Воспоминания об Ильиче

ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ В ССЫЛКЕ (1897 г.)

Вследствие разрешения, выхлопотанного матерью, Владимир Ильич поехал в ссылку на свой счет. Это разрешение дало ему возможность не возвращаться в тюрьму после трех дней, на которые он и его товарищи по делу были выпущены для прощания с родными². (Все товарищи его, отправляемые по этапу, были вновь заарестованы и отправлены в ожидании назначения этапа в пересыльную тюрьму.) Таким образом, Владимир Ильич не только проехал свободно по железной дороге до Красноярска, с остановкой на два (фактически на четыре) дня в Москве, но прожил на свободе в Красноярске почти два месяца. Между тем партия просидела в пересыльной тюрьме в Петербурге с 17 по 20 февраля, в Москве с 21 февраля до 25 марта и в Красноярске с 4 апреля до 5 мая.

В том же номере «Пролетарской революции» за 1924 г. я рассказывала, что Владимир Ильич решил было, чтобы не иметь преимущественного положения перед товарищами и не расставаться с ними, присоединиться к партии в Москве, то есть заарестоваться там и ехать дальше вместе с этапом. Для этого он убедил мать подать прошение в департамент полиции о разрешении ему присоединиться к партии в Москве и ехать до Красноярска на казенный счет, с тем чтобы «дальше, до места ссылки, двигаться опять на свой счет». В № 3-м «Записок Института Ленина» т. Тихомирнов приводит это прошение моей матери от 18 февраля 1897 г., то есть на следующий же день по приезде нашем в Москву.

Помню, что мать подавала его очень против воли: долгое тюремное заключение брата и без того сильно измучило ее тревогой за его здоровье и силы. Естественно, что она боялась для него всякого, хотя и очень кратковременного, возврата в те условия. Кроме того, она чувствовала себя очень неловко, принужденная после усиленных хлопот о разрешении сыну ехать на свой счет просить о противоположном. Как видно из прошения от 18 февраля, она указывает и на состояние здоровья, не позволяющего ей ехать теперь с сыном, как она рассчитывала, и на непредвиденные денежные затруднения, — но все это было, конечно, и не могло не быть, сшито белыми нитками. Вследствие того что срок разрешенного пребывания в Москве истекал на следующий же день по нашем приезде в Москву, 19 февраля, была подана матерью телеграмма в департамент полиции с просьбой разрешить Вл. Ил. по случаю болезни матери остаться при ней еще неделю. Но все эти усиленные ходатайства попали в департамент полиции, как указано в примечании т. Тихомирнова в 3-м № «Записок», в неприсутственные дни масленицы и пролежали без движения до начала занятий. Мы ежедневно ждали ответа из Петербурга, но такового не было.

Между тем два разрешенных дня прошли, и Владимир Ильич отправился в московскую охранку, чтобы узнать, не было ли ответа из департамента полиции туда, а также когда будет отправлена партия из Москвы в Красноярск и когда он сможет присоединиться к ней. Но в охранке на дело посмотрели не так просто. Там Владимиру Ильичу заявили, что срок его пребывания в Москве истек и что он должен выезжать тотчас же к месту ссылки; ждать ответа на прошение и телеграмму не хотели ни в каком случае. Если же он хочет двигаться дальше этапом, то подлежит немедленному зааре-стованию и отправке в пересыльную тюрьму. Поставленный перед такой дилеммой, Владимир Ильич дал подписку о выезде на следующий же день, так как не желал рисковать, садясь на неопределенное время в тюрьму в ожидании прибытия партии и отправки этапа. Вместе с Влад. Ильичем зашел тогда в охранное отделение и мой муж, Марк Тимофеевич Елизаров. Помню, что вопрос в охранке о подписке, о выезде или о немедленном заарестовании был поставлен так остро, что и В. И., и М. Т. были очень довольны, что зашли вместе, ибо иначе все мы, домашние, не знали бы, куда делся Владимир Ильич и что сталось с ним, а это вызвало бы громадную тревогу для матери.

Таким образом, на следующий после визита в охранку день, 22 февраля, Владимир Ильич почтовым поездом на Тулу, в 2 с чем-то часа дня, двинулся из Москвы. Марк Тимофеевич Елизаров служил тогда на Московско-Курской жел. дороге и имел бесплатные билеты на себя, мать и жену. Через кого-то из сослуживцев он достал билет и для сестры, Марии Ильиничны, и, таким образом, мы почти всей семьей, за исключением брата, Дмитрия Ильича, поехали провожать Владимира Ильича до Тулы.

