Восхождение Зенты

— Вами довольны… Если бы не эта последняя история с лодкой… (Кто вас трогал? Кто вас трогал?) На первый раз вам прощается. Самое главное наше правило — утром никто ничего не помнит. Оттянулись — и ладно.

Дверца хлопнула, Зента осталась на заднем сиденье одна. Она скользнула вниз и заснула.

Проснулась Зента утром, одетая, в своей постели. В голове шумело. Звезды кружились и сталкивались в ее голове. Она ничего не помнила.

С этого момента для Зенты уже не было ничего невозможного. Ей ни в чем не было отказа. Ко многим другим ее качествам, как-то: исполнительность, добросовестность, аккуратность, как некие микроэлементы, составляющие ее личность, добавилась — проходимость. Зента чувствовала, что если бы ей в голову пришло самое сумасбродное желание — пробуравить Землю насквозь и выйти с другой стороны, ей удалось бы даже это. Надо было только одно — в разговоре с разными деловыми людьми, как бы невзначай, как бы случайно, как бы мимоходом, очень небрежно сказать:

— Когда я была в “бане”… Где же мы с вами встречались… не в “бане” ли? …А помните… в “бане”…

Единственное, что пугало, тревожило, томило, что реально существовало, о чем нельзя было не думать, чему невозможно было противостоять, было то, что происходило рядом… Другое дело, что целый круг людей, к которому принадлежала и Зента, продолжал жить так, словно в каждодневном обиходе это их не касалось. Где-то происходили какие-то несчастья, болели дети, не хватало хлеба… Этим хлеба хватало всегда.

Вода поднималась. Все выше и выше… И вот уже были отрезаны водой пригородные районы… Где-то затапливало поселки и небольшие города… Целые деревни смывало в реки. Рассказывали, что в одной болотистой местности вот так, от холма к холму, плавает хата, а на крыше сидит дед-колдун в белой рубахе с всклокоченной белой бородой и без устали, с утра до ночи проклинает вокруг все. Время от времени на лодке приплывают к нему дети — пожилые, матерые, бородатые сыновья, они кормят его и зовут с собой, но ехать с ними он отказывается, да и ест только самую малость, питаясь в основном своей злобой, и хочет одного — плавать на крыше своей хаты и проклинать все вокруг.

Появилась новая профессия — “водники” и целая область хозяйства — “водничество”. На вопрос, где кто работает, можно было услышать: “на воде”. Там хорошо платили. И скоро без связей в “водничество” и “на воду” уже нельзя было устроиться.

На центральных, еще сухих улицах Города продавали вошедшие в большую моду очаровательные букетики из цветущих водорослей. Разные оттенки болотно-зеленого тоже были в моде. Как и легкомысленные песенки о морях, реках, озерах и дожде.

Как-то Зенте позвонил лилипут Никодимов и предложил уехать вместе с ним.

— Куда? — не поняла Зента. — На море?

— Вам мало своего? — возмутился лилипут. — Конечно, нет! Конечно, не на море. Куда-нибудь за границу, в другую цивилизацию!

Зента молчала.

— Неужели вам непонятно? Нас всех зальет, всех! Это только вопрос времени.

— Ничего не получится, — сказала Зента. — Я никуда не поеду.

Лилипут еще долго кричал, возмущался и уговаривал, а потом послал ее подальше, гораздо дальше, чем за границу, и первый повесил трубку.

Зента не жалела, что отказала лилипуту, но ей вдруг сделалось грустно и тревожно, и именно в этом состоянии она и выглянула на улицу. Улица, на которой располагалась “Благая весть”, была залита водой, и уже давно по ней нельзя было пройти даже в резиновых сапогах. Продукты им подбрасывали на вездеходе и на вездеходе же привезли электроплитку и самую необходимую утварь. Хозяйство взяла на себя Ира У. Она перестала уходить домой и тем более искать свою первую любовь, а воспитанием дочери занималась по телефону. Иногда Зента еще отправлялась по делам, но для этого надо было заказывать вездеход еще накануне вечером. Она выбиралась из дома все реже и реже. В “Благой вести” тоже уже никто не бывал.

Они были отрезаны.

Зента, растревоженная разговором с лилипутом, минуя Угорацкого, чиновника Ф-о и Игнатенко, вышла прямиком на Малахова, и тот соединил ее с Кондыбо-Кондыбайло.

— Что мне делать? — спросила растревоженная Зента. — Что мне делать? Что нам всем делать с этой водой?

И Кондыбо-Кондыбайло, потомок древнего, как человечество, рода, жившего у болот, ей лениво ответил:

— Что делать? Да ничего не делать. Как поднялась, так и спадет.

Зента успокоилась, и скоро ее странная жизнь стала ей даже нравиться. Дни тянулись длинные, замкнутые, одинаковые, полные расслабленности и покоя. Все это немного напоминало ей поездку в поезде, когда можно было уже никуда не спешить, а смиренно отдаться чужой воле и чужому движению. Что толку, если она будет как сумасшедшая метаться по вагону, разве от этого поезд пойдет быстрее? Целыми днями Зента перебирала свои бумаги, перетряхивала и разбирала шкафы, читала факсы и отвечала на них. “Спасибо за Ваше письмо”, “Спасибо за Ваше спасибо за мое письмо”, “Спасибо за Ваше спасибо за спасибо за Ваше письмо”…

Нина Лапсердак без устали вытирала пыль и поливала цветы. Иногда она вспоминала своего мужа Мишу Лапсердака, исчезнувшего в Америке, и жалела о том, что отдала ему сына — тот был слишком похож на отца, чтобы одной с ним справиться. И она думала, что, может быть, она бы с ним и справилась. И он, наверное, уже совсем взрослый мужчина. Но потом ей начинало казаться, что, может, и хорошо, что он сейчас в Америке, а не бродит по холмам в резиновых сапогах или ездит на лодках и кашляет от какого-нибудь очередного респираторного заболевания. Обо всем этом думала Нина Лапсердак, когда поддерживала чистоту в “Благой вести”. Было время подумать. Иногда она вспоминала Поделкову и жалела, что не может вот прямо сейчас к ней зайти и немного посплетничать. Ведь невинные сплетни — необходимая вещь для женского здоровья и, если не позволить себе этого хотя бы немного, можно зачахнуть и заболеть. Ира У. была слишком серьезной для сплетен, ну а уж о Зенте что говорить… И тогда Нина Лапсердак, улучив момент, звонила Поделковой и выслушивала длинные, душераздирающие истории о том, что она, то есть Поделкова, одна, и окружена водой, и доедает последние свои запасы. (О! Нина Лапсердак могла спать спокойно — запасы у Поделковой никогда не кончались.) И что ей, то есть Поделковой, скучно, и грустно, и жизнь проходит мимо, проходит и проезжает на вездеходах, и проплывает на лодках, и что она недавно была в гостях, где посмотрела новый фильм, а потом ела необыкновенно удачный рыбный пирог. Нина Лапсердак выслушивала все эти признания только для того, чтобы выбрать момент, да, момент, и что-то сказать самой, да, что-то сказать про себя, про себя лично, так, пустяк, ну что она поливает цветы, или что она сегодня видела во сне, или что сегодня у Иры У. подгорели гренки. Она замечательная, Ира У., и Нина, конечно, ее очень любит, да, ценит и любит, но гренки у нее сегодня подгорели! А на это Поделкова скажет — я тебе говорила! Помнишь, как она у меня мыла окна? Так я же все и перемывала! И опять и опять будет говорить только про себя… Но и те несколько фраз, которые говорила Нина Лапсердак, про цветы, про сон или про гренки — облегчали ей душу, и когда входила Зента, она могла спокойно повесить трубку. Зента не любила Поделкову.

Итак, целыми днями Зента перебирала свои бумаги, получала факсы и отвечала на них — “Спасибо за ваше спасибо”, “Спасибо за спасибо за ваше спасибо…” Нина Лапсердак вытирала пыль, а Ира У. варила им кофе, что-то готовила или выпекала воздушные, нежнейшие бисквиты, которые состояли, казалось, из одного воздуха.

И время текло через них так бесшумно и незаметно, что они его просто не замечали.

Иногда они смотрели по телевизору на ураганы, землетрясения и войны, которые происходили в других странах. И смотрели на то, что происходит в их стране. Там где-то, в недрах болот бастовали и объявляли голодовки те, кому жилось тяжелее других, до кого водники еще не успевали добраться. А однажды показали этого страшного старика-колдуна, о котором ходило так много слухов. Он сидел на крыше в грязной белой одежде, с всклокоченной белой бородой, и во весь экран показали его перекошенное от злобы лицо. Нина Лапсердак и Ира У. его сразу узнали.

И каждый раз после новостей они говорили друг другу: “Какой ужас! Вы видели?” Но это было скорее уже по инерции, ведь они ко всему этому привыкли и ничто их уже не ужасало — кроток и безопасен для них был голубой экран телевизора. Лишь Зента сжимала руками виски и в отчаянии думала: “Что я могу? Что? Спасибо за ваш факс… Спасибо за спасибо за ваш факс…” Почти все деньги, почти весь годовой бюджет она раздала бедным, а новых денег ей пока еще не поступало. Но и это ее отчаяние тоже было недолгим, и она опять занималась своими бумагами, перечитывала и подшивала еще прошлогодние отчеты, а по коридорам и комнатам “Благой вести”, особенно после самых страшных новостей, разносились упоительные запахи кофе и бисквитов. Для Иры У. это был единственно возможный способ борьбы.

Однажды Ира У. вошла в кабинет Зенты в самое неподходящее и непривычное для этого время. Глаза ее были расширены и наполнены несчастьем.

— Что-нибудь случилось? — спросила Зента.

— Моя дочь выходит замуж, — ответила Ира У.

— Глупости! — сказала Зента. — Глупости! Она еще школьница.

— Она была школьницей. Потом она стала студенткой.

— Поздравляю, — запоздало сказала Зента.

— А теперь она выходит замуж.

— За кого?

— Я не знаю.

— Как это вы не знаете, за кого выходит замуж ваша дочь? — возмутилась Зента.

— Вода давно поднялась, — ответила Ира У.

И тут Зента увидела, что Ира У. поседела. У нее было по-прежнему молодое, красивое лицо, но волосы у нее совсем поседели. Ведь она так переживала разлуку с дочерью, что каждую ночь без нее у Иры седела новая прядь волос.

Зента долго смотрела на Иру У., а потом сказала:

— Вам обязательно надо быть на свадьбе вашей дочери. Я закажу для вас вездеход.

И Ира У. стала готовиться к свадьбе.

Две недели она экономила на завтраках, обедах и ужинах, каждый день откладывая от завтрака — два яйца, от обеда — горсточку муки, и от ужина — немного сахара. К концу этих двух недель она испекла совершенно роскошный бисквит, облила его безумно взбитыми сливками, а сверху посыпала орехами и шоколадом. Торт она положила на блюдо, а блюдо упаковала так тщательно герметично, чтобы не проникла влага и не заполнила водой то, где у бисквита должен быть только воздух. Между тем, дочка очень часто звонила ей, все торопила и говорила, что все ждут только ее.

Наконец свадебный торт был готов. Ира У. отгладила свое старенькое, но все равно еще прекрасно выглядящее платье (с благодарностью вспомнив свою мать, которая научила ее многим хорошим привычкам) и немного завила свои седые прекрасные волосы. После этого она села у дверей “Благой вести” и стала ждать заказанный Зентой вездеход.

Однако шли дни, а вездеход все не приходил — то ли сломался и его все не могли починить, то ли он срочно понадобился более высокому начальству. Зенте не приходило в голову рассказать Ире У. про вертикаль. Между тем, дочка все названивала и названивала Ире У. и наконец заявила, что больше они ждать не могут — свадьба начинается.

Конечно, Ире У. было больно и грустно все это слушать, и она все переживала, и все сидела у дверей “Благой вести” и смотрела на отделяющую ее от дочери воду, в своем стареньком, старомодном, но все еще нарядном платье, и ее волосы от переживаний все больше и больше седели. И как раз в тот момент, когда Ира У. уже готова была смириться с тем, что не попадет на свадьбу своей дочери, в конце улицы она увидела хрупкую лодочку-плоскодоночку. Эта лодочка, как осенний лист, как щепка, как бумажный кораблик, медленно влеклась по воле каких-то неведомых, подводных течений и кружила в водоворотах, приближаясь к Ире У. и к дверям “Благой вести” все ближе и ближе… И вот уже ткнулась носом прямо к ее ногам. В груди Иры У. взыграла дерзкая, отчаянная, веселая решимость — как тогда, когда она задумала первой поцеловать мальчика — свою первую любовь, она взяла свой свадебный торт, шагнула в лодку и оттолкнулась рукой от крыльца. Утлая лодчонка частично наполнилась водой, но дальше этого не пошла, только залив Ире У. ноги и немного намочив юбку, — торт Ира У. держала на коленях. А лодочка, еще чуть зачерпнув воды, чуть застонав и дрогнув, поплыла… и поплыла… и поплыла… по своему одной ей ведомому Пути.

Из кабинета Зента видела, как плывет мимо окон “Благой вести” такая знакомая ей лодочка-плоскодоночка, а в ней сидит Ира У., почти до колен залитая водой, и держит на коленях, не залитых водой, свадебный торт.

Зента перепугалась, что Ира У. может утонуть, и вспомнила, что до сих пор не пришел заказанный ею вездеход. Разгневанная, она стала звонить по вертикали. И резко, не церемонясь, сказала целому ряду лиц:

— Разве вы не помните, что мы виделись в “бане”?

Вездеход пришел через пять минут. Зента села и стала догонять Иру У. Но Ира У. не хотела никого стеснять собой и отказалась перебираться к Зенте в более безопасное место.

— Я знаю, я доберусь, — сказала Ира У.

Какое-то новое течение подхватило ее, и она, и лодочка-плоскодоночка, и торт на ее коленях исчезли за поворотом.

…Больше не пахло в “Благой вести” кофе и бисквитами. Зента и Нина Лапсердак вяло грызли сухие бутерброды и при этом не стелили на стол белую скатерть…

Зента не помнила, сколько времени прошло с тех пор, как Ира У. отправилась на свадьбу своей дочери, но черты ее лица уже стали расплываться в Зентиной памяти. Однажды Зента подошла к окну. Было ясное солнечное утро. И в свете этого солнечного, ясного утра она увидела обнажившуюся мостовую, заваленную илом, водорослями, консервными банками и даже одной дохлой кошкой.

Вода ушла.

И она вспомнила, что сказал ей когда-то мудрый Кондыбо-Кондыбайло:

— Как поднялась, так и уйдет.

III

Ира У. вернулась через три года. Она вела за собой крошечного мальчика в матросском костюмчике.

Ветер крутил по сухой мостовой сухие листья, и мальчик следил серьезными, большими глазами за их полетом. Ира У. была в своем старом, вечно новом платье, а ее по-прежнему молодое лицо обрамляли седые волосы.

— О! — сказала Зента. — Привет!

— Привет, — сказала Ира У.

— Как дела?

— Нормально, — сказала Ира У. — Очень хорошо.

Ира У. устроила мальчика в огромном кожаном кресле в приемной, а сама пошла к себе наверх разбирать почту. Так пошло изо дня в день.

Мальчик терпеливо играл один, сам с собой и с креслом, воображая его то большим кораблем, то самолетом, то просто какой-то огромной кожаной страной, или листал книжку с картинками. Несколько раз за день Ира У. спускалась вниз и кормила его чем-нибудь и поила чаем из термоса. Вечером они шли домой. Мальчик был тихим и никому не мешал.

Не встретив свою первую любовь, Ира У. нашла последнюю.

Ира У. не сказала Зенте, что сказала ей дочь, стоя на пороге разгромленной водой квартиры. И дочка, и зять показались ей такими маленькими рядом с большими чемоданами. “Мы еще молодые, — сказала ей дочь. — Мы еще можем пытаться лучше устроить свою жизнь. Разве человек не может пытаться сам выбирать для себя жизнь? Разве он должен жить только там, где он родился?”

Голос дочери Иры У. был твердым и даже от этой твердости немного звенел. И маленький зять Иры У. смотрел на нее с покорностью и любовью.

К этому времени сошла вода, и они все спустились с чердака, где временно жили, в свою разгромленную квартиру. Сначала дочь Иры У. пыталась привести ее в порядок, отскребала стены и углы от водорослей, грязи, песка и ракушек, мыла окна и двери, и потратила часть сбережений на покупку новых обоев, но все равно вид квартиры был довольно ужасным. А между тем, через улицу от них быстро, почти в одночасье, вырос высокий, прекрасный, новый дом. Строили его рабочие в голубых спецовках, в обеденный перерыв они пили вино из бумажных пакетов, ели сыр и хлеб и весело, как птицы, переговаривались между собой на иностранном языке. Когда дом был построен, в него заселилось много людей — Угорацкий, Адосик, Малахов, Ф-о, Красильников, О-нок, Васенькин и Васкопян, Тетеркин, Иванов, Самойлов и Девятилапов, Ондоркин, Парочкин и совсем новая выдвиженка Валуйская с сыном и невесткой… И, кроме этих, кого как-то знала Ира У., множество тех, кого она не знала. Только для нее и ее дочери там не было места.

Тогда дочка Иры У. быстро собрала чемодан, поставила кроватку с маленьким сыном в комнату матери, предварительно оклеив ее обоями, и сказала все эти слова: “Мы еще молодые, мы еще можем пытаться…”

И дочка Иры У. с мужем ушли. Было время заката.

Зента была рада, что Ира У. вернулась.

Сошла вода, и прошел целый ряд праздников, посвященных этому. Прошло восстановление и торжества, посвященные восстановлению, и жизнь двинулась по привычной колее, все больше погружаясь в рутину. Этой рутинной работы было — тьма. И надо было писать отчеты в Центральное управление “Благой вести”. А когда речь идет о рутинной работе, тем более об отчетах, такой аккуратный, добросовестный и трудолюбивый человек, как Ира У., просто незаменим.

Телефон зазвонил рано, но Зента уже не спала. Голос в трубке был незнакомым.

— Я не расслышала, — сказала Зента.

Фамилию повторили, но она ничего не сказала Зенте.

— Мы встречались в бане, — добавили многозначительно.

— В бане встречается слишком много народа.

— Не сказал бы… Это только на первый взгляд.

— Ладно, не интригуйте меня, — сказала Зента. — Нашли время, я еще не проснулась и хочу спать.

— Мне говорили — вы рано встаете.

— Не встаю, а просыпаюсь. Это разные вещи.

— Мы с вами рядом сидели… Потом я вытащил вас из лодки. Да без меня вы бы уже тогда умерли от воспаления легких!

— А, — сказала Зента. — Теперь я вспомнила.

— Слава Богу! Мне нужно с вами встретиться.

— Конечно. В девять мы открываем.

В трубке помолчали.

— Вы меня не поняли. Мне нужно встретиться конфиденциально.

— Ну хорошо. Когда?

— Через пятнадцать минут вас устроит?

— Рановато…

— Так будет лучше всего.

— Вы меня интригуете…

— Итак, через пятнадцать минут на углу сквера в трех минутах от вас. Я буду в синей машине.

— Вы не выйдете мне навстречу?

— Вы увидите синюю машину и подойдете сами.

— Мы играем в детектив?

— Почти.

— Хорошо.

Зента оделась и даже успела выпить чашечку кофе.

— Я пройдусь, — кивнула она на вахте дежурному.

К скверу она прошла напрямик через дворы и небольшой переулок, и еще издали увидела синюю машину. Ее старый знакомый сам сидел за рулем. Он деловито пожал ей руку, надел темные очки (О! — сказала Зента) и машина тронулась.

— Это не так далеко, — сказал он. — Не пугайтесь. В пределах Города.

— С вами я готова ехать на край света, — сказала Зента.

Она рассеянно смотрела в окно, угловым зрением видя его четкий, прямой профиль.

— Без свидетелей зовите меня Иващенко, мне будет приятно.

— А при свидетелях?

— При свидетелях — Иващенко-Головня…

— Почему?

— Так глупее.

Здание, по которому вели Зенту, напоминало скорее старый завод или заброшенные склады — некий убогий памятник проворовавшегося социализма, от бесплодности которого можно было только становиться на четвереньки и выть от тоски — унылые, обшарпанные коридоры, гулкие с оббитыми ступенями лестницы, забитые лохматыми тюками промозглые цеха. Из тюков вываливались книги. Книги и вырванные страницы валялись повсюду. На одной из них в углу Зента увидела огромную жирную крысу, но не закричала, не завизжала и даже не вскрикнула, а спросила скорее тихо:

— Что это?

— Крыса, — ответил спутник, с которым Иващенко ее почти не познакомил.

У входа она не рассмотрела его лица, теперь, в полумраке, это было еще труднее.

— Я понимаю, что это крыса, — сказала Зента. — Но что это? Все это?

— Книги…

— Я понимаю, что книги… Я и без вас вижу.

Зента шла чуть впереди него, смотря вниз и осторожно нащупывая опору, осторожно ставя ногу, чтобы не споткнуться. В одном из темных углов пискнули маленькие крысята.

— О! — сказала Зента. — О, Господи!

В подвале книгами было забито все снизу доверху, а в самом низу, покрывая нижние тюки с книгами до половины, все еще стояла вода.

— Это все книги! Вы это понимаете? — сказал ее спутник, повернув к ней незнакомое, непрочитывающееся в темноте лицо.

— Все! — в его голосе, за усилиями быть бесстрастным, слышалось искреннее отчаяние.

Зента пристально всматривалась в него и ничего не отвечала.

Иващенко, он же Иващенко-Головня, ждал ее в машине. Его лицо было непроницаемым и даже с какой-то гримасой скуки.

— Почему их не забирают отсюда? — спросила Зента. — Вода давно сошла.

— Не будьте наивной, — сказал Иващенко. — Не будьте такой наивной.

Машина резко рванула с места.

— Это мой друг, — сказал Иващенко. — Мы вместе учились… — его лицо оставалось по-прежнему скучным. — Если я полезу в это, то не наживу ничего, кроме неприятностей. Короче, вы понимаете? А это никому не нужно, мне — тем более…

Машина остановилась у дверей “Благой вести”. В конце улицы показалась Ира У. с внуком.

— Девять, — сказала Зента, зная, что по Ире У. можно проверять часы.

Иващенко посмотрел на нее вопросительно, в его глазах чуть заметно мелькнула тревога.

— Что я могу сделать? — спросила Зента.

— Начните с Угорацкой.

— С Угорацкого? — переспросила Зента.

— Нет, я же вам сказал — с его жены.

— Хорошо, — сказала Зента. — Я к ней схожу. Потом у меня есть еще один человек…

— Кто?

— Саша Иванов.

— А… — разочарованно протянул Иващенко. — Не обольщайтесь, он уже слишком старый. Потом… его время прошло.

Ира У. вошла в двери “Благой вести”, даже не посмотрев в их сторону, и тревога в глазах Иващенко улеглась.

— Вообще, мы могли бы как-нибудь встретиться, — сказал Иващенко. — Вы мне понравились еще в бане.

— Вы тоже мне понравились, — сказала Зента и вышла из машины.

Жена Угорацкого возглавляла большой, разветвленный общественный фонд с длинным перечнем опекаемых им лиц, куда входили матери, дети, старики, вдовы и даже такая странная разновидность вдов, как вдовы-художницы. Начало этому виду — вдов-художниц — положила художница Коркина. О том, что она художница, знали все, и справку об этом она, конечно, имела. В том же, что она — вдова, многие сомневались, зная совершенно достоверно, что замужем она никогда не была. Но художница Коркина никому не делала зла, мелкие грешки ей прощались, к тому же она была вся такая худенькая, такая жалкенькая и голосок у нее был, как у птички. Была бы она крупная, толстая, большая, щекастая — тогда дело другое. А вот маленькой, жалкенькой, худенькой (прямы пути человеческого сострадания!) и пошли навстречу, выплачивая ежемесячное пособие как художнице-вдове.

И придя на встречу с г-жой Угорацкой, рядом с ее кабинетом Зента столкнулась лицом к лицу с художницей Коркиной. Та с загадочной и нежной улыбкой на лице несла в своей потертой сумочке свое ежемесячное пособие. Увидав Зенту, художница Коркина была очень поражена и испытала даже нечто вроде небольшого стресса. Во всяком случае, она не побежала по магазинам, как это делала всегда, когда получала пособие, чтобы купить себе что-то особенно вкусненькое, особенно сладенькое, а потом тихо съесть в укромном уголке своей мастерской, сгрызть, обсосать, мелко-мелко жуя своим малозубым ртом. Тихо-тихо, как сладострастная, плотоядная мышка. Нет! Взволнованная встречей с Зентой, художница Коркина побежала к Поделковой, и они долго обсуждали это событие и пили чай с сушками. Поделкова сидела на мели, но, конечно, кое-что посущественнее сушек у нее было. И хоть она не знала, что в сумочке приятельницы лежит заветное пособие художницы-вдовы, делиться последним с художницей Коркиной ей почему-то не хотелось . Не так давно сошла вода, все жили туго, это ее оправдывало.

В это утро голова г-жи Угорацкой была забита всякой всячиной, как и сумочка, которую ее старая подруга когда-то называла “собачьим ящиком”. В ее “собачьем ящике” было все — деньги, талоны, бесчисленные свежие и просроченные квитанции, ключи, носовой платок, духи, скрепки, кнопки, таблетки от головной боли, записная книжка, пудра, помада, расческа, огрызок шоколадки и даже кусок хозяйственного мыла, купленный месяц назад и почему-то забытый…

Довольно долго не выходила из головы Угорацкой кухонная занавеска. Был выбор. Выбор — страшное дело! Нравилась голубая, французская, в мелкую-мелкую крапинку, но можно было и салатовую под цвет обоев. Потом место занавески в голове г-жи Угорацкой уступила прихожая. Г-жа Угорацкая уже долго не могла решить — покупать ли новую прихожую в новую прихожую. Вчера она видела одну в мебельном магазине, и та ей очень понравилась. Недавно они въехали в новую квартиру (в тот самый дом, который вырос напротив дома Иры У. и ее дочки и на отделку которого пошли деньги, выделенные на библиотеки), и в новой квартире все еще не было окончательно продумано и прибито.

Итак, какое-то время Угорацкая думала о прихожей, потом о занавеске и прихожей одновременно. Потом неожиданно пришла мысль о том, что вчера она купила немного подкисший творог, и, значит, сегодня к нему надо добавить соды и попробовать немедленно что-то из него сделать. Выбрасывать еду для нее было немыслимо, если бы такое случилось, у нее стало бы плохо с сердцем.

За время всех этих мыслей и думаний г-жа Угорацкая подписала несколько бумаг. При этом лицо ее выражало не просто озабоченность, а какую-то особенно важную государственную мысль. Поэтому секретарша, преданная ей довольно-таки ограниченная женщина, в прошлом учительница физики, входила к ней благоговейно и на цыпочках.

Наконец к мыслям о занавеске, прихожей, твороге, к мыслям о погоде, сегодняшнем ужине, строптивом характере младшей дочери прибавилась мысль о том, что у ее мужа появилась новая, довольно-таки привлекательная секретарша. Эта мысль оказалась самой неуютной и в то же время самой активной и быстренько-быстренько стала разрастаться и вытеснять все остальные мысли за грань ее сознания в подсознание. Настроение г-жи Угорацкой быстро ухудшалось. В этот момент и появилась Зента. Конечно, она не объявилась вот так, с бухты-барахты, о ней было доложено честь по чести, и пока Зента входила, с лица г-жи Угорацкой исчезали следы глубоких, государственных мыслей, а появилась радостная, любопытная, радушная улыбка в сущности неплохого, доброго человека.

Зента посмотрела в глаза Угорацкой и тут же все поняла, во всяком случае поняла, что в голове у той такой же “собачий ящик”, как и в ее сумочке.

— Славная, — подумала Зента. — Славная… Разве что хитрая немного…

Г-жа Угорацкая слушала Зенту и в знак сочувствия и понимания качала головой, и вместе с головой покачивалась сложно-старомодная парикмахерская башня ее волос. В какой-то момент от сочувствия и понимания в глазах г-жи Угорацкой показались слезы. Но денег она не дала. Не было у нее денег. Впрочем, книг у нее тоже почти не было. Потребности в них она не испытывала.

Иннокентий О. сидел на стопке книг и пил крепкий чай из поллитровой банки.

Было часов десять вечера.

Кончался сентябрь, на улице уже стемнело, но здесь, в подвале, этого не было видно. Иннокентий О. был тем самым человеком с непроявленным лицом, который водил Зенту по книжному складу. Горела керосиновая лампа, и в свете этой лампы его лицо проявлялось вполне отчетливо. Оно было вполне симпатичным, это лицо с немного суховатыми, как будто утомленными чертами.

Напротив Иннокентия О. на низком складном стульчике сидел студент Прохоров по кличке Олигофрен.

Весь день они таскали книги из подвала наверх, сгнившие — выбрасывали вон, а те, которые можно было еще спасти, раскладывали сушиться в самом большом верхнем помещении. К концу рабочего дня к ним присоединялись остальные, те, кто, прослышав про эту историю, вызывался помогать сам или кого привлекла Зента. Это были самые разные люди. Были люди, заинтересованные в заработке, были энтузиасты. Иногда их состав менялся.

Несколько раз приходил Саша Иванов, но он был уже совсем старым и толку от него не было. Разве что его глубокие вздохи раздавались в разных концах склада, и это действовало на нервы.

Раза два приходила художница Коркина.

Один раз приходила Поделкова. Целый вечер, неутомимо, она провела в активном общении, прощупывая, можно ли в этой компании завести полезные ей связи. Пару книг она отнесла наверх и после исчезла.

Почти каждый вечер приходила красивая седая женщина с маленьким мальчиком в матроске. Она оставляла ребенка наверху, чтобы он не дышал гнилым воздухом подвала, а сама надевала старый халат и принималась за работу. Она не могла за один раз поднять много книг, поэтому брала только несколько, но поднималась наверх чаще других.

— Известно, что настоящие газоны стригут триста лет, — сказал Иннокентий О., прислушиваясь к шорохам подвала.

…Начиналось время крыс.

Когда начиналось время крыс, орды крыс гуляли где хотели и как хотели, обнаруживаясь в самых разных местах — в трубах, углах, щелях, целлофановых пакетах, карманах, рукавах и обуви. Усики на их умных, хищных мордах воинственно топорщились, а глазки особенно нагло блестели. Однажды они чуть не отъели пьяному спящему Иннокентию правое ухо, но именно в этот момент ему приснилось, что крысы хотят отъесть ему правое ухо. И он проснулся…

— Да, — сказал Олигофрен, тоже прислушиваясь к шорохам подвала и одновременно обдумывая слова Иннокентия. Иннокентия он очень уважал.

— Их стригут триста лет, эти газоны. А может, и больше, — сказал Иннокентий О. — Принято думать, что это относится и к воспитанию.

Олигофрен изловчился и метнул в особо наглую и близко подобравшуюся крысу небольшой книжонкой. Крыса взвизгнула и исчезла.

— И все-таки я думаю, — сказал задумчиво Иннокентий, — я думаю, главное не воспитание, а почва.

— Ну… — сказал Олигофрен, отколупливая со стены кусочек штукатурки и отправляя в рот — ему не хватало кальция.

— Да, — сказал Иннокентий О. — Я смею так думать. Главное — почва. У каждой почвы свой характер. Свой культурный слой. Где-то там храмы с колоннами, амфоры, коринфские вазы, фаюмские портреты, “Илиада” и “Одиссея”… А где-то — два черепка и костяные бусы… Я знаю, я впадаю в крайность. И все-таки… Вот если Англию зальет, как нас…

— Англию не зальет, — сказал Олигофрен.

— Я к примеру… Вот если Англию зальет, это ей хоть бы хны! Англия отряхнется, как утка, и опять сухая. Потому что опять же — культурный слой. Надо думать, один Шекспир — это такой слоище! Потом… культурный слой — это не только писатель, это — читатель.

Иннокентий поднял с пола книжку и прочел:

— Кашлопо Д., — он несколько раз повторил эту фамилию, меняя ударение, потом поднял еще одну книжку и прочел: — Надеждин Ф. В скобочках Иван Пудикарпик. Слушай… — сказал Иннокентий. — Как ты думаешь, в культурном слое может быть некто по фамилии Пудикарпик?

— И читатели Пудикарпика… — сказал Олигофрен. — А ведь я его знал, между прочим. Неплохой человек, только пил много.

Они допили чай и, захватив термос, пустые банки, сумку Иннокентия и складной стульчик Олигофрена, направились к выходу. Олигофрен освещал дорогу керосиновой лампой. На лестнице, прежде чем запереть дверь в подвал, Иннокентий помедлил и опять прислушался к темноте. Шорохи там усилились.

— Они живучие, — сказал Иннокентий О. с уважением. — Я знал одну семейку, так они всю зиму питались пластмассовыми пробками — и ничего, к весне вывели потомство и все вместе были скорее даже упитанными. Короче, они остались крысами. И я знал одного профессора, который, вроде, так любил свою работу, а потом пошел в таксисты…

Когда через несколько дней Иннокентий О. позвонил Зенте и сказал, что помогать в подвале к нему приходит все меньше и меньше людей и одни они не справляются с задачей, Зента, в тот момент очень занятая своими делами, сказала с раздражением:

— Ну так что же? Ну так что вы от меня хотите? В конце концов на свете полно книг! Не здесь, так в других местах. И все содержимое вашего подвала вполне может уместиться на нескольких компьютерных дисках.

На что занудный и обстоятельный Иннокентий О. стал долго объяснять ей про дорические колонны, коринфские вазы, готические соборы, про “Илиаду”, “Одиссею” и “Песнь о Роланде”, а также про два битых черепка и костяные бусы, и вообще про тот самый культурный слой, в который входят не только писатели, но и читатели…

Но Зента, занятая другим, не слушала его и попросила перезвонить в другое время.

Несколько раз Саша Иванов приходил помогать на книжный склад. Но ему это было все труднее и труднее. В последний свой приход он смог вынести из подвала только одну книгу (автором ее был везучий Иван Пудикарпик под псевдонимом Надеждин) и с трудом еле-еле поднялся наверх сам.

Саша Иванов вернулся домой и почувствовал себя совсем старым, так ведь он и был совсем старым. И вместо того чтобы задавать себе свои традиционные вопросы, он сказал:

— Скучно.

Всю ночь Саша Иванов не спал. Он лежал с закрытыми глазами и думал о чем-то, о чем, он и сам не знал. Мысль его была какой-то туманной и ускользала от него, а он все бежал за ней и все не мог ее догнать. Еще до света он открыл глаза, так и не догнав своей ночной мысли. Вокруг было темно.

— Скучно, — сказал Саша Иванов.

Он лежал с открытыми глазами и ждал рассвета. Мыслей не было.

Пришел рассвет, и все приобрело свои очертания.

— Скучно, — сказал сам себе Саша Иванов. — Пора. Надо готовиться.

И он стал ждать смерть. Он грезил и представлял ее себе в самых разных видах — в виде реки, полной изумительной прозрачной воды (наверное, в этот момент Саша Иванов хотел пить), которая могла утолить его жажду, в виде ветра и даже урагана, который должен подхватить его на своих крыльях и куда-то отнести, в виде старой его покойной хозяйки, которая была внимательна к нему и ласкова с ним… Эта смерть должна была его утешить…

Саша Иванов ждал смерть и не боялся ее, ведь он сделал свое дело. Он сделал все, что мог. Но смерть к нему все не приходила. К вечеру ему наскучило ее ждать. Тогда он взял лопату, запер свой домишко, в углах которого бесполезными грудами валялось и ржавело все то, что дарили ему на многие и многие Дни Победы после войны… И пошел. Идти было уже совсем тяжело. Он шел долго. Несколько дней шел Саша Иванов, часто останавливаясь и переводя дух. И когда люди видели его, им и в голову не приходило подойти к нему, расспросить или предложить помощь. Они думали только: “Вон идет старик…”

Наконец Саша Иванов пришел к братской могиле в Центральном парке, в самом центре Города, и рядом стал рыть себе могилу. Но земля, в которой лежали его ровесники-герои, была очень твердой и не хотела принимать Сашу Иванова. Саша долго с ней сражался. И наконец, беспомощный, он сел рядом и залился бессильными старческими слезами… Говорили, что, когда его слеза упала на камень памятника, камень раскололся и земля приняла в себя Сашу Иванова. Это случилось поздним вечером, почти ночью, когда облако закрыло луну и стало совсем темно. Так это было или не так — никто не знает. Но больше его не видели.

IV

Еще долгое время после смерти г-на Шульца Зента могла зрительно представить себе его облик. Она могла, как живого, увидеть его в кабинете в Центральном управлении “Благой вести”, на прогулке — на длинной, усыпанной мелким гравием дорожке, ведущей от здания по парку к реке. Она могла до малейших деталей вспомнить их последнюю встречу в кафе “Голубой парус”, на которой, несмотря на всю свою материальную убедительность, г-н Шульц присутствовал скорее духовно, чем телесно.

Время от времени Зента дисциплинировала свою память, тренировала, очищая такие дорогие для нее воспоминания от позднейших наслоений, наводя в них порядок и первоначальный свежий блеск, как будто делала уборку.

Но однажды она почувствовала, что образ г-на Шульца от нее ускользает. Вроде она и помнила его, как прежде, но в то же время ясно осознавала, что это не так. Контуры его фигуры, его лица, его черт как бы размывались, сливаясь с фоном, и весь он становился все неопределеннее, все тоньше, все прозрачней, а его образ и суть превращались в некий символ, в некий иероглиф. И если бы кто-нибудь случайно смог проникнуть в Зентины мысли, он вряд ли узнал бы в этом символе и иероглифе г-на Шульца.

Был момент, когда Зента вспомнила про Сашу Иванова, что, может быть, он, проведший свою долгую жизнь в подобного рода размышлениях, сумел бы помочь ей что-то понять и куда-то продвинуться… Но Саши Иванова тоже уже не было на этом свете, он исчез поздним вечером, почти ночью, в Центральном парке у братской могилы, когда облако закрыло луну.

Зента потянулась к преемнику г-на Шульца, благообразному человеку с очень длинной фамилией, кончавшейся на “ух”. Она несколько раз ему звонила и один раз даже летала на личную встречу, но преемник г-на Шульца, в отличие от г-на Шульца, оказался достаточно обыкновенным, сухим и педантичным чиновником. Он не понял Зенту, проявил только формальный интерес к ее здоровью и предложил отпуск за свой счет.

Возвращаясь с этой встречи, Зента подумала, что прошлое не всегда плохо, а будущее хорошо. И прогресс — очень относительное понятие. А плохое и хорошее, прогресс и регресс рассыпаны по времени и пространству в самой странной и непредсказуемой пропорции.

Зента смотрела в окно самолета на облака внизу, в просветах уже мелькала знакомая болотистая земля, страна, жить в которой благословил ее г-н Шульц.

Она закрыла глаза и стала пристально всматриваться в темноту… Она лежала так, как ей показалось, очень долго. Без мыслей, без видений… Бесконечно долго… Если бы ей сказали, что это продолжалось всего несколько секунд, она была бы очень удивлена. Вдруг она увидела некий сгусток, некую расплывшуюся точку, которая быстро приближалась откуда-то из бездны, все больше оформляясь и приобретая очертания такого близкого и родного ей иероглифа…

“Тогда мать посмотрела в ухо Кришне и увидела там всю Вселенную и саму себя вместе с ним…” — прошептала Зента.

— Мадам, пристегните ремень, — стюардесса тронула ее за плечо.

Иващенко позвонил глубокой ночью. Зента засиделась за своим столом и уже собиралась ложиться спать. Его голос звучал приглушенно, но она сразу его узнала.

— Кажется, вы хотели со мной встретиться? — сказал Иващенко.

— Это вы хотели со мной встретиться. Я просто не была против.

— Тоже неплохо. Собирайтесь.

— Куда?

— Там увидите. На углу вас ждет машина.

— Синяя?

— Если в темноте вы разберете цвет, — Иващенко усмехнулся.

— Хорошо, — сказала Зента.

— Молодец. Не надо со мной кокетничать.

Зента даже не переоделась, а пошла вниз как была — в брюках и свитере.

На улице горел только один фонарь (сколько можно просить!), на углу в стороне темнела машина. Свет в ней был погашен. Дверца открылась ей навстречу.

— К Головне? — спросил голос.

— Да.

— Садитесь вперед.

Зента села на переднее сиденье рядом с шофером. Позади нее сидели двое. Зента слышала их громкое, тяжелое дыхание. Все молчали.

С фасада это было внушительное, ярко освещенное заведение — не то ночной клуб, не то казино, не то ресторан. У входа стояли огромный надувной Микки Маус и негр в красной ливрее с довольно глупой улыбкой. Зенту подвезли к черному ходу с обратной стороны, подвели к дверям и уехали. У входа, на вахте сидели два лилипута и ели рыбу. Рыба жутко воняла.

— Наверх! — простуженно скрипнул один из лилипутов. — Наверх идите, на третий этаж. Дверь прямо.

Зента пошла наверх по затертому ковру. На третьем этаже перед огромной массивной дверью она остановилась. Было тихо. Из-за двери доносилась музыка. Зента постучала.

— Входите, входите! Вы видите — не заперто! — раздался голос.

В большой, полупустой и неуютной комнате Иващенко, один, гонял по бильярдному столу шары. В углу валялся какой-то инвентарь, на небольшом круглом столике стояли бутылка шампанского, два бокала и огромная коробка конфет.

— Присаживайтесь! — сказал Иващенко, прицеливаясь к одному из шаров. — Сейчас я присоединюсь.

Зента села в небольшое кресло.

— Если вам не нравится, можете выключить.

— Вы любите Шопена?

— Да. А вы?

— Я тоже.

Иващенко подошел к столику, откупорил шампанское и налил Зенте. Из-под столика он вытащил початую бутылку водки и налил себе полный бокал.

