала ему обо всем. И мне показалось, что я слышу в ответ его голос:

"Когда встречаешь смерть, самое главное - с чем умираешь, что сумел сделать для счастья людей. Не может быть человеколюбив тот, кто не любит свою Родину. Одзаки - японец. Смедли - американка. Я - наполовину немец. Защищая Советский Союз, мы, коммунисты, любим все человечество. Но для каждого из нас дорога родная земля, судьба своего народа..."

Так заканчивает Ханако Исии книгу своих воспоминаний. Читая слова, написанные ею от имени Зорге, видишь, что эта женщина не только сберегла память о дорогом ей человеке, но и поняла то главное, что сделало его героем.

Обвиняемые по делу Первомая

Кровь, что пролилась в тот день, каждый год вновь напоминает о себе: она проступает на полотнищах первомайских знамен, окрашивает их своим цветом.

Много лет прошло со времени побоища в центре Токио, на площади перед императорским дворцом. Но для японских тружеников "кровавый Первомай" 1952 года и поныне больше, чем история: это их сегодняшний день, сегодняшняя борьба. На долгие десятилетия затянулся судебный процесс.

- Первомай 1952 года выражал собой протест против увековечения американской оккупации, против сохранения военных баз США на японской земле, - рассказывает бывший металлист Окамото, которого остальные двести шестьдесят подсудимых избрали своим вожаком.

Мы беседуем в комнате, заваленной кипами листовок и брошюр.

Поминутно звонит телефон, и девушка за соседним столом снимает трубку со словами:

- Первомай слушает.

Так сокращенно именует себя общество содействия обвиняемым по делу о Первомае. В открытое окно видно, как на плоской крыше соседней больницы среди сохнущих халатов и полотенец репетирует хор из нескольких десятков врачей и сестер. Звуки "Интернационала" врываются в нашу беседу, напоминая о том, что Первомай в Японии от рождения был днем международной солидарности.

Окамото рассказывает, что до войны пропеть "Интернационал" ему довелось лишь раз: подростком-подмастерьем он участвовал в первомайской демонстрации 1935 года, после которой праздник труда, мира и братства был запрещен милитаристской кликой. Едва тирания военщины пала, как праздник возродился вновь, причем местом массовых манифестаций стихийно стала площадь перед императорским дворцом. Ее назвали Народной. Сюда с 1946 года стали стекаться трудящиеся Токио на общегородскую маевку.

Но как только в 1950 году началась война в Корее, американские оккупационные власти запретили демонстрации перед императорским дворцом.

28 апреля 1952 года вступил в действие Сан-францисский мирный договор, который увековечил пребывание на японской земле американских войск - уже как "союзников". Демонстрация, состоявшаяся три дня спустя, стала выражением чувств, переполнявших тогда людей.

С отменой оккупационного режима юридически утрачивал силу и запрет проводить демонстрации перед императорским дворцом. Однако правительство упорно отказывалось признать это. Вот почему около пятидесяти тысяч человек - участников первомайского митинга - двинулись к центру города с лозунгом: "Верните Народную площадь!".

Стянутые ко дворцу полицейские отряды особого назначения не пытались преградить демонстрантам путь на площадь. "Надо заманить мышь в мешок", гласил секретный приказ начальника полиции.

Поджидая, пока подтянутся задние ряды, люди рассаживались на лужайках, закусывали, пели песни Руководителям колонн было объявлено: через полчаса провести заключительный митинг (на нем по традиции трижды скандируют лозунги демонстрации) и разойтись.

Однако не прошло и десяти минут, как черные каски, маячившие по краям площади, сомкнулись в сплошное кольцо. В центре Токио среди бела дня загремели выстрелы. Забросав демонстрантов гранатами со слезоточивым газом, полицейские открыли по ним огонь из пистолетов. Пулей в спину был убит рабочий Масао Такахаси. Студенту Хироси Кондо нанесли дубинкой смертельную рану в голову, когда он пытался спасти упавшую рядом женщину. Около тысячи демонстрантов окропили своей кровью место маевки, в том числе двадцать три получили пулевые ранения.

Опомнившиеся от неожиданности люди дали отпор. В ход пошли древки знамен, камни. Разгневанная толпа перевернула и сожгла тринадцать автомашин, сбросила в крепостной ров перед дворцом несколько американских солдат и японских полицейских.

Демонстрацию, подвергшуюся полицейской расправе, назвали "бунтом". Тысяча двести тридцать ее участников были арестованы, из них двести шестьдесят человек отданы под суд.

Так началось "дело о Первомае", целью которого было спровоцировать новую волну репрессий.

Многолетняя битва, которую развернули обвиняемые по делу о Первомае, пронизана духом этого пролетарского праздника, духом солидарности и братства. Рабочие пожертвования в фонд "первомайцев" составили внушительную сумму. Лучшие адвокаты страны добровольно взяли на себя их защиту. И все же носить имя подсудимого в течение многих лет - нелегкое бремя.

Когда арестованные демонстранты - кто через три месяца, кто через год вышли из предварительного заключения, лишь тринадцать человек смогли вернуться на прежнюю работу. А тех, кому удавалось устроиться на новую, вскоре же увольняли под негласным нажимом полиции.

Особенно много выстрадал из-за этого обвиняемый Такэо Сига, который прежде сам был полицейским. Он начал службу в разгар американских бомбежек. Каждую ночь приходилось извлекать из-под развалин изуродованные тела, и Сига глубоко возненавидел войну. Поэтому, прочитав Стокгольмское воззвание, он начал собирать под ним подписи своих сослуживцев, за что был немедленно уволен в отставку.

Как и другие участники "кровавого Первомая", оказавшиеся под арестом, Такэо Сига получал ободрительные письма и передачи. Незнакомая студентка, связавшая для него теплый шарф, стала потом его женой и спутником на трудном жизненном пути.

- А меня, как избрали руководителем группы обвиняемых, так и пришлось из металлиста стать юристом, - шутит мой собеседник Окамото. - День за днем ходил по адвокатам да по рабочим собраниям: выступал, собирал пожертвования. Денег на процесс требовалось много, о себе думать было некогда. Спал тут же в конторе, питался сам не знаю на что. А ведь на плечах у меня была еще жена с сыновьями: одному пять, другому два. Теперь оба уже выросли, работают. Но когда прохожу мимо игрушечного магазина, до сих пор щемит сердце: никогда за все их детство не мог купить своим детям ни одной игрушки...