О совместном пути с ним из Петербурга до Москвы и затем до Тулы, о его кратком пребывании в Москве у меня ничего яркого не осталось в памяти. Время шло в обычной преддорожной суете, в сборах Владимира Ильича в дальний путь. Близких знакомых у Владимира Ильича в Москве в то время не было, наши избегали заходить в те дни. Но и Владимира Ильича я видела в Москве мало. Озабоченный тем, что нужных ему материалов для его работы — «Развитие капитализма в России» — он в Сибири не получит, В. И. старался не пропустить того, что может получить в Москве: для этого он ходил ежедневно в Румянцевскую библиотеку и делал там выписки.

Мне думается, что отчасти он поступал так и по другим соображениям или, может быть, вернее, ощущениям: привыкши за последние месяцы к правильным, размеренным занятиям, которые, несомненно, до большей степени сохранили его уравновешенность в тюремных условиях, он не захотел отходить от них круто, погружаться сразу в нервное ничегонеделанье, глотать сразу слишком много впечатлений после невольной тишины и однообразия Дома предварительного заключения. Может быть, и совершенно инстинктивно поступал он так, погружаясь на несколько часов в день в тишину и уединенность библиотечного зала. При всей своей выдержке он должен был чувствовать, как и все, после долгого тюремного заключения, что нервы взбудоражены, шалят, что не надо загружать их без необходимости обилием новых впечатлений. Я помню некоторые проявления нервности с его стороны в эти несколько дней пребывания его в Москве, он и сам упоминает о них в своем письме с дороги от 2 марта 1897 г. стремясь, очевидно, успокоить мать относительно своего самочувствия. И правильно, конечно, поступал он так. И хотя ему и жаль было, что не удалось поехать до Красноярска вместе с товарищами, но я думаю, что так вышло лучше для него, кроме всего прочего, и в смысле приспособления к условиям жизни на свободе. Ведь известно, как нервна бывала всегда публика, только что вышедшая из одиночек, оказавшаяся в общем помещении. Он так и писал матери из ссылки, что находит лучшим приезжать иногда повидаться с товарищами, побывать в городе, чем сидеть в нем постоянно. И это дало ему необходимый для его работы покой…

Люди, не захваченные так работой, не обладающие такой работоспособностью, а тем более люди, незнакомые с тюрьмой и с ее сложными переживаниями, не могут обыкновенно понять этого. Алексей Иванович Яковлев, с раннего детства бывавший постоянно в нашей семье, а в те годы студент 1-го или 2-го курса, говорит в своих воспоминаниях, что его особенно поразило, что, зайдя к нам в дни пребывания у нас Владимира Ильича, он не застал его дома, что уже потом вернулся он из Румянцевской библиотеки. Яковлев говорит, что был страшно удивлен, как это человек, только что отсидевший больше года в одиночной тюрьме, отпущенный на пару дней в семью перед трехлетней ссылкой, мог находить время, чтобы просиживать часами в библиотеке за выписками.

То, что Владимир Ильич был в нервном возбуждении, отметил и д-р Крутовский ехавший с Вл. Ильичем в одном поезде от Москвы до Красноярска. Как у человека очень энергичного, это проявлялось у него в настойчивости, с которой он требовал прицепки лишнего вагона к перегруженному поезду. По словам Крутов-ского, он воевал за это на каждой большой остановке от Тулы до Самары. И к удивлению рассказчика, добился своего.

Итак, мы расстались с Владимиром Ильичем 22 февраля 1897 г. в Туле. Он обещал писать домой часто и, действительно, писал нам чаще, чем в другие периоды своей жизни. Это объясняется как тем, что незанятость и одиночество ссылки больше располагают к письмам и дают больше досуга для этого, так и тем, что Владимир Ильич хотел частыми известиями хотя бы до некоторой степени успокаивать мать, очень тяжело переживавшую его заключение и с большой грустью отпускавшую его в далекую ссылку. По своему характеру — быть с тем из своих детей, обстоятельства для которого складывались хуже, — она непременно хотела поехать к Владимиру Ильичу весной, когда выяснится, куда его назначат, чтобы провести вместе с ним лето. С нею собиралась ехать и Мария Ильинична. Ильич всячески отговаривал мать от этого плана, и во всяком случае решено было, что она дождется подробного описания им дороги и условий жизни в назначенном ему пункте. Владимир Ильич поощрял больше план съездить нам обеим с мамой на лето в Швейцарию, куда убеждал сестру Марию Ильиничну ехать еще раньше, бросив гимназию, плохо отражавшуюся на ее здоровье. Этот план в конце концов и осуществился.

