Воспоминания

Немцы не скупились на бомбежки, артобстрелы, минометные налеты. По-моему, мы попали как раз во время первого штурма Севастополя. Здесь хорошо почувствовали, что такое массированные бомбежки, когда в воздухе беспрерывно висят самолеты и бомбят, бомбят, бомбят…

Больше нигде мне не приходилось испытывать столь жестоко силы организма. У меня появилась странная на первый взгляд особенность — во время сильных бомбежек или артобстрела я засыпал. Как только очередной налет кончался, просыпался как ни в чем не бывало. Находясь на передовой, мы все время искали связи со штабом армии и наконец узнали, где он находится. Всякими правдами и неправдами удалось послать одного сержанта в штаб, чтобы сообщить о нас и узнать, что дальше делать — оставаться в этой части или возвращаться в свой батальон, если он существует. В конечном счете получили предписание со всеми оставшимися людьми явиться в штаб армии. А командование действующей части не пожелало нас отпускать — пусть, говорят, дают замену. Через несколько дней нас все же отпустили, и мы наконец-то добрались в расположение своего батальона, который находился в здании строительного техникума. Оказалось, что часть батальона, когда нас оставили в Алуште, была брошена в заповедник перекрыть дорогу на Ялту, т. е. туда, куда мы не успели дойти. Весь командный состав батальона, за исключением пом. по хозчасти, двух или трех командиров взводов, комиссара и отсекра батальона и отсекра комсомола, которого кто-то видел мчащимся через Ялту на велосипеде, и двух политруков, оказался налицо. И тут мы подверглись длительному пристрастному допросу особистов, которых интересовало, где эти недостающие люди из командного состава. Началась вновь служба по охране штаба армии. Питались мы в штабной столовой. В первый день появления в столовой я встретил недоуменные взгляды моих знакомых командиров и никак не мог понять, в чем дело, пока один хорошо знакомый интендант второго ранга не подошел и сказал: «А ты, оказывается, жив. Мы получили данные, что ты геройски погиб в бою под Биюк-Ламбатом». Что было ответить на это? Я только с усмешкой сказал: «Нет, я геройски не погиб, а геройски остался жив и, как видишь, нахожусь здесь».

Город с каждым днем подвергался все более свирепым бомбежке и артобстрелу. Недалеко от техникума, где мы находились, и от штаба армии находился какой-то большой собор, подвалы которого превратили в бомбоубежище для штаба, но мы туда никогда не ходили, тем более во время обеда. А обед был очень приличен — первое, второе, третье и бутылка шампанского на столик (4 человека). Как раз в это время подоспел тираж шампанского и его постарались вывезти, чтобы не оставить немцам. Даже мы, батальон, послали машину и привезли для себя полную машину прекрасного шампанского. Оно было очень кстати, так как в городе ощущался острый недостаток воды.

В один из дней в очередной налет нас чуть не накрыло бомбой. Мы находились в левом крыле здания на втором этаже. Одна из бомб попала в правое крыло здания, а вторая угодила на дорогу прямо под окнами левого крыла. Взрывной волной вышибло не только окна и двери, но и нас, находящихся в комнате, и вынесло на лестничную площадку. Были ушибы, царапины, но все остались живы. Все личные вещи, конечно, пропали, а я остался даже без шинели. В ноябре, даже в Крыму, уже достаточно холодно. Пришлось помимо интендантской службы доставать шинель, и тут помогло шампанское. А бомбежки продолжались.

В свободное от службы время приходилось отсиживаться в помещении, так как пойти в город — это ежеминутно подвергаться риску гибели от осколков или взрывной волны. Мы как-то с одним командиром роты решили посмотреть, что делается в городе. Вышли, дошли до какой-то площади, и тут нас застала очередная бомбежка. Укрылись в каком-то проезде. На наших глазах бомба ахнула на середине площади, над нашими головами провизжала стая осколков, а нас самих бросила на землю взрывная волна. Вот так мы и погуляли, а ведь могли вообще не вернуться. В конце ноября поступил приказ о вывозе штаба и частей 51 армии из Севастополя. Мы ничего не понимали. Видели, что в Севастополь прибывают части с Большой земли, а подразделения, очень, правда, небольшие, 51 армии должны вывозиться. Понимай — не понимай, а исполняй. В штабе были составлены списки командного состава, кто вывозится, а кто остается. Я и еще несколько командиров нашего батальона попали в список эвакуируемых. Перспектива не особенно блестящая. Нужно будет плыть морем под воздействием подводных лодок и авиации противника, и очень мало шансов благополучно добраться до какого-то берега. Куда нас вывозят, не сообщали.

Настал день погрузки, и нам объявили, чтобы мы явились в Килен-бухту для погрузки на крейсер «Красный Кавказ». Известно было, что за этим крейсером пристально следит фашистская авиация и флот, так как он (крейсер) причинил большой урон фашистам под Одессой.

Утром отправились в Килен-балку. Весь берег, причальная стенка прикрыты батареями полуавтоматических зенитных пушек. Крейсер стоит у стенки, и идет погрузка. Мы решили пока на крейсер не идти, остались на берегу. Не прошло и получаса, как начались беспрерывные налеты. Тройками, шестерками, девятками фашистские самолеты начали бомбить «Красный Кавказ». Заходят с носа, с кормы, с бортов, одновременно со всех сторон, чтобы разделить заградительный огонь. Корабль отбивается счетверенными зенитными пулеметами и зенитными пушками, береговые батареи зениток прямо неистовствуют, гул, шум, разрывы бомб, свист и визг падающих бомб, словом, какой-то кромешный ад, а мы забрались под деревянный навес и только наблюдали за этой адовой картиной, а сделать ничего не можем. Чем поможешь? Винтовкой? И так продолжалось целый день почти без перерыва. А погрузка идет, если ее остановить, то вообще никогда ничего не погрузишь. Был один особенно страшный момент. Мы все время наблюдали за отрывающимися от самолетов бомбами, определяли, что оторвавшаяся бомба, судя по ее траектории, неизбежно попадет в то место, где находились мы. Все находившиеся рядом рванулись вперед, убегая от бомбы. Я тоже побежал и, добежав до какого-то строения, остановился, повернувшись спиной к морю. Почему-то решил, что это спасет лицо от осколков. Нарастающий свист падающей бомбы заглушил все на свете. Взрыв — и все вокруг потемнело. В чем дело? Живой или неживой? Никакой особой боли не чувствую, только по спине как будто бы прошлись чем-то твердым, жестким, рубчатым. Стою. Прошло какое-то время, и стало светлеть. Когда окончательно просветлело, только тогда разобрались, в чем дело. Оказывается, убегая от бомбы, мы бежали под нее. Нас спасла только одна случайность. На берегу для бункеровки лежала огромная куча угля, мы к этой куче бежали, бомба попала в край этой кучи со стороны моря, взрывная волна и осколки, по существу, были погашены углем, а поднявшаяся пыль привела на какое-то время к полной темноте. Вот так, удирая из-под бомбы, бежали под нее. Можно представить, какие черномазые мы были после угольной купели.

Достали ведра, почистились, умылись — воды сколько хочешь — целое море, и все же на крейсер не пошли. Трудно при бомбежке сидеть в закрытом помещении. Так продолжалось до самого вечера. Часов в 6 утра была дана команда — все на борт, и мы отошли от стенки и стали на банку или бочку, не знаю, как по-морскому, посреди бухты, ожидая полной темноты. Только часов в 8 вечера вышли в море. А море-то встретило нас не особенно хорошо — разыгрался 9-балльный шторм. С точки зрения безопасности плавания это было хорошо — торпедные катера, подводные лодки и авиация противника в такой шторм, да и ночью еще, не страшны, а нас качает и бросает во все стороны, так это неизбежное зло морского плавания. Командный состав крейсера пригласил нас, командиров батальона, в кают-компанию. Угостили настоящим морским чаем — горячим и черным от крутой заварки, а к чаю печенье, которого мы не видали уж много времени. Но недолго длилось наше блаженство. Прозвучали колокола громкого боя, а это значит боевая тревога. Моряки сорвались с места, а нам только оставалось последовать за ними и искать такое место, чтобы не мешать морякам работать. Приблизительно через час отбой. И тут выяснилось, что радистами крейсера пойман SOS какого-то нашего корабля, который просил помощи, но координаты свои не указал. Крейсер пошел на поиски этого корабля, но так его и не нашли. Моряки рассказывали нам, что идем к турецким берегам, а потом поворачиваем на восток и плывем к Кавказу. В какой порт зайдем, еще неизвестно, будет зависеть от обстановки и приказа свыше.

Так прошла штормовая ночь. Под утро мы были в виду какого-то берега, но подойти и ошвартоваться из-за большого волнения не смогли. Остановились на рейде. К полудню подошел какой-то пароход, еле двигается, накренившись на один борт. Волнение моря несколько улеглось, и мы пришвартовались у стенки. Это оказался Поти, не имеющий закрытого порта. Выгрузились, попрощались с моряками и направились в комендатуру, чтобы узнать, где остановиться и что делать дальше. В комендатуре нам предложили пойти пообедать в офицерскую столовую, а после обеда ждать распоряжения. Мы так и сделали.

Немного отдохнув, в особенности после морского перехода, хотели было направиться в город посмотреть, что он из себя представляет, как был получен приказ отправиться в порт к морскому коменданту. Очень неохотно пошли в порт. Начало уже темнеть. Комендант передал нам приказ снова погрузиться на крейсер «Красный Кавказ» для дальнейшего следования, а куда? Там узнаете. И снова мы на корабле, куда пойдем, нам не говорят. В темноте отошли от стенки и поплыли в ночь. Под утро в полной темноте зашли в какой-то порт, и нам приказали выгружаться. Сошли с корабля, ни зги не видно. Куда идти? Откуда-то появился провожатый, и мы пошли, спотыкаясь о рельсы, камни, какие-то грузы, и приблизительно через час вышли на прямую дорогу, да уже и посветлело. Оказалось, нас привезли в Новороссийск. Снова комендатура. Полдня мариновали, не давая места для отдыха. Был и здесь налет фашистской авиации, но по сравнению с Севастополем это были семечки. К концу дня дали место в какой-то гостинице и сказали, что мы свободны до 10 часов вечера. Расположились отдыхать. За день порядочно устали, а вместо обеда выдали нам сухой паек — селедку, колбасу, сахар и хлеб. Часов в 12 ночи нас подняли и приказали отправляться на вокзал, сесть в поезд и ехать до станции Крымской, там выгрузиться и ждать приказа. Значит, снова в путь.

