Воспоминание об Алмазных горах

1

Новый, 1949 год я встречала в Токио. Международный военный трибунал для Дальнего Востока завершил свою грозную работу, и если до этого «свалка истории» была для меня лишь образным выражением, метафорой, то теперь своими глазами увидела, как на «свалку» выбросили японскую милитаристскую клику, всех этих воинственных генералов и политиканов: Тодзио, Умэдзу, Доихара, Хирота, Итагаки и других. Там еще раньше оказался гитлеровский «тысячелетний» рейх, туда же спихнули итальянский фашизм во главе с дуче. Соотношение сил в мире изменилось.

Администрация Макартура устроила для членов Союзного совета, трибунала, а также для должностных лиц прощальный ужин в отеле «Империал». Нас, переводчиков, тоже пригласили. Гости сидели за круглыми столиками по три-четыре человека.

Мне нравился отель «Империал», или «Тайкоку хотеру», как называли его японцы. Он считался самым комфортабельным. Здесь можно было спокойно сидеть в удобных кожаных креслах, любоваться картинами и статуями или же разглядывать шатровый потолок, какие бывают в синтоистских капищах. Летом небольшой пруд перед отелем зарастал бледно-розовыми лотосами и кувшинками. Об этом отеле один японский поэт сказал: «Здесь даже собаки говорят по-английски».

Хозяином прощального торжества считался генерал Макартур. Шефство над советскими переводчиками взял капитан Маккелрой, он позаботился, чтобы наши места находились поблизости от стола Макартура, и я хорошо видела массивное смуглое лицо генерала, выцветшие, постоянно прищуренные глаза и маленький ироничный рот с выпяченной нижней губой, похожей на лопаточку. Он беспрестанно дымил тяжелой черной сигарой, был сосредоточен и неулыбчив. В свои шестьдесят девять выглядел молодо, а возможно, умел держаться. Конечно же, в зале находились представители прессы и кинооператоры. Когда оператор нацеливал камеру на Макартура, тот поспешно вынимал сигару изо рта и делался еще строже и замкнутее. Вероятно, хотел, чтобы в нем постоянно видели единовластного сурового правителя Японии, воплощающего непреклонный дух Соединенных Штатов и волю Белого дома. Наверное, в нем глубоко укоренился комплекс, который по-научному называют эгоизмом, преувеличенным мнением о своей личности, и каждый свой поступок, даже самый ничтожный, он стремился возвести в ранг исторического события. Иногда генерал как бы невзначай потирал выпуклый лоб маленькой, почти женской рукой и делался угрюмо-задумчивым. За своими руками, судя по всему, он тщательно ухаживал. «Творец японской конституции» — так окрестили его репортеры. Помню, сколько было шума, когда в прошлом году новая японская конституция вступила в силу. Макартур считал себя единоличным создателем конституции, умалчивая о той предварительной работе над ее проектом, которую проделали до него князь Коноэ и министр реакционного японского правительства Мацумото. Япония — конституционная монархия! Банзай, банзай! Прогресс, правда, невелик, демократией от новой конституции и не пахнет. Но кому из дзайбацу нужна демократия? Благодарные предприниматели и представители придворных кругов в торжественной обстановке преподнесли администрации Макартура в дар копию американской святыни — колокола свободы из Филадельфии. Макартуру объяснили:

— Этот серебряный колокол, покрытый жемчугом, японская нация демонстрировала еще до войны на Нью-йоркской выставке, желая тем самым подчеркнуть свое уважение к американской свободе. На колокол пошло одиннадцать тысяч шестьсот жемчужин, в нем до четырехсот бриллиантов! Вы, генерал, пожаловали конституцию Японии. Пусть колокол звонит десять тысяч лет! Сближает наши интересы…

И японские делегаты в тот торжественный час неожиданно запели старую американскую песню — «Завтрашний мир» Гершвина.

Говорят, принимая дар, Макартур впервые за все время пребывания в Японии улыбнулся. Он похлопывал жемчужный колокол словно старого приятеля по плечу. То была историческая минута, и ее запечатлели на сотнях пленок. Но как бы ни кривлялся генерал, прибравший к рукам японскую метрополию без единого выстрела, изображающий из себя носителя свободы и демократии, свое империалистическое дело он делал здесь жестоко: запретил рабочим и служащим бастовать. Опубликовал заявление с призывом вести борьбу против «антидемократического, сугубо политического и резко агрессивного явления — коммунизма». Стремясь создать базу для возрождения японской армии, сохранил японский офицерский корпус, состоящий более чем из трех тысяч человек; чтобы не было нареканий, офицеров согнали в сельскохозяйственные кооперативы, по принципу военной организации, разумеется… Управление Японией осуществлял через старый государственный аппарат. Экономическая власть по-прежнему находилась в руках крупных монополий — дзайбацу, хотя и был принят закон «о запрещении монополий». Оккупационные власти восстановили крупнейшую военно-морскую базу в Йокосука, авиационные базы в Титикава, Итадзака, Иоката, Мисова, спешно превращали острова Окинава и Цусима в укрепленные районы. Макартур не скрывал, что на Окинаве построит двадцать пять военных аэродромов, которые способны обеспечить три тысячи пятьсот вылетов в день самых крупных бомбардировщиков. Генерал явно готовился к войне. Но против кого?..

Я знала слишком мало, чтобы делать выводы. В тот прощальный вечер мне дела не было до генерала Макартура со всеми его воинственными планами. Под второй мировой войной подведена твердая итоговая черта. Военные преступники наказаны. Через несколько дней я покину опостылевшие за два с половиной года холмы Итигая, где в конференц-зале бывшего военного министерства Японии проходил Токийский процесс. Сверкнет вершина Фудзи и погаснет. Я увижу Родину…

А потом будет казаться, что все это приснилось: праздничный зал, где за красными лакированными столиками сидят американцы, англичане, канадцы, французы, индийцы, китайцы, к лицам которых успела приглядеться; река Сумида с ее бесконечным рядом серых каменных мостов, твердыни императорского дворца, крылатые пагоды, криптомерии, страшные пепелища Хиросимы и Нагасаки…

Я уже чувствовала себя отрешенной от всего этого. Словно бы подвела свой внутренний итог. Токийский процесс научил многому. Впервые лицом к лицу я столкнулась с казуистической мыслью представителей капиталистического судопроизводства — их изворотливость и бесцеремонность потрясли меня. У них имелись какие-то свои правила игры, вернее, это была игра без правил, и в нее, в эту игру, рассчитанную на защиту главных японских военных преступников, охотно включились начальник генерального штаба, затем государственный секретарь, Маршалл, высшие офицеры американской армии, генерал Дин, полковник Блэйк, которые на процессе выступили в роли «свидетелей защиты».

Вон они сидят за соседним столиком — плешивый краснолицый генерал Дин, прямой как свеча полковник Блэйк и американский адвокат майор Блэкни, тонколицый, красивый, на вид очень приветливый. Со мной он почему-то всегда раскланивался. Возможно, проникся уважением к советским представителям после того, как наш обвинитель уличил его в подтасовке содержания документа, представленного в трибунал в качестве доказательства: Блэкни умышленно исказил текст, чтобы обелить японских военных преступников. Но сейчас юридические битвы позади и можно посылать своим противникам воздушные поцелуи. Этот симпатичный на вид майор, стремясь выгородить военных преступников, иной раз «перехлестывал»: в открытую на публичных заседаниях трибунала возводил хулу на собственное командование и правительство. Ах, японцы убили американского адмирала Кидда, офицеров и матросов во время нападения на Пирл-Харбор! Что из того? Преступления японцев в этой войне не идут ни в какое сравнение с преступлением американского командования и правительства, сбросивших атомные бомбы на японские города. Погибло триста тысяч мирных жителей, которые и не помышляли о сопротивлении. Если гибель адмирала Кидда при налете на Пирл-Харбор является убийством, то мы знаем имя того человека, руками которого была сброшена атомная бомба на Хиросиму, мы знаем начальника штаба, который составил план этой операции, мы знаем главнокомандующего, совершившего это тяжкое преступление…

Вот так открыто, на весь мир, поставить в один ряд японских военных преступников и американское командование!

Я смотрела на этих людей, на тяжелое лицо Макартура и удивлялась превратностям судьбы: это они, они причастны к гибели сотен тысяч беззащитных японских детей, женщин, стариков. Раскаявшийся убийца — все равно убийца. А эти даже не думают раскаиваться.

Припомнилась недавняя встреча в районе книжных магазинов Канда. Я часто приходила сюда, заглядывала в лавчонки букинистов, рылась в ворохах никому не нужных полуистлевших книг. Тут неожиданно отыскала «Плывущее облако» Фтебэтэя, «Под сенью смерти» Токутоми Рока, «Нарушенный завет» Тотсона. Особенно порадовала находка книжечки моей любимой писательницы Хигути Итиё. Хигути умерла рано, в двадцать четыре года, от болезни легких. Но она успела создать яркие книги о жительницах бедных кварталов Токио, служащих харчевен, проститутках, гейшах, — целый мир, неведомый европейцу.

В лавчонке «Муси», что значит «Мушка», иногда появлялся пожилой японец с растрепанными иссиня-черными волосами и беспокойными, горячечными глазами. Одет он был бедно, но опрятно. Первоначально я приняла его за сумасшедшего, так как он все время бормотал себе что-то под нос и бросал дикие взгляды по сторонам. Иногда словно бы с удивлением рассматривал меня и улыбался. Улыбка была дружелюбной. По-видимому, моя военная форма в его глазах не придавала мне воинственности. Он только хмыкал и улыбался. Несколько дней назад, при очередной встрече в лавке «Муси», он подошел ко мне и, словно бы извиняясь, протянул тоненькую книжку в бледно-оранжевой бумажной обложке: «Нацуно хана» — «Летние цветы».

— Я автор этой книжки, — пояснил он смущенно. — Она только что поступила в продажу, американская цензура долго не пропускала ее. Многое изъяли. Мне хотелось бы подарить вам свою книжку, поскольку, как я понял, вы любите японскую литературу, а значит, и Японию…

На книжке имелась марка с красной печаткой автора: своеобразное удостоверение, что это законное издание.

Я взяла книгу, поблагодарила. Прочитав имя автора, воскликнула:

— Так вы и есть Хара Тамики! Я слышала о вас, знаю ваши стихи!

Он, казалось, был изумлен.

— Я — ничтожный писатель. Когда от болезни умерла моя жена, я только и писал об этом. Мне хотелось уйти из жизни. Боль одиночества… Прошлое как близкий умерший, скорбь о нем ничто не в силах облегчить. Шла война, и она убила мою подругу. В молодости я участвовал в пролетарском движении и боролся с теми, кто хотел войны…

Он говорил все это торопливо, словно опасаясь, что я не выслушаю его и уйду. Мы вышли из лавчонки и неторопливо побрели по запутанным переулкам Канда. Постепенно Хара Тамики успокоился.

— Эта книга о другом. Совсем о другом, — сказал он. — Я познал трагедию в величайшем по гнусности исполнении: у меня на глазах погибла Хиросима! Огромный город, тысячи людей превратились в пепел… И все мои родные. Нас уцелело трое: писательница Ота Ёко, моя ровесница, поэт Тогэ Санкити и я. Ёко пострадала от облучения. Но она жива, жива! И Санкити жив… Мы все трое пишем об атомной бомбе и Хиросиме…

Сидя в банкетном зале отеля «Империал», невольно вспомнила эту встречу. Свидетелю трагедии Хиросимы было очень важно, чтобы его книгу прочитали советские люди. Он верил в нас, понимал нас… Неужели ничего нельзя изменить? На атолле Бикини в Тихом океане американцы испытали новые атомные бомбы: «Джильда», «Бикинская Елена», «Чарли»… Адский конвейер запущен…

Рядом с Макартуром сидела худощавая светлоглазая женщина лет сорока, такая же неулыбчивая, как и он. Она застыла в горделивой позе, как бы подчеркнутой стильным платьем из темно-зеленого шифон-бархата. Несколько худую шею охватывало великолепное жемчужное ожерелье. Перед ней стояла фарфоровая ваза с желтыми японскими розами ямабуки.

— Миссис Вивиан, — шепнул Маккелрой.

«Жена…» — догадалась я. Ее выбеленное лицо, большие синие малоподвижные глаза под очень тонкими дугами бровей и яркий карминовый рот производили неприятное впечатление. Она явно молодилась.

— Дочь председателя правления «Ремингтон Рэнд интерпорейтед», — сказал Маккелрой, по-видимому считая, что полностью охарактеризовал эту важную даму. Должно быть, генерал делился с ней своими честолюбивыми замыслами, теперь он командовал Японией, и миссис Вивиан чувствовала себя королевой. Она мало заняла моего внимания. Суровый генерал Макартур с супругой… Это опять же для журналистов, для истории, но здесь она была все-таки лишней фигурой, непричастной к тому, чем все мы, собравшиеся, и друзья и враги, занимались два с половиной года. Гордясь близостью к Макартуру, Маккелрой охотно посвящал меня в интимные стороны его быта: у генерала пять поваров, которые под руководством диетврача готовят ему завтраки, обеды и ужины. Когда супружеская пара ест, их обслуживает целый взвод официантов. Это, мол, и есть положение в обществе.

Генерал Макартур вынул сигару изо рта, окинул зал быстрым взглядом и произнес речь. Спич оказался предельно коротким: поздравив всех с наступающим Новым годом и завершением судебного процесса, генерал выразил надежду, что всем нам больше не придется собираться вместе за судейским столом и выносить смертные приговоры. По всей видимости, его слова следовало воспринимать как шутку с аттической солью, придуманную им специально для репортеров и историков, — в зале раздался сдержанный смешок.

Капитан Маккелрой, проглотив свою порцию виски, впал в идиллическую меланхолию.

— Мисс Вера, мы никогда больше не увидимся! — сказал он, коверкая русские слова. — Это грустно.

— Не унывайте, капитан, — подбодрила я его. — Гора с горой не сходятся… Я помню вас лейтенантом. Не прошло и трех лет, как вы превратились в специалиста по русскому вопросу, и в милости у генерала Макартура: награды, звания, должности. А вдруг судьба вновь сведет нас? И, предположим, при новой встрече не вы будете наблюдать за мной, а я за вами…

(Могла ли я предполагать тогда, сколь пророческими окажутся мои слова!)

Он деланно рассмеялся.

— Я охранял вас — только и всего. Памятуя о том, как советские солдаты вызволили меня из японского плена под Мукденом. Дальний Восток опротивел мне. Ненавижу всю эту азиатчину и мечтаю вернуться в Штаты, к семье. Восток засасывает…

По всей видимости, он говорил искренне. Даже присутствие моих товарищей за столом не смущало его, наверное, почувствовал, что Восток в самом деле «засасывает».

— А мне казалось, будто вы любите Восток, — поддразнила я его.

— У вас говорят: как собака палку. Знаете, кто любит Восток? Те, кто живет в Штатах. Видите вон того седого господина? Представитель группы Морганов. Воротила высшего ранга. У него в кармане «Новая Корейская компания». Морганы добились для этой компании монопольного права добычи вольфрама и золота, меди, свинца, олова и прочих редких металлов в Южной Корее. На таких условиях и я бы согласился любить Восток. Дин Ачесон недавно сказал: «Корея — это мастерская, где американцы имеют шанс создать прототип такого мира, каким они хотят видеть весь мир». Ачесон неравнодушен к Дальнему Востоку. Сейчас в политике мода на Корею.

— А каким хотят видеть весь мир американцы? — поинтересовалась я. Маккелрой снова налил себе виски.

— Признаться, никогда над этим не задумывался, за обыкновенных американцев и таких ездовых лошадок, как я, все решают «вездесущие финансисты вселенной» — дома Морганов, Рокфеллеров, Дюпонов, Меллонов и других групп. У них деньги, а следовательно, реальная власть. Они связаны родственными узами. В руках Морганов шестьдесят восемь банков и корпораций с общим капиталом в пятьдесят пять миллиардов долларов!

— Впечатляет, — усмехнулась я. — Говорят, Морганы играют ведущую роль в производстве атомных бомб?

— Этого не знаю. Бизнес есть бизнес. Вы слышали о Национальной ассоциации промышленников? Она объединяет шестнадцать тысяч компаний, корпораций и трестов США, ее совет состоит из двенадцати корпораций миллиардеров! Это и есть подлинные хозяева Штатов. Обратитесь за разъяснением к ним, мисс Вера, а не к капитану Маккелрою, который знать ничего не знает об устройстве мира, о Корее, об атомной бомбе и откровенно опасается, как бы его в конце концов не сунули в эту корейскую «мастерскую» подметальщиком мусора.

Он был в ударе и явно иронизировал. Может быть, его просто забавляло мое простодушное стремление «докопаться до сути». Он назвал главных хозяев Америки и не хотел вдаваться в частности. Но я настаивала.

— Скажите, имеют современные Морганы какое-либо отношение к знаменитому пирату Моргану?

Он удивленно вскинул брови, поражаясь моему невежеству.

— Никакого. Я со школьной скамьи помню историю каперства. Флибустьеры, маронеры, буконеры… То было романтическое время. Если хотите знать, корсарство занимает особое место в истории человечества. Агамемнон, Менелай, Лаэрт, Орфей, Геракл были опытными пиратами. Во времена Древнего Рима карфагенские, тунисские и сицилийские купцы — пираты пополняли невольничьи рынки Европы, Малой Азии и Африки тысячами рабов, создавали свои государства. Великий Карфаген, в общем-то, пиратская держава. Корсары постепенно превратились в самых крупных банкиров. Флибустьеры получали должности губернаторов и судей от французских королей и титулы от английской королевы. Генри Морган сжег величайший город испанцев в Новом Свете — Панаму. Маронер Вильям Демпир сперва грабил, потом совершил три кругосветных плавания и вошел в пантеон лучших английских мореплавателей. Его хобби — метеорология. Если бы я жил в те красочные времена, то, конечно, избрал бы занятие пирата! — воскликнул он с шутливым пафосом. — У нас, американцев, есть это в крови…

— У всех американцев это в крови? — ехидно спросила я.

— За всех не ручаюсь, — засмеялся Маккелрой.

— А современные Морганы?

— Джон Пирпонт Морган, основатель династии, нажился на поставках дефектных карабинов в нашей армии в годы гражданской войны между Севером и Югом. Это стало традицией — я имею в виду умение группы Морганов наживаться на войнах. Война — самое прибыльное дело. Пираты и корсары выродились в предпринимателей и спекулянтов, а то и в мародеров глобального масштаба. Благородство исчезло — остался большой и малый бизнес.

— Вы убедили меня, капитан. Вы рождены благородным пиратом, и если кончите на виселице, это будет вполне закономерно. Я помашу вам батистовым платочком.

Конечно же, Маккелрой был пьян. Ему хотелось казаться в наших глазах умным, оригинальным, приобщенным к неким государственным тайнам, к жизни финансовых воротил.

Мне давно хотелось выяснить строй мыслей вот таких американских парней, как этот Маккелрой: чем они живут, что думают, как относятся к политике своего правительства… И вообще, за последнее время появился интерес к американцам. «Слоны» и «Ослы» — вот как называют себя их правящие партии, атомным бомбам они дают игривые имена: «Толстячок», «Малыш». Их президенты — Гарри, Тэдди, Эндрю, этакие ловкие парни, сделавшие крупный бизнес на политике. Из всего этого проглядывало в самом деле нечто пиратское, гангстерское.

— Ну, поскольку мы откровенно заговорили о политике, — сказала я, — объясните популярно: за что беспрестанно воюют ваши Штаты, бесцеремонно вмешиваясь в дела других государств? Почему США так агрессивны? Возможно, сегодня в самом деле наша последняя встреча, и мне хотелось бы знать ваше мнение на этот счет.