Во многих из писем, приводимых нами здесь, Владимир Ильич опять и опять указывает и на неудобства поездки матери в место его ссылки, и на дороговизну пути и в одном из писем прямо говорит, что ехать ей туда «не резон»². Ильич ехал в Красноярск без заездов и остановок; заявление Маслова в его воспоминаниях о том, что В. И. останавливался якобы в Самаре, неверно.

Д-р Крутовский говорит в своих воспоминаниях, что рекомендовал Владимиру Ильичу квартиру и пансион у Поповой, на Болыне-Каченской улице. Он там и поселился, и этот адрес дал нам. Там он и жил до отъезда своего из Красноярска, до начала мая. По словам Крутовского, это был пансион, где останавливались обычно приезжие ссыльные. Через них перезнакомился В. И. со всеми ссыльными, находившимися в то время в Красноярске (см. письмо его от 12 октября 1897 г., где он перечисляет их). Крутовский же дал ему письмо к купцу Юдину с просьбой разрешить Владимиру Ильичу пользоваться принадлежащей ему библиотекой, и Владимир Ильич стал регулярно путешествовать ежедневно в эту библиотеку — за две или за три версты от города, — собирая там весь имеющийся для его работы материал — не так много, как можно было бы ожидать от такого большого книгохранилища — писал он нам тогда, — но все же использовал все, что было можно. И он вел правильную жизнь, занимаясь каждое утро, делая ежедневно большие прогулки, о которых писал домой: много шляюсь, много сплю, все как быть следует.

Все его письма носят очень бодрый характер. Он хотел, конечно, успокоить мать, но и вообще он умел поддерживать в себе бодрое, работоспособное настроение. Кроме того, он любил всегда природу, длинные прогулки и писал нам о хороших весенних деньках, о недурных окрестностях Красноярска. По вечерам, для отдыха, он видался с другими ссыльными; в письме от 15 марта он писал, что познакомился с тамошними обитателями — «большей частью невольными», но он избегал, очевидно, как это и вообще было ему свойственно, долгого засиживания на народе, долгих разговоров. Публика была там больше народовольческая. Многие побывали на каторге. Новые тогда и для России социал-демократические взгляды вызывали среди ссыльной публики очень большие и страстные дебаты. Владимир Ильич, естественно, старался избегать их, зная, что стариков не переубедишь, а нервы у них измотанные.

Несколько позже Владимира Ильича приехала в Красноярск сестра Г. М. Кржижановского, Антонина Максимилиановна. Окончив фельдшерские курсы, она взяла место на вновь открывшийся в Красноярске переселенческий пункт. Она и была той Schwester, на адрес которой Владимир Ильич просил нас отправлять посылки и деньги. Прямо Ильичу отправлять книги было бы рискованно, так как, адресованные ссыльному, они подвергались бы более строгому просмотру, а пересылаемые деньги полиция обыкновенно удерживала из выдаваемого ссыльным пособия.

Антонина Максимилиановна рассказывает, что, приехав в Красноярск, она отправилась прямо с поезда к чиновнику по переселенческим делам, к которому должна была явиться. Тот сказал ей, что переселенческий пункт находится за три версты от города и что туда ей придется отправиться уже на следующее утро, а теперь надо подыскать себе квартиру. Молодая неопытная девушка, какой она была тогда, А. М. почувствовала себя очень беспомощной на улицах незнакомого города, над которым начали уже сгущаться сумерки. Куда идти? К кому обратиться? И вдруг она сталкивается с Владимиром Ильичем. Чрезвычайно обрадованная, бросается она к нему и начинает излагать ему свои затруднения, совершенно забыв ту невольную робость, которую чувствовала к нему. Он казался ей тогда недосягаемым авторитетом, и она сама удивилась потом той смелости, с которой бросилась к нему, единственно знакомому ей в этом чужом городе человеку. Подумав немного, Владимир Ильич сказал: «Хорошо, я отведу вас сейчас». И он отвел ее в квартиру на Мало-Каченской улице, в которой жило несколько человек учащейся молодежи и где она почувствовала себя сразу уютно и среди своих. Молодежь эта, кроме учебных занятий, читала «Капитал» Маркса и обсуждала прочитанное. Заходя в эту квартиру, Владимир Ильич принимал участие в их беседах.

Таким образом, Владимир Ильич находил себе занятие и на вечера и охотно вел разговоры, которые помогали выяснению взглядов и помогали росту молодой, желающей работать публики.

С нетерпением, как видно из писем, ждал Владимир Ильич прибытия партии товарищей по делу, шедших по этапу. Он запрашивал, чем вызывается задержка ее, просил меня сообщить, удается ли передавать книги, съестное, письма (см. письмо от 15 марта). Хотя Владимир Ильич подал прошение иркутскому генерал-губернатору при проезде его через Красноярск о разрешении ему дождаться назначения места ссылки в Красноярске, чтобы не делать лишнего пути до Иркутска, если ходатайство его о назначении Минусинского округа будет уважено, но писал, что ничего нет невозможного, что местное начальство направит и его в Иркутск, как отправило Ляховского (по этому же делу). В следующем из сохранившихся писем (от 26 марта) он сообщает уже о получении телеграмм как из дому, так и об отправке партии (25 марта); последней был рад «несказанно и сломя голову полетел к Schwester'y делиться радостью. Теперь мы считаем дни и «едем» с почтовым поездом, вышедшим из Москвы 25-го». Владимир Ильич рассказывал по возвращении из Сибири о том, как они с А. М. вышли навстречу поезду с партией и как жандармы стали отгонять их от вагонов. Удалось обменяться только краткими приветствиями с прибывшими: жандармы решительно погнали обоих прочь.

Наконец Владимир Ильич получил извещение (сначала частным образом, от Ляховского) о назначении его в Минусинский округ, а затем и о пункте — селе Шушенском, или, как Ильич называл его шутливо, «Шу-шу-шу». Отправился он туда пароходом вместе с Кржижановским, его матерью и Старковым в конце апреля, но до с. Шушенского пароход не дошел, часть дороги пришлось делать на лошадях.

В июле, в письме, посланном В. Ильичем сестре М. И. в Швейцарию, он, оправдываясь от ее упрека в ужасном негостеприимстве, описывает ей свою Шу-шу-шу. Он дает ей яркую картинку большого грязного и пыльного села в центральной полосе Сибири, окруженного кучами навоза, через которые обязательно нужно перебираться, в какую бы сторону ни выходил из села. Юмор этого описания, указывая на присущую автору бодрость, в то же время отмечает свойственное ему, всем его письмам из ссылки стремление успокоить, утешить мать, постараться примирить ее с его положением изгнанника. И в то же время описание села дается настолько реальное, что мы видим его как будто бы перед глазами, с его Саяновыми горами на горизонте, сравниваемыми с Монбланом над Женевой, с жидким леском, не дающим даже тени, с купаньем в постепенно мелеющих притоках Енисея, с тучами вьющихся надо всем этим комаров, от которых необходимо занавешиваться густо смазанными дегтем сетками.

И все же В. И., как он пишет той же сестре, благодаря ее за присылку какого-то материала, «больше шляется пока, чем занимается» откладывая занятия до осеннего и зимнего времени. Очевидно, он сам чувствовал, что долгое сидение в тюрьме и долгие занятия требуют основательного отдыха и основательного восстановления сил. Занятия охотой тоже встают на первый план. Он откликается на предложение Марка Тимофеевича доставить ему охотничью собаку, он пишет о пребывании у него Г. М. Кржижановского, которому разрешено было приехать погостить в Шушенское на десять дней во время рождественских праздников. В. И. писал, что для него ожидаемый приезд Кржижановского будет большим удовольствием. А затем он описывает совместную охоту, прогулки. Страстным охотником, таким, как два другие мои брата, В. И. не был никогда. Он сам писал (см. письмо № 6): «Если Сибири удастся сделать из меня охотника…»

Все время все письма пронизывает забота о книгах, о пособиях. Сестру Марию Ильиничну он просит делать ему некоторые выписки в Румянцевской библиотеке, она же делает для него «экстракты» из писем — очевидно, интересующих его писем к нам, а знакомым из его писем домой Так, он запрашивал М. Т., получил ли «чикагинец» (В. А. Ионов) пересланное ему Маняшей (М. И. Ульяновой) письмо его еще из Красноярска. Брата, Дмитрия Ильича, просит подписаться для него в какую-нибудь научную московскую библиотеку, например университетскую. Не знаю, из какой библиотеки, но, как видно из писем, Д. И. посылал ему некоторые подлежащие возврату книги. Это продолжалось недолго, ибо 7 ноября брат Дмитрий был арестован. Мне он поручает добывать некоторые книги из Петербурга через «директора» (Ст. Ив. Радченко), — поискать у букинистов или договориться с «писателем» (Струве) о том, чтобы часть гонорара за посылаемые В. И. статьи он употреблял на вновь выходящие книги, ибо только тогда, писал он, можно иметь достаточно своевременно новинки для работы, для рецензий… Просит он также всякие сочинения для переводов, которые собирался сам распределять среди «туруханцев, минусинцев и т. д.» (имея в виду Мартова, Кржижановского, Старкова, Федосеева и др. товарищей)… Постоянно возвращается к посылке ему его книг малой скоростью и очень беспокоится о них; просит выписать ему журналы, газеты; из-за границы просит посылать всякие «проявления» литературы; для начала хотя проспекты и каталоги: выражает желание приобрести оригиналы классиков по политической экономии и философии.

Очень интересовался начавшим выходить в 1897 г. под редакцией Струве марксистским журналом. В письме от 18 мая В. И. спрашивает меня, не знаю ли я что-нибудь о «распре» с редакцией золотопромышленника и К⁰. Это означает несогласие, возникшее между редакцией «Нового слова» со Струве во главе и редакцией «Самарского вестника» — Масловым и К⁰. Несогласие это, описанное в воспоминаниях Маслова, возникло по поводу мартовской книжки «Нового слова», первой под редакцией Струве и Туган-Барановского. Самаровестниковцы обвиняли «Новое слово» в сочувственном отношении к буржуазии, к либералам. Владимир Ильич и Федосеев встали тогда на сторону «Нового слова», в защиту которого писали Маслову и К⁰. Об одном из писем Влад. Ильича к нему Маслов говорит, что оно было написано в боевом тоне и кончалось словами: «Если вы хотите войны, то пусть будет война». Переписка эта, по словам того же Маслова, продолжалась до зимы 1897 г., до закрытия «Нового слова». Подробно говорить здесь об этом не место, но я также помню очень хорошо, что Владимир Ильич был тогда всецело на стороне «Нового слова», книжку которого (очевидно, мартовскую) «читал с громадным удовольствием» (см. письмо от 5 апреля).

Относительно своей «Шуши» Владимир Ильич неоднократно писал матери, что он ею доволен, что «Тесь», куда одно время мать — имея в виду общество товарищей, семейный дом Кржижановских — желала, чтобы он перевелся, и в смысле природы, и в других отношениях хуже Шушенского. В письме от 12 октября Ильич рассказывает о своей поездке в Минусинск: изредка ссыльным разрешалось поехать в город за покупками, полечиться. «Два дня, проведенные в Минусинске, прошли в беготне по лавкам, в посещении знакомых». И он перечисляет политиков, которые жили в то время в Минусинске и которых было довольно много — большинство народовольцы. «Повидал их почти всех, — пишет он дальше, — наиболее близкий мне Райчин, — товарищ по направлению. Думаю, что в зиму удастся еще раз съездить. Такие временные наезды, пожалуй, даже лучше, чем жизнь в Минусинске, который меня не тянет. Я вполне освоился с Шушей, с зимовкой здесь, о переводе не хлопочу и тебе не советую хлопотать».

Переписка конца 1897 г. была омрачена новой бедой в нашей семье — арестом брата Дмитрия. В. И. не раз высказывает в письмах, что, наверно, Митю скоро выпустят, что ведь не за что держать его долго ². И это не только для успокоения матери. Действительно, была группа молодежи, читавшая Маркса и только приступавшая к занятиям с рабочими, но зубатовские ищейки поспешили создать дело, и хотя закончилось все высылкой из Москвы в разные пункты, но продержали студентов девять месяцев, при гораздо худших условиях заключения, чем в Петербурге, — при полном запрете передач съестного, при страшно скупом и произвольном разрешении книг, при двух только, да и то за решеткой, свиданиях в месяц. Мать мою, не отдохнувшую еще от предыдущего несчастья, заключение брата Дмитрия измучило особенно, так как здоровый и жизнерадостный юноша страшно томился от отсутствия воздуха и движения, и мать, перед глазами которой стоял все время пример сошедшего безнадежно с ума Запорожца в московской тюрьме, трепетала за такую же участь для брата.

Насчет книг В. И. успокоился: он получил привезенные мною, по его заказу, книги из-за границы, он получил много и русских книг, в том числе взятых Дмитрием Ильичем в научных московских библиотеках, и он писал (см. письмо от 10 декабря), что «теперь мне книги не спешны» ³, так что нам в тот год удалось удовлетворить даже его жажду в книгах. Получая русские и иностранные библиографические листки, он следил за всей выходящей литературой и советовал мне взяться за перевод книги Labriola с итальянского. «Оригинал — итальянский, и Каменский в «Новом Слове» говорит, что перевод французский не везде и не вполне хорош» ⁴. Но перевод этот был уже заказан — кажется, «писателем», то есть Струве, с французского и мне переводить его не пришлось.

Во время моей летней поездки за границу я познакомилась с членами группы «Осв. труда», отвезла им привет от Владимира Ильича. Они с большим интересом расспрашивали о нем и просили передать ему, что никто в России не пишет так хорошо для рабочих, как он. Я сообщила это ему, конечно, в конспиративном — молоком с водою или химией написанном письме в книге, в номере журнала или в каталоге, как писала ему из-за границы. По поводу этого отзыва Владимир Ильич написал мне таким же способом, что одобрительный отзыв «стариков», то есть Плеханова и Аксельрода, о его писаниях для рабочих для него ценнее всего, что он мог бы себе представить.

Эти слова Вл. Ильича в его письме от 16 августа к П. Б. Аксельроду ¹ доказывают, какое большое уважение питал в то время Вл. Ил. к обоим основателям группы «Освобождения труда». Вернувшись из-за границы в 1895 г., он много рассказывал мне о них, советовал съездить также познакомиться. В начинавшихся разногласиях с «Раб. делом» В. И. встал тотчас же на сторону Плеханова и Аксельрода вполне и всецело. В особенно мягких тонах говорил он об Аксельроде, сказав даже, что тот напомнил ему покойного отца. «Отношение Плеханова было также вполне хорошее», говорил он мне, но с ним чувствовался все же некоторый холодок, а с П. Б. совсем простые, дружеские отношения установились. И В. И. рассказывал мне о прогулках за город, о беседах с видимым удовольствием и большой теплотой… Как видно из переписанного мною письма Ильича, речь шла о том, чтобы он посылал писания для рабочих за границу, группе «Освобождение труда» для напечатания, и обсуждался вопрос, каким образом наладить это. В. И. писал, что знает только один способ — химией, но что трудно найти переписчика. Аксельрод считал этот способ чересчур кропотливым и предлагал другой, какой я уже не помню, но, очевидно, он не был принят ни мной, ни Ильичем, ибо регулярной отправки писаний, как предполагал Аксельрод, не последовало, а некоторые работы, как «Задачи русских с.-д.», вышедшие за границей, были переправлены, тщательно заделанные в переплетах, с верными оказиями и, помнится, почтой на верные адреса. Даже личная переписка с Аксельродом ни у Ильича, ни у меня регулярно не установилась.

Вообще Аксельрод был очень неаккуратен и рассеян в отношении переписки, и я недаром опасалась, что как он, так и особенно лицо, которое он найдет для переписки с химических писем, не сумеет соблюсти ту чрезвычайную конспиративность, которая одна только давала возможность В. И-чу писать свои работы даже в тюремных условиях. За время же пребывания его в Сибири мы постоянно вели переписку химией; я послала ему таким образом «Кредо», он «Антикредо» и еще что-то, что я переправляла за границу для издания, но точно, что именно, не помню.

Все более интересное, не только партийное или нелегальное, я, ездившая время от времени в Петербург, видавшая людей, приезжавших оттуда, из других городов, из-за границы, описывала Ильичу на наших «weiss auf weiss» на листках каталогов, ненужных книг, последних страничках журналов, иногда даже неразрезанных, чтобы еще больше отдалить подозрение в возможности каких-либо шифрованных сообщений. Ни разу за все три года ссылки Ильича ни одно из таких писем не пропало, не обратило на себя внимания. Никто, кроме самых близких людей, не знал, каким способом идет переписка. Все имена, кроме того, шифровались. Помню, что я описывала стачки Московской и близлежащих губерний. Рабочие поднимались тогда по провинциям еще туго — каждая стачка была событием. Многие залегли в памяти. Так, на одной небольшой текстильной фабрике рабочие возмутились плутнями хозяина, тем, что он пускал в ход при перемерке сдельной работы аршин в 17 вершков, и торжественно обрезали его. Большой подъем вызвала у меня стачка и в Гусе-Хрустальном. Помню, что я писала по поводу нее: «Шевелится вся мужицкая Русь» — и что Ильич с особенным удовольствием откликнулся на это письмо.

Пролетарская революция. 1929. № 2–3. С. 191—202