Восстание в Гурии

I

Какая прохладная ночь! Я в одном платье, мне холодно, — Прижмись к моему сердцу, милая, согреешься!

— К сердцу? Нет, Симон, нельзя! Сердце юноши, как море! Мало ли что оно может тебе подсказать! А до свадьбы еще далеко, свадьба наша еще за девятью горами!

— Обидно, что ты мне не веришь, Мана! Как ты можешь так скверно думать обо мне. Значит, по твоему, у меня нет совести, если ты допускаешь, что я могу нечестно поступить с тобой до свадьбы? А, к слову сказать, вопрос о нашей свадьбе не так безнадежен, как ты думаешь. Вчера я нарочно завел разговор о тебе при моих родителях, расхваливал тебя и сказал: «Любому дворянину не стыдно жениться на ней». «Нет, право, в нашей деревне не найдешь девушки равной Мане»,— поддержал меня мой отец. «А раз хороша, значит моя!» — подумал я. Поговорю с ними вот так еще раза два-три, а там и откроюсь: Мана моя, и я женюсь на ней. Думаю, не откажут. А откажут, ты ведь все равно моя!

— Твоя, Симон, твоя! Что бы ни случилось со мной, все равно твоя. Хоть рассеки сердце мое пополам, оно. твое. Не обижайся, если иногда недоверие закрадывается в мое сердце.

— Нет, ты должна доверять мне, Мана! Дай расцелую твои глаза, шею, грудь!.. Вот так! Только поцелую, больше ничего. Ведь мы с тобой до венчания,, как брат и сестра.

Так говорили друг с другом Мана, крестьянская дочь, и юный дворянин Симон. Девушке шел семнадцатый год. Не очень высокая, тонкая и стройная, с большими голубыми глазами и легким румянцем на белом лучистом лице, она могла бы тронуть своей красотой даже сердце старого отшельника.

Симону было лет двадцать. Это был юноша среднего роста, красивый, кареглазый, с каштановой бородкой. Симон, как близкий сосед, с детства знал родителей Маны и вел дружбу с ее братом Бесиа. Он часто заходил к ним в дом и постоянно встречал там Ману.

«Как красива эта крестьянская девочка! Как она умна! Как хорошо она играет на чонгури, как хорошо поет! Ни одна девушка не сравнится с ней!» — давно уже думал он о Мане.

А потом незаметно эти думы его перешли в любовь-Юный дворянин стал поклонником «мужички». А Мана, заметив, что она любима этим красивым дворянином, и сама запуталась в сетях любви. И когда Симон признался ей, что любит ее и хочет жениться на ней, она, конечно, не отказала ему.

Они были молоды, они были счастливы, они любили друг друга и, казалось, им следовало бы повенчаться как можно скорее. Но этому мешало серьезное препятствие — родители Симона, которым он пока еще не решался открыть свое намерение жениться на крестьянской дочери Мане. Это непреоборимое препятствие заставило Ману и Симона отложить свою свадьбу до той. поры, когда какой-нибудь счастливый случай вынудит родителей Симона благословить их на брак. Они дали, друг другу честное слово в том, что Мана никогда не выйдет замуж ни за кого, кроме Симона, и Симон никогда не женится ни на ком, кроме Маны.

Им хотелось почаще видеться, и они уговорились встречаться до свадьбы по три раза в неделю. Боясь, что днем их может заметить дурной человек и пустить о них в народе плохую славу, они решили встречаться по ночам, когда вся деревня спит. Правда, и ночью страх не покидал их; они боялись, как бы об их встречах не узнал вспыльчивый Бесиа, брат Маны; но сила любви была столь велика, что даже страх не мог заставить их отказаться от встреч.

Во время одного из таких свиданий мы, читатель, « познакомились впервые с этими влюбленными. Луна, которая в таком почете у всех влюбленных, спесиво висела на чистом небе во всей своей величавой округлости и, возвращая взятые у солнца взаймы лучи, серебрила землю. Трели соловья, певца влюбленных, не умолкали.

Был еще и третий свидетель любовного воркования Маны и Симона, он сидел возле них и смотрел на них с обожанием: большой верный пес Маны, которого она выкормила своими руками. Он постоянно бодрствовал, охранял их и кидался со свирепым лаем, на малейший шорох.

— Ты думаешь, я бы не рада была прижаться к твоей груди? — говорила Мана Симону, когда тот привлекал ее к себе. — И у меня такое же сердце, как у тебя. Но боюсь я, Симон, стать посмешищем людей. Ты упрекнул меня, что я не доверяю тебе. Нет, я тебе доверяю, но когда я задумаюсь, кажется мне, что не быть нам мужем и женой. Подумай сам, ты из дворянского рода, а я простая крестьянка! Нет, наша любовь — только сон...

— Мана, зачем ты сама мучаешься и мучаешь меня — обиженно возразил Симон.— Дворянское и крестьянское звания, оба выдуманы людьми, а наша с тобой любовь родилась в наших сердцах, и ничто не может убить ее, пока мы с тобой живы. Она умрет только вместе с нами. Дворянин, ты говоришь? Ни в грош я не ставлю свое дворянство! По правде сказать, даже княжеское достоинство — вздор. Сегодня я дворянин, завтра мужик, а мой мужик может стать дворянином. У одного отнимут, другому дадут, а на самом деле все мы равны. Ты удивляешься? Думаешь, долго ли нам крестьянами стать? Я слышал, что наш прадед был простым крестьянином.

— А как же он сделался дворянином? Не легко ему это далось, вероятно? — с любопытством спросила Мана.

— Нет, очень легко. Говорят, однажды царица, принимая своих сановников, издала непристойный звук, да так громко, что это могло уронить ее достоинство» Но тут случился один из наших предков, очень ловкий мужик. Он принял на себя ее вину и, выступив на середину залы, громко сказал: «Мой подлый желудок так опозорил меня сегодня среди стольких достопочтенных господ, что мне отныне не стоит жить на свете. Накажите меня, как я того заслуживаю...» «Но за то, что ты оказался столь воспитанным и нашелся, как извиниться перед нами, я дарую тебе дворянское звание», — поспешила царица вознаградить того, кто взял на себя ее позор и спас ее честь. Вот таким путем добыли себе дворянское звание наши предки, — закончил Симон свой веселый рассказ.

— Ну, и шутник же ты, Симон, — воскликнула Мана, которая не могла удержаться и весело хохотала во время рассказа Симона. — Уморил меня со смеху! У царицы живот разболелся, а вам дали дворянское звание! Будто так и раздавали дворянство — по несварению желудка?

— Ей-богу, Мана, было так! Не мы одни таким способом пролезли в дворянство.

— Нет, Симон, ты наслышался клеветы. Кому быть господами, а кому мужиками, то положено на небе и там распределяется.

— И меня прежде так надували, но когда я повнимательнее посмотрел на дело, оказалось, что это — ложь.

— Ты этим хочешь обнадежить меня?

— Я хочу обнадежить тебя тем, что, мы любим друг друга и звание дворянина или крестьянина нас с тобой не касается. Ты жена моя и я муж твой. Пусть забирает себе мое дворянское звание тот, кому оно нужно. Если отец и мать мне помешают поступить по-моему, пусть они остаются со своим дворянством, а мы с тобой уйдем от них тайком и будем жить одни.

— Да, Симон, хорошо бы уйти отсюда, а то, знаю я, не дадут нам жить в нашей деревне.

— Будь спокойна, Мана, мы принадлежим друг другу и нет на свете силы, которая могла бы разлучить нас.

— Кто знает, Симон. Не годится говорить, что нет на свете силы, которая могла бы разлучить нас...

— Ну, какая, скажи?

— Я не знаю, но... тысячи неожиданностей...

— Ты то удивляешь меня своей смелостью и решимостью, Мана, то своей безнадежностью и робостью! Что в самом деле...

Симон хотел сказать еще что-то, но звуки колокола, четко прозвучавшие в ночной тишине, оборвали его речь.

— Что с тобой? Что случилось? — спросила Мана.

— Звон!..

— Ну да, звонят в церкви...

— Это набат! Он сзывает всех на сход! Сейчас выйдет из дома Бесиа и увидит нас... Мана, проберись домой...

Мана поднялась, чтобы идти домой, но дверь скрипнула и оттуда вышел рослый юноша. Это был Бесиа, единственный брат Маны.

Они испугались и прижались к стволу большого орехового дерева, словно хотели влезть на самую его вершину. К счастью, Бесиа их не заметил и прошел мимо.

— Господи, благодарю тебя, что ты спас нас!— протоптала Мана.

— Испытания и страхи всегда сопровождают любовь, Мана! Но и я должен идти к церкви. Я обязан быть там.

— Симон, если ты любишь меня, скажи мне, что Гам творится? Почему в этом году у вас столько сходов?

И все по ночам. Я спрашивала у Бесиа, а он рассердился и сказал, что это не бабье дело.

— Я бы все тебе открыл, Мана, но я на иконе присягнул свято хранить тайну. Прости меня, но не проси, не могу сказать.

Она сначала обиделась, но потом, помолчав, сказала:

— Если от этого тебе будет плохо, не говори.

На прощание Симон еще раз горячо расцеловал Ману, затем схватил свое ружье и поспешил туда же, куда несколько минут назад пошел Бесиа.

Мана прислонилась к стволу ореха и глядела вслед уходящему Симону, ружье которого поблескивало в лунных лучах. Когда Симон растворился в темноте, она грустно повернулась к собаке и сказала:

— Курша, верная Курша, Симон ушел от нас, что нам делать здесь одним! Пойдем и мы...

Собака завиляла хвостом и влажным языком лизнула белую руку Маны. Но вдруг повернула голову, к чему-то прислушалась и с сердитым лаем бросилась к кустам. И сразу же все собаки во всей деревне залились ожесточенным лаем.

Дрожа от страха, Мана побежала к дому. Украдкой вошла она в дом через черный ход и легла в постель. Никто из домашних ничего не слышал.

Засыпая, она старалась отгадать, на кого так злобно лаяли собаки. А тем временем Симон уже подходил к церкви святого Георгия Горского.

