Воспоминания командира батареи. Дивизионная артиллерия в годы Великой Отечественной войны. 1941-1945

В 1939 году началась Вторая мировая война. Тревога ощущалась даже здесь, в Белоглазове. В конце зимы 1940/41 года к нам в школу приехал летчик из Томского артиллерийского училища.

Он провел беседы с парнями, выпускниками десятого класса. Под впечатлением его беседы я, как и все, подал заявление в военкомат с просьбой направить меня в артучилище. Весьма вероятно, что если бы приехал офицер из другого училища, то мы бы подали заявления в другое училище, так как смутно представляли, что такое артиллерия или танки. Главное заключалось в том, что тот лейтенант в наших глазах выглядел весьма представительно. Красивая форма одежды, скрипучие ремни, хромовые офицерские сапоги, пистолет. Все это для нас было лучшей агитацией.

Лейтенант уехал, и я, собственно говоря, вскоре забыл о поданном заявлении. Приближались экзамены за среднюю школу, надо было зубрить. А тут еще весна с ее юношескими мечтами и увлечениями. В общем, повестка в военкомат в первых числах июня 1941 года была для меня и родителей полной неожиданностью.

Явился в военкомат, предложили пройти медкомиссию. Прошел нормально. Через день-два вызвал военком, предложил срочно сдать экзамены за десятый класс и убыть в военное училище в город Томск. На все эти дела дал три дня. Я пошел в школу, доложил об этом директору. Тот, конечно, понимал, что страна накануне войны с Германией.

Он дал соответствующие указания, и я за два-три дня сдал все экзамены, по нескольку в день. Мне выдали аттестат, и я уехал в Томск. Впервые я один, без родителей пустился в такое путешествие. В то время ходил поезд Лениногорск — Томск (впрочем, он и сейчас курсирует). Благополучно добрался до города Томска. Это был первый в моей жизни город, в котором я побывал.

Нашел училище. В то время оно называлось 1-е Томское артиллерийское училище. Вскоре было открыто и 2-е ТАУ.

Наше училище располагалось в центральной части города. Большой военный городок, обнесенный высоким глухим кирпичным забором. Здания были капитальные, специально построенные для училища. Здесь же находился учебный артиллерийский парк, дома офицерского состава. Училище раньше было на конной тяге, но к 1941 году перешло на механическую тягу — трактора «СТЗ-НАТИ».

Прошел медкомиссию, сдал вступительные экзамены и был зачислен курсантом.

Рядом с училищем располагалось пятиэтажное здание общежития мединститута. По вечерам из окон мы обменивались любезностями со студентками. Увольнения нам не давали — мы еще не получили обмундирования и не прошли курс начального обучения.

Учебный корпус, где мы сдавали экзамены, располагался отдельно, ближе к центру города. Корпус трехэтажный, большой. В 1943 году он был взорван, погибло много курсантов. Причина банальная: шли занятия по инженерной подготовке, изучали устройство немецких противотанковых мин. В классе находилось несколько боевых мин и запалов к ним. В перерыве, когда курсанты вышли из класса, дежурный, вероятно, копался во взрывателе. Взрыватель сработал, сдетонировали мины. Из-за этой беды старейшее училище было в день юбилея награждено лишь орденом Красной Звезды.

Поздно вечером 21 июня 1941 года я получил документы на краткосрочный отпуск домой на пятнадцать дней, после чего надо было вернуться в летние лагеря училища недалеко от железнодорожной станции Юрга-II. Это примерно посредине между Новосибирском и Томском. Ночью, ближе к утру, я сел в поезд и поехал домой до станции Шипуново, а затем 25 километров надо было добираться на попутном транспорте.

Днем в вагоне проснулся от многоголосого шума вблизи от нашего поезда, который стоял на станции Новосибирск. Взглянув в окно, я увидел большую толпу людей возле вагонов. На крыше одного из них находились два или три человека и что-то возбужденно кричали толпе, которая оживленно воспринимала то, что говорилось.

Я решил узнать, в чем дело. Думал, что поймали вора. Когда приблизился, то услышал слова, которые воспринимались с трудом, как будто во сне. Оказалось, что Германия напала на СССР и идет война. К несчастью, это был не сон. Вскоре зазвучал гудок паровоза нашего поезда, я вскочил в вагон и поехал дальше.