Шесть с половиной миллионов тружеников выходят ежегодно на улицы японских городов с пением "Интернационала", чтобы провести в день 1 Мая боевой смотр сил и готовности отвоевывать и защищать добытые в упорной борьбе права. Оно неотвратимо, как весна, - это майское цветение. Оно словно дает ответ на стихи Токуко Кондо - матери студента, погибшего на демонстрации в центре Токио:

Мой сын убит,

накройте тело флагом.

Пусть ткань вберет в себя

всю кровь по капле,

Чтоб от нее

другие флаги заалели.

Черные корабли

Утро над бухтой Симбда было тихим и прозрачным, как всегда после ненастья. В горах жужжали шмели, ошалевшие от цветения жасмина. Женщины ворошили бурые охапки водорослей, разложенных для просушки на прибрежных камнях. На бетонном волноломе, что как мост протянулся к середине бухты до острова Бегущей собаки, еще не было видно экскурсантов. Лишь старая рыбачка пекла на углях витые раковины, подливая воду в их булькающее нутро.

Грохот орудий расколол тишину. Прямо на Симоду шли два американских эсминца.

Старуха ахнула и замерла с наклоненным чайником в руке. Угли яростно зашипели.

Проезжий почтальон спрыгнул с велосипеда и тоже уставился на море.

- Не узнала разве: "черные корабли". Напоминают, чтобы не забыли, усмехнулся он.

Эсминцы Седьмого флота салютовали Симоде в память о майском утре 1854 года, когда паровые фрегаты "Миссисипи" и "Сасквеханна" стали на якорь возле острова Бегущей собаки. Момент этот увековечен на старинной картине, которую показывают туристам в храме Рёсендзи: горожане в панике бегут кто куда, волоча узлы со скарбом.

"Город был охвачен смятением. Японцы были повергнуты в страх вооружением и размерами американских "черных кораблей", как они прозвали поразившие их паровые суда, которые вошли в бухту против ветра. Под угрозой орудий американских кораблей у правителей Японии не было иного выбора, как подписать договор с Соединенными Штатами" - так описывает историк появление эскадры коммодора Перри, посланного силой взломать запертые двери Японии.

Симода был первым портом, открытия которого добился американский коммодор. А церемония встречи Перри с японскими властями произошла в храме Рёсендзи. О ней можно судить по картине другого, уже американского очевидца, оригинал которой находится в Вашингтоне, а фотокопия выставлена на месте события.

...Перед храмом ощетинившийся ружьями строй американских моряков, рядом - гаубица, за ней по двору катят еще две, бьют барабаны. Офицер подает команду обнаженной саблей. А напротив группа японцев в старинных кимоно. Можно подумать, что здесь зачитывается не договор, а приговор.

Добавим, что историка, которого мы цитировали выше, не обвинишь в антиамериканской тенденциозности, ибо это не кто иной, как бывший посол США в Японии Рэйшауэр.

Нужно быть начисто лишенным чувства юмора, чтобы перелицевать Перри в некоего благодетеля Японии, а приход "черных кораблей" отмечать как день американо-японской дружбы!

Еще в годы оккупации стараниями генерала Макартура над бухтой Симода появилось аляповатое сооружение в стиле вашингтонской псевдоклассики - орел, распластавший крылья над надписью: "Памятник открытия страны". Не забывайте, мол, что Япония без Перри - все равно что Америка без Колумба.

Затем перед памятником установили еще одну каменную плиту с многозначительным добавлением:

"Фундамент японо-американского союза был заложен в Симоде. 19 мая 1960 года".

Вся суть заключена в дате. Нет, это не очередной День "черных кораблей". Для японских патриотов это просто черный день. 19 мая I960 года двести шестьдесят членов парламента от правящей либерально-демократической партии, собравшиеся в зале нижней палаты, в отсутствие представителей оппозиции стоя проголосовали за торопливо прочитанный проект резолюции. Так был ратифицирован "договор безопасности", узаконивший пребывание на японской земле американских военных баз.

Первый неравноправный договор, который Перри силой навязал Японии в 1854 году, и "договор безопасности" 1960 года. Кто бы предполагал, что люди, вздумавшие обелить "черные корабли", сами проведут такую историческую параллель!

Стоило ли поднимать рекламную шумиху вокруг имени Перри? В порты Японии наведываются новые "черные корабли" - атомные подводные лодки.

В Сасебо японцы издавна приезжали любоваться красотой девяноста девяти островов. Бессчетные зеленые холмы встают из лазурной глади моря, образуя кружевной узор проливов.

Как вопиюще чужд этой картине вторгнувшийся в нее инородный штрих длинное тело атомной подводной лодки! Черное и блестящее, оно появилось среди рыбацких лодок на глади залива как некое недоброе чудище. Сверху, словно птицы, ищущие поживы возле хищника, кружились полицейские вертолеты.

Да, это был действительно "Морской дракон", ибо именно так называлась первая американская атомная подводная лодка, зашедшая в японский порт Сасебо.

Это был первый из новых "черных кораблей", который подошел к берегам Японии после настойчивых домогательств Пентагона и вопреки не менее упорным протестам японских патриотов.

Еще с ночи по дорогам, ведущим к Сасебо, двигались вереницы полицейских грузовиков. Все наличные силы префектуры Нагасаки были удвоены за счет соседних префектур Фукуока, Сага, Кумамбто и стянуты в Сасебо. Вместо обычных мундиров на полицейских были черные каски и такие же холщовые комбинезоны - полевая форма, своего рода спецодежда для таких вот страдных дней.

"Морского дракона" встретили подобающим ему "драконьим танцем" знаменитым "зигзагом", когда колонны демонстрантов уже не идут, а бегут в ногу, извиваясь, как исполинские змеи.

Перед проволочной оградой американского военно-морского штаба пестрые ряды столкнулись с черным полицейским строем. Мелькали каски, трещали бамбуковые флагштоки. Возле белой санитарной машины кому-то торопливо делали перевязку. Серый "джип" увозил арестованных. По радио передавали обращение губернатора префектуры Нагасаки. Он убедительно просил жителей Сасебо "сохранять спокойствие и здравый смысл".

Но совместимо ли спокойствие со здравым смыслом здесь, в той самой префектуре, где стоит памятник жертвам грибовидного взрыва? Атомная смерть обрушилась на жителей Нагасаки с неба. Могут ли они оставаться спокойными, увидев ее рядом вынырнувшей из-под воды?

Ледяное безмолвие толпы встретило в свое время Перри, когда он под прикрытием гаубиц высаживался на японском берегу. Окажись теперь коммодор на борту "Морского дракона", он узнал бы, что такое гневный голос Японии.

