Восхождение на Фудзи-сан

Восхождение на Фудзи-сан

Одно из элементарнейших, выразительнейших противуположений это: верх и низ отсюда верхи и «низы» общества; отсюда «низкое» и «высокое» в морали, отсюда бесконечное количество выражений. как например: товары низкого и высокого качества, искусство высокое и противоположное ему, и, наконец противоположения существа низкого божеству, находящемуся «горе».

Всякая гора является своеобразной «заоблачной кельей», придя куда, человек не только отрывается от земного, обычного, будничного; нет, но восходит ближе к небу, к звездам, к божеству, которое привычно, по «обиходному» и в наши дни любит атрибуты небес; невольно вспомнишь очаровательный стих Бенедикта Лившица:

Даже футурист Маяковский, когда в своей вещи «Человек» писал «Маяковский в небе», то не мог избежать обычного представления о небе и небесной бутафории:

Восходить на горы, это означает для человека, хотя отчасти настроенного мистически, – порыв к небу.

Человек долгое время завидовал птицам.

Горьковская «Песнь о соколе», «Эдельвейс», пьесы пользовавшиеся таким большим успехом русском обществе, либерально настроенном были особым социально эстетическим альпинизмом от серых равнин русских как географическом, так и общественном смыслах.

У нас русских, уроженцев равнины, где не встретишь ни морей, ни высоких гор таится в сердцах особое ревнивое влечение к ним.

Надо сказать, что в творчестве Пушкина и Лермонтова «эстетический альпинизм» занимает не последнее место, особенно, конечно, это относится к последнему, где вторжение горечи и обличения байроновского духа, выдвинуло на сцену этот страстный пафос Кавказа, как протест против низин человеческого духа почти в том же роде как позже у автора «Эдельвейса» и «Песни о Соколе».

Восхождение на горы, кроме всего прочего является так же спортом и притом часто, весьма ответственным.

Многие горные вершины были попираемы весьма не многочисленными ногами смельчаков, а некоторые и совсем не посещались человеком, как в виду трудных условий подъема, так иногда и необычайно сурового климата, господствующего на них.

Высоты, будучи покрыты снегом и льдом, различны границами своего постоянного обледенения.

Так например, на 60-ой параллели, область вечных льдов будет постоянной на высоте шести тысяч фут. Фузи-яма будучи расположена около тридцать пятой параллели, не имеет возможности сохранить свои снега в течение года, ибо на тридцать пятой параллели необходима была бы высота в четырнадцать тысяч фут, чтобы вершина горы была покрыта снегами, не боящимися солнечною тепла; впрочем, надо заметить, что для первых трех тысяч верст от экватора линия постоянною обледения держится идентично на высоте четырнадцати тысяч фут.

Фузи-яма на три тысячи фут ниже Монблана. но почти на эту же меру выше Олимпа и более чем в три раза выше Везувия и Этны; из гор Азии Фузи-яма, гораздо более чем, в два раза ниже Эвереста но на тысячу четыреста фут превышает хорошо известную, нашу Сибирскую Белуху; Камчатская Ключевская сопка все же превосходит Фузи-яму на целых три тысячи с лишком фут, но на ней не ступала нога человека.

Подняться же на Фузи-сан это в два с половиной раза превосходит Урал или Алтай.

Восхождении на высокие горы много иногда, опасного, героического, исключительного необыкновенного, но альпинизм бывает и комическим; Альфонс Додэ, я убежден, не выдумал своего Тартарэна, подымающегося на настоящую Альпийскую гору, также и несравненный юморист не выдумал маленькую Риги-Кульм, распластавшуюся вдоль Фирвальштедского озера с которого отчетливо виден фуникулер, а также помпезный отель, расположенный на вершине, сквозь хрустальные витрины которого так обрадовались приходу ночного Тартарэна.

Фудзи видна с различных мест, даже когда находишься от нее в расстоянии десятков миль. Блуждаешь ли вдоль каналов Йокогамы, на горизонте облачный покров и Фузи-яма возникнет над спиною моста, подобная голубой островерхой палатке, воздвигнутой в туманных далях.