В вагоне возбужденно обсуждали эту ошеломляющую новость. Здесь было много курсантов, ехавших, как и я, в отпуск. Раздавались слова о том, что, пока будем учиться, война окончится и мы не успеем принять в ней участие. Действительность оказалась значительно суровее, чем мы могли предполагать. Нам с лихвой хватило той войны!!! По официальной статистике, из числа моих сверстников из каждых 100 человек 97 погибли на фронтах и только трое уцелели. Печальная статистика, но это было все еще впереди.

В тот же день я добрался домой в село Белоглазово. На следующий день здесь началась мобилизация.

Две недели промелькнули быстро. В памяти остался только прощальный вечер дома. Пришли ближайшие друзья и знакомые девчата. Мы еще не понимали всей сложности грозной обстановки. Молодость брала свое: пели, танцевали, а потом гуляли на берегу Чарыша.

Утром я уехал в училище. Добрался без происшествий до станции Юрга-II, уточнил, где находится полигон — летние лагеря училища, — и пешком километра три добирался до места. Разместились в лагерных палатках, по 10 человек в каждой. Нас помыли в бане, одели в курсантскую форму (ее образец можно увидеть на моей фотографии в бытность курсантом). Этот снимок сделан в день моего восемнадцатилетия.

Потекли лагерные будни. Занятия по уставам, строевой, огневой подготовке, несение наряда (в основном по кухне и на лагерной линейке). В эти дни проходил очередной выпуск курсантов, окончивших училище. Мы завидовали красивой командирской форме, скрипучим ремням, хромовым сапогам, красным кубикам («кубарям») в петлицах. В то время погон не было. В сознании молодежи, да и взрослых погоны ассоциировались с белогвардейским войском и считались вражеским атрибутом. Воинское звание лейтенант — 2 «кубаря» в петлицах, старший лейтенант — 3, капитан — одна «шпала» (красный прямоугольник удлиненной формы), майор — 2 «шпалы» и т. д. Начальник училища носил в петлицах по 4 «шпалы» — полковник.

Пребывание в лагерях в связи с войной затянулось до октября месяца, и в палатках было уже холодно, особенно по ночам. Занятия шли полным ходом. Хотя мы только успели пройти курс молодого бойца (в то время слово «солдат» в лексиконе Красной армии не употреблялось), нас уже привлекали на боевые стрельбы в качестве орудийных номеров. Стреляющими были выпускники, для них это был экзамен.

Помнятся форсированные марши в пешем строю, частые тревоги по ночам. Нередко училище выстраивали ночью на большой лесной поляне, и начальник училища зачитывал очередной приказ Верховного главнокомандующего об измене Родине или пленении высших командиров, в основном в генеральском звании. Приказ обычно заканчивался тем, что виновные приговаривались к расстрелу.

В октябре 1941 года мы, наконец, приехали в Томск, порядком померзнув в лагерях, и были рады, что теперь будем в тепле. Город уже имел не тот вид, что в июне месяце 1941 года. Это город молодежный, там есть университет, много институтов, училища. В октябре он уже выглядел сурово. В общежитии мединститута в окна выглядывали не девичьи личики, а головы раненых. Здесь разместился госпиталь.

В одном из зданий училища расположилось Днепропетровское артучилище, которое участвовало в тяжелых боях на Украине. Сюда приехало то, что от него осталось. Мы с интересом рассматривали несколько орудий, уцелевших в боях.

Занятия в училище шли полным ходом по девять-двенадцать часов в сутки. Часто выходили в поле. Форсированные марши, в том числе в противогазах, были обычным явлением при выходе на занятия за город и при возвращении. По утрам, как правило, физзарядка без гимнастерок и нательных рубах. Обычно это был бег вокруг училища, по периметру которого было не менее трех километров. Зима уже давала о себе знать, и в такой форме одежды было не сладко. Не менее двух-трех раз в неделю умывание проводилось на улице снегом.

Мы продолжали изучать тактику, матчасть артиллерии, связь, топографию, инженерное и автотракторное дело. Иногда устраивались тактические учения, в том числе и ночью. Помню одно ночное учение, где отрабатывали тему «ночной бой в городе». 122-мм гаубицы образца 1910–1930 годов с одной станиной, весом более трех тонн, мы катали на руках, согреваясь в морозную погоду. Мы не спали сами и другим не давали — холостые выстрелы орудий будили население города. Иногда вылетали стекла из окон, и училище потом занималось возмещением убытков.