Судьба Микурадзимы

Зимнее море отсвечивало холодной сталью. Возле костра, разложенного у прибрежных скал, торопливо раздевались два человека. Они сложили одежду в непромокаемый мешок, в последний раз протянули к огню руки и бросились в ледяную воду.

Толпа на берегу молча следила за тем, как с дрейфовавшего в отдалении судна пловцам бросили канат и по одному подняли их на борт.

Почти все население острова Микурадзимы вышло провожать старосту Хиросе и почтаря Куримого. Какая же нужда заставила двух ходоков среди зимы вплавь добираться до проходящего парохода, чтобы попасть в столицу?

Накануне жителей Микурадзимы будто громом поразило известие: их остров приговорен.

Его хотят превратить в мишень для американских бомб.

Микурадзима лежит в 220 километрах южнее Токио. С борта самолета остров видится таким, каким облюбовали его когда-то перелетные птицы: темный выпуклый камень, вправленный в лазурь моря серебряным кольцом прибоя.

Микурадзима - это вершина подводной горы. Вулкан, поднявшийся когда-то из океанских глубин. Это одинокая глыба диаметром в пять километров, всегда опоясанная кипящей пеной. Ни бухточки, ни песчаной косы - лишь утесы, о которые бьются рассерженные волны.

Ни одно судно не может пристать к острову даже в тихую погоду. А как подует западный ветер, к берегу не подойдешь и на шлюпке. Окрестные воды, соседствующие с теплым течением Куросио, богаты рыбой. Но никто из жителей не выходит перед рассветом ставить сети. На Микурадзиме нет ни одной рыбачьей лодки - некуда пристать, нет порта, где молено было бы укрыться от непогоды.

Этот маленький мир весь состоит из крутых каменистых склонов. Вместо возделанных полей - клочки огородов. Вместо дорог - змеящиеся то вверх, то вниз тропинки. Есть тут один велосипед, купленный по просьбе детворы. Но дальше школьного двора на нем никуда не выедешь.

Судя по найденным на острове древним керамическим сосудам, люди селятся здесь уже много веков. Чем же живут они на пятнышке суши, где невозможно ни земледелие, ни рыболовство?

Единственное богатство Микурадзимы - девственный самшитовый лес. Мужчины валят кряжистые, неподатливые деревья. Женщины на спинах перетаскивают короткие бревна к берегу. Когда возле острова один-два раза в месяц останавливается судно, население от мала до велика спешит на берег. Ибо нет дела, более важного и трудного, чем с помощью канатов и шлюпок переправить на корабль самшитовые плоты, древесный уголь и принять товары для местной лавочки.

С расчетом на тысячелетия творит свою работу океан, обтачивая выступы скал. Медленно растет дерево веков - самшит. И, словно повинуясь тем же законам, смиряло здесь свой бег само время. Годы катились чередой, как морские волны, почти не оставляя следов. Глухо донесся слух, что остров собираются включить в государственный заповедник. Зачем? Сам океан позаботился о том, чтобы сохранить здесь в заповедной нетронутости не только природу, но и жизнь людей.

Пришла как-то весть, что принят закон о помощи отдаленным островам. Она впервые породила мысль о возможности каких-то перемен в привычном укладе. Появились надежды, ожидания: вот если бы правительство помогло построить на острове порт, проложить дорогу!

Одни верили в это больше, другие меньше. Но никто не мог ожидать, что вмешательство извне в уединенную жизнь острова будет в то же время означать конец этой жизни. Едва ли пробуждение подводного вулкана взволновало бы островитян больше, чем сообщение, что их Микурадзиме суждено стать полигоном для американских самолетов.

Американцы... Было бы неверно сказать, что жизнь острова никогда не имела ничего общего с этим словом. В 1863 году шторм вышвырнул на скалы возле Микурадзимы парусник "Викинг" со звездно-полосатым флагом на одной из трех своих мачт.

Тогдашние правители Японии строжайше запрещали какое-либо общение с иностранцами. Но даже суровое повеление властей не могло удержать островитян от того, что казалось им естественным долгом. Они бросились на помощь потерпевшим кораблекрушение и спасли всех, кто был на борту: 481 американца вместе с капитаном Бенджамином Смитом.

Разместить, одеть, накормить всех их было делом нелегким: население островка разом утроилось. Для неожиданных гостей освободили половину всех имевшихся домов и целых три месяца делились с ними скудными запасами. Прощаясь, американцы говорили, что никогда не забудут своих спасителей. В память об этом чугунный брашпиль с "Викинга" был установлен в храме, который считается хранителем благополучия острова.

Чем же хотят теперь отблагодарить микурадзимцев потомки капитана Смита? Неужели целый остров с его лесами и селениями должен быть принесен в жертву богу войны?

О превращении Микурадзимы в полигон заговорили после переброски на американскую авиабазу Йокота сверхзвуковых истребителей-бомбардировщиков F-105. Самолеты эти приближаются к цели на бреющем полете и лишь над объектом атаки круто взмывают вверх.

Боевые учения летчиков с Йокоты и прежде дорого обходились окрестным жителям. Около двухсот бомб падало за пределами полигона Мито, по соседству с которым, как на грех, расположен японский институт ядерных исследований. Отрабатывать на сверхзвуковых скоростях новый способ бомбометания рядом с действующим атомным реактором оказалось уж чересчур рискованно. Так был вынесен приговор Микурадзиме.

"Кто услышит, кто поймет тревогу и смятение жителей безвестного одинокого острова среди шума, суеты, многолюдия столицы?" - думали староста и почтарь, отправляясь в Токио. Они считали себя двумя просителями от 283 островитян. Но, добравшись до Йокоты, увидели, что того же требуют сто тысяч человек от имени миллионов.

Двое японцев, с детства привыкших к величию океанских просторов, были потрясены безбрежностью этого людского моря, тысячеустым кличем, похожим на прибой: "Вон F-105 с японской земли!", "Не допустим превращения Микурадзимы в полигон! Янки, убирайтесь домой!"

Сто тысяч демонстрантов собрались в тот день возле Йокоты. Но разве можно одной лишь этой цифрой выразить величие бескрайней толпы, которая превратила опутанный колючей проволокой аэродром в остров среди гневно бушующих волн!

Колонну окрестных жителей вел учитель Мицуру Гото. Во все концы Японии разошлась брошюра "Шум самолетов", которую написал от руки и размножил на ротаторе этот человек. Много выходит в Японии прекрасно изданных книг. Но редкая из них способна так всколыхнуть сердца, как эти десять страниц, отпечатанных вручную на грубой сероватой бумаге.