Под утро прибыли в Крымскую. Холодно, все в снегу, а мы в летнем обмундировании. Комендатура о нас ничего не знает. Вокзал на отшибе от станции. Куда нам деваться — неизвестно. Связи со станцией (телефонной) нет. Возможно, городская (станичная) комендатура знает, что нам делать и куда деваться. Я и еще один комроты пошли в станицу искать комендатуру. С большим трудом нашли. Там о нас тоже ничего не знают, но мы «выкричали» место в какой-то школе. Вернулись на вокзал, забрали остальных и пошли искать эту школу. Хорошо, что уже наступило утро, — было хотя бы у кого спросить дорогу. Школа представляла собой ветхое здание, холодное, с полуразрушенными печами. Пришлось как-то приводить печь, хотя бы в одной комнате, в порядок, добывать топливо (просто разобрали какой-то забор), чтобы протопить и устроиться на полу поспать немного. Так «приветливо» нас встретил тыл.

Через некоторое время получили приказ всех людей — рядовых и сержантов — отправить в Темрюк, а самим ждать указаний. Начали устраиваться на квартиры. Мы с Петровым (тоже комроты) как-то под вечер зашли в стансовет попросить направление на квартиру и встретили там одну женщину, прилично одетую, городского типа, разговорились, и она предложила нам комнату в своем доме. Пришли к ней и были поражены — отдельный ухоженный домик, хорошо обставленные комнаты (3 или 4 — не помню), прекрасные кровати, словом, то, чего мы не ожидали. Оказывается, у нее на постое был генерал авиации Каманин, его соединение куда-то перебазировалось, комната освободилась, и она предложила ее нам.

Питались мы в столовой военторга. По радио ОБС («одна баба сказала») на базаре распространился слух, что немцы заняли Ростов. Потом этот слух подтвердился, а через несколько дней узнали, что Ростов у немцев отбит. Через несколько дней получили приказ явиться в Темрюк в штаб армии. Транспорта никакого нет. Пришлось идти пешком, частично подбрасывали попутные машины. Тут на дорогах мы увидели передвижение больших масс войск. Оказалось — кавказцы: грузины, армяне, азербайджанцы. Как саранча, это войско съедало все, что попадалось на пути. Во время привалов забегали в хаты придорожных деревень, съедали капусту, морковь, картошку, в общем, все, что попадалось под руку, и население делало свои выводы — перестало пускать в хаты всех одетых в военную форму. А морозы стояли очень приличные, с ветерком, метелицей. Хорошо, что за пару дней до этого мы получили зимнее обмундирование: ватные штаны и куртку; шапку, варежки, теплое белье и портянки, к тому же еще из подарков фронту по две пары вязаных шерстяных носков. Одеты были хорошо, но целый день на морозе все же сказывался. Иногда удавалось зайти погреться в хату. Тут была главная роль Петрова. Он блондин, и когда его рассматривали в окно, то убеждались, что это не кавказец, и пускали. Таким путем добирались до Темрюка почти двое суток. Прибыли в Темрюк, доложились в штабе армии, определили нас на постой и сказали ждать дальнейших указаний. Все лишнее белье (летнее), портянки и носки вязаные, полотенца я запаковал и отправил в Подгоры, где находилась семья. Все-таки хоть небольшая помощь.

Через пару дней узнали, что наш батальон расформировали и нас направляют в другие части. Больше всего мы боялись попасть в эти прибывшие кавказские части, но нас эта судьба не минула. Вызвали в штаб и дали направление в 198-ю стрелковую дивизию. Пришлось проделать обратный путь до Крымской, а оттуда в станицу Варениковскую, где был расположен 826-й стрелковый полк, куда меня назначили командиром роты.

Была страшная грязь — наступила оттепель и все развезло. В ст. Варениковскую добирались целый день на вездеходе, который, кстати, по кубанской грязи не хотел идти. В полку разбросали нас по батальонам, я попал в третий батальон командиром 7-й стрелковой роты. Размещалась эта рота в какой-то хате. Люди вповалку спали на полу, даже приличной соломы под ними нет, замерзшие, протопить даже печку не удосуживаются. Командиры взводов под стать своим подчиненным. Состав самый разнообразный — грузины, армяне, азербайджанцы, фарси, черкесы, курды. Разноязычные, разных религий, разных обычаев. Единственное, что их объединяло, — желание побольше поесть и нежелание двигаться («курсак больной» — живот болит). Ежедневно нужно выводить людей на ученья, а пока их построишь (и подымешь), проходит очень много времени. Намучился я с ними — больше некуда. Самому приходилось ночевать в штабе батальона, хаты все переполнены, деваться некуда. Наконец наступил день поверки. Был крепкий мороз с ветерком, градусов под 20. Построили роту, пришел поверяющий, и пошли мы в поход километров на 15. На обратном пути только занят был тем, чтобы проверять, не обморозился ли кто. У кого носы, у кого уши побелели, у кого щеки. Словом — обморожение. Идет же такой воин и в ус не дует. Обмерз — вот и хорошо. Может, отлежусь в госпитале. Приходилось своими руками оттирать снегом подмороженные места, а сам, сукин сын, пальцем не хочет двинуть. Вернулись в станицу, зашли в свое помещение, проверили людей. Оказались все налицо. Хорошо, что никто не застрял в какой-нибудь скирде сена. Проверяющий поставил оценку «хорошо», а что хорошего? В частной беседе признался, что он не думал, что вся рота дойдет обратно и не будет обмороженных. На мой вопрос, а как другие подразделения, по секрету сообщил, что все они одинаковые. Чувствовалось по общей обстановке, что назревают какие-то события. И это чувство оправдалось. Через пару дней получили приказ приготовиться к длительному походу при полной боевой готовности. Получили патроны, гранаты и рано утром двинулись. Куда и зачем идем, не говорят, карт никаких не дали. Как правило, двигались целый день с перерывом на обед, а на ночь устраивались в каком-нибудь селении. Большей частью приходилось останавливаться в неотапливаемом помещении. Можно представить, как было весело, — целый день на морозе, и даже ночью негде обогреться. Так дошли до станции Старо-Титоровской. Остановились на дневку. Здесь разместились в школе, в клубе, еще в каких-то общественных местах, их хорошо протопили. Станция большая, богатая, думали, пару дней отдохнем, но к вечеру вновь приказ — утром снова в поход. Пошли на Тамань. Там остановились на несколько дней — пристреляли оружие, и снова в поход. Идем на кордон Ильича. Это маленький населенный пункт на западном побережье Кубани, последний населенный пункт перед косой Чушка, что длинной полосой вдается в Керченский пролив. Погода отвратительная, снег, метель и довольно хороший морозец. И вот тут мы узнали, что предстоит форсирование Керченского пролива и освобождение Крыма, т. е. то, что впоследствии было названо Керченско-Феодосийской десантной операцией.

В ночь под новый, 1942 год услышали гром артиллерийской канонады. Где будет посадка на суда, не знаем. Большое начальство молчит. Потом получили приказ: проверить людей, принять меры против обморожения и во что бы то ни стало довести людей до Крымского берега. Оказалось, пролив замерз и нам предстояло форсировать его по льду. Ночью с кордона Ильича пошли на Чушку, дошли почти до ее конца и спустились на лед. Вперед были пущены саперы для определения крепости льда, отсутствия полыней или воронок от снарядов, а нам установлена дистанция в 50 м между подразделениями, приказано строго следовать в затылок друг другу, ни в коем случае не сворачивать в сторону и безостановочно двигаться по льду пролива. Скоро мы почувствовали, как важно не отклоняться в сторону. Не знаю почему, колонну нашей роты решила обогнать артиллерийская упряжка полковой пушки — 3 пары лошадей, орудие и зарядный ящик. Естественно, она должна была съехать в сторону, чтобы завершить обгон, и на уровне нашей роты с треском провалилась под воду, я только успел дать команду — вперед бегом. Ведь полынья, куда попала упряжка, могла под тяжестью людей расшириться, и вся рота бы попала под воду. Лошади и пушка погибли, а вот люди — не знаю, сумели ли вовремя выскочить. Ни о каких спасательных работах не могло быть и речи — движение-то останавливать нельзя. Так двигались все 12 и 14 км, ежеминутно ожидая артобстрела. Под самым берегом (крымским) попали в воду, которая поднималась с каждым шагом все выше и выше. До берега добрались по грудь в воде, и это при 20 градусах мороза и метелице! Оказалось, что лед под самым берегом опустился — то ли не выдержал нашей тяжести, то ли его подмыло каким-то береговым течением. Факт тот, что на берег, а он очень крутой, выскочили мокрые, замерзшие, а обогреться и обсушиться негде, да и некогда. Единственное спасение — движение. Сходу, приступом взяли крутой высокий берег и бегом, без сил продолжали продвижение вперед. На наше счастье, противник под ударами десанта с кораблей начал отходить от Керчи, и мы имели возможность занять какие-то полуразрушенные нашей артиллерией здания, обсушиться у костров и привести себя в порядок. Тут началась проверка наличия людей. У меня в роте недосчитались трех человек армян. На льду остаться не могли, на этом берегу их нет, значит, остались на кордоне Ильича. Предвидя возможные случаи отставания, я сдал одного ненадежного в этом отношении бойца на повозку санчасти, сам был впереди роты, а замыкали ее политрук и старшина. И я вынужден был послать политрука и старшину назад через лед, чтобы они нашли отставших на кордоне, а там всего-то 3–4 хаты, больше деться некуда, кругом только степь с сугробами снега. Пошли политрук и старшина искать. Не знаю, переходили ли они вновь пролив по льду или отсиделись на крымском берегу, только часов в 6 явились и доложили, что исчезнувших не нашли. Пришлось доложить в штаб полка о дезертирстве трех человек. Доносить об этом очень не хотелось, и не донести нельзя. Куда ни кинь, всюду клин. Впоследствии оказалось, что правильно сделал, сообщив в штаб полка. Утром командир полка собрал весь командный состав и подвел итоги перехода через пролив, поставив задачи на следующие дни. В конце совещания заявил: «Вот бывают такие командиры, которые стараются прикрыть свою бездеятельность рапортами, в которых обманывают командование. Смотрите — командир 7-й роты здесь?» «Я», — ответил я, подымаясь. «Где твои три человека?» — «Дезертировали, о чем донес рапортом». А комполка с ехидной улыбкой заявляет: «Нет, не дезертировали, а замерзли и лежат сейчас в каком-то сарайчике. Что на это скажешь? Под трибунал хочешь пойти?»

Что на это скажешь? Перечить начальству не положено, а под суд идти нет смысла — ведь это верный расстрел. «Разрешите доложить, товарищ майор?» — «Ну что? Оправдываться будешь?» — «Никак нет, только замерзшие люди не моей роты», — ответил я. «Тогда пойди и убедись сам…» — «Прошу дать кого-либо из политработников». — «Зайдешь в штаб через полчаса». Мне ясно было, что самому устанавливать, кто эти замерзшие бойцы, нельзя, все равно не поверят, поэтому и попросил дать кого-либо из политработников. Им верили. В штабе выяснилось, что кто-то, проходя мимо развалин, случайно обнаружил три трупа наших бойцов и донес об этом в штаб полка. Число пропавших сошлось — вот и вся музыка. И пошли мы с двумя политруками искать замерзших. Направление нам указали, а где именно — найдете сами. Километра через два наткнулись на полуразрушенный сарай, заглянули и обнаружили три трупа. Изъяли документы, а они всегда должны быть в левом кармане гимнастерки, так же как пенал с адресом семьи и фамилией должен быть в часовом кармане брюк. Прочитав солдатские книжки, убедились, что эти трое — грузины, а не армяне, дезертировавшие у меня; фамилии другие и совсем другой роты. Забрав документы, отправились обратно. В штабе составили акт, приложили документы и доложили комполка. А он уже ни в одном глазу — пьяный в доску. Пришлось передать всю документацию начальнику штаба. У себя я оставил один экземпляр акта. Мало ли что может быть.

Вообще первые дни на крымском берегу мне не везло. При дальнейшем движении остановились в каком-то поселке. Занял я школу и наученный горьким опытом и зная, что мои воины способны на всякую пакость, запретил покидать помещение, выставил часовых (под видом охраны). За час приблизительно до начала движения дальше вызывает комполка и заявляет мне — куда ты смотришь, твои люди ограбили одну женщину. Докладываю ему, что это ошибка, мои люди неотлучно находятся в помещении. А он не верит. Пойди, говорит, и разберись сам на месте. И указывает приблизительно район, где живет эта ограбленная. Пришлось пойти, как в сказке — «иди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что».

Пошел искать. Снег глубокий, дорожек нет, кругом полно мин, а идти надо. Дошел до домов и стал расспрашивать у немногочисленных жителей, кого здесь и когда ограбили. В основном мне рассказывали, как их обирали немцы, а о наших ни слова. Только одна женщина сказала, что сегодня утром заскочили к ее соседке трое красноармейцев и что-то у нее забрали. Так обнаружился след. Был у этой женщины, забрали у нее не то капусту, не то свеклу, в общем, что-то из овощей. По описанию кавказцы, а ведь это ничего не говорит. Какие петлицы? — черные, а что еще? — на них пушки маленькие. Вот теперь стало ясно, что это артиллеристы. Из дальнейших расспросов выяснилось, что они говорили между собой не то о 7-й батарее, не то о 7-й роте. В штаб пожаловалась эта гражданка и назвала 7-ю роту. Вот и вся история. Из-за этой путаницы мне пришлось терять время и силы, чтобы ее распутать. Доложил начальству результаты. Все обошлось благополучно, а в памяти все-таки остается осадок какого-то неблагополучия в 7-й роте.

Двинулись мы дальше. Прошли Керчь, видели сплошные развалины, двинулись на Марфовку, а мороз все крепчает и крепчает. Наши кавказские герои, согнувшись в три погибели, так и норовят шмыгнуть в какой-нибудь закуток, будь то стог соломы, развалины или какая-нибудь хатка, чтобы погреться. Только упусти — и останешься без людей, и будут замерзшие. Пришлось выработать новую тактику вождения войск. Расчленил ротную колонну по взводам, за каждым взводом поставил командира взвода, а сам со старшиной роты замыкал колонну, поставив во главе роты политрука. Хотя не по уставу, а наоборот, но так оказалось надежней. Все равно за все отвечает командир роты.

Двигались без остановок. Как-то справа от дороги заметили лежащего бойца. Подошли, а это нашей роты солдат (грузин) огромного роста лежит, зарыв руки в снег, на боку ручной пулемет. На вопрос «чего лежишь?» отвечает, что устал. «А руки почему в снегу?» — «Так теплее». — «Где рукавицы?» — «Потерял». Посмотрел на руки, а они уже начали белеть. Решил этот «боец» поморозить руки, чтобы его отправили в госпиталь. Подняли его со старшиной, приказал оттереть руки снегом, это уже на ходу, взять пулемет за спину и предупредил, что если еще раз увижу лежащим на снегу — пристрелю. Старшине приказал выдать ему варежки и привязать их к шинели (чтобы не потерял). Командир взвода, упустивший своего бойца, получил свою порцию. Каждый стожок, находившийся в районе дороги, приходилось осматривать, и в некоторых находили наших бойцов.

Ну прямо хоть плачь, несмотря на тройной контроль, все же умудрялись удрать из строя. У какого-то селения устроили привал. Начал проверять и осматривать бойцов и пришел в ужас — у многих подморожены руки, носы, щеки. Пришлось собрать этих симулянтов и заставить командиров взводов лично оттирать обмороженные места, а в санчасти достал какой-то мази, чтобы потом смазывать. И тут снова попался грузин-пулеметчик. У него оказались обмороженные руки, а варежки вновь отсутствовали. Явный намеренный членовредитель. Отправил его в санчасть с пометкой о самовредительстве. А таких после оказания помощи отправляли в трибунал, и это грозило расстрелом. Хуже другое — не обнаружили ручной пулемет. Вот тут мог пострадать я как командир роты. Шутка ли — в боевых условиях потерять оружие. Принял срочные меры к розыску, и часа через два обнаружили пулемет на какой-то подводе, спрятанный под брезентом. Хорошо, что этот тип не выбросил его по дороге в снег.

Вот так двигались до вечера, пока не заняли какой-то поселок с МТС. Занял для ночевки школу. У входа выставил часовых с пулеметом. Школа, конечно, не топлена, с разбитыми окнами, но все же хоть крыша над головой. Начали понемногу отогреваться. Через некоторое время вызывают ко входу. Смотрю, стоят несколько человек в бурках и папахах. Подходит один из них и говорит: «Командир, ты занял школу?» — «Я», — отвечаю. — «Так вот, освободи». — «Почему? И куда я дену своих бойцов?» — «Куда хочешь». Разозлившись, я этому неведомому мне командиру предложил удалиться, предупредил, что в противном случае открою огонь из пулемета.

Тогда он представился — адъютант генерал-майора Книги (командир кавалерийской дивизии) и сказал: «Ты не ерепенься, пусть генерал посмотрит помещение, а там видно будет». Что оставалось делать? Допустил я эту группу в помещение, походили они по классам, решили эту школу занять под штаб, а я выторговал у генерала Книги два класса для своей роты. Так мы в дальнейшем мирно сосуществовали до полудня следующего дня. Охрану входа взяли на себя кавалеристы.

Завидно было смотреть на эту конницу. Молодые здоровые ребята, хорошо одетые, дисциплинированные, не то что наши замухрышки. Правда, незавидная судьба была у этой дивизии. В дело их пустить не могли, так как ожидаемого прорыва не получилось, от бескормицы лошади погибли, и наши бравые казаки вынуждены были воевать в пехотном строю, что для них было делом непривычным. Двигались еще сутки и дошли до передовой, где сменили какую-то часть. Это было в районе Семисотки — Дальние Камыши, озеро Парпач.

Заняв позиции, мы тут же подверглись артобстрелу, очевидно, немцы заметили передвижение частей. И понесли, правда, небольшие, но все же потери. Теперь люди почувствовали, что они на фронте и шутки тут плохи. Так потекли фронтовые будни.

Ночью работы по отрывке окопов, ходов сообщения, кое-какие занятия с людьми, с рассветом артобстрел противником, целый день бомбежка с воздуха, минометный обстрел, а то и пулеметная трескотня. И если немцы нас все время беспокоили разнообразным огнем, то мы почти не отвечали ему — патронов было мало и приходилось их беречь. Снабжение шло через пролив, а он был все время под воздействием немецкой авиации, подводных лодок, да еще и заминирован. Вот такая обстановка приводила к тому, что артиллеристам отпускалось по 1–2 снаряда на оружие в день, а о пехоте и говорить не приходится, нам был дан только один приказ — берегите патроны. Гранат было по 1–2 штуки на бойца. Все это берегли на крайний случай. Что было совершенно непонятно, так это то, что нам запрещали пользоваться трофейным оружием. Плюнул я на этот запрет и приказал командирам взводов собирать немецкие винтовки и карабины, гранаты и сделать запас немецких патронов. Все это было совсем не сложно, ибо в любом занятом нами немецком окопе или траншее всегда был большой склад патронов и гранат. Мы это располагали у себя в отдельных местах, будто бы эти боеприпасы остались от немцев. Иначе перед начальством не оправдаешься. Трудности с доставкой боепитания сказывались также и на доставке продовольствия. Мы просто голодали. Бывали недели, когда весь суточный рацион питания составлял 50 грамм сухарей. Хлеб видели от случая к случаю. А если выпадал такой случай, то за хлебом для роты приходилось посылать полвзвода людей для доставки его на себе в вещмешках километров за 15–18. Пока хлеб приносили, по дороге часть съедали, и с этим ничего нельзя было сделать. Люди-то голодные. Конный транспорт не работал. Частые распутицы при керченской грязи и бескормица привели к падежу лошадей, а оставшиеся не могли тянуть пустую телегу.

Единственным выходом из такого тяжелого положения было найти и вскрыть яму с зерном, спрятанным населением при отходе наших войск. Даже когда находили такую яму с пшеницей, то потребить ее могли только в жареном виде — жарили на листах железа. Сварить не было никакой возможности — пресной воды нет, на морской воде не сваришь, а озера тоже соленые. Кроме того, нет топлива. Керченский полуостров безлесный, дома в деревнях каменные, все деревянное из разрушенных домов пошло на постройку укрытий и дзотов. Единственным топливом были ящики из-под артснарядов. Их приходилось воровать у артиллеристов — даром не давали. Такой ящик или крышки от него аккуратно разрубали на мелкие щепочки, и хранились они наравне с патронами. При каких-либо передвижениях все деревянное уносили с собой. Землянки, укрытия не отапливались, и все время, днем и ночью, были в холоде. Недосягаемой мечтой каждого было хотя бы на сутки попасть в теплую хату, переночевать под крышей в тепле. Крымская погода известна своею переменчивостью — то морозы, то оттепель, то дождь. Шинели мокрые, ноги мокрые, а обсушиться негде. Если снять сапоги, посушить портянки у небольшого костерка, то вряд ли сумеешь вновь надеть сапоги. Трудно теперь поверить, но я два месяца не снимал сапоги и совершенно не чувствовал ног. Так проходили день за днем. Все разрушенное бомбежками и артобстрелом приходилось исправлять ночью, но форменным мучением было вывести людей на работы. Мои грузины, как правило, в землянках снимали ботинки (на ночь), а потом их надеть не могли, и проходили буквально часы, пока их выгонишь из землянок. А политрук-грузин только выражал сожаление, и приходилось нам с политруком-русским «добывать» своих бойцов из землянок. Командиры взводов, тоже грузины, были не лучше бойцов. Здесь нужно сказать, что полк формировался на Кавказе на базе местного населения, и это было сплошное смешение языков. Были грузины, армяне, азербайджанцы, курды, осетины и другие мелкие национальности. Командный состав был тоже пестрый, как правило, командиры рот русские, на роту положено было два политрука — один русский, второй национал. Командиры батальонов — в основном русские, командир полка русский, а комиссар национал. К этому еще примешивалось различие в религиях. Грузины и армяне — православные, а азербайджанцы, чеченцы и др. — магометане. Все это создавало ряд неудобств, и в конце концов, уже во фронтовой обстановке, командование вынуждено было провести некоторую реорганизацию. Были созданы три батальона по национальному признаку: грузинский, армянский и азербайджанский с вкраплением мелких национальностей. Собственно, был распределен и командный состав — командиры взводов и политруки. Мне досталась грузинская рота. По существу, для меня ничего не изменилось, даже, может быть, стало хуже. Ведь грузины считали себя на особом положении — Сталин-то грузин! Не обошлось и без происшествий. Однажды, а это было приблизительно в середине января, пришел в роту закрепленный представитель СМЕРШа (контрразведка). Побеседовали мы с ним и, беседуя, подошли и стали возле одной землянки. Через некоторое время раздался выстрел, пуля просвистела над нашими головами, а из землянки выскочил здоровенный грузин с окровавленной левой рукой. Бросились мы к нему, начали выяснять, в чем дело, и он рассказывает, что чистил винтовку, а она внезапно выстрелила, и пуля попала в пальцы левой руки. Вызвали фельдшера, перевязали рану и еще раз допросили. Показывает то же самое. Осмотрели винтовку, а она снайперская, т. е. с оптическим прицелом, и рукоятка затвора загнута к ложу. В патроннике стреляная гильза. Спрашиваем: «Патронник чистил?» — «Чистил». — «Откуда взялся патрон?» — «Не знаю». — «Что потом чистил?» — «Сверху протирал затвор». — «Где держал левую руку?» — «Не помню». — «Чем нажал на спусковой крючок?» — «Наверное, пальцем». В общем, картина ясная. Чтобы прострелить левую руку, ее нужно было держать на дульной части винтовки. Нажать на спусковой крючок рукой очень неудобно, трудно до него дотянуться, но при длинных руках возможно. Случайно патрон в патронник сам заскочить не мог. В магазинной коробке пусто. Затвор закрыться сам не мог — рукоятка загнутая. Следовательно, случайность исключена, а этот случай — типичный самострел. Составили акт, и смершевец увел «воина» к себе. Через некоторое время позвонили из штаба полка, чтобы я туда явился. Пришлось пойти. Не дошел еще до штаба, как начался артобстрел из тяжелых орудий. Снаряды падали в районе штаба полка. Нужно было переждать артналет. Такие артналеты производились немцами, как правило, дважды в день. Потом мы узнали, в чем дело. Оказывается, со стороны Владиславовки, а иногда из Феодосии подходил немецкий бронепоезд с тяжелыми орудиями и совершал артобстрел наших позиций. Сколько ни пытались наши артиллеристы подбить его или разбить подъездные пути, ничего не получалось.

После артналета явился в штаб, а там, очевидно, до того были все перепуганные, что никто не знал, кто и зачем меня вызвал. Не удивительно нервозное состояние штабистов. В результате артналета были понесены потери в личном составе. В особенности в комендантском взводе. Так и ушел к себе, не выяснив, кто вызывал. Думаю, что по поводу самострела. Через некоторое время узнал, что его передали в военный трибунал. А вот дальнейшая его судьба мне неизвестна. Возможно, направили в штрафной батальон, а может быть, и расстреляли.

Немцы совсем обнаглели. Кроме артналетов, минометных налетов авиация жить не давала, прямо по головам ходила. Даже наше командование выдало нам бронебойные и зажигательные патроны, чтобы ружейно-пулеметным огнем как-то отбиваться от авиации. Противозенитные батареи, очевидно, сами справиться не могли. В расположении роты я приказал вырыть траншею, в одном месте значительно расширив ее, с земляной тумбой посередине. А на этой тумбе установил ручной пулемет для зенитной стрельбы. Диски набили патронами с зажигательными пулями. Установил дежурство. Как только к нашему расположению направлялся самолет на небольшой высоте, мы его встречали пулеметным огнем. И хотя ни одного самолета не подбили, но как-то лучше чувствовали себя — все-таки активное противодействие лучше пассивного бездействия.

К концу января зачастили проверяющие из дивизии. А это верный признак готовящегося наступления, хотя об этом в полку даже не заикались. В один из дней явился какой-то майор проверять состояние оружия. Пошли мы с ним по взводам. Хорошего ожидать не приходилось. Ружейного масла у нас давно уже не было, не было и щелочи, что же тут ожидать хорошего. Проверяющий обнаружил налеты ржавчины на винтовках и ручных пулеметах, хотя затворы их действовали безотказно. Подошли к противозенитной траншее, о которой я упомянул выше. Этот майор начал честить меня за плохое содержание оружия, а на мою просьбу посодействовать в получении ружейной смазки отговорился тем, что нужно добиваться ее в боепитании полка. Пригрозил мне за «нерадивость» домашним арестом. Я сначала даже ушам своим не поверил — как это во фронтовых условиях, как говорят, на передке, может быть домашний арест? Потом понял, что этот майор, очевидно, только попал на фронт и еще мыслит довоенными понятиями. В это время из-за туч вывалился немецкий самолет и начал пулеметный обстрел расположения роты. Я прыгнул в траншею, схватил пулемет и открыл огонь по самолету. Все это произошло мгновенно. Самолет улетел, других не появлялось. Оставив пулемет, начал искать майора, а его наверху нет. Думал, может, он побежал и ранен или убит, но в ближайших окрестностях тоже нет. Возвратился к траншее и в конце ее обнаружил этого майора, сидящего на корточках в углу траншеи, вжавшегося прямо в землю, закрывшего голову руками. Потрогал его за плечо и спрашиваю: что, жив? Повернул он голову ко мне, в глазах смертельный ужас, бледный, как смерть, слова выговорить не может. Успокоил я его, сказал, что самолет улетел и не скоро будет. Прошло, наверное, минут десять, пока он пришел в себя, сумел стать на ноги и, даже не попрощавшись, быстрым шагом, почти бегом направился в тыл, к штабу дивизии. Очевидно, он первый раз попал под обстрел вообще, а с самолета в частности. Такое у него было первое боевое крещение. Больше я его не видел и никаких выводов по проверке оружия ни от кого не получил. Наступление готовилось.

Командир полка (записной пьяница) собирал несколько раз командный состав, водил по очереди на артиллерийские наблюдательные пункты, и мы через стереотрубы обозревали участки местности и позиции немцев, которые должны были атаковать. Перед нашим участком за пригорком было озеро Парпач, а за ним на склоне высоты населенный пункт, кажется, с таким же названием. Как форсировать озеро или обходить его, об этом командование не заикалось. Говорили только, что нужно будет взять «вот ту деревню».

И наступил день наступления.

При начале артподготовки начался дождь, и чем дальше, тем больше. Через час к концу артогня дождь превратился в ливень, почву совершенно развезло, на сапогах налипают пудовые комья грязи, кругом вода, сплошное болото, но наше командование, будь оно трижды проклято, дает сигнал на переход в наступление. Даже задачи не поставили, вперед — и все. Пошли. По такой грязи еле двигаемся. Немцы пришли в себя после нашей артподготовки и встретили нас плотным огнем. Наши танки (старого типа, слабосильные), навертев на гусеницы тонны грязи, стали. Артиллерия также не может передвигаться, только пехота чапает под огнем противника и несет огромные потери. Да как же им не быть, когда мы еле двигаемся по совершенно открытой местности без огневой поддержки, и нас еще щелкают прямо на выбор. Да еще наши кавказцы собирают у убитых и раненых вещмешки и, нагруженные ими, еще передвигаются. Стоит закричать раненому, как к нему устремляется 4–5 человек его соотечественников, выражают ему сочувствие, а в эту образовавшуюся кучу немцы тут же направляют серию мин — потери увеличиваются. Под сильным пулеметным огнем приходилось залегать, а чтобы поднять людей и двинуть их вперед, нужно было чуть ли не каждого садануть прикладом по спине. Только и знаешь, что бегаешь по фронту наступления роты и подымаешь людей. Неудивительно, что в процессе боя очень быстро выбывает из строя командный состав. Пока мы добрались до первой немецкой траншеи, у меня в роте не осталось ни одного командира взвода. И только мы с политруком каким-то чудом были еще живы. И все-таки первую траншею заняли. Это было в районе Дальних Камышей под Феодосией. Траншея полна воды, а дождь все хлещет и хлещет. Дальше не было сил, не было людей, не было никакой огневой поддержки. Ведь артиллерия и танки остались где-то позади. Связи никакой. И вечером оставили мы эту злосчастную траншею и начали отход на прежние рубежи. Пришлось переходить заминированное поле, саперы обозначили проход колышками, в темноте их не видно, отойди чуть вбок — нарвешься на мину. Немцы обнаружили наш отход и преследовали нас частыми минометными налетами. Так бесславно кончилось наше наступление. Итог — огромные потери и никакого продвижения вперед. А ведь царил лозунг «Только вперед!» Совершенно ясно было даже невоенному, что такой дождь при керченской почве не даст возможности продвигаться ни танкам, ни артиллерии, ни даже пехоте. Нужно было в самом начале приостановить наступление, но кто на это мог решиться? Большое командование сидело в Краснодаре, дивизионное начальство же выполняло приказ армейского, пребывавшего в Керчи, т. е. за 90 км от фронта.

Так и уложили людей без толка. У меня в роте осталось человек 20, на пополнение рассчитывать не приходилось. На следующий день, как назло, начались морозы. Выпал снег, все заледенело. Куда-то исчез мой политрук Дашевский. Еще в начале боя его послали с каким-то поручением в соседнюю часть, к середине дня он разыскал роту и сказал мне, что ожидает большого нагоняя, так как части не нашел, поручения не выполнил и не знает, как быть дальше. Я посоветовал ему доложить об этом тому из начальства, кто его послал, все равно другого выхода не было. Он ушел, и больше я его не видел. Может быть, был ранен или погиб… Во всяком случае, через несколько дней прислали нового политрука (русского) и одного комсомольца-политбойца. Была такая нештатная должность — политбоец. Сделал я его писарем роты. Никакой агитационной работы он не проводил. У нас были люди старших возрастов, и хватало на них двух политруков. А пополнение все не прибывало. В один из вечеров позвонили из штаба батальона и приказали мне с политруками к 20.00 явиться в штаб. До батальона, хотя он и недалеко, добрались с трудом — абсолютная темнота, ни зги не видно, грязь, кругом воронки, ямы, заполненные водой, колдобины. Фонариком светить нельзя, да и фонарей нет. Стоит зажечь спичку, как тут же получишь пулю или шлепнется рядом мина. Кое-как добрались до штаба батальона. Там уже собрались все командиры рот с политруками. Оказывается, весь командный состав вызывается на КП полка для получения каких-то указаний. Всей «компанией» во главе с командиром батальона пошли. Чтобы не сбиться с пути в этой кромешной тьме, а пройти нужно было что-то около двух километров, начштаба батальона взял в руки провод, соединявший штаб полка с батальоном. Так по проводу и пошли. Самый верный способ не сбиться с пути. Шли, шли, и вдруг оказалось, что провод оборван. Что делать? Нужно искать второй конец. Во-первых, нужно восстановить связь, а во-вторых, без второго конца до штаба не дойдем. Начали искать. Можно представить себе, что это были за поиски. В темноте, в грязи нужно найти телефонный провод! Поиски продолжались не менее получаса, а может быть, и более. Но наконец-то нашли. Соединили концы и по проводу пошли дальше. В общем, на КП прибыли с часовым опозданием. Комбат получил нагоняй, а комполка сказал нам только — готовьтесь к походу, нас перебрасывают на правый фланг — это значит ближе к Азовскому морю, в район каменоломен. Пошли мы обратно. Темень непроглядная. Дошли до штаба батальона, а дальше к себе в роту, а землянку свою никак не можем найти. Звали часового, а он не то заснул, не то не слышал, во всяком случае, не откликался. Бродили, бродили и добрели до озерца. Вот тут нам стало не по себе — мы вышли за свой передний край и могли свободно попасть в лапы к немцам. Повернули обратно и через некоторое время свалились в траншею на голову заснувших дежурных наших «воинов». Так в конце концов еле добрались к себе. Сколько было ругани и взысканий за потерю бдительности, сон на посту — и говорить не приходится. За ночь погода изменилась, пошел снег, поднялся ветер, и утром под прикрытием метелицы мы сменились и отправились куда-то на правый фланг. Шли целый день и к вечеру дошли до какого-то привала. Оказалось, это вход в старые каменоломни. Спустились туда и разместились по штольням. Заночевали. Хорошо, хоть укрылись от ветра. Нужно было бы обогреться, но костры нечем было развести. Следующий день также провели в этих каменоломнях в сплошной темноте. Только к вечеру двинулись на Джантару, а ее нужно было брать с боя. Взяли за день, получили сплошные развалины без единого жителя и почти без всяких трофеев. Удивительно легко немцы отдали Джантару. Продвинулись дальше на совершенно открытое место и за ночь окопались. Утром нам преподнесли немцы сюрприз — сильный минометный налет.

Вызвали в полк на рекогносцировку местности. Вновь начали готовить наступление. Местность ровная, как стол, только вдали просматриваются возвышенности с тремя вершинами — закодированы как «Три брата», а где-то под ними населенный пункт, как потом выяснилось, Карпечь, это недалеко от Владиславовки. После рекогносцировки вернулись в свои «пенаты», а это траншея, местность песчаная и яма, прикрытая сверху плащ-палаткой. Только принесли обед. Сидим с политруком и старшиной в одном углу, заправляемся какой-то баландой, и вдруг вновь минометный налет. Дело-то в общем привычное, но неприятное. В какое-то мгновение раздался взрыв, куча пыли, плащ-палатка исчезает, а мы оглушенные, ничего не понимающие сидим в своем углу уже без котелков в руках, только с ложками. Пришли в себя и тут только разобрались — в противоположный угол «землянки» попала мина, все разворотила, но по счастливой случайности осколки пошли вверх и никого из нас не зацепили. Посмотрели друг на друга и расхохотались — все черные, как черти, обсыпанные пылью и грязью с ног до головы. Начали чиститься, приводить себя в порядок. Вылезли в траншею, часовой цел, а вот ведра и котелки, что стояли сверху, все продырявлены осколками. Это нас здорово огорчало, так как остались без посуды, в которой приносили питание из батальонной кухни. В это время группа военных в белых полушубках подошла к нам, спросили, кто командир, я представился. Доложился, и самый большой начальник, а это видно было по почтительности остальных, предложил указать им дорогу в штаб дивизии. Я вынужден был спросить, кто он такой. Оказалось, командующий армией (510-й) генерал-лейтенант Львов. Указать направление оказалось мало, и он предложил мне проводить их лично в штаб, а это километра 3–4. Удовольствие не из приятных. Но что сделаешь? Начальство приказало. Оставил роту на политрука, пошел показывать дорогу, сам не зная ее досконально, ведь только один раз прошел, идя на рекогносцировку. Местность ровная, сплошь степь без всяких ориентиров. Наученный горьким опытом ночных поисков штаба полка, подвел я эту группу командного состава к узлу связи, узнал, какого цвета провод идет в штаб дивизии и, не отрываясь от этого провода, повел их в штаб. По дороге командующий расспрашивал о настроении бойцов, сказал, что готовится наступление, показал на вершины «Три брата» как конечную цель наступления и спросил: «Ну как, возьмем?» Что я мог ему ответить? Сказал осторожно: «Постараемся, товарищ командующий». Приблизительно на середине пути к нам подъехала группа комсостава, подала лошадь командующему и всем остальным, очевидно, доложили, что разыскали штаб дивизии, генерал поблагодарил меня, и они уехали. А я пошел искать свою роту. Только пришел, как поступил приказ приготовиться к движению, и через полчаса уже в наступающей темноте мы куда-то пошли.

Шли почти всю ночь и под утро сменили на позициях какую-то часть. Никаких схем обороны, данных о противнике не получили, хотя все это предусмотрено уставом. Сменяемые стремились как можно быстрее расстаться с опостылевшими окопами и вшивыми землянками. Их можно было понять, но нам от этого было не легче. Пришлось в рассветном полумраке облазить все позиции, расположить бойцов и строго предупредить их, чтобы днем не высовывались: работают немецкие снайперы и снимают все движущееся. Ровно в 7.00 начался минометный налет, такой же налет повторился в 13.00 и в 18.00. И так каждый день. По этим минометным обстрелам можно было проверять часы. В остальное время шла довольно вялая перестрелка. Ежедневно начали получать пополнение, люди плохо обученные, в основном из вторых эшелонов полка, из хозвзводов, обозов и т. п. Что ж, и этому были рады. Оружие запасное у меня было, и вооружение пополнения для меня не составило вопроса, хотя для других рот этот вопрос был проблемой номер один.

Наступил февраль. Погода неустойчивая, то дожди, то морозы. Обогреться и обсушиться негде, помыться — проблема. Нет воды. Умывались, как правило, дождевой водой, скапливающейся в ямах. Питание отвратительное — вареная пшеница, немного сухарей. Завшивели окончательно, даже прожарить над костром одежду нельзя было. Стоило даже в землянке разжечь небольшой костерок, как поднявшийся дым вызывал огневой налет. Вот так и существовали.

Начали ежедневно выдавать водку (по 100 грамм на человека), а это верный признак близкого наступления.

И вот свершилось. Получен приказ о наступлении. Как это ни странно, конкретной задачи никто не ставил. Указали только направление и сказали — конечный пункт Владиславовка. Сколько до нее, что ожидает нас по пути к ней — ни слова. Известно только было, что наш 3-й батальон наступает уступом направо. И опять этот проклятый дождь. Вот свидетельство К. Симонова, бывшего в эти дни на нашем участке фронта: «Проснувшись, я узнал, что наступление уже началось не то в пять, не то в шесть утра, погода была отвратительная: дождь уже не моросил, как вчера, а лил не переставая… На дорогах стоял сплошной рев буксирующих машин. Они то стояли — ни взад, ни вперед — то ползли по ней так медленно, что мы обгоняли их на своих клячах… На дорогах, на объездах, в балках и в балочках — всюду виднелись застрявшие машины. Они ревели и рыдали, моторы выбивались из сил, но никакие человеческие и нечеловеческие усилия, никакой мат не могли сдвинуть их с места. Под диким дождем, лившим без передышки третьи сутки, солончаковые почвы чудовищно развезло. Все вокруг плавало в грязи. По дороге в другую дивизию мы заблудились и вместо того, чтобы ехать в деревню Тулумчак, куда нам нужно было попасть, чуть было не заехали в деревню Карпечь, занятую неприятелем».

Как и под Дальними Камышами, так и здесь наступление началось под дождем, по раскисшей почве, при остановившемся транспорте, артиллерии и танках. Наш фронт был начинен танками устаревших образцов с маломощными моторами, слабой броней. Наступать за танками было одно мучение. От прямых попаданий, даже осколков снарядов, броня пробивалась и танки горели, как свечи. Жалко было танкистов, которые вываливались из подбитых танков полуобгоревшими, но кого это интересовало. «Вперед, только вперед». Вот это вперед давалось большой кровью, неоправданными жертвами и почти безрезультатно. Двинулись мы за вторым батальоном и вскоре вынуждены были остановиться. Второй батальон залег под сильным огнем противника, и продвижение прекратилось. Лежать на открытой местности в топкой грязи — это нести потери, и наш комбат не выдержал, дал приказ «вперед».

Мы перекатились через лежащий второй батальон и начали продвигаться вперед, но вынуждены были залечь, попав под двойной артогонь — немецкий и свой. Очевидно, второй батальон, попав под сильный огонь, залег и дал заявку на подавление огневых точек противника нашей артиллерией, а мы, продвинувшись вперед, попали под свой же артобстрел. Лежим под огнем и ни взад, ни вперед. Слышу душераздирающий крик: «Братья во Христе, помогите, Христом Богом молю, спасите!» — и так бесконечное повторение. Крики раненых страшно действуют на нервы и могут довести до чего угодно. Я говорю политруку: «Кто это кричит, что-то голос знакомый». — А он говорит: «По-моему, это наш политбоец». «А причем тут Бог Христос, если это политбоец?» Не выдержал я и пополз к этому кричащему. Действительно, наш политбоец, он же писарь роты, лежит раненный в ногу и орет благим матом. Подполз к нему и сказал с самыми «теплыми» фразами: «Перестань кричать, или я тебя пристрелю». — «Больно», — говорит. — «Ничего, потерпишь, будешь кричать — прикончу. Давай списки роты и еще какие есть документы». Отобрал всю эту бумажную канцелярию и предупредил, чтобы молчал в тряпочку и полз самостоятельно в тыл к санитарному пункту. Вернулся на прежнее место к политруку и говорю: «Ты прав, это кричал наш комсомолец побитбоец, только после ранения он срочно уверовал в Бога». Только хотели продвинуться вперед, как ранило в бедро политрука. Перевязал я его, а он просит: «Отведи меня в тыл». Как же я мог оставить роту, пойти с ним в тыл к санпункту, да ведь за мной могла подняться вся рота и двинуться назад. Значит, расстрел неминуем. Говорю ему об этом, а он твердит — отведи в тыл. Подозвал я двух бойцов и приказал им доставить политрука на пункт сбора раненых. Так снова остался без политрука русского, а политрук грузин в это время был с первым взводом на левом фланге. Увидев бессмысленность лежания под огнем, я дал команду на быстрое движение вперед (все равно несем потери), и с ходу мы выбили из оврага группу противника. Овраг довольно глубокий и служил хорошей защитой от пулеметного и артогня. Заняв этот овраг, начали приводить в порядок роты. Оказалось, из всего батальона осталось только 50 человек. В это время появился командир полка со своим ординарцем, пьяный, что называется, до положения риз, и поднял крик: «Что вы тут околачиваетесь в тылу, надо продвигаться вперед, расстреляю!!!» — и хватается за кобуру. Переглянулись мы с комбатом, и комбат говорит: «Мы ведь только выбили противника из оврага, смотрите, еще трупы теплые, какой же это тыл?» А одурманенный водкой комполка продолжает твердить свое: «Прячетесь по оврагам, расстреляю…»

Смотрю на него и думаю — этот пьяный дурак в самом деле может выстрелить из пистолета, за что погибать, и взял наперевес винтовку, бывшую у меня в руке. Думаю, вынет пистолет, так я его положу на месте — семь бед, один ответ. Пьяный-то он пьяный, а хорошо заметил, что винтовка направлена на него. «Ты чего, — говорит, — убери винтовку». — И к комбату: «Видишь деревню?» — «Вижу» (хотя из оврага никакой деревни не видно). «Взять ее»… — «Да у меня 50 человек всего». — «Все равно взять».

Приказ есть приказ, и пошли мы брать эту деревню, а это была Карпечь, сильно укрепленный пункт немецкой обороны. К вечеру заняли передовой немецкий окоп, очевидно, позиции боевого охранения, а вот дальше продвинуться не смогли. Людей осталось человек двадцать. В окопах этих нашли целые склады патронов и гранат. Решили быть здесь до утра и готовились к отражению контратаки. У нас был один станковый пулемет, немного наших гранат и наши винтовки с небольшим запасом патронов. В «резерве» — немецкие винтовки и к ним предостаточно боеприпасов. Стало уже совсем темно. Расположили людей и решили проверить, есть ли кто справа и слева от нас.

Взяв старшину роты, я направился на правый фланг. Темно, хоть глаз выколи. Идем молча, прислушиваемся, ведь каждую минуту можем нарваться на противника. Отошли метров на 80, и вдруг пулеметная очередь трассирующими пулями и трасса прямо на нас. Бросились на землю. Лежим и ждем следующую очередь, а ее не последовало. Не знаю, то ли немецкий пулеметчик заметил наши силуэты на фоне неба, то ли просто дал очередь, но наступила тишина. Ну что, старшина, пойдем дальше?

Поднялся я, а старшина лежит. «Вставай», — он лежит. Наклонился к нему, потормошил, а он неподвижен. Пощупал пульс — нет его. Расстегнул шинель, куртку, просунул руку к груди, биение сердца также не прощупывается. Убит наповал, даже не вскрикнул. Ну что делать? Прошел еще немного вперед, никого нет, и повернул назад, еле нашел занятые нами позиции. С левого фланга также не оказалось никого. А немцы светят ракетами и явно замышляют нас атаковать. Вот в это время поступило приказание нам отойти в овраг, из которого мы наступали. Оставив пулемет для прикрытия отхода, мы почти всей группой тихо отошли метров на 100, залегли и дали знать пулеметчикам на отход, в случае надобности прикрывая их своим огнем. Появился в тылу комсорг полка, нарвался на меня: «Почему отходите, кто приказал? Не сметь, давай вперед».

Нервы и так напряжены, только что потерял старшину, а этот пшют выламывается, да еще приказывает, не имея на это права. И послал я его подальше, и предупредил, чтобы убирался потихоньку, пока не получил пулю в лоб. Он взъерепенился, но куда-то исчез. В конце концов пришли мы в овраг и там досидели до утра. А утром две дивизии, вернее, остатки двух дивизий вновь начали наступление на эту Карпечь.

Наш полк перебросили левее того места, где мы находились, и нам пришлось наступать по заминированному полю. Немцы, очевидно, в спешке минировали подходы к Карпечи, — противотанковые мины (тарелочные) лежали довольно густо, но не замаскированные, а противопехотные между ними. Во всяком случае, на этом заминированном участке нельзя было залечь и делать короткие перебежки, т. е. то, что в какой-то степени спасает от огня противника. Пришлось преодолевать это минированное поле под сильнейшим огнем на одном дыхании бегом.

Саперы успели проделать два прохода для танков, и мы за двумя танками ворвались в эту Богом и людьми проклятую Карпечь.

Первыми ворвались туда 7 человек, в основном командиры, и начали мы выбивать гранатами, а то и просто словами, когда гранаты кончались, засевших в подвалах, укрытиях, блиндажах немцев. Хорошо, что успели подойти наши подразделения, а то мы совершенно остались без боеприпасов, и нас могли взять голыми руками.

Очистив Карпечь и заняв траншеи по ее западной окраине, начали приводить свои подразделения в порядок. Людей осталось очень мало. У меня в роте я насчитал человек 15 и ни одного командира взвода. Политруков также не было.

За взятие Карпечи нас (7 человек комсостава) наградили, выдав каждому по 300–400 граммов сахара. В условиях Керченского фронта эта награда в то время значила больше любого ордена.

Не успели прийти в себя после этого боя, как на нас обрушился продолжительный минометный налет. Хорошо, что можно было укрыться в капитальных немецких дотах. На дальнейшее продвижение у нас уже не было ни сил, ни боеприпасов. Для отражения возможной немецкой контратаки пришлось собирать патроны у погибших и по 3–5 патронов у живых, чтобы набить пулеметные ленты для станковых пулеметов. Срочно нужно было обучить оставшихся бойцов хоть как-то владеть немецкими винтовками, запас патронов к ним был практически не ограничен. Захватили целые склады гранат, но никто не знал, как ими пользоваться. Здесь сказалась идиотская установка, запрещающая пользоваться трофейным оружием. Решил я разгадать «секрет» пользования немецкими гранатами с длинными деревянными ручками. Внешний осмотр показал, что нет места для того, чтобы вставить запал, как это делается у наших ручных гранат. Вывод ясен — запал находится где-то в середине. А как его привести в действие? Залез я в глубокий окоп, сказал окружающим, чтобы отошли подальше, и начал искать разгадку. Стукнул хорошо об землю корпусом гранаты и бросил ее. Не взорвалась. Пробовал вывинтить ручку — не вывинчивается. В общем, что ни делал, ничего не получается. Хотел уже бросить свою затею, как вдруг обнаружил какой-то шарик, вделанный в конец ручки. Попробовал повернуть его и дернул, а он вышел из ручки, дернул сильнее, что-то щелкнуло, и тут я сообразил, что это сработал запал. Успел бросить гранату, и она взорвалась. Рассказал и проинструктировал находившихся рядом командиров, в дальнейшем своим бойцам, и мы получили в руки большой запас немецких ручных гранат.

Стало немного легче, было хотя бы чем отбиваться на случай немецкой контратаки. Ночью нам подбросили небольшое пополнение. Мне в роту дали 8 человек, и все нестроевые из обоза. Повоюй с такими!

До чего доходила глупость людская, прикрытая, казалось бы, самыми благими пожеланиями. Весь остаток командного состава нашего батальона собрался в обширной землянке командира батальона. Сидим на полу, отдыхаем, дремлем, курим — замариваем червячка, есть-то нечего. Вдруг является помначштаба полка и заявляет: нужно отобрать людей и атаковать Минометную сопку (условное название, данное в штабе полка какой-то возвышенности). Начали выяснять, чей это приказ, а этот ПНШ на все отвечает: мы решили. Где находится эта сопка, с чем ее атаковывать, когда нет боеприпасов и нет людей? На эти вопросы ответить не может, и мы ему единодушно предложили самому атаковать Минометную сопку, а нас оставить в покое. Парень попался настырный — давай атаковывать и все, и только когда ему пригрозили соответствующими оргвыводами, как теперь говорят, он от нас смылся. Наверное, пошел в другой батальон. Утром выясняли осторожно в штабе полка, были ли такие приказания, так ничего не обнаружили. Возможно, этот ПНШ был пьян, но мы этого не заметили. Несколько дней прошло в укреплении позиций, получении боеприпасов, иногда ночью прибывало незначительное пополнение — 3–4 человека на роту. Однажды ранним мартовским утром, чуть стало рассветать, вызвали меня в штаб батальона. Думал, наконец-то дали политрука. Пошел. Шел по траншеям, ходам сообщения, а потом надоело толкаться в этих узких щелях, и поскольку было абсолютно тихо, вылез я из траншеи и пошел поверху напрямую. И тут как назло одиночная мина, и осколком ее хватило меня по руке в районе большого пальца правой руки. Заскочил я в штаб, вынул индивидуальный пакет, и мне ребята перевязали руку. Хотели отправить в медсанбат, но я наотрез отказался и остался в строю. К вечеру рука начала опухать. Неудивительно, ибо на ней было достаточно грязи. Говоря откровенно, я не подумал о том, что такое положение грозит столбняком. Встретил фельдшера батальона, он смазал мне рану йодом, и на том лечение закончилось. Правда, я получил у него пару индивидуальных пакетов для текущих перевязок. Кроме нагана, у меня была еще винтовка СВТ, она полуавтоматическая, магазин на 10 патронов, все как будто бы хорошо, но если в затвор попадает грязь, песок или что-нибудь в этом роде, то она перестает действовать не только как полуавтомат, но и вообще отказывает. Случилось так, что, проходя по окопам роты, зацепил затвором за стенку окопа. Затвор стал плохо работать, приходилось его досылать рукой. А рука-то ранена. Пришлось сменить свою СВТ на простую немецкую, к ней хотя бы были патроны.

15 марта рано утром получили приказ на наступление с задачей овладеть Владиславовкой (по дороге на нее и была эта пресловутая Минометная сопка, за нею располагалась батарея тяжелых немецких минометов). Выдали нам хлеб, накормили людей завтраком, дали всем по 100 граммов водки. Мне, правда, старшина налил полную флягу. Это 700 граммов. Но я, как правило, перед боем никогда не пил. Нужно иметь ясную голову, а то пьяному и море по колено. Кстати, эта привычка, возможно, в этот раз спасла меня. Утро выдалось морозное, градусов 15–17. Кажется, единственный раз, когда наступление началось без дождя. Двинулись мы вперед и даже на дальних подступах к немецким траншеям попали под сильный минометный огонь. Положено выходить из зоны минометного огня броском вперед, но наших людей пока подымешь, можно потерять всю роту. И на этот раз пришлось подымать людей прикладом. Выбрались наконец из-под минометного огня, а дальше — короткими перебежками под сильным пулеметным и автоматным огнем. Поддерживало нас несколько танков.

Во время перебежек нашел пистолет только с одним патроном. Кто-то из наших потерял. Заложил за голенище сапога. Чем ближе к немецким позициям, тем сильнее огонь. Уже видны брустверы окопов, нужно готовиться к атаке. Во время одной из перебежек на бегу что-то сильнейшим образом ударило меня в правое плечо, да так, что развернуло на 180° и бросило на землю. Впечатление было такое, будто со всего размаха обрушились оглоблей на правую руку. Лежу на земле и думаю: «Что произошло, почему я упал, и вообще что случилось?» В это время подполз ко мне ординарец и спрашивает: «Как, командир, жив?» Говорю: «Жив-то жив, посмотри, что с правой рукой?» — «Да она в крови!» Вот тут-то я понял, что меня ранило. Делать перевязку под огнем нет смысла, потому попросил ординарца хорошо осмотреться и найти какую-нибудь воронку или бугор, где можно было бы укрыться. Через пару минут говорит: «В сторону противника видна большая воронка». — «Ну, тогда давай в нее». Помог он мне подняться, и мы бегом припустили к той воронке. Вскочили в нее и увидели, что там сидит танкист, а на дне воронки лежит также танкист, весь в бинтах. Нам рассказали, что впереди, недалеко отсюда, стоит подбитый танк, а раненого водителя экипаж перенес в эту воронку и оставил одного из экипажа охранять его и при необходимости оказывать посильную помощь. Сняли с меня шинель, ватную куртку, гимнастерку и обнаружили рану. Пуля прошла сквозь руку в подмышке и вышла, вырвав солидный кусок в предплечье. Рану перевязали, с большим трудом снова надели гимнастерку и куртку на меня, а вот в шинель в правый рукав никак одеть не смогли, так и запахнули ее, скрепив ремнем. Если раньше я не чувствовал боли, так всегда бывает сразу после ранения, то потом боль начинает сказываться. Попросил ординарца переложить наган в левый карман, мало ли что может быть, и посмотреть, что делается на поле боя. Доложил он, что никакого продвижения нет вперед, все лежат. Можно сказать, самое благоприятное для немцев положение, им ничего не стоит нас контратаковать. К счастью, контратака, очевидно, не входила в планы немецкого командования.

Ранение с течением времени все больше начинало сказываться, усилились боли, совсем обессилел, начал замерзать. Вот тут-то пригодилась водка. Периодически выпивал по паре глотков, и это на какое-то время согревало. Так протянул до самого вечера, до темноты. Не будь этой водки — мог бы замерзнуть. Подарил ординарцу подобранный пистолет. У него оказалось несколько патронов к нему. Сидим в воронке, время от времени высматриваем, что делается вокруг. Хорошо осмотрели воронку и заметили возле лежащего на дне танкиста что-то блестящее. Говорю ординарцу: «Посмотри, что там за штука, только осторожно, а то еще рванет». Спустился он на самое дно и вылез, держа в руке небольшую коробочку с медной блестящей шишечкой посередине. Явно немецкая противопехотная мина со взрывателем. Сказать ему об этом нельзя, может испугаться и выпустить ее из рук, а там иди знай, как она упадет, может, и на взрыватель. Все-таки 200 граммов тола не такая безобидная штука. Говорю ему: «Не трогай шишку, подползи повыше к гребню воронки и брось эту чертовщину как можно подальше». Он так и сделал, да бросил неудачно. Мина попала на самый гребень, так что если в нее попадет пуля или осколок, то контузия нам обеспечена. Хотел он двинуть ее прикладом винтовки, чтобы она скатилась за гребень, но я запретил, сказав, что это мина. Тогда ординарец понял, что он держал в руках.

Так просидели в этой воронке до самого вечера. Когда стемнело, а ночи безлунные, темные, мороз все увеличивался, танкист подполз к подбитому танку и обещал, если будет возможность, подогнать его к нашей воронке, чтобы забрать раненого танкиста. Действительно, через какое-то время послышался рокот мотора, и танк осторожно подполз к нам. Танкиста положили перед башней, а меня посадили за башней на моторный отсек. Если бы немцы обстреляли нас по звуку мотора, то мне пришлось бы не особенно весело. Но обошлось. Сидя на танке, я немного обогрелся — сказалось тепло мотора. Так двигались мы в полнейшей темноте в сторону наших боевых позиций в селе Карпечь.

Недолго продолжалось это «счастье». Мотор заглох, и танк остановился. Танкисты решили, оставив раненого на танке и одного для охраны, идти за тягачом. Поняв бесцельность ожидания, я попросил их помочь мне спуститься с танка и пошел вместе с ними. Кругом темнота и абсолютная тишина. Только иногда вспыхивают осветительные ракеты на немецких позициях, так они всю ночь освещают местность перед собой. Для нас эти ракеты служили своеобразным ориентиром, чтобы не сбиться с пути к своим. По моим расчетам мы уже подходили к Карпечи, как на нас обрушился шквал минометного огня. Пришлось залечь. В перерывах между залпами, потеряв в темноте танкистов, я продвинулся вперед и свалился в какую-то траншею. Думаю, хорошо, что так получилось, все-таки укрытие от осколков. Полежал немного, хотел подняться, чтобы двигаться вперед, но не тут-то было! Что-то держит, не пускает. Не могу подняться. Начал ощупывать вокруг себя, наткнулся на проволоку, исколол руку и тогда понял, что в траншее лежали МЗП (малозаметные препятствия). Это тонкая проволока с крючками или шипами, которая обычно устанавливается перед окопами где-нибудь в кустах или высокой траве, прикрепляется к земле колышками, и противник, бросившийся в атаку, запутывается в этих МЗП и уничтожается. Понял я, что, попав на МЗП, колючки которых зацепились за шинель, я очутился в очень незавидном положении. Действовать могу только одной рукой. Сбросить шинель не могу, на ней снаряжение, одной рукой не совладаю, да и холодно. Где гарантия, что если сброшу шинель, шипы не вопьются в ватную куртку и брюки? Решил попробовать другой способ — потянуть за собой эти МЗП.

Рассудил так — ясно, что эти МЗП были укреплены наверху. Попаданием снаряда или мины их сорвало с места и бросило в траншею. Значит, в траншее они не закреплены, скорее всего, это небольшой кусок общей спирали (спирали Бруно), а значит, если хорошо приложить силы, можно потянуть за собой, а может быть, и оторваться. Стал я медленно, не делая лишних движений, подыматься на ноги, понемножку отдираясь от крючков. В конце концов поднялся, оставшись совсем без сил. Передохнул и, упираясь в стену траншеи рукой, двинулся вперед и все-таки оторвался от этой коварной проволоки. Двигаясь по траншее, заметил справа внизу мелькнувший огонек. Подошел и услышал русскую речь. Оказалась землянка передового медпункта. Фельдшер наш. Перевязку сделать не может — нет перевязочного материала. Дал мне стакан водки и кусок кавказского лаваша (мы называли его портянками), сказав, что скоро должны быть подводы для вывоза раненых. Действительно, приблизительно через час пришли подводы и арбы. Тяжелораненых положили на них, а остальные разместились кто как мог. Я, например, сидел на выступающем бревне огромной арбы, держась одной рукой за какую-то стойку. Каждую минуту можно было свалиться. Кое-как разместившись, двинулись в темноту ночи и прибыли в какой-то глубокий овраг, где был сортировочный пункт. Тяжелораненых разместили по машинам и отправили. Командный состав собрали отдельно и во главе с военфельдшером — женщиной (между прочим, дочерью какого-то генерала) грузинкой должны были также погрузить на машины. Ждали мы эту машину, наверное, часа два. Наконец-то пришла машина — ГАЗ-АА. Разместились в ней. Оказалось трое командиров рот, два политрука и один помначштаба полка. С этим ПНШ и ехала персонально прикрепленная к нему военфельдшер. В бою он не был. Был на КП полка. Выглянул из двери, и какой-то шальной осколок стукнул его по голове где-то в районе височной кости. В дороге нас два раза останавливали на питательных пунктах и давали по кружке водки. Без этой поддержки можно было замерзнуть. Ехали так до самого утра и приехали в медсанбат, расположенный в Джантаре. При выгрузке оказалось, что помначштаба в дороге умер. И ранение как будто незначительное, и фельдшер был персонально прикреплен, а вот же ничего не помогло. Выгрузили нас, напоили чаем с сухарями, и началась обработка ран и перевязка. Весь медсанбат был укомплектован исключительно армянами — сестры, санитары, врачи (в основном женщины). После перевязки поместили в какую-то комнату на полу и сказали — ждите эвакуации в ППГ (полевой походный госпиталь).

В это же время начали нас одолевать шакалы в образе человеческом. Всякие санитары и прочая тыловая сволочь. Под любыми предлогами с раненых снимали снаряжение, отбирали оружие, офицерские ремни, полевые сумки, не брезговали часами и т. д. Подошел ко мне один из таких и говорит: «Снимай снаряжение, его положено сдавать, давай сумку, планшет и кобуру». Посмотрел я на него, вынул из кармана шинели наган и сказал, прибавив несколько теплых слов: «Убирайся немедленно и передай своим приятелям, что если кто-нибудь придет сюда грабить раненых, тот немедленно получит пулю в лоб». Этот тип смылся, и больше никто не заходил «помогать ранбольным». Поняли, что дело пахнет ладаном и можно легко схлопотать 9 граммов свинца.

Через пару часов пришла полуторка, нас погрузили и отправили в ППГ. Ехали в бескрайней крымской степи, ветерок продувает, морозец нажимает, а мы потихоньку мерзнем, пробивает дрожь. Где этот госпиталь — не знаем. В конце концов машина остановилась, и сопровождающий, выйдя из машины, сообщил, что мы уже прибыли в ППГ и нужно выгружаться.

Нужно, так нужно, хотя никаких построек не видно — кругом голая степь, только в одном месте виднеется какая-то яма. Оказывается, госпиталь расположен под землей, в старой каменоломне. Неохота лезть под землю. Я задержался у входа, а оттуда вышел какой-то военфельдшер.

Присмотрелся, а это, оказывается, старый знакомый симферополец Моня Немировский, с которым вместе проходили занятия в 9-м полку да часто вместе бывали на сборах комсостава. Он по специальности зубной техник. Я его окликнул, он меня узнал и спрашивает: «Ты чего здесь?» Да вот, говорю, ранен, направили к вам. Не надо, говорит, оставаться у нас, здесь очень плохо, сыро, ухода никакого, я тебя отправлю дальше на станцию Семь Колодезей, там переправят в Керчь. «Есть хочешь?» — «Хочу». Спустился он в свое подземелье и вынес мне кусок хлеба с маслом и колбасой. Лакомство давно не виданное. Пока я с удовольствием уничтожал этот дар судьбы, подошла какая-то машина, и он меня устроил в кабину к шоферу. Так я отправился на станцию Семь Колодезей, что в 70 км от Керчи. Прибыли туда в конце дня. Сортировочный госпиталь располагался в школе в районе станции. Никаких постелей, перевязок и даже кормежки. Предоставили только место на полу в каком-то классе, даже без соломы. Здание не отапливалось, холод адский. Сказали, что отправка на Керчь будет только завтра утром. Ну что ж — передрожали до утра. Рано утром, только начало светать, появился товарный поезд, в основном из открытых площадок, груженных стреляными артгильзами, ящиками, орудиями, требующими ремонта. Вот на этих платформах и нужно было разместиться раненым. Ходячим еще ничего, а как лежачим? Можно представить, как им было тяжело. Я забрался на тормозную площадку крытого вагона, все-таки ветра меньше. Там было двое каких-то командиров, здоровых, возвращавшихся в Керчь. Постояв минут двадцать, поезд двинулся в дорогу, стараясь проскочить до Керчи до вылета немецкой авиации на работу. Уже недалеко от Керчи появилось два немецких самолета, спустились очень низко, так что видны были летчики, облетели наш поезд, погрозили нам кулаками, но не обстреляли. Очевидно, возвращались с разведки и уже без боеприпасов. По дороге видели, как движутся к фронту свежие части. Видно, совсем необстрелянные и плохо представляющие, что такое фронт. Тащут с собой имущество ленпалаток, всякие доски с лозунгами, в общем, инвентарь политработы в мирных условиях. Лучше бы использовали транспорт под боеприпасы, питание, да хотя бы просто под дрова. Все это свидетельствовало не только о беспечности командования, но и о незнании действительной обстановки во фронтовых условиях. Судя по внешнему виду, эти части шли не на фронт, а перебирались с одних квартир на другие в сугубо мирных условиях. Что же можно было ожидать хорошего? Вот свидетельство К. Симонова в его же записках «Разные дни войны»: «…после зрелища бездарно и бессмысленно напиханных вплотную к передовой войск и после связанной с этим бестолковщины, которую я увидел во время нашего неудачного наступления, у меня возникло тяжелое предчувствие. Никто не укреплялся, никто не рыл окопов не только на передовой, на линии фронта, но и в тылу ничего не предпринималось на случай возможных активных действий противника… От фронта до Керчи тянулось почти пустое пространство…» К. Симонов не договорил, что на этом пустом пространстве (в смысле даже простейших полевых укреплений) кроме действовавшей 51-й армии были расположены еще две армии, которые неизвестно чего выжидали — и в бой не вступали, и укреплений не строили. Неудивительно, что прибывающие свежие части тащили с собой всякий хлам, якобы обеспечивающий политработу, а нужного не имели. Жизнь показала, что такая беспечность и неорганизованность в конечном итоге привела к майской катастрофе.