Особенно мы любили топографию, хождение по азимуту ночью. Обычно маршрут был за городом, где располагались пригородные огородные плантации, и маршрут у нас обязательно проходил по полю, где еще не убрана была капуста (остальные овощи к этому времени были уже собраны). К концу занятий у каждого курсанта в сумке противогаза уже был качан капусты. Его надо было уничтожить до возвращения в училище, иначе наказание было обеспечено. Обычно с этим мы хорошо справлялись.

Довольно часто приходилось стоять в карауле. У нас у каждого была винтовка и шашка. Иногда приходилось бывать в гарнизонном наряде. Комендатура по ночам ловила на квартирах дезертиров, и мы принимали в этом активное участие.

В выходные дни, а иногда и в будни часто работали по выгрузке эшелонов с оборудованием заводов, эвакуированных из западной части страны. Помню, как мы тащили своей силой тяжелые станки Московского ГПЗ (подшипниковый завод). Подкладывая бревна, мы с трудом переправляли их в здание универмага, где разместились цеха. Приходилось работать и на лесоскладе, где мы разгружали платформы с лесом.

В увольнения нас отпускали редко. В одно из увольнений, в ноябре 1941 года, когда мне исполнилось восемнадцать лет, я сфотографировался и послал фотографию домой.

Учеба продолжалась полным ходом. По плану и программе мы должны были учиться три года. Но уже через два месяца нам объявили, что мы будем учиться лишь два года. Еще через месяц объявили, что время учебы сокращается до полутора лет, а потом до одного года. Но в общей сложности мы проучились всего шесть месяцев. Время было тяжелое. Начало войны сложилось неблагоприятно для наших войск, которые под натиском превосходящих сил врага отступали на восток. Потери в войсках были огромные, погибали или попадали в плен дивизиями, армиями, а иногда и фронтами. Фактически кадровая Красная армия погибла в первые месяцы войны. Огромные потери несли и командные кадры. Все это требовало срочного пополнения.

В ходе учебы в училище часть курсантов срочно выпускали, присваивали им звание «лейтенант», и они шли на укомплектование формируемых дивизий. Это были в основном курсанты, которые пришли в училище из частей, где они раньше находились на должностях сержантов.

Командиром нашего взвода был лейтенант Кияшко, впоследствии он вместе с нашим выпуском уехал на фронт. Командиром батареи был старший лейтенант Зинченко. После войны он прибыл в артполк нашей дивизии в должности заместителя начальника штаба полка в звании майора. Я в то время исполнял обязанности начальника штаба артиллерии дивизии. Мы с ним беседовали об училище. Меня он, конечно, не помнил. Он мне рассказал о взрыве в училище.

Зима 1941/42 года в Сибири, да и в европейской части СССР была холодной, морозы стояли крепкие, и на занятиях приходилось не сладко. Теплой одежды не было: обычная шинель, сапоги яловые и буденовка. Шапки-ушанки только еще начали вводить в войсках. Нередко приходили с занятий в поле не чувствуя ног от холода. Сначала вытаскиваешь ногу, а затем с трудом отрываешь портянку, примерзшую к подошве сапога.

Довольно часто приходилось стоять в карауле. Нам выдавали при заступлении на пост валенки и тулуп. У каждого курсанта была своя винтовка-трехлинейка со штыком, с которой мы и ходили в караул. Стрелять из нее, насколько помню, нам не пришлось. Стрельбы проводили из нагана сначала в лагере, а потом в тире училища. Выводили нас и в зимний лагерь, кажется, дня на три. Помню заснеженный лес и землянки, обшитые внутри жердями. В общем обстановка была почти фронтовая, только что не было обстрелов и бомбежек.

В ходе повседневных занятий, особенно в поле, мне часто приходилось исполнять роль телефониста, и я довольно хорошо разбирался в полевых телефонах и прокладке кабельных линий. Это обстоятельство впоследствии сыграло определяющую роль в моей службе, о чем разговор впереди.

Занятия по тактике артиллерии проходили в основном в районе кирпичного завода, который был на окраине города Томска. Невдалеке протекала речка Утайка. Здесь можно было обогреться возле печей, которые располагались почти открыто, сверху только был навес.

Огневой службой занимались непосредственно на территории училища, а иногда в поле. Холод, морозы давали о себе знать, мы стремились в расчете попасть правильным. Орудия — 152-мм гаубицы образца 1910–1930 годов — были с одной станиной, довольно увесистой, на конце было «правило», что-то вроде Т-образного рычага, за который правильный по команде наводчика при наводке орудия в цель поворачивал станину то в одну сторону, то в другую. Это давало возможность согреться, так как надо было двигать станину. Но затем следовала смена номеров, с тем чтобы каждый побывал в роли других номеров, в том числе и наводчика, также в роли командира орудия и командира огневого взвода.

Кормили нас довольно хорошо, по курсантской норме, тем более что тыловые службы за лето и осень заготовили все, что необходимо для обеспечения нормального питания курсантов училища. Старшина нашей батареи был из курсантов, ранее проходивших службу в армии. У него было звание «старшина» — 4 треугольника в петлице.

Старшина был строгим парнем, и мы его боялись. Зычным голосом он подавал команды, особенно в столовой. С едой мы справлялись быстро, особенно в обед и ужин, после напряженной учебы. Старшина зорко следил за порядком в столовой. Если кто-либо из курсантов пытался заговорить во время приема пищи, то наряд вне очереди ему был обеспечен. Нам, «салагам», как правило, не хватало курсантской порции, хотя она была довольно калорийной, а тем, кто пришел в училище из армии, старше нас на два-три, а то и все пять лет, вполне хватало, и мы искренне удивлялись, что у них иногда кое-что оставалось в миске, даже хлеб. У нас такого не было, посуда всегда была чистой.

Обстановка на фронтах была очень тяжелой, можно сказать, катастрофической. Враг окружил Ленинград, вплотную подошел к Москве. Сейчас рубеж, куда дошли вражеские войска, является окраинами Москвы. Оккупирована Белоруссия, Украина. Враг рвался к Волге и на Кавказ, но в зиму 1941 года главной его целью было окружение и взятие Москвы и Ленинграда. Гитлер и его подручные настолько уверовали в победу, что уже были изготовлены и отпечатаны пригласительные билеты на парад и банкет по случаю победы.

С тревогой мы следили за событиями на фронтах и завидовали тем нашим курсантам, которые уходили на пополнение формируемых в области дивизий. Вскоре они отправлялись на фронт, в первую очередь под Москву. История зафиксировала тот факт, что поражение гитлеровских войск под Москвой во многом было обеспечено участием в боях сибирских дивизий.

В сложной, даже критической обстановке на фронтах проходил парад войск 7 ноября 1941 года. Он начался не в 10 часов, как обычно, а в 8 часов утра, чтобы вражеская авиация не смогла в связи с погодными условиями нанести удар по Красной площади. Парад состоялся. Заснеженные колонны войск проходили по Красной площади и сразу же шли на передовую. Во второй половине дня состоялось торжественное собрание, посвященное 24-й годовщине Октября, оно проходило в подземном вестибюле на станции метро «Маяковская». С докладом выступил Сталин. Он сообщил о тяжелых событиях на фронтах и высказал уверенность в том, что враг будет разбит, победа будет за нами. Мы внимательно вслушивались в слова Верховного главнокомандующего Сталина, который был назначен на этот пост решением Политбюро ЦК ВКП(б), и мы твердо верили в то, что так и будет. Вот мы попадем на фронт — и обстановка там решительно изменится. Думаю, нашу молодую наивность и самоуверенность можно оправдать и простить. Действительность оказалась многократно суровей и тяжелей, чем нам казалось в училище. Но ведь нам было еще только по восемнадцать лет — романтическая пора начала взрослой жизни, пора юности. К сожалению, юности у моего поколения не было. Фронт сразу же бросил нас в тяжелую взрослую жизнь, как щенков в холодную воду. Многие, очень многие заплатили за неопытность самым дорогим — жизнью. Уцелели буквально единицы из нашего выпуска.

В 1988 году я был в санатории в городе Светлогорске Донецкой области и там увидел могилу своего однокашника и земляка с Алтая из Чарышского района Ильи Шуклина. Мы вместе пришли в училище и вместе выпустились. Я попал на Северо-Западный фронт, а он — на Юго-Западный. Здесь на Северском Донце шли ожесточенные бои, и Илья, командуя батареей в жестоком бою с танками врага, погиб героической смертью. Ему было присвоено звание Героя Советского Союза. Скромный букетик полевых цветов мы с моей супругой Анной Павловной положили на его могилу.

Учеба приближалась к концу. Проучились я и мои сверстники в училище всего шесть месяцев. Программа все время менялась. В общем, мои знания не намного отличались от знаний и навыков солдат первого года службы.

Нас одели в полевую форму, вместо шинелей выдали новенькие белые полушубки, теплое белье. Некоторые нетерпеливые курсанты уже прикрепили к петлицам по два «кубаря», хотя приказа еще не было.

Мы в этой новой форме проходили с неделю, иногда ходили в город. Многие увеселительные заведения были закрыты — шла тяжелая война, и было не до веселья. Поэтому в основном коротали время в училище.

Вскоре пришел приказ о присвоении воинского звания всем выпускникам «младший лейтенант». В соответствующих документах перед словом «лейтенант» чернилами от руки добавили две буквы «мл.», что означало младший. Мы получили законный кубик в петлицы, а некоторым с сожалением пришлось снять по одному.

Вскоре нас отправили на фронт. В первой половине января вечером мы погрузились в эшелон, состоявший из товарных вагонов (их в народе называли телятниками), и под звуки марша «Прощание славянки» наш эшелон тронулся в путь. Немногочисленные провожающие вытирали слезы, не зная еще, что многие, очень многие не вернутся к родным местам. Мы тоже этого не понимали, рвались на фронт, но беспокойство и неуверенность в будущем тревожили и нас иногда, в основном вечером, когда укладывались на нары спать. Никаких постелей, конечно, не было, посуды тоже, был дня на два или три сухой паек: сухари, сало, консервы, брикеты для каши. Днем молодость брала свое, и мы во всю молодую силу пели песни, открывая двери, когда проезжали станции.

Стояли сильные холода, печку топили практически непрерывно, но это не очень помогало. Спасал полушубок, который постепенно из белого превращался в серый, а затем в грязный. Да мы и сами выглядели не лучше — умыться было негде и нечем, на коротких остановках успеть бы в туалет да набрать ведро воды для питья.

До Свердловска весь наш выпуск следовал одним эшелоном, питались на продпунктах, обычно суп, чаще гороховый, и каша пшенная или перловая. Питание зависело от наличия на станции продпункта. Иногда удавалось и три раза в сутки поесть, а чаще всего два раза.

В Свердловске эшелон разделили; основная часть эшелона двинулась в сторону Уфы, Куйбышева, а два или три вагона направили в сторону Перми, Кирова, Ярославля, Москвы. В эту группу попал и я.

Вскоре оказалось, что продовольственный аттестат был выписан один на весь эшелон и он уехал в южном направлении вместе со старшим эшелона. Мы же не имели никаких документов на право питания, и на станциях нас отказывались кормить, приходилось приступом брать продукты. Обычно вмешивался комендант станции, и в конце концов нас кормили.

Вскоре подъехали к Ярославлю. На подступах к станции, где-то на другой стороне Волги, наши вагоны «застряли», мы вынуждены были пешком через Волгу по льду идти на станцию. Там у коменданта добились талонов на питание и пошли в город. Была зима, и особенно не разгуляешься; походили немного и пошли на станцию искать свои вагоны.

К вечеру двинулись дальше в путь на Москву, во всяком случае, мы так считали. Но утром оказалось, что мы находимся в Рыбинске. Оттуда проследовали дальше. Мы уже знали, что едем на Северо-Западный фронт, это Ленинградская и Новгородская области, места, где большая часть территории — леса и огромные болота. Штаб фронта располагался где-то в районе города Валдая, куда нам и надлежало прибыть.

Вскоре приехали на крупную железнодорожную станцию Бологое. Первое, что мы увидели, — это скопление эшелонов на станции. Тут была уже прифронтовая полоса. Бологое расположено на железной дороге между Москвой и Ленинградом. Здесь она пересекалась с дорогой из Рыбинска на Валдай и Псков. Наши два вагона поставили в тупик на станции Медведево, входящей в железнодорожный узел Бологое. Между Медведево и Бологое находилось озеро длиной километра три. На станции Медведево сравнительно со станцией Бологое было мало движения, так как отсюда шла дорога на Валдай, а там уже фронт. Старая Русса, расположенная на этой дороге, была у противника.