Учитель Гото не добавил ни слова от себя. Он просто собрал отрывки из школьных сочинений своих учеников. "Шум самолетов" - это крик детской души, истомившейся от постоянной близости крылаток смерти. Это выраженная языком ребенка мечта о тихом небе. Мечта, столь понятная тысячам японцев, которые и теперь, в дни мира, вынуждены постоянно видеть перед собой хищный лик войны, слышать ее голос.

Колючая проволока авиабазы йокота вплотную подходит к поселку Акидзима. Пилотам реактивных бомбардировщиков, наверное, хорошо знаком гребень длинной крыши, что выделяется среди тесной неразберихи домишек и переулков как раз за взлетной полосой. Это и есть начальная школа номер два, где учительствует Мицуру Гото.

Когда громада бомбардировщика, едва оторвавшегося от земли, низко проносится над школой, кажется, будто небо, вдруг расколотое на куски страшным ударом, тяжелыми глыбами рушится на землю. Стены содрогаются от грохота, пол ходит ходуном, как при землетрясении. В такие минуты нельзя понять, говорит ли учитель или только шевелит губами. Да если бы он и мог перекричать этот немыслимый гул, разве дошли бы до класса его слова?

У Гото сжимается горло, когда он видит, как бледнеют детские лица, вздрагивают губы, как инстинктивно втягиваются в плечи склоненные головы. Ведь все это, как кошмар, уже прошло перед ним в детстве, в годы войны. Когда на Японию падали американские бомбы, его учеников не было на свете.

Возможно, и не стоило бы рассказывать им про случай с американским реактивным истребителем на Окинаве - он врезался в школу, расположенную по соседству с аэродромом, и в пламени взрыва сгорело много детей. Но дирекция получила указание: извлечь урок, принять меры предосторожности. И вот каждый месяц звучит по коридорам сигнал учебной тревоги, и все, от первоклассников до престарелых педагогов, спешат выполнять инструкцию: как можно скорее выскочить из здания и отбежать от него подальше.

Только не самообман ли это? За оградой, на территории базы есть другая, американская школа.

Когда там начинает выть сирена, светлоголовые веснушчатые мальчишки также высыпают на улицу. Но их тренируют не просто разбегаться по сторонам, а быстро взбираться по трапу на транспортный самолет, который всегда стоит наготове.

Поселок Акидзима не фигурирует в туристских путеводителях. Но по воскресеньям туда часто приезжают большие группы людей. И всегда перед этой молчаливой, сосредоточенно слушающей толпой можно видеть фигуру учителя Гото.

Он ведет гостей вдоль проволочных заграждений. Налево, между густо рассыпанных крестьянских домов втиснуты лоскутки ячменных полей, формой, цветом да, пожалуй, и размерами напоминающие разостланные циновки. А направо разительным контрастом раскинулся простор аэродрома Йокото. Сколько земли в краю безземелья обречено на бесплодие там, за колючей проволокой!

Поход обычно заканчивается у школы. Страницы брошюры "Шум самолетов" здесь словно оживают. Дети сами читают отрывки из своих сочинений, а взлетающие и садящиеся бомбардировщики напоминают гостям, что небо над Акидзимой никогда не бывает тихим.

Хоть и часты аварии при взлете и посадке, отнюдь не в них главная опасность, исходящая от баз. Гнездилище носителей водородных бомб - это магнит, который в случае использования их для агрессии навлечет на себя первый же грозный ответный удар. Те, что обосновались за колючей проволокой в чужой стране, отдают себе отчет в этом. Они готовятся за несколько минут поднять в воздух не только боевые машины, но и свои семьи.

А японцы - где искать им спасения на собственной земле?

Слово "Микурадзима" с тревогой зазвучало на устах не только потому, что народу дороги судьбы 283 соотечественников. Участь острова, приносимого в жертву чужеземному богу войны, напомнила, что опасность стать мишенью угрожает всей Японии.

Восемь углов под одной крышей

Каково место Японии в современном мире? Какова ее новая роль? Что нужно ей для того, чтобы выступать на международной арене действительно как великой державе?

Эти естественные раздумья приобретают в Японии отнюдь не отвлеченный характер. Они стали острой политической проблемой, ибо на них пытаются спекулировать. Кое-кто старается вбить в головы молодежи, что быть мировой державой Японии мешает отсутствие неких "национальных целей". Дескать, выкорчевали из умов милитаризм и шовинизм, но ничего другого взамен не насадили. Вот и возникла "духовная пустота", помеха национальному самосознанию...

Здоровое чувство национальной гордости расцветает на почве доброжелательства и уважения к другим народам. Но у тех, кто кричит об "идейном вакууме", на уме другое. Именно по настоянию этих кругов вновь объявлен государственным праздником день восшествия на престол мифического императора Дзкмму, а 11 февраля 660 года до нашей эры стало считаться датой основания японского государства.

Прогрессивная общественность возражала не только потому, что этот взятый из легенд факт оспаривается наукой.

"Вплоть до конца войны, - писала газета "Иомиури", - японских детей учили не историческим фактам, а мифам. Их учили, что Япония - священная земля, управляемая никогда не прерывавшейся династией потомков Дзимму. Их заставляли заучивать девиз Дзимму: "Восемь углов мира под одной крышей".

Идея, заложенная в этом девизе, составляла духовную основу агрессивной, империалистической, воинствующей, ультранационалистической Японии.

Народу внушали, что божественное предназначение Страны восходящего солнца - собрать "восемь углов мира под одной крышей" (то есть объединить под властью Японии все страны света).

За шовинистический угар, за алчные планы "Великой восточной Азии" пришлось расплачиваться дорогой ценой...

Солдаты уходят на войну. Тот, кто шагает во главе колонны, вместо винтовки несет на плече двухметровую деревянную ложку, всю исписанную иероглифами. Это увеличенная до гигантских размеров самодзи - круглая лопаточка, какими в японских семьях раскладывают рис из котла в миски. Подарить большую самодзи - значит выразить пожелание: загребать добычу лопатой. С таким напутствием провожали войска.

А вот встреча. Тот же строй, та же походная форма, только без винтовок. Что несут солдаты вместо них? Бережно, словно только что полученную награду, каждый прижимает к груди аккуратный белый ящичек. Колонна награжденных? Нет, это возвращаются домой останки тех, кто погиб на заморских фронтах. Три миллиона урн, обтянутых белым траурным крепом, - вот трофей, который принесла японскому народу война.