— Надо расслабиться. Вы бы знали, как я устал!

— Вы подружились с Никодимовым? — спросила Зента.

— Я всегда с ним дружил. Я дружу или с тем, кто мне нравится, или с тем, кто мне выгоден.

— Он вам нравится?

— Он мне выгоден.

— Я тоже вам выгодна?

— А вы мне нравитесь.

Иващенко допил водку и вернулся к бильярдному столу.

— Я — карьерист, май лав! Я из тех, кто всегда карабкается наверх, независимо от того, кто там, наверху, и что там, наверху. Просто потому, что мне нравится быть наверху.

— Это откровенно.

— Зачем мне от вас что-то скрывать? — Иващенко ударил кием по одному из шаров, и два шара закатились в лузу. Он был доволен. — А вы нет? Вы делаете что-то из возвышенных соображений? Май лав! Что вы можете сами по себе? Почти ничего. Вокруг вас тоже все схвачено. Вы думаете, к вам можно заявиться просто так, с улицы?

— Конечно.

— Вы что, действительно такая наивная? Кто у вас записывает на прием?

— Секретарь…

— А откуда он у вас появился?

— Мне рекомендовали…

— Кто? Кто вам его рекомендовал? Короче, кто вам его прислал? Ай, май лав, даже неинтересно…

— Я подчиняюсь только Центральному управлению “Благой вести”, — сказала Зента.

— А разве вы на ничейной территории? По-моему, вы на чейной территории. А тут мы все решаем, май лав! Мы! Ну, огорчаться не стоит. Такие дела. После основательных стихийных бедствий надо подумать о дисциплине. Милая, бедная моя девочка, да у нас каждый нищий стоит на положенном ему месте и берет себе определенное количество милостыни. В противном случае он потеряет свою работу.

В дверь постучали, и невысокий (но не лилипут) человек вкатил столик с закусками.

— Отлично! — сказал Иващенко, плотоядно обозревая еду. — Мясо, рыба, жульены… Спасибо. Сами разберемся. Можешь идти.

Человек ушел, бесшумно затворив дверь. Иващенко подкатил столик с едой к Зенте.

— Должен добавить… Карьеристы не только любят быть наверху. Карьеристы — это те, кто еще просто любит жизнь и то приятное, что она приносит. Я вам сам положу, здесь один лилипут просто классно готовит!

Зента чуть поковыряла еду и отставила тарелку.

— Не нравится? — удивился Иващенко.

— Нравится. Просто я не привыкла есть ночью.

— Ночное время — наше время.

— Мне кажется, для любителя жизни это не самое уютное местечко, — сказала Зента, оглядывая комнату.

— О, наверху полно всяких самых презентабельных мест. Просто я устал и здесь как-то привычней.

Иващенко налил себе еще водки. Он ел много, красиво и с удовольствием.

— Не хотите есть, так хоть жуйте конфеты… Каждый делает свой выбор… Я не осуждаю ни тех, ни других. Вон мой друг Иннокентий О. сделал свой выбор, нравится ему жить в крысиной норе в обнимку с гнилыми книгами — пусть. Потрясающие люди, восхищаюсь. Но для меня от них от всех пахнет кислятиной. Я привык каждый день менять рубашку и выходить на работу, как на бой. Моя цель — выиграть и победить. Всех! Сделать так, как нужно мне!

Иващенко доел, вытер рот салфеткой и с удовольствием потянулся.

— Ну? — сказала Зента. — Что у нас дальше по программе?

— По программе? — сказал Иващенко. — Будем совокупляться!

— Где? — спросила Зента.

— Можно на бильярдном столе — так экзотичней. Можно пойти наверх, найти какое-нибудь мещанское гнездышко. Но там постельное белье не всегда меняют, а я брезглив.

— Что-то не хочется, — сказала Зента.

— Это вам решать. С Васей У. хотелось?

Зента с удивлением посмотрела на Иващенко. Тот отвел глаза.

— Что делать, май лав, я слишком много знаю.

Иващенко достал из-под стола бутылку и вылил в бокал все, что там оставалось.

— От этого, главным образом, и устаешь. Кто умножает познание, тот умножает скорбь. Выпьем?

— Не хочется, — повторила Зента. — Проводите меня.

Иващенко проводил ее до выхода. У дверей сидели все те же лилипуты.

— Сколько можно просить! — гаркнул на них Иващенко. — Не ешьте здесь рыбу! Пройти невозможно!

Лилипуты съежились и зашелестели газетой.

Вышли на улицу.

— Дальше я не пойду, — сказал Иващенко. — Добирайтесь сами. Во-первых, вы меня разочаровали. А во-вторых, я серьезно пьян.

Зента кивнула ему на прощание и быстро пошла по улице.

— Май лав! — сказал Иващенко не то в сторону уходящей Зенты, не то самому себе, не то далеким звездам. Он пошатнулся, потерял равновесие и упал на колени. — Май лав…

На другой день Зента послала художнику Васе У. коробку с красками и сделала попытку привести в “Благую весть” просящую подаяния женщину с ребенком.

Женщина со спящим ребенком на руках сидела на ступеньках у спуска в метро, к ее груди была приколота табличка: “Помогите больному ребенку”. Идти с Зентой она сразу и охотно согласилась, но у входа в “Благую весть” вдруг сообразила, куда ее привели, совершенно растерялась и, когда Зента на секунду отвернулась в сторону, исчезла в неизвестном направлении. Славный розовый ее малыш за это время так и не проснулся.

Зента еще несколько раз предпринимала такие же попытки, приводила с собой какую-нибудь старушку, просящую у магазина, или плохо одетого старика, но результат был прежним — перед дверями “Благой вести” люди останавливались, а потом исчезали. Один раз она привела собаку. Осчастливленная вниманием псина радостно бежала рядом, но, приближаясь к “Благой вести”, она начала выть, а потом сбежала.

Со своим новым секретарем, появившимся в “Благой вести” после того, как сошла вода, — молодым человеком с очень определенными маленькими усиками, с очень определенным, твердым выражением небольших темных глаз, она стала суше. А он, напротив, был еще более корректен и предупредителен.

Зента готова была продолжать свои бесполезные, упрямые попытки, но новые обстоятельства отвлекли ее внимание.

Сначала появился человек в оранжевой спортивной куртке, купленной за гроши где-нибудь в Европе на американском вещевом рынке. Но куплена она была в самой Америке, поэтому стоила еще дешевле. Так вот, этот человек мелькал по городу то здесь, то там и всем примелькался. И всем он был когда-то знаком, знаком, но не больше того. Фамилии его никто не помнил.

Когда он позвонил Нине Лапсердак, она упала в обморок. Но потом тоже не могла вспомнить его фамилию. С этого момента Нина Лапсердак стала часто падать в обморок. И то там, то здесь в разных местах “Благой вести” можно было увидеть лежащую в обмороке Нину Лапсердак. К счастью, эти обмороки продолжались недолго и потом проходили. “Это от предчувствий…” — объясняла Нина Лапсердак Зенте свое странное состояние.

Наконец раздался давно ожидаемый ею звонок, и в трубке Нина Лапсердак услышала деловой, сухой, немного визгливый голос своего мужа — Миши Лапсердака — и в обморок уже не упала. Миша Лапсердак сказал ей быстро брать такси и ехать за ним в аэропорт, потому что так для него почему-то будет дешевле. Почему так будет дешевле, Нина Лапсердак так и не поняла, впрочем, это ей и не требовалось. В аэропорту она опять чуть не упала в обморок, увидев своего мужа после стольких лет разлуки — бородатого, чуть располневшего, тоже в дешевой оранжевой спортивной куртке. Миша Лапсердак бегло чмокнул жену в щеку и принялся грузить в машину свои вещи — у него было много вещей. Главным образом, джинсы с дешевых распродаж и аппаратура. Аппаратуру Миша Лапсердак быстро рассовал по всяким торговым точкам, а джинсы просто раздаривал разным людям, когда вступал с ними в деловые контакты. В виде взятки.

С этого момента жизнь Нины Лапсердак переменилась. Из небольшой, но очень неплохой еще родительской ее квартиры они перебрались в другую, поменьше. А квартиру, неплохую, еще родительскую, Миша Лапсердак очень выгодно сдал в аренду какой-то фирме. Нина Лапсердак жила теперь в крошечной, похожей на пенальчик комнатенке и жарила на одноконфорочной электроплитке яичницу или картошку. Миша Лапсердак был неприхотлив в еде.

Нина Лапсердак была совершенно счастлива. Она завила свои непослушные волосы в крутые кудельки и утром просыпалась очень рано от переполнявшего ее счастья и подъема душевных сил и, пока Миша Лапсердак досматривал свои последние сны, расчесывала щеткой его спутанную бороду.

Однажды Миша Лапсердак пришел к Зенте. Пришел без церемоний, по блату, минуя очередь у секретаря. Прежде всего он сказал, что она замечательно выглядит и все вокруг нее тоже устроено самым замечательным образом. После этого он подошел к делу и прямо выложил ей свои проблемы — Миша Лапсердак попросил Зенту, чтобы она помогла ему получить разрешение на аренду земли для строительства большого гостиничного комплекса. При этом он был очень галантен и продолжал к месту и не к месту восхвалять ее различные качества, и Зенте приходилось то и дело почему-то говорить ему “спасибо”.

— Спасибо… — в очередной раз сказала Зента. — Но я не имею к этому отношения. Я не владею землей.

На что Миша Лапсердак немного расстроился, но не перестал быть галантным и предложил ей в подарок джинсы чуть-чуть большего, чем ей надо, размера. Зента вежливо отказалась.

Тогда Миша Лапсердак расстроился еще больше и сказал, что, если даже джинсы не совсем подходят ей по размеру, он же их ей не продает, а дарит. Значит, она вполне может их взять. Без ущерба для себя и даже с какой-то выгодой.

Зента отказалась еще раз.

Тогда Миша Лапсердак обратил внимание на небольшой новый блокнотик, который лежал перед Зентой на столе, и заметил, какой это удобный, маленький блокнотик, как раз, чтобы носить в нагрудном кармане. На что Зента сказала, что если ему так понравился этот блокнотик, она может ему его отдать. И пусть он носит его в нагрудном кармане. Ведь у Зенты нагрудного кармана нет. И, кроме того, она отдаст к этому блокнотику маленькую авторучку, потому что они идут в комплекте.

Миша Лапсердак принял подарок с удовольствием и вышел от Зенты посвистывая, вполне довольный собой.

Прошло какое-то время, и неизвестно откуда, какими судьбами и каким путем, каким образом и на какие средства, словно из воздуха, на месте старой пожарной части, прямо над первым ее этажом, стал быстро расти второй этаж, потом третий… все выше и выше вверх. Вокруг в пыли и грохоте бегал возбужденный Миша Лапсердак в своей неизменной оранжевой спортивной куртке. Ему приходилось так кричать, что к концу строительства он совершенно потерял голос и говорил, как рыба, только шевеля губами. Кроме голоса, Миша Лапсердак потерял еще килограмм десять веса и весь свой покой, но на месте старой пожарной части стояло теперь, сияя огромными, чисто вымытыми окнами, современное роскошное здание новой гостиницы.

На презентации Нина Лапсердак была в каком-то немыслимом золотом платье и бриллиантовом колье. Все это было с чужого плеча, поэтому стояло и лежало на ней комом и колом. И хоть говорили, что и то, и другое было поддельным, и то, и другое у нее после презентации забрали и увезли. Много чего говорили после этой презентации, говорили даже, что вино было чуть-чуть подкисшим, а орешки пережаренными и, кроме того, в зале не было ни одного лилипута. И это, последнее, даже настораживало.

И хоть Нине Лапсердак сразу после презентации пришлось проститься с золотым платьем и бриллиантами, скорее всего поддельными, жизнь ее в который раз переменилась. Жила она уже совсем в другой квартире — на двух уровнях, с кожаной мебелью и ванной-джакузи — и получила в собственное пользование небольшой, дамский, изящный автомобильчик. Каждое утро она лихо разворачивала свой автомобильчик у дверей “Благой вести”, позволяла себе опаздывать, а в разговоре с Зентой у нее стали проскальзывать даже какие-то снисходительные нотки. Кроме того, у нее появилась новая подруга. Вообще-то, это была вроде бы и старая подруга, вернее, старая приятельница по фамилии Поделкова, только теперь она появилась в жизни Нины Лапсердак совсем в другом качестве — в качестве самой близкой, искреннейшей и преданнейшей подруги. Поделкова смотрела теперь на Нину Лапсердак с самым неподдельным обожанием, и каждое слово Нины Лапсердак казалось ей очень значительным и умным. А так как Нина Лапсердак видела свое отражение в преданных глазах Поделковой, то и ей ее собственные слова казались очень значительными и умными. И поэтому она и позволяла себе некоторые вольные интонации, общаясь с Зентой. Вечно напуганный эмбриончик в глубине ее души наконец-то перестал всего бояться, расправил крылышки и полетел.

Нина Лапсердак все больше привязывалась к Поделковой, все больше независимости позволяла себе с Зентой и даже подумывала просить мужа заменить ее автомобильчик на чуть больший, потому что на заднем сиденье этого ее автомобильчика подруга Поделкова размещалась с большим трудом.

Между тем, гостиница Миши Лапсердака процветала, и, хоть его отношения с лилипутом Никодимовым были довольно натянутыми, жить вполне было можно. И даже жить неплохо. Однако у Миши Лапсердака оказался весьма скверный характер, ему всего было мало, он впал в раж и пошел против здравого смысла, если иметь в виду, что в каждом определенном месте у здравого смысла есть вполне определенные пределы. Он влез в долги, взял кредиты и пристроил к своей гостинице сначала очень основательное левое крыло, а потом такое же основательное правое крыло. В левом крыле он поместил ресторан, кинозал и два бара, а в правом крыле — салон красоты и тренажерный зал с бассейном. И опять провел несколько презентаций, на которых по-прежнему не было лилипутов.

Все это было с его стороны большой наглостью, но при некоторой гибкости могло еще вполне разрешиться мирным путем. Один раз он даже встречался с лилипутом Никодимовым. При этом лилипут Никодимов сидел на высоком стуле и подставлял ему ухо, а Миша Лапсердак шептал что-то в самое это ухо, потому что к нему до сих пор не вернулся голос.

Неизвестно, до чего они там договорились, только в Мише Лапсердаке опять взыграл его скверный характер, он впал в еще больший раж и начал строительство огромного торгового центра и ателье мод. Ателье мод было построено раньше, и по этому поводу собирали очередную презентацию.

Зента, как всегда, была приглашена.

На своих презентациях Миша Лапсердак бывал в черном, классического покроя костюме, а из нагрудного кармана у него торчал не платок и не цветок, как принято, а блокнотик с авторучкой, те самые, которые он когда-то выпросил у Зенты. Миша Лапсердак по-прежнему был экономен.

Собираясь на презентацию нового “Ателье мод” при будущем Торговом центре Миши Лапсердака, Зента опаздывала. Сначала она порвала колготки, и пришлось надевать новые. Потом она вспомнила про какие-то мелкие, но совершенно неотложные дела, и, когда она стала делать эти мелкие, неотложные дела, — позвонил телефон.

— Май лав, — сказал голос Иващенко. — Мне очень бы не хотелось, чтобы сегодня вы шли на эту презентацию.

— Почему? — спросила Зента.

— Я давно уже не привык что-то объяснять…

И Иващенко повесил трубку.

Тогда Зента бросила все, чем еще хотела заняться, выскочила на улицу, поймала такси и поехала на презентацию. Она уже вбегала в освещенные, широко распахнутые двери, как вдруг два маленьких, но необыкновенно сильных лилипута бросились к ней, подхватили под коленки и потащили в сторону. Зента закричала, и хоть она не привыкла так вульгарно выражать свои чувства, она даже не успела испытать стыд за себя — ее голос влился в море таких же отчаянно вопящих голосов, навстречу из дверей рванулся огонь, и фонтан стеклянных брызг от некогда стеклянных дверей метнулся на мостовую.

Зента пришла в себя на потертом кожаном диване в смутно знакомой комнате. Неподалеку стоял бильярдный стол.

— Май лав, — наклонился над ней Иващенко. — Май лав, почему вы такая упрямая?

В это же самое время по обезображенному взрывом холлу “Ателье мод”, по превращенному в развалины почти достроенному зданию грандиозного Торгового центра метался обезумевший, почерневший от копоти и горя, растрепанный Миша Лапсердак и… мычал.

Нина Лапсердак лежала в глубоком обмороке, а ее лучшая подруга Поделкова уже скользила рассеянным, но цепким взглядом по лицам особенно почетных гостей, присматривая себе новую подругу. О жертвах в средствах массовой информации не сообщалось.

Исчезла хорошенькая новая шубка Нины Лапсердак.

Исчезла ее маленькая славненькая машина.

Исчезла ее новая квартира на двух уровнях с ванной-джакузи.

Исчезла подруга Поделкова, опять превратившись в приятельницу.

Наконец, исчез Миша Лапсердак, перед тем надев свою старую оранжевую спортивную куртку. Говорили, что он опять уехал в Америку.

И только лилипут Никодимов никуда не исчез, а только набрал еще большую силу. Набрал до того, что вовсе перестал показываться людям на глаза, и со временем все даже забыли, что он лилипут, и перестали называть его лилипутом Никодимовым.

После отъезда Миши Лапсердака жизнь стала как-то преснее, скучнее стала жизнь, а по разным углам “Благой вести” еще долгое время находили лежащую в обмороке, глубоко несчастную Нину Лапсердак. Эти обмороки были куда серьезнее предыдущих и дольше длились, и приходилось брызгать на Нину Лапсердак холодной водой, подносить нашатырный спирт, а иногда даже делать искусственное дыхание.

Но прошло и это. И опять все покатилось вперед, по прямой — от прошлого к будущему.

А Зенте стали все чаще и чаще приходить в голову грустные мысли о том, что все, что она могла здесь сделать, она уже сделала. И дальнейшее ее пребывание и дальнейшая ее деятельность бесполезны и бесплодны. Она казалась самой себе заключенной во ВРЕМЯ и ОБСТОЯТЕЛЬСТВА, в десятилетие, век, страну и город, как муха в янтарь.

Между тем, в глубине души у Зенты жило и нечто другое… Она по-прежнему часто думала о г-не Шульце, о том, куда он “ушел” и почему несмотря на его к ней привязанность он не подает о себе никаких вестей. Еще в самолете, возвращаясь со своей встречи с г-ном …ухом, под шум моторов, в глубине своего дремлющего сознания, она увидела эту точку, этот иероглиф, что-то сказавший ей о г-не Шульце. И часто потом, оставшись одна, она закрывала глаза и старалась вызвать в себе это же, и порой ей это удавалось, и она опять видела некий тайный знак. Но как бы она ни напрягалась, ни сосредоточивалась, иногда доводя себя чуть ли не до изнеможения, — дальше этого знака дело не шло. Ей как бы указывали на что-то, но не говорили, на что. И чем бессмысленнее казалась Зенте ее жизнь, тем с большей страстью она искала выход, тем больше ей хотелось расшифровать таинственный код.

Однажды вечером, на закате, в то тревожное, щемящее душу время, когда уходит день, исчезает солнце и меркнет свет, — именно в это время бессловесной первобытной тоски Зента пришла на книжный склад.

Иннокентий О. давно уже работал в другом месте, но по вечерам он все еще приходил сюда, потому что ему все время казалось, что он оставил здесь и не спас какую-то самую важную книгу.

Когда Зента пришла, Иннокентий О. пил почти черный чай из большой эмалированной кружки, все время подливая еще из термоса и макая в чай ванильный сухарик. Зента села рядом, и какое-то время они молчали.

— Я чувствую себя мухой в янтаре, — сказала Зента.

— Я вас понимаю, — сказал Иннокентий О. и с удовольствием облизнул сухарик.

Какое-то время они опять молчали. Пришел Олигофрен в спортивном костюме и красной вязаной шапочке. Он достал еще одну кружку, налил в нее чаю и вытащил из пакета сухарик. Сначала предложил Зенте, а когда та отказалась, стал пить сам.

От кружек с чаем шел пар, от сухариков пахло ванилью, и духом комфорта заглушался ядовитый дух подвала.

Олигофрен с удовольствием хрустел сухариком.

— Она чувствует себя, как муха в янтаре, — сказал Иннокентий О.

— Это неприятно, — заметил Олигофрен. — Со мной так было однажды. Это очень неприятно. Если хотите, я могу отвести вас к Шрибинде.

— Конечно! — сказала Зента умоляюще. — Это очень неприятно! Отведите меня к Шрибинде! Отведите меня к кому угодно!

Олигофрен совершал свой вечерний променад и поэтому категорически отказался воспользоваться каким-либо транспортом. Он шел быстрым спортивным шагом, и Зенте приходилось за ним почти бежать. Иногда он останавливался и великодушно давал ей передохнуть. Так они шли немногим меньше часа.

К этому времени Олигофрен уже преподавал в Университете. По кличке его помнили только несколько ближайших друзей.

В микрорайоне, забитом невзрачными панельными домами, из которых богатые уже выбрались, а бедные так и остались навечно киснуть, любя или не любя своих жен, детей и домашних животных, забивая свои тесные балконы мешками с картошкой и консервами домашнего приготовления, как раз у одного из таких домов, у такого загроможденного балкона, смотрящего на мир как бы кривым, подбитым глазом, Олигофрен и остановился.

Олигофрен назвал Зенте номер квартиры и сказал:

— Дальше я не пойду. Я не хочу иметь дело со всем этим.

— Почему? — спросила Зента.

— Я для себя все решил. Мы все слабые, я имею в виду — люди, это понятно. Поэтому все время что-то придумываем, тешим себя, пытаемся обмануть, только чтобы не видеть правду. Это от слабости. А надо смириться. Надо это принять. Сурово и по-мужски, по-солдатски.

— Что принять?

— Реальный миропорядок. Мы все живем на кусочке грязи, мы пришли из этой грязи и туда же уйдем. Все развивается по природным своим законам. И до Большого взрыва и после. Мы и все, что мы имеем вокруг, результат эволюции и сложнейших комбинаций…

— Попыток…

— Неточно, но можно сказать и так.

— Духа и материи, материи и духа?..

— Это уже поэзия. Я имею в виду другое. Я имею в виду довольно элементарные частицы.

— И больше ничего?

— Вы говорите о Боге? Да, в этом миропорядке я не нахожу Бога.

— Вы не верите в Бога?

— Я верю в эволюцию и бесконечность комбинаций. Я верю в то, что если все и предопределено, то тоже как результат вполне определенных комбинаций, а те, первоначальные комбинации, — тоже результат определенных комбинаций… И так до бесконечности и в прошлое и в будущее.

— Значит, вы считаете, что со смертью все заканчивается?

— Для каждого конкретного “я”, конечно. Ну а когда-нибудь и для всего человечества. Все, что имеет начало, — имеет и конец. Человечество — такая ничтожная часть Вселенной, что не будем с собой носиться. Это от гордыни. — Олигофрен посмотрел на Зенту и добавил: — Не расстраивайтесь! Живите свою жизнь — и все будет нормально.

— Мы можем что-то другое? — спросила Зента.

Олигофрен засмеялся и еще раз назвал номер квартиры.

В ответ на Зентин осторожный стук послышался голос:

— Войдите!

Шрибинда — лысый, как тибетский лама, босой, закутанный в несвежую простынь, сидел в позе лотоса посреди пустой комнаты. Глаза его были закрыты.

— Присаживайтесь, — сказал он, все еще не открывая глаз.

— Куда? — спросила Зента.

— Куда хотите.

— На пол?

— Не обязательно.

— Мне принять ту же позу?

— Зачем? Сидите где хотите и как хотите.

— В таком случае, здесь негде сидеть.

— У вас есть характер и остроумие, — процедил Шрибинда.

— Насколько я поняла, остроумие есть у вас.

— Не ссорьтесь со мной. Возьмите стул на кухне.

Зента заглянула на кухню. В раковине оживленно бегали тараканы. Зента взяла стул и вернулась.

— Вы любите тараканов?

— Я люблю всех живых тварей.

— И тараканов?

— Да, если хотите.

— Вам привет от Олигофрена.

Шрибинда заметно оживился.

— А, мы вместе учились! Он был твердолобым, как баран!

— Вы когда-нибудь учились?

— Я был первым у них на кафедре. Первым защитился, первым женился, первым завел детей…

— Где же ваша семья?

— Это не относится к вашему визиту. Короче, я отдал долг всему земному.

— Мне сказали — вы можете мне помочь.

— Могу, если постараюсь.

— Постарайтесь! — сказала горячо Зента.

Шрибинда все еще не открывал глаз. Вдруг он оторвался от пола и так завис где-то на расстоянии полуметра, не меняя позы и не шевелясь.

— Неплохо! — сказала Зента.

— Я думаю, — сказал Шрибинда чуть шевеля губами. — Это — левитация. На всю Европу вряд ли кто-нибудь еще на такое способен. Да и на всю Америку!

Он еще повисел немного, потом чуть переместился в сторону и, сделав небольшой круг по комнате, вернулся на место. Потом он упал, как мешок с картошкой, и при этом даже крякнул от боли. По его лицу стекал пот.

— Это большой труд, — сказала Зента.

— Вы мне помешали, — сказал недовольно Шрибинда, наконец он открыл глаза и посмотрел на Зенту. Его глаза оказались неожиданно голубыми, маленькими и наивными.

— Простите, — сказала Зента. — Наверное, такие вещи лучше всего делать наедине. Или вы тщеславны?

— Конечно, — сказал Шрибинда. — Хотелось произвести впечатление.

— Вы произвели на меня впечатление. Только чем вы можете мне помочь?

— Не торопитесь.

— Сколько это займет времени?

— В таких случаях о времени не заботятся.

— Что мне надо делать?

— Расслабьтесь.

— Я расслабилась.

— До того, чтобы расслабиться, вам еще далеко.

Когда Зента очнулась, было светло и очень тихо. Из крана в кухне капала вода, шуршали тараканы. Шрибинда, в своей грязноватой простыне, с закрытыми ногами сидел на своем прежнем месте.

Зента посмотрела на него, он тут же открыл глаза.

— Ну, что вы скажете? — спросил Шрибинда.

— О чем? — спросила Зента.

— Обо всем этом.

— Я не понимаю…

— Ночью я брал вас с собой.

— Куда?

— В путешествие. Что тут непонятного?

— Меня?

— Ваше астральное тело. В астрале путешествовать не так-то просто, я держал вас за руку.

Зента посмотрела на свою руку:

— За эту?

— Почти, но не совсем. Я держал вас за руку вашего астрального тела. Неужели вы не помните?

— Абсолютно, — сказала Зента. — Я абсолютно ничего не помню. Где же мы были?

— В разных местах…

— Я должна вам верить на слово?

— Вы ничего не должны! — сказал Шрибинда раздраженно. — Это вопрос веры.

Тем не менее Шрибинда очень расстроился. Это было видно даже по его бесстрастному лицу.

— Я проголодалась, — сказала Зента.

— Ничего не могу вам предложить, — проворчал Шрибинда. — Я принимаю пищу два раза в неделю.

— А я, к сожалению, принимаю пищу несколько раз в день, — сказала Зента. — Не хочется умирать с голода. Я пойду. Извините. Спасибо за все.

И она ушла.

Прошло какое-то время, недели две или три, и Зента уже забыла про свой визит к Шрибинде и про Шрибинду забыла. Каждый день, как водится, оттеснял вчерашний и нес собой новые мелкие хлопоты и новые мелкие дела. А это очень загромождает память. Где уж тут помнить про какого-то сумасшедшего йога.

Как-то она проснулась от легкого стука. Высунувшись из-под одеяла, она увидела в открытом окне на подоконнике, в ясном утреннем свете Шрибинду в позе лотоса. Он был в еще более грязной и мятой простыне, словно ее не стирали со дня их встречи. Да так оно и было.

— Привет, — сказала Зента. — Это что-то новенькое!

— Вы видите! — воскликнул Шрибинда с ликующими нотками в голосе. — Это левитация!

— Вижу, — ответила все еще сонная Зента.

— Видите? — не мог успокоиться Шрибинда. — Скажите, это не здорово?

— Здорово, — сказала Зента. — Вам нет равных в Европе. И в Америке тоже.

Шрибинда был счастлив. Его маленькие голубые глаза сияли.

— Мне есть что вам рассказать, — сказал Шрибинда немного тише.

— Ну, — вежливо пробормотала Зента.

— Я встретил одного человека… Старого приятеля… Мы вместе учились и дружили… Он, я и Олигофрен. Он умер лет пятнадцать назад.

— Где же вы его встретили в таком случае?

— Как где? — даже обиделся Шрибинда. — Конечно, в астрале! Он мне много чего рассказал. Главное, такой, как всегда. Свитер, джинсы, кроссовки… Мы с ним посидели немного…

— Где?

— В какой-то забегаловке. Пили что-то вроде пива…

— Пиво или вроде пива?

— Похоже на пиво… Он мне много чего рассказал… Или вам неинтересно?

— Интересно.

Шрибинда еще на один тон понизил голос, но Зента его слышала.

— Весь мир, в котором мы с вами живем, — сказал Шрибинда с таким выражением, как будто доверял ей какую-то большую тайну, — этот мир, реальный мир… вы, я, наш город, Соединенные Штаты Америки, Луна, Солнце, Млечный путь… нам кажется, он… черт-те какой немыслимый, а на самом деле он душный, тесный, узкий… — Шрибинда даже скривился от пренебрежения к жалкости этого мира. — Я всегда это подозревал…

— Бывает, — сказала Зента.

— Вот видите! А над всем этим гигантский, грандиозный, ни с чем не соизмеримый великий астрал! Наш мир состоит из шестнадцати элементов, астрал — из девятнадцати. Представляете, насколько он тоньше?

— Есть разница, — сказала Зента. — Ну что дальше?

— Выше? — вы хотите сказать.

— Разве там есть такие понятия, как выше и ниже?

— Там есть такое понятие, как восхождение. Восхождение. Бесконечное восхождение. К миру причин. К океану духа. В основе которого и есть Бог. Я бываю в астрале, конечно, на низших его уровнях, мне трудно охватить всю эту грандиозность… Слова слишком убоги, они мало передают…

— Насколько я поняла, вы и меня туда брали, — сказала Зента. — Водили за руку. Интересно, что еще вам сказал ваш друг?

— Скоро он собирается сюда…

— Замечательно! Тогда и наговоритесь!

— Вряд ли… Пока он появится, меня-то уже не будет.

Шрибинда посмотрел на Зенту чуть внимательней и увидел, что она смеется.

— Вы мне не верите?

— Вы опять хотите, чтобы я поверила вам на слово?

— Но я действительно встретил в астрале своего покойного друга! — сказал Шрибинда. — Вы же видите, что я здесь! Я здесь! Левитация! Я пролетел пять километров!

— Это грандиозно! — сказала Зента. — Отвернитесь, пожалуйста, мне надо одеться.

Когда Зента оделась и повернулась к Шрибинде, он стоял спиной к ней босиком у открытого окна. Лицо его было непроницаемым, мрачным и усталым.

— Выведите меня отсюда, — сказал он капризно.

И, кутаясь в свою грязную простыню, он пошел вниз по лестнице, мимо изумленного дежурного и уже начавших собираться первых посетителей — записанных, процеженных и проверенных Зентиным секретарем за месяц до.

— Это левитация… — объясняла Зента визит в некоторых строгих кабинетах некоторым строгим лицам. — Левитация! Он пролетел по воздуху пять километров.

Но ей никто не верил.

Через месяц в ответ на прошение Зенты о переводе в какое-нибудь другое место ей пришло предложение работать в архиве в Центральном офисе “Благой вести”. Зента понимала, что если она согласится, значит — признает свое поражение. Не перед людьми, так перед собой. Значит, она отказывается от борьбы. И тогда ей останется только перебирать архивные бумажки, фиксировать и подшивать некогда бывшие события, а также события, происходящие уже не с ней. На ее место должны были прислать какого-то индуса и в последнюю свою ночь, собирая чемодан, Зента даже написала ему записку, полную самых наилучших пожеланий, но с припиской: “Расслабьтесь и, главное, имейте в виду, что на этом месте вы сможете сделать ровно столько, сколько вам позволят”. Записку она воткнула в букет цветов.

За ночь Зента несколько раз пыталась уснуть, но как только приходил сон, словно что-то изнутри толкало ее, и она открывала глаза. Она задремала только к утру.

…Зента быстро поднималась вверх по крутой каменной лестнице, покрытой затоптанной ковровой дорожкой. Иногда она обгоняла каких-то людей — стариков и старух, но попадались и молодые, встречались дети, а также зрелые мужчины и женщины. С торжественными выражениями лиц они неспешно и без устали поднимались по лестнице в каком-то едином ритме. Все они были ей незнакомы. Они были очень телесны и материальны, и Зента задевала их, чувствуя прикосновение их плеч и их рук , а сама в сравнении с ними казалась себе воздушной, прозрачной и бестелесной. Лестница шла все вверх и вверх, и казалось, никогда не кончится. Зенте это порядком надоело. Но она вдруг вспомнила — восхождение. “Да, — подумала Зента, — это же ВОСХОЖДЕНИЕ”. Наконец она наткнулась на длинную плотную очередь и стала протискиваться вперед, как на эскалаторе в метро. Иногда от лестницы в стороны уходили какие-то коридоры, откуда тоже подходили люди, а некоторые, из очереди, поворачивали в них. И здесь у каждого был свой ПУТЬ. Вдруг Зента наткнулась на старую дубовую дверь и почему-то подумала, что именно сюда ей и надо.

Она вошла в пустую пыльную комнату, и было ощущение, что из нее только недавно вынесли мебель, чтобы сделать ремонт. По стенам болтались обрывки обоев, на полу валялись какие-то черепки… все это напоминало чью-то прожитую жизнь. Остро пахло пылью, и Зента даже чихнула. Ей показалось, что она не туда попала, но она увидела еще одну дверь и пошла дальше…

Следующая комната тоже была пустой. Посередине стояли стол и два стула. На одном из стульев сидел г-н Шульц и смотрел на нее.

— О! — сказала Зента. — Какое счастье! Я вас нашла!

Г-н Шульц был таким же, как прежде, только немного осунулся и волосы на его висках чуть поредели.

— Что-нибудь хочешь? — спросил г-н Шульц. — Чая, кофе? А вообще, я бы выпил с тобой вина.

— Я бы тоже хотела вина, — сказала Зента.

На столе появились бутылка вина и два бокала, и Зента даже не заметила, откуда они появились. Кажется, их достал г-н Шульц.

— Хорошее вино, — сказал г-н Шульц, пригубив бокал.

— Да, — подтвердила Зента. — Отличное.

— Странное место, — сказала она через какое-то время. — Раньше вы любили комфорт.

И Зента вспомнила кабинет г-на Шульца в Центральном офисе “Благой вести”. Большой круглый аквариум с изумительной красоты рыбками, зеленый ковер на полу… Зеленый газон у балкона…

— Не все ли равно, — сказал г-н Шульц. — Разве дело в этом?

Комната, в которой они находились, была вполне убедительна, убедительными были и стол, и стулья, и вино, и г-н Шульц, но когда Зента протянула руку — вместо холодной шероховатости стены ее рука ушла в пустоту. Вдруг у ее ног что-то мелькнуло, и она увидела мышку.

— Что это? Мышь? — спросила Зента.

— А почему нет?

— Разве здесь есть кислород? — почему-то спросила Зента. (И подумала — какой глупый вопрос!)

— Зачем? — улыбнулся г-н Шульц.

— Наверное, мы кажемся отсюда, как рыбы в аквариуме, — сказала Зента. И опять вспомнила голубой аквариум г-на Шульца в Центральном офисе “Благой вести”.

— Неплохое сравнение, — заметил г-н Шульц.

Он смотрел на нее, не задерживаясь на ней взглядом, а будто смотрел сквозь нее на что-то еще.

— Не надо по мне так скучать — это меня отвлекает, — сказал наконец г-н Шульц.

— Просто я хочу знать, — сказала Зента. — Я хочу знать, где я живу? На кусочке грязи в тесном, узком, душном мире земли, луны, солнца и нескольких галактик?

— Человек должен знать столько, сколько ему положено, — сказал г-н Шульц. — В отведенных ему пределах. Когда придет срок, ты узнаешь больше, но не больше, чем тебе положено и тогда. Познание — процесс постепенный.

— Тем не менее, я хотела бы знать, — сказала Зента.

— Не надо упрямиться, — сказал г-н Шульц. — Ты живешь совсем в неплохом месте. Во всяком случае там, где осуществляются мечты.

— Какие мечты! — сказала Зента. — Не издевайтесь!

— Осуществляются — не значит осуществились. Мечты — это не результат, — заметил г-н Шульц невозмутимо. — Мечты — это процесс. Это направление вектора.

— Это как восхождение? — спросила Зента.

— Конечно. Есть люди, которые живут, как камни, — сказал г-н Шульц. — Есть люди, которые живут, как растения или как животные. А есть те, кто совершает попытки — перейти от камня к растению или от животного к человеку… Это совсем неплохая участь. Из множества неудачных попыток от одной удачной и началась Вселенная. А с ней началось восхождение.

— Если человечество такая ничтожная часть этой Вселенной, зачем с ним носиться? — сказала Зента.

— Любимая ее часть, — заметил г-н Шульц.

Зента понимала, что г-н Шульц если и скажет ей что-то, но не скажет все и, вполне возможно, — не скажет главное. Она опять стала смотреть по сторонам и тут заметила в глубине комнаты еще одну дверь.

— Что там? — спросила Зента. — Можно заглянуть?

— Нет, — сказал г-н Шульц строго.

Сердце Зенты отчаянно забилось — через узкую щель из-под двери пробивалась полоска ни с чем не сравнимого ослепительно яркого света.

Зента услышала вздох.

— Я скучаю… — сказал г-н Шульц и виновато улыбнулся.

Еще накануне Зента распорядилась, чтобы ее никто не провожал. Она быстро шла по аэровокзалу, а носильщик нес за ней сумку и два чемодана. Вдруг носильщик окликнул ее.

— Мадам, это лучше возьмите с собой, — и показал высовывающееся из сумки горлышко бутылки. — Бутылка разобьется.

— Какая бутылка? — спросила Зента.

И тут она узнала бутылку красного вина, которую еще пару часов назад они распивали с г-ном Шульцем.

— Постойте, — сказала Зента и остановилась посреди гулкого зала. — Постойте… Кажется, я остаюсь.

Когда Зента подъехала к “Благой вести”, в конце улицы показалась Ира У. Было девять часов утра. А Нина Лапсердак, увидев из окна Зенту с чемоданами, от радости упала в обморок, хотя этого с ней не случалось уже давно.

Было девять часов утра. Зента оставила чемоданы внизу и пошла к себе, на ходу бросив своему изумленному и чем-то недовольному секретарю:

— Пошел в задницу!

V

Время шло, бежало, текло, проливалось дождями и грозами, Просачивалось сквозь песчаные и глиняные почвы, сквозь разломы земной коры… Еще два раза поднималась и уходила вода… И даже чуть-чуть трясло. Кто-то был доволен своей жизнью, а кто-то нет. Приезжал и уезжал Миша Лапсердак, приезжал и уезжал его сын — совершенная копия отца… Менялся рельеф и ландшафт, и в старых берегах текла рекой вечно новая вода.. Рождались новые дети и, немного пожив, начинали называться поколением…

Как-то вечером Ира У. позвала своего внука.

— Мне пора, — сказала ему Ира У.

Ее внук был высоким, красивым молодым человеком. Он был очень умным, и перед ним открывались самые разные возможности, вся жизнь у него была впереди.

— Мне пора, — сказала ему Ира У. — За меня не бойся. Это не страшно. Все через это проходят. Я сделала свое дело и уйду этой ночью.

Ира У. приготовила внуку обед на два дня, напоила сладким чаем и легла спать. Утром внук Иры У. нашел Иру У. совсем неподвижную в ее постели. Ее молодое, красивое лицо обрамляли седые волосы, она как будто спала и улыбалась во сне.

Внук не стал плакать, а сделал все как надо. Он был внуком своей бабушки.

Между тем, Иннокентий О. все еще приходил в подвал и подолгу бродил там и что-то выискивал. Иногда вместе с ним приходил красивый молодой человек в недорогом, но аккуратном и даже элегантном костюме и всегда белой рубашке. Это был внук Иры У. Внук Иры У. приносил с собой фонарик, и они искали вместе.

— Плодородный слой, — говорил Иннокентий О., — это такое дело… Когда-то он появится… Но когда он появится, тут уж ничего не попишешь. Если он есть, значит, есть…

И молодой человек в недорогом, но аккуратном и даже элегантном костюме и белоснежной рубашке думал о чем-то своем, слушал Иннокентия О. и светил фонариком.

Однажды в аэропорту из самолета вышла роскошная дама в простой, но безумно дорогой одежде. Она была энергична и уверена в себе, а когда она проезжала по улицам города, ее губы кривила гримаска высокомерия. Никто никогда не узнал бы в ней теперь тихую дочку Иры У.

Прежде всего дочка Иры У. поехала навестить мать.

— Мама, — говорила дочка Иры У., сидя у ее могилы. — Мамочка! У меня есть все! Все, что я хотела! Я счастлива!

Было тихо. Никто ей не отвечал.

— Мама, — повторяла она. — Мама! У меня есть все! Я счастлива!

Прошел день, ночь, еще один день и еще одна ночь, а дочка Иры У. все сидела на могиле Иры У. и повторяла:

— Мама! Мама! У меня есть все! Все, что я хотела! Я счастлива!

По лицу ее текли и текли слезы и портили ее простую, но очень дорогую одежду. Все было у дочки Иры У. Все, что она хотела. У нее не было только матери.

А в низине за кладбищем низко стлался влажный туман, и казалось, что земля дышит.