В Токио несколько «небоскребов», правда не достигающих более десяти этажей, но с плоских крыш, за пыльным морем черепичных кровель, встает алмазная шапка вершины Фузи-сана, покрытого снегами.

Взглянув из теплых долин Японии вверх на царственную вершину, можно, как по календарю, знать время года и, даже, погоду и, конечно, час.

Если гора голубая, и в оправе голубизны самоцветно сияют два три клока снегов, то это жаркое лето, когда вершина доступна, когда со стольких уст срывается: «мы завтра едем на Фузи-яму;» но вот на чистом, слегка зеленоватом небе четкий, бесконечно взнесенный профиль горы, накрытый будто серебряной ризой, теперь зима близка, когда сквозь стену из тонкой бумаги дует холодный ветер, когда синеют ручки «мусмэ», а к золотым рыбкам, что плавают в бассейне среди крохотного садика, падает большими пушистыми мухами красивый, прохладный снег.

Япония изобилует дождливыми периодами. Океан который всюду так недалек, дает себя чувствовать, вода не только зрима на горизонте, но постоянно, то в виде тумана, то бусящего дождя, она заставляет улицу открывать послушно, всегда готовые к этому, широкие зонты из промасленной бумаги; часто же вода появляется в атмосфере в таком количестве, что город кажется попавшим в струю водопада, от водоворота, попираемого ветром, не спасет тогда ничто.

При таком климате, в Японии можно прогостить месяц, объехать все тридцать провинций, из которых Фузи-яма исторгает восклицания восторга, украшая их вечера и не увидеть Фузи-ямы.

А быть в «стране восходящего солнца» и видеть священную гору лишь на бесконечных открытках, рекламах, стилизациях архитектурных мотивов, это все равно, что, быв в России, не иметь представления о Волге, даже больше ибо Фузи-яма эпатировала не одного Гокусая, с его ста видами этой горы, но в Японии, так много изображений ее; они настолько преследуют ваше зрение всюду, что здесь, для любящего отсутствие однообразия, есть риск схватить Фузиямофобию.

Я так много распространяюсь о Фузи-яме, потому, что писать о ней равносильно писать о характерной для Японии.

И характерным фактом является, что на художественных выставках (хорошего вкуса), я не видел картин, избравших своей темой заоблачную вершину. А между тем все национальное искусство было живо главный образом мотивом Фузи-сана; в номерах гостинницы, в картинных лавках – всюду неизменная национальная достопримечательность, под кистью художника, то поджарая, то расплывчато ухмыляющаяся.

Художник Японии бесконечно рисуя вид этой горы, в начале превратил ее в таблой, а для современных художественных выставок она перестала существовать – художники Японии так долго смотрели на Фузи-яму, что перестали ее видеть.

Восхождение на Фузи-сан представляет большой интерес, не столько с точки зрения спортивной, сколько будучи полно характерных черт, присущих только Японии, с ее колоритом полным океанских экзотики и самобытности.

В долинах жжет солнце, в долинах цветы соперничают друг с другом, а над купами дерев, над округлыми линиями горных склонов зеленых и кудрявых шатер Фузиямы все еще засыпай снегом.

Наконец к августу месяцу для зоркою взгляда снег лишь несколькими полосками зрим: можно восходить.

Сколько лет тому назад, читая историю Муттера, я не знал даже точною ее имени.

Иностранцы называют перво-гору Японии – Фузи-яма то-есть имя с прибавлением японского слова гора; но японцы, называя имя горы Фудзи, прибавляют, почтительное «сан», то-есть господни.

При подъеме на Фузи-сан надо быть счастливцем, надо выбрать такую погоду, чтобы с вершины видеть что-либо, чтобы не получить от восхождения впечатления сырости, мелкого дождя, отвратительной дороги, бесконечного тумана и жестокого утомления.