Он усмехнулся и, как мне показалось, протрезвел. Произнес задумчиво:

— Я тоже пытаюсь проникнуть в русскую психологию и убеждаюсь — не по зубам. Наверное, мы никогда не поймем друг друга. У нас разные исходные точки, разные логические предпосылки. Я плохой психолог и еще худший философ. Мы очень редко общались с вами, мисс Вера, чтобы найти грани духовного соприкосновения. Ваша коммунистическая логика берет начало в недрах социальных теорий, и в этих теориях большое место занимают такие понятия, как интернационализм, гуманизм, благо всего человечества. Даже во внешней политике вы, русские, на первый план выдвигаете все это. Вы убеждены, будто любовь к отечеству должна выходить из любви к человечеству, что законы нравственности и справедливости должны стать высшими законами в отношениях между народами. Уважение к заключенным договорам и соглашениям, верность слову, выполнение взятых на себя обязательств… И тому подобное. Нам, американцам, такой подход к мировым проблемам кажется искусственным, странным. Что было бы, скажем, если бы президент выполнял свои предвыборные обещания? Мы, возможно, эгоистичны, так как никогда не пеклись о благе всего человечества. Мы руководствуемся лишь жизненно важными интересами Соединенных Штатов.

— А что это такое? — поинтересовалась я.

— Ну, военно-экономический контроль США над различными районами мира. Свобода рук…

— Зачем?

— Государства всегда боролись за мировое господство, за гегемонию вести за собой остальное человечество. «Пост американа»… переустройство мира по образу и подобию Америки.

— Куда вы собираетесь вести за собой человечество? Агрессор не может быть гегемоном. На каком основании вы берете на себя роль мирового жандарма? Почему интересы самых реакционных сил вы настойчиво выдаете за интересы всего государства?

— Мы убеждены в том, что агрессия — своего рода генетический инстинкт человечества; она относится к сущности человека. Ее можно лишь смягчить, избежать невозможно. Так считает, например, генерал Макартур. Мы отбрасываем в сторону мешающие нам нормы и принципы, укоренившиеся в сфере международного общения, — разве это агрессия? Мы сильнее всех — только и всего.

— Философия грабителей! Гитлер на этом погорел, переоценил свои силенки.

— Вот видите, наши логики альтернативны.

— А где находятся районы жизненно важных интересов Соединенных Штатов?

— В любом районе земного шара. Сегодня — в Японии, завтра — в Корее или в Китае, или же в Юго-Восточной Азии, в Индокитае, на Ближнем Востоке, в Европе, в Африке, в Латинской Америке. Мы хотим быть гегемоном в Атлантическом океане, в Тихом.

Он прямо-таки упивался, поддразнивая меня.

— Я поняла вас, капитан Маккелрой: ваши Штаты хотели бы бесконтрольно распоряжаться ресурсами других стран. В эпоху великих географических открытий туземцы островов, допущенные на корабль, хватали и присваивали себе все, что попадало под руку: топоры, зеркала, медные дверные ручки. И изумлялись, когда европейские моряки наказывали их за это, отбирали похищенные вещи, — ведь закон дикарей гласил: «Все, что успел захватить, — твое!» Так сказать, свобода действия для индивидуальной инициативы. Свобода рук.

— Ну, аналогия не совсем удачная! — наконец рассердился он. — И шутить надо с передышкой.

Время тянулось медленно. Мои товарищи скучали.

И лишь когда на сцену вышел маленький худощавый японец во фраке и низко поклонился гостям, все в зале оживились.

— Знаменитый танцовщик Исии Баку, — пояснил Маккелрой.

— Он будет танцевать во фраке? — полюбопытствовала я.

— Танцевать будет его ученица — кореянка Саи Шоки, дочь известного корейского поэта Цой Сун Гёна, кстати, самого красивого мужчины в Сеуле. Генерал тонко чувствует Восток и любит корейские танцы. Особенно ему нравятся танцы Саи Шоки.

Конечно же, это должен был быть коронный номер. О Саи Шоки я уже слышала, видела ее портреты на обложках японских иллюстрированных журналов. Звезда первой величины. Саи Шоки — театральный псевдоним на японский лад. Воспитывалась она в колледже для дочерей знатных корейских фамилий, училась пению и музыке. Мечтала стать певицей. В Сеул приехал Исии Баку, его танцы покорили девочку. Она решила сделаться танцовщицей. Для родителей это был удар, так как профессия танцовщицы считалась ремеслом девушек легкого поведения. Саи Шоки бежала вместе с Исии Баку в Токио. Позже не раз приезжала в Корею, изучала традиционные классические и народные танцы, подолгу задерживалась перед скульптурными изображениями в древних храмах. В Токио ее ждал шумный успех. Под свои спектакли они снимали самый большой театр страны — Хибия-холл. Затем поездка вокруг света, гастроли в Нью-Йорке, Голливуде, Сан-Франциско, Париже…

Прежде чем Саи Шоки появилась перед гостями, нам прокрутили отрывки из фильмов, в которых она снималась: «Корейская танцовщица» и «Мелодия Алмазных гор». Наконец-то я увидела, пусть на экране, Корею: ослепительно сверкающие на солнце Алмазные горы — Кымгансан, десять тысяч каскадов Кымгансана, кривые сосны на острых скалах, распростершие свои прозрачные кроны над морскими просторами, пещерные буддийские храмы, величественные гробницы — мавзолеи ванов, ажурные павильоны дворцовых ансамблей Чхандонкун и хрупкую, тоненькую Саи Шоки… Экран внезапно погас, вспыхнул свет прожектора, и перед нами на сцене предстала Саи Шоки в позе статуэтки, с поднятыми плавно изогнутыми руками. На голове у нее была ажурная золотая корона, вся одежда состояла из ярких полос материи и длинных нитей жемчуга, причудливо опутывающих ее нагое тело. Зал бешено аплодировал.

Маленькая, грациозная, с подчеркнуто узкими глазами и нежным ртом, она в самом деле казалась феей Алмазных гор, неким неземным существом.

Танец назывался «Водопад Девяти Драконов». Под глухие звуки старинного корейского струнного инструмента комунго плавно извивалось маленькое тело, струящиеся движения рук завораживали. Я мало смыслю в хореографическом искусстве, но в тот вечер мне показалось, что лишь с помощью танцев можно выразить в полную меру всю глубину человеческих чувств.

Этот вечер был овеян своеобразной печалью. Я прощалась с Японией. Необычное ворвалось в мою жизнь, я была свидетельницей, в некотором смысле и участницей исторического события — международного Токийского процесса; завтра бушующее пламя погаснет, начнется обычная мирная работа, какая начинается после войны.

Когда танец был окончен, все сорвались с мест, окружили артистку, самозабвенно выкрикивая: «Браво!» Я тоже что-то выкрикивала и неистово била в ладоши, искренне взволнованная искусством танцовщицы.

Даже очутившись в своей гостинице и лежа в постели, я продолжала думать о Саи Шоки, так непостижимо тонко выразившей в танце загадочный дух своей страны. Кто они, корейцы?..

Я никогда не была в Корее. В институте корейский язык изучала походя, так как он считался необязательным предметом. В моей диссертации, над которой продолжала урывками работать, обзор военных событий в Корее занимал всего несколько строк: в августе сорок пятого соединения 25-й армии генерала Чистякова и части Тихоокеанского флота адмирала Юмашева освободили Корею, вышли к 38-й параллели, на ту самую временную разграничительную линию, которая была определена летом сорок пятого года на Берлинской конференции великих держав.

Теперь думала: пять тысяч человек в самом конце войны — великие потери! Кто-то не дожил до мира, чьи-то мечты похоронены на корейской земле…

В номере гостиницы я думала об удивительной судьбе кореянки Саи Шоки, которой, в общем-то, повезло. Я почему-то настойчиво думала о ней, об ее завораживающих танцах. А перед мысленным взором так же настойчиво вырисовывалось тонкое, одухотворенное лицо другой артистки — японки Мидори Накао. Нет, я никогда не встречалась с ней, да и не могла встретиться; ее портреты я видела на обложках иллюстрированных журналов в Чанчуне. Тогда я еще не знала о ее страшной судьбе. Ее портреты поражали невысказанностью выражения губ и глаз, она считалась лучшей исполнительницей роли дамы с камелиями. К Мидори Накао мировая известность пришла после смерти. Но то была печальная известность.

Случилось так, что 6 августа 1945 года труппа театра «Сакуратай» со своей примадонной Мидори находилась в Хиросиме. Об этом роковом дне Мидори Накао рассказала так: «Я была на кухне, потому что в то утро должна была готовить завтрак своим коллегам. На мне был легкий красно-белый халат. Когда комнату озарил белый свет, я подумала, что это взорвался котел, а потом потеряла сознание. Когда пришла в себя, вокруг было темно. Я была погребена в развалинах дома. Когда попыталась освободиться, оказалось, что на мне осталось только белье. Я ощупала свое тело: ран не было, только пара царапин. В чем была, я побежала к реке и прыгнула в воду. Повсюду пылала огненная буря. Несколько сотен метров меня несло течением…»

Почти все артисты труппы театра «Сакуратай» погибли — ведь они находились всего в семистах метрах от эпицентра. Когда Мидори Накао почувствовала недомогание, ее отправили в Токио к лучшим врачам — радиологу Судзуки и гематологу Джин Мияки. Недавно я прочла отчет врачей: Мидори Накао поступила в Университетскую больницу в Токио 19 августа. От ее прославленной красоты почти ничего не осталось. На другой день у нее начали выпадать волосы… В больнице делали все, чтобы спасти известную актрису. Сначала температура у нее была только 37,8°, пульс 80, но 21 августа сразу в разных участках тела появились фиолетовые пятна величиной с голубиное яйцо. На следующий день пульс достиг 158. В то утро Мидори сказала, что чувствует себя лучше, однако вскоре наступила смерть. На голове у нее осталось лишь немного волос, но когда ее подняли с постели, выпали и они…

Так человечество узнало о лучевой болезни.

В эту последнюю ночь в Токио я не заснула ни на минуту. Призраки Хиросимы снова терзали меня. Я вдруг поняла главное: годы жизни в Японии навсегда войдут в мою биографию, я отныне навеки связана с десятками тысяч уничтоженных и покалеченных японских детей, женщин и стариков, с теми, кто сгорел в атомном огне Хиросимы и Нагасаки. Я буду бороться за то, чтобы атомное безумие никогда не повторилось.

Могла ли я предполагать, что вновь встречусь с Маккелроем? Но уже при иных обстоятельствах и в другой стране.

2

Все это было, было!.. И даже десятилетия спустя очень часто я терзаюсь давней болью. Возможно, я осталась единственной свидетельницей, да и участницей, тех страшных событий.

С чего все началось?

Помню, стояли с полковником Аверьяновым на холме Моранбон, спрятавшись от колючего весеннего солнца под ветхой крышей старинной беседки с высоченным каменным цоколем. Сосны и кедры тянули к нам звездчатые лапы. Ближайшая сопка Тэсон, заросшая темными лесами, подковообразной ширмой охватывала северо-восточную часть Пхеньяна; то там, то сям над вершинами парили крылатые черепичные крыши высоких сторожевых вышек, уцелевших от давних времен. Тут много было павильонов в стиле буддийских храмов, беседок, двухъярусных древних ворот, крепостей.

Был сезон пионов, холм пылал в огне их веселого пожара, а острова на широкой сверкающей реке там, внизу, казались цветочными корзинами. Я зарывалась лицом в охапку огромных пурпурных цветов, вдыхая их едва уловимый горьковатый запах. Река уводила к морю. Но само море лежало отсюда километров за тридцать на западе. По берегам Тэдонгана струились каскады плакучих ив, мимо проносились катера, медленно плыли развалистые черные баржи.

— Иногда Тэдонган выходит из берегов и перехлестывает через крепостную стену, — сказал Аверьянов. — Обязательно побываем на островах. Вон та вершина называется Сомун, дальше — Чансу, ближе к нам — Чучжак. Я их тут все облазил. Люблю сопки, тайгу…

— А где Алмазные горы? — спросила я.

Он присвистнул.

— К Алмазным горам ехать и ехать: все на восток да на восток…

— Мне хотелось бы увидеть их. Давняя мечта…

— Да в первый же свободный день! Ну хоть завтра.

Я не поверила: все так просто?

— Обещаете?

Он рассмеялся:

— Конечно же! Мое слово крепче гранита, из которого сделана Корея. Капитан Вера-сан, выбирайте самые экзотические места! Мёхянсан, Алмазные горы, гробницы ванов, далыменты… Чего еще?

Иногда в свободные часы мы совершали прогулки по берегу реки от своей пхеньянской гостиницы до холма Моранбон с его беседками Ыльмильдэ и Чхесиндэ — короче говоря, из одного конца города в другой. Как выяснилось, мы оба любили ходьбу. Проходили мимо высоких крепостных ворот, которые вели к самой высокой точке города — вершине Мансудэ, а также к другим крепостным воротам на берегу речки Потхон. Реки как бы зажали город в клещи. Когда на море начинался прилив, обе реки вспучивались, и казалось, вот-вот выйдут из берегов. Ворота Тэдон и павильон Ренгван на берегу реки были как бы намеком на древность этого города, закованного горами.

Кореянки в коротких розовых и белых кофтах и длинных, то голубых, то красных, юбках, стянутых под самой грудью, приветливо нам улыбались. У них была необычайно легкая походка, казалось, что женщины плывут среди городских аллей. Мужчины носили белые рубахи и штаны чуть ниже колен. Злые мохнатые лошадки тащили арбы на высоких колесах. По улицам с бешеной скоростью проносились джипы, лихо преодолевая крутизну холмов и сопок. В корейский дом входят со двора, и я не приметила ни одной парадной двери, если не считать гостиницу, где мы жили. Гостиницу окутывали платаны и павлонии. Много было цветущей сирени.

Я еще только входила в жизнь своеобразного города, а Сергея Владимировича Аверьянова следовало считать старожилом, он знал каждую улицу, каждую сопку, каждый островок.

Аверьянов одевался в элегантный светлый костюм, узкие черные полоски усов делали его похожим на «восточного человека», что смешило меня. Он сердился: сбрею! Но не сбривал: нравился самому себе. Занятия с офицерами проводил в военной форме, но без погон. Я носила платье, как все европейские женщины, и никто не называл меня «товарищем капитаном». Для корейцев мы с Аверьяновым были «тоньму» — товарищи.

Большую часть дня мы проводили на танкодроме, который находился в северо-западном районе города, неподалеку от железной дороги. Здесь, под открытым небом, возле танков Т-34 и самоходных установок Сергей Владимирович читал корейским офицерам, будущим командирам боевых машин, лекции. Я переводила.

У наших военных советников имелся свой небольшой клуб, куда приходили и посольские с женами. Мы наносили визиты в посольство, бывали на вечерах, смотрели новые фильмы. Приглашал нас всегда комендант посольства Шальнов, милый, вежливый и предупредительный товарищ. Одним словом, жили маленькой дружной колонией.

Обязанности военного советника можно было бы определить в нескольких словах: передать свой боевой опыт, помочь организационной перестройке войск. С помощью Советского Союза правительство Корейской Народно-Демократической Республики создавало технически оснащенные современные войска. Мы помогали наладить подготовку войсковых штабов, планомерную боевую учебу войск, развернуть сеть военно-учебных заведений и сформировать новые рода войск, уточнить также расписание штатов.

Ощущение своей причастности ко всему этому окрыляло меня. Мы, в общем-то, числились в аппарате главного военного советника, и именно он определял направление работы каждого. Вначале главный военный советник хотел оставить меня при себе, но Аверьянов требовал именно меня, считая свой участок «наиглавнейшим, где требуется переводчик самой высокой квалификации». Главный не уступал. Потом сдался:

— Убедил. Логика у тебя железная, а характер вздорный. Иногда мы все же будем привлекать Веру Васильевну к оперативным делам.

На том и порешили. Не знаю почему, но я обрадовалась. Главный советник показался несколько суховатым, очень уж официальным. Душа почему-то сразу потянулась к Аверьянову.

— Да я все равно отбил бы вас у главного! — сказал он мне убежденно. — Когда вы в штабе заговорили с Квоном и он улыбнулся (а он редко улыбается), повял: это она!

— В каком смысле? — холодно пресекла я почудившуюся фамильярность.

Он рассердился:

— В самом прямом: она поможет мне за короткий срок подготовить танкистов!

На вооружении Народной армии имелись не только наши танки Т-34 и самоходные установки Су-100 и Су-76, но и трофейные японские малые танки, весящие всего три тонны. Средний танк образца «97» весил четырнадцать тонн. Были тут и внушительные американские «шерманы», захваченные в свое время японцами у американцев, а теперь оказавшиеся у танкистов Народной армии. Тяжелых танков в японской армии почти не имелось. Все это объяснил мне Сергей Владимирович. Он привез с собой танковые уставы и наставления и порекомендовал почаще заглядывать в них, отыскивая заранее аналоги в корейском языке. Иногда мы залезали в головную машину, надевали громоздкие черные шлемы, закрепляли на горле ларингофоны и, включив рацию 9-РС, объясняли смысл того или иного маневра молодым корейским офицерам-танкистам, сидящим в других машинах. То была черновая работа, но Сергей Владимирович считал, что исход боя очень часто зависит от случайностей, которые нужно заранее учесть, дабы действовать уверенно, почти автоматически.

Аверьянов много ездил по Корее, и слушать его было одно удовольствие. Рассказывал образно, с легким юморком. И памятники старины приметил, запомнил их названия, что меня, признаться, поразило. Обычно военные люди высокого ранга, строевые офицеры мало обращают внимания на такие вещи.

Вначале он показался мне человеком пожилым, а на самом деле был всего лет на шесть-семь старше меня.

О себе говорил скупо, будто анкету заполнял:

— Родился в семье дипломатов, мечтал сам стать дипломатом, международником, а вместо этого окончил бронетанковую академию, сделался танкистом. Во время войны был начальником штаба танковой бригады на Ленинградском фронте. В составе 25-й армии освобождал Маньчжурию и Корею. Потом штаб нашей армии находился в Пхеньяне. Я был на штабной работе. Теперь вот поручили обучать танковому делу корейцев.

— А язык знаете? — полюбопытствовала я.

— Не знаю. Они тогда все говорили на японском, а он мне ни к чему.

— Понравилась Корея? — Мне хотелось понять, что он за человек.

— Дальневосточная Италия. В Италии — обширные подземные дворцы-усыпальницы этрусков, в Корее — усыпальницы правителей небесных царей и ванов.

— Вам приходилось бывать в Италии?

— В детстве. Еще до прихода Муссолини к власти. Отец ездил с какой-то миссией, ну и нас с матерью взял. А в Корею я влюбился сразу, потому, наверное, и застрял здесь. Мы не знаем, кто такие этруски. Ну а откуда пришли корейцы?.. Я очень хорошо запомнил подземные гробницы этрусков в Тоскане, на Апуанской Ривьере. Представьте себе, в Корее во многих местах я находил точно такие же подземные могилы — дворцы ванов. Прямо-таки удивительное совпадение!

Он рассказывал об этрусском некрополе в Баратти, на берегу небольшого залива Тирренского моря, где когда-то находился порт древней Популонии, о заснеженных мраморных Апуанских Альпах, об острове Эльба с каменистой вершиной Кроче, о лазурном Капри, Неаполе, Везувии, Помпеях, Ватикане, набитом сокровищами искусства, о скользящей по морской глади Венеции с ее дворцами, о картинных галереях Флоренции и грандиозном соборе Санта-Мария дель Фьоре, и меня поражало, с каким изяществом и тонким вкусом он говорит обо всем.

Чуть прикрыв глаза и слегка улыбаясь, вспоминал, как однажды в корейских горах Мёхянсан открыл для себя великое множество водопадов, которые каскадами низвергались с высоченного пика Пиро, облазал местные пещеры и глубокие ущелья, заросшие лесом.

