Воскрешение из мертвых

ГЛАВА ПЕРВАЯ ЛОМТЕВ

Ломтев проснулся от мысли, что поезд уже стоит, а следовательно — он проспал. Только что, казалось ему, он слышал перестук колес, скрип тормозных колодок, ощущал легкое — словно бы убаюкивающее — покачивание, а теперь вдруг наступила тишина и неподвижность. Однажды с ним такое уже случалось. Поезд угнали на запасной путь, на сортировочную станцию, а он — с большого перепоя — спал и ничего не чуял, пока проводница, к великому своему изумлению, не обнаружила его на третьей полке. Но это было давно, едва ли не в молодости.

Тупая боль разламывала затылок. Ломтев не без некоторого усилия заставил себя открыть глаза: помещение купе было освещено тусклым синеватым светом, на соседней полке кто-то храпел. «Значит, все в порядке, не проспал», — с облегчением отметил про себя Ломтев. Он попытался повернуться на другой бок, чуть приподнявшись на локте, и тут вдруг обнаружил, что помещение, в котором он находился, было каким-то странным и менее всего походило на вагонное купе. Верхней полки, которую он ожидал увидеть над собой, не было вовсе, а вместо нее виднелся беленый потолок со свисающей вниз тусклой лампочкой. И справа, и слева от Ломтева тянулись ряды коек, на которых, укрытые одеялами, спали какие-то люди. Некоторое время Ломтев ничего не мог понять, мысль его работала с трудом. «В бесплацкартный вагон я угодил, что ли…» Он все еще не хотел допустить худшего, все еще старался отбросить горькую догадку, которая уже маячила в его мозгу.

«Да где же это я?» — И вдруг, холодея от отчаяния, разом и окончательно понял.

Он попытался сесть — жажда деятельности, жажда бежать куда-то, доказывать, убеждать, что произошла ошибка, охватила его. Однако от резкого движения его замутило, тошнота подступила к горлу, и, весь в испарине, он снова уткнулся в жесткую подушку. От стыда, от чувства вины, от сознания непоправимости того, что произошло, Ломтев скорчился на постели и застонал, причем, вероятно, слишком громко, потому что на соседней койке тут же приподнялась голова и раздраженный голос произнес:

— Потише ты, алкаш! Не мешай людям кемарить…

Ломтев ничего не ответил. Постепенно он приходил в себя, и картина всего происшедшего медленно, сквозь головную боль, вырисовывалась в его мозгу.

Память еще хранила ту бодрую легкость, чуть ли не окрыленность, то состояние эйфории — «все будет хорошо, Светочка, вот увидишь, все будет хорошо… ну что ты, я же слово дал… ну, разве я не понимаю… ясное дело, тогда же мне конец… что, я сам не сознаю этого?.. Клянусь здоровьем дочери… я же сказал: я твердо решил…» — то состояние эйфории, которое владело им, когда дверцы лифта сдвинулись, сошлись, скрыв от его глаз лицо жены. Она улыбалась ему, хотя тревога и страх были в ее взгляде, и он не мог не оценить этой ее прощальной улыбки. Он не мог не оценить и того, что она отпустила его одного, вняла его доводам, не поехала провожать. Хотя в последний момент, уже стоя в передней, все-таки нерешительно проговорила:

— А может быть, Витя, я все-таки провожу? И тебе, и мне будет спокойнее…

Но он только укоризненно взглянул на нее: мол, зачем возвращаться к тому, что они уже сто раз обсудили, и она не стала настаивать. Логика его была проста. Ему важно было — так он говорил и себе и ей — ощутить, что он делает этот шаг сам, п о с о б с т в е н н о й в о л е, ему нужно почувствовать ее д о в е р и е, — убеждал он опять-таки и ее, и себя, — а если она пойдет провожать его, словно бы к о н в о и р о в а т ь до самого вагона, у него невольно возникнет ощущение принуждения, ощущение подчинения чужой воле. А ему важно, чтобы он с а м…

Он действительно верил тогда всем этим рассуждениям, действительно верил, что т а к б у д е т л у ч ш е, действительно не допускал мысли, что может опять сорваться, что все эти его столь убедительные логические построения не более чем самообман. Казалось бы, уже была — и не раз — у него возможность удостовериться, что именно чувство эйфории — самый верный и самый грозный признак предстоящего надвигающегося срыва. Все наиболее тяжелые его запои начинались именно так. Он даже давал себе слово, зарекался в следующий раз быть настороже именно тогда, когда будет казаться, что все складывается для него наилучшим образом, но… вероятно, эйфория не была бы эйфорией, если бы первым делом не притупляла чувство бдительности, чувство самоконтроля…

Если бы вчера, когда радостно, о с в о б о ж д е н н о размахивая портфелем, он бежал к станции метро…

А кстати, где портфель? Куда делся портфель? На всякий случай Ломтев пошарил рукой возле койки. Нет, конечно, никакого портфеля не было. Впрочем, смешно его искать здесь. Портфель ему вернут, когда выпустят. Никуда он не денется. Если он не потерял его еще раньше, до того, как его забрали сюда, в вытрезвитель.

Откуда же все-таки его забрали?.. С вокзала, скорее всего с вокзала, откуда же еще…

Он помнил себя торопливо заглатывающим водку в вокзальном ресторане, тыкающим вилкой в какой-то салат… Все то же чувство радостного освобождения владело им. «Я же р е ш и л, — говорил он себе. — Точка поставлена, черта подведена. Это последний раз. Я делаю это вполне сознательно. Я должен п р о с т и т ь с я».

Еще одна картина выплывала теперь из его памяти. Он видит официанта в лоснящемся черном пиджаке, склонившегося к его столу с какой-то настороженной угодливостью. Ломтев угощает официанта водкой, и тот стыдливо-воровским движением быстро, чуть отвернувшись и прикрывшись локтем, опрокидывает рюмку… А Ломтев все пытается втолковать ему, что пьет в последний раз, что он с а м, с а м решил бросить пить: ну его, на хрен это пьянство, правда? никто не неволил, он сам решил, а уж если он решил, то это железно… Потому он и в Ленинград едет, что там есть один человек… человек, который…

«Черт возьми, может, этот халдей и сдал меня в вытрезвитель? — подумал Ломтев. — И какого рожна, спрашивается, поперся я в ресторан, ведь не хотел же, не хотел… не хотел…»

Он вжался в подушку и чуть не завыл во весь голос от отчаяния и невозможности исправить случившееся…

Впрочем, и теперь, повторяя, словно заклинание, «я не хотел, я же не хотел», он в глубине души сознавал, что обманывает себя. Если он действительно «не хотел», то какого же черта заранее и вполне осознанно устроил все так, чтобы явиться на вокзал не впритык к отходу поезда, а заблаговременно, едва ли не на целых два часа раньше?.. Догадайся об этом Светлана, она бы ни за что не отпустила его одного. Но в том-то и дело, что он все предусмотрел заранее. Поистине изобретательность человека, жаждущего выпить, не ведает границ! Каких только анекдотов на сей счет не рассказывали приятели Ломтева! Да он и сам не раз на собственном опыте убеждался в этом. Подсознательно, подспудно он уже был готов к тому, что произошло вчера. Что бы там ни говорил он себе, какие бы клятвы ни давал, а некое тайное второе его «я» уже делало свое дело — тайно и хитроумно. От прошлых поездок у него случайно сохранился билет на более ранний поезд, и именно этот билет Ломтев и додумался предъявить Светлане, предварительно несколько видоизменив с помощью иголки его компостер. Подумать только: мог ли еще несколько лет назад он вообразить себя за подобным занятием! Иголкой он старательно переделывал цифры, чтобы выкроить себе лишние два часа свободы. Впрочем, несколько лет назад Ломтев, пожалуй, и не испытывал нужды в таких хитростях. Теперь же, чем больше он пил и чем — соответственно — жестче становился надзор за ним со стороны Светланы, ее матери, прочих ее родственников-доброхотов, принимавших живое участие в невзгодах ее семейной жизни, тем хитрее, изворотливее становился и Ломтев. Так что два эти процесса шли рука об руку.

Разумеется, в тот вечер, склонившись с иголкой в руке над старым, уже использованным билетом, Ломтев вовсе не помышлял о ресторанном застолье. Единственное, что рисовалось тогда в его воображении, это чашка кофе, тихая музыка в баре, ну, в крайнем случае рюмка хорошего коньяка, одна только рюмка, ни в коем случае ничего больше… И под эту тихую музыку неторопливое, раздумчивое прощанье со своей прежней несуразной и неудачливой жизнью представлялось ему. Так вот красиво выглядело все в его воображении. Ради этого можно было и покорпеть тайно с иголкой в руках над старым билетом. Что делать, если иного способа отвоевать для себя эти два часа у него не было… Тем паче, что в Ленинграде — Света, правда, с его согласия, уже позаботилась об этом — ему предстояло прямо на вокзальном перроне попасть под контроль некой дальней Светкиной родственницы, у которой, как предполагалось, он и должен был остановиться.

Однако все вышло не так, как рассчитывал Ломтев, и уж тем более не так, как предполагала Светлана. Если бы знать… Если бы в некий самый ответственный момент в нашем сознании зажигалась предостерегающе тревожная сигнальная лампочка: стоп! Дальше нельзя! Если бы…

От мысли об этой дальней родственнице, которая сейчас, утром, должна встречать его в Ленинграде, которая напрасно станет всматриваться в пассажиров, а затем конечно же бросится, переполошившись, звонить в Москву Светке, — от этой мысли тоска подступила к сердцу Ломтева. Жить не хотелось…

Тем временем в коридоре вытрезвителя началось какое-то движение. Затопали сапоги, зазвучали голоса, в помещении вспыхнул яркий свет. Соседи Ломтева зашевелились, поднимаясь, кто-то застонал, кто-то выругался…

…Через некоторое время Ломтев, понурый, униженный, мучимый головной болью и то и дело подступающими позывами к рвоте, сидел перед лейтенантом милиции и, пряча глаза, тихим голосом отвечал на его вопросы. На столе перед милиционером лежали ломтевские документы, командировочное удостоверение и оба железнодорожных билета — настоящий и тот, который он так старательно подделывал для Светланы. При виде этого билета Ломтев скривился, как от боли.

— Что, стыдно? — сочувственно спросил лейтенант и повертел в руках служебное удостоверение Ломтева. — Научно-исследовательский институт шрифтов… — прочел он нарочито громко, по складам. — Младший научный сотрудник… Научный, значит. Что ж, это наука ваша учит так пить, а, Ломтев Виктор Иванович?..

Ломтев пожал плечами. Ему хотелось только одного: чтобы его побыстрее отпустили. Он чувствовал себя отвратительно. Еще не хватало, чтобы его вырвало сейчас тут, прямо перед этим лейтенантом.

— Небось и не помнишь, как тут очутился? — продолжал лейтенант. — И сколько денег вчера фукнул, тоже не помнишь?

Ломтев молчал. Он действительно ничего не помнил. Как его забирали, за что, где — все затянуло темнотой.

— Вот держи все, что осталось, и распишись вот здесь, — лейтенант протянул Ломтеву скомканную синюю бумажку — пять рублей и горстку мелочи. Когда Ломтев вчера выходил из дому, у него в кармане покоились четыре новеньких хрустящих десятки. Сорок рэ. Что ж, хорошо хоть это осталось. Портфель тоже был здесь. Однако наличие портфеля лишь на мгновение обрадовало Ломтева. Что мог значить портфель по сравнению с тем, что обрушилось на него, по сравнению с теми позором и стыдом, которые ожидали его впереди! Темная бездна, из которой нет выхода.

Ломтев взял документы, деньги, выписанную лейтенантом квитанцию на штраф, дрожащей, непослушной рукой под усмешливым взглядом милиционера расписался в протоколе и вяло поднялся.

— На работу напишете? — спросил он на всякий случай, слабо надеясь, что, может быть, его подавленное молчание, его покорность и приниженность вызовут ответное сочувствие милицейского начальства.

— А как же! — радостно отозвался лейтенант. — Напишем, непременно напишем. За нами не пропадет.

Когда Ломтев вышел из вытрезвителя, было уже светло, накрапывал мелкий, холодный дождь. Плащ не спасал от пронизывающей утренней сырости, и Ломтева била похмельная дрожь. Тоскливая подавленность не отпускала, наоборот, она разрасталась, становилась тяжелее, безысходнее.

Думать о том, что теперь ему предстояло впереди, было невыносимо. И все-таки отделаться от этих мыслей он не мог.

Вернуться домой с повинной, увидеть сначала испуганные, страдающие, потом ненавидящие, презирающие глаза жены, оправдываться перед ней, лепетать что-то жалкое — нет, это было сейчас выше его сил. И в то же время он понимал: иного пути у него не было.

Веры ему больше не будет, это точно. Он и сам говорил Свете: поверь мне в последний раз. В п о с л е д н и й. Впрочем, таких «последних» за минувший год наберется уже немало. Но теперь все — предел, он и сам чувствует это. Теперь Светлана и ее мать сделают все, чтобы запихать его в больницу. Света и так прожужжала ему все уши: «подшей ампулу», «подшей ампулу». Ей кажется, это так просто. Однако он сам дал ей слово: если ничего не выйдет с ленинградской затеей — подошьюсь. Клялся ведь здоровьем Лариски, клялся… В этот раз они с матерью с него уже не слезут…

Впрочем, даже не то обстоятельство, что ему придется ложиться в больницу, мучило сейчас Ломтева — с этой мыслью он уже почти смирился. Уж если бросать пить, так не все ли равно каким способом! Невыносимым ему казалось предстать перед Светланой вот таким жалким, униженным, признавшим свое бессилие, свое поражение, услышать торжествующий голос Светланиной матери: «Я же тебе говорила!» Как пережить все это!..

А на работе… Что его ждет на работе?.. Как придется ему ползти на брюхе, виновато вилять хвостом и лизать руки хозяина, которого в душе он презирает!.. Лгать и изворачиваться, виниться и каяться перед человеком, который не заслуживает и капли твоего уважения, — можно ли придумать пытку более тягостную?! О, как хорошо, как отчетливо представлял Ломтев, каким будет лицо его шефа, преподобного Якова Аркадьевича, когда на его стол вместо отчета о командировке ляжет извещение из вытрезвителя! Как отчетливо представлял он всю процедуру, которую ему предстояло пережить, — от гнева и угроз до едва ли не отеческих, снисходительных наставлений… И он выслушает все и уползет, благодарно виляя хвостом, еще более ненавидящий своего шефа и еще более зависимый от него…

Хватит ли у него душевных сил перенести все это? Сколько же можно… И некого винить, кроме себя…

Жажда мучила Ломтева. Самое лучшее было бы сейчас опрокинуть кружечку пивка — тогда, может быть, и жизнь не будет рисоваться в столь мрачном свете. Он так ясно представил себе кружку прохладного пива с шапкой медленно оползающей пены, так явственно увидел, как он сдувает эту пену и присасывается губами к краю кружки… Ну прямо никакой возможности не было терпеть дальше…

Будь он в своем районе, где-нибудь возле дома или возле своей службы, Ломтев быстренько бы сориентировался: там он знал все тайные ходы и выходы, знал, куда направить стопы в тяжкую минуту похмелья… А здесь был чужой мир, чужая территория. Однако наметанный за последние годы взгляд Ломтева быстро отыскал то, что ему было нужно. Рядом с Казанским вокзалом, возле автоматов с газированной водой, толклись двое небритых мужичков — один повыше и пошире в плечах и отчего-то сейчас, в начале лишь осени, нахлобучивший уже зимнюю шапку, и другой — потоньше и повертлявее. К ним-то и подошел Ломтев:

— Мужики, не знаете, где тут пива глотнуть можно? — спросил он, стараясь произнести эту тираду как можно развязнее, однако голос его прошелестел слабо и просительно.

— Пива? — переспросил вертлявый и наморщил лоб, словно бы и правда соображая, где в это раннее время можно разжиться пивом. — А вам какое желательно, чешское или жигули подойдут? Мы лично с утра голландское пьем и клыком моржовым закусываем…

— Погоди, — остановил его второй, в зимней шапке. — Видишь, мужик мучается. — Ломтев и сам чувствовал, каким жалким, просительным было сейчас выражение его лица.

— Поможем мужику, а? Башли-то у тебя есть? — обращаясь к Ломтеву, спросил он.

— Есть, есть, — обрадованно кивнул Ломтев, уже предчувствуя, что сейчас дело сладится. И действительно, тот, что был в зимней шапке, повернулся и молча мотнул головой, приглашая Ломтева идти следом. Они прошли через какой-то проулок, миновали несколько домов и наконец оказались в небольшом дворе, где были навалены груды кирпича и досок.

Здесь вертлявый, назвавший себя Толиком, извлек из сумки «бомбу» с дешевым вермутом, от одного вида которого все разом содрогнулось внутри у Ломтева. Но в то же время лихорадочное, почти болезненное оживление уже охватывало его.

— Из вытрезвиловки что ли? — спросил мужик в зимней шапке, спросил спокойно, словно побывать в вытрезвителе было и правда делом самым что ни на есть обыденным, и в ответ на утвердительный, торопливый кивок Ломтева добавил: — Я сразу угадал. У меня глаз — алмаз. Вытрезвиловка, мать ее за ногу, одно название только, — вдруг озлобляясь, сказал он. — Деньги только дерут с работяг, грабят народ. Ну куда ты сейчас пойдешь такой, верно я говорю? Одна только дорога — опохмелиться…

Еще несколько минут назад сам Ломтев думал о том же. Какое там вытрезвление! Алкоголь по-прежнему бродил в нем, во всем теле ощущались ломота и тошнотворная слабость, испарина проступала на коже.

— Да брось ты, парень, не кисни, — сказал мужик. — Ну, замели, ну, с кем не бывает… Не бери ты в голову. Со мной, думаешь, не случалось? Я вон на прошлой неделе так подзалетел, ё-мое! Толик не даст соврать…

— Было дело под Полтавой, — Толик улыбнулся, обнажив передние зубы, среди которых одного не хватало, и ободряюще подмигнул Ломтеву.

И хотя разумом Ломтев отлично понимал, что их сочувствие ровным счетом ничего не стоит, все же от этих слов, словно бы оправдывающих его, делающих его вину как бы всеобщей и даже не виной уже, а бедой, ему стало легче на душе. Он ощутил, как ток родства вдруг прошел между ними.

— Пару рваных отстегнешь? — деловито осведомился Толик, извлекая все из той же сумки граненый, замусоленный стакан, и, получив согласие Ломтева, принялся разливать вермут. — Ну и лады тогда. Вздрогнули.

Они выпили, и Толик мечтательно закатил глаза.

— Вытрезвиловка, говоришь… А я слыхал, есть у нас в Москве одна вытрезвиловка особая, образцово-показательная. Врать не буду, я там не был. Но мне мужик один рассказывал, он свой парень, заливать не станет. Он там сутки прокантовался. Так в той в вытрезвиловке все по высшему классу: эти самые, как их… пижамы каждому дают — одним словом, что положено, согласно прейскуранту, то, значит, вынь да положь. И простыни крахмальные, как в отеле для интуристов. Наш брат работяга разве знает, что ему положено? Ему подушку в зубы — и не чешись. А там всё интеллигенцию привозят: профессоров, адмиралов, ну, актеров еще знаменитых… Так с ними разговор другой, им всё на высшем уровне. Ну что ты! А утром, значит, глаза разлепишь, тебя под ручки — и хошь в сауну, хошь в бассейн, хошь под душ — это кто как пожелает. Ну, само собой, из сауны вышел — тут тебе бар со стоечкой: коньячку, если желаешь, рюмашку можешь принять или пиво чешское само собой… Во жизнь-то! Совсем другое отношение к человеку! Ну, и деньги берут большие, это уж само собой. Так при культурном обслуживании и заплатить не жалко, верно я говорю, Витёк?

Ломтев кивал, умиротворенный, растроганный, охваченный братским чувством единения с этими двумя случайными своими знакомыми. Он уже преодолел первое — похмельное — отвращение к вину, и теперь бодрящее, возвращающее к жизни тепло разливалось по его телу.

Потом они пили в уже открывшейся к тому времени пивной, возле Колхозной площади, мешали в кружках пиво все с тем же вермутом, потом долго, крикливо и бестолково прощались, и Ломтев, которого уже окончательно развезло, кривыми каракулями записывал свой телефон, чтобы вручить его Толику. Он хорошо знал за собой эту дурную привычку: захмелев, навязывать случайным своим собутыльникам, полузнакомым, а то и вовсе незнакомым людям, свой телефон и убеждать, уговаривать не забывать, звонить во что бы то ни стало. Жажда всеобщей человеческой любви и гармонии владела им в такие минуты. Он хотел любить всех и чтоб все любили его. Ему чудилось, что это уже свершилось, что оно так и есть на самом деле. Потом, протрезвившись, он всегда жалел об этих своих необдуманных поступках и, уже сидя дома, наедине со Светой, отмытый, виноватый, робко-молчаливый, мучимый угрызениями совести, вздрагивал от каждого телефонного звонка, опасаясь, что сейчас пьяный голос какого-нибудь новоявленного «кореша» разрушит их со Светой еще хрупкое, еле обозначившееся примирение. Но стоило ему выпить, стоило оказаться в пьяной компании, и он начисто забывал обо всем. Желаемое он принимал за действительное и искренне в эти минуты верил, что его Света так же полна умиления и растроганной любви по отношению к его собутыльникам, как и он сам. Жизнь учила его и ничему не могла научить. Одну из таких поучительных трагикомических историй он и порывался сейчас рассказать своим новым приятелям, но то ли он уже утратил способность говорить связно, то ли его друзья потеряли умение слушать, только стройного повествования никак не получалось. А история действительно была примечательная.

Произошла она с Ломтевым примерно месяц назад. Тогда вместе со своими дружками совершал он то, что на их языке называлось «загулом по большому кругу». Они кочевали из забегаловки в забегаловку, длилось это довольно долго, пьяная усталость уже давала себя знать, компания постепенно распадалась, редела. Наконец, поздно ночью Ломтев обнаружил себя стоящим на каком-то перекрестке в обнимку с Лешей-художником. Так все звали невзрачного, бородатого, хромого человека, с которым сам Ломтев познакомился только сегодня утром. Теперь, оказывается, они направлялись в гости к этому человеку. Пока они брели по пустынной улице, поддерживая друг друга, Леша беспрерывно бормотал о том, какая замечательная, великодушная, отзывчивая, добрая, гостеприимная у него жена, как любит она его друзей, как обожает вот такие нежданные появления, как, хоть в ночь, хоть заполночь, стоит мигнуть ему, и мгновенно накрывается стол… и икра, и французский коньячок, и боржоми прямо из холодильника… О, какие картины рисовались тогда Ломтеву, как рвался он растроганной своей душой к этому гостеприимному дому, как любил уже заранее его хозяйку! Как завидовал он этому невзрачному Леше-художнику!

Лифт в доме не работал. С трудом преодолели они узкую, мрачную лестницу и наконец на площадке шестого этажа очутились перед желанной дверью. Предвкушение выпивки и домашнего уюта после всех их бесконечных шатаний по грязным забегаловкам томило Ломтева. Леша нажал кнопку звонка. «Сейчас, сейчас моя женулечка, моя родная нас приветит, — бормотал он. — Сейчас…» За дверью было тихо. «Ты даже не представляешь, как она меня любит, и как я ее люблю…» — всхлипывая, говорил Леша. Он позвонил еще раз — в квартире по-прежнему стояла тишина. «Утомилась, наверно, уснула, ожидаючи…» Леша вдруг забарабанил кулаком в дверь и закричал бодро-весело на всю лестницу: «Эй вы, сонные тетери, открывайте мужу двери!» По-прежнему тишина была ответом. Как ни был пьян тогда Ломтев, но и он начал в тот момент сомневаться в успехе задуманного предприятия. Однако его бородатый спутник не терял присутствия духа и продолжал то давить на звонок, то барабанить в дверь кулаками. «Идет!» — радостно возвестил он вдруг. «Идет моя женушка, моя роднулечка, торопится навстречу гостям дорогим», — приговаривал он умиленно. Дверь резко распахнулась. И первое, что увидел Ломтев в ярко освещенном дверном прямоугольнике, — была совершенно голая женщина. Впрочем, уже после он сообразил, что, кажется, на ней все-таки был наброшен халатик, распахнувшийся широко от стремительного движения. Но в тот момент она увиделась ему совершенно голой, и это так поразило его, что на мгновение он утратил способность понимать что-либо. Женщина же, не говоря ни слова и словно бы не замечая присутствия здесь Ломтева, коротко размахнулась и ударила Лешу-художника по лицу. Тот пьяно покачнулся и рухнул. Дверь захлопнулась. И Ломтев остался на лестничной площадке наедине с лежащим у его ног и всхлипывающим художником. Вся эта сцена была абсолютно безмолвной и столь стремительной, что на другой день, проснувшись у себя дома, Ломтев долго не мог сообразить, было ли все это на самом деле или только привиделось ему в пьяном сне.

Вот именно эту историю, которая теперь казалась ему неимоверно смешной, и пытался безуспешно поведать своим новым знакомым Ломтев. Вообще разговорчивость, жажда общения напали вдруг на него. Перескакивая с одного на другое, он то принимался объяснять, отчего ему так важно было оказаться сегодня в Ленинграде, то распускал перья и уверял, что с шефом своим они по корешам, не раз водку пили и потому опасаться ему нечего, то вдруг снова впадал в черную меланхолию и принимался жалеть сам себя… Одним словом, прощание их продолжалось долго. Был даже момент, когда Ломтевым завладела идея подзанять где-нибудь денег и пойти с новыми друзьями «по большому кругу». Может быть, эта идея и претворилась бы в жизнь, если бы Толик не открыл вдруг свою сумку и не показал Ломтеву несколько блоков по-заводскому упакованных бритвенных лезвий. «Ты не думай, мы на халяву не пьем, мы не алкаши какие-нибудь… Может, кто из твоих корешей возьмет, дешево отдам…» И как ни пьян был в тот момент Ломтев, все-таки он понял, что блоки эти ворованные, грязью и скверной пахнуло на него, и это несколько поумерило его пыл. Впрочем, это не помешало, прощаясь — теперь уже окончательно и бесповоротно, — растроганно облобызаться с Толиком и его товарищем. Мокрый, взасос, поцелуй Толика Ломтев еще некоторое время ощущал на своей щеке, но затем все это происшествие отодвинулось, быстро ушло в тень, исчезло, как исчезали и раньше подобные же истории в ломтевской жизни, исчезали лишь для того, чтобы потом, уже в одну из трезвых бессонных ночей, всплыть вдруг укором совести, заставить содрогнуться от отвращения к самому себе… Но тогда он не думал об этом. Он был одержим иными заботами и намерениями.

Стоя в телефонной будке, он торопливо листал свою пухлую, рассыпающуюся уже на отдельные листки записную книжку. Достать денег — вот что ему надо было сейчас. В конце концов, не все потеряно, и жизнь уже не представлялась ему в том мрачном свете, в каком виделась сегодня утром. Все еще можно исправить, говорил он себе. Жажда действия, действия немедленного, обуревала его.

Главное сейчас — найти палочку-выручалочку. Таких палочек-выручалочек у него числилось несколько. Хоть одна из них да непременно срабатывала, никогда не подводили они его в трудную минуту.

Первым в этом списке шел Юрка Хвощ, его однокурсник, любитель выпить, холостяк и заводила всяческих розыгрышей. Перед ним незачем было хитрить и сочинять трогательные небылицы. Однако рассчитывать сейчас, что у Хвоща могла оказаться та сумма, которая нужна Ломтеву для осуществления возникшего в голове плана, было по меньшей мере наивно. И все же перехватить у Юрки хотя бы пятерку не мешало бы. В любом случае выпить сейчас необходимо. А там видно будет. Что-нибудь да подвернется. Главное — оставаться в тонусе, как говаривал другой друг Ломтева — Пашка Покатилов. Он-то и значился в заветном списке вторым номером. Это был беспроигрышный вариант, если, конечно, сам Пашка в данный момент не сидел на мели, если не находился в очередном загуле и если не пребывал под домашним арестом.

Однако сегодня Ломтеву не везло. Хвощ не отзывался: у Пашки, как выяснилось, был библиотечный день, и, когда Ломтев набрал номер домашнего его телефона, голос Пашкиной жены столь свирепо ответил — мол, нет его и не будет, потрудитесь не звонить больше, — что Ломтев понял: семейный конфликт там в разгаре.

Неудачи преследовали его и дальше. Так, постепенно опускаясь по своему списку все ниже и ниже, Ломтев добрался до двух последних фамилий: Леонард Каретников и Миша Улановский. На самом деле никакого Миши Улановского не было и в помине — была Маша Драгунская. К столь хитроумному шифру Ломтев счел необходимым прибегнуть на случай ревизии его записной книжки, которую время от времени после его загулов производила Светлана. Маша — это последний шанс, это, конечно, верняк, только лучше бы не набирать ему этот номер: слишком гадкий осадок оставался потом на душе — осадок предательства. Ощущение, будто он предает себя. Или продает? Даже пьяный он сознавал это. И все-таки не раз и не два в самые черные свои дни нарушал Ломтев это табу. Просить Каретникова тоже, разумеется, не сахар, но все-таки лучше. Каретников деньги даст, отвалит хоть четвертак, хоть полсотни ради того только, чтобы взглянуть на опухшую серо-зеленую, небритую морду Ломтева, чтобы своими глазами увидеть, как трясущимися пальцами тот будет запихивать обретенные купюры в карман, чтобы увидеть все это и рассказывать потом сердобольным институтским дамочкам, причмокивая от сочувствия к Ломтеву, осуждая и жалея его одновременно. Он, Леонард Каретников, не мог отказать себе в подобном удовольствии. По всем этажам понесет он весть о том, что Ломтев опять в загуле. Ну и черт с ним! Семь бед — один ответ.

Был, правда, у Ломтева еще один — запасной — вариант, неоднократно уже проверенный и срабатывающий почти всегда наверняка: обратиться к кому-либо из вовсе малознакомых людей, с кем Ломтева связывали лишь косвенные служебные отношения. Здесь весь расчет строился на неожиданности подобной просьбы. Человек растерян, он мнется, он не решается сразу произнести «нет», а потом уже отказать значительно труднее. Если к тому же сочинить какую-нибудь небылицу поневероятнее, — вариант почти безотказный. Невероятным вещам в таких случаях верят куда легче, чем каким-нибудь банальным причинам. Однако у этого варианта был и весьма существенный минус. Показываться перед малознакомым человеком в столь неприглядном виде, разом выдававшим всю подлинную подоплеку необычной ломтевской просьбы, дышать в лицо этому человеку перегаром, — означало раз и навсегда загубить в его глазах свою репутацию.

В телефонной будке было душно, пот катился по лицу Ломтева, распадающиеся листы записной книжки не слушались его неуверенных пальцев, и раздражение все сильнее начинало овладевать им. Ломай не ломай голову, а придется звонить Каретникову — иного выхода он не видел.

Каретников откликнулся сразу.

— Слушай, старичок, — как можно развязнее, с этакой удалой веселостью в голосе проговорил Ломтев, — я тут втемяшился в одну занятную историю… расскажу, расскажу потом, ты будешь покатываться с хохоту, вот увидишь… И, в общем, оказался, понимаешь ли, на мели… Ну да, подчистую… — Каретников засмеялся, и Ломтев тут же подхихикнул ему тоже. — А мне сейчас, понимаешь ли, рандеву одно светит, это во первых строках моего письма, а во-вторых, я ведь, старичок, уже должен быть в Питере… — Он замер на секунду, затаился, ожидая, как отзовется Каретников — ведь косвенным путем сумма, необходимая Ломтеву, уже была названа. Каретников только заинтересованно сопел в трубку, и Ломтев вздохнул с облегчением. — То есть теоретически я, понимаешь ли, в данный секунд гуляю по берегам Невы, а практически — увы-с! — молю ваше высокоблагородие ссудить мне полтинник… Отдам все — непременно сразу, как вернусь…

Он юродствовал перед Каретниковым и уже знал, что потом станет корчиться от стыда за самого себя. Но сейчас его вела только одна цель. И за достижение этой цели надо платить. Первый раз, что ли, приходилось ему выламываться, унижаться и юродствовать — пора бы уже и привыкнуть.

Наконец, Каретников вымолвил свое «да». Все остальное было, как говорят шахматисты, лишь делом техники. Впрочем, час, который еще предстояло прожить Ломтеву, перетерпеть до назначенного Каретниковым времени встречи, оказался тяжким и длинным, растянувшимся едва ли не до бесконечности. Первоначальное ликование оттого, что так легко и быстро удалось сговориться с Каретниковым, сменилось вдруг ощущением тревоги. Страх завладел им. Чего он страшился, чего опасался, Ломтев и сам не знал. Но тревога не отпускала его. Светлане уже конечно же известно, что он пропал, не добравшись до Ленинграда. Что она предпримет? Как поступит? Кому сообщит, к кому обратится за помощью? Она слишком горда, чтобы свое унижение, свой позор выносить на всеобщее обозрение. Она предпочитает горести свои переживать втихомолку, внутри семьи. Но кто знает — не лопнет ли на этот раз ее терпение? Вдруг она явилась к нему на службу? И тогда Каретников…

Вот откуда шел страх. Возможно, кольцо уже стягивается, преследователи вышли на его след.

Он уверял себя, что это только мнительность, только похмельная нервная взвинченность — какие там преследователи, кому он нужен? — и все-таки не мог отделаться от этого чувства. Подобные приступы безотчетной тревоги в последнее время все чаще случались с ним. Он знал: было только одно верное средство преодолеть страх. Выпить, быстрее выпить.

К тому времени, когда Ломтев, наконец, дождался Каретникова, одно лишь желание владело всем его существом…

И пошло, завертелось.

Проснулся он утром вовсе не в Ленинграде, как планировал, когда принимал деньги из рук Каретникова, а в тесной, маленькой комнатке у Маши Драгунской. Чувствовал он себя отвратительно, и на душе у него было еще более погано, чем вчера, когда он покидал вытрезвитель.

Он лежал, не двигаясь, уткнувшись взглядом в стену. Обойный узор — розовые с голубыми цветочки — плыл перед его глазами. Узор этот, словно знак капитуляции, словно немое свидетельство падения. Каждый его завиток, каждое пятнышко, казалось, навечно отпечатались в его мозгу. Даже с закрытыми глазами он видел этот рисунок.

«Все… все… теперь мне уже не выкарабкаться… конец…» — говорил себе Ломтев. Мысли, одна мрачнее другой, шевелились в его голове. Ну отчего, отчего так? Отчего другие могут и бражничать едва ли не каждый день, и гудеть чуть ли не сутками, и в то же время оставаться жизнерадостными весельчаками, душой общества, примером для подражания?.. А он… Что за проклятье такое висит над ним? Почему все оборачивается для него мерзостью и безысходностью?..

Весь поток жалостливых, бессвязных причитаний он, кажется, обрушил вчера на Машу. Жажда самобичевания захлестывала его. Посреди ночи он вдруг вознамерился ехать домой каяться перед Светланой. Однако его так шатало, что он не мог сделать ни шага. Он называл себя дерьмом и последней сволочью. Маша успокаивала его, гладила по голове, как ребенка. «Не казнись понапрасну, — говорила она. — Не мучай себя. Ты просто болен. Понимаешь? Ты болен. А я — сестра милосердия. Все очень просто. И забудь об остальном, не думай». Видно, ей здорово пришлось намучиться с ним за эту ночь. Что ж, ей не привыкать.

«Сама виновата», — с неожиданной мстительностью вдруг подумал Ломтев. Его выводило из себя то состояние униженной зависимости, собственной беспомощности, в котором он сейчас находился. Острая жалость к себе сменялась злобным раздражением, а затем, все оттесняя, опять приходила мрачная, тяжелая подавленность.

«Зачем жить? Зачем?» — думал он.

А ведь знала, знала Маша его совсем иным… Ну как же — гордость класса, отличник, танцор, неизменный участник олимпиад, любимец учителей!.. Вот кто такой был Витька Ломтев!.. Маша влюбилась в него еще восьмиклассницей, влюбилась отчаянно, самозабвенно, без всякой, разумеется, надежды на взаимность. Она была некрасива, угловата и застенчива, хотя как раз застенчивость порой толкала ее на самые несуразные, нелепые поступки. Своего чувства к Ломтеву она не скрывала — вернее, не умела, не могла скрыть — и этим нередко ставила его в неловкое положение. Тогда ее преданность, ее молчаливая привязанность были ему в тягость, раздражали его. Словно он поневоле становился ей что-то должен. Любыми, порой даже весьма жестокими способами он старался избавиться от ее безропотной готовности быть рядом с ним, выполнять его желания, слушать его и восхищаться им. Если бы тогда кто-нибудь сказал ему, что пройдет двадцать лет, и он будет вот так — беспомощно распластанный, раздираемый угрызениями совести — лежать в ее постели, он бы ни за что не поверил. Одна даже возможность такого предположения оскорбила бы его до глубины души.

А впрочем, действительно, разве он — это т о т Ломтев? Что общего между т е м Ломтевым и человеком, мучительно страдающим сейчас от похмельной дрожи, не имеющим сил даже подняться с постели, раздавленным сознанием собственной низости и мерзости?.. Что, кроме имени, сохранил он от того Ломтева? И разве не нелепо, не смешно считать их одним и тем же человеком?

Ломтев слышал, как тихо, почти бесшумно ходила Маша по комнате. Даже не видя ее, он, казалось, ощущал ее сосредоточенную, молчаливую озабоченность. Звякнула посуда. Потом Маша спросила сдержанно-деловитым тоном:

— Вчера ты весь вечер твердил, будто тебе прямо-таки во что бы то ни стало надо быть в Ленинграде. Это что — правда?

Даже произнести какое-либо слово было трудно. Все-таки Ломтев пересилил себя и, по-прежнему не поворачиваясь к Маше, сказал в стену:

— Да.

Она помолчала, видно, что-то обдумывая. И тогда он решился и спросил слабым голосом:

— Маш, у нас осталось что-нибудь выпить?

— Откуда же? Все, что принес, ты выпил.

Наступила пауза. Оба они хорошо знали, что последует дальше.

— Маш, а, Маш… — все тем же стонущим и словно бы сходящим на нет голосом сказал Ломтев. — Может, найдешь что-нибудь, а?

— Ма-аш… Ну найди, а? — повторил он через некоторое время. — Я же последний раз, честно… Я же кончаю с этим делом. Крест ставлю раз и навсегда. Лечиться решил. Для того и в Ленинград еду…

— Далеко же ты уехал, — отозвалась Маша, не сдержав усмешки.

— Только не надо, не издевайся!.. Мне и так плохо. Жить не хочется, честное слово.

Она присела на край постели и положила прохладную ладонь ему на лоб.

— Вот что, миленький, слушай меня внимательно. Выпить я тебе, так и быть, дам. Но только в последний раз, твердо. И в Ленинград вечером поеду вместе с тобой. Понял?

— Да, но… — забормотал Ломтев.

— И никаких «но». Я беру отгул. Неужели ты думаешь, я смогу отпустить тебя одного? Тебе что-то не нравится?

— Да нет… почему… — сказал Ломтев.

«Конвой, значит, все-таки конвой… — подумал он. — Не Светлана, так Маша, не Маша — так Светлана, какая разница…»

…Много лет назад, когда они были студентами, Маша как-то достала две путевки на однодневную базу отдыха и робко предложила одну из них Ломтеву. «Мне так хочется хоть разок куда-нибудь съездить вместе с тобой…» — говорила она. Тогда он с возмущением отверг это ее посягательство на его свободу, на его право выбирать, с кем и куда ему ехать. Потом, спустя несколько лет, она однажды показала ему эти путевки — они так и остались неиспользованными, она сохранила их как память. Ведь в конечном счете то, что не случилось, но м о г л о бы случиться, тоже оставляет, словно некий мираж, свой след в нашей жизни, тоже имеет свою ценность…

— Ладно, — постепенно оживая, сказал Ломтев. — Давай-ка тащи, что там у тебя есть… За наше путешествие надо выпить!

…На другое утро они сошли с поезда в Ленинграде. Был ранний час, над перроном дрожал еще не согретый солнцем осенний воздух. Вокзальная толчея, радостные лица встречающих, цветы в чьих-то руках, приветственные восклицания, объятия — какую-то делегацию, кажется болгар, встречали как раз возле их вагона — вся эта праздничная суета угнетающе действовала на Ломтева. Как будто кто-то нарочно старался напомнить ему, изгою, что существует иной мир — мир счастливых, благополучных, распоряжающихся собой по собственному усмотрению людей, никем не ведомых и не конвоируемых, свободных в своих поступках и желаниях. И ему, Ломтеву, не было места в этом мире. Он ощутил это так остро и так болезненно именно сейчас, на вокзальном перроне.

Маша хотела взять его под руку, он раздраженно отшатнулся.

Еще вчера они с Машей составили план сегодняшних действий. Вернее, составляла план Маша, а Ломтев, охваченный апатией, соглашался. По этой разработанной Машей диспозиции Ломтеву надлежало первым делом, прямо с вокзала, явиться в то учреждение, куда была адресована его командировка, то есть засвидетельствовать, хоть и с запозданием, свое существование и попытаться если не выполнить данные ему поручения, то по крайней мере п р о з о н д и р о в а т ь п о ч в у и тем самым создать видимость энергичной деятельности. Однако, диктуя этот план, Маша совершенно не учитывала, насколько несопоставимы ее собственное состояние и состояние Ломтева, насколько сильно разнятся они друг от друга. Она не могла учесть ни дрожащих с похмелья рук Ломтева, ни ускользающего его взгляда, ни ощущения собственной вины, неуверенности и страха, которое, подобно облаку, окружало Ломтева, разрасталось до гипертрофированных размеров и заставляло его сжиматься, мертветь и стушевываться перед каждым человеком, наделенным хоть какой-то властью. Вот уж поистине — сытый голодного не разумеет. Уже выйдя из вагона, нетвердо ступая по перронному асфальту, Ломтев знал, что разве что под дулом автомата, под страхом смертной казни могут заставить его сейчас переступить порог казенного учреждения. И потому иной план созревал в его мозгу.

Маша, казалось, не угадывала надвигающейся опасности. Она была полностью во власти других чувств. Пусть эта совместная их поездка в Ленинград имела горький привкус, но она все-таки была их п е р в о й совместной поездкой. Пусть этой их близости, этой их общности забот, этой иллюзии семейного союза суждено было продлиться очень недолго, но Маша не могла не испытывать сейчас совсем особого, незнакомого ей прежде волнения. Ее сердце тосковало по возможности заботиться о близком, любимом человеке, и вот теперь у нее была такая возможность. И она готова была исполнять свою роль со всей горячностью и целеустремленностью.

А между тем Ломтев принялся развивать новую свою идею. Он считал, что, пожалуй, прежде всего следовало бы подкрепиться (хотя, честно говоря, есть ему совершенно не хотелось, даже думать о еде было противно), и может быть, даже выпить кружечку пивка (он так и произнес с нежной ласкательностью: «к р у ж е ч к у п и в к а») чисто в лечебных, что называется, целях… Тогда он будет чувствовать себя куда увереннее, он-то уж себя знает…

— Нет, — сказала Маша. — Нет. Ни в коем случае.

— Но я тебя прошу… — сказал Ломтев.

— Нет, и не проси даже. Ты дал вчера слово. Я уже вижу: тебе лишь бы дорваться до выпивки!

— Поздравляю! — язвительно сказал Ломтев. — Ты рассуждаешь в точности как моя жена.

— Ну что ж. Значит, твоя жена рассуждает здраво. Тебе повезло с женой.

— Маша, — примирительно сказал он, — давай не будем ссориться.

— Нет, Ломтев, нет. Сейчас ты пойдешь и сделаешь все так, как мы вчера договорились.

— Но я не могу! Понимаешь: н е м о - о г у!

— Моя мать в таких случаях говорила: а ты через «не могу».

— Да я действительно не могу, честное слово, не могу я, Маша!

— Можешь, Ломтев, можешь.

Что-то непробиваемое, железобетонное почудилось ему в ее голосе. Светлана, ну чистая Светлана!

— Конечно, — саркастически заметил он, — тебе лучше знать, что я могу, а что нет.

— Представь себе, лучше.

Он остановился, глядя ей в лицо с внезапно вспыхнувшей ненавистью, чувствуя, как озлобление ослепляет его.

— Вот что, — раздельно, трясущимися губами выговорил Ломтев. — Ты тут не командуй. Ты мне не жена, чтобы командовать! Надоело! Поняла?!

Маша схватила его за рукав.

— Витя, Витенька… Но ты же сам… Ты же слово давал…

— А ты разве не знаешь, — издевательски, с кривой усмешкой отвечал Ломтев, — что у п ь я н и ц нет слова? Нет! Пропито! Пропито, поняла?!

Видно, не столько слова его, сколько взгляд, сколько это внезапное озлобление, побелевшие, трясущиеся губы испугали ее. Слезы выступили на ее глазах.

— Витя, Витенька, не надо!.. Витя!..

Но он уже не мог сдержаться. Злоба душила его.

— Уйди, лучше уйди, — в бешенстве проговорил он. — Оставь меня! Слышишь?

На них уже оглядывались. Он оттолкнул ее и пошел прочь.

— Витя, Витенька! — Она опять забежала вперед, пытаясь остановить, задержать, но он снова оттолкнул ее. Она выронила сумку, замешкалась, и тут толпа разъединила их. Ломтев шел, почти бежал, все ускоряя шаг, тяжело дыша и не оглядываясь.

Он очнулся, пришел в себя на какой-то тихой улице, возле небольшого сквера. Ломтев опустился на скамейку и некоторое время сидел неподвижно, ни о чем не думая, охваченный тупым безразличием.

Вот уж сколько раз казалось ему: все, тупик, предел, дальше некуда. Но нет, всякий раз он скатывался еще ниже, с гадливым изумлением обнаруживая, что вроде бы и нет вовсе границ собственному падению и предательству… Именно об этом размышлял он теперь, сидя в сквере. Сидел он здесь довольно долго, подспудно, возможно, надеясь, что тут и разыщет его Маша. Он и хотел этого и не хотел, мысли его путались. Однако Маша не появлялась. Надо было что-то решать, что-то предпринимать самому.

Он сунул руку в карман: там сиротливо покоились две мятых трешки и рубль. Хорошо хоть Маша не усвоила еще Светкиной манеры — шарить по карманам. Если считать, что билеты в Ленинград Маша купила на свои деньги, то, значит, это было все, что осталось после вчерашних его похождений от пятидесяти рублей, занятых у Каретникова. Как он будет их возвращать, эти полсотни, Ломтев пока не думал. «Судьба распорядится», — промелькнуло в его голове. Что-то грозное и неотвратимое надвигалось на него, что-то должно было произойти в его жизни, дальше так невозможно. «Ладно, — сказал он сам себе. — Будь что будет. Пивные, пожалуй, уже открылись».

…Поздно вечером Ломтев, измученный бесцельным хождением по городу, сидением в прокуренных барах за стаканом пива, топтанием на заплеванных пятачках возле пивных ларьков, изможденный самоистязанием и пустыми надеждами на нечто, что должно было разом решить его судьбу, в неуверенности остановился возле телефонной будки.

Надо было набраться смелости. Так или иначе, но он вернулся к тому, от чего бежал сегодня утром. Он устал, пора было кончать, у него не хватало больше сил играть в эти игры. Одного он хотел теперь — и з б а в л е н и я.

Лихорадочное нетерпение вдруг овладело им. Он вытащил из кармана и разгладил листок с записанным номером телефона. Цифры были аккуратно выведены рукой Светланы. От умиления и чувства своей вины перед этой женщиной он едва не заплакал. Вообще он что-то стал легок на слезы в последнее время. Нервы.

Он вошел в будку и принялся набирать номер. Как утопающий он хватался за эту соломинку, за эту последнюю надежду на возможность чуда. Он плохо представлял себе, что станет делать, если телефон не ответит. Пальцы его не слушались, диск несколько раз срывался. Наконец, раздались гудки, мужской голос сказал:

— Слушаю.

Еще не поздно было повесить трубку. Ломтев сглотнул и произнес, запинаясь:

— Это квартира Устинова Евгения Андреевича? — Никогда не имел он привычки спрашивать так — как спрашивают обычно в провинции, в малых городках, а тут вдруг вырвался у него этот дурацкий вопрос, словно и правда ощутил он себя робким провинциалом.

— Да. Устинов слушает.

Голос был суховатый, сдержанный. Несвязно, торопливо, сумбурно Ломтев объяснил, кто он и чего хочет.

— Это срочно? — спросили по ту сторону трубки.

— Да, — сказал Ломтев. — Да.

— А где вы находитесь? Где вы остановились?

— Я? — переспросил Ломтев. — Я — нигде. Я, собственно…

Только теперь он сообразил, как нелепо и странно должен выглядеть подобный звонок в столь поздний час совершенно незнакомому человеку. Раньше в пьяном, эгоистическом, болезненном самоупоении он как-то даже и не подумал об этом. В трубке некоторое время длилась пауза. Там, на другом конце провода, вероятно, колебались. Или подбирали вежливые слова для отказа. Ломтев ждал. Сердце его падало и возносилось вновь. Потом все тот же голос с той же суховатой сдержанностью сказал:

— Хорошо. Приезжайте.

ГЛАВА ВТОРАЯ ЩЕТИНИН

В то самое утро, когда Ломтев в мрачном расположении духа ступил на ленинградский перрон, Игорь Сергеевич Щетинин, заместитель секретаря парткома по идеологической работе научно-производственного объединения «Светоч Октября», встречал болгарскую делегацию. И именно его жизнерадостные приветственные возгласы донеслись тогда до ушей Ломтева, отозвавшись в душе того глухим, завистливым раздражением.

Само собой разумеется, что Ломтев ничем не привлек внимания Игоря Сергеевича, остался незамеченным, а следовательно и не существующим для него. Щетинин в те минуты был полностью поглощен выпавшим на его долю ответственным поручением. Далеко не впервые конечно же выполнял он подобное задание, но всякий раз, готовясь встречать зарубежных гостей, Игорь Сергеевич проникался сознанием особой — г о с у д а р с т в е н н о й — ответственности. Он умел быть размашистым, умел демонстрировать широкую русскую натуру, прославленное русское гостеприимство: мог дружески, с грубоватой, истинно медвежьей — р у с с к о й — непосредственностью похлопывать гостя по плечу, умел со вкусом троекратно расцеловаться, имел в запасе несколько беспроигрышных баек о русской водке — одним словом, играл ту роль, которая нравилась и которую от него ждали. Но в то же время никогда, даже в часы самых шумных застолий, не забывал он п р о в о д и т ь п о л и т и ч е с к у ю л и н и ю. Тосты тостами, поцелуи поцелуями, а упускать из виду, что любой прием зарубежных гостей — это прежде всего акция п о л и т и ч е с к а я, никак нельзя. Такова была его главная заповедь. Никакие даже самые щедрые возлияния не могли заглушить в нем это чувство. Наоборот, чем больше была принятая доза спиртного, тем сильнее возрастало в его душе сознание политической значительности происходящего и его личной ответственности за международные контакты, тем энергичнее становилась его распорядительность за банкетным столом, тем весомее звучал его голос, тем зорче следил он за обслуживающим персоналом и тем чаще отдавал различные распоряжения и указания…

Всю свою сознательную жизнь Щетинин работал с л ю д ь м и. То есть совершенно очевидно, что любой трудящийся человек тоже исполняет свою работу не в безвоздушном пространстве. Однако Игорь Сергеевич вкладывал в эти слова совсем иное понятие. Р а б о т а т ь с л ю д ь м и — было его профессией. Был он и пионервожатым, и инструктором райкома комсомола, и секретарем комсомольского бюро в институте, и заведующим лекторской группой, и руководителем разного рода политических семинаров — каких только дел не поручали ему за тридцать с лишним лет его жизни! Он имел диплом инженера, но так уж сложились обстоятельства, что весь его инженерский стаж не насчитывал, пожалуй, и трех месяцев. Иногда он жалел об этом и не прочь был, особенно в застольных разговорах с бывшими однокашниками по институту, посетовать на свою судьбу, но что поделаешь: он всегда шел туда, где был нужен.

Сейчас, на перроне Московского вокзала, Игорь Сергеевич от души, п о - б р а т с к и, жал руки троим болгарам, которые в свою очередь сверкали ответными улыбками, и произносил те самые слова, которые надлежало произносить в подобных случаях. Возле него витал легкий запах спиртного, неразличимый, как надеялся Игорь Сергеевич, среди запахов табака и одеколона. Угадать его мог лишь тот, кто знал о вчерашнем времяпрепровождении Щетинина. Вчера артисты, среди которых были два заслуженных и один даже народный, давали шефский концерт в общежитии объединения, и, естественно, после концерта не обошлось без маленького сабантуйчика. Игорь Сергеевич лично позаботился о том, чтобы не посрамить рабочую марку, не ударить в грязь лицом перед артистами — что ни говори, публика это избалованная, привередливая, приученная к деликатесам, — и стол, накрытый в красном уголке общежития на десять персон, пожалуй, ничем не уступал тем, которые доводилось видеть Игорю Сергеевичу на приемах в чешском или польском консульстве. Артисты, во всяком случае, остались довольны необычайно и клятвенно — с прикладыванием руки к сердцу — заверяли Игоря Сергеевича, что готовы и впредь крепить творческое содружество мастеров культуры с рабочим классом. А Игорь Сергеевич, как всегда, не забывая держать политическую линию, растроганно говорил о том, что гости их даже представить себе не могут, насколько обогащают духовно рабочий класс подобные встречи… Сабантуй, ясное дело, кончился очень поздно, хмурый директорский шофер дядя Коля развозил их по домам уже во втором часу ночи. А в семь утра Игорь Сергеевич, как штык, был опять на ногах — деятельный, подтянутый, чуть даже преувеличенно бодрый: вот, мол, мы какие, кто посмеет сказать, что молодость наша уже позади?.. И тут вдруг за завтраком совсем некстати завела жена свою тягомотину:

— Слушай, Игорь, когда же это кончится?

— Что именно? — спросил он холодным — о ф и ц и а л ь н ы м — тоном.

— Ты прекрасно знаешь что. Банкеты, приемы, проводы, встречи, чествования, расставания… Сколько же можно!.. Я уже не помню, когда ты последний раз возвращался трезвым…

— Это моя работа. А пью я, к твоему сведению, не больше других.

— Ах, работа! Напиваться — это работа?!

— Лида, прошу тебя все же отвечать за свои слова. Не забывайся. — Он старался не сбиться со спокойной ноты. Он не хотел ссоры. Тем более с утра. Однако несправедливость ее была просто поразительна. — Я не напиваюсь — это во-первых. А во-вторых, это действительно моя работа. И не улыбайся язвительно. Вот посмотри: сегодня товарищеский ужин с болгарами — могу не пойти, как ты думаешь? Завтра мы чествуем Сергея Сергеевича, в субботу комсомольская свадьба — я, по-твоему, могу отказаться?..

— Ну, хорошо, не пойти ты не можешь. Но не пить-то — ты можешь?

Игорь Сергеевич усмехнулся и пожал плечами:

— Тебя послушать, так я уже настоящий пьяница.

— А ты думал — нет?!

— Ну, знаешь, Лидия, всему есть предел!

— Да, всему есть предел, ты прав! И моему терпению тоже. Вот попомни мое слово: я пойду, я разгоню всю эту вашу пьяную шарашку! Я всех ваших пьяниц выведу на чистую воду! Ишь ты, работа у него такая! Я найду у кого спросить, какая у тебя работа! Будь уверен! И не кривись, я серьезно тебе говорю: если это не кончится, пойду в Смольный, честное слово, пойду…

«И пойдет ведь дура такая, — подумал Щетинин. — Пойдет».

— Ты лучше причешись, — сказал он. — А то сидишь, патлы распустила. Причесаться с утра лень стало.

— С таким мужем не то что причесываться, умываться скоро забудешь! — Она говорила, кричала еще что-то, но Щетинин уже не слушал. Он озабоченно поглядывал на часы: пора, пора, вон и «Волга» уже разворачивается во дворе.

Только в машине он начал отходить от тяжкого ощущения ссоры, от несуразных Лидиных обвинений. За рулем сегодня был молодой парень — Сашок, в отличие от дяди Коли разбитной и бойкий на язык.

— Не забыл? — спросил его Игорь Сергеевич.

— Никак нет! — весело отвечал Сашок. — Все исполнено в точности, — и он мотнул головой в сторону плоского портфеля-дипломата, лежавшего на заднем сиденье. — Как было приказано. «Три звездочки».

— Хорошо, — сказал Игорь Сергеевич и добавил, словно бы оправдываясь: — Гости есть гости.

— Это точно, — подхватил Сашок. — Восточный человек вон в лепешку разобьется, а гостя уважит. А мы чем хуже?

— Мы не хуже, — сказал Щетинин.

Ссора с женой не выходила из головы. Угрожать еще вздумала! Переняла мораль своей маменьки: держи мужа в узде. Та намучилась со своим алкоголиком, так для нее каждый мужчина — непременно пьяница. Дай ему, мол, только свободу. Обывательщина какая-то. Базарная психология. Кто кого переорет.

Он почувствовал, что опять распаляется. Сейчас бы неплохо несколько капель для успокоения. Вот так всегда: сами доведут и сами потом обвиняют.

«Ладно, — сказал он сам себе, испытывая вдруг прилив воодушевления. — Так и быть, за завтраком придется пропустить по махонькой. Как не пропустить ради дружбы. Никуда не денешься. Надо».

Все так и случилось, как предполагал Игорь Сергеевич. С вокзала они поехали в гостиницу и условились сразу — едва гости устроятся в своих номерах — позавтракать вместе и заодно обсудить программу их пребывания в Ленинграде. За завтраком и явилась из черного дипломата бутылка армянского, трехзвездочного. Гости сначала бурно и вместе с тем радостно принялись протестовать, но сопротивление их было сломлено красноречием Щетинина. Так, мол, не принято у нас, у русских, чтобы отказываться. За встречу — это ж святое дело! По наперстку! Разве это называется «пить»? У них еще будет возможность убедиться, что «пить» — это выглядит совсем по-другому, весело заверял Игорь Сергеевич, и общий оживленный смех был ему ответом. «Не знаю, как у вас, у болгар, а у нас это делается так!» — и он лихим движением опрокинул рюмку.

Своим радушием, своими прибаутками, своей простотой Щетинин окончательно очаровал, покорил гостей — так, по крайней мере, ему казалось, да скорее всего так и было на самом деле. На завод они приехали уже чуть ли не закадычными друзьями.

Впрочем, Игорь Сергеевич отлично знал, когда следует сменить тон, и по заводу их сопровождал уже совсем другой Щетинин. Этот Щетинин был деловит, собран и энергичен. Гости побывали в заводском музее, прошли по цехам, и всюду попутно, почти незаметно для гостей, Игорь Сергеевич успевал поработать и на себя: где советовал подновить наглядную агитацию, где журил партгрупорга за неявку на семинар, где интересовался, как идет подготовка к комсомольскому субботнику… Вообще же он любил водить иностранцев по заводу. Всякий раз он словно бы заново, свежим взглядом, всматривался в цеховые пролеты, огромность которых не могла не потрясать воображение, вслушивался в лязганье и гуденье кранов, наблюдал за бездушно-точными движениями станка-автомата… Большую часть своего служебного времени Щетинин обычно проводил за составлением разного рода планов, отчетов и справок, на различных совещаниях, семинарах и конференциях, в разговорах, обсуждениях и собеседованиях, но, как это свойственно едва ли не всякому человеку, занятому бумажной работой, старался при случае продемонстрировать свою техническую осведомленность, профессиональную сметку. Однажды знакомый психолог сказал Щетинину, что это типичный комплекс неполноценности. Игорь Сергеевич обиделся тогда и не поверил. Счел это малоудачной шуткой. Но слов этих не забыл. «Возможно, — думал он теперь, — в них была доля истины». Иногда он казался себе белкой в колесе. Все, что он делал, уходило в песок, не оставляло вещественного следа. Впрочем, он не любил таких мыслей. «Комплексовать» — это слово всегда было для него чуть ли не ругательным, стыдным.

Потому-то и нравилось ему водить иностранцев по заводу, что тут он чувствовал себя хозяином положения. В эти минуты он ощущал себя причастным к тому, что на официальном языке протоколов называлось «международным сотрудничеством». И от того, как он осуществлял свою миссию, тоже, в конце концов, зависело укрепление международных контактов. Во всяком случае, у иностранцев не должно было оставаться сомнений в том, что перед ними — человек, в л а д е ю щ и й в о п р о с о м.

Все шло хорошо, все катилось уже к своему финалу — к запланированному обмену опытом и товарищескому ужину. Выступления участников «круглого стола» — цеховых партгрупоргов — были заранее просмотрены и отредактированы Игорем Сергеевичем, так что здесь не предвиделось никакой отсебятины и никаких неожиданностей. Еще, правда, предстоял просмотр любительского кинофильма о заводской базе отдыха, но и тут Щетинин не опасался никаких загвоздок. И как всякий раз, когда какое-либо мероприятие оказывалось хорошо, четко организовано, двигалось точно по отработанному сценарию, в душе Игоря Сергеевича нарастало чувство удовлетворения, ибо он-то отлично знал, сколько невидимых усилий надо было вложить, сколько разных вопросов согласовать, как подстраховаться на случай непредвиденных сбоев и неполадок, чтобы теперь механизм этот, раз запущенный, функционировал бы словно сам собой, без всякой натуги.

Итак, все шло гладко, в полном согласии с планами или, если употребить любимое словцо Игоря Сергеевича, с з а д у м к а м и организаторов, б е з п р о к о л о в, когда вдруг настроению Щетинина был нанесен неожиданный и довольно-таки жестокий удар. И нанес его секретарь парткома Константин Борисович Феоктистов, или же — по водившейся на заводе страсти к сокращениям — КБФ, что, как известно, означает Краснознаменный Балтийский флот. В сокращении этом, кроме простого совпадения инициалов, был еще и особый смысл: ибо Феоктистов некогда, еще в молодости, служил на флоте и любил предаваться воспоминаниям о тех днях, хотя в грузном, лысеющем человеке теперь уже трудно было угадать бравого старшину первой статьи. Однако на разного рода загородные вылазки, будь то коллективный поход за грибами или выезд на рыбалку, он неизменно являлся в немыслимо заношенной, порыжелой мичманке. Да и в своем служебном кабинете он иной раз любил «дать морского разгону», но на самом деле являлся человеком добродушным и даже, как считали некоторые, бесхарактерным. Впрочем, при их-то генеральном попробуй прояви характер! Вот мужик так мужик — буря и натиск: с дороги сметет и не заметит, не оглянется! Все остальные, в сущности, при нем, при генеральном. И КБФ тоже.

В тот момент, когда заводские кинолюбители готовились продемонстрировать болгарским гостям свое творение, КБФ тихонечко отозвал Щетинина в сторону и сказал с принужденной усмешкой:

— Супружница твоя сегодня звонила. И что это вы не поделили, а?

Будто неожиданно хватанули Щетинина по затылку. Никак не предполагал он, что его благоверная так быстро приведет свою угрозу в исполнение. Неприятный холодок испуга — не испуга, скорее унизительного чувства от необходимости оправдываться — пробежал в груди Игоря Сергеевича. Так чувствует себя человек, костюм которого невзначай забрызгала грязью проехавшая мимо машина. И не виноват вроде ни в чем, и бессилен что-либо изменить, и неловко в таком виде показываться на люди. Хочешь не хочешь, а оттирай пятна.

— С жиру бесится! — даже не стараясь сдержать прорвавшееся возмущение, сказал Щетинин.

КБФ чуть посапывал носом и отводил глаза — разговор был ему явно в тягость.

— Смотри, — озабоченно продолжал он. — Жалуется она, что злоупотребляешь ты этим делом… — и КБФ выразительно пощелкал себя по шее.

— Константин Борисович, да я же весь на виду! — слегка даже задохнувшись от несправедливости, воскликнул Щетинин. — Ну, грешен, люблю иной раз рюмку пропустить в хорошей компании, так кто же не любит? Ты, что ли, не любишь? Мы же не ханжи какие-нибудь! И не в Саудовской Аравии живем.

— Ханжи-то не ханжи, да только и пить надо уметь, Игорь Сергеевич. Знаешь, как в народе говорят: «Пей, да не попадайся».

— Я свою меру знаю, — сказал Щетинин упрямо. — По-моему, никого еще не подводил.

— Подводил, не подводил, — вздохнув, отвечал КБФ, — а дыма без огня, говорят, не бывает. Так что лучше поостерегись, вот мой тебе совет.

— Да что нам с тобой, Константин Борисович, в прятки играть? — раздраженно сказал Щетинин. — Я же все понимаю: сигнал был? Был. Тебе надо отреагировать. Ну и считай, что ты отреагировал.

«Черт возьми, — думал он, — разве мало пили мы вместе с тем же КБФ, разве не сиживали за одним столом, локтем к локтю… Это теперь он, дьявол лысый, когда сердце прихватило, стал осмотрительнее, а раньше — дай бог как закладывал! И он же теперь мораль мне читает, мордой об стол возит, отчитывает, как мальчишку, из-за этой стервы!»

— Ишь ты, замарать меня захотела! Да я, Константин Борисович, если хочешь знать, за всю свою жизнь копейки из дому на выпивку не унес. Есть она на столе — я выпью, нет — я о ней и не вспомню. Не знаешь ты меня, что ли?

— В общем, Игорь Сергеевич, мое дело предупредить, — примирительно сказал КБФ. — А дальше сам думай. Своя голова на плечах, не маленький. И семейные дела свои давай улаживай. Негоже будет, если она дальше пойдет жаловаться.

— С нее станет… — буркнул Щетинин.

— Ладно, и закончим на этом. Считай, закрыли вопрос, — с видимым облегчением произнес КБФ. — Да, кстати, вот еще что. Тут из райкома звонили, тебя включают в комиссию, клуб какой-то проверять, что ли. Я не стал вникать, сказал, чтобы прямо на тебя выходили…

«Вот именно: как работать — так Щетинин, — думал Игорь Сергеевич, — как мороковать с бухгалтерий, на какую валюту тех же артистов поить-кормить, как цветы доставать, как сувениры выколачивать — все он, Щетинин. Их дело только ЦУ дать: Сергеич, обеспечь, чтобы все было на высшем уровне. И Сергеич рад стараться… А взамен на тебе — благодарность!»

Все бурлило в нем от негодования, он распалял себя, растравлял нанесенную ему обиду, мысленно вновь и вновь возвращался то к утреннему разговору со своей благоверной, то к беседе с Феоктистовым. Он жаждал выговориться, жаждал немедленной, как сказали бы в старину, с а т и с ф а к ц и и, жаждал излить возмущение, испепелявшее его душу, жаждал ответного сочувствия и понимания…

И тут, как нельзя кстати, подошло время товарищеского ужина, грянул час дружеского застолья.

Ах, как любил обычно эти минуты Игорь Сергеевич — минуты предвкушения! Когда открывается взору все праздничное пространство стола: и украшенные зеленью холмики салатов, и красно-черная яркость икры, возлежащей на бутербродах, и селедочка в соседстве с ослепительно белыми кружками лука, и отпотевшие бутылки столичной, и бесшумно бегущие вверх пузырьки боржоми… А это веселое оживление с непременным потиранием рук, с преувеличенно восторженными восклицаниями, это недолгое нарочитое замешательство, когда все уже толпятся возле стола, но никто еще не решается первым занять свое место! И как незаменим бывал в таких случаях Игорь Сергеевич, как незаменим! Душа затейника, пионервожатого, массовика подспудно — еще со времен юности — жила в нем. Шуточками-прибауточками, к месту вставленным анекдотцем, да и просто расхожей какой-нибудь присказкой умел он растопить атмосферу скованности, умел растормошить любую аудиторию. Так или иначе, но и в этот вечер не обошлось без Игоря Сергеевича, без его речей, его тостов-экспромтов, обкатанных еще на предыдущих банкетах, без его умения с истинно рабочей широтой вести застолье. Хоть и обижен он был сегодня, обижен так незаслуженно и несправедливо, хоть и имел полное моральное право послать к чертовой бабушке всю банкетную дребедень, тем не менее, подобно актеру, который выходит на сцену независимо от того, что творится у него на сердце, Щетинин исполнял свою роль так, как от него ждали. Сколько помнил себя Игорь Сергеевич, он всегда умел общественные интересы ставить выше личных. И надо сказать, сейчас, в привычной атмосфере товарищеского застолья, всеобщего праздничного братания, душа его незаметно постепенно оттаивала, отогревалась от нанесенной ей несправедливой обиды. И, склонившись к плечу соседа — технолога и одновременно председателя общества заводских книголюбов Мартына Семеновича Альтшулера, он говорил с проникновенной умиленностью:

— Все-таки как много значат личные контакты, правда? Вот так вот пообщаешься с людьми, побеседуешь — и вроде бы никакие они уже не иностранцы, а свои… — И тут же бдительно вскидывал голову и тянулся рюмкой к сидевшему напротив болгарину: — Дружба — это хорошо! Верно я говорю? Ай-я-яй… ай-я-яй… это уже не по-нашему, так за дружбу у нас не пьют! Только до дна, только до дна!

— А супруга… что супруга? — минуту спустя снова продолжал развивать он свою мысль перед Альтшулером. — Она — женщина, она одно знает: выпил — не выпил. Она дальше факта не видит. А факт, он что? Он и есть голый факт, если его диалектически не осмыслить. Ты сначала в суть проникни, высший, так сказать, смысл постигни, в душу человека загляни, а потом уже осуждай, верно я говорю?..

Уже отшумел банкет, уже, свершив ритуал прощальных объятий, уехали в гостиницу растроганные приемом болгары, уже и заводской люд постепенно растекся по домам, а Игорь Сергеевич Щетинин и Мартын Семенович Альтшулер, да еще примкнувший к ним Бойко Генрих Степанович, начальник третьего цеха, никак не могли расстаться друг с другом. Они поднялись из-за утерявшего былое великолепие, утыканного окурками, опустошенно-неряшливого стола лишь тогда, когда в зале кафе погасили свет.

Посреди ночи Щетинин проснулся. Он плохо помнил, как добирался до дома, что отвечал жене, как укладывался спать. Хотелось пить. Он сел на постели, нащупывая шлепанцы, и с удивлением обнаружил, что соседняя кровать пуста. Жены не было. Из коридора пробивалась полоска света. Менее всего Щетинин хотел сейчас вступать в какие-либо объяснения с женой, но жажда не проходила, он встал и поплелся на кухню. Лида в ночной рубашке сидела на табуретке возле кухонного стола и курила.

— Это что еще за фокусы? — неприязненно спросил Щетинин.

— А ты не понимаешь?

— Нет, конечно. Что я должен понимать?

Он налил воды из-под крана и жадно пил из холодного стакана.

— Игорь, — сказала Лида дрожащим голосом. — Мне страшно за тебя. Ты же спиваешься.

— Только, пожалуйста, без этого, — сказал он. — Ты не на сцене и ты не трагическая актриса. Один раз ты меня уже продала, что дальше?

Он стоял перед ней в одних трусах, со сбившимися, спутавшимися волосами на голове, в старых, растоптанных шлепанцах. Не самый лучший вид для выяснения отношений. Но что делать.

— Игорь, я понимаю, может быть, я допустила ошибку, может быть, мне не надо было звонить Феоктистову, но пойми… — голос Лиды на мгновение прервался, однако все-таки она сделала над собой усилие и продолжала: — Пойми, я же хотела, как лучше… Я же переживаю за тебя!

— Спасибо за такие переживания, — сказал он. — Спасибо.

— Не надо так, Игорь. Я же серьезно говорю. У меня сил нет смотреть, как ты спиваешься. Неужели ты сам не понимаешь этого?

— Знаешь что — довольно! — сердито оборвал Игорь. — Я не намерен выслушивать всякий бред. Тебе, милая, лечиться надо. — И он выразительно постучал себя по голове.

— Нет, дорогой, если кому и надо лечиться, так это тебе. Пока не поздно. Ты посчитай, посчитай, сколько раз за последний месяц ты пришел трезвый? От силы три раза наберется…

— Но, Лида, ты же знаешь, я не по своей воле…

— Не надо, Игорь. Свинья грязи найдет. Это тебе только кажется, что ты без водки можешь, на самом деле она тебя уже держит… крепко держит… где уж мне оторвать… Я же от бессилия своего с ума готова сойти…

— Оно и видно, — саркастически заметил Игорь.

Она отбросила сигарету и заплакала. Две мокрых дорожки протянулись по ее щекам. Обычно Щетинин не мог выносить ее слез. Кидался утешать, успокаивал. Но сейчас он даже не сдвинулся с места.

— Ты — бессердечный человек, — всхлипывая, сказала Лида. — Жестокий и бессердечный. Как всякий пьяница. Пьяница, он через труп переступит, а от своего не откажется…

— Лида, ты уж слишком!

— Слишком? Что — слишком? Только утром мы с тобой говорили об этом, ты уходишь и являешься ночью, пьяный вдрызг, орешь, еле на ногах стоишь — это, по-твоему, не слишком?

Он промолчал. Он почувствовал, что мерзнет. Пора было кончать этот затянувшийся бессмысленный разговор.

Лида, видно, истолковала его молчание по-своему.

— Игорь, правда, подумай… пока не поздно… — просительно проговорила она. Лицо ее сморщилось, стало некрасивым и жалким. — Я умоляю тебя… никто ведь даже не узнает… Я тут уже советовалась с одной знакомой, есть один человек… Устинов его фамилия… Он, говорят, лечит… гипнозом, что ли, я не знаю точно, но лечит…

— Да ты что! — взорвался Щетинин. — И правда не в своем уме? С знакомой она советовалась! Еще бы по всему городу раззвонила! Давай-давай, сообщай всем, что муж у тебя алкоголик!

Он повернулся и, взбешенный, пошел в спальню.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ УСТИНОВ

Из редакции «Вечерней газеты» Сергей Киселев вышел необычайно воодушевленный. Что ни говори, а сегодня он впервые получил по-настоящему серьезное, действительно стоящее задание. До сих пор ему, студенту факультета журналистики, направленному в редакцию для прохождения производственной практики, поручали лишь всякую ерунду: он правил уже выправленные заметки, вычитывал уже вычитанные гранки, а то и попросту томился от безделья, страдая от ощущения собственной ненужности, бесполезности и неприкаянности в отлаженном редакционном механизме. В отличие от многих своих товарищей по факультету он не обладал ни настырностью, ни самонадеянностью, был скромен, даже застенчив, потому, наверно, и здесь, в редакции, пребывал в тени, не решаясь лишний раз напомнить о себе. И вот, наконец, о нем вспомнили. Сегодняшнее задание сулило в случае удачи обернуться самостоятельным материалом. Материал этот по сути своей не представлял никакой сложности, оттого, наверно, и поручили его Киселеву, но вместе с тем, как радостно мерещилось Сергею, вполне мог стать гвоздем номера.

Письмо, которое предстояло проверить и прокомментировать Киселеву, а может быть, даже затем на его основе написать очерк, надежно покоилось в его кармане. Содержание письма Киселев знал уже почти наизусть.

— Сгоняй-ка в Институт мозга, — сказал заведующий отделом писем, вручая это послание Киселеву. — Присмотрись как следует к этому исцелителю алкоголиков, побеседуй. Может, и верно, сделаешь зарисовку. Читатели такие истории любят.

Так что у Киселева были все основания испытывать радостное воодушевление, когда он шагал по институтскому коридору, отыскивая кабинет ученого секретаря. Ему нравилось ощущать себя полномочным представителем солидной газеты, нравилось и то, что явился он сюда не для выяснения какой-нибудь склочной жалобы, а с миссией явно приятной, и, значит, наверняка мог рассчитывать на ответную расположенность и откровенность. Однако все получилось совсем не так, как рисовалось Киселеву.

Ученый секретарь института Иван Семенович Беговой оказался довольно молодым еще, но уже успевшим располнеть и приобрести представительность человеком, рядом с которым студенческая несолидная сущность Киселева проступала особенно отчетливо. Впрочем, встретил Иван Семенович его с подчеркнутой обходительностью или, точнее говоря, с добродушно-шутливой серьезностью:

— Интересно, чем мы заслужили внимание прессы?

Но едва только была произнесена фамилия «Устинов», по лицу ученого секретаря пробежала тень суровой озабоченности.

— Очень жаль, но должен вас огорчить. Устинов у нас уже не работает, — сказал он. — Недавно мы всем коллективом проводили его на заслуженный отдых.

— Недавно? — растерянно переспросил Киселев.

— Да, месяца три-четыре тому назад.

— Ах, жалость какая! Не повезло! — непроизвольно вырвалось у Киселева. — Но… может быть, кто-то тогда мог бы рассказать мне о нем? Ученики его или…

— Не знаю, — пожал плечами ученый секретарь. И очки его блеснули холодной официальностью. — Боюсь, вам вряд ли кто сможет тут помочь. Скажу вам откровенно: восторги по поводу его достижений, мягко говоря, сильно преувеличены. Все не так просто. У коллектива мнение о Евгении Андреевиче было отнюдь не однозначным. Я человек открытый и позволю себе говорить с вами напрямую, надеюсь, вы поймете меня правильно…

Киселев кивнул и постарался придать своему лицу выражение сосредоточенной серьезности. Доверительный тон ученого не мог не польстить ему.

— Видите ли, Евгений Андреевич — человек, конечно, во всех смыслах заслуживающий глубокого уважения: фронтовик, инвалид войны, активный общественник. Если бы только не его характер! Характерец у него, я вам скажу, не сахар. Удивительно тяжелый характер. Он всех сумел настроить против себя. Работать рядом с ним последнее время было совершенно невыносимо, ладить с людьми он оказался абсолютно неспособен. У нас ведь как: в чем-то ты уступишь, в чем-то тебе уступят, иначе нельзя. Он же никаких компромиссов не желал признавать. Ну, а если людям постоянно, извините за выражение, в нос тыкать, что работают они плохо, что отдача их не эффективна, что они, простите, едва ли не бездельники, то, наверно, трудно рассчитывать на ответное благорасположение. Такая вот сложилась ситуация. Я понимаю: нервы, конечно, трудная жизнь за плечами, но с остальными тоже надо считаться, у остальных тоже нервы, не так ли? Причем я, знаете ли, признаюсь вам, был одним из тех, кто долгое время защищал Евгения Андреевича. Пытался как-то смягчить конфликт, погасить страсти. Но если человек убежден, что вся рота шагает не в ногу, он один в ногу идет, тут уж трудно помочь даже при всей благорасположенности…

— Однако… все же… — пробормотал Киселев. Он и сам точно не знал, какую именно мысль сейчас пытался выразить, просто уж очень жаль было ему расставаться с так хорошо сложившимся в его воображении материалом. Теперь же все рушилось, это было очевидно. Все же он продолжал неуверенно держать в руке письмо Ягодкина, словно робкий проситель, почти без всякой надежды подающий уже отвергнутое однажды заявление.

— Что же касается этого письма, — словно бы сразу угадав, о чем думает Киселев, сказал Иван Семенович, — то, конечно, оно любопытно и имеет определенную ценность, как всякий человеческий документ. Хотя следует учесть, что люди, страдавшие алкоголизмом, как правило, легковозбудимы, подвержены резким эмоциональным перепадам, склонны к преувеличениям… Да и вообще-то любой нарколог, к которым, кстати сказать, Евгений Андреевич относился всегда с предубеждением, может отыскать в своем архиве немало подобных признаний. Так что письмо это не представляет ничего из ряда вон выходящего, хотя, разумеется, каждому из нас приятно слышать слова благодарности… Никто, конечно, не собирается отнимать заслуг у Евгения Андреевича, но и преувеличивать их тоже, наверно, было бы неправильно. А то мы привыкли шарахаться из одной крайности в другую…

— Да, да, я все понимаю… — сказал Киселев.

— И потом… есть еще одно обстоятельство… — после небольшой паузы продолжил Иван Семенович. — Видите ли, когда речь идет о чисто научных расхождениях во взглядах, о научных спорах, о борьбе мнений, это все естественно, это так и должно быть. Но когда мы сталкиваемся с неверными суждениями политического характера, когда под сомнение ставятся наши идейные установки, тут уж мы молчать и прощать не вправе. А к сожалению, товарища Устинова в последнее время порой сильнехонько заносило. Он позволял себе вещи совершенно недопустимые. Я это, разумеется, не для печати, а просто чтобы вы были в курсе дела. У него, знаете, прямо-таки гипертрофированное какое-то представление сложилось об алкогольной опасности, которая якобы угрожает нашему обществу. Прямо алкогольный Апокалипсис какой-то! Никто, конечно, не собирается закрывать глаза на недостатки, но нельзя же так! Не Америка же у нас, где обществу действительно грозит гибель от наркомании. У нас совершенно иные условия, нельзя же не видеть этого! Простите мне мою горячность, но равнодушие здесь, по-моему, совершенно недопустимо! Мы не имеем права сдавать наши позиции!

Киселев слушал, время от времени кивая и сохраняя на лице все то же сосредоточенно-серьезное выражение. Неожиданная мысль пришла ему в голову: а не может ли то, что он сначала посчитал невезением, обернуться вдруг для него удачей? Не идет ли ему в руки нечто посложнее и поинтереснее, чем обыкновенная газетная зарисовка?..

А ученый секретарь между тем, уже несколько поостыв, снова заговорил сухим и деловитым тоном:

— Я бы только не хотел, чтобы у вас сложилось впечатление, будто я навязываю вам свое личное мнение об Устинове. Если угодно, я могу познакомить вас с одним документом. Вам сразу, думаю, все ясно станет. — Он поворошил какие-то бумаги в ящике стола и вынул несколько аккуратно схваченных скрепкой листков, плотно заполненных машинописным текстом. — Вот, пожалуйста, это протокол собрания коллектива лаборатории, где работал Евгений Андреевич. Собрание проводилось в преддверии переаттестации. Почитайте, вы все поймете.

Киселев бережно принял из его рук листки и погрузился в чтение.

— Нда… — неопределенно протянул Киселев, возвращая протокол ученому секретарю. Как ни странно, но этот всеми осужденный, потерпевший поражение Устинов вызывал у него сейчас что-то похожее на симпатию. Упорством своим, что ли, готовностью костьми лечь за свои убеждения?.. Но с другой стороны — что же, он один прав, все вокруг не правы?..

— Как видите, все было вполне демократично, Устинову не на что жаловаться. По сути, он сам виноват. Ему бы чуть побольше гибкости, и работал бы он себе спокойно, возился бы понемногу со своими алкоголиками, никто бы его не тронул. Так для него, оказывается, это масштаб не тот, его на глобальные проблемы потянуло.

Иван Семенович Беговой говорил еще что-то, значительно поблескивая очками, но Киселев вдруг на некоторое время утратил нить его рассуждений. Противоречивые чувства боролись в нем. По-житейски он безусловно сочувствовал Устинову. Однако как лицо официальное, как представитель газеты, он не должен был поддаваться этому чувству. У него не было никаких оснований не верить ученому секретарю. Тем более что тот говорил с ним столь откровенно и доверительно. Чутье уже подсказывало Киселеву, что, задумай он и правда делать из этой истории материал для газеты, — ему вольно или невольно придется занять позицию, сходную с той, которую занимает Иван Семенович. И правда, человек, противопоставивший себя коллективу, — чем не тема? В конце концов, журналист должен подниматься выше собственных антипатий или симпатий, дело ведь не в отдельном факте, не в конкретном конфликте и даже не в конкретном человеке, а в тех уроках, которые смогут извлечь из этого материала читатели, в его воспитательном значении. Так его учили. Все в этих выкладках вроде бы было верно, и вместе с тем что-то в душе Киселева все-таки сопротивлялось подобной логике.

Колебания эти были неясными, они лишь робко зарождались в душе, но со смутной тревогой Киселев уже угадывал, что, может быть, именно сейчас жизнь впервые ставит его перед выбором, от которого потом в его судьбе многое будет зависеть.

— Я вижу, вас еще гложут сомнения, — с добродушной усмешкой сказал Иван Семенович. В чем, в чем, а в проницательности ему нельзя было отказать. — Можете побеседовать с народом. Хотите? — И, не дожидаясь ответа Киселева, уже набирал телефонный номер:

— Людочка? А где Зоя Павловна? Кофе пьет? Ну-ну. Я уже начинаю опасаться за ее здоровье. Напомните ей, что Бальзак умер именно от кофе. А сейчас разыщите ее, Людочка, и скажите, что я подошлю корреспондента. Нет, его не Зоя Павловна интересует, его Устинов интересует. Так ей и передайте.

— Это наша общественность, — сказал Иван Семенович, обращаясь уже к Киселеву. — Зоя Павловна — председатель месткома, она в курсе всех событий, от нее вы получите полную информацию по всем вопросам.

— А скажите, — уже вставая, спросил Киселев, — вот там, в протоколе, речь шла о каком-то антиобщественном поступке Устинова. Что это было?

— Это как раз по части Зои Павловны, — все с той же обезоруживающей добродушностью, выпроваживая Киселева, отозвался Иван Семенович. — Она вам все расскажет.

— Даже и не знаю, рассказывать вам или нет — право, неловко как-то, эпизод этот, собственно, прямого отношения к делу не имеет, — говорила Зоя Павловна, а в глазах ее так и светилось нетерпеливое желание поведать, выложить Киселеву историю, которая долгое время, обрастая подробностями и домыслами, витала в лабораториях института. — Но что уж скрывать, впрочем… Даже не верится, что взрослый человек мог себе такое позволить…

Они сидели друг против друга в небольшом кабине-тике, этаком закутке, выгороженном специально для месткома, где едва помещался унылый канцелярский стол, покрытый прикнопленным к нему картоном, и обычный платяной шкаф. Если что и оживляло это казенное помещение, так лишь несколько изящных кашпо, принесенных Зоей Павловной из дому и развешанных по стенам.

— Не знаю, с чего и начать-то… Понимаете, тут, конечно, и мы, коллектив то есть, кое в чем оказались не на высоте, но и Устинов вел себя совершенно безобразно. А дело вот как было. В канун Восьмого марта, перед Женским днем, все это и случилось, подарочек он нам, так сказать, преподнес. Впрочем, все по порядку. Мужчины наши, как водится, готовились тогда поздравить нас, женщин, в каждой лаборатории по-своему, у кого, как говорится, на что изобретательности хватит. Хотя мужчины, вы уж не обижайтесь, сейчас по этой части себя, по-моему, особенно не утруждают. Ну ладно, дело не в этом. А наша лаборатория и лаборатория Снетковского, в которой как раз и числился — правда, чисто формально — Устинов со своей группой, решили собраться в институтском буфете и там своих дам чествовать. Бутербродов заказали, пирожных купили заранее, апельсинов, шампанского… А мужички наши, чего уж греха таить, на коньяк скинулись. Живые же люди. Согласна, согласна, может, и не надо было этого делать, но ведь не преступление же они совершили! Праздник все-таки, настроение соответственное, можно людей понять. Почему такой день не отметить? И вот, знаете, только мы расселись, только профессор Снетковский тост приготовился произносить — он у нас кавалер, галантный мужчина, даром что под семьдесят уже, — и тут вдруг врывается Устинов, глаза безумные, сам бледный весь, как бумага, и — что вы думаете?! — хвать бутылку с коньяком и в раковину ее, в раковину! Никто даже толком ничего сообразить не успел, немая сцена, одним словом. А потом, ну, вы сами понимаете, что поднялось! Мальчики наши его чуть не поколотили, честное слово! Ну еще бы — праздник сорвал, настроение людям испортил в такой день — это надо же! Ну борись ты против алкоголя, против пьянства, но не такими же методами! А он привык, видно, со своими алкоголиками общаться, так для него все на одно лицо. И еще, вы знаете, целую речь произнес, нотацию присутствующим прочел: как, говорит, вы можете бороться против алкогольного рабства, если вы сами рабы алкоголя! Пить здесь, под крышей нашего института, это, говорит, то же самое, что богохульствовать в храме! Много чего он тогда наговорил. И про лицемерие, и про беспринципность… В общем, шум был на весь институт… — Зоя Павловна вдруг с опаской скользнула взглядом по лицу Киселева: — Может, я напрасно все это вам рассказываю? Меня, знаете, моя откровенность иногда подводит. Но и скрытничать не в моем характере. Тем более если вот так здраво подумать: ну что за преступление ужасное мужчины наши тогда совершили? Нельзя же действительно всех мерить на один аршин, как тех пациентов, что являлись к Устинову! Смешно даже подумать, что кто-то из нас может одобрять пьянство. Да ни в коем случае! А тут партизанщина какая-то, оскорбления, унижение, можно сказать, человеческого достоинства. Кто ему позволил? Вы вот попробуйте себя поставить на наше место…

И правда, Киселев вдруг прикинул, что было бы, случись вдруг нечто подобное на их студенческой вечеринке! Да от того, кто решился бы проделать подобный фокус, мокрого бы места наверняка не осталось.

Киселев покачал головой и усмехнулся:

— Да-а… Характерец…

— Ну что вы! — сразу же встрепенулась Зоя Павловна. — Конфликтность необычайная. Он из тех людей, кто если идет в магазин, то непременно требует жалобную книгу. Правда, правда. Стоит ему куда-нибудь поехать, и мы уже знаем: либо он будет жаловаться, либо на него будут жаловаться. Без конфликтов никогда не обходится. Да что там ехать, он и здесь, в лаборатории, свою сотрудницу чуть не до слез систематически доводил. Ну хорошо, он сам себя не щадит на работе, в этом ему надо отдать должное, но нужно же понимать, что не у всех одинаковая психическая организация… Нет, нет, знаете, хоть как специалиста и жаль было его терять, но с тех пор как он ушел на пенсию, дышать как-то легче стало, он вокруг себя прямо какое-то поле повышенного напряжения создавал, честное слово! Достаточно одной искры — и взрыв. Теперь сразу микроклимат в лаборатории изменился. Да, кстати, и как к специалисту к нему тоже отношение было не однозначное. Профессор Снетковский, например, считает, что методология Устинова отдает знахарством, не имеет под собой твердой научной основы. Все его рассуждения об очищении сознания, об алкогольной запрограммированности — это, мол, чистой воды идеализм. А что касается случаев исцеления, так ведь и знахаркам удавалось иной раз излечить своих пациентов, так что это еще ничего не доказывает. Ну, само собой разумеется, и Устинов тоже соответствующим образом относится к Снетковскому. Тоже, надо сказать, не выбирал выражений. Только поймите меня правильно, все это не характерно для нашего института. В нашем коллективе есть немало достойнейших, замечательных людей, вам бы с ними надо было познакомиться… А прошлое, что уж ворошить, тем более теперь, когда конфликт исчерпан. А что, наверно, Устинов опять жалуется? Опять пишет?

— Да нет, — сказал Киселев. — Нет. Даже наоборот. О нем пишут. Благодарят.

— А-а… — отозвалась Зоя Павловна и вздохнула. — Вы знаете, это ведь тоже проблема. К нам до сих пор обращаются, спрашивают Устинова. И письма шлют. Во что, во что, а в чудеса люди всегда охотно верят. Об Устинове уже чуть ли не легенды ходят. Приходится с людьми разъяснительную работу проводить. Вот и вы, если писать будете, обязательно учтите этот момент. — Она выжидательно посмотрела на Киселева, рассчитывая, вероятно, все-таки услышать что-то конкретное о его планах.

Но Киселев промолчал. Что он мог ответить? Что пребывает в полной растерянности? Что сумбур царит в его голове?

— Между прочим, — чуть понизив голос, продолжила Зоя Павловна, — у нас поговаривают, будто Устинов ведет теперь частную практику, пациенты его на дом к нему являются. Может быть, это и злые языки говорят, не знаю, ручаться не буду…

Даже решись он писать об институте, обо всей этой истории, думал Киселев, материал этот ему явно не по зубам. Одно только ясно: в создавшейся ситуации публиковать письмо Ягодкина с его благодарными излияниями в адрес Устинова было бы бессмысленно, если даже не вредно. Что ж, так он и доложит в редакции.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ УСТИНОВ

Утром Устинов написал завещание.

Он давно уже намеревался сделать это, однако все откладывал, находились другие, более спешные дела. А теперь ощутил: пора. Не то чтобы какие-то скверные предчувствия мучили его, но все чаще долетали вести о смерти то того, то другого однополчанина, товарища детства, однокашника по институту. Значит, приближалась и его очередь. Он к этому относился спокойно. Во всяком случае, убеждал себя, что относится спокойно. Слишком много смертей повидал он на своем веку, чтобы собственную смерть считать из ряда вон выходящим событием. Вот только подготовиться к ней надо по-деловому — так он рассуждал.

Собственно, те несколько строк, которые набросал Устинов на вырванном из тетрадки листке, трудно было назвать настоящим завещанием. Скорее это были короткие распоряжения, которые он посчитал нужным сделать на случай своей внезапной смерти.

Устинов еще раз перечитал написанное: все вроде бы получилось точно и четко. Ему, правда, хотелось на всякий случай посоветоваться и с Верой: не забыл ли, не упустил ли он чего-нибудь существенного, но все-таки он решил не будоражить, не расстраивать ее. Женщины к подобным вещам гораздо более чувствительны, чем мужчины. Перепугается, вообразит невесть что.

Он аккуратно переписал все начисто, подписался, поставил число и спрятал листок в стол. Потом посмотрел на календарь. Там, среди других записей, два слова были подчеркнуты: «Позвонить Веретенникову».

Веретенников его тревожил. Куда он запропастился? Прежде он бывал куда обязательнее.

Вопреки судьбе, которая не церемонилась с ним, которая щедро отмерила ему тяжких испытаний, Веретенников и в свои шестьдесят лет чем-то напоминал подростка. Трудного подростка. Он и внешне выглядел как парнишка: неказистый, худой, взъерошенный — хотя, если приглядеться, его светлые, словно выгоревшие на деревенском солнце, вечно спутанные вихры обрамляли уже наметившуюся лысинку. А главное — лицо, лицо его вступало в контраст с мальчишеской, невзрачной фигуркой, с манерой держаться, с этакими ужимками школяра, проказящего за спиной учителя и в то же время готового в любую минуту покорно повиниться и покаяться. Лицо его, круглое, типично русское, с бесцветными, тоже словно выгоревшими бровками, с рыжеватой редкой щетиной, проступающей на небрежно выбритом подбородке, с частыми красноватыми прожилками на щеках, с припухлыми синеватыми подглазьями, несло на себе печать усталости и преждевременной старости. В глазах его, казалось, постоянно тлела какая-то затаенная вина, какое-то невысказанное страдание. Словно бы с надеждой, с живым вопросом взглядывал он иной раз на нового, незнакомого человека и тут же вдруг терял к нему интерес. Был он то вспыльчив — и тогда лицо его покрывалось багровыми пятнами, слюна пузырилась в уголках рта и тряслись руки, то умиленно тих и просветленно ласков.

Жизнь не щадила его. Восемнадцатилетним пареньком в звании младшего политрука, исполненный юношеского возвышенно-романтического представления о войне, принял он свой первый бой под Ленинградом. Устинов очень хорошо мог представить себе его тогдашнего — он сам был таким же. А дальше — тяжелая контузия, плен, Маутхаузен. Какой ценой он выжил, как сумел — да и сумел ли? — скрыть свою принадлежность к «комиссарскому корпусу», что вынес за тяжкие три с лишним года неволи, об этом Веретенников не любил рассказывать. Впрочем, как-то, еще в первые дни их знакомства, он подарил Устинову свою книжку — это была повесть о фашистском концлагере. Устинов повесть прочел и, помнится, даже похвалил ее, причем похвалил не кривя душой, она действительно была неплоха: и немецкие жестокие надзиратели, измывавшиеся над пленными, и наши красноармейцы, сплотившиеся вокруг подпольного центра, готовившего побег, — все было описано просто, без ухищрений, не хуже, чем в других книжках, которые доводилось читать Устинову. Вообще в то время, до знакомства с Веретенниковым, к литературе он относился несколько снисходительно, считая, что писатели на то и писатели, чтобы «сочинять», «выдумывать» — создавать, одним словом, в воспитательных целях некое подобие жизни. И требовать от них чего-то большего так же неестественно и нелепо, как ожидать, например, что пламя пожара, изображенное художником на полотне, вдруг полыхнет жаром тебе в лицо, обожжет внезапно твои руки. Так он думал тогда — и, кстати, повесть самого Веретенникова вполне укладывалась в эти его представления о литературе. Возможно, Устинов еще долго оставался бы при таком своем убеждении, если бы однажды тот же Веретенников не принес и не бросил ему на стол с некоторым вроде бы даже раздражением или вызовом тонкую книжку. Автор ее — Воробьев — был до тех пор совершенно не ведом Устинову. Называлась книжка «Крик». Он прочел ее сразу, в тот же вечер. Книжка потрясла его. Пламя опалило лицо. Автор тоже рассказывал о пленных, о первых днях плена, о лагере, но как же то, что писал он, отличалось от повести Веретенникова! И если Устинов ощутил это, если впервые понял вдруг, что есть литература и л и т е р а т у р а, то мог ли сам Веретенников не чувствовать этого? И что должен был испытывать он, вчитываясь в эти страницы! Зависть? Бессилие? Какие муки должен был он ощущать от того, что н е с м о г — или н е р е ш и л с я? — сказать так же? С чем, с каким внутренним огнем можно было сравнить это состояние? Все это вдруг открылось Устинову в тот вечер. Тогда, впрочем, он далеко не все знал о Веретенникове, не было между ними еще той доверительности, которая открылась позже. И долгие их разговоры — о предназначении, о долге, о таланте — были еще впереди.

Привела Веретенникова к Устинову Елизавета Никифоровна, его мать. Всю жизнь проработавшая учительницей, она и в свои восемьдесят лет сохраняла ясность ума и силу характера. Она была из тех самостоятельных, гордых людей, которые умеют помогать, но не умеют и не любят просить о помощи. И если теперь, в старости, она, явившись к Устинову, все же превозмогла себя; переступила через этот свой принцип, то лишь оттого, видно, что была доведена д о к р а й н о с т и, д о п р е д е л а. Устинов ощутил это сразу, с первых ее слов.

Да и было от чего впасть в отчаяние. К тому времени, когда она набралась решимости обратиться к Устинову, сын ее уже дважды побывал в психиатрических, состоял на учете в наркологическом диспансере, где был уже едва ли не на дружеской ноге с врачом-наркологом, — но все без толку, пил он по-прежнему. Всякий раз после лечения он держался не более недели, а потом срывался, впадал в запой, еще более страшный, чем прежде, ибо, если раньше была н а д е ж д а, было подспудное упование на крайний случай и возможность спасения в этом крайнем случае, то теперь такой надежды уже не было. Что довелось пережить матери Веретенникова, могут понять только матери, чьи сыновья пьют.

«Вы — фронтовик, — говорила тогда Елизавета Никифоровна Устинову, — вы можете оценить, какое это счастье — вернуться с войны, пройти столько ужасов и остаться живым. Это же такое чудо! Я бога не уставала благодарить за это. А теперь — грех сказать — иной раз такое состояние накатывает, что, кажется, я сама, своими руками, его убила бы — чтобы не видеть, как он мучается и других мучает. Видеть, как гибнет на твоих глазах человек, которого ты любишь больше себя, видеть, как из умного, честного, светлого он превращается в бессмысленное животное, как захлебывается в грязи, видеть все это и быть бессильной помочь, спасти, — что может быть страшнее для матери?.. Я умоляю: сделайте хоть что-нибудь, последняя надежда на вас».

С каким тяжким трудом вытягивал он тогда Веретенникова! В то время Устинов еще работал в институте, еще не предали его остракизму соратники и коллеги, и Веретенников, покорно умиротворенный после запоя, приходил к нему в лабораторию едва ли не каждый день. «Выбросьте прежде всего из головы слово «лечение», — говорил ему Устинов. — Я не лечу. Я только снимаю вашу алкогольную запрограммированность. Я очищаю ваше сознание. И вы мне с а м и поможете в этом».

Около двух лет прошло с тех пор. Казалось бы, можно уже быть спокойным. И все-таки…

Телефонный звонок прервал его размышления. Устинов слышал, как в передней подошла к аппарату Вера. Спустя минуту Вера появилась в комнате.

— Второй раз уже сегодня, — сказала она. — Позвонит и молчит. Меня ужасно тревожат всегда такие звонки. Слышу, как дышит человек в трубку и молчит. Это опять она, я уверена.

— Что за фантазии приходят тебе в голову? — сказал Устинов. — Ну почему непременно она? Просто кто-то ошибся номером.

Вера отрицательно покачала головой.

— Я чувствую. Женскую интуицию, Устинов, не обманешь. Расскажи хоть, какая она.

— Брось, Вера… Не смеши людей. Ну сама подумай: кому может взбрести в голову влюбиться в такую старую обезьяну? Ты посмотри, посмотри на меня: лысый, кривой, изувеченный, только что не горбатый… Я удивляюсь, как ты меня еще терпишь.

— Я же влюбилась — значит, и другая может.

— Когда это было, вспомни. Двадцать лет назад.

— Но ты и тогда не был красавцем. И молоденьким уже не был. Однако я полюбила тебя. Ты не думай, я не ревную, просто мне жаль эту женщину. Какая она? Ты говорил, она из твоих подопечных? Матвеева, кажется?

— Да.

— Она красивая?

— Ну что за разговор, Вера! — уже начиная сердиться, сказал Устинов. — Красивая, некрасивая — откуда я знаю. Обыкновенная женщина.

— Она теперь не пьет? Совсем?

— Разумеется.

— Я рада за нее. И все-таки мне жалко эту Матвееву. Ты бы объяснил ей, что ты однолюб. Есть такая порода людей: однолюбы. Мы с тобой оба принадлежим к этой породе.

В передней снова зазвонил телефон.

— Ну вот видишь. Опять. Ну подойди, подойди сам, убедись.

Устинов пожал плечами, нехотя пошел к телефону.

— Слушаю.

— Евгений Андреевич! Это Матвеева! — радостно зазвенела трубка. — Евгений Андреевич! Я только хотела спросить, будет у нас сегодня заседание клуба или нет?

— Будет, — сказал Устинов, невольно краснея и злясь на себя за это. — Обязательно будет.

— Ну что? Я права? — смеясь, спрашивала Вера. — Смотри, какой пунцовый стал! Я же говорила: это она.

— Ну и что же? — сказал Устинов. — Может, сначала автомат не сработал…

— Я и говорю, удивительный автомат: только на твой голос и срабатывает. Ой, Устинов, знаю я эти штучки, сама ими грешила. Ты же в сплошном женском окружении тогда работал. А я, бывало, наберу номер и жду с замиранием сердца: неужели эти стервозы тебя опять к телефону не подпустят…

Она прижалась вдруг к его плечу, к его левой, искалеченной войной руке и прошептала:

— Ох, Устинов, Устинов… Двадцать лет ведь прошло… А кажется, вчера было…

Обычно Вера любила рассказывать своим друзьям, что познакомились они с Устиновым в точности как Достоевский со своей будущей женой. История их любви и история любви великого писателя и Анны Григорьевны Сниткиной были похожи как две капли воды, считала Вера. В то время студентка-вечерница исторического факультета, подрабатывающая себе на жизнь машинописью, она приходила к Устинову перепечатывать его диссертацию. Он показался ей суровым, сумрачным, раздражительным человеком. Его педантичность ее пугала. Устинова же, и правда, раздражала тогда, тяготила необходимость прибегать к чужой помощи. Он не выносил применительно к себе слова «инвалид», не желал расписываться в собственной ущербности и поначалу упорно выстукивал свою диссертацию сам — одной рукой. Потом он понял, что такими темпами будет печатать свой труд до морковкина заговенья, и отступился, сдался. Тогда-то и появилась Вера. С трудом они привыкали друг к другу. Постепенно разговоры с ним, его рассуждения стали увлекать ее. То, что сначала казалось ей скучным, сумрачным резонерством, оборачивалось теперь свежестью мысли, подчиняющей себе внутренней убежденностью. Устинов обладал даром внушения — она, казалось, ощутила это на себе.

— Я верю, — говорил он, — слово способно переделать мир, рассеять заблуждения и искоренить пороки. Человеку надо дать возможность познать самого себя, познать, что́ он есть и че́м движим. Без такого знания он остается рабом предрассудков и расхожей житейской мудрости. Сплошь и рядом еще с детства наше сознание запрограммировано уродливо, нелепо, дико. Мы сплошь и рядом создаем для себя ценности, которые на самом деле не имеют никакой цены, мы молимся идолам, которые на поверку в лучшем случае оказываются лишь трухлявыми деревяшками, а в худшем… худшем — своекорыстными, хищными, ненасытными чудовищами… Повергнуть идолов, снять с сознания эту темную накипь, разорвать пелену ложных представлений может только слово — слово, несущее знание, призванное открыть человеку глаза на самого себя, побуждающее его поверить в единственную подлинную ценность — человеческий разум!..

Первый раз в своей жизни Вера столкнулась с человеком — причем не с юношей, не с восторженным мальчишкой, еще не нюхавшим настоящей жизни, а с взрослым, прошедшим огонь и воду мужчиной, — который говорил о подобных вещах, о подобных, как ей казалось прежде, абстрактных, книжных истинах, как о чем-то своем, личном, что глубоко занимало и волновало его. В том домашнем кругу, из которого она вышла, взрослые обычно говорили лишь о проблемах сугубо прозаических, обыденных, житейских. О зарплате, о магазинах, о передвижениях по службе, о предстоящих свадьбах и разводах, о деньгах, о телевизионных передачах, о футболе и хоккее, но только не о том, о чем теперь говорил с ней Устинов. Это удивляло и захватывало ее, будоражило ее воображение.

— Хотите, — говорил он в другой раз, — на двух бытовых, элементарных примерах я продемонстрирую вам, как программируется сознание ребенка еще в самом раннем возрасте. Вам, наверно, не раз приходилось видеть, как в троллейбусе или в трамвае бабушка, садясь в вагон, говорит внуку: беги, займи место бабушке. И внук бежит, опережая других, едва ли не отталкивая взрослых, и бросается на сиденье. Он счастлив: он з а х в а т и л место. Я нарочно подчеркиваю это слово: захватил. Вот и разберемся теперь: вроде бы доброе дело он сделал, вроде бы проявил заботу о старости — но какой ценой? Какие семена посеяны отныне в его сознании? Или вот еще один пример из той же, в сущности, сферы. Мать с сынишкой переходят улицу. Мальчонка упирается, он видит: горит красный свет. Но мать торопится, ей некогда, к тому же милиционера поблизости не видно, и она бежит вместе с мальчишкой через улицу. Разумеется, для взрослого человека подобный эпизод пустяк, а для ребенка? Закон, запрет, правило не так уж обязательны, их можно нарушить, если никто не видит, — вот что отныне заложено в его сознание. Вот откуда, вот из какого зернышка, невзначай брошенного рукой матери, возможно, произрастут потом куда более горькие побеги. Так в нашем детстве определяется, п р о г р а м м и р у е т с я наше будущее поведение, наши будущие поступки. Следовательно, помочь человеку осознать это, разрушить ложные установки, очистить от них сознание — это и значит сделать его истинным хозяином своих поступков. Только тогда он перестанет быть рабом общепринятых предрассудков и превратится в подлинно свободного человека, с о з н а т е л ь н о решающего, как ему поступать…

Подобные разговоры, которые они вели за чашкой чая, заваренного, разумеется, самим Устиновым по собственному рецепту, затягивались порой надолго и все больше увлекали ее. Постепенно Устинов подчинял ее себе, она понимала это и не противилась. Как-то одна из Вериных подруг заметила, что характер Устинова — это характер деспотический, что он подавляет окружающих. Может быть, отчасти это действительно было так, но только отчасти. Что ж, Вера готова была служить ему, готова была быть его помощницей, его нянькой и заступницей, его союзницей и сестрой — так она говорила сама себе.

Через полгода после первой встречи они поженились.

— Что-то я собирался сделать, ты меня отвлекла, — сказал Устинов. — Ах да, позвонить Веретенникову.

Он набрал номер. Долгие гудки потянулись один за другим. Там, в комнате Веретенникова, никто не подходил к телефону.

«Возможно, он придет сегодня в клуб», — подумал Устинов. Редко, но забегает туда Веретенников. Как-то Веретенников сказал Устинову: «Считайте, что вы — Пигмалион, а я — ваша Галатея. Вы заново изваяли меня и вдохнули в меня жизнь». Шутки шутками, а в этих словах была доля правды. Тогда, в тот первый визит к Устинову, мать Веретенникова рассказывала, что накануне застала своего сына в ванной с бритвой в руках. Перед этим он пил больше недели. Собирался ли он действительно взрезать себе вены или только устраивал своего рода репетицию, примеривался, как это может выглядеть, — трудно сказать. Он и сам, кажется, не мог бы тогда точно ответить на этот вопрос. В общем, Пигмалион, не Пигмалион, но сил он вложил в Веретенникова, пожалуй, больше, чем в кого-либо другого. И оттого, наверно, теперь беспокойство за этого нескладного человека соединялось в душе Устинова с привязанностью к нему.

И вечером на заседание клуба поборников трезвости шел он с надеждой все-таки увидеть сегодня там Веретенникова. По своему обыкновению шел Устинов пешком, сначала по набережной Мойки, тихой и безлюдной в этот вечерний час, потом по нешироким старым петербургским улицам, бедноватым и запущенным, но отчего-то трогающим душу именно этой своей запущенностью. Потом неспешно пересекал сквер и выходил наконец к Дому культуры, под крышей которого и обосновался их клуб — клуб поборников трезвости.

В этот раз, едва ступив на дорожку сквера, Устинов услышал, как его окликнули:

— Евгений Андреевич!

В аллее, чуть поодаль, небольшой кучкой толпились его подопечные. Он увидел и Матвееву, накрашенную, нарумяненную, кокетливо повязанную платочком, и Кабанова, пожилого, молчаливого слесаря со шрамом на лице — меткой, оставленной на память прежней его пьяной жизнью, и супругов Корабельниковых, приходивших на заседания клуба неизменно вдвоем, и некогда известного спортсмена, а ныне оператора газовой котельной Семушкина, и громоздкого, неуклюжего Пьянцова, чья фамилия, разумеется, служила источником разного рода шуток; и миниатюрная Водолеева, и Львов, и Ерохин — все были здесь, все потянулись сразу навстречу Устинову, словно стайка обиженных ребят-детсадовцев.

— Евгений Андреевич, а нас не пускают!

— Как так?

— А очень просто. Вахтерша говорит: не приказано. И ключ не дает.

— Это еще почему! — сразу взорвался Устинов.

Последнее время он часто стал взрываться, всякий пустяк мог вывести его из себя. Если не оказывалось в такой момент рядом с ним Веры, он, наталкиваясь на мелкие, словно бы нарочно чинимые ему препятствия, легко приходил в ярость, кровь бросалась ему в голову — он готов был идти напролом.

— Да не переживайте вы так, Евгений Андреевич! — участливо сказала Матвеева. — Себя пожалейте.

Но Устинов, резко взмахивая увечной своей рукой, уже шел к подъезду Дома культуры. Вахтерша лишь могла повторить то, что говорила прежде:

— Директор приказал: ключа не давать. До выяснения, говорит, особых обстоятельств.

— Каких это еще обстоятельств?!

— Да что вы на меня кричите, Евгений Андреевич? Я разве знаю каких. Я человек маленький, мне приказано — я и делаю.

— Да-да, извините, — несколько остывая, сказал Устинов, — действительно неловко вышло. Что это я раскричался…

Однако отступать, когда он чувствовал свою правоту, было не в характере Устинова. Он попросил вахтершу дать ему домашний телефон директора.

— Ой, не знаю, можно ли, — засомневалась та. — Не станет ли Семен Захарович серчать на меня? Чего, скажет, на отдыхе меня беспокоят?..

— Не станет, не станет, — сказал Устинов.

Директор, Семен Захарович Пятница, казалось, не удивился его звонку. Он терпеливо выслушал Устинова, потом вздохнул и почмокал сочувственно:

— Ничего не могу поделать, Евгений Андреевич. Указание свыше.

— Да откуда же свыше?! От бога, что ли? — раздраженно спросил Устинов.

— Ну, дорогой Евгений Андреевич, по-моему, между нами и богом есть еще вполне достаточно инстанций…

— Но, Семен Захарович, поймите, люди же собрались…

— Ну что же делать… Разойдутся.

— Вот именно: сегодня разойдутся, завтра разойдутся, а там их и вовсе уже не соберешь. Неужели вы этого не понимаете?

— Разговор наш бесполезен, Евгений Андреевич. При всем желании я ничего не могу сделать.

Устинов в сердцах положил трубку. Ему хорошо был знаком этот тон: непробиваемо вежливый, равнодушно-учтивый — словно бы хорошо отполированная поверхность, не уцепишься. Что все это значило? Какие еще новые препятствия ожидали его?

Он вышел на улицу. Лицо, вероятно, выдавало его чувства, потому что члены клуба тут же бросились утешать, успокаивать Устинова.

— Да бросьте, Евгений Андреевич, было бы из-за чего тратить нервы! Вы сами говорили: нервные клетки не восстанавливаются, зачем же на дураков их расходовать? Да мы еще лучше — воздухом подышим, смотрите, какая погода чудесная, чего в помещении дохнуть?..

Маленькой толпой они двинулись провожать его, и он вдруг с растроганностью ощутил, как близки ему эти люди, сколь многое связывает его с ними. Жаль, Веретенникова сейчас не было среди них. Каждый из тех, кто окружал сейчас его, прошел свою Голгофу. И это не было преувеличением. Чуть ли не каждый из них знал такую глубину падения, страха и унижений, такую глухую безысходность, каждый из них бывал так мерзок и так мучился от этой своей мерзости, что описать все это обыкновенными чернилами вряд ли было возможно. В свое первое посещение Устинова любой из них в небольшой анкетке на вопрос: «Как вы сами оцениваете свое состояние? В какой стадии алкоголизма, по вашему мнению, находитесь?» — без колебания отвечал: «В третьей». И на вопросы: «Бывают ли у вас галлюцинации?», «Испытывали ли вы тягу к самоубийству?» едва ли не каждый отвечал: «Да». Теперь же они шли вместе с ним, ничем не отличимые от сотен других прохожих, такие же и не такие, как все. Маленький человеческий островок, два десятка человек, словно бы спасшихся, вынырнувших из бездны и теперь крепко держащихся друг за друга… Надолго ли хватит их? Надолго ли достанет характера противостоять искушениям и соблазнам, которые на каждом шагу подбрасывает город?.. Устинов верил, что те, кто ощутил чистоту и достоинство трезвой жизни, уже не отступятся от нее. «Нет, отказ от алкоголя, — не раз говорил он им, — вы будете ощущать не как некую вынужденную жертву, не как собственную ущербность, а только как естественное состояние разумного человека, как признак силы и собственной свободы, ибо отныне вы свободны от самой унизительной зависимости, от самого отвратительного рабства, в котором, сам порой не сознавая этого, находится пьющий человек…» Устинов верил, что слова эти не пропадут даром.

Когда поздно вечером Устинов вернулся домой, настроение его уже заметно исправилось, и только некий щемящий душу осадок от разговора с директором Дома культуры не давал окончательно обрести бодрость.

Он еще раздевался в передней, когда прозвучал телефонный звонок. Незнакомый голос, взволнованный и торопливый, бился в телефонной трубке:

— Вы меня не знаете… Моя фамилия Ломтев… Ломтев Виктор Иванович… Я сегодня приехал из Москвы… Обо мне с вами говорила подруга моей жены… Вы, наверно, помните… Я бы хотел… Я бы просил вас… то есть… в общем… чтобы вы помогли мне…

— Это срочно? — спросил Устинов. — Я спрашиваю: это срочно?

— Да. — Похоже, пьяная настойчивость слышалась в голосе, звучавшем в трубке: — Да.

— А где вы сейчас находитесь? Где вы остановились?

— Я? — голос вдруг как-то сник, растерянность зазвучала в нем. — Я — нигде. Я, собственно… — И замолк.

Некоторое время Устинов молчал, думал. Потом сказал:

— Хорошо. Приезжайте.

Потом он рассказывал Вере о нелепом происшествии в Доме культуры и об этом неожиданном звонке, а из головы у него по-прежнему не шел Веретенников. Устинов вернулся к телефону, набрал номер. Никто не отвечал.

ГЛАВА ПЯТАЯ ВЕРЕТЕННИКОВ

«…Был ли я до конца искренен, когда писал здесь, в своем дневнике, что наверняка бросил бы пить, что жизнь моя сложилась бы совершенно по-другому, если бы не та проклятая история с «Лесоповалом»? Верил ли я сам в эти свои слова? Не знаю… Думаю, что все-таки нет, не верил. Это — если как на духу.

Конечно, те события моей жизни, которые я попытался изобразить в «Лесоповале», да и участь самой повести — все это сыграло исключительно важную роль в моей судьбе. Можно сказать, вся моя жизнь так или иначе вертится вокруг этого. И повести своей я ведь не случайно дал такое название; кроме прямого смысла, есть в нем, мне кажется, смысл переносный, более глубокий, символический: «Лесоповал» — как некий общий знак насилия над жизнью, как некий слепой, неотвратимо движущийся в а л, подминающий под себя все живое. Вслушайтесь в это слово: «Лесоповал» — не правда ли, есть в нем что-то механическое, жестокое? Чтобы подчеркнуть этот — второй — смысл, я и решил дать повести эпиграф. Правда, я долго колебался, какой именно. «Плакала Саша, как лес вырубали…» — эта строка звучала для меня, словно трепетная, натянутая струна, и звук ее хватал за душу, был исполнен печали и горечи; от него словно бы тянулась нить в мое детство, он словно бы подчеркивал, обнажал контраст между тем, о чем я мечтал тогда, ребенком, над чем плакал и радовался, и тем истинным, жестоким и грубым лицом судьбы, которым она повернулась ко мне… Но, подумав, я все-таки в конце концов склонился к другому эпиграфу: «Лес рубят — щепки летят». Мне показалось, он точнее, определеннее настроит читателя, выявит главную мысль повести. Тогда я еще надеялся, что у этой повести будет читатель. Я сам ведь и был такой щепкой, отсюда и все мои беды. Хотя… Встречал я ведь и людей с совершенно, казалось бы, благополучной судьбой, а входили они в вираж еще почище меня… Впрочем, может быть, как раз это видимое благополучие и окупалось подобной ценой, ибо за ним скрывалось неблагополучие внутреннее, глубинное, не различимое посторонним глазом. Кто знает…

Что касается меня, то в пьянстве я искал то, чего ищут многие, здесь я не был особенно оригинален, — забвения, миражей, иллюзий. Своим пьянством, буйным, вызывающим, безоглядным, я словно бы стремился компенсировать несправедливость судьбы. Хотя, если рассудить здраво, в чем была она, эта несправедливость? В том, что, пройдя через самую кровавую из всех войн, испытав ужасы плена, я все же остался жив в отличие от тысяч и тысяч своих сверстников? Или в том, что вернулся домой, к матери, которая тоже была жива, которая дождалась меня, в то время как тысячи и тысячи других матерей напрасно ждали сыновей своих, в то время как многие мои товарищи по плену так и рассеялись по земле — дымом и пеплом?.. Или в том, что на лесоповале меня не придавило стволом лиственницы, что дизентерия обошла меня стороной, что смерть пощадила меня, когда я валялся в лагерном госпитале с воспалением легких?.. В этом была несправедливость судьбы?

Да, теперь трезвой своей головой я понимаю, что можно было взглянуть на события моей жизни и таким образом. И это, наверно, было бы правильно. Но тогда мне это не приходило в голову. Раны еще кровоточили, обиды были еще слишком глубокими и горькими. Слишком помнились еще теплушки, в которых везли нас через всю страну на восток, в Сибирь, слишком свежи были окрики конвойных… Таким ли виделось мне возвращение на родину? Впрочем, не буду повторяться, обо всем этом я рассказал в «Лесоповале».

Итак, в двадцать четыре года, имея за плечами войну, плен, лагеря, я практически не имел ничего. Когда я вернулся домой, у меня не было ни профессии, ни должного образования, ни сколько-нибудь обнадеживающих перспектив. Мудрено ли, что я потянулся к бутылке, что свою неустроенность и боль начал топить в вине? Нет, я не оправдаться теперь хочу, я только понять стараюсь… Как было спастись от тех видений прошлого, которые продолжали посещать меня, от того ужаса перед человеческой жестокостью, который меня преследовал? «Вам, — спрашивал я тех, кто пытался меня тогда образумить, — приходилось когда-нибудь видеть, как собаки рвут человека, его живую плоть, слышать его крики, видеть его лицо, приходилось? Нет? А я это видел. Это сидит вот здесь, в моем мозгу, мне это снится едва ли не каждую ночь. Так что оставьте меня с вашими нравоучениями…» Так я говорил тогда. Но было и другое. Какие бы тяготы я ни перенес, какие бы ужасы ни повидал — а к своим двадцати четырем годам я уже успел увидеть столько страшного, жестокого, зверского, что, казалось, и душа-то не способна выдержать, — все это, однако, не искупало моей вины: позорное пятно плена лежало на мне. Я не мог этого не чувствовать. И я воспринимал это как должное. Я не возмущался, я только страдал от того, что был отверженным на общем пиру Победы. Вся эта мешанина тогдашних моих переживаний, обид, комплексов оказывалась в конечном счете весьма взрывоопасной, легко воспламеняющейся смесью. Не оттого ли я так легко поддавался тогда на скандалы, о которых теперь и вспоминать-то стыдно и больно?..

Теперь-то я хорошо понимаю, я отчетливо вижу, что водка давала мне тогда только иллюзию освобождения от всего, что тяготило и заботило меня, — на следующий день петля тоски с удвоенной силой захлестывала мне горло, жизнь представлялась еще более мрачной. Более того — в моем разгоряченном, измученном мозгу всякая даже мелкая обида, даже крошечная неприятность или несправедливость разрастались до поистине фантастических, устрашающих размеров. Если к этому добавить денежные проблемы, вечно одолевавшие меня, то картина моего тогдашнего состояния будет, пожалуй, достаточно полной. Я все дальше и дальше погружался в мрак лабиринта, из которого не было выхода.

Занятия писательством, первые — относительные — удачи на этом пути не принесли сколько-нибудь заметных перемен в мою жизнь, разве что изменился круг приятелей, — о них, впрочем, я еще скажу когда-нибудь отдельно. А сейчас я опять возвращаюсь к тому, с чего начал.

Да, был период, когда я почти не пил. Эти пять-шесть месяцев, на которые я отошел от разгульной своей жизни, и дали мне потом основания утверждать — не без изрядной доли самонадеянности, — что, мол, бросить пить — это вполне по моим силам. Стоит только захотеть. Я действительно тогда был убежден в этом. Если бы и на самом деле это было так просто! Я обманывал, я успокаивал себя. Причем — это опять же я понимаю только теперь — подобный самообман вовсе не был так бесхитростен и безобиден, как может показаться. Нет, убежденность в том, что я и правда могу в любой момент поставить крест на своем пристрастии к водке, как бы давала мне моральное право бражничать без особых угрызений совести. Я не желал считать себя алкоголиком. Пьющий — пожалуйста. Много пьющий — согласен. Но не алкоголик же! В этом своем пафосе отрицания я был, разумеется, тоже не оригинален.

И все-таки я оказался бы не прав, если бы стал всю свою тогдашнюю жизнь мазать одной черной краской. Нет, были просветы, озарения, счастливые дни, о которых я и сейчас вспоминаю с завистью. Одним из таких просветов стала работа над злополучной моей повестью, над «Лесоповалом». Работа эта захватила меня. Если некоторые прежние мои рассказы я буквально вымучивал, если лишь последним усилием воли понуждал себя сесть за стол, то на этот раз все было по-другому. Настоящий азарт, душевный подъем владели мной. Я писал свою «повесть о пережитом», свой «Один день Ивана Денисовича». Я вдруг ощутил, как легко пишется, когда не надо ничего сочинять, выдумывать, раскладывать по полочкам. Первые главы «Лесоповала» я давал читать в один из ленинградских журналов, там хвалили, это придавало мне сил. Казалось, снова катился наш состав через всю Россию, и снова горечь и радость рвали на части мое сердце… Да, это было счастливое для меня время.

Истины ради не стану утверждать, будто в те дни я совсем не прикасался к рюмке. Нет, конечно же: без вина я уже не мыслил своей жизни. И все-таки… Я пишу сейчас эти строки и ловлю себя на мысли, что так и хочется мне поверить: все могло бы и правда быть по-другому, если бы… Боюсь, это тоже самообман. Потому что даже тогда, увлеченный работой, жаждущий поскорее закончить повесть, живущий надеждой увидеть ее напечатанной, я все же сорвался однажды в самый разгар работы и запил… Пусть это было только один раз, но было… Этот срыв мне дорого стоил. Почему — я объясню позже.

Но тогда я успокаивал себя, я даже говорил себе, что разрядка была мне необходима, что это только на пользу, нельзя все время находиться в состоянии эмоционального напряжения — невозможно же, в конце концов, неотрывно сидеть за письменным столом, и дело, мол, после подобной встряски пойдет еще плодотворней. Так в общем-то и случилось: чувство вины за потерянное время, угрызения совести, которые все-таки давали себя знать, подгоняли меня, и я постепенно опять втягивался в прерванную было работу. Все шло, казалось, хорошо, журнал торопил меня и, как выяснилось потом, не напрасно.

Прежде, переступая порог редакции, я всегда ощущал себя просителем — то заискивающим, то берущим, что называется, нахрапом, но все-таки просителем. А тут я впервые почувствовал себя автором, работу которого действительно ждали. Это было совершенно особое ощущение!

Как хорошо я помню тот день и тот час, когда я, наконец, отнес рукопись в редакцию! Кажется, до сих пор я вижу эту белую картонную папку с белыми же тесемками, аккуратно завязанными моею рукой. Как взвешивал я ее на ладони, как приятно тяжелила она мои руки! Никогда больше я так остро не испытывал этого чувства — чувства завершенной работы. «Закончен труд, завещанный от бога мне, грешному…» Вот уж поистине умел Александр Сергеевич найти точное слово, ничего не скажешь. Даже радость, которую я ощутил потом, держа в руках сигнальный экземпляр журнала с первой частью моей повести, была все же иного свойства. Но я забежал вперед. Хотя… что ж… пора действительно переходить к главному.

Итак, первые главы моего «Лесоповала» были напечатаны. Я уже ощущал себя обретающим известность литератором, уже знакомые поздравляли меня, уже друзья-собутыльники тянули в шашлычную обмывать мою повесть, когда вдруг все сломалось.

Ветры внезапно задули в обратную сторону. И то, что вчера еще было можно, сегодня оказалось нельзя. Откуда, с каких высот спустился этот запрет, все было окутано тайной, недоговоренностями, туманными намеками. В редакции, когда я заглянул туда, царил переполох. Ясно было одно: вторая, бо́льшая половина моей повести обречена. «А как же «Окончание следует»? — спросил я. — Там же написано!» Ответом явилось молчаливое пожатие плечами. Мне сочувствовали, но всем было уже не до меня.

Еще вчера я раздувался, как пузырь, я мнил, что голос мой, мое слово отдадутся резонансом в обществе, что личность моя, мои суждения, мои мысли отныне обретают о б щ е с т в е н н о е значение, что имя мое наверняка уже з а м е ч е н о. Теперь я вдруг понял, как наивны были эти мои представления. Вот сработал некий государственный механизм, одни шестеренки потянули за собой другие, колесо провернулось, и я внезапно обнаружил, что механизм этот совершенно безразличен к моему существованию, я для него — ничто. Меня попросту не принимают во внимание. Как не принимают в расчет всякую мелкую живность во время лесоповала. Это открытие навсегда оставило горький след в моей душе. Что-то сломалось во мне.

Нет, я не хочу сказать, что именно это событие явилось главной причиной последующих моих бед, что, не будь моя повесть так грубо оборвана на половине, и жизнь у меня сложилась бы совершенно по-другому, — нет, я так не думаю, скорее всего я бы все равно продолжал пить точно так же, я бы пил, если не с горя, то с радости, я бы продолжал скатываться все ниже и ниже — да, я отдаю себе отчет в этом, я не хочу приукрашивать себя и снова заниматься самообманом, и все-таки… все-таки… кто знает…

Однако тут начинается новая — самая страшная, самая тяжкая полоса моей жизни.

Я не буду, да и не могу описывать все, что происходило со мной в те дни. Выделю лишь одну историю, она достаточно характерна.

Я не был членом Союза писателей, и это тоже, кстати, являлось источником моей ущемленности, — хотя уже выпустил две небольшие книжки рассказов. Однако я давно уже примелькался в Доме писателя, в его коридорах и гостиных, в его кафе — одним словом, я уже числился в а к т и в е. Время от времени меня приглашали на разного рода совещания и семинары. Так однажды осенью я и оказался в небольшом подмосковном поселке в качестве участника одного из подобных мероприятий.

Первый вечер нашего пребывания там был свободным, и я решил осмотреть окрестности, произвести, так сказать, разведку. Совершенно ясно, что именно я жаждал найти. Помыслы мои были сфокусированы в одной точке.

Разумеется, были у меня в те дни и иные желания, заботы, дела, казавшиеся мне важными и волновавшие меня, но они существовали как бы в некоем поверхностном слое моей жизни. В глубине же, в подсознании, жила лишь одна страсть — она-то на самом деле, хотел я признавать это или не хотел, и управляла моими поступками.

Конечно же, в тот вечер я быстро нашел то, что искал. У меня уже словно бы выработалась своего рода интуиция, нюх, который, где бы я ни был, в любом незнакомом городе или поселке, безошибочно приводил меня к цели. В этом искусстве я был, пожалуй, сравним только с артистом, демонстрирующим пораженной публике психологические опыты и отыскивающим загаданную вещь где-нибудь во внутреннем кармане пиджака у зрителя, сидящего в двадцать седьмом ряду… У меня так же, как у этого артиста, тоже были свои профессиональные секреты. Для меня, как и для него, существовала масса тайных импульсов, невидимых неопытным глазом примет и ориентиров, которые никогда не подводили и не обманывали меня.

На этот раз интуиция вывела меня к небольшому кафе, «стекляшке», как их именуют в народе. Там было дымно и шумно. В мои планы, разумеется, никак не входило в первый же вечер предстать пьяным перед остальными участниками семинара, и потому я, подойдя к стойке, заказал только сто граммов водки. Я выпил, закусил бутербродом с килькой и собирался уже уйти, когда вдруг до меня донеслось: «Интеллигенция! Кишка тонка, чтобы пить по-нашему! Слабаки…» Слова эти явно относились ко мне, а произнес их здоровый парень в затертой робе и резиновых бахилах, заляпанных известью. Компания, вместе с которой он восседал за столиком, была уже изрядно на взводе. И теперь они развлекались, отпуская насмешки в мой адрес. «Ах, так!» Честь моя была задета. Я повернулся к буфетчику и протянул ему пустую пивную кружку. «Выливайте сюда пол-литра!» Я хорошо запомнил изумленное лицо буфетчика, его вскинутые брови. Это еще больше подогрело меня. «Вы не ослышались, я сказал: пол-литра, — повторил я. — Пусть учатся, сопляки, как пить надо!» В тишине, под восторженными взглядами местных выпивох я не без некоторого усилия над собой выцедил кружку. «Вот это уже по-нашему, по-рабочему!» — хохотнул парень. Пьяный кураж взыграл во мне. «Еще двести!» — сказал я буфетчику. И тут же одним махом хлопнул стакан. Потом молча расплатился и, не глядя ни на кого, вышел. Фонари на улице показались мне ослепительно яркими. Я помнил, как дошел до мостика, миновал старую церковь… дальше все погружалось во мрак, сознание мое вырубилось.

Очнулся я в полной темноте — холодные, мелкие капли падали мне на лицо. Я пошарил вокруг руками — со всех сторон меня окружало что-то скользкое, липкое, холодное. И лежал я, неловко скорчившись, на чем-то таком же липком и мокром. Все тело болело, я еле сумел шевельнуться, отчаянная боль сразу же отдалась в затылке. Я протянул руку, рука моя опять уперлась в скользкую, мокрую поверхность. Пространство, в которое я был заключен, казалось настолько узким, что я с трудом смог повернуться и встать на колени. Ноги затекли, и я не чувствовал их. Сверху на меня по-прежнему сыпалась холодная водяная пыль и раздавался слабый шорох — похоже, шел дождь. «Значит, я на улице, под открытым небом… — с трудом соображал я. — Но откуда эти липкие стены? Что со мной?» Страх охватил меня. Сердце билось неровно и слабо, затухающими толчками, слабость подступала к горлу, казалось, вот-вот я потеряю сознание. Но где я? Где? Мне случалось просыпаться в чужих квартирах, на полу, на вокзальных лавках, случалось, раздирая веки, обнаруживать себя спящим в вагоне трамвая или на скамейке в сквере, но никогда еще мое пробуждение не было так близко к кошмару.

Прошло некоторое время, прежде чем я сообразил, что нахожусь, вероятно, в какой-то яме, и сделал попытку выбраться из нее. Это оказалось непросто. Несколько раз я оскальзывался и срывался вниз. Ноги по-прежнему не слушались меня. Наконец, задыхаясь, обливаясь холодным потом, я выполз наверх. Меня шатало, я еле держался на ногах.

Тьма уже не была столь густой, ночь шла к своему концу. Я огляделся, какие-то фигуры, кресты, надгробия проступали сквозь темноту. Только теперь я начал понимать, что произошло. Выходит, ноги занесли меня на местное кладбище, и здесь я провалился в свежевырытую могилу. Там и спал. Запоздалая дрожь отвращения и страха передернула меня. Что ж, видно, туда мне и дорога…

Лишь к рассвету, мокрый, весь в глине, я из последних сил доплелся до нашего временного пристанища. А утром уже и вовсе не смог подняться: ноги у меня отнялись. С жесточайшим приступом радикулита меня отвезли в больницу.

Казалось бы, эта страшная ночь в открытой чужой могиле должна была бы послужить мне хорошим уроком, должна была бы заставить опомниться… Но нет. Минуло время, и я уже как ни в чем не бывало смешил этой историей своих собутыльников…»

ГЛАВА ШЕСТАЯ ЛОМТЕВ

Шел уже первый час ночи, когда Ломтев наконец добрался до квартиры Устинова. У человека, который открыл ему дверь, было некрасивое на первый взгляд, несколько асимметричное лицо, с большим как бы вытянутым подбородком, утиным носом и узкими — монгольского разреза — глазами. Эти глаза и смотрели сейчас на Ломтева с оценивающей пристальностью. Одет Устинов был в спортивный, изрядно поношенный, пузырящийся уже на коленях костюм, и вид этой домашней, нехитрой одежды как-то сразу подействовал на Ломтева успокаивающе, помог справиться с первым приступом смущения. А если говорить честно, он даже испытал некоторое разочарование: уж слишком обыденным, простецким оказался этот человек. Совсем другая фигура рисовалась в воображении Ломтева, когда еще в Москве от Светланиных друзей он слышал рассказы об Устинове. Впрочем, сам Ломтев сейчас был слишком утомлен, издерган, слишком напряжены были его нервы, чтобы пытаться всерьез задумываться над чем-то. С него было достаточно, что он наконец-то здесь.

Мимоходом он скользнул взглядом по зеркалу в передней, оттуда глянуло на него небритое, обрюзгшее лицо, отливающее зеленоватой бледностью. Он знал, что выглядит ужасно, но все-таки не думал, что до такой степени. В пору было Устинову отшатнуться от него. Однако Устинов встретил своего нежданного гостя так, словно ничего отталкивающего, пугающего в его внешности не было. Уже за одно это Ломтев проникся к нему симпатией.

А хозяйка дома, невысокая, черноглазая женщина, так та даже сказала с сочувствием и радушием: «Устали? Ну, ничего, чаю попьем, я постелю вам, отдохнете…» — словно Ломтев и правда явился к ним после бог весть какого важного и трудного дела. На мгновение в подобном радушии ему даже почудилось нечто приторное, лицемерное. «Как в Армии спасения», — подумал он язвительно. Однако тут же смирил себя, оборвал эти мысли. Еще не хватало и здесь озлобиться. Мало ему утренней истории с Машей. Раньше он никогда не замечал за собой таких вспышек внезапного, ничем не объяснимого озлобления. Что ж, все закономерно, тут нечему удивляться. Все происходит именно так, как и описано в «Медицинской энциклопедии» в томе на букву «А». Он, Ломтев, не является исключением.

И все же, что ни говори, а, переступая порог этой квартиры, он жаждал немедленного чуда, он хотел сразу угадать признаки всесилия этого человека, увидеть атрибуты его власти над человеческими пороками. А все оборачивалось мирным домашним чаепитием на кухне за столом, покрытым клеенкой, на котором возвышалась старенькая сахарница с отбитой ручкой и в плетеной хлебнице горкой были насыпаны сушки…

Обо всем этом успел подумать Ломтев, пока отвечал на первые вопросы Устинова, пока, сбиваясь, объяснял, кто он и откуда. Ломтев то успокаивался, то опять начинал нервничать, руки его заметно дрожали. Ему казалось, Устинов присматривается к нему, и от этого он чувствовал себя не в своей тарелке. Когда же начнется, когда же состоится то главное, ради чего он явился сюда? И состоится ли?

А спустя час Ломтев уже лежал под свежей простыней на застеленной для него раскладушке, в темной тишине засыпающего дома и то ли удивленно, то ли разочарованно думал: «И это все?» В ушах его, казалось, продолжал еще звучать голос Устинова: «Сядьте поудобнее. Закройте глаза. Сосредоточьтесь на звуке моего голоса. Внимательно слушайте меня, внимательно слушайте… С этого дня, с этого часа вы никогда больше не будете употреблять ни вина, ни водки, ни прочего алкогольного пития. Отныне вы становитесь сознательным трезвенником, вы сознательно избираете для себя трезвый образ жизни — единственный образ жизни, достойный человека. Подумайте сами: разве может быть что-либо более нелепое, дикое, абсурдное, чем добровольно отравлять свой организм, свой мозг алкогольным ядом, убивать свой разум, терять человеческий облик. Пьянствуя, вы растрачиваете свое здоровье, ваши сердце, печень, почки разрушаются, вы лишаетесь мужских способностей, наконец вы попросту глупеете — и все это ради чего? Ради рюмки с водкой. Не дикость ли это?.. С нынешнего дня для вас все это в прошлом. Отныне даже запах спиртного, даже присутствие рядом с вами пьяного человека будут вам неприятны… Очень скоро вы почувствуете, как улучшается ваше здоровье, как повышается работоспособность, дома, в семье вы опять обретете радость и уважение, вам не надо будет ни перед кем оправдываться и унижаться… Вы становитесь ч е л о в е к о м…»

Пока, откинувшись в кресле, закрыв глаза, Ломтев слушал, что говорил Устинов, он и правда находился во власти этого голоса. Но теперь, ворочаясь на раскладушке, он спрашивал себя: разве сообщил Устинов ему что-нибудь новое? Разве не знал он и сам всех этих истин и прежде? Разве открыл ему Устинов что-нибудь такое, что было неведомо Ломтеву раньше? И если сейчас он, Ломтев, способен вот так сомневаться и скептически взвешивать услышанное, то не означает ли это крах всей затеи, не свидетельствует ли о бессилии Устинова перед его, ломтевским, скепсисом? Нет, не хотелось бы Ломтеву так думать, горько было расставаться со своей надеждой на чудо, но все же никак не мог он избавиться от этих мыслей.

«Хотя… с другой стороны… — думал он. — Было же все-таки что-то, было…»

Пожалуй, наибольшее впечатление на Ломтева произвел небольшой тест на внушаемость, который устроил ему Устинов. «Сейчас вы закроете глаза, — сказал он Ломтеву, — а я буду вести счет. Пока я не досчитаю до двадцати, вы не сможете открыть глаза. Поняли?» Обычно Ломтев с недоверием относился к подобным гипнотическим штучкам. А тут он послушно закрыл глаза, Устинов принялся считать. И Ломтев ощутил, что и правда веки словно бы больше не подчиняются ему. Странное это было ощущение: он вроде бы и знал, что конечно же сможет открыть глаза, если з а х о ч е т, но в то же время что-то мешало ему сделать усилие над собой и захотеть… «Двадцать!» — произнес Устинов, и Ломтев легко открыл глаза. Значит, было все-таки нечто в этом человеке, обладал он, выходит, некоей силой внушения, а следовательно…

Уже после окончания сеанса Устинов сказал Ломтеву: «А завтра вы должны будете сами написать историю своей болезни. Чем подробнее, тем лучше. От самых истоков и до дня сегодняшнего. И потом вы обязательно станете вести дневник и присылать его мне. Это очень важно».

И теперь Ломтев думал: «С чего же завтра начать? Как определить истоки и первопричины того, что случилось со мной? Как?»

«…Я родился и рос в семье, где не было пьющих…» — так и начну, пожалуй. Я родился и рос… я родился и рос…» — повторял он мысленно, уже засыпая.

Ломтев вдруг застрял на середине этой фразы. Потом подумал и вычеркнул ее вовсе.

Ломтев опять остановился. «Да нужно ли все это?» — подумал он. Может быть, лучше так: «Выпивать начал примерно в 21—22 года. Сначала пил в компаниях с друзьями, на вечеринках в складчину, потом, втянувшись, стал пить и один. Если первое время мне и в голову никогда не приходило выпить с утра, то теперь все чаще и чаще тянуло опохмелиться. Дома начались неприятности…»

Что ж, все, конечно, верно, все так и было, да только многого ведь тогда не понять и не объяснить. Ломтев вздохнул и вернулся к прерванному тексту. Было слышно, как Устинов разговаривает с кем-то по телефону, о чем-то спорит, доказывает что-то, постепенно накаляясь. Вчера он показался Ломтеву таким уравновешенно-сдержанным, таким спокойным, неспособным повысить голос, а выходит, впечатление это было обманчиво.

Ломтев писал теперь быстро, почти не останавливаясь. Потому что все то, что ложилось сейчас на бумагу, давно уже стало предметом его размышлений, давно уже было продумано и выношено. В те нередкие ночи, когда он подолгу лежал без сна, томимый чувством вины и раскаяния.

Вот вроде бы и все.

Ломтев поднял глаза и посмотрел в окно. Туман стоял за окном. Сквозь сероватую клубящуюся мглу неясно проступали очертания деревьев.

Ощущение нереальности, странности всего происходящего охватило Ломтева. «Почему я вдруг здесь, в этой чужой квартире? Зачем? Что со мной? Отчего не дома?..»

То есть разумом он, конечно, понимал, мог объяснить и последовательность событий, и причинную их связь, помнил, что и почему происходило с ним, но словно бы поверх этих реальных представлений, практических доводов и объяснений поднималась и накатывала волна какого-то почти детского изумленного недоумения…

Разве таким он видел себя когда-то? Разве мог допустить, что все его способности и задатки, те силы, которые он некогда чувствовал, та искра божия, которую он ощущал — а ощущал ведь, ощущал! — в себе, все это обернется столь жалким финалом?.. Неужели для того только был он рожден?..

И тут же накинулись на него мысли о Светлане, о доме, о Маше, о работе — немало горьких и унизительных объяснений ждало его впереди…

Дверь открылась, в комнату, ступая почти бесшумно в своих суконных домашних шлепанцах, вошел Устинов. Он мягко, даже вроде бы застенчиво улыбнулся Ломтеву:

— Ну как, Виктор Иванович? Потрудились? Вот и хорошо. Я прочту, и мы тогда потолкуем, как быть с вами дальше. А пока давайте-ка проведем еще один сеанс. Садитесь поудобнее. Сосредоточьтесь. Закройте глаза. Слушайте меня внимательно…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ ВЕРЕТЕННИКОВ

Клаву Веретенников встретил случайно возле Дома книги. Узнал он ее сразу, едва только мелькнуло ее лицо в толпе, хотя не так уж мало времени пролетело с тех пор, как разминулись их дороги. Вроде бы и думать о ней забыл, выветрились те золотые, развеселые денечки из его памяти, а вот все-таки метнулся сразу радостно в ее сторону, окликнул. Клава повернулась на его голос, тень словно бы испуга или мгновенной внутренней борьбы скользнула по ее лицу, однако тут же она взяла себя в руки.

— А! Леня! Сколько лет, сколько зим…

Она быстро взглянула на потрепанную папку, которую он сжимал в руке.

— Ты, я вижу, верен себе. Волка ноги кормят?

Да, когда-то он говорил ей именно так. Бегал он тогда по редакциям в поисках случайных заработков: где пытался пристроить свои рассказы, где отвечал на письма, где писал внутренние рецензии. И сейчас бегает точно так же. В этом она права.

— Что делать, — сказал он. — Се ля ви. А ты — как?

Она пожала плечами.

— Нормально.

— Ты тоже верна себе, — сказал Веретенников. — Все так же свежа и прекрасна.

— Не ври, Веретенников, — отозвалась она с грустью. — Не ври.

Что ж, он правда малость приврал. Он уже успел разглядеть, как сильно изменилось ее лицо за те годы, что они не виделись. Горькие, усталые складки появились возле рта, да и все лицо как-то осунулось, поблекло.

— Слушай, — сказал Веретенников. — Если не спешишь, может, зайдем куда, выпьем кофе, а? Молодость вспомним? — Он засмеялся. — Шутки шутками, а мне ведь, Клавочка, шестьдесят годочков уже стукнуло…

— И все не женился? — усмехнулась она. — По бабам все небось бегаешь?

— Грубость, Клавочка, не к лицу изящной женщине. Раньше, помнится, ты так не выражалась.

— Что поделаешь. Жизнь учит.

Они прошли по каналу Грибоедова и свернули к маленькому, незаметному кафе на площади Искусств. Там было людно, запах кофе и коньяка витал над круглыми стойками.

— Клавочка, что тебе взять? — суетясь, спрашивал Веретенников.

— То же, что и себе.

— Значит, кофе и по пирожному. Я ведь теперь непьющий, Клавочка, — добавил Веретенников.

— Да ну?

Это «да ну?» прозвучало как-то вяло, вовсе не так, как рассчитывал Веретенников, отреагировала Клава на его сообщение. Словно чем-то совсем иным были заняты в этот момент ее мысли.

— А мне, пожалуй, возьми все-таки рюмку коньяку, — вдруг сказала она.

Мальчишеские, белесые брови Веретенникова вскинулись в изумлении.

— Ты меня удивляешь, Клава. Это что-то новое.

— Что делать. Закон сохранения энергии. Ты бросаешь, я начинаю.

— А может, все-таки не надо? — сказал он неуверенно. Уж очень не хотелось ему этого. Словно некое тягостное усилие предстояло ему совершить над собой, чтобы взять эту рюмку.

— Ладно, — сказала Клава. — Не нужно — так не нужно. Я пошутила.

Ничего она не шутила, это Веретенников видел точно. Но все равно он был доволен, что маленькая эта заминка разрешилась подобным образом.

— У тебя, что — какие-то сложности? Проблемы? — спрашивал он, вглядываясь в ее лицо, когда они принялись за кофе.

— У кого нет проблем… А так… Я же сказала: все нормально.

Он не стал настаивать, не стал расспрашивать. Ему хотелось верить, что все действительно нормально в ее жизни. Все-таки чувствовал он свою вину перед этой женщиной. В свое время, в угарные, пьяные дни, он обошелся с ней далеко не лучшим манером. Она была тогда совсем молоденькой, лет двадцать пять, двадцать шесть от силы, девчонка по сравнению с ним. Наверно, она любила его тогда. Впрочем, любила, не любила — все растворялось тогда в темной, хмельной круговерти. Все было запутано, грязно, нечистоплотно. Лучше не вспоминать. И в эту грязь он тянул с собой Клаву. Странно, что она так долго терпела его — со всеми его скандалами, пьяными приятелями, безденежьем, сердечными приступами, самобичеванием и бахвальством… Возможно, он виделся ей совсем другим. Собственно, они никогда и не жили вместе, даже подобия общего дома, семьи у них не было — он просто заваливался к ней, когда хотел, и так же, когда хотел, уходил. Но больше никогда в жизни он не видел таких преданных, таких любящих глаз. Эти глаза были для него немым укором, их выражение бесило его. Его раздражало, что она на что-то надеется, что всерьез принимает его пьяные обещания, которых он не помнил вовсе или вспоминал с сожалением. «Я знаешь чего хочу, — говорила она иногда в минуты любви, — я маленького от тебя хочу…» Такие разговоры тоже раздражали его, он не выносил этого сюсюканья — ему чудилось за ним покушение на его свободу. Он сам вел дело к разрыву, Клава становилась ему в тягость: пусть молчанием своим, пусть любящими своими взглядами, но она что-то требовала от него, молчаливо страдая, протестовала против его образа жизни — зачем ему это было надо? Он знал женщин, которые ничего не требовали, с ними было и легче, и проще. Как-то, это было лет пять-шесть назад, после одной из наиболее тяжких ссор Клава попросила его больше не приходить. Он сказал: «Что ж, хорошо. Если т ы так хочешь…» И ушел, в общем-то, с облегчением. С тех пор они не виделись.

Теперь же все время, пока они пили кофе, пока перебрасывались мало что значащими фразами, Веретенникова не оставляло ощущение, будто он разговаривает с новым для себя человеком. Будто он и не знал эту женщину никогда прежде. Неужели действительно прошедшие годы так сильно изменили ее, сделали почти неузнаваемой? Или все дело заключалось в том, что, пожалуй, впервые он смотрел на нее глазами трезвого человека, а потому и воспринимал ее сейчас совершенно по-иному, чем в те, прежние, времена?

— Что же ты о себе ничего не рассказываешь? — допытывался он. — Как ты? Что? Где?

— А что рассказывать, Веретенников? У меня всё — как у всех.

В те времена, когда они были близки, Клава работала приемщицей в ателье и, кажется, училась заочно — где и на кого, этого Веретенников сейчас уже не мог припомнить.

— Образование-то свое завершила? — на всякий случай спросил он. — Отмучилась? С дипломом небось, можно поздравить? Или как?

— «Или как», Веретенников, «или как». И давай, вообще, поговорим о чем-нибудь более интересном.

— А мне, может, это как раз и интересно.

— С каких пор, Веретенников, с каких пор?..

И опять нотка усталой грусти прозвучала в ее голосе.

— Ну уж… — пробормотал Веретенников. — Можно подумать, будто я никогда…

Клава так взглянула на него, что он осекся, сам устыдился тех фальшивых слов, которые только что намеревался произнести.

— Ладно, ладно… Кто старое помянет… — шутливо проговорил Веретенников. — Я ведь это все к чему, Клавочка? Может, тебе помощь какая нужна? Ты же выручала меня в свое время, ох как выручала — думаешь, я не помню? Долг платежом красен.

«Выручала» — это, конечно, было не то слово. Спасала она его тогда, спасала. Один раз так из верной пропасти вытащила. Не окажись она тогда рядом, неизвестно, чем бы еще та история закончилась. Гулял бы он сейчас по городу Ленинграду или нет — это, как говорится, большой вопрос.

А началось все с того, что, получив однажды относительно приличный гонорар, задумал Веретенников смотаться в Закавказье к дружку своему, сотоварищу по немецкому плену. Вбил он себе в голову, что вояж этот совершенно для него необходим, хоть мать и отговаривала его от этой поездки, страшилась ее, и, как выяснилось позднее, ее горькие предчувствия были не напрасны. Сам же Веретенников смотрел на предстоящее путешествие оптимистически: он только что вышел из наркологической лечебницы, основательно заряженный антабусом, и уверял всех и самого себя в том числе, что с пьянством покончено прочно и навсегда. Впрочем, надо признать, что вместе с этой уверенностью, вместе с антабусом и грозными предостережениями врачей, из больницы, а точнее из больничной курилки, где собирались завсегдатаи этого заведения, он вынес немало хитроумных рекомендаций и уловок, с помощью которых можно было успешно вернуться в ряды «нормальных», то есть пьющих людей. Так что его «навсегда» протянулось лишь до прибытия в закавказский столичный аэропорт. В этом городе Веретенникову предстояло пересесть на междугородный автобус и ехать дальше. Однако автобус в тот день отбыл без него. Сам же Веретенников проснулся посреди ночи на скамейке в сквере перед зданием аэропорта. Проснулся оттого, что кто-то сильно и грубо тряс его за плечо. Веретенников сел, еще не понимая, что с ним и где он. Над ним стояли двое милиционеров.

— Что вы тут делаете? — строго спросил один из них.

Веретенников невнятно пробормотал что-то насчет пересадки, поздно прилетевшего самолета и автобуса. Язык плохо слушался его. Около скамейки, поблескивая при свете фонаря, валялись три пустые бутылки из-под портвейна.

Второй милиционер покачал головой и сказал на ломаном русском:

— А твой ботинок, наверно, самолет улетел, да?

Веретенников взглянул на свои ноги: ботинок действительно не было. Сквозь дыру на носке на правой ноге белел палец. Потом об этом дырявом носке Веретенников вспоминал почему-то с особым стыдом.

— Ладно, пошли, — сказал первый милиционер. — Документы-то хоть целы?

Веретенников, замирая от страха, ощупал карманы, и от сердца у него слегка отлегло: документы и деньги, предусмотрительно зашитые матерью в карман рубашки, были на месте. Чудо да и только! Видно, того, кто снимал с него ботинки, что-то спугнуло.

Веретенников послушно поднялся и в одних носках зашлепал вслед за милиционерами к маячившему в стороне фургону с надписью «Спецмедслужба». Только тут он обнаружил, что не ощущает в руках привычной тяжести небольшого чемодана. Значит, придется смириться и с этой пропажей. Его сильно шатало. Почему-то больше чем чемодана, было жалко ботинок — он только что купил их, перед самым отъездом. А главное было обидно: наверняка их сняли с него те же, кто пил с ним. Только вот вспомнить, с кем именно он пил, Веретенников, сколько ни силился, никак не мог. Мелькали в голове чьи-то лица — но то ли они снились ему, пока он спал на скамейке, то ли существовали реально, он поручиться не мог.

Так же покорно, как шел, Веретенников забрался в фургон. Он чувствовал сейчас только одно желание: спать. В фургоне было пусто. Веретенников лег на пол и уснул. Фургон тронулся, несколько раз его подбросило на дорожных колдобинах, но Веретенников уже почти не ощущал этих толчков.

Когда он очнулся от тяжелого сна, сквозь зарешеченные окошки фургона пробивался яркий дневной свет. Фургон стоял неподвижно, снаружи доносились какие-то звуки, похожие на кудахтанье кур. Как ни плохо соображал в эти минуты Веретенников, но все-таки он не мог не подивиться тому обстоятельству, что до сих пор они, оказывается, не доехали до вытрезвителя. Да и то, что он по-прежнему пребывал в фургоне в одиночестве, тоже было удивительно. Впрочем, ко всему, что тогда происходило с ним, он, как ни странно, относился с немалой долей безразличия — словно наблюдал за собой со стороны.

Через некоторое время дверь фургона распахнулась и снаружи заглянул вчерашний милиционер-кавказец.

— Зачем много пил! — укоризненно сказал он. — Двадцать пять рублей давай. Шатыраф плати. Или милиция поедем, протокол составлять будем, на работу писать будем. Хочешь?

— Нет, не хочу, — сказал Веретенников, незаметно пальцем распарывая зашитый карман рубашки, чтобы вытянуть деньги. Подобный исход дела представлялся ему сейчас наилучшим.

Только теперь через раскрытую дверь он разглядел, что фургон стоит в небольшом дворе, за забором, густо обвитым виноградной лозой. По двору бродили куры.

Веретенников спрыгнул на землю и лишь тогда вспомнил, что он в одних носках. Однако что делать — взгляд милиционера он все еще чувствовал на своей спине. Избавиться бы от него поскорее. Веретенников вздохнул и решительно шагнул за калитку…

Казалось бы, одно это происшествие, одна эта унизительная необходимость брести теперь по городу в костюме, при галстуке, но без ботинок, в рваных носках, вызывая удивленные взгляды не столь уж редких в этот ранний утренний час прохожих, — должны были заставить Веретенникова опомниться, взять себя в руки. Но не тут-то было. Словно какая-то пружина срывалась в таких случаях внутри у Веретенникова. «Ах, так… Ну что ж, чем хуже — тем лучше», — вот по какому принципу он начинал действовать в подобных ситуациях. Какое-то почти радостное озлобление против самого себя и против всего мира охватывало его. Как будто поступая скверно, и понимая, что поступает скверно, и мучаясь от этого своего понимания, он тем самым, мучением этим своим, уже искупал собственную вину.

Стояло еще раннее утро, когда он очутился на небольшом окраинном базаре. Чутье не обмануло его. Именно здесь, в будке сапожника, он отыскал то, что ему было нужно: и старые сандалии за полцены, и бутылку водки за двойную цену. Водка была выпита тут же, в этой же будке, за компанию с сапожником. Закусывали водку дыней. И завертелась, закрутилась южная жизнь Веретенникова. Что там междугородный автобус, что там дружок-приятель, лагерный сотоварищ — все было забыто. Еще дважды его подбирала «хмелеуборочная» машина, дважды он вновь оказывался в фургоне, на сей раз набитом весьма живописной публикой, и дважды ему удавалось опять откупаться, вытягивая из кармана очередную двадцатипятирублевку… Ночевал он то на базаре, где, оказывается, приезжие торговцы фруктами порой спали прямо под деревянными лотками, на каких-то мешках, чтобы с утра снова приняться за торговлю, то в привокзальном сквере, то в каком-то недостроенном здании вместе с компанией амнистированных уголовников, возвращающихся теперь по домам… Все мешалось в его голове, он уже плохо отличал, что происходит в действительности, а что лишь мнится ему в пьяном бреду. Порой и вовсе наступали темные провалы, память вырубалась начисто. В те редкие минуты, когда сознание его прояснялось, он говорил себе, что гибнет, что надо остановиться, остановиться немедленно, и не мог… Потом, уже после, отдельные сцены, порой странные, почти абсурдные, вдруг всплывали в его мозгу, и опять же он не мог поручиться: было ли это на самом деле или рождалось лишь в его горячечном воображении. Вот он сидит на берегу какой-то бурной и мутной реки вместе с цыганами, они пьют вино, пьют из горлышка, поочередно передавая бутылку друг другу, и он что-то рассказывает — бормочет о фашистском плене, словно бы оправдывается перед кем-то… А в мутно-коричневой воде, покачиваясь, медленно плывет раскрытый пустой фанерный чемодан… За ним другой, третий… «Смотри! — говорит пораженный Веретенников цыгану. — Чемоданы! Откуда бы это?» — «Откуда? — усмехаясь переспрашивает цыган. — А ты не понимаешь?» И Веретенников догадывается. Он вдруг думает о том, что и его жалкий чемоданишко, выпотрошенный, наверно так же покачиваясь, плывет где-нибудь, и вдруг пьяно всхлипывает от острой жалости к самому себе…

Он видит себя затем уже в привокзальном сквере, двое мужчин вдруг возникают рядом с ним, они заходят с обеих сторон, словно бы зажимают его, он ощущает на своих запястьях их крепкую хватку. «Тихо! Мы — из органов! — говорит один. — Документы!» И пока Веретенников с пьяной медлительностью пытается что-то сообразить и ответить, один из них уже быстро и умело обшаривает его карманы. И когда Веретенников, наконец, понимает, что к органам эти люди имеют отношения ничуть не больше, чем он сам, их уже нет рядом. Нет, естественно, и нескольких последних мятых трешек. И до сознания Веретенникова не сразу доходит, что это — все, конец, отныне он на полной мели. Отчаяние охватывает его. Отчаяние безвыходности.

Как менял он пиджак на бутылку вина, Веретенников помнит смутно. Но, наверно, все-таки обмен состоялся, потому что через некоторое время он обнаруживает себя уже без пиджака, в одной рубашке, сидящим за грязным, залитым пивом столиком, в какой-то замызганной забегаловке. Здесь людно, шумно, дымно. Однако в пьяной толчее внимание Веретенникова привлекают два человека. Это те самые — из органов. И странно: хоть они и сидят довольно далеко от Веретенникова, в другом углу забегаловки, однако сквозь гул пьяных голосов, шарканье ног и звяканье стаканов он совершенно отчетливо, от слова до слова, слышит все, о чем говорят эти двое. Такое впечатление, словно голоса их доносятся не издали, а звучат прямо в голове Веретенникова. Более того — Веретенников видит, как один из них специально перегибается через столик, чтобы говорить тише, он явно старается, чтобы окружающие не услышали его, и все-таки бормотание его, однотонное и угрожающее, тут же отдается в мозгу Веретенникова. Он понимает: эти двое сговариваются теперь убить его, Веретенникова. Они не догадываются, что он слышит их. Веретенников торопливо допивает вино и, стараясь не привлекать к себе внимания, выходит на улицу. На улице уже темно. Но странное дело — и здесь, на улице, он слышит все то же однотонное, угрожающее бормотание. Даже сквозь стены оно доносится до его ушей. А может, те двое тоже вышли сразу вслед за ним и теперь преследуют его, и только темнота скрывает их от его глаз? Иначе откуда же это так ясно различимое бормотание: «Надо убрать его, надо убрать. Он знает, что мы не из органов. Теперь надо убить его. Надо убить его…» В страхе Веретенников бросился бежать, споткнулся, упал, шатаясь, поднялся. Кажется, всё, отстали. Он тяжело дышал, был потен, гнетущий страх сжимал ему сердце. Он так и не понял, что это было — явь или бред. Всю ночь он петлял по городу. Голоса то возникали, то исчезали в его мозгу.

Утро застало его все в том же привокзальном сквере. Он чувствовал себя совершенно обессиленным. Тяжелые похмельные судороги пробегали по его телу. Он не знал, сколько дней прошло с тех пор, как он прилетел в этот город. Не мог ни сосчитать, ни вспомнить, как ни напрягался. Он вдруг обнаружил за собой еще одну странность: он совершенно не мог долго оставаться на одном месте. Стоило ему опуститься на скамейку, как к сердцу подступало какое-то сосущее беспокойство и гнало его дальше. Словно где-то там, впереди, на этих незнакомых улицах маячило его спасение. Однако, сделав круг, он снова, будто к магниту, возвращался к вокзалу.

Итак, он был один, в чужом городе, полураздетый, без вещей, без денег. Мрак, казалось, смыкался вокруг. Выхода он не видел. Если бы он знал, что все так кончится, если бы знал… Ведь что мешало ему добраться до своего дружка-приятеля, а там сиди-посиживай за столом, как все люди, пей сколько хочешь, хоть залейся, так нет же… Он проклинал себя за свою слабость, чувство угнетенности давило все тяжелее. И не избавиться, не спастись от этого чувства.

В кармане брюк он нащупал вдруг несколько последних монет. Слава богу, те двое — «из органов» — не позарились на мелочь. Или просто слишком спешили. Он разложил монеты на ладони и пересчитал их: шестьдесят семь копеек. Наверно, хватит на телеграмму. Дать матери SOS. А стоит ли?.. Какая-то апатия, ощущение бесполезности, бессмысленности всего, что бы он ни сделал, охватило его. Зачем? Что от этого изменится? Не лучше ли разом покончить со всем?..

Некоторое время он еще колебался. Но взгляд его уже тянулся к ларьку, где толстый кавказец торговал сухим вином в разлив. И тошнотворная слабость подкатывала к горлу. Ему казалось: он сейчас упадет. Было только одно средство преодолеть эту слабость.

Сжимая мелочь в кулаке, Веретенников подошел к ларьку и встал в хвост небольшой — три человека — очереди. Ожидание, даже столь недолгое, казалось ему нестерпимым. Солнечный свет был раздражающе, мучительно ярким. Наконец очередь его приблизилась, он протянул продавцу руку с прилипшими к ладони монетами, и в то же мгновение все начало меркнуть в его глазах… Последнее, что он запомнил, — это монеты, падающие на прилавок…

Вытащила его тогда из этой гибельной круговерти Клава. Если бы не явилась она, если бы не прилетела, едва узнав, что он в больнице, еще неизвестно, как все обернулось бы. Слишком мрачные мысли тогда его посещали. И как он повел бы себя, поднявшись с больничной койки, куда бы занесло его на сей раз, не окажись тогда рядом Клава, все это было покрыто мраком.

Клава привезла его в Ленинград. Для Веретенникова так и осталось тайной, откуда она достала деньги на дорогу, как сумела вывернуться при ее-то малом заработке. Тогда он этим особенно и не интересовался. И даже мысль о том, чтобы вернуть ей эти деньги, как-то не приходила ему в голову. Тем более что в Ленинграде он вскоре опять запил — до отдачи ли долгов тут было! А потом уже и окончательно разминулись их пути.

Теперь вся эта история вновь ожила в памяти Веретенникова.

— Я же твой старый должник… — посмеиваясь, сказал он.

— Какой ты должник, Веретенников… — отозвалась Клава. — Тебя нет в моей жизни. Понимаешь? Нет. А как может быть что-то должен человек, которого нет?

Эти слова покоробили Веретенникова. Даже если это была шутка, то слишком горькая.

— Как это меня нет? — сказал он с деланно-шутливой обидой. — Вот он я, весь перед тобой.

— Ладно, оставим этот разговор, Веретенников, — сказала Клава. — И давай-ка, пожалуй, прощаться. Мне пора.

— Но можно… — начал было он, однако Клава перебила его:

— Нет, Веретенников, нельзя.

Белесые бровки Веретенникова обидчиво шевельнулись:

— Но ты же даже не знаешь, что я хотел сказать! Ты даже не дослушала!

— Что бы ты ни сказал, Веретенников, все равно — нет. Бесполезно. — И, помахав ему рукой, она пошла из кафе.

Так они и расстались тогда, но встреча эта не осталась бесследной для Веретенникова. Он вдруг начал ловить себя на том, что все чаще и чаще думает о Клаве. Обычно все то, что так или иначе было связано с прошлой его — пьяной — жизнью, он старался отбрасывать, вычеркивать из своей памяти. А тут… До случайной этой встречи он и вспоминать-то почти уже не вспоминал о Клаве. Считал, что отрезана та полоса жизни начисто и навсегда. Казалось, Клава исчезла, растворилась в его прошлом с такой же естественной легкостью, с какой растворяется сахар в стакане чая. Или это действительно только казалось?..

Теперь Веретенникова томило ощущение недосказанности, которое оставалось у него после встречи с Клавой. Словно было нечто такое, что должен был и не сумел он тогда разгадать. Раньше он считал Клаву простенькой, наивной девочкой, вся она была на виду. Теперь же он вдруг почувствовал, что вовсе не так она проста — словно за те годы, пока они не виделись, в ней совершилась неведомая ему душевная работа, произошла какая-то тайная перемена, суть которой так и не мог ни понять, ни уловить Веретенников.

«Она стала независимой — вот что, пожалуй, главное, — думал Веретенников. — Что ж, тогда все верно, так и должно быть. Мы зависимы, пока любим. Независим тот, кто не любит. Она разлюбила меня, только и всего».

Однако подобные размышления лишь подогревали его интерес к Клаве.

Вообще последнее время он стал чаще раздумывать о собственной жизни. Если раньше, в прежние времена, только в минуты протрезвления его раздирали противоречивые мысли и чувства — от самопрощения до самобичевания, от глубокого раскаяния до утверждения собственного права делать все, что душа пожелает, — то теперь раздумья о себе, о своем прошлом и будущем, о смысле всего происходящего с ним занимали его едва ли не постоянно.

Он почти не работал. То есть каждое утро он исправно садился за письменный стол, даже закладывал чистый лист в свою старенькую, раздерганную пишущую машинку, но дальше этого обычно дело не шло. Зато мысли его катились легко и свободно.

Устинов во время своих сеансов, помнится, говорил: «Теперь, когда ваше сознание просветлено, когда вы решили раз и навсегда отказаться от алкогольного дурмана, когда вы ощутили достоинство трезвой жизни, вас непременно ожидает прилив творческих сил. Все здоровое, сильное, истинно человеческое в вашей душе, то, что прежде вы глушили, забивали, травили алкоголем, теперь возродится и оживет, вы почувствуете подъем духа, работоспособность ваша возрастет, вы снова ощутите уверенность в себе…»

Если Устинов имел в виду работу мысли, ее, так сказать, свободный полет, то он, безусловно, был прав. Если же он говорил о реальной, практической работе, работе пером, то тут дело обстояло далеко не так блестяще. И это, пожалуй, было главное, что тяготило Веретенникова.

Мать Веретенникова, в свои восемьдесят два года продолжавшая хлопотать по хозяйству, готовить, стирать, гладить, ходить по магазинам, была преисполнена радостного благоговения перед тем превращением, которое совершилось с ее сыном. Она жила в этой же коммунальной квартире, но в другой комнате, и в те утренние часы, которые Веретенников проводил за письменным столом, она старалась и появляться бесшумно, и вовремя приносить стакан с крепко заваренным чаем, и успевать первой на телефонный звонок, чтобы ответить с суровой и в то же время горделивой непреклонностью: «Позвоните позже. Он р а б о т а е т». Ее можно было понять. Она до сих пор еще не отвыкла вздрагивать при каждом звонке, как вздрагивала тогда — при многодневных его загулах, всякий раз ожидая, что сейчас придут и скажут: с вашим сыном несчастье… Иногда в те изматывающие душу дни ей хотелось разбить телефонный аппарат, вырвать с корнем розетку, отключить дверной звонок, чтобы не ждать, не мучиться. Но она не могла этого сделать: ведь каждый звонок нес и надежду — вот сейчас раздастся в трубке ослабевший, хрипловатый, покаянный голос ее сына: «Мама…» Столько лет она жила с невидимым, но так явственно и постыдно ощущаемым ею самой клеймом: м а т ь п ь я н и ц ы, что теперь, когда душа ее, наконец, распрямилась, когда позор этот, переживаемый ею с такой мучительной болью, остался позади, она словно бы старалась наверстать то, что было недодано ей жизнью, — возможность и право гордиться сыном…

Веретенникова же порой начинало раздражать это ее хождение на цыпочках, это многозначительно подчеркнутое: «О н р а б о т а е т». Он-то знал подлинную цену своему утреннему времяпрепровождению.

Рассказы не шли. То, что сочинял он прежде, казалось мелким, фальшивым, надуманным. Один только «Лесоповал», хранящийся в глубине стола, помогал ему не потерять окончательно веру в себя. Ведь мог же он! Мог!

Он извлекал на свет божий старую, в редакторских пометках рукопись и начинал перечитывать наугад выхваченные страницы. Ему казалось, что в этот момент с ним происходит нечто, похожее на подзарядку аккумуляторов. Он старался возбудить в себе ту энергию, тот безотчетный азарт, с которым писал когда-то эти страницы. Иногда это вроде бы удавалось. Он испытывал вдруг знакомое возбуждение, которое охватывало его прежде перед удачной работой. Но проходило время, и он убеждался, что обманывается. Мысли его разбредались, напрасно он побуждал себя сосредоточиться — ничего не получалось.

Тогда Веретенников начинал думать о том, что за последние годы он, вероятно, просто-напросто разучился работать. В конце концов, отсутствие тренировки не проходит даром. Да и ради чего стоит стараться? Во имя какой такой высокой цели? Все равно лучше Толстого, глубже Достоевского, сильнее Шолохова он не напишет — это уже ясно. Написать лучше Тютькина — велика ли честь? И не унизительно ли множить ряды средних писателей? Вообще, что значит «средний писатель»? Быть средним, рядовым инженером не стыдно, но быть с р е д н и м, р я д о в ы м писателем… Разве изначально эта профессия не подразумевает исключительности? И что же тогда обманывать себя?.. Не раз и не два предавался Веретенников таким размышлениям. Печальное чувство — чувство бесплодности охватывало его.

Но ведь было же… было же что-то! Он словно ходил по кругу. Или и правда «Лесоповал» явился его высшей точкой, пределом и смыслом жизни, его главным предназначением, оправданием его нелепого, в общем-то, существования, его главной и единственной книгой?.. И напрасно тогда он пытается высидеть еще что-то, напрасно делает вид перед другими и насилует самого себя… Все, что могло свершиться, уже свершилось. И незачем теперь заниматься самообманом.

Подобное смутное состояние духа, владевшее Веретенниковым, было одной из причин того, что он давно уже не показывался у Устинова. Да и дневник, который сначала он вел с немалым усердием по настоянию Евгения Андреевича, тоже забросил. С пьянством он покончил раз и навсегда, теперь это очевидно, а записывать в дневник свои сомнения, предавать бумаге свою душевную смуту — мало радости. Да и лень было, честно-то говоря.

Кроме того, время от времени мучили Веретенникова боли, просыпались, давали себя знать застарелые болячки. Причем болезни, которые к нему прицеплялись, почему-то всегда были какие-то постыдные, лишенные благородства. У кого инфаркт, а у него — геморрой, у кого остеохондроз, а у него — задержка мочи, у кого гипертония, а у него — фурункулез… Он никогда не заботился специально о своем организме, даже, можно сказать, не любил его, и организм, вероятно, платил ему теперь тем же. Он никогда не был брезглив, его никогда не смущала кое-как вымытая посуда в разного рода забегаловках и столовых, он, не задумываясь, пил прежде из одного стакана с совершенно незнакомыми людьми и, посмеиваясь, любил тогда повторять, что никакая зараза его не берет. Теперь выяснялось, что и это тоже было самообольщением. И, может быть, как раз в нынешнем физическом его состоянии и крылась истинная разгадка его творческого бесплодия?.. Но разве история литературы не знает случаев, когда изможденные, измученные болезнями люди создавали шедевры? Так что не в болезнях здесь дело, не в болезнях…

Чтобы добыть денег на жизнь, Веретенников хватался за любую случайную работу, беготне по редакциям он и посвящал обычно вторую половику дня. И, оказываясь теперь возле Дома книги, он невольно оглядывался по сторонам, словно надеясь снова увидеть в толпе Клаву. Что-то новое, казалось, вошло в его жизнь. Вдруг пробуждалась в нем какая-то иная — чувственная — память, и то, что, мнилось, было забыто прочно и навсегда: прикосновение рук Клавы, запах ее волос, мягкая округлость коленей, — все это внезапно оживало вновь и начинало волновать так, как не волновало никогда прежде… И он уже убеждал себя, что, наверно, именно этих переживаний и не хватало ему до сих пор, что как раз женщина и способна вывести его из творческого кризиса. Та холодность, суровость, с которыми Клава при встрече обошлась с ним, не очень смущали Веретенникова. Смешно было бы ждать, что она бросится к нему с распростертыми объятиями. Однако если она была в состоянии полюбить его тогдашнего со всеми его пьяными мерзостями, о которых и самому Веретенникову теперь вспоминать тошно, то неужели нынешний трезвый его облик и образ жизни оставят ее равнодушной?.. Так что придавать слишком большое значение тому «нет», которое произнесла Клава, Веретенников не собирался. Скорее всего она ждала, чтобы он проявил инициативу, чтобы с а м нашел ее. Она просто боялась показать, будто опять навязывается ему, боялась, что он может так подумать.

И все же что-то удерживало Веретенникова, что-то мешало ему набраться решимости и явиться вдруг по тому адресу, который еще хранила его память. Даже если она уже не живет там, ему наверняка подскажут соседи новые ее координаты. Но что же все-таки мешало ему? Что? Боязнь столкнуться вдруг со счастливым соперником, как говорили в старину, обнаружить, что жизнь ее уже определилась и устроилась без всякого его, Веретенникова, участия? Это страшило его? Нет, пожалуй, совсем нет. Он как-то почти не думал о такой возможности. Уж что-что, а дух неустроенности, неудачливости Веретенников умел ощущать. Сам такой.

И значит, было только одно обстоятельство, которое удерживало его от немедленного посещения Клавы. Ее соседи. Ее коммунальная квартира. Уж больно не хотелось Веретенникову вновь явиться на глаза ее соседям, перед которыми не раз и не два случалось представать ему в самом что ни на есть непотребном виде, которые вечно — и не без оснований — корили Клаву за лужу, оставленную им в туалете, за разбитый стакан на кухне, за внезапный ночной стук в дверь, каковым он возвещал тогда о своем прибытии, за прочие пьяные штучки. Стыдно, стыдно было ему опять показаться на глаза этим людям… Не станешь же всем и каждому втолковывать, что он теперь давно уже не такой, не тот, не прежний… Да и поверят ли… К тому же, объясняй не объясняй, а лужу в туалете все равно из памяти не выкинешь. Хоть и говорят: стыд, мол, глаз не выест, — а все же… Глаз, может, и не выест, а душу жжет. Так жжет, что иной раз и сил не хватает терпеть.

Впрочем, Веретенников уже знал, что стыд стыдом, а рано или поздно он все-таки переступит порог этой коммунальной квартиры, не будет же он весь век бродить по улицам в расчете на случайную встречу. И не детей, в конце концов, ему крестить с Клавиными соседями. Умел в свое время гадить — умей теперь людям в глаза смотреть. Так настраивал он себя, так убеждал и уговаривал. Он и не заметил, как постепенно, словно бы исподволь, Клава заняла едва ли не центральное место в его теперешней жизни.

Наконец он сказал себе: хватит. Надо что-то решать. Или ты идешь к ней, друг дорогой, или выбрасываешь из головы все эти ненужные мечтания. А то зациклился, как пацан, первый раз увидевший голую бабу. Довольно.

На следующий день вечером Веретенников уже стоял на лестничной площадке перед знакомой дверью. Сколько раз, бывало, ломился он в эту дверь по ночам!.. И как только Клава терпела тогда, как прощала…

Кажется, за прошедшие годы здесь ничего не изменилось: такие же, переполненные картофельными очистками, стояли ведра для пищевых отходов, так же тускло светила пыльная лампочка, и даже звонок на двери был вроде бы тот же — черный, с белой кнопкой… Разве что только настенный фольклор отражал движение времени: названия каких-то неведомых Веретенникову ансамблей были нацарапаны на лестничных стенах. Направляясь сюда, Веретенников не стал покупать ни цветов, ни торта: меньше всего ему хотелось сейчас выглядеть этаким галантным кавалером, торжественным визитером. «Шел мимо, решил заглянуть на огонек; авось, думаю, не прогонишь…» — что-то в этом роде собирался произнести он.

Дверь открыла Клава. И опять, как и в первую их встречу, какое-то непроизвольное движение испуга, словно она хотела то ли отшатнуться, то ли заслониться от него, почудилось Веретенникову.

— Привет! — с веселой небрежностью сказал он. — Шел вот мимо…

Он не договорил. Клава стояла на пороге, не впуская его в квартиру. И глаза ее смотрели на него с такой отчужденностью, с такой едва скрываемой ненавистью, что он растерялся.

— Чем обязана, Веретенников? — сказала она, по-прежнему не двигаясь с места. — Я, кажется, тебя не звала…

— Ах, простите, — сказал он, стараясь все обратить в шутку. — Я не думал, что здесь принимают только по официальным приглашениям.

— Не надо, Веретенников, не будь клоуном. Я устала и хочу спать. До свидания.

Только теперь Веретенников вдруг почувствовал, что от нее пахнет вином. Растерянность не отпускала его. Он не знал, что делать.

— Ну, извини, Клава… — пробормотал он. — Я не думал… Может быть, тогда в следующий раз…

— Я же, кажется, ясно сказала: всего хорошего. И никакого следующего раза. Я не хочу, Веретенников, понимаешь: не хочу! Мне неприятно тебя видеть. Хоть это-то ты понять можешь?

Лицо ее вдруг пошло красными пятнами. Видно, и ей нелегко давался этот разговор.

— Ну что ж, извини… — еще раз пробормотал Веретенников.

И дверь захлопнулась.

Ох, и саданул бы он в прежние времена по этой двери!

Зато тогда, выходит, его любили, а теперь — нет?..

Ошарашенный, сбитый с толку, Веретенников медленно спустился по лестнице и вышел на улицу.

Нет, никак не предполагал он, что таким странным образом завершится его визит. Еще час назад в глубине души он не сомневался, что Клава обрадуется ему, не может не обрадоваться. Вот уж поистине: только черт разберется в этой женской психологии! Когда мы валяемся в грязи, нас, выходит, любят, нас жаждут отмыть и поставить на ноги. А когда мы отмылись сами, нам, получается, нет прощенья? Странная логика! Ну и бог с ней, не переживать же из-за каждой бабы!..

«Вот уж дура, сама от своего счастья отказывается, — думал Веретенников через некоторое, время, продолжая шагать по улице. — Хотя с другой стороны… Шестидесятилетний пердун, бывший алкаш — велико ли счастье?.. Не верит, наверно, что я изменился, что со старым покончено… Да и как поверить — столько лет она меня лишь пьяным и видела…»

Одно только знал он твердо: больше он не пойдет к ней, больше не станет унижаться. Пусть живет как хочет. Он не мальчик, в конце концов. На коленях, что ли, перед ней стоять?..

На другой день с утра позвонил старый его приятель, такой же, как и он, литератор, «драматург малых форм» Юра Мыльников и с печальным придыханием проговорил в трубку:

— Я к тебе, старичок, с грустной вестью. Умер Петька Хмырь.

— Да ну! — воскликнул Веретенников, хотя особо изумляться тут было нечему. Все знали, что у Петьки цирроз печени. Знал это и сам Петька. Последний раз Веретенников встретил его недели две назад на Фонтанке, неподалеку от Дома печати. Петька был бледен, крупная испарина поблескивала над верхней губой. «Вот… — сказал он, словно бы томимый какой-то растерянностью или тяжелым недоумением. — Знаю, что нельзя мне… все, конец… а опять сорвался…» Чисто детское удивление звучало в его голосе, а в глазах застыла смертельная тоска. Этот его взгляд тогда поразил Веретенникова: разве что у лагерных обреченных дистрофиков случалось ему видеть подобные глаза. Тогда он поторопился сказать Петьке какие-то ничего не значащие утешительные слова, однако в душе его так и остался леденящий холодок — словно он прикоснулся вдруг к смерти.

— Что ж, старичок, видать, наступает и наша очередь, очередь старой гвардии… — продолжал тарахтеть в трубке Мыльников. — Даже не верится, что нет больше Петьки! А ведь, помнишь, как, бывало, давали мы с ним дрозда!..

«Эх, Петр Васильевич Хмырев, Петр Васильевич… — думал Веретенников. — Так и ушел ты из жизни Петькой Хмырем, так и не обрел ни поэтической славы, о которой мечтал, ни даже нормального имени-отчества…»

— Он мне тут стишок недавно читал, — все говорил и говорил Мыльников в каком-то нервном, почти болезненном возбуждении: скорее всего уже был на взводе. — Так там я такие строчки запомнил. Вот слушай:

А? Каково? Словно судьбу свою предсказал!

«Одно к одному… — думал Веретенников, два дня спустя стоя на гражданской панихиде в жиденькой толпе, окружавшей гроб с телом Хмырева. — И не пишется… и эта странная история с Клавой… и тут еще эта смерть…»

Пятидесятипятилетний Петька лежал в гробу с желтым, застывшим, осунувшимся лицом, и губы его, казалось, были сведены последней судорогой боли. Не слышал он всхлипываний матери, не видел заплаканных глаз бывшей супруги своей, не доносились до него прочувствованные речи, обещавшие долгую жизнь его творениям…

«Что останется от нас… что останется от него… — с тоской думал Веретенников, и мальчишеское, круглое, в красных склеротических прожилках лицо его морщилось от сдерживаемых слез. — Что останется…» Разве что память о «хмырятнике» — невзрачной комнатухе с оборванными обоями и следами давленых клопов на них, где обитал Петька и где обычно в дни долгих загулов собиралась вся пьяная их братия. Спать укладывались тут же на полу, вповалку, а утром, едва проснувшись, рассылали гонцов — добывать деньги на опохмелку. Тяжелый дух перегара, казалось, никогда не выветривался из этой комнаты…

«Хмырятник» — когда-то одно это кем-то удачно придуманное название вызывало у них взрыв пьяного веселья… Теперь же прежние завсегдатаи «хмырятника» один за другим исчезают за горизонтом…

Ушел из жизни Витька Калганов, здоровенный мужик, из тех, о которых говорят: запросто крестится двухпудовой гирей. Умирал он тяжело, страшно. Лежал, разбитый параличом, размазывал по стене собственные нечистоты, мычал, требуя водки. И в тот момент рядом с ним, ясное дело, не было никого из друзей-приятелей, товарищей по «хмырятнику», одна только мать, девяностолетняя старуха, ухаживала за ним.

С белой горячкой отправилась в дурдом Нелька Бирман, то ли манекенщица, то ли актриса в прошлом.

Нашли мертвым в каком-то подвале Митьку Гребешкова, художника-самоучку, работавшего кочегаром в котельной и вечно попадавшего в какие-то чудовищно жестокие истории.

Умер Мишка Целовальников, у которого всегда, сколько помнил его Веретенников, еле-еле держалась душа в теле и который потому, наверно, казался вечным: ни водка, ни время не меняли его. Однако кончилась и его вечность.

Как подумаешь, как начнешь вспоминать, так мурашки по коже бегут…

Панихида окончилась, вступила траурная музыка, гроб с телом Хмырева начал медленно опускаться вниз, куда-то в тайные глубины крематория, чтобы там превратиться в золу, в пепел… Заплакала, забилась в рыданиях мать Хмырева…

На улицу Веретенников вышел вместе с Мыльниковым. От Юрки уже попахивало водкой, был он возбужден в предчувствии поминок. И небритость его, как догадывался Веретенников, свидетельствовала не столько о пренебрежении условностями перед лицом смерти, сколько о вчерашнем затянувшемся застолье.

— На поминки пойдешь? — спросил Мыльников. — Или ты совсем завязал?

— Совсем, — отозвался Веретенников неохотно. Не любил он теперь разговоров на эту тему.

— Ну, на поминки надо бы… — сказал Мыльников. — Как же не помянуть человека… Не по-русски это. Петька в гробу небось перевернется, если узнает, что мы его стопкой не помянули. Нет, поминки — это святое дело.

— Да куда уж святее, — с неожиданным раздражением сказал Веретенников. — Хлестать водку на глазах у матери, чей сын от этой же самой водки и умер… Действительно, святое дело! Да слез матери постыдились бы, она водку эту уже сто раз прокляла!

Нет, не прошли, видно, для него даром уроки Устинова, это голос Евгения Андреевича сейчас звучал в нем.

— Ну, уж ты слишком… — смущенно пробормотал Мыльников. — Совсем в проповедники заделался. Дело твое, не ходи, я тебя не неволю.

— Я-то что… — сказал Веретенников. — Мать жалко. Я бо́льших мучениц, Юрка, чем матери наши, не знаю. Будь моя воля, я бы всем матерям, чьи сыновья пьют, памятники за их страдания поставил… Хотя что памятник… Памятник — это уже после смерти… А им при жизни дать бы хоть каплю пожить по-человечески…

— Правильно, Леня, правильно, — с пьяненькой растроганностью проговорил Мыльников. — Ох, как правильно ты сказал!..

Веретенников махнул рукой и пошел прочь. Но Мыльников тут же догнал его и схватил за рукав.

— Слушай, забыл я совсем, что хотел тебе сказать… Ты Клавку свою давно видел?..

— Давно, — неожиданно для себя соврал Веретенников. Что-то помешало ему сказать правду. Или инстинктивно он уже готовился к защите? Но от чего?

— А я тут встретил на днях Римму, ну, помнишь, блондиночка такая, с Клавкой вместе работала. Так она мне сказала, у Клавы-то, оказывается, ребенок. Не ты ли его папаша, а? — И Мыльников игриво, словно забыв, что находится у стен крематория, подтолкнул Веретенникова в бок. — Не тебя ли поздравлять нужно было?

Все захолонуло внутри у Веретенникова. Вся кровь разом, казалось, бросилась в голову.

Черт возьми, как он не сообразил сразу! Какая простая разгадка крылась, оказывается, за нынешним, так поразившим его поведением Клавы!.. Она из гордости не хотела ему признаваться… Отсюда все ее фокусы…

— Это что — точно? — стараясь не обнаруживать волнения, спросил он.

— Ну! Ясно дело, точно. Чего Римке-то врать! Она, правда, давно уже Клавку сама не видела, какая-то кошка между ними пробежала… Но мальчику, говорит, сейчас должно быть лет пять… Так что считай, Ленечка, считай… Глядишь, на старости лет в папаши запишешься…

Он продолжал говорить еще что-то, но Веретенников уже не слушал его. Новое, незнакомое чувство захлестнуло его. Неужели правда? Но какая же она тогда дура, какая же дура, что сразу не выложила ему все, как есть!.. Ну, раньше — понятно, раньше — какая надежда на пьяницу, алкаша, какой из него отец, но теперь-то… Ах, черт побери, черт побери…

И надо же было так случиться, что именно здесь, возле крематория, именно сегодня, когда смерть так зримо напомнила ему о себе, пришла к нему эта весть!.. Весть о том, что жизнь его, оказывается, не прервется, продолжится в сыне…

Веретенников споткнулся на этом слове — сын. Оно было пугающе непривычным. Какое-то суеверное чувство страха — не говорить, не думать об этом, не произносить вслух, пока все не выяснится, не подтвердится окончательно, — овладело им. Но как мог он не думать?..

А что, если окажется вдруг, что это и не его вовсе ребенок? Что, если тогда, сразу после их разрыва… от отчаяния… от одиночества решилась Клава на такой шаг?.. И, может быть, потому и скрывает от него, от Веретенникова, все происшедшее, что стыдится, что корит себя нынче за этот поступок…

«Ну что ж… — с некоторой горечью думал Веретенников, — я готов и к этому… Пусть».

Новое, никогда прежде еще не испытанное им чувство нежности к Клаве, к ребенку, которого он пока не видел, затопило Веретенникова.

«И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть…» — мысленно, чуть ли не со слезами растроганности и умиления твердил он, томясь в ожидании такси на стоянке возле крематория…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ УСТИНОВ, ЩЕТИНИН И ДРУГИЕ

— Ну вот видите, как славно! На ловца и зверь бежит, — вставая навстречу Устинову, распевным голосом говорила Серафима Петровна, инструктор райкома партии. — Я вас, Евгений Андреевич, весь день разыскиваю, а вы уже здесь, оказывается! Чем не телепатия, правда?..

Но Устинов не принял ее тона.

— Я бы не стал занимать ваше внимание, — сказал он хмуро, — если бы ваше руководство нашло возможность со мной поговорить, но у руководства, к сожалению, не отыскалось времени. Можно подумать, борьба за трезвость в нашем районе никого особо не волнует.

— Ну зачем же сразу такие обобщения, Евгений Андреевич! — пропела Серафима Петровна. — У Юрия Евстигнеевича много других проблем, не менее важных. В наших с вами вопросах мы и сами разберемся. Что нам делить, мы же с вами делаем одно дело, Евгений Андреевич.

— Да? А мне почему-то как раз кажется, что разное.

— Не нервничайте, Евгений Андреевич. И не выпускайте сразу иголки. Ну что за характер у вас такой, вечно вас подводит.

— Характер мой здесь совершенно ни при чем, Серафима Петровна, — упрямо сказал Устинов. — А что касается ваших слов про общее дело, так оно лишь потому может называться общим, что одни его делают, а другие ему мешают.

— Что вы имеете в виду? — и уже деловые, официальные нотки зазвучали в ее голосе. Прелюдия, судя по всему, была закончена.

— А то, что в пятницу по указанию свыше, как выразился директор Дома культуры, мы были лишены возможности провести заседание клуба поборников трезвости. Я бы хотел, чтобы вы мне объяснили, чем вас не устраивает наш клуб.

— Ну уж сразу и не устраивает! — как бы даже снисходительно улыбнулась Серафима Петровна. — Да нет же, Евгений Андреевич, мы все убеждены, что вы делаете очень нужное, полезное дело, мы всячески благодарны вам за это. Если бы все у нас были такими энтузиастами своего дела, как вы, мы бы и горя не знали, честное слово, я не кривлю душой.

— Ну да, ну да, — тут же отозвался Устинов. — Знаете, уважаемая Серафима Петровна, как по такому поводу говорят в народе: мягко стелет, да жестко спать. Ведь те люди, которые в пятницу ушли ни с чем, они этих ваших похвал не слышат. Они по реальным делам о нас с вами судят.

— Мы тоже по реальным делам судим, если на то пошло, — и опять жесткие интонации проклюнулись в ее голосе. — Я еще раз повторяю: я нисколько не хочу умалять ваши заслуги, но, как говорится, наши недостатки — это продолжение наших достоинств, не так ли? Вы человек увлекающийся, Евгений Андреевич, и порой эта ваша увлеченность… ну, как бы это сказать…

— А так и скажите, как думаете.

— Какой вы все-таки, честное слово! Ну что, я вам вреда хочу, что ли? Наоборот! Вы понимаете, эта увлеченность ваша порой заводит вас не туда, вы, увлекаясь, перестаете контролировать себя, перехватываете, что называется, через край. А ведь каждое ваше слово…

— Давайте все-таки конкретно, — перебил ее Устинов. — Что конкретно вы ставите мне в вину?

— Опять в вину! Да при чем здесь вина! Я просто хочу сказать: я вас пойму, другой поймет, а третий возьмет и превратно истолкует ваши слова, благо вы даете такой повод. Так что я просто предупредить вас считаю нужным. Ну возьмите хотя бы название вашего клуба. Ну почему непременно «поборники»? «Поборники трезвости». Вы, выходит, поборники, а другие — нет? Сразу какое-то противопоставление себя обществу. Исключительность какая-то особая подчеркивается. Не хотите же вы сказать, что общество наше в целом не борется за трезвость?..

— Хочу, — произнес Устинов угрюмо. — Именно это я и хочу сказать.

— То есть как? — изумилась Серафима Петровна.

Однако Устинов не успел ответить. Как раз в этот момент дверь открылась, и в кабинет вошел Игорь Сергеевич Щетинин.

— Знакомьтесь, — сказала Серафима Петровна. — Игорю Сергеевичу как раз поручено заняться работой вашего клуба, составить, так сказать, объективное представление.

Щетинин весело, по-свойски тряхнул руку Устинова.

«Устинов, Устинов… — мелькнуло у него в голове. — Где-то совсем недавно я слышал эту фамилию… Только вот где…»

Последнее время память что-то стала подводить его. Так и не вспомнив, он сел чуть поодаль от Серафимы Петровны и приготовился слушать. Лицо у него было утомленным, с набухшими, синеватыми подглазьями.

— Вы очень вовремя, Игорь Сергеевич, — продолжала Серафима Петровна. — А то мы с Евгением Андреевичем, по-моему, уже как двое глухих разговариваем. Он меня, во всяком случае, упорно отказывается слышать.

— По-моему, мы уклонились в сторону, — набычившись, сказал Устинов. — Я прошу вас дать мне четкий и ясный ответ: почему было сорвано заседание клуба? Кто дал такое указание?

— К чему этот прокурорский тон, Евгений Андреевич? Я думаю, он здесь совершенно неуместен, — с мягким нажимом произнесла Серафима Петровна. — Мы перед вами отчитываться не обязаны. Если дали указание — значит, сочли нужным.

— Что значит — сочли нужным? Что значит — сочли?! — тут же взорвался Устинов. — А что испытывают люди, когда приезжают издалека, с других концов города и утыкаются в запертую дверь, это вы сочли? Когда даже объяснить им толком, в чем дело, никто не считает нужным, — это, по-вашему, нормально?

— Не нервничайте, Евгений Андреевич, я вам еще раз говорю: не нервничайте. Если мы станем сейчас кричать друг на друга, это делу не поможет…

Чем больше взвинчивался Устинов, тем мягче, терпеливее, рассудительно-спокойнее становилась Серафима Петровна. Сейчас, когда в кабинете появился третий человек — наблюдатель, зритель, — ей, казалось, доставляло особенное удовольствие играть эту роль: роль мудрой, сдержанной, корректной руководительницы и советчицы, понимающей и заранее готовой простить невыдержанность своего собеседника, его заскоки и бестактные выпады.

Устинову, как всегда в минуты раздражения, вдруг начинала мешать изувеченная, словно бы сведенная судорогой рука, он не знал, как ее пристроить.

— Если хотите знать, — продолжала Серафима Петровна, — я всегда была вашей защитницей. Но своими необдуманными высказываниями вы, честно говоря, просто выбиваете почву у меня из-под ног. А если на то пошло, претензии к вам сегодня предъявляются весьма серьезные, причем претензии, я бы сказала, политического характера…

— Именно? — с нервной быстротой спросил Устинов.

— Пожалуйста. В горком партии, например, поступили сигналы о том, что вы на заседаниях клуба утверждали, будто государство наше спаивает народ. Я лично конечно же не хочу верить, что вы могли сказать нечто подобное, но ведь недаром говорится, дыма без огня не бывает. Значит, было что-то, что дало возможность именно таким образом толковать ваши слова. Вы должны помнить, что в идеологической работе, а именно так и только так мы и расцениваем работу вашего клуба, не может быть неточных формулировок. Любая неточность, двусмысленность — это идеологический брак, иного подхода быть не может.

— Нет, все-таки это любопытно, — вмешался в разговор Щетинин. — Давайте поставим точки над «i». Обвинения слишком, мне кажется, серьезны, чтобы от них так легко отмахнуться. По сути, вас обвиняют в том, что вы клевещете на наше государство. Сами подумайте: сказать, будто государство спаивает наш народ, — разве это не клевета?..

— А вы считаете — не спаивает? — перебил его Устинов.

Щетинин распахнул глаза от неожиданности и изумления. Брови его вскинулись.

— Вы что, это серьезно?

— Да, вполне, — сказал Устинов. — Я именно так и считаю и скрывать этого не собираюсь. Я и в ЦК об этом намерен писать.

— Ну, знаете ли… — Щетинин развел руками и взглянул выразительно на Серафиму Петровну. Та молчала, поигрывая шариковой ручкой.

— Ну, знаете ли… — повторил Щетинин. — У меня нет слов. Если человек, которому доверен важнейший участок идеологической работы — борьба за трезвость, за культурный до́суг, начинает говорить с голоса вражеской пропаганды, то это уже, понимаете ли, ни в какие ворота не лезет. Вы же член партии, кажется?

— Да, коммунист.

— Так как же вы тогда можете!.. — Голос Щетинина вдруг поднялся до обличительных высот: — Коммунист! Как позволяете себе!

— Вот потому и позволяю, что коммунист, — в душе Устинова все клокотало, и слова эти он произнес резко, так же, как и Щетинин, на повышенных нотах. — Потому и позволяю, что коммунист, — повторил он. — Совесть партийная не дает мне права молчать.

— Ваши утверждения голословны, — сказал Щетинин. — Вы факты, факты давайте.

Изувеченная рука Устинова дернулась.

— Факты? Да пойдите на улицу, они на каждом углу, эти факты, стоят, у каждого пивного ларька, у каждого магазина… Или вам цифры нужны? Так вы, я думаю, лучше меня должны знать, сколько водки продается каждый день в наших магазинах, сколько выпивается бормотухи, сколько людей ночуют в вытрезвителях, сколько прогулов совершается по пьяной лавочке… А бесконечные банкеты, торжества — эти официальные пьянки!.. Нет беды сегодня для нашего общества более страшной, чем пьянство. И грош нам цена, если мы не скажем об этом в полный голос…

— Успокойтесь, Евгений Андреевич, — примирительно сказала Серафима Петровна. — Все, о чем вы говорите, нас, поверьте, тревожит не в меньшей степени, чем вас. Только это еще все-таки не повод для далеко идущих политических обобщений. Что ж делать… — Она вздохнула. — Государство пока вынуждено продавать и вино, и водку. Вы не хуже меня знаете, н а ч т о нам нужны вырученные средства. И значит, наша с вами задача сегодня научить людей культурному, разумному отношению к спиртным напиткам…

— Ложь! — воскликнул Устинов в ярости. — Вот это и есть ваша главная ложь! Вы не за трезвость боретесь, вы за культурное питие ратуете! Как будто пьянство когда-нибудь гложет стать культурным! В этом-то мы с вами не сходимся и не сойдемся никогда! Учить к у л ь т у р н о травить свой мозг — может ли быть больший абсурд, большая дикость?..

— Да вы у нас просто проповедник, Евгений Андреевич, — смеясь, сказала Серафима Петровна. От нее словно бы отскакивали все выпады Устинова. — Вам бы только с амвона проповедовать.

Устинов махнул рукой и замолчал, отвернувшись, глядя в окно.

— Серафима Петровна права, — сказал Щетинин, воспользовавшись паузой. — Беда наша, русских, в том, что мы не умеем пить. В других странах вон… возьмет человек рюмочку и сидит над ней два часа, а мы…

— Да что вы знаете о других странах, — устало отозвался Устинов. — Вы сами-то, кстати сказать, пьете? — Его пристальный взгляд изучающе прошелся по лицу Щетинина.

Игорь Сергеевич возмущенно передернул плечами.

— При чем тут я? С какой стати я должен давать вам отчет?

Устинов усмехнулся и покачал головой. И тут в разговор опять вступила Серафима Петровна.

— Евгений Андреевич у нас максималист, — сказала она. — Заносит вас порой, Евгений Андреевич, ну, признайтесь, что заносит, вы и сами это хорошо понимаете, не правда ли? В запальчивости, я по себе знаю, чего, бывает, не скажешь. Кто из нас не ошибается? Нет таких. Важно ведь самокритично уметь себя оценивать, ошибки свои иметь мужество признавать, а не упорствовать из чистого принципа. Вы сейчас, Евгений Андреевич, с нами лишь из принципа не хотите согласиться. Зачем это? Дело от этого не выиграет, да и вам худая слава к чему, не так ли? — Она участливо улыбнулась. — В общем, я думаю, так. Споры спорами, а работа работой. И никто ответственности нашей за чистоту идеологической линии не отменял. Это я вам, Евгений Андреевич. Делайте выводы. Считайте, мы вас предупредили. Заседайте, руководите своим клубом, дело это, я повторяю, хорошее, нужное, но про наш разговор не забывайте. Ну а Игорь Сергеевич непременно побывает у вас, посмотрит, послушает — с выводами мы вас потом познакомим. Договорились? Нет возражений? Вот и прекрасно, желаю успеха. Тогда вы, Евгений Андреевич, свободны, а вас, Игорь Сергеевич, я попрошу немного задержаться…

— Ну что? — спросила Серафима Петровна, когда дверь за Устиновым закрылась. — Какое впечатление?

— Сектант, старовер какой-то, — сказал Щетинин. — А если серьезно, то я бы прикрыл эту лавочку. Ни черта он, по-моему, не понял и не собирается понимать. Наломает он там дров, в этом своем клубе, вот попомните мое слово. Государство спаивает народ! Это ж надо до такого додуматься! Да раньше бы за одно такое высказывание… А мы теперь церемонимся. Распустили людей, разбаловали.

— Вы так думаете? — нерешительно произнесла Серафима Петровна. — Тяжелый он человек, это верно, неуправляемый, трудно с ним. Но с другой стороны… Пьяницы у него ведь действительно пить перестают, вы вот туда пойдете, сами увидите… И с алкоголиками он возится. Кто еще с ними возиться будет?

— Что-то я не особенно во все это верю, — отозвался Щетинин. Может, он сам себе цену набивает, рекламу создает. Это еще вопрос, кого он там из своих алкоголиков воспитывает. При его-то идеях. Вообще, между нами говоря, человек, который совершенно не пьет, для меня лично всегда немного подозрителен. Это — как камень за пазухой. Тут обязательно либо болезнь, либо ханжество, либо своекорыстные интересы… Что хотите со мной делайте, а вот нет у меня к таким людям доверия…

Серафима Петровна засмеялась и погрозила ему пальцем:

— Хорошо, что Устинов вас не слышит, а то…

— …Убил бы, непременно убил бы! — подхватил ее фразу Щетинин, тоже смеясь. — А что, жалобы на него анонимные?

— Нет, почему же, вот можете посмотреть, — и Серафима Петровна извлекла из стола листок с плотным машинописным текстом: — Доктор наук подписал, его — кстати, бывший сослуживец. Снетковский. Вот взгляните, пожалуйста.

Щетинин взял письмо, пробежал его глазами.

— Тю-тю-тю! — присвистнул он вдруг. — Да вы читали, что здесь написано?! «В бытность свою в институте Устинов Е. А. неоднократно высказывался в поддержку так называемого академика Сахарова, чему есть многочисленные свидетели…» Ничего себе! Это почище любых рассуждений о причинах пьянства, это, знаете ли, политической провокацией пахнет! Что же мы с ним церемонимся? Это что, действительно так, а, Серафима Петровна?

Она развела руками.

— Проверяем. Вот и вас потому привлекли — помочь. В том-то, Игорь Сергеевич, и сложность нашего положения, что с одной стороны такие сигналы, а с другой — партком завода, где Устинов ведет антиалкогольный профилакторий, Устинова поддерживает, они за него руками и ногами. Говорят, он им людей в строй возвращает, даже таких, на ком давно крест поставили. Да к тому же и сам Устинов все же фронтовик, инвалид войны, член партии с сорок третьего… как тут ему не доверять?..

— Нда… — Щетинин озабоченно покачал головой. — И все-таки прощать такие вещи…

— Нет-нет, разумеется, если это подтвердится… — заторопилась Серафима Петровна. — Хотя знаете… — тут она опять пошуршала какими-то бумажками. — Справедливости ради надо сказать, приходят на него не только жалобы, есть и благодарственные письма. Да еще знаете какие прочувствованные!.. Вот жена, например, бывшего алкоголика пишет…

И едва Серафима Петровна произнесла слово «жена», как Щетинин мгновенно вспомнил, где и когда слышал он эту фамилию: «Устинов». Ну конечно же его благоверная… со своими дурацкими советами… есть, мол, один человек…

Черт подери, он чуть даже не плюнул с досады. Настроение его сразу испортилось.

— Жены, они такие, — вставая, сказал он с кривой ухмылкой, — они что хочешь напишут…

А Устинов в это самое время уже торопился дальше по все тем же своим делам. Путь его лежал в редакцию еженедельника. Разговор в райкоме лишь ненадолго вывел его из себя, теперь же он снова был целеустремлен и сосредоточен.

В общем-то, он мог быть доволен: клуб будет продолжать работать, это главное. Все остальное перемелется. К чему, к чему, а к синякам и шишкам, к начальственным окрикам и запретам Устинов давно уже привык. А точнее сказать — приспособился. Его выгоняли в одну дверь, он тут же входил в другую. Таков был его принцип. Он считал, глупо во главу угла ставить собственное самолюбие, когда речь идет о спасении десятков, а может быть, и сотен людей. Он мог едва ли не часами просиживать в приемной, ловя нужного ему человека, приучал себя не падать духом, сталкиваясь с пренебрежением и непониманием, умел терпеливо сносить отказы и тут же искать новых обходных путей… В некоторых учреждениях, куда он обращался со своими записками, предложениями, требованиями, его боялись, в других — встречали с нескрываемым раздражением, в третьих считали своего рода городской достопримечательностью и старались умаслить туманными обещаниями, но везде уже знали, что легко от него отделаться не удастся.

Вот и сейчас, торопясь в редакцию, куда две недели назад он отослал статью, Устинов уже готовил себя к отказу. Примерно он даже представлял себе, как все произойдет: редактор, глядя на него ясными глазами, будет говорить, что тему он затрагивает конечно же важнейшую, и проблемы поднимает актуальные, нужные, но вот отдельные его утверждения… да и сама общая постановка вопроса… она слишком категорична, что ли… сухой закон, как известно, не оправдал себя… это не метод… нельзя впадать в крайность… и так далее и тому подобное…

Устинов не ошибся. Все произошло именно так, как он и предполагал. И спустя полчаса он уже выходил из редакционного кабинета с рукописью отвергнутой статьи в руке, чтобы устремиться дальше — на этот раз в общество «Знание», — там он рассчитывал договориться о цикле лекций…

Шагая в задумчивости по коридору Дома печати, Устинов чуть не столкнулся с молодым человеком, совсем еще юношей, который торопливо посторонился, давая ему дорогу. Это был Сергей Киселев, практикант и студент факультета журналистики. Он нес в машинописное бюро письмо «уважаемому товарищу Ягодкину», в котором автору выражалась благодарность за внимание к газете и одновременно сообщалось, что заметка его опубликована не будет. «Пишите нам о производственных делах Вашего коллектива, об успехах Ваших товарищей по работе…»

На секунду взгляд Киселева задержался на лице человека, с которым они чуть не столкнулись. Однако тут же они разминулись, чтобы не встретиться никогда больше.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ ЛОМТЕВ

Ощущение странности, нереальности всего происходящего продолжало владеть Ломтевым и тогда, когда после почти недельного пребывания в доме Устинова он наконец вышел на улицу, чтобы добраться до вокзала и отправиться домой, в Москву. Ему казалось, будто с того момента, когда он простился со Светланой, когда дверцы лифта, сойдясь, отсоединили его от домашнего, семейного быта, минуло неизмеримо много времени — едва ли не целая жизнь, хотя, в сущности, если судить по реальному календарю, прошло лишь десять дней. Но сколько разных событий, резких перепадов они, эти дни, вместили!

Так что, выйдя из дома Устинова, он в первую минуту остановился, словно бы оглушенный, ошеломленный тем, что жизнь, оказывается, как ни в чем не бывало продолжалась и без него. Такое чувство он испытывал прежде, еще в детстве, когда после долгой болезни, после вынужденного томительного затворничества ему разрешали, наконец, выйти во двор. Весь окружающий мир виделся в каких-то резко-отчетливых очертаниях — будто сквозь свежепромытое стекло. Ощущение собственной слабости, неуверенности, точнее — некой словно бы невесомости перемешивалось сейчас с чувством радостного ликования оттого, что ты жив, ты выкарабкался, ты есть, ты снова приобщен к этому живущему независимо от тебя зыбко-прозрачному миру.

«Я кажусь себе человеком, который долго пробирался через трясину, и вот теперь, когда впереди вдруг обнаружилась твердая земля, он, этот человек, неуверенно трогает ее ногой, опасаясь, что это только иллюзия, мираж, и почва опять начнет предательски проседать и тянуть за собой…» — так уже позже запишет Ломтев в своем дневнике, в своем самоотчете, предназначенном для Устинова.

А тогда, в первые минуты, он еще некоторое время стоял во дворе, возле парадной, откуда только что вышел, и молча щурился на солнце, чувствуя легкое головокружение. Был день, солнце светило вовсю, маленькие ребятишки возились в песочнице, веселый эрдельтерьер, погавкивая от избытка чувств, носился кругами возле них.

«Ну чем не сюжет для фантастического рассказа? — подумал вдруг Ломтев. — Переход из одного измерения в другое». Разве не это сейчас совершается с ним?

«Инопланетянин, — сказал он сам себе. — Я действительно инопланетянин. Надо заново привыкать и обживаться в этом мире».

«…Честно говоря, я даже не ожидал, что так легко выдержу свое первое испытание — путь до вокзала. Мне даже не пришлось, подобно отцу Сергию, бороться с многочисленными искушениями. Я словно бы просто забыл о них. Я проделал этот путь на удивление спокойно — будто и не было вокруг ни пивных ларьков, манящих к себе, ни магазинов, ни рюмочных. И самое поразительное, что мне не понадобилось преодолевать себя, совершать над собой усилие — я не ощущал внутреннего напряжения, внутреннего разлада, когда желание тянет в одну сторону, а совесть, разум — в другую, ничего этого не было, вот что главное. Трудно поверить, мне и самому это кажется почти чудом, но это действительно так. Да, конечно, у меня и раньше бывали целые дни, а то и недели полного воздержания от алкоголя, когда я не прикасался ни к рюмке, ни к пивной кружке, но чего мне это стоило!.. Тогда я… как бы это сказать поточнее… тогда я словно бы ощущал постоянное насилие над собой, словно бы шел на некую жертву, держал себя в узде, образно говоря. Но тайная-то мысль, тайное-то желание никуда не уходили, не исчезали, оставались во мне, загнанные внутрь, и оттого, пожалуй, еще более грозные. А сейчас… Сейчас спокойствие мое было е с т е с т в е н н ы м.

Кто-нибудь, прочитав эти строчки, наверняка усмехнется: подумаешь, мол, подвиг — дойти до вокзала и не напиться! Однако для меня это действительно было событием…» — так писал Ломтев впоследствии на страницах своего дневника.

А тогда он и правда добрался до вокзала без происшествий, как бывало лишь в прежние, давние, трезвые его времена. Однако в поезде, в дневном экспрессе, когда он занял свое место, его, как выяснилось, подстерегало еще одно испытание. По соседству с Ломтевым в кресле обосновался грузный, неопрятно одетый пожилой мужчина. Ему было жарко, пот скатывался по его багровому, отекшему лицу, мужчина поминутно отирал щеки и шею грязным платком, от него несло перегаром и дешевым одеколоном. Лицо его, полное, с масляно поблескивающими, заплывшими глазками могло бы показаться лицом чревоугодника и сластолюбца, если бы не нездоровая одутловатость, заставляющая предположить, что уже не плотские радости, а недуги занимают главное место в жизни этого человека. Впрочем, такое впечатление оказалось обманчивым. Едва устроившись в кресле, он подмигнул Ломтеву и похлопал себя по оттопыренному карману поношенного, засаленного пиджака: «Порядок в танковых войсках!» Его пропотелая и тоже мятая, с оторванными пуговицами рубашка была распахнута и открывала багровую шею, а небольшие глазки смотрели сейчас на Ломтева с хитроватой мужицкой самоуверенностью. Весь его облик, свидетельствующий о давно уже длящемся загуле, и стойкий запах немытого тела, пота и перегара были неприятны Ломтеву, но не мог же он сказать сейчас своему соседу: «Вы мне неприятны. Отодвиньтесь, пожалуйста». Нет, не принято, не заведено у нас таким образом обращаться с пьяными. Да и сам Ломтев — сколько раз заваливался, случалось, в вагон поезда сильно на взводе, с бутылкой, засунутой в портфель или карман, и управлялся затем вместе со случайным попутчиком, а то и в одиночку с этой бутылкой! Пил, бывало, прямо из горла, и разве задумывался он тогда о своих соседях по купе, до них ли ему было! Более того — отчего-то казалось ему тогда, что все непременно должны разделять пьяный его кураж, одобрять и поддерживать, а то даже и восхищаться им. И правда, разве не принято издавна у нас на Руси восхищаться пьяной удалью? Наверняка такое же чувство испытывал сейчас и этот грузный, изрядно уже накачавшийся сосед Ломтева. И Ломтеву ничего не оставалось, как изобразить на своем лице подобие ответной улыбки.

Поезд еще не тронулся, а сосед Ломтева уже раздобыл у проводницы два картонных стаканчика — он был оживлен, деятелен, суетлив: кому-кому, а уж Ломтеву отлично было знакомо подобное состояние радостного воодушевления перед выпивкой. С игриво-грубоватой бесцеремонностью сосед подтолкнул Ломтева:

— Ну что, мужик, примем по махонькой? Чтобы тормоза не скрипели.

Ломтев отрицательно покачал головой.

— Я не пью, — сказал он.

— Да ну?! — поразился сосед. — Не заливай. Знаешь, кто нынче не пьет?

— Знаю, — сказал Ломтев.

— А знаешь, так и не разводи мутотень.

Он ловким, привычным движением зубами откупорил бутылку, разлил вино по стаканчикам. Запах дешевого портвейна ударил в нос Ломтеву.

— На, держи, парень!

— Я же сказал: я не пью, — уже с некоторым раздражением повторил Ломтев.

С какой, спрашивается, стати должен он что-то объяснять этому совершенно постороннему человеку? Едва ли не оправдываться перед ним? С чего? Уже сама по себе необходимость по его милости подвергаться подобному испытанию-искушению казалась сейчас Ломтеву тягостной и отвратительной. Однако сосед его с назойливо-радостной общительностью продолжал упорно совать ему картонный стакан с портвейном. Вино плескалось на брюки, но он, казалось, не замечал этого.

— Пей, говорю, коли дают. У меня еще есть в загашнике. Не сомневайся. До самой Москвы хватит.

— Я и не сомневаюсь, — сказал Ломтев. — Только не пью я. Не пью! Сколько можно повторять! Вы, что, русского языка совсем не понимаете? Не пью я.

Сосед, чуть отодвинувшись, с интересом и изумлением оглядел Ломтева своими заплывшими, хитроватыми глазками.

— Ишь ты, оттого и нервный, видать, такой, что не пьешь? Больной, что ли? Или подшился, может?

Ломтев ничего не ответил, только раздраженно передернул плечами. «Ах черт, — подумал он. — Сколько еще раз мне придется теперь отвечать на этот вопрос!»

— Ну ладно, дело хозяйское, — продолжал между тем сосед. — Наше дело предложить, ваше дело отказаться. Только не по-русски это — на дорогу, на посошок не выпить. Дороги не будет. Это не я, это предки наши придумали. А они поумнее нас с тобой были. Правильно я говорю, а? Ну, лады, будь здоров, не кашляй! Не хочешь — не надо, нам больше останется. — Он опять бодро-весело подмигнул Ломтеву и один за другим опрокинул оба картонных стаканчика.

— Не пьешь, значит… — минуту спустя уже умиротворенно-раздумчиво произнес он. — Совсем?

— Совсем, — сказал Ломтев.

— И по праздникам не принимаешь?

— И по праздникам.

— Скучная у тебя жизнь, парень, вот что я тебе скажу.

— Вы моей жизни не знаете, откуда вы можете судить? — сказал Ломтев, поневоле втягиваясь в этот пьяный и оттого заведомо бессмысленный и нескончаемый разговор.

— Ха! Не знаю! Да я, может, тебя насквозь вижу. Ну вот, не пьешь ты — и что, веселее тебе? Лучше? Или какую другую выгоду ты имеешь?

— Да не имею я никакой выгоды, — отозвался Ломтев. — Просто не хочу быть свиньей. Надоело.

— Это ты верно сказал! В точку попал! — неожиданно обрадовался его собеседник. — Дай я тебя поцелую! — Он потянулся было к Ломтеву мокрыми губами, но Ломтев успел отстраниться. — Пьем мы по-свински, это точно. Нет чтобы культурно употребить, а мы как свиньи, это ты правильно сказал. Не умеем мы пить, — горестно вздохнул он, наливая себе еще стакан портвейна. — Не умеем. Учить нас надо.

Поезд уже набрал скорость, давно уже остались позади ленинградские пригороды. Вперед, вперед, к Москве мчался дневной экспресс. Что-то ожидало там Ломтева? Что?

— Учить… — бормотал тем временем его сосед. — Учить… Учи не учи — все там будем: и ученые и неученые, и пьющие и непьющие. А коли так, я лучше в свое удовольствие поживу, развернусь на всю катушку, чтобы потом помирать было не обидно.

Он бормотал все невнятнее, и Ломтев не отвечал ему. Да сосед его, похоже, и не ждал уже ответа, разговаривал сам с собой. А Ломтев молча смотрел в окно. Мысли о Москве, о приближающейся встрече со Светланой, обо всем, что предстояло еще ему разгрести и уладить, надвинулись, навалились на него. Первый раз он вдруг всерьез подумал о том, что, приняв решение бросить пить, бросить раз и навсегда, он не просто отказывается от употребления спиртных напитков, от выпивок с друзьями, от застолий и пьяных компаний, он, по сути дела, вольно или невольно меняет весь образ своей жизни, свои привычки, переиначивает свое сознание. Ведь все последние годы именно мысль о выпивке была главной его мыслью, главной тягой и побудительной силой, которой подчинялось все остальное. Подспудно, подсознательно мысль его была постоянно обращена лишь в одну сторону. Именно выпивка и все, что с ней было связано, являлось для него в последнее время источником самых сильных переживаний. Ничто больше так не волновало его, ничто не вызывало столь сильных эмоций. Разве могли сравниться по силе своей перепады его ощущений — от радостного, ликующего возбуждения в предвкушении выпивки до черного, похмельного отчаяния на исходе загула — с какими-либо иными его переживаниями. И успехи и неуспехи его на работе, и дела семейные — все, все это уходило куда-то на второй план, все это имело значение лишь постольку, поскольку препятствовало или не препятствовало удовлетворению основного, всеподавляющего желания, главной, все себе подчиняющей страсти…

«И что же теперь? Что взамен? — спрашивал себя Ломтев. — Черт возьми, не грозит ли мне перспектива уподобиться той подопытной крысе, которая по воле экспериментатора систематически испытывала воздействие на мозговые центры, вызывающие то чувство наслаждения, то ощущение безысходности, страха, отчаяния, и для которой эти ощущения стали наконец потребностью, главным содержанием существования? Но вот эксперимент закончен… И что же дальше? Нет отчаяния, нет безысходности, но нет и наслаждения, все спокойно, все ровно, все гладко… но… Ради чего в таком случае жить? Тот, кто переступил однажды черту, способен ли вернуться обратно — вот в чем вопрос. Или сознание уже искажено, и процесс этот необратим?..»

Такие мысли одолевали, мучили Ломтева в вагоне экспресса «Ленинград — Москва». Итак, вечный сюжет. Возвращение блудного сына. Очищающие слезы раскаяния. Победа с привкусом поражения. Возрождение к новой жизни или капитуляция, признание собственного краха? Попытка склеить то, что разбито, или обретение нового — еще неведомого ему состояния духа?.. И тогда, только тогда, все, через что довелось ему пройти, имеет хоть какой-то смысл…

Сосед Ломтева, едва Ломтев перестал поддерживать с ним разговор, задремал, голова его свесилась на грудь, рот приоткрылся, тонкая, тягучая струйка слюны сбегала с нижней губы на подбородок и падала на лацкан пиджака. Тяжелый дух винного перегара и грязного пота по-прежнему исходил от него. Во сне он громко всхрапывал и стонал.

Да, вот и Ломтев вполне мог таким возвращаться сейчас в Москву. Таким, а может быть, еще и похуже. Потом, уже в Москве, он так станет записывать в своем дневнике:

«Действительно, что взамен? — думал Ломтев, глядя в окно, на уже скрытый сумерками, пролетающий мимо лес — Что взамен? Неужели я и правда так уж отвык от нормальной, здоровой человеческой жизни, что она кажется мне либо невозможной, либо пустой и бессмысленной?..»

Сосед его вдруг дернулся, открыл мутные глаза, с трудом, видно, соображая, где он и что с ним, потом рука его потянулась к бутылке, в которой на дне еще плескались остатки портвейна. Он удовлетворенно хмыкнул, поднес бутылку ко рту, зажмурившись, начал пить. Струйки вина потекли по подбородку. Потом он ткнул пустую бутылку под ноги, на пол вагона, невнятно и хрипло выругался, сплюнул прямо на пол и уснул снова. Казалось, и не человек вовсе, а некое животное, лишенное разума, издававшее резкий, неприятный запах, ворочалось сейчас в кресле рядом с Ломтевым.

«Так вот и я… так вот и я…» — подумал Ломтев.

Странное дело, но и прежде, в годы своего пристрастия к вину, он, когда случалось бывать в трезвом состоянии, всегда испытывал нечто вроде презрительного отвращения к пьяным, не выносил их, словно стремясь хотя бы таким образом исключить себя из их числа, отмежеваться от них, провести между собой и ими заградительную, защитную черту. Подобное же презрительное отношение к «алкашам» он замечал и у других пьяниц, совсем недалеко ушедших от тех, кого они так старательно презирали.

Скоростной поезд продолжал стремительно нести Ломтева вперед, к дому. Стучали колеса, мерно покачивался вагон, большинство пассажиров уже дремали, откинувшись на спинки кресел. И Ломтев не заметил, как уснул тоже.

Впрочем, сон был какой-то странный, ему казалось, вроде бы и не спал он вовсе. Просто он увидел себя вдруг в какой-то незнакомой комнате, обставленной казенной мебелью. Номер гостиницы, что ли. Какие-то люди с неразличимыми лицами окружали его. Кто-то принес бутылку сухого вина. Стаканов не хватило, и Ломтеву налили вино то ли в какое-то блюдце, то ли в пластмассовую вазочку. И он, наблюдая за тем, как пустеет бутылка, вдруг испытал томительное раздражение оттого, что людей много, а вина мало — одна бутылка на всю компанию. И уже напряженно и беспокойно заработал мозг: куда бежать, где достать еще? И тут же вместе с этой раздраженной озабоченностью явилась вдруг тягостная мысль: «Значит — опять? Снова — все то же самое? Выходит, замкнутый круг? Не вырваться…»

Он тут же проснулся, пришел в себя, пытаясь стряхнуть это тягостное отчаяние, и с облегчением, с радостью вдруг понял, что все это и правда только приснилось, только почудилось ему. Какое, оказывается, это счастье — ощутить себя трезвым и чистым! Вот тебе и ответ на вопрос: «А что взамен?» Вот и ответ…

Ломтев посмотрел на часы: до прибытия в Москву оставалось еще немало времени, но он уже отчетливо, почти физически ощущал, как мечется сейчас по квартире Светлана, охваченная тревогой и надеждой, желая верить и не веря в те слова, которые произнес он сегодня, разговаривая с ней по телефону: «Все нормально, Света, все нормально. Можешь больше не беспокоиться за меня». Он специально сделал нажим на слово «больше». «Не знаю, Витя… Я ведь уже и з в е р и л а с ь, — ответила она ему. — У меня сил больше нет…» И столько муки, столько горькой безнадежности было в ее голосе, что Ломтев сглотнул внезапно подступивший комок к горлу. Именно теперь, когда ему так нужна была ее поддержка, ее вера в него, она и хотела поверить и не могла. «У меня сил больше нет…» Сколько же надо было ей выстрадать, пережить, познать лжи и грязи, чтобы сказать теперь так, чтобы смириться с собственной беспомощностью и бессилием изменить что-либо… А ведь прежде она всегда с готовностью хваталась за любой росток надежды, за любой просвет, — готова была и прощать, и верить ему, и плакать вместе с ним… Все было, все…

Он снова уснул, и сон его на этот раз был легким и спокойным, без всяких видений. Время от времени он просыпался и засыпал снова, а пробудился окончательно, когда поезд уже подходил к Москве. Ломтев прильнул к стеклу, там, за окном, пробегали огни знакомых пригородов. За спиной его хрипло бормотал что-то еще не до конца очнувшийся сосед, но Ломтев не слушал его. Волнение — до внезапной слабости во всем теле — охватило его. Он прижимался лбом к стеклу, а навстречу уже наплывал освещенный перрон Ленинградского вокзала, маячили уже за окном первые фигуры встречающих. Ломтев искал глазами Светлану. Сколько раз, бывало, вываливался он из вагона навстречу ей пьяный, или озлобленно-томимый тяжелым похмельем, или размягченно-виноватый, с глуповатой хмельной улыбкой — каким только не приходилось ей видеть его!.. Понимал ли он, чувствовал ли тогда, на какую боль, на какой стыд обрекает ее, думал ли об этом?..

«Кончено, кончено… теперь кончено с этим… — мысленно повторял он. — Теперь все будет по-другому».

И тут он увидел Светлану. Ее лицо в отсветах перронных фонарей казалось неестественно бледным. И напряжение, и тревогу, и робкую надежду, и неуверенность — все это успел прочесть на ее лице Ломтев, прежде чем их глаза встретились, прежде чем она увидела его. Выражение все той же робкой, ищущей надежды, которое он уловил на ее лице, было и в ее взгляде. Беззащитность ребенка — вот что ощутил сейчас в ее глазах Ломтев. И это ощущение разом отозвалось в его душе ответной нежностью — такой сильной, почти невыносимой, какую он не испытывал никогда прежде.

Но в это мгновение чья-то рука, сильно ухватив его за плечо, отодвинула Ломтева от окна. Это ожил пьяный его сосед. По-прежнему держась за Ломтева, словно бы даже полуобняв его, он бессмысленно таращился на перрон.

— Щас… щас… мы с тобой, парень… рванем… щас… — бормотал он.

Ломтев резко отодвинул его и начал торопливо пробираться к выходу. Наконец он выскочил на перрон. Светлана словно бы в нерешительности стояла чуть поодаль, всматриваясь в него. Этот ее изучающе-беспокойный взгляд был хорошо знаком Ломтеву.

— Света! — сказал он.

— Боже мой, Витя, ты опять!.. — с тихим отчаянием проговорила она. — Ты опять пил! Кто это с тобой? С кем ты ехал?

Мгновенное раздражение взметнулось в душе Ломтева. Нет, не такой представлялась ему эта встреча. А впрочем, чего он ждал? Что его встретят с духовым оркестром? С цветами? Понесут на руках?

— Да ты что, Света! — возмущенно сказал он. — С чего ты взяла? Не пил я ни с кем, разве ты не видишь?

— Я вижу, я все вижу… — быстро, все с тем же отчаянием говорила она. — Ну зачем ты, Витя? Ты же убиваешь себя! Я так надеялась, а ты…

— С чего ты взяла, с чего ты взяла… — в растерянности, не зная, как переубедить ее, повторял Ломтев.

Он чувствовал свое бессилие что-либо доказать. Слишком часто обманывал он Светлану, слишком часто черное выдавал за белое, лгал и изворачивался перед ней, и вот теперь, когда он был на самом деле честен и чист перед ней, она сама оказывалась уже не в состоянии поверить ему. Что ж, видно, еще и через это испытание предстояло ему пройти.

— Да посмотри, Света, я же совершенно трезвый, неужели ты не видишь? — в бессильном отчаянии твердил он. А какой-то иной, внутренний голос уже звучал раздражающе-злобно в его мозгу: «Какого черта я, собственно, должен ей что-то доказывать? И ради чего, спрашивается, все мои усилия, старания, жертвы, если мне все равно не верят, если в ее глазах я все равно остаюсь пьяницей?»

И уже чувствовал Ломтев: еще немного, и он сорвется. Безрассудная ярость нарастала в нем, и он уже не в силах был с ней справиться.

И в этот момент Светлана вдруг неуверенно прикоснулась к его руке.

— Витя, прости меня, я не знаю, что со мной… — сказала она, и слезы прозвучали в ее голосе. — Я ничего не знаю… Я так хочу верить… И боюсь… не могу… Ты прости меня, Витя…

Она остановилась и подняла к нему свое бледное лицо. И разом вдруг все нервное напряжение последних дней прорвалось в душе Ломтева.

— Света… — сказал он, гладя ее руку. — Света… Я так… Я… — и не договорил, не смог больше произнести ни слова.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ ЩЕТИНИН

В понедельник в третьем цехе произошло ЧП.

Двое рабочих повздорили между собой, дело дошло до рукоприкладства, в результате один из них был доставлен в медпункт с разбитой головой.

Когда Щетинин пришел в медпункт, пострадавший был уже перевязан. Им оказался пожилой слесарь Александр Петрович Ягодкин, или попросту дядя Саша. Совсем недавно — припомнил Щетинин — его чествовали как одного из ветеранов завода. А теперь он сидел на затянутой клеенкой узкой койке, еще не остывший от пережитого возбуждения, и на худом, бледном лице его воинственно сверкали из-под седых косматых бровей глубоко запавшие глаза.

— …А он, понимаешь, стервец, чего удумал. Только я к нему спиной повернулся, он меня железякой по голове и долбанул. А все водка. Она кого хошь зверем сделает.

— Дядя Саша, ты по порядку давай, — сказал Щетинин. — С чего у вас началось-то?

— Да с того и началось. Я, понимаешь, давно уже приметил неладное. Понедельник, известное дело, тяжелый день: кто с похмелья мается, гляжу, все поближе к Федьке жмутся. Лечатся, одним словом. А он знай себе рубли собирает. Я к нему: «Ты что ж, говорю, сволочь такая, делаешь, зачем работяг спаиваешь?» А он мне: «Ты, говорит, дядя Саша, не в свое дело не суйся. А то умою так, что не обрадуешься. Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала, давно ли ты сам таким был? Я ли тебя не опохмелял? Или забыл, может?» Это он мне, значит. А я ему: «Нет, Федька, погань ты вонючая, ничего я не забыл. И ты мне мои старые грехи в нос не суй. Я за них вполне рассчитался. Ты лучше о себе подумай». Ну, слово за слово. Потом я повернулся, он тут и огрел меня по голове…

— Так вдруг и огрел? — переспросил Щетинин, стараясь не обнаруживать раздражения, которое постепенно закипало в нем. Уж очень некстати сейчас было это ЧП. На заводе комиссия работает, проверяет идейно-воспитательную работу, эффективность ее анализирует, а тут — на тебе! — Ты, дядя Саша, может, оскорбил его, обругал как-то, с чего он руку-то на тебя поднял? Обидное что ему сказал?

Дядя Саша пожал плечами.

— Да разве упомнишь, какие я там слова говорил…

— А «погань вонючая» да «сволочь» — это как по-твоему?

— Как? Да его, мозгляка этого, я думаю, как ни обложи — все мало будет. Я уж говорил Петровичу, мастеру нашему: убери ты эту гниду, а то неровен час, руки о него замараю…

— А что он?

— Ну, а что он… Он и сам не прочь приложиться, особенно в понедельник. Его тоже но утрам, бывает, колотун бьет — тут не только к Федьке побежишь, перед врагом заклятым на колени встанешь, не знаю я, что ли… Сам такой был.

Щетинин укоризненно покачал головой.

— Тебя, дядя Саша, послушать, так у вас не цех, а прямо распивочная какая-то…

— А не так разве?

— Ну не знаю… — озабоченно сказал Щетинин. — Нам, во всяком случае, сигналов не поступало.

— Сигналов! — усмехнулся дядя Саша. — Кто сигналить-то тебе будет? Алкаш алкаша никогда не выдаст, это железное дело. Продать продаст за стакан водки хоть друга, хоть брата родного продаст, а выдать — не выдаст. Это точно. Круговая порука. Мне Федька того и простить не может, что я этот круг порушил.

Щетинин молча, нахмурясь, слушал его. И умом, и чувством Игорь Сергеевич конечно же разделял дяди Сашину правоту, его возмущение и обиду, понимал, что случай действительно произошел в высшей степени безобразный, дикий, история эта, разумеется, должна получить огласку, рабочий, поднявший руку на своего товарища, такого же рабочего, будет наказан со всей строгостью, двух мнений тут быть не может, но в то же время, как бы параллельно с подобным восприятием события, уже работало некое в т о р о е, з а щ и т н о е его сознание, словно бы автоматически, сами по себе уже включались некие предохранительные реле, мысль его настойчиво и беспокойно уже пыталась взвесить и оценить все происшедшее с точки зрения выгоды или невыгоды, пользы или вреда случившегося, последствий его не для конкретного дяди Саши, который сейчас сидел перед ним, а для всего завода, всего коллектива, всего общества, если угодно. Он, Щетинин, не имеет права предаваться эмоциям, как бы благородны они ни были, он должен взглянуть на все происшедшее с учетом общих задач идейно-воспитательной и идеологической работы. Нельзя зацикливаться на одном конкретном событии. В конце концов, то, что так драматично воспринимается сейчас дядей Сашей, вовсе не типично, вовсе не характерно в масштабах всего завода. Более того, ЧП это, если его излишне акцентировать, способно создать попросту искаженную картину, ошибочное представление о состоянии заводских дел, безосновательно опорочить, по сути дела, весь многотысячный коллектив, бросить тень на рабочий класс в целом. Оправданно ли это? И кому в конечном счете окажется это выгодным с идеологической точки зрения? В конце концов, дядя Саша сам тоже из этих, из бывших алкашей, у него свои счеты с этим Федькой, он сам признает это. Нет, разумеется, случай возмутительный, выходящий за всякие рамки, и оставлять его без последствий никто не собирается, однако и раздувать его, создавать вокруг него ненужный ажиотаж тоже было бы политически неверно.

— Я теперь, знаешь, Игорь Сергеевич, — продолжал между тем разглагольствовать дядя Саша, — всех алкашей лютой ненавистью ненавижу. Так бы и перестрелял всех. Будь моя воля, я бы водку эту вообще уничтожил, подчистую: чтобы и духу ее не было; Сколько она жизни моей сожрала, подумать страшно! Потому нет теперь таким, как Федька, моей пощады…

— Ты небось грозил ему, а? Говорил, что перестреляешь? — усмехаясь, спросил Щетинин. «Ясное дело, — подумал он про себя, — одна нетерпимость порождает другую».

— Может, и грозил. Что я с ним, с гнидой такой, чикаться буду?

— Чикаться не чикаться, а к каждому человеку подход искать надо. А так видишь, что получается: ты ему угрожаешь, он тебе — вот и доугрожались до рукоприкладства.

— Что же, выходит, я ему и слова не скажи! — возмутился дядя Саша. — Подход еще к нему искать! Ишь ты! Да к нему один только подход — полбанки! Нет, что ты мне ни говори, а я его осиное гнездо разворошу, не будет ему от меня пощады…

— И давно, дядя Саша, ты стал таким беспощадным? — спросил Щетинин.

— Давно не давно, а года два, считай, уже набежало.

— И что же, ты сам-то совсем не пьешь?

— Совсем. Видеть даже не могу. Для меня эта злодейка с наклейкой теперь как красная тряпка для быка.

— Ишь ты, тореадор! — засмеялся Щетинин. — А скажи, если не секрет, конечно, ты что, пить сам бросил или лечился?

Дядя Саша задумчиво пошевелил бровями.

— Сам, правда, не сам. Но и лечиться не лечился. Просто один умный человек, дай бог ему здоровья, мне мозги вставил — вот и весь секрет. Были у меня мозги, затуманенные алкоголем, а он мне их прочистил. Я этому человеку по гроб жизни буду благодарен.

— И что же это за человек такой?

— Устинов Евгений Андреевич, дай бог ему здоровья.

Словно бы током ударило Щетинина. Опять этот Устинов! Ну надо же! Вот уж поистине тесен мир, тесен.

— Мозги, говоришь, прочистил? — переспросил Щетинин. — И как же он это делает?

— Не знаю. Словами вроде бы и не объяснишь это, — дядя Саша пожал плечами. — Я, бывало, и сам удивляюсь. Вроде бы говорит он все такое, что и раньше ты знал, а только по-другому ты слова эти воспринимаешь. Я как к нему в «поборники трезвости» записался, совсем другим человеком стал.

«Так вот откуда, значит, эта непримиримость, — думал Щетинин. — Вот откуда этот огонек сектантского упорства в глазах дяди Саши. То-то сразу почудилось мне что-то знакомое, недавно виденное. А выходит, вон куда ниточка тянется…»

— Тебя послушать, — сказал Щетинин, — так этот Устинов ваш прямо волшебник какой-то, чудотворец.

— Не знаю, кто уж он там, — сказал дядя Саша. — А только факт налицо. Кто я был раньше — и кто я теперь? Насчет волшебника не знаю, а человек это настоящий, я так скажу. Бескорыстная душа. Я тут как-то сунулся, отблагодарить его хотел, так он меня прямо с порога прогнал. «Я понимаю, говорит, что вы это от чистого сердца, но больше, говорит, так никогда не делайте». И подарков никаких не берет, ни за что. «Лучший, говорит, подарок для меня — это ваша трезвая жизнь». Вот какой человек! Я ведь только благодаря ему и узнал, что такое настоящая человеческая жизнь, чем она от свинской отличается…

— Ясно, ясно… — сказал Щетинин. — Но мы уже вроде бы отвлеклись от темы. — Не мог он и сам объяснить себе точно, что именно, но что-то раздражало его сейчас в дяде Саше. Понимал он, понимал необоснованность и даже некоторую противоестественность этого своего чувства, и оттого, пожалуй, раздражался еще больше.

— Хорошо, дядя Саша, будем разбираться, — с выражением решительной суровости в голосе произнес Игорь Сергеевич и пошел, заторопился к себе в партком. Другие, неотложные дела уже ждали его.

Однако и за другими делами не выходило у него из головы это происшествие. И не оставляло его, когда он думал о разговоре в медпункте, одно странное ощущение: вдруг стало ему казаться, что время от времени в глазах дяди Саши мелькала лукавая хитринка: так смотрят на человека, о котором знают что-то тайное, скрываемое до поры до времени.

Вообще последние дни мнительность одолевала, преследовала Щетинина. С тех пор, как позвонила в партком его супружница, с тех пор, как состоялся тогда короткий разговор с КБФ, не покидало Игоря Сергеевича ощущение, что все это не случайно, что есть у этих событий некая тайная пружина, некий руководящий, направляющий стержень. Меньше всего он был склонен искать причину случившегося в собственном поведении. Подумаешь — выпил лишнего! Кто не пьет нынче?! Да стань он завтра абсолютным трезвенником, и он тут же окажется белой вороной, словно бы выпадет сразу из той системы взаимоотношений, которая определяет и его жизнь, и жизнь многих его товарищей по работе. Уж кто-кто, а он-то, Щетинин, знает, что как раз во время застолий, разного рода междусобойчиков, товарищеских ужинов, а то и торопливых возлияний в рюмочных решаются порой самые важные вопросы, определяются завтрашние их судьбы. Быть своим в этом кругу, в этой своего рода касте, улавливать по еще не различимым для обычного глаза признакам движение шестеренок в кадровом механизме, угадывать колебания почвы, возникающие вдруг под незыблемыми, казалось бы, фигурами, предвидеть последствия возможных перемещений, и в свою очередь за этими перемещениями уметь разглядеть определенную политику, истинный их смысл, дальнюю цель — все это было настоящим искусством, которым владел Щетинин, а в какой-то мере и подлинным содержанием его жизни. Это пусть его благоверная пребывает в убеждении, будто именно морально-нравственные качества того или иного человека, его, так сказать, добродетели предопределяют продвижение наверх, предопределяют карьеру, — он, Щетинин, не столь наивен. Он-то знает, что не слова, произносимые вслух, решают дело, речи, звучащие с трибун, это лишь надводная часть айсберга, они произносятся, как правило, уже тогда, когда все уже решено. Однако знал Щетинин и другое. Если ты вдруг выпал из круга, если тебя решили принести в жертву — а жертвы такие необходимы как раз для того, чтобы у людей, подобных его благоверной, сохранялось их наивное прекраснодушие — тут уж к тебе будут беспощадны вчерашние же твои товарищи, приятели, сотрапезники. Тут уж на большее, чем на сочувствие в кулуарах, рассчитывать не приходится. Тут уж не жди, никто за тебя не заступится. Знал, хорошо знал Щетинин всю эту механику. И именно потому не мог отделаться от тревожного чувства, от одолевавшего его беспокойства. Уж не хотят ли именно его принести в качестве очистительной жертвы, чтобы продемонстрировать, как бескомпромиссно, невзирая на лица, ведется на заводе борьба за моральную чистоту руководящих кадров?.. И если это действительно так, то, выходит, дорогая и горячо любимая супруга его по неимоверной глупости своей первой подбросила вязанку хвороста в тот костер, на который предстоит взойти Щетинину… А тут еще так некстати это происшествие в третьем цехе…

«Что-то надо делать, предпринимать что-то надо», — думал Щетинин. Пассивное ожидание было не в его характере. Проявить себя, показать, привлечь к себе внимание — вот что сейчас важно. Чтобы те, от кого зависит его судьба, в чьих руках, вероятно, колеблются сейчас весы, ощутили его необходимость для себя, его нужность и незаменимость. Его энергия, его бдительность, его политическое чутье — разве все это уже ничего не стоит? И не здесь, не здесь, не у себя на заводе, а на ином уровне, там, где это будет сразу замечено, должен он продемонстрировать свою деловую хватку, свою партийную принципиальность, чтобы одновременно тем самым как бы намекнуть на беспринципность тех, других, кто как раз, возможно, и готовится превратить его в жертву. Опережающий удар — вот что сейчас нужно. И, кажется, у него есть такая возможность.

Устинов. И так называемый «клуб поборников трезвости». Вот она, эта возможность. Пожалуй, сама судьба определила Щетинина в комиссию по проверке этого клуба. Устинову с его нелепыми обвинениями в адрес государства, с его сектантскими замашками, с его фанатичной нетерпимостью, с его сомнительными расшаркиваниями перед диссидентами типа Сахарова следует дать п о л и т и ч е с к у ю оценку.

Своим чутьем Щетинин уже угадывал: это может быть достаточно громкое дело. И это как раз то, что нужно ему сейчас. Позиция примиренчества, на которой, судя по всему, стоят те, кто до сих пор занимался судьбой этого клуба, кто так или иначе покровительствует Устинову, не может быть оправдана. Такая позиция беспринципна и аполитична. А раз так, то те, кто проявил беспринципность и примиренчество, будут ли иметь моральное право, решатся ли замахнуться на Щетинина? Нет, он лично не станет никого обвинять, но мысль о потере бдительности, о политической близорукости кое-кого возникнет неизбежно, возникнет словно бы сама собой.

Жажда деятельности уже владела Щетининым. Ему казалось, он точно ощутил, чего от него ждут. Теперь и происшествие в третьем цехе, так тяготившее, вдруг предстало совсем в ином свете. Вот ведь к чему ведет устиновская нетерпимость! Работать надо с людьми, работать терпеливо и вдумчиво, воспитывать, а не угрожать, не проявлять агрессивность. Агрессивность вызывает ответную агрессивность, иначе и быть не может. И если разобраться поглубже, то получается, что как раз своими угрозами, своей нетерпимостью дядя Саша и спровоцировал драку. Вот, выходит, к чему ведут устиновские уроки. Нет, такой путь для нас не годится, это надо сказать со всей определенностью.

Воодушевляющая страсть разоблачительства уже охватила Щетинина и понесла, повлекла за собой, словно он, и правда, уже произносил речь перед членами бюро райкома.

Наконец-то все вставало на свои места. Игорь Сергеевич энергичным движением перебросил листок календаря и записал крупными, косо бегущими буквами: «УСТИНОВ». И поставил два восклицательных знака.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ МАТВЕЕВА

Сначала Людмила решила, что повестка эта адресована вовсе не ей, что произошла какая-то путаница, ошибка. Чем, собственно, она, одинокая женщина, медсестра заурядной поликлиники, не имеющая доступа ни к каким материальным ценностям, могла заинтересовать сотрудников ОБХСС?

Однако на повестке были отчетливо начертаны ее фамилия, и ее инициалы, и ее адрес. Во вторник, к десяти ноль-ноль гр. Матвеевой Л. С. предлагалось явиться в комнату номер девятнадцать к товарищу Вакуленку.

В недоумении Людмила повертела повестку. Руки ее дрожали. С некоторых пор она испытывала страх перед разного рода официальными извещениями, повестками и прочими казенными бумагами. Страх этот поселился в ее душе еще в те годы, когда она пила, когда состояла на учете и в милиции, и в психоневрологическом диспансере. Тогда всякий раз, когда брала она в руки подобную бумагу, ее одолевал едва ли не панический ужас, ощущение надвигающейся и неотвратимой опасности и вместе с тем охватывало желание уползти, спрятаться от этой угрозы, забиться в какую-нибудь щель, в какую-нибудь нору, где ее не могли бы отыскать. Это была не столько сознательная, разумная боязнь неких реальных, грозящих ей неприятностей, сколько какое-то чисто инстинктивное ощущение, которое, наверно, испытывают животные, чуя опасность. Одно время ей казалось, подобные страхи уже ушли в прошлое, но вот стоило ей только взять в руки эту повестку, и все вернулось.

Однако что же могло крыться за этим вызовом? Вполне вероятно, какая-нибудь старая история из тех темных времен, когда она была еще не Людмилой Сергеевной Матвеевой, а Людкой-Чернильницей и которые теперь нынешняя Матвеева всячески старалась забыть, выбросить из своей памяти. Всякое случалось с ней тогда, в разные переплеты доводилось вляпываться — в такие, о которых и вспоминать-то теперь жутко. Бывало, и не разберешь даже — где кончались ее ночные кошмары и где начиналась реальная действительность, порой, правда, мало чем отличавшаяся от этих кошмаров. Сон и явь, горячечное, больное воображение и подлинные события — одно наползало на другое, все было неразличимо и страшно. И лежать бы ей сейчас на кладбище или кончать свои дни в психушке, если бы не Устинов, не Евгений Андреевич… Это он спас ее, он вытащил из надвигающегося безумия. Пока не встретилась она с ним, пока не увидела своими глазами, она и не подозревала, что есть на свете такие люди. Не верила. То есть когда-то прежде, в детстве, в ранней юности, — верила, мысленно населяла весь мир благородными людьми, вся жизнь представлялась ей красивым спектаклем, в котором за добро непременно воздается добром, зло наказывается, а благородство и справедливость обязательно торжествуют. В этом спектакле и ей самой, конечно же, отводилась не последняя роль.

С малых лет Люда Матвеева воспитывалась в детском доме, родителей своих она не знала, не помнила. Ее представления о реальном мире, лежащем за пределами детского дома, были наивны и прекраснодушны. Она тянулась к человеческому теплу, была доверчива до глупости, готова была отозваться на любое проявление участия, внимания, нежности. По сути дела, покинув детский дом, ступив на самостоятельную дорогу, она, как цыпленок, выращенный в инкубаторе, оказалась совершенно беззащитна перед окружающим миром. Первый же обман, с которым она столкнулась, обман со стороны человека, которого она полюбила, к которому привязалась всей своей жаждущей тепла душой и который, как выяснилось, попросту воспользовался ее наивной, восторженной доверчивостью, стал для нее едва ли не смертельным ударом.

Ей казалось тогда: ничто в жизни не имеет больше ни цены, ни смысла. Если жизнь обошлась с ней так несправедливо и жестоко, если в ответ на свои чистые устремления, в ответ на готовность жертвовать и отдавать она получила лишь грязь и подлость, то почему она сама должна еще во что-то верить?.. Как было тут не сломиться, не впасть в отчаяние… Тогда-то все и началось. В пьяном беспамятстве чудилась ей возможность облегчения мук, выпавших на ее долю. «Я не нашла в себе решимости покончить с собой сразу, почему бы не сделать это постепенно?» — говорила она в ответ на увещевания. В общем-то, у нее не было тогда никого, кто мог бы удержать ее, — ни одного близкого человека, и потому падение ее было столь стремительным. Она опускалась все ниже и ниже, многое из того, что раньше представлялось ей недопустимым, позорным, стыдным, теперь уже не вызывало стыда. И порой ей начинало казаться, что всей этой отвратительной, мерзкой, мучительной своей жизнью она и мстит окружающему миру, расплачивается с ним. Он с ней так, и она с ним так. Впрочем, все уже путалось и искажалось самым причудливым образом в ее мозгу. С кем только не пила она в те годы, в какие только компании не попадала, перед кем только не изливала свою душу! Может быть, как раз эта потребность — излить душу, разделить с кем-то свое отчаяние и тут же жестоко покуражиться над прежним своим наивным прекраснодушием — и побуждала ее к пьянству: в трезвом состоянии она была молчалива, замыкалась в себе, словно бы каменела. Но, пьянея, она быстро впадала в беспамятство, становилась беспомощной и жалкой и, просыпаясь порой в чужой, замызганной комнате, задыхалась и стонала от чувства омерзения к самой себе.

Боль, грязь, отчаяние — все перемешалось тогда в ее жизни.

Даже Устинову, перед которым исповедовалась она, как исповедовались раньше верующие перед своим духовником, не набралась она смелости рассказать, как однажды утром, возле пивного ларька, трясясь с похмелья, она… Нет, нет, лучше не вспоминать такое. Нельзя.

Так что история, из-за которой в ОБХСС вдруг вспомнили о существовании гражданки Матвеевой Л. С., скорее всего тянулась именно оттуда, из давних времен, из пьяных ее похождений.

И чего только не передумала, чего только не перебрала в своей памяти Людмила, каких только страшных сцен не нарисовала, прежде чем во вторник утром перешагнула порог комнаты номер девятнадцать и предстала перед товарищем Вакуленком. Она вошла сюда с тем развязно-кокетливым и одновременно заискивающим выражением, которое проступало на ее лице всякий раз, когда случалось иметь дело с представителями власти. Она и сама не любила этой своей манеры, оставшейся в наследство от прошлого образа ее жизни, но ничего не могла поделать с собой: видно, верно говорят: привычка — вторая натура.

Товарищ Вакуленок оказался довольно-таки молодым человеком ничем не примечательной наружности. Он бегло взглянул на повестку, которую предъявила ему Матвеева, пригласил ее сесть, а затем, после небольшой паузы, во время которой он как бы присматривался к своей собеседнице, как бы оценивал ее, спросил:

— Скажите, Людмила Сергеевна, вам известен человек по фамилии Устинов?

— Евгений Андреевич? — переспросила Матвеева. Изумление невольно прозвучало в ее голосе. Меньше всего она ожидала, что здесь пойдет речь об Устинове. — Да, конечно, известен.

— Тогда расскажите, пожалуйста, при каких обстоятельствах вы познакомились с ним?

— Ну, видите ли… — Матвеева замялась. Правое плечо ее непроизвольно дернулось. Она знала за собой это нервное подергивание, доставшееся ей тоже от прошлой ее жизни, и теперь старалась всячески справиться с ним.

— Да вы не смущайтесь, — сказал Вакуленок и даже чуть улыбнулся ободряюще, словно бы давая понять, что он замечает эту нервозность, но не придает ей существенного значения. — Говорите все, как есть.

— Дело в том… — сказала Матвеева. — А почему, собственно, вас это интересует? Что случилось?

«И правда — при чем тут Устинов? — думала она. — Что они хотят от него?»

— Позвольте пока вопросы задавать мне, — мягко, но настойчиво отозвался Вакуленок. — Чуть позже вы все поймете. Я не собираюсь ничего скрывать от вас.

В этой последней фразе ей почудился какой-то смутный намек, невнятная угроза, и она вся внутренне сжалась, похолодела.

— Так все же как вы познакомились с ним, а?

— Дело в том… — повторила Матвеева, — что Евгений Андреевич… он ведет занятия в клубе… клубе поборников трезвости… Я хожу на эти занятия…

— Угу. Значит, вы ходите к нему на занятия. Но откуда вы узнали о нем? Кто посоветовал вам к нему обратиться?

— Одна моя подруга. Видите ли… мне бы не хотелось говорить об этом… — Матвеева опять замялась, но все же преодолела себя, выдавила слова, которые не давались ей: — Я тогда… ну, в общем, довольно сильно выпивала… И подруга сказала мне, будто знает человека, который может помочь мне бросить пить.

— Это и был Устинов?

— Да.

— И что же — он помог вам?

— Да. Помог. Очень.

Плечо ее опять начало подергиваться, но она уже не обращала на это внимания. Весь разговор тяготил ее. Словно бы человек, сидевший за столом напротив нее, настойчиво пытался добраться до самого сокровенного в ее душе.

— Та-ак… — протянул он. — А скажите, Людмила Сергеевна, сколько всего человек в этом вашем клубе?

— Не знаю точно. Ну, человек пятьдесят. Может, семьдесят. Когда как.

— И занятия свои Устинов проводит сразу со всеми — со всей группой? Или с каждым в отдельности? Индивидуально?

— И так и так, — сказала Матвеева. — Чаще мы занимаемся все вместе, но, бывает, и индивидуально. Это уж как Евгений Андреевич считает нужным.

— Ну вот, к примеру, с вами он занимался индивидуально?

— Да. — Она не могла угадать, куда клонит этот человек, что ему нужно от нее и от Устинова, и от этого чувство скованности и тревожного напряжения не оставляло ее.

— Ясно. И, конечно, индивидуальные занятия стоили дороже, не так ли?

— В каком смысле? Я не поняла вас, — сказала Матвеева.

— В самом прямом, Людмила Сергеевна. Я спрашиваю вас, сколько вы платили Устинову?

— Да вы что! — изумилась Матвеева. — Нисколько я не платила.

— А другие?

— И другие тоже.

Вакуленок укоризненно покачал головой.

— Не надо скрывать, Людмила Сергеевна. Лучше скажите правду. И не опасайтесь. Вам лично ничего не грозит. В конечном счете человек работает, тратит на вас время, хочет получить за это деньги — разве это не естественно?

— Да вы Евгения Андреевича просто не знаете! — горячо воскликнула Матвеева. — Он не такой! Он копейки чужой не возьмет.

— Какая же она чужая, если он ее заработал? Так сколько же вы все-таки ему платили, Людмила Сергеевна, а? — Вакуленок с отрешенным видом что-то рисовал на белом листе бумаги. Он даже не смотрел на Матвееву, словно бы не хотел смущать ее своим взглядом.

— Да говорю вам: нисколько! — Матвеева ощутила, как все лицо ее от возмущения пошло красными горячими пятнами. — С чего вы взяли!

Вакуленок снова с мягкой укоризной качнул головой.

— Вы совершенно напрасно пытаетесь скрыть от нас правду. У нас есть точные сведения, что Устинов получал плату со своих слушателей, или пациентов, не знаю уж, как правильно их назвать.

— Это вранье! Не может этого быть! Да у кого только язык повернулся настучать такое про Евгения Андреевича! Евгений Андреевич, если хотите знать, это такой человек… такой человек… — Она оборвала себя на полуслове, она вдруг почувствовала приближение истерики. Еще немного, и она сорвется. И что она тогда сделает, это одному богу известно. Горячая волна накатывала на нее: нет справедливости! Нет! Почему верх берет всякая сволочь?!

— Значит, вы утверждаете, что все свои занятия с вами Устинов проводил бесплатно? — глядя теперь в упор на Матвееву, произнес Вакуленок.

Она едва расслышала его слова. В ушах у нее шумело.

— Я же сказала! Что вы еще от меня хотите? Что вы от меня хотите?!

Ах, знал бы этот вонючий чиновник, эта кабинетная крыса, в каком состоянии она, Людка-Чернильница, впервые притащилась к Устинову! Ха, заплатить! Да у нее четырех копеек на троллейбус тогда не было!

— Вы напрасно нервничаете. Не надо нервничать, — сказал Вакуленок. — Успокойтесь. Наша цель — установить истину, и ничего больше. И вы должны нам помочь. Только и всего. Вот вы утверждаете: не брал. Но сами подумайте: человек тратит время, энергию, силы, возится с вами, ради чего? Зачем ему это надо, а? Филантропия? Так филантропия в нашей стране не поощряется, она нам ни к чему.

— Это отчего же ни к чему? — спросила Матвеева с вызовом.

— Да оттого, что у нас все заботы о трудящихся на себя берет государство. Это у капиталистов, понимаете ли, где нет заботы о простом человеке, филантропия в моде — подачки, иначе говоря, с барского стола. А у нас для филантропии нет почвы. Если каждый свою филантропию начнет разводить, тут сплошная анархия будет. Так что, как ни крути, а концы с концами у нас с вами, Людмила Сергеевна, не сходятся. И напрасно вы не хотите нам помочь, напрасно.

Матвеева молчала, полуотвернувшись, глядя в окно. Теперь ей хотелось только, чтобы быстрее кончился этот разговор.

— Значит, не хотите помочь нам? — повторил Вакуленок. — Ну что ж. Это ваше дело. Не буду вас больше задерживать.

Из милиции Матвеева вышла с тревогой на сердце.

«Что делать? — думала она. — Как уберечь Евгения Андреевича от этих нелепых подозрений, ото всей этой грязи? Как?»

У нее не было сейчас никого ближе, чем Евгений Андреевич, чем люди, собравшиеся и объединившиеся вокруг него. Познакомившись с ними, бывая на их вечерних клубных чаепитиях, она с той же страстностью, с той же пылкостью, с какой еще совсем недавно убеждала себя в жестокости, несправедливости, низости окружающих, теперь вновь начинала верить в доброту и человеческое тепло. Видно, жажда этой веры, потребность в ней, никогда, даже в самые горькие, тяжкие времена не покидала ее, а лишь пряталась до поры в глубине души. Разумеется, те возвышенные и наивные чувства, которые она испытывала когда-то в юности, уже не могли вернуться к ней: наученная горьким опытом, она была теперь далека от того, чтобы идеализировать жизнь. Но этот маленький круг людей, с которыми свела ее судьба, представлялся как бы крошечным островком отзывчивости, добра и милосердия посреди безразличного и жестокого в этом своем безразличии мира. Каждого клубного чаепития, каждой встречи с Евгением Андреевичем, со всеми остальными «поборниками трезвости» она ждала с тем же нетерпеливо радостным, трепетным чувством, с каким ждала в детстве самые любимые свои праздники. Весь смысл ее жизни был сосредоточен отныне в этих вечерах.

И вот теперь, ей казалось, над всеми этими людьми, и в первую очередь над Евгением Андреевичем, нависла опасность. С таким трудом, с такими муками обретенному ею оазису грозило разрушение.

Так что же все-таки делать? Где, у кого искать защиту, к кому броситься за поддержкой?

Первую мысль — немедленно позвонить Устинову, поставить его в известность обо всем, что произошло сегодня, — Матвеева откинула сразу. Слишком стыдным, почти оскорбительным казалось ей говорить об этом с Евгением Андреевичем. Но с кем же тогда? К кому обратиться? На чье понимание, на чью помощь можно рассчитывать?

Веретенников. Леонид Михайлович Веретенников. Вот кто наверняка сумеет помочь. Он писатель, человек, умудренный жизнью, он должен знать, что следует предпринять. В крайнем случае он посоветует, куда обратиться. Он поймет. Жаль, в последнее время он редко бывает в клубе. Что поделаешь, занятой человек, у него другие интересы, другие заботы. Но она уверена, он все поймет правильно, не может не понять.

Из телефонной будки Матвеева набрала номер Веретенникова. К счастью, он оказался дома. Голос у него был хрипловатый, усталый. Но на просьбу Матвеевой — повидаться по важному делу — он откликнулся сразу, без колебаний.

— Боже мой, Людочка, ну о чем речь, заходите, пожалуйста. Только пусть вас не пугает беспорядок в моей келье. Матушка у меня болеет, а у самого руки не доходят. И не надо никаких извинений, я буду рад вас видеть.

Настроение у нее моментально повысилось. Мелочь, казалось бы, но Матвееву всегда необычайно воодушевляло любое проявление человеческой отзывчивости. И наоборот, пренебрежительная грубость, черствость или высокомерное безразличие повергали ее в состояние подавленности, надолго выбивали из колеи. Удачный телефонный разговор с Веретенниковым показался ей хорошим предзнаменованием, тревожное смятение, в котором она вышла из милиции, постепенно отпускало ее.

Веретенников, как выяснилось, жил в коммунальной квартире, в одной из тех типично ленинградских коммунальных квартир, все атрибуты которых столько раз уже описаны в литературе, что узнаются почти так же, как узнаются Елисейские поля даже человеком, никогда прежде не бывавшим в Париже.

Комната, куда провел Веретенников свою гостью, действительно не отличалась ни ухоженностью, ни порядком. На тахте рядом со скомканным пледом валялись книги, пачка журналов громоздилась на стуле, на письменном столе, возле старенькой пишущей машинки, стоял стакан с недопитым чаем и небрежно были разбросаны листы какой-то рукописи. Впрочем, именно такой и представлялась Матвеевой комната литератора, творческого человека. Приглашая ее сесть, Веретенников смахнул несколько книг с тахты прямо на пол.

В потертых джинсах и какой-то шерстяной кофте с нашитыми на локтях кожаными заплатами был он, как всегда, подвижен, даже несколько суетлив и, пока Матвеева рассказывала о своей беседе с Вакуленком, постоянно вскакивал и начинал нервно ходить по комнате.

— Ну и деятели! — воскликнул он то ли с возмущением, то ли изумленно, когда Матвеева закончила свой рассказ. — И что им неймется! Уж, кажется, выжили человека из института, так успокойтесь. Ан нет! Он им и тут мешает! Понимаете, Людочка, в чем дело: ведь одержимые люди, такие, как Евгений Андреевич, они подобны электрическим генераторам, они вырабатывают ток, они несут в себе электрические заряды, но заряды эти отнюдь не безобидны для окружающих, они болезненны, они раздражают, и потому первая реакция — изгнать, оттолкнуть, избавиться. Но, оказывается, этот человек опасен им и теперь — уже изгнанный, уже отвергнутый ими. Отравленные стрелы летят вдогонку. Вот что это значит, Людочка! Впрочем, на месте Устинова я бы гордился этим. Он вызывает гнев тех, кто привык к спокойной жизни, для кого чужая неординарность — что кость в горле.

— Но пострадать-то от этого в первую очередь может сам Евгений Андреевич, — робко сказала Матвеева.

— На то и борьба! — не без пафоса отозвался Веретенников. — А вы что думали? Да не расстраивайтесь, не расстраивайтесь, мы, конечно, Евгения Андреевича не дадим в обиду, о чем тут говорить. Я, во всяком случае, все от меня зависящее сделаю. Когда у нас следующий сбор в клубе? В пятницу? На будущей неделе? Ну вот и отлично. Я приду непременно. И что-нибудь мы сообразим, коллективное письмо сварганим или еще что, там посмотрим. Я, по крайней мере, постараюсь, чтобы даром им эти штучки не прошли. Клеветников и надо называть клеветниками. А то мы всё смягчаем, чего-то стесняемся. Они ведь еще на что рассчитывают: что за каждым из нас замаранный шлейф тянется прошлых дел наших пьяных, что каждый из нас комплекс неполноценности, ущербности должен в себе нести, а, значит, мы, мол, молчком будем посиживать, не решимся вступиться за Евгения Андреевича. Хотя не так это, не так! — последние слова Веретенников произнес с особым напором, почти с яростью.

Внезапно он перестал бегать по комнате и опустился на стул напротив Матвеевой.

— Впрочем, если говорить о комплексе… Вот вы, Людочка, признайтесь мне только честно, как на духу, вас никогда не мучает этот самый проклятый комплекс неполноценности? А?

— Я не знаю… — неуверенно сказала Матвеева.

— А меня вот мучает. Только не в том смысле, какой придает этим словам обыватель, для которого весь свет в окошке — тяпнуть по маленькой, и, следовательно, человек, избравший для себя путь трезвости, кажется такому обывателю ущербным, едва ли не несчастным существом. Это глупость, конечно, отъявленная глупость. Меня другое мучает. Иногда мне кажется, будто все во мне уже перегорело. Я сам пьянством своим сжег в себе все самое ценное. И это уже невосстановимо… — Мальчишеские, белесые брови Веретенникова страдальчески сошлись над переносицей. — Невосстановимо! — повторил он и ударил себя кулаком по колену. — К лучшим своим временам мне уже не вернуться, что бы там ни говорил Евгений Андреевич…

— Вы, что же, не верите Евгению Андреевичу? — с испугом спросила Матвеева.

— Нет, почему же, верю. Но только и Евгений Андреевич ведь не бог. И он не в силах вернуть то, что растрачено, выжжено, уничтожено. В этой жизни, Людочка, за все приходится платить. И не стоит обольщаться тем, что все, мол, можно рано или поздно восстановить, исправить. Нет, нельзя. Клетки мозга не восстанавливаются — мы острим, мы смеемся над этой фразой, она кажется нам расхожей банальностью, а ведь действительно — н е в о с с т а н а в л и в а ю т с я! Они остались там, в прошлых наших попойках. Жутко становится, как подумаешь об этом. Я сажусь за машинку и чувствую: все не то… не так… Мне кажется, я пишу уже как склерозный старик. А ведь мог! Мог когда-то!

— Зачем вы так, Леонид Михайлович? — страдая за него, сказала Матвеева. — Я читала ваши рассказы, они мне нравятся…

— А-а… — он махнул рукой. — Только не сердитесь, ради бога, что я разнылся перед вами. Просто хочется иной раз поплакаться перед живой душой. А вы — живая, я чувствую, я это очень хорошо чувствую. И слушаете вы хорошо, перед вами так и тянет исповедоваться. Вы ведь сестрой милосердия работаете, я не ошибаюсь? — неожиданно спросил он.

— Да, медсестрой.

— Сестрой милосердия, мне так больше нравится, — сказал Веретенников. — И к вам это больше подходит. Вы и есть с е с т р а м и л о с е р д и я. Вот выговорился перед вами, и сразу легче стало. Может, и правда, есть еще порох в пороховницах? — Он вскочил, взбодрившись, подмигнул Матвеевой, с демонстративной веселостью потер руки. — Может, и мы еще создадим что-нибудь шедевральное!

Она засмеялась.

— Вот так-то лучше, правда, Людочка? — воскликнул Веретенников с мальчишеской лихостью. — Кстати… кстати… — Он вдруг приостановился, задумавшись, лицо его опять стало серьезным. — Мне, Людочка, понадобится ваша консультация. По части женской психологии. Я тут начал сочинять один рассказец, и мне действительно оч-ченно необходим женский совет…

— Пожалуйста, Леонид Михайлович. Только я не знаю… — неуверенно сказала Матвеева.

— Не прибедняйтесь. Лучше послушайте. Сюжет, значитца, примерно таков, — Веретенников сделал паузу, словно бы колеблясь, словно бы не решив еще, с чего начинать. — В общем, так. Он и она. Любили когда-то друг друга, она — всерьез, всей душой, он — так, что называется, под настроение. Герой мой вел в то время беспутную, довольно-таки беспорядочную жизнь, и они расстались — разумеется, по его вине. Но вот проходит некоторое количество лет, и они, представьте себе, встречаются снова. Он — уже постаревший, потасканный, приближающийся к завершению жизни, она — все еще достаточно молодая. И тут роли их меняются. Теперь он тянется к ней, она отвергает его, ситуация почти онегинская, только на современный лад. Она не может простить ему прежнего его предательства. Вы слушаете? — Веретенников говорил с какой-то нервной ухмылкой, со странным весельем, которое никак не соответствовало тому, о чем он рассказывал.

— Да, да, я слушаю, — поспешно сказала она.

— Вы слушайте, слушайте, сейчас будет самое главное. Вдруг выясняется, что у нее, у героини рассказа, есть ребенок. Понимаете, е г о ребенок, о существовании которого он, отец, даже не догадывался. Сюжетец, как видите, самый банальный. Но меня интересует, как в подобных обстоятельствах должна повести себя современная женщина — именно современная. Вот, с вашей точки зрения, как?

Веретенников смотрел на нее пристально, с каким-то почти болезненным напряжением, и Матвеева, не выдержав этого его взгляда, опустила глаза.

— Не знаю. Я бы простила… — тихо сказала она.

— Я знал, что вы так скажете! Знал! — торжествующе воскликнул Веретенников. Словно ответ ее и правда означал для него сейчас нечто необычайно важное. — Вы умница, Людочка!

— Ну уж… — она смущенно передернула плечами.

— Да-да, вы добрая душа, и не стыдитесь этого, не нужно! Кстати, вы не замечали, что к Устинову, к Евгению Андреевичу, ведь тянутся люди лишь определенного склада. Хоть и одна беда всех к нему приводит, а все-таки всякий-разный к нему не придет. Это труднообъяснимо, но это так. Словно в каждом из нас есть некий тайный локатор, который выводит нас к родственным душам. Вы никогда не думали об этом?

Матвеева улыбнулась неопределенно. Ее сегодняшние мысли о них обо всех как о маленьком островке добра и отзывчивости были сходны с тем, что говорил сейчас Веретенников. Но она не решилась сказать об этом вслух. Ей не хватало слов, чтобы выразить эти свои мысли.

— Ну вот, как мы славно с вами сегодня поговорили! — с растроганностью в голосе произнес Веретенников, когда они прощались. — Вы правильно сделали, что ко мне пришли. А на заседание клуба я явлюсь непременно. Но пасаран! Или, говоря по-русски, — «они не пройдут»!

Матвеева поежилась.

— Я все-таки чего-то боюсь, — сказала она.

— Бросьте! Выкиньте из головы ваши дурные мысли! Все будет хорошо. Вот увидите, все будет хорошо!

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ СНЕТКОВСКИЙ

— Зоя Павловна, что вы мне даете? Что это значит? — профессор Снетковский с негодованием отодвинул бумагу, только что протянутую ему Зоей Павловной.

— Кирилл Федорович, это характеристика на Устинова. Она нужна ему для общества «Знание». Чтобы читать лекции. Иван Семенович просил вас подписать. Он говорит, что это пустая формальность. В прошлом году мы уже давали такую характеристику, теперь ее надо только возобновить.

— Зоя Павловна, будьте любезны, передайте Ивану Семеновичу, что я не имею обыкновения заниматься пустыми формальностями. Если я подписываю документ, я несу за него ответственность.

— Но ведь действительно, Кирилл Федорович, в прошлом году мы подписывали точно такую же…

— Мало ли что было в прошлом году. В прошлом году Устинов у нас работал. Теперь же я представления не имею, чем он там занимается. Что он будет говорить в этих своих лекциях? Что наш народ спаивают — это, может быть? Вы же отлично знаете его взгляды, Зоя Павловна. И почему-то считаете возможным выступать в качестве адвоката. Я вас не понимаю.

— Но, Иван Семенович… — пролепетала Зоя Павловна.

— А что Иван Семенович? Он просто не хочет ни с кем портить отношения. А так не бывает, милая Зоя Павловна. Мы всё хитрим, правду боимся сказать. Человека, вежливо говоря, из института попросили, а характеристику мы сочиняем такую, что впору на орден представлять. Где же наша принципиальность? Кого мы обманываем?

— Так ведь жалко же человека, Кирилл Федорович! Что ж, теперь ему совсем дорогу перекрыть? И лекции у него, говорят, неплохие, пользовались популярностью…

— А вы их слышали? Нет? А я вот, хоть и старик, а не поленился, сходил однажды, послушал, как он разумное, доброе, вечное сеет. И должен сказать, ни разумного, ни доброго, ни тем более вечного что-то там не нашел. А популярность, о которой вы говорите, это дешевая популярность. И доброта ваша, выходит, от незнания, от слепоты. Человек чуждые нам взгляды протаскивает, а вы говорите: жалко. Вот вам и пустая формальность.

Зоя Павловна сконфуженно молчала.

— Так что заберите эту вашу писульку, и если Иван Семенович считает нужным, пусть сам подписывает. Только я бы ему не советовал этого делать.

Сколько знала Зоя Павловна профессора Снетковского, она всегда поражалась его жесткой логике. И еще всегда изумляло ее, как не соответствует эта его внутренняя жесткость его внешнему облику. Розовощекий, круглолицый, с венчиком седых пушистых волос, окаймляющих широкую лысину, поблескивающий очками, он казался этаким хрестоматийным добряком, жизнелюбцем, чревоугодником. Разговаривая, обычно он имел привычку не смотреть в лицо собеседнику, и потому уловить выражение его глаз за стеклами очков редко кому удавалось. А именно глаза его, стоячие, по-старчески блеклые, лишенные живого чувства, пожалуй, наиболее точно выдавали сущность его характера.

До Зои Павловны не раз доходили слухи, будто истоки вражды Снетковского и Устинова, их полной несовместимости крылись где-то в анналах институтской истории, в давних ее глубинах. Говорили, будто некогда Устинов пытался уличить Снетковского в фальсификации результатов проводимых им экспериментов. В те времена, как, впрочем, и теперь, Снетковский экспериментировал на крысах, исследовал роль холинергической системы при введении в организм алкоголя. Вот тогда будто бы и появились на свет некие данные, заинтересовавшие ученых и принесшие известность Снетковскому, а затем, увы, оказавшиеся ошибочными. История эта, впрочем, была темная. Доказать преднамеренность фальсификации вроде бы не удалось, виновником ложной сенсации был объявлен то ли аспирант, то ли ассистент Снетковского — человек, как впоследствии выяснилось, склонный к злоупотреблению алкоголем и даже уличенный в хищении лабораторного спирта. Разумеется, вскоре он был уволен, события, некогда будоражившие институт, отошли в прошлое, постепенно забылись, и только неприязнь между Устиновым и Снетковским так и сохранилась, как застарелая, хроническая болезнь. Вынужденный уход Устинова на пенсию стал теперь как бы косвенным подтверждением правоты Снетковского в их затянувшейся войне. Честно говоря, Зоя Павловна полагала, что именно это обстоятельство сделает Снетковского мягче, терпимее по отношению к своему уже покинувшему поле битвы противнику, но, оказывается, нет, она ошиблась, Кирилл Федорович и теперь продолжал хранить твердость.

И Зое Павловне не оставалось ничего другого, как с неподписанной характеристикой вернуться вновь к Ивану Семеновичу, ученому секретарю института. Стараясь оставаться по возможности нейтральной и не принимать на всякий случай ни одну из сторон, она передала Ивану Семеновичу свой разговор с профессором Снетковским.

— Хм… — произнес Иван Семенович и задумчиво почесал карандашом у себя за ухом. — А ведь ничего не скажешь, он, пожалуй, прав. Если действительно соблюдать настоящую принципиальность. А? Вы как считаете, Зоя Павловна?

Зоя Павловна неопределенно пожала плечами.

— По-моему, они со своей принципиальностью один другого стоят. Что Устинов, что Кирилл Федорович.

Иван Семенович сочно расхохотался.

— Вы так полагаете? А что — верно: крайности сходятся! Однако как же нам теперь быть с этой характеристикой, а? С мнением Кирилла Федоровича мы не можем не считаться, тем более что по существу он, конечно же, прав. Легкомыслие в таком вопросе действительно непростительно. За Устинова и правда нельзя ручаться, один бог знает, что он там может наговорить, а отвечать-то нам: пятно, если что, на институт ляжет. С другой стороны, я уже пообещал вроде Евгению Андреевичу, думал, и верно пустяк, формальность, как-то не придал этому значения. Вот незадача-то! — Он озабоченно помотал головой. — Что делать-то, а, Зоя Павловна?

— А вы впишите ради объективности парочку фраз, что-нибудь вроде: «…в отдельных случаях проявлял политическую незрелость» или там «идейную неразборчивость»…

— Да вы что! — воскликнул Иван Семенович. — С такой характеристикой его и на пушечный выстрел к аудитории не подпустят. Устинов нам не простит такого. Вы, что, его не знаете? Он доказательств, фактов потребует, начнутся опять разбирательства-препирательства, комиссии, проверки, нет уж, с меня хватит. Уж лучше дипломатично как-нибудь под благовидным предлогом ему отказать. Мол, ценим мы вас, Евгений Андреевич, и любим, но не имеем формального права… что-нибудь в таком роде… Пусть Общество, если сочтет нужным, официальный запрос нам пришлет. А там видно будет. С ними мы сумеем договориться…

— Вы стратег, Иван Семенович, — кокетливо сверкнула улыбкой Зоя Павловна.

— Станешь тут стратегом, — Иван Семенович вздохнул горестно. — Вот смотрите, пустяковое вроде бы дело, а сколько времени, энергии, нервов требует. И так постоянно. Как белка в колесе.

— Кто-то же должен, — кротко отозвалась Зоя Павловна. — Кто-то же должен…

По странному совпадению обстоятельств почти те же самые слова в эту минуту произносил и Кирилл Федорович Снетковский. А собеседником его был не кто иной, как Игорь Сергеевич Щетинин.

С тех пор как Щетинин узнал, что автором письма в горком был профессор Снетковский, он пришел к выводу, что это именно тот человек, который может существенно пополнить его представления об Устинове. Причем как раз теми сведениями, которые сейчас особенно требовались Щетинину. Так он оказался в институте, в лаборатории Снетковского.

— Просто поразительно, у меня такое ощущение, будто нам в институте уже больше нечем заниматься, как только Устиновым! — негодующие нотки звучали в голосе Снетковского, когда он произносил эту тираду, однако при этом он не скрывал своего удовлетворения от прихода Щетинина: значит, сигнал его дошел, услышан и воспринят там, наверху.

— Вы знаете, в нашем научном мире оставаться всегда принципиальным в своих суждениях, высказывать правду, как бы ни была она нежелательна для кого-то, задача не из легких и, прямо скажем, не из самых приятных. Однако кто-то же должен, кто-то же должен… — говорил Кирилл Федорович, устремляясь своим взглядом куда-то мимо лица Щетинина. — И уж коли вы знакомы с моим письмом в горком партии относительно деятельности Устинова, то я скажу так: я никогда не переносил и не переношу своих личных симпатий или антипатий в деловую сферу. Но я старый, закаленный боец и никому не прощаю идейной неразберихи, как бы она ни маскировалась. По части маскировки сейчас многие молодцы. Даже народ свой оплевывают и то, оказывается, в интересах народа. Это, кстати, и к Устинову напрямую относится. Он вроде бы о всеобщей трезвости печется, демагогию вокруг сухого закона разводит, а попутно чернит наше общество. И еще к нам обращается: дескать, разрешите ему лекции читать, нашей рекомендации просит. Нет, сударь, ты сначала свой идейный багаж перетряхни, проветри как следует, а потом уж мы посмотрим, можно ли тебя на народ выпускать. Я не стесняюсь, я свою точку зрения прямо высказываю. Вы же понимаете, я не ради себя стараюсь, мне в принципе уже ничего не нужно…

Его щеки розовели старческим румянцем, и, невесомый, словно пух, колыхался венчик седых волос на массивной голове.

Щетинин давно уже усвоил ту простую истину, что далеко не всегда можно верить словам, которые произносятся вслух, что за внешними, казалось бы очевидными, мотивами поступков того или другого человека нередко кроются совсем иные, истинные, побуждения. Что служило источником энергии для сидевшего сейчас перед ним старого профессора, что заставляло его действовать, писать письма, сражаться с уже, казалось бы, поверженным противником? Ненависть к Устинову? Неколебимая вера в собственную миссию — миссию правдолюбца и хранителя основ? Или теперь, в старости, он действовал лишь по инерции, по тем самым законам, которые усвоил когда-то в прежние годы? Так или иначе, но интересы его сейчас, кажется, совпадали с интересами самого Щетинина. И это было главное.

— Кирилл Федорович, — сказал он, — а вы не могли бы рассказать подробнее, что конкретно вы имели в виду, когда утверждали в своем письме, будто Устинов высказывался в поддержку академика Сахарова?

— Пожалуйста. Конечно, могу, — с воодушевлением отозвался Снетковский. — У меня каждое слово фактами подкреплено, а как же иначе? Так вот, относительно Сахарова. История тут такая. Вы помните, вероятно, некоторое время тому назад народ наш дал нелицеприятную оценку действиям этого так называемого академика, сурово осудил его антисоветские, враждебные нашему обществу высказывания. Часть откликов по этому поводу тогда и в газетах даже печаталась, у вас это, наверно, на памяти.

Щетинин кивнул. Как не помнить ему то время, если и самому доводилось тогда по заданию райкома собирать подобные отклики. Помнил он, все хорошо помнил.

— Ну, естественно, — продолжал Снетковский, — и наш институт не мог оставаться в стороне. Мнение ученых по понятным причинам было тогда особенно важно. Так что по поручению райкома мы проводили своего рода общественный опрос, просили ведущих своих специалистов выразить свое отношение к неблаговидным поступкам академика. Осуждение, само собой разумеется, было единодушным. Да и что, кроме презрения, мог вызвать этот отщепенец, готовый продать американцам свою Родину? Двух мнений, по-моему, тут быть не могло. И вот дошла очередь до Устинова, обратились к нему. Так, мол, и так, Евгений Андреевич, выскажитесь, пожалуйста. И что, вы думаете, отвечает Устинов? Может быть, порицает, клеймит, выражает возмущение? Ничего подобного! Представьте себе, он отказывается осудить Сахарова!

— Как отказывается?! — поразился Щетинин.

— А так просто. Отказывается — и все. Ему же обязательно вразрез надо идти со всеми. Он же не может свою оригинальность не продемонстрировать. Ну хорошо, я понимаю, когда это касается частных вопросов или научных наших споров, это ладно, это бог с ним, пусть фокусничает, если ему так нравится. Но тут-то! Тут-то! Речь ведь идет о деле принципиальной политической важности! О нашем единодушии перед лицом идейных врагов, готовых уничтожить нас, стереть с лица земли. Да что я вам рассказываю, вы сами все понимаете. И вдруг такая демонстративная обструкция! Ну, наши товарищи, которые этим делом занимались, в первый момент, должен вам сказать, даже растерялись, ушам своим не поверили. Никак они не ждали такого. «В чем дело? Почему?» — спрашивают Устинова, это уже на более высоком уровне. А он и тут свою теорию развивает, и тут у него, видите ли, собственная точка зрения. «Как, говорит, я могу осуждать Сахарова, если я не читал ни строчки его трудов, если ни одного его высказывания никогда не слышал сам, собственными ушами?» — «Так что же, — вполне логично тогда спрашивают его, — следовательно, вы выражаете желание читать эту антисоветскую стряпню? Так вас надо понимать?» — «Ну желание не желание, — отвечает Устинов, — однако, как ученый, я привык судить лишь о том, что знаю. Высказывать же мнение о вещах мне неизвестных считаю невозможным». Видите как? Все, значит, считают, возможным, а он один — нет! Ему говорят: «Что же, выходит, вы не верите тому, что сообщают наши официальные органы, что пишет советская пресса?» — «Нет, почему же, верю, — отвечает он. — Только детального, объективного изложения взглядов Сахарова я пока что нигде не читал. Заклеймить — это не значит еще разобраться». — «Ну, знаете ли, — говорят ему, — такого мы от вас не ожидали. Понимаете ли вы, кого вы защищаете, чьим адвокатом сейчас выступаете?» А Устинов: «Никого, мол, я не защищаю. Дайте мне прочесть труды Сахарова, и, может быть, тогда я первый выступлю с его осуждением. А так, вслепую, только потому, что все осуждают, нет, я не могу». Так и уперся. И представьте себе, никаких последствий для Устинова. Нет, я думаю, либеральничаем мы нынче, очень либеральничаем, и напрасно. Раньше бы, в прежние времена, этого дела так не оставили, — Снетковский с горестным осуждением покачал головой, и седой венчик взметнулся и опал, словно бы под порывом ветра. — Этим своим либерализмом мы сук рубим, на котором сидим, вот попомните мое слово. Сами подумайте: какой урок тот же Устинов преподал молодежи? Выходит, все дозволено? И плюнуть, по сути дела, в лицо коллектива можно: вы все, мол, тут пешки, котята слепые, я один зрячий. Вот ведь оно как получается, ежели вдуматься.

— Да, вы правы, — сказал Щетинин. В рассуждениях Снетковского, в горестно-недоуменных его сетованиях он и правда находил что-то, созвучное собственным мыслям. Слишком много стало людей, которых хлебом не корми, дай только высунуться с собственным мнением. Его всегда раздражала эта склонность к умничанью.

«Раньше мы гордились тем, что каждый из нас — своего рода винтик в огромном государственном механизме, — думал Щетинин. — Теперь это слово стало едва ли не ругательным. Никто не хочет быть винтиком. Однако все словеса эти — демагогия чистой воды. Винтики необходимы, без них далеко не уедешь, что бы мы там ни говорили. Беда в том, что слишком много развелось демагогов. Прав профессор: мы сами рубим сук, на котором сидим. Исчезает уважение к установкам. Вместо того, чтобы следовать идеологической линии, люди начинают рассуждать, вопросы всякие задавать: почему да зачем? А ты выкручивайся, отвечай. Нет, раньше проще было».

— Да, вы правы, — повторил Щетинин. — Насчет урока для молодежи. Нынешняя молодежь на такие уроки особенно восприимчива.

— Я потому и сигнализировал, — обрадованно сказал Снетковский. — Видите ли, хоть такие формулировки нынче не очень в моде, я бы взял на себя смелость утверждать, что у него, у Устинова, отсутствует классовый подход к явлениям. Он людей не на трудящихся и эксплуататоров делит, как мы привыкли, а на пьющих и непьющих, или, как он выражается, на «алкоголепийцев» и трезвенников. А я, хоть и ретроград, может, с точки зрения таких, как Устинов, — Снетковский усмехнулся, — а все же уверен, что наш советский человек, даже и запьянцовский, куда как сознательнее любого самого трезвого американца. И никто меня не переубедит в этом.

— Правильно! — сказал Щетинин. — Абсолютно правильно! Наш человек, хоть и выпьет, а все равно на голову выше западного обывателя, это вы верно подметили. Я с вами согласен.

— Ну вот видите, — удовлетворенно произнес профессор. — Очень приятно, что мы с вами сходимся, а вот Устинов, тот как раз других взглядов придерживается, прямо противоположных. Немало копий мы с ним сломали по этой части: примиренчества, я считаю, тут быть не может. Устинов, например, не раз, причем публично, на собраниях, выражал недовольство тем, что у нас, мол, не публикуется полных данных о потреблении алкоголя, о количестве больных алкоголизмом, о числе самоубийств на почве пьянства, ну и так далее. Как будто он ребенок несознательный, не понимает, чем это вызвано. Высших государственных интересов для него словно бы и не существует. Будто неясно ему, что публиковать в нынешних условиях такие данные — это все равно что вкладывать оружие в руки наших идейных врагов. Политическая наивность просто беспредельная! Только наивность ли это, вот о чем стоит задуматься… — Снетковский сделал многозначительную паузу, по-стариковски пожевал губами. — Возьмите, к примеру, как он имел обыкновение вести себя с иностранцами. Те же разговоры о пьянстве, как якобы об общенародной беде нашей, как о национальной проблеме. Кто, спрашивается, его уполномочивал говорить такие вещи? Ну пусть ты сам так считаешь, это твое личное дело, хотя и здесь я с ним категорически не могу согласиться, но надо же все-таки учитывать, с кем можно откровенничать, а с кем нет. Так что, как видите, у меня, думаю, были все основания бить тревогу. Я лично совсем не уверен, что такой человек имеет моральное право работать с людьми. Что он может сказать людям? Что государство спаивает народ, выколачивая пьяные рубли? Это его любимая тема. Или какую-нибудь другую подобную благоглупость? Боюсь, что зерна, которые он посеет таким образом, могут дать только ядовитые всходы!.. А посмотрите, посмотрите, например, что писал он в нашу стенгазету! Разумеется, никто не стал печатать это его сочинение. Но копия у меня сохранилась, вот, можете взглянуть… — И Снетковский, согнувшись, на мгновение исчез за тумбой письменного стола, но тут же вынырнул снова, протягивая Щетинину листок с бледным машинописным текстом.

Щетинин прочел:

— Ну, скажите, вам могло бы прийти в голову писать нечто подобное для стенгазеты? — произнес Снетковский, забирая обратно листок. — Атомная бомба! Чушь какая-то!

Щетинин вбирал в себя, впитывал все, что говорил Снетковский. Это было именно то, на что он рассчитывал, направляясь сюда. Интуиция не обманула его. Деятельное возбуждение уже владело им — чувство, сродни тому юношескому азарту, который он испытал впервые давно, еще в студенческие годы, готовя персональное дело Мишки Горелика. Мишка Горелик, такой же студент-третьекурсник, как и Щетинин, выпустил тогда что-то вроде рукописного журнала под названием «Студенческие щи». Собственно говоря, журнала в полном смысле этого слова, разумеется, не было — был лишь альбом, заполненный Мишкиными сочинениями: хроникой студенческой жизни, юморесками, стихами, а также поэмой, повествующей об эротических похождениях ее автора. Попытка поначалу не придавать этой истории существенного значения, взглянуть на нее лишь как на юношескую шалость была признана ошибочной, дело получило идеологическую окраску. Для Мишки Горелика оно обернулось исключением из комсомола, а для Щетинина, начинающего тогда активиста, стало первым серьезным уроком политической бдительности. Тогда-то впервые он открыл в себе эту способность: чутко улавливать, каких именно слов и действий от него ждут. Впрочем, если бы кто-нибудь на этом основании вздумал обвинить его в приспособленчестве или, того хуже, в угодничестве, он бы возмутился и, вероятно, был бы прав. Разве готовность выполнить, провести в жизнь волю тех, кто старше, опытнее, проницательнее, — это угодничество? Он никогда не приспосабливался, он лишь стремился осознать свой долг. Так было и тогда в истории с Мишкой и его журналом. Еще вчера считавшиеся едва ли не приятелями, готовые одолжить друг другу рублевку до стипендии или подбросить в случае необходимости шпаргалку, они оказались по разные стороны невидимой черты: по одну ее сторону были те, кто имел право вершить суд и выносить приговор, а по другую — тот, над кем этот суд вершили. Игра велась по взрослым законам, и Щетинин быстро усвоил ее правила. Со своей ролью он тогда справился отлично. Он хорошо помнил, как после комсомольского бюро они, несколько активистов, закатились в пивной бар и еще долго и горячо обсуждали все перипетии этого дела. О судьбе Мишки Горелика никто из них всерьез как-то не задумывался: в конце концов, он сам был виноват, он получил то, что заслуживал. Они же, в том числе и Щетинин, подобно полководцам, которых не должна заботить судьба одиночных солдат, радовались и гордились оттого, что сумели четко и точно — как было намечено — провести всю операцию, что добились принятия именно того решения, которое и должно было быть принято. Уже тогда Щетинин догадывался, что это искусство — искусство во что бы то ни стало проводить свою линию — и есть, наверно, главное искусство руководителя. Именно после персонального дела Мишки Горелика, после их празднично возбужденного долгого сидения в баре, Щетинин стал испытывать вкус к подобного рода делам. Его принципиальность и непреклонность были замечены и оценены. Так началась его общественная карьера. Теперь же эта карьера, как ему мнилось, по вине его благоверной — едва ли не впервые грозила дать сбой. Да еще эта история с Ягодкиным. Ягодкин уперся, требует товарищеского суда, широкой огласки, угрожает написать в газету. Уж сидел бы бывший алкаш тихо, помалкивал в тряпочку, так нет, готов весь завод опорочить… Борцом за трезвость себя вообразил…

От Ягодкина мысль Щетинина невольно вернулась опять к Устинову.

— А скажите, Кирилл Федорович, — осторожно спросил он, — если объективно подойти, есть все-таки успехи у Устинова? Говорят, излечивал же он людей?

— Излечивал… Ну что ж, что излечивал… — сердито отозвался Снетковский. — Попы, знаете ли, до революции тоже, случалось, пьяниц излечивали. Известны такие факты, сколько угодно. Зарок брали. Так что же, прикажете это научным методом считать?

— Мне трудно судить… — уклончиво ответил Щетинин.

— Ну да, конечно, вы же не специалист, — согласился Снетковский. — А специалист вам скажет, что до сих пор природа алкоголизма по-настоящему глубоко не изучена. Нам еще работать и работать, чтобы понять, почему один человек становится алкоголиком, а другой — в сходных, казалось бы, условиях — нет. И не надо нас торопить и подталкивать, не надо кричать «пожар!», когда нет пожара. Наука не терпит торопливости. И ханжества тоже не терпит. Все мы люди, и от бокала хорошего вина за праздничным столом никто не откажется. И не надо при слове «вино» непременно закатывать от ужаса глаза, как это делает уважаемый Евгений Андреевич.

— Ох, смотрите, Кирилл Федорович, — улыбаясь, сказал Щетинин, — вдруг я приму ваши слова за руководство к действию…

— А что? Я же уже сказал вам: я не ханжа. Я даже думаю иногда, как бы это парадоксально ни звучало в моих устах, что раз уж алкоголь был изобретен человечеством, значит, была в этом какая-то необходимость. Существовала, выходит, потребность. В природе ведь все имеет определенный смысл. Нет, вы только не подумайте, будто я оправдываю пьянство. Ни в коем случае! Однако и этаких кавалерийских наскоков в стиле уважаемого Евгений Андреевича я тоже не признаю, не принимаю. У людей до́лжно прежде всего воспитывать спокойное, цивилизованное, я бы сказал, отношение к алкоголю, вот что важно. В этом и будет истинно государственный подход. Устинов же, как поп с амвона, предпочитает пугать нас нечистой силой… — тонкая улыбка тронула губы Снетковского, явно довольного найденным сравнением, и Щетинин от души, жизнерадостно захохотал вслед за ним…

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ ЛОМТЕВ

Вечером Ломтев сел за письмо Устинову.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ УСТИНОВ

К началу заседания клуба поборников трезвости Игорь Сергеевич Щетинин опоздал. Впрочем, это не имело существенного значения. Он и не намеревался сидеть здесь от звонка до звонка. За многие годы своей работы Щетинину не раз случалось оказываться в составе разного рода комиссий, не раз доводилось выступать и в роли проверяющего и в роли проверяемого — так что механикой этого дела он овладел в полной мере. Венец любой проверки, ее, если можно так выразиться, заключительный аккорд — это справка. Написать справку так, чтобы не приходилось потом перерабатывать ее по нескольку раз и дотягивать, — это своего рода искусство. Без навыка тут не обойтись. Доводилось Щетинину знать даже докторов наук, профессоров, которые, едва доходило дело до писания справок, становились беспомощными, как младенцы. Авторы научных трудов, диссертации позащищали, язык подвешен хоть куда, заграничные журналы свободно читают, а возьмутся справку сочинять — так хуже малого ребенка. Бестолковость абсолютная. Что же касается самого Щетинина, то он здесь любому профессору давал десять очков вперед. Проверки, справки — это была его стихия. Он обладал умением совершать эту работу энергично и быстро, с наименьшей затратой собственного времени. Важно было лишь почувствовать общую ситуацию, ухватить дух момента, некую сверхзадачу, которая непременно обнаруживалась за той или иной проверкой. Подобрать, отсортировать нужные факты — это уже не проблема. Интуиция редко подводила Игоря Сергеевича. И теперь мнение об Устинове, по крайней мере в общих чертах, вырисовывалось достаточно определенно. Остальное — уже детали, дело, как говорится, техники.

В вестибюле Дома культуры было безлюдно, царила строгая тишина, оберегаемая старухой вахтершей. Щетинин на минуту приостановился возле нее.

— Заседают уже? Трезвенники-то? — спросил он. — Собрались?

— А как же! Собрались, собрались, — охотно отвечала старуха. — Теперь уж до самой ночи сидеть будут. Пока не погонишь.

— А что за народ-то хоть собирается? Не безобразничают? Порядок не нарушают?

— Нет, этого не скажу. Люди как люди. Тихие больше всё да вежливые. Однако, сказать по совести, сердце все равно не на месте: ну как украдут чего да пропьют… Алкоголики все же…

— Так они же вроде уже непьющие? — изумился Щетинин.

— Ну да. Я же и говорю: непьющие алкоголики.

Щетинин засмеялся.

— Разве, бабушка, так бывает?

— А почему не бывает? Мне и директор так наказывал: ты, говорит, Петровна, за ними присматривай, бдительности не теряй. А то хоть и непьющие, но под монастырь быстро подведут. Алкоголики — они и есть алкоголики. Поди знай, чего им на ум взбредет. Вон у нас в квартире сосед тоже зарок давал: пить он, мол, не будет. А потом всю мебель топором порушил. Да и то подумать: мужику без стопки какая жизнь?..

— Ладно, бабушка, спасибо за информацию, — весело сказал Щетинин.

«Ишь ты — непьющие алкоголики! — с восхищенным изумлением повторял он про себя. — Вот что значит простой народ — уж припечатает, так припечатает!»

В таком настроении Щетинин и вошел в гостиную, где негромким, глуховатым голосом Устинов уже проповедовал что-то перед своими подопечными. Вошел деликатно, почти на цыпочках, стараясь не привлекать к себе внимания. Однако его, конечно, заметили. Молодая женщина, сидевшая возле самых дверей, с нервной торопливостью обернулась к нему, выражение ее лица, тревожно-нетерпеливое, словно бы говорило: «Наконец-то!» Но взгляд ее, скользнув по Щетинину, тут же угас разочарованно — вероятно, она ждала кого-то другого.

Устинов, не прерывая своей речи, сухо кивнул Игорю Сергеевичу.

Никогда не позволял себе Игорь Сергеевич верить во всякого рода биополя, телепатические излучения и прочие сенсационные выдумки, знал, что материалистическая наука опровергает их начисто. Однако, с другой стороны, если нет этих самых биополей и никаких излучений не существует, то почему же иной раз, и не зная еще человека толком, и не познакомившись с ним сколько-нибудь обстоятельно, ты вдруг чувствуешь, как волна неприязни прокатывается между вами? Бывают люди, рядом с которыми буквально с первой минуты, не сказав еще и двух слов, ты ощущаешь себя легко и просто, нюхом ли, особым чутьем ли угадываешь: «свой!» А бывает, достаточно одной встречи, одного взгляда — и ты, еще не умом даже, а инстинктом каким-то нутряным, вдруг ощущаешь, нет, даже не враждебность, скорее несовместимость, инородность, глухое раздражающее отчуждение, через которое не переступить. Именно такое чувство испытывал Игорь Сергеевич, глядя на Устинова, слыша его голос.

Казалось бы, никаких неприятностей не причинял, да и не мог причинить ему этот человек, не был он, Щетинин, никаким образом зависим от него, скорее наоборот, не было ничего такого, что могло бы служить причиной их взаимного недовольства или непонимания, и тем не менее всем своим существом ощущал сейчас Игорь Сергеевич их неприязненную несовместимость. И он готов был поручиться, что почти то же самое ощущает и Устинов.

Всего в гостиной было человек тридцать-сорок, в основном, мужчины. «Возможно, и Ягодкин тоже здесь, внимает Устинову», — подумал Щетинин. Однако из того кресла, где он устроился, видны были главным образом затылки присутствующих. К тому же свет в гостиной, вероятно для создания уюта, был притушен. Зато самого Устинова, его нескладную, сутуловатую фигуру, неловко возвышающуюся над хрупким журнальным столиком, Игорь Сергеевич видел хорошо.

Одет был Устинов так, словно не на официальное мероприятие в клуб явился, а принимал этих людей у себя дома, застигнутый гостями врасплох. Затрапезный, поношенный, хотя и тщательно отглаженный пиджак, старенький, домашней, судя по всему, вязки свитер… «Только шлепанцев еще не хватало…» — подумал Щетинин.

И вообще по облику своему Устинов казался ему похожим на провинциального учителя. И даже не просто учителя, а провинциального учителя-военрука. Был такой у них в школе, в пригородном поселке, где в свое время рос и учился Щетинин. Того военрука мальчишки наградили прозвищем «Трактор Иваныч» — вероятно, за упорство, ему присущее, за готовность идти к цели своей напролом. Теперь-то, с высоты прожитых лет и опыта, Щетинин понимал, что скорее всего это упорство порождалось отсутствием педагогического навыка, профессиональной беспомощностью этого человека. Именно упорством пытался компенсировать он отсутствие тех качеств, которые необходимы, чтобы быть учителем. И еще одно свойство отличало военрука: святая, неколебимая уверенность в том, что предмет, который он преподает, — самый наинеобходимейший и наиважнейший из всего, чему обучаются ребята в школе. Что-то схожее с этим характером и чудилось сейчас Игорю Сергеевичу в Устинове. Смесь ограниченности с самомнением. Сколько ни вглядывался Щетинин в лицо Устинова, не мог угадать в нем ничего такого, что свидетельствовало бы о том, будто этот человек способен исцелять, искоренять пороки, наставлять заблудших на путь истинный — одним словом, совершать чудеса. Обыкновенное лицо усталого, обремененного заботами человека, которого к тому же не щадила жизнь, видел перед собой Щетинин; даже крупные, резко выраженные складки у рта с одинаковым успехом можно было принять и за признак волевого характера, и за обычные отметины, которые уже успела оставить на этом лице старость.

Занятый своими мыслями, Щетинин не сразу сумел вникнуть в то, что говорил сейчас Устинов. Однако уже через некоторое время он обнаружил, что слушает этого человека, причем слушает заинтересованно и неотрывно. Негромкий, глуховатый голос Устинова, казалось, обладал каким-то странным, противоречивым свойством: он словно успокаивал, убаюкивал и в то же время словно подчинял себе, и сознание, настроенное теперь лишь на волну этого голоса, легко и охотно воспринимало его.

— …Вчера, — говорил Устинов, — я получил письмо от одного человека, так же, как и вы все, решившего раз и навсегда избрать трезвый образ жизни. Человек этот живет в Москве, и теперь он прислал мне описания первых шагов в новой для себя жизни. И вот какое открытие он сделал. Открытие, на мой взгляд, в высшей степени примечательное, заслуживающее того, чтобы задуматься над ним. Он, этот человек, а работает он в одном из научно-исследовательских институтов, обнаружил, что его непосредственный начальник, судя по всему малоспособный, озабоченный главным образом собственной карьерой руководитель, з а и н т е р е с о в а н — я подчеркиваю: заинтересован в том, чтобы подчиненные его были людьми не без греха. Тогда ими легче управлять. Тогда создается своего рода круговая порука: начальник закрывает глаза на грехи своих подчиненных, милует, прощает малых сих, они же в свою очередь не замечают, в ы н у ж д е н ы не замечать его некомпетентность, грубость, карьеристские устремления, своекорыстие. Вот какая картина открывается, если взглянуть не нее трезво. Очень, повторяю, примечательная картина.

Я думаю, если каждый из нас оглянется вокруг, покопается в своей памяти, то непременно без особого труда тоже обнаружит нечто подобное. Так что, выходит, явление это не единичное и не случайное. И чем дальше, чем выше тянется эта порочная цепочка, тем тяжелее оказываются последствия. Общество, пораженное метастазами подобной круговой поруки, становится больным обществом, обществом аморальным…

«Больное общество… — тут же зафиксировал мозг Щетинина. — Аморальное…» Хотя голос Устинова по-прежнему продолжал обволакивать его, в сознании Игоря Сергеевича при этих словах словно бы мгновенно включилось некое специальное устройство, некий счетчик Гейгера, автоматически реагирующий на любую опасность. Отклонение от нормы было зарегистрировано.

— …Да, такое общество незаметно для себя становится больным или, по крайней мере, предрасположенным к болезни. И в свою очередь каждый из нас, выбирая путь абсолютной трезвости, путь бескомпромиссный и честный, тем самым разрушает эту порочную цепь, вырывает отдельные ее звенья. Правда, в том же письме, о котором я говорил сейчас, есть и такие строки: «…избавиться от рабства куда как труднее, чем попасть в него». Это верно. Каждый из нас должен понимать, что отказ от алкогольного дурмана и признание абсолютной трезвости как единственного достойного человека образа жизни — это лишь первый шаг. Может быть, самый важный, самый трудный, решающий, но все-таки первый. Освободившись от рабства алкогольного, нам всем предстоит освобождаться от рабства духовного, социального, от холопской психологии. Вот в чем главный смысл сделанного вами выбора. Кое-кто, конечно, был бы рад представить вас людьми ущербными, лишенными, с точки зрения пьющего человека, едва ли не главной радости жизни и оттого чуть ли не неполноценными. Такая точка зрения очень удобна и выгодна для тех, кто хотел бы, чтобы вы по-прежнему оставались зависимыми, приниженными, знающими «свой шесток». Ведь для них ваша трезвость — это опасность, это сигнал тревоги, это посягательство на привычный для них порядок вещей. И добровольно своих позиций эти люди не уступят. Вот почему я настраиваю вас на борьбу. И прежде всего на борьбу за собственное достоинство.

Один человек сказал мне как-то: «Я бы, конечно, хотел бросить пить, я даже готов был бы обратиться к вам за помощью, ибо чувствую, что сам не смогу преодолеть свою слабость, но меня останавливает одна мысль: выходит, я тогда буду несвободен, мне будет заказано то, что не заказано всем другим людям. Пусть добровольный, но все же запрет, пусть сознательно избранная, но все же несвобода». Я ответил ему, что это типичный пример искаженного сознания. Именно алкоголь, вроде бы сулящий человеку свободу, которая на деле оказывается лишь мнимой, иллюзорной, обещающий раскрепощение, которое потом почти всегда оборачивается стыдом, унижением, угрызениями совести, и лишает человека свободы подлинной. В этом смысле я сравнил бы алкоголь с блуждающим обманным огоньком, дающим надежду на выход из темного лабиринта, а на самом деле лишь уводящим все дальше во мрак. Говоря все это, я еще раз хочу подчеркнуть, что настоящая свобода и достоинство человека идут рука об руку. Там, где попирается и унижается человеческое достоинство, не может быть свободы. Но попробуйте отыщите хотя бы одного пьяницу, который не попадал бы в унизительные ситуации, не ронял бы своего человеческого достоинства. Вы скажете мне: но человеческое достоинство попирается и унижается вовсе не только тогда, когда человек тянет за собой хвост пьяных грехов. Да, это верно. Не надо обладать особым воображением, чтобы отыскать подобные примеры. Причем примеры самого различного ранга. Ибо достоинство наше одинаково унижается и неким швейцаром, привратником, не пущающим нас в свои владения, и неким высокопоставленным чиновником, решающим за нас, что нам можно читать, а что — нет, какие данные, допустим, по проблеме алкоголизма, нам позволительно знать, а какие — нет. Все это одного поля ягоды. Они произрастают там, где царит все та же холопья психология: что можно барину, то, естественно, нельзя холопу.

И опять словно бы раздался предостерегающий, фиксирующий щелчок в сознании Щетинина. На мгновение ему вдруг даже почудилось, что Устинов сейчас нарочно дразнит его такими речами. Понимает же он, догадывается, в какой роли сюда сегодня пришел Игорь Сергеевич. Вот уж поистине неразумное упрямство! Трактор Иваныч!

— …Смирение, покорное признание за сильными мира сего права на попрание твоего достоинства — это в конечном счете оборотная сторона любого хамства и властительного своеволия. Но если у человека после перепоя трясутся руки и проступает испарина, о каком уж сознании собственного достоинства может идти речь! Вот почему я и говорю: пьянство, именно пьянство, как ничто другое, питает холопью психологию. Тот, кто сам постоянно пребывает в грязи, вряд ли имеет моральное право ратовать за всеобщее очищение! Достоинство человека, его гражданское мужество и трезвость неразделимы, вот к какому выводу я хотел подвести вас сегодня. Наше достоинство — это самая большая наша ценность, давайте же не забывать об этом!..

Устинов замолчал. Несколько мгновений тишина стояла в гостиной. И Щетинин должен был признаться самому себе, что он тоже не сразу смог стряхнуть ту странную власть, которую имел над ним голос этого человека. Потом все задвигались, зашевелились, Устинов объявил перерыв. И тогда только Игорь Сергеевич обрел свою прежнюю уверенность и решительно направился к столику, за которым все еще продолжал сидеть Устинов.

— Евгений Андреевич, — сказал он, — поскольку дела, к сожалению, вынуждают меня сейчас покинуть ваше заседание, я хотел бы перекинуться с вами несколькими словами.

— Пожалуйста, — ответил Устинов все с той же суховатой сдержанностью, с какой он давеча кивнул Игорю Сергеевичу. — Я к вашим услугам.

— Как я понимаю, — начал Щетинин, — это всё люди, бросившие пить…

— Да, — согласился Устинов. — Только мы обычно не говорим: бросившие пить. Мы говорим: сознательно избравшие абсолютную трезвость.

— Хорошо. Пусть так. И выбор этот, как вы считаете, они сделали с вашей помощью?

— Да. Собственно, здесь мы собираемся уже для того, чтобы закрепить достигнутое. Ну, и конечно, ради общения. Это тоже очень важно. А сам прием тех, кто обращается ко мне за помощью, я обычно веду не здесь, я веду его в заводском профилактории. Сюда же люди приходят уже потом, после нескольких сеансов…

— Сеансов лечения?

— Нет, лечения — это неточно. Я не столько лечу, сколько убеждаю. Убеждаю словом, мыслью. Я очищаю сознание.

— Хм. Это какой-то непривычный термин, — сказал Щетинин. — Ну да ладно. И что потом?

— А потом, как правило, они приходят сюда. Не все, разумеется. Только те, кто хочет.

— А есть такие, что не хотят?

— Конечно. Люди разные. Одних общение с себе подобными укрепляет, других тяготит. С такими я обычно занимаюсь индивидуально.

— Ясно, ясно, — покивал Щетинин. — Это все, конечно, хорошо. Но вот не кажется ли вам, что тематика ваших занятий… или собеседований… не знаю, как сказать лучше… если судить по тому, что я услышал сегодня, как-то выходит за рамки… Это что, всегда так?

— Да, — сказал Устинов с подчеркнутой твердостью, как бы даже с некоторым вызовом.

— Вот это напрасно! — произнес Щетинин сожалеющим тоном. — Вы вторгаетесь в такие области, где любая неточная формулировка чревата серьезными последствиями, грозит обернуться идейной, политической ошибкой. Я понимаю, многое вы, может быть, говорите в запальчивости, но где гарантия, что все слушатели правильно истолкуют ваши слова?

— Что вы имеете в виду? Конкретно? — словно бы не спросил даже, а потребовал ответа Устинов. Этот тон его неприятно задел Игоря Сергеевича. В конце концов, он и так старался высказать свои претензии в максимально деликатной форме. Так ли будут разговаривать с Устиновым, если дело завертится?

— Я думаю, вы и сами прекрасно понимаете, что я имею в виду, — сразу придав своему голосу холодную официальность, сказал Щетинин. — К чему, например, эти странные рассуждения о больном обществе, о каких-то метастазах? О холопьей психологии? Вы, что же, хотите сказать, что у наших советских людей — холопья психология?..

— Я хотел, Игорь Сергеевич, сказать лишь то, что сказал, и ничего больше.

— Ясно, ясно… — снова быстро бормотнул Щетинин. Не собирался он сейчас вступать в дискуссию с Устиновым. Это, если надо будет, сделают в другом месте. — А к чему, спрашивается, эти призывы к борьбе? С кем вы призываете бороться? И кого?

— Видите ли, Игорь Сергеевич, — явно заставляя себя сдержаться, с нарочитым, как показалось Щетинину, спокойствием сказал Устинов, — свою задачу я вижу не только в том, чтобы побудить людей расстаться с пагубной привычкой. В конце концов, это, бывает, можно сделать и другими способами. Вон зашили ампулу — и человек волей-неволей не пьет. А что у него там в душе творится, мы не знаем. Может быть, он как часа избавления ждет того момента, когда действие ампулы прекратится. Сплошь и рядом так и случается. Так что это лишь полпобеды. Психология-то у подобного человека прежняя остается — психология пьющего. Разумеется, и временное воздержание — благо, но мало этого, очень мало! Не решение это проблемы!

— А в чем же решение?

— Я уже говорил вам: в том, чтобы изменить психологию, сознание. Тот, кто приходит ко мне, должен не только отказаться от спиртного, он должен в определенной степени стать другим человеком. Одно с другим связано.

— И все-таки все эти ваши рассуждения на отвлеченные темы, они, должен сказать откровенно, имеют сомнительный привкус, — сказал Щетинин озабоченно. — Как бы ваши подопечные, избавившись от одного порока, не приобрели бы другой, куда более серьезный. Боюсь, вы наставляете их на неверный путь.

— По-другому я не умею, — сухо сказал Устинов.

— Лучше бы вы занимались своим прямым делом, — заметно раздражаясь, ответил Щетинин: Устинов как будто нарочно лез на рожон. — Ну, рассказали бы, например, про печень… Это производит впечатление. Как ее алкоголь разрушает. Или еще что-нибудь такое, наглядное. Было бы больше пользы.

— Не беспокойтесь, я и про это рассказываю, — усмехнувшись, отозвался Устинов. — А что касается пользы, так вот она, по-моему, перед вами, в этой гостиной. Эти люди сознательно избрали для себя абсолютную трезвость и чувствуют теперь себя полноценными членами нашего общества. Вы можете поговорить с любым из них. Они сами расскажут вам, чем были раньше и кем стали теперь. Их гражданская активность…

«Знаю я эту гражданскую активность…» — подумал Щетинин неприязненно, опять вспомнив Ягодкина.

Однако Устинов вдруг замолчал, не окончив фразы. Какое-то движение произошло у входа в гостиную. Пока Щетинин и Устинов разговаривали между собой, другие участники заседания разбрелись кто куда, деликатно оставив их наедине. Теперь же несколько человек толпились в дверях. Встревоженно и быстро проговорила что-то Матвеева нервным, захлебывающимся голоском. Она словно бы пыталась то ли не пустить кого-то сюда, в гостиную, то ли, наоборот, удержать здесь. Кто-то громко выругался.

— Что там такое? — спросил Устинов, приподнимаясь.

В это мгновение чья-то рука отодвинула Матвееву, и перед глазами Устинова и Щетинина возник Веретенников. Его редкие волосы были спутаны, маленькие покрасневшие глаза слезились.

— Здрасте, Евгений Андреевич! Я вас приветствую! — проговорил он замедленно, раздельно произнося каждое слово. — Я — как штык! Ленька Веретенников всегда как штык! Своих он не предает. Мое слово твердое: меня звали — пришел. И я ни-ко-му… — Он погрозил пальцем. — Ни-ко-му не па-азволю…

Внезапно его шатнуло, и он едва удержался на ногах, судорожно ухватившись за спинку кресла. Устинов молча с закаменевшим лицом шагнул к нему.

Веретенников бессмысленно смотрел прямо перед собой. Он был пьян.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ ВЕРЕТЕННИКОВ

Все началось в тот самый день, когда дома у Веретенникова побывала Люда Матвеева. Тогда, задавая ей нехитрый тест, излагая сюжет якобы придуманного им рассказа, он лишь высказал вслух те мысли, которые не давали ему покоя последнее время. И ответ Матвеевой: «Не знаю… Я бы простила…» — приободрил его. Хотя, в общем-то, настроение у него оставалось поганым.

Накануне, встретив случайно на улице Юрку Мыльникова, который, к удивлению, был трезв, Веретенников по дурости затащил его к себе домой — почитать последний свой рассказ.

Рассказ был о суровом, тяжком времени, о первых днях войны, о ребятах-призывниках, по-мальчишески радующихся военной форме и не ведающих еще о своей грозной и горькой судьбе. На этот рассказ Веретенников возлагал надежды и читал его Мыльникову, волнуясь, срывающимся то и дело голосом. Когда чтение было закончено, Мыльников помолчал многозначительно, подергал себя за мочку уха — он всегда так делал еще в те давние дни, когда они вместе хаживали в литературное объединение при клубе «Красный маяк», тогда кто-то даже острил, что, мол, все свои мысли Мыльников выдаивает из уха, так и осталась за ним эта привычка — пожалуй, единственное, что напоминало теперь прежнего Юрку Мыльникова, одержимого грандиозными литературными планами и надеждами, — и изрек:

— Честное слово, старик, ты меня разочаровал. Это, конечно, хорошо, что ты бросил пить, честь тебе и хвала, но вот писать ты, скажу тебе откровенно, с тех пор стал хуже. Я вот сейчас сидел, слушал тебя и думал: интересно, есть тут какая-то научная закономерность или нет?

— Брось ты философию разводить, — разозленно сказал Веретенников. — Плохо — значит, плохо. О чем тут еще говорить?

— Нет, старичок, ты ошибаешься, — отозвался Мыльников, с наслаждением затягиваясь сигаретой. — Это, ежели хочешь знать, психологическая проблема. О ней книги умными людьми написаны. Я сам читал. «Талант и алкоголь» называется. Автор какой-то немец, не помню уже точно фамилию. Вот суди сам: любой талант — это аномалия, исключение из правил, так? Да и писательская наша профессия — это тоже аномалия — какому нормальному человеку придет в голову раздеваться перед всем миром, свои болячки духовные демонстрировать? А писатели тем только и занимаются. И чем откровеннее, тем, выходит, лучше. Аномалия? Явная. Ну вот видишь! И тогда встает другой вопрос: а чем же эту аномалию питать, чем ее поддерживать? Не морковным же соком. Нет уж, если человек решился ступить за черту, за некий предел, если душу свою на всеобщее обозрение решился выставить, то ему без допинга не обойтись. Слишком велико страдание, оно средств обезболивания требует. И уж коли мы взвалили на себя этот крест, крест п и с а т е л ь с т в а…

— Да какие мы с тобой писатели! — с досадой воскликнул Веретенников. — Перестань ты хоть ерунду пороть, блудословить!

— Я понимаю: тебе правда не нравится, — примиряюще сказал Мыльников. — Она никому не нравится. Но только, если помнишь, мы еще на заре туманной юности договорились с тобой никогда друг перед другом не лукавить. И о дерьме так и говорить: дерьмо. Потому, старичок, ты уж извини, но можешь со спокойной совестью выбросить свой рассказ в унитаз. Видишь, я даже рифму тебе дарю ради такого случая.

— Да хватит кривляться! — выкрикнул Веретенников и даже ладонью хлопнул по столу в ярости. — Мы уже жизнь прожили, а всё юродствуем! Сколько же можно!

— Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав, — с ухмылочкой произнес Мыльников. Ему, казалось, доставляло удовольствие заводить Веретенникова. — Лучше ответь: когда ты читал нам первые главы своего «Лесоповала», кто тебе первый сказал: «Старик, ты гений!» А? Припомни-ка. А все почему? Да потому, что ты тогда был с в о б о д е н.

— Я и сейчас свободен, — мрачно буркнул Веретенников. — Даже еще больше.

— Э-э, нет, — покачал головой Мыльников. — Ты зажат, скован. Ты теперь не столько о полноте самовыражения думаешь, сколько о том, как свою невинность соблюсти. Ты моралистом стал. А моралисты никогда не бывают великими художниками.

— Хватит витийствовать, — сказал Веретенников. — Ты так и до философии вседозволенности докатишься. Да и довольно пустых словес. Нам не по двадцать, и мы не на заседании ЛИТО. Устал я от этих рассуждений.

— Вот я и говорю, — оживился Мыльников. — В нашем деле нельзя без допинга.

— Опять! — воскликнул Веретенников. — Ты лучше скажи мне, где лежат наши с тобой любители допинга? Где Петька Хмырь? Где Мишка Целовальников? Где Витька Калганов? А? Где? А ведь все подавали надежды, все мечтали о стезе писательской. И ты после этого можешь говорить…

— Такое уж наше ремесло, — смиренно опустив глаза, отозвался Мыльников. — Риск. Настоящий талант либо разбивается, гибнет, либо взлетает ввысь. Третьего не дано. Быть середнячком для него невыносимо.

— Прости меня, Юра, но все это бред, — устало сказал Веретенников. — Красивые слова, не больше. Мы просто пропустили с тобой свое время. Мы пропили его. Мы сами превратили себя в литературных поденщиков. На большее нас не хватило. И какие бы оправдания ты ни изобретал сейчас, это уже не меняет дела. Мы, Юрка, неудачники, и этим все сказано.

— Брось, старичок. Я тут миниатюру на днях сочинил, закачаешься. В общем, так, слушай. Значит, инопланетянин. Прилетает на нашу Землю. Вернее, трансформируется. Возникает вдруг как бы из ничего. И возникает, представь себе, как раз в очереди, где мужики стоят — бутылки сдавать. Мужики кричат: «Ты почему, парень, без очереди?» Он говорит: «Я — инопланетянин, товарищи!» А они ему: нам, мол, один хрен — инопланетянин ты или клык моржовый. Вали, вали отсюда, не примазывайся. Ну, он помялся немного в сторонке, а один мужичок сердобольный ему говорит: «Ты, парень, напрасно не стой, здесь импортные все равно не принимают!» Ну, он видит, раз такое дело, никаких контактов, пошел прочь. Заходит во двор соседний, там мужики, тоже под балдой, козла забивают. Он подсел к ним, говорит: «Я, товарищи, инопланетянин. Я прибыл с планеты из созвездия Альфа — Центавра — Кассиопея». — «А-а! — говорят ему. — Ну, и как у вас там с этим делом?» — и так выразительно пощелкивают себя по шее. «Тоже с одиннадцати открывают? Или раньше?»

Ну как — здорово? А? Только, гады, ведь не напечатают. Скажут, нетипично. Очерняю, скажут, я нашу славную действительность…

— А что, и правда, неплохо, — сказал Веретенников. — В самую точку.

— В прежние времена, старичок, за это следовало бы выпить! — весело провозгласил Мыльников, обрадованный похвалой Веретенникова. — Ладно, ладно, молчу и исчезаю. Привет жене и детям!

Такая прощальная присказка была у Юрки Мыльникова. Но сейчас эта привычная Юркина поговорка вдруг словно бы царапнула Веретенникова по сердцу: тайный намек, скрытый смысл почудился ему в этих словах. Мысль его не переставала кружить вокруг одного и того же. Клава не давала ему покоя.

Да и весь разговор с Мыльниковым, уничтожительный отзыв старого приятеля о рассказе — все это опять разбередило душу Веретенникова.

И ведь верно, если задуматься, как нелепо, как бестолково прошла его жизнь! Все, что ни делал он в этой жизни, что ни замышлял, к чему бы ни стремился, обрывалось обычно, едва начавшись. Даже повоевать и то не сумел он толком. Всего-то и пробыл на фронте, на передовой два дня. И вспомнить нечего. Так что и в победе великой, всенародной, нет его заслуг. И довоенные планы, и послевоенные надежды — все пошло в распыл. Единственное, чего хлебнул он полной мерой, что прошел, как говорится, от звонка до звонка, так это немецкие лагеря. Да и наши тоже. Все остальное судьба отпускала ему по иным нормам довольствия. И писательство его, если взглянуть правде в глаза, если подбить итоги, тоже практически не состоялось. Оборвалось все тогда на «Лесоповале». Теперь, правда, когда вышли уже потрясшие его книги Воробьева, Семина, Быкова, он и сам пробовал писать беспощадно и честно. Однако что-то мешало ему. Ощущение, будто уже опоздал он и теперь пытается бежать вдогонку, сковывало, заставляло комкать и выбрасывать начатую было рукопись. Видно, придется смириться с тем, что так и застрял он на полдороге. Помрет, и никто, разумеется, не вспомнит такого писателя — Леонида Веретенникова. Вот ведь как получается: и была жизнь, и вроде бы не было ее.

Только в последние дни, вместе с появлением на его горизонте Клавы, вместе с тем известием, которое сообщил ему на похоронах Петьки Хмыря Юрка Мыльников, вдруг забрезжила перед Веретенниковым смутная еще, но все-таки надежда. А что, если судьба действительно решила выкинуть еще одно, на этот раз счастливое для него, коленце и он на старости лет вдруг обретет сына, с в о е г о сына?.. Об этом даже думать было страшновато — такой невероятной и притягательной казалась подобная мысль. Кто знает, может быть, именно в этом оправдание всей его несуразной, несложившейся, неудачливой жизни? Оставить после себя новый росток, маленькое существо, способное стать продолжением его, Веретенникова, жизни, — разве не великий в этом смысл? «Раньше бы, раньше бы надо было об этом думать», — корил себя Веретенников. Так нет же, прежде в подпитии, в тяжком хмельном бахвальстве любил он со слезой в голосе, с залихватским отчаянием читать есенинские стихи:

Отрава, горькая отрава была в тех стихах…

Теперь же он хватался за последнюю свою надежду, опасаясь в душе, что и она рассеется, окажется миражем, едва он приблизится к ней.

Размышления Веретенникова прервал стук в стену — это мать звала его к себе. Она лежала сейчас в соседней комнате, скованная приступом радикулита. Эти две комнаты в огромной коммунальной квартире с давних пор принадлежали Веретенниковым. Вся жизнь Веретенникова, если, разумеется, отбросить войну, лагеря, Сибирь, лесоразработки, мотание по стране, прошла именно в этой квартире. И если бы, подобно многим нынешним литераторам, Веретенников вздумал бы отдать дань своей «малой родине», то малой родиной для него, безусловно бы, оказалась эта коммунальная квартира.

Когда Веретенников вошел к матери, Елизавета Никифоровна, лежа в постели, с сосредоточенным лицом слушала радио. Ее хрупкое, почти невесомое уже тело едва угадывалось под одеялом. По радио говорили что-то о заготовке кормов. Впрочем, возможно, она сейчас и не вникала в смысл звучавших из репродуктора слов. Просто по привычке, оставшейся у нее, как и у многих блокадников, еще с войны, радио в ее комнате никогда не выключалось.

— Леня, — сказала она озабоченно, — я слышала, тебе опять помешали работать. Кто это приходил?

— Мельников. Юрка.

— Пьяный, наверно?

— Да нет, мама, почему же обязательно пьяный? Трезвый.

— Ох, не люблю я этих твоих друзей-приятелей, — вздохнув, сказала Елизавета Никифоровна. — Да и какие они друзья? Друзья помочь стараются, болеют за человека, а эти только и делали, что тебя в яму сталкивали.

— Оставь, мама. Ну при чем тут мои друзья? У меня, что, у самого головы на плечах не было?

— Не спорь с матерью, Леня. Я знаю, что такое плохая среда и как она затягивает. Стоит мне умереть, они опять слетятся сюда. Это же воронье, настоящее воронье.

— Ну, мама!

Это был их давний спор, правда, теперь он уже утерял былую остроту и возникал, пожалуй, скорее по инерции, по уже установившейся привычке.

— Все равно, Леня, держись от них подальше, это мой тебе материнский совет. Береженого бог бережет. И вообще, если бы ты слушался моих советов, ты бы…

— Мама, ну что теперь говорить об этом!

— Да, ты прав, не надо ворошить прошлое. Это не приносит ничего, кроме боли. Главное, чтобы сейчас все у тебя было хорошо. Тогда я смогу умереть спокойно.

— Мама, опять! Ну что ты заладила! Ты еще поживешь у меня, как миленькая.

— Дай-то бог. Мне и правда хотелось бы пожить еще. Именно теперь, когда все страшное, плохое уже позади. У меня давно уже не было на душе такого покоя. Мне бы еще годочка два-три. Обидно, если судьба распорядится иначе. Несправедливо. Знаешь, Леня, я где-то читала, будто в глубокой старости умирать легко. Это неправда. Мне хочется сейчас жить не меньше, чем в молодости.

— Ну и прекрасно! — сказал Веретенников. Он с тревогой вглядывался в словно бы уменьшившееся за последние годы, усохшее лицо матери. Что это она вдруг всё о смерти? В глазах ее не было стариковской тусклости, они смотрели живо и умно. И Веретенников повторил еще раз:

— Ну и прекрасно!

Снова, уже не впервые, ощущал он, что нет в его жизни человека более близкого и более дорогого, чем эта женщина, родившая и вырастившая его. Он знал: все его муки, все его страдания двойным грузом ложатся на ее сердце. И еще он знал, если что его и спасало, удерживало в жизни даже в самые тяжкие, темные дни, так это ее любовь. Откуда она брала силы, чтобы выносить ту боль, которую он причинял ей, чтобы прощать, чтобы не терять веры? Откуда? Только материнская любовь, оказывается, была способна подняться над любым унижением, претерпеть любую муку во имя спасения своего сына. Теперь он понимал это. Был прежде в его жизни период, когда материнская любовь, ее излишняя заботливая опека лишь раздражали и тяготили. Теперь же, с возрастом, с наступлением старости, он вновь словно бы возвращался к истокам жизни, к тому времени, когда все было еще светло и чисто, и снова, как тогда, в детстве, обретал вдруг рядом с матерью ощущение тепла, защищенности и пронзительной — почти до физической боли — нежности… Опять, как в детстве, тянуло его почувствовать прикосновение материнской руки — словно одно это прикосновение способно было и врачевать и утешить… Сентиментальность одолевала его, что ли…

— Мне горько, что без меня ты останешься совсем один… — говорила между тем Елизавета Никифоровна. — Если бы у тебя была семья, жена, дети, все было бы гораздо проще. А так… я вот лежала сейчас и думала: у тебя ведь и комнату могут отобрать вторую, если ты один останешься…

— Ну, мама, не жениться же мне из-за комнаты! — с сердитой шутливостью отозвался Веретенников. И вдруг добавил: — А может, для тебя внука организовать? А? Как ты на это смотришь?

Он и сам не понял, как сорвались у него с языка эти слова.

— Что это значит, Леня? Ты шутишь? Или у тебя есть для этого основания? — Когда мать волновалась, она всегда начинала говорить таким — учительским — языком.

— Да нет, я пошутил… — торопливо сказал Веретенников. — Хотя… Берут же люди детей из детдомов, усыновляют…

— Да кто тебе даст ребенка, Леня! Ты сам подумай. Там же десять комиссий пройти надо. Ты сам-то свою жизнь не можешь устроить, кто же тебе разрешит… А так… знаешь… я и сама когда-то об этом думала… Ты одинок и мучаешься от этого, разве я не вижу? Может быть, я скажу банальность, но каждому человеку необходимо иметь кого-то, о ком бы он мог заботиться, кто нуждался бы в его любви и защите…

— Ну вот я и буду заботиться о тебе, — с нарочитой веселостью сказал Веретенников. — А посему пойду сейчас и поставлю чайник. Ты ведь хочешь чаю?

На этом и закончился их разговор.

А на другой день, после неожиданного визита Матвеевой, после своей замаскированной исповеди ощутил Веретенников, что больше не может он пребывать в неизвестности. В конце концов, не глупо ли, что он, шестидесятилетний, наполовину облысевший уже мужик, мучается сомнениями, томится в нерешительности, словно какой-нибудь юнец, у которого молоко на губах еще не обсохло. И всего и делов-то: пойти к Клаве и сказать, что он, дескать, все знает. И пусть она ответит ему ясно и четко: да или нет. Больше ничего не требуется. Только да или нет. Элементарная двухходовка, тут голову ломать нечего.

И все-таки, уже оказавшись возле Клавиного дома, он долго не мог набраться смелости войти в парадную и подняться по лестнице. Слишком жива еще была в памяти та холодная отчужденность, едва ли не ненависть, которую он прочел в ее глазах в прошлый раз. Аллах ведает этих женщин, поди отыщи рациональное объяснение их поступков.

Чем дольше ходил Веретенников возле знакомого дома, тем сильнее разрасталось волнение в его душе. Разные картины представлялись ему, разные ситуации прокручивал он в своем мозгу. И все-таки ничего достаточно убедительного, что могло бы сейчас остановить его, удержать от задуманного шага, он не находил.

«Наверно, просто она не хотела, чтобы я решил, будто она слишком легко опять бросается мне на шею, — думал Веретенников, забывая, что именно этим доводом он уже пытался ободрить себя в прошлый раз. — Женщины вообще придают подобным вещам большое значение».

Наконец он решился.

Дверь на этот раз открыла соседка. Она скользнула по Веретенникову удивленно-припоминающим взглядом. Узнала все-таки, наверняка узнала.

— Вам Клаву? Проходите.

И он, пытаясь сдержать волнение, шагнул через порог и ступил на половицы, тут же, как и в прежние времена, ответившие ему знакомым скрипом. Черт возьми, как мгновенно, оказывается, отзывается память на подобные пустяки! Мутная волна прежних ощущений вдруг захлестнула его. Словно опять, пьяный, пробирался он по этому коридору.

Перед знакомой дверью Веретенников остановился, постучал осторожно.

За дверью играла тихая музыка, но никто не отзывался. Зато сердце его колотилось беспорядочно и отчаянно. Недавно — видел Веретенников — по телевизору демонстрировали многократно усиленное биение человеческого сердца. Сейчас его собственное сердце, наверно, билось точно так же.

Он постучал еще раз. Странно было ему стоять перед этой дверью в роли робкого просителя. Раньше, чтобы распахнуть ее, ему не требовалось никаких разрешений.

— Да вы заходите, — сказала соседка, все еще с любопытством наблюдавшая за Веретенниковым. — Там Игорек. А я сейчас Клаву позову.

«Там Игорек, — мгновенно отдалось в сознании Веретенникова. — Игорек».

Он толкнул дверь и вошел в комнату.

В комнате, возле окна, на полу сидел мальчик. Он сидел спиной к двери и то ли был сильно увлечен чем-то, то ли посреди игры сморил его сон — голова его безвольно клонилась к плечу.

Чуть не задохнувшись от никогда прежде не испытанного прилива нежности, Веретенников сделал еще один шаг, и тут мальчик зашевелился и обернулся.

Уже потом, позже, Веретенников спрашивал себя: как сумел он выдержать то мгновение? Как не упал, не рухнул без сознания? Как не остановилось у него сердце от того, что открылось перед ним?

Два бессмысленно выпученных, почти выкатившихся из орбит глаза смотрели на него с не по-детски одутловатого, заплывшего жиром лица. Рот ребенка был полуоткрыт в нелепой ухмылке, с нижней отвисшей губы стекала тягучая струйка слюны. Язык, словно бы не помещаясь во рту, высовывался наружу красным толстым обрубком.

— Гы-ы! — обрадованно произнесло это существо и потянулось к Веретенникову.

Веретенников невольно отшатнулся и попятился.

И тут в комнату стремительно ворвалась Клава.

— Ну?! — выкрикнула она. — Доволен? Теперь ты доволен? Добился своего? Этого ты хотел?

В страхе, в потрясении, в растерянности Веретенников молча смотрел на нее.

— Что же ты бутылку не выставишь по этому поводу?! А. Веретенников? Самое время ведь выпить! Или как? Отпраздновать, может быть, хочешь нашу встречу? Чем не праздник, а, Веретенников?!

Ему показалось, она была близка к истерике.

— Клава… Клава… — проговорил он. Но голос его прозвучал тускло, почти неслышно.

— Что же ты сына своего не обнимаешь? Или боишься? Обними, обними, не бойся, он не кусается!

Веретенников молчал, по-прежнему не двигаясь. «Неужели и правда это бессмысленное существо — мой сын?» — с ужасом думал он.

А Клава вдруг упала на колени рядом с ребенком, обхватила его за плечи, прижала к себе. И тот удовлетворенно притих рядом с ней.

— Вот что, Веретенников, — сказала Клава, поднимая к нему мокрое от слез лицо. — Слушай меня внимательно. Никогда — слышишь: н и к о г д а больше не появляйся здесь. Я не хочу этого, не хочу! Теперь ты все знаешь, и не надо вмешиваться в нашу жизнь. Ты — слабый человек, Веретенников, и тебе это просто не по силам. А теперь уходи. Уходи! Ты противен мне, слышишь?!

Веретенников смутно помнил, как вышел он из квартиры, как спускался по лестнице, как очутился на улице. На улице ему стало плохо. Холодная испарина проступила по всему телу. «Смертный пот», — так, кажется, говорят в народе. Такое случалось с ним и прежде — обычно после запоев. Сначала прошибал холодный пот, потом постепенно свет начинал меркнуть в глазах, он терял сознание, падал в обморок. Тогда, чтобы спастись от этого, предотвратить наступление дурноты, был лишь один способ: опохмелиться, успеть опрокинуть стакан вина. Теперь он был лишен и этого спасения.

«А почему, собственно? — вдруг подумал Веретенников. — Ради чего я стараюсь? Что мне терять теперь? За что держаться? В чем смысл, если ничего уже нельзя изменить? И зачем суетиться, делать вид, что ты жив, когда ты уже мертв, тебя нет?»

Мысль его работала сбивчиво, глухое отчаяние овладевало им.

«Все кончено, все кончено», — повторял он про себя.

«А что, если и правда прихватить бутылку и закатиться к Клаве? Пир во время чумы. Давай, мол, Клавочка, тряхнем стариной!» — Такие выходки когда-то и верно были в духе того, прежнего, Веретенникова.

Кажется, он и впрямь начинал бредить.

Все кончено.

Свежий холодный воздух немного привел его в чувство. Веретенников обнаружил себя стоящим на Невском возле распивочной. Еще не зная, как поступит он дальше, словно бы машинально спустился он в полуподвал, откуда несло теплом и коньячно-лимонным духом. Здесь, как и в прежние времена, было людно и шумно. И выбор все тот же — коньяк, шампанское, долька лимона, конфетка «Весна» на закуску. Веретенников встал в небольшую очередь, но, когда уже подошел к кассе, вдруг заколебался. Однако его подтолкнули сзади: «Ты что, батя, уснул?» — и он торопливо выбил сто граммов коньяку. Впрочем, и теперь у него еще была возможность повернуться и уйти отсюда. Бог с ними, с потраченными деньгами. Казалось, какая-то сила мешала ему подойти к продавщице и протянуть чек. И тут вдруг кто-то хлопнул его по плечу. Веретенников оглянулся. Ба! Вот уж с кем не виделся он целых сто лет! Сам Константин Иванович Веселов, врач диспансера, где некогда безуспешно пытался лечиться Веретенников, собственной персоной стоял перед ним. Хороший мужик, свойский. Тогда, в те прежние времена, Веретенников любил пофилософствовать с ним, порассуждать на различные отвлеченные темы. Едва ли не друзьями стали они тогда, на рыбалку ездили однажды вместе. И вот теперь встретились снова.

— А я, понимаешь, тут с приятелем заскочил, отпуск его спрыснули, чтобы хорошо ему на югах отдыхалось. А потом, гляжу, ты, как витязь на распутье, стоишь. А ты что, опять употребляешь? — спросил Веселов, кивнув на чек в руках Веретенникова.

— Да нет… это так… — замявшись, ответил тот.

— Ну ладно, дело твое, я тебя перевоспитывать сейчас не буду, — хохотнул Константин Иванович. — Значит, ты бери свой коньяк или что у тебя там, а я себе сейчас быстренько чего-нибудь сорганизую.

И он жизнерадостно устремился к кассе. Сколько помнил его Веретенников, он всегда был такой — подвижной, говорливый, жизнерадостный. И в общем-то рад был сейчас Веретенников, что встретил именно этого человека. Уж кто-кто, а Веселов знал все его прежние грехи и художества, от него можно было не таиться и не прятаться. Понимал он, все понимал. Легко с ним было и просто. Да и одним своим присутствием здесь он словно бы заранее уже оправдывал Веретенникова, выдавал ему индульгенцию.

— Ну вот и чудненько, — сказал Константин Иванович, когда они оба со стаканами в руках примостились возле боковой стойки. — Теперь можно и за жизнь погутарить.

Он чокнулся с Веретенниковым и отпил из своего стакана. И Веретенников тоже сделал глоток. Несколько мгновений он словно бы с удивлением вслушивался, как коньяк согревает его пищевод и желудок.

«Вот все и кончено», — снова подумал он.

— Иной раз все-таки полезно дать организму разрядку, — оживленно говорил между тем Константин Иванович. Его круглое лицо раскраснелось и лоснилось от пота. — Устроить встряску. Это, я тебе скажу, просто необходимо для снятия стрессовых напряжений. Конечно, в меру, с умом, не так, как ты в свое время забуривался. Кстати, до меня тут доходили слухи, будто ты лечился у Устинова. И будто он даже превратил тебя в трезвенника. Совершил, одним словом, чудо. А теперь я вижу, что «слухи о моей смерти, как говорится, были сильно преувеличены». Выходит, блеф все это с Устиновым, самореклама? Я так, впрочем, всегда и считал, туфта чистой воды…

— Да нет, почему… — пробормотал Веретенников. — Я и правда теперь не пью…

— Понятно, понятно, — засмеялся Константин Иванович, — ты и раньше, бывало, уверял меня, что не пьешь. Так что кому-нибудь другому это расскажи. А что касается Устинова, так, пойми меня, тут ведь моя профессиональная, так сказать, честь задета. Что же это получается: я не мог вылечить, а он смог? Он и так на всех углах нас, наркологов, поносит. А теперь я с удовлетворением констатирую: и я не смог, и он не смог. Вот мы и квиты. Ты не думай только, я не злорадствую, я только восстанавливаю справедливость. А то было бы слишком просто: сотни ученых ломают головы над проблемой, и вдруг приходит один кудесник и начинает исцелять страждущих наложением перстов… Нет, друг дорогой, так не бывает.

— Но я действительно не пью, — упрямо повторил Веретенников.

— Ну и прекрасно, о чем разговор! Я рад за тебя, если так. Только смотри тогда, не сорвись, не загуди снова. И вообще, давай поговорим о чем-нибудь другом. Расскажи лучше, что нового в вашей литературной богеме…

— А может, тогда еще по стопарю? — предложил Веретенников. — Я угощаю.

— Смотри, не сорвешься? — оценивающе глядя на него, спросил Константин Иванович.

— Я?! Да ты что! — волна хмельного бахвальства уже накатывала на Веретенникова.

Они выпили еще по сто граммов и, выйдя на Невский, расстались. Константин Иванович бодро-весело побежал дальше по своим делам, а Веретенников опять остался один со своими бедами. Заново ожила перед его глазами страшная сцена в Клавиной комнате. И такая тоска сжала его сердце, что хоть вешайся. Он повернулся и пошел обратно, к распивочной.

И понеслась, закрутилась его пьяная жизнь, как крутилась она некогда в прежние дни. Хорошо хоть еще, что в самый первый вечер он сообразил позвонить домой, попросил соседку, приятельницу Елизаветы Никифоровны, присмотреть за матерью, наврал чего-то с три короба насчет срочной командировки, обещал заявиться через два-три дня. Понимал он, очень хорошо понимал, что, предстань он сейчас перед матерью в пьяном виде, это наверняка убьет ее. Хоть это-то сообразить у него ума хватило. А в остальном все было так же, как и несколько лет назад, ничего не изменилось. Только даже в самом тяжком загуле, когда, казалось, он вовсе переставал понимать, что с ним и где он, ни разу Веретенников не поддался былому соблазну — завалиться к Клаве. Дом этот, словно бы инстинктивно, он обходил стороной.

Два года назад, уже после встречи с Устиновым, уже тогда, когда перестал он пить, Веретенникова долго еще мучили одинаковые, похожие друг на друга сны. Ему снилось, будто он вновь сорвался и, пьяный, уже мечется по каким-то чужим квартирам, по коридорам, то ли скрываясь от кого-то, то ли, наоборот, пытаясь кого-то найти. Сны эти никогда ничем не кончались, и он просыпался и долго лежал, подавленный, разбитый, прежде чем до него доходило, что все это только снилось ему. И тогда он испытывал огромную, облегчающую душу радость. Теперь же, пробуждаясь посреди ночи в чужой комнате у какого-нибудь своего приятеля, а то и просто у случайного собутыльника, он в первый момент хватался за слабую надежду — может быть, все, что давит и гнетет его, только сон, и сейчас, проснувшись окончательно, он увидит себя дома, в чистой постели, трезвым и не утратившим уважения к самому себе. Однако надежда эта тут же рассеивалась; отчаяние, которое и так-то посреди ночи ощущалось всегда особенно остро, соединяясь с подступающим мучительным похмельем, становилось совершенно невыносимым… Он закрывал глаза и тогда снова видел перед собой не по-детски одутловатое, заплывшее лицо, слюнявый рот, полуразверстый в бессмысленной ухмылке, и шевелящийся мокрый обрубок языка…

Но даже в эти беспамятные свои дни Веретенников по какой-то странной прихоти пьяного сознания ни на минуту не забывал о том обещании, которое дал Люде Матвеевой. Более того, в его болезненно возбужденном мозгу это обещание, необходимость явиться в пятницу на заседание клуба поборников трезвости постепенно становились навязчивой идеей. Он твердил об этом непрестанно, демонстрируя, как казалось ему, перед всеми свою обязательность, свою способность даже в пьяном виде быть верным слову, не забывать о деле. Разумеется, он уже не помнил, о чем конкретно рассказывала ему Матвеева, но ощущение опасности, якобы нависшей над Устиновым, которую он, Веретенников, мог и должен был предотвратить, прочно запечатлелось в его сознании. Так что всех, кто оказывался в эти дни рядом с ним, он просил непременно напомнить ему, что в пятницу… и так далее, и тому подобное… Кончилось все это тем, что к Дому культуры на заседание клуба, с немалым, правда, опозданием, его доставила на такси крепко подгулявшая компания. Всю дорогу приятели Веретенникова, среди которых был и Юрка Мыльников, покатывались от хохота при одной мысли, что будет с поборниками трезвости, когда они поймут, какую мину под их клуб подложил сегодня их сотоварищ и коллега. «А ты не теряйся, Леня, — острили они, — ты расскажи им, что с алкоголем нужно бороться путем его уничтожения. В чем ты и достиг небывалых успехов». И Веретенников улыбался в ответ глуповатой, пьяно расползавшейся по лицу улыбкой — ему и самому вся эта история казалась сейчас необычайно забавной. Пили они почти всю ночь, со вчерашнего вечера, да и днем еще добавили хорошенько. Так что ни выспаться, ни привести себя в сколько-нибудь божеский вид Веретенников уже не успел. Да он как-то и не думал об этом. Им владела лишь одна навязчивая мысль — явиться на заседание. Хоть живым, хоть мертвым, а явиться.

И только сочувственный возглас вахтерши: «Ты бы, милый, хоть причесался! А то нынче у нас комиссия», — заставил его на минуту задержаться у зеркала. На него глянул худой, небольшого роста старик с изможденным лицом. Глаза у него были воспалены и слезились, редкие волосы спутаны, седая щетина отчетливо выступила на щеках и подбородке. Однако ничто уже не могло остановить Веретенникова. Наоборот. Слова вахтерши о какой-то комиссии только подогрели его решимость. Он лишь торопливо, помусолив ладонь, пригладил волосы и неуверенной, шатающейся походкой двинулся вверх по лестнице. В таком виде он и предстал перед Устиновым.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ ЩЕТИНИН

— Серафима Петровна? Приветствую вас. Щетинин докладывает. Побывал я у этих ваших поборников… Ах, не ваших — общих? Не хотите, значит, принимать на себя ответственность? И правильно делаете. Посмотрел я на все это дело своими глазами, послушал — и, знаете, скажу вам, ситуация там гораздо серьезнее, чем мы предполагали. Впечатления свои я обобщу, суммирую; завтра к концу дня, вероятно, вам их доставлю. А пока, в двух словах если, то все, что там происходит, граничит, на мой взгляд, с политической провокацией. Да-да, я ничего не преувеличиваю. Причем товарищ этот, нам с вами небезызвестный, так прямо свое кредо и декларирует: общество, дескать, у нас больное, аморальное, ну и рекомендации тоже даются соответствующие… Какое все это имеет отношение к трезвости? А вы об этом Устинова спросите. Так что, думаю, выводы нам придется делать крайне серьезные. Иначе с нашей мягкотелостью мы можем черт знает до чего докатиться. Вы меня простите, но я еще под впечатлением тамошней демагогии нахожусь. Два дня от нее отойти не мог. Словно в болоте выкупался. Я уж не говорю о том, что эти поборники позволяют себе явиться в клуб вдрызг пьяными… Да, конечно, я сам видел, своими глазами. Возмутительно, но факт. Я бы тоже не поверил, если бы сам не видел… Вот-вот, я и говорю: за что они там борются — это еще большой вопрос. Райком очень верно поступил, решив поинтересоваться их деятельностью… Да, я изложу свои предложения, конечно… Не за что. Я ведь, как пионер, Серафима Петровна, всегда готов. Вы меня знаете… Хорошо, завтра буду у вас. До свидания.

Щетинин положил трубку и потер затылок. Голова болела отчаянно. Что за жизнь собачья! Вчера он опять вдрызг разругался со своей благоверной. Опять двадцать пять. Шагу нельзя ступить без ее указаний. Все не по ней, все не так.

Вчера, в воскресенье, ездил Щетинин на спортбазу проводить осенний кросс. Мог он, спрашивается, не поехать? Не мог. Такая уж у него работа — быть в массах. И нет у партийного работника выходных, нет, — сколько раз он пытался ей втолковать это! Все как об стену горох. У других жены как жены, а у него… Ходячая мораль в юбке.

Можно же понять, кажется, что промерзли они на этой спортбазе до мозга костей, что скинулись на обратном пути — что тут такого? Чисто в профилактических целях. Все свои люди — и председатель завкома, и физорг, и зам по быту. Не мог же он один белой вороной от компании отбиться. Это уже вроде демонстрации получилось бы. Будто он, Щетинин, специально себя остальным противопоставляет. По ее женской логике ему так и следовало поступить. А то, что ему потом с этими людьми жить, работать, ее не касается. Она одно знает: выпил — не выпил. Хуже ГАИ какого. Никак ей не вдолбишь, что иной раз за выпивкой дело легче и проще решить, чем на любом заседании.

Щетинин вздохнул и опять потер затылок. Вот и работай теперь с таким настроением. А ей наплевать, что дел у него невпроворот. И партийно-хозяйственный актив на носу, выступающих готовить надо, и семинар партгрупоргов в среду, и партийное собрание в третьем цехе, выступать придется, и отчет общества книголюбов на парткоме, и обмен опытом, и пленум райкома…

Щетинин придвинул к себе чистый лист бумаги и принялся писать:

И черт его дернул говорить при ней по телефону об этом Ягодкине! Сколько раз давал себе слово: никаких служебных разговоров дома в ее присутствии, она вечно умудряется все вывернуть на свой лад. И вот опять опростоволосился. Она сразу унюхала, о чем идет речь. «Правильно, правильно он требует, нечего покрывать пьяниц! Я еще сама приду, если суд будет, я все выскажу! Рыба с головы гниет!» И началось, и поехало! Прямо домашний террор какой-то! Шантажистка, настоящая шантажистка.

А ведь была когда-то совсем другая. Комсомольская активистка, заводила, плясунья. Познакомились они во время поездки во Францию. Молодежный туризм, всего триста рэ за путевку, да еще завод оплатил половину — жить можно! Ехали, помнил, из Парижа в Марсель поездом, в ужасной тесноте, спали вповалку, так что ни повернуться, ни рукой шевельнуть было невозможно. Она, Лида, оказалась рядом с ним, лицом к лицу, и в темноте, плотно прижатые друг к другу, они целовались едва ли не всю ночь. А поезд гремел по рельсам, и за окном проносилась ночная Франция! Черт побери, подумать только: Париж — Марсель! Как начиналась их любовь! Кто бы мог подумать тогда, что из веселой комсомольской активисточки выйдет такая зануда!..

Вошла секретарша.

— Игорь Сергеевич, там из газеты звонят. Что-то насчет Ягодкина. Может быть, вы переговорите?

Щетинин мотнул головой. Ну Ягодкин! Скоро до Организации Объединенных Наций дойдет! Всех готов переполошить.

— Давайте, — сказал Щетинин.

Голос в телефонной трубке объяснил Щетинину, что в редакцию поступило письмо по поводу ситуации, создавшейся вокруг рабочего Ягодкина.

— Да, я в курсе этого дела, — сказал Щетинин. — Мы разбираемся.

Он положил трубку и тут же по внутреннему телефону позвонил в третий цех, начальнику.

— Генрих Степанович, здоро́во. Щетинин тебя приветствует. Что вы там с Ягодкиным решили? Разобрались?

— Да все не доходят руки, Игорь Сергеевич. План, сам знаешь, горит, трубы в цеху прорвало, ремонтники подводят… да еще — почему людей из цеха опять в совхоз забирают? Говорили, в этот раз из шестого поедут, а теперь…

— Погоди, погоди, Генрих Степанович, ты мне зубы не заговаривай, — остановил его Щетинин. — О своих бедах ты после расскажешь. Ты лучше скажи все-таки: разобрались вы с ЧП этим?

— Да что тут особо разбираться, Игорь Сергеевич? Тут шума больше, чем дела.

— Это мы с тобой знаем. А придет ко мне корреспондент, что я ему скажу?

— Скажите, что накажем мы Матрехина, лишим премии.

— Это уже конкретней. Кстати, пришли-ка ты его ко мне. Я тоже хочу с ним побеседовать. И закругляйтесь вы с этим делом. А то тянем резину, сами себе приключений на задницу ищем. Ты, что, на весь город хочешь прославиться? Ну вот и я не хочу.

Щетинин с силой вдавил трубку в телефонный аппарат.

«Работнички! — подумал он. — Всё их подгонять надо!»

Походил по кабинету, стараясь сосредоточиться. По оконным стеклам барабанил дождь. Щетинин раздраженно передернул плечами, вернулся к столу, опять придвинул к себе лист бумаги.

В дверь постучали.

— Да! Входите! — крикнул Щетинин.

На пороге возник Федор Матрехин. Был он в грязной спецовке, с замызганной кепочкой без козырька, которую сейчас сжимал в кулаке.

— По вашему приказанию рядовой его величества рабочего класса Матрехин прибыл! — выпалил он. Не мог он, никогда не мог обойтись без паясничанья.

— Да какой ты рабочий класс, Матрехин! — сказал Щетинин. — Посмотри на себя! По тебе тюрьма плачет. Это надо же — драку на производстве затеять! ЧП! Позор на весь завод! Да ты знаешь, что запросто под суд пойти можешь?

— Это еще как посмотреть, Игорь Сергеевич. Я, может, в состоянии аффекта был. В связи с грубым оскорблением личности рабочего человека. За это не судят.

«Ишь ты — аффект! Какие слова знает!» — подумал Щетинин, а вслух сказал:

— Ладно, Матрехин, я тебя позвал не шутки шутить. Садись, давай поговорим серьезно.

Матрехин сел, продолжая все с той же нагловатой ухмылкой в прищуренных глазах смотреть на Щетинина. Щетинин побарабанил пальцами по столу.

— Значит, так, — сказал он. — Давай только начистоту. За что ты ударил Ягодкина?

— Я? Да не собирался я его бить. На что он мне нужен! Слово даю. Я только попугать его малость хотел, чтобы не оскорблял он рабочего человека. А бить его у меня и в мыслях не было. Что я — дурной, что ли? Я только замахнулся. Пошутил, можно сказать. А он сам нарвался. Сам. Это и Гарбузов Витька видел, и Жохов, они подтвердить могут.

— Ладно. Пошутил — не пошутил, а человека чуть на тот свет не отправил.

— Ну уж вы скажете, Игорь Сергеевич! Так, лишь задел самую малость. Царапина-то пустяковая вышла.

— Теперь-то ты, конечно, будешь выкручиваться. И я не я, и лошадь не моя. Только отвечать тебе все равно придется, Матрехин.

— Так я готов, Игорь Сергеевич, если только по справедливости. Что, я не понимаю, что ли? Уж если такой несчастный случай вышел. Накажите как положено.

— И накажем. Чтобы в следующий раз рук не распускал. Ясно?

— Ясно. Мне можно идти, Игорь Сергеевич?

— Ишь ты, торопливый какой! — отозвался Щетинин. — Ты что, всегда на работу так торопишься?

— Это в зависимости от настроения, Игорь Сергеевич. Так я пойду?

— Нет, погоди, — жестко сказал Щетинин. — У меня еще есть вопрос. Водку кто продает в цехе? Ты?

Матрехин возмущенно взметнул руки и кепчонкой своей с размаху хлопнул об стол.

— Я, Игорь Сергеевич, тому, кто про меня такое скажет, пасть порву. Так прямо и заявляю. Я знаю, кто это на меня бочку катит. Только не выйдет. Матрехина на испуг не возьмешь!

— Значит, не торгуешь водкой? И работяг не опохмеляешь?

— Нет, вот тебе крест святой! Раньше был грех, случалось, раздавишь в обед полбанки на двоих, так и то мастер скажет: «Сгинь, Матрехин, чтобы глаза мои тебя больше не видели!» И все в ажуре. Что, я слов не понимаю, что ли? Так то раньше, а сейчас — ни-ни. А чтобы торговать — такого вообще никогда не было. Пусть глаза у того вылезут, кто такую клевету про меня распускает.

— А вот Ягодкин говорит, что торгуешь, — сказал Щетинин.

— Ха! Ягодкин! — воскликнул Матрехин. — Так он же у нас чокнутый, это все знают. Он, с тех пор как пить бросил, сдвинулся по фазе. Он же алкаш был, самый распоследний. Бутылки собирал по помойкам. А потом лечился — принудительно, не принудительно, не знаю, врать не буду. Только закладывать перестал. Медицина же говорит: нельзя так круто завязывать. Вот он и повредился малость по этой части. Что вы, у нас это все знают! Ему теперь везде водка мерещится. Он сам одному парню рассказывал: иду, говорит, и как парад принимаю — шеренгами, говорит, она, родимая, стоит. А что! — Матрехин перегнулся через стол и заговорил тише, словно бы по секрету Щетинину: — Мне один доктор говорил, вполне возможно такое. Выпить-то ему хочется, мочи нет терпеть, а нельзя, вот и начинаются видения — вроде как миражи в пустыне. Миражи ведь тоже от жажды случаются. Я читал: идет человек по пустыне, среди песков, и вдруг слышит — вода вроде бы начинает журчать, ручей, видит, плещется… Так и тут.

Щетинин поймал себя на том, что уже с заинтересованностью слушает все, что плетет ему Матрехин. Что ни говори, а определенная доля убедительности была в его словах. Не сейчас же он все это сочинил. В конце концов, дыма без огня не бывает.

— Так что на этот счет Ягодкин у нас человек известный. Его иной раз даже и подначивают: чего, спрашивают, дядя Саша, тебе сегодня на обед подавали — столичную или коньячок французский? Он, ясное дело, злится, прямо из себя выходит: кому интересно, когда тебя за чокнутого считают? А только факт есть факт. Против факта не попрешь. Он и ко мне однажды подходит: это что, говорит, у тебя? И хвать ветошь из ящика! Я только потом дотумкал — водка ему померещилась. Зациклился человек, одним словом, что с него возьмешь. Вы обратите внимание, Игорь Сергеевич, он и воду, когда пьет, непременно сначала понюхает: не водка ли? — Матрехин рассмеялся, обнажая прокуренные, порченые зубы.

— Ну вот что, Матрехин, наворотил ты мне тут с три короба. Тебе бы сказки для детей сочинять, цены бы тебе не было, — говорил Щетинин, а сам уже прикидывал, что, пожалуй, версию Матрехина не стоит сбрасывать со счетов. — Шагай, работай. И чтобы никаких больше фокусов.

И, оставшись уже в одиночестве, Щетинин продолжал думать о том же. Врал или не врал ему Матрехин — это сейчас было не столь уж существенно. Хотя скорее всего врал, конечно. Его опухшая физиономия и неопрятный вид лучше всяких характеристик, заверенных подписями и печатями, говорили о том, что он из себя представляет. Какие бы клятвы тут ни произносил Матрехин, рассчитывать на его правдивость было бы наивно. Но все-таки не это сейчас важно.

Факт сам по себе ничто. Надо видеть дальше факта. А если глядеть дальше факта, то из всего, что наговорил ему Матрехин, для Щетинина было ясно: начни сейчас разматывать этот клубок — и до истины не докопаешься, и мороки не оберешься. Столько всякой дряни всплывет. Один позор для завода. Так что правильно, очень правильно подсказывало ему чутье с самого начала: не следует раздувать эту историю. Спустить потихоньку на тормозах, и дело с концом.

Что же касается Ягодкина, то чем черт не шутит, мало ли на чем человек может свихнуться. Водочные миражи! Надо же такое придумать!

Щетинин встряхнул головой и засмеялся. Боль в затылке тут же напомнила о себе.

Если честно сказать, было, было в дяди Сашиных глазах что-то маниакальное. Это точно. Он и сам тогда заметил. Жаль человека, ежели это так.

Щетинин вновь попытался сосредоточиться на своем выступлении. Пленум райкома, что ни говори, дело ответственное. Через день уже требуют текст речи в отдел представить, а у него еще конь не валялся. Так на чем, значит, мы остановились?

Он зачеркнул «можем» и написал — «имеем все основания».

Но тут его опять отвлекли. Звонили из проходной: «К вам посетительница, Игорь Сергеевич. Матвеева Людмила Сергеевна. Говорит, что по личному делу. Из клуба…» Было слышно, как вахтер переспрашивает: «Из какого клуба?» — «…из клуба поборников, говорит, трезвости…»

— Ну, пусть пройдет, пропустите, — сказал Щетинин.

Любопытно. «Мою бы благоверную отправить в этот клуб, — подумал он иронически. — Она бы живо сделалась там атаманшей».

Посетительницей оказалась молодая женщина с нервным и то ли очень бледным, то ли сильно напудренным лицом. Та самая, что сидела тогда у входа и первой обернулась, когда Щетинин вошел в гостиную. Почему-то он так и думал, что это будет именно она.

Едва присев, Матвеева заговорила быстро, горячо и сбивчиво:

— Я понимаю, вы человек очень занятой… мне и время отнимать у вас неловко… но я не могла не прийти… Я весь день вчера места себе не находила… Евгений Андреевич, он ведь человек гордый, он ни за что не пойдет себя защищать или оправдываться. А после того, что произошло в пятницу, вы могли подумать… Этот случай для нашего клуба совершенно нехарактерный, поверьте мне, Игорь Сергеевич. Веретенников — он просто человек очень несчастный, я чувствую, я чужое несчастье всегда чувствую…

— Но это все-таки не повод напиваться и в таком виде приходить в общественное место… — попытался вставить Щетинин, но она даже не дала ему закончить фразу.

— Да-да, конечно! Это ужасно, ужасно — то, что произошло тогда! Я две ночи уже не сплю, все об этом только и думаю. Вы не представляете, как это страшно, когда человек снова срывается! Это же гибель! Ведь все у него было хорошо, он же больше двух лет не пил совершенно. Вы понимаете, что это значит для человека, который раньше и дня не мог прожить без спиртного! И вдруг этот срыв!

Щетинин слушал, сочувственно кивая. Он сразу понял, что в данном случае это лучшая тактика — кивать сочувственно.

— Я почему-то верю вам, Игорь Сергеевич. Вы должны понять. Для Евгения Андреевича это и так сильный удар, а еслтяжело. Он, зи еще… Он ведь за каждого из нас переживает. Он только виду не показывает, как ему наете, сколько хорошего для всех нас сделал! Мы же мертвецами, можно сказать, уже были — как это у Толстого, знаете? — «живой труп»… а он нас к жизни вернул, воскресил, не думайте, я нисколько не преувеличиваю. Ладно, хоть и стыдно, а вам я признаюсь: он и меня ведь буквально из грязи вытащил…

«А ничего куколка, — подумал Щетинин. — Еще вполне».

— Евгений Андреевич — человек замечательный. Я таких людей в своей жизни больше не встречала. И знаете, чем он замечательный? Знаете?

— Чем же? — спросил Щетинин.

— А тем, что он в е р и т в то, что говорит. И делает то, во что в е р и т.

— Хм, — не выдержал Щетинин, — вы, что же, хотите сказать…

— Да-да, у нас очень многие не верят в то, что говорят, — произнесла Матвеева с какой-то почти лихорадочной горячностью. — Вы сами это знаете, Игорь Сергеевич. Скажите, вот вы сами… сами всегда верите в то, что говорите?

— Ну… какое это имеет отношение… — несколько опешив от неожиданности, от ее напора, пробормотал Щетинин. Еще не хватало, чтобы эта дамочка ему здесь экзамен устраивала! Глупость какая-то!

— Имеет, Игорь Сергеевич, имеет. Вот вы уклоняетесь от ответа — значит, не верите. А Евгений Андреевич, он в е р и т. Меня тут как-то мои приятели спрашивали: ну, скажи, что это на твоем Евгении Андреевиче свет клином сошелся? Есть же и другие психотерапевты, так почему все Устинов да Устинов? Да потому, я им ответила, что Устинов внушает нам то, в чем сам убежден до глубины души, до о д е р ж и м о с т и. Не по обязанности своей, не по должности, не по профессии, не оттого, что занятие себе такое выбрал, а потому, что у б е ж д е н, потому, что жизни своей без этого не мыслит. Он, знаете, что нам сказал однажды? Вот, говорит, если бы меня поставили перед выбором: или выпей, сказали бы мне, отрекись от своей трезвости, от своих убеждений, или расстрел, я бы ответил: не отрекусь, делайте со мной что хотите, не отрекусь! И это не пустые слова. Он действительно такой. Как протопоп Аввакум. Ой, кажется, я заговорилась! — вдруг испуганно спохватилась Матвеева.

«Да уж действительно», — подумал Щетинин.

— И вообще, Игорь Сергеевич, мне иной раз кажется, что в наше время только одержимым людям и удается сделать что-то существенное. Все остальные запутываются в бюрократической паутине.

— Это вам тоже внушает Евгений Андреевич? — с тонкой улыбкой спросил Щетинин.

— Вы простите меня, Игорь Сергеевич. Я, может, и лишнего чего наговорила, — уже сникшим голосом произнесла Матвеева. — Но мне об одном только хочется просить вас: будьте справедливы к Евгению Андреевичу. Он этого заслуживает.

Щетинин опять кивнул сочувственно.

— Я понял, — сказал он. — Я все понял.

— Спасибо! Спасибо! — с чувством проговорила Матвеева.

Она ушла, а рабочий день Щетинина между тем продолжался.

Он писал свое выступление, проводил совещание с пропагандистами, встречался и беседовал с ветеранами — наставниками молодежи, отчитывал, и весьма сурово, зама по идеологии из шестого цеха за малый процент подписавшихся на партийную печать, однако все это была обыкновенная, привычная его работа, повседневная текучка, необходимая и важная, но не оставлявшая особого следа ни в душе, ни в памяти именно в силу своей привычности, и лишь разговор с Матвеевой все не выходил из головы, сидел, как заноза. Этот тон ее, эти наивные ее вопросы… Веры ей, видишь ли, не хватает! Все это, ясное дело, оттуда, от Устинова тянется. Протопоп Аввакум! Ишь куда хватила! Тоже мне, раскаявшаяся блудница!

«Интересно, — вдруг подумал он, — случись со мной что, найдется ли хоть кто-нибудь, кто защитит меня так же безоглядно?»

И тут же раздраженно отмахнулся от этих пустых мыслей.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ УСТИНОВ

В ту злополучную пятницу Устинов прямо из Дома культуры привез Веретенникова к себе домой.

Все происшедшее потрясло Евгения Андреевича. Хотя, если быть до конца откровенным перед самим собой, где-то в глубине души он уже ожидал чего-то подобного — только пытался отогнать от себя тревожащие мысли. Слишком долго не появлялся Веретенников ни у него дома, ни на заседаниях клуба. Словно бы уклонялся от встреч с ним, с Устиновым. То ли самообман, самообольщение владели им: считал, что справился со своим пороком окончательно и бесповоротно, что к прошлому нет возврата; то ли подсознательно, тайно тлела в нем надежда отыскать некий компромисс, оставить лазейку, совместить несовместимое. Или — и это был бы худший вариант, в который никак не хотелось верить Устинову, — процесс перерождения, распада личности зашел слишком далеко и был уже необратим.

В такси, которое вызвал Устинов, они ехали молча. Хмельная возбужденность сменилась у Веретенникова депрессией, состоянием угнетенности и подавленности. Да и сам Устинов тоже был подавлен.

И лишь когда они выбрались из машины и стали подниматься по лестнице, Веретенников сказал:

— Я виноват перед вами. Я перед всеми виноват. Я всем причиняю одно несчастье.

— Мы еще поговорим об этом. Мы все обсудим, — Устинов постарался придать своему голосу спокойную уверенность, и у него это получилось. — А сейчас вам надо отключиться от таких мыслей. Сейчас вам надо будет уснуть.

— Я не смогу! Я не смогу! Я не смо-о-огу этого вынести! — со стоном, с истерическим надрывом проговорил Веретенников. — Уснуть! — Он рассмеялся хриплым, рыдающим смехом. — Да если бы я мог уснуть!..

— Сможете, Леонид Михайлович, сможете, — с мягкой уверенностью продолжал говорить Устинов. — Вы все сможете.

Перед самой дверью квартиры Веретенников вдруг заартачился.

— Я не пойду! — с пьяным упрямством заявил он. — Слышите — я не пойду!

— Довольно. Бросьте капризы, Веретенников, — чуть повышая голос, сказал Устинов. — Подумайте и обо мне. Я тоже устал.

— Я не пойду! Мне стыдно! Сты-ы-ыдно! — повторил Веретенников, и выкрик его гулко разнесся по всей лестнице.

— Успокойтесь, вам некого здесь стыдиться, — здоровой рукой уже поворачивая ключ в двери, сказал Устинов. — Кроме меня и Веры, вас никто не увидит.

— Мне ее стыдно, — уже тихим голосом, опустив голову, проговорил Веретенников.

— Ну что ж. Стыд ведь тоже лечит, — сказал Устинов. — И запомните… — он приостановился и посмотрел в глаза Веретенникову, в которых сквозь пьяную пелену уже начинала проступать осмысленность. — Запомните: то, что с вами произошло, это действительно постыдно, скверно, горько. Но это только срыв, это рецидив прошлого, которое не хочет отпускать вас. Но об этом мы еще поговорим после. А сейчас — мыться и спать!

Спал Веретенников часа три-четыре, не больше. Во всяком случае, когда он проснулся, в соседней комнате еще горел свет и Евгений Андреевич и Вера о чем-то тихо разговаривали между собой. Веретенников лежал на диване в брюках и рубашке, укрытый пледом. В первый момент он не сразу сообразил, где он находится и что с ним произошло. В первый момент ему почудилось, что он в маминой комнате прикорнул на любимом еще с давних времен, с довоенного детства, старом диванчике. Еще малым ребенком нравилось ему засыпать именно на Диван Диваныче, как звали это ложе в их доме, и он нередко капризничал, не желал смыкать глаз, пока не разрешали ему переместиться на желанный диванчик. Потом, уже спящего, мама переносила его на кровать. Диван Диваныч, пожалуй, был единственной вещью, которая преодолела все превратности судьбы, пережила блокаду, сохранилась, не пошла на растопку. Иногда и теперь, если матери случалось плохо с сердцем, Веретенников оставался ночевать в ее комнате и спал, скорчившись на старом диване.

Однако обманчивое затмение длилось недолго. Он тут же вспомнил все, что приключилось с ним в эти последние дни, и разом опять словно ухнул в черную, холодную яму. Ощущение безвыходности, которое не оставляло его все последнее время, снова придавило его. Веретенников застонал почти беззвучно и сел на диване. Голова слегка кружилась, режущая сухость стягивала небо и горло.

Дверь скрипнула, вошел Устинов.

— Вы не стесняйтесь, Леонид Михайлович, мы еще не спим, — сказал он. — Мы ведь полуночники. Хотите с нами чаевничать?

Веретенников молча поднялся. Говорить ему не хотелось. Этот домашний, уютный говорок Евгения Андреевича сейчас раздражал его, казался нарочитым. Если бы только он мог выскрести, выжечь, вытравить все, что мучило его, что причиняло невыносимую боль! Если бы не было всего этого кошмара!

Часы, оказывается, показывали уже половину второго.

— А мы нередко так засиживаемся, — сказала Вера. — Ночью, в тишине, как-то и думается, и разговаривается лучше.

Веретенников мрачно пил чай. Даже ради приличия не мог он сейчас придать своему лицу иное выражение. Он чувствовал себя человеком, с которого содрали кожу. Он жил в мире, где все причиняло боль. Словно тыкали палкой в живую, обнаженную, дымящуюся кровью плоть. И все внутри у него корчилось и извивалось от этой нестерпимой боли.

Видимо, Вера почувствовала его состояние. Она извинилась, сказала, что займется еще кое-какими делами по хозяйству, и оставила Веретенникова наедине с Устиновым.

Некоторое время они допивали чай молча, потом Устинов сказал, положив свою руку на руку Веретенникова:

— Не надо отчаиваться. Я понимаю, что творится сейчас в вашей душе, но все-таки не надо отчаиваться.

Веретенников покачал головой.

— Вы не знаете. Все гораздо хуже, чем вы думаете.

— И все равно, что бы там ни случилось, вы должны взять себя в руки.

— Нет, нет… — Веретенников обхватил голову ладонями и начал раскачиваться. — Вы не знаете, что произошло… Вы еще ничего не знаете. Я — мерзкий человек… мерзкий…

— Успокойтесь. Успокойтесь… — мягко, но настойчиво повторял Устинов. — Я не верю, что вы могли сделать что-то подлое. Слышите, Леонид Михайлович? Успокойтесь. Сядьте в кресло, так вам будет удобнее, и расскажите, что вас мучает.

Сколько раз Веретенников погружался в это кресло, чтобы, прикрыв глаза, сосредоточиться на том, что говорил ему Устинов своим глуховатым, негромким голосом! Сколько раз приходил он сюда, одержимый еще робкой надеждой, готовый вновь подчиниться звучанию этого голоса, испытывая уже нечто вроде тяги к той власти, которую имел над ним этот голос… к тому чувству исцеляющего освобождения, которое он приносил… Было что-то притягательное в этой возможности подчиниться чужой воле. И все существо его, казалось, еще помнило об этом.

— Я вас слушаю. Рассказывайте.

Тишина стояла в квартире. Неяркий свет торшера падал на лицо Устинова, и, возможно, из-за тех теней, что лежали сейчас на нем, оно казалось лицом человека, перенесшего немало невзгод. Вероятно, так оно и было. Устинов никогда особенно не распространялся перед Веретенниковым о своей жизни. Его участь — выслушивать чужие исповеди.

— Вот вы давеча сказали, — начал Веретенников после долгой паузы, — будто не верите, что я мог совершить нечто подлое. Спасибо вам. Это верно. Я — не мог. Но т о т, п р е ж н и й, кто тоже назывался Веретенниковым, он-то мог! И вы это знаете не хуже меня. Понимаете, Евгений Андреевич, мы напрасно воображаем, будто можем убежать от своего прошлого. Оно догоняет нас и бьет в спину… Ах, ты хотел скрыться?! Так на тебе! На тебе! В спину! Ножом!

Голос его сорвался, перешел в хрип. Веретенников нервно сглотнул, потер виски и продолжал дальше:

— Я знаю, Евгений Андреевич, как много вы сделали для меня. Потому мне и стыдно перед вами. Вы и сейчас не теряете надежды спасти меня, как спасали два года назад, как спасали и спасаете многих других. Никто больше не стал бы возиться со мной так, как возитесь вы. Кому я нужен такой, кроме матери… — При этих словах, при упоминании матери лицо Веретенникова вдруг болезненно скривилось, и он торопливо поднес руку к глазам. — Черт, нервы… — пробормотал он. — Простите. Да, я знаю, вы не отвернетесь, вы будете меня спасать, даже если я приползу к вам на брюхе, как издыхающая собака. Моя мать говорит: вы — святой человек… — Веретенников опять сделал паузу и судорожно сглотнул. — Наверно, она права. Но у святых есть одна слабость. Вы уж простите меня, Евгений Андреевич, но я скажу. Они наивны. Они верят, будто всем можно помочь. Всем страждущим, всем болящим, всем погрязшим в грехах. Они не допускают мысли, что бывает такое, когда человеку уже нельзя помочь ничем. Ничем! Ваши усилия, Евгений Андреевич, в этот раз напрасны. Не надо зря тратить время. Не надо обманываться. Ничего не выйдет.

Веретенников заметил, что Устинов хотел что-то возразить.

— Погодите, Евгений Андреевич. Я договорю, и вы убедитесь, что я прав. Вот только ответьте мне сначала на один вопрос. Всех ли, кто приходил к вам за помощью, вам удалось спасти? Или нет, не всех? А?

Устинов шевельнулся в кресле, словно бы укладывая удобнее свою изуродованную руку.

— Нет, — сказал он, хмурясь. — К сожалению, не всех.

— Вот видите! — воскликнул Веретенников, словно бы обрадованный этим его ответом. — А почему, почему, скажите, не всех? Почему до девяти человек доходит ваше слово, а до десятого — нет? Почему?! Вы скажете сейчас: разная внушаемость или что-нибудь в этом роде. Чепуха! Это, как говорится, дело техники. Не в этом суть. Причина не в этом. А в чем? Я отвечу вам — в чем! Я знаю.

Он замолчал. Как будто ему надо было собраться с силами, чтобы произнести решающее слово. Устинов смотрел на него сейчас с пристальным интересом, и в то же время, казалось, печаль проглядывала в его глазах.

— Да. Я знаю, — произнес наконец Веретенников с нажимом. — У вас тот находит спасение, кому есть в о и м я ч е г о спасаться! Понимаете? Кому есть за что ухватиться в этой жизни! Ну? Что вы скажете? Вы согласны со мной?

— Да, согласен, — медленно ответил Устинов, словно бы продолжая еще размышлять над словами Веретенникова. — Только бы… только бы я вот что добавил: человек ведь и заблуждаться может… тем более в таком состоянии, в каком он сюда приходит… Ему кажется, все рухнуло и ухватиться, как вы сказали, не за что, а на самом деле…

— Ну, а если… — с тоской, с отчаянием выговорил Веретенников, и пальцы его, сжимавшие подлокотник кресла, вдруг побелели от судорожного напряжения, — если д е й с т в и т е л ь н о в с е р у х н у л о?

— Это кажется, — сказал Устинов. — Поверьте мне, Леонид Михайлович, всегда остается что-то, ради чего стоит жить…

— Не-ет… — Веретенников помотал головой, словно от зубной боли. — Не-ет, Евгений Андреевич, не утешайте… Я ведь тоже кое-что повидал в жизни и знаю… Так что не надо меня утешать. Я главного ведь еще вам не рассказал, Евгений Андреевич… главного… Того, что вот здесь у меня, — он ткнул себя рукой в грудь, — жжет… Мы мыслью себя тешим, будто любую свою вину искупить можно, будто любой грех отпускается… А это не так! Мы думаем, будто сами своей жизни хозяева: сегодня так ее повернул, а завтра этак — вот все и в порядке. Да-да, мы слишком уверовали в то, что все можно поправить. Мы о жизни печемся, а о с у д ь б е не думаем. Улавливаете мою мысль? — Ребячьи белесые бровки на лице Веретенникова мучительно изогнулись, как будто он сам сейчас пробивался к чему-то необычайно важному для себя. — Древние греки это хорошо понимали. Рок! Рано или поздно он настигает человека. Хотя при чем здесь древние греки? Не слушайте меня, Евгений Андреевич! Скажите: заткнись, Веретенников, ты и тут заболтать все словами хочешь! Собственную подлость в красивую упаковку норовишь упрятать, чтобы не так дурно пахло. Древние греки! Рок! Преступление и наказание! Страсти господни! А просто подлецом, обыкновенным вульгарным мерзавцем быть не угодно ли? Простите, Евгений Андреевич, — с усталостью вдруг перебил сам себя Веретенников. — Я действительно заговорился. И вас своими словесами запутал. А все проще. Что уж тут мудрить. Дело в том, что…

И Веретенников, сбиваясь, с трудом подыскивая слова, начал рассказывать Устинову о Клаве, о прошлых своих отношениях с ней, о последнем своем появлении в ее квартире…

Устинов слушал, не перебивая, внешне он был спокоен, только потирал, поглаживал машинально изуродованную свою руку, как бы пытаясь унять застарелую боль. И лишь когда упомянул Веретенников о встрече в распивочной с приятелем своим прежним, наркологом, тень гнева пробежала по лицу Устинова.

— Ну вот, а остальное вы уже знаете… — закончил Веретенников свою исповедь. — Финита ля комедия. Я конченый человек, Евгений Андреевич. Вы не представляете, что это для меня значило. Я ведь как за последнюю соломинку за эту надежду ухватился. И всё. Крах. Нет больше смысла.

— Смысл всегда есть, пока мы живем, — сказал Устинов.

— Пока мы живем! Вот именно — пока мы живем. А если мне жить не хочется?! Если меня нет уже? Вот я сижу перед вами, рассуждаю о чем-то, пыжусь, а меня уже нет. Я н е с у щ е с т в у ю. Точка. Кончился Веретенников.

— Бросьте, — сердито сказал Устинов. — Вот это уже действительно пустые слова. Это полоса отчаяния. Ее надо преодолеть.

— Во имя чего? Во имя чего, Евгений Андреевич, дорогой! Смысла-то нет! Помните, я вам рассказывал, как я, пьяный, однажды провалился в свежевырытую могилу? И уснул. Потом просыпаюсь и не могу понять, где я. Ночь, дождь идет, темнота и стылость промозглая. Я встать, вылезти пытаюсь, а со всех сторон — слизь глиняная и уцепиться не за что. Руки скользят, только ухватишься вроде — тут же земля, мокрая, оползает. До сих пор это ощущение страшное помню. Так и теперь. Не выбраться мне, Евгений Андреевич. Не выбраться. Смысла нет. Вот что главное. Ничего же не осталось, Евгений Андреевич! Ни-че-го! — с надрывом проговорил Веретенников и обхватил опять, сжал голову руками.

— Смысл есть, — все с той же мягкой настойчивостью повторил Устинов. — Поверьте мне, смысл есть. Вот вы спрашиваете: жить ради чего? Да ради того хотя бы, чтобы других с п а с т и, п р е д у п р е д и т ь… Чтобы другие не повторили ваш путь. Даже когда человек гибнет, у него остается эта возможность — кричать миру: осторожно! здесь гибель! Вот в чем смысл.

— Чужие ошибки никого ничему не учат, — сказал Веретенников.

— Напрасно вы так думаете. В любом случае надо пытаться. Предостеречь, избавить людей от тех страданий, которые вы испытали сами, — и в этом, вы скажете, нет смысла? Знаете, когда я только-только начинал заниматься тем, чем занимаюсь теперь, я сказал себе: если тебе удастся спасти хотя бы одного — о д н о г о человека, твоя жизнь уже будет оправдана. Разве не так? Вы не согласны со мной?

— Вы — другое дело, Евгений Андреевич.

— А вы? Вы? Передайте людям свой опыт, пусть горький, пусть страшный, но — передайте! Вы же умеете это делать!

— Вы что — о моем писательстве? — криво усмехнулся Веретенников. — Так знайте: я на нем крест поставил. Нет такого писателя Веретенникова. Нет и не было. И не говорите мне про труд, про терпение. Я тут пробовал, с утра до вечера за письменным столом просиживал, штаны протирал. А что толку? Я ведь и половины того, что умел, что мог когда-то, теперь не могу. Чувствую я это, знаю. Других можно пытаться обманывать, а себе-то зачем врать? Поздно, Евгений Андреевич. Все пропито: и ум, и талант — все пропито. Мозг мой наполовину водка съела, вы сами это знаете. А водить по бумаге склерозным пером — нет уж, спасибо!

— Вот это мне нравится! — неожиданно сказал Устинов. — Наконец я живого человека перед собой вижу! Ваше недовольство собой, оно как раз…

— Ах, оставьте, Евгений Андреевич, — перебил его Веретенников. — Я знаю: вы хороший утешитель. Это ваша профессия. Но не надо. Это ничего уже не изменит. Я действительно поставил крест на литературных забавах. Еще не хватало мне в графомана превратиться. Я это давно понял, еще до встречи с Клавой, только сам себе не хотел признаваться. А тут вдруг — проблеск! Надежда! Судьба дарит мне сына — подумать только! Вот оно, оправдание твоей жизни, говорил я себе. Поверите ли, слезы у меня на глазах выступали, когда я думал об этом! — Опять странная какая-то страдальческая улыбка поползла по лицу Веретенникова. — А в глубине души я уже знал, догадывался, что судьба опять ткнет меня носом в собственное дерьмо. Вот так-то оно, Евгений Андреевич. На чем, как говорится, сели, на том и слезли.

— Вы ожесточены сейчас, — сказал Устинов. — И вы замкнулись, вы сосредоточены только на самом себе. Вы совсем не думаете о других людях. А они нуждаются в вас.

— Кто же это, интересно бы знать?! — хрипло спросил Веретенников. Чувствовалось, что он уже измотан этим долгим разговором. Болезненная чернота сгустилась под его глазами, и испарина выступила над верхней губой.

— Ваша мать хотя бы, — сказал Устинов.

Веретенников не отозвался. Он молчал, опустив голову.

— А Клава?

— Да вы что?! — вскинулся Веретенников. — Я ей противен, отвратителен, она сама так сказала. Какая уж тут надежда!

— Но ее можно понять, — сказал Устинов. — Поставьте себя на ее место. Вы в ужасе отшатнулись от ее сына, от вашего сына. Каким бы он ни был, но это в а ш сын. Что она должна была почувствовать при этом?

— Но я не мог по-другому! Самое ужасное как раз в том, что я н е м о г по-другому! И никогда не смогу. Судите меня как угодно, но — н е м о г у! — И Веретенников закрыл лицо руками.

— Успокойтесь, вы сейчас слишком возбуждены, — проговорил Устинов. — Я скажу сейчас банальность, но вы все-таки вслушайтесь в нее: время все лечит. Душевные силы еще вернутся к вам. Есть только две силы, способные возрождать нас после самых тяжких потрясений, — это любовь и доброта. Д о б р о т а и л ю б о в ь. Помните об этом. Вы мучаетесь — значит, в вас говорит совесть. А пока в человеке жива совесть, он остается человеком. Душа ваша сейчас корчится от боли, но она и очищается этим страданием. Это тяжелый путь, но у вас должно хватить мужества пройти его до конца. Вот увидите, — с неожиданной, словно бы смущенной улыбкой закончил Устинов, — пройдет время, вас еще и к письменному столу снова потянет, так что не зарекайтесь.

— Нет, — Веретенников отрицательно покачал головой. — Ничего не получится. Обратный отсчет уже начался, я это чувствую. У меня нет больше сил.

— Да, вы действительно устали, — сказал Устинов. — И я, должен признаться, тоже. Давайте спать. Утро вечера мудренее.

Когда-то в детстве именно так говаривала на сон грядущий маленькому Веретенникову его мама. Это была любимая ее присказка. И утешением, и обещанием казались тогда эти слова.

Веретенников вздохнул:

— Ну что ж, спать — так спать…

На другой день поднялись они поздно, и Веретенников сразу засобирался домой. Был он по-прежнему подавлен, но к этой подавленности сейчас прибавилась еще какая-то нервная суетливость. Он то приглаживал свои редкие волосы, то принимался отряхивать брюки, то вдруг мелкими, частыми движениями обирал с пиджака видимые ему одному пушинки. Устинов не хотел отпускать его, уговаривал остаться хотя бы на день еще, надо было попробовать провести сеанс внушения. Сейчас же, после трудной, почти бессонной ночи, Устинов чувствовал себя разбитым и утомленным. Конечно, он мог просто сказать Веретенникову: «Я никуда не отпущу вас», — наверно, так и следовало бы сделать. Но тот так настойчиво рвался домой, так тревожился о больной матери, что в конце концов Устинов отступил. Да и вправе ли он был обращаться с Веретенниковым как с малым ребенком? Он лишь взял с него слово, что через два дня Веретенников непременно явится к нему — н е п р е м е н н о.

— Да-да, обязательно. Я же сам понимаю, — покорно и торопливо говорил Веретенников, но мысли его были уже не здесь. Глубокая тоска таилась в его глазах. — Спасибо вам за все, Евгений Андреевич… — Веретенников сделал какое-то неловкое движение, словно собирался обнять Устинова. Но, кажется, сам смутился этого своего неожиданного порыва, и объятия не получилось.

Они стояли в дверях, и у Устинова еще была возможность удержать, остановить его. Не ощущай он сам непривычной, раздражавшей его разбитости, давящей тяжести на сердце, он бы, наверно, прислушался к своему внутреннему голосу. Но он только сказал:

— Значит, я жду вас.

И Веретенников, вновь торопливо кивнул, выскользнул на лестничную площадку.

А Устинов, вернувшись в комнату, стоя возле окна, все думал о минувшей ночи, об их долгом разговоре…

Неслышно подошла, остановилась рядом с ним Вера.

— Я боюсь за тебя, Устинов, — сказала она. — Ты слишком много берешь на себя. Знаешь, у некоторых народов существует поверье, будто изгнать из человека недуг, освободить его от бед и горестей, от напастей можно, лишь приняв эти напасти на себя. Мне кажется, ты так и поступаешь. Но долго это продолжаться не может. Это слишком тяжелый груз. Я боюсь за тебя. Я вижу, у тебя даже изменилось лицо за сегодняшнюю ночь.

— Раньше бы я не отпустил его… — сказал Устинов, отвечая на собственные мысли. — Старею. Просто я старею. И не надо искать этому фантастических объяснений.

Вдвоем они молча следили за тем, как маленькая худая фигурка в помятом плаще пересекает двор. Веретенников был без кепки, и ветер сразу растрепал, перепутал его редкие русые пряди. Во дворе на мокром асфальте лежали крупные желтые листья. Веретенников наклонился и поднял один из них. Так и ушел он, исчез из виду с этим желтым листом в руке…

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ ЩЕТИНИН

В среду вечером Щетинину домой неожиданно позвонил секретарь парткома. Щетинин как раз досматривал хоккейный матч, когда раздался этот звонок. Видно, и впрямь произошло что-то необычайно важное, если КБФ, сам заядлый болельщик, звонил в такое время.

— Читал уже? — спросил он.

— Что?

— «Вечерку» сегодняшнюю, спрашиваю, читал?

— Нет, — уже чувствуя по интонациям в голосе КБФ, что ничего хорошего ждать ему не приходится, сказал Щетинин. — А что случилось?

— А ты почитай, почитай. Завтра к Генеральному на ковер пойдешь. Так что будь готов, — и Константин Борисович положил трубку.

— Лида! — закричал Щетинин. — Где «Вечерка»? Вечно засунешь все черт-те знает куда! Да не хватай, не хватай! Дай я прочту сначала!

Однако Лида уже прочно держала газету в своих руках. Теперь, ясное дело, не выпустит, пока не удовлетворит свое бабское любопытство. Пришлось смириться и читать стоя, заглядывая в газету через плечо жены. Он пошарил глазами по газетной странице, перебирая заголовки: не то… явно не то… и вдруг внутренне даже вздрогнул: «ПОЧЕМУ ТРАВЯТ РАБОЧЕГО?» — прочел он. Щетинин скользнул взглядом вниз, на подписи. Их было несколько — все неизвестные ему фамилии. Однако внутри текста наметанный его глаз уже выхватил знакомое сочетание букв: «ЯГОДКИН».

«Мы, члены клуба поборников трезвости…» — так начиналось это письмо в газету.

«Понятно, откуда ветер дует», — сказал сам себе Щетинин. Он так и чувствовал, что подложат ему свинью с этим Ягодкиным. Тоже мне — трезвенник!

Щетинин с некоторым трудом заставил себя сосредоточиться и стал читать:

— Ну и ну! Писатели нашлись! Грамотных больно много развелось! Все пишут! — бормотал Щетинин раздраженно.

— А ты чего злишься? Неправильно разве пишут? Или правда глаза колет? — сразу отозвалась Лида.

— Правда! Любую правду, к твоему сведению, так можно вывернуть, что от нее один вред будет. Правдолюбцы какие! Алкаши бывшие! — возмущение распирало Щетинина.

Через некоторое время опять позвонил КБФ.

— Ну как? Ознакомился? Что скажешь?

— А что говорить, Константин Борисович? Дело известное: когда люди пить вынуждены перестать, у них характеры портятся. Делать им нечего — вот и пишут.

— Ты это не мне, ты это завтра Генеральному скажи, — чуть посапывая по своей привычке, отозвался КБФ. — Сейчас как раз вопрос о присуждении Знамени решается. Так что ему все это очень интересно будет:

— А я и скажу. Отмалчиваться не буду. Это, если хочешь знать, политической провокацией попахивает, такое письмо. Клевета на рабочий класс. Выходит, рабочий коллектив своего же брата, рабочего, травит, — это они хотят сказать?

— Ты в высокие материи не забирайся. Генеральный, сам знаешь, этого не любит. Ты факты давай.

— Дам и факты, — Щетинин уже справился с первой оторопью, и с первым — слепым — раздражением. Он чувствовал, что КБФ растерян и что явно намерен подставить его, Щетинина, под директорский гнев. «Ну что ж, посмотрим, может, это и к лучшему, — подумал Щетинин. — Я, по крайней мере, не буду жевать мочалу».

— Вот попомни мое слово, — продолжал он. — Газета еще извиняться станет перед нами. Подумаешь — Ягодкин! Он пить бросил, так хочет, чтобы ему звезду героя на грудь повесили. Возможно, он вообще тронутый, есть у меня такие сведения.

— Ну уж ты так круто не забирай, а то мы с тобой живо в зажимщики критики угодим, — сказал КБФ, но по тону чувствовалось, что доволен он был Щетининым, нравился ему боевой настрой своего зама.

— Ученого учить — только портить, Константин Борисович, — отозвался Щетинин.

— Ну, ладно, я тебя от хоккея небось оторвал. Иди досматривай. Наши там чехов раскладывают. А Генеральному, значит, я так и доложу, что ты, мол, владеешь этим вопросом.

Так оно и есть. В самую точку. Догадки Щетинина оправдались.

На следующий день, с утра пораньше, еще до начала смены заскочил Игорь Сергеевич в третий цех. Рабочие сразу окружили его. Здесь же был и Ягодкин, стоял в стороне, смотрел исподлобья.

— Ну что, братья славяне, прославились на весь город? — спросил Щетинин. — А? Что делать-то теперь будем?

— Это дядю Сашу спросить надо! — выкрикнул кто-то. — Ягодкина! Его рук дело!

— В газету-то зачем писать было? На весь город позорить? Сами, что ли, не разобрались бы?

— Выходит, алкаши одни у нас в цехе! Вранье это! На свои кровно заработанные чего ж и не выпить рабочему человеку! Это никто не запрещает!

— Мы тоже можем в газету написать! Выходит, каждый что захочет, то и напишет?!

— Гордости у людей совсем не стало. Патриотизма! Сами себя оплевать готовы.

— Теперь наш цех в любую дырку станет затычкой. Кругом будем виноватые.

— Сами бы на себя лучше посмотрели, чем о других писать!

— Небось и премии теперь лишат, а, граждане-товарищи?

— Это у нас быстро! За этим дело не станет. Ничего, дядя Саша тебе премию заплатит. Он нынче у нас богатый, на кефир перешел.

— Ладно, побазарили и хватит. Чего языком трепать. Все одно нас никто не спросит.

— Почему это не спросит? Еще как спросят! Так спросят, что не обрадуешься!

— Третий цех завсегда страдает! Нашли козлов отпущения!

— Вот потому и козлы, что сами себя на весь город позорим!

— Больно умные все стали!

— Опровержение надо составить!

— Точно! Опровержение! Мол, не позволим пятно ложить на рабочего человека, в душу ему плевать!

— Погодите, погодите! — поднял руку Щетинин. — Что-то больно вы распаляетесь, — сказал он с шутливой укоризной. — Чтобы опровержение писать, факты нужны. А факты — они против нас. Была в цехе драка? Была.

— Да разве ж это драка, Игорь Сергеевич? — откликнулся живо приземистый парень в замасленном берете. Фамилии его Щетинин не помнил. — Так, вроде разминки. Да неужто работяга с работягой не договорится? Ну, виноват Матрехин, так он и сам это признает, без газет всяких.

— Верно! Зачем лишнюю хреновину разводить? Пусть Федька повинится перед дядей Сашей, и дело с концом!

— А что?! Я всегда готовый! — выкрикнул Матрехин. — Я говорю: дай пять, дядя Саша, давай мириться! Нас партия, говорю, к чему призывает? К политике мирного сосуществования!

Кто-то засмеялся, улыбки побежали по лицам.

— Юморист! Ну и юморист, Федька!

— Не, я серьезно. Дядя Саша, давай мириться! — Он двинулся к по-прежнему стоявшему в стороне Ягодкину. — Слышь, дядя Саша? Хочешь, я тебя поцелую?

— Отвали, гнида вонючая! С ханыгами своими целуйся!

Вроде бы сквозь зубы процедил эти слова Ягодкин, но их услышали все.

— Слышали?! Все слышали? — вскрикнул Матрехин. — И вы, Игорь Сергеевич, будьте свидетелем, как оскорбляют рабочего человека!

— В гробу я видал таких рабочих! — сказал Ягодкин.

— Ну зачем же так! — с мягким увещеванием в голосе произнес Щетинин. Он чувствовал, что большинство из тех, кто толпился сейчас здесь, уже настроились на мирное разрешение конфликта, и теперь были явно разочарованы, недовольны непримиримостью Ягодкина. — Человек к вам с миром, вину свою осознал, а вы так… сразу…

— А он у нас завсегда такой! — сообщил парень в замасленном берете. — Завсегда в бутылку лезет!

— Не! — тут же отозвался чей-то голос. — Ему в бутылку теперь нельзя. Он на бутылки мораторий наложил.

И снова в толпе послышались смешки.

— Рады?! Загоготали? — как бы даже сочувственно, жалеюще проговорил Ягодкин. — Да что ж вы за люди такие, если пьяницам даете над собой верховодить? За полбанки совесть свою продаете! И вы, Игорь Сергеевич… — неожиданно поворачиваясь к Щетинину, добавил он. — Вы… я думал… вы — коммунист с большой буквы, а вы…

— Но-но! Вы все-таки выбирайте выражения, Александр Петрович! — предостерегающе перебил его Щетинин.

— А! Выбирай тут, не выбирай, все одно… — Ягодкин махнул рукой и пошел прочь.

— Ну что же, по-моему, все ясно, — сказал Щетинин. — Поговорили мы с вами неплохо, откровенно, во всяком случае. И выводы, я думаю, из этой истории делать надо нам всем, без исключения. Недостатки у нас, конечно, есть, но если мы всем миром, коллективно на них навалимся, то дело пойдет. Сейчас главное — не раздувать страсти, как это делают некоторые, а дружно, всем вместе, потрудиться так, чтобы не ударить в грязь лицом. Тем более что живем мы с вами, товарищи, в замечательное время, время больших свершений, когда весь наш народ с чувством небывалого воодушевления…

В общем, Щетинин остался доволен тем, как прошло это импровизированное собрание.

— Так даже лучше, без лишней официальности, по-простому, по-рабочему, — говорил он чуть позже начальнику цеха, сидя у него в конторке. — А ответ для газеты, я думаю, надо соорудить примерно в таком роде: мол, факт непреднамеренного… как бы это сказать… получше… непреднамеренного применения физической силы по отношению к Ягодкину А. П. Матрехиным Ф. Г. действительно имел место. Факт этот получил должную оценку в рабочем коллективе. Матрехин Ф. Г. свою вину осознал, администрацией цеха он лишен премии на… на сколько? — ну, на двадцать пять процентов. Вместе с тем нельзя не отметить, что, характеризуя обстановку в цехе, авторы письма допустили… нет, лучше так: авторы письма встали на путь грубого искажения фактов, огульного охаивания коллектива цеха, славного своими трудовыми традициями. Это вызывает законное возмущение рабочих… Ну и так далее… А к Ягодкину ты присмотрись; что-то, и верно, больно он остервенел последнее время…

— Видать, охота мужику выпить, а нельзя… как тут не остервенеешь! — хохотнул начальник цеха. — Жаль его. В общем-то, неплохой он дядька. Только малость с приветом.

— В том-то и беда, что с приветом, — откликнулся Щетинин. — Заведется один такой смутьян в коллективе — он весь коллектив перебаламутит, будешь в день по три объяснительных писать. А так-то жаль, конечно. Кто ж спорит, — сочувственно добавил он, вставая.

Энергичный, подтянутый, шагал Щетинин через заводской двор. Похрустывали под ногами лужицы, затянутые утренним осенним ледком. Холодный воздух бодрил, освежал разгоряченное его лицо. Щетинин пребывал в том особом состоянии деятельного возбуждения, когда мысли его сами собой складывались так, словно он произносил их с трибуны.

«Мы — за здоровую, деловую критику. Она помогает нам жить и работать, помогает изживать недостатки, которые, чего греха таить, еще есть у нас. Однако подлинная принципиальная критика не имеет ничего общего с критиканством. Жаль, что не все понимают это. Приходится констатировать, что даже наши уважаемые печатные органы порой оказываются не очень разборчивы в тех средствах и методах, которыми пользуются. А ведь это очень сильное оружие, и пользоваться им нужно ответственно. Так, «Вечерняя газета» опубликовала письмо неких членов так называемого клуба поборников трезвости, шельмующее рабочих нашего объединения. Я думаю, прежде чем печатать это письмо, газете следовало бы поинтересоваться тем, что же это за клуб и каковы его идейные установки. И тогда бы сотрудники газеты могли бы без особого труда выяснить, что члены этого клуба, как это ни удивительно, порой позволяют себе являться на свои заседания в столь «трезвом» состоянии, что еле держатся на ногах, и что руководит этим клубом человек, пропагандирующий перед своими слушателями взгляды, явно почерпнутые из арсенала враждебных нам «радиоголосов». Я не буду сейчас подробно говорить об этом — думаю, у меня еще появится такая возможность, — приведу лишь один пример. Достаточно сказать, что руководитель этого клуба Устинов неоднократно утверждал, будто наше государство спаивает народ. Вряд ли может быть что-то фантастичнее и нелепее этого утверждения. Не случайно бывшие коллеги Устинова отказали ему в праве читать лекции по линии общества «Знание». Тем не менее нашлись доброхоты, которые приютили и пригрели этого ученого в кавычках. Стоит ли после этого удивляться тому, что ученики оказываются достойными своего учителя? Имеют ли они моральное право поучать наших тружеников, как им жить, как им строить свои отношения в коллективе? Так и хочется спросить: а судьи кто? Печально, что газета не сумела разобраться в этом. Думаю, было бы полезнее, если бы на своих страницах она дала идейный отпор так называемому «борцу за трезвость» Устинову и помогла разобраться в его истинной сущности всем тем, кто сейчас слепо и доверчиво идет за ним…»

…Через два дня Щетинин и правда произнесет эти слова с трибуны пленума райкома. И по той напряженной тишине, которая установится в зале, поймет: он не ошибся. Это попадание в десятку.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЛОМТЕВ

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ УСТИНОВ

Как мог он отпустить Веретенникова? Как мог?

Эта мысль мучила Устинова, тяжелые предчувствия не отпускали его. Все последние дни он испытывал недомогание, болело сердце. Пересиливая себя, он продолжал работать над письмом в ЦК, переписывал некоторые страницы по нескольку раз: ему казалось, что мысли и чувства, ложась на бумагу, выстраиваясь в цепочки фраз, утрачивают нечто очень важное. Ему хотелось, чтобы тот, кто возьмет в руки эти страницы, проникся бы его, Устинова, тревогой и болью. Слишком большие надежды возлагал он на это письмо, вся его жизнь теперь была в нем.

Работа, наконец, уже близилась к завершению, и это радовало бы, если бы не Веретенников. В назначенный день он не позвонил и не объявился. И телефон его не отвечал.

Зато позвонила Матвеева и сбивчиво, прерывающимся от волнения голосом сообщила, что она уже побывала дома у Веретенникова. Вести ее были неутешительны. Оказывается, в тот день, вернувшись от Устинова, Веретенников сказал матери что-то невнятное, потом нагрубил, они поссорились, затем он просил прощения, был очень взвинчен. Вдруг засобирался из дому, заявил, что уезжает на дачу к приятелю — мол, ему надо побыть одному, сосредоточиться. И ушел. «Елизавета Никифоровна совсем плоха, — добавила Матвеева. — Я бываю у нее каждый день, но от Веретенникова нет никаких известий».

«Возможно, это кризис, — думал Устинов. — И он найдет силы преодолеть его. Если бы так… Если бы так…»

И члены клуба поборников трезвости, на встречу с которыми, как обычно, вечером в пятницу пришел Устинов, тоже не могли добавить ничего нового о Веретенникове.

— Если бы знать хотя бы примерно, где он может быть, я бы съездила, я бы его нашла… — говорила Матвеева. Она всегда первой отзывалась на чужие беды. Бездеятельность в подобных случаях была для нее мучительна.

Однако никаких догадок о местопребывании Веретенникова ни у кого не было.

Зато, к удивлению Устинова, перед началом заседания в гости к ним вдруг пожаловал директор Дома культуры Семен Захарович Пятница. Был он улыбчивым человеком, но улыбка, постоянно блуждавшая на его губах, придавала лицу его не столько жизнерадостное, сколько отсутствующее выражение. Казалось, она обращена не к собеседнику, а к каким-то собственным, уже оставшимся позади переживаниям. И сейчас он тоже смотрел на Устинова с этой неопределенной улыбкой.

— Евгений Андреевич, ради бога извините, вы не могли бы уделить мне до начала занятий пяток минут, есть необходимость небольшого «тет-а-тета».

Прежде Семен Захарович Пятница никогда не удостаивал их клуб своим посещением. И теперь вдруг проявленное внимание скорее всего не предвещало ничего хорошего.

Устинов не ошибся в своих предчувствиях. Едва они оказались в директорском кабинете, Семен Захарович сказал:

— Вы знаете, Евгений Андреевич, я должен сообщить вам неприятную новость. По всей видимости, нам с вами придется расстаться…

Устинов молчал, ожидая, что последует дальше. Семен Захарович протянул ему пачку сигарет: «Закурите?» — и тут же, спохватившись, рассмеялся:

— Ах да, я и забыл, что вы у нас принципиальный противник всяких пороков и слабостей. Можно сказать, человек будущего. Между прочим, людей, которые оказываются впереди своего времени, нередко перестают понимать их современники. Не ваш ли это случай? — закуривая, говорил он.

— Так чем все-таки наш клуб не угодил вам? — холодно спросил Устинов.

— Ну зачем же так, Евгений Андреевич! Моя роль тут десятая. Да вы не смотрите на меня таким букой, я правду говорю. От меня действительно мало что зависит. Просто у меня есть сведения, что на пленуме райкома в одном из выступлений прозвучали очень серьезные упреки в ваш адрес, я бы сказал… хм… политического характера… Естественно, что после этого… мы должны как-то реагировать… Мне уже был звонок из райкома; вероятно, и мне тоже влепят заодно…

— Очень сожалею, — сказал Устинов.

— Такова наша работа, — тут же живо откликнулся Пятница, — никогда не знаешь, на чем подорвешься. Но это еще не все. На будущей неделе в среду состоится бюро райкома, там слушается вопрос о состоянии идейно-воспитательной работы в домах культуры и клубах района. Меня уже познакомили со справкой. Там, должен признаться, дается очень суровая оценка…

— С этим можно поспорить. И даже нужно, — жестко сказал Устинов.

— Да-да, разумеется! — воскликнул Пятница.

— Но вы, Семен Захарович, когда читали эту справку, выразили свое мнение? — спросил Устинов. — Или согласились с ней? Это очень важно.

— Видите ли, Евгений Андреевич, у меня ведь сложное положение… Понимаете, у них все-таки факты… Судите сами: приходит член комиссии, проверяющий, и что же он видит? Как абсолютно пьяный человек является на ваши занятия! Да один этот пример все наши с вами оправдания развеет…

— Но это же единственный, из ряда вон выходящий случай! Вы же знаете об этом, Семен Захарович!

— Помилуйте, Евгений Андреевич, да откуда же я могу знать? Я у вас на заседаниях ваших не бываю. Как же я могу ручаться? Вы сами подумайте!

— Ну что ж, мне все ясно, — сказал Устинов. — Тогда я буду защищаться сам. Я выложу перед членами бюро письма моих подопечных. Я расскажу об их судьбах. И тогда еще посмотрим, чья возьмет. Сдаваться я не намерен. Речь не обо мне идет. О людях, за которых я теперь несу ответственность. Так что пусть от меня не ждут покаянных речей…

— Да-да, конечно же это ваше право! — отозвался с пылом Семен Захарович.

Устинов встал, встал и Пятница.

— И все же, — сказал он, беря Устинова за пуговицу, — пока там суд да дело, я вынужден буду пре… вернее… приостановить ваши занятия… Сегодня, разумеется, заседайте, но — учтите! — в последний раз. И поймите меня правильно, Евгений Андреевич, это действительно от меня не зависит…

— От вас не зависит… от меня не зависит… — проговорил Устинов. — Удивительная страна, где ничего ни от кого не зависит!

— Напрасно вы так обобщаете, — с мягкой укоризной отозвался Пятница. — Напрасно.

Когда Устинов вернулся в гостиную, члены клуба что-то возбужденно обсуждали, столпившись вокруг Матвеевой, но при его появлении сразу замолкли. По выражению лица Устинова, по его сурово насупленным бровям они сразу угадали, что клубу грозят неприятности.

— Вот что, дорогие друзья, — сказал Устинов после недолгой паузы. — Здесь, под этим кровом, мы собираемся с вами сегодня в последний раз. Затем дорога сюда нам будет заказана. Но что бы там ни было, я думаю, мы с вами должны быть благодарны этим стенам. Здесь мы лучше узнали друг друга, здесь каждый из вас сумел обрести веру в себя, здесь в трудные минуты мы поддерживали друг друга, мы приходили на помощь тем, кто в этом нуждался, здесь мы поверили в то, что жизнь может быть интереснее и многообразнее, чем нам это представлялось раньше. И что бы ни случилось, я убежден, это чувство общности всегда останется с нами. Как бы ни повернулись дальше обстоятельства, помните одно: двери моего дома всегда открыты для любого из вас, для ваших сомнений, бед и радостей… Впрочем, я убежден: клуб наш не останется бесприютным, за свою долгую жизнь я уже успел убедиться, что мир наш полон не только бюрократами и перестраховщиками, мир полон и людьми думающими, отзывчивыми и мужественными, умеющими отличить доброе дело от пустопорожних затей и мертворожденных мероприятий. Так что мы еще поборемся, мы еще обязательно поборемся!..

Оставшиеся до бюро райкома дни Устинов пребывал в том нетерпеливом напряжении, которое он испытывал всегда перед решающими событиями своей жизни. Готовность к схватке владела им.

Всю субботу и воскресенье он обдумывал свое выступление на бюро, набрасывал тезисы, браковал их, снова мысленно сталкивал между собой собственные доводы и контрдоводы возможных противников. Поменьше только общих рассуждений, их не любят на такого рода заседаниях, побольше фактов. Обязательно надо рассказать о некоторых конкретных судьбах, не называя, конечно, фамилий. О том же Ягодкине, о Матвеевой, о Кабанове, о Ломтеве — может быть, даже процитировать отрывки из его дневника, там есть дельные, глубокие мысли, — это должно произвести впечатление. И пусть тогда судят, пусть решают.

Вера видела, ощущала, как нервная энергия словно бы копится в Устинове, как даже лицо его, выражение глаз меняются, приобретая ту беспощадную непреклонность, которая всегда и притягивала и пугала ее в нем.

— Я бы на твоем месте… — сказала она осторожно, — все-таки признала бы некоторые свои… ну, ошибки, что ли… Это в таких случаях любят. Не надо идти напролом.

— Ив чем же ты видишь мои ошибки? — спросил Устинов жестко.

— Ты только не сердись, — все с той же мягкой осторожностью продолжала Вера, — но бывает у тебя излишняя непримиримость, категоричность неоправданная… С людьми иной раз и помягче надо…

— В общем, как я понял, ты приспосабливаться мне советуешь? — с легкой насмешкой спросил Устинов.

— Да отчего же приспосабливаться! Я вот удивляюсь иногда: когда ты возишься со своими подопечными, у тебя и мягкости хватает, и терпения, ты и простить им многое готов, а как доходит дело до отношений, ну, официальных, что ли… ты как железо становишься, ты не можешь понять, что непримиримость твоя ответную непримиримость рождает…

— Мириться, значит? — с горечью произнес Устинов.

— Ну почему мириться! Я знаю, тебя хоть на куски режь, ты с тем, что твоя совесть не принимает, не примиришься. Как-нибудь я твой характер изучила. Не в том дело. Тон, понимаешь, Женя, т о н делает музыку. Ты иной раз таким тоном говоришь, словно всех несогласных с тобой на костер готов отправить…

Устинов молчал насупленно.

— Только ты не сердись на меня, пожалуйста… — уже мучаясь этим его насупленным молчанием, сказала Вера. — Я же переживаю за тебя. Я как лучше хочу…

— Я понимаю, — примирительно отозвался Устинов. — Я все понимаю, Вера. Я подумаю над твоими словами. Только каяться и извиняться я ни перед кем не собираюсь.

— Ну и хорошо, — согласилась Вера.

Она знала: если Устинов сказал «я подумаю», он действительно будет думать. Всерьез. Лишь бы скорее прошло это бюро, а то одно только ожидание все нервы вымотает.

Весь день Устинов томился от неопределенности. Понедельник уже клонился к концу, а никто так и не позвонил ему, не поставил в известность о бюро, не пригласил официально. Тогда он сам набрал телефон дирекции Дома культуры. Хоть и не хотелось ему снова вступать в переговоры с Пятницей, но другого способа прояснить ситуацию не было.

— Семен Захарович, это Устинов, — сказал он. — А что, бюро перенесли или отменили? Вы не знаете?

— Почему перенесли? Послезавтра в три часа, как и намечалось. Так что мы свое получим сполна, не волнуйтесь.

— Но меня до сих пор еще не известили… — сказал Устинов.

— Известят, Евгений Андреевич, дорогой вы мой, известят, хоть из-под земли вытащат, если сочтут ваше присутствие нужным…

— Что значит — «если сочтут»? Вы, что же, думаете, могут и не счесть? — сразу взрываясь, проговорил Устинов.

— Да не нервничайте вы, Евгений Андреевич, пригласят вас, я уверен, что пригласят, — торопливой скороговоркой отозвался Пятница. — А не пригласят, так я бы на вашем месте только радовался. Думаете, это большое удовольствие, когда тебя на ковер вытаскивают? Один мой знакомый, поверите ли, перед заседанием бюро в обморок упал. Бюро еще не началось, а он уже сознание потерял. От переживаний.

— Не беспокойтесь, я не упаду, — сказал Устинов, вешая трубку.

Мысль, что его могут не пригласить, до сих пор как-то не приходила ему в голову. Возможно, конечно, Пятница и сам толком ничего не знает. Он же из тех, от кого «ничего не зависит».

Поколебавшись, Устинов позвонил в райком, Серафиме Петровне. Объяснил причину своего звонка.

— Видите ли, у меня нет сейчас под руками списка приглашенных, он у Юрия Евстигнеевича… — тон, каким произнесла Серафима Петровна это имя, сразу исключал всякую возможность тревожить этого человека по столь незначительному поводу. — Так что я ничего не могу вам сказать. Но я провентилирую этот вопрос, мы вас поставим в известность, если будет нужно. Не беспокойтесь, мы вас непременно оповестим, — и в трубке раздались короткие гудки.

Что ж, оставалось только набраться терпения и ждать.

Однако прошел вторник, не раз и не два звонил телефон в квартире Устиновых, но все эти телефонные звонки не имели никакого отношения к тому главному событию, которого ждал Устинов. Звонка из райкома так и не было.

Тем не менее весь вечер во вторник Устинов опять просидел над тезисами своего выступления: добавлял, вычеркивал, даже проборматывал про себя отдельные фразы — словно бы на слух их пробовал.

Утром в среду он попытался вновь дозвониться до Серафимы Петровны, но телефон не отвечал. В другой раз ему ответили:

— Серафима Петровна у первого, — и тут же повесили трубку.

— Ну что ж, надо ехать, все равно надо ехать, — сказал Устинов не столько даже Вере, сколько самому себе. — Мало ли какое недоразумение могло случиться. Я поеду.

И Вера не стала его отговаривать.

Собирался он с обычной своей обстоятельностью. Чаще всего эта его тщательность, доходившая чуть ли не до педантизма, раздражала Веру, чудилось ей в этой черте нечто стариковское, но сегодня то чувство, которое она испытывала, следя за его сборами, было сродни материнскому, сродни той боли, которую ощущает мать, готовая лучше сама вынести за своего ребенка любые невзгоды в троекратном размере, чем быть молчаливой и беспомощной свидетельницей этих невзгод, не имея возможности отвести их от самого дорогого тебе человека…

Не отличавшийся новизной костюм Устинова был отглажен еще накануне, орденская планка прикреплена, ботинки начищены, очки в очечнике, тезисы выступления в пластиковой прозрачной папке, справочные материалы — на всякий случай, вдруг понадобятся, удостоверение инвалида войны, шариковая ручка, носовой платок, расческа, партбилет — все было тщательно, по нескольку раз проверено, разложено по карманам.

— Ты только там не нервничай, если что… — с тревогой говорила Вера, провожая его до двери. — Не переживай понапрасну. Помни, здоровье все равно важнее…

Она понимала, что все эти напутствия бессмысленны и бесполезны, ее слова ничего не могут ни предотвратить, ни изменить, они проскальзывали мимо его сознания, как что-то такое, что принято произносить, но что вовсе не обязательно слушать.

— Хорошо-хорошо, — отвечал Устинов. — И не волнуйся, пожалуйста.

Только сейчас она вдруг заметила, как постарел он за последнее время. В своем древнем драповом пальто с потертыми обшлагами и обмахрившимися петлями он выглядел заурядным пенсионером, провинциалом, приехавшим в чужой город. Пальто это было некогда куплено за немалые деньги, и потому Устинов по-прежнему считал его чуть ли не шикарным и ни за что не соглашался на приобретение нового. В этом смысле он был упрям чисто по-стариковски.

Лицо Устинова было изборождено крупными складками, и свежий порез — след недавнего бритья — словно бы подчеркивал старческую морщинистость шеи. Только глаза его, смотревшие из-под полуседых насупленных бровей, выдавали и ум, и силу характера. «Но кто нынче судит о человеке по глазам? — думала Вера. — Кто?»

В последний момент она вдруг заметила, что одна пуговица на пальто сиротливо болтается, готовая вот-вот оторваться, и вознамерилась пришить ее, ругая себя за то, что не проверила все заранее. Однако Устинов решительно запротестовал.

— Нет-нет, я опаздываю, — сказал он. — Никаких пуговиц.

И хотя час с лишним оставался еще до трех, так и не дал ей укрепить эту несчастную пуговицу. В результате они чуть не поссорились. И когда дверь за ним захлопнулась, у Веры осталось чувство, будто из-за нелепого этого спора о пуговице она упустила, забыла сказать или сделать что-то важное.

Она смотрела, как шел Устинов в своем длинном драповом пальто через двор, и воспоминание о Веретенникове, о его маленькой фигурке, точно так же недавно пересекавшей двор, всплыли внезапно перед ней. Где он? Что с ним?

Она смотрела на Устинова, ожидая, что он обернется и, как обычно, поднимет глаза на окна, но он не оглянулся. Последний раз мелькнула тонкая пластиковая папочка, и Устинов скрылся в воротах.

…В приемную, где собирались все вызванные на бюро райкома, Устинов явился примерно за полчаса до начала заседания. Он увидел здесь Щетинина, с которым поздоровался издали коротким кивком, увидел и Семена Захаровича Пятницу — тот сразу подскочил к нему.

— Ну что, и тебя прищучили? А ты боялся — забудут! — сказал он с нервным смешком. При этом почему-то он обращался к Устинову на «ты». Возможно, считал, что именно так должны вести себя пассажиры потерпевшего аварию теплохода, которому быть на плаву остается какие-нибудь считанные минуты. Ожидание гибели уравнивает всех.

— Товарищ, подойдите сюда! — окликнула Устинова озабоченная девушка в очках, регистрирующая присутствующих. — Вы по первому вопросу? Как ваша фамилия?

Устинов назвал себя. В глубине души он почему-то по-прежнему был уверен, что фамилия его непременно должна существовать в списке. Однако девушка, дважды пробежав глазами по перечню фамилий, удивленно сказала Устинову:

— Вас нет, — она еще раз пошелестела своими бумагами: — Вы из какой организации?

— Да я, собственно, не из организации… — начал было Устинов, но озабоченная девушка уже не слушала его, потому что рядом с ее столиком возникла Серафима Петровна.

— Вот, Серафима Петровна, товарища почему-то в списке нет, а он…

Серафима Петровна с недоумением воззрилась на Устинова.

— Евгений Андреевич, я же, кажется, объяснила вам: если будет нужно, мы вас вызовем. Понимаете: е с л и б у д е т н у ж н о…

— Но я бы все же хотел… — начал Устинов, однако Серафима Петровна решительно перебила его:

— Евгений Андреевич, на бюро приходят не по собственному хотению. Вы же взрослый человек, должны понимать.

— Я и понимаю, — сказал Устинов с нажимом, уже раздражаясь. — Я понимаю, что имею право присутствовать на заседании, которое отчасти касается и меня…

— Ну какой же упорный человек, однако! — с досадой воскликнула Серафима Петровна, и ее высокая, тщательно сооруженная прическа возмущенно колыхнулась. — Поймите, мы вопрос обсуждаем в широком, так сказать, аспекте. Ваш же клуб — это частность, единичный пример. И вообще нам виднее, кого есть необходимость приглашать, а кого — нет…

— Но уж если я пришел… — вроде бы даже уговаривающие нотки послышались в голосе Устинова, хотя все внутри у него уже кипело от возмущения.

— Нет, нет, нет! Список утвержден самим Юрием Евстигнеевичем. От меня ничего уже не зависит. Я ничего не могу сделать.

— Но давайте тогда я сам поговорю с Юрием Евстигнеевичем, — предложил Устинов. — Думаю, он поймет…

— Да вы что! — в изумлении, граничащем чуть ли не с ужасом, выдохнула Серафима Петровна. — Как это — поговорите? Бюро через пять минут начнется, а вы… И не отвлекайте меня, мне не до ваших фантазий сейчас…

Она ахнула, взглянув на часы, и исчезла, а Устинов остался, с таким чувством, будто его бесцеремонно отпихнули с дороги, как ненужную вещь. Злое упрямство вдруг накатило на него. Такое случалось с ним, когда приходилось делать почти безнадежные операции во фронтовом госпитале. Только зубы сжимались от ярости и упорства.

Он не ушел, продолжал стоять в приемной, прислонясь к стене. В конце концов, не ради же себя он старается, не свои интересы пришел защищать, должны же понять… Казалось, делом принципа вдруг стало для него теперь проникнуть за двойные, обитые дерматином двери.

— Товарищи, кто по первому вопросу, прошу приготовиться! — возгласила озабоченная девица. — Пожалуйста, проходите!

Двери распахнулись, и Устинов вместе со всеми тоже двинулся к ним. Однако возле него тут же негодующе сверкнули очки.

— Товарищ, а вы куда?! Вам же, кажется, было сказано…

— Дайте мне пройти! Пропустите! — резко сказал Устинов, чувствуя, как кровь хлынула ему в голову.

Девица заслонила собой дверь, даже руки раскинула.

— Товарищ, вы что, русского языка не понимаете?! Милиционера мне, что ли, вызвать?

«А что, ведь и вызовет, — ощутив внезапную усталость и сразу словно обмякнув, подумал Устинов. — И правда, откуда ей может быть известно, что я не какой-нибудь псих ненормальный?»

Он повернулся и покорно пошел прочь, чувствуя на себе осуждающие и недоуменные взгляды. Он получил в гардеробе свое тяжелое драповое пальто, привычно отказался от помощи гардеробщицы, участливой старушки, приметившей его изуродованную руку, оделся и вышел на улицу.

С пасмурного неба на землю медленно опускались редкие сухие снежинки. Устинов прошел несколько шагов и остановился, вдруг сообразив, что идет не в ту сторону.

Черт возьми, до чего же пакостно все получилось! И что его так заклинило с этим бюро! Да и попади он туда, прорвись, все равно, что бы изменилось? Будто не знает он, как все это делается! И выступающие заранее определены, и проект решения уже отработан и согласован…

И все-таки какая-то часть его существа бунтовала, ярилась, не желала смириться и признать свое поражение. Не может быть, чтобы он не сумел убедить членов бюро, если бы ему дали слово. Его так и не произнесенная речь, уже живущая, уже ворочающаяся в нем, рвущаяся наружу, казалось, была ощутима чисто физически. Неизрасходованные слова клокотали в его мозгу, невысказанные фразы прокручивались снова и снова, мысленно он все еще готовился произнести их.

Усилием воли Устинов заставил себя успокоиться. Владеть собой, когда это необходимо, он умел. Не разучился еще. Почти всю дорогу до дома — а шел он нарочно не торопясь, размеренным шагом, — он занимался самовнушением. В конце концов, ничего страшного не случилось. Он не отступит, он своего добьется. Свет клином на бюро не сошелся. Он настоит на том, чтобы его принял секретарь райкома, и выскажет все, что собирался сказать сегодня. Не поймут в райкоме — пойдет в горком. Чего-чего, а упорства у него хватит.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ ЩЕТИНИН

Щетинин отправлялся в Москву. Точнее говоря, путь его лежал дальше — в дружественную страну Болгарию, которую предстояло ему посетить в составе делегации главка.

Все складывалось хорошо у Игоря Сергеевича. Даже с его благоверной вышло, может быть, и временное, но примирение в связи с его отбытием за рубеж. Лида обзванивала подруг, наводила справки, что стоит, а чего не стоит покупать в Болгарии, и пыталась теперь вложить собранные сведения в голову своего супруга. Символом примирения стала бутылка коньяка, выставленная ею самолично к ужину. Правда, выпили они всего по паре рюмашек, да еще по одной — на посошок, но Щетинин и не настаивал на большем, знал он норму, понимал, что нельзя надираться перед поездкой. Тем более что были у него на этот счет еще кое-какие тайные планы, приводившие его в благодушное, приподнятое настроение.

— Ты хоть размеры своей жены помнишь? — насмешливо спрашивала его Лида. — А то будешь бегать с растопыренной пятерней, как в том анекдоте, помнишь?

— Точно! Давай смеряю на всякий случай! — хохотал Щетинин.

Вообще, когда-то, еще в период его ухаживания за ней, оба они любили анекдоты, причем весьма рискованные, «с картинками». Да и вообще в их среде, среде комсомольских работников, подобная вольность была в моде. Лида и сама могла загнуть такой анекдотец, что хоть стой, хоть падай. Эта сексуальная свобода, как, впрочем, потом убедился Щетинин, была свойственна ей больше на словах, чем на деле. Пикировка же подобными анекдотами придавала их отношениям какую-то особую чувственную остроту, щекоча и распаляя воображение. Конечно, если вдуматься, Лида тогда была совсем другим человеком. И водочки могла хватануть не без удовольствия, и даже как-то сказала Щетинину, что, мол, мужчина без запаха табака и вина — это и не мужчина вовсе. Помнит ли она это теперь? Компанейская, одним словом, была она тогда деваха. Это теперь ее словно подменили, не заметил даже Щетинин, как это произошло. Только руками развести впору. Разве мог он когда-нибудь предположить, что будет его родная супружница писать доносы на него в партком? Да скорее умер бы, чем допустил такое! Большего позора, казалось ему тогда, и вообразить невозможно. Спроси его кто в те времена, как поступил бы он, случись в его семье подобное, он бы ответил, не колеблясь: «Да я бы такую стерву в двадцать четыре часа за порог выставил. Без права на обжалование!» Однако верно, оказывается, говорят: не зарекайся! Вот ведь сидят они мирно, по-семейному, чай-кофе пьют, его будущие зарубежные покупки обсуждают — чем не идиллия?.. Так и подмывает Щетинина спросить: ну и чего же ты, милая, добилась телегами своими, жалобами в партком? Только мужа в помоях выкупала и сама в них же выкупалась. Да что с нее возьмешь, не понимает она кадровой политики, внутреннего, так сказать, механизма этой политики не чувствует. У нас ведь как: пока ты свой, пока втянут в орбиту, тебе и бревно простят в глазу, пожурят разве что по-родственному, для острастки; может, и ремешком, образно говоря, стеганут пару раз — так тоже по-отечески, чтобы не зарывался; но битый, как известно, порой еще выше небитого котируется, ценит его начальство больше. Это пока ты в орбиту втянут. Коли же выпал из орбиты, тебе любую соринку в вину поставят, никто цацкаться с тобой не станет…

Разумеется, ничего подобного не собирался говорить Щетинин супруге, сидя за семейным ужином в своей малогабаритной кухоньке.

— А помнишь, как мы в Париже туфли мне покупали? — спросила вдруг Лида.

Еще бы! Помнил он, хорошо помнил, как потащила она его с собой для храбрости в обувной магазин. До сих пор ясно стоит у него перед глазами эта картина: Лида, сидящая на каком-то пуфике посередине небольшого, безлюдного салона, отделанного зеркалами, неловко поджимающая, словно прячущая смущенно свои ноги, и продавец, опустившийся перед нею на одно колено, с туфелькой в руке… «Я чуть не умерла тогда от страха, — говорила потом Лида. — Он меня что-то спрашивает: мадмуазель… мадмуазель… Другой продавец еще коробки с туфлями тащит, а мадмуазель уже почти без сознания… Да еще вижу, чулок у меня… петля спустилась… Короче говоря, я, по-моему, так и не осознала, что я покупаю…» Однако туфли тогда они купили отменные. Да и ножки в то время были у Лиды что надо, хоть в любом обувном салоне демонстрируй, не стыдно.

— Ну что ж, пора! — сказал Щетинин, уловив, как чуть скрипнула тормозами «Волга». Конечно, по рангу не полагалось ему машины, обычно в таких случаях добирался он до вокзала на метро, как и все рядовые граждане, и если сегодня все же был удостоен чести отправиться на вокзал на директорской «Волге», то лишь оттого, что заводские сувениры, которые предстояло ему вручать болгарским друзьям — разного рода самовары, настольные монументы, альбомы и матрешки, — составляли весьма солидный багаж. Этот багаж и покоился сейчас в директорской машине. Тут же находился Мартын Семенович Альтшулер, которому от лица профсоюзной общественности было поручено сопроводить Щетинина до вокзала и оказать необходимую помощь, если таковая понадобится. За рулем машины лениво попыхивал сигареткой Сашок.

— Исполнил? — спросил Щетинин, садясь рядом с ним.

— Так точно, Игорь Сергеевич, — с обычной своей ухмылочкой отвечал Сашок. — Порядок в танковых войсках. За нами не заржавеет.

Возле него на сиденье, завернутая в газету, лежала бутылка.

— Ты прямо как контрабандист, Игорь Сергеевич, — хохотнул Альтшулер. — По всем правилам конспирации действуешь.

— А что делать! — так же весело отвечал Щетинин. — Если дома досмотр почище таможенного!

На вокзал они, как и рассчитывал Щетинин, приехали минут за сорок до отправления поезда, но состав уже был подан. Когда Щетинин и Альтшулер втиснулись со своими пакетами и свертками в купе, там еще никого не было.

— Ну, давай-давай, Мартын Семенович, по-быстрому, по-походному, — бодро приговаривал Щетинин, разливая в стаканы коньяк. — Без стопки и проводы не проводы, верно ведь? Я люблю, чтобы все по-человечески было. — Из кармана он извлек заранее заготовленное яблоко: — Давай закусывай, не стесняйся.

Они выпили и налили еще.

Любил, любил такие вот поездки Игорь Сергеевич. В вагоне он чувствовал себя уверенно-вольно, быстро находил общий язык с проводницами, грубовато шутил, рассказывал незамысловатые байки — словно отпускник, предощущающий недели вольготной, безнадзорной жизни. Любил он вагонные дружеские споры-разговоры за стаканом вина под стук колес, когда за окном лишь тьма и редкие огоньки, а тут в купе уютно и славно — что может быть лучше? И хотя сейчас поезд еще не тронулся и неподвижный перрон глядел в окно своими огнями, Игорю Сергеевичу казалось, будто они уже едут.

То, что не высказал он жене, то, чем никогда не делился, не мог, не считал нужным делиться с ней, искало теперь своего выхода.

— Ты думаешь, почему мне три десятка черных шаров на конференции кинули? Да потому, что на виду я. Кто воз везет? КБФ, что ли? Чуть что — сразу Щетинин, без Щетинина ничего не обходится. Да что я тебе рассказываю, ты сам это знаешь не хуже меня. КБФ — он ведь что? Для всех хорошим быть хочет. Для всех добренький. А я — нет, я так не умею. Думаешь, я не знаю, кто мне черные шары бросал? Да я этих крикунов и демагогов хоть сейчас по пальцам всех пересчитать могу!

Всякий раз, стоило только Щетинину опрокинуть рюмку, другую в компании своих заводчан, и разговор рано или поздно обязательно сворачивал на эту тему. Хоть и не хотел он признавать этого, а тридцать голосов на прошлогодней партийной конференции, поданные против него, занозами засели в его памяти.

— Рассуждать больно много стали! — продолжал он. — Забыли, кто мы есть. Даром нас, что ли, солдатами партии называют? С о л д а т а м и, Мартын Семенович! Смекаешь? Не дело солдата рассуждать да демагогию разводить. Правильно я говорю, майор? — обратился Щетинин уже к военному, вошедшему в купе.

— Правильно, правильно, — посмеиваясь, ответил майор. Он скользнул взглядом по столику, по бутылке, уже наполовину пустой, забросил на верхнюю полку свой портфель и вышел.

— Ну давай, Игорь Сергеевич еще по махонькой за то, чтобы у тебя все было нормально! — сказал Альтшулер.

— Будет, Мартын Семенович, будет. Я знаю, кое-кто рад бы был скинуть Щетинина, да не выйдет. Я человек такой, я за чистоту партийной линии глотку перегрызу. Думаешь, те, кому положено, это не видят, не ценят? Еще как видят! Тут на пленуме райкома Первый ко мне подошел; выступление мое, говорит, понравилось, боевое, говорит, выступление. А я, знаешь, что ему ответил? Я говорю: мы, Юрий Евстигнеевич, по-простому, по-рабочему, что думаем, то и говорим, нам дипломатия ни к чему.

— Прощаться пора, — спохватился наконец Альтшулер. — Давай дожмем коньячок-то. За укрепление, так сказать, международных связей! Ты только смотри в болгарку там не влюбись, — погрозил он пальцем Щетинину. — Хотя зачем тебе болгарка, вон у тебя какая хорошая соседка есть!..

Только теперь увлеченный разговором Игорь Сергеевич обнаружил, что они уже не одни в купе. Как-то бесшумно и незаметно в уголке на нижней полке пристроилась молодая женщина. Ее лицо, остававшееся в тени, трудно было рассмотреть как следует, однако в фигуре ее, в манере держаться почудилось вдруг Щетинину что-то знакомое.

— Девушка! Девушка! — воодушевленно, с шутливой и оттого преувеличенной укоризной воскликнул он. — Так в приличных домах не поступают! Быстренько, быстренько к нашему шалашу! Мартын Семенович, а ты что же не ухаживаешь за дамой?! Ну-ка, плесни!

Однако спутница их продолжала сидеть неподвижно и молча, словно не слышала обращенных к ней слов.

— Девушка! Вы ставите моего друга в трудное положение! — сказал Щетинин. — Он будет вынужден выбрасываться из поезда на ходу! Вы же видите: он не в состоянии встать и уйти, пока не выпьет за наше с вами знакомство!

— Не беспокойтесь напрасно, уйду я, — слова эти прозвучали неожиданно и потому особенно резко. И девушка действительно встала и вышла из купе.

Альтшулер озадаченно скривил губы.

— Непонятно. Ну и штучка! Я тебе не завидую.

— Каждая дура по-своему выпендривается, — Щетинин махнул рукой. — А главное, я ведь где-то видел ее, и совсем недавно, только никак не могу вспомнить где. Ну ладно, бывай!

Они в последний раз сдвинули стаканы с остатками коньяка — и очень вовремя, ибо проводница уже торопила граждан провожающих покинуть вагоны. Грузный Альтшулер потопал к выходу, Щетинин за ним. Уже в тамбуре они растроганно обнялись. Поезд тронулся.

Возвращаясь к своему купе, Щетинин увидел в коридоре соседку. Она стояла возле окна и смотрела на медленно уплывающие прочь, в темноту, привокзальные строения. Щетинин остановился рядом. В любом деле он не терпел неясности, недоговоренности.

— Что мы такие сердитые? — спросил он с той добродушной игривостью, с какой обычно обращаются взрослые к капризничающим детям.

Щетинин никогда не был бабником. Вот уж от чего бог избавил, так это от желания волочиться за женщинами. Чем, надо сказать, значительно упростил и обезопасил его, Щетинина, судьбу. Так считал сам Игорь Сергеевич. Если когда-нибудь и изменял он жене, так лишь под пьяную лавочку, мимоходом, случайно. И не придавал этому существенного значения. Иногда в шутку он любил повторять, что, мол, супруга его обладает способностью осложнять жизнь сразу за троих — и за жену, и за тещу, и за любовницу, так что, спасибо, он сыт по горло, кушайте сами. Если же говорить серьезно, то он действительно страшился лишних осложнений, зависимости от женских прихотей. Впрочем, не последнюю роль здесь играло и то обстоятельство, что карьера партийного работника, как известно, прямо зависит от прочности семейных тылов. И все же, отправляясь в командировку, Щетинин всякий раз словно бы перерождался и начинал ощущать себя этаким ловеласом. В командировке — это твое законное право, тут уж отдай и не греши, на тебя как на ненормального будут смотреть, если ты свое упустишь.

— Так что же мы такие сердитые? — повторил он.

На мгновение оторвавшись от окна, девушка смерила Щетинина взглядом, и он, едва только увидел вблизи, рядом с собой это сильно напудренное, нервное лицо, сразу все вспомнил. Ну конечно, это она приходила к нему ратовать за Устинова! Ну да, из клуба трезвости. Матвеева ее фамилия, кажется? Точно, точно — Матвеева. Он сразу вспомнил ее горячечную, сбивчивую речь, и то, как он кивал сочувственно, тоже вспомнил. Разумеется, он не мог бы сейчас восстановить в памяти в деталях все то, что она тогда наговорила ему. Не слишком большое значение придавал он тогда ее путаным речам. Потому не столько даже смысл разговора, сколько общее ощущение от него осталось в памяти. Ощущение какой-то лихорадочной взвинченности, какой-то нетерпеливой, требовательной надежды, с которой она явилась тогда к нему.

— Да мы, оказывается, знакомы! — воскликнул теперь Щетинин. — А я-то гляжу и голову ломаю. Вы не обижайтесь, что я вас сразу не, признал. Склероз!

Она молчала, по-прежнему не отрываясь от окна, в котором уже нельзя было разглядеть ничего, кроме собственного отражения. Будь Игорь Сергеевич абсолютно трезв, он бы, вероятно, правильно оценил это молчание и сделал бы верные выводы. Но сейчас коньяк еще весело бродил в его теле, горячил воображение и подталкивал на легкомысленные поступки. В молчании Матвеевой ему чудилась лишь некая зазывная игра, своего рода наивная уловка, призванная распалить его интерес к ней. То чувство притягательного любопытства, которое он испытал тогда, в кабинете, глядя на нее, вновь пробудилось в Игоре Сергеевиче. Ишь, недотрогу из себя строит, а сама и огонь, и воду, и медные трубы прошла! Он придвинулся к ней поближе и, дыша на нее коньячным ароматом, попытался игриво заглянуть в лицо.

— Сердитые, между прочим, раньше стареют, чем веселые и приветливые, — сказал он. — Это наукой доказано.

И вдруг она быстро обернулась к нему и сказала тихо и яростно:

— Мне противно с вами разговаривать. Слышите — п р о т и в н о! Неужели вы не понимаете? Вы же не человек. Вы… вы… знаете кто?..

— Но-но… вы не очень-то! — угрожающе начал было Щетинин, сразу напыживаясь от неожиданности и возмущения.

Но его уже не слышали. Матвеева повернулась и уходила прочь по вагонному коридору. Через некоторое время она явилась обратно и молча перенесла свои вещи в другое купе. А на ее место прибыл старик с волосатыми ушами и огромным, словно бы переваливающимся через брючный ремень животом.

Игорь Сергеевич молча и мрачно следил за тем, как устраивается новый сосед на своей полке. Мысленно он убеждал себя, что не надо придавать сколько-нибудь серьезного значения происшедшему: подумаешь, взбеленилась истеричка! Однако ничего не мог поделать с собой — чувствовал себя глубоко уязвленным.

Когда-то, еще в школьные времена, в восьмом, кажется, классе, одна девчонка, его одноклассница, плюнула ему в лицо. Причина такого ее поступка была довольно банальная: Щетинин ради потехи огласил ее записку, случайно им перехваченную. И в ответ в качестве отмщения получил плевок. Он до сих пор помнил то чувство бессильного, злого позора, которое испытал тогда. Теперь, казалось ему, он ощущал нечто подобное.

…А в соседнем купе ворочалась на полке, не могла уснуть Люда Матвеева. В душе она была суеверным человеком, и неожиданная встреча с Щетининым казалась ей дурной приметой. Как он кивал ей тогда сочувственно, а сам… Ничто так больно не ранило Люду, ничто не вызывало такого горького недоумения, как обман и предательство. И надо же было ей именно сегодня встретить этого человека! Как будто черная кошка перебежала дорогу.

Люда Матвеева ехала в Москву, везла письмо в защиту Устинова. Она еще не решила, не знала, куда отнесет это послание, подписанное почти всеми членами клуба — в ЦК? в министерство? в редакцию газеты? — но была одержима жаждой действия, стремлением, чего бы это ни стоило, отвести угрозу от Евгения Андреевича, не дать совершиться несправедливости. Люда была из тех людей, кто совсем не умеет хлопотать о себе, но кто разом обретает и энергию, и упорство, когда надо заступиться за кого-то другого. Эту черту, это свойство она переняла от Устинова. Во всяком случае, она была уверена, что на ее месте Устинов поступал бы точно так же…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ УСТИНОВ

С утра Устинов занимался почтой. Надев очки, чуть горбясь, он сидел за столом и разбирал письма.

Приглашение из Горького на конференцию руководителей клубов трезвости. «Глубокоуважаемый Евгений Андреевич! Мы будем очень рады видеть Вас…» Вот уж поистине — нет пророка в своем отечестве! Здесь, в родном городе, его если и приглашают, то лишь для проработок и разносов. Из института — додумались! — прислали официальное уведомление: состоится партийное бюро, повестка дня — персональное дело коммуниста Устинова Е. А., явка строго обязательна. Хорошо хоть не под расписку.

Вчера позвонил Вострухин, секретарь институтского партбюро, извиняющимся тоном сказал: «Вы уж не обижайтесь на нас, Евгений Андреевич, это указание свыше. Предписано райкомом. Изменить что-либо не в нашей власти…» Опять знакомая песенка: не в нашей власти, от нас не зависит… Они еще не знают, что вчера он, наконец, отослал свое письмо в ЦК. Не письмо — целый трактат! Хотел перед тем встретиться с первым секретарем райкома — так предложили записаться на прием по личным вопросам. Сказали, что секретарь сможет принять его не раньше, чем через месяц. Что ж, когда в ЦК получат и прочтут его письмо, наверняка все завертится куда быстрее.

Пакет из Москвы от Ломтева. Ломтев аккуратно присылает свои дневники. Это хороший признак.

Автореферат врача-психиатра из Харькова. Тот давно уже переписывается с Устиновым.

Праздничные открытки от однополчан, от госпитальных сестер, с которыми когда-то служил вместе. Вот уж кто не изменит, не забудет его до самой смерти. И он их тоже.

Устинов любил возиться с почтой. Писем он всегда ждал с особым, почти детским нетерпением, хотя старался не обнаруживать этого перед Верой: не в его правилах было демонстрировать свои чувства. Но разве ее обманешь? Она угадывала и это нетерпение, и его недовольство, с трудом скрываемое раздражение, если почта почему-либо задерживалась. А сейчас втайне в глубине души он надеялся, ждал: вдруг среди писем объявится, промелькнет весточка от Веретенникова. Знает же он, не может не знать, что здесь тревожатся за него. Хоть бы откликнулся, голос бы подал.

Вот на конверте обратный адрес: Свердловск… Васютину. Года два назад приезжал этот Васютин к Устинову с Урала. Впрочем, какое там приезжал — жена его привозила. А теперь пишет: сам вовсю сражается за трезвые порядки, создал клуб трезвости.

Еще одно письмо: помогите моему сыну! «Куда я только не обращалась, везде отмахиваются от моего горя…»

А что это еще за повестка? Сначала Устинов не обратил на нее внимания, думал, какое-то извещение из жилконторы, а потом, когда вгляделся, обнаружил: его, Устинова Е. А., вызывают в городское управление милиции к следователю, тов. Вершинину. Сегодня к 14 часам.

Вот тебе и на! Уже и следователю понадобился! Мало, оказывается, партийного бюро! Опять, значит, какой-нибудь донос, кляуза. Все неймется кому-то. Что ж, не первый раз. Было дело, и в ОБХСС его таскали, «тысячными доходами» его интересовались, и даже КГБ однажды, хоть и деликатно, но проявило к нему интерес: не распространяет ли он некие материалы, порочащие наше общество? Есть, мол, у них такие сигналы. И каждый раз лопались эти подозрения, извинялись перед ним бдительные товарищи, на сем дело и заканчивалось.

— Не пойду, — в сердцах сказал Устинов. — Обойдутся.

Однако Вера к повестке отнеслась по-другому.

— Ты уж сходи лучше, — убеждала она. — Нетрудно ведь. А то люди-то ждать будут, раз вызвали. Неудобно.

— Ну да, им удобно по пустякам таскать, а мне не пойти неудобно, — ворчал Устинов, уже сдаваясь.

В два часа дня Устинов в костюме, отутюженном еще перед злополучным бюро райкома, с орденской колодкой на пиджаке, вошел в кабинет следователя.

Следователем оказался пожилой человек с добродушно-простецким, слегка изрытым оспинами лицом. Никак не вязалось такое лицо с представлениями о допросах, уликах, очных ставках и прочих детективных историях. И в глазах его, когда смотрел он на Устинова, светился доброжелательный интерес.

— Это правда, Евгений Андреевич, что вы занимаетесь гипнозом? — спросил он.

— Ну, гипнозом не гипнозом, а гипносуггестией — да, занимаюсь.

— Это что же за штука такая?

— Внушение в состоянии бодрствования. Впрочем, если вас интересует, беру ли я за это деньги, — с неожиданной резкостью добавил Устинов, — то не затрудняйте себя наводящими вопросами, можете спросить прямо. И я отвечу: нет, не беру. Выясняли уже. И не раз.

— Нет, меня это как раз интересует меньше всего, — сказал следователь и потянулся за сигаретами. — Говорят, вы и от курения можете?..

— И от курения, — сказал Устинов, уже испытывая неловкость за свою неожиданную вспышку.

— Хорошо бы… — вздохнул следователь. — А то никак не могу отвыкнуть от этой пакости.

— Приходите, — сказал Устинов. — Профилакторий завода «Богатырь». Раз в неделю, по понедельникам, я работаю там с курильщиками.

— Ну что ж, может, и наберусь решимости… — улыбнулся следователь. — Однако мы отвлеклись. Скажите, Евгений Андреевич, вы ведь знаете Веретенникова? Леонида Михайловича?

Устинов ощутил, как тревожный холодок сжал ему сердце.

— Да, — сказал он. — Знаю.

— И когда вы виделись с ним в последний раз?

— Когда?.. Так… погодите, дайте соображу… В пятницу. В пятницу на позапрошлой неделе. Он переночевал у меня и днем в субботу ушел домой.

— И больше вы не видели его?

— Нет.

— Ясно, — сказал следователь и что-то пометил на листке бумаги, лежавшем перед ним. — А что же побудило его остаться ночевать у вас?

— Мы просто очень долго разговаривали, — сказал Устинов. — Было очень поздно. К тому же он чувствовал себя неважно.

— А не можете ли вы припомнить, как он вел себя, о чем вы тогда говорили. Это существенно.

— Но что произошло? Что с ним? — спросил Устинов.

Следователь выдержал небольшую паузу и сказал:

— Веретенникова, Евгений Андреевич, больше нет. Он покончил с собой.

— Вот как… — произнес Устинов, машинально поглаживая свою изуродованную руку. — Значит, он все-таки сделал это…

— Я вижу, вы не очень удивлены? — спросил следователь. — У вас были основания предполагать, что он покончит с собой?

— Да, если говорить честно, то да… — с горечью сказал Устинов. — Я боялся этого. Это моя вина. Я не должен был отпускать его. Как это произошло?

— На даче у его приятеля. Два дня назад. Кстати, вы знали, где он?

— Нет, — сказал Устинов. — В том-то и дело, что нет.

«И все-таки я мог его отыскать, — думал теперь он. — Я должен был это сделать. Если бы не вся эта суета вокруг клуба, если бы не нелепая история с бюро райкома, если бы все это не застило мне глаза… Я же чувствовал… чувствовал!»

— Веретенников оставил вам записку, — сказал следователь. — Вы можете ознакомиться с ней, — и он протянул Устинову небольшой лист бумаги, вырванный из тетрадки в клеточку.

Скорбно помолчал Устинов над этой запиской.

«И все же в глубине души я не допускал, что это может случиться, — думал он. — Я верил, что он сумеет переломить себя. Эх, Веретенников, Веретенников…»

Казалось, видел он сейчас перед собой круглое мальчишеское лицо Веретенникова, его белесые, словно бы выгоревшие на солнце бровки, вскинутые в мучительном недоумении.

— Он оставил еще что-нибудь? — спросил Устинов.

— Записку матери. В ней только два слова. Еще осталась разорванная рукопись. Какой-то рассказ, судя по всему. Вернее, начало рассказа. И все.

— Ясно, — сказал Устинов, вздохнув. — Он был трезв, когда это случилось?

— Да. А вы предполагаете… На алкогольной почве?..

— Да нет… — ответил Устинов. — Что уж теперь предполагать…

— Вернемся, однако, к исходной точке, — сказал следователь. — Итак, в тот вечер, когда он остался у вас…

— Начинать надо раньше, — сказал Устинов. — Значительно раньше…

Какое-то странное чувство испытывал Устинов, когда вышел из милиции. Казалось, он вдруг перестал ощущать собственный организм. Еще недавно, пока он сидел перед следователем, у него болело сердце, давило затылок, а теперь он не то что не чувствовал боли — не чувствовал ничего вообще. Состояние, подобное невесомости, овладело им. Он шел по улице, но движения его, казалось, больше не требовали от него никаких усилий. Все происходило само собой, легко и неощутимо.

Механически Устинов взглянул на часы. Стрелки показывали начало пятого. Домой, получалось, он уже не успевал. В пять ему надо быть в заводском профилактории: сегодня первое занятие с новичками, с теми, кто решил бросить пить. Пятнадцать человек. Он уже знакомился с ними, беседовал с каждым поодиночке. Теперь первый сеанс. Он знал, как ждут его эти люди. Надежда, мечта о спасении, вера в чудо… От того, как пройдет этот первый сеанс, зависит многое. Важно вдохнуть в этих людей, сломленных и растоптанных, волю к жизни…

Устинов вдруг спохватился, вспомнил о Вере. Она там, дома, ждет его, с ума сходит. Не хотелось ему, правда, по телефону сообщать горестную весть, но что поделаешь. Притворяться, придумывать какие-то отговорки даже из благих побуждений он не умел. Все равно Вера поймет по его интонациям, по голосу: что-то случилось. И будет волноваться еще больше. Так лучше уж разом.

Все с той же механической отрешенностью вошел он в телефонную будку, набрал номер. Вера ахнула, едва узнав, зачем вызывал его следователь. Голос ее наполнился слезами.

— А ты-то, ты-то сам как себя чувствуешь? Может, лучше вернешься домой? Бог с ними, с этими занятиями, проведешь в следующий раз. Я боюсь за тебя. Правда, приходи, а?..

— Нет, — сказал он. — Нет. Я не могу отменить. Там же люди ждут, как ты не понимаешь! И чувствую я себя нормально, можешь не волноваться.

— Ох, Устинов, Устинов, ты совсем не бережешь себя!

— Ладно, хватит, — суровым тоном сказал он. Конечно, он мог бы добавить, объяснить, что, спеша сейчас к этим людям, ждущим его помощи, надеющимся на него, как на свое последнее спасение, он словно бы искупает вину перед Веретенниковым. Пребывать в бездействии для него сейчас было бы невыносимо. Так что встреча эта нужна ему не меньше, чем им. Однако ничего этого он не сказал Вере.

— Да, кстати, — спохватилась Вера. — Чуть не забыла. Тебе звонил Гвоздев из парткома «Богатыря», просил тебя обязательно зайти к нему перед профилакторием. Алло, алло, ты слышишь? Ты понял?

Да, он все понял. Что ж, круг замыкается. Этого и следовало ожидать. Вероятно, информация о бюро райкома дошла и до «Богатыря». Уж если изгонять, так отовсюду. Все законно, все, как и положено. Отправляйтесь, пенсионер Устинов, забивать козла.

Он снова оказался на улице. Город уже готовился к празднику; над проспектом, по которому шел Устинов, развешивали гирлянды лампочек, колыхались на ветру флаги и транспаранты. Когда-то, особенно в первые послевоенные годы, Устинов любил ходить на демонстрации. Тогда все жили ощущением победы, чувством освобождения от изнурительной тяжести войны. Война, казалось, сблизила людей: никогда больше не ощущал Устинов такого чувства локтя, чувства братского единения со всеми, кто был рядом, как в то время. Теперь, говорят, на некоторых заводах за участие в демонстрации предоставляют отгул. Устинов никак не хотел поверить в подобное, допустить такую возможность казалось ему оскорбительным. Однако Ягодкин недавно подтвердил: да, мол, так оно и есть. Видно, и правда в мире начинали действовать какие-то чуждые, непонятные Устинову законы.

Уже приближаясь к заводской проходной, Устинов все так же механически, словно бы со стороны, отметил, что с утра ничего не ел. Однако есть ему не хотелось. Наверно, давало себя знать нервное возбуждение.

Итак, какой же сюрприз приготовил для него товарищ Гвоздев? В любом случае сдаваться Устинов не намерен. В конце концов, то, что он делает, нужно не ему и не товарищу Гвоздеву, а людям. Этого-то как не понять!

В таком настроении и появился Устинов перед секретарем парткома завода «Богатырь». С Гвоздевым ему доводилось встречаться и раньше, и тот производил на Устинова впечатление серьезного, нешаблонно мыслящего человека. Хотя… Из-за пятнадцати алкоголиков вряд ли кто будет лезть на рожон и портить отношения с высоким начальством. Так что и Гвоздева понять можно, если он решил расстаться с Устиновым.

Сейчас Гвоздев разговаривал с кем-то по телефону, однако при появлении Устинова быстро свернул разговор.

— Ну как, Евгений Андреевич, самочувствие? — спросил он, вглядываясь в Устинова. — Что-то, вижу, не очень? А?

Устинов молча пожал плечами. Не хотелось ему сейчас откровенничать, не хотелось рассказывать про Веретенникова. А без этого как объяснишь свое настроение? Да и к чему лишние словеса, если все уже решено?..

— Пощипали вас, я слышал? — сказал Гвоздев.

И снова Устинов неопределенно пожал плечами. Ему показалось, будто Гвоздев смотрит на его изуродованную руку, и он смутился, не любил он обнаруживать свою инвалидность.

— Ладно, это дело привычное… — проговорил Гвоздев. — А я вам вот что хотел сказать… Вот что я хотел вам сказать, Евгений Андреевич… — повторил он, машинальным движением перекладывая на столе какие-то бумаги. — Вы из-за этого очень-то не переживайте. Не надо. Вы ведь д е л о делаете, вот что главное. Разговоры забудутся, а дело останется, я так думаю. Для нас каждый человек, в строй вами возвращенный, это, представляете, что значит? Да один ли!.. Ведь за каждым — семья, трагедия, можно сказать, семейная… Так скольким же людям, выходит, вы нормальную жизнь возвращаете, а? Или не так? Может, вы не согласны со мной, Евгений Андреевич? — прищуриваясь, спросил он.

— Я-то согласен, но… — сказал Устинов, внезапно чувствуя, как волна благодарности к этому человеку заполняет его. Оказывается, он и сам не подозревал, как необходимы ему сейчас, именно сегодня, в этот тяжелый, горький для него день, слова одобрения и поддержки. Так уж приучил себя Устинов, что за помощью и поддержкой идут к нему, а сам он привык справляться со своими бедами в одиночку или вдвоем с Верой.

— «Но», Евгений Андреевич, мы оставим за скобками, — отозвался Гвоздев. — Я для того и позвал вас сегодня. Для наведения, так сказать, полной ясности. Работайте, делайте свое дело, мы будем вам только благодарны. Договорились? Есть вопросы?

— Нет, — сказал Устинов, вставая.

А через несколько минут он входил в заводской профилакторий. Здесь, в кабинете антиалкогольной психотерапии, его уже ждали. Поздоровавшись, Устинов несколько мгновений молча всматривался в лица сидящих перед ним. Надежда, смущение, легкая ирония — все было написано на этих лицах. На большинстве из них алкоголь уже успел оставить свою печать. Мешки под глазами, дряблая кожа, синюшно-багровые щеки… Были здесь, правда, и совсем еще молодые люди — внешние признаки пьянства, казалось, еще не коснулись их, однако от внимательного взгляда не могло ускользнуть напряженно-беспокойное выражение их глаз, повышенная суетливость движений. Устинов знал, что за плечами едва ли не каждого из них и долгие запои, и вытрезвители, и семейные скандалы, и слезы жен, и пропитые авансы и получки, и, наконец, отчаянные попытки выкарабкаться, спастись… Все они были очень разные, непохожие друг на друга и вместе с тем одинаковые, объединенные одной бедой и одной страстью… Не первый раз приходилось Устинову вглядываться в подобные лица, но может быть, впервые он вдруг ощутил острое желание обратиться к ним совсем не так, как обращался обычно.

«Сегодня я потерял близкого человека, — хотелось сказать ему. — Его гибель подобна гибели от затаившейся мины, что была заложена еще в дни войны, а взорвалась лишь сегодня. Он погиб, как погибли тысячи и тысячи тех, кого растлил, истерзал и превратил в ничто алкоголь. Давайте оглянемся и попробуем мысленно сосчитать эти жертвы. Давайте вспомним хотя бы тех, кого каждый из нас знал близко. Давайте вспомним их глаза, их лица, которые когда-то были живыми, давайте подумаем об их надеждах, которым не суждено было сбыться. Давайте вслушаемся, наконец, в плач матерей, чьих сыновей смерть настигла в пьяной драке, на койке психиатрической больницы, в хмельном угаре… Для того ли пришли эти люди на землю, чтобы умирать в собственной рвоте, в грязи, в страданиях, в стонах и судорогах?!

Я расскажу лишь один случай, который до сих пор жжет мою память, камнем лежит на сердце. Лишь один случай.

Это было девятого мая сорок пятого года, в день Победы. Наверно, излишне говорить, что это за день был для всех нас. Я работал тогда в военном госпитале в Германии. К вечеру девятого мая нам доставили трех умирающих солдат. Они были без сознания. Острое алкогольное отравление. Они отпраздновали победу, напившись какого-то суррогата. Потом я узнал, двое из них прошли до Берлина едва ли не от самого Сталинграда. А теперь умирали, и мы ничего не могли сделать. К утру умерли все трое. Я не знаю, что написали их родным. Наверно, то же, что писали всем павшим. В госпитале я видел немало смертей; казалось, я привык к ним, но с тем, что произошло этой ночью, мое сознание не могло смириться. Страшно! Тогда в госпитале, мучаясь от непоправимости случившегося, я впервые понял, чему должен посвятить свою жизнь…»

…Произносил ли он эти слова, или ему лишь казалось, будто он их произносит? Что-то странное опять творилось с ним: ему чудилось, будто говорит он громко, в полный голос, но сам он не слышал своих слов.

Внезапно раздался чей-то вскрик, с особой отчетливостью, как на фотонегативе, увидел Устинов перед собой встревоженные лица, и в следующий момент все вокруг начало терять свои очертания и меркнуть…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ УСТИНОВ

К концу ноября Устинов начал медленно выздоравливать. Ему уже разрешили вставать, а в декабре, в мягкий зимний день, он первый раз вышел на прогулку. Вера, сильно осунувшаяся и постаревшая за эти полтора месяца, а теперь тоже постепенно начинающая оживать, шла вместе с ним, поддерживая его под руку.

Снег в больничном саду ослепительно белел, он был пушист и не тронут. Только в раннем детстве, казалось Устинову, доводилось ему видеть такой снег. Вообще последнее время мысленно он все чаще обращался к своему детству и какая-то несвойственная прежде растроганность наполняла его душу.

В больнице чаще других, не считая, разумеется, Веры, его навещала Люда Матвеева, нередко заходил Ягодкин, а однажды даже явилась целая делегация от общественности института в составе Ивана Семеновича Бегового и Зои Павловны. Но разговора между ними не получилось, Устинов чувствовал себя скованно, неестественно, хмурился и большей частью молчал.

«Умри я сейчас, — думал Устинов, — и наверняка речи лились бы одна слаще другой». Он не выносил этого панихидного сладкоголосия. Самый легкий способ утешить свою совесть — это возгласить вечную память у гроба того, кого ты ненавидел всю жизнь. Мол, смотрите, перед лицом смерти я поднимаюсь выше личных пристрастий, я скорблю вместе со всеми… Ну чем не достойная картина? Нет, не терпел Устинов подобного похоронного лицемерия.

Мысль его невольно возвращалась к похоронам Веретенникова. Хоронили его, рассказывала Люда Матвеева, скромно, почти незаметно, панихиду проводили прямо на кладбище, однако весть о его самоубийстве обросла различными слухами и домыслами, и оттого народу собралось немало. Речи произносились со слезой, с надрывом, и горькое чувство охватывало Люду. Где, спрашивается, были эти люди, вещавшие теперь о безвременно ушедшем таланте? Устинов и себе не мог простить этой нелепой смерти. Не отпусти он тогда Веретенникова, оставь у себя дома еще на день, другой, — и все, возможно, сложилось бы по-иному.

Как-то спросил он Матвееву о Елизавете Никифоровне, и Люда пробормотала что-то невнятное, а сама отвернулась, чтобы Устинов не увидел ее слез. И он понял все без слов.

— Последнее время здесь, в больнице, — говорил он Вере теперь, — я чаще стал задумываться над разными отвлеченными вещами. Я думаю, человеческий разум еще только-только начинает осознавать себя. Мы еще несем в себе столько дикарских предрассудков, эгоистических побуждений, абсурдных взглядов, что до сих пор не можем еще никак понять: человека делает человеком лишь способность мучиться чужим страданием, отзываться на чужую боль, ощущать ее как свою. Ведь тот, кто ощутил чужую боль как свою, уже не может причинить ее другому. Как просто, а между тем как далеко нам еще до осознания такой простой истины…

— У меня все не выходит из головы наш последний разговор с Веретенниковым, — продолжал Устинов, словно бы не замечая, как сразу изменилось, напряглось лицо жены: не любила она, тревожилась, когда обращался он к этим воспоминаниям. — Рано или поздно любой из нас пытается ответить на один и тот же вопрос: для чего я жил? Для чего? Хотя, казалось бы, есть ответ или нет его, это ничего не изменит. И все же заложено в нас нечто… нечто такое, что заставляет терзаться поисками смысла. Я пытался тогда убедить Веретенникова, но, видно, не смог. Впрочем, и теперь я бы повторил ему то же самое. Других слов я не знаю.

— Тебе не за что корить себя, — сказала Вера. — Я понимаю, тебя это мучит, но не надо искать свою вину там, где ее нет.

— Да, это так. И все же… все же…

— Между прочим, совсем забыла, тебе ведь звонили из ЦК, — сказала Вера.

— Так что же ты молчишь? Что же ты сразу не сказала? — вскинулся Устинов.

— Я слушала тебя. Ты же не любишь, когда тебя сбивают с мысли.

Он укоризненно покачал головой.

На самом деле Вера, конечно, немного кривила сейчас душой. До самого последнего момента она колебалась, стоит ли говорить с ним о серьезных вещах, стоит ли волновать его. Ведь и хорошая новость иной раз будоражит сердце не меньше, чем плохая. Но уж коли он сам завел сегодня такой разговор…

— Ну и что же они сказали? — с нарочитой сдержанностью спросил Устинов.

— Ты знаешь, прежде всего мне понравился тон, каким разговаривал со мной этот человек — он назвался инструктором ЦК. Ведь всегда чувствуешь, когда от тебя хотят попросту побыстрее отделаться или говорят лишь из вежливости, по обязанности. А тут все было по-другому, со мной говорили очень уважительно и серьезно…

— До чего мы докатились, — сердито перебил ее Устинов, — уважительный тон — для нас уже целое событие! А что же он все-таки сказал?

— Во-первых, когда он узнал, что ты в больнице, он справился, как твое здоровье, и просил передать…

— Вера, ну это же все пустяки какие-то! Ты говори по существу, что он сказал!

— Почему пустяки? — обиделась она. — Для тебя, может, и пустяки, а для меня нет. Я всегда очень чувствительна к подобным вещам. С грубыми людьми я вообще не могу разговаривать, ты это знаешь.

— Вера, ты опять отвлеклась!

— Ты сам меня отвлекаешь, Устинов. Я же рассказываю по порядку. Короче говоря, он попросил поблагодарить тебя за письмо. Сказал, что все подобные предложения сейчас изучаются самым серьезным образом. И что в ближайшее время будут приняты очень важные решения. Это он просил передать тебе. Еще он оставил свой телефон и сказал, что, когда ты выпишешься из больницы, можешь позвонить ему. А еще пожелал тебе быстрее выздоравливать. «Такие люди, как ваш муж, сейчас нужны нам», — это его слова, я даже записала их потом на бумажке, чтобы не забыть.

— Это все? — спросил Устинов. Кажется, он был разочарован.

— Все. Мне только ужасно обидно было, что ты не сам разговаривал. Просто до слез обидно.

— Ладно, это уже не существенно, — с обычной суровостью отозвался Устинов. — Важно, что прочли.

Она вдруг почувствовала, как тяжело опирается он на ее руку, и забеспокоилась.

— Ты устал? Наверно, хватит для первого раза?

— Еще немного, — сказал Устинов. — Ничего. Лучше расскажи, что там еще новенького, на воле?

— Что новенького? Да все то же. Звонят. Приходят. Ждут. Спрашивают, когда ты вернешься. А у меня, если говорить откровенно, душа не на месте. Я боюсь, ты вернешься, и все начнется опять, как и раньше. Я уже говорила тебе как-то: нельзя безнаказанно вбирать в себя чужие беды. Сердце не выдерживает. Вот оно и не выдержало у тебя.

— Ну-ну-ну… — утешающе сказал Устинов. — Рано или поздно это происходит с каждым.

— И все-таки ты совсем не щадишь себя!

— Что делать. Я надеюсь, когда-нибудь у нас будет единый центр антиалкогольной профилактики и психотерапии. Дом трезвости. С зимним садом, с тихой музыкой, с индивидуальными кабинетами психотерапии и кинозалом… Там будут работать люди, ненавидящие алкогольное рабство, верящие в человека разумного и совершенного. Когда-нибудь это осуществится. А пока что же… пока надо делать то, что в твоих силах. Пусть даже и в одиночку… — Устинов помолчал и добавил с какой-то несвойственной ему прежде интонацией: — Хотя порой начинает казаться, будто ты бьешься о стену. Вот вчера у нас из отделения выписали парня досрочно за нарушение режима. Парень молодой, всего тридцать два года, а уже инфаркт, больное сердце. И представляешь, только-только он на ноги поднялся, жена приносит ему пол-литра, и он напивается. Оказывается, у него был день рождения. И он сам, и жена искренне недоумевают: как же так, мол, в день рождения и чтобы не выпить! Не по-человечески, дескать, это! Понимаешь, напиться — это по-человечески, а встретить свой праздник с ясной головой, трезвому, — это уже не по-человечески! Дикость какая! И когда, наконец, мы эту дремучесть, невежество это наше российское преодолеем? Причем, ты не замечала, невежество, оно всегда агрессивно, а разумное просветительство наше сплошь и рядом деликатно, стыдливо, оно робеет перед невежеством, боится обидеть…

— Ты опять о своем! — сказала Вера. — Тебе надо отвлечься.

Устинов засмеялся и махнул рукой.

— Как видишь, жизнь даже здесь подбрасывает материал для размышлений. Отвлечься от этого невозможно — понимаешь, пьянство так глубоко проникло во все поры нашего общества, в быт, что куда ни повернешься, всюду уткнешься в него носом. Это печально, но это так. А ты говоришь — отвлечься!

Как ни тревожилась Вера за Устинова, она понимала, что все эти разговоры, возвращение на круги своя — это признак выздоровления. Из больничного пациента, прикованного к постели, он вновь превращался в того прежнего Устинова, с которым некогда судьба свела Веру. Боже мой, как она боялась его тогда, в первые дни их знакомства! Как страшилась его суровости, как впадала едва ли не в полуобморочное состояние, когда допускала какую-нибудь оплошность и он замечал это. Он казался ей замкнутым, нелюдимым человеком, и только позже она поняла, что он просто из тех людей, кому претит торопливая неряшливость и неразборчивость в человеческих отношениях. Она хорошо помнила, как поразилась однажды, когда он спросил ее с обычной своей серьезностью: «Вера, а что бы вы ответили мне, если бы я пригласил вас в театр?» — «Я бы ответила, что буду рада», — сказала она, преодолев внутреннее смятение. Однако после этого разговора прошло еще не меньше месяца, и Вера уже думала с грустью, что Устинов за другими своими делами забыл о случайно вырвавшейся своей фразе, когда вдруг он с несколько старомодной учтивостью объявил, что билеты куплены, они идут в БДТ. Играли «Лису и виноград», с Полицеймако в роли Эзопа, и Вера до сих пор хранила то возвышенное и счастливое чувство, которое испытала она на этом спектакле. Конечно, она понимала, что выбор спектакля, сделанный Устиновым, скорее всего был чистой случайностью, и все же в том, что обстоятельства привели их именно на эту пьесу, виделся ей знак судьбы. Может быть, она слишком давала волю своему воображению, но в характере упрямого раба Эзопа, готового смертью заплатить за право называться свободным человеком, угадывалось ею нечто, сходное с характером самого Устинова.

Говорят, любовь проходит с годами, превращается в привычку.

«Это не так, — думала Вера, — это не так». Ее чувство к Устинову со временем стало лишь глубже и серьезнее, да недавно прибавилась какая-то особая, внезапно пронзающая душу нежная жалость. Устинов не привык болеть. Он, казалось, верил, что усилием воли, самовнушением способен победить любую надвигающуюся хворь. И теперь в его растерянности перед болезнью, в его удивлении перед собственной беспомощностью было что-то наивное, почти детское.

«Мужчины, болея, становятся похожи на детей», — думала сейчас Вера, глядя, как в казенной, не по росту коротковатой, коричневой пижаме уходит Устинов от нее по больничному коридору, и боль и нежность мешались в ее душе…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ЛОМТЕВ

Среди почты, которую принесла Устинову Вера, оказалось и письмо от Ломтева. В отличие от прошлых его посланий на этот раз письмо было совсем тоненьким, и это удивило Устинова. Он распечатал конверт и прочел:

ЭПИЛОГ

Сергей Киселев, в недавнем прошлом студент университета, а теперь редактор-организатор местного радиовещания в одном из райцентров Ленинградской области, возвращался после обеденного перерыва на работу.

Возле райисполкома, у стенда, где вывешивались обычно центральные газеты, толпились несколько человек. Киселев подошел поближе, им всегда в таких случаях руководило профессиональное любопытство, хотя в общем-то, и не заглядывая в газету, можно было почти безошибочно предположить, что материалом, побудившим людей в промозглую погоду тесниться возле газетных полос, наверняка окажется либо судебный очерк, либо какая-нибудь скандальная история из жизни спортсменов или артистов.

Через головы толпящихся Киселев прочел заголовок: «Верую в разум». Сам по себе подобный заголовок еще ни о чем не говорил, это могла быть и беседа с ученым, и исповедь прозревшего баптиста, и статья, разоблачающая измышления какого-нибудь новоявленного экстрасенса. Очерк был солидный, разверстан на два газетных подвала, взгляд Киселева скользнул по первым абзацам и вдруг споткнулся, выхватив из текста знакомую фамилию — Устинов. Он не сразу сообразил, какие ассоциации вызывает у него эта фамилия, но что с ней у него было связано нечто важное, существенное, это он ощутил сразу. И тут же мгновенно в памяти его всплыло и письмо рабочего Ягодкина, с которым ходил он в Институт мозга, и свой разговор с ученым секретарем института, и все последующие события… Впрочем, событий-то как раз и не было.

Мог ли он предположить тогда, два с лишним года назад, что судьба еще раз сведет его с этой историей? В его же руки шел этот материал, в его…

А ведь чувствовал, чувствовал он тогда, что при: коснулся к чему-то неординарному, значительному! Но лишь теперь жизнь Устинова с ее поисками и невзгодами, с ее драматическими поворотами открывалась перед Киселевым. И судьба его пациентов, чьи фамилии в очерке были обозначены лишь инициалами, людей, в прошлом изломанных, несчастных, утерявших надежду, а ныне вновь обретающих веру в жизнь, не могла не волновать, не западать в душу. И о стене непонимания, равнодушия, а то и просто враждебности, которой долгие годы был окружен Устинов, тоже с горечью и негодованием писал автор очерка…

«Ясное дело — Москва… — с завистливой досадой подумал Киселев. — Там все можно… А попробовал бы я…»

Однако в глубине души он сознавал, что подобными рассуждениями лишь успокаивает свою совесть. Ведь не попробовал, не попытался — вот в чем все дело…

Киселев вздохнул и побрел на работу.

Телефон в квартире Устинова в этот день звонил почти беспрерывно. Звонили друзья, знакомые, те, кому когда-то он протянул руку помощи, и те, кто на эту помощь еще только надеялся…

Собирался на правах старого знакомого позвонить Устинову и Игорь Сергеевич Щетинин. В его жизни за последние два года произошли изменения: он расстался с партийной работой и теперь пребывал в должности директора Дома культуры. В свете новых веяний он и намеревался поздравить Устинова, а заодно и пригласить его в Дом культуры на встречу с трудящимися. Что ни говори, а отныне Устинов наверняка станет популярным человеком. Да и план антиалкогольной работы надо выполнять. Особенно сейчас, в пору начавшейся борьбы за трезвость. Однако по старой и прочной своей привычке спешить Щетинин не стал, решив сначала прозондировать почву в райкоме. Статья статьей, а райком райкомом. И чутье не подвело его.

— Вы знаете, Игорь Сергеевич, — услышал он от Серафимы Петровны, — публикация, конечно, интересная, заслуживает внимания, но мнение по ней, я вам скажу, далеко не однозначное. К чему эти преувеличения? Я понимаю, журналисты — народ увлекающийся, эмоциональный, но мы-то с вами должны более зрело смотреть на вещи. И потом зачем же так изображать дело, будто все наши претензии к Евгению Андреевичу теперь сняты? Это далеко не так. Мы там, где дело касается наших идеологических принципов, ничем поступаться не намерены, вы сами это хорошо понимаете, Игорь Сергеевич, не мне вас учить. Так что к этим вопросам нужно подходить осторожнее, взвешеннее, без ненужного нагнетания страстей… Я думаю, нас не поймут, если мы некритически подойдем к тому, что делает Устинов…

— Я вас понял, Серафима Петровна, — сказал Щетинин. — Вы всегда умеете так точно все сформулировать… Я знаю, знаю, к кому обращаться за советом!..

Он повесил трубку и задумался. Трудно стало работать, трудно. Без крайностей мы не можем. Раньше, бывало, скажут: Щетинин, обеспечь мероприятие, чтобы все на высшем уровне. И все ясно. А теперь? Черт знает, как теперь, например, принимать иностранцев? А если начальство высокое пожалует? Или шефы? «Полюстрово» выставлять, что ли?..

Щетинин озабоченно покачал головой и с тоскливым раздражением посмотрел на часы. До конца работы оставалась еще уйма времени.

И еще одного человека в этот момент томило чувство крайней озабоченности.

медленно выстукивал на машинке Кирилл Федорович Снетковский.

Жизнь, одним словом, продолжалась.