Конец Июля описываемою года десять дней, как на зло, погода была ниже критики; казалось, что вернулся «нюбай», а между тем, организатор экскурсии закупил все что нужно, начиная от шеколада, солонины, вплоть до термосов различных систем. Каждый день погода становилась все хуже; через каждые полчаса начинал идти дождь, но ждать так надоело, что решили плюнуть на стихии и тридцатого июля выбрались из Йокогамы на Готембу.

Сюда не более трех часов езды.

Компания наша состояла всего навсего из трех человек.

Само собой разумеется, что одним был я, другим художник В. Фиалла[1], а третьим англичанин Г. Р. Пикок, по женской линии русский, происходящий из рода Бакунина.

Г. Р. Пикок сын англичанина, бывшего многие годы английским консулом на Кавказе, Г. Р. Пикок десять лет прожил в Сибири, исследуя жизнь инородцев крайнего севера. В нем чудесно слились русский и английский характеры. Для всякого путешествия эта смесь идеальна.

У русских есть порыв, пламенность, а в нашем друге к сему приметана еще природная порция упорной размеренной настойчивости. На станции Готемба видишь, что Фузи действительно является магнитом, здесь явно властвующим над автомобилями, над тележками, куда набиваются бесконечные экскурсанты.

Чтобы иметь о них представление: надо вообразить толпу в солдатском белье, в обмотках, к подошвам привязаны плетушки (т. н. варадзи). Почти каждый японец считает своим долгом молитвенно взойти на Фузи-сан.

Но белая одежда, шляпа в виде подноса из тростника и посох – это форма всех пиллигримов. «Тозанся» называются пиллигримы; одни за другим, длинными вереницами тянутся они к подножью священной горы.

У каждого к поясу привешен мелодичный «рэ» звонок. По горным склонам звучат чистые голоса звоночков и чем круче подъем тем более унылы оттенки звуков.

От Готембы час мы едем автомобилем, места полны перелесками, роскошной (не кошенной!) травой; но места пустынны, ни овец, ни коров ни земледельцев; для риса здесь холодно, а к другим видам эксплоатаци земли японцы, очевидно, не имеют склонности.

Дождь косыми нитями простегивает воздух. Конечно, если бы была хорошая погода, то взор мог бы окинуть крутые склоны величественного конуса, земляной «сунье», которую напялил на себя главный остров страны «Восходящего Солнца».

30 июля вечер застает нас в японской гостиннице, в Субашири. Местечко расположено на две тысячи слишком фут выше уровня моря. Местность вокруг Субашири также пустынна в лесах нет изб, поселков.

Из царства лета мы перенесены в пору осени, когда теплый туман временами так густ, что не видны не только дали, а даже близкий дом маячит плоской тенью. Деревья высятся призраками, рокот и лепет шумящих водопадов, напоминая Швейцарию, говорит сознанию, что вечер в горах. Порою идет дождь, но не обращая внимания ни на туман, ни на дождь, теперь вооруженные фонарями из промасленной бумаги по улицам проходят тозанся (пиллигримы), некоторые проезжают на лошади, раздается гудок автомобиля, близоруко взглянувшего в туман из-за угла.

Весь поселок Субашири вырос, как ответ движению посетителей Фузи-ямы.

В нашей гостиннице своеобразная жизнь: номера часто бывают со стенами раздвинутыми, лакированные доски галлерей не омрачены шлепаньем туфель, а порой вдруг, появляются поздним вечером толпы утомленных людей, возвращающихся с вершины горы; вповалку занимают они несколько номеров, и тогда отправившись в баню при гостиннице, вы рискуете мыться совместно с путешественниками как мужчинами так и девицами, не стесняющимися этого.

Вот, редко попадающиеся, европейцы группа англичан: несколько мужчин и две дамы: когда сумерки сгущаются им подают лошадей, до восьмой станции (одиннадцать тысяч фут) можно ехать лошадью; причем проводник все время ведет ее под уздцы; компания говорит, что они едут встречать восход: в их распоряжении одиннадцать часов.

Успеют ли они?

О конечно успеют, ведь говорят, что один японец чуть не в два с половиной часа смог подняться на вершину!