Вскоре в наших вагонах кто-то заболел, кажется, сыпным тифом. Нас направили на санобработку, в баню. Тут мы впервые за многие дни помылись. Мы были уже далеко не того вида, что в начале пути. Закопченные лица и руки, грязные полушубки, в общем, вид был, что называется, фронтовой, хотя пороха мы еще не нюхали. Правда, печки в вагонах топили толом, добываемым из противотанковых гранат, которые часто находили в вагонах на станции. На нашу группу наложили карантин и дальше ехать не разрешили. Мы продолжали жить в вагонах. Карантин продлился где-то недели три.

Заканчивался январь 1942 года. Вскоре в чистом утреннем небе послышался нарастающий гул самолетов. По гулу нетрудно было догадаться, что это вражеские самолеты, гул своеобразный, с завыванием. У наших самолетов он был другой.

Вскоре показались самолеты, идущие на станцию Бологое с трех сторон. Мы выскочили из вагонов и залегли в канаве поблизости от берега озера. Открыли огонь зенитные батареи, располагавшиеся недалеко от станций Бологое и Медведево. Вражеские самолеты, как на параде, строем подходили к станции и по очереди, сваливаясь в пике, страшно бомбили эшелоны на станции.

Самолетов было больше 70. Затем, выходя из пике, они выстраивались в круг и продолжали бомбить станцию. Часть самолетов наносила удар по зенитным батареям и станции Медведеве. Неподалеку от нас с грохотом разорвалась бомба, а потом начался обстрел пушками и пулеметами. К счастью, никто из нас не пострадал, целыми были и наши вагоны.

Вскоре, отбомбившись, самолеты противника улетели назад. Мы решили пойти в Бологое посмотреть, что там произошло. Картина была страшная. Развороченные пути, разбитые вагоны, много крови на снегу. Пристанционные постройки частью разбиты прямыми попаданиями бомб, а частью посечены осколками. На удивление вокзал остался целым, только выбиты стекла да следы от осколков. Это была первая бомбежка в моей жизни, и она запомнилась навсегда, я и сейчас ясно помню все, что там было.

Вскоре всю нашу группу отправили на станцию Выползово, это недалеко от Бологого. Здесь находился фронтовой аэродром, он был здесь и до войны. Рядом с аэродромом располагался военный городок, где жили семьи офицеров, а также солдатские казармы.

До окончания карантина мы жили в лесных землянках поблизости от Выползова, затем нас перевели в деревянные бараки поблизости от военного городка. К городку примыкало небольшое село и железнодорожная станция. В бараках были двухэтажные нары, на которых мы и размещались. Мне достался верхний ярус. В первую же ночь, вернее, рано утром началась бомбежка аэродрома и поселка. Одна из бомб упала недалеко от нашего барака. Со звоном вылетели стекла в окнах. Мы спросонья посыпались вниз на пол. При падении я где-то задел брюками за гвоздь, и в моих галифе образовалась солидная дыра.

Вскоре последовал вызов в отдел кадров, куда я и явился в порванных брюках, которые не успел зашить. За столом сидел лысоватый младший лейтенант лет тридцати пяти и исподлобья строго смотрел на меня (он, очевидно, был из запаса). Напуская командирскую строгость, он спросил: «Что это такое?», показывая на рваные галифе. Я тоже был младшим лейтенантом, поэтому сразу же ответил ему, что это вроде похоже на дыру. Он тут же принялся отчитывать меня за внешний вид. Мое замечание о том, что я не на танцах порвал брюки, еще больше подлило масла в огонь. Отведя душу, он задал мне несколько вопросов по артиллерийской терминологии. Я ответил, но он сам, очевидно, разбирался не лучше меня в этом деле. Короче говоря, когда запищал зуммер тылового телефона, который стоял у него на столе, он, указывая на него, спросил: «Что это такое?» Я ответил, он вновь спросил, какие полевые телефоны я еще знаю, я ответил: «УНФ, УНИ, «Эриксон». Удовлетворенный ответом, он сказал, что я назначаюсь командиром взвода связи артиллерийской батареи 69-го запасного артполка Северо-Западного фронта. От меня никакого согласия и не ожидали, выдавая это назначение как решенный вопрос. Мне ничего не оставалось, как получить предписание в полк. Позднее, через полтора года, на одном из фронтовых совещаний я, будучи старшим лейтенантом, встретил своего «благодетеля» — он был уже в звании полковника. Поскольку он был кадровиком, то времени даром не терял.