— Место настолько запомнилось, что даже сейчас тянет туда, — говорил он с веселой грустью. — Там есть речка Хянсанчхон, прозрачная, как слеза. Мне нравилось отдыхать на нижней ступеньке тринадцатиярусной восьмиугольной пагоды возле храма Похен. Гранитная пагода с колокольчиками по углам. Есть на земле места, к которым привязываешься навсегда.

Я представила себе эту бледно-сиреневую пагоду с колокольчиками и шпилем на фоне синих-синих гор, прогнутые черепичные крыши молчаливых старинных храмов, затерянных среди скал, и, в самом деле, почувствовала неизъяснимую тягу в те незнакомые места.

Все мы почему-то убеждены в своей причастности к искусству. В институте я изучала японское и китайское искусство. Искусство считалось частью культуры того или иного народа. И мое восхищение цветными гравюрами Китагава Утамаро следовало признать строго профессиональным, и точно таким же было восхищение китайскими свитками на шелку Чжоу Фана, Янь Либэня, Ли Чжаодао. Искусство для ограниченного круга специалистов. Прекрасно оно или безобразно — не имеет значения. Важно то, что в такое-то и такое японское или китайское время пейзаж вдруг стал необходимым эмоциональным фоном, с которым художник связывал мир человеческих чувств. Знакомство с европейским искусством было у меня весьма поверхностным. О великих мастерах знала понаслышке.

И неожиданно в мою скромную жизнь ворвался человек, глубоко знающий творчество мастеров эпохи Возрождения. Он все это знал потому, что родители увлекались искусством и ему привили в свое время интерес к нему. Зачем оно, искусство, почему его бесконечный конвейер не останавливается ни на секунду ни в дни мира, ни в дни войны? Я знала, что в развитии того или иного общества главная роль принадлежит социально-экономическим причинам; они-то, социально-экономические факторы, и движут историей.

— Экая вы начетчица! — сказал он со смехом, выслушав мои суждения о роли искусства в жизни человечества. — Вот говорят: яркая, самобытная культура, выдающиеся произведения человеческого гения и тому подобное. А зачем? Искусство — душа народа! Вот зачем: нет искусства — нет души. Умерло искусство — умерла душа. Если хотите понять душу того или иного народа, обращайте взгляд прежде всего сюда — и вам откроется. Подлинное искусство всегда национально. Мы слишком самонадеянны, когда хотим выяснить мотивы всех поступков и деяний народов через социально-экономические факторы. Мой товарищеский совет: хотите понять, к примеру, душу китайского или корейского народа — изучайте не памятники, не картины, а сам процесс творчества, и тогда вам многое станет понятным.

Его совет был слишком неожиданным, чтобы сразу понять, в чем тут суть. Но что-то было. Сам процесс творчества? Как его исследовать, докапываясь до души народа? Как смогу воспроизвести в себе, словно собственную сущность, потребность в процессе художественной деятельности какого-нибудь Цуй Бо, жившего в одиннадцатом веке? Не попахивает ли от этого все-таки мистикой?

Во всяком случае, это было интересно. Идти бы Сергею Владимировичу по мирной линии искусствоведа, и достиг бы больших успехов… Зачем ему танки, стрельба, оперативные задачи?

— Ну, ну, не преувеличивайте, — сказал он с добродушной иронией. — Искусствоведа из меня все равно не получилось бы. А стрельба пока нужна. И оперативные задачи — тоже. Впрочем, будем считать, что пагода с колокольчиками за мной. Когда занят будничной штабной работой, всегда хочется пирога с вязигой.

Но его ирония не обманула меня: судя по всему, обычная мирная обстановка тяготила полковника. На Ленинградском фронте, а позже — в Маньчжурии, в Корее, он призван был оперативно мыслить, изыскивать для своей танковой бригады самые верные и точные пути для победы малой кровью. Он жил, горел, и его губы тряслись от возбуждения, когда рассказывал, как наши танки напрямик ломились через маньчжурскую тайгу.

Этот человек интересовал меня все больше и больше. В его мышлении отсутствовала святая прямолинейность. В нем угадывалось исключительное хладнокровие. Он умел быстро обобщать, казалось бы, далекие друг от друга явления и делать однозначные выводы, которые всякий раз поражали меня своей кажущейся парадоксальностью.

И если мне представлялось, что все очаги войны погашены раз и навсегда, он придерживался несколько иного мнения.

— Японский очаг здесь, на Дальнем Востоке, слава богу, погасили, — говорил он. — А сколько новых очагов может появиться в этом районе завтра?! Янки упорно продолжают считать 38-ю параллель в Корее не разграничительной линией, а американской границей в Азии. Они, видите ли, за объединение Кореи, за «объединение путем победы над коммунизмом». Вот ведь как все просто. Их стратеги считают, что с военной точки зрения Корея расположена на весьма выгодном месте, откуда можно наносить удар по любому району Восточной Азии. Известный вам генерал Макартур вполне серьезно претендует на престол «императора Дальнего Востока». Как бы мы ни рассуждали, а факт остается фактом: американцы придвинулись к нам вплотную… В свое время США допустили японцев в Китай, стремясь, по словам генерала Стилуэлла, создать руками японцев «прочный вал против России». Они и сейчас не отказались от этой идеи. Руками японцев не получилось, будут искать другие руки…

Где они, эти руки? Я их прямо-таки не видела.

Разумеется, я кое-что знала.

В своей попытке разобраться в событиях тех бурных месяцев я как-то упускала из виду Корею. Ведь сама я находилась, так сказать, в горниле основных событий — в Маньчжурии, в Мукдене, Чанчуне, Харбине — и совсем не представляла, что происходило в те месяцы в Северной и Южной Корее; а судя по всему, американцы очень большое значение придавали корейским событиям и вообще Корейскому полуострову. Воспользовавшись плодами наших побед, они месяц спустя после капитуляции Японии спокойненько высадились в Южной Корее и сразу же принялись бесчинствовать: расстреляли демонстрации рабочих, прибегая к помощи японских войск; временную разграничительную линию по 38-й параллели, установленную лишь для того, чтобы быстрее принять капитуляцию японских войск, они превратили в постоянную, сильно укрепленную границу. На протесты нашего правительства американцы нагло заявляли, что хотят превратить всю Корею в подопечную США территорию. И никакого там единого демократического корейского правительства! Макартур заявил населению Южной Кореи: «Вся власть на территории к югу от 38-й параллели будет осуществляться под моим руководством!» И пригрозил смертной казнью членам всяких там народных комитетов. Он оставил в неприкосновенности и в силе все введенные японскими колонизаторами законы, что вызвало взрыв возмущения во всех общественных слоях. Японский генерал-губернатор Абэ Нобуюки на глазах у американских оккупационных властей спокойненько расправлялся с корейскими трудящимися. Во главе военной администрации Макартур поставил генерала Арнольда, который в открытую заявил, что суверенитет в Южной Корее принадлежит не корейскому народу, а ему, Арнольду, Американской военной администрации. Во всех действиях этой американской администрации проглядывала лишь одна забота: превратить Южную Корею в военный плацдарм США на Азиатском материке. Американцы беспощадно расправлялись с корейскими патриотами. В 1946 году в октябре было убито семь тысяч человек, двадцать пять тысяч арестовано и брошено в тюрьмы. В марте 1947 года снова многие были расстреляны и брошены в тюрьмы. На острове Чеджудо американские каратели убили две тысячи патриотов, шесть тысяч бросили в тюрьмы. Кончилось тем, что американцы создали в мае 1948 года сепаратное южнокорейское государство, во главе которого поставили Ли Сын Мана, человека с очень пестрой политической биографией, по этому случаю доставленного в Сеул из Вашингтона. Таким образом, США сознательно пошли на раскол Кореи. Там, в Южной Корее, продолжала виться американская веревочка. США заключили с Южной Кореей военное соглашение: американское правительство взяло на себя обязательство вооружить южнокорейскую армию.

А наши войска в это время покидали Северную Корею… Американцы уходить не собирались. Строили аэродромы, военно-морские базы, вооружали лисынмановскую армию.

Я с тревогой думала о том, что Северная Корея, по сути, беззащитна. Случись нападение… Правда, в нападение почему-то не верилось. Американцы вынуждены были убраться из Китая и вряд ли отважатся развязать новую войну…

Я пыталась разобраться и в социально-экономической структуре Северной Кореи, о которой, в общем-то, знала понаслышке. Оказывается, народная власть принимает все меры к поощрению мелкого предпринимательства, можно обзавестись частным капиталистическим предприятием с числом рабочих не более пятидесяти. Мне объяснили: социалистический уклад занимает ведущее место, частно-капиталистический сектор допущен не только по экономическим, но и по политическим соображениям — нужно шире вовлечь мелкую и среднюю буржуазию в общее дело демократического строительства, так как и та и другая входили в единый фронт патриотических сил и выступали рука об руку с рабочим классом и крестьянством за национальную независимость и демократизацию.

Маленький штрих из жизни демократического государства. Что-то из эпохи нэпа у нас в стране. Есть госхозы. Но главная фигура в сельском хозяйстве — середняк, в деревне господствует мелкотоварный уклад, мелкотоварная форма хозяйства.

Трудно оказалось перестроить школу: раньше преподавание велось на японском, изучали основы конфуцианства, в Корее, по сути, не было высших учебных заведений, если не считать Сеульский императорский университет; национальная интеллигенция проходила подготовку в японских и американских университетах.

Пройдет какое-то время, и в Корее, наверное, все изменится, но я, как и когда-то в Маньчжурии, радовалась тому, что нахожусь у самого истока, разговариваю с людьми, которым еще предстоит осмыслить то, что уже осмыслено нами и что кажется нам очевидным, чувствую повсюду волю к обновлению жизни.

Пусть невелика здесь моя роль, но я помогала своими скромными усилиями рождению этого общества, ездила по городу на маленьких трамваях кремового цвета, которые позже исчезнут навсегда, и никто потом не сможет даже припомнить: а были ли в Пхеньяне трамваи?

Многое изменится. Не изменится лишь мое отношение к этим особенным дням, когда начинаешь впитывать каждой клеточкой своего существа незнакомую страну, начинаешь жить с ней одними интересами.

…— У меня все не как у людей, — сказал Сергей Владимирович приглушенно, когда я спросила, получает ли он письма от родных (я долго не имела весточки от матери). — От родных? Отец и мать погибли во время войны. Ну а в семейной жизни не повезло. Почему не повезло? А шут его знает! Возможно, потому, что во всех сферах бытия есть свои неудачники. Должен же кто-то заполнять эту графу!

Я прикусила язык: может вообразить, будто интересуюсь, женат или холост… Но он, казалось, не заметил моей бестактности. Снова заговорил о корейском искусстве, об искусстве вообще как исторической силе, об идеологии.

Чтобы проникнуть в душу другого народа, нужно познать его идеологию, ее сердцевину. Все меняется в жизни народа, а некая сердцевина остается.

У корейцев — идеология сирхак: тяга ко всему новому, к «реальным наукам». Это идейное течение появилось еще в конце XVI века. Оно сделалось на целые эпохи основным направлением передовой общественной мысли. Перенимать опыт других народов, не допускать изоляции Кореи от остального мира, не преклоняться перед отсталостью цинского Китая…

Я слушала рассеянно. От потоков света и синевы кружилась голова. Чужой город лежал у наших ног. Гривастые гряды гор убегали за горизонт и там, вдалеке, сливались с ясной голубизной неба. Было легко и радостно. Возможно, я улыбалась. Глупой улыбкой счастливого человека. Аверьянов это заметил и рассмеялся. Сказал:

— Известный вам Квон и его жена Соль Хи пригласили нас в гости. Вечером идем! Форма одежды — парадная.

Я была несколько удивлена и обрадована. Корейцы, несмотря не внешнее радушное отношение к нам, казались мне несколько замкнутыми. Тот же Квон, начальник танкового училища, любой наш разговор, даже шуточный, выслушивал почтительно, а если и улыбался, то улыбка носила официальный характер: я, мол, все понимаю.

— Он умный, сердечный мужик, но не знает, как вести себя с такой важной дамой, как вы, — объяснил Аверьянов.

Но я-то понимала: все гораздо сложнее.

У Квона были большие горячие глаза и нервные губы; когда волновался, тонкое, худощавое лицо напрягалось, он непроизвольно начинал приглаживать свои пышные волосы. Наверное, начальство его ценило, если доверило такие важные курсы, и по всей видимости, он считал, что наилучшая форма обращения с иностранцами — официальность.

Жена Квона была известной артисткой, и меня разбирало любопытство: какая она? Кроме того, хотелось познакомиться с корейцами в непринужденной, домашней обстановке.

Особнячок, в котором жил Квон с семьей, находился неподалеку от крепостных ворот, на берегу реки Потхон. Это был серый коттедж с черепичной крышей; в таких мне приходилось квартировать в Маньчжурии. Особняк утопал в зелени деревьев. В этом особняке пять лет назад жил какой-то японский начальник, и все здесь осталось, как было: соломенные циновки татами, ширмочки, бамбук в снегу на свитке. В прихожей мы сняли обувь и в носках прошли в гостиную, где вокруг небольшого лакированного стола были установлены совсем низенькие креслица.

Я с сомнением взглянула на длинные ноги Сергея Владимировича, но он подмигнул мне: справимся!

Это была самая интимная обстановка, какую только можно придумать для приема гостей. Рассеянный свет, виды Кореи на стенах, вазы, приветливые улыбки хозяев. Хозяйку — Соль Хи я назвала бы видной женщиной: высокая, стройная, с блестящими иссиня-черными волосами, поднимающимися валом над смуглым лбом, в вишнево-красной кофточке с тесемками — корым — и в длинной белой юбке, она производила впечатление. В ней сразу чувствовалась культура поведения. Тонкие, мелковатые черты ее лица при разговоре были спокойны и серьезны.

Девятилетняя Ен Э приняла наши подарки и передала их брату Риму. Круглолицые, смуглые, чистенькие, Рим в белой рубашке с галстучком и коротких штанишках, Ен Э в розовом платьице, они вызвали у нас с Сергеем Владимировичем неподдельный восторг. И я подумала: семейное счастье — это прежде всего дети.

Когда уселись за стол, скованность пропала, заговорили как-то все сразу. Соль Хи стала расспрашивать о московских артистах, но я, к сожалению, знала не так уж много.

— Мы в своем театре хотим возродить народную музыкальную драму Чхангык, которую японцы запретили, — сказала Соль Хи. — Петь в театрах разрешалось лишь на японском языке.

— И вы пели? — осторожно спросила я.

Она тонко улыбнулась.

— Пела. Двое детей. Кроме того, так нужно было. Муж находился в пограничном районе, навещал нас тайком. Советские товарищи плохо представляют, что здесь творилось при японцах.

Она была права: я, во всяком случае, знала очень мало.

Ну, японцы установили в Корее военно-полицейский режим. А в чем он все-таки проявлялся?

— Они хотели сделать из нас верноподданных японской империи. Но делали это бамбуковыми палками. Если у кого находили книги по корейской истории, то на смельчака надевали синий арестантский колпак. В школах обучали только на японском языке. Корейский объявили «иностранным». Нам всячески внушали, что история Японии и есть наша родная история, у Кореи, мол, нет своей истории. Нам выдавали сто пятьдесят граммов чумизы или гаоляна в день. Рис, рыбу и сахар получали только японцы. Мы ели сосновую кору и хвою, китайский чернобыльник. У нас тут была всеобщая воинская повинность, все парни проходили военное обучение. Правда, винтовки в руки корейцам японцы боялись давать, Учащимся запрещали говорить по-корейски. За разговор на родном языке с нас брали штраф — по десять иен за слово. Я даже сейчас, забывшись, вздрагиваю, когда со мной заговаривают на корейском. Корейские имена и фамилии заставляли заменять японскими.

— А как вас звали на японский лад? — законное любопытство японистки…

— Кувабара Норико. Но в кругу семьи да и подруги никогда не называли меня так. Конечно, были и такие, которые охотно присвоили себе японские фамилии. Нас запугивали «красным дьяволом», коммунистами. А мой дядя был коммунистом. В сорок втором он и его товарищи подняли восстание на острове Чеджудо; они захватили японскую военно-воздушную базу, сожгли семьдесят самолетов вместе с ангарами и цистерны с бензином, расстреляли сто сорок японских пилотов и механиков. Как все это ни скрывали японцы от нас, слухи доходили. Год спустя рабочие сожгли военный город в Чонджу, взорвали шахты в уезде Хверен. Предателей партизаны убивали прямо на улицах, на виду у всех. Поезда пускали под откос. Сами уходили в горы… Квону тоже пришлось уйти.

Она рассказывала неторопливо, но я заметила, как ее кроткие глаза постепенно наполнялись огнем. Она продолжала ненавидеть, хотя и прошло с той поры больше пяти лет. То было время непрерывных облав, массовых арестов и массовой расправы. Постепенно Корея превратилась, по словам генерал-губернатора Кореи Абэ, в «неспокойный корейский тыл».

— Это было так недавно, что даже страшно. Как будто в дурном сне. Если бы не ваша армия, у наших детей не было бы будущего… — сказала Соль Хи. — Просто не было бы! И ничего не было бы, кроме ужасов жизни и американской оккупации.

Глаза ее повлажнели, но она быстро овладела собой.

Соль Хи родилась тогда, когда японцы уже владычествовали в Корее. И ее дети родились при японцах. Япония была разбита, но призраки прошлого продолжали жить.

— Когда советские части уходили из Пхеньяна, мы опасались, что оттуда, из Южной Кореи, на нас сразу же набросятся американцы, — продолжала она. — Американцы и японцы. Мы и сейчас живем с этим ощущением. Иногда просыпаюсь ночью и слушаю: не стреляют ли на улицах, не гудят ли самолеты? Куда бежать? Где укрыть детей?.. Отсюда до Сеула каких-нибудь двести километров, и до разграничительной линии — сто двадцать…

Мужчины пили инсамчжу — водку с женьшенем, якобы полезную для сердца: так сказать, приятное с полезным; мы с Соль Хи не обращали на них внимания, говорили о музыке, о театральном искусстве. Корейская музыка называется кучак, исполняется на старинных инструментах, Она издавна разделилась на придворную, изящную и народную. Соль Хи выступала в Пхеньянском государственном художественном театре — и не только в народных музыкальных драмах, но и в «Кармен». Признаться, я как-то не могла представить ее в роли Кармен. Но ведь артист редко похож по темпераменту и по характеру на своего героя. Артист есть артист. А все кореянки — прирожденные артистки. «Восемь фей Алмазных гор» я уже слушала и не узнала Соль Хи, которая, оказывается, была в заглавной роли. Там она представала воздушным созданием, неземной девой. А у себя в квартире была спокойной, очень рассудительной о твердой в суждениях, говорила о необходимости создать искусство, доступное всему народу.

Мне казалось, что разговор на эти темы исчерпан, когда Соль Хи неожиданно сказала:

— Моцарту в четырнадцать лет был присужден диплом Болонской филармонической академии. И звание академика. Академик в четырнадцать лет!

— У него отец был изверг: заставлял маленького Вольфганга работать до изнеможения, — наивно повторила я литературную версию.

Она рассмеялась своим звучным смехом.

— То же самое я заставляю делать Рима.

— У него способности? — поспешила я затушевать свою неловкость.

— Ну, Моцарта, из него, пожалуй, не получится. Хотя он старательный мальчик. Одной дисциплины мало — нужен еще талант. А Моцарт с самого начала был гением. Его отца нельзя осуждать, как это распространено в литературе о Моцарте. Мне кажется, его отец был великим психологом: будучи сам посредственным музыкантом, он угадал в своем сыне гения.

В разговор вмешался сам Рим.

— У меня нет таланта на музыку, — сказал он, удивив меня взрослостью своих слов. — Я буду танкистом!

— К тому времени, когда ты вырастешь, танки сдадут на слом, — строго сказала Соль Хи.

Я рассматривала скромное убранство их гостиной. Настенные часы с боем. От порога к столу — широкая ковровая дорожка. Этажерка с книгами. На стене портреты композиторов Ли Мен Сана и Чайковского и известной корейской танцовщицы, балетмейстера и хореографа Чхве Сын Хи. Впечатление идеальной чистоты и целесообразности.