Церковь эта стояла на одном из тех холмов, которых так много в Гурии. Это было небольшое четырехугольное здание каменной кладки, обшитое дубовым тесом. Если бы вы спросили прихожан, кем выстроена эта церковь, они, не задумываясь, ответили бы вам, что она выстроена при царице Тамаре, что сама Тамара повелела своим зодчим возвести ее именно на этом холме и что холм, на вершине которого она стоит, образовался из земли, соскобленной с туфелек придворных дам, сопровождавших царицу Тамару.

Великая царица Тамара прибыла в Гурию и как-то заночевала в нашем селе. Утром, перед ее отъездом, с туфель ее придворных дам счищали грязь и грязи оказалось так много, что вырос холм. Царица, увидев это, приказала своим каменотесам возвести на холме храм. Так утверждают местные жители. Однако, никакого доказательства справедливости своих рассказов никто из рассказчиков привести не может. Они ссылаются на рассказы своих предков, по невежеству своему твердо веря во все, что слышали от старших.

В народе хранится множество преданий о чудесах, которые творила в старину икона святого Георгия из этой церкви. И старые и молодые охотно рассказывали, что икона эта обратила в камень волка, задравшего жертвенного тельца; что по молитве монашенки, жившей в кельи у церкви, икона поломала крылья коршуну, пытавшемуся унести цыпленка; что один человек, срезавший в ограде церкви прут, придя домой вечером, тяжело заболел и все кричал, что его убивает святой Георгий, пока не принес этой иконе в жертву быка; и еще тысячи подобных чудес. Но никто из них не мог бы объяснить, почему эта икона не хочет творить таких же чудес и в настоящее время, какие она творила в старину.

Икона эта была замечательна еще тем, что оклад ее был сделан из золота и унизан драгоценными каменьями.

Перед церковью на тиссовом столбе висел небольшой колокол, купленный лет двадцать-тридцать назад на средства, собранные среди прихожан. Прежде вместо колокола народ сзывали ударами в било: колотили самшитовым молотом в щит, выструганный из липы. Перед обедней пономарь ударял молотом по щиту, и, услышав этот неблагозвучный стук, богомольный люд стекался, в храм. Густой дремучий лес вплотную подступал к храму, и пройти к нему можно было только по узкой тропке.

Два больших вековых дерева — липа и тисе — осеняли храм; их листва живописно ниспадала прямо на кровлю. Если бы одно из этих деревьев свалилось во время бури, храм был бы разрушен. Но никто не осмеливался срубить эти деревья, так как верил, что на их ветвях отдыхает священная жар-птица, и следовательно деревья эти тоже священны.

Когда Симон подошел к церкви, в ее ограде уже собралась довольно большая толпа. Чернобородый мужчина со смелым лицом озабоченно спрашивал: «Кто еще не присягнул? Ведите его сюда! Пусть присягает!»

Рядом с ним стоял священник и держал в руках клочок бумаги, по которому читал слова присяги, повторяемые вслед за ним присягающими. Между ними, прямо на земле, стояла икона святого Георгия. Какой-то седой старик, дергая за веревку, мерно раскачивал язык колокола и звонил.

К иконе подходили те немногие, которые еще не успели, присягнуть. Священник приводил их к присяге. Он брал с них клятву, что они никому ничего не расскажут и будут делать все, что им прикажет сход. Тех, кто возражал против такой присяги, заставляли присягать криками и угрозами. Вновь присягнувший целовал сперва икону святого Георгия, а затем шел целовать другие иконы внутри храма, двери которого были открыты... Оттуда лился слабый свет восковых свечей.

— Вот и Симон явился! Теперь все! — воскликнул кто-то,

Что ты, Симон, все опаздываешь! — упрекнул его Бесиа.

— Нездоров, потому и опоздал, — оправдывался Симон. — А что, разве я тут так нужен? — спросил он.

— Конечно, нужен. Бесиа посоветовал нам послать наших людей опросить совета к одному очень ученому человеку, вот мы и выбрали от дворян Иване и тебя, а от мужиков — Бесиа, Петре, Атармиза и еще троих. Вы должны сначала привести этого мудреца к присяге, а потом порасспросить его о нашем деле, —сказал ему старик.

— Симон, — сказал Бесиа, — я предложил -посоветоваться с Георгием. Как тебе нравится мое предложение?

— С Георгием! С ним стоит посоветоваться, он человек очень просвещенный! — ответил Симон.

— А почему я не знаю этого вашего Георгия, если он такой ученый? В Гурии нет ни одного знатного дворянина, которого я не знал бы! — надменно сказал безбородый человек с хитрым лицом; это был дворянин Иване, который должен был сопровождать Симона и Бесиа.

— Ступайте к Георгию, может он что хорошее и посоветует,— заговорили в толпе.

— Ступайте, ступайте!

— Ну, что ж, пойдем! — сказал Бесиа. Но Иване воскликнул:

— Я не могу идти без моего слуги Козиа.

— А где он? Почему Козиа нет здесь до сих пор?— шумели в толпе.

— Куда-нибудь воровать отлучился,— проговорил кто-то в толпе.

В это время в ворота церковной ограды вошел широкоплечий молодой человек с неприятным лицом. Его узкие, глубоко сидящие глаза свидетельствовали о бесстрашии и о злом нраве. Это и был Козиа, дворовый человек помещика Иване.

— Вот, наконец, и Козиа! Удостоились, дождались. Идем! — сказал Бесиа, вскинул на плечо ружье и пошел первым.

— Пойдем, Козиа! Видишь, этот бездельник Бесиа вертит сходом, как хочет. Что поделаешь, нельзя ослушаться. А куда он, туда и Симон, — сказал Иване своему слуге и с недовольным видом поплелся за Симоном и Бесиа.

— Симон приходится ему зятем, вот и увязывается за ним, — со злой усмешкой ответил Козиа.

— Как зятем, что ты болтаешь?

— Он влюблен в сестру Бесиа.

— Ты правду говоришь?

— Конечно, правду, он каждую ночь с нею гуляет. — А хороша она?

— Такой до сих пор и не видывал. Красавица, и только!

На лице Иване появилась недобрая улыбка, eго колючие серые глаза сверкнули. Видно, в сердце этого пожилого помещика гнездились страстишки.

— Послушай, Козиа!

Он хотел что-то сказать своему слуге, но в это время идущие впереди Бесиа и Симон остановились и стали поджидать их. Иване сразу переменил разговор:

— Видишь, Козиа, как изменились времена. Дворяне за мужиком пошли.

— Делать нечего, Иване, сегодня на нашем сходе мужиков было много, а нас, дворян, мало. Пришлось нам слушаться мужиков, — сказал Симон весело.

— Вот я и послушался...

— Ты чего обижаешься, Иване! Тут дело не мое и не твое, дело мира. Оно и должно идти так, как мир хочет, — сердито сказал ему Бесиа.

— Разве ты и есть мир? — криво усмехнувшись, спросил Иване.

— Как это я один могу быть миром? Я свое мнение высказал, сход одобрил его и послушался меня. Если другой предложил бы что-нибудь получше, мое мнение отвергли бы, предпочли бы то, другое. Так и творятся мирские дела, их нельзя решать «по-моему» или «по-твоему».

— Погоди, скоро сам убедишься, много ли ума у твоего схода и много ли в нем проку, — буркнул про себя Иване и замолчал.

После ухода Бесиа и его товарищей еще часа два кипел народ в ограде церкви, присягнуло еще несколько человек, а потом дьякон поднял икону, внес ее в храм, запер двери и объявил народу, что можно расходиться по домам. Народ послушно разошелся.

II

Пока герои нашей повести, Бесиа и его товарищи, идут за советом, мы расскажем читателю вкратце о том, по какому делу собирался народ в ограде храма и для чего требовали от него присяги.

С той поры, как маленькое Гурийское княжество воссоединилось с Россией, князья, управлявшие нашими братьями кобулетцами и аджарцами, издавна продавшиеся Турции, очень боялись, что русские, укрепившись в Гурии, предпримут поход против них и освободят от них их народы. Турецкий султан платил этим князьям хорошее жалованье за то, что они продали свой народ. Вступление России в Гурию огорчало кобулетских и аджарских князей уже одним тем, что на границе между Гурией » Турцией русские поставили бдительную и мощную охрану, после чего кобулетско-аджарские абреки не могли с прежней безнаказанностью грабить население Гурии.

Вот почему кобулетско-аджарские князья всеми средствами старались изгнать из Гурии нежелательных соседей — русских.

Для осуществления своих надежд они старались посеять вражду между русскими и населением Гурии.

«Когда Гурия восстанет против России, мы тоже пошлем свои войска и прогоним русских из Гурии», — думали кобулетско-аджарские князьки.

С этой целью они водили в ту пору дружбу с гурийскими дворянами и князьями, большинство которых находилось с ними в близком родстве, бранили при них русские обычаи и порядки, а султаново царство расхваливали, как рай. Долго плели они эту политическую сеть. Но население Гурии плохо поддавалось их уговорам. Правда, по двое-трое человек из гурийского дворянства они переманивали ежегодно на свою сторону, обращая их во врагов русских, но что могут значить два-три человека по сравнению со всем народом? Их измена ничего не меняла.

Но вот наступил 1841 год. Хитрый кобулетский бег Хасан Тавдгиридзе зачастил в гости к своим родственникам, гурийским князьям. Письма, которые тайно ходили по рукам среди гурийского дворянства, доказывали, что он приезжал не только за тем, чтобы проведать, свою родню.

Среди гурийских дворян вдруг ни с того, ни с сего стали прославлять Хасана Тавдгиридзе, как великого героя. У старых и малых на устах было имя Хасан-бега, все возносили ему хвалу. Даже сочиненная этим бегом песня «Хасанбегури» распевалась по всей Гурии; тот не считался певцом, кто не умел петь «Хасанбегури». Почти все знатные гурийские юноши были знакомы с этим бегом.

И ловкий Хасан-бег, расхваленный своими лазутчиками, достиг своей цели. Он сумел настроить гурийских дворян против русских.

Но как быть с народом, с крестьянством? Крестьянство ненавидело турок и было верно России. И вдруг царское крепостническое правительство словно нарочно само пошло навстречу Хасан-бегу. Оно обложило гурийских крестьян непосильным налогом.

Как раз этого и хотел Хасан-бег. Народ возмутился, и коварный Тавдгиридзе воспользовался этим. Он обещал гурийцам помощь оружием, порохом, людьми, деньгами и в 1841 году поднял восстание гурийцев против России.

Месяц прошел у гурийцев в лихорадочной подготовке к выступлению, в сходах, принесении присяги и прочих приготовлениях.

После этих пояснений читатель, разумеется, поймет, что означали эти клятвы и собрания, о которых мы упоминали в первой главе.

III

Полночь уже миновала. Полный месяц глядел прямо с середины неба. Бесиа шел впереди. Они двигались мимо дворов, огороженных плетнем.

— Георгий, верно, спит,— сказал Бесиа.— Трудно разбудить его так, чтобы не. услышали домашние. Но возвращаться ни с чем нельзя. Я тихо войду во двор, окликну Тамару и попрошу ее вызвать к нам Георгия. А вы подождите здесь, не шумите, а то вас почует собака.

Бесиа, как белка, вспрыгнул на плетень, перескочил во двор и исчез во мраке.

— А Бесиа заколдовал собаку что ли? — спросил Иване.

— Нет, Бесиа здесь свой человек, — сказал Симон. Через несколько минут Бесиа вернулся.

— Вызвал его,— сообщил он,— идемте.

— Собака нас не разорвет? — спросил кто-то робко.

— Ты собираешься громить русскую армию, а щенка боишься! — шутливо ответил Бесиа, перепрыгивая через забор и открывая остальным ворота изнутри.

Они вошли в просторный двор. При лунном свете в нем легко можно было различить очертания нескольких зданий, среди которых виднелся большой красивый деревянный дом.

— К какому зданию нам идти? —спросил Иване.

— А вон к тому, глухому, где прежде жила дворня, — ответил Бесиа, идя вперед.

Из чуть приоткрытой двери брезжил слабый свет.

— Пожалуйте сюда! Сейчас будет и Георгий. На счастье ваше он еще не спал. Он читал, иначе я не посмела бы разбудить его. Сам-то он не сердится никогда, прибавь ему, господи, и мои дни. Такой он у нас добрый, будто мы ему братья и сестры родные, а не слуги. Но зато барыня, барин, те рассердились бы, — как посмела, мол, будить его! — говорила им женщина средних лет с приятным лицом, встретившая их у порога.

— Собак ты куда дела, Тамара? — спросил ее Симон.

— Дала им кукурузных лепешек и заперла, — ответила женщина. — А вы садитесь, господа мои, — захлопотала она. — Вы изволили пожаловать в такой час, что и принять вас некому, как подобает. Если бы барыня или барин не спали, они обрадовались бы вам и уже, конечно, без хлеба и вина вас не отпустили бы. Видно, важное у вас дело, если ночью себя обеспокоили! Написать надо что-нибудь, вероятно. А Георгий не любит писать всякие прошения. Это ему смерть. А для себя пишет много и читает... И все без отдыха. Иной раз уже давно за полночь, а он все пишет, читает. Трудно ученому человеку, ой, как трудно!

Бесиа с друзьями присел на пыльную тахту, тянувшуюся вдоль стены. Тамара не садилась и ежеминутно снимала щипцами нагар с фитиля светильника, который горел так тускло, что, казалось, вот-вот погаснет. В ожидании Георгия все молчали; в доме царила полная тишина. Но вот послышались шаги. Крестьяне заранее встали, Симон и Иване продолжали сидеть.

Дверь тихо отворилась. Вошел невысокий молодой человек с небольшой бородкой. От ночной прохлады он кутался в плед. По нежной коже лица и по мягкому выражению глаз было видно, что он вырос в ласке и холе.

Когда Георгий вошел, Симон и Иване тоже поднялись ему навстречу. Иване ждал, что к нему будут обращены особые знаки почтения, однако, Георгий запросто поздоровался со всеми и сам присел на скамью. Это несколько озадачило Иване, он счел это неуважением к себе, но Георгий ничего не заметил и пригласил гостей садиться. Иване, Симон и Бесиа сели на скамью, остальные продолжали стоять.

— Ты, Иване, старший среди нас, ты и начни. 0бъясни Георгию, зачем мы к нему явились, — сказал Симон.

Иване не заставил себя долго просить, , так как в самом деле он считал себя старше и важнее остальных. Он кашлянул, хотел начать говорить, но заметил Тамару и умолк на полуслове.

— Побудь немного на дворе! — предложил он ей.

Та послушно вышла.

— Георгий, — начал Иване, — я не знал тебя раньше, но мои товарищи говорят, что ты человек ученый, и вот мы пришли к тебе за советом... Однако... прости нас... ты должен сначала принести присягу, что не выдашь нас никому.

— Если вы мне не доверяете,—с удивлением сказал Георгий,— вы можете не говорить при мне о вашей тайне.

— Нет, не то, что не доверяем. Но это дело общественное и мы не отважимся говорить о нем так просто.

— Если вы еще не знаете, советоваться ли вам со мной или нет, идите с богом и не говорите мне ни о чем, — повторил Георгий.

— Совет твой нам необходим, — сказал Бесиа, — а присягу, по-моему, с тебя можно и не брать.

— Мы только зря надоедаем . Георгию, — поддержал его Симон. — Спросим его, о чем хотели спросить, и отправимся обратно своей дорогой.

— Если бы дело касалось только нас, мы разве посмели бы требовать присягу, — сказал один пожилой крестьянин. — Но дело это народное, в нем все участвуют, и присяга нам необходима.

Любопытство ли разобрало Георгия или его умилили слова старика, но после некоторого колебания он сказал:

— Хорошо, я исполню вашу просьбу. Я согласен принять присягу.

Загорелый крестьянин, -по имени Петриа, извлек из-за пазухи зашитую в красное сукно иконку и поднял ее над головой.

Все, кроме Георгия, сняли шапки и перекрестились. Иване передал Георгию клочок бумаги, на котором был написан текст присяги. Георгий прочитал вслух: «Господу животворящему даю зарок: не предавать ни заговор, ни товарищей моих, по силам моим стараться содействовать общему делу, не щадить для этого дела ни жены, ни детей, ни родни, ни жизни своей. Если нарушу клятву эту, да на- рушит разум мой господь-бог, отец и сын, и дух святой, и все ангелы его. Целую икону. Аминь!»

— Не понимаю, о каком деле и о каких товарищах здесь идет речь, — сказал Георгий, удивляясь все больше.

— Не понимаешь?—спросил Иване.

— По правде говоря, не понимаю.

— А вот я тебе расскажу, — сказал Иване. — Наша страна находится в большой беде. Наших крепостных крестьян обложили налогом и нас, дворян, с каждым днем урезают в правах. Если продлится господство России еще двадцать-тридцать лет, нашу страну не узнаешь. До сих пор мы терпели, держали язык за зубами, но терпение наше лопнуло. «Или мы, или русские», — говорит сегодня вся Гурия.

— Верно, верно! — поддержали его некоторые.

— Вся Гурия волнуется, — продолжал Иване, — все присягнули отдать жизнь общему делу. Теперь осталась самая малость: мы должны начать дело — выступить. Ты человек просвещенный, посоветуй нам, как лучше приступить к этому, с чего начать?

— Целуй икону, сударь! — напомнил Георгию Петриа, поднося икону к самому его лицу.

Георгий машинально приложился к иконе и, обращаясь к Иване, воскликнул:

— Как? Вы собираетесь бунтовать?

— Да, хотим пострелять из ружей! — ответил Иване.

— Признаться, ушам своим не верю! — воскликнул Георгий. — Это дело не шуточное!- Правда, если восстание разумно, оно приносит счастье народу, но глупое восстание гибельно. Вы не обижайтесь на то, что я скажу, но восстание — столь серьезное дело, что вопрос о нем нельзя подчинить желанию одного или даже сотни лиц. Это дело всеобщее, от мала до велика все имею/г право голоса в этом вопросе. Мой долг искренне изложить вам мое мнение. Я скажу прямо, что тот, кто советует нашему народу восстать против России, замыслил гибель нашей страны. Если уж говорить правду, в чем мы можем упрекнуть Россию? Я полагаю, у нас многие знают, что не войной и насилием покорила Россия нашу страну, а наше воссоединение с Россией произошло согласно нашей же воле. Наша страна присоединилась к России потому, что по вине наших глупых и подлых правителей, которые вели постоянные раздоры, и распри меж собой, разоряли и грабили друг друга, страна наша совершенно обессилела и находилась под угрозой, что не сегодня-завтра ее поработят персы, турки или лезгины. И только после присоединения к России эта угроза исчезла. Почему вы не зададите себе вопроса, что было бы с нами, если бы Россия не оказала нам покровительства? Мы были бы теперь покорными рабами варваров-персов или таких же варваров-турок. Только Россия уберегла от такой участи нашу страну.

Положение крестьян действительно ужасно. Их грабят и правительство и помещики, каждый в свою пользу. Тут я согласен с вами. С крепостным правом надо бороться. Необходимо уничтожить рабство. Но именно в России лучшими людьми начата сейчас борьба за уничтожение крепостного права. И есть надежда, что рано или поздно русские крестьяне добьются свободы. Разумеется, тогда придет спасение и для наших крестьян, они сбросят с шеи ярмо рабства. Вот на что мы должны надеяться. Другого пути у нас нет. К чему может привести наше восстание? К тому, что Гурию захватит Персия или Турция, которые зарятся на нас, как коршун на цыпленка. Наше крестьянство должно равняться по русскому крестьянству, добиваться свободы вместе с русским крестьянином. Если случится, что крестьяне в России не добьются ничего миром и восстанут, тогда, конечно, и наши крестьяне не могут стоять в стороне, сложа руки; они должны будут последовать примеру русских и бороться за свободу...

Гости, кто хмуро, кто с удивлением слушали Георгия. Совершенно по разному вели себя Иване и Бесиа. Скорбь легла на лицо Бесиа; он плотно сжимал губы, ноздри его широко раздувались, время от времени он проводил по лбу правой рукой.

Длинный, чуть покривившийся нос Иване словно еще больше удлинился; узкие мутные глазки его блестели; губы иногда чуть заметно шевелились. Длинными руками он водил по лицу, на котором клочьями торчали реденькие бледножелтые волосы. Иногда он злобно поглядывал исподлобья на Симона и Бесиа.

— Мой же брат меня опозорил, как говорится в пословице! — воскликнул сердито Иване, когда Георгий умолк, и сразу направился во двор. — Симон меня подвел. Не надо было мне ходить к тебе!

За Иване встали остальные. Им тоже не понравилась речь Георгия. Кроме Бесиа и Симона, никто не попрощался с ним.

— Нет у него совести, — начал Иване, когда отошли они от дома Георгия.

Все поддержали его, все бранили Георгия. Один из крестьян заметил, что Георгий не перекрестился при виде иконы, вероятно, он вовсе и не православный... Все, кроме Симона, бранили Бесиа.

— Ты отыскал этого глупца. Если он выдаст нас: властям, то только ты и будешь в ответе.

— Пропали мы, предаст он нас! — твердили они. Особенно горячился Иване. Наконец, вспыльчивый:

Бесиа потерял терпение.

— Ты потому упрекаешь других, что хочешь повернуть дело на свой лад. Не дай нам бог этого Общее дело на лад одного, да еще такого, как ты, не может пойти. Других упрекаешь в предательстве, а сам не раз шел против брата своего! — накинулся Бесиа на Иване.

— Как ты смеешь, мужик, так со мной разговаривать? —. воскликнул Иване, хватаясь за саблю.

Его слуга Козна вытащил из-за пояса пистолет.

Вспыльчивый Бесиа мгновенно снял с плеча ружье.. Если бы шедший рядом с ним крестьянин не схватил его за руку, он отправил бы Иване на тот свет.

— Вы думаете, за Бесиа некому заступиться? — крикнул Симон и выхватил кинжал.

Все всполошились. Иване и Бесиа исступленно» рвались друг к другу, Козиа и Симон тоже не унимались. Их товарищам пришлось с ними повозиться. Наконец, они успокоились.

Уже светало, когда они разошлись. Бесиа и Симон пошли в одну сторону, Иване и Козиа — в другую. Остальные пошли тропинкой, извивавшейся по склону лесистого холма.

— Козиа, ты парень умный, я ничего не хочу скрывать от тебя, — начал Иване, когда они отошли довольно далеко. — Этот щенок Георгий, или как его там зовут, очень меня разозлил. Слышал ты, какие-речи он вел? Глупые ведь могут послушать его, а так и весь мир развратить недолго. Ты слыхал, как он пренебрежительно говорил о крепостном праве? Зажарить бы его язык на огне! Со времен Адама в мире существует крепостное право, и вдруг этот безродный щенок задумал разрушить его! Слыхали? Если тебе приведется услышать подобные речи, Козиа, объясни глупцам, что крепостное право от бога установлено, и только безбожники и нечестивцы хотят ниспровергнуть его.

— Ваша правда, сударь, — ответил лукавый слуга.— Такие речи — одна блажь. Об уничтожении крепостного права могут говорить только те, кто не верит в бога. А этот Георгий, или как его там, потому так говорит, что сам-то он незаконный сын.

— Правда?

— А вы разве не слыхали, как Гиго говорил, что Георгий вовсе не князь, а незаконнорожденный.

— Не врешь? Тогда и неудивительно, что он так говорит. Мама моя! Подкидыш, рожденный в лесу, собирается отменять крепостное право! Жаль, не знал Я об этом, когда мы были у него, уж я бы его поддел! Этот собачий сын Бесиа говорил, что он имеретинский князь, что он учился в России. Вот уж надул!

— Как же, имеретин! Он просто подкидыш, ублюдок гурийский! А насчет образования, это верно. Видно и по разговору, что он очень образованный!

— Но только умным его не назовешь! Как одержимый, твердил он, что крепостное право — позор, чума. Не это ли тебе понравилось? У вас, у мужиков, ум короткий. Вам нравятся такие речи. Где ты слыхал раньше, кроме как у неверных, что страна без господ может управляться? Без господ мужики перебьют друг друга. Нет, такие мысли не следует даже повторять.

— Это верно. Таких глупцов нет на свете, которые не знали бы, что мужик без господина — ничто. Но он в одном прав: русских мы одолеть не сможем.

— Гм, это я и без него великолепно знаю. Но ты, дурак, слыхал, что в мутной воде рыбу ловить легче? Произошли бы волнения, мир замутился бы, и мы на этом поживились бы. Если мир поумнеет и успокоится, господа от голода помрут. Но поговорим о другом, Козиа. Ты должен исполнить мою волю. Нет дружбы крепче, чем между господином и крепостным. Умным человеком это сказано. Знает бог, растил я тебя, как сына, и надеюсь на тебя. Этот дворовый мужик нанес мне сегодня оскорбление, какое не пристало переносить мне в моем звании. Будь отважен, пошли ему пулю в сердце! А потом увидишь, сумею ли я оценить твою преданность!

Зловещая улыбка мелькнула на лице Козиа.

— Положитесь на меня,— сказал он.— Симон тоже был хорош! Двое с трудом держали его, когда он рвался к нам. И его надо туда же отправить.

— Смотри, все от твоей храбрости зависит. Отомстим врагам! — еще раз подзадорил своего слугу Иване, споткнувшись от волнения и чуть не упав.

—Спать вам, сударь, хочется. Ничего, скоро мы дома.

—Какое дома! Солнце, видишь, взошло, а я еще глаз не смыкал. Бессмысленны все человеческие дела. Вертишься в мире, думаешь, как бы отличиться, а не знаешь, что здоровье твое убывает и жизнь становится короче. Подумай, всю ночь вчера я не спал только для того, чтобы дела направить на мои лад, чтобы другим не уступить ничего. А сегодня голова у меня болит, в глазах темно! Я человек уже не молодой, где взять столько сил! Но сердце, сердце человеческое не хочет отдохнуть! Всему оно виной, ради него мы живем, из-за него умираем.

IV

Но кто же был этот Георгий, с которым мы познакомились в первых главах нашей повести? Мы не замедлим представить его читателю.

Князь NN жил в своей деревне, как и другие князья тех времен.

У него, как и у других князей, были управляющие слуги, служанки, повара, конюхи, егеря. Как и у других князей, и в его усадьбе стояли дом для дворни, кухня, винный погреб, конюшня и другие службы, построенные из теса. Сам он жил в обширном господском доме.

Князя NN и его жену дворня считала господами богобоязненными и милостивыми. О них говорили:

— Какие наши господа добрые! Как посмотришь на других, наши ангелы сущие! Но что бы ни говорили слуги про своих господ, господа все же были помещиками, а слуги — их крепостными.

Другим помещикам приходилось прибегать к брани, чтобы заставить своих слуг служить себе, а князь NN и его княгиня достигали этого ласковым голосом. Но Али-ходжа и Ходжа-али одно и то же. Добрые помещики и недобрые помещики — и те и другие железным ярмом лежали на шее крестьян, и те и другие безжалостно грабили их. Как при дворе других князей, так и при дворе князя NN девки вынуждены были на всю жизнь оставаться в девках и не выходить замуж.

Жили они под бдительным оком госпожи, следившей, чтобы они не развратничали, чтобы мужчина не коснулся их.

Но это не могло помешать живым людям, с плотью и кровью, переступать запрет и плодить детей, которые авторами законов так несправедливо окрещены именем «незаконнорожденных».

Иные из этих «незаконнорожденных» детей, несмотря на то, что они появлялись на свет по вине самих же «добрых» господ, не могли избегнуть общей тогда для большинства крепостных участи быть подаренными, отданными в приданое и попросту проданными своими господами в чужие руки, так как в те времена такой поступок не считался дурным поступком.

Иной из этих «незаконнорожденных» еще не оторвался от материнской груди, а уже «добрый барин» тащил его на рынок продавать.

Один «незаконнорожденный», по имени Гоша, оказался таким прелестным крепышом, что князь NN и его супруга не решались расстаться с ним и продать его. Когда Гогиа попадался им на глаза, князь говорил жене:

— Давай обучим грамоте моего Гаги. Из него может получиться хороший управляющий. Видно, он не мужицкий сын, есть в нем ' что-то княжеское.

— Он, конечно, твой сын. А чей же еще! — отвечала княгиня.

— Мой? Не знаю, не помню.

— Эх, что скрывать от меня. Ты ведь не пропустил ни одной девки, чтобы...

Когда Гоги подрос, княгиня, по просьбе князя, обучила его грузинской грамоте. А потом князь отдал его на обучение купцу греку, у которого в течение трех-четырех лет Гоги выучился довольно прилично турецкому и греческому языкам и счетному делу.

Тогда князь забрал его от купца и сделал учителем своих законных детей, которых у него было трое — два сына и дочь.

Гоги обучал их грузинской грамоте, арифметике, турецкому и греческому языкам.

Сам он стал по собственному желанию изучать церковно-грузинский алфавит и за короткое время научился свободно читать священные книги.

Не прошло и года, как в доме князя произошли события, совершенно изменившие положение Гоги. У князя один за другим умерли от дифтерита оба его законных сына. Осталась у него одна-единственная шестилетняя дочь. Девочку эту звали Гуло. Ее увезли из дому во время болезни братьев и уберегли от заражения. Но как единственной дочери управиться с большим имением? До совершеннолетия ей было далеко, а князь и княгиня быстро старились. Был только один выход — усыновить «незаконнорожденного» Гоги.

Но тут возникло препятствие. Родственники князя не могли допустить, чтобы наследство досталось «незаконнорожденному». Из страха перед родными князь и княгиня не смели объявить открыто своим наследником Гоги, хотя тайно решили все завещать ему.

Раз как-то к князю заехал в гости один образованный русский офицер (у князя было обыкновение звать к себе в гости влиятельных людей). Гость этот, старинный знакомый князя, чувствовал себя в его доме свободно и непринужденно. Он запросто беседовал с княгиней о том, о сем на ломаном грузинском языке. Как-то ему попался на глаза Гоги, и он сказал князю и княгине:

— Счастье иметь такого хорошего сына! У грузинских князей часто бывают хорошие сыновья, но такого я ни у кого не видел.

Князь рассказал офицеру о своих огорчениях и беспокойствах и спросил его, как сделать так, чтобы Георгий мог наследовать князю, как отцу.

— Если хотите сделать его счастливым, отдайте его в школу, — посоветовал офицер. — Он получит образование, и тогда труднее будет отказать ему в правах наследства.

— Куда отдать? — расспрашивал князь, которому понравился этот совет.

— Отдайте пока в Тбилиси. Я скоро еду туда и, если вам угодно, захвачу его с собой и сам определю в училище.

Князь поблагодарил офицера за участие. Офицер назначил день отъезда, и Гоги стали готовить к путешествию. По совету офицера князь выправил ему метрику, в которой значилось, что Георгий — сын князя. Поп за деньги охотно согласился выдать ложное свидетельство. Собрали одежду Георгия, дали ему денег и отвезли в назначенный день к офицеру, а офицер забрал его с собой в Тбилиси и определил в школу.

Хотя Лиса (так звали дворовую девку — мать Георгия) плакала и причитала:

— На что мне его учение, если я никогда не увижу его. Бегал бы мой Гоги с другими ребятишками, глядела бы я на него, на моего ненаглядного!

Но на жалобы и слезы дворовой девки никто не обратил внимания. Да и могла ли она спорить с князем, который к тому же хотел осчастливить ее сына.

Прошло двенадцать лет. Князь с княгиней очень постарели. Маленькая. Гуло выросла и превратилась в девушку на выданье. А Георгий все еще не возвращался. Он жил в России, куда был отправлен на казенный счет учиться в университете.

От него приходили письма, полные любви и нежности. «Как мне хочется повидать вас! — писал он. — Но пока не закончу своего образования в университете, нельзя мне возвращаться в Гурию. Не огорчайтесь, дорогие мои родители! Ваш сын Георгий». Под конец князю и княгине стало казаться, что Георгий покинул их навсегда и не хочет больше возвращаться к ним.

— Выдадим нашу Гуло за какого-нибудь князя и передадим им наше добро, Георгий нас покинул, а мы стали стары. Не хочет он, видно, считать себя нашим сыном! — говаривал князь своей княгине.

— Не мечи бисер перед свиньями, говорит пословица, — отвечала с болью в сердце княгиня, обиженная тем, что не возвращается их Георгий. — Сделали князем девкиного сына, а он и знать нас не хочет. Подождем еще года два, может вспомнит он о нас, а нет, и не нужно. Сколько раз уж мне говорили, что погибают молодые князья из-за нашей дочки. Выберем из них кого-нибудь и отдадим ее. Хотела я зятя ученого, думала Георгий сам выберет для нее жениха... А, впрочем, рано еще ее замуж отдавать, не созрела...

Князь привык слушаться советов жены, и на этот раз согласился с ней, хотя сам больше не верил в возвращение Георгия.

А соседи князя давно уже позабыли о существовании Георгия. Только вначале, после отъезда Георгия в Тбилиси, посудачили они о том, что князь продал Георгия какому-то русскому и взял за него много денег. Но месяца через два эти новости устарели, и они занялись другими событиями для пересудов..

Жертвой этих сплетен стала несчастная мать Георгия Лиса, которую так и не удалось убедить, что Георгия послали учиться, а не продали за деньги. Она сошла с ума от огорчения и вскоре умерла.

Однажды Гуло с утра до полудня провозилась со своей матерью, у которой болела голова. После полудня больная задремала. Гуло воспользовалась этим, вынесла на балкон свою любимую книгу «Витязь в тигровой шкуре» и, усевшись поудобнее, принялась читать нараспев своим приятным голосом с того места, где написано: «А теперь она, рыдая, шлет возлюбленному вдаль письмо:..»

Читала она довольно долго. День угасал. В сумерках печальная осенняя природа стала казаться еще; угрюмее.

Отодвинув книгу, Гуло, мечтая, всматривалась в тусклую даль. Сначала в уме ее возникали образы из. поэмы Руставели. Перед ее глазами стояла Нестан-Дареджан, оплакивающая утраченного возлюбленного, и самоотверженный герой Тариэл.

Потом она стала думать о своих умерших братьях,, горячо ею любимых.

— Вчера видела во сне их обоих, они приходили к нам, обнимали нас, — рассказывала она матери.

Мать объяснила ей, что во сне явились к ней их души.

— Души! Ах, если бы знать, где они теперь, увидеть их опять!

Вспоминая о братьях, Гуло чуть не заплакала. Потом она вспомнила о своем бывшем учителе Георгии. «Где он? Хотя бы увидеть, какой он стал, наш Тоги! — подумала она. — Он, верно, совсем изменился в России!» Она часто видела старых русских чиновников, старых, невзрачных, серых, с бритыми лицами, и почему-то думала, что все ученые люди в России должны выглядеть точно так же. «Плохо поступил отец, что отправил его учиться в Россию. Если бы он вырос в нашей стране, какой бы он стал прекрасный, а теперь... И почему он не возвращается? Полюбил, вероятно, какую-нибудь девушку, и она не отпускает его к нам. Разве там нет красивых женщин? Может быть, он уже женился. О-о, как они, любят, вероятно, друг друга!»

И мысли ее снова перенеслись к героям поэмы «Витязь в тигровой шкуре». С какой любовью обнимались Тариэл и Нестан-Дареджаи, когда после долгой разлуки встретились в Каджетской крепости!

Скрип открываемых ворот вывел ее из задумчивости. Она подняла голову. В ворота въехал всадник, издали похожий на русского.

«Русский к нам едет!» —подумала она и собралась вбежать в дом. Но гость уже подъехал к дому. «Нет, как будто не русский! Теперь уже неудобно уходить!» — размышляла Гуло, стоя на балконе.

Незнакомец соскочил с коня, передал повод своему верховому слуге и взбежал на балкон.

— Гуло, это ты? — спросил он, подходя к девушке. Гуло растерялась.

— Не узнаешь меня? Я — брат твой Георгий. Девушка вскрикнула от радости и бросилась к не-

му, но остановилась. Она знала от матери, что Георгий «незаконный» сын, и не решилась обнять его.

Георгий заметил ее смущение. Он сам обнял ее и расцеловал.

— Какая ты стала большая! Как отец, мать?

— Живы все, ждут тебя. Как они обрадуются!

В радостном возбуждении она вбежала в дом, Георгий, последовал за ней.

Князь отдыхал на диване в гостиной. Он встал навстречу незнакомому гостю. .

— Простите, нездоровилось, прилег. И супруга моя нездорова!..

— Отец, перед кем ты извиняешься? Я — сын твой Георгий! Не узнаешь меня?

— Георгий! — воскликнул князь, чуть не падая от неожиданности. — У тебя усы и борода! Как ты возмужал! Тебя не узнать!

Проснулась и княгиня. Ей чуть не сделалось дурно, когда она услышала о приезде Георгия.

— Сын мой, Георгий! Сердце всегда мне предсказывало, что ты должен скоро приехать!

Неудивительно после всего этого, что Георгий относился и к князю и к княгине, как к своим настоящим родителям, и на другой день попросил у них совета, как ему быть — поступить ли на службу или остаться дома и заняться хозяйством. Ему ответили, что лучше остаться дома.

Георгий остался в полной уверенности, что князь и княгиня — настоящие его родители, — ведь метрика его при поступлении в школу была выправлена, как законному сыну князя. О своем происхождении он не знал ничего. Правда, он запомнил, как Лиса звала его «сынок» и, прощаясь с ним, когда он уезжал в Тбилиси,, плакала; но он думал, что она его кормилица, которой, конечно, грустно расставаться со своим воспитанником.

Князь и княгиня очень опасались, как бы он не узнал правду о своем происхождении, и вся дворня получила строгое предупреждение. В Гурии давно уже забыли о Георгии, но зато в России еще и теперь можно найти людей, вспоминающих его с теплым дружеским чувством. Они целых четыре года вплоть до весны 1840 года учились с ним на факультете естественных наук в Петербургском университете.

И хотя с той поры, когда Георгий простился с ними навсегда и уехал на свой Кавказ, утекло много воды, хотя многое изменилось в жизни, хотя их юношеские неопытные сердца, исполненные прекрасных надежд, остыли от горького опыта, эти русские старцы при встрече друг с другом, вспоминая сваи студенческие годы, никогда не забывают упомянуть имя своего верного друга, способнейшего юношу Георгия, о котором вот уже пятьдесят лет ничего не слышно. Жив он еще или умер?

V

Проводив Бесиа и его товарищей, Георгий вернулся к себе и лег в постель. Сон долго не шел к нему.

«Ох, и нелепая же затея пришла им в голову! Восстание им представляется забавой,—думал он. —Сколько людей они погубят своим глупым решением! Нет, не могу я равнодушно стоять в стороне. Я сам скажу народу, чтобы он отказался от этой пагубной затеи. Я употреблю все усилия, чтобы направить народное возмущение в другое русло. Пусть наш народ борется не с русскими, а с рабством своим, с крепостным строем. Да, освобождение крестьян — вот что должно сделаться целью восстания, а не изгнание русских.

Разумеется, помещики, живущие трудом крестьянства, будут сопротивляться. Их стремление сводится к тому, чтобы изгнать от нас русских и потом по-старинному передать правление какому-нибудь негодяю, какому-нибудь разжиревшему на народном труде князю, который будет прочно держать в рабстве крестьян, чтобы не потерять расположения дворянства. Да, вот к чему стремится наше дворянство, но надо, не щадя своих сил, помешать этим стремлениям. Нужно объяснить крепостным, о чем мечтают дворяне и почему они воюют против России. И тогда крепостные, во много раз превосходящие численностью своих господ, развеют все замыслы дворян и разорвут железные цепи своего рабства.

Вот моя вера! Но каким способом распространить эту мысль среди нашего народа? Газет и журналов у нас нет. Остается один выход: я должен посвятить в мои замыслы всех моих близких, всех надежных знакомых, они в свою очередь передадут своим знакомым и таким образом удастся достигнуть чего-нибудь. Если потребуется, я покину родных и уйду в народ.

Однако, сделать это будет нелегко! Кого я могу . оставить своим старым родителям и моей сестре надеждой и опорой вместо себя? Сестра меня так любит, что не перенесет, если со мной случится беда. Нет, в самом деле, что означает такая безмерная любовь моей сестры ко мне? Когда она глядит на меня, глаза ее горят! Не кроется ли в этом что-нибудь порочное? Кто знает? Молодость легко может впасть в заблуждение. Но, однако, какие странные мысли приходят мне на ум! Эти странные мысли зародились во мне после разговора с этим Иване, у которого такая коварная улыбка. По лицу видно, что скверный он человек. Тамара мне говорила, что много человеческих жизней на его совести. А теперь этот злодей хочет вести за собой народ. Боже упаси! Вот кто легко переметнется в лагерь врагов народа».

Приближался рассвет. Все чаще пели петухи. Георгий утомился и заснул с головной болью. Но и сон не принес ему покоя. Мысли, тревожившие его наяву, во сне превратились в тысячи страшных картин.

На утро Гуло поднялась по своему обыкновению рано, умылась, оделась и вышла на террасу перед домом. Проходя мимо двери комнаты, где спал Георгий, она остановилась и долго глядела на нее. Когда майское солнце стало пригревать, она вошла В дом. Родители ее уже встали. Кашель мучил их по утрам, они очень состарились за последнее время.

Служанка почтительно дала им умыться, после чего спросила, скоро ли прикажут они подать им утренний чай.

— Георгий встал? — спросил князь у дочери.

— Нет, он еще не выходил, — ответила Гуло, которая рассеянно листала «Витязя в тигровой шкуре».

— Неужели еще спит? — удивилась мать Гуло.

— Гуло, поди к нему, узнай, — сказал князь дочери, — а чай не подавайте, пока не встанет Георгий, — обратился он к служанке.

Комната Георгия была расположена справа от гостиной. Дверь ее и одно окно выходили на террасу, а из бокового окна открывался вид на долину с фруктовыми деревьями и виноградными лозами, вьющимися по деревьям. По краю долины протекал ручей.

Это окно заставил прорубить сам Георгий после своего возвращения из России, так как в комнате было слишком темно для занятий.

Гуло подошла к двери, постояла, прислушалась, потом тихо ее приоткрыла (Георгий никогда не запирался) , вошла и снова прикрыла ее за собой.

Тишину в комнате нарушало тиканье карманных часов и спокойное дыхание спящего Георгия.

— Родной мой, как он спит! Порозовел во сне! Наверное, ему снится любимая. Кто она? — прошептала Гуло.

Она долго и пристально глядела на него. Затем бесшумно опустилась на край его кровати, наклонилась над ним и тихо коснулась его груди.

Георгий пошевельнулся, но не проснулся. Яркий свет проникал сквозь светлые занавеси и освещал комнату, заполненную книгами.

— Он не проснется!—прошептала Гуло и, наклонясь, поцеловала его в шею.

Спящий Георгий поднес правую руку к шее и потер то место, куда поцеловала Гуло. Рука его сползла с кровати. Гуло подняла его руку и задержала в своих руках. Сердце у нее билось, она вся дрожала, лицо ее побледнело. Гуло и раньше входила по утрам в комнату к Георгию, но обычно он или уже не спал, или сразу просыпался. А сегодня, как нарочно, словно для того, чтобы подвергнуть ее искушению, он никак не мог очнуться от глубокого сна. Его вьющиеся густые волосы чернели на белизне подушки, красивое лицо во сне казалось еще одухотвореннее. Он порой шевелил губами, словно хотел что-то сказать.

— Тогда и наши крестьяне будут свободны. Вот мое мнение, — явственно произнес он.

— Родной мой, он бредит! — прошептала Гуло в снова поцеловала его.

На этот раз Георгий проснулся.

— Что ты, Гуло, целуешь меня, как маленького, — недовольно сказал он.

— Тебе противно, что я тебя поцеловала? Прости, больше не буду! — дрожащим голосом обиженно ответила Гуло. Слезы выступили у нее на глазах.

— Нет, что ты! Вовсе не противно! Просто со сна не понял, что случилось. Вот теперь поцелуй меня, если хочешь, я буду очень рад, — сказал Георгий,, заметив слезы на глазах Гуло.

— Отец послал спросить тебя, выйдешь ли ты к. чаю?

— Нездоровится мне. Пусть пьют чай без меня, — ответил Георгий, у которого еще не прошла голова.

— Ты болен? О, господи! — испуганно воскликнула Гуло.

— Не пугайся, голова болит. Простудился, наверное. Ну, ладно, раз ты так хочешь, я выйду к чаю.

Георгии быстро оделся и вышел на террасу, где ждала его Гуло. Они вместе вошли в столовую.

— Что ты, Георгий, не болен ли? — спросили его в один голос князь и княгиня.

— Простудился слегка. Ничего, пройдет. Георгий сел за стол.

Служанка внесла на подносе чай, молоко в хачапури. С тех пор, как князь подружился с русским» офицерами и чиновниками, у него в доме по утрам и по вечерам пили чай.

Все с аппетитом завтракали, запивая хачапури чаем с молоком.

Одна Гуло выпила пустой чай и встала из-за стола. Она подошла к окну и молча глянула вдаль.

Ее светлое лицо с черными, как ежевика, глазами было печально.

— Гуло, тебе нездоровится? — спросила ее мать.

— Нет, — ответила девушка.

— А почему ты ничего не ела?

— Не хочется.

После чая князь по обыкновению возлег на тахту и стал попыхивать своей трубкой.

Княгиня вышла к дворне отдавать хозяйственные распоряжения, определить каждому занятие на день.

— Гуло, — сказал Георгий, — давай не будем сегодня заниматься историей.

— Как хочешь. По-моему, история — самая легкая из всех наук, — ответила Гуло.

Вернувшись из России, Георгий аккуратно каждый день занимался с Гуло географией, историей, арифметикой, грузинской литературой и, представьте себе, даже физикой и химией.

— Историей легко заниматься, потому что мало работы для ума. Как сказку заучишь, и все.

— Разве история сказка? А почему тогда ты обучаешь меня ей?

— Иной раз и сказку надо знать,—улыбнулся Георгий.

Георгий зашел в свою комнату и вернулся с французской книжкой. Он изучил французский язык, пока жил в России.

— Гуло, выйдем на террасу, тут мы помешаем отцу.

Они вынесли на балкон небольшой круглый стол и сели заниматься.

Нарочно ли, случайно ли так получилось, но Георгий стал читать Гуло о событиях 1793 года во Франции.

— Страшно даже слушать, что происходило, — съежилась Гуло. — Сколько пролито крови! Став ученицей Георгия, Гуло начала исповедывать гуманные взгляды и даже отказалась от услуг дворовой девки.

— Если даже в тех странах, которые зовутся просвещенными, все еще добро с таким трудом побеждает зло, то на что можно рассчитывать у нас! — сказала Гуло, потягиваясь.

— Ты, кажется, нездорова? — спросил Георгий.

— Нет, просто не в духе.

— Ты то бледна, то красна, и очень рассеяна.

— Не выспалась, наверное, рано поднялась утром. Они прекратили занятия и прошли в гостиную. Княгиня, взволнованная, жаловалась мужу: дворня перестала, мол, ее слушаться, не выполняет ее распоряжений, люди распустились и ленятся.

— Ну, как ты себя чувствуешь, Георгий? — обратился к нему князь.— Лучше тебе? Ты знаешь, что я надумал? Надо женить тебя, перестанет голова болеть.

— Право, ты хорошо надумал,— поддержала княгиня.—Крестница моего отца прелестная девушка. Вот только ее происхождение... Но что из этого, что она просто дворянка, разве князья не женятся на обыкновенных дворянках?

— Давайте, дорогие мои, говорить о другом. Не люблю я, когда говорят о моей женитьбе, — взмолился Георгий.

— Вот придумала — женить его на простой дворянке! Зачем это нужно, разве мало княжен? — запротестовал князь.

— Не в этом дело, отец. Пусть хотя бы и крестьянка, крестьяне такие же люди. Но я еще не хочу жениться. К тому же, по христианским обычаям, я не могу, ведь, жениться на крестнице моего дедушки.

— Я и забыла об этом! — воскликнула княгиня, и стала вспоминать других девушек, которые годились бы Георгию в невесты.

— Ну, какая тебе больше нравится?

Князь также предлагал своих кандидаток. Но внезапно произошло событие, изменившее весь ход их бе-еды и ввергшее всю семью в величайшую тревогу. Гуло, которая молча слушала весь этот разговор, вдруг сильно побледнела и упала на тахту.

— Доченька, что с тобой! — вскрикнула княгиня.— Боже мой, она еще с утра чувствовала себя плохо!

— Ее доконали занятия! Невозможно девушке учиться так много! — метался отец, теряя голову.

А Георгий и Тамара терли виски больной, прыскали ей в лицо водой, чтобы привести ее в чувство.

Вся дворня, особенно полюбившая Гуло после приезда Георгия, так как девушка стала очень ласкова, сокрушалась. Каждый старался помочь своей любимице.

— Разденьте меня! — промолвила чуть слышно Гуло, придя в себя. —Уложите меня в постель.

VI

Наступил июнь, месяц напряженных полевых работ в Гурии. Сторонники бунта сумели так настроить крестьян, что никто не думал в этом году о работе.

Даже те небольшие кукурузные поля, которые наиболее усердные крестьяне засеяли еще в марте и апреле, стояли непрополотыми и, заросшие сорняком, по осеннему желтели. Некому было заниматься полями! Гурийское трудовое крестьянство взамен мотыг взялось за ружья и волновалось, как взволнованное бурей Черное море. Они ждали, когда, их подымут и поведут, чтобы на горьком своем опыте убедиться, как их обманули.

Однажды июньским утром раздался по деревне клич:

— Сегодня состоится большой сход на лугу под дубом! Соберется весь народ! Приходите все! Кто не выйдет, у того подожгут дом!

И вслед за тем разнесся протяжный зов трубы.

На лугу стоял древний дуплистый дуб. Под ним, обычно, жители села устраивали игрища, танцы и сходы.

Куда бы ни опешил поселянин, он непременно при саживался под этим дубом отдохнуть, покурить. А когда шел дождь, девушки и парни частенько укрывались под его раскидистыми густыми ветвями.

Бывали и такие случаи: когда барин избивал и в гневе выгонял дворовую девку или парня, изгнанник, находил себе приют под этим дубом, где всегда можно было переночевать. Много жарких поцелуев было посеяно влюбленными под этим дубом. Дуб этот был очень стар, листва его пожухла, дуплистый ствол был изъеден червями, всякая мошкара гнездилась в нем, но в деревне он пользовался славок и почетом.

Вот под этот дуб согнали мятежники народ в тот памятный день. Солнце уже шло к западу, но народ все еще двигался к месту сбора. Приближались песни, гремели трубы. Это шли крестьяне из других деревень, чтобы всем сойтись под вековым дубом.

Песни, трубы все ближе и ближе и вот, наконец,, появились вереницы людей с ружьями. Они вливались в собравшуюся уже под дубом толпу.

— Здравствуйте! Здравствуйте! Здравствуйте! — приветствовали они друг друга.

— Желаем победы и вам и нам!

— А сколько вас?

— Три тысячи человек! С нами нет крепостных из» деревень князей Мачутадзе и, Накашидзе. Они изменили нам.

— Спалить изменников, спалить!

Утомленные жарой и долгим переходом, люди рассаживались на земле. Но тени от дуба нехватало на всех, и июньское горячее солнце жгло немилосердно.

Вместо песен теперь над толпой стоял однотонный ропот удрученных жарой людей, среди которых были в юноши и старцы.

— Куда собрались эти старики? С нами прямо на тот свет? — пошутил кто-то, глядя на быстро задремавших пожилых крестьян.

— Я их взял, как провиант для смерти. Если она? нас посетит, вот этими стариками я ее угощу! — шутливо отозвался другой.

В это время один из дремавших стариков приоткрыл глаза.

— А знаешь, малый, что я тебе скажу, — с насмешкой в голосе проговорил он.— Говорят, в спелый метили, а в неспелый попали. Ты слыхал такую пословицу?

Несмотря на палящий зной, изнурявший собравшихся, Бесиа и Симон неутомимо ходили среди толпы в отдавали распоряжения. Среди вожаков выделялись решительным видом крестьяне: Ростом Меджихуре, Петриа Мчедели и Тоидзе.

Иване тоже не отставал от других. Размахивая руками, он что-то внушал, советовал. Но было видно, что народ не очень слушается его указаний. Это замечал и сам Иване и злился, в душе грозя отомстить Бесиа, так быстро и легко лишившего его влияния среди крестьян.

Наступил вечер. В воздухе повеяло свежестью, и люди оживились. Снова наладили песни, затрубили в трубы и, несмотря на настойчивые советы многих не тратить для забавы пороха, стреляли столько, что воздух, казалось, пылал:

— Слушайте! — раздался призыв. — Хотим говорить!

Народ сдвинулся теснее к дубу. На дуб взобралось несколько человек. Среди них был Иване. Он уселся на самой заметной ветке.

— Слушайте, братья, — начал он раньше всех. — Мы выбрали старшим над нами и главным военачальником нашего ополчения Амбако Шаликашвили. Но, вероятно, Амбако изменил нам, иначе чем объяснить, что его нет сегодня с нами? Он нужен нам именно сегодня, а потом какой толк в нем? Он, конечно, офицер и понимает в военном деле, это, конечно, важно, и потому мы поставили его над собой! Но делать нечего! Справимся и без него. Он предал нас, я сам поведу войско!

— Долой предателя Шаликашвили! — закричали в толпе. — Веди нас! Мы пойдем за тобой. Мы поручаем наше дело тебе!

— Я требую, чтобы вы слушались меня. Завтра с утра мы пойдем по деревням избивать тех, кто нам изменил. Все, кто у нас на подозрении, будут привлечены к ответу, мы никого не пощадим. Мы отберем у них имущество и употребим его на пользу нашему делу. Я, признаться, сам очень обижен на многих. Можно ли изменять народному делу? И один случай особенно тревожит меня... Что мне таиться от вас? Бесиа повел нас к какому-то ученому человеку спросить у него совета. И что бы вы думали? Этот Георгий, ублюдок и подкидыш, оказался безбожником, неверующим. Наговорил нам такого, что мы чуть не сошли с ума. Но что рассказывать, тут среди вас есть люди, которые ходили с нами и слышали, какую ересь он нес тогда. Вся беда в том, что этот подкидыш Георгий в тот же день, оказывается, донес о наших планах и в Озургети, и в Кутаиси, и в Тбилиси, словом всюду, где есть русские. И русские с того дня, оказывается, в. полной готовности ждут нас! Вот что натворил Бесиа, вот как. он опутал нас!..

— Вот напасть! Вот где наша погибель! — раздались возгласы из толпы. — Уж если Бесиа ошибся, что, с нами будет? О, горе! Отомстим этому Георгию! — ревела толпа, все более распаляясь.

Братья, а теперь выслушайте меня! — зазвенел голос Бесиа с самой верхушки дуба, куда он взобрался и оттуда слушал речь Иване. — Вся Гурия знает Амбако Шаликашвили, и всем известно, что он никогда не унизится до предательства. Но что делать, проклятая болезнь помешала ему быть сегодня с нами. Если он выздоровеет, он снова покроет себя славой по примеру былых лет. А все, что говорил Иване о предательстве Георгия, — неверно. Иване бранит его, потому что Георгий на нашей стороне, Георгий жалеет крестьян и не хочет, чтобы господа пили нашу кровь,. он ищет способа, как облегчить нашу жизнь. Вот почему Иване так бранит его.

— Воздай ему, господь, за сострадание к нам! Вот это подлинный христианин! — раздались голоса из толпы. - Врешь, Георгий обманывает нас! Если он сочувствует нам, почему его нет сегодня с нами? — закричали другие голоса.

— Эх. глупец! Что ему, ученому человеку, с нами делать? — насмешливо произнес кто-то.

— Как раз потому, что он ученый человек, он и хотел придти к нам и говорить с нами. Но у него сестра при смерти...—сказал Бесиа.

— Какая там сестра?—злорадно крикнул Иване.— Подкидыш он, сын девки!

— Может быть он и сын девки, а все равно тебе с ним не равняться, — сказал Бесиа.

И снова обратился к собравшимся:

— Да к чему нам здесь Георгий? Мы настолько неразумны, что слова ученого человека для нас пустой звук. Нам нравятся слова и дела одних только наших господ, пьющих, кровь нашу, мы верим только им! До-вольно им обманывать нас и объедать! Долой господ!:

— Долой, долой! Нет у нас больше господ и помещиков! Не хотим их! — гремел народ.

— Завтра, — продолжал Бесиа, — мы поднимем всю Гурию, соберем всех крестьян и пошлем ходоков к начальнику Брусулову и скажем ему, что не можем платить налогов, а так ничего, мол, против русских не имеем. Если Брусулов даст нам расписку, что не потребует с нас больше налогов, наше войско разойдется по домам. Однако, к помещикам мы не вернемся. Если же Брусулов не согласится на наше предложение, мы нападем на Озургети, и там будет видно, кто кого одолеет.

— Братья, Бесиа обманут этим подкидышем Георгием! — крикнул Иване. — Не бунтуйте против господ, а то погибнем все до единого. Нехристь Георгий посеял эту мысль, чтобы внести раскол в наше единство, чтобы столкнуть нас друг с другом и дать врагу победить нас. Не заблуждайтесь! Верно служите помещикам! Вы должны пролить кровь чужеземцев, а не братьев.

— Не выйдет, Иване! Не трать слов по-пустому, с сегодняшнего дня пришел конец господам! — закричали ему из толпы. — Подумайте, сколько прольется крови!..

— Пусть, пусть кровь прольется, мы крови не боимся!

— Посмотрим еще, какие вы храбрецы! Нададут вам жару и разбежитесь в страхе домой, — проговорил про себя Иване.

Он нагнулся к своему слуге, сидевшему рядом с ним на ветке, шепнул ему что-то и снова обратился к толпе:

— Братья, не слушайтесь ни меня, ни Бесиа. Вас много, у каждого своя голова на плечах, подумайте сами, как сделать лучше. Крепостное право установлено не вами, мужиками, не нами, дворянами. Не сегодня оно возникло, а существует с незапамятных времен. Вероятно, на это есть указание божие, и поэтому отрицать крепостное право не значит ли отрицать существование бога? Бог, он понимает лучше нас, что нам нужно на земле. Скажите мне, сколько вас здесь ни есть, видал ли кто-нибудь из вас мужика без барина?

— Не видали и не будет этого! — крикнул Козиа, слуга Иване. — Барин глава нам, а без главы мы никуда не годны. Мы собрались сегодня для борьбы с врагом, и всякий, кто будет мешать нам в этом, — изменник, подосланный врагами нашими. Где это слыхано, — жить без господ? Как детей родных, выращивают они нас! Это враг нашептывает нам на ухо! Надо пролить кровь и такого врага! Не так ли, спрашиваю я вас?

— Правильно, правильно! Мы не против господ, мы жаждем крови врага! — снова зашумели в толпе.

— Нет, братья! — заговорил Симон своим приятным голосом. — Как бы не впасть нам в ошибку! Крепостное право — ад на земле. Уничтожение крепостного права — дело, угодное богу и. полезное людям. Вам воем известно, что у меня крепостных не меньше, чем у других дворян, но я сам отказываюсь от своей власти над ними. Да поможет бог и моим крепостным и мне, ибо и они и я созданы одинаково. Если я буду им. добрым соседом, пусть они платят мне добром, а в остальном они будут жить сами по себе, я сам по себе. Если мой отец не пойдет на это, я заставлю его

силой.

— Да благословит господь твою речь, Симон! — загудела толпа.

— Напрасно благодарите его. Симон ничем не жертвует вам. Он давно уже принес в жертву одной бесстыжей крестьянской девке и кровь свою, и дворянскую честь, и мужество, и родню... В нем уже и не осталось дворянской крови...

Иване хотел продолжать, но Симон, красивое лицо которого загорелось гневом, схватил свое с серебряной насечкой ружье, прицелился и крикнул:

— Эй, ты, Иване, старая собака, замолчи сейчас же, а то как белку собью тебя с этой ветки и вырву твое змеиное жало!

— А ну-ка, молодец,'посмотрим, каков ты, попробуй! — вступился за своего хозяина Козиа и нацелился из ружья в Симона, которого уже окружили человек пять, вырывая ружье и успокаивая.

— Если дело дойдет до драки, я вас обоих проучу! — крикнул Бесиа в взял на прицел Козиа. — Эй, ты, пес жадный, сползай вниз, к своему барину, собачьему сыну, а то обоих прикончу вмиг.

Народ кинулся к Бесиа, чтобы отнять у него ружье. Однако, плечистый, крепкий Бесиа не поддавался. Его черные волосы, как львиная грива, откинулись назад, глаза метали молнии.

Козиа не считал себя трусом. Спустившись с дерева, он рванулся к Бесиа, но его удержали.

Драка не утихала.

— Вы что это! — прикрикнул на дерущихся один пожилой человек. — Мы вас добром просим, но если не уйметесь, мы вас успокоим силой. Это твоя затея, Иване, изволь сам угомонить их, а то и тебе придется ответ держать!

Бледный от страха Иване растерялся от этой угрозы. Он подошел к Козиа.

— Ты что, Козиа, ума сегодня лишился что ли? Сейчас же угомонить, а то, прахом отца клянусь, искромсаю тебя своей саблей. Им не нравится наш совет, дело их, бог с ними. А ты при чем? Чего ты в драку лезешь? Сейчас же ступай за мной!

— Что вы ко мне пристали, барин? — ворчал Козиа. — Почему вы сами ничего не скажите Бесиа? Получается, что я испугался и спустил врагу оскорбление...

—О каком ты говоришь враге, брат мой? — возразил ему стоявший рядом с ним крестьянин. — Тут нет врагов, тут мы все братья! Успокойся!

— Ладно, уступлю на этот раз...

Козиа проворчал еще что-то и отошел в сторону. Бесиа тоже нелегко было унять. Симон едва сам успокоился, подошел к нему,

— Если ты мне брат, — стал уговаривать он Бесиа,—прекрати, народ просит. И ружье свое отдай мне. Я сберегу его тебе.

С трудом сдерживая злость, Бесиа, наконец, сдался, сердито отошел к дубу и прислонился к нему спиной. '

— Глас народный — глас божий, — сказал один юноша. — Не знаю, как относительно божьего гласа, но глас народа что-то не действует сегодня!

— Это потому, — пояснил один мужественного вида седеющий крестьянин, — что у нас народ, как баба старая. Сколько понадобилось сил, чтобы уговорить двоих. Связать бы их по рукам и ногам и свалить на землю, а то упрашивали, как бабы.

Спустилась ночь. Изнуренные зноем люди ожили, освеженные ночной прохладой.

Развели костры на лугу, каждый извлек из своего башлыка мчади и сыр, появилось вино в глиняных кувшинах. Всю снедь разложили прямо на зеленой траве. Начались тосты и песни.

Симон и Бесиа пели вместе. Голоса их, слаженные с детства, приятно звучали, и песня торжественно-плавно неслась в ночной тишине.

— Блаженна мать, родившая тебя! Во всем ты, Бесиа, хорош! И в беде первый молодец, и в пиру первый весельчак, — говорили пирующие, прислушиваясь к звонкому голосу Бесиа.

— А разве мой дворовый поет хуже его? Послушай-ка Козиа!— пробубнил Иване, еще ниже опуская свой повисший нос.

Его рассердило, что похвалили Бесиа. — И ваш поет хорошо. Оба они поют хорошо! — любезно согласились некоторые, хотя хриплый голос Козиа нельзя было и сравнить с чистым, звенящим, как колокольчик, голосом Бесиа.

Отужинали. Постепенно умолкли песни. Многих одолел сон; они растянулись прямо на росистой траве.

— Вон и Петриа Салос! Эй, Петриа! — воскликнул кто-то.

Услышав это имя, многие вскочили. В толпе стоял рослый мужчина лет тридцати-тридцати пяти, с густой взъерошенной шапкой волос на голове. Глаза его заметно косили, он был хром на одну ногу и почти гол. Это и был Петриа Салос.

В ожидании потехи толпа тесно обступила его.

В те времена все в Гурии знали Петриа Салоса. У него не было постоянного жилья, он шатался из деревни в деревню, ночевал сегодня у одного, завтра у другого, послезавтра у третьего — у крестьянина, у дворянина, у князя, у всех он бывал, как у себя дома.

Зиму и лето он ходил полуголый, не всегда прикрывая тряпьем даже те части тела, которые непременно должны быть прикрыты у всякого человека. — Петриа, и тебе не стыдно? — спрашивали его.

— А тебе не стыдно, что у тебя нос наружу? — с хохотом отвечал он.

— Петриа, замерзнешь, ты совсем голый!

— Не замерзну, — возражал Петриа. — Я хожу таким, каким меня создал господь. Это ты на свою шкуру еще чужую натягиваешь.

Петриа всех задевал, со всеми вступал в спор. Заметив, например, праздно сидящего человека, он говорил:

— Не надо так надрываться в работе, сердце можешь испортить! Когда слышал чье-либо бездарное пение, замечал:

— Умер у тебя кто-нибудь, что ли? Отчего ты плачешь?

Встретив по дороге верхового, он восклицал:

— Смотрите, снедь волка тащит на себе снедь смерти!

Человек он был прямой и резкий. Одной княгине, сидевшей рядом со своим мужем, он сказал:

— И здорова же ты, матушка, право! Такого здоровенного мужа да еще стольких любовников выдерживаешь.

Иной барин попытается, бывало, пошутить:

— Не стыдно тебе, Петриа? Всю жизнь праздно живешь! Поди, поработай немного и ты, а то не стану

тебя больше кормить.

Петриа принимался хохотать.

— Уж если праздность постыдна, то ты должен был бы сгореть от стыда, а если бы праздного не кормили, ты раньше Петриа умер бы с голода.

Или:

— Не слыхал поговорку: укравший у вора в рай попадет?

О Петриа в народе говорили разное. Одни считали его мудрецом, нарочно прикидывающимся дураком, другие утверждали, что он может летать, как птица, что ему являются ангелы и открывают все тайны... И чего еще только о нем не рассказывали...

Вот какой был Петриа Салос, собравший вокруг себя веселую толпу повстанцев. Он не скупился на шутки. Осматривал оружие то у одного, то у другого и, если находил что-либо неисправным, говорил:

— Это ружье лучше всех! Оно опасно сразу для обоих — и для того, в кого стреляют, и для того, кто

стреляет.

Заметит у кого-нибудь в руках дубинку и скажет:

— Откуда это оружие? Из Англии? Таким можно всю Россию покорить!.. А-а, Иване, Иване! Это ты согнал сюда отару? Ты, ей-богу, умеешь использовать и шерсть и кожу! — вскричал он, заметив стоящего в

толпе Иване. И вдруг взгляд его остановился на Бесиа.

— Бесо, Бесо! Оставался бы ты дома с родителями, а то русские много таких голов, как у тебя, поснимали с шеи... Вернешься домой без головы, и нам покоя не будет от песен и причитаний твоей матери!

— Петриа, Петриа! — крикнул кто-то из толпы.— Говори всем, кого встретишь, что больше нет крепостного права, упразднили, мол, его!

— Ха-ха-ха-ха! — раскатисто залился Петриа. — Недаром говорится: «Мужик надеется на лучшее до самой смерти». Нет, уж я так буду говорить: у господ поясница заболела, а мужики плачут: «Что станет с нами, если помрут наши господа? Как мы без господ жить будем?»

Долго народ забавлялся шутками Петриа. Но пришла пора спать. Разметавшись прямо на земле люди крепко заснули.

Но недолго им пришлось спать. С востока глянул день, щуря свои светлые очи. Ночь испугалась и украдкой убежала на запад.

Симон, не привыкший долго спать, поднялся раньше всех, разбудил трубача, и, спустя минут десять, все уже были на ногах.

Бесиа привязал к длинной жерди красный платок, отдал это знамя в руки одному смельчаку и объявил:

— Знаменосцем нашим отныне будет Толика! Он пойдет впереди нас, мы за ним. Пройдем по деревням вокруг Озургети, выйдем на Гурианту, оттуда свернем на Ланчхути и Нигоити и, как только соберется воедино вся Гурия, отправим к Брусулову ходоков. Если Брусулов откажется взимать налог — хорошо, если нет, мы нападем на Озургети и либо наша возьмет, либо их Согласны?

— Согласны, согласны! — загудела в ответ толпа.

— Но помните: пусть никто не вздумает грабить население в деревнях! Это занятие разбойников, а мы не разбойники, мы хотим помочь людям, мы должны служить справедливости и правде. Если в какой-нибудь деревне нам будет оказано сопротивление, мы свяжем главарей, и тогда община примкнет к нам, поймет, что

мы хотим добра людям. Согласны вы на это или нет? — Согласны! Не дело грабить и разорять людей! Знаменосец выступил вперед, и народ, распевая песни и трубя в трубы, двинулся за ним.

VII

Скоро месяц, как в доме князя NN ни господа, ни слуги не спали спокойно. С того дня, как с Гуло случился припадок, жизнь ее находилась в опасности. Никто не мог сказать, выживет она или нет.

Врач, приглашенный по совету Георгия из Озургети, ничего не мог понять в болезни Гуло.

Сам Георгий, ни на миг не отходивший от постели больной сестры, иной раз отчаивался и терял надежду на ее выздоровление.

Особенно угнетало всех то, что у Гуло все время держался сильный жар.

— Не жить ей, верно, больше на свете! — с тоской говорили старые родители Гуло, проводившие все дни и ночи у постели больной дочери.— Чего только ни говорит она в бреду!.

— Мама, мама! — вскрикивала больная.—Вот несут гильотину! Вот Робеспьер!.. Или:

— Георгия хотят женить! А он мой, мой! Никого мне не надо, кроме Георгия! Я умру, если вы отнимите его у меня!

И Георгий с ужасом слушал эти слова. Они кололи его в самое сердце.

«Умирает моя сестра и, кажется, я сам повинен в ее смерти! — мрачно думал он, ходя из угла в угол.—Я замечал, что она любит меня, когда она была еще здорова! Любит не как брата, а как возлюбленного! Какими горящими глазами она смотрела на меня после моего возвращения: из России! А ее жаркие поцелуи, ее пламенные речи! Нет, это не была любовь сестры. Ей впервые сделалось дурно, когда родители советовали мне жениться