Двое из европейцев мужчина и дама пешком они храбрятся, ибо не испытав ничего не разузнаешь.

Но надо сказать, что к восьми часам утра они пасмурные вернулись в гостинницу, признавшись, что до вершины не дошли, а рассвет, по их словам, одинаков и со склона (третья станция).

Ложимся в неважном настроении; погода убивает малейшие надежды: молоко тумана делает окрестности похожими на предбанник: так же интересно ничего не видно, кроме куда то стремящегося белого пара.

31 июля своим рассветом немного бодрит.

Цветное небо зари сквозь пальцы туч, пытающихся закрыть восход.

От умывальника видно как шевелятся над Фудзи-ямой скопления фиолетового пара; временами он прорывается и вдруг виднеется кусок горы, но так как общего очерка не хватает, то и не понятно какой имеет вид непоказывающаяся нашим глазам Фузи-гора. Около одиннадцати часов дня нам наконец улыбнулось счастье; правда на недолго встала вдруг открытая вершина и тогда сразу глаза поняли: что там пустынно, что там – начало весны, потому что стаявший снег еще задерживается в оврагах, он лежит там белый, до боли в глазах!

Надо пользоваться надо восходить!!!

Японский дом это тип открытого павильона с «воображаемыми» стенами; японский храм павильон, к которому ведет аллея, иногда сотен дерев; мы проходим по такому «двору» храма.

Вдруг Г. Р. Пикок вскрикивает:

Меня укусила змея!..

Я вижу аршина в полтора желтую змею, извивающуюся к стене кустов и дерев по выбитому песку аллеи.

Двор многолюден; пятна света сквозь мощную сень дерев пестрят почву. Невдалеке проходит женщина, с любопытством смотря на европейца, завернувшего одежду, чтобы найти укус.

Она не опасна, она не опасна! восклицает пономарь храма – старик, подымающий длинной палкой змею, чтобы швырнуть ее к женщине, бросающейся в сторону.

Сцена полна своеобразного колорита: она на фоне старинною храма, покрытого соломой, в старике штрихи веселья полуюродивого.

Что то дикое! колдовство!

Змею не убивают, ее желтое тело исчезает в заросли.

Вооруженные длинными посохами, на которые на каждой станции кладут штемпель, мы продолжаем свой путь, чтобы через час попасть в дождик, который скрывает от нас все проеханное и пройденное.

Через каждый час мы пьем чай в бараках, устроенных но пути. Дорога оживлена массой верховых и пешеходов движущихся на гору и вниз.

Только перед вечером в местах, что так напоминают русские, дождя уже нет. Кругом ростут «моми» вроде ели, «буна» схожие с березой, а затем идут «кара матцу» или же иначе лиственницы, которые стоят все более и более густой и дружной семьей. О вкусах не спорят, в Японии убеждаешься в этом: наши проводники, быстро шагающие на резиновых подошвах «таби» с одним пальцем, удивляются нам, когда мы невольно уклоняемся на живописные поляны в стороне от пути, где земляника так густо покрывает почву, что этому обилию мог бы позавидовать самый опытный возделыватель ее.

Наши проводники пожимают плечами и говорят:

– Японцы не кушают.

Начинает темнеть; мы прошли две с половиной станции; дорога становится все более уклоняющейся от горизонтали. Между клочьями тумана, оставшегося внизу, вдруг образовались какие то щели; откуда-то упали алые пятна румянца, неопределенного, неясного робкого. Вечер, суровый вечер в прохладном воздухе и густой, никем нетронутый лес, показывает свой авангард.

Здесь взгляды остаются недоуменными: многие великаны стоят так, как будто идя толпой на Фузи они покачнулись и задержавшись корнями, остались в положении наклонном; другие показывают свой перебитый ствол, который торчит на подобие сломанной кости.

Но дальше нет ни одного дерева: сплошная агония леса, древесные тела валом. безобразной, неряшливой плотиной сплелись, вытыкая из кучи хлама сучья, ветви, перепуганные с молодыми побегами.