Оба этих снимка помещены в изданном газетой "Майнити" фотоальбоме "История Японии в войне". Страницы его бесценны не только самой своей документальностью. В книге собраны как раз те снимки, которые наиболее правдиво отразили лицо войны и потому были скрыты от взоров народа: цензура ставила на них клеймо "Запрещено".

Со времени вторжения в Маньчжурию в сентябре 1931 года и до капитуляции в сентябре 1945 года в "Майнити" скопилось 24 038 таких фотографий, которые газета не могла опубликовать, Однако сотрудники редакции тайком хранили их, желая сберечь запрещенные кадры для истории, для будущих поколений.

Расправы над чужими пленными и брустверы из трупов своих солдат.

Горящие японские города и бездомные жертвы налетов, бредущие с узлами неведомо куда.

Все это летопись того, как от девиза "собрать восемь углов мира под одной крышей" в 1940 году военщина довела страну до культа самоубийств в 1945-м.

Фабриканты оружия гребли барыши большой лопатой. Но народу, пришлось дорого расплачиваться за девиз Дзимму. Цена эта определена и подсчитана не пером историков, а выписана на семейных могильных плитах.

Вот лишь одна из таких бессчетных надписей на кладбище, расположенном неподалеку от монумента Дзимму:

Хисасада Кавакубо,

28 лет, летчик, сбит над Амоем (Южный Китай) 16 мая 1938 года.

Сабуро Кавакубо,

27 лет, подводник, погиб в южной части Тихого океана 12 июля 1944 года.

Сиро Кавакубо,

24 года, летчик, убит американской бомбой на аэродроме острова Трак 30 апреля 1944 года.

Теруо Кавакубо,

23 года, моряк-смертник, взорвался вместе с торпедой у берегов Новой Гвинеи 12 января 1944 года".

Живым в этой семье остался лишь пятый из сыновей - Хидео Ковакубо, который во время войны был еще школьником и вместе с одноклассниками отбывал трудовую повинность на военных верфях Сасебо.

"К погибшим братьям я отношусь с благоговейным уважением, как к людям, которые сделали все, что требовал тогда от них долг, - пишет Хидео. - И все же, спрашивая себя сейчас, в чем был смысл этих жертв, я могу думать о судьбе братьев лишь как о напрасно загубленных молодых жизнях. Я считаю, что единственный способ оправдать тяжкие утраты минувшей войны - это посвятить свою жизнь миру, миру без войн".

Как раз в то время, когда вышел юбилейный фотоальбом, на страницах японской печати развернулась дискуссия о том, что следует знать о минувшей войне подрастающему поколению.

Профессор Сабуро Иенага, автор учебника "Новая история Японии" для старших классов, демонстративно подал в суд на министерство просвещения за то, что оно добивается внесения в текст все новых и новых поправок. Суть изменений - постепенный отход от оценки минувшей войны как преступного акта со стороны тогдашних правителей Японии - милитаристской клики.

Мысль, которая поначалу исподволь протаскивалась между строк, возможно, и не наделала бы такого шума, если бы тенденция эта не обнажилась вдруг совершенно наглядно. По договоренности с министерством просвещения издательство "Сёсеки" вздумало заменить иллюстрации в разделе "Война и жизнь населения". Вместо женщин, томящихся в очереди за продовольственным пайком, появилась фотография совсем иного плана: премьер Тодзио отечески утешает детей павших воинов.

Страница учебника попала в газеты, вызвала поток негодующих писем.

"Что хотят внушить учащимся этой иллюстрацией? - писал в газету "Асахи" школьник Кёйко Хомма из города Сендай. - Я хорошо помню снимок Дальневосточного военного трибунала, который, кстати, тоже отныне изъят из учебника. Учитель рассказывал, что главные военные преступники понесли на этом суде должное наказание. Был приговорен к смертной казни и Тодзио. Неужели мы должны теперь смотреть на него как на героя? Можно ли позволить нам расти без знания ужасов войны?"

Учителя верны клятве

Все шестьсот тысяч,

Как один, верны клятве.

Это мы, это мы - Никкёсо.

Где только не услышишь гимн Всеяпонского профсоюза учителей "Никкёсо"! Его поют стоя, взявшись за руки, сомкнув плечи и раскачиваясь в такт.

...Дальняя юго-западная оконечность острова Сикоку. Прибрежный поселок, весь завешанный гирляндами вяленой рыбы. Ветки цветущей вишни заглядывают в распахнутые окна школы, оттуда в весеннем воздухе далеко разносится пение. Учителя прощаются с выпускниками. Ну что ж, можно верить в этих подростков! Вон с каким упоением вторят они песне своих воспитателей:

Небо окрашено заревом рассвета.

Для молодежи укажем верный путь.

Это мы, это мы - "Никкёсо".

Учителя прощаются и друг с другом. Как всегда, в конце марта, когда в Японии завершается учебный год, отделы народного образования объявляют очередную перетасовку преподавательских кадров: одних - отсюда туда, других - оттуда сюда, чтобы не слишком глубоко пускали корни за пределами школы,

Ну что ж, даже год-другой на одном месте не проходит бесследно. Вон вполголоса подпевают пожилые женщины, что работают у сетей. Пусть разъедутся из поселка знакомые учителя, останется Союз вдов-рыбачек, созданный по их совету, чтобы противостоять произволу местных воротил.

...Глубокие снега префектуры Ивате. Березовые рощи, где дымятся редкие костры углежогов. Затерявшаяся между сугробами школа. Поленница длиной во всю стену. В каждой из двух комнат занимаются по три класса, не считая малышей, копошащихся возле железной печки. Старшие привозят их издалека на санках: дома оставить не с кем. Здешним школьникам привычно сидеть за партой с двухлетним карапузом, привязанным за спиной.

Двое преподавателей - муж и жена - живут тут первый год, но уже успели завоевать не только сердца детворы.

- Кроме трудностей, работа в таких глухих местах имеет и свои преимущества, - говорят они. - На школьного учителя в разобщенных горных селениях привыкли смотреть как на учителя жизни. К нему идут за советом, просят разрешить спор. Такое доверие - и большая ответственность, и готовый мост к людям. Мы начали с вечеров для сельской молодежи: пока беседуем о прочитанных книгах, спорим. Здешние лесовладельцы уже бросают на нас косые взгляды, грозят пожаловаться, что, мол, ведем в школе "красную пропаганду". Ну что ж, перебросят в другое место - мы и там останемся самими собой.

Взглянешь на их озаренные лица и до глубина души чувствуешь, какая это могучая общественная сила - шестьсот тысяч наставников молодежи, объединенных клятвой: "Никогда больше не пошлем наших учеников на поле боя!".

Именно под этим девизом родился после войны Всеяпонский профсоюз учителей. Люди, воспитавшие поколения пилотов-смертников, с болью осознали трагизм своей причастности к превращению школы в слепое орудие милитаристских сил, которые довели страну до национальной катастрофы. Ведь именно раздуванию шовинистического угара служил пресловутый рескрипт "О верности трону, созданному одновременно с небом и землей", или идея о "божественном предназначении" Японии: "Собрать восемь углов мира под одной крышей".

Все эти устои старой школы были в корне отвергнуты сразу же после капитуляции. Взамен их были провозглашены мир, демократические свободы, уважение к человеческой личности. Была введена система выборности местных органов народного образования, а учителям предоставлена свобода политической деятельности.

Когда несколько лет спустя, с началом войны в Корее, американские оккупационные власти попытались изменить курс в вопросах народного просвещения, им уже противостояла мощная организованная сила в лице Всеяпонского профсоюза учителей.

"Никкёсо" неизменно борется против нажима со стороны властей, пытающихся сковать политическую деятельность учителей и взять под контроль содержание школьных программ.

В 1958 году по всей Японии прокатилась широкая волна протестов против так называемой переаттестации учителей, под предлогом которой власти пытались учинить в школах "чистку от красных". Особенно острой была борьба в префектурах Коти, Ивате и Киото, где во время забастовок преподавателей и школьников доходило до столкновений с полицией.

В бурном 1960 году школьные учителя - в первых рядах борцов против военного союза Вашингтон - Токио. Именно тогда министр просвещения заявил:

- Раз "Никкёсо" выступает против "договора безопасности", значит, это не профессиональный союз, а политическая организация. Пока он не прекратит заниматься политикой, учинять стачки и демонстрации, пока он не вычеркнет марксистские лозунги из своей программы, министерство просвещения не будет признавать его как профсоюз.

Защитить демократические принципы народного образования от посягательств реакционных кругов - вот позиция, на которой непоколебимо стоит Всеяпонский профсоюз учителей. Не раз предпринимались попытки внести раскол в его ряды. Уйма денег была потрачена, чтобы сколотить в противовес ему некую "педагогическую лигу", "учительское общество". Но все эти раскольнические организации захирели, так и не завербовав последователей.

"Никкёсо", который объединяет в своих рядах восемьдесят процентов преподавателей первых - девятых классов и пятьдесят процентов преподавателей десятых - двенадцатых классов, остается влиятельнейшей силой в народном образовании. Он остается силой, формирующей умы и сердца почти двадцати миллионов японских школьников.

Носители девиза "Никогда больше не пошлем наших учеников на поле боя" поют в своем гимне:

Все шестьсот тысяч,

Как один, верны клятве

Это мы, это мы - "Никкёсо"

Стихия и труд

...Когда бог Идзанаки спускался с небес, чтобы отделить земную твердь от хляби, он ударил своим всемогущим копьем по зыбко колыхавшейся внизу пучине. И тогда с его выдернутого назад копья упала вереница капель, образовав изогнутую цепь островов.

Сотворение Японии, которому посвящена давняя легенда, еще не завершено. Капли, упавшие с исполинского копья, еще не застыли окончательно. Молодая суша из конца в конец вздулась волдырями вулканов, то и дело ходит ходуном из-за землетрясений.

Японцам приходится жить словно на вздрагивающей спине, которую выставил из пучины океанский дракон. Вулканические извержения и подземные толчки для них - не редкая трагическая случайность, а скорее нечто неизбежное, как жара летом или холод зимой.

Все это воспитало в японском характере стойкость к внезапным ударам судьбы. Бог удачи Дарума - разновидность ваньки-встаньки в японском народном искусстве - олицетворяет собой девиз: "Семь раз упасть - восемь раз подняться".

Вереница окаменевших капель, что, по преданию, упали со всемогущего копья, заканчивается на юге вулканом Сакурадзйма. Эта огнедышащая гора воплощает собой соединение ярости и ласки, необузданность разрушительных и созидательных сил природы, соседство первозданного хаоса с упорством человеческого труда.

Во время последнего извержения огненные потоки лавы заставили шаг за шагом отступать яростно вскипавшее море. В этом противоборстве враждебных стихий родилась тихая бухта, названная Атласной.

Склоны Сакурадзимы напоминают фантастический неземной пейзаж. Это не нагромождения валунов, какие оставляет ледник, и не осыпи. Это не скалы - не скажешь, что их кололи. И не утесы - непохоже, чтобы их тесали.

Кажется, какой-то великан яростно резал лопатой и еще яростнее швырял из кратера гигантские комья глины, которые налипали друг на друга, искривлялись, корежились и твердели. Эти изгибы и выгибы, отпечатавшие следы буйства стихий, обрываются в ласковую гладь залива. Здесь, в рожденной извержением бухте, люди умудрились теперь выращивать жемчуг.

А с мертвым юго-западным склоном соседствует царство зелени. Окаменевшие лавовые потоки превращены в ступени террас для плантаций мандаринов и бивы. Кажется, будто деревья усыпаны большими белыми цветами, но цветы эти бумажные. Таким кулечком садовод оберегает каждую завязь. Тут вызревают самые ранние в Японии фрукты, которые уже в апреле вывозят на продажу.

Япония - это страна, где природа и человек состязаются в неистовстве. Здесь постоянно дает о себе знать необузданность стихийных сил. Но здесь же на каждом шагу видишь следы упорного труда - нечеловечески человеческого.

Природа здесь не только жестока, но и скупа. Пять шестых японской земли составляют крутые горные склоны. И лишь одна шестая остается человеку - тут и поля, возделанные словно клумбы, и города, и заводы. Япония столь же гориста, как и Швейцария, но ее равнинная часть заселена в пять раз плотнее. Порой кажется, что несметная рать гор захватила эту страну для себя, оттеснив людей к побережью.

Потребовался поистине подвиг бесчисленных поколений земледельцев, чтобы превратить горные склоны в уступчатые террасы рисовых полей, в чайные и тутовые плантации; чтобы, возделав каждый клочок земли, кормить сто двадцать миллионов человек, имея на всю страну лишь шесть миллионов гектаров пашни.

Даже воды внутренних заливов заштрихованы темными полосами, словно борозды вспаханных полей. Это плоты, к которым под водой привязаны корзины с жемчужными раковинами. Жемчуговодство олицетворяет собой способность японцев находчиво восполнять скупость недр своей страны.

Ведь жемчужина, выращенная человеком, как и крохотный транзисторный телевизор, на который затрачено ничтожное количество сырья, олицетворяет собой ценности, созданные будто бы из ничего, - это овеществленный труд и разум.

Остановимся на перекрестке улиц Токио. Окинем взглядом фасады современных зданий, потоки автомашин, толпы людей - все то, что составляет бурное кипение жизни крупнейшего города мира. С трудом укладывается в голове, что металл, из которого созданы стальные эстакады над улицами, каркасы небоскребов, кузова бесчисленных автомашин, целиком привезен в виде руды из других стран.

Нефть, которая приводит в движение автомобильные потоки и турбины электростанций, заливающих город рекламным сиянием, доставлена гигантскими танкерами из-за морей. Каждый грамм хлопка или шерсти в одежде людей на улице тоже откуда-то привезен.

Япония, которая по выплавке стали вплотную приблизилась к СССР, которая по выпуску автомашин опередила Соединенные Штаты, которая спускает на воду половину всех строящихся в мире судов, вынуждена ввозить 80 процентов необходимого ей промышленного сырья и почти 30 процентов продовольствия. Она стала третьей индустриальной державой мира, будучи богата лишь одним видом ресурсов - трудом.

Чтобы существовать в подобных условиях, Японии приходится быть гигантским обрабатывающим заводом и одновременно - торговой фирмой. Как можно дешевле приобрести сырье и, обогатив его вложенным трудом, как можно выгоднее сбыть в виде готовой продукции.

Потерпев поражение в войне, Япония лишилась своих колоний, возможностей эксплуатировать недра захваченных земель, рабский труд корейских и китайских рабочих. Кое-кто считал, что экономика бывшей метрополии окажется нежизнеспособной. Но подобные прогнозы не сбылись.

В отличие от других капиталистических государств Япония приступила к послевоенному восстановлению, не испытывая нехватки в квалифицированных кадрах. Вернулись на родину люди, накопившие управленческий опыт на заморских территориях. К тому же многие отрасли, работавшие на военные нужды, например, металлургия, судостроение, оптика, сохранили костяк опытных специалистов. Наряду с высоким общеобразовательным уровнем молодежи в целом все это обеспечило промышленности достаточный приток квалифицированных кадров.

Что касается отсутствия собственного сырья, то, по мнению японских предпринимателей, на каком-то этапе это даже помогло их стране совершить стремительный рывок вперед. Япония, считают они, смогла сосредоточить все силы на создании самых новых и перспективных отраслей индустрии именно потому, что у нее не висели гирями на ногах добывающие отрасли - наименее рентабельные, наиболее трудоемкие и капиталоемкие.

Избавив себя от обременительных расходов на модернизацию рудников, шахт, железнодорожных перевозок, японские монополии сделали ставку на морской транспорт, на его новые возможности, открывшиеся с созданием крупнотоннажных судов и механизацией погрузо-разгрузочных работ.

Бедная полезными ископаемыми, Япония богата... побережьем. Это оказалось огромным преимуществом для страны в условиях удешевления морских перевозок. Извилистая береговая линия Японских островов создает благоприятные условия для того, чтобы почти каждое промышленное предприятие, перерабатывающее импортное сырье в экспортную продукцию, имело собственный порт.

Если старые металлургические заводы строились вблизи угольных шахт Кюсю или Хоккайдо, то теперь они создаются "на воде". С одной стороны насыпного участка оборудуется приемный порт, где руда, уголь и другое сырье прямо с судов поступают в обработку. А на противоположной стороне отвоеванной у моря территории создается отгрузочный порт, куда после завершения технологического процесса поступает готовая продукция.

Став продолжением цехов, порты сократили до минимума нужду в железнодорожных перевозках. Япония почти не знает товарных поездов. Подсчитано, что доставить тонну коксующегося угля морем из Австралии в Японию дешевле, чем по железной дороге из Рура в Лотарингию.

Как удалось Японии совершить в 1955 - 1980 годах стремительный рывок вперед и стать третьей ведущей индустриальной державой мира? Какие факторы послужили здесь скрытыми пружинами?

Самое распространенное объяснение: высокая степень эксплуатации, дешевизна рабочей силы в Японии. Это, безусловно, главная причина. Но было бы упрощением считать ее единственной, сводить все лишь к ней. Ведь тогда закономерно рождался бы вопрос: почему подобная же дешевизна рабочих рук не привела к подобным же результатам во многих других странах Азии, Африки, Латинской Америки?

Нередко слышишь также: все дело в том, что японцы усердны как труженики и воздержаны как потребители. Пожалуй, вернее было бы сказать, что в Японии уровень производства повышается гораздо круче, чем уровень потребления, производительность труда растет быстрее, чем зарплата. Такое объяснение выглядит более полным, но и его нельзя считать исчерпывающим.

- Из-за того, что Англию бомбили немецкие "Юнкерсы-88", а Японию американские сверхкрепости "Б-29", англичанам после войны пришлось заниматься восстановлением поврежденных предприятий, а мы сразу же взялись строить новые, делая к тому же упор на самые перспективные отрасли промышленности, - говорят японские дельцы.

Заново построить завод на пустом месте легче, чем восстанавливать старый. Если, конечно, располагать деньгами. Но, прежде чем пояснить, откуда взялись эти деньги в разрушенной, поверженной стране хочется отметить еще одно обстоятельство.

Когда японцы говорят, что, разрушив старое, война расчистила место для нового, эту фразу можно понимать и в широком смысле. С разгромом японского милитаризма были разбиты многие оковы, сдерживавшие развитие производительных сил.

После капитуляции в стране была проведена земельная реформа, которая ликвидировала помещичье землевладение. Вступило в действие новое трудовое законодательство, было узаконено существование профсоюзов.

Особый вопрос - почему американские оккупационные власти пошли на подобные меры. Они хотели, во-первых, уничтожить опору милитаристских кругов в лице помещичьего класса; а во-вторых, лишить японских промышленников такого важного козыря, как дешевизна рабочей силы. Воссоздавая в Японии профсоюзы, американцы радели о своих интересах в конкурентной борьбе.

Но вот оккупированная Япония, на которую американцы поначалу смотрели как на поверженного тихоокеанского соперника, стала играть в политике США совсем иную роль. Она оказалась ближней тыловой базой в тех войнах, которые американский империализм развязал в Азии - сначала в Корее, а затем во Вьетнаме.

Через пять лет после капитуляции еще лежавшая в руинах Япония вдруг стала прифронтовой полосой корейской войны. Американцам надо было срочно организовать снабжение войск, ремонт боевой техники. Тут-то и пролился на Японию золотой дождь интендантских заказов. Три миллиарда долларов было впрыснуто в организм частного предпринимательства. Без такой инъекции потребовалось бы, наверное, лет десять, чтобы сдвинуть с места парализованную разрухой японскую экономику.

Первой отраслью, в которой Япония завоевала мировое первенство, стало судостроение. Можно напомнить, что еще в годы второй мировой войны под японским флагом ходили два крупнейших в мире линкора - "Ямато" и "Мусаси". Но можно напомнить и другое. Вплоть до середины прошлого века японцам разрешалось строить лишь деревянные шаланды грузоподъемностью не более сорока кулей риса. Спускать на воду более крупные суда было запрещено, дабы пресечь всякое общение с внешним миром.

Но вот сильное землетрясение 1855 года застало у берегов Японии русский фрегат "Диана". Корабль был разбит гигантской волной и затонул. Команде удалось спастись. Русские моряки попросили позволения построить небольшую шхуну, чтобы вернуться на родину. Власти не только дали им такое разрешение, но и прислали лучших плотников.

Внезапный интерес к зарубежному опыту был следствием происшедших незадолго до того событий. У художника Хиросигэ в серии "Пятьдесят три станции Токайдо" есть картина под названием "Канагава". Хиросигэ изобразил тихую бухту, рыбачьи паруса, задумчивые зеленые холмы - место нынешней Иокогамы. Именно там незадолго до "Дианы" появилась американская эскадра коммодора Перри. "Черные корабли", как их прозвали в народе, возвестили об угрозе вторжения заморских колонизаторов.

Перед страной встала срочная необходимость создавать современный флот. Судьба "Дианы" давала удобный случай поучиться. Любопытно, что чертежи, по которым строилось первое в Японии килевое судно, были сделаны рукой русского морского офицера Можайского - будущего изобретателя самолета.

Ровно сто лет спустя - в 1955 году - Япония стала первым кораблестроителем мира. В бухте Канагава, которую когда-то рисовал Хиросигэ и где японцы, впервые увидали "черные корабли", были спущены на воду морские гиганты водоизмещением в сто, триста, а затем и пятьсот тысяч тонн.

Здесь, как и в ряде других отраслей, японцам удалось чутко предугадать перспективную тенденцию. Когда греческий судостроитель Онасис первым рискнул строить танкеры водоизмещением в 100 тысяч тонн, лондонская "Тайме" отнеслась к этому скептически. Она писала, что такие гиганты "никогда не перестанут быть лишь ничтожной долей в мировых судостроительных программах". Японцы приняли это к сведению и занялись закладкой доков, способных строить танкеры водоизмещением до 500 тысяч тонн. Они смело пошли по новому пути, взяв в расчет новые возможности морских перевозок и удаленность большинства промышленных государств от мест нефтедобычи.

В 1955 году, то есть как раз в ту пору, когда Япония вышла на первое место в мире по судостроению, в США появился первый приемник на транзисторах. Однако перспективность этого события в радиотехнике прежде американцев оценили японцы. Буквально несколько месяцев спустя фирма "Сони" выпустила в широкую продажу карманный радиоприемник. Он положил начало "буму транзисторов" - массированному прорыву на мировой рынок совершенно нового вида продукции с маркой "Сделано в Японии".

Если в предвоенные годы Япония сумела заполонить рынки Азии своими текстильными товарами благодаря их дешевизне, то нынешняя популярность японских товаров в США и Западной Европе прежде всего опирается на их качество.

- Как вам удается опережать зарубежных конкурентов? - спросил я однажды президента фирмы "Сони".

- Не столько нашей изобретательностью, сколько умением распознавать неиспользованные возможности чужих изобретений, - усмехнулся Масару Ибука.

Президент "Сони" любит повторять, что теряет интерес к продукции, как только она перестает быть новинкой. Едва выпуск миниатюрных радиоприемников на транзисторах освоили другие японские компании, "Сони" сделала ставку на цветные телевизоры. Благодаря их высокому качеству и надежности она сумела победить в конкурентной борьбе даже американские фирмы, которые специализировались на телевизионной технике еще с довоенных лет.

Подобную же роль "Сони" сыграла и в распространении портативных счетных машин, а также видеомагнитофонов. На пороге 70-х годов Масару Ибука рассказывал мне, что мечтает об электронном калькуляторе величиной с японские счеты "соробан".

Замысел этот уже претворен в жизнь. Теперь на уме у президента "Сони" съемочная видеокамера размером с любительский киноаппарат.

Видеомагнитофоны уже вошли в японский быт. Так что любители загородных прогулок могут смотреть записанные по их выбору воскресные телепередачи в другие дни, а любители спорта, побывав на стадионе, повторять дома записанный с телеэкрана репортаж.

От умения быстро и дешево строить танкеры-гиганты водоизмещением в полмиллиона тонн до успехов на поприще микроэлектроники, олицетворяющей завтрашний день наукоемких производств, - таков диапазон японской индустрии.

Устойчивость велосипеда

- Японцы усердны как труженики и воздержаны как потребители...

Возвращаясь к этой фразе, заметим, что за соотношением потребления и накопления действительно кроется одна из пружин совершенного Японией рывка. Как, за счет чего удается японским предпринимателям из года в год выделять примерно вдвое больше средств на обновление оборудования и расширение производства, чем их американским и западноевропейским конкурентам?

Поначалу им помогла набрать темпы более высокая степень эксплуатации наемного труда, чем в других странах капитала. Еще в середине 60-х годов зарплата рабочих в обрабатывающей промышленности страны была в семь раз ниже, чем в США, и в три раза ниже, чем в Англии. Лишь в последующем она стала постепенно приближаться к западноевропейскому уровню и в 80-х годах превзошла его. Однако производительность труда в Японии все это время росла быстрее, чем зарплата, и более высокими темпами, чем у ее конкурентов.

В Токио любят доказывать, что разговоры о дешевизне рабочей силы в Японии давно устарели. И все-таки труд в этой стране поныне дешев - дешев в сопоставлении с его качеством, квалифицированностью, добросовестностью.

Японии присуща еще одна весьма своеобразная черта: низкому уровню личного потребления в этой стране сопутствует весьма высокий уровень личных сбережений.

Японцев отнюдь не назовешь людьми скаредными, прижимистыми, мелочно расчетливыми. На взгляд американцев, они даже легкомысленно относятся к деньгам. Тем не менее японская семья откладывает в виде сбережений около 20 процентов доходов - примерно втрое больше, чем английская или американская.