Но это все было позже. Пока мы приближались к Керчи. Прибыли на Керчь-вторую, а оттуда начали разводить раненых по госпиталям. Ходячих повезли в поселок им. Войкова и поместили в какое-то 4-этажное здание, которое называлось госпиталем. Говорю «которое называлось», так как ничего госпитального в нем не было. В так называемых палатах не было даже коек, на полу лежали полуистлевшие грязные матрацы, дежурного медперсонала не было, перевязку никто не думал делать. Не было даже горячей воды для чая. Сунули нам по куску твердой какой-то колбасы с куском не менее твердого хлеба — вот и весь обед.

Утром на следующий день пошли к начальству выяснять свою судьбу. Ответ был такой: мы сортировочный госпиталь, еще ничего не имеем, а вас скоро отправим в Камыш-Бурун для дальнейшей эвакуации. Подождите, придет транспорт, и вас перебросят в Камыш-Бурун (более 20 км от Керчи). Полдня ждали и ничего не дождались. Убедились только, что немцы беспрерывно бомбят город. Увидев, что нами никто не занимается, медпомощи никакой, питание всухомятку, мы группой в 5 человек решили самостоятельно добираться до Камыш-Буруна, благо карточки медсанбатовские (документ) у нас на руках. И пошли мы пешим порядком через весь город. Пройдя километра три от поселка до города, встретили пустую машину. Шофер оказался хорошим парнем, посадил нас в кузов и провез километров 10 до какой-то развилки, высадил, показал дорогу в Камыш-Бурун. Нам повезло, через несколько минут нас догнала другая машина, которая довезла до самого поселка. Проходя по набережной, увидели два корабля, которые загружаются ранеными. Мы тоже сунулись туда, но нас не пустили. Оказывается, нужно было иметь посадочный талон от госпиталя. Пошли искать этот госпиталь. Был с нами один политрук-армянин. Всю дорогу развлекал нас рассказами из своей жизни и, в частности, высмеивал армян за их вранье. Армянин, говорил он, будет считать день потерянным, если кого-нибудь не обманет. Так вот этот политрук посоветовал пока в госпиталь не идти, а подождать его, а он пойдет к кораблям и договорится, чтобы нас приняли без талонов. Мы, дураки, ему поверили и прождали целый час. Конечно, он больше не явился. Оправдал свои же слова насчет армянина и обмана. Направились в госпиталь. Там нас зарегистрировали, отобрали медсанбатовские карточки, повели в палаты и устроили на койки. Бани не было. Сказывалось отсутствие воды, но белье переменили, сделали перевязки и прилично накормили. Со мной санитарам пришлось повозиться, я никак не мог снять сапоги. Только два санитара, здоровые парни, с большим трудом сняли сапоги. У меня на ногах были надеты носки шерстяные, летние портянки и сверху зимние портянки. Все это превратилось в единую массу с вкраплением в нее мелких камушков и металлических осколков. Да что удивительного — ведь я месяца два не снимал сапог и ног совершенно не чувствовал. Будучи все время в мокроте, нельзя было рисковать снимать их, чтобы просушить портянки. Стоило только сапогам подсохнуть, как они превращались в негнущиеся изделия, и их невозможно было натянуть на ноги. По этой причине нельзя было их снимать.

Когда с меня сняли сапоги, я облегченно вздохнул — думал, теперь почувствую ноги. Но не тут-то было. Даже горячая ванночка не помогла. Почувствовал я свои ноги только месяца через два после грязевых процедур уже в стационарном госпитале на Кавказе. Пробыл в Камыш-Бурунском госпитале несколько дней, никак не могли отправить из-за штормовой погоды. Дело в том, что немцы держали пролив под неусыпным вниманием авиации, подводных лодок, а для большей верности постоянно минировали. Поэтому корабли ходили под прикрытием авиации, впереди два тральщика и катера-охотники. А при штормовой погоде ни катера, ни самих кораблей. Раненых, как правило, вывозили на тех кораблях, которые возвращались на Кавказское побережье после выгрузки доставленного в Крым груза. Наконец-то отправили нас, большую партию раненых, на корабль. До этого до нас дошли слухи, что один из двух кораблей, на которые мы ранее не попали, был поврежден у Кавказского побережья прямым попаданием бомбы в трюм, в котором находилось около 3 тысяч ранбольных. Часть погибла от взрыва бомбы, а большое количество от возникшей паники. Капитан, спасая корабль, выбросил его на мель.

Поэтому я в трюм не пошел, хотя там было относительно тепло, а с группой командиров мы обосновались в какой-то деревянной надстройке на верхней палубе. Там, конечно, не топилось, был адский холод. Единственно эта надстройка защищала от ветра. Чтобы мы не замерзли, нам ежедневно выдавали химические грелки. Нальешь в нее воды, и она дает тепло часов 6–8. Вот так и обогревались. Иногда было жарко и от бомбежки. Немцы по нескольку раз в день налетали на порт, старались вывести из строя стоявшие там корабли, и хотя каждый корабль отбивался своими зенитными пушками, да еще помогали в этом наземные зенитные батареи, картина была невеселая. После двух дней пребывания на корабле, который стоял у стенки, мы хотели сойти на берег, уж очень неприятно, чтобы не сказать более, находиться под бомбежкой на палубе корабля. На берег нас, конечно, не пустили. Только на третью ночь мы снялись с якоря и вышли в море. Поход продолжался всю ночь и часть дня, и мы благополучно прибыли в Новороссийск. Поместили нас предварительно на морском вокзале, дали горячего чая с какими-то сухими булочками, потом командами человек по 100 отправляли тут же в дезкамеры для прожарки, а нас в моечное отделение. Трудно представить то блаженство, какое испытывает человек, попав в теплое помещение, под горячий душ, имея неограниченное количество горячей воды после нескольких месяцев постоянной сырости, холода, без возможности не только побывать в бане, а даже просто умыться. Санитары и санитарки щетками под душем нас оттирали от въевшейся грязи, добросовестно добиваясь розового цвета кожи. Не хотелось выходить из моечного отделения, но на очереди были другие команды. Тут же в бане обрабатывали раны и накладывали чистые повязки. Получили чистое белье и свою прожаренную одежду. Вид, правда, у нее был неказистый — все мятое, от прожарки севшее. Так что еле натягивали на себя, но зато без всяких паразитов, которые раньше ежеминутно докучали. Не нужно было даже чесаться. Непривычно, но хорошо.

Пошли своим ходом в госпиталь. Здание хорошее, кровати хорошие, но без постельного белья, и, хотя уже дело к вечеру, о кормежке никто из начальства не помышлял. На наши требования получали один ответ — скоро повезем вас на вокзал, погрузим в санитарный поезд, там вас накормят. Это был обычный интендантский трюк, чтобы присвоить себе продукты. В отчете будет указано, что в госпиталь прибыло столько-то сотен человек, накормили их обедом, а может быть, и ужином, и отправили на вокзал. Продукты спишут и прикарманят. Кто может проверить, кормили или нет? Людей-то уже нет. Ждали мы, ждали машины и так и не дождались. Уже было часов 10–11 вечера, и решили мы двинуться самостоятельно на вокзал. Чтобы нас не задержали патрули, построились в походную колонну и двинулись в темноте к вокзалу, плохо представляя, где он находится, но все-таки нашли. На вокзале явились к коменданту, чтобы узнать, где стоит санитарный поезд, и тут вышла осечка. Комендант потребовал назвать номер поезда, а откуда нам было знать его.

Так ничего и не добились. Расположились в каком-то зале ожидания и начали расспрашивать изредка появлявшихся железнодорожников о месте нахождения санпоезда. В конце концов узнали, что поезд стоит на последнем пути, а туда нужно добираться через мост. Где этот последний путь, где этот мост, мы, конечно, не знаем. Кругом абсолютная темнота (светомаскировка), накрапывает дождь, и никакого просвета. Можно представить, какое веселое у нас настроение. Голодные, усталые, с ноющими и болящими ранами, без сил сидели мы на вокзале и проклинали госпитальных работников. В конце концов организовалась у нас группа человек в 15, и решили мы пойти на поиски этого пресловутого санпоезда. Пошли по путям (мост не нашли). Решили идти поперек путей, чтобы добраться до последнего, где, по разговорам железнодорожников, должен стоять поезд. Лазили под вагонами, натыкались на какие то проволоки, ограждения и добрались до конца, т. е. туда, где нет уже рельсов. Повернули обратно и увидели мелькнувший огонек. Пошли в тy сторону и обнаружили какой-то состав из пассажирских вагонов, но абсолютно темный. Прислушались — никакого шума или разговоров. Решили, что это пустой состав, хотели уже уходить искать дальше. На счастье, дверь одного вагона открылась и кто-то соскочил на землю. Оказалась какая-то женщина в белой косынке. У нее узнали, что это санитарный поезд ждет прибытия партии ранбольных. Мы попросили отвести нас к начальнику поезда, и он, посмотрев наши документы (а нам карточки раздали на руки в госпитале), приказал принять нас и разместить в вагоне. Оказался прекрасно оборудованный санитарный поезд с подвесными койками в два этажа, мягкими постелями, чистым бельем, одеялами, т. е. с совершенно нормальными условиями, а для нас эта обстановка представлялась необычайным каким-то комфортом. Сестры раздели нас, уложили в постели, принесли ужин, какую-то кашу и горячий чай, каждому выдали по пачке папирос. Словом, блаженство и только.