Царство растительного мира оспаривает каждую пядь земли у снега и льда, ползущих с вершины. Но теперь лето и так как последние теплом отогнаны далеко картина «агония леса» так же не понятна, как бессмысленна панорама поля, где только что отзвучали мечи победы и исчезли топоты бегущих и преследователей.

Здесь мы встретили здоровую и красивую девушку лет четырнадцати, «Побу сан», которую нес на рогульках крепкий рикша, причем ее голенькие круглые ножки свешивались у него из под мышек, родители же девицы следовали, отстав на приличном расстояньи.

На встречу сгустившейся темноте в руках проводников фонари.

Мне приходилось ходить по пятьдесят верст в день, но путь по равнине разнится от такового – в гору.

В ночную пору хождение осложняется камушками, скользящими под ногами, мягким грунтом из крупного пепла, представляющего собой не прочную, ползущую опору; словом, до третьей станции (восемь тысяч пятьсот фут) мы дотащились с значительными усилиями и не ранее девяти часов. Мы поднялись на тысячу двести пятьсот сажень, если вспомнить, что Эйфель равен высотой ста пятидесяти саженям, Вульворт высочайшее здание мира 780 фут, храм Христа Спасителя пятидесяти двум саженям, то мы сделали не так уж мало.

В деревянном бараке, обложенном кусками лавы (защита от туманов).

Крепкий сон не бывает последствием утомительных, длительных передвижений, Это забытье, прерываемое ожиданием рассвета. Холодно; надо надеть теплую куртку; отодвигаешь (как в товарном вагоне) дверь и лицом к лицу с чистой, как бы отмытой полоской разгоревшегося рассвета. В его лучах месяц на ущербе и звезда, как капля крупного воска.

Прекрасная погода, небо безоблачно, вернее облачное море внизу.

Облачное море очень схоже с равниной, если на нее смотреть с возвышенности, с равниной засыпанной снегом, полной сугробов, за которыми от света спрятались, залегли голубые зеленоватые призрачные тени.

Напоминает ледоход на Енисее, говорит Г. Р. Пикок; очень красиво!

Высшей похвалой у него какому нибудь месту или явлению сказать что это похоже на Сибирь, «совсем как в Сибири»!

Первое августа, начинается для нас совсем хорошо; облака не хотели покинуть нас; там внизу, может быть, идет дождь, что же мы ушли выше земли с ее неудобствами зависимости от погоды, мы преодолеваем самое погоду, восход к спокойному однообразью и солнечной уравновешенности небес.

Над нами пурпурно реет вершина.

Гора напоминает безтравную, красную степь, только поставленную под углом. В небе господствуют непривычные для чувства явления:

Солнце чудится восходящим где то внизу, кажется, что ему трудно бросать свои лучи к вершине, где господствует полумрак, где скромная сдержанность весны с ее пятнами снега; что-то хватает за сердце; в тишине, опять таки, по весеннему пустынных небес и земли вдруг раздается песенка жаворонка. Любитель и поклонник весны, он живет в оазисе ее, ревниво сберегаемом высотой среди жаркого лета долин, душно распластавшегося вокруг подошв горных.

В шесть часов утра трогаемся в путь, кстати сказать, восхождение начинается только теперь. Исчезают последние кустарники, дорога идет короткими зигзагами, гора мнится не высокой, а все станции будто на ладони. Мы всходим все выше и выше; около барака поставлены бочки, куда капает, просачивающаяся по слою лавы, вода. Впрочем, надо сказать, что склоны вулканов вообще сухи, безводны, являя взорам площади пепла, перегоревшего шлака, шуршащего под ногами.

Скоро растительность почти исчезает, кустарники «бана», «момэ», «ханноки», цветы «сасо-бана» все реже, цветущая брусника, еще десяток шагов и лишь можно найти какой нибудь кустик «фуджино умеда» беленькие звездочки, рассыпанные среди безжалостной лавы.

Иду сочиняя стихи:

Действительно почва вся в тонах багрово-синих, пепельных, кирпичных – жестких, безжизненных, глаза не ласкающих.

Девять тысяч фут не слышно щебета птиц, насекомых, в воздухе тишина; на тропинке иногда жужжание мухи, звон колокольчиков, звонкие крики пиллигримов и где то в долинах пушечный выстрел.

Там свое земное, заботы, а мы здесь на склонах «Великой безнадежности».

Опять.

Когда преодолеваешь препятствия, то настроение играет главную роль. Теперь идти легко: видна вершина цель пути и облака вместе с нами стремятся к ней.

Мы на станции в седьмой номере, десять тысяч в двести фут. Горная хижина, сакля, сложенная из лавы, с облаком залетающим в отодвинутую дверь. Но тропинки вьются все выше:

«Роккой шо джо!» Роккой – шо – джо!.. «тозанся» пиллигримы, позванивая своими «рэ» идут все выше и выше, они все в белом, круглые «сунье» подобны щитам, а «киго-за» (циновки) покрывают их спину на подобие лат; в руках длинные шесты, напоминающие копья.

«Роккой – шо джо!»…

Раздается размеренный припев сотен пеших как-бы пришедших из средневековья. Поход к вершине!..

«Иссина-сума» дорога под камнями, и припев перебрасывают вереницы, «тозанся».

В стороне видны лини и белых фигур, бегущих по мягкому пеплу вниз; звоночки у них веселее, чем у подымающихся. Вот один упал и едет носом вниз, а его шляпа, посох соперничают в быстроте с камнями, катящимся из под ног, сделавших неверный шаг.

Некоторые из паломников вооружены трубой; в воздухе, который стал более редким, возникают округлые, продолговатые звуки. Склон горы однообразно подымается местами достигая 45° он не имеет ни трещин, ни глубоких оврагов, все это засыпано, сглажено шлаком и крупный пеплом.

Иива – лава местами обнажает свой пласт, под ее низкими сводами часто пещеры, где путники могут найти пристанище во время бури.

На ходу черчу стихи:

Ветер стремясь над лоном земли зачесывает космы туч, разметавшихся под ногами к верху и они пустынным дыханием осени несутся к вершине.

Махаон влекомый резвой тучей от земли обессилев по воле ветра крылами слабыми предсмертно не движим.

Мы достигли одиннадцать тысяч шесть сот сорок фут, это девятая станция здесь: храм, статуя Будды, молебен для пятнадцати японцев, совершаемый старым священником.

Чем выше, тем больше валяется на лаве всевозможных обломков, ошметков, обрывков утлых созданий земного, неспособного противостоять дыханию вечности, которому мы все ближе, горных домиков, разрушаемых льдом и снегом несмотря на то, что их покрывают толстым слоем кусков лавы; обуви, которой каждый пиллигрим бросает по склонам горы не менее полдюжины пар.

Последние шаги, мы достигаем вершины. Кроме полицейского, корреспондента газеты, трещащего телефона, почтового отделения над кучами лавы вывесок: «Отель», нас встречают безрадостные, шероховатые, сине-багровые бугры, окружающие воронку, где снег сохранил на себе как бы дыхание маркой сажи, вдруг пахнувшей из мертвого жерла вулканического.

Размеры, объемы, пространство, все нечеловеческое, и несмотря на массы людей, которые двигаются всюду по тропинке, ведущей вокруг провала кратерного – кажется безлюдным, негостеприимным. Лучи фантастически раскидывают свой лабиринт внизу и наравне, лишь, иногда ветер проносит облако, которое на мгновение задевает своими туманными крылами.

Усталость настолько велика, что сон является единственно интересующим; он осложняется тем, что в ночь, когда сарай, «отеля» набивается людьми, «метр-д'отель», чтоб обогреть помещение, так как «на дворе» – мороз, разводит костер. У японцев привычка к угару, в Японии нет печей, дома не знают труб, а когда мы на рассвете, выползли из дымного «абри» под отмытый рассвет, под месяц ущербный, под звезду, что каплей воска повисла на тверди, чтобы видеть внизу облачное море, чувствуем наши головы ломающимся от угара.