— Мы познакомим вас с двумя интересными людьми, — сказала Соль Хи и взглянула на часы. — Они должны вот-вот прийти… Это композитор Хван и поэт Чо.

— Чо Ги Чхон?! — обрадовалась я.

— Вы знакомы? — быстро спросила Соль Хи.

— Я уже слышала это имя. И стихи читала. Талантливый.

Вечер приобретал остроту. Чо Ги Чхон считался самым модным поэтом. Его поэму о партизанских горах Пэктусан знали наизусть и студенты, и рабочие, ее изучали в школе, на слова другой поэмы — «Река Амнокан» была написана оратория.

По наивной доверчивости к литературным образам я собиралась встретить этакого седоусого старичка с тяжелым затылком и вскинутыми к вискам умудренными глазами. Хозяин открыл двери, и в дом вошли два молодых человека. Я подумала — пришел кто-то «незапланированный». Но это были именно они — поэт и композитор. Композитор — совсем мальчик, Чо Ги Чхон — мужчина лет тридцати — тридцати пяти.

— Они хотели встретиться с советскими людьми, — сказал Квон.

Поэт улыбнулся. Улыбка была мягкая, открытая. Мы разговорились. Рассказала о своем знакомстве с японским поэтом Хара Тамики. Чо Ги Чхон заволновался:

— Книга, которую он подарил вам, цела?

— Да, лежит в гостинице…

Он слегка смутился. Затем, собравшись с духом, попросил:

— Если бы вы одолжили мне ее на несколько дней. Много слышал о ней, но так и не смог достать. Кое-что знаю наизусть. Нужно перевести весь сборник на корейский. Раньше мы ненавидели японцев. Теперь нужно учить ненависти к американцам. Они — враги, а Хара Тамики — наш союзник и друг.

— Договорились. Книгу передам с Квоном.

Он стал усердно благодарить: камсахабнида! Пока я не сказала: твессыбнида! — достаточно. Он рассмеялся и расслабился.

— Мне сегодня необыкновенно везет. Мы с Хван Хак Кыном обдумываем композицию-ораторию «Наводнение раздвигает берега» — о событиях последних пяти лет: освобождение Кореи советской Красной Армией, трагедия Южной Кореи, трагедия простых людей Японии — жертв атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки, их политическое прозрение.

Он загорелся, стал развивать отдельные эпизоды оратории, затем, опомнившись, вскинул голову, как бы отбрасывая волосы, и неожиданно окрепшим, сильным голосом начал читать по-японски:

Он прочитал это с такой силой, что мы оцепенели.

— Вот за что я и люблю Хара Тамики, — уже спокойно произнес Чо Ги Чхон. — Мы хотим, чтобы в нашей композиции прозвучал и голос японского поэта. Пригласим его сюда, в Пхеньян, из Токио, пусть сам прочтет свои стихи перед нашей аудиторией, сам проведет четкую черту между друзьями и врагами корейского народа.

Замысел всем понравился. А почему бы в самом деле не пригласить сюда прогрессивного японского поэта?!

В тот памятный вечер я прикоснулась к живой, все еще кровоточащей душе Кореи. Они продолжали осмысливать свое положение. Жили в постоянном напряжении. Рыли глубокие убежища, чтобы на случай налета вражеской авиации укрыть детей.

Засиделись допоздна. Отсюда не хотелось уходить.

В какой-то сотне километров от их дома, от Пхеньяна, был враг. Он мог в любую минуту совершить налет и смести город с лица земли. А эти люди жили, сочиняли поэмы и музыку, строили планы на будущее и верили в то, что оно состоится…

Вначале поехали на юг, в Анак. Сергей Владимирович не был лишен своеобразного лукавства: оказалось, он тщательно, с привлечением целой группы консультантов разработал маршрут поездок по Северной Корее. Сопровождала нас Ли Ин Суль, нежная круглолицая кореянка. С ее пухлых губ не сходила благожелательная улыбка. Она была грациозна, словно пятнистая ланка, которые тут водились в лесах во множестве. Ли Ин Суль представляла штаб Народной армии, носила форму защитного цвета, которая очень шла ей. Водитель нашего «виллиса» Пак, молодой, жизнерадостный парень, любил быструю езду. Он вел машину на предельной скорости, не разбирая дороги и позабыв о пассажирах. При этом он пел во все горло свои гортанные песни, напоминающие по ритму военные марши. Никакие увещевания Аверьянова не помогали. Он быстро домчал нас до Анака, где была знаменитая могила шестого века — гробница Мичхон-вана эпохи государства Когурё. Мы увидели огромный курган, напоминающий древнеегипетскую пирамиду. Целая рощица деревьев укоренилась на его гранях и вершине. Внутрь, под землю, вел квадратный портик. По выщербленным ступеням мы спускались все ниже и ниже, пока не очутились в обширном зале с монолитными восьмигранными колоннами. Тут имелось шесть помещений из гладкого, хорошо обработанного камня — кладовые, галереи, главный зал со ступенчатым потолком — три вписанных друг в друга квадрата.

Как я уже знала, в Корее повсюду встречаются такие вот обширные могилы, их стены расписаны красочными фресками. В этой гробнице роспись на потолке изображала жизнь в буддийском раю, а на стенах — земную жизнь Мичхон-вана: богатая домашняя обстановка, парадный выезд с многочисленной свитой, оркестр, пиры, сцены охоты, воинские подвиги. Да, как в гробницах Древнего Египта.

Наша спутница Ли Ин Суль уже бывала в здешних местах, знала много историй, связанных с захоронениями. Неподалеку от Пхеньяна сохранились остатки крепости и поле погребений из тысячи четырехсот курганов. На севере высится «Могила полководца» в виде многоступенчатой пирамиды; есть монументальные когурёские гробницы в провинциях Чангон, Янхори, в уезде Канса.

Вот эти старинные гробницы, выложенные из огромных, пятиметровой длины, гранитных плит, расписанные яркими фресками, с убранством из драгоценных камней и чистого золота, с малахитовыми саркофагами, и послужили поводом для инцидента. Овеянные легендами, веками стояли седые курганы, и никто не отваживался нарушать их покой. Курганы охраняли духи четырех сторон света: синий дракон, белый тигр, пурпурный феникс и черепаха, обвитая змеей.

Американские парни, по-видимому, во все времена несли в себе тот дух корсарства, о котором говорил мне в Токио капитан Маккелрой. Летом 1866 года к корейским берегам пришвартовалось американское судно «Генерал Шерман». Капитан судна заявил, что намеревается «силой принудить корейцев торговать». Кроме того, американцы собирались разрыть гробницы древних когурёских правителей и захватить саркофаги, сделанные якобы из чистого золота. Там, в глубине склепов, лежат ажурные золотые короны, унизанные когтеобразными зелеными нефритовыми подвесками, увенчанные резными крыльями — символом полета в загробном царстве.

Американцы заманили на корабль начальника уезда Пхеньян и арестовали его и его свиту, обстреляли из пушек мирные поселения. Никакие протесты не помогли. «Генерал Шерман» двинулся к устью Тэдонгана, угрожая Пхеньяну. Тогда губернатор Пак Кю Су объявил американцам войну. По его приказанию собранные на Тэдонгане несколько сот корейских лодок были подожжены и пущены вниз по реке. Окруженный со всех сторон пылающими лодками, американский корабль загорелся и пошел ко дну. Его команда утонула.

Так состоялось первое знакомство корейцев с американцами.

Но слухи о богатствах когурёских гробниц не давали покоя американцам. В разработке плана ограбления гробниц принял участие американский консул в Шанхае Д. Стюард. Через год были снаряжены два судна: «Грета» и «Чайна».

В мае 1868 года американские корабли вошли в залив Чхунчхон. Десант, вооруженный до зубов, двинулся на поиски гробницы Намёнгуна, о богатстве которой ходили легенды. Найдя гробницу, американцы принялись взламывать кирками стены. Местные жители, вооруженные камнями и палками, отогнали грабителей. В отместку американцы в 1871 году, высадив десант в шестьсот пятьдесят человек, пытались приступом взять крепость Чоджиджин. Американский посланник Ф. Лойд, лично возглавлявший организацию нападения на Корею, доносил государственному департаменту: «Корейцы сражались с исключительным, ни с чем не сравнимым мужеством. Почти все солдаты в фортах были убиты на посту». Американская эскадра вынуждена была покинуть Корею.

Гробница — подземный дворец Мичхон-вана — произвела на нас сильное впечатление. Все здесь говорило о стремлении человека не исчезнуть бесследно, как-то напомнить о себе, о своих деяниях.

Пак повел машину на восток, к Алмазным горам, к побережью Японского моря.

Корея не была похожа ни на Маньчжурию, ни на Японию. Даже в мелочах отражалось национальное своеобразие. Пагоды имели особую форму — невысокие, восьмигранные, они напоминали положенные друг на друга нефритовые плиты, к углам которых подвешены колокольчики. Или же ступенчатые пагоды с сидящими у подножия львами. Пагоды с колоннами и лестницами.

Иногда наша машина приближалась почти вплотную к таинственной черте, разделяющей две Кореи. На этой стороне рисовые поля подступали к ней вплотную, на той — громоздились укрепления, доты, шагали столбы с колючей проволокой.

Зачем такая нелепость? Страна, не воевавшая против Америки, сама испытавшая невероятный колониальный гнет, рассечена американским мечом надвое… Наша армия, положившая за Корею пять тысяч бойцов, ушла отсюда. Ушла, оставив о себе светлую память в душах корейских тружеников. И кладбище в восточной части Пхеньяна. Таких кладбищ много в Северной Корее. Оказывается, та же Ли Ин Суль знает о подвиге санитарки батальона морской пехоты Марии Цукановой. Тяжело раненную, Машу Цуканову схватили японцы, выкололи ей глаза, тело изрезали ножами. Мария в тот роковой день вынесла с поля боя более полусотни тяжело раненных десантников. Она отдала жизнь за свободу корейского народа. Но знала ли она этот народ? Знала ли эту страну? Что ей было до корейского порта Сейсин, который и на карте не сразу отыщешь?..

Младший лейтенант Янко и сержант Бабкин направили свой самолет, объятый пламенем, на электростанцию порта Расин, где окопались японцы. Взорвался самолет, взорвалась электростанция. А ведь могли бы выброситься на парашютах, могли бы… Но не выбросились.

Мы проносились по зеленым коридорам, образованным громадными ивами. Уродливые, кривые сосны, напоминающие удавов, свисали с твердо застывших скал. Полыхающее лазурью высокое небо, пепельно-серые ритуальные светильники, храмы, высеченные в горах, низвергающиеся вниз потоки, гигантские кручи и водопады в радужных сполохах — все это производило неизгладимое впечатление. Иногда казалось, будто летим над миром, так высоко забиралась наша машина. Над головами были только высветленные снегом вершины гор. В ущельях клубился туман. Далеко внизу смутно угадывались деревенские хижины — чиби. У этих гор были необузданный размах и мощная гармония.

Дорога петляла, прорываясь сквозь дубовый кустарник и заросли клена. Синие горы внезапно возникали из-за серых. Над клубящимися туманом безднами по шатким, висячим мостикам шли крестьянки с корзинами на головах. На террасах участков цвели персики и яблони, матово поблескивали заливные рисовые поля. Попадались бесконечные ивовые чащи, густые заросли фиолетовой сирени. И сколько света было вокруг! Он струился с каждой вершины, пластами лежал на неровных склонах гор. Пак громко называл населенные пункты: Сохын, Кымчхон, Тхосан, Пхенин, Кымчан, село Ончжонри…

Я всматривалась в нежное круглое личико Ли Ин Суль, такое спокойное, безмятежное, и пыталась разгадать ее. Кто она? Почему надела армейскую форму? Замужем ли? Можно было бы задать прямые вопросы, но этого не хотелось. Не все сразу. Пройдет какое-то время, и Ли Ин Суль сама раскроется. В ней угадывалась врожденная интеллигентность. Она жила здесь при японцах и конечно же о многом могла рассказать.

Я сказала Ин Суль:

— Мне известно: японцы запрещали вам петь ваши корейские песни.

— За корейские песни — штрафовали, — ответила она очень серьезно.

— Но вы их не забыли? — поощрительно улыбаясь, спросила я.

Она рассмеялась.

— Песни нельзя забыть, как нельзя забыть родную мать. Я люблю петь, только стесняюсь вас. Мне нравится песня «Ульсан тхарён». Я знаю много песен.

— Мы тоже любим петь. Договоримся обучать друг друга песням: ты нас — корейским, мы тебя — русским.

Ли Ин Суль с радостью согласилась и сразу же запела тоненьким голоском печальную песню о девушке, которая, разочаровавшись в любви и в людях, бросилась со скалы в водопад Девяти Драконов.

— Мы скоро увидим этот водопад, — пообещала она.

Мы стремительно втягивались в солнечную трубу, в которой гудел солнечный ветер.

К Алмазным горам заезжали со стороны городка Кымчана, взобрались на перевал Ончжонрен. Остался позади пещерный храм Подоккур. Вырос и исчез красочный ансамбль буддийских храмов Пхёхунса.

Неожиданно Пак резко затормозил — мы едва не вывалились из машины. Приехали… Пак выпрыгнул из машины и уселся на корточках — обычная поза отдыха для корейца. Ли Ин Суль повела нас по узкой тропе, извивающейся между высоких лиловых столбчатых скал. Приходилось пробираться сквозь заросли деревьев, увитых плющом и лианами. Далеко внизу голубели озерца.

Горные пики обступали нас со всех сторон. Завернув за выступ причудливой скалы, мы застыли на месте. В ярких лучах солнца вершины сверкали так, будто в самом деле были усеяны алмазами. Нам показалось, будто острые пики гор висят в воздухе.

— Скалы Манмульсан! — сказала Ли Ин Суль.

Совсем рядом низвергался с высоты водопад, брызги долетали до нас. В туманном ущелье я разглядела тоненький веревочный мост.

Алмазные горы… Вершина Чхонсондэ — значит «Фея»… Может быть, этот водный поток и есть водопад Девяти Драконов?

Мы стояли как зачарованные и слушали мелодию Алмазных гор — звон и гул десяти тысяч каскадов… Разорвалась проза жизни. Сергей Владимирович, глядя на меня, прочитал:

Но, как оказалось, вез бури были впереди. В горы Мёхянсан, где нежно позванивают колокольчики по углам тридцатиярусной пагоды возле храма Похен, мы с Аверьяновым так и не попали. Не успели.

3

…В мире творились дела, о которых мы узнали намного позже.

Генерал Макартур, при поддержке президента США Трумэна, решил развязать войну в Корее, захватить ее полностью и двинуть американские войска на недавно образовавшуюся Китайскую Народную Республику.

Готовиться к войне, как стало известно потом, он начал еще в сорок восьмом, в то самое время, когда Токийский процесс подходил к концу: 3 декабря 1948 года находящийся в Вашингтоне советник марионеточного президента Южной Кореи Ли Сын Мана, некто Юн Бион Гу, согласовал с Белым домом вопрос о нападении на Северную Корею. Советник писал Ли Сын Ману:

Мир пока ни о чем не подозревал.

В названном письме речь шла даже о разделе территории. Для себя американцы оставляли Маньчжурию.

Американское посольство в Сеуле получило копию секретного доклада осведомительной службы госдепартамента, где выражалась надежда «возместить успехом в Корее… неудачи в других частях Азии».

Для ускоренного обучения южнокорейских войск генерал Макартур создал группу американских военных советников в составе пятисот человек. Возглавил группу бригадный генерал Робертс.

Ставка генерала Макартура находилась на острове Уэйк, в центральной части Тихого океана, на полпути от Гавайских островов и Японии. Отсюда, с крошечного кораллового атолла, Макартур управлял дальневосточной политикой Штатов, здесь вынашивал планы третьей мировой войны — атомной… Он плел и плел свою страшную паутину. Был убежден: если удастся захватить Северную Корею и реставрировать там капитализм, то доктрину «возмездия» можно будет применить и в отношении других социалистических стран. Главное — начать. А потом война в Корее сама перерастет в конфликт важнейшего международного значения…

Штаб Народной армии размещался на холме в трехэтажном сером здании европейского стиля, с ионическими колоннами, с массивными дверями. С холма просматривалась восточная часть города с кладбищем, где были похоронены советские солдаты, погибшие в августе сорок пятого. Возможно, при японцах в этом здании находился штаб какого-нибудь армейского соединения — здесь витал казенный дух, к которому так привержены были японские генералы: желтые коридоры, яично-желтые комнатенки, крупные черные иероглифы на лестничных площадках. У каждого советника имелась своя комнатенка с телефоном, с небольшим столом и пятью стульями. Зато подвал оказался просторным, он служил бомбоубежищем.

Да, уюта здесь было маловато. Но я приносила охапки пионов, ставила их в широкую керамическую вазу, и наш кабинетик становился приветливым, о войне как-то не хотелось думать: такая безмятежная, сияющая тишина была разлита вокруг!..

Но война подступила к нам вплотную.

Президент Трумэн из дома «Бреа Хаус» приказал Макартуру послать на корейскую территорию американские наземные войска, ввести полную морскую блокаду всей Кореи, усилить бомбардировки территории Северной Кореи. В США был объявлен набор в армию, численность американских вооруженных сил очень скоро возросла с полутора миллионов солдат до трех миллионов! Никогда еще Штаты не имели такой армии. Первая тысяча американских солдат высадилась в южной части Корейского полуострова. Президенту и Макартуру казалось: с Северной Кореей будет покончено в ближайшие два-три дня.

Приказ Макартура Ли Сын Ману был категоричным:

Они там, в своей среде, вели секретные переговоры, переписку, отдавали грозные приказы, не стесняясь называть вещи их настоящими именами. Но все это каким-то образом становилось известно правительству Корейской Народно-Демократической Республики.

Замыслы Макартура отличались глобальным охватом: сбросить атомные бомбы на Северную Корею, на Китай, развязать третью мировую войну! Нужно торопиться, пока русские не создали запас атомных бомб! Потом будет поздно… Монополии на атомную бомбу больше не существует… Генерал Макартур был убежден: «американский век» на планете можно установить лишь с помощью атомной бомбы. Своему американскому советнику Роберту Оливеру Ли Сын Ман писал:

Генерал Макартур в число агрессивных мер включал также бактериологическую войну. Чума… Холера… В тот день, когда мы любовались красотами Алмазных гор, Ли Сын Ман, выступая в Национальном собрании, заявил на весь мир: «Мы добьемся победы в горячей войне против коммунистического Севера!» Ли Сын Ман жаждал войны, так как в Южной Корее ширилось и ширилось партизанское движение. В Кэсоне в это время находился советник государственного департамента США Джон Фостер Даллес, совершавший инспекционную поездку перед началом военных действий. Вернувшись в Сеул, он также выступил в Национальном собрании с речью, в которой обещал Южной Корее военную помощь в борьбе против КНДР. На бронированном борту линкора «Миссури» в Токийском заливе министр обороны США Джонсон, начальник объединенной группы начальников штабов генерал Брэдли провели секретное совещание с генералом Макартуром и решили: пора!..

Мы находились в пограничном районе, неподалеку от Кэсона, когда рано утром 25 июля южнокорейская армия, численностью до десяти дивизий, по приказу генерала Макартура внезапно напала на части Народной армии. Лисынмановцы лезли глухо и напористо, перебегая от холма к холму. Охранные отряды и части Народной армии, не сделав ни одного выстрела, отошли по всей линии 38-й параллели на три километра в глубь своей территории. Лисынмановцы, по всей видимости, вообразили, будто части Народной армии бегут в панике, усилили нажим и были изумлены, когда по ним открыли жесточайший огонь.

Правительство Корейской Народно-Демократической Республики потребовало от Ли Сын Мана немедленно прекратить вторжение. Ли Сын Ман не ответил. Макартур заявил журналистам, что южнокорейские войска «не проявили способности к сопротивлению или желания вести борьбу». Его, конечно же, душило бешенство. Такой молниеносный провал! И он «ответил» правительству КНДР вместо Ли Сын Мана: свыше сотни американских самолетов обрушили бомбовый удар на города и села Северной Кореи. Уничтожить! Стереть с лица земли!..

Неожиданно для американцев и лисынмановцев Народная армия перешла в контрнаступление по всему фронту. Это был шквал огня, сметающий на своем пути все. Танки с ходу ворвались в Кэсон и заняли его. Южнокорейские части, бросая оружие, побежали на юг. Они бежали без оглядки. Но их настигли, окружили и уничтожили.

Своим опорным пунктом южнокорейские войска сделали Сувон, расположенный на юге от Сеула. Сюда прилетел генерал Макартур. Он бросил специальный отряд Смита из отборной американской 24-й пехотной дивизии. Но вскоре и отряд Смита бросился наутек в Тэчжон, который объявили «временной столицей». Здесь обосновалось правительство Ли Сын Мана. Здесь находился штаб командующего 8-й американской армией генерала Уоркера. Подход к Тэчжону прикрывала 24-я дивизия генерала Дина, который сурово требовал от своих солдат «восстановить честь великих Соединенных Штатов». Оборонительный рубеж в районе Тэчжона генерал Уоркер назвал «линией, от которой нет отступления». Совсем недавно генерал хвастал, что завтракать он будет в Хэчжу, обедать в Пхеньяне, ужинать на корейско-китайской границе в городе Синичжу. Теперь он не мог точно сказать, где будет ужинать. Пехотные соединения Народной армии стремительно осуществили обходный маневр, преодолев высокие горы, и зажали Тэчжон в кольцо. Когда генералу Дину доложили об этом, он не поверил. Танкисты, которым Сергей Владимирович еще совсем недавно читал лекции в Пхеньяне, ворвались в Тэчжон. Генерал Дин приказал своим подразделениям побросать в реку снаряды, ящики с патронами, пушки, продовольствие и налегке бежать дальше на юг, в Кумсан. Генерал Дин, переодевшись в солдатскую форму, пытался бежать, но был схвачен бдительным солдатом 18-го гвардейского полка Народной армии.

Через три дня после начала войны Народная армия освободила Сеул. Марионеточная армия Ли Сын Мана была разгромлена. Сам диктатор, прихватив золото сеульских банков, вместе со своей женой — американкой бежал на юг. В освобожденных районах началась земельная реформа: все земли, принадлежащие помещикам и американским оккупационным властям, были переданы крестьянам.

— Танковое училище переводят в Сеул, — сказал полковник Аверьянов. — Будем готовить командиров машин по ускоренной программе. Едем!

Дрогнуло сердце: я увижу Сеул!.. Тот самый Сеул, где некогда бывал мой любимый Пьер Лоти…

По дороге в Сеул сделали остановку в Кэсоне, через который всего несколько дней назад проходила разграничительная линия. Мы не отказали себе в удовольствии осмотреть усыпальницы вана Конмина и его жены. Могилы находились в красивом лесистом горном ущелье. Каждая имела форму полусферы, основание которой покоилось на массивных гранитных плитах с рельефными изображениями знаков зодиака. Седая легкая трава покрывала эти величественные купола.

— Самая выдающаяся ванская гробница! — сказал Сергей Владимирович. — После этой усыпальницы можно ничего больше не смотреть. Конмин управлял государством Коре. Жил он в эпоху монгольского нашествия.

У входа в каждую усыпальницу высился массивный каменный стол-плита, а рядом — пепельно-серые ритуальные светильники. Каменные перила и шестигранные столбы, ширмообразные плотные стены, декоративные рельефы на стенах, каменное изображение льва-арслана, символизирующего духа — хранителя четырех сторон света… Я прикасалась ко всему этому руками — это было прикосновение к самой вечности. Позади усыпальниц паслось целое стадо каменных животных. Древний душный жар охватывал нас.

Нет, не настенные фрески гробницы, изображающие вана и его жену, не загадочный белый памятник перед храмом Квантхонбочжэсонса, не замысловатые рельефы поразили мое воображение. У входа в гробницу молчаливо стояли статуи военных и гражданских чиновников той поры. Тогда в моде было добиваться портретного сходства. Вот эти-то портретные скульптуры и привели меня в трепет. Особенно большое впечатление производила статуя старого полководца. Он стоял в гордой позе, опершись на меч. Борода ниспадала на громоздкие доспехи, сквозь усы прорезывалась ироническая усмешка, а большие, широко открытые глаза казались живыми, в них горел ум.

— Такими они и были, — сказал негромко Сергей Владимирович. — Станьте-ка между этими двумя богатырями — запечатлею на фотопленку для истории с биографией. Нам нужно еще успеть осмотреть дворец Манвольдэ. Я о нем много слышал. Самый прекрасный памятник старины.

Я тоже знала о существовании этого дворца, построенного еще в 919 году. И конечно же, стремилась увидеть его, прикоснуться пальцами к мрамору.

Дворец поднимался террасами по склону горы Санаксан. По сторонам вставали фиолетовые скалы. Ступенька за ступенькой преодолевали мы широкие мраморные лестницы, будто совершали восхождение на небо, останавливались перед ржавыми каменными стенами с многоугольчатыми башнями. Мы словно бы парили в воздухе. Лиловеющие дали казались бесконечными. Нежно сияла немая высь. Мной завладело желание познать корейское искусство, рассказать о нем всем, рассказать и об этом дворце Манвольдэ, где не ступала никогда нога советских искусствоведов и историков. Я — первая… И фотография:

По трехмаршевой лестнице мы поднимались к воротам Хвегё, за которыми находился павильон Хвегён — главное здание дворца.

Что-то было торжественное, величавое в этом нашем восхождении. В этих роскошных дворцах с высокими стенами, с лотосовыми прудами, искусственными водопадами никогда никто не жил. Их строили только для того, чтобы любоваться. И это была еще одна странность, с которой я столкнулась в Корее. Сергей Владимирович рассказал, что те самые горы Мёхянсан, где стоит многоярусная пагода с бронзовыми колокольчиками, богаты золотом: слитки находят прямо в реке. Но разработку золотоносных жил не ведут: не хотят из-за нескольких тонн золота портить прекрасный пейзаж. Тут, наверное, требовалась иная логика, чем у нас…

Мы были почти наверху, у цели, когда Аверьянов резко остановился, выпрямился, прислушался. Неожиданно цепко схватил меня за руку и изо всей силы потащил вниз.

— Быстро!

Теперь и я слышала нарастающий гул. Самолеты с белыми звездами на фюзеляжах вынырнули из-за горы Санаксан. Реакция летчиков была мгновенная: заметив бегущих по лестнице людей, они обстреляли нас из пулеметов. Десятки бомб посыпались на дворец Манвольдэ. Мы упали, прижались к стене. Потом снова бежали. Когда оглянулись — увидели: от прекрасного дворца, от стен и башен, от мраморных лестниц, остались груды щебня. Аверьянов поднялся в полный рост и погрозил кулаком уходящим на юг самолетам.

Все произошло так быстро, что мы долго не могли прийти в себя. Меня била нервная лихорадка, он успокаивал. Зачем этот варварский акт?.. Тысячу лет простоял благородный крылатый дворец, его не тронули даже сонмища жестоких завоевателей, и вот кучка американских негодяев, то ли по собственному тупому произволу, то ли по приказу своего начальства, разбила вдребезги драгоценнейший исторический памятник, смела его с лица земли. Может быть, именно через дворец Манвольдэ проходит черта жизненно важных интересов Соединенных Штатов?!

Потрясение было так велико, что я дала себе обет осмотреть все памятники Сеула (пока их не разрушили американцы), сделать фотоснимки и подробные словесные зарисовки. Эти грязные парни продолжают играть без правил, и атомную бомбу не постесняются сбросить… Произведения искусства всегда представлялись мне хрупкими, и я всякий раз удивлялась, как сохранились полотна великих мастеров, фрески, статуи, пройдя через жернова многочисленных войн и социальных потрясений. Американские летчики сбросили бомбы на Дрезден, но Цвингер с его галереей каким-то чудом уцелел. Говорят, американские пилоты неправильно рассчитали и первые бомбы швырнули не на Дрезден, а на Прагу, где немцев уже не было. Многие жители Праги погибли от американских бомб.

Когда мы приехали в Сеул, он еще дымился. На улицах на каждом шагу загораживали дорогу обгоревшие американские броневики, танки, орудия, автомашины. Трупы успели убрать, но следы жестоких боев остались. Пустые глазницы окон, черные от копоти стены. Это был огромный город, в котором, как и в Чанчуне, наряду со старинными дворцами и буддийскими храмами преобладал архитектурный стиль «Азия над Европой», внесенный японцами. Стены, ограды были оклеены воззваниями Народной армии. Дома поднимались по склонам холмов, заполняя все видимое пространство. На улицах пусто — все куда-то попрятались, и только на базаре, захватившем несколько кварталов, уже шла бойкая торговля виски и новеньким американским армейским обмундированием и офицерским шелковым бельем фирмы Дяди Сэма.

Подростки с ящиками под мышкой на «райском базаре» у ворот Намдэмун басовито выкрикивали:

— Кимбаб! Ким-ба-а-б!

Мы решили узнать, что это такое. Купили кимбаб: рис, завернутый в листовое мясо. Здесь, на базаре, можно было наблюдать женщин, сидящих на корточках перед огромными деревянными чанами, в которых лежали вареные яйца, бисквиты, сигареты; у многих женщин к спине был привязан грудной ребенок.

На окраинах, в сопках, вдалеке от реки Ханган, сплошными рядами стояли халупы, сколоченные из фанеры: окна заклеены бумагой, на крышах — ржавая жесть. Здесь не знали, что такое водопровод. Костлявый высокий кореец тащил тачку с жестяными банками, кричал на всю улицу по-японски:

— Мидзу! Вода!

В этих трущобах по ночам не светилось ни одного огонька — сюда не доходили электрические столбы.

Пользуясь тем, что хозяева брикетной фабрики сбежали, население запасалось угольными брикетами. Оказывается, это основной источник тепла и зимой и летом. Зимой спят на канах — лежанках, которые здесь называются «ондор». Зимы в Сеуле, как узнала, очень холодные, снежные, ветреные. А мне-то Корея представлялась чуть ли не субтропическим раем.

Некогда в Маньчжурии я коллекционировала деревянные и нефритовые печатки пленных японских офицеров. Здесь, в Сеуле, удовлетворяя страсть к коллекционированию, решила собрать коллекцию петличек и погончиков, сорванных американскими офицерами со своих мундиров при поспешном бегстве. Любопытно иметь такую коллекцию, раз уж оказалась на тропе новой войны! Чьи вот эти капитанские погоны? Может быть, Маккелроя?.. Теперь все возможно…

Ощущение непрочности жизни не покидало ни днем ни ночью. Американская авиация то и дело совершала массированные налеты на Сеул. Рушились дома, гибли люди. Иногда летчиков сбивали. Их вели по улицам, подгоняя дулами автоматов. Они бежали трусцой, подняв руки, как бы умоляя о пощаде, откровенно признавая свое поражение. На них были добротные комбинезоны или же блестящие кожаные куртки. Этих парней из 5-й американской воздушной армии волнами насылали из Окинавы, где Макартур в свое время построил авиабазы. Пленным устраивали пресс-конференции, и они охотно отвечали на вопросы корреспондентов, раскрывая самые сокровенные секреты своего начальства, резко осуждая свое правительство, свой сенат, своего президента и Макартура. Нас с Аверьяновым пригласили на одну из таких публичных пресс-конференций, и я долго не могла избавиться от чувства гадливости. Они были наглы, но трусливы. «Мы телята в общественной скотобойне» — их любимое выражение. Да, Макартур дал приказ: «Стереть с карты все города Северной Кореи». Вот, мол, и приходится бомбить Пхеньян.

Десятки бомбардировщиков Б-29 и истребителей чуть ли не каждый день делали налеты на Пхеньян, разрушили тысячи домов, Первую народную больницу, политехнический институт. В Вонсане уничтожили свыше четырех тысяч зданий, убили около двух тысяч жителей, среди них триста двадцать пять детей.

Над ребристым зеленым куполом бывшего центрального правительственного здания Ли Сын Мана развевался флаг КНДР. В правом крыле здания размещался штаб Народной армии. Здесь я и нашла Ли Ин Суль, ту самую, которая сопровождала нас в поездке к Алмазным горам. Обычно сдержанная, она кинулась мне на шею. Потом представила мне девушку, которая как две капли воды была похожа на нее — круглолицая, курносая, всегда улыбающаяся:

— Ли Гён Дже.

— Твоя сестра? — удивившись их схожести, спросила я.

— Да, мы очень похожи.

Так и не поняла, находятся ли они в родстве.

— Гён Дже будет сопровождать вас, если захочется пройтись по Сеулу. Она хорошо знает Сеул, так как родилась здесь, в районе Ендунпхо.

На Гён Дже была военная форма — зеленая гимнастерка с погонами сержанта, подпоясанная широким ремнем, темно-синяя юбка, аккуратные сапожки. Из-под высокого кепи с красной звездочкой выбивались пряди черных волос. На боку у нее висела кобура с пистолетом. Кореянка мне понравилась.

— Заходите ко мне в гостиницу, — дружески сказала я.

Гостиница называлась «Ханган». Номера здесь были фешенебельные, но на японский манер: циновки, ширмы, низкие столики и горы круглых плоских подушек. На столиках лежали японские иллюстрированные журналы. Можно было подумать, будто японцы и не выезжали отсюда. Рядом было кафе «Липа», где мы иногда завтракали и ужинали.

Вишневые деревья уже отцвели. Парки были огорожены высокими стенами. Там безмятежно дремали синие матовые пруды, радовали глаз уютные лужайки, клумбы с пионами и розами. Некоторые дома забрались в ущелья. Как ни странно, до сих пор сохранились вывески магазинов, кафе, ресторанов, учреждений, сделанные японскими иероглифами. Вывесок на корейском языке не было.

В Сеуле преобладал мышиный цвет. Вдалеке серые до черноты цепи гор, серые дома. Широкие, прямые улицы с каштанами и платанами. Серые городские ворота с зубчатой крепостной стеной и угловатыми башнями. Серые двухэтажные коттеджи; тут имелись роскошные кварталы Хехва и Тонбинго — для богатых.

Я впервые попала в этот город, но он был овеян для меня романтикой биографии одной корейской женщины, которая жила в прошлом веке и которую убили японцы. О ней глухо писал еще Пьер Лоти, один из любимых мной писателей. Ее звали Мин Мёнсон. Да, так ее звали. Мин представляется мне в пышной кисейной юбке, перехваченной выше талии золотым пояском с «крыльями золотой цикады», в красной бархатной кофте, с небольшой золотой короной, усыпанной бриллиантами, на голове. Она была императрицей. И главной пружиной дворцовой жизни той поры. Ее рысьи глаза, то добродушные, как у дремлющей кошки, то темно-зеленые от гнева, имели какую-то власть над последним императором — ваном Кореи Коджоном: он слепо доверял ей. Мин Мёнсон стала женой вана Коджона, когда он еще не достиг совершеннолетия. Мин Мёнсон и ее родственники захватили управление страной. Властолюбивая правительница хотела сделать свою страну сильной, возродить ее с помощью других стран. Против нее поднял восстание бывший регент, сторонник изоляционизма. Но восстание было подавлено. Правительство Мин металось между китайцами и японцами, видя в них главную опору. Сторонники японской ориентации устроили государственный переворот, Коджона и Мин Мёнсон схватили на банкете и заперли во дворце. Видных сановников казнили. Но переворот был подавлен с помощью командующего китайскими войсками Юань Шикая. Юань Шикай сразу же установил в Корее диктаторский режим. Он получил звание генерального резидента. Началось засилие китайцев в стране. Мин Мёнсон стремилась избавиться и от китайцев и от японцев, не хотела, чтобы Корея находилась в вассальской зависимости от кого бы то ни было. А Япония не собиралась мириться с безраздельным господством в Корее Юань Шикая. Началась японо-китайская война. Японцы победили. Юань Шикай бежал, переодевшись в женское платье.

В Корее японцы создали группировку японофилов, сформировали из них, вопреки воле императора, марионеточное правительство, которое занялось «реформаторской» деятельностью: запретило корейцам носить их традиционные белые одежды, курить большие трубки с длинными чубуками, носить корейские прически и тому подобное. Одним из лидеров японофилов был некто Ли Сын Ман, молодой человек лет двадцати двух. Он родился в дворянской семье, с помощью высокопоставленных родственников и друзей добился назначения членом Тайного совета при ване Коджоне. Мин его ненавидела. А когда поднялся ропот населения против реформ японофилов, разогнала их, запретила Ли Сын Ману появляться во дворце, отменила конституцию, которую навязали Корее японцы.

Японский посол решил устранить Мин. Ночью 8 октября 1895 года японские наемные убийцы при поддержке японского военного отряда, насчитывавшего четыреста солдат, ворвались во дворец, схватили спящую императрицу и за волосы втащили в тронный зал. Здесь ее безжалостно зарезали в присутствии японского посла генерала Миура и пяти корреспондентов наиболее влиятельных японских газет. Ван Коджон с наследным принцем бежал в русское посольство, где прожил целый год. Он даже намеревался перебраться в Россию, но побег не удался.

Сторонники Мин, заподозрив Ли Сын Мана в причастности к убийству императрицы, схватили его и приговорили к бессрочной каторге. За Ли Сын Мана вступился японский посланник в Корее Хаяси: он в ультимативной форме потребовал от вана Коджона освободить каторжника. Коджон сдался: заменил Ли Сын Ману бессрочную каторгу семилетним тюремным заключением.

Выйдя в 1904 году из тюрьмы, Ли Сын Ман по совету своего воспитателя — американского миссионера Аппенцеллера уехал в Соединенные Штаты, принял американское подданство, сделался американцем. Окончил Вашингтонский университет, аспирантуру Гарвардского университета и получил степень магистра искусствоведения, а в Принстонском университете — степень доктора философии. Женился на американке и стал в Штатах «своим человеком».

А в Корее в это время разыгрывался последний акт корейской трагедии: японцы принудили вана Коджона отказаться от престола «в пользу японского императора». Когда Коджон вздумал протестовать, японские генералы выхватили сабли и приставили их к горлу императора.

Так в 1910 году совершилась аннексия Кореи.

Ну а Ли Сын Ман, отбросив и философию и искусствоведение, вернулся сюда в роли американского ставленника, марионеточного диктатора. Дождался своего часа. Пусть поздновато, власть есть власть… Но, как любят говорить японцы, большим хвостом трудно махать…

Пьер Лоти видел Коджона сразу же после убийства японцами Мин Мёнсон. Вот как он изобразил эту встречу:

Это пластичное описание некогда казалось мне просто литературой. Я не верила ни в Сеул Пьера Лоти, ни в убийство императрицы, ни в то, что Пьер Лоти посетил маленькую комнату, где произошло убийство, А теперь я сама очутилась в Сеуле. Видела огромный роскошный собор на холме, где когда-то молились корейские христиане, и старый дворец, такой неприметный в сутолоке больших серых домов. Был еще один дворец, с громадными зданиями, с тронным залом, с воротами, увенчанными черными башнями. Очень старый дворец, давно заброшенный. Над ним поднимались серые скалы и темные леса — все, как у Пьера Лоти.

Я была теперь навсегда приобщена к этому. Мы с Аверьяновым бродили среди дворцовых павильонов с двухъярусными черепичными крышами, с террасами и мраморными ступенями. Павильон для пиршеств Чухабру, совершенно открытый для взора, словно большая филигранная игрушка. И тронный зал дворца Кёнбоккуп, с колоннами, с расписным потолком… Человеку очень важно быть приобщенным к прекрасному, экзотическому, к причудливой эстетике того или иного народа. Архитектурные ансамбли — своеобразная музыка истории. Или, как говорил Гоголь, летопись мира… Химерические башни крепостных ворот Китая; крылатые пагоды и храмовые ансамбли Японии; белые усеченные пирамиды монастырей Тибета, словно гигантские снежные глыбы на краю пропастей; величественные пещерные храмы Индии и Цейлона — я включена в своеобразную эстетику этого мира, должна понимать и любить его, восхищаться им. Если западники в своих эстетических представлениях идут от раннеэллинистического индивидуализма к римскому универсализму, то мы, восточники, еще многое не осмыслили, не разгадали, и все эти колоссальные ступы, пагоды, дворцовые ансамбли, пещерные храмы лишь поражают наше воображение.

Мне хотелось постичь некий субъективный дух стран Дальнего Востока, Восточной и Юго-Восточной Азии, Индии, их универсализм и индивидуализм, народные верования, учения, традиции, религиозную практику, канон, фатимизм. Субъективный дух укореняется прежде всего в искусстве и в религии. И в архитектуре. Она, архитектура, как универсальная сфера человеческой деятельности, прежде всего поражает нас в той или иной стране. Она не только материальная среда, но и особый вид общественного сознания. Ведь по древним сооружениям мы в состоянии определить многое, даже психологию людей прошлых веков. И если искусство, литература — в самом деле душа народа, то я пыталась поймать эту душу, потрогать ее руками.

Через несколько дней в Сеуле мы получили «Правду», где комментировалось недавнее выступление Даллеса по доводу приемов войны, которые должна применять американская армия:

Самый сильный налет на Сеул мы пережили 16 июля. Пятьдесят бомбардировщиков Б-29 свыше часа без разбора сбрасывали на город бомбы. В одном только районе Рёнсан, где находилась наша гостиница «Ханган», погибло свыше тысячи человек, столько же получили тяжелые ранения. Весь район превратился в руины. Наверное, американцы сожгли напалмом не менее полутора тысяч жилых домов. Мы в это время находились на танкодроме. А когда вернулись в город, не нашли своей гостиницы. От нее осталась груда кирпичей. Квартал Кахве также превратился в кучи дымящихся камней.

Танкодром как бы прикрывал Сеул с востока. Он находился между шоссе и железной дорогой, которые вели к морскому порту Инчхон. Здесь же располагались кратковременные курсы для танкистов. Мы поселились в канцелярии.

Прошло два с половиной месяца нашей жизни в Сеуле. Ни сон, ни явь. Далеко на юге, у города Пусана, на реке Ноктонгон завязались жестокие бои. Погиб начальник Генерального штаба Народной армии Кан Гон, которого я как-то видела в штабе еще в Пхеньяне. Говорили, будто американская авиация стала делать постоянные налеты на китайскую территорию, бомбили Андунь и железнодорожную станцию Далидзы. Советские летчики сбили над Андунью несколько десятков бомбардировщиков Б-29.

Я видела карту, которую нашли у взятого в плен американского офицера. План десантной операции: все западное побережье Северной Кореи и корейско-китайская граница усеяны атомными грибами-взрывами, и совсем рядом советская территория, Владивосток. Так и было помечено: «Bombes atomiques». Да, тут была широкая задумка: на восточный берег Кореи высадить американскую дивизию морской пехоты и стотысячную армию Чан Кайши; на западное побережье — еще одну американскую дивизию и четыреста тысяч чанкайшистов. Эти силы должны были, по замыслу Макартура, закрепить успех после массированного атомного удара: семь атомных бомб!

— Как вы думаете, сбросят? — спросила я у Сергея Владимировича.

— Нет, — уверенно ответил он.

— Почему?

— Побоятся Советского Союза. У нас ведь тоже есть атомные бомбы. Но большой наступательной операции нужно ждать. Ли Сын Ман, по сути, выбыл из игры — он разбит. Американцы ведут разведку боем. Главные их силы, отборные дивизии, ждут сигнала. А силы те, но скромным подсчетам, превышают все, что было задействовано Соединенными Штатами за весь период второй мировой войны в Азии, Африке и Латинской Америке!

Мне стало страшно.

— Значит, полезут?

— Уверен! Война в Корее — не просто конфликт. Это мировой бой коммунистическим силам. Корейская война с каждым днем превращается в международный фронт. Говорят, Трумэн отменил семьдесят тысяч законов, распоряжений и президентских указов рузвельтовского периода. «Новый курс» Трумэна — это «Тактика сдерживания коммунизма» во всем мире. Только на «сдерживание коммунизма» в Греции и Турции пойдет почти полмиллиарда долларов. А от Кореи не отступится. Некоторые из американских политиков считают, что в Корее-де решается коренной вопрос: быть или не быть коммунизму ведущей силой в мире.

Не нужно, конечно, думать, будто мы только и были заняты тем, что осматривали старинные дворцовые ансамбли и предавались умствованиям по поводу развития художественного мышления корейцев. Военная жизнь шла своим чередом. Когда не было ливней, американская авиация бомбила Сеул, и мы отсиживались в бомбоубежище. Но основное время мы с Сергеем Владимировичем, как и в Пхеньяне, проводили на танкодроме, на краткосрочных курсах офицеров-танкистов. Сейчас больше приходилось заниматься такими вещами, как эвакуация подбитых танков, срочная техническая помощь. Офицеры были из вчерашних солдат, и с ними приходилось начинать «с самого начала». Правилам вождения Сергей Владимирович тренировал их в специальном классе, в креслах, рядом с которыми были смонтированы рычаги управления и контрольные приборы.

Я твердо вжилась во всю эту «железную» премудрость и даже прониклась ко всему живым интересом.

Это случилось 15 сентября. Западный порт Инчхон находился совсем близко от Сеула. Туда вела железнодорожная линия. На этом же направлении находился танкодром, где мы проводили занятия с молодыми офицерами. Красно-бурая лощина. На путях — покореженные составы, огромные черные платформы с японскими иероглифами, остовы машин. Но именно эту лощину американцы выбрали для высадки пятидесятитысячного десанта с артиллерией, пушками, бронетранспортерами. Десант под прикрытием трехсот кораблей и пятисот самолетов высадился в Инчхоне и двинулся прямо на Сеул. В этот же день и в этот же час на юге, с пусанского плацдарма, перешла в наступление 8-я американская армия, переброшенная из Японии.

Мы еще не знали, что Макартур зажал Народную армию в тиски. Он бросил в Корею все сухопутные, военно-морские и военно-воздушные силы, находившиеся в районе Тихого океана. В Пусане высадились войска Англии, Франции, Австралии, Канады, Турции, Бельгии, Новой Зеландии, Филиппин, Таиланда, Колумбии, Голландии, Греции, Эфиопии, Южно-Африканского Союза и даже крошечного Люксембурга. Эта империалистическая свора, имевшая двадцатикратное превосходство, навалилась всей тяжестью, своей техникой на еще не окрепшую Народную армию. Руководство всеми войсками принял на себя генерал-лейтенант Уоркер.

В первые же часы американского наступления полк морской пехоты Народной армии, оборонявший подступы к Сеулу, понес тяжелые потери. Мы еще не подозревали, что окружены со всех сторон, находимся в ловушке.

Когда над городом появились американские самолеты, мы с Аверьяновым находились на танкодроме. Заслышав густой, низкий рев авиационных моторов, все кинулись в укрытия. Сидели в подвале дома, смотрели в оконца.

— Летят с моря, — сказал Квон. — Не нравится мне это…

Летчики не обошли танкодром стороной: сбросили фугасные бомбы и напалм. Вокруг бушевало пламя. Правда, танки и самоходки успели завести в капониры, накрыв маскировочными сетками, но все же было несколько прямых попаданий. Машины загорелись. Самолеты снова и снова шли в пике, кидали бомбы, строчили из пулеметов. По самолетам яростно били зенитки. Острый запах гари проникал в наше убежище: стекла повылетали. Мы давились дымом.

Нам показалось, что налет кончился. Выбрались из подвала. Стали тушить пожар. Мы уже собирались сесть в «виллис» и ехать в гостиницу, когда прибежала взволнованная радистка Сон и сообщила, что сюда идут американские танки и бронетранспортеры.

— Поезжайте в город, — строго сказал мне Аверьянов. — Быстро!

Но я не сдвинулась с места.

— А кто будет переводить?

— Нечего тут переводить. Все и так понятно.

— Никуда я не поеду.

— Я приказываю! — Его лицо побелело от гнева. Он махнул рукой и зло выкрикнул: — Ладно! Переводите! Пусть немедленно создадут штаб подвижной группы. В группу надо включить танковую роту, взвод автоматчиков и бронетранспортер со снарядами. — Мне сказал: — В случае чего ныряйте в убежище или же катите в город…

Я осталась у «виллиса». Шофер Пак невозмутимо сидел на корточках, привалившись к переднему колесу. Наконец спросил почему-то по-русски:

— Товарищ Вера, ехать или не ехать в город?

— Заведи машину в укрытие. Никуда не поедем.

Чем я руководствовалась в эти минуты? Страха за себя не испытывала. Был страх за Сергея Владимировича. А он не хотел оставить Квона и этих людей без своих советов в тяжелой ситуации.

…Танки шли по обе стороны полотна железной дороги. Они преодолели главный оборонительный рубеж и теперь ползли неторопливо, сотрясая металлическим лязгом гусениц землю. Они заняли всю лощину, и в бинокль хорошо были видны автоматчики на броне. Головной танк двигался по шоссе. Орудия танков молчали. Молчали и пушки народоармейцев. Я ничего не понимала. И если вначале танки двигались колонной, то вскоре они перестроились в боевой порядок. (Я теперь кое-что смыслила в этом.)

Головной танк шел по шоссе. Судя по всему, они экономили снаряды, хотели прорваться к Сеулу без стрельбы.

Внезапно тугая тишина лопнула. Заговорила батарея противотанковых орудий. Гул рвущихся снарядов нарастал. Однако снаряды не причинили танкам никакого вреда. Головной танк приостановился, сделал несколько выстрелов, и одна из противотанковых пушек перевернулась вверх колесами.

В лощине, как на киноэкране, развертывался бой.

Американские танки открыли шквальный огонь. Били термитными снарядами, поливали окопы огнем из крупнокалиберных пулеметов. Но вот один танк завертелся на месте, вспыхнул. Второй клюнул носом; видно было, как там откинули оба люка, из них вырвалось пламя, потом черный дым окутал все. Наверное, работа бронебойщиков. Или машины взорвались на фугасках.

И только головной танк продолжал упорно налезать на заграждения и противотанковые рвы. Уступом за ним двигалась еще одна машина.

— Да что они, заколдованные, что ли?! — не выдержал Аверьянов. — Прорвались!.. Квон, Квон! Пора вводить группу…

Танки прорвались через все заграждения и теперь стремительно надвигались на нас, сотрясая металлическим лязгом гусениц землю…

Две зеленые фигурки со связками гранат выпрыгнули из окопа и смело побежали навстречу американским танкам. Бежали не сгибаясь. Бинокль дрогнул в моих руках: я узнала их! Ли Ин Суль и Ли Гён Дже… Они, они… Если бы можно остановить их! Я вскрикнула: девушки со связками гранат бросились под гусеницы. Обе машины круто повернулись на месте и замерли, их сразу же охватило пламя.

Будто сквозь плотный туман доносился голос Аверьянова:

— Танки Квона перешли в контратаку. Американцы не выдержали, повернули назад…

В памяти осталось просторное рыжее поле, на котором дымятся обгорелые машины. Острый запах гари. Пятнистые пушки. Разрушенное полотно железной дороги…

4

…Шофер Пак вывел наш «виллис» на окраину города. Мы влились в колонну отходящих войск.

Сеул отбивался целых две недели.

Была ночь. Небо черное, как могила, ни луны, ни звезд. Нас обступали горы. Позади полыхало высокое зарево.

— Куда идут части? — спросила я у Квона…

— Мы должны были идти на Кэсон, прорываясь за 38-ю параллель. Но американцы опередили нас: путь на север отрезан. Они перерезали полуостров севернее Сеула. Будем пробиваться на северо-восток, в провинцию Канвон.

— Туда, где горы Кымгысан?

— В том направлении, но южнее. Мы идем на соединение с частями 5-го корпуса. Таков приказ командования.

Утро застало нас в тесном ущелье, поросшем соснами и приземистыми дубами. Почва была красная, как киноварь. Ущелье казалось бесконечным. Впереди шли танки, за ними — вереница грузовых и легковых автомашин, пушки на колесах. Мы со страхом поглядывали на блеклое небо, прислушивались, не доносится ли гул самолетов, — здесь негде было укрыться.

Американский воздушный разведчик обнаружил нас на подступах к Канхеню. И хотя самолет летел на большой высоте, подвижные зенитки, которые находились во главе колонны, обстреляли его.

Завыл сигнал воздушной тревоги. Технику укрыли за скалами в пещерах. Правда, все укрыть не успели. Когда из-за гранитных зубцов гор выскочили истребители и бомбардировщики, мы с Аверьяновым сидели в глубокой естественной нише, откуда все было хорошо видно. Ровное гудение переросло в резкий свистящий звук — самолеты пошли в пике.

Начался ад. Ревело, выло и грохотало багровое пламя рвущихся снарядов. В ушах стоял сплошной гул. Пронзительно визжали осколки бомб, ревели взмывающие вверх, выходящие из карусели самолеты. Огненная стена катилась из одного конца ущелья в другой, и камни, за которыми мы прятались, казались малонадежной защитой.

Мной овладел откровенный ужас. Сергеи Владимирович старался привести меня в чувство, больно сжимая мой локоть. Он что-то кричал, но из-за грохота я ничего не могла разобрать.

Потом вдруг канонада оборвалась. Только где-то внутри, в мозгу, был тонкий звон. Оглушенные, ослепленные, полузадохшиеся, мы еле выбрались из своего каменного убежища.

— Ты вела себя молодцом, — подбадривал меня он. — А я, признаться, порядком трухнул: привык чувствовать над головой броню, а не эти серые каменюки.

Я поглядела на него с благодарностью и виновато улыбнулась. «Добрый, добрый, великодушный друг!»

— А ведь когда-нибудь и это кончится, — продолжал он философским тоном. — Мне иногда кажется, что в любом отрезке времени, даже самом страшном, потом найдется нечто такое, чего будет жаль.

Квон, ни на шаг не отступавший от нас, был радостно возбужден.

— Целы! Как у нас говорят, судьба улыбается всем по очереди. Сегодня она улыбнулась нам. Пак тоже уцелел, и его машина цела.

— Уж очень у нее неприятный оскал, у нашей судьбы, — пошутил Аверьянов.

Да, мы избежали смерти. Но надолго ли?

После налета полк двигался только по ночам. Днем прятались в туннелях, в скалах, загодя укрывая технику. Отсыпались в укромных завалах камней.

Все это затрудняло продвижение колонны. Иногда заходили в села, но они были дотла выжжены американским напалмом. Это было печальное зрелище — «зона выжженной земли». От малейшего дуновения ветерка метелью кружились вокруг нас хлопья серого пепла. Пепел да оплавленные, обесцвеченные камни, как в Хиросиме… Почему они так лютуют, по какому праву?.. Люди! Почему вы допускаете подобное на Земле?! Это же голый разбой…

Американцы выжигали даже посевы, участки леса, и без того редкие в здешних местах, безжалостно истребляли все живое, даже саму землю лишали способности родить. Груды развалин, кучи золы на месте сел, храмов, монастырей, городков. Я пыталась найти хотя бы намек на жизнь. И нашла: под железисто-черным, оплавленным валуном лежала самодельная кукла из цветных тряпочек. Я подняла ее, отряхнула пепел с ее платьица и положила в сумку.

Иногда мы слушали радио. Сейчас в памяти слилось воедино то, что мы тогда услышали, и то, что я узнала намного позже. Но в конечном итоге дело не в этом, а в самом механизме событий.

Когда Трумэн заявил, что военным командованием США рассматривается вопрос о применении в Корее и Китае атомного оружия, это вызвало бурю возмущения во всем мире, пятьсот миллионов сторонников мира, подписав Стокгольмское воззвание, заявили свой протест. Были напуганы и союзники Трумэна: им показалось, что Соединенные Штаты вот-вот развяжут мировую атомную войну, которая сметет страны Европы с лица земли. Премьер Великобритании Клемент Эттли прилетел в Вашингтон и стал умолять Трумэна не сбрасывать атомные бомбы. Так как давление было всеобщим, Трумэну пришлось отказаться от первого заявления. Появилось новое: «Президент надеется, что международная обстановка никогда не потребует применения атомной бомбы». Так сказать, поворот на сто восемьдесят градусов… Трумэн не переступил «ядерный порог», не посмел. А его союзники по агрессии Англия и Франция выступали за прекращение войны в Корее.

Как бы там ни было, а «молниеносная» война в Корее провалилась.

И хотя наступила осень, кое-где все еще пламенели азалии и желтели рододендроны. В этом году был щедрый урожай на каштаны. В покинутых селениях мы набредали на целые рощицы каштанов и лакомились ими. Повсюду в долинах и ущельях мы находили дикие груши и абрикосы. Колонна глубоко втянулась в горы, теперь нас обступали вершины с отметками тысяча двести, а то и тысяча пятьсот метров. По ущельям клубились сырые туманы или тянулась кисейная голубая дымка. И хотя полк сильно поредел, настроение поднялось: американцы потеряли нас, налеты авиации прекратились.

В этих местах и еды было больше: просо, картофель, соевые бобы, кукурузные початки — то, что не успели уничтожить американцы.

Стало казаться: все беды позади. Вернулось ощущение нужности и красоты жизни. Мы пришли в долину, заросшую тутовыми деревьями и серебристыми тополями. Тихо журчали ручьи. По склонам гор поднимались корейские кедры и японские ели.

Место называлось Одэ. Бархатисто-красноземная почва придавала ему несколько мрачноватый вид, и скалистые сиреневые вершины только усугубляли это впечатление. Но тут мы чувствовали себя в полной безопасности. В огромных пещерах разместилась вся техника. Штабники поселились в заброшенном или покинутом пещерном монастыре. Командование решило дать людям передышку, с тем чтобы через несколько дней снова двинуться на соединение с 5-м корпусом, куда придется пробиваться с жестокими боями. Походный госпиталь оказался забит больными. Свирепствовала дизентерия. Многие подхватили малярию.

Милое местечко, соединенное с остальным миром только веревочными мостами. Сюда вел лишь узкий проход, который тщательно заминировали и выставили поблизости охранение. Предполагалось, что состав полка за время отдыха пополнится местными жителями. В полк вступали охотно и парни и девушки из окрестных поселений, приводили с собой лошадей и волов. Старики приносили для больных солдат инсам — красный женьшень.

Иссиня-черные и сиреневые отвесные гранитные стены, отполированные ветрами и водопадами, ступенчато подымающиеся крутые скалы, причудливые выступы утесов — разрушенные здания, крепости, башни, ущелья, запруженные острыми и круглыми камнями, — можно было без конца любоваться игрой света на гранях скал, жемчужными каскадами падающей со страшной высоты, с утеса на утес, кристально чистой воды. Багряные клены и кусты облепихи, прилепившиеся в расселинах, несколько смягчали суровость пейзажа.

Мы сидели на гранитных обломках, и Сергей Владимирович, желая блеснуть своим знанием поэзии или же чуть развлечь меня, читал Блока. Странно было слышать стихи Блока в этих диких горах, на каменистой площадке, балконом нависшей над пропастью, среди смуглых скуластых людей, которые привели нас сюда.

В память запало несколько страшных в своей непонятности строк:

В штабе полка слушали радио, и мы узнавали, что происходит в мире и в самой Корее. На запрос Макартура командующий дальневосточными ВВС отметил, что сейчас завершен план бомбардировок первого этапа. Корейский полуостров почти полностью разрушен, не уцелел ни один из крупных городов. «У нас нет больше заданий на вылет — мы разрушили все». Генерал Макартур потребовал безоговорочной капитуляции корейской Народной армии. Захватив Пхеньян и оккупировав большую часть территории Северной Кореи, американская армия устремилась к границам Советского Союза и Китая, в районе города Хесанчжина вышла к корейско-китайской границе…

— Значит, все?.. — спросила я у Аверьянова. Он помедлил с ответом. Сказал:

— Поверьте, это только начало… За Северной Кореей — Советский Союз и Китай… Мы связаны с Китаем Договором о дружбе, союзе и взаимной помощи.

— Третья мировая война? — настойчиво допытывалась я.

— Не знаю. Во всяком случае, американцы больше всего страшатся, как бы Китай и Корея не объединились.

Нам отвели кельи в храме, и мы могли оценить прелесть жизни пещерного человека. Укрывались кое-чем, к утру промерзали насквозь. Ночью выбегали погреться у общего штабного костра.

Мне бы исследовать эти пещерные храмы, поразмыслить… Но мы попали в такую ловушку, что ни о чем не хотелось думать, а главное — я не видела выхода из создавшегося положения. Даже коллекция старинных селадонов, брошенная священнослужителями, возможно давным-давно, не вызывала интереса. Селадоны — звучит смешно. А на самом деле, это нежные керамические вазы и чаши, покрытые бледной, зеленовато-голубой глазурью. Чаши, которые звенят от вашего дыхания. Сосуды хранились в лаковом ларце, инкрустированном перламутром. В другое время я пришла бы в восторг, обнаружив такое сокровище. Сейчас душа не отзывалась ни на что.

Будто в полусне, слонялась по просторным пещерным залам и коридорам, стены которых украшали горельефы, высеченные на плитах. Тускло мерцали лампады, и в их красноватом свете каменные фигуры милосердных божеств, восседающих в нишах, казались одушевленными.

В центральном зале высилась многометровая статуя богини милосердия Канным, восседающей на цветке лотоса. В Японии ее называют Каннон, в Китае — Гуаньинь, в Индии — Авалокитешвара. На высоком пьедестале было высечено «колесо вечности». Оно очень походило на колесо от деревенской телеги. Эта «милостиво взирающая» богиня, по верованиям, расположена ко всем страдающим существам и старается их спасти. Одиннадцатиликая Канным, вырезанная из зернистого гранита… В левой руке она держала каменную розу, голову украшал венец в виде остальных ее десяти лиц. Богиня улыбалась мне своими толстоватыми губами, но ее глаза были полуприкрыты, и можно было подумать, что она дремлет.

Я положила на колени Канным корейскую куколку, обратилась к богине на ее древнем языке:

— Ом мани пад ме хум… Ом мани пад ме хум… Сансара — поток жизни — не может прерваться…

Сергей Владимирович рассмеялся.

— Вы, кажется, молитесь?

— Нам ничего другого не остается. Хочу попросить милосердную вызволить нас всех отсюда. Ее начальник Будда говорил: «Я не верю в счастье, добытое ценой страданий других». Так что американцам удачи все равно не будет.

— Проси не проси богиню, а у нас четверо солдат умерли от дизентерии. Недаром французы говорят: бог сидит в углу и молчит.

— Как это?

— Мол, бедный человек, я исполню твои желания, но ты за это заплатишь такую цену, что не возрадуешься…

— Не пугайте, я становлюсь суеверной.

— Становитесь?.. По моим наблюдениям, в вас изначально живет дичайшее суеверие, скорее фатализм.

Сергей Владимирович угадал, я не стала выгораживать себя.

Наше существование крайне обострилось после того, как в полку вспыхнула эпидемия чумы. Чуму занесли два разведчика, которые обследовали окрестные села. В одном из сел они обнаружили тяжелобольных людей, пытались помочь им. И стали жертвой своего милосердия. Полковой врач, побывавший в этом селе, убедился: чума! Обычно эпидемии чумы случаются весной, ее заносят грызуны из Маньчжурии. А тут — глубокой осенью… Стал расспрашивать больных. Старик по имени Чон Чжин Хан рассказал, что несколько дней назад в здешних местах появился американский самолет. Его сразу опознали по белым звездам. Самолет летел низко, сделал несколько кругов над селом Соян, потом от самолета отделилась бомба, которая взорвалась над крышами, не причинив им вреда. Из бомбы повалил черный дым. Так думали. В селе появилось много блох. Раньше их тут не было. Вскоре заболело несколько человек. Все они жаловались на сильную головную боль. Их бил озноб. Язык у больного делался белым как мел. Старики сразу признали чуму, так как некоторые переболели ею еще в детстве.

Признаться, я прямо-таки оледенела от страха. Вряд ли поверила бы, что это дело рук американцев, если бы не пережила Хабаровский процесс. Значит, все то, о чем писали ученые янки в своих научных журналах, — не пустая болтовня?! Они перешли к делу. Вначале запугивали. А теперь, когда повелитель блох Исии Сиро научил их кое-чему, решили испытать… Выбрали самое глухое место в Корее, изолированное от городов горными цепями. Тут можно проводить опыты в чистом виде… И это гнуснейшее преступление совершается в то время, когда еще не остыли руины второй мировой войны!

Мне припомнилось, как еще в Сеуле главный советник принес папку с американскими журналами и газетами, обнаруженными в одном из штабов противника.

— Нужно срочно перевести! Тут — подборка на определенную тему.

Я конечно же сразу набросилась на «Ньюсуик», «Ньюрипаблик», «Арми орднанс», «Сайенс иллюстрейтед», «Бьюлетин оф атомик сайентистс» и другие издания за последние годы.

Читала и не верила своим глазам: «Американские самолеты дальнего действия способны обрушить на любого потенциального противника ужасы химической и бактериологической войны (эти средства у нас имелись и во время прошлой войны, но не были нами использованы) и хорошо оправдавшую себя мощь зажигательных и атомных бомб. Можно будет установить механизм атомной бомбы в передней части «Фау-2», размер которой в два раза больше немецкой…»

Американский специалист, которого попросили выступить в журнале «Ньюсуик» на тему «Как будет вестись будущая война», цинично посвящал читателя во все технические тонкости массового уничтожения. Ученый муж из научного журнала «Сайенс иллюстрейтед» расписывал все прелести будущей бактериологической войны: во-первых, «население может быть уничтожено без видимого ущерба для городских строений, для портовых доков и средств транспорта», во-вторых, «во время будущей мировой войны можно, не объявляя войны, с успехом начать ее при помощи биологических средств. Для этого не нужны заводы-гиганты, ибо количество требуемых смертоносных материалов ничтожно по сравнению с тем, сколько потребовалось бы артиллерийских снарядов». Его коллега профессор Тиман на страницах «Бьюлетин оф атомик сайентистс» предлагал Пентагону: «Бактерии, несущие смерть людям, можно сбрасывать при помощи самолетов или управляемых снарядов. Выбор, несомненно, падет на холеру, дизентерию, бубонную чуму…»

Когда главный советник через неделю зашел снова, сказала:

— Прочитала. Может быть, это безответственная болтовня мечтателей-империалистов?

Он пожал плечами.

— Поживем — увидим. Во всяком случае, генерал Макартур еще в сорок шестом отправил в США восемнадцать японских специалистов-бактериологов и руководителей японского бактериологического отряда, ну и все японские материалы о подготовке и производстве бактериологического оружия. На американцев сейчас работают военные преступники, известные вам генералы Исии и Касахара, место которых на скамье подсудимых… Американцы предоставили и гитлеровским бактериологам оборудование, реактивы, деньги.

— Это чудовищно!

Главный советник был невозмутим.

— Вы находились в Японии и, по всей видимости, не знаете о выступлении Вышинского на пленарном заседании Генеральной Ассамблеи ООН.

Я не могла ничего припомнить.

— Вышинский изобличал американцев, ведущих широкую подготовку к новой войне. Он сослался на одну из статей, опубликованную в военном журнале «Арми орднанс». (Мы располагаем номером этого журнала.) В статье говорится о том, что все последнее время американские ученые были заняты получением нового токсина. Уже израсходовано пятьдесят миллионов долларов. Оказывается, одной унции, то есть около тридцати граммов, этого токсина достаточно, чтобы убить сразу сто восемьдесят миллионов человек! — намек на численность населения СССР.

Главный советник был осведомлен намного больше, чем я. Он знал, что основной бактериологический центр американцев находится в штате Мэриленд, в Форт-Детрике. Специальные бактериологические лаборатории, где идет разработка средств и способов ведения бактериологической войны, разбросаны по многим штатам — Индиана, Юта, Миссисипи.

И теперь я убеждалась на собственном опыте, что «ами» перешли от слов к делу. (Позже, на суде, станет известна фамилия летчика американских ВВС — распылителя блох: Сонкин. Он признается: да, распылял. Таков был приказ командования. Сонкин будет говорить о чумных блохах как об «идеальном сдерживающем оружии», развивая концепции своих начальников Ванденберга, Брэдли, Шермана, Коллинза.)

Был объявлен карантин, полк приостановил движение на неопределенное время. Обо всем сообщили по радио в главный штаб. Пришел ответ: полку оставаться на месте. Будет оказана медицинская помощь.

Мучительный страх приходил по ночам. Каждый укус москита порождал панику: уж не чумная ли блоха?.. То были кошмарные ночи. У чумы инкубационный период от трех до девяти дней. Конечно же, идти на соединение с частями 5-го корпуса сейчас было нельзя. Сколько продлится карантин? Где обещанная медицинская помощь?..

Я лежала в духоте, закутавшись поплотнее в одеяло, и перебирала день за днем, удивляясь злоключениям своей жизни. И Хабаровский процесс над сеятелями чумы представлялся сейчас неким закономерным звеном в событиях последних лет и дней. Не мое личное, а вообще людское бытие показалось в этой обстановке эфемерным, зависящим от произвола кучки политиканов, потрясающих атомной бомбой и разбрасывающих чумных блох. Тоскливая бредовая идея мирового господства. Господство кого над кем?.. Вспоминала, как лениво и самодовольно попыхивал черной сигарой генерал Макартур. Японских военных преступников только-только вздернули на виселицу, еще не начался Хабаровский процесс, а Макартур уже нацелился на Северную Корею и Китай, мечтая привлечь для участия в войне Чан Кайши и тех же японцев.

В штабе, в Сеуле, я видела последний номер журнала «Лайф», и в нем с присущей американцам откровенностью было подтверждено: «Никогда прежде на протяжении нашей истории мы не были до такой степени подготовлены к началу какой-либо войны, как к этой».

Недавно президент Трумэн заявил на пресс-конференции, что США применят в Корее «любое оружие, которое имеют». То есть атомную бомбу. И если раньше атомные угрозы воспринимались как шантаж, то сейчас поверила: сбросят!

Человек привыкает ко всему: и к международной политике, и к собственным бедствиям. И даже к чуме. В юности можно было бесконечно рефлектировать и замирать от ужаса, читая романтически-красивый рассказ Эдгара По о маске красной смерти. «Красная смерть», появившись на пиру, мерным, торжественным шагом из голубого зала идет в пурпуровый, из пурпурового в зеленый, отсюда — в оранжевый, потом — в белый и, наконец, в фиолетовый. Все скованы смертельным ужасом. Один принц Просперо обнажил шпагу и упал на траурный ковер. А в черном зале, где струились потоки света сквозь кроваво-красное окно, гигантские часы из эбенового дерева отбивали последний час… Завораживающая музыка слов. Она приводила тогда в трепет.

И вот «красная смерть» была рядом, но я потеряла к ней интерес. В полковой санчасти конечно же не имелось лекарств против чумы, оставалось лишь надеяться, что высокий штаб не забудет о нас и вышлет врачей. Если бы молодость не отличалась таким завидным качеством, как беспечность, бесшабашность, наверное, в самом деле спятила бы от мнительности. Люди беспрестанно чесались, показывали друг другу язык. Не побелел ли? Щупали у себя под мышкой — не появился ли чумной бубон? Те два заболевших солдата были все еще живы. Они находились в изоляторе, в удаленной келье, и это место старательно обходили. Дуст плотным слоем лежал и на вещах и на одежде. Мы знали: заболевший чумой может протянуть от силы девять дней — потом или умирает, или выздоравливает.

И я, как тот романтический принц Просперо, томясь смертельной тоскою, переходила из одного храмового зала в другой, а в нишах умиротворенно улыбались каменные божества. Так глупо умереть от укуса какой-нибудь несчастной блохи…

Останавливалась перед каменной, но грациозной и женственной Канным, трогала ее ноги и гибкие руки. У нее было круглое, корейское лицо. Возможно, мастер ваял ее со своей возлюбленной… Она будет жить вечно. Такова сила искусства. Неужели человечество никогда не выберется из варварства?.. Американский летчик мог выбрать другое село и сбросить над ним фарфоровую бомбу, и мы прошли бы стороной, не подозревая ни о чем. В том-то и дело, что случайность никогда не обходит меня… Так я тогда думала. Случайность…

Забегая вперед, скажу: никакой случайности во всем этом не было. Просто бактериологическую войну в Корее американцы разделили на два этапа: на «экспериментальный» и на «операции массового уничтожения». Пройдет еще какое-то время, и применение американцами бактериологического и химического оружия в Корее сделается достоянием гласности. Комиссия расследования международной ассоциации юристов-демократов установит чудовищные факты.

…Громоздились лилово-фиолетовые гранитные вершины, манили в глубину своих сырых ущелий. Стоит перевалить вон ту иззубренную горную цепь, и увидишь Японское море. Но туда идти нельзя — там американцы. И вообще сейчас полку запрещено идти куда бы то ни было. Вот-вот должны прилететь врачи со спасительными лекарствами. Одно «утешение», что умираешь не просто так, а «по-научному»…

Так и ходили, задрав голову, все прислушивались, не появился ли отдаленный рокот самолета. Но небо молчало.

Мы привыкли к резким поворотам событий и теперь гадали: что произойдет завтра? Сколько человек выживет? Обнаружат ли нас американцы? Ведь они, наверное, засекают пеленгаторами радиопередачи? Станут «процеживать» каждое ущелье, каждую площадку, а потом обрушат нам на головы тонны напалма… Такое ли уж надежное укрытие пещерный храм?

В эти тягостные дни и ночи легко верилось в гибель. Даже мой фатализм дал глубокую трещину.

Лишь ласковый, тихий голос Сергея Владимировича успокаивал на какое-то мгновение:

Мы говорили о поэзии, об искусстве, а смерть стояла рядом, и мы каждое мгновение чувствовали ее дыхание на своих затылках. Макартур играл не по правилам, а потому тягостно было умирать, ощущая свою полную беспомощность. Сансара — круговорот рождений, смертей и новых рождений, а сущность этого круговорота — страдание. Сансара — чертово колесо, из которого буддист хочет вырваться в таинственную, до сих пор не разгаданную философами нирвану — абсолютное небытие, окончательный и вечный покой. Большего презрения к жизни трудно придумать.

Сергей Владимирович слушал угрюмо, иногда бросая хмурые взгляды на каменные статуи богов.

— Этого мне не понять, — сознавался он. — Зачем стремиться в небытие? Ваш божок боялся страданий больше смерти. Это его личное дело. Но сотворить из этого философию, которая сковала на века целые народы!.. Всегда нужно найти причину страданий и способ ее преодоления.

— Будда не был богом. Его сделали богом. Он был, как мне кажется, просто страдающим человеком и разговаривал сам с собой, а ученики — тут как тут! И страдание его носило вполне конкретный характер. Впитывая восточную культуру, я пришла к выводу, что миф в нее привнесен потом. Если я когда-нибудь напишу книгу о «религиозном творчестве» Востока, то постараюсь докопаться до основ. На мой взгляд, наш Сиддхартха Гаутама, он же Шакьямуни, Будда, оставил жену с малолетним сыном не потому, что решил пуститься в странствия и проповедовать свое учение. Он, как и Данте, был политическим беглецом. Есть легенда о том, что противник Будды, некто Вирудана, истребил весь шакьянский род, то есть убил жену и сына Гаутамы. Вот откуда величайшее потрясение, ненависть к страданию.

Он пытливо взглянул на меня:

— Сами выдумали?

— Сама.

— Тут что-то есть. Все равно не поверят. Странно: древние египтяне страшились полного уничтожения, а индусы стремились к нему.

— Вы отучили меня от единолинейности мышления, от безоговорочных и очевидных истин.

— Не преувеличивайте.

— Теперь я стараюсь мыслить образами искусства, как бы причудливы и чужды нашему спокойному и реалистическому сознанию они ни были, перестала бояться смелой символики и аллегорий. Если хотите знать, я умею мгновенно переноситься в любые времена и эпохи…

— Недурно. Ну и куда бы вы хотели перенестись?

— В Аткарск! К маме…

В этом зачумленном каменном гнезде меня захватила тоска по родным местам, по Аткарску, Саратову, ковыльным заволжским степям. Мне казалось, что все это навсегда потеряно. Палисадник родного дома, клен на огороде, колодезь, возле которого обомшелая кадка с застоявшейся водой.

— Возьмите меня с собой… — сказал он с грустью. — Я никогда не бывал в Аткарске. Возьмете?

— А куда ж вас девать? Только бы, выбраться из этой чумной ямы…

По вечерам к неяркому костру, закрытому почти со всех сторон камнями, приходили Квон и наш бессменный шофер Пак. Мы сидели на кучах красного хвороста и негромко переговаривались.

Как я догадалась, эти двое хотят как-то отвлечь нас от мрачных мыслей. Проведав от Аверьянова о том, что я интересуюсь корейской культурой, Квон рассказывал легенды и сказки своего народа, пел по моей просьбе старинную песнь о белой хвостатой звезде — хесон, которая приносит корейцам несчастье. Эту песнь пели еще в седьмом веке, когда Корее угрожали японские войска. Стоило сочинить песнь о хвостатой звезде, и японские полчища рассеялись.

— Нужно попросить поэта Чо Ги Чхона, чтоб сочинил песнь о новой белой звезде — хесон, приносящей несчастье, — и она погаснет! — сказал Квон. — Когда уж оставят наш народ в покое!

Когда я спросила, сколько в Корее фамилий, Квон объяснил:

— Сколько было родов, столько и осталось фамилий. Самая распространенная родовая фамилия — Ли. Затем идет Ким, на третьем месте — Пак. У нашего Пака, — сказал Квон, — предок имеет мифическое происхождение. Однажды старейшина одной деревни государства Силла увидел лошадь, которая стояла на коленях и рыдала. Старшина удивился и направился к лошади. Лошадь внезапно исчезла, осталось только большое яйцо, разбив которое, он обнаружил маленького ребенка. Яйцо напоминало тыкву, а тыква в те времена называлась «пак». Вот младенца и нарекли Паком. Он вырос мудрым и стал правителем. Отсюда и пошли все Паки.

— Я тоже управляю… машиной, — пошутил Пак.

Они старались развлечь нас, а у каждого, наверное, кошки скребли на сердце. Их семьи остались в Пхеньяне, а в Пхеньяне, как было передано по радио, американцы устроили зверскую расправу над населением, истребили тысячи жителей. И никто ничего не мог сообщить Квону об участи его жены и детей.

Самолет прилетел под вечер. Из него вышли два советских врача. Мы с Сергеем было устремились к ним, обрадовавшись — соотечественники, но быстро опомнились: мы — зачумленные… При свете карбидовых фонарей врачи делали профилактические уколы офицерам и солдатам. С нами были очень любезны.

— Вас приказано забрать с собой в штаб корпуса, — сказал седоусый врач. — Ну, там придется подержать дней десять в индивидуальной изоляции.

— Но… — подал голос Аверьянов.

Врач хмуро улыбнулся.

— Никаких «но», больной! Это приказ.

— Но я не больной!

— Это еще нужно установить… Приказ главного советника. К счастью, случаи чумы пока нигде не зарегистрированы. Возможно, американцы провели опыт в замкнутом ареале. Теперь следует ждать бактериологических диверсий более крупного масштаба…

На следующий день мы простились с корейскими товарищами, с которыми прошли сквозь все испытания, попрощались с Квоном, с Паком. Квон просил разыскать его семью, если она жива, и успокоить жену. Мы обещали.

Грустно было расставаться с людьми, с которыми успели подружиться, которых полюбили и, как нам думалось, которые полюбили нас. Я смотрела на их красные звездочки на высоких темно-зеленых кепи, на истоптанные гамаши с обмотками, на их винтовки с плоскими штыками, составленными в козлы. Когда-нибудь этот кусочек суровой жизни перейдет на полотна художников. Но сможет ли художник, не испытавший всего этого, передать нечто неуловимое, спаявшее нас?..

И эти лилово-фиолетовые горы как-то внезапно одевшие снеговые шапки, наш обширный храм с каменными статуями и веселыми, звонкими пагодами… Теперь, когда здесь появились врачи, чума больше не страшила.

Переглянулись с Аверьяновым. Он, наверное, испытывал нечто подобное, потому что как-то загадочно улыбался, тихо насвистывая знакомый мотив.

Здесь дела были закончены.

5

3 января 1951 года, в зимних пальто и меховых шапках, мы с полковником Аверьяновым шли берегом замерзшего Тэдонгана и не узнавали знакомых мест. Отступая, американцы разрушили все, что успели разрушить. Не было целых кварталов. Повисли над застывшими водами реки искореженные взрывами пролеты моста Тэдонгё.

Жена Квона Соль Хи, которую мы с трудом разыскали, рассказала о последних днях хозяйничанья американцев в городе. Они хотели угнать жителей на юг, но не успели: пришлось удирать без оглядки. Успели одно: согнали женщин с детьми на мост Тэдонгё и взорвали его. Погибло свыше четырех тысяч человек. Река была забита трупами. Это случилось четвертого декабря, незадолго до нашего возвращения в Пхеньян.

— Я с детьми пряталась в подвале. Не понять, как мы уцелели. Они убивали дубинками, топорами, закапывали в землю живых, бросали в кипящую воду…

Уцелеть-то они уцелели, но в ее глазах застыл безумный блеск, она часто теряла нить разговора, потом начинала рассказывать все сначала.

Мы уже знали, что американцы перед отступлением из Пхеньяна создали специальные команды подрывников и они, эти команды, по тщательно разработанному плану минировали почти каждый дом. А потом квартал за кварталом взлетали на воздух. Это было такое же холодное, преднамеренное уничтожение города со всеми его жителями, какое гитлеровцы произвели в Варшаве. Да, семья Квона чудом уцелела.

Когда мы прилетели в Пхеньян, здесь все еще убирали трупы. Они валялись прямо на улицах, ими были набиты беседки Ыльмильдэ и Чхесиндэ, куда мы сразу же поднялись, памятуя о солнечных счастливых днях на холме Моранбон.

Штаб Народной армии располагался в северо-западной части города, под холмом Ченсынсан. В штаб нужно было идти по туннелю длиной метров триста. Тут, под холмом, находились рабочие кабинеты, спальни, зал заседаний кабинета министров. В штабе мы узнали, что нас откомандировывают в Маньчжурию, на станцию Даньдун на корейско-китайской границе по реке Ялуцзян, или, по-корейски, Амнок-кан. Предполагалось, что там мы будем обучать добровольцев танковому делу. Это совсем неподалеку от Пхеньяна, во всяком случае, гораздо ближе, чем от Пхеньяна до Сеула. Со дня на день мы должны были распрощаться с Кореей.

В эти дни из Советского Союза сюда непрерывным потоком шли грузы: медикаменты, продовольствие, одежда, строительные материалы. В подземных убежищах, которых здесь появилось очень много, были развернуты советские госпитали для пострадавшего мирного населения и раненых бойцов. За последние месяцы резко увеличился и поток боевой техники из Советского Союза.

Я все никак не могла смириться с видом разрушенного Пхеньяна. Вместо прекрасного, зеленого города со старинными дворцами и храмами, полного ярких цветов и вековых деревьев, были груды развалин. Раньше на восточной окраине города имелось всего одно кладбище, где были похоронены советские солдаты и офицеры, освободившие Корею. Теперь весь Пхеньян превратился в кладбище. Американские солдаты выжгли парки, срубили вековые кедры и плакучие ивы. Железнодорожные мосты, соединяющие остров Янгакто с городом, рухнули в реку.

В самом городе и его предместьях Реньхисан, Мангендэ и Чхильгор вскоре обнаружили массовые могилы расстрелянных и замученных.

Тут мы встретились с откровенным геноцидом, запланированным в военных штабах Соединенных Штатов. У пленных американцев находились листовки:

У одного американского солдата отобрали дневник, и там имелись такие слова:

Такие же дневники в свое время находили у убитых гитлеровских солдат. «Ами» внесли кое-что свое: они снимали скальпы с мужчин, женщин и детей.

Особенно зверствовал в провинции Хванхэ уезда Синчхон некий лейтенант Гаррисон. Этот садист уничтожил более тридцати пяти тысяч мирных жителей! Убивал дубинкой или же приказывал продевать жертве в нос и уши проволоку, после чего человека таскали по улицам. Гаррисона поймали, и теперь мы спешили на пресс-конференцию, где он будет отвечать на вопросы корреспондентов иностранных газет. Говорили, на пресс-конференцию приведут офицеров, захваченных несколько дней назад в боях на подступах к Сеулу.

24 ноября генерал Макартур бросил свои войска в контрнаступление, которое многозначительно назвал «последним и решающим». Но увы. Только за одну неделю были разгромлены четырнадцать дивизий американских и южнокорейских войск, турецкая бригада, английский батальон — шестнадцать тысяч солдат и офицеров бежали с поля боя или попали в плен. На севере 10-й американский корпус попал в окружение и был истреблен.

Макартур пытался свои неудачи свалить на вашингтонских политиков, которые-де сдерживают его действия, «повисли на руках». Трумэн объявил о введении чрезвычайного положения в Соединенных Штатах, сместил военного министра Джонсона, заменив его Маршаллом. Газеты откровенно высказывались за то, что пора бы дать отставку и Макартуру. Намекали, что звезда Трумэна закатилась, обличали его в том, что он окружил себя «торговцами влиянием» — взяточниками. Секретарь Трумэна берет взятки наличными и предметами роскоши. Его военный адъютант получил за оказанные услуги семь холодильников. Возле президента организовалась целая группа людей, которых стали называть «пятипроцентниками», так как они получали пять процентов от доходов с заключенной с их помощью сделки. Трумэн оправдывался:

Здание, где должна была состояться пресс-конференция, находилось неподалеку от Хэбансанского парка. Оно каким-то чудом уцелело. Неподалеку устроили бомбоубежище на случай налета американской авиации. Правда, за последнее время налетов не было, и люди постепенно успокоились.

В зале пар валил изо рта. Сидели в пальто и головных уборах. Нас, как гостей, усадили поближе к сцене, где, собственно, и должна была происходить беседа корреспондентов разных стран с военнопленными.

Когда их ввели под конвоем в зал, я даже привстала с места, протерла глаза. Не поверила: капитан Маккелрой! Он был все такой же, каким я помнила его по Токио: сытенький, ухоженный. Только исчезла снисходительная улыбка и глаза утратили выражение наглой самоуверенности. Это был просто военнопленный, уже успевший привыкнуть поднимать руки. Он зябко кутался в военное плащ-пальто с капюшоном. Капюшон был отброшен на плечи, и светлые волосы Маккелроя растрепались.

Их было пятеро. Они сели на указанную им скамейку лицом к залу, так что мы могли их рассматривать.

— Это и есть тот самый Маккелрой, — тихо сказала я Аверьянову. Но Маккелрой, по-видимому, услышал и заскользил по залу беспокойным взглядом. Наши глаза встретились. Он криво усмехнулся и тут же отвел глаза. В памяти мгновенно встала картина: банкетный зал ресторана «Империал», легкая экзотическая музыка, танцы Саи Шоки… С какой развязной уверенностью говорил тогда Маккелрой о пиратстве, агрессии, об индивидуальной инициативе… Как там? «Корея — это мастерская, где американцы имеют шанс создать прототип такого мира, каким они хотят видеть весь мир…»

Рядом с Маккелроем сидел прославившийся своими зверствами в провинции Хванхэ лейтенант Гаррисон, плечистый рыжеватый человек лет под сорок, с массивной челюстью и набрякшими веками. Он сидел прямо, ни на кого не смотрел, ворот его темно-зеленой рубахи был вызывающе распахнут.

Когда чехословацкий журналист спросил, правда ли, что он, офицер американской армии, загнал в Синчхоне в бомбоубежище двести детей и стариков, облил их бензином и сжег, Гаррисон спокойно ответил:

— Да, так все и было. Мы там сожгли живыми шестьсот пятьдесят корейцев. Потом еще пятьсот двадцать корейцев и кореянок с детьми по моему приказу загнали в бомбоубежище бывшей уездной милиции и взорвали их всех.

В зале раздались возгласы возмущения. Но Гаррисон, стараясь их перекричать, докладывал:

— Многих, кажется тысячи две, я приказал потопить в водохранилище Намбу.

Это был вызов! Он упивался ужасом журналистов и, по-видимому, чувствовал себя героем.

— Правда ли, что по вашему приказу детей отнимали от матерей?

— Да, я приказал. — Слово «приказал» Гаррисон произносил с особой гордостью — как же! Он имел неограниченную власть над несчастными, и это, вероятно, были счастливые мгновения в его жизни. — Детей вместо воды поили бензином, и они все умерли мучительной смертью… — Гаррисон радостно продолжил: — Потом мы насыпали им рисовую солому на голову, облили бензином и подожгли. В двух портовых складах мы убили четыреста женщин и сто два ребенка.

— Чем вы руководствовались в своих поступках?

Он усмехнулся.

— Мое дело исполнять. Руководствовался я всегда приказами своего начальства. Мы в Корее принимаем полицейские меры: Корею нужно очистить от коммунистов.

— Вы зачисляете в коммунисты и детей?

— Они вырастут и станут коммунистами.

— Вы совершили злодеяния, которые сравнимы лишь со злодеяниями гитлеровцев в прошлой войне. Знаете, что вас ждет?

— Догадываюсь, — произнес он с иронией. — Вас ждет то же самое. Если это случится для вас чуть позже — разница невелика.

Он знал, что пощады ему все равно не будет, и издевался над корреспондентами, а зал неистовствовал. Это был преступник-профессионал, конечный продукт своего общества. Ему хорошо платили — и он убивал.

Меня интересовало, как будет вести себя капитан Маккелрой. Так же нагло или попытается смягчить свой позор философствованием? Когда кто-то из корреспондентов обратился к нему, Маккелрой произнес то, что, по всей видимости, давно продумал, выносил в себе:

— Здесь, в Корее, мы стремились превзойти в злодеяниях Гитлера, и это нам, кажется, удалось.

Под словом «нам» он, конечно, подразумевал американцев вообще. Все-таки решил пофилософствовать! Сыграть в непосредственность и правдивость…

После короткой паузы он продолжал:

— Эта чудовищная война всех нас превратила в преступников, и я не прошу пощады… Кто ответит за море крови?..

Последние слова он произнес с горьким пафосом.

«Кто ответит за море крови?» Смешнее всего, что именно этот патетический вопрос задаст вскоре своему сенату Дуглас Макартур, снятый со всех постов за поражение в корейской войне. Удивительная американская логика. Развязав войну в Корее, истребив двадцать миллионов корейцев и положив на поле боя почти полмиллиона американских солдат, Дуглас Макартур, как ни в чем не бывало, спрашивает сенатскую комиссию: «Кто ответит за море крови?» И разъяснит: «Такое опустошение я видел впервые в жизни. Мне стало дурно, когда своими глазами увидел трупы тысяч женщин и детей». Одним словом, я — не я, и лошадь не моя. Очень удобная, хоть и не разгаданная мной до конца, логика. Почему-то наперед никто не раскаивается. По всей видимости, виноват всегда тот, кто оказывает сопротивление американцам. У военно-промышленного комплекса США, видите ли, в Корее зона жизненно важных интересов, хочется бесконтрольно распоряжаться ее ресурсами, а корейцы не хотят, сопротивляются, бьют янки. Вот они-то, корейцы, и должны отвечать за море крови.

До снятия Макартура с должности оставалось каких-нибудь два месяца. О своем смещении он узнает от жены, которая услышит по радио, что ее Дуглас снят с должности по приказу президента Трумэна… На место Макартура назначен генерал Риджуэй…

Американская логика. Что это такое? И существует ли она вообще? Может быть, я ее выдумала? Где права сила, там бессильно право?

Маккелрой до недавнего времени находился в Японии, и корреспондент остро интересовался: а что же происходит в Токио?

— Как японское правительство реагировало на последние события в Корее?

— Когда в прошлом году началась война, один из членов правительства воскликнул: «Эта война — ниспосланное богом счастье!»

— Известный американский журналист Биг недавно писал: «Япония уже стала настоящей союзницей Соединенных Штатов. Можно сказать, что без ее помощи мы, возможно, были бы выгнаны из Кореи». В чем заключается помощь Японии вашей армии?

Маккелрой был несколько озадачен.

— Я не знаю, что имеет в виду Биг, так как не читал его статью, скорее всего, то, что японские заводы делают для нас пушки, снаряды, радары, броневые плиты. Ну, ремонт военной техники.

— Но ведь Японии запрещено производить вооружение!

Он пожал плечами: мол, а я-то тут при чем?

— Зачем вы, американцы, пришли в Корею? — не унимался корреспондент. — Чем вы здесь занимались? Может быть, вы хотели принести свободу корейцам?..

И хотя вопрос звучал риторически и не требовал ответа, Маккелрой на него отозвался:

— Я лично был инструктором в «отряде общественного спасения» — «чиандэ». Отряды создавались из уголовных элементов…

— Чему же вы обучали «чиандэ»? — тут же последовал вопрос.

Маккелрой на секунду запнулся, затем ясно и четко проговорил:

— Я обучал их массовым расстрелам мирных жителей.

В его ответе не было ни бравады, ни личного хвастовства, как в ответах Гаррисона. Скорее, здесь было осуждение тех, кто заставлял-де его, солдата американской армии, заниматься таким грязным делом. О, этот парень играл тонкую игру. Только ему ничто не могло помочь…

Не знаю, какие подробности узнала бы я еще о деятельности Маккелроя в Корее, но в это время раздался сигнал воздушной тревоги. Конвойные увели пленных, мы бросились в бомбоубежище.

Пока бежали до подвала, краем глаза увидела, как с юга, из-за острова Янгакто и Тэдонгана, надвигается темная туча. Она закрыла солнце. Это были американские тяжелые бомбардировщики, не меньше сотни!

В бомбоубежище взглянула на часы: двенадцать часов десять минут. Даже сквозь массивное потолочное перекрытие был слышен нарастающий звук падающих бомб. Стены подвала гудели.

— Новогодний подарочек Дяди Сэма, — сказал Сергей Владимирович. — Многострадальный Пхеньян. И без того не осталось камня на камне.

— А помнишь, как мы поднимались на Тэсон?..

Он ничего не ответил. Гул все усиливался. Там, наверху, рушились последние здания, гибли люди, не успевшие укрыться. Много лет спустя член парламента Великобритании Вильям Вильсон скажет, что «США сбросили только на Пхеньян так много бомб, что их количество превышает численность его населения». А населения в ту пору в городе было около полумиллиона человек. Мы не знали, сидя в бомбоубежище, что за каких-нибудь двадцать минут налета Б-29 от полумиллиона осталось всего пятьдесят тысяч. Мы не знали также, что это самая крупная бомбардировка Пхеньяна за время военных действий. Не знали того, что под обломками здания погибла семья Квона — Соль Хи, сын Рим, дочь Ен Э. Погиб поэт Чо Ги Чхон, погиб его друг композитор Хван. И еще много знакомых нам людей расстались с жизнью за эти двадцать минут.

Когда смрадный дым проник в бомбоубежище, мы решили выбраться на воздух. Вход был завален тяжелыми бетонными глыбами, и прошло немало времени, прежде чем удалось проделать узкое отверстие под рухнувшей стеной.

Весь город был объят пламенем. Горели постройки, деревья, горела сама земля, дымились рухнувшие под бомбовым ударом общественные здания. На улицах плескалось пламя, высокие паруса пламени. Черные хвосты дыма тянулись по всему небу.

Американские самолеты ушли, возможно, их отогнали МиГи-15.

Мы остановились в нерешительности: куда идти? Сквозь море огня трудно пробиться к штабу — ближе всего было советское посольство.

— Пойдем, — сказал Аверьянов. — Может быть, там кто уцелел… Посольство бомбить не имеют права!

Из проемов окон домов вырывались желтые языки пламени. Повсюду валялись обгорелые трупы. Странное дело: американские самолеты ушли, а бомбы продолжали взрываться. То и дело раздавался гул и в воздух взлетали каменные блоки, вырванные с корнем деревья. Мы задыхались от кислого запаха горелого металла.

— Какие отпетые мерзавцы! — возмутился Сергей Владимирович. — Понимаешь, что придумали? Разбросали повсюду бомбы замедленного действия. Чтоб помешать тушить пожары. Теперь будут рваться несколько дней подряд.

Мы продвигались к посольству, зная, что, по международным законам, американцы не имеют права бомбить его, там должны быть наши советские представители, товарищи, которых мы хорошо знали.

Корреспонденты иностранных газет почему-то увязались за нами. Возможно, вид женщины, мой вид, как-то успокаивал их.

Ничего подобного я не видела даже в Хиросиме и Нагасаки. Там был серый пепел. Страшный серый пепел — то, что осталось от сотен тысяч людей. Сотни тысяч жизней испарились, невидимая радиация обволокла каждый камень, каждую балку. Полное безмолвие.

Здесь тоже был серый пепел. Груды пепла. Колышущиеся огненные паруса вздымались до неба, грозя накрыть нас с головой. Тот, кто уцелел, полз к Тэдонгану, к воде. Лед лопнул, и образовались обширные полыньи.

Мы продвигались медленно и осторожно, сожженные напалмом камни хрустели под ногами. Все видимое пространство было завалено щебнем, кирпичом, каменными блоками и плитами.

Неожиданно замерли на месте — откуда-то доносился слабый детский плач.

— Подождите меня здесь, не двигайтесь, — отрывисто сказал полковник и заспешил на еле доносившийся звук.

…Не знаю, что было потом. Что-то громадное, ослепительно белое ударило мне в глаза, в грудь, и я потеряла сознание.

Очнулась, должно быть, от холода. Попыталась встать на ноги, но снова повалилась на землю от режущей боли в левом боку. Не сразу поняла, что уже ночь. Пхеньян все еще горел. Я лежала на краю глубокой воронки. Ни Аверьянова, ни корреспондентов иностранных газет не было. Догадалась: их больше нет… Нет Сергея Владимировича. Вообще нет его больше на Земле. Эта чудовищная мысль не укладывалась в голове. Как же так? Только что был — и вдруг нет? Я еще слышала его голос, ощущала теплоту его руки…

С трудом поднялась на руках, долго смотрела в небо, это око вечности, где сквозь языки пламени пробивались клочки черноты с крупными звездами.

В каком-то полубредовом состоянии ползла я среди дымящихся развалин и обгоревших трупов к советскому посольству, подминая под себя израненными руками теплый серый пепел. Мне казалось, что в живых осталась я одна во всем Пхеньяне.

Потом было долгое беспамятство. Когда очнулась, увидела прямо перед собой в бликах наступающего дня красный флаг посольства. Флаг легонько трепыхался над остовом крыши. Был флаг, были обломки стен и повисшие каменные лестницы, были обуглившиеся деревья и груды закопченных кирпичей.

А посольства не было…