Воспитание жизнью

1

Мальчик идет вдоль пляжа. Пляж пуст, а песок сметен ветром до самых дюн. Холодный ветер утих, и море успокоилось. Лишь небольшие волны набегают на берег, то прибивая к нему, то унося с собой самые различные предметы: плоский ящик вроде тех, что берут на борт катера, когда выходят в море ловить рыбу, оторвавшийся от верши колышек или выброшенную за борт пустую бутылку. Бутылку мальчик подхватывает и катит перед собой ногами, она узкая, с длинным горлышком.

Вот мальчик приближается к забору, который разгораживает пляж и уходит далеко в море. На самом последнем из кольев неподвижно сидит чайка.

Мальчик с любопытством выпрямляется и только теперь замечает молодого человека. Он среднего роста, худощав; волосы у него темные, лицо узкое, взгляд выражает необычайную замкнутость. Одет он в серую форму и такого же цвета шапку с козырьком, погоны на куртке окаймлены серебряным шнуром.

— Дяденька, почему здесь нет прохода? — спрашивает мальчик.

— Я тебе не дяденька, — отвечает молодой человек, и замкнутость его исчезает. Он подходит к изгороди, перегибается через нее и заглядывает в бледное детское личико с курносым носом и широко расставленными удивленными глазенками.

— Ко мне нужно обращаться «товарищ унтер-офицер».

— Ладно, — невозмутимо соглашается мальчик. — А зачем здесь забор?

— Затем, что здесь начинается территория нашей воинской части, — объясняет унтер-офицер. — Видишь за дюнами высокие дома? Это наши казармы.

Мальчик не спеша ставит бутылку в мокрый песок. Взявшись руками за колья, он поднимается на поперечную жердь и просовывает свое худенькое личико в отверстие загородки.

— Ага, — произносит он и, прищурившись, всматривается в казармы.

Это несколько многоэтажных зданий, обращенных фасадом к морю, с бесчисленным множеством окон и плоскими крышами. На пасмурно-сером фоне строения выглядят опустевшими.

— А можно мне сходить туда? — спрашивает мальчик, с любопытством разглядывая унтер-офицера.

— Нет, — отвечает тот и качает головой.

— А почему?

— Наш командир не любит этого.

— Какой еще командир?

— Ну, командир нашего полка.

— А-а, — непонимающе произносит мальчик и недовольно морщит нос. — А ты можешь перейти на эту сторону?

— Нет, малыш, не могу, — отвечает унтер-офицер.

— Почему? Ведь ты же большой!

— Все равно не могу.

— Смешно.

— Ничего смешного тут нет. Воинская дисциплина, брат.

Мальчик хмыкает и снова смотрит на казармы, на этот раз уже с недоверчивостью.

Потом он осторожно спускается с жерди и некоторое время разгребает ногой в белом резиновом сапожке влажный морской песок, пока из-под него не показывается плоский белый камешек. Мальчик поднимает его, взвешивает на руке и затем неожиданно бросает в море. Чайка, сидевшая на шесте, нехотя поднимает голову. «Плюмпс» — раздается со стороны моря.

Бросок не очень удачный.

Малыш снова хмыкает, глядя на расходящиеся по воде круги, и вытирает запачканные мокрым песком руки о свои темные вельветовые шорты.

— А теперь мне пора идти, — заявляет он тоном человека, который честно сделал свое дело.

— Что ж, иди, — соглашается унтер-офицер и кивает мальчику головой.

— А завтра ты придешь сюда?

— Возможно.

Так состоялась их первая встреча.

Сначала унтер-офицер Якоб не придал ей никакого значения.

Случайное, ни к чему не обязывающее знакомство, пятиминутный разговор и расставание — такие встречи в жизни не редкость. Кому в голову придет задумываться над этим, тем более когда встречается такой вот малыш.

Унтер-офицер равнодушно посмотрел вслед мальчугану, который удалялся от него, катя перед собой по песку бутылку с длинным горлышком. Через несколько минут он, словно крошечный жучок, карабкался вверх по дюнам, пока совсем не скрылся из виду за раскидистыми соснами.

«Хорошо живется таким, как он, — подумал унтер-офицер, — пока им не знакомы заботы взрослых…»

В этот момент чайка взмыла кверху. Повисев какую-то долю секунды над острием кола, она неторопливо полетела прочь и скоро стала похожей на белую точку над серым горизонтом…

Унтер-офицер подумал о том, что ему не вечно придется томиться на посту. Он бросил беглый взгляд на часы: до смены оставалось всего несколько минут.

«Ты должен, должен», — мысленно говорил он себе, словно уговаривал.

Пройдет несколько недель, прежде чем унтер-офицеру Якобу Тесену станет ясно, что этот пасмурный апрельский полдень оказался для него, Якоба, таким значительным, что он заметно повлиял на его мысли и дела, что он как-то изменил характеры людей, укрепил дружбу, соединил влюбленных и сделал жизнь радостнее и интереснее. Эта повесть расскажет читателям об Олафе и о жизненном пути четырех человек.

2

Следующий день был, однако, похож на предыдущие, тем более что ефрейтор Бергеман после обеда снова принялся за свои письма.

— Люди, внимание! — вызывающе громко крикнул он своим скрипучим голосом. — Не пора ли нам заняться домашним чтением?

Якоб бросил на ефрейтора недовольный взгляд. Тот сидел, развалившись на своей койке, в расстегнутом френче, и его полнеющий животик выпирал из-под мокрой от пота рубашки. Он помахал над головой огромной ручищей с зажатыми в ней несколькими письмами. Заметив недовольный взгляд Якоба, ефрейтор ехидно прищурился.

«У меня прекрасное настроение, — прочел Якоб на его физиономии, — и никто мне его не испортит, даже ты, Якоб, хоть ты теперь и стал унтер-офицером!»

Он поочередно потрогал каждое письмо, лежавшее на тумбочке, вытащил из ящика столовый нож и вскрыл им первый конверт.

— Внимание, братцы, начинаю!

Якоб заранее знал, что за этим последует. Рядовой Петцинг пододвинет свою табуретку к койке Бергемана, с восхищением полюбуется четырьмя-пятью письмами, а затем рассеянно воскликнет: «Неужели и сегодня так много?» А рядовой Штриглер, койка которого стоит у правой стены, сделает вид, будто его все это нисколько не интересует, хотя сам наверняка будет внимательно прислушиваться к чтению. Такой уж он человек, этот угрюмый индивидуалист и хилый фантазер. Одно сплошное разочарование! Ведь в конце концов Бергеман держал в руках не просто письма, а девичьи послания, в основном серьезные и доверительные! И все они получены в ответ на одно-единственное объявление в журнале, которое ефрейтор дал с месяц назад, находясь в отпуске: «Где ты, очаровательная незнакомка? Мне двадцать три года, спортивная внешность…» Это у Бергемана-то спортивная внешность! Возможно, ему не так уж трудно погрузить на машину рояль или втащить на чердак холодильник, но при чем тут спорт? Видели бы эти «очаровательные незнакомки», как неуклюже он прыгает через «коня»! Сначала он берет «бычий разбег, словно хочет протаранить массивный снаряд, затем следует жалкий подскок, и наконец он прилипает к ближнему краю «коня», усевшись на нем, как испуганный заяц на плывущем бревне.

— Неужели и сегодня так много?! — воскликнул Петцинг, широко распахнув глаза.

«Ну вот, — подумал Якоб, — в точности так, как и следовало ожидать».

— Глаза разбегаются, правда? — спросил Петцинг.

— Но должен же этому когда-то быть конец!

— При такой рекламе-то?

— Реклама была что надо, — подтвердил Петцинг.

Якоб в нерешительности продолжал стоять посреди комнаты. Он видел, как ефрейтор Бергеман расправил желтоватую страницу сложенного письма. Якоб разглядел аккуратный, округлый почерк. На какой-то момент он попытался представить себе автора этого письма: молодая женщина лет двадцати с небольшим, слегка расположенная к полноте, не слишком красивая, но зато сдержанная и добрая и, по-видимому, по-матерински заботливая.

«Ах, девушка, ставить на Бергемана — это все равно что строить воздушные замки!» — подумал он про себя.

Между тем ефрейтор откашлялся. Первые строчки он прочитал про себя.

— Ничего крошка, — сказал он, слегка причмокивая, — очень даже не дурна!

Петцинг даже закачался на своем табурете. Он пододвинул его ближе к койке и, полный нетерпения, подался корпусом вперед.

— Слушай, ну давай же, не тяни!

Но Бергеман явно не спешил.

«Дешевый прием, — подумал Якоб. — Хочет возбудить наше любопытство. Но потом все же прочтет вслух. И читать будет, конечно, сам. Начнет строить гримасы. Чем-чем, а этим искусством он овладел в совершенстве. Временами он будет менять интонацию, делать двусмысленные ударения на отдельных словах и все это сопровождать взглядами в мою сторону, словно спрашивая, что, мол, я на это скажу. А я буду настоящим ослом, если и на этот раз позволю разыграть перед собой всю эту комедию». Унтер-офицер подошел к двери и взялся за ручку, но…

— Эй, Якоб! — услышал вдруг за своей спиной.

Он обернулся и посмотрел на лица своих товарищей: заносчивая улыбка Бергемана, красные от возбуждения щеки Петцинга, опущенный к полу взгляд Штриглера.

— Что вам от меня нужно? — с трудом сдерживая себя, тихо спросил Якоб.

— Смотри, — сказал Бергеман и помахал в воздухе желтоватым письмом, — кажется, эта как раз подойдет для тебя. Бухгалтерша. Зовут Хельгой и живет совсем рядом.

— Если она бухгалтерша, — желчно проворчал Якоб, — то, скорее всего, она подойдет тебе.

— Почему же это мне? — спросил Бергеман, не меняя выражения лица.

— Чтобы вести строгий учет в твоем бумажном гареме.

В какой-то миг лицо Штриглера передернулось. Якобу показалось, что он хихикнул.

«Но даже если и так, — подумал унтер-офицер, — он все равно не на моей стороне».

— Значит, ты отказываешься? — спросил Бергеман.

— Отказываюсь, — буркнул Якоб, — мне и своих хватает!

При этих словах Бергеман улыбнулся, и унтер-офицер понял почему. В то время как ефрейтор получал письма целыми пачками (вчера — три, позавчера — семь, и, кроме того, мать чуть ли не ежедневно присылала ему какой-нибудь перевязанный сверточек), Якоб вот уже несколько недель ждал одного-единственного письмеца.

— Ну ясно, — заметил Бергеман, — кое-кто купается в письмах, а другие лишь ждут их. Но что касается…

— Пошел ты к черту! — зло отрезал Якоб.

— Шуток не понимаешь, мой дорогой унтер-офицер.

— Я-то их понимаю.

— С письмами — тоже шутка.

— Твое объявление в журнале, Бергеман, можно рассматривать как подлость!

— Только не строй из себя праведника, — сказал ефрейтор, и в глазах его промелькнула злоба. — Социализм от такой ерунды наверняка не развалится, да и силу армии этим не подорвешь. Так что не очень-то задавайся. В конце концов мы в роте не на плохом счету. И потом, я давно уже хотел тебе сказать: до твоего прихода у нас в подразделении царили мир и согласие, по крайней мере, жили мы весело, коллектив спаянный у нас был.

Унтер-офицер Якоб Тесен все же вышел из комнаты. В длинном коридоре стояла тишина, как и всегда в послеобеденное время. Около лестницы за столом сидел дежурный по роте: сегодня дежурил фельдфебель. Он сонно откинулся на спинку стула.

— Куда? — спросил он Якоба, когда тот проходил мимо.

— Подышать свежим воздухом.

— Недурно! Если бы я мог, тоже пошел бы с тобой.

Якоб понимающе кивнул головой, сказал в ответ что-то банальное и уже через минуту не мог вспомнить, что именно. Он спустился по каменной лестнице. Его шаги глухо отражались от белых кафельных стен.

«И все-таки ты осел, — ругал он себя, — огромный, длинноухий, беззубый осел». Выходя из здания, он думал о том, как найти выход из неудобного положения, в котором он оказался.

3

Широкой гладью перед ним простиралось море. Воздух был свеж и пропитан запахом соли и водорослей. Около забора Якоб снова наткнулся на вчерашнего мальчугана.

— Что, малыш, никак не расстанешься со своей смешной бутылкой?

— Меня зовут Олаф, — серьезным тоном ответил мальчик.

Он стоял в воде по самые голенища своих белых резиновых сапожек и внимательно рассматривал рябое дно у своих ног.

— Зачем тебе эта бутылка?

— Я буду держать в ней рыбок.

— А как ты собираешься их наловить? — поинтересовался Якоб.

— Руками… — ответил мальчик. — А разве так нельзя?

— Нет, — возразил Якоб, — руками ты ничего не поймаешь. И вообще здесь рыбок нет: тут очень мелко. Но я могу дать тебе хороший совет: выходи-ка ты побыстрее из воды, она еще слишком холодная.

— А что, если мне все-таки попробовать?

— Получишь насморк, а потом мать будет тебя ругать.

Мальчик не двигался с места.

— Не будет она меня ругать: ее ведь здесь нет.

Якоб пожал плечами:

— Ну, значит, кто-нибудь другой отругает.

— Старшая сестра, что ли?

— Может быть, и старшая сестра.

Мальчик оторвал свой взгляд от воды и выпрямился:

— А ты меня не выдашь?

Якоб замотал головой:

— Вот еще! Я даже не знаю, где ты живешь.

— Вон там я живу, — ответил малыш, и его худенькая рука указала в сторону от пляжа, туда, где за матово-зелеными дюнами в излучине бухты прилепилось несколько домиков с камышовыми крышами. — Но только ты туда не ходи.

— Друзей я не предаю, — кивнул головой Якоб.

— Честное слово?

— Даю слово воина. Раз ты живешь у старшей сестры, значит, ты не отсюда?

Мальчик вытер мокрые руки о свои темные шорты.

— Нет, не отсюда, — ответил он. — Я приехал из города на отдых, потому что долго болел.

— Вот видишь, — заметил Якоб с напускной строгостью, — тогда тем более должен понимать, что стоять в холодной воде вредно и что старшая сестра будет тебя за это ругать. Раз ты долго болел и приехал сюда отдыхать, быстро выходи из воды.

Мальчик удивленно поднял голову, помедлил немного, но затем все же вышел из воды и медленно побрел по берегу.

— Не такая уж страшная была у меня болезнь, — пробормотал он и остановился.

— Болеть всегда нехорошо.

— А ты сам болел когда-нибудь? — спросил мальчуган.

— Еще как! И совсем недавно. Ну и противно же это было!

— А что у тебя болело? Грудь?

— Нет, — ответил Якоб. — У меня с ногой было плохо.

— На тебя машина наехала, да?

— Нет, не машина, а кое-что другое, твердое и горячее. Я и сам толком не знаю что, — ответил Якоб. — Давай я тебе лучше расскажу об этом как-нибудь в другой раз…

Тут их разговор прервался. Прошла минута-другая… Мысленно Якоб снова вернулся в казарму.

«Сейчас ребята, наверное, уже переварили прочитанное, — подумал он. — Перебрали все шуточки и вдоволь нахохотались. Теперь лежат и отдыхают на койках. И снова никому нет дела до других, как почти каждый день. А еще говорят о коллективе!»

Мальчуган тем временем поднял свою бутылку, и вчерашняя сценка повторилась. Выкопав из песка несколько камешков, он начал бросать их в воду.

«Плюмпс» — раздался глухой звук, и камешек утонул. Только ленивой чайки на этот раз не было…

Скоро Олаф заговорил снова, и Якобу подумалось, что мальчуган не переставал думать об этом со времени их вчерашнего разговора.

— Если тебе нельзя перелезать через забор, почему бы тебе совсем не убежать отсюда? — с детской наивностью спросил малыш.

Якоб улыбнулся.

— Убежать… Я должен оставаться здесь, — сказал он. — Я нужен экипажу. А знаешь почему? Потому что я командую танком, понял?

— Ой! Ты командуешь танком? — воскликнул мальчуган и от удивления раскрыл рот.

— Да, — подтвердил Якоб, — я командир танка.

— Самого настоящего?

— Конечно!

— Вот здорово!

«Малыш уставился на меня так, словно я одновременно и машинист локомотива, и вождь индейского племени, и продавец мороженого», — не без улыбка подумал унтер-офицер, а вслух сказал:

— А теперь можешь закрыть свой рот. Ничего особенного в этом нет. Где есть танки, там должны быть и командиры.

— А у вас много танков?

Якоб прижал указательный палец к губам и прошептал:

— Тише, Олаф, это военная тайна.

— У вас их, наверное, тьма-тьмущая?

— Да, их больше, чем пальцев на твоих руках и ногах.

— Много, — согласился мальчуган. — А танк сильный?

— Сильнее, чем десять слонов.

— Может он повалить дерево?

— Может.

— А этот забор?

— Это ему ничего не стоит.

— А стену может разрушить?

— Запросто.

— И туда он может залезть? — спросил мальчуган, указывая на дюны за своей спиной.

— Это ему раз плюнуть.

— Тогда, наверное, он может забраться и на гору?

— Конечно, может.

— А стрелять он может?

— Если нужно, может и стрелять.

— А плавать по воде? — Мальчуган уставился Якобу прямо в рот.

Тот пожал плечами.

— Это может не каждый, — ответил он. — Мой, например, не может.

Поток вопросов у мальчугана, видимо, иссяк. Прошло несколько секунд.

— Но ты же не вечно будешь ездить на одном танке, правда? — спросил мальчуган после небольшого раздумья.

Сказаны эти слова были так, будто мальчик сам себя утешал.

4

Спустя некоторое время унтер-офицеру Якобу Тесену было трудно вспомнить, что он ответил на последний вопрос мальчугана. Может быть, он просто кивнул головой и пробормотал: «Да-да», а может, только неопределенно пожал плечами. Но одно он помнил совершенно точно: после такого наивного вопроса мальчугана в голове у него зародилась новая мысль. И чем дольше он о ней думал, тем более дельной она ему представлялась. Во всяком случае, более дельной, чем все предыдущие варианты, которые в итоге сводились к одному: с одобрения или без одобрения начальства, но в любом случае досрочно закончить службу в Национальной народной армии.

Поначалу это было всего лишь смелое предположение, возникшее в связи с самокритичным вопросом: «А гожусь ли я вообще для того, чтобы командовать экипажем танка?» «Пожалуй, гожусь, — тут же мысленно ответил он себе. — Танк я знаю хорошо. В школе унтер-офицеров не отставал от товарищей, даже несмотря на историю с ногой. Я самостоятельно вожу танк, могу навести пушку в цель, могу стрелять, и притом почти всегда без промаха. Я знаю, как необходимо его обслуживать, знаю, как устранить простейшие неисправности. Во всех этих вопросах я заткну за пояс любого из наших ребят: Петцинга, Штриглера и уж конечно Бергемана. Они хотя и слушаются меня, но с каким-то безразличием, хотя и подчиняются, но без энтузиазма, хотя и выполняют мои приказы, но без особого усердия. Короче, они вроде бы всего-навсего мирятся со мной, и не больше…»

Одни в подобной ситуации равнодушно пускают все на самотек, другие хоть и раздражаются, но затем привыкают; Якоб же слишком долго жил под влиянием близкого ему человека, чтобы мог теперь мириться с таким положением.

«Имей в виду, братец, неопределенность в течение долгого времени — хуже зубной боли», — вспоминал он не раз слова своего старшего брата Александра.

«Вот он бы быстро справился с таким двусмысленным положением, — подумал про себя Якоб. — Он бы поднялся во весь рост из-за дощатого стола в своем строительном бараке, уперся бы волосатыми руками в его край и со свойственной ему прямотой заявил: «Итак, братцы, кажется, что у нас что-то не то происходит. Давайте-ка сядем все вместе да поговорим начистоту!» И никто не стал бы отговариваться или зевать при этом, ни один арматурщик, опалубщик или бетонщик. А если бы среди них и нашелся такой, как Бергеман, то и рта не посмел бы раскрыть. Они говорили бы до тех пор, пока все не выговорились. Следовательно, мне необходимо провести беседу с ребятами, так как само по себе дело не уладится». Однако планам унтер-офицера не суждено было осуществиться. Такой разговор во многом зависел от правильного выбора момента, а Якобу выбрать такой момент не удалось.

Тогда они еще не давали злополучного объявления в журнал и, следовательно, не получали девичьих писем, которые Бергеман выбрал объектом для своих насмешек. Зато тогда ефрейтор регулярно получал из дому посылки с венгерской салями, шоколадом и сигаретами. Мать присылала ему эти лакомства раз в две недели.

Вступительное слово Якоба, с которым он обратился к ребятам в свободное время, продолжалось ровно столько времени, сколько ефрейтору понадобилось для того, чтобы разложить полученные им яства на столе. И как только унтер-офицер, не ожидавший ничего хорошего, закончил свое вступление словами: «Вот об этом я и хотел с вами поговорить», Бергеман с аппетитом откусил от салями здоровый кусок.

— Что тебе от нас нужно? — спросил он с набитым ртом. — Ты все время твердишь о сколачивании коллектива. — И, повернувшись к остальным двум товарищам, размахивая салями, словно маршальским жезлом, задиристо спросил: — Коллектив мы с вами, товарищи, или нет?

— Коллектив! — заорал Петцинг, не сводя глаз с салями. — Долго ты еще собираешься нас дразнить?

— Ну и обжора же ты! — заметил Бергеман. — В прошлый раз один все мои сардины слопал!

Однако он все же достал из своего ящика столовый нож, тот самый, который спустя несколько недель будет верно служить ему для вскрытия писем от девушек, и отрезал от откусанного конца колбасы кусок длиною с палец. Другой кусок он передал через Петцинга Штриглеру. Тот взял его и не сказал ни слова.

— И вообще, — продолжал Бергеман, обращаясь к Якобу, — почему ты, собственно, говоришь нам «вы»? До тебя в нашей комнате никто не говорил друг другу «вы», как, впрочем, и до армии, когда мы все вместе работали. К нам в транспортную бригаду прислали на время одного студента, который изучал искусствоведение. Видать, от учебы-то он слегка и свихнулся. Натворил он у нас делов: то комнатную пальму во время уборки сломает, то разобьет старинное зеркало. А однажды он даже нечаянно вылил в унитаз воду из аквариума, разумеется, вместе с рыбками. Ну и шуму было, скажу я вам, из-за исчезнувших ценных рыбок! И все это называлось «проходить практику на производстве по «биттерфельдскому методу»[1]. Кое-что в этом определении соответствовало истине, а именно то, что его пребывание у нас вышло нам боком: сократились премиальные, меньше стало «левой» работы. Зато говорить этот тип был мастер, своей ученостью он доводил нас буквально до одури! Реализм, символизм, формализм. Одни только «измы», и все этак свысока! И все на «вы». Не знаю, сколько времени он мучил бы нас, если бы мы однажды не сбросили, символически конечно, реалистический комод (резьба по дереву, произведение искусства, восемнадцатый век) на его ногу. С того момента он вдруг стал нормальным человеком. С ним можно было даже ладить, и обращаться ко всем он стал на «ты».

Петцинг прыснул со смеху, на тонких губах Штриглера промелькнула довольно сдержанная улыбка, и лишь Якоб хранил тягостное молчание.

— Кстати, — добавил Бергеман, — у вас на работе, наверное, тоже не обращались друг к другу на «вы»? Или я ошибаюсь?

— Конечно, — согласился Якоб, — не обращались.

— То-то и оно, — сказал Бергеман. — Ну как, ребята, вкусно?

— Вкусно! — крикнул Петцинг и громко засопел.

— Однако в уставе написано… — робко попробовал возразить Якоб.

Но ефрейтор снова не дал ему договорить до конца:

— Устав — это теория. Я сам его основательно проработал. Так, а теперь довольно! Вот тебе кусок колбасы, и помолчи ты наконец!

Итак, дружеский разговор не удался, однако Якоб все же не терял надежды. Если сейчас ничего не получилось, следует попытаться в другой раз: когда-нибудь тебя должны будут понять.

Якоб решил поговорить со своим командиром, лейтенантом Телем. Это он принимал унтер-офицера в танковую роту три недели назад. С тех пор, правда, им больше не доводилось поговорить друг с другом, о чем Якоб теперь сильно сожалел.

«Он слишком строг, — говорили о лейтенанте одни. — Его предшественник был, как раз наоборот, добрым и приветливым человеком. Если служба шла как надо, он не придирался из-за каких-нибудь пустяков».

«Зато этот справедлив, — утверждали другие. — Зря никого не обидит. А что касается пунктуальности, то и пять минут в армейских условиях значат немало. Что, если, к примеру, он начнет выписывать нам увольнительные записки на пять минут меньше? Нет, не дай бог! Правда, со своим секундомером, с которым он не расстается, он иногда может свести нас с ума! Дай ему власть, он на все установил бы нормативы, хотя это не так уж и плохо. В конце концов благодаря этому у нас наладился порядок: второе место в полку что-нибудь да значит. Да и на наше свободное время теперь никто не покушается. Правда, ребятам хочется видеть своего командира хоть иногда по-настоящему веселым. Хотя веселиться-то, собственно, нет причины: наш командир роты все еще лежит в гипсе. А впрочем, лейтенант отнюдь не лишен чувства юмора! Помните, как однажды мы захотели над ним подшутить? Попросили его показать нам ось канала ствола танковой пушки. И как он на это среагировал? «Сейчас я заставлю вас найти ее, — сказал он, — и тот, кому удастся отделить ее от ствола, тут же получит у меня десятидневный отпуск на родину. Это так же верно, как то, что я являюсь лейтенантом Телем, заместителем командира роты первого танкового полка!»

Входя в кабинет командира роты, Якоб надеялся увидеть заместителя командира роты, как всегда, подтянутым, энергичным. Но лейтенант сидел, склонившись над столом, устало положив перед собой руки. Его тонкое, несколько заостренное книзу лицо казалось бледным. Он безучастно смотрел перед собой на какие-то бумажки и таблицы.

Якоб хотел было доложить, как положено, но лейтенант движением руки остановил его и лаконично спросил:

— Что это может быть — плоское, круглое и без зубцов?

— Изношенная шестеренка из коробки передач, наверное! — удивился Якоб.

— Угадал, — сказал Тель. — На занятиях по матчасти за такой ответ тебе поставили бы пятерку. Ну, что случилось, товарищ Тесен?

— Да вот никак не могу справиться с одним делом, товарищ лейтенант.

— Большим или маленьким?

— Да как сказать? Думаю, что с большим.

— Жаль, — произнес Тель, — придется в другой раз: сейчас мне некогда.

— Но дело срочное, — настаивал Якоб.

— У меня сейчас все дела срочные, — заметил лейтенант и, взяв со стола пластмассовую линейку, поворошил ею кипу бумаг. — Изношенная шестеренка и кое-что другое… Сейчас это меня беспокоит больше всего!

— Разве шестеренка не может подождать?

— Не может!

— Обидно, — сказал Якоб. — Когда вы сможете поговорить со мной?

— Минуточку! — Тель линейкой подтянул к себе толстый календарь, прошелся взглядом сверху вниз по его листам, исписанным убористым почерком. — Завтра рано утром выезд на местность, — пробормотал он, — возвращение вечером, отбой. Послезавтра ночная стрельба, до этого посещение больных. — Тут он остановился и на минуту задумался. — Нет, — произнес он, помедлив, — посещение больных отменить нельзя, об этом уже объявлено. На следующий день — проверка технической готовности. Надеюсь, что до этого мне удастся разобраться с этой проклятой шестеренкой! Потом, наконец, парикмахерская; без этого никак нельзя: мне уже стыдно показываться на глаза командиру. Вечером доклад в кружке «Юный специалист» на тему «Социализм и экономия времени». На эту неделю все забито, — заключил он и, пожав плечами, взглянул на Якоба.

— Смешно как-то, — сказал Якоб, — вы мой ротный командир, а времени у вас для меня нет!

— Я ваш командир взвода, а ваш ротный вот уже два месяца лежит в госпитале. Это я так, для уточнения. А кроме того, я еще руководитель группы политических занятий, руководитель стрелкового кружка и член лекторского коллектива. К тому же я член партийного бюро, член правления мотоспортивного клуба, не говоря уже о том, что включен в кулинарную комиссию, а когда к нам приезжают наши русские друзья, я еще исполняю обязанности переводчика. Хорошо еще, что не умею петь, а то наверняка меня зачислили бы в полковой хор. А между прочим, я до сих пор еще не женат. Правда, скоро это может случиться. Во всяком случае, работы мне хватает по горло!

— Стало быть, я могу идти? — спросил Якоб.

Тель взглянул на него снизу вверх и помедлил:

— Ну ладно, давайте, что там у вас? — Лейтенант посмотрел на свои часы. — Даю вам на объяснение пять минут, не больше!

Но не успел Якоб открыть рот, как зазвонил телефон.

— Подождите минуточку, — сказал Тель и снял трубку. Разговор был коротким и закончился словами: — Так точно, сейчас буду! — Лейтенант сразу же встал из-за стола, отыскал какой-то листочек в кипе бумаг и, сложив остальные в планшет, спросил: — А может быть, вы все воспринимаете слишком трагически?

Якоб посмотрел на него в недоумении и растерянности.

— Ведь в конце концов ваш экипаж занимает неплохое место в роте… — продолжал лейтенант.

— По одним отметкам судить нельзя, — перебил его унтер-офицер.

Лейтенант взял со стола ремень и головной убор.

— Ну ладно, — сказал он и вышел из-за стола, — отложим наш разговор до другого раза. А теперь я должен идти, меня вызывает командир батальона. Да если бы и не вызывал, мне все равно уже пора бежать. Прибыли наконец запчасти. Слава богу!

«Отложить не отменить», — подумал Якоб и пошел в подразделение.

На следующий день начались пятидневные учения, затем предстояли приведение техники в порядок, проверка оружия, пересдача норм по стрельбе, короче — десятки всевозможных мероприятий, которыми живет воинская часть.

Лейтенанта часто не было видно целыми днями. Если Якобу и удавалось его увидеть, то ответ был один:

— В другой раз, сейчас некогда!

И все это в то время, когда выходки ефрейтора Бергемана становились особенно невыносимыми. Якоб уже не имел в виду объявление в журнале; само по себе оно было безобидным и свидетельствовало лишь о непорядочности ефрейтора. Теперь речь шла о другом. Зазнайство Бергемана росло с каждым днем. Казалось, он хотел еще сильнее уязвить унтер-офицера и показать его беспомощность. Поставить на моечную площадку танк? Ерунда, кусочек грязи мы и сами с него обобьем! Слишком сильно промаслен ствол? Да мы и раньше всегда так ствол смазывали! Соскальзывает сцепление? Ерунда, на ходу этого вовсе не заметно! Провисает цепь? Да она всегда провисала! Наш танк слишком глубоко стоит в парке? Наш-то стоит правильно, это другие слишком выдвинуты! И все это в присутствии других солдат, стоявших за спиной унтер-офицера Якоба Тесена!

Остальные члены экипажа молчали, а у лейтенанта все еще не находилось времени на беседу. Мужество Якоба убывало с каждым днем.

«Но ведь когда-нибудь они должны будут меня выслушать, — надеялся он поначалу. — Главное — оставаться последовательным, не слишком уж полагаться на перегруженного служебными обязанностями лейтенанта. Людей, готовых меня выслушать, в полку не так уж мало».

В это время Якоб стал все чаще наведываться на пляж, подолгу наблюдал за волнами и печальными чайками.