Тошнота давит под ложечкой; в утренних сумерках бродим, как сонные мухи

На вершинах все световые эффекты более заметны. Кажется, что земля стала маленькой, что она эта вот вершина горы под ногами. Предрассветный сумрак слабо уступает напору света, идущего откуда то снизу. На камнях лежит иней, от земли подымается смрад десятков тысяч людей, перебывавших здесь, они складывают столбики из лавы, они и обрывки обуви, вот все что остается от посещения горы людьми. За сутки пребывания на вершине я видел всего двух европейцев.

Десять часов утра мы обошли кратер на что требуется около двух часов, побывав на Кенгамине (12,390 фут) – чтобы удостовериться, что восточный склон Фузи-ямы имеет температуру почвы еще довольно горячую, она излучает легкий пар; побывали на снегу на склоне кратера; а с вершины видели восток, юг и запад открытыми от облаков, давшими нам захватывающие панорамы долин, горных высей, где дымится действующая Асама и ощущение полета над обширным пространством лесов и полян, видным далеко внизу.

Сделав несколько этюдов на вершине и попав в качестве матерьяла на пластинку корреспондентов газет я, с моими друзьями, покидаю заоблачные выси, где все время не хватает с непривычки густого воздуха, в носу ощущение тонкости кожи, могущей прорваться под напором крови.

В два часа дня, начинаем спускаться.

Все вовремя! даже на вершине водворилась скверная погода, солнце исчезло, лазури нет помину, моросит холодный дождь.

Пустынный откос все вниз, вниз…

Ноги без конца скользят в рыхлом, не марающем туфе.

Уже и вечереет, а мы только что вступили в полосу леса, ночь застает нас на неведомых, даже для проводника путях, мы спускаемся по направлению к Иошиде. До нее остается около восьми верст, а между тем так темно, что не видно друг друга. Ноги наши стерты, у иных башмаки разорваны. Мы блуждаем в темноте, чтобы попасть наконец в какую-то аллею, бесконечную с брежжущим вдали неверными огнями, иногда нас обгоняют крестьяне, причем их фонари подобны светлякам.

Мрак, мрак, и мрак.

Вверху ни звезд, но сторонам ни дома, ни строения, дойдем ли мы когда нибудь! В этой усталости, в своеобразном блуждании чуть не на удачу в мягком бархате темноты своя неизъяснимая сладость.

А вот и опять дождь… Когда, наконец, потеряв надежду, измокшие, безучастные, падающие в канавы, мы попадаем сначала в длинную аллею храма, где дышат покоем и мраком могилы, где каменные фонари вытянулись но сторонам оттуда упадёт иногда луч света, туманный и мокрый, осветит нити седой паутины ствол многообхватный тысячелетнего дерева, уходящий своими ветвями в темноту.

Вот туманные очертания пустынных храмов, каких то ворот; ступени лестниц блестят в неверном свете сквозь седую черноту ночи…

Что и говорить может быть японские инженеры построят на Фузи подъемник (это задача, достойная их), может быть пустынные склоны и леса Фузи будут со временем использованы японскими земледельцами и скотоводами, но приятно знать, что в людском муравейнике густо населенной страны и теперь еще есть такие пустынные места.

Приятно вспомнить, после трудной экскурсии и смертельной усталости, благоустроенный сон в гостинице Иошиды, где раньше чем впустить в 9 часов вечера второго августа, нас у входа раздели до нитки, вымыв нам ноги, а затем отправили в горячую ванну; утром горничные черноглазые мусмэ напевали, думая что я не понимаю, песенку:

Вспоминая как вчера мы были мокры до нитки и грязны до «борова».

Д. Бурлюк.

Йокогама. Япония. 1921 г.

Объяснение японских слов:

Мусме – девочка.

Гета – деревян. обувь (подставки).

Ньюбай – дождливый период (Июнь, Июль).

Готемба – ж. д. станция.

Годюното – пяти этажная башня.

Сунье – вид шапки из рис. соломы.

Бута – свинья.

Фуро – баня.

Хибач – очаг.