И вот в один прекрасный день он решил: «Пора кончать, Якоб! В подразделении ты потерпел полное фиаско. Какой же из тебя командир танка?! Видно, эта должность не для тебя. Как только начнется очередное увольнение в запас, лучше сразу же покончить с этим. И избавиться от всех забот и хлопот…»

5

То, что Якоб затягивал осуществление своего намерения, частично объяснялось его выдержкой.

«Что, если каждый будет пасовать перед первыми трудностями? Раз дал слово, то нужно сдержать его: отслужу четыре года, и баста!» — утешал он себя.

Нет, не чувство неловкости перед старшим братом Александром могло стать сдерживающим фактором, хотя одна мысль появиться перед братом с поникшей головой действовала на Якоба удручающе. «Не смейся надо мной, я капитулировал», — скажет Якоб. «А я и не смеюсь, — ответит ему Александр без тени упрека, — я был почти уверен, что так все и кончится».

Главной причиной, по которой Якоб затягивал свой уход из армии, была его встреча с Грет, их странные, почти невероятные, а для него довольно неясные взаимоотношения, о которых Бергеман, получавший в ответ на свое объявление письмо за письмом, кажется, догадывался.

Унтер-офицер Якоб Тесен познакомился с девушкой в феврале. С тех пор прошло почти два месяца. Встреча эта произошла после несчастного случая с ним. Якоба отпустили из госпиталя с еще не совсем зажившей раной на ноге, уступив его настойчивым просьбам. Ему же очень не хотелось пропускать последние дни учебы, а главное — выпускные экзамены в школе унтер-офицеров. Экзамены он выдержал хорошо. А это кое-что да значило, если учесть, что он пролежал четыре недели в госпитале, вместо того чтобы сидеть в аудитории или присутствовать на практических занятиях на местности.

Когда экзамены были сданы и Якоб получил унтер-офицерское звание, его вызвал к себе главный врач школы.

— Товарищ унтер-офицер, — начал он, — ваш патриотизм и служебное рвение заслуживают всяческих похвал, однако я не могу направить вас в строевую часть. По состоянию здоровья вы сейчас не годны даже для несения внутренней службы. Поезжайте-ка лучше на несколько недель в дом отдыха, а там видно будет!

Дом отдыха располагался в лесистой местности на юго-западе республики. Здание его прилепилось к каменистой скале, словно желая спрятаться от зимней непогоды. Поблизости от него находилось еще несколько профсоюзных здравниц с широкими окнами и шиферными крышами, блестевшими на солнце от дождя. На самой вершине горы в разрывах серых облаков виднелись развалины старинного замка. Стоило Якобу высунуться из окна и посмотреть в ту сторону, как он мог увидеть причудливые зубцы каменных стен, за которыми высилась массивная башня.

«Вот бы подняться туда без помощи палки, — подумал в первый же день пребывания в доме отдыха Якоб. — И тогда считай, что мой отпуск кончился!»

В доме отдыха царила тишина. Он был почти пуст: немногочисленные отдыхающие рассредоточивались по его коридорам и этажам. С двумя из отдыхающих, своими соседями по столу, Якоб подружился. Один из них был старик с редкими седыми волосами, другой — молодой парень с гладким лицом и золотистым пушком на подбородке.

Якоб принял старика за майора из какого-нибудь штаба, а парня — за ефрейтора. Через несколько дней выяснилось, что Якоб ошибся: седовласый старик оказался обер-фельдфебелем из военного духового оркестра, где он играл на кларнете, а юнец — лейтенантом из органов военной юстиции. Оба они частенько приглашали Якоба поиграть с ними в скат. Раньше Якоб играл довольно редко: на стройке во время обеденного перерыва он чаще наблюдал за игрой товарищей из-за спины старшего брата Александра. Теперь же он играл сам, но играл неудачно. Две недели в доме отдыха пролетели незаметно.

«Только бы поскорее отсюда вырваться и взяться наконец за работу!» — мечтал Якоб.

Несколько раз он пытался подняться на гору, но каждый раз ему не удавалось осилить и половины пути до развалин замка.

С Грет он познакомился за несколько дней до отъезда. Однако, как бы там ни было, а Якоб с тех пор лишился сна и покоя.

Грет отдыхала по соседству в профсоюзном доме отдыха. На вид она была худенькая и, казалось, ничего особенного собой не представляла. У нее были черные жесткие волосы, живые карие глаза и маленький, усеянный веснушками нос.

«Червячок какой-то, — подумал про нее Якоб, оторвавшись на миг от игры в скат и посмотрев на девушку. — Где это видано: веснушки и темные волосы!»

Грет была не одна, она пришла с группой девушек одного с ней возраста. Подружки, коллеги или случайные знакомые. И стоило им только снять с себя мокрые от дождя куртки, как в доме отдыха сразу же почувствовалось радостное оживление.

Девушек окружили отдыхающие. Зазвучала музыка, послышался смех, начался оживленный разговор, кто-то даже запел. Тут уж и партнеры Якоба не смогли усидеть за столом.

Гарнизонный музыкант, мастер игры на кларнете, заметил, что когда-то он довольно сносно играл на аккордеоне. Было это сразу же после войны, он тогда устроился аккордеонистом в какую-то забегаловку или спекулянтское кафе. Услышав это, кто-то тотчас принес инструмент, и он заиграл на нем «Поедем со мной на Таити». Потом зазвучала песня о человеке, который обожал сосиски и салат.

Начальник дома отдыха, в обычное время педант с недовольным выражением лица, на этот раз решил показать себя с лучшей стороны: в виде исключения он разрешил продавать в буфете коньяк, правда, разбавленный горячей водой и подслащенный двумя кусочками сахара, что сходило ему с рук.

Не прошло и получаса, как начались танцы.

— Надо же, нам все же повезло напоследок, — заметил молоденький лейтенант и покраснел.

Своими словами он выразил мысли всех отдыхающих, за исключением одного. Этим человеком был Якоб. С кислой миной на лице он продолжал сидеть за столом, на котором были разложены карты.

«Опять нога заболела, черт бы ее побрал, — подумал он. — То заноет, то заколет. Оно и немудрено при такой холодной и сырой погоде». Он заказал себе порцию грога, затем еще одну и еще. Уставившись на стакан, он подумал, что, пожалуй, лучше будет пойти и прилечь…

— Эй, вы что, уснули? — услышал он над собой звонкий, чуть резковатый голос.

Якоб прищурился. Перед ним, опершись о стол, стояла черноволосая девушка. Ее веснушчатый нос уморительно сморщился.

— Ну, в чем дело? — спросила она, и в открытом взгляде ее не чувствовалось неприязни.

— Вот именно, в чем дело? — недовольно спросил в свою очередь Якоб.

— Объявлен белый танец. Вы разве не слышали?

— Нет, — ответил Якоб.

— Ну так теперь знаете.

Якоб помедлил, потом покачал головой:

— К сожалению…

— Ах, вот как! — воскликнула девушка, и на носу у нее появились крошечные морщинки. — Молодой человек с мировой скорбью. Не хотите, ну и не надо!

— Ошибаетесь. Никакой мировой скорби у меня нет и в помине.

— Сейчас вы наверняка скажете, что не умеете танцевать, не так ли?

— Именно так.

— Совершенно излишне! — произнесла, она и отвернулась.

Якоб пошарил рукой позади себя: его палка стояла около батареи.

— А это вы видели? — спросил он, поднимая палку вверх.

Девушка не двигалась с места.

— Ах, вот оно что! Но ведь я же не знала этого. Только не разбейте ею лампочку.

— Как знать, — сказал Якоб, — возможно, для вас я способен и на большее.

Девушка смешно сморщила свой нос, но не ответила на слова Якоба и все еще продолжала стоять в нерешительности.

— Ну, тогда я пойду…

— Это почему же? — возразил Якоб, вдруг почувствовав к ней расположение, и отодвинулся немного в сторону вместе со скамейкой, на которой сидел. — Вы могли бы составить мне компанию!

— Вот тут? — спросила девушка, указывая на место рядом с ним. — Ни за что! И вообще… — Она впервые, казалось, почувствовала смущение.

— Я же вам ничего не сделаю.

— Это и так заметно по вашему виду!

В этот момент аккордеонист громогласно объявил:

— А теперь играем «Кетченбродский экспресс»!

Кое-кто из отдыхающих захлопал в ладоши, послышались крики «Браво!», а одна девушка спросила:

— Это что еще за танец такой?

Музыкант сыграл несколько аккордов. Танец начался. Девушка все еще продолжала стоять около стола Якоба.

— Ну хорошо, — сказала она, — я принимаю ваше предложение. Но только сяду не на вашу скамейку, а вот с этой стороны. Играем пять минут, не больше!

6

Как только девушка села, оба, не сговариваясь, замолчали. Якоб поиграл пустым стаканом, собрал карты в колоду и отложил их в сторону. Затем он украдкой из-под опущенных век стал внимательно рассматривать девушку. Та положила локти на стол и оперлась подбородком на сложенные руки.

Якоб заметил, что руки у нее грубоватые и сильные. И как-то не вяжутся с ее худенькой фигуркой…

Помолчав, девушка так посмотрела на него, что ему стало немного не по себе.

— Куда исчезла ваша разговорчивость? — спросила она. — А пять минут скоро кончатся.

— Хотите грога?

— Могли бы и раньше догадаться.

— То есть как это?

— Надо же что-нибудь делать! — заметила она.

— Значит, грог, — сказал Якоб и поднялся из-за стола.

— Да уж сидите вы лучше на месте с вашей ногой! — приказала она, затем встала и, слегка пружиня, зашагала на своих тоненьких стройных ножках к стойке бара. Якоб смотрел ей вслед и думал: «Ангелом ее не назовешь. Скорее всего, это чертенок в юбке».

Вернувшись к столу с двумя дымящимися стаканами на овальном подносе, девушка спросила:

— Что случилось с вашей ногой? Надеюсь, вы мне об этом расскажете?

На какой-то миг у Якоба зародилось подозрение: не разыгрывает ли она его? Разумеется, ему хотелось рассказать ей о несчастном случае, который произошел с ним на уборке урожая. В конце концов, эта история заслуживала внимания. К тому же зачем скрывать, если его ранение может произвести выгодное впечатление на слушающего.

Якоб уже не раз рассказывал эту историю: сначала врачу, потом медсестре, затем товарищам по палате. И всякий раз совершенно непроизвольно его рассказ пополнялся некоторыми новыми драматическими подробностями. Да еще какими!

В последнем варианте эта история выглядела следующим образом:

— Работаем мы, значит, на поле. Вдруг вой сирены. Мы, понятно, бегом в деревню. Мы — это вся наша учебная рота. Смотрим, хлеб горит, но спасать уже почти нечего. Сплошная стена огня. Вдруг кто-то кричит: «Поросята там!» Ну, поросята, думаю, стоит ли рисковать из-за хрюшек? Но тем не менее бросаюсь туда с мокрой тряпкой на голове. Ну и жарища там, скажу я вам! В дыму почти ничего не видать. Прошло несколько минут, пока мне удалось отыскать поросят. А они визжат так жалобно. Вся эта затея могла бы кончиться плохо, не будь с тыльной стороны хлева вентиляционных отверстий под самой крышей. Туда я их по одному и повыбрасывал.

Когда Якоб договорил до этого места, танец кончился. Он заметил, как девушка бросила взгляд на соседний стол. Там как раз рассаживались ее подруги. К ним присоединился кое-кто из отдыхающих, в том числе и молоденький лейтенант, который был уже явно навеселе. Он упражнялся в красноречии, пытаясь доказать, что грог, собственно говоря, не относится непосредственно к алкогольным напиткам, а скорее является медицинским средством. Девушек это страшно забавляло, и соседка Якоба тоже заулыбалась.

Повысив голос, Якоб продолжал:

— Да, так вот, повыбрасывал я их, значит, в эти отверстия. А одного никак поймать не могу. Ну и глупый же был этот последний! Глупее не придумаешь. Он даже не понимал, что его хотят спасти. Насилу я его поймал. Со злости схватил его за закорючку…

«А с поросенком-то, — думал между тем про себя Якоб, — звучит недурно, нужно будет взять этот эпизод на вооружение и в следующий раз».

— Когда же наконец я и сам пролез в отверстие, то тут, верно, и произошло что-то с ногой. Что именно, не знаю. Очнулся я на охапке сена, а потом приехала «скорая помощь»…

— Интересная история, — заметила девушка и отпила чуть-чуть из своего стакана. — Видимо, вы ее часто рассказываете. А соответствует ли она действительности?

— Что касается пожара, — произнес назидательным тоном Якоб, — и всего остального, так об этом даже было напечатано. В ноябрьском номере нашей армейской газеты. Можете убедиться в этом сами.

— Прекрасно, — сказала Грет, — из вашего рассказа я поняла, что вы служите в армии…

— Угадали, — признался Якоб и рассказал девушке о том, что недавно окончил школу младших командиров, получил звание унтер-офицера.

— Сейчас я только и делаю, что считаю дни, которые мне осталось отбывать здесь. В части меня ждет танковый экипаж.

— Неужели вы так торопитесь? — девушка испытующе посмотрела на него.

— Тороплюсь.

— А почему?

— Да так.

— Умный ответ, — заметила она и язвительно скривила свой маленький рот.

— А что бы вам хотелось от меня услышать? — поинтересовался в свою очередь Якоб.

— Должны же вы знать, почему вам так не терпится уехать отсюда, — не отступалась Грет.

Якоб на миг замялся:

— Ну, мне хочется поскорей вернуться на службу, потому что у нас там намного интереснее…

— Только поэтому? Да вы же сами в это не верите.

— Как? Вы не верите в то, что у нас в части много интересного? Знаете, что я вам скажу: у нас за месяц происходит больше разных событий, чем где-нибудь за целый год.

— Я совершенно не то имела в виду. Вы переиначиваете мои слова.

— Я расскажу вам один случай, — продолжал Якоб, сделав вид, что он не расслышал замечания девушки. — Тогда-то вы поверите, что у нас тоже кое-что бывает. К примеру, история, которая произошла во время ночного марша. Вы меня слушаете?

— Да, — ответила девушка. По-видимому, в душе она уже отказалась от намерения дальше выспрашивать Якоба.

— Так вот, — начал он, — выехали мы как-то раз на учения. Ночь стояла темная хоть глаз выколи. Наши танки шли с выключенными фарами, только маленькие лампочки горели впереди. Когда наша колонна проходила по запутанным улочкам одного населенного пункта, мы на крутом повороте задели за какой-то сарай и развалили угол…

— Ничего интересного в этом я не нахожу, — заметила Грет. — А уж смеяться над этим и подавно не буду.

Якоб оживленно замахал руками:

— Да нам самим тогда было не до смеха! Но, представьте себе, хозяин сарая на следующий день от радости чуть ли в ладоши не хлопает. Уж он-то знал наверняка, что солдаты все ему отремонтируют, да так, что сарай станет лучше, чем был. Действительно, после учений мы поставили для его сарая совершенно новую стену, даже полкрыши перекрыли новенькой заводской черепицей. А когда сарай был готов, хозяин позвал нас к себе в дом и выставил на стол несколько бутылок анисовки. Настойка была кислая, но мы ее стойко пили. От последней бутылки мы немного окосели. А хозяин сарая, пожимая нам на прощание руку, разоткровенничался: «Стена старая была, давно покосилась, того и гляди, упадет. Если бы вы ее не задели, друзья, мне самому пришлось бы снести ее и ставить новую: инспекция по безопасности давно уже на меня наседала. — Потом он еще больше понизил голос, принял таинственный вид и продолжал: — Если у вас еще будет случай, друзья, то имейте в виду: задняя стенка тоже не то, что нужно. Только заранее предупредите меня, чтобы я вовремя вывел оттуда кроликов и козу…»

7

«Неважный был вечер», — подумал на следующее утро унтер-офицер Якоб Тесен, стоя в своей мансарде перед зеркалом. Настроение было плохое, да и голова болела. А ведь каким многообещающим было начало…

Он вспомнил, как заразительно смеялась она.

— Ну надо же! — воскликнула она. — Почти как в анекдоте!

— Но это не анекдот, — заметил Якоб. — Знаете что, давайте выпьем еще грогу!

— Я не буду, — отказалась девушка.

— Правда?

— Правда, но вам я могу его принести.

Они посидели вместе еще с полчаса. Якоб давно уже не чувствовал себя так хорошо. Они с любопытством наблюдали за молоденьким лейтенантом, который сидел за соседним столом и становился все менее разговорчивым, Вскоре лицо его побледнело еще больше, а затем обер-фельдфебель увел его спать.

За соседним столиком освободились два места. Якоб и Грет пересели туда. Спустя несколько минут Грет предложила:

— А может, все же попробуем потанцевать? Забудьте на миг о своей палке, и все будет в порядке.

И Якоб забыл о палке, так как все время смотрел только на Грет. Веснушчатый носик девушки вдруг показался ему родным и очень знакомым. Виною всему был, по-видимому, выпитый грог, который и заставил его произнести следующую фразу:

— Фу, какой тут ужасный воздух!

— Вот уж не нахожу, — ответила Грет. — Здесь тепло и уютно.

— Нет, здесь все-таки душно, я бы с удовольствием проветрился.

— Ну так идите.

— А вы не хотите пройтись со мной?

— Честно говоря, мне не хочется, — призналась она.

— Ну хоть немножечко, только до дверей… — настаивал он.

Они вышли на веранду и стали смотреть вниз, в долину, где в молочном тумане темнели мокрые ели. Якоб и Грет стояли рядом. Девушка втянула голову в плечи, казалось, ей было зябко в тоненьком свитере.

«В первый раз я нахожусь наедине с почти незнакомой девушкой, — подумал Якоб. — Другие, которых я знал до сих пор, не были для меня чужими. Как правило, они были знакомы мне еще со школьной скамьи. С некоторыми из них я даже целовался».

Однажды вечером его старший брат Александр, оторвавшись от газеты и наморщив свой высокий лоб, заметил:

— Не слишком ли рано ты начал?

— Что ты имеешь в виду? — Якоб попробовал сделать вид, что не понимает брата.

— Посмотри на себя в зеркало и вытри с лица губную помаду!

Теперь, находясь в мансарде, Якоб мог глазеть на себя в зеркало сколько угодно. Никакого следа губной помады: из зеркала на него глядела бледная небритая физиономия с заспанными глазами.

— Наверное, только этого вы и хотели? — спросила она нараспев и без удивления, когда Якоб обнял ее за плечи и склонился над ней. Ловко вывернувшись, Грет схватила его за запястья. — Всегда одно и то же, — бросила она и ушла с веранды.

«Сам во всем виноват», — подумал Якоб, глядя в зеркало, и постучал себе пальцем по лбу.

Прошло несколько дней, и воспоминание о понесенном поражении забылось. Он все реже думал о случае на веранде. Теперь им полностью овладела новая мысль: «Если ничего не произойдет, то дней через десять можно собирать свой чемодан и отправляться в заданном направлении». Эту надежду вселил в Якоба лечащий врач, правда, с одной оговоркой: «Если к тому времени сможешь прилично бегать!»

«Итак, долой палку и давай как следует тренироваться. В конце концов мог же я танцевать без этого костыля. Ах да, танцевать… — Прошедший вечер снова вспомнился ему. А с воспоминанием возник и образ девушки с жесткими темными волосами. — Этот веснушчатый нос…» — подумал Якоб и вдруг почувствовал к нему какую-то симпатию.

8

Якоб тренировался по три раза в день. К своей цели — развалинам замка на вершине горы — он с каждым разом подвигался все ближе и ближе. Для него это было нелегким делом, поскольку тропинка наверх изобиловала крутыми подъемами и спусками и была усеяна скользкими камнями.

За пять дней до отъезда, это было перед полуднем, Якоб тренировался в беге на длинную дистанцию. Вдруг за поворотом раздался треск. Якобу показалось, что кто-то сломал молодое деревце. Он остановился, прислушался и затем побежал дальше, поглядывая по сторонам, и вдруг на лесной опушке увидел ее.

На Грет были черные в обтяжку брюки и оливкового цвета куртка с фигурной отделкой. Волосы девушки растрепались от влажного ветра. Она стояла, повернувшись к нему спиной, и держала в руках сучковатую палку. Слова раздался треск, и палка переломилась об ее колено на две части. У ног Грет уже высилась горка наломанных сучьев.

— Дрова собираете? — громко спросил Якоб.

— А, командир танка! — удивленно воскликнула девушка и выпрямилась во весь рост.

Якоб осмотрелся вокруг.

— Вы здесь совсем одна?

— Добрый день. Как видите, одна, если не считать вас.

— А ваши подруги?

— Они спят.

— Как, еще спят?

— Нет, уже спят.

Она наклонилась, подняла с земли палку и взвесила ее в руке.

«Интересно, что будет теперь?» — подумал Якоб.

Грет посмотрела, как бы примериваясь, вперед, туда, где на окраине леса стояла тоненькая елочка. Неожиданно размахнувшись, девушка с силой бросила палку в сторону елочки. Раздался звонкий удар по стволу, и тысячи дождевых капель упали на землю.

— Это чтобы не потерять спортивной формы, — пояснила она.

Грет повторила бросок еще несколько раз и почти всегда попадала в цель. Якоб все стоял и смотрел на нее. «Она чем-то напоминает мне натянутую пружину», — подумал он и сказал:

— Смотрю я на вас и знаете с кем сравниваю?

— С кем? — спросила она, вытирая руки носовым платком.

— Со своим старшим братом, — ответил Якоб. — Ему уже за тридцать, но он не может равнодушно пройти мимо хотя бы одного тяжелого предмета на стройке, обязательно должен его поднять. Он легко выжимает ось полевой вагонетки.

— Ваш брат мне симпатичен, хотя я его и не знаю.

— Наверное, потому, что он далеко отсюда. Мы жили с ним вместе с шестьдесят первого года, пока мне не надоело и я не сбежал.

— Вы так много говорите о своем брате. А где же ваши родители?..

— Мои родители бросили меня, — равнодушно ответил Якоб. — Они там, в Западной Германии…

— Ешь помедленнее, — заметил Якобу на другой день молоденький лейтенант, сидевший с ним за одним столом, и в голосе его прозвучало восхищение и даже зависть. — У тебя еще много времени. Даже если и опоздаешь, она наверняка подождет тебя.

— Женщин нельзя заставлять ждать, — ответил Якоб, — а эту тем более. — Он быстро проглотил еду и первым вышел из столовой.

Недалеко от дома отдыха, прямо под склоном горы, журчал ручей. Легкий деревянный мостик соединял оба каменистых берега.

Грет уже ждала на условленном месте. Она сидела на перилах и длинной палкой рисовала на песке какие-то фигурки. Когда Якоб приблизился, она легко соскочила с перил.

— Куда пойдем? — спросила она.

— Мне все равно, — ответил Якоб.

— Неподалеку отсюда есть старая церковь. Полчаса ходьбы.

— Вот как? — удивился Якоб. — Старые церкви меня как-то не очень интересуют.

— Но эту стоит посмотреть. Когда-то в ней читал свои проповеди сам Томас Мюнцер.

— Вот уж не подумал бы, — сказал Якоб. — Мне казалось, что, кроме рыцарей-грабителей, там наверху никогда никого не было.

— Так думают многие. Хотите, я составлю вам план экскурсий на целую неделю вперед?

— Вряд ли стоит, — ответил Якоб. — К сожалению, из этого ничего не получится: через четыре дня моя путевка кончается, и я уезжаю…

— Угадайте, что меня все больше и больше интересует? — спросил Якоб на следующий день у Грет, когда они снова встретились.

— Что же? — спросила она, замедляя шаг.

— Мне хотелось бы узнать, кто вы такая, — сказал Якоб.

Она откинула назад голову и лукаво ответила:

— Девушка, а кто же еще?

— Не замужем?

— Послушайте, на такие вопросы я не отвечаю!

— Значит, не замужем, — улыбнулся он, — наверняка у вас еще нет друга.

— Я отказываюсь отвечать на эти вопросы!

— Пожалуйста. Но тогда скажите по крайней мере, чем вы занимаетесь?

— А вот это отгадайте сами.

— Вы — студентка.

Она подумала и кивнула головой.

— Наверняка вы изучаете историю.

— Нет.

— Литературу?

— Тоже нет.

— Если не хотите говорить, я не настаиваю.

— Я изучаю сельское хозяйство, — сказала она. — Правда, учиться начала только осенью, но если все пойдет хорошо, то через несколько лет я буду агрономом.

«Нам становится интересно друг с другом, — с удовлетворением подумал Якоб. — Но, к сожалению, через три дня меня здесь уже не будет…»

Утром следующего дня сосед, молоденький лейтенант, за завтраком сказал Якобу:

— По твоему лицу, дорогой, видно, что ты втрескался по самые уши.

— Ерунда какая! — фыркнул Якоб.

— Твоя реакция мне понятна. Не вешай носа, вы подходящая парочка.

— И совсем мы друг другу не пара! — решительно заявила Грет, когда Якоб во время очередной встречи завел с ней разговор на эту тему.

— Теперь я знаю, о чем вы думаете, — сказал Якоб. — Вы думаете о курортных приключениях, и только. Я лично о них не думаю. Просто так получается, что мы теперь видимся каждый день. Мы много гуляем вместе, разговариваем, спорим, но почти ничего не знаем друг о друге…

— О вас я, между прочим, кое-что знаю, — улыбнувшись, возразила она. — Вспомните наш первый вечер в доме отдыха…

— Вы не можете мне его простить? — с чувством спросил Якоб. — Или не хотите?

— Что вы! — засмеялась Грет. — Ведь я ко всему привыкла!

«Теперь она преувеличивает насчет того, что «ко всему привыкла», — подумал он, но все-таки спросил:

— Как это понимать?

— Прежде чем стать студенткой, я работала в деревне и была там единственной девушкой на нашем участке. Остальные все парни — двадцать один человек. И хотя я выгляжу не ахти как из-за своего веснушчатого носа, мне пришлось от них отбиваться…

«Она считает себя некрасивой, значит, она чуточку тщеславна. С ума сойти, Якоб, но ничего не поделаешь: завтра твой поезд отправляется!»

— Помни о том, какую цель ты перед собой поставил, — сказала Грет.

Якоб кивнул головой:

— Да, Грет, я знаю.

— Удастся ли тебе ее осуществить?

— Я должен.

— Хочешь, я пойду впереди?

— Оставь, Грет, ведь моя нога уже зажила.

— Если будет трудно идти, обопрись на меня…

Но Якоб не услышал ее слов, занятый одной мыслью: «Жаль, что это наша последняя встреча».

9

«Я все еще люблю тебя, — думал Якоб, — хотя и дом отдыха, и совместные прогулки в горы остались далеко позади. Семь недель ни единой весточки. Семь трудных недель в этом полку, в этой роте…

Я люблю тебя, Грет, хоть ты и говоришь, что ты не красивая. Ты прекрасна, а быть прекрасной — это намного больше. Умные люди всегда прекрасны, а ты умная. Ты уверена в себе, ты сильная. У тебя есть цель в жизни, и ты знаешь, чего хочешь, к чему стремишься. Ты простая, веселая, добрая. И поэтому прекрасная…»

Мысленно он видел перед собой лицо девушки, такое, как тогда, поздно вечером, на развалинах башни. В ее глазах светились крошечные огоньки. Он знал: сейчас она не стала бы сопротивляться, если бы он решился поцеловать ее. Ее маленькие сильные руки не оттолкнули бы его, потому что это был их последний день, их последний совместный вечер. Но Якобу не хотелось дешевой победы над девушкой.

«Я вообще не хочу никакой победы, — подумал он. — Я хочу, чтобы мы сами нашли путь друг к другу… Но почему же ты заставляешь меня так долго ждать?

Если бы ты была сейчас здесь, я рассказал бы тебе о маленьком мальчике, которого зовут Олаф и который повсюду таскает с собой пустую бутылку с длинным горлышком. Только что он стоял рядом со мной, отделенный от меня забором, и задавал мне вопросы, среди которых был и такой: «Но ты же не вечно будешь ездить на одном танке, правда?» Ты думаешь, это звучит абстрактно? Для меня — нет.

Это чуть ли не стало историей, Грет, в преждевременной развязке которой и ты сыграла свою роль. Но, поскольку мне кажется, что ты не понимаешь, в чем тут дело, я хочу рассказать тебе все с самого начала.

«Жил-был» — так обычно начинаются сказки, но у сказок всегда хороший конец. А какой конец будет у этой истории, сказать пока еще невозможно. Итак, жил-был маленький мальчик. Пожалуй, ему было столько же лет и он был такого же роста, как Олаф. Отец мальчика был профсоюзным работником в одном из крупных универмагов, в котором продавщицей в отделе «Все для женщин» работала и его мать. Из месяца в месяц отец мальчика собирал членские взносы, распределял путевки в дома отдыха, организовывал собрания, выпуская плакаты с лозунгами: «Работай вместе со всеми, планируй вместе со всеми, управляй вместе со всеми!» или «Думать — это долг каждого гражданина!». Мать продавала одежду: повседневную, свадебную, специальную… Родители хорошо зарабатывали, жили неплохо, обеспеченно. Маленький мальчик рос так же беззаботно, как и тысячи его сверстников. Но однажды случилось нечто совершенно невероятное! В один из воскресных августовских дней его родители вдруг уехали, уехали навсегда, бросив своего маленького сына на произвол судьбы…

Они никого не обманули, не оболгали, у них не было долгов, они не причиняли никому зла. Профсоюзная касса тоже была в порядке, как и касса в отделе «Все для женщин». Никто им не угрожал, и все же они уехали, купив себе два билета по двадцать пфеннигов. Граница с Западным Берлином тогда еще была открыта, еще ровно одну неделю…

Может быть, это событие, и сыграло решающую роль в том, что мальчик рос особенно чутким, что он проявлял интерес к вещам, которые выходили за рамки его детского разума.

«Они показали свою беспринципность, — заявил старший брат Александр, — свое неверие в осуществление наших планов. Потому-то они и сбежали. Не вешай носа, братишка. Будь уверен, мы с тобой не пропадем!»

И Александр, который до того времени отличался непоседливостью и очень часто переходил с одной стройки на другую, из-за меня сразу же осел на одном месте и стал моим опекуном. Он устроился на работу в Берлине. На это же предприятие после окончания школы пришел учеником и я.

Старший был всегда впереди своего младшего брата. Когда он стал бригадиром, я только приступил ко второму году обучения, когда же мне присвоили звание квалифицированного рабочего, он уже был мастером, а когда мне впервые прикололи планку активиста, у него их было уже три. Рабочие называли его Александром Великим, меня же прозвали Якобом Маленьким.

Долгое время мне нравилось покровительство брата. Но в один прекрасный день я от него сбежал. Ты спросишь о причине? В конце концов надоедает оставаться все время в тени такого знаменитого брата…

Александр был заметной фигурой на предприятии, постепенно он сделался чуть ли не его руководителем. В его распоряжении находились цеха, он командовал многими бригадами. Я же был всего лишь обыкновенным электриком, мог командовать только самим собой.

Брат заставлял меня заниматься пустячной работой: устранить короткое замыкание, изолировать оголенную проводку, починить вилки с плохим контактом. Если я хотел заняться чем-нибудь более серьезным, он почти всегда говорил: «Не трогай этого, малыш. Это для тебя слишком сложно. Иди-ка лучше отдохни, я сам это сделаю». Человек, который хоть чуть-чуть себя уважает, не может позволить, чтобы к нему так относились всю жизнь…

В армии с самого первого дня все было совершенно иначе. Слова обер-фельдфебеля, с которыми он обратился к новобранцам, до сих пор звучат у меня в ушах. «С сегодняшнего дня вы солдаты, — заявил он нам, стоя перед строем и слегка раскачиваясь. — Понятно?» «Понятно!» — хором ответили мы ему.

«Думать — вот первая заповедь солдата, — продолжал он. — Понятно?» — «Понятно!» — «Чего вам здесь не придется испытывать, так это поблажек! Зато всех вас здесь ожидает высокая требовательность, с моей стороны, во всяком случае! Одновременно мы, командиры, будем оказывать вам доверие, поскольку высокие требования можно предъявлять только к тем, кому доверяешь. Понятно?» — «Понятно!» — «С этой минуты вся ваша жизнь будет во всем регламентироваться положениями уставов и приказами командиров. Итак, на протяжении полутора лет, пока вы будете находиться в армии, ваша служба будет оцениваться по результатам, конкретным результатам. Кто вначале не справится, тому помогут. Но главное — надо стараться самим. Чего мы от вас ожидаем? Чтобы каждый из вас стал настоящим воином, способным, если потребуется, встать на защиту своего социалистического отечества. Теперь все понятно? По-видимому, нет. И тем не менее — налево! Шагом марш!»

«Совсем другая музыка», — подумал я тогда, и, честно говоря, мне она пришлась по душе. По крайней мере, не то, что мелочная опека Александра, без которой шагу нельзя было ступить.

Сейчас ты поймешь, Грет, зачем я тебе все это рассказываю. Я стал унтер-офицером, потому что хотел избавиться от опеки брата. Я хотел доказать ему, что я тоже кое-чего стою. После окончания школы унтер-офицеров меня назначили командовать танковым экипажем, который должен находиться в состоянии постоянной боеготовности и каждый член которого хорошо знает, что от него потребуется в той или иной обстановке. Вот почему мне так не терпелось поскорее уехать из дома отдыха и попасть в свою часть…

За время службы в армии я пережил немало неприятностей, не раз оказывался в трудных ситуациях. А теперь мне кажется, Грет, что я не тот командир, который тут нужен…

Мой экипаж находится на хорошем счету у командования. Мы неплохо водим наш танк и метко стреляем. Однако у нас очень неважно обстоит дело с дружбой, слаба взаимовыручка, не хватает веры в коллектив, короче говоря, наш экипаж не спаян. И я не могу этого добиться, потому что ребята просто не понимают меня.

Ты пока еще не можешь понять, какую роль в моей жизни играет маленький мальчик. Но вспомни его последний, такой наивный вопрос…»

…Якоб внимательно смотрел вслед удаляющемуся мальчугану, который уже превратился в точку. Сейчас он совсем исчезнет среди раскидистых сосен.

Унтер-офицер повернулся и зашагал через песчаные дюны к казарме. Песок скрипел под его ногами.

«Нет, мне совсем не обязательно вечно ездить на одном и том же танке, — мысленно отвечал он на вопрос Олафа. — Танков так много. И самых различных типов: средние танки, плавающие танки… И на каждом из них должен быть командир. Отслужившие свой срок унтер-офицеры демобилизуются, и на их места назначают новых. Вот где выход из положения, разом можно снять с себя весь тяжелый груз. И не будет ни Петцинга, ни Штриглера, а главное — Бергемана. Перевод в новую часть — это не бегство, а всего лишь перевод. И у Александра не будет повода для покровительственных усмешек. Да и Грет, раз она ничего не знает, не будет задавать неловких вопросов…» Это решение, которое вдруг пришло Якобу в голову, нравилось ему все больше и больше.

10

Вечером, выйдя из здания штаба полка, лейтенант Тель облегченно вздохнул и подумал: «Наконец-то мне удалось получить отпуск, на целых четыре дня!»

А ведь еще совсем недавно он не представлял, получит отпуск или нет. Майор Брайтфельд, как и несколько недель назад, задумчиво склонил голову набок, и это чуть было не лишило лейтенанта выдержки. Тель уважал своего начальника, этого массивного, неуклюжего человека, которого невозможно было представить пролезающим в башенный люк, но который владел своим танком так, как никто другой в полку. Почти все офицеры были самого высокого мнения о военных способностях командира батальона. Какую бы тактическую задачу перед ним ни ставили, маршевая скорость его батальона всегда была высокой, развертывание в боевой порядок — быстрым и организованным, руководство батальоном — надежным и точным. Однако, когда речь заходила об отпусках, майор становился невыносимым.

Затаив дыхание, лейтенант Те ль думал: «Интересно, по каким причинам он теперь откажет мне в отпуске?» А причины для этого у майора каждый раз были самые разные: то не закончены учения по практическому вождению танков, то не проведены боевые стрельбы, то необходимо пересмотреть целую серию учебных фильмов…

— На нас опять что-то надвигается, — задумчиво произнес командир батальона и при этом спокойно взглянул на Теля.

— А когда у нас этого не бывает, товарищ майор? — возразил ему Тель с некоторым раздражением. — На нас вечно что-нибудь да надвигается. Однако это не может служить причиной, по которой я вот уже два месяца никак не могу съездить домой.

— Вы командир роты, — сказал Брайтфельд, — и если то, о чем я слышал, подтвердится, я не смогу отпустить вас сейчас. Ваш отец в такое время тоже не смог бы отпустить ни одного из своих командиров.

«Вечно, когда я должен от чего-то отказываться, он приводит моего отца мне в пример», — подумал Тель и сказал:

— Я ведь не штатный командир роты, а лишь временно замещаю его.

— Да, но это «временно» тянется чуть ли не четверть года, — заметил Брайтфельд.

«Неужели прошло уже так много времени с тех пор, как с нашим ротным произошел несчастный случай? — подумал Тель и загрустил. — Пора бы ему наконец выписаться из госпиталя. Работы невпроворот. Даже о своем первом взводе некогда подумать. Да и домой в конце концов хочется съездить!»

— Но для меня это очень важно, товарищ майор! — настаивал он.

— Мне вы тоже нужны, — не отступался от своего Брайтфельд. Он постучал пальцами по крышке стола. — На днях появится сообщение о крупных учениях, которые состоятся, так сказать, вне плана. Невиданные по размаху учения с участием соединений стран — участниц Варшавского Договора. Проводиться они будут через месяц или, возможно, через два. Но ведь к ним нужно как следует готовиться.

— Неужели я должен ждать еще два месяца?

Брайтфельд улыбнулся и небрежно махнул рукой.

— Не так долго, нет, но недельки две придется подождать.

— Но это невозможно! — не выдержал Тель.

— Нам необходимо полностью завершить программу форсирования танками водных преград.

— Несмотря ни на что, — настаивал Тель, — я не могу больше ждать. Я должен съездить домой хотя бы на несколько дней.

— Почему?

«Потому что моя невеста мною недовольна», — мысленно ответил Тель.

Последний раз, было это примерно месяца два назад, она у него спросила:

— Выйдет у нас с тобой вообще что-нибудь со свадьбой?

Тогда Тель с уверенностью пообещал:

— Мы поженимся еще в этом году. В следующий раз, когда приеду в отпуск, обо всем договоримся и все подготовим.

Однако Елена только неопределенно пожала плечами. Кто знает?.. И ее сомнения, видимо, не были лишены оснований.

Тель познакомился с ней, когда она была еще студенткой факультета славистики. Она прекрасно владела тремя языками, и ей предложили работать по контракту в качестве переводчицы. С тех пор она разъезжала то с каким-нибудь физиком-атомщиком на сессию в Варшаву, то с ученым-метеорологом на международный конгресс в Ленинград, то для разнообразия с двумя-тремя кинематографистами в Варну или Констанцу… «Эти киношники особенно любят кататься по свету, — думал Тель, — как будто все комедийные фильмы необходимо снимать только на Черном море или еще где-нибудь за границей».

— Моя невеста случайно оказалась дома всего на одну неделю, а со свадьбой, как вы знаете, хлопот немало, — ответил Тель.

— Хорошо, — нерешительно произнес Брайтфельд, — даю вам два дня.

— Этого слишком мало, мне нужна по крайней мере неделя!

— Хорошо, три дня.

— За три дня я ничего не успею сделать, мне нужно хотя бы шесть.

Некоторое время они еще торговались. Кому-нибудь другому Брайтфельд просто не дал бы и пикнуть, однако лейтенанта он знал давно, знал, что на него вполне можно положиться. Они вместе участвовали в многочисленных учениях, боевых стрельбах, проверках, и между ними завязались дружеские отношения.

— А с программой по преодолению водных рубежей вовремя справитесь? — поинтересовался Брайтфельд.

— Так точно, товарищ майор!

— Хорошо, договорились — четыре дня.

— Подчиняюсь власти, — вздохнув, ответил Тель.

— Подчиняйтесь, подчиняйтесь, — сказал Брайтфельд. — Давайте сюда ваш рапорт! — Медленно, словно все еще не желая окончательно согласиться, он подписал листок, протянул его через письменный стол Телю и неторопливо почесал затылок. — В конце концов, мы с вами оба солдаты, — сказал он. — Короче, вы понимаете, что я хочу сказать. У вашего отца, полковника…

Через пять минут Тель уже спускался по широкой лестнице штаба. Теперь, когда отпускное свидетельство лежало в его удостоверении, у него было только одно желание: как можно скорее переодеться, вытащить из сарая заправленный еще несколько недель назад мотоцикл — и в путь!

Но сначала ему надлежало выполнить кое-какие формальности по передаче дел. По бетонной дорожке он прошел к высокому зданию казармы, где на одном из этажей размещалась его рота.

Первое, что бросилось ему в глаза, когда он вошел в свой кабинет, — какая-то бумажка, лежавшая на письменном столе. Тель отлично помнил, что раньше бумажки здесь не было. Он обошел вокруг стола, не ожидая ничего хорошего. «Прочитать или не стоит?» Наконец он взял ее в руки и развернул. Почерк был разборчивый.

«Теперь прощай, веселый отпуск, — мелькнуло у лейтенанта в голове, — конечно, если не произойдет какого-нибудь чуда».

Он подошел к окну и раздвинул шторы. Внизу на широком, поросшем травой плацу было тихо. Несколько унтер-офицеров медленно шли к столовой.

«Нет, — подумал Тель, — на чудо рассчитывать не стоит. Но еще не все потеряно, кое-что можно исправить. С этим Тесеном нужно поговорить, и притом немедленно!»

Отворив дверь кабинета, он позвал из коридора дежурного фельдфебеля.

— После ужина, — приказал ему Тель, — пришлите ко мне унтер-офицера Тесена! «Все уладится, и через полчаса меня уже здесь не будет», — мысленно успокоил он себя.

11

Однако желанию лейтенанта Теля не суждено было сбыться. Елену увидеть не удалось, да и Якоб не отказался от своего решения.

— Представь себе, отец, сколько я его ни уговаривал, все впустую! — объяснял Тель отцу, с которым ему удалось встретиться дома перед самым отъездом на учения.

Из-за серого лесного массива порывом ветра донесло гул моторов. Полковник, сидевший на плащ-палатке у небольшого костра, подкинул в огонь охапку хвороста. Ветки намокли от дождя: в костре послышалось шипенье и треск, потом кверху повалили густые белые клубы дыма. Некоторое время полковник ворошил палкой в костре, и Телю казалось, что отец не слышит его слов.

Но полковник вдруг спросил:

— Так, значит, не хочет он, этот твой унтер-офицер, оставаться у вас в роте?

— Да, — ответил Тель, — унтер-офицер Тесен настаивает на своем.

Гул моторов все нарастал. Полковник поднял голову.

— Водитель! — крикнул он высоким скрипучим голосом, не оборачиваясь.

В укрытии за соснами хлопнула автомобильная дверца. Ефрейтор, выскочив из кабины, подбежал к костру. Под мышкой он держал туго набитую папку, потрепанную, с оторванными ручками. Тель вспомнил, что когда-то подарил ее отцу в день двадцатилетия его воинской службы.

— Зачем она мне, — проворчал тогда отец и подозрительно покосился на подарок сына, — студент я, что ли?

Однако папку все же взял, и с тех пор она стала его постоянной спутницей на всех учениях. Она всегда была туго набита топографическими картами, таблицами, схемами, сигаретами…

— Что случилось? — спросил шофер, остановившись сбоку за спиной полковника и несколько наклонившись вперед.

Отец взглянул на сына, и в его прищуренных глазах вспыхнул задорный огонек.

— Нет, ты только послушай, сынок! И он еще называется моим водителем! А сам даже понятия не имеет, как нужно докладывать по уставу! — Полковник повернулся в сторону ефрейтора. — Надо докладывать: «Товарищ полковник, ефрейтор…» Э-э-э, как ваша фамилия?..

— Майер, — подсказал шофер, — ефрейтор Майер.

— Вот так и докладывайте: «Товарищ полковник, ефрейтор Майер по вашему приказанию явился!» Вот как это делается, ясно?

— Да, — ответил шофер и кивнул головой. — А что вам угодно?

— Угодно?! — Голос полковника стал еще более скрипучим. — Угодно?! Сосисок с горчицей, да побольше! Черт побери, когда вы наконец поймете, что вы не в своей пивной, а в воинской части! — И, повернувшись к сыну, добавил: — До армии он работал официантом в лейпцигской «Астории». Хотел бы я знать, как ему удалось стать шофером!

Ефрейтор начал было что-то говорить об обществе «Спорт и техника», однако полковник нетерпеливым жестом оборвал его.

— Вы что-нибудь слышите? — спросил он, подняв кверху свой указательный палец.

— Это, наверное, танки!

— У вас прекрасный слух, почтеннейший, это действительно танки. А скажи-ка мне, сколько их?

— Не знаю, — ответил ефрейтор, пожимая плечами, и при этом скорчил скорбную мину, словно произнес дежурную фразу всех официантов: «Очень жаль, но печенка сегодня уже кончилась».

— А что вы вообще знаете? Ничего вы не знаете! — сердито бросил полковник.

Тут в разговор вмешался Тель:

— Судя по гулу, их три. Три танка, значит, один взвод.

Бросив на сына одобрительный взгляд, полковник недовольным тоном продолжал:

— А тебя я не спрашивал, товарищ лейтенант. И вообще, разве в твоем полку принято перебивать старших по званию?

Сын улыбнулся.

— Так, — проговорил полковник, обращаясь снова к ефрейтору, — сейчас давай что есть силы дуй через лес туда. Посмотришь, как подходят танки. При этом следи как следует за маршевым порядком, я хочу знать это. А когда подойдет весь батальон, вернешься ко мне и доложишь!

— Слушаюсь!

— Только смотри, чтобы тебя никто не заметил, — добавил полковник, — они ведь не знают, что мы здесь!

Ефрейтор со всех ног бросился выполнять приказ. Полковник посмотрел ему вслед и, немного помолчав, пробормотал себе под нос:

— Хоть он и всего неделю у меня, этот Майер, но водитель он классный. Хотел бы я знать: как его угораздило стать официантом?

Полковник вытащил из костра горящий сучок, а из кармана брюк — смятую пачку папирос и закурил. Прикуривать было нелегко: сучок дымил, и дым ел глаза.

Вдруг полковник заговорил снова:

— История с унтер-офицером, кажется, задела тебя за живое, если ты ради нее пожертвовал частью своего отпуска и приехал посоветоваться со мной.

Лейтенант подумал: «С отпуском это не так уж важно. Елена все равно улетела, причем совершенно неожиданно. А может, и нет, кто знает?

Итак, по крайней мере половина с таким трудом полученного отпуска оказалась у Теля потерянной. Но тут он вспомнил об отце и решил заехать к нему. Хорошо еще, что удалось застать отца дома. «Не повезло тебе, сынок, — вспомнил Тель слова отца, — к сожалению, нет ни одной свободной минуты. Сейчас уезжаю на танковые стрельбы, если хочешь, поедем вместе, завтра к утру вернемся…»

— Он тебе очень нужен, этот унтер-офицер? — услышал Тель вопрос отца.

— Он мне просто необходим, отец. Так же необходим, как тебе любой из твоих командиров, когда вы отправляетесь на большие учения. Ты ведь, наверное, слышал о предстоящих крупных маневрах?

— Лейтенант просвещает командира дивизии, — шутливо заметил полковник. — Да, случайно я слышал о них и еще кое о чем.

«Его обычные шутки, — подумал Тель, — а я вечно на них попадаюсь».

— Одно могу сказать тебе уже сейчас, — полковник швырнул окурок папиросы в костер. — Мы опять будем соперниками: ты — с «голубыми», я — с «красными». — Его глаза хитро блеснули.

— Спасибо за информацию, — сказал Тель. — Старое соперничество между отцом и сыном. На этот раз, так сказать, на высшем уровне.

— Болтун ты, — улыбнулся полковник и подтолкнул сына в бок, — молоденький болтунишка!

И оба рассмеялись.

12

О старом соперничестве между отцом и сыном не могло быть и речи. Наоборот, Тель-младший испытывая по отношению к Телю-старшему должное уважение и восхищение. И не только потому, что отец был полковником и командовал дивизией, и не из-за отцовского прошлого, хотя в прошлом отца и была такая деталь, мысль о которой наполняла сына чувством все большей и большей гордости.

«Действительно, — приходила ему иногда на занятиях по истории мысль, — не каждый может похвастаться отцом, который с самого начала, почти с первого часа войны против Советского Союза, стоял на правильных позициях: сперва воевал в партизанском отряде в селах Белоруссии, потом — в качестве представителя партии — вел пропагандистскую работу в лагерях для немецких военнопленных».

«Четыре вещи привез я с собой в качестве сувениров о тех временах, — рассказывал полковник, когда находился в приподнятом настроении. — Вот эти три медали и свой скрипучий голос. — При этом он постукивал пальцем по своей худой шее. — Медали — за участие в боевых действиях против гитлеровцев, а голос — от бесконечных дискуссий. Порой нелегко приходилось тогда с пленными земляками. И если нам удавалось кое-кого из них переубедить, то лишь потому, что сами мы были непреклонными. Кое-кто из пленных за короткое время превратился в настоящих борцов».

Глубокое ясное мышление, целеустремленность в действиях, постоянное внимание к задачам времени — вот что было характерно для отца всегда. В этом ему можно было позавидовать.

«Он женат на своей армии, — думал иногда о нем Тель-младший. — И если в учебниках по истории будет написано: «В пятидесятых годах двадцатого века на немецкой земле впервые были созданы Вооруженные силы рабочих и крестьян», то я буду знать, что мой отец, полковник, тоже принимал участие в их создании, и не где-нибудь, а на самом переднем крае».

Иногда, правда, из-за бесконечных отсутствий отца сын чувствовал себя заброшенным. В этом, собственно, и заключалась основная причина того, что он определил как старое соперничество. Некоторое время отец и сын находились в натянутых отношениях, которые особенно обострились после внезапной смерти матери. Однажды это дало отцу повод спросить у сына:

— Ну а чем ты намерен заниматься дальше?

Спросил он об этом невзначай пять лет назад, после того как молодой Тель вернулся с выпускного вечера, на котором ему были вручены свидетельство о присвоении квалификации и аттестат зрелости. «Ну а чем ты намерен заниматься дальше?» При этом отец выглянул из ванной комнаты с мыльной пеной на щеках и с махровым полотенцем на худом плече.

Сын остановился как вкопанный, проглотил подступивший к горлу горький комок и затем желчно спросил:

— Неужели это тебя хоть сколько-нибудь интересует?

— Глупый вопрос, — недовольно проворчал отец, скрывшись в ванной комнате.

— Тогда почему же ты спрашиваешь об этом только сейчас?

— Разве только сейчас?

Тель точно не помнил, были ли такие разговоры раньше. Конечно, время от времени, когда случай сводил их вместе за обедом или ужином, разговор так или иначе заходил и о будущем сына. При этом отец прямо не предлагал, какой путь, по его мнению, следовало избрать сыну. Но все же в этих случайных разговорах нет-нет да и проскальзывало родительское пожелание, совершенно определенное и, безусловно, само собою разумеющееся…

Потому-то отец и сказал:

— А разве не все равно, говорили мы об этом или нет? Мне кажется, у тебя на этот счет полная ясность.

— Никакой ясности у меня нет, — упрямо ответил сын. — Как бы ты посмотрел, например, на то, если бы я занялся изучением математики?

— Почему именно математики?

«Это могла бы быть и кибернетика, — подумал сын, — и ядерная физика, и астронавтика. С таким же успехом я мог бы пойти служить во флот, поступить работать на химический комбинат, на завод тяжелого машиностроения; мог бы избрать для себя карьеру дипломата, тем более что ты немало помучил меня, заставляя учить русский язык; наконец, я мог бы стать тем, кем ты в глубине души желал бы меня видеть…»

Ответил он несколько вызывающим тоном:

— Ты что-нибудь имеешь против математики, отец? Математика — это нечто реальное, это наука, в которой царит порядок и закономерность.

Отец, теперь уже свежевыбритый, выглянул из ванной комнаты и бросил на сына испытующий взгляд.

— Я вижу, отец, — сказал Тель, — тебе не по душе математика.

— Как раз наоборот, — возразил отец и откашлялся. — И особенно, когда я думаю о наших офицерах-артиллеристах. Знаешь, сынок, как много им приходится биться с математическими формулами?! Но, судя по твоему тону, у тебя в голове что-то другое…

«Ты меня хорошо слушал, — подумал Тель. — Мне действительно не хотелось бы, чтобы после смерти матери между нами возникали недоразумения. Когда меня из пионеров приняли в Союз Свободной немецкой молодежи, ты даже не заметил, что я перед тобой частенько стал появляться в голубой рубашке. Даже когда я окончил десятый класс и получил аттестат зрелости, будучи вторым учеником в классе, ты и тогда не соизволил похвалить меня. А когда я рассказал тебе, что нашу бригаду выдвинули на соискание Государственной премии, ты только пробурчал, что это, мол, вполне естественно. И вот сегодня, в незабываемый для меня день, когда мне присвоена квалификация слесаря-моториста, у тебя не нашлось ничего, кроме вопроса: «Ну, а чем ты намерен заниматься дальше?» Какой вопрос! А ведь мы живем с тобой под одной крышей! Если бы я вдруг попытался говорить с тобой по-вьетнамски или по-испански или показал бы тебе написанный мною роман в пятьсот страниц, если бы сообщил, что стал отцом тройни, тебя ни то, ни другое, ни третье не вывело бы из равновесия, потому что, по-твоему, все это само собой разумеющиеся вещи. Как нечто само собой разумеющееся, ожидал ты услышать от меня ответ на вопрос, чем я буду заниматься в будущем. Точно знаю, какой ответ тебе хотелось бы услышать. Но ты не получишь его от меня, по крайней мере теперь!»

И как бы в подтверждение своих мыслей, сын повторил:

— Итак, чтобы ты знал, я решил заняться математикой!

Вскоре Теля призвали на военную службу, и он стал танкистом. Отцовское воспитание и отцовский пример были слишком сильны, чтобы он мог быть средним или плохим солдатом.

Однако, когда он получил первый отпуск и приехал домой, отец за ужином, внимательно посмотрев на сына, спросил:

— Ну как, воин, нравится тебе армия?

В сына же словно черт вселился, и он подчеркнуто равнодушным тоном ответил:

— Да уж как-нибудь продержусь, отец.

Он взглянул на сына. Даже без формы, в своей темной шерстяной рубашке с засученными по локоть рукавами, отец, выглядел по-солдатски мужественным. В его серых, окруженных морщинками глазах вспыхнул огонек. Высокий голос стал еще более скрипучим, когда он спросил:

— И это все, что ты мне можешь сказать?

— А что же еще? — возразил Тель. Однако заметив, что отец начал нервно постукивать костяшками пальцев по столу, добавил: — В общем-то служить в армии довольно интересно. Современная техника, например, требует от воинов, особенно от командиров, хорошего знания математики. А что касается наших танков, так это просто чудеса техники!

— Знаю, — недовольно проворчал полковник, — как-никак не первый год служу в армии.

Взглянув на часы, отец встал из-за стола и пробурчал что-то непонятное себе под нос. Он надел китель, застегнул ремень с кобурой и, не говоря ни слова, твердой походкой направился к двери.

Сын, пораженный выдержкой отца, подумал: «Я знаю, отец, что тебя это злит, знаю, что в тебе все бушует. Но ведь и я тоже вправе рассчитывать на то, чтобы ты со мной разговаривал на равных!»

Когда Тель приехал в отпуск в следующий раз, отец, видимо, решил уделить ему больше времени. Во всяком случае, он уже не поглядывал то и дело на свои часы.

«Это уже хороший признак, — подумал про себя сын. — Наверняка сегодня что-нибудь произойдет».

— Ты только послушай, отец, — начал он разговор, — какие безобразия творятся у нас в роте. На учениях нам было приказано протянуть телефонную линию длиною двенадцать километров. Сначала все шло хорошо. Но только короткое время. Вдруг где-то произошел обрыв. Вот тут-то все и началось, отец! Офицер-связист приказал мне устранить неисправность за пять минут. Ты себе представляешь, что такое пять минут? И это на линии протяженностью двенадцать километров! Такого олимпийского рекорда еще никто не ставил! Ну скажи, разве можно принимать всерьез приказы такого офицера?

Отец сидел выпрямившись и невозмутимо слушал сына.

— А во время ночного марша, — продолжал Тель, — произошел такой случай. Мы должны были пройти по азимуту определенное расстояние. Впереди шел командир нашего взвода. На одном из участков маршрута он допустил ошибку при ориентировании на местности. «Бывает и такое, — подумали мы. — Командиры тоже не застрахованы от ошибок». Решили сказать об этом ему. И тут он разбушевался: как это, мол, вы могли подумать, что я ошибся! Ну ладно, думаем, и продолжаем идти вперед. Жаль только, что расхлебывать эту кашу пришлось нам. После того как мы окончательно сбились с пути, командир взвода вылез из танка и, потрясая над головой своим компасом, заявил, что, мол, во всем виноват компас. Давно мы не смеялись так от души, как после этого случая…

На этот раз отец не остался равнодушным к рассказу сына: его глаза превратились в узкие щелочки, а тело затряслось от беззвучного смеха.

— Так, — произнес он отрывисто и кивнул головой.

— Вот какие истории бывают, отец.

— Бывают, — согласился отец. — Но позволь-ка задать тебе один вопрос, сынок: сам-то ты как относишься к профессии офицера?

«Ну, — подумал Тель, — кажется, отец решил наконец поговорить со мной по душам».

— В подобных ситуациях, ты, например, мог бы поступить разумнее, — продолжал отец.

— Ты так считаешь? — с притворством спросил сын. — Еще неизвестно, удовлетворит ли меня эта профессия.

— В мое время такого вопроса даже не возникало, — категорично возразил ему отец.

«Не слишком разумный ход с твоей стороны, — подумал Тель. — Тебе нужно убеждать меня, а не злить».

— Для твоего поколения, отец, — ответил он, — в свое время многое казалось само собой разумеющимся. Но что поделаешь, если у меня душа вообще не лежит к профессии офицера. Прожить жизнь, занимаясь делом, которое тебе не нравится… Нет уж, благодарю.

— Стало быть, так ты относишься к профессии офицера? — недовольно проворчал отец.

— Я тебе только намекнул на одну из многочисленных возможностей.

— И эта возможность кажется мне вполне реальной после сказанного тобой.

«Так вот, значит, как ты меня оцениваешь, отец! И все это только потому, что у тебя заранее сложилось определенное мнение обо мне».

— А что, собственно, привлекательного ты находишь в профессии офицера?

В голосе отца почувствовалась агрессивность:

— Что за глупые вопросы ты мне задаешь?! Для приспособленца в ней действительно нет ничего привлекательного!

«Благодарю тебя, — подумал Тель, — ты был достаточно груб».

— Ну а не для приспособленца? — спросил он.

— А я-то думал, что ты жаждешь большого дела, трудной работы. Мне казалось, что ты хочешь служить в армии. Но, к сожалению, я ошибся!

Отцу, видимо, уже надоел этот разговор, он встал и направился к двери.

«Все так и есть! — хотелось Телю крикнуть ему вслед. — Я всегда сам стремился к этому!»

Но отец опередил его. Дойдя до дверей, он обернулся и раздраженно сказал:

— Впрочем, все это пустяки. В наше время нас интересовал один лишь вопрос — как ты относишься к своему классу. Сегодня к этому следовало бы добавить: как ты относишься к своему государству. В отношении тебя мне теперь все ясно! — И он закрыл за собой дверь, хлопнув сильнее обычного.

«Пожалуй, сейчас ты зашел слишком далеко, отец, — озабоченно подумал Тель. — Посмотрю, как тебе удастся выйти из этого положения!»

Эта мысль долго не давала сыну уснуть. Он уже целый час лежал в постели, а сна все не было. Вдруг в соседней комнате зазвонил телефон. Тель услышал через стенку, как отец снял трубку.

«Он еще не спит и работает, сидя за письменным столом», — подумал сын.

— Значит, иначе никак нельзя? — услышал сын голос отца. — Понятно, товарищ генерал. Так точно, все ясно. Ну что же, ничего не поделаешь. Будет сделано, как вы сказали. Так точно, завтра! Жаль, что иначе нельзя! Ну, хорошо!

Затем в соседней комнате наступила тишина. Тель подождал немного — ни звука.

«Может быть, стоит посмотреть, что он там делает?» — подумал он.

Тихонько заглянул в кабинет отца. Отец стоял около письменного стола в накинутом на плечи кителе. В руке он все еще держал телефонную трубку. Вид у него был усталый и немного растерянный.

— Что с тобой? — спросил сын, входя.

Отец посмотрел на него.

— Ничего особенного, — спокойно ответил он и положил трубку на рычаг аппарата. — Во всяком случае, ничего необычного, как сказали бы теоретики: влияние научно-технической революции на нашу воинскую жизнь. В этом тоже есть свои прелести.

— Прелести? — удивился Тель. — По твоему виду этого не скажешь.

— А ты наблюдателен, — заметил отец. Он выдвинул ящик письменного стола, взял папиросу и закурил. — Представь себе, сынок, — сказал он, выпустив дым изо рта, — мы получаем новое вооружение, которое поступает в части, как говорится, буквально на днях. Однако никто из офицеров не умеет с ним обращаться, за исключением нескольких специалистов, прибывших к нам из Берлина. Вот и приходится направлять половину личного состава на переподготовку. А ты представляешь себе, что это значит? — Он сделал паузу, сел на край письменного стола и загасил недокуренную папиросу. — На полгода я лишаюсь каждого второго лейтенанта, обер-лейтенанта и капитана. И поверь мне, как только они выучатся, половину из них я больше уже не увижу. Но самое неприятное заключается в том, что в течение этого времени в артиллерийском полку будет полная неразбериха: ефрейторы будут командовать орудиями, унтер-офицеры — взводами, унтер-лейтенанты — батареями и так далее…

«Странно, что он мне все это говорит», — подумал Тель и спросил:

— Что же теперь будет?

— Все будет в порядке: мы и не такое выдерживали, — ответил отец. — Справимся и с этим.

— Несмотря на нехватку кадров?

— Должны справиться, — отец посмотрел на сына долгим взглядом. Затем неожиданно спросил: — Ну, а ты что скажешь?

— Я понял тебя, отец, — сказал Тель-младший. — Я тебя понимал с самого начала и знаю, какого ответа ты от меня ждешь. Я готов!

Так пять лет назад закончилась мнимая вражда между отцом и сыном.

— Ах ты проказник, — рассмеялся тогда отец. — Болтунишка ты этакий! Смотри же, делай свое дело как следует!

— Не радуйся заранее, — улыбнулся сын. — Кто знает, может, я тебя еще разочарую.

— Посмей только, — шутя пригрозил ему отец и добавил: — Нет, ты не можешь меня разочаровать. Я тебя знаю, голубчик. Ты весь пошел в меня!

Если бы майора Брайтфельда, командира лейтенанта Теля, спросили, действительно ли молодой офицер пошел в своего отца, тот бы со свойственной ему рассудительностью ответил: «Лейтенант Тель? Неплохой парень. Прекрасно освоил свою специальность. Выдержан, последователен, обладает упорством и требовательностью к себе, абсолютно надежен. У этого офицера большое будущее. Кое-чему, правда, ему еще следует поучиться, а именно: пониманию людей и умению руководить ими. Но я уверен, он и этому научится!»

13

Умение руководить людьми… Да можно ли этому вообще выучиться? В данный момент лейтенант Тель не мог дать себе ясного ответа на этот вопрос.

Небольшой костер тем временем уже догорел, и лейтенант Тель почувствовал прохладу. Стало темно, наступила тишина. Даже гул танковых моторов не доносился из-за темного леса. Пахло туманом и дымом.

«Словно мы здесь совсем одни, — подумал Тель, — мы вдвоем: мой отец и я».

— У нас, коммунистов, издавна существует один непреложный принцип, — первым нарушил молчание отец, — если не имеешь успеха, ошибку ищи в первую очередь у самого себя. Говоря иными словами — самокритика.

— Ты знаешь мою историю, — сказал сын. — А теперь мне бы хотелось узнать, в чем состоит моя ошибка.

— Как мне кажется, в самом главном.

— Интересно, в чем же?

— Подумай сам, — сказал отец. — Вспомни, как ты принял своего унтер-офицера…

«Странный вопрос! — Тель был разочарован. — А как мы его в роте должны были принимать? Разумеется, как культурного человека. Во всяком случае, меня принимали совсем иначе».

Где-то рядом послышался треск. К ним кто-то приближался. Человек прошел всего в нескольких метрах мимо костра.

— Товарищ полковник!

— Я здесь, товарищ Майер! — вполголоса ответил полковник. — Идите сюда! Батальон весь в сборе?

— Все до единого собрались, — ответил ефрейтор. — Через десять минут раздастся первый залп.

Тель услышал, как отец встал и отряхнулся.

— Пошли, сынок, уже пора.

На ощупь они двинулись через лес. Мокрые ветки кустарника цеплялись за обмундирование. С деревьев на землю падали тяжелые дождевые капли. Впереди шел водитель, следом за ним полковник. В темноте Тель смутно различал силуэт отцовской фигуры.

— Неужели у вас нет с собой карманного фонарика? — недовольно спросил отец.

— Есть, — ответил водитель. — Только он остался в машине.

— На тебя это похоже, — пробормотал полковник.

В этот момент где-то далеко позади раздался глухой взрыв. Земля под ногами чуть заметно вздрогнула. В темноте неба послышался легкий свист, а спустя несколько секунд высоко над ними вспыхнула яркая осветительная ракета.

— Ну вот, — проговорил полковник, поворачиваясь к сыну, — теперь нам по крайней мере не понадобится фонарик. Освещение шикарное и притом бесплатное.

— Да, — согласился лейтенант и посмотрел вверх на осветительную ракету, которая, мягко покачиваясь, медленно спускалась на парашюте.

При ее ярком свете местность вокруг словно ожила. Слева в оранжевом отблеске чернел сосновый лес, перед ним расстилался кустарник, а чуть ближе — холмы, земляные насыпи, причудливые заграждения, опоясанные несколькими рядами колючей проволоки. Справа были видны танки, целый батальон, напоминавший стадо выстроившихся в ряд боевых слонов с длинными хоботами пушек, грозно вытянувшихся вперед.

— Слишком скоро сгорела ракета: район обстрела не удалось рассмотреть, — заметил Тель.

— Я его не увидел, — сказал полковник. В его голосе послышалось еле сдерживаемое раздражение. — Может случиться так, что мы ничего и не увидим.

В стороне от них темнела громада высокого холма. Тель разглядел на его вершине деревянную наблюдательную вышку.

— Полезай наверх! — приказал ему полковник. — Я скоро подойду. Только дам взбучку командиру минометной батареи.

Когда вспыхнула вторая осветительная ракета, лейтенант уже вскарабкался на вышку. На сей раз ракета спускалась с большой высоты и светила дольше, выхватывая из темноты весь полигон с его многочисленным и сложным хозяйством. Справа от него можно было рассмотреть железнодорожную станцию, церковь, переезд. Таинственный ландшафт приобретал знакомые очертания…

Послышались шаги: кто-то поднимался снизу по лестнице.

— Ну, как на сей раз осветили местность? — спросил полковник, просунув голову в люк и переводя дыхание.

— Отлично! — ответил Тель. — Видно как днем.

Отец пролез через люк.

— Я им высказал все, что о них думаю, — сказал он и, встав рядом с сыном, перегнулся через деревянные перила.

Телю показалось, что он слышит, как у отца стучит сердце.

— Действительно, — с удовлетворением подтвердил он, — освещение хоть куда. — И, кивнув головой в сторону полигона, заметил: — Просто невероятно! Как в сказочном фильме: сначала темная-темная ночь, а потом вдруг светло как днем и видны предметы, которые ты здесь вовсе и не ожидал увидеть.

— Можешь спуститься, — шутливо подхватил отец, — и зайти в село. Кабачок в нем еще открыт, если тебе повезет, закажешь шницель по-гамбургски и…

— …сто граммов советской водки для тебя, — тем же шутливым тоном закончил фразу сын.

— Было бы недурно, хотя с некоторых пор я предпочитаю советское шампанское.

Они, довольные, рассмеялись.

— Кроме шуток, — сказал Тель. — Однажды я действительно чуть было не соблазнился.

— Чем? — спросил отец.

— Хотел дойти до района обстрела.

— Надеюсь, ты вовремя сообразил, что эти деревеньки всего лишь деревянный муляж?

Осветительная ракета спускалась все быстрее. Наконец она потухла, и вокруг снова сгустилась черная ночь.

Тель-младший предался воспоминаниям:

— Настроение у меня тогда было паршивое, в голову лезли какие-то сентиментальные мысли. Хотелось, чтобы все домики на полигоне, сколоченные из фанеры, превратились в настоящие дома с теплыми комнатами, накрытыми столами, с перинами на постелях, с гостеприимными хозяевами. Чтобы можно было зайти в один из них, постучаться в дверь и попросить: «Впустите, добрые люди, усталого голодного офицера, который чувствует себя совсем одиноким из-за того, что его плохо приняли в полку… А собственно говоря, помнишь ли ты, отец, как я приступил к службе в нашем полку? — спросил он.

— Кажется, там у тебя была какая-то неприятная история, — припомнил полковник.

— Больше того, — возразил сын, — это была одна из самых мрачных страниц в моей жизни. Ты вот недавно спрашивал меня насчет унтер-офицера Тесена. О том, как мы его встретили в роте. По сравнению с тем, как встретили меня, — это день и ночь.

Можно сказать, что Теля, который тогда только что получил звание унтер-лейтенанта, в танковом полку вообще не приняли. Его и трех других молодых офицеров никто не ждал. Исполненные жаждой кипучей деятельности, они поначалу долго и терпеливо ожидали у широкой лестницы, ведущей в здание штаба.

«И в этом негостеприимном полку нам предстоит провести годы, а может быть, половину жизни…» — с тревогой думали тогда они.

Постепенно их терпению пришел конец, давал о себе знать голод, да и от усталости они еле держались на ногах. Их одолевало беспокойство: неужели к ним так никто и не выйдет? Из окон казармы выглядывали солдаты, внимательно рассматривая вновь прибывших: кто, мол, они такие? А, так это новенькие офицеры!

— Ребята, глядите-ка, к нам новые командиры прибыли!

Дежурный офицер, молодой лейтенант с заспанным лицом, тоже высунулся из окна.

— Мне никто ничего не сообщал о вашем приезде, товарищи. В штабе сейчас нет ни одного офицера.

Потом он куда-то несколько раз звонил, но все безрезультатно.

— Я вижу, — обратился один из вновь прибывших унтер-лейтенантов к другому, — мы здесь вообще не нужны.

В это время мимо них случайно проходил какой-то майор.

— А, вы уже здесь? Наверняка опять кто-то из наших прошляпил. Ну ладно, потерпите до завтра, а там посмотрим. К сожалению, у меня сейчас тоже нет времени заняться с вами, большинство наших товарищей находится на учениях. А ведь без писем и газет им тоже не обойтись. Вас, наверное, в училище учили, товарищи, что в центре нашего внимания всегда должен находиться человек, а в заботу о человеке входит также и доставка ему почты и газет во время учений…

Дежурному офицеру было приказано позаботиться о прибывших: предоставить им жилье, обеспечить постельными принадлежностями, поставить на довольствие. Однако, сколько дежурный ни старался, ключей от комнат, где следовало разместить вновь прибывших, нигде не могли найти. Тем временем столовая уже закрылась, а постельные принадлежности просто некуда было девать.

— Я сыт по горло таким приемом, — заявил тогда Тель. — Пока майор из штаба не ушел, поеду-ка я лучше с ним на полигон…

— С унтер-офицером Тесеном все было иначе, — сказал сын, обращаясь к отцу. — Встретили его хорошо, для него уже была приготовлена койка с чистым постельным бельем. Да и ужин ему не забыли оставить.

Отец молчал.

— А ты ожидал большего? — спросил сын.

— Значительно большего!

— Ну и ну, не очень-то скромно с твоей стороны!

— То, что ты сделал, ты просто обязан был сделать.

— А что же нужно было еще? — спросил сын.

— Какую роль, по-твоему, должен играть унтер-офицер в роте? — вопросом на вопрос ответил полковник.

— Унтер-офицер? — удивленно переспросил сын и, подумав, ответил: — Воинское звание «унтер-офицер» присваивается, как правило, после успешного окончания школы младших командиров, выпускников которой назначают командирами мелких воинских подразделений: отделений, экипажей, расчетов.

— Ты был прилежным курсантом в офицерском училище, но мне этого недостаточно!

— Скажи, в конце концов, к чему ты клонишь?

— Ты видишь в унтер-офицере главным образом служебную единицу и почти не замечаешь его как человека. Унтер-офицер — это твой непосредственный помощник и боевой товарищ. С ним тебе предстоит переносить все трудности и тяготы воинской жизни. Он должен стать твоим первым советчиком, он должен во всем помогать тебе, а в случае необходимости даже защищать твою жизнь. Ты отдаешь унтер-офицеру приказы, а он практически проводит их в жизнь, проявляя при этом инициативу. От подготовки и боевых качеств твоих унтер-офицеров, сынок, зависят успехи и неудачи всей твоей роты. Вот что должен значить для тебя унтер-офицер. И поэтому имей в виду: если к тебе придет новенький, неопытный и даже неуверенный в себе унтер-офицер, окажи ему особое внимание. Следи за каждым его шагом, стань его советчиком, не лишая его при этом собственной инициативы, помогая ему во всем, не навязывая ему своего мнения. Он должен почувствовать, что его непосредственный командир одновременно является его ближайшим другом и боевым товарищем. Вот тут-то, сынок, как мне кажется, ты и допустил промах со своим унтер-офицером Тесеном! Чего ему не хватало, так это веры в ваш воинский коллектив!

Со стороны лесной опушки послышался гул. К ним приближалась крошечная голубоватая точка. Вскоре внизу около наблюдательной вышки остановился танк. Его мотор продолжал приглушенно работать на малых оборотах.

— Всему свое время, отец, — задумчиво произнес сын. — И кроме того, такой унтер-офицер, как Тесен, в помощи не нуждается. И я, собственно говоря, уверен, что он и сам сумеет утвердить себя…

В небе повисла еще одна осветительная ракета. Сын с недоумением взглянул на отца: «Что это с ним вдруг случилось? Почему он так улыбается?»

— Не нуждается? Сам сумеет утвердить себя? — Отец усмехнулся. — Звучит очень знакомо. Вспомни, мой мальчик, не утешал ли кое-кто себя точно таким же образом?

Тель недоуменно пожал плечами.

— Вспомни сам, хотя с тех пор прошло уже пять лет… Мнимая вражда между отцом и сыном… — продолжал отец.

— Ах, ты это имеешь в виду! — сказал сын. — Но такое бывает только тогда, когда один из оппонентов считает наличие определенных склонностей у другого само собой разумеющимся.

В этот момент внизу заревел мотор. Танк вздрогнул и покатил по направлению к полигону, покачиваясь на рытвинах.

«Вот когда он мне все припомнил», — подумал сын.

Неожиданно из ствола танковой пушки вырвался сноп пламени, и через какую-то долю секунды раздался грохот выстрела.

14

Жизнь унтер-офицера Тесена текла все так же однообразно. Дни шли за днями, наполненные будничными заботами и ожиданием ответа командира на рапорт о переводе в другую часть. Кроме того, ежедневно в полдень, когда обер-фельдфебель раздавал почту, у Якоба появлялась слабая надежда получить письмецо. Правда, эта надежда тут же исчезала, поскольку Грет все еще не давала о себе знать. У Якоба вошло уже в привычку после раздачи писем отправляться к морю. Там около забора он почти всегда встречал Олафа. Их мимолетное знакомство давно уже переросло в дружбу. Непринужденные и ни к чему не обязывающие разговоры с мальчуганом отвлекали Якоба от мрачных мыслей.

«Наверное, она так и не напишет, — думал унтер-офицер, день ото дня становясь все печальнее. — Дальше ждать бесполезно…»

А время шло своим чередом.

Удовлетворение Якоб чувствовал лишь оттого, что ефрейтор Бергеман тоже больше не получал писем. Это обстоятельство даже побудило рядового Штриглера высказаться:

— Отсмеялся, голубчик. Мне кажется, что теперь на твою удочку ни одна девица не клюнет.

Сказано это было почти вызывающе. Если бы голова у Якоба не была занята Грет и прошением о переводе, он бы заметил перемены, происшедшие в их комнате. Настроение у всех подчас делалось весьма мрачным, и иногда казалось, что все ненавидят друг друга.

Штриглер сделался еще более угрюмым и замкнутым. Свое свободное время он проводил почти всегда лежа на койке и неподвижно уставившись в потолок. Иногда он отворачивался к стенке и делал вид, что спит. Газет он почти никогда не брал в руки.

— Ах, оставьте вы меня в покое! — раздраженно заявлял он, когда ефрейтор Бергеман или рядовой Петцинг пытались заговорить с ним.

— Интеллектуальное короткое замыкание, — комментировал в таких случаях Бергеман поведение Штриглера. — Пусть чудак побудет наедине с самим собой.

Какое-то время казалось, что ефрейтор и Петцинг благодаря этому даже сблизились между собой. Несколько раз они вместе ходили в кафе, расположенное неподалеку от части. Но однажды Бергеман отказался идти туда, и Петцинг несколько дней был предоставлен самому себе.

— Что это с тобой произошло? — приставал к нему с расспросами Петцинг. — Такой здоровяк, а не хочешь выпить?

— Да не в этом дело, — кисло отнекивался Бергеман. — Просто с тобой неинтересно. Ты, как выпьешь, начинаешь говорить разные гадости…

Впрочем, несмотря на отсутствие писем, ефрейтор вел себя с достоинством. Он даже занялся несколько необычным для него делом, и Якоб подумал: «Никогда не знаешь, чего ждать от этого парня».

Бергеман зашел в полковую библиотеку и взял там учебник английского языка.

— У нас ведь никто не знает английский, — так он объяснил свое решение. — Все учатся говорить по-русски, что, конечно, неплохо, а вот по-английски — почти никто. А если придется иметь дело с янки, то на каком языке мы с ними будем разговаривать? Д язык у них довольно простой.

Произошло это на девятый день после подачи Якобом рапорта о его переводе. Лейтенант Тель уже вернулся из своего краткосрочного отпуска. Терпение Якоба было на пределе: когда же в конце концов они разберутся с рапортом!

Однажды в коридоре казармы его остановил обер-фельдфебель.

— Мне кажется, сегодня у вас не будет повода для разочарования, — проговорил он. — Для вас у меня кое-что есть. Целых два письма и среди них, по-моему, именно то самое, которого вы так давно ждете.

Один конверт был белый, другой — серый. Последний, Якоб знал заранее, пришел от его брата Александра.

«Его письмо может немного подождать, — подумал Якоб. — Вряд ли что нового. Опять менторский тон… долго не пишешь… беспокоюсь за тебя, будь примером… помни о словах Калинина, что даже в будни нужно работать с праздничным настроением…»

Письмо от Грет было не длинным, всего на одну страницу. У нее оказался крупный и твердый почерк.

«Почерк лесоруба», — шутя подумал про себя Якоб.

Конец письма был выдержан в серьезных тонах, хотя и вселял немалую надежду:

«Скоро у нас будет шестинедельная практика, место которой я выбрала сама: это одно народное имение, расположенное на берегу моря. На мотороллере оттуда всего лишь час езды до тебя…»

«Всего час езды? — Якоб заволновался. — Радоваться надо! Хотя, кажется, как раз теперь-то и начнутся настоящие сложности!»

Он зашел в комнату, схватил ремень и головной убор.

«Скорее на пляж, — подумал он, — нужно все как следует обмозговать и взвесить…»

— Куда это ты так спешишь? — проворчал со своей койки ефрейтор Бергеман, держа на полном животе учебник английского языка.

— Как, разве тебе ничего не известно? — вмешался в разговор Петцинг. — Он каждый день в это время идет на берег моря к дюнам.

— А ты откуда знаешь?

— Из окна можно видеть.

— Вот как? — Бергеман приподнялся на койке. Учебник его при этом завалился за кровать. — И что же он там делает?

Петцинг пожал плечами:

— Трудно сказать. Для этого нужно сильно высунуться из окна, а я не переношу высоты: меня тошнить начинает.

Штриглер, повернувшись лицом к стене, лаконично произнес:

— Это от пьянства, а не от высоты.

Якоб уже взялся за дверную ручку, как вдруг ефрейтор спросил его:

— Не исчезай так внезапно, скажи хоть, она очень интересная?

— Оставь свои небылицы при себе, — оборвал его унтер-офицер.

— Не прикидывайся, наверняка с какой-нибудь девчонкой встречаешься на пляже! — продолжал допытываться Бергеман.

— А тебе никогда не приходилось ошибаться?

— Приходилось, — честно признался Бергеман, — и однажды весьма жестоко. Это было тогда, когда мы должны были повезти пианино доктору Мюллеру. Он жил на Рюдесхаймерштрассе, девяносто шесть, на седьмом этаже. Мы позвонили у двери, нам открыла какая-то пожилая тощая дама. «Да, конечно, я доктор Мюллер, — сказала она, — но музыкой я не занимаюсь. Я лингвист и только что вернулась из Центральной Африки». После долгой беготни по этажам нам удалось выяснить, что пианино принадлежало ее брату, преподавателю музыки доктору Мюллеру, который жил на той же улице, но только не в доме девяносто шесть, а в доме шестьдесят девять. Вот какая получилась история. Ну а теперь рассказывай.

— Нечего рассказывать, — сказал Якоб. — Того, о чем вы думаете, вообще не существует. А на пляже я встречаюсь не с девушкой, а с маленьким мальчиком.

— С мальчиком в юбке, не так ли?

— Ну и мысли лезут тебе в голову! — сказал Якоб.

— Уж больно неубедительно ты говоришь, — неожиданно для Якоба вмешался в разговор рядовой Штриглер.

— А я никого и не собираюсь убеждать.

— Значит, маленький мальчик, говоришь?

— Конечно. Ему еще нет и десяти лет!

В этот момент ефрейтор Бергеман повернулся на койке, затем встал с нее и, застегивая воротничок френча, сказал:

— Чепуха это все, ребята! Просто-напросто он водит нас за нос! — И, повернувшись к Якобу, добавил: — Но так просто ты от нас не отделаешься, Якоб. Мы поверим тебе только тогда, когда сами во всем убедимся!

15

Лейтенант Тель несколько раз обошел вокруг письменного стола, стоявшего в кабинете. Задержался у окна, посмотрел на затянутое серыми тучами небо. Тучи висели низко, и лишь временами между ними появлялись просветы, сквозь которые пробивались солнечные лучи. Робко скользнув по казарменным крышам, они снова исчезали. В другой раз лейтенант, возможно, подумал бы: «Вот и солнышко! Значит, весна не за горами! Если такая погода продержится несколько дней, дивизионные учения не будут очень трудными».

Однако сейчас лейтенант думал не об этом. Настроение у него было отвратительное.

«У тебя плохое настроение? Тогда подумай, отчего оно плохое, и постарайся изменить его. Но изменить его невозможно, — вздохнул он. — Обе причины, которые так угнетают меня, находятся вне моей власти: Елена вовремя не вернулась из своей поездки, а Якоб Тесен больше не хочет ждать…

А впрочем, твоя идея, отец, была хороша, и звучала она весьма убедительно. Только успеха пока что, к сожалению, не видно. А рапорт унтер-офицера все еще лежит на моем письменном столе, прямо у меня под носом: «Я, унтер-офицер Якоб Тесен, прошу…» Да, слишком долго он лежит здесь! Его давно следовало бы передать комбату майору Брайтфельду или даже командиру полка. Твои наставления, отец, не могут помочь мне!»

— Было это весной сорок второго года в одном из лагерей для немецких военнопленных под Иваново, — начал свой рассказ отец. — С момента зимнего наступления Красной Армии прошло уже много времени, но в рядах антифашистов все еще царило приподнятое настроение. Оно и понятно: ведь под Москвой фашистам впервые был нанесен такой серьезный удар, что им пришлось удирать. В один из весенних дней я получил задание поехать в Иваново, неподалеку от которого размещался лагерь для военнопленных, чтобы провести среди них разъяснительную работу. «Дело нехитрое, — думал я, — особенно после такого военного успеха наших советских друзей!» Это был один из временных лагерей начального периода войны, предназначенный для размещения небольшой партии пленных. Позднее, когда количество военнопленных достигло нескольких сотен тысяч, лагеря стали более крупными. Во всяком случае помещение, в которое меня привели, оказалось простым бараком, по-видимому, прежде там было зернохранилище, а поскольку зерна для хранения в ту пору уже не было, оно пустовало. В бараке были крошечные окошки, заделанные вместо стекол деревянной дранкой. В некоторых окнах, правда, дранку уже вынули, так как погода становилась с каждым днем теплее. Весна в тех местах всегда начинается неожиданно и проходит быстро. На деревянных скамейках, на грубо сколоченных нарах и прямо на полу сидели пленные, мои земляки, На их лицах уже не было той растерянности, которую можно было видеть у них в первые дни плена. Теперь они уже знали, что с ними ничего плохого не сделают, что полоса невезения для них кончилась и теперь им уже ничего не грозит. Самое большее, что их может ожидать в стране, западные районы которой они разграбили и опустошили, это работа по восстановлению. Поэтому настроение у военнопленных снова поднялось. Угрызений совести или раскаяния они не чувствовали, вместо этого — только надменность, презрение и холодность. Они вновь как бы превратились в маленькую расу господ. Мною овладели сомнения: удастся ли мне повлиять на них, убедить в закономерности поражения фашистской армии под Москвой? В довершение всего, сынок, Красная Армия в тот момент вновь отошла по направлению к Дону. Однако, несмотря на все это, я начал говорить. Слова мои были встречены ледяным молчанием. Потом из рядов военнопленных под одобрительный гул голосов раздались выкрики: «Подлец! Предатель! Бездомный бродяга, тебя ждет сук и просмоленная веревка!..» «Черт побери, — подумал я, — и зачем только я согласился приехать сюда и беседовать с ними?! Они же неисправимы!» В тот момент мне хотелось удрать куда-нибудь, все равно куда: на фронт или к партизанам. Короче, я уже был готов отказаться от своей миссии, как вдруг прямо перед собой заметил бледного небритого молодого человека, сидевшего на полу. Он приставил левую руку к уху, словно боялся пропустить хоть одно мое слово. Глаза у него были широко раскрыты, и их взгляд выражал нечто похожее на заинтересованность. «Теперь я буду продолжать, хотя бы для него одного», — мысленно решил я. И выдержал до конца. Каждый раз, когда мне казалось, что слова мои звучат неубедительно, я смотрел на лицо молодого человека. Оно вселяло в меня уверенность…

— Ну и какова же мораль этой истории? — спросил Тель у отца.

— Рассказывая ее тебе, я думаю о твоем унтер-офицере. Ему сейчас кажется, что все в роте настроены против него. Но если бы в его экипаже нашелся один человек, который…

— Я тебя понял, отец, — сказал сын. — Кстати, что за человек был тот твой внимательный солдат?

— Ах, — улыбнулся полковник, — мой внимательный слушатель оказался почти совсем глухим: его контузило под Волоколамском, однако об этом я узнал много позже, А кстати, многие из тех военнопленных стали впоследствии совершенно порядочными людьми…

После возвращения из отпуска в часть лейтенант Тель как-то подумал: «А может, в рассказе отца заложен более глубокий смысл? Почему бы мне не попробовать? Только кто же из тех, кто живет в комнате Тесена, найдет в себе достаточно сил, чтобы поддержать унтер-офицера Тесена?»

На следующее утро согласно распорядку дня личный состав работал по обслуживанию танковой техники. Ворота парка боевых машин были распахнуты настежь, и танки один за другим, съехав с моечной площадки, останавливались на широкой бетонной площадке перед воротами. Со стальных исполинов струйками стекала вода.

Лейтенант сидел в сторонке на штабеле пустых ящиков из-под снарядов и наблюдал за работой экипажей.

Якоб Тесен, командир второго танка, сидел на танковой башне, свесив ноги в командирский люк. В руках он держал инструкцию: по-видимому, еще раз хотел проверить порядок осмотра деталей.

Лейтенанту Телю такое рвение показалось несколько нелогичным: с одной стороны, рапорт о переводе, с другой — такая добросовестность унтер-офицера.

«Вид у него такой, как будто он вовсе и не собирается уходить от нас», — подумал Тель.

Впереди из водительского люка выглянул ефрейтор Бергеман. Рядовые Петцинг и Штриглер сновали вокруг танка: они смазывали траки.

«Штриглер! — решил вдруг лейтенант. — Малый он интеллигентный, с него, пожалуй, и стоит начать…»

«И вот опять неудача, — думал Тель, стоя у окна своего кабинета. — Может, я оказался слишком нетерпеливым и потому грубым?»

Он попробовал восстановить в своей памяти разговор с рядовым Штриглером, который состоялся там же, в танковом парке. Тель напомнил рядовому о том, что тот имеет законченное среднее образование:

— Вы же имеете аттестат зрелости! Вы кое-чему уже научились, чему другие не смогут научиться из-за отсутствия у них способностей и возможностей: например, решать дифференциальные уравнения, разбираться в химических соединениях, безошибочно классифицировать животных по группам… Вы, наверное, знаете монолог Доктора Фауста, в котором тот говорит о свободном народе, живущем на свободной земле; вы знакомы также с маленькой, но известной всему прогрессивному миру брошюрой, которая начинается словами: «Призрак бродит по Европе…» Короче говоря, своими знаниями вы превосходите любого в нашей роте…

И тут рядовой Штриглер перебил его.

— Зачем вы, собственно говоря, мне все это перечисляете? — напрямик спросил он.

— Да потому, что вы меня разочаровываете, — ответил Тель. — Вы как-то ни во что не желаете вмешиваться.

— Возможно, — последовал лаконичный ответ.

— Скажите, как вы понимаете слова «быть личностью»? — И, поскольку Штриглер не отвечал, продолжал: — Быть личностью — это значит непрерывно работать над собой, бороться за свои убеждения, опираясь на общественные критерии, и действовать согласно этим критериям, действовать сознательно, целеустремленно, диалектически! Вот, собственно говоря, что мне хотелось бы найти в вас…

— Не каждому дано такое. — Штриглер пожал плечами.

— Эх вы! — с упреком воскликнул Тель. — И почему только вы такой… — «Только бы сейчас не обидеть парня», — подумал лейтенант про себя и быстро исправился: — Почему вы так?..

«Вот с какого вопроса следовало бы начинать с ним разговор, — подумал Тель, — а он на нем оборвался».

Штриглер стоял возле штабеля пустых ящиков из-под снарядов и, держа в руках промасленную ветошь, с застывшим выражением лица смотрел на затянутое тучами небо.

«Ну и взгляд у него! — мелькнуло у Теля в голове. — Сейчас он похож на мученика, которого хотят лишить веры. Как можно стать таким человеком, окончив нашу среднюю школу? Это же черт знает что такое! На аргументы можно отвечать контраргументами, можно выговориться до конца и прийти, наконец, к взаимопониманию. А этот только глазеет да молчит в течение долгого времени… Он, пожалуй, может промолчать так полдня. С таким человеком говорить нелегко…»

Мысленно он опять обратился к отцу:

«Так вот, отец, твой рассказ был хорош, мораль его ясна. И все же результатов не последовало. Уговорить Штриглера мне не удалось, и, следовательно, на стороне Якоба Тесена никого не будет. А сам унтер-офицер с полным правом потребует, чтобы его рапорт о переводе был наконец рассмотрен…»

16

— Кого это ты с собой привел? — спросил мальчуган Якоба, выбежав на берег и увидев, что тот идет в сопровождении трех товарищей. Белые резиновые сапожки малыша и узкая бутылка с длинным горлышком стояли на берегу.

— Знаешь, это наши ребята, — сказал Якоб, — они пришли вместе со мной. Вот этого, слева, зовут Петцинг. Он заряжающий, и наивным человеком его не назовешь. А почему, я сейчас тебе объяснить не могу по некоторым соображениям. Да и ему самому неловко будет слушать о себе. А тот, что стоит с ним рядом, худой, это рядовой Штриглер — наводчик орудия. Сейчас он, пожалуй, только тем и занимается, что считает, сколько ему осталось до демобилизации. А толстяк, что стоит за ним и ухмыляется, это Бергеман. Он механик-водитель нашего танка. Однако восхищаться им не следует. Он как раз довольно ленивый человек.

При этих словах Якоба ефрейтор попробовал было запротестовать, но унтер-офицер жестом остановил его и продолжал:

— Бергеман, между прочим, хвастает, что он спортсмен. Но он такой же спортсмен, как я профессор университета. В общем он порядочная обуза, которая вместе с двумя вот этими типами висит у меня на шее.

Попрыгав попеременно то на одной, то на другой ноге, мальчик стряхнул с них капли воды.

— А чего им здесь нужно? — спросил с детской наивностью.

— Они не верили, что ты маленький мальчик.

— А кто же я еще?

— Ну, может быть, маленькая девочка…

— Вот еще! — В голосе мальчугана прозвучала открытая обида. Он с трудом натянул на мокрые, испачканные в песке ноги носки и попытался влезть в свои резиновые сапоги. — А почему ты сегодня так долго не приходил? — спросил он.

— Я не мог прийти раньше. Сегодня я получил хорошую весть, — сказал Якоб.

— По почте?

— Да, по почте.

— А что это за весть?

— Этого тебе еще не понять, Олаф, — сказал Якоб.

Наконец мальчуган натянул сапожки. Несколько раз он притопнул ими по сырому песку, чтобы они лучше сидели на ногах. Потом, ткнув пальцем на песчаную полосу позади себя, сказал:

— Я тебе там кое-что нарисовал.

Солдаты подошли поближе и вытянули шеи. Петцинг вдруг покатился со смеху:

— Это еще что за смешные каракули?

Мальчуган задрал голову кверху. С его светлых гладких волос каплями стекала вода, а курносый нос казался особенно бледным. Обведя вопрошающим взглядом солдат, он остановился на Якобе:

— Неужели он действительно не узнает?

— Видно, не узнает, — сказал Якоб. — А может, это из-за того, что он смотрит на рисунок сбоку.

— Да я же нарисовал здесь танк, такой же, как у вас! — В голосе мальчика прозвучал упрек.

Штриглер пожал плечами, Бергеман усмехнулся, а Петцинг беззвучно рассмеялся:

— Танк? Это, скорее всего, сломанная детская коляска!

— Правда? — спросил Олаф дрожащим голосом, обращаясь к Якобу.

— Если это танк, Олаф, то он должен выглядеть немножко иначе… — успокоил мальчика Якоб.

— Это потому, что я еще ни разу в жизни не видел настоящего танка. Покажите мне хоть разок ваш танк!

Унтер-офицер смотрел на мальчугана, не зная, что сказать.

«У малыша не только нос бледный, но и щеки. А тонкие губы выглядят совсем синими», — подумал он и спросил:

— Олаф, ты, может быть, замерз?

Мальчуган, казалось, не расслышал вопроса, продолжал говорить о своем:

— Вы только поднимите меня через забор и возьмите с собой.

— Нет, Олаф, этого делать нельзя.

— Почему?

— Я ведь тебе уже однажды объяснял!

— Ты нехороший! Я ведь только хочу взглянуть на танк, чтобы потом нарисовать его здесь как следует, — с горечью произнес мальчуган, и губы его задрожали.

«Довольно, — подумал Якоб, — мальчик озяб», а вслух сказал:

— Пожалуй, в другой раз, Олаф. А теперь — марш домой, иначе ты заболеешь!

— Когда это в другой раз? — заупрямился мальчуган.

— Ребята, хватит, пошли! — снова вмешался в разговор Петцинг.

Но Олаф не хотел сдаваться:

— Когда мне можно будет пойти посмотреть ваш танк? Завтра?

Все трое молчали, а Бергеман и Петцинг даже отвернулись, сделав вид, что они здесь ни при чем.

— Послушай, Олаф, — начал Якоб, — настоящий танк мы тебе действительно показать не сможем. Он в гараже, гараж заперт, а перед ним стоит часовой и никого туда не пускает, даже таких малышей, как ты. Но, быть может, мы покажем тебе когда-нибудь маленький танк, очень похожий на настоящий. А если ты сейчас меня послушаешься и сразу же пойдешь домой к своей сестре, мы тебе его подарим насовсем. Ты меня понял?

— Ты говоришь так только для того, чтобы я ушел.

— Нет, ты получишь свой танк, — решительно заявил Якоб.

— Честное слово?

— Слово воина. А ты ведь знаешь, что оно значит немало!

— Договорились, — удовлетворенно сказал мальчуган. — Но не забудь: ты обещал! — Он поднял с песка бутылку с длинным горлышком и заторопился прочь, Еще долго они видели, как мелькают его белые резиновые сапожки.

— Послушай, Якоб, — произнес после паузы ефрейтор Бергеман, когда они шли через дюны к казармам. — Зачем ты ему наобещал?

— Вас забыл спросить! — ответил унтер-офицер.

— Тогда смотри сам и выполняй.

Якоб беспомощно развел руками:

— Постараюсь.

— Совсем не обязательно выполнять это обещание, — заметил Петцинг.

— Ничего другого от тебя и не следовало ожидать, — сказал Якоб.

— А ты небось рассчитывал втянуть в это дело кого-нибудь из нас? Никто на это не клюнет. — Он подтолкнул Бергемана: — Или ты, может, согласишься пожертвовать своим свободным временем?

Ефрейтор засопел, почесал у себя за ухом и пробурчал что-то непонятное. Сделав несколько шагов, он сказал:

— Не-е-ет!

Каждый казался погруженным в собственные мысли. Они дошли до первого здания и дальше зашагали по бетонной дороге.

— Сыну моей сестры, то есть моему племяннику, исполнилось восемь лет. Так я его однажды так разыграл, что он с тех пор у меня ничего не просит. А знаете как? — неожиданно сказал Штриглер.

— Как? — спросил Петцинг и остановился.

По тону Штриглера нетрудно было догадаться, что сейчас последует какая-нибудь забавная история. Петцинг в любое время был готов слушать всевозможные истории, особенно смешные или сальные.

— Расскажи, — попросил он.

— Так вот, год назад племяш спрашивает у меня: «Ты ведь мой дядя?» «Разумеется, — отвечаю ему, — я твой дядя». — «Тогда почему же ты мне никогда ничего не приносишь?» «Ого, — думаю, — так вот откуда ветер дует!» И отвечаю: «В следующий раз, дорогой мой, я тебя не забуду». Честно говоря, я не придал его словам никакого значения. К тому же кошелек мой всегда пуст. Хронический сквозняк, если можно так выразиться. Ведь тогда я еще учился в школе, хотя племянник мой этого и не знал. «Ну что, дядя, ты сдержал свое обещание?» — спросил он меня в следующий раз. «Ах, — ответил я небрежно (а про себя подумал: «Ничего страшного»), — ведь я тогда пошутил с тобой». С тех пор он не верит ни единому моему слову.

— И это все? — разочарованно спросил Петцинг.

— Все, — ответил Штриглер.

— А к чему ты все это рассказал?

— К тому, чтобы вы знали, что у детей очень хорошая память на обещания.

— Ерунда. Ничего это не значит.

— Значит! Раз дал слово, держи его. Якоб дал слово от всех нас, и я на его стороне.

Воцарилось молчание. Затем Штриглер, обращаясь к унтер-офицеру, сказал:

— Якоб, ты смело можешь рассчитывать на мою помощь.

Сказаны эти слова были почти торжественно.

«А что, собственно говоря, произошло? — мысленно спрашивал себя Якоб вскоре после того, как он познакомил ребят с мальчиком. — Откуда вдруг у меня появилось чувство удовлетворенности? Быть может, из-за письма Грет? Возможно, но только частично. Отчего вдруг сделалось так легко на душе? Этого Штриглера толком не поймешь, сперва крутит и вертит, а потом вдруг поддерживает меня. «Якоб, ты смело можешь рассчитывать на мою помощь». Это даже неплохо».

Пройдя по коридору, Якоб остановился у кабинета лейтенанта Теля, постучал и вошел. Молодой офицер сидел за письменным столом, положив руки на какие-то бумаги.

— Я догадываюсь, зачем вы пришли, — произнес он.

— Думаю, что нет. Мой рапорт еще у вас? — спросил Якоб.

Тель порылся в бумагах, нашел листок и поднес его к своим глазам.

— Как видите…

— Слава богу, — обрадовался Якоб.

— Почему?

— Верните его мне. Мне вдруг расхотелось переходить в другую часть, а почему, я и сам еще толком не знаю. Следовательно, вам эта писанина теперь ни к чему.

17

— Не сердись на меня, если я сейчас тебе кое в чем признаюсь, — сказал в тот же день после обеда Тесен рядовому Штриглеру, подойдя к нему во время чистки оружия. — Ну и зол же я был на тебя раньше!

Штриглер продолжал неторопливо чистить ствол автомата. На его аскетическом лице промелькнула довольная улыбка.

— Вот как? — только и сказал он.

— Ничего хорошего я о тебе не мог сказать, — продолжал Якоб, — и все из-за твоего поведения.

— Могу себе представить, — произнес наконец Штриглер.

— Скажи, почему ты вдруг решил поддержать меня? — поинтересовался Якоб.

Штриглер положил автомат на табурет, взял в руки затвор и начал его чистить. Затем, бросив взгляд в сторону Бергемана и Петцинга, он тихо произнес:

— Атмосферу, которая была у нас в экипаже, рано или поздно нужно было разрядить.

— И это говоришь мне ты? — удивился Якоб.

Штриглер хотел признаться, что он и раньше готов был встать на защиту Якоба, да все как-то не решался. Он не сделал этого ни в тот раз в присутствии лейтенанта, ни позже перед Якобом. Ведь если быть совершенно откровенным, следовало здорово заняться самокритикой.

Начальство возлагало на Штриглера надежды, так как он был самым образованным в экипаже. Он знал гораздо больше, чем его товарищи. Он мог безошибочно решать дифференциальные уравнения, составлять замысловатые формулы сложных химических соединений, объяснить строение атомного ядра. Разумеется, он изучал и «Манифест Коммунистической партии», в котором написано, что по Европе бродит призрак коммунизма. Был в состоянии сделать устный реферат минут на двадцать о сущности государства, как капиталистического, так и социалистического, о роли народных масс в истории и многом другом. Безусловно, ему были ясны причины империалистических войн, а защита завоеваний социализма представлялась ему как логическое следствие разделения мира на два лагеря. Короче говоря, у него было все для того, чтобы стать сознательным воином…

Закончив школу, Штриглер получил вежливое, но настоятельное напоминание о необходимости выполнить свой гражданский долг и отслужить положенный срок в Национальной народной армии, о которой он в ту пору имел довольно-таки смутное представление. В основном он видел воинские части на парадах, которые в праздники транслировались по телевидению, да и эти передачи он смотрел без особого внимания. Кое-что он читал об армейской жизни в газетных статьях, специальных брошюрах или слышал по довольно редким докладам на военно-политические темы в школе. Короче, он знал о ней столько, что у него сложилось своеобразное представление об армии, довольно далекое от реальных будней.

Но именно эти будни и доставляли ему теперь так много неприятностей: ранний подъем, бесчисленные построения, строевая подготовка, поверки, несение караульной службы, уборка помещения и даже стирка подворотничков. Кроме того, ему, никогда раньше не делавшему даже утреннюю зарядку, немало трудностей доставляли занятия физической подготовкой. В столовой его никто не спрашивал, что ему нравится больше. Рассуждать здесь особенно не приходилось: почти все делалось совместно и под строгим контролем. И мать была далеко, и подруги не было рядом, и постель оказалась не такой уж мягкой, и отпуск давали редко. А какой храп стоял у них в комнате! За довольно короткое время танкисту Штриглеру надоело служить в армии. С одной стороны, он прекрасно понимал необходимость существования Национальной народной армии, понимал, какую важную функцию она выполняет, а с другой — никак не хотел понять, почему именно он должен служить в ней…

Оказавшись в части, Штриглер столкнулся со всякими трудностями воинской службы. Более того, пришлось познакомиться и с такими вещами, которых, собственно, не должно было быть, например, с недостаточной выучкой отдельных младших командиров, их несколько грубым отношением к подчиненным, особенно в тех случаях, когда стоило бы прислушаться к их советам, и тому подобным неприятным явлениям.

При таком отношении Штриглера к служебным обязанностям случай с дорожными указателями был как раз кстати. Указателями служили камни, разграничивающие танковую проезжую полосу, которая вела от казармы в район учений.

— Раньше я никогда не обращал внимания на дорожные разграничительные полосы, — неоднократно рассказывал впоследствии Штриглер, каждый раз корча при этом насмешливые гримасы, — хотя мы почти ежедневно выезжали в поле. За три дня до проверки я вдруг заметил, что камни, которыми обозначена разграничительная линия, выкрашены в ослепительно белый цвет. «Ну что ж, — подумал я, — неплохо придумано для безопасности движения: ни один танк не собьется с пути». К моему великому удивлению, после возвращения в расположение части вызывает меня к себе офицер из штаба полка и сует мне в руки канистру с красной краской и тонкую кисточку. Краска, собственно, была не красная, а скорее розоватая: видимо, ее слишком жидко развели. «На каждый камень, — заявил мне офицер с таким видом, будто ставил передо мной задание, от выполнения которого зависело дальнейшее существование всей нашей армии, — на расстоянии ладони от верха должна быть нанесена опоясывающая сантиметровая полоса». Сказав это, он с беспокойством взглянул на небо. «Надеюсь, дождя сегодня не будет, — добавил он, — краска неводоустойчивая и может продержаться не более трех дней. А за это время, бог даст, проверка и закончится…»

Еще ни разу путь к району учений не казался мне таким долгим и длинным, как в последующие два дня, когда я от зари до сумерек вынужден был рисовать на камнях полоски.

«Зачем, — мысленно спрашивал я себя, с ожесточением обмакивая тонкую кисточку в розоватую жидкость, — зачем, черт побери, этим камням понадобились розовые жабо, которые к тому же легко смываются дождем? Какая польза от этой работы? Разве для этого я получал аттестат зрелости? Интересно, как чувствует себя на подобной работенке Гертлет из второй роты, ведь у него в кармане диплом химика. Или Клингер из третьей роты, дипломированный архитектор? До армии они занимали ответственные посты, а здесь вот уже два дня подряд рисуют жабо на каждом камне, через каждые десять метров…

Да здравствует, — мысленно воскликнул я, повернувшись к лесу, — научно-техническая революция! Да здравствует повышение производительности труда! Размахивайте как следует кисточками, физики, химики, учителя, доценты! Математики, кибернетики, техники! Специалисты-высокочастотники, прогнозисты, агрономы, верхолазы, пищевики, нефтяники! Все абитуриенты! Вы — будущее республики! А у республики вас сотни тысяч. Поэтому не отворачивайте свой нос от разрисовки камней! Работайте с радостным лицом! Пошевеливайтесь! За работу, за работу! Только тут вырабатывается настоящий характер! Понятно?

Нет, — думал я, — нехорошую работу мне дали: больше двухсот камней, по одному на каждые десять метров, точно выстроившиеся в ряд девицы-пансионерки с розовыми ленточками на шее. А ведь каждая работа должна иметь смысл».

Вечером накануне прибытия инспекторов пошел дождь. Камни стали похожи на брынзу, вымазанную малиновым киселем. На следующее утро офицеры-инспекторы, втянув голову в плечи и укрывшись плащ-палатками, промчались на газике в район учений. Они не смотрели ни направо, ни налево, они вообще не интересовались подобной ерундой. Их интересовало только то, как мы стреляем из наших танков. Этим они интересовались досконально. А наша рота стреляла так, словно где-то что-то рушилось…

«Однако можно ли оправдывать мое злорадство, — думал я, — поводом для которого послужил этот случай и многие другие до и после него? Какое бы задание мне ни дали, разыгрывать из себя мученика я не имею права. Каким бы трудным оно ни было, личную ответственность за его выполнение с меня никто не снимет».

18

Личная ответственность — эта тема была для рядового Штриглера любимым объектом для размышлений. О ней он думал и теперь, когда хоть и по пустячному поводу, но все же поддержал своего унтер-офицера.

Штриглер, каким бы нестойким он ни казался, был человеком тонким. Он часто задумывался над всем, что происходило вокруг. Естественно, он мог ошибаться, но потом сам же страдал от своей ошибки или слабости.

Личная ответственность… Как торжественно звучат эти слова! Над этим следовало бы хорошенько подумать.

Штриглер упустил свой шанс в тот день, когда в их комнате стало известно об отстранении ефрейтора Бергемана от обязанностей командира танка.

«Наверное, его это здорово задело», — подумал про себя Штриглер.

До сих пор он не испытывал особой симпатии к ефрейтору, а себя считал обойденным. Бергеман не закончил средней школы, но, несмотря на это, всегда лез вперед: красноречивый, самоуверенный, веселый, предупредительный и в то же время зубастый. Штриглер постоянно чувствовал, что ему никак не угнаться за Бергеманом.

«Ну вот, теперь и его как следует стукнули. Так ему и надо, этому выскочке! И вечно он бахвалится: «Мой танк, мой наводчик, мои успехи с моими ребятами…»

О скором прибытии во взвод нового командира танка Якоба Тесена они узнали вечером. Тот день у них был очень трудный: меняли траки у гусеницы в танковом парке под пронизывающим ветром. Они до чертиков устали, руки окоченели от холода, к тому же все очень проголодались, так как время шло к ужину.

Ефрейтор Бергеман сделал вид, что его нисколько не тронуло понижение в должности. «Я вовсе не цепляюсь за эту должность», — казалось, говорило выражение его лица. Молча он достал свои вещички из шкафчика и занял новое место.

«Однако он неплохо владеет собой», — подумал про него Штриглер, и на какое-то время ему даже стало жаль ефрейтора.

— Надеюсь, что вы, по крайней мере, довольны мной? — осведомился Бергеман у ребят.

Штриглер молчал, а Петцинг только кивнул головой.

— Или я был к вам несправедлив? — продолжал Бергеман.

— Нет, — ответил Петцинг.

— Вот видите. И мы всегда были вместе, не так ли?

— Так.

— И кое-что вынесли на своих плечах.

— Что правда, то правда, — согласился Петцинг, — особенно если вспомнить случай с маскировочными сетями, которые мы раздобыли в гараже третьей роты.

— Вернее говоря, украли, — уточнил Штриглер.

— Ерунда, — возразил Петцинг, — они же остались собственностью армии, просто хозяин стал другим. И вообще, на законах меня не проведешь, я их прекрасно сам знаю!

— И все же это было нехорошо, — упорствовал Штриглер. — Их, наверное, искали. И кто-то определенно получил за пропажу взыскание.

Бергеман примирительно воздел кверху свои огромные ручищи.

— Признаю, это была не совсем джентльменская акция. Видите, я самокритичен. Но разве сейчас время спорить об этом? В конце концов на проверке мы получили хорошую оценку. И если не ошибаюсь, кое-кто получил даже внеочередной отпуск с поездкой домой, а?

— Сроком на один день, — недовольно пробурчал Петцинг и, обернувшись к Штриглеру, спросил: — А ты уже отгулял свой день? Да или нет?

— Отгулял, — робко ответил Штриглер.

— Ну так чего же ты тогда шумишь?

Штриглер хотел было еще что-то возразить, но Бергеман в этот момент вытащил из-под кровати коробку. Он разложил на койке остатки своей посылки и начал дележку, на этот раз значительно более щедрую, чем когда-либо.

У Штриглера даже дух захватило. Желание полакомиться оказалось так сильно, что от принципиальности не осталось и следа. Он позволил заткнуть себе рот куском салями толщиной с большой палец.

— Это тебе как аванс за то, чтобы мы и дальше крепко держались друг за друга, — проговорил Бергеман.

Вот так шанс поспорить с ними был упущен. Позднее, когда Штриглер вспоминал эту сцену, он ругал себя за малодушие и беспомощность.

«Подкупил меня своей колбасой этот подонок!» — с неудовольствием думал он.

Однако вслух он не сказал ни слова, а только все больше и больше замыкался в себе, не обращая внимания на все происходящее вокруг него. Его молчание воспринималось ребятами как немое согласие. Хотел он этого или нет, но товарищи смотрели на него как на своего единомышленника.

Лишь изредка в нем просыпалась совесть: «Разве то, что здесь происходит, хорошо?» А когда Бергеман заходил слишком далеко в своих выпадах против Тесена, Штриглер в отчаянии думал: «Нет, так дальше продолжаться не может. Нужно найти выход из этого положения».

И наконец этот разговор в танковом парке, высказывания лейтенанта Теля относительно личности. И его вопрос о том, как он мог дойти до жизни такой.

«И почему только я такой непоследовательный? — думал Штриглер. — Можно даже сказать, что мне не хватает мужества…»

Однако после разговора с лейтенантом в парке он стал несколько собраннее. Теперь он только ждал благоприятного случая, чтобы поддержать своего командира унтер-офицера Якоба Тесена. И вот этот случай представился, пусть незначительный, во время знакомства на пляже с Олафом.

Хорошо было бы ему как следует объяснить свое поведение унтер-офицеру, но ведь не так-то просто встать и громогласно заявить: «Я хочу стать другим…»

Штриглер поднял свой автомат и заглянул в ствол, который блестел, как и положено, потом вставил затвор.

— Все в порядке? — спросил его Тесен, который все еще стоял рядом.

— Порядок!

— И никаких претензий нет? — Якоб кивнул на оружие.

— В будущем у меня больше не будет никаких претензий, товарищ унтер-офицер, — многозначительно ответил Штриглер. — Все будет по-другому, я в этом убежден: я решил иначе относиться к службе!

19

Встреча экипажа Якоба с Олафом на берегу моря дала унтер-офицеру одного сторонника, который проникся симпатией к мальчугану и который захотел хоть чем-то помочь ему.

«Один из трех уже на моей стороне, — подумал Якоб, — вместе со мной — это половина экипажа, а немного погодя и оставшиеся двое к нам присоединятся…»

Однако в первое время ефрейтор Бергеман и рядовой Петцинг восприняли намерение своего командира и наводчика как блажь, считая, что тратить свое свободное время, которого у них и без того немного, на какого-то незнакомого мальчишку просто глупо!

А когда в тот же вечер унтер-офицер Тесен и рядовой Штриглер подтащили стол под лампочку, чтобы было лучше видно, и, развернув большой рулон бумаги, начали делать на нем чертеж модели танка, Бергеман и Петцинг несколько раз бросали на командира насмешливые взгляды.

— Вы только не очень большой танк стройте, — ехидно заметил им Бергеман, лежа на койке и закинув руки за голову. — По крайней мере старайтесь, чтобы модель не получилась больше оригинала…

— Однако и не настолько маленькой, — поддержал его Петцинг, — чтобы она свалилась со стола, если я неожиданно чихну.

— Со мной лично подобный случай уже был, — заметил Бергеман. — Как-то я наводил порядок в загородной вилле, которая, разумеется, принадлежала не мне, а одному жестянщику, и нечаянно так чихнул, что со стола слетела не какая-нибудь игрушка, а чашка из настоящего китайского фарфора.

— Ну и мастак же ты врать, — засмеялся Петцинг. — Где это видано, чтобы у жестянщика была вилла?..

Оба так и покатились со смеху.

На изготовление модели Якоб и его добровольный помощник потратили несколько вечеров, однако ни Бергеман, ни Петцинг не изъявили ни малейшего желания помочь энтузиастам. Тем не менее они пока прекратили подшучивать над ними, решив, по-видимому, сделать это несколько позже, при удобном случае. Найти же подходящий случай Петцингу было отнюдь не трудно, так как на отсутствие фантазии он жаловаться никак не мог.

Спустя несколько дней оба насмешника, казалось, даже смирились со столь необычным увлечением своего командира, который охотно отдавал ему все свое свободное время.

Более того, Якобу даже показалось, что оба они прониклись уважением к его затее, так как Петцинг и Бергеман старались по вечерам не занимать стол и мирно сосуществовать с «модельерами».

— Лучше было бы, если бы и вы присоединились к нам, — предложил им Штриглер, — по крайней мере, вместе быстрее бы сделали модель.

— Возможно, что следующий из них придет к нам быстрее, чем мы думаем, — заметил Якоб.

— Бергеман этого никогда не сделает, — сказал Штриглер.

— Не смотри так мрачно.

— Просто я его знаю.

Между тем постройка модели, несмотря на все старания Якоба, шла медленно, так как порой недоставало то одного, то другого: или не было нужной проволоки, или ребята никак не могли найти нужных шурупов и краски. Да и свободного времени было очень немного, так как приближались дивизионные учения, а к ним нужно было как следует подготовиться. Подготовка к учениям в полку развернулась вовсю, и солдаты с утра до вечера были заняты.

Якоб имел довольно ясное представление о том, что такое дивизионные учения. И хотя в дивизии они проводились уже не однажды, каждый раз это были серьезные испытания, на которых нужно было показать выучку воинов и их способность действовать в масштабе соединения. На этих учениях, и только на них, можно было продемонстрировать все свое мастерство.

В течение последних недель широко развернулась подготовка к учениям. Она проходила и в учебных классах, и на местности, и даже на стрельбище. Свободного времени почти совсем не оставалось.

К тому же к танкисту предъявляются особые требования: уход за техникой — это не карабин привести в порядок, а целый танк. И независимо от того, надолго и далеко ли ты выезжал на нем из расположения, вернувшись, весь его должен вычистить, а пыли и грязи на нем, как известно, оседает немало.

После окончания занятий унтер-офицер Тесен и рядовой Штриглер, потные и грязные, сняв замасленные комбинезоны, спешили в душ, а потом, вернувшись в комнату, могли взяться за напильник и кисточку, если, разумеется, пересиливали собственную усталость. Однако бывали вечера, когда они возвращались в казарму настолько уставшими, что были уже не в силах ничего мастерить. Постепенно модель танка преображалась, хотя до конца было еще далеко.

Это было трудное время и для лейтенанта Теля. Командир роты все еще лежал в госпитале, и лейтенант продолжал выполнять его обязанности, да еще с каким рвением: вставал чуть свет и шел в подразделение к подъему, весь день находился среди солдат и уходил домой только после отбоя.

Само собой разумеется, что усердие лейтенанта Теля не осталось незамеченным командиром батальона. Однажды после вечерней поверки он сам подошел к Телю и сказал:

— Работаете вы хорошо, однако не слишком ли усердствуете?

— Это сейчас нужно, — коротко, уверенно ответил ему молодой лейтенант.

— Дело в том, что одни усердствуют потому, что не могут работать ритмично, другие потому, что не умеют командовать людьми, а третьи потому, что у них плохая память…

— Есть и много других причин, — заметил Тель как бы между прочим, а сам подумал: «Можно ведь так заработаться, что даже на размышления времени не останется».

За несколько дней до этого Тель получил одно за другим два письма. Первое было толстым и лежало в красном конверте, от которого пахло дорогими духами.

Взяв письмо в руки, лейтенант мысленно спросил самого себя: «Хороший ли это знак, что она так много написала?»

Вскрыв конверт, он начал читать.

Невеста с мельчайшими подробностями описывала свою очередную поездку в Прагу. Сначала речь шла о полете из Берлина в Прагу, а потом последовало красочное описание пражских достопримечательностей: Градчан, Карлова моста, площади Святого Вита и еврейского кладбища.

«Зачем столько подробностей? — мелькнуло в голове у Теля. — Ведь она уже не в первый раз посещает Злату Прагу. Уж если и писать, так пиши о том, что на самом деле интересно».

Далее в письме шло описание членов делегации, в которую входил один профессор («Ну и что из этого?»), два доктора наук, и притом довольно молодых («В этом в наше время нет ничего удивительного!»), один из которых недавно опубликовал книгу об экономических проблемах. Заканчивалось письмо самым простым приветом.

«В письме нет ни слова о нас, о наших с ней отношениях, — с неудовольствием подумал Тель, — ни слова о предстоящей свадьбе, о нашей совместной жизни. Человеку, который пишет такие длинные письма, видимо, есть что скрывать. Эх, Елена, Елена, мне кажется, у нас с тобой все идет насмарку…»

На следующий день он получил другое письмо — от отца.

Нужно сказать, что писал полковник обычно очень редко и все его письма были похожи на телеграммы, а присылал он их ко дню рождения, к Первому мая, к Дню республики.

На сей раз письмо отца начиналось несколько необычно:

Далее следовала довольно пространная цитата из речи М. В. Фрунзе, которую тот произнес 1 августа 1924 года на торжественном заседании Военной академии РККА, посвященном 4-му выпуску ее слушателей:

«И к чему только он мне все это пишет?» — думал Тель, продолжая читать письмо дальше.

«Это он намекнул на мои отношения с Еленой, — мелькнуло у Теля в голове. — То ли ему что-то известно, то ли он просто догадывается…»

Тель осторожно сложил письмо, обещая себе, что никогда не подведет отца.

«Выходит, никакой свадьбы пока не предвидится, — пришла в голову мысль. — Не будет у меня жены, которая понимала бы меня с полуслова, которая ждала бы меня по вечерам дома, которая говорила бы мне: «Послушай, меня кое-что тревожит, и потому я хотела бы выслушать твой совет…» Не услышу я и радостного детского крика: «Папа пришел!» И ни дочка, ни сын не поцелуют меня на сон грядущий, не попросят починить коляску для куклы… Не будет воскресных прогулок в зоопарк, когда детишки так охотно подолгу простаивают перед клетками с обезьянами или другими зверями, не нужно будет отвечать на бесконечные детские «почему» и «зачем»…

А вместо всего этого — полковая столовая, офицерское общежитие, комната с четырьмя стенами… Так что, отец, твое письмо хотя и не облегчило мою жизнь, зато заставило меня по-другому смотреть на многое, и за это тебе спасибо».

20

В последнее время лейтенант Тель стал уделять особое внимание экипажу унтер-офицера Якоба Тесена.

«Тут я кое-что упустил, — думал лейтенант, — и упущенное следует наверстать сейчас. Нужно будет побеседовать с ними о роли каждого солдата в воинском коллективе.

Что же им сказать? Что дивизионные учения явятся испытанием нашей выучки и физической закалки? Что-то они нам принесут? Несколько бессонных ночей? Да, безусловно. Нерегулярное питание? Такое тоже возможно. Пыль, грязь, сырые ночи? Все это, безусловно, будет. И разумеется, долгий марш на боевых машинах, этак километров на триста, с двумя-тремя небольшими привалами, когда сутками нужно будет находиться в тесном, душном, трясущемся и грохочущем танке. И все это в условиях «ведения боя, отражения атак противника с фронта, флангов, тыла, воздуха».

— Я бы хотел поговорить с вашим экипажем, — сказал Тель Якобу. Он сделал небольшую паузу и продолжал: — Вы часто смотрите на карту нашей страны, на оба германских государства?

— Да, конечно, — ответил лейтенанту Бергеман.

— И что вам при этом бросилось в глаза?

— Слишком много водных преград на нашем пути, — заметил Штриглер. — Через несколько километров речка или ручей, а иногда и большая река.

— Вы, как я вижу, внимательны, — сказал лейтенант и тут же спросил: — А как наши танки будут преодолевать эти водные преграды? Унтер-офицера Тесена я не спрашиваю, поскольку он знает, как это делается. Но и вам, ефрейтор Бергеман, это тоже следует знать. А сейчас я задаю вопрос лично рядовому Петцингу: как наши танки переберутся на другой берег реки или ручья?

— Через мост, разумеется, — не задумываясь, выпалил Петцинг, но, немного подумав, засомневался в своей правоте.

— Если там будет мост, — заметил лейтенант. — Однако в боевой обстановке не всегда можно надеяться на то, что будет мост. Если мост будет цел, считайте, что нам повезло. Однако довольно часто мосты бывают «разрушены», танки приходится переправлять на специальных паромах. За переправу отвечают инженерные части. Это в том случае, если река широкая и глубокая. Но иногда полку или батальону приходится переправляться самостоятельно, Дабы сэкономить время, которое в современном бою имеет особое значение. Иногда несколько потерянных минут могут привести к катастрофе. Так что нужно искать другой выход. И знаете какой? Форсирование реки под водой! Да, да, товарищи, вы не ослышались: именно под водой. Под водой, своим ходом, и будут форсировать реку наши танки. Глубина брода повсеместно будет чуть больше метра, но по пути следования возможны и подводные ямы. Надеюсь, вы меня понимаете?

— О таком виде форсирования мы слышали, — заговорил Штриглер, — но нас интересует, обойдется ли такое форсирование без препятствий?

Лейтенант понимал, что солдат прежде всего интересует вопрос безопасности. А поскольку вопрос задан, не ответить на него нельзя.

— Мне уже более десяти раз приходилось форсировать реки под водой, поэтому я могу поделиться с вами опытом. И должен сказать, что неприятностей при таком форсировании бывает не больше, чем при обычном марше по пересеченной местности. Это, так сказать, один из вопросов, которые мы должны отработать при подготовке к учению. Да, товарищи, все ли вы умеете плавать? — Немного помолчав, лейтенант продолжал: — Тех, кто не умеет плавать, я до форсирования не допущу! А теперь вернемся к вопросу, который мне задал рядовой Штриглер. Я имею в виду возможные ЧП. Не исключено, что во время движения у танка заглохнет мотор, и случиться это может вовсе не потому, что у наших танков ненадежные моторы, вы и без меня знаете, что это не так, а скорее из-за той или иной ошибки механика-водителя. Это, конечно, досадно, но отнюдь не смертельно. Вы всегда должны быть уверены в нашей боевой технике, которая доверена вам. К тому же, на всякий пожарный случай, на берегу будет находиться аварийная команда со средствами тяги, которая в случае чего мигом вытащит ваш танк из воды.

«Нужно хоть этим их успокоить, — думал Тель. — Уверенность — большое дело, без нее невозможно победить страх, а с ним, как известно, хорошо серьезное задание не выполнишь. Что-что, а страх и паника лишают человека разума и толкают на необдуманные поступки…»

— Ну, не будем настраивать себя на плохое до тех пор, пока вода не просочилась в наш танк, чего при нормальных условиях не должно случиться, так как на берегу вы зашпаклюете все щели. Если же вы все сделаете как следует, то вода не просочится и вы благополучно доберетесь до противоположного берега. Если же вода все-таки попадет в танк через люк, это не доставит вам удовольствия, особенно если вода холодная. Однако люк вам удастся открыть только тогда, когда давление в танке и вне его будет уравновешено, а ко всему этому вы должны тщательно подготовиться еще на берегу.

Объясняя все это, лейтенант несколько раз провел ладонью по незаконченной модели танка. Чем дольше находился лейтенант среди солдат, тем спокойнее он себя чувствовал. Все, что до сих пор было связано с Еленой, как-то незаметно отошло на задний план, по крайней мере сейчас.

— А теперь, товарищи, задавайте еще вопросы, если они есть.

Унтер-офицер Тесен слушал лейтенанта довольно рассеянно: лично для него командир взвода ничего нового не сказал.

Тесену уже не раз приходилось форсировать реки под водой, а теорию такого форсирования он изучал в школе младших командиров. Единственное, что удивило унтер-офицера, так это то, как лейтенант разговаривал с солдатами: просто и откровенно.

Время от времени Тесен посматривал на руку лейтенанта, поглаживающую их модель танка, а про себя думал: «Не я буду, если не добьюсь того, чтобы у нас был сколоченный экипаж! Единственное, чего я не знаю, дождется ли Олаф в скором времени от нас модели танка».

21

Спустя неделю после беседы лейтенанта Теля с экипажем Якоба танковый батальон, в который входила и рота временно исполняющего обязанности ротного Теля, выехал на железнодорожную станцию для погрузки в эшелон. Танки погрузили на платформу, а личный состав — в товарные вагоны, оборудованные двухъярусными нарами. Как только погрузка была закончена, эшелон отправился в путь через всю республику в юго-западном направлении. Ехали целый день и одну ночь. Поездка была скучной и однообразной для всех, кроме тех, кто был назначен в караул охранять танки на платформах.

Солдаты спали, рассказывали различные истории, играли в скат. И так до самого пункта выгрузки, находящегося на берегу широкой реки, вода в которой казалась темной. Противоположный берег был отлогим. Через равные промежутки его разрезали каменные буны, концы которых скрывались в глубине реки.

Штриглер показал рукой на обрыв на некотором расстоянии от берега и спросил:

— А этот обрыв нам не помешает?

— Вряд ли, он довольно далеко от берега, — ответил ему Якоб.

По верху дамбы шла пешеходная тропинка, спускавшаяся в одном месте вниз.

Танкисты сняли свои шлемы, положили их на колени. Приятно было после долгой езды в закрытом вагоне посидеть на воздухе. Все молчали, наслаждаясь тишиной.

Спустя некоторое время Штриглер вынул из кармана пачку сигарет и закурил.

Якоб бросил на него беглый взгляд, а затем взглянул на дамбу, у основания которой стояли их танки с выключенными моторами. Солдаты сидели на траве. Кое-кто растянулся во весь рост, греясь на солнышке.

Штриглер чиркнул спичкой и, прикурив сигарету, проговорил:

— Вода словно приглашает нас к купанию.

— Для купания время не очень подходящее, несколько рановато, — возразил ему Якоб.

— И все же, — не отступал от своего Штриглер, — я сейчас охотно выкупался бы.

В этот момент к ним подошли Бергеман и Петцинг.

Ефрейтор, услышав последние слова Штриглера, с удивлением воскликнул:

— Выкупаться? В этой воде? Черта с два!

— Знаешь ли ты, что вода любит жертвы? — не без ехидства спросил Штриглер.

— Чепуха! — заметил Бергеман.

— Вовсе не чепуха! Это слова Шиллера из «Вильгельма Телля».

Спустя некоторое время лейтенант приказал танкистам идти к своим танкам.

А через несколько минут моторы взревели, танки пришли в движение. В голове колонны шел танк лейтенанта, вторым — экипаж Якоба Тесена. Ехали по лощине, покрытой густой грязью, и грязь большими лепешками отлетала от гусениц.

«И все-таки грязь лучше, чем пыль, — невольно подумал Якоб. — Все, что прилипает к машине, при форсировании реки отмокнет и отвалится от брони».

Вскоре они выехали на лужайку, окруженную соснами. Якоб приказал подогнать танк вплотную к стволу огромного дерева, вокруг которого рос густой кустарник. И хотя листьев на кустарнике уже не было, ветви его в какой-то степени все же скрывали машину от глаз противника. Другие танки тоже укрылись за деревьями.

Лужайка была самой обыкновенной, однако танкисты знали, что здесь им придется готовить свои машины к форсированию реки: шпаклевать смотровые щели и пазы, монтировать на башенный люк специальную трубу, через которую во время форсирования реки по дну в танк будет поступать свежий воздух, так необходимый экипажу да и мотору. Одновременно эта труба будет служить офицеру-инспектору ориентиром для определения положения танка под водой.

— Уж больно узкая эта труба, — скривил губы ефрейтор Бергеман, — через нее только котенок пролезть может.

— Ты так говоришь, как будто видишь такое впервые в жизни, — усмехнулся Штриглер.

— Ну и что из того, что не впервые, — проговорил Бергеман, окидывая трубу недоверчивым взглядом.

Пока танкисты монтировали трубы на башнях, лейтенант, стоя на своем танке, внимательно наблюдал за действиями солдат, а спустя некоторое время потребовал от командиров танков доложить о готовности.

— Ну как там у вас, все в порядке? — спросил Якоб у танкистов.

— Готово! — доложил Штриглер, стоя на башне.

— Тогда по местам! — скомандовал Якоб.

Штриглер и Петцинг влезли в танк через башенный люк, а ефрейтор Бергеман протиснулся внутрь машины через люк механика-водителя.

Когда взревел мотор, Якоб полез в люк и уселся на место командира танка.

«Ну, счастливого пути», — мысленно произнес Якоб, плотно закрывая люк.

В танке было душно. Мотор взревел еще громче, и стальная махина медленно выехала из укрытия.

Каждый занялся своим делом. В данный момент весь успех форсирования зависел только от механика-водителя, от его действий…

Якоб напряженно прильнул к смотровой щели. А вот и он! Это плавающий танк, над которым плавно раскачиваются гибкие тонкие радиоантенны.

В наушниках раздается треск, а затем слышится голос офицера-посредника:

— Вы готовы к форсированию?

Такой вопрос офицер задает каждому экипажу. Отвечать на него должен Бергеман, но он почему-то медлит. Наконец Бергеман докладывает:

— Я готов!

— Вперед!

Танк медленно спускается к реке. Перед ним на значительном расстоянии движется танк лейтенанта Теля. Он уже вошел в воду. Проходит минута-другая — из-под воды видна только башня с вмонтированной в нее трубой да задранным вверх дулом пушки. А танк входит все дальше и дальше в воду, гоня перед собой небольшой вал воды. И вот уже и башня скрывается под водой.

Теперь очередь за танком Тесена. Якоб чувствует, что машина в воде. Он прильнул к смотровой щели, через которую видна блестящая поверхность воды. Полоска противоположного берега кажется очень далекой, а чуть дальше поднимается невысокий голый обрыв, справа от которого возвышается куча серых камней.

Вода тем временем доходит до основания башни…

В этот момент в наушниках снова раздается голос офицера-посредника:

— Как вы себя чувствуете?

— Хорошо, — отвечает Бергеман.

В этот момент в смотровой щели еще раз мелькнули узкая полоска молочно-голубого горизонта и слепящая глаза поверхность воды, а затем все погрузилось сначала словно в пену, а затем в светлую зелень, которая темнела с каждой секундой. А еще через секунду вода сомкнулась над башней…

Мотор работал равномерно, и только это одно нарушало необычную тишину.

«Словно в космическом корабле, который со скоростью света несется к далекой планете, отделенной от земли расстоянием в несколько световых лет, — мелькнуло в голове у Якоба. — И единственная ниточка, которая связывает космонавтов с землей, — это радио».

— Взять немного левей! — последовала первая команда на поправку движения.

Услышав ее, экипаж уже не чувствовал себя одиноким и оторванным от земли.

Танк слегка дернуло. Якоб почувствовал, что машина взяла чуть-чуть влево. Видимо, поправка была сделана правильно, так как вслед за этим последовала команда: «Прямо!»

«Прошли под водой метров шестьдесят», — сообразил Тесен.

— Чуть правее!

И снова рывок, который на сей раз показался Якобу слишком грубым.

— Чуть левее! Еще немного левее! Стоп! Чуть правее… Прямо!

Эти команды следовали одна за другой, и вскоре танк двигался в нужном направлении.

22

С этого момента форсирование реки потеряло для Якоба захватывающий интерес.

«Прошли метров сто двадцать, — подумал Якоб, — следовательно, это половина пути под водой…»

И тут мысли унтер-офицера, к его огромному удивлению, перескочили на довольно отвлеченную тему. Он подумал о том, что через два дня закончится еще один этап подготовки к крупным учениям, до начала которых осталось недели две-три, а уж тогда можно будет увидеться с Грет.

«Ах, Грет, Грет! Я так рад встрече с тобой! Но прежде я должен доделать модель танка для Олафа».

Воспоминание о данном мальчугану обещании несколько испортило Якобу настроение.

К действительности унтер-офицера вернул встревоженный голос ефрейтора Бергемана:

— Командир, почему-то больше нет никаких команд!

— Если нет, значит, мы двигаемся правильно.

— Надеюсь.

«Почему это он сказал «надеюсь»? — подумал Якоб. — И с каких это пор он начал называть меня командиром?» Прошло несколько секунд, а затем Бергеман сказал:

— Знаешь, дружище, здесь что-то не так!

— Двигай дальше, — приободрил его командир. — Сейчас ты увидишь небо.

И тут под правой гусеницей что-то треснуло. Правда, танк все еще двигался, но он вдруг начал как-то валиться на сторону.

— Что мне делать? — воскликнул Бергеман.

— Стой! — приказал ему Якоб.

— Остановиться под водой?

Якоб понимал, что сейчас дорога каждая секунда, и все же скомандовал:

— Остановись!

— Дружище! — услышал Якоб голос Петцинга. — Дружище!

И тишина…

— А что дальше, командир? — спросил Бергеман через несколько секунд.

— Пусти свежего воздуха, а мы подождем, пока заметят, что мы остановились, и скажут, что нам делать…

— Они могут сразу и не заметить, — перебил его Бергеман, — а мы тут сиди!

«Те, что наверху, возможно, ни в чем не виноваты. Кто знает, может, просто рация отказала?» Наклонившись к рации, Якоб вызвал КП и перешел на прием, однако ответа не получил: в наушниках было тихо — ни слов командира, ни шума помех.

«Нарушена радиосвязь! — мелькнула мысль. — А наша стальная громадина стоит на дне реки… Проклятие!»

— Ну? — спросил Бергеман.

Якоб промолчал.

— Рация не работает?

— Да.

— Вот это влипли!

Мотор монотонно работал на холостых оборотах. От брони несло холодом. И Якоб вдруг почувствовал, как заныл у него рубец на ноге.

«Мне только этого и не хватало, — подумал он. — Это, наверное, от волнения. Такое чувство охватывает тебя у зубного врача, когда ты садишься в кресло, хотя врач еще и не дотронулся до тебя. Чего нам ждать? Пока все танки выберутся на берег, а к нам подойдет тягач и вытащит нас?..»

— Что с мотором?! — нервно крикнул Якоб и подумал: «А что с ним может быть? Я сам чувствую, что он работает на холостых оборотах. Воздух поступает, и он работает нормально…»

Обычно Якоб долго думал, прежде чем что-нибудь решить, но в ответственные моменты он быстро принимал решения. Так было и во время пожара в кооперативе, когда кто-то крикнул: «Да там же поросята!»

— Сейчас ты будешь выполнять мои команды, — сказал Тесен, обращаясь к ефрейтору Бергеману. — Понятно?

— Да.

— Хорошо, тогда давай задний ход!

— Я должен… — начал было протестовать Бергеман.

— Я сказал, задний ход! Это приказ!

Наступила небольшая пауза, затем послышался скрежет: это механик-водитель включал задний ход.

— А теперь медленно назад!

Мотор заурчал. Танк содрогнулся, а под правой гусеницей послышался отвратительный скрежет.

Якоб в уме считал пройденное расстояние: «Десять метров, пятнадцать… двадцать…», а затем громко крикнул:

— Стой!

По расчетам Тесена, башню уже было видно из воды.

— А теперь медленно вперед! Чуть левее!

Машина слушалась механика-водителя и медленно ползла вперед. И вдруг снова раздался отвратительный скрежет металла, и танк снова накренился на левую сторону.

— Стой! Назад! Повторим еще раз!

Однако ни вторая, ни третья попытки результата не дали. Якоб мысленно выругался.

— Что же теперь? — спросил Бергеман. — С нами что будет?

— Попытаемся еще раз, — ответил Якоб.

— Какой ты упрямый!

— Пусть упрямый, но надо попытаться еще раз.

— А потом еще и еще…

— Да! — буркнул Якоб. — До тех пор, пока не удастся.

— Однако делать это вовсе не обязательно, — заметил Бергеман, — если мы прекратим двигаться, нас все равно вытащат…

— Вот этого-то я и не хочу.

— Твое самолюбие мне противно! — выкрикнул Бергеман.

Оба немного помолчали. Якоб слышал в своих наушниках шумное дыхание Бергемана.

«Нужно ему объяснить, почему я поступаю именно так», — решил Тесен и произнес:

— Я полагаю, что на учении нужно учиться… А ты представь себе, что мы сейчас в бою, когда каждый танк ждут на том берегу…

— Но ведь это же бессмысленно! — перебил его ефрейтор.

— Это уж мне решать!

— Только за нас не решай!

— Я ваш командир, и мои приказы распространяются на всех вас, в том числе и на тебя!

— Даже если твои приказы доведут нас до могилы?! — испуганно выкрикнул Бергеман.

«Он просто-напросто испугался, — понял Якоб. — Крикун Бергеман наложил в штаны от страха. Вот тебе и всезнайка! Куда делась напускная бодрость? Если бы можно было, я продержал бы его часа три под водой, а то и целых полдня, пока он не сожмется в комочек и не поймет, какое он ничтожество… О, Якоб, да ты, кажется, злопамятный! — пожурил унтер-офицер сам себя. — А ведь это нехорошее чувство, оно до добра не доведет никогда. Злопамятство и месть, как любит говорить мой брат Александр, — оружие наших врагов, а наше оружие — помощь и единство. Мне нужен Бергеман не трусливый, а смелый, инициативный, сообразительный, который готов поддержать меня в любой момент и словом и делом: будь это дивизионные учения или постройка модели танка для маленького Олафа. Мне нужен этот ефрейтор… и я буду за него бороться…»

Но тут мысли унтер-офицера были прерваны паническим криком ефрейтора Бергемана:

— Я хочу выбраться из этой коробки! С меня хватит! Довольно! Пока нас не залило здесь водой!..

23

Если затопит танк, это будет самым неприятным, что может постигнуть танковое подразделение, и лейтенант Тель хорошо знал об этом. И совсем не потому, что застрявший танк трудно вытащить из воды. Для этой цели имеются специальные тягачи, которые великолепно справятся со своими обязанностями. Самое страшное заключается в другом: вода, попав внутрь танка, портит электрооборудование, радиоаппаратуру, мотор, вообще все, и это влечет за собой перемонтировку оборудования, на что уходит не несколько дней, а несколько недель напряженной работы. Короче говоря, такой танк уже не является боевой машиной и не может быть использован в бою.

Лейтенант Тель все это прекрасно знал, но надеялся, что с ним такого не произойдет.

Прошло десять минут, как танк лейтенанта первым достиг противоположного берега. Открыв люк, лейтенант высунул из него голову и первым делом посмотрел на реку. И сразу же увидел, что форсирование идет не строго по плану. Второй танк отклонился слишком вправо, он шел прямо на бетонную буну…

«Интересно, куда смотрят на КП? — подумал лейтенант. — Не может быть, чтобы они этого не видели!»

Спустя минуту лейтенант Тель узнал, что радиосвязь с танком Тесена потеряна.

Уставившись на поверхность воды, лейтенант с тревогой наблюдал за бесплодными попытками экипажа выбраться из реки. Однако труба, через которую в танк поступал воздух, после каждой попытки вновь перемещалась на середину реки.

«Лишь бы только ребята не потеряли мужество и водой бы их не залило!» — думал лейтенант.

Тель спрыгнул с танка на землю, еще мокрую и вязкую после недавнего наводнения. Гусеницы танка оставили на ней глубокие резные отпечатки.

Лейтенант спустился к самой воде, где уже собралась солдаты из спасательной команды. Кто-то столкнул на воду лодку. Все смотрели на лейтенанта, ожидая от него одного-единственного знака, повинуясь которому они бросились бы в воду.

«Пора или не пора? — мучительно размышлял лейтенант. — Нет, подожду еще немного». А у самого на душе скребли кошки.

— Вот уже три минуты, как танк топчется на одном и том же месте, — заметил невысокий плотный солдат, склонившийся над переносной рацией. Выпрямившись, он не сводил глаз с лейтенанта. Его розовощекое лицо, казалось, еще никогда не знало бритвы. — Удастся ли им выкарабкаться, товарищ лейтенант? Я что-то не очень верю.

«Веришь ты или не веришь, это сейчас не самое главное, — подумал лейтенант. — Важно, чтобы они сами в себя поверили».

— Рация все еще не отвечает? — спросил он у солдата.

— Нет, — ответил радист, — молчат, как мыши.

— Как мыши, говоришь? — вспыхнул лейтенант. — Такого выражения в уставе нет.

Радист застыл по стойке «смирно» и доложил:

— Товарищ лейтенант, рация унтер-офицера Тесена все еще молчит!

— Вот так-то лучше, — заметил лейтенант.

Со стороны холма послышался шум мотора, но солнце било лейтенанту прямо в глаза, и потому он не сразу узнал командира батальона майора Брайтфельда, который выскочил из машины, едва она остановилась.

Лейтенант Тель подбежал к комбату и, вытянувшись, хотел доложить, однако майор решительным жестом руки остановил его.

— Я все отлично видел с холма, — быстро проговорил он. — Меня интересует другое: почему вы до сих пор не приняли никаких мер?

«И он тоже беспокоится», — подумал лейтенант и ответил:

— Это второй экипаж, товарищ майор.

— Не задавайте мне загадок. Я же вам уже сказал, что все видел через стереотрубу!

— Это танк унтер-офицера Якоба Тесена, — смутившись, проговорил лейтенант. — И я хочу, чтобы его экипаж действовал самостоятельно.

— Вы преследуете какую-нибудь цель? — спросил Брайтфельд.

— Так точно, товарищ майор, и притом очень важную: нужно, чтобы этот экипаж самостоятельно нашел выход из создавшегося положения.

Майору Брайтфельду было за тридцать. Когда закончилась война, ему было всего пятнадцать лет. Короче говоря, он принадлежал к тому поколению молодежи, которое было в военные годы отравлено гитлеровской пропагандой. И в то же время это было поколение, на которое нация могла возлагать надежды в ближайшем будущем. И Брайтфельд нашел свое место при народной власти. Он стал офицером народной армии.

— Вы считаете, что этот экипаж способен справиться самостоятельно? — спросил майор лейтенанта.

— Если бы вы спросили меня об этом неделю назад, я бы ответил отрицательно! Но сегодня я убежден в том, что они справятся.

— Хорошо, — согласился майор, почесывая затылок. — Я разрешаю им сделать еще одну попытку, но… — Брайтфельд ткнул пальцем в сторону трубы танка, — но чтобы она длилась не более трех минут. Через три минуты мы их вытаскиваем!

У лейтенанта словно гора с плеч свалилась.

«Не каждый командир согласится на такое, — подумал Тель. — От другого ни «да», ни «нет» не добьешься, а этот на риск идет».

— Товарищ лейтенант! — закричал в этот момент радист. — Да они, похоже, воздух выпускают.

Тель посмотрел на воду и действительно увидел позади трубы полосу пузырьков.

Солдаты на берегу заволновались.

— Никто никакого воздуха не выпускает. Просто механик-водитель нажал на педаль газа, — ответил лейтенант.

— В их распоряжении осталось еще две минуты, — проговорил майор, взглянув на часы.

— А им больше и не потребуется, танк уже пошел. — Тель показал рукой на трубу.

На этот раз танк дошел назад до середины реки. Затем труба на несколько секунд замерла на месте.

«Сейчас механик-водитель переключает ход с заднего на передний».

И вот танк уже медленно двинулся к берегу.

— Ну, видать, буксировать его не придется, — радостно сказал майор. — На этот раз они взяли правильный курс.

Из воды, вспоров ее поверхность, показалось дуло пушки, затем орудийная башня, и наконец танк выполз на берег в нескольких десятках метров от солдат. Лязгая гусеницами, он шел по грязи.

Вот откинулась крышка люка, и в нем показалась голова унтер-офицера Якоба Тесена. Пройдя еще несколько метров, громадина остановилась.

Майор Брайтфельд и лейтенант Тель бросились к танку.

— Ну как настроение?! — громко закричал майор.

Якоб тем временем спрыгнул на землю и, стащив с головы шлем, вытер рукой потный лоб, затем снова надел шлем и, приняв положение «смирно», доложил:

— Настроение у экипажа хорошее!

На землю спрыгнули один за другим Штриглер и Петцинг, а в открытом люке механика-водителя показалась перемазанная потная физиономия Бергемана.

— И никто из вас не поддался панике? — Майор изучающе переводил взгляд с одного танкиста на другого.

Бергеман заглушил мотор, и стало тихо-тихо. Бергеман, Петцинг и Штриглер впились глазами в лицо своего командира.

— Поддаться панике? — спросил унтер-офицер и, сделав небольшую паузу, продолжал: — В нашем экипаже таких не может быть, товарищ майор!

— Ну что ж, тогда молодцы, — сказал майор и пошел к своей машине, давая этим понять, что для него этот инцидент исчерпан, однако все солдаты знали, что этим дело не закончится: еще будет официальное расследование, в какой бы форме оно ни проводилось.

Не закончился этот инцидент и для лейтенанта Теля, которому не терпелось узнать, почему унтер-офицер Якоб Тесен, отвечая на вопрос комбата, сделал небольшую паузу и даже чуть заметно усмехнулся. Ради озорства? Возможно, но возможно также, что в остановившемся под водой танке произошло что-нибудь…

24

Так что же на самом деле произошло под водой после того, как Бергеман выкрикнул: «Я хочу выбраться из этой коробки! С меня хватит!»?

Услышав выкрики Бергемана, унтер-офицер на миг растерялся. Он понимал, что в данный момент сам Бергеман представляет для танка большую опасность, чем вода, которая каждую минуту могла просочиться в танк.

Унтер-офицеру хотелось видеть выражение лица каждого своего подчиненного. Немного повернув голову, он увидел Петцинга, выражение лица которого показалось ему наглым, каким оно было у него почти всегда.

«Важно узнать, не трусит ли этот, — подумал Якоб. — А его наглое выражение мне сейчас не мешает».

Штриглер неподвижно, словно статуя, застыл на своем сиденье. Жаль только, что не видно его лица, по выражению которого можно было бы понять и состояние. Он молчит, а в данной ситуации уже и это хорошо.

«Я должен быть доволен тем, что он молчит, — мысленно решил Якоб. — Итак, остается Бергеман, которого даже увидеть невозможно, так как он сидит далеко внизу. Но я слышу тебя, «герой»! Слышу в наушниках твое прерывистое от страха дыхание. Я охотно пересел бы на твое место за рычаги и сам повел бы танк, но сейчас такой замены не сделаешь: ни ты, ни я мимо Штриглера не пролезем».

— Сделаем небольшую передышку, — сказал Якоб ефрейтору. — Откинься на спинку сиденья и глубоко подыши. Это успокаивает, только не глупи. — Проговорив это, унтер-офицер замолчал.

Обстановку разрядил Штриглер, и не только разрядил. Можно сказать, он буквально спас положение, немало удивив этим унтер-офицера. И сделал он это довольно оригинальным способом: отпустил замечание, которое на первый взгляд показалось глупым, так как не имело никакого отношения к тому положению, в котором они оказались.

Повернувшись к унтер-офицеру, Штриглер вдруг ни с того ни с сего спросил:

— Как ты думаешь, Якоб, удастся ли нам доделать модель танка и вовремя вручить ее твоему мальчугану?

Вопрос был столь неожиданным, что Бергеман не выдержал и бросил:

— Чудак, у тебя других забот сейчас нет, да?

— У каждого свои заботы, — поучительным тоном произнес Штриглер и лукаво подмигнул Якобу. — Один беспокоится о собственном драгоценном здоровье; другой — о том, что слишком медленно приближается очередь на автомобиль; у тебя, Бергеман, полно забот с твоими девушками, ну, а мы с Якобом хотим выполнить данное мальчугану обещание.

— Девушками я больше не интересуюсь, — буркнул Бергеман. — Тебе должно быть известно, что вот уже две недели, как я не получаю писем.

— Ах, этого я почему-то не знал. Теперь мне понятно, почему у тебя скверное настроение: ты не имеешь того, без чего ты, собственно, и жить не можешь. Выходит, вокруг тебя сейчас вакуум образовался.

— Что ты сказал?

— Вакуум, я говорю, пустота, значит, вокруг тебя.

— А в-вот что… — Бергеман, по-видимому, уже поборол свой страх, это можно было понять даже по его голосу. — А у вас обоих все есть…

— Да, у нас есть то, — спокойно сказал Штриглер, — отчего у нас хорошее настроение. — Штриглер немного помолчал, а затем добавил совсем тихо: — Но к нам могут присоединиться и другие…

И этот разговор, казавшийся на первый взгляд пустым, моментально изменил обстановку.

Немного помолчав, Бергеман хмыкнул.

— Нечего хмыкать, ты лучше скажи, будешь ты наконец с нами заодно или нет?..

«Как бы я хотел знать, что сейчас у Бергемана в мыслях, — подумал Якоб. — Дорого бы я за это заплатил».

«Нужно что-то делать с собой, — думал в это же самое время Бергеман, — вести себя, как прежде, нельзя, да и Якоб не позволит…»

— Ну что же ты не отвечаешь? — не унимался Штриглер.

— Не торопи меня: всему свое время!

— Это у тебя-то?

В этот момент унтер-офицер Тесен понял, что Бергеман уже находится не на стороне противника, а на «ничейной земле». Для того чтобы перетащить его на свою сторону, нужно только немного подтолкнуть его, но без ненужной спешки.

— Ну хватит, дискутировать будем потом, а сейчас нам нужно сначала выбраться из реки, — спокойно начал унтер-офицер, а затем твердо приказал: — Включай скорость. Пора бы нам, ефрейтор Бергеман, и солнышко увидеть!

Когда комбат уехал, ефрейтор Бергеман подошел к Якобу и спросил:

— А почему ты сказал комбату, что у нас хорошее настроение, и умолчал о панике, в которую я чуть было не ударился?

«Да потому, — мысленно отвечал ему Якоб, — что я хочу перетянуть тебя на свою сторону, а унижать тебя я вовсе не намерен». Улыбнувшись, он ответил ефрейтору:

— А стоило ему сказать об этом?

— Пожалуй, не стоило, только…

— Что тебя еще беспокоит?

— Мне как-то неудобно перед вами…

— Не расстраивайся, такое поначалу со многими случается.

— Слабое утешение.

— Но верное. Как-нибудь поговорим об этом подробнее.

— А как же мне быть с другими? — спросил Бергеман.

— Ты имеешь в виду Штриглера и Петцинга?

— Да.

— Не волнуйся, ни тот, ни другой не станет над тобой смеяться и, разумеется, никому ни словом не проболтается, — успокоил его Якоб.

— Ты в этом уверен?

— Абсолютно.

— Это почему же?

— А они мне сами обещали.

— И что ты за парень… — задумчиво проговорил Бергеман.

— Здесь я тебе не парень, а командир танка.

— Нет, ты для меня парень.

— Ну, пусть будет так, — согласился Якоб, а затем спросил: — Так как ты ответишь на сделанное мною ранее предложение?

— С сегодняшнего дня можешь на меня полностью положиться, — ответил Бергеман. — И модель я с вами буду делать тоже…

25

«Вот и третий член экипажа отвоеван, так сказать, для коллектива, — думал Тесен. — Трое из четверых. Теперь очередь за Петцингом».

Но невозмутимый и непробиваемый Петцинг никак не желал «прибиваться» к коллективу.

Однако на сей раз Якоб, не будучи уверен в собственном успехе, обратился за помощью к своему взводному, лейтенанту Телю.

— А я, собственно, ждал, что вы ко мне придете. Меня ваш экипаж очень интересует, в том числе и Петцинг. — Лейтенант повертел в руках линейку, положил ее на лист бумаги. — Что вы вообще можете сказать о Петцинге?

— Не так уж много, и не очень радостное. Порой я вообще не понимаю, как в нашем обществе могут быть такие люди.

— Не вините его за те поступки, которые он совершил полтора года назад.

— За прошлое я его не виню, однако вся беда заключается в том, что он почти ни в чем не изменился.

— Ну, не скажите. — Лейтенант засмеялся и погладил рукой подбородок.

Как только лейтенант убрал руку с листа бумаги, Якоб невольно заметил, что это рапорт об отпуске, написанный рукой Петцинга.

«И у этого человека хватило нахальства подать рапорт об отпуске за несколько недель до начала крупных учений…» — с раздражением подумал Якоб.

В этот момент рука офицера снова легла на рапорт.

— Кое в чем Петцинг все-таки изменился: он уже не совершает серьезных проступков, за которые его следовало бы отдать под трибунал… — заметил лейтенант.

— Нам только этого и не хватало! — не сдержался Якоб. — В части-то!

— Следовательно, мы уже не имеем оснований утверждать, что Петцинг нисколько не изменился.

— И все-таки я со своей стороны не рискну заявить, что Петцинг слился с нашим коллективом.

Лейтенант усмехнулся и сказал:

— В подобных случаях мой отец всегда говорит, что к таким людям необходимо относиться с доверием, с социалистическим доверием, так сказать…

Теперь настала очередь Якоба усмехнуться.

— А вот мой старший брат в подобных ситуациях любит говорить, что доверие дело хорошее, однако бдительность, и особенно революционная бдительность, лучше и надежнее…

И лейтенант и унтер-офицер рассмеялись.

— Как я вижу, и ваш старший брат, и мой отец — люди одних взглядов. Я интересовался прошлым Петцинга и пришел к выводу, что он, однако, был в той компании не заводилой, а лишь старшим по возрасту…

— И какое это имеет значение? — поинтересовался Якоб.

— Выслушайте меня до конца, — продолжал лейтенант. Вынув из ящика стола папку с какими-то бумагами, он полистал их, а затем продолжал: — А вот здесь написано примерно следующее: «…Петцинг по складу характера является человеком слабым, придерживающимся мнения коллектива, независимо от того, каково это мнение…» — Лейтенант заглянул унтер-офицеру в глаза и сказал: — Из этого можно сделать вывод: каков коллектив, таков и Петцинг. Плохой коллектив — и Петцинг плох, в хорошем обществе и он достойно ведет себя. Вот так-то… И только так.

— Хотел бы я, чтобы вы оказались правы.

— Постараемся. — Лейтенант убрал папку в ящик стола, туда же положил и рапорт Петцинга об отпуске.

В дни, последовавшие за этим разговором, события развивались так, что слова лейтенанта получили подтверждение.

Случай, происшедший с экипажем унтер-офицера Тесена при форсировании водной преграды, стал в части на несколько дней темой для разговора. Обсуждали этот случай и небольшими группами, и на общем собрании личного состава, которое состоялось в кинозале. Многие из выступавших говорили о выдержке экипажа, который не растерялся в аварийной обстановке и действовал слаженно и умело.

В заключение командир батальона перед строем батальона объявил каждому члену экипажа благодарность в приказе. Однако краткосрочного отпуска на родину, о чем так мечтал Петцинг, не последовало, так как майор считал, что излишнее злоупотребление отпусками обесценивает другие виды поощрений.

Одновременно с благодарностью командование батальона решило написать письма родителям отличившихся солдат или по месту их работы до призыва в армию.

После общего собрания и получения благодарности Петцинг безо всякого нажима извне начал проявлять интерес к делу, которым занимались его товарищи в свободное время. Более того, он даже сам стал помогать им, доставая неизвестно откуда дефицитный материал: фанеру, проволоку, краски. И делал все это безо всяких просьб. Придет, положит свои бесценные мелочи на стол и тихо скажет:

— Вот я принес для вашей модели…

«Нам тебя само небо послало вместе с твоими подношениями», — думал о нем Якоб.

Однажды вечером Штриглер прямо из умывальной, с махровым полотенцем через плечо, пришел в комнату и сказал:

— Я думаю, кое у кого из нас не хватает в голове.

— Кого ты имеешь в виду? — спросил его Бергеман.

— Да этого Петцинга: стоит себе в умывальной и драит свои ботинки.

— Ну и что же тут такого? — поинтересовался Якоб.

— Чтобы Петцинг чистил обувь?!

— Знаешь, дружище, мне кажется, что ты прав, — сказал Бергеман, повернувшись к Штриглеру, — с ним что-то случилось. Уж не заболел ли он?

Удивление Штриглера было отнюдь не лишено оснований, так как Петцинг никогда не обращал внимания на свой внешний вид: волосы носил длиннее дозволенного по уставу, обмундирование его было в пятнах, каблуки на ботинках почти всегда сбиты. Этим он не раз выводил из себя и старшину роты и самого Якоба.

Однако на следующий день Петцинг еще больше удивил своих товарищей, заявив, что идет в парикмахерскую. До этого его всегда приходилось посылать туда почти силой. Теперь Петцинг без напоминаний пришивал к френчу белоснежный подворотничок, а пуговицы так надраивал мелом, что они блестели, как золотые.

В пятницу Петцинг долго стоял перед зеркалом и, поливая голову одеколоном, тщательно причесывался.

— Нарцисс, да и только! — хихикнул в его сторону Штриглер и тут же пояснил: — Нарцисс — это человек, который влюбился в собственное отражение в воде.

— А-а… — лениво протянул Петцинг.

— А может, ему еще и карандаш для подкраски бровей потребуется? — ехидно заметил Бергеман.

— Неплохо бы, — тихо сказал Штриглер.

— Только черного у нас нет, а есть зеленый: им мы хотим покрасить свою модель, — захихикал Штриглер.

Ребята начали гадать, к чему Петцингу понадобилась такая тщательная косметическая подготовка, куда и зачем он идет.

— А не замышляет ли он какую-нибудь необычную операцию, имеющую отношение к модели? — С этими словами Штриглер ткнул пальцем в сторону стола, на котором стояла недоделанная модель.

Тут в разговор солдат вмешался Якоб.

— Я думаю, что причина тут может быть одна — женщина.

— У Петцинга женщина? — удивился Бергеман.

— Подружка? — спросил Штриглер. — Возможно, а почему бы и нет!

— Да нет, не может быть!

— Еще как может!

Тут ефрейтор Бергеман не вытерпел. Вскочив со стула, он подошел к Петцингу и не сказал, а скорее рявкнул ему на ухо:

— Не молчи же ты! Выдай нам наконец свой секрет!

Петцинг повернулся к нему лицом, загадочно улыбнувшись, обошел Бергемана и направился к Якобу, сказав на ходу:

— Никаких секретов я вам выдавать не собираюсь. Могли бы и раньше догадаться. А вот увольнение в городской отпуск, товарищ унтер-офицер, я у вас прошу…

26

Унтер-офицер Тесен разрешил увольнение рядовому Петцингу, строго-настрого наказав ему не пить спиртного и без опозданий вернуться в расположение части.

А когда солдат хотел уже выйти из комнаты, унтер-офицер как бы мимоходом попросил его:

— Раз уж ты у нас такой хороший организатор и все можешь достать, то не забудь, пожалуйста, что нам нужно.

После ухода Петцинга в увольнение ребята еще немного повозились с моделью танка, но на этот раз работа у них явно не ладилась.

Наконец Бергеман откинулся на спинку стула и, лениво зевнув, сказал:

— С меня на сегодня хватит! Пора спать!

— Ох и хлебнем же мы с ним горя на дивизионных учениях, — сказал спустя некоторое время Штриглер. — Если нам придется совершать длительный марш, и танковая колонна дойдет до поворота, и вдруг наш танк не свернет, а поедет дальше прямо по целине, то виноват в этом будет только механик-водитель Бергеман. — Солдат кивнул в сторону койки, с которой уже доносился храп заснувшего ефрейтора.

В открытое окно доносилось равномерное дыхание морского прибоя.

— В голову мне лезут различные мысли, — проговорил Якоб после небольшой паузы.

— О Петцинге?

— Нет, не о нем. — Якоб кивнул в сторону стола, на котором стояла модель. — Парнишка торопит.

— А чего ему приспичило?

— Он скоро уезжает, и я уже не могу больше водить его за нос…

Между тем стемнело, и Штриглер зажег настольную лампу, а чтобы свет от нее падал только на стол, он прикрыл абажур махровым полотенцем.

— Скажи честно, Якоб, ради чего мы этим занимаемся? — неожиданно спросил Штриглер.

— Я думал, тебе это и так понятно. Разве нет?

— Тебя беспокоит только парнишка или наш экипаж?

— К чему тут слово «только»? Мы же давали ему обещание, не так ли?

— Обещали…

— Ты, должно быть, знаешь, что такое условный рефлекс?

— Знаю. Ну, например, если дежурный по роте объявляет подъем, то мне еще на койке становится холодно, хотя утренняя зарядка начнется лишь пять минут спустя.

Якоб заразительно рассмеялся:

— Пример хорош, ничего не скажешь. У меня до сих пор сохранились кое-какие ассоциации еще с детских лет. Однако так ставить вопрос, как ставишь ты: или — или, нельзя. Коллектив коллективом, а обещание, данное мальчугану, следует выполнить. Сейчас, когда наш экипаж стал более сплоченным, хотелось бы подумать и о нем. Поймите, что в нашем лице он впервые познакомился с армией. Говорю я это к тому, чтобы ты понял: если мы не выполним своего обещания, то у Олафа может выработаться определенный рефлекс, он будет считать, что все военные — болтуны, обещают, но не держат слова.

— Так вот что тебя беспокоит!..

— Да, конечно.

— Сделаем мы модель: теперь нас уже четверо.

— Если и дальше так пойдет… — Якоб пожал плечами.

— А зачем ты отпустил Петцинга, пусть бы работал вместе с нами.

— Ты забываешь, что он должен нам принести кое-какой материал.

— Только поэтому?

Унтер-офицер покачал головой:

— Нет, конечно. И тебе это известно не хуже меня. Ты же видел, что ему сегодня во что бы то ни стало нужно было уйти в увольнение. В казарме его сегодня и десятком лошадей не удержишь.

Через полчаса легли спать. Унтер-офицер погасил свет.

— Послушай, Якоб, я сгораю от любопытства.

— Из-за Петцинга?

— Да, конечно.

— Завтра утром что-нибудь да узнаем, — ответил Якоб, отворачиваясь к стенке.

Кое-что Тесен узнал даже не утром, а ночью. Известие было отнюдь не из хороших.

Бергеман все-еще похрапывал, хотя и не так громко. Штриглер ворочался во сне: видимо, ему снилось что-то неприятное.

Вот хлопнуло окошко, и шум прибоя стал более отчетливым.

Якоб проснулся и посмотрел на светящийся циферблат своих часов. Стрелки показывали без нескольких минут двенадцать.

«А где же Петцинг? — мелькнула у него мысль. — Койка его заправлена».

Унтер-офицер выдвинул ящик прикроватной тумбочки, где у него лежал карманный фонарик, который мог понадобиться ему при объявлении тревоги, и в этот момент услышал подозрительный шум возле двери: видимо, кто-то из солдат наскочил на табуретку.

Якоб зажег фонарик. Лучик света выхватил из темноты фигуру Петцинга, который одной рукой опирался на стол. Волосы свисали ему на лоб, взгляд был растерянный. Чтобы защитить глаза от света фонарика, он поднял левую руку и, пошатнувшись, сдвинул немного стол со своего места.

— Смотри не скинь модель со стола! — тихо предупредил его Якоб.

— Плевал я на вашу модель, — пробормотал солдат, но руку со стола все же убрал.

— Где ты был?

— Это уж мое дело!

— Да ты пьян!

— Ну и что? Такое со всеми бывает!

Петцинг направился к своей койке, Якоб светил ему фонариком. Добравшись, солдат кулем плюхнулся на койку.

«Утром придется как следует поговорить с ним, — решил унтер-офицер. — И отчитать так, чтобы другой раз неповадно было».

Однако поговорить с Петцингом ни утром, ни днем Тесену не удалось, потому что пришлось идти на занятия для младших командиров. Отрабатывалась тема «Преодоление местности, зараженной радиоактивными осадками, на танках в различных погодных условиях». А экипаж Тесена в это время приводил в порядок ходовую часть танка. И только поздно вечером Якобу удалось накоротке поговорить с нарушителем.

— Ну, удалось тебе достать материал для модели? — спросил он Петцинга таким тоном, как будто накануне ничего не случилось.

Солдат, однако, не удостоил его ответом, его маленькие глазки смотрели почти враждебно.

— Если не удалось, не беда, — заметил унтер-офицер. — Может, в следующий раз достанешь, жаль только, что времени у нас маловато.

И тут Петцинга словно прорвало. Он начал кричать, чем не столько удивил, сколько испугал Якоба.

— С меня хватит! Я с вами больше не связываюсь, так и знайте! Делайте сами свою идиотскую игрушку для какого-то бродяги!

— Ну-ну, успокойся, — попытался утихомирить солдата Якоб, подумав при этом: «Сейчас он ведет себя так, как обычно, он несправедлив и зол». А затем продолжал вслух: — Успокойся, я знаю, что день был тяжелый и ты очень устал: сегодня ты можешь отдохнуть!

— Я вообще больше пальцем о палец не ударю для этого бродяжки, так и знайте!

Якоб понимал, что без помощи командира взвода ему Петцинга не «обломать», а лейтенант со вчерашнего дня находился в отпуске.

27

На следующее утро, это было воскресенье, дежурный по роте подошел к Якобу и сказал:

— Товарищ унтер-офицер, вас вызывают в проходную.

— Зачем? — удивился Якоб.

— Вызывают, а зачем, я и сам не знаю.

— Либо кто-то решил меня разыграть, либо… — сказал Якоб.

— Я думаю, второе «либо», — многозначительно произнес дежурный. — Ничего больше я сказать не могу.

Схватив фуражку, Якоб помчался вниз по лестнице. На КП он прибежал запыхавшись. Часовой, дежуривший у ворот, кивнул головой в сторону улицы, где в тени деревьев стоял голубой мотороллер, а за рулем сидела стройная девушка в брюках, зеленой куртке и в защитном шлеме.

— Так это ты! — сказал Якоб тоном, как будто он расстался с девушкой только вчера.

— Да, это я, — проговорила она, сдвигая очки на шлем и протягивая Якобу руку.

— Ну, здравствуй! — Унтер пожал узкую девичью руку.

— Здравствуй, здравствуй… — Грет слегка улыбнулась.

Оба немного помолчали.

— Ты приехала так неожиданно, даже не предупредила меня, — первым нарушил молчание Якоб.

— Так мне больше нравится, — усмехнулась Грет.

— Но ведь меня могло не быть в расположении…

— Разумеется, могло.

— И все-таки ты рискнула.

— На дорогу мне потребовался всего час.

И снова молчание.

Якоб чувствовал себя несколько стесненно, так как заметил, что часовой начал нервничать, а из окон караульного помещения на них с любопытством и завистью поглядывали солдаты из отдыхающей смены.

— Я смотрю, ты не очень-то обрадовался моему появлению.

— Что ты! Я очень рад, только все еще не могу в это поверить.

В это время из-за поворота показалась колонна машин, которая двигалась по направлению к ним. Вот мимо с грохотом проехала головная машина-тягач, таща за собой противотанковую пушку.

— Какой шум поднимают ваши машины, да и облако пыли тоже. Пока я здесь стою, проезжает уже третья колонна. Не думала я, что у вас тут так шумно.

«Будет еще и не такое, — подумал Якоб, услышав это, — только рассказывать я тебе об этом не стану: не имею права».

— А знаешь, — сказал он, — рядом с воротами есть навес, куда ты можешь поставить свой мотороллер, а я тем временем сбегаю переоденусь и вернусь к тебе.

— И что тогда? — поинтересовалась Грет.

— Тогда? — переспросил Якоб. — Ну, многого я тебе не покажу, так как особых достопримечательностей у нас нет, шикарных магазинов и ресторанов у нас тоже нет, правда, есть скромный ресторанчик с еще более скромным меню…

Грет рассмеялась, обнажив мелкие белые зубы.

— Не ломай голову, местечко, чтобы перекусить, мы найдем и получше.

— Это где же? — спросил Якоб.

— Если меня не обманывает мой дорожный атлас, то это здесь, недалеко от моря…

— Точно, имеется, — подтвердил Якоб, — и притом там никто не помешает нашему одиночеству.

Через несколько минут они пошли к морю, и Якоб, взявший на себя обязанности гида, всю дорогу без умолку что-то говорил.

Когда они проходили через большой луг, Якоб рассказал, что на нем они проводят занятия по дезактивации.

— А знаешь ли ты, что такое дезактивация? — спросил он девушку. — Разумеется, не знаешь. И очень хорошо, что не знаешь, и будет еще лучше, если ты этого никогда не узнаешь, да и не только ты, но и все мы. Однако, как бы там ни было, нам нельзя забывать о том, что враг коварен и способен пустить в ход самые бесчеловечные средства войны, например атомное оружие. Трагедия Хиросимы и Нагасаки — это горькая действительность, а не пустая фантазия писателей…

— Ты лучше скажи, скоро ли мы доберемся до моря? — перебила Якоба Грет.

— Мы к нему и идем, еще совсем немного — и ты увидишь море.

— Скажи, а в такое время уже можно купаться?

— Возможно, только я не пытался.

— Побежали! — задорно крикнула девушка.

Толкнув парня в бок, она бросилась бежать, и он с трудом поспевал за ней. Они бежали по направлению к дюнам, за которыми лежало море. На сей раз оно было на удивление спокойным. На пляже ни одной живой души. Маленькие волны набегали на берег, но вода была еще очень холодной.

— Ух как холодно! — воскликнула Грет, пробежав босыми ногами по воде.

«Какая стройная и красивая у нее фигура, — невольно отметил про себя Якоб. — Какая она молодая, свежая».

Набегавшись, они улеглись на песке на солнцепеке, положив подбородки на скрещенные перед лицом руки. Слева от них за забором виднелись казарменные здания, а справа тихо и нежно вздыхало море.

— Ну как дела, рыцарь?

— Почему ты меня так называешь? — Якоб провел рукой по мокрым волосам девушки.

— Так просто, — тихо проговорила она. — Ты рыцарь, который совращает девушек!

Якоб обхватил обеими руками голову девушки и повернул ее лицо к себе. Грет не сопротивлялась, и он поцеловал ее в полуоткрытые губы.

Когда же он выпустил ее голову, она сказала:

— А у тебя на бедре большой рубец, так что можно сказать…

— А ты прелесть как хороша!

— А ты, — Грет шаловливо погрозила Якобу, — а ты не должен подсматривать, это некрасиво.

И оба, довольные, рассмеялись.

Грет обняла его своими крепкими руками, и Якоб почувствовал прикосновение ее маленьких крепких грудей.

«И куда только девалась моя застенчивость! — подумал он. — Меня переполняет чувство восторга и радости».

28

Солнце уже клонилось к горизонту. Девушка, лежа на животе, смотрела на бухту, сбоку от которой вдали виднелось несколько домиков.

— Смотри-ка, сюда кто-то идет, — заметила девушка.

Якоб приподнялся и, опершись на локти, посмотрел в сторону дюн, где виднелась чья-то маленькая фигурка. Приглядевшись повнимательнее, Якоб увидел, что человек медленно идет вдоль моря.

«Кто бы это мог быть? Олаф никогда не приходил на берег в такое время!» И Якоб рассказал девушке о своем маленьком друге.

— Как только он не боится ходить на безлюдный пляж один? — задумчиво произнесла Грет. — Хотя я понимаю: он открывает для себя мир.

— Он уже давно сделал это, — пояснил Якоб.

— Ты хорошо знаешь его?

Якоб кивнул.

— Действительно хорошо?

— Думаю, что да. Знаешь, Грет, мне пришла в голову мысль, что он не должен видеть нас вместе.

Грет рассмеялась, не выпуская изо рта сухой травинки.

— Ты что, стесняешься, Якоб? Ничего нам твой малыш не сделает.

— И все же мне не хочется, чтобы он нас здесь увидел.

— Уж не намерен ли ты прятаться? — с изумлением спросила она.

Хорошее настроение Якоба было испорчено.

«И зачем только его принесла нелегкая в столь неурочное время? Что я ему скажу? Я и сам ничего не знаю…»

— Ну так что же мы все-таки будем делать? — поинтересовалась Грет.

Якоб растерянно пожал плечами.

— Я встану и помашу ему, чтобы он подошел к нам, — вдруг предложила она.

— А ты, я вижу, упрямая. — Якоб встал и громко крикнул, размахивая руками: — Олаф! Олаф!

Мальчик остановился и прислушался: видимо, ветер донес крик до него. Заметив унтер-офицера, Олаф сразу же бегом бросился к нему.

На нем были надеты старые штаны, вместо пуловера — темная шерстяная рубашка, а шея повязана шарфом.

— А вот и я! — радостно, словно молодой петушок, закричал Олаф.

— А что у тебя с горлом? — спросил его Якоб.

— Ничего особенного, болит немного.

— Ну-ка подойди ко мне! — Унтер-офицер подал мальчугану руку. — Тут кое-кто хочет с тобой познакомиться… Иди, не стесняйся!

И тут паренек заметил Грет. От изумления глаза у него стали большими-большими.

— У тебя есть невеста!

— Пока еще нет, но скоро будет. Это моя подруга, поздоровайся с ней!

— Не-ет, — протянул малыш, качая головой, и спрятал руки за спину. — Не-ет…

— Не делай глупостей, Олаф! Она хороший человек!

— Я не люблю невест и вообще девчонок! — В голосе мальчика прозвучала открытая неприязнь. — Скажи ей, чтобы она ушла отсюда!

— Этого я не могу сказать, — отказался Якоб. — Так поступать нельзя, — назидательно проговорил он.

— Еще как можно, — настаивал Олаф. На глазах у него показались слезы. — Могла же моя сестра прогнать своего жениха.

— А у твоей сестры был жених?

— Да.

— Ты мне об этом никогда не рассказывал.

— Он приходил к ней только один раз, вечером.

— Один раз? Тогда это вовсе и не жених был, Олаф!

— Жених, как это не жених! — упорствовал паренек. — Но я уже вижу, что ты свою невесту не прогонишь.

— Не вижу для этого никакой причины.

— Никакой причины! А я вижу: если у тебя будет невеста, ты уже никогда больше не будешь заниматься со мной. Времени у тебя не останется. Или вы уже сделали то, что обещали?

— Нет еще, — признался Якоб.

— Ну вот видишь!

— Но мы уже много сделали…

— Это только разговор!

— Ну хорошо, если ты хочешь знать точно, — Якоб наклонился к мальчугану, — то через несколько дней закончим.

Мальчуган отошел от унтер-офицера на два шага, но затем остановился.

— Знаешь, в моем экипаже есть один солдат, который не заодно с нами. Меня это очень злит, должен я тебе сказать, но…

— Но ведь ты же командир! Прикажи ему, и все.

— Знаешь, Олаф, все это выглядит несколько сложнее, чем ты думаешь.

Мальчуган уставился взглядом в землю, носком правой ноги сгребая песок в кучку.

Над ними с криком пролетела чайка и скрылась над морем.

— Значит, ничего не вышло?

— Выйдет, Олаф, выйдет. Подожди еще немножко.

— Жаль, что ничего не вышло, — тяжело вздохнул Олаф.

— Выйдет, я тебе говорю.

— Поздно уже: через неделю мама заберет меня отсюда.

— Когда? — спросил Якоб.

— В воскресенье, рано утром. Мы на поезде поедем.

Унтер-офицер немного подумал, а затем решительно заявил:

— Значит, в субботу ты получишь свою модель. Приходи сюда в обед.

— Это точно?

— Даю тебе слово!

— Сделаете, даже если один из ваших не будет вам помогать?

— Будет и он.

— Ну ладно, — проговорил мальчуган и побежал за дюны, крикнув на ходу: — Значит, договорились! В субботу! Но если и тогда танка не будет, то я ни тебе, ни твоим солдатам больше ни за что верить не буду!

Больше мальчуган уже не оглядывался.

— Знаешь, Якоб, расскажи мне об этом смешном пареньке поподробнее, — попросила Грет.

29

В то же время рядовой Петцинг сидел в небольшой деревенской таверне, которая официально называлась «Чайка», но которую все солдаты из танкового полка почему-то именовали «Сильным бризом». Таверна была небольшой и в основном посещалась рыбаками с дублеными лицами и огрубевшими руками. И на этот раз в помещении было много рыбаков, а в самом углу сидела какая-то парочка — худенькая бледная женщина с блестящими глазами и здоровенный мужчина с полным лицом и редкими волосами. Они тихо разговаривали, и временами мужчина нежно поглаживал худую, болезненную руку женщины.

— Машину мы по более дешевой цене приобретем у нашего соседа, — проговорила женщина.

— По дешевой, говоришь! А я хочу купить новую машину, — запротестовал мужчина. — Ведь в первый раз покупаем.

Женщина бросила на него благодарный взгляд, а он в свою очередь ласково погладил ее еще раз по руке и затем быстро поцеловал, считая, что их никто не видит. Однако незамеченными они не остались, так как сидели напротив большого зеркала, перед которым с кружкой пива расположился Петцинг. Любовная пара раздражала его, так как невольно напоминала ему о его вчерашнем «поражении». Размазав пальцем по столу пивную пену, он громко крикнул:

— Двойную рюмку и кружку светлого!

В своей вчерашней неудаче он прежде всего винил Бергемана, Штриглера и Якоба, да-да, и его тоже, хотя, после форсирования реки Петцинг и стал смотреть на командира танка несколько иными глазами. Якоб тогда доказал, что он парень смелый. Однако сейчас он снова казался Петцингу нехорошим, такими же казались ему и остальные члены экипажа, которые дружно мастерили модель для какого-то паршивого мальчишки. Вместе с тем Петцинг был недоволен собой и мысленно обзывал себя идиотом.

Не везло Петцингу и с женщинами. Никто не поглядывал в его сторону, и происходило это, как ему казалось, из-за его довольно невыразительной внешности. Хотя однажды какая-то девица все же обратила на него внимание.

Было это в молодежном лагере. Петцинга назначили на кухню, помогать работающим там девушкам. Они чистили картофель, а Петцинг носил им воду.

Девушки вели себя довольно развязно, часто и громко смеялись, а Петцинг густо краснел, опасаясь, что они смеются над ним.

Как-то одна из девушек заговорила с ним. Имени ее Петцинг не знал, подружки называли ее Кошечкой. У нее были большие выразительные глаза. Однажды, выбрав удобный момент, она подошла к парню и сказала:

— Когда все разойдутся, приходи ко мне. Я покажу тебе кое-какие картины.

— Что за картины? — удивленно спросил Петцинг.

— Глупый ты, — сказала она, смерив его насмешливым взглядом. — Приходи — увидишь!

Однако Петцингу не повезло и на этот раз. Наверное, потому, что он не относился к типу парней, которые нравятся девушкам.

Дело в том, что, когда он разыскал наконец дом, в котором жила Кошечка, дверь ему открыл какой-то средних лет мужчина. Из распахнутой на груди рубашки виднелось волосатое тело.

— Что тебе нужно, подонок? — злобно спросил он.

Когда Петцинг робко объяснил ему, что его сюда пригласили, мужчина грубо крикнул в комнату:

— Эй, девка, тут к тебе какой-то тип пришел неизвестно зачем!

Петцинга бросило в краску, когда он увидел девушку, которая вышла к нему в незастегнутом халатике и нагло заявила:

— Ах, мальчик, вышло небольшое недоразумение. Иди-ка ты домой: ты для меня еще зелен.

С тех пор Петцинг еще больше стал робеть перед девицами.

Все это он вспомнил, сидя в таверне за кружкой пива.

— Эй, хозяйка! — вскоре снова крикнул он. — Моя кружка опять пуста!

А в это же самое время из села по направлению к казармам мчался мотоцикл, за рулем которого сидел молодой человек в военной форме. Это был лейтенант Тель.

«Только после третьего визита к вам, товарищ майор Брайтфельд, вы наконец-то разрешили мне краткосрочный отпуск, — думал лейтенант. — И хотя, как говорится, на носу дивизионные учения, этот отпуск мне очень нужен: если я сейчас с ней не встречусь, то всему конец…» И он дал полный газ.

Мотоцикл затарахтел сильнее и стал еще быстрее глотать километры. Не так давно построенная дорога была гладкой и широкой: ее делали с учетом прохождения по ней тяжелых танков.

Елена сама открыла ему дверь, однако радости на лице девушки он почему-то не заметил. Несколько секунд она молчала, затем бросила беглый взгляд на свои золотые часики и уже только после этого произнесла:

— Ах, ты опять приехал! Ну входи же.

«Будь что будет, — мысленно решил Тель, — отступать уже поздно…»

Оба сели. Она — на диван, а он — в кресло напротив. Она откинулась на спинку дивана, отчего расстояние между ними еще больше увеличилось, ноги скрестила. И начала открывать пачку сигарет. Таких холеных рук Тель никогда еще не видел ни у одной из женщин. Сигареты были незнакомые: красивые, ароматные, с длинным фильтром.

Она протянула пачку и ему, но тут же спохватилась:

— Ах, я совсем забыла, ты ведь не куришь… Или, быть может, начал?..

— Может, нам лучше выйти на воздух? — неожиданно предложил он.

— Как хочешь.

Она предложила посидеть в ресторане, но он наотрез отказался, решительно заявив, что, кроме нее, не хочет видеть сейчас ни одной души.

Молча они вышли из дома и направились в небольшой парк, что был неподалеку. По парку медленно прогуливались старики-пенсионеры из соседнего дома престарелых.

Тель и Елена присели на скамейку.

— Есть ли смысл продолжать наши отношения? — напрямик спросил Тель.

— Вряд ли, — тихо ответила она.

— Скажи, почему все так произошло?

— Потому, что ты так напорист, — проговорила она раздраженно.

— Только не начинай старой песни!

— Нужно мне… — небрежно бросила она, доставая новую сигарету. — Будь благоразумен. Что за жизнь нас ждет, если мы поженимся?

— Будем жить, как положено супругам… Вместе, разумеется…

— Кто же к кому переедет?

Лейтенант пожал плечами:

— Разумеется, ты ко мне… Все очень просто…

— Все очень просто! — перебила она его. — Это у тебя все просто, а у меня нет. Неужели ты не видишь, какой ты упрямый?

— По-твоему, выходит, я должен перебраться к тебе? А сначала бросить армию, так?!

— Такая возможность не исключена…

— Я на это не соглашусь!

— А я не собираюсь идти у тебя на поводу! — Холеная рука с сигаретой задрожала, серебристый пепел упал на землю.

— Я ни в коем случае не собираюсь увольняться из армии, — холодно произнес лейтенант. — Неужели ты этого не понимаешь? Я нужен в части. Мой уход был бы расценен как предательство! Тем более что в последнее время я работал плохо…

Всю эту неприятную сцену Тель еще и еще раз вспоминал на обратном пути в часть. Ехал он на бешеной скорости, так что деревья, росшие по обе стороны дороги, мелькали у него перед глазами, сливаясь в сплошную зеленую полосу.

— Ты просто романтик! Идеалист! — с нотками сожаления сказала Елена, когда они прощались. — Ты готов всем жертвовать ради других, а я вовсе не хочу, чтобы пропал мой диплом, не хочу отказываться от своей работы ради того, чтобы поселиться в твоей деревушке…

Стемнело, а Грет и Якоб все еще находились на морском берегу. Тихо шуршали, набегая, волны. Ветер доносил со стороны казарм музыку из громкоговорителя. Это были марши, которые не очень-то подходят для расставания с девушкой.

Якоб долго не отводил глаз от лица Грет.

Положив ей руки на плечи, он тихо сказал:

— Я люблю тебя, Грет. Еще ни одна девушка не была для меня такой близкой, как ты! — и подумал: «Всего какой-нибудь час назад я считал, что сегодняшний день для меня безнадежно потерян. А ты, Олаф, пришел как раз не вовремя…»

Однако, как только мальчуган скрылся из виду, Грет довольно больно толкнула Якоба локтем в бок и решительно потребовала:

— Знаешь, Якоб, если ты немедленно не расскажешь мне об этом мальчугане, я сейчас же уеду отсюда!

— Уж больно длинная это история, — хотел было отговориться Якоб.

— А я люблю слушать длинные истории.

Они стояли друг против друга. Радио в казарме замолкло.

«Я с тобой теперь никогда не расстанусь», — думал он, глядя в большие ясные глаза девушки.

— У меня в жизни тоже были тяжелые моменты, Якоб. Такие тяжелые, что даже представить трудно. Было мне тогда семнадцать лет, и я попала в одну северную деревеньку, в которой никогда не бывала раньше. Попала не одна, а с группой, в которой был двадцать один парень, а девушка — одна я. Послали нас туда для изучения новой сельхозтехники. Никаких иллюзий, разумеется, мы не строили, потому что понимали: задание нам поставлено ответственное. Однако на самом деле все оказалось намного сложнее. В селе никто не хотел считаться с девчонкой, да еще такой сопливой, какой я тогда была. Квартиры мне не дали, и я в течение нескольких недель была вынуждена спать в старом замке, в кабинете бывшего бургомистра, на старом диване. В комнате всегда было полно народу, столбом стоял сигаретный дым. И хотя я очень уставала за день, спать ложилась поздно. Однако и ночью настоящего покоя не было, так как в кабинете стоял телефон старого-престарого образца, который часто громко звонил по ночам. Я накрывала голову подушкой, чтобы не слышать его, но это мало помогало… Правда, товарищи из районного отдела как-то сказали мне, что, если мне очень трудно, они могут отозвать меня оттуда…

Якоб привлек ее к себе и нежно погладил по волосам.

— Насколько я тебя знаю, Грет, ты с честью преодолела все трудности…

— Я не стала просить помощи… А знаешь, Якоб, — сказала Грет после небольшой паузы, — я пришла к мнению, что доверие много значит для человека. Что же касается тебя, то, как мне кажется, ты не из тех людей, кто отступает от намеченного или задуманного. Именно поэтому ты мне сразу понравился, а теперь нравишься еще больше. Ты преодолел собственные слабости, а это очень о многом говорит. Сначала к тебе присоединился Штриглер, затем — Бергеман… Так неужели ты и последнего, этого упрямца Петцинга, не перетянешь?

— Послушай меня, — начал Якоб решительно. — До тебя у меня не было девушки, но я все время ждал именно такую, как ты. Останься со мной.

Она коснулась его руки и сказала:

— Только не сегодня.

— Когда ты еще приедешь?

— В следующую субботу, притом это будет предпоследний раз.

— Только и всего?

— Скоро моя практика заканчивается.

— А потом я к тебе буду приезжать.

— До меня далеко ехать.

— Это не играет никакой роли.

— Что же дальше с нами станет? — спросила она.

— Мы обручимся.

— Когда же?

— По мне, хоть сейчас.

— Да ты с ума сошел! — Девушка отодвинулась от Якоба.

— Ты права: я действительно потерял голову от тебя…

На шоссе показался грузовик, свет фар которого мелькал между деревьями. Вот луч света упал на лицо Грет.

— Обручиться… И так скоро?

— Мой брат Александр сказал бы то же самое…

Грет усмехнулась, обнажив два ряда безукоризненных зубов.

Снова стало темно: машина промчалась мимо.

— Но ведь мы оба очень хотим быть вместе…

— Ты слишком агрессивен. — Она немного помолчала. — Ну, до будущей встречи! И при условии, что ты до того времени выполнишь обещание, данное мальчику.

— Ты не менее меня агрессивна, — усмехнулся Якоб и, прижав девушку к себе, поцеловал.

— А ты меня еще не знаешь. — Девушка тоже засмеялась. Встав на цыпочки, она обхватила шею Якоба руками. — Ты меня понял, мой рыцарь?

30

Лейтенант Тель возвращался в часть поздним вечером. Его мотоцикл мчался по совершенно безлюдной дороге. Окна в домах были черными, и лишь в таверне «Чайка» еще горел неяркий свет. Вот промелькнул последний дом, и лейтенант выехал на дорогу, которая шла параллельно берегу моря.

Лейтенант сбавил скорость. «Еще полтора километра, — подумал он, — и я дома». Он устал и замерз.

Над морем висел огромный диск луны, как бы надкусанный с одной стороны. Свет фары вырвал из темноты какой-то странный предмет, валявшийся на самой середине шоссе.

«Может, кошка бездомная? — мелькнуло у него в голове. — Кто-нибудь задавил по неосторожности…»

Подъехав ближе, он увидел, что это не кошка, а фуражка, обыкновенная армейская фуражка.

«Интересно, кто же ее потерял?»

Тель поднял фуражку, повернул ее внутренней стороной под свет фары и прочел: «1-я рота, рядовой Петцинг».

«Раз здесь фуражка, значит, и ее владелец где-то неподалеку…»

Лейтенант сбавил скорость до минимума и ехал, внимательно глядя по сторонам, но никого не было видно.

Проехав с километр, офицер увидел впереди огонек КПП и в тот же миг на шоссе показалась фигура солдата, который нетвердо стоял на ногах.

Лейтенант осторожно обогнал солдата и остановился.

— Стойте! — приказал он солдату.

— А что такое?.. — начал было Петцинг, ослепленный светом фары. Он не видел, кто остановил его.

— Садись ко мне! — приказал лейтенант.

— Все равно уже опоздал, — промямлил солдат.

— Без меня опоздаешь еще больше.

И тут только Петцинг узнал офицера.

— А-а… мне теперь все равно… — безвольно промямлил он.

«Опять во втором экипаже не все в порядке!» — подумал Тель и приказал:

— Не разговаривайте, садитесь на заднее сиденье, когда вам приказывают, да не свалитесь во время езды!

Солдат устроился на заднем сиденье, и лейтенант поехал, только уже медленнее и осторожнее.

«Любопытно, что же все-таки случилось в экипаже Тесена?»

Подъехав к общежитию, офицеров-холостяков, Тель остановил мотоцикл и, выключив мотор, вытащил ключ зажигания. Взяв Петцинга под руку, Тель ввел его в коридор общежития и, подойдя к комнате дежурного, тихонько постучал в окошечко.

— Позвоните в первую роту и передайте, что опоздавший рядовой Петцинг у меня в комнате.

Комната, в которой жил Тель, находилась на первом этаже. Обставлена она была скромно, как и все комнаты офицеров-холостяков: железная кровать, стол, несколько стульев. И в то же время в ней чувствовался какой-то уют, который создавали толстый красный ковер веред кроватью, настольная лампа с желтым шелковым абажуром, стоявшая на столе, и книжная полка. На прикроватной тумбочке стояло фото в рамке: красивая девушка с коротко подстриженными волосами и загорелым лицом. Лишними в комнате выглядели лишь пузатая фарфоровая безделушка, расписанная пестрыми красками, да модель шхуны под парусом.

Лейтенант подошел к стенному шкафчику и, выдвинув один из ящиков, сдвинул в сторону стопку чистого, аккуратно сложенного белья, достал из-под нее стеклянную банку с кофе.

— Садитесь, — указал он солдату на стул.

Петцинг отошел от двери и с шумом сдвинул стул с места.

— Потише, черт возьми! — шикнул на него лейтенант. — Мы ведь в доме не одни!

— Ну и тепло же здесь у вас, — пробормотал Петцинг, расстегивая верхнюю пуговицу френча.

Лейтенант тем временем наполнил водой алюминиевую кастрюльку и через плечо заметил:

— Сейчас погреемся… Вам-то, как я понимаю, и без этого тепло…

— Нужно было! — буркнул Петцинг и повалился на стул. Он опустил руки, и они почти достали до пола.

— Я хотел бы знать почему?

— Просто так. — Солдат непроизвольно зевнул.

— Вы меня разочаровали, — сказал офицер, ставя на стол две чайные чашки неодинакового размера, у одной из которых была отбита ручка. — И здорово разочаровали.

— Да я не хотел…

— Так, может, вы мне все-таки объясните, что же с вами произошло?

Лейтенант положил в чашки по ложке растворимого кофе и, наполнив их кипятком, тщательно размешал его.

Солдат отпил из чашки несколько глотков и, посмотрев на расписанную пестрыми красками фарфоровую безделушку, спросил:

— Что это такое?

— Непонятная штука, да? Это дымоуловитель.

— Выглядит красиво, — признался солдат.

— Но дело в том, что я вообще не курю.

— А я курю, — сказал Петцинг, доставая из кармана пачку дешевых сигарет. — Вы разрешите мне закурить?

— Нет, не разрешаю. Вот выйдете на улицу, тогда курите сколько хотите.

— Ну, ладно. — Солдат спрятал пачку сигарет в карман и спросил: — Если вы не курите, то зачем же вам эта штука?

— Это подарок от шефов, в знак благодарности, так сказать. Как-то танком мы на буксире вытащили из воды одну рыбацкую посудину. Вот мне рыбаки и подарили эту безделушку…

— Как я вижу, она вам и самому-то не очень нравится.

— Вы правы, — согласился лейтенант, подумав: «Пока что я веду бесцельный разговор». Он отодвинул от себя пустую чашку и вслух спросил:

— Скажите, после форсирования реки вы прониклись ко мне доверием?

— Пожалуй, — ответил Петцинг, держа чашку с недопитым кофе у рта.

— Скажите, что произошло в вашем экипаже? — напрямик спросил офицер.

— В экипаже?.. — замялся солдат. — А ничего не произошло, все хорошо…

— Однако, несмотря на ваше «хорошо», вы не остались в казарме, а пошли и напились, не так ли?

— И уже во второй раз, — уточнил Петцинг таким тоном, словно он гордился этим. Допив кофе, он поставил чашку на стол, потом вытер губы рукой и продолжал: — Вкусный у вас кофе. У меня сразу в голове прояснилось. Никогда бы не подумал, что вы можете готовить такой кофе, товарищ лейтенант.

Тель уже хотел на этом прекратить свой разговор с солдатом, решив, что ему не удастся вызвать того на откровенность. Однако Петцинг, не догадываясь о намерении офицера, уставился на фотографию женщины, стоявшую на тумбочке, а затем, многозначительно кивнув, произнес:

— Во всем виноваты женщины.

— Женщины? Какие женщины? — удивился Тель.

— А вообще… все женщины…

— Попробуйте-ка сказать об этом своей матери, — заметил офицер скорее удивленно, чем протестующе.

— Сказал бы, если бы знал, кто это на фото.

«Про мать я ему, кажется, напрасно напомнил, — подумал Тель. — Однако если он сейчас отпустит какую-нибудь остроту относительно Елены, я выставлю его вон!»

— Дама на фото — это ваша жена? — просто спросил Петцинг.

— Нет.

— Симпатичная, — откровенно признался солдат. — Если не жена, тогда, значит, невеста?

— И это нет. — Лейтенанту стало как-то не по себе.

— Интересно: и не жена, и не невеста. На вашу сестру она никак не похожа… Ни малейшего сходства…

«Да, дружище, между нами действительно не оказалось ни малейшего сходства, а пропасть такая, какой нет даже между прима-балериной и простым рабочим».

— До сегодняшнего дня женщина на фото была моей невестой, но мы расстались с ней, и притом навсегда. У нее своя дорога, у меня — своя.

— И у вас такая же история случилась?! — выпалил вдруг Петцинг.

— И у меня тоже, — признался офицер. — А почему вас это так удивило?

— Да потому, что я тоже очень зол на одну женщину. — Солдат усмехнулся во, весь рот. — Смешно все это, очень даже смешно. Выходит, товарищ лейтенант, мы с вами коллеги по несчастью!

31

До сих пор рядовой Петцинг не представлял себе, что кто-то другой может оказаться в положении, в котором находился теперь он сам. В душе Петцинг считал себя круглым неудачником. Первая и главная беда его заключалась в том, что его еще ребенком бросила мать и он до сих пор не имел ни малейшего представления о том, кто его родители и где они находятся. Другая его беда состояла в том, что он с грехом пополам окончил всего лишь шесть классов. Особенно переживал он из-за того, что девушки старались избегать его. Невезения, кругом одни невезения!

И вот теперь оказалось, что лейтенанту тоже не повезло в любви. Петцинг был ошеломлен таким признанием.

«Непонятно только, почему он до сих пор держит у себя на тумбочке фото этой женщины? Выходит, не мне одному не везет с женщинами». Подумав об этом, Петцинг сразу же почувствовал некоторое облегчение, так как разделенное горе — уже полгоря.

Он невольно вспомнил всю историю своего знакомства с девушкой по имени Хельга, с которой познакомился по письму, присланному на объявление молодежного журнала. Он не имел ни малейшего представления о том, кто она, чем занимается, как выглядит. Когда ее письмо принесли в подразделение, он, сам не зная почему, уставился именно на него.

«И везет же этому Бергеману, — с завистью подумал он тогда, — стоило ему только поместить в журнале коротенькую заметку о том, что «молодой человек… желает познакомиться с девушкой…», как письма буквально посыпались на него градом. Одну из девушек я у него обязательно отобью», — решил тогда про себя Петцинг.

Выбор Петцинга пал на Хельгу, и совсем не потому, что ее письмо было написано красивым ровным почерком. Нет, конечно. Почерк его нисколько не интересовал. Просто он обратил внимание на приписку в самом конце письма, которая и повлияла на его выбор.

«…А живу я совсем недалеко от вас…» — написала девушка.

Она и на самом деле жила неподалеку от казармы. Если идти берегом моря, то до ее дома можно добраться за полчаса. В самом конце бухты за дюнами уютно расположилось несколько небольших домиков, в одном из которых и жила Хельга.

Беленький домик был похож на игрушечный. Низкие окошки закрыты светлыми занавесками. Вдоль стены дома клумба с яркими тюльпанами. Увидев цветы, Петцинг мысленно выругал себя за то, что явился на свидание к девушке без букета. Не рвать же теперь цветы здесь, тем более что хозяйка сразу же узнает их.

Он остановился перед зеленой дверью. Из одного окна пробивался оранжевый свет.

«Все идет хорошо», — мысленно подбадривал себя Петцинг.

Набравшись мужества, он постучал в дверь, и через минуту за дверью послышались тихие шаги. Дверь приоткрыли.

— Добрый вечер, — поздоровался Петцинг и отвесил низкий поклон, как он видел в фильмах.

— Вечер добрый, — ответила на его приветствие девушка.

Потом он разглядел девушку: она была крепко сложена, со слегка полным широкоскулым лицом, обрамленным гладко зачесанными назад волосами. Вся она излучала спокойствие и доброту.

— Что вам угодно?

— Мне нужно поговорить с вами…

— Пожалуйста, — пригласила она, — проходите в комнату.

Петцинг вошел в комнату с низким потолком. Девушка показала рукой на стул, а сама уселась напротив Петцинга на софе.

У ног девушки лежал клубок шерсти. Она тут же подняла его и положила на стол, на котором лежал детский свитерок, но еще без рукавов.

— Я вас слушаю, — тихо произнесла она и положила руки на колени.

— Фрейлейн, я пришел к вам по объявлению.

— По объявлению? — переспросила девушка, и на ее щеках появились красные пятна.

— Неужели вы не помните объявление в молодежном журнале под броским заголовком «Где ты, прекрасная незнакомка?»? В ответ на него мы и получили ваше письмо, написанное на желтой бумаге.

— О, это было так давно, что на ответ я уже не рассчитывала… — смущенно проговорила она.

— А я вот пришел, — Петцинг радостно заулыбался и кивнул.

Девушка растерялась, а лицо ее стало строгим.

— Вы, может быть, пить хотите? — спросила она. — Я сейчас вскипячу чай…

— Чай? — переспросил Петцинг. — Не-ет… Может, у вас пиво есть?..

— Пива у меня нет, — призналась девушка.

— Очень жаль. Пиво — самый стоящий напиток для мужчин. — Солдат протянул ноги под стол и, засунув обе руки в карманы, вытащил зажигалку и помятую пачку сигарет. Бросив зажигалку на стол, он встряхнул пачку и вытащил губами сигарету. Разрешение закурить он спросил только тогда, когда уже щелкнул зажигалкой.

32

Сначала лейтенант Тель слушал рассказ рядового Петцинга не очень внимательно, но, чем дальше тот рассказывал о себе, тем внимательнее становился офицер.

Когда рассказ подошел к концу, лейтенант сказал:

— Значит, вас постигла неудача?

— Да, этот парнишка все мне перепутал.

— Какой еще мальчишка?!

— Олафом его зовут.

Тель на миг задумался, а затем, словно вспомнив что-то, проговорил:

— Это, наверное, тот самый паренек, для которого ваш экипаж мастерит модель танка?

— Он и есть. Во всяком случае с того самого времени я перестал ладить с ребятами.

— Так сразу и перестали?

— Да… Потому что этот мальчишка испортил мне все. Если бы он в тот день не появился, девушка не отослала бы меня в казарму…

— Отвечая на объявление в журнале, — продолжала девушка, — я представляла себе все несколько иначе… Не так неожиданно, что ли…

— А это же тактика, — сказал Петцинг, — эффект внезапности, так сказать…

Проговорив это, солдат начал неторопливо осматривать комнату, размышляя при этом, может ли эта девушка хорошо и вкусно готовить.

И вдруг дверь из соседней комнаты отворилась и на пороге появился мальчик. На нем была длинная ночная рубашка, а шея завязана теплым платком.

«Боже мой, — мысленно ужаснулся солдат, — мне сейчас только этого и не хватало!»

Мальчик, видимо, только что проснулся. Он поморгал заспанными глазами, а затем спросил:

— Хельга, кто этот человек?

— Солдат, — ответила девушка, — но зачем ты встал из кровати?

— Вы тут так кричали! — И, показав рукой на Петцинга, он спросил: — Это он, да?

— Олаф, так невежливо, — упрекнула мальчугана девушка. — Здесь никто не шумел, просто у товарища на стол упала зажигалка.

— А зачем он к нам пришел?

— Просто он заблудился.

— Нет, — запротестовал парнишка, — я не верю этому.

— Чему ты не веришь?

— Он не просто так здесь, он к тебе пришел.

— Ничего ему не нужно.

— Я же все слышал за дверью…

— Выходит, ты еще и подслушиваешь?!

— Да, — признался Олаф. — Солдат пришел, потому что он твой жених.

Девушка покраснела и после долгой паузы решительно заявила:

— Ты ошибся, Олаф. Этот солдат никогда не будет моим женихом.

— Правда? — спросил малыш.

— Да. — И она повела Олафа в спальню.

Вскоре она вернулась, но на софу не села. Одернув на себе платье, она строго сказала:

— Будет лучше, если вы сейчас же уйдете.

— А как же письмо? — спросил Петцинг.

— Уходите, так будет лучше для вас и для меня…

В этот момент лейтенант перебил Петцинга вопросом:

— И только поэтому вы сердиты на мальчугана, да?

Петцинг молча кивнул.

— И поэтому вы напились?

— Точно.

— Обижаться на мальчугана вы не имеете права, — сказал лейтенант. — Он ни в чем не виноват!

— А-а… — Солдат безнадежно махнул рукой. — Почему же тогда она меня прогнала?

— А вы как следует подумайте, товарищ Петцинг! — Голос лейтенанта стал твердым. — Виноват не мальчик, а кто-то другой.

— Выходит, я сам?

— Да, вы.

— Понятно.

— Это хорошо, если понятно.

Петцинг нахмурился, через весь лоб у него пролегла глубокая морщина.

— По-вашему, выходит, что во всем виноват я сам?

— Только вы.

— Если так, то мне все ясно.

— А что именно вам ясно?

— Что я неудачник и что меня никому нисколько не жаль…

Лейтенант рассмеялся:

— Жалеть вас пока не за что. И уж если вы ищете сочувствия, то не ищите его у меня. Вы во всем неправы, а анализировать собственные поступки не способны.

— Вы сейчас говорите, как следователь.

— Разумеется, защищать вас я не могу.

— Однако преступления я никакого не совершил.

Лейтенант сделал непроизвольный жест рукой.

— Вас не в этом упрекают. Просто нужно уметь смотреть правде в глаза. Ценность каждого человека заключается в том, на что он способен, чем он полезен. Хотите выслушать мое личное мнение о вас?

— Да, пожалуйста.

— Еще учась в школе, вы несколько раз оставались в одном и том же классе на второй год, и вовсе не потому, что не могли хорошо учиться, нет… Просто вы ленились. Потом вы решили приобрести специальность металлиста, но, не получив ее, стали учиться на строителя, однако, не закончив учебы, взялись за другое. Подобным образом вы перепробовали с десяток профессий, и все это за полтора года… С вами занимались десятки людей, учили вас, наставляли. Последним вашим наставником стал унтер-офицер Якоб Тесен. И после всего этого вы еще осмеливаетесь заявлять, что вас некому в чем-либо упрекнуть! А как вы жили до сих пор? Чем интересовались, кроме удовлетворения своих жизненных потребностей? Скажите, когда вы в последний раз читали какую-нибудь книгу? Да и вообще, вы хоть одну книгу по собственному желанию прочитали? Я пытался разыскать вашу абонементную карточку в библиотеке, но не нашел ее, так как вы в библиотеку и не записывались вовсе. Вы хоть раз видели, как выглядит театр изнутри? Или концертный зал? Или музей? Скажите, каково ваше представление о жизни вообще? Где вы хотите жить, чем заниматься? Что происходит в вашей душе, когда вы слышите слово «Бухенвальд» или узнаете о применении американцами напалма во Вьетнаме? Вы хоть знаете, где находится этот самый Вьетнам? А как вы представляете себе такие понятия, как «рабоче-крестьянская власть», «дружественная страна», и тому подобное? Есть ли у вас друзья или друг? Способны ли вы любить? Можете мне поверить, товарищ Петцинг, вы в нашем коллективе непопулярны. Именно это и разгадала в вас с самого первого момента эта девушка!..

Лейтенант замолчал, чтобы перевести дыхание.

— Вы удивляетесь, что девушка вас выставила, — продолжал он после долгой паузы, — а я этому нисколько не удивляюсь!

33

Лейтенант Тель ошибался, думая, что попусту тратил время на Петцинга, поучая его.

Отнесись офицер к солдату с сочувствием и жалостью, это вызвало бы у Петцинга тайное злорадство. Откровенный разговор подействовал на него лучше всего, только Тель сразу не заметил этого.

Они все еще сидели друг против друга: лейтенант — на кровати, а солдат — на стуле.

Неожиданно Петцинг спросил:

— Когда я буду уходить от вас, могу я взять с собой вот эту штуковину? — Он показал рукой на фарфоровый воздухоочиститель.

— Вместо этой безделушки я дам вам хороший совет: идите-ка вы в казарму да хорошенько выспитесь. А утром не сторонитесь товарищей, а делайте то же, что делают и они. А если вы все постараетесь как следует, то я уверен, что мальчуган еще успеет получить свою модель.

«А почему бы и не попробовать? — думал Петцинг, направляясь в казарму. — Жаль только, что я не подарю эту фарфоровую безделушку мальчугану: он бы наверняка обрадовался…»

Ребята в экипаже знали о разговоре лейтенанта с Петцингом, но ни о чем не спрашивали солдата.

Вечером Петцинг попросился у командира танка в увольнение под предлогом достать недостающие детали для модели танка. Через полчаса Петцинг уже вернулся в казарму, принеся в обоих карманах всевозможные детальки, чтобы использовать их при сборке модели.

Высыпав содержимое карманов на стол, он сказал:

— Вот это как раз то, чего вам не хватало. Вчера и позавчера мне не удалось их достать. Дело это не такое простое, должен вам сказать, но Петцинг что хочешь достанет… Теперь наша модель будет как настоящая. — Он так и сказал — «наша».

Все ребята из экипажа Тесена поняли, что в жизни их товарища, их нерадивого Петцинга, произошел поворот, поворот к коллективу. Процесс этот будет продолжаться не неделю, не месяц, быть, может, год, а то и более, однако самое важное заключается в том, что он начался.

Как только маленькие колесики, без которых никак не обойтись, когда мастеришь гусеницу, оказались на столе, солдат словно парализовало. Однако замешательство их скоро прошло: ефрейтор Бергеман начал что-то привинчивать, Штриглер откинулся на спинку стула и с удивлением уставился на командира танка.

Якоб вскочил со своего места и дружески толкнул Петцинга в бок, сказав при этом:

— Ну и пройдоха же ты! Что бы мы делали без этих колесиков?

— Когда модель должна быть готова? — как ни в чем не бывало, спросил его Петцинг.

— В пятницу вечером, ровно пять дней осталось.

— Мало, — заметил солдат, подойдя к столу, — очень мало. Ну что же, придется как следует поработать.

Все молча принялись за работу, и она, нужно признаться, спорилась у них, так как теперь вокруг стола собралось четверо — весь экипаж. И неважно, что эта работа не имела отношения к их служебным обязанностям, неважно, что она была похожей на забаву, главным было то, что она как бы сплотила этот маленький коллектив, который, будучи сплоченным, мог выполнить любую боевую задачу.

34

По залитому солнцем пустынному пляжу медленно бредет мальчик. Справа от него плещется море. Дует легкий ветерок, в воздухе пахнет рыбой и солью.

Подойдя к забору, мальчуган останавливается и громко зовет:

— Якоб!

Но ему никто не отвечает. Правда, малыш не волнуется: он знает, что у него еще есть время в запасе. Отойдя от забора, он пинает сандалиями ракушки, затем снова подходит к забору.

На этот раз он становится на перекладину и заглядывает в небольшую дырку в заборе.

— Эй, Якоб! — снова кричит он. — Ну где же вы там?

Ему опять никто не отвечает, да он никого и не видит во дворе. Двор пуст, как никогда.

Соскочив на песок, мальчуган сбрасывает с ног сандалии, затем снимает белые носки и медленно входит в воду. Теперь уж никто не может запретить ему это…

«Якоб, Якоб, ну почему же ты не пришел, как обещал?» — мысленно спрашивает мальчик унтер-офицера и прислушивается… Но со стороны казарм не слышно никаких звуков.

От дюн к мальчику приближается девушка в коротком голубом платье. Ветер треплет ее волосы. Девушка идет босиком, неся белые туфельки в руках.

Вот она подходит к забору, и тень ее падает на мальчика. Он испуганно поворачивается и разочарованно произносит:

— А, это ты… — Глаза его мгновенно тускнеют.

— Да, это я, — с легкой улыбкой говорит девушка, но глаза у нее тоже печальные.

Оба молчат. Мальчуган внимательно смотрит на нее, а затем спрашивает:

— А что ты здесь делаешь?

— Жду…

— Якоба?

— Его. — Девушка кивает.

— Он не пришел, — говорит мальчик голосом, в котором слышатся едва сдерживаемые слезы.

— И давно ты ждешь?

Мальчик только кивает, так как говорить он уже не может: боится расплакаться.

Девушка подходит к Олафу и, положив свою маленькую ладонь ему на голову, гладит его по волосам.

— Милый бедный мальчик, — говорит она ласково. — Мы оба с тобой ждем напрасно. Мне, как и тебе, тоже очень грустно. Но только не плачь. Смотри, я же не плачу, хотя у меня на душе очень тяжело. У меня и твоего друга Якоба сегодня должна была состояться помолвка…

— А он мне так обещал… — перебивает ее мальчик. — Говорил, что обязательно придет!

— Он не смог прийти, — объясняет Грет.

— Этого я не понимаю!

— Поймешь, когда подрастешь. Ты еще должен много и прилежно учиться и в школе и у самой жизни, чтобы понять, для чего служат в солдатах.

— Наверное, он не сделал модель, — с горечью произносит мальчик, — и испугался… Я ему теперь больше никогда не поверю!

— Олаф, как ты можешь так говорить о своем друге!

Мальчуган замолкает и опускает глаза.

— Разве сегодня рано утром ты не слышал сирены?

— Какой еще сирены?

— Сирены, по которой солдаты в казарме поднимаются по тревоге.

— Не слышал, — признается Олаф. — Я очень крепко сплю, а моя сестра никогда меня не будит. Тем более сегодня, когда я должен… — Не выдержав, мальчуган начинает тихо плакать. — Мама сегодня заберет меня отсюда и увезет домой…

«Видимо, ты очень крепко спал, — думает Грет, — раз не слышал гула и лязга танков. Они шли по дороге несколькими колоннами. Я их встретила в пути. Я хотела было вернуться домой, но вдруг подумала: а может, Якоб по какой-либо причине остался в казарме?..»

— Все солдаты рано утром уехали на учения, — говорит она мальчугану. — Учения будут длиться несколько дней.

— А что они там будут делать?

— Точно я этого и сама не знаю, но Якоб и его товарищи находятся сейчас на марше. Они, наверное, очень устали, может, даже проголодались… Их ждут большие трудности… Нужно будет преодолевать много препятствий… Больше я ничего не знаю… Но я должна тебе объяснить, ради чего все это делается. Ради тебя, ради меня, ради нас всех, чтобы все мы могли жить и работать в мирной обстановке… Поэтому давай не будем печалиться… Пойдем, Олаф! — Грет берет мальчугана за руку и ведет к дюнам. — Пойдем, по дороге я тебе все объясню…

35

В последний день учений больше всех, даже больше унтер-офицера Тесена волновался рядовой Петцинг: он то и дело вспоминал мальчугана Олафа и надеялся, правда без особой уверенности, что, быть может, тот еще почему-то не уехал домой…

Как только полк вернулся с учений и танки были поставлены в парк боевых машин, унтер-офицер Тесен подошел к командиру взвода, который только что вылез из танка и расстегивал верхние пуговицы на комбинезоне, и попросил:

— Товарищ лейтенант, разрешите на четверть часа отлучиться на берег моря… Нам очень нужно…

— Хорошо, но только чтобы через пятнадцать минут все были в подразделении! — разрешил Тель.

Обрадованные солдаты бросились к морю. Первым бежал Петцинг, держа в руках драгоценную модель танка.

— Эй, дружище, — на бегу кричал ему вслед ефрейтор Бергеман, — смотри не упади!

Когда солдаты прибежали к забору, который отгораживал расположение полка от пляжа, их взорам открылась самая мирная картина: на залитом солнцем пляже лежали сотни людей. Одни загорали, другие купались, третьи играли в мяч. Летний сезон начался…

Солдаты словно оцепенели: прошло всего десять дней, пока они были на учении, и безлюдный прежде пляж превратился в столь оживленное место.

Однако возле забора, как и следовало ожидать, мальчугана не было и в помине.

— Слишком поздно, ребята, — проговорил Бергеман. — Все наши старания оказались напрасными.

— А может, мальчуган просто задержался? — неуверенно заметил Штриглер.

Унтер-офицер Тесен молча смотрел на пляж. Он думал не о мальчугане, а о своей Грет.

— Ребята, смотрите, я что-то нашел! — неожиданно воскликнул Петцинг. Он показал рукой на бутылку с длинным горлышком, которая торчала из песка. Взяв бутылку в руки, он посмотрел сквозь нее на свет и добавил: — Мне кажется, там лежит записка.

Спустя минуту Тесен держал в руках чуть подмокшую свернутую в трубочку страницу, вырванную из школьной тетрадки. На листке цветными карандашами был нарисован танк, возле которого стояли четверо танкистов в комбинезонах и шлемах, а под рисунком неровным детским почерком написаны слова:

Малыш, разумеется, не знал, что на следующий год танкового экипажа унтер-офицера Тесена уже не будет в полку: солдаты демобилизуются и разъедутся по своим домам. Будут переписываться, вспоминать совместную службу, обмениваться новостями из своей жизни.

Штриглер напишет о том, что его мечта сбылась — он изучает германистику, Петцинг — о том, что он работает в сельхозкооперативе, где у него есть знакомая девушка.

Реже всех будет писать Бергеман, который опять станет моряком и уйдет в очередное океанское плавание, а потом будет присылать остальным товарищам красивые открытки то из Ленинграда, то из Александрии, то из Гаваны или Бомбея.

А командир танка унтер-офицер Якоб Тесен будет преподавать в школе младших командиров, обучая курсантов вождению танков. А неподалеку от него будет жить его невеста Грет, и скоро у них состоится свадьба.

На следующий год лейтенант Тель будет назначен командиром танковой роты. На столе у окна будет стоять бутылка с длинным изящным горлышком, в ней четыре уже слегка привядшие гвоздики, а рядом модель танка, которую смастерил экипаж унтер-офицера Тесена. А на стенке будет висеть рисунок Олафа. Здесь же, на столике, будет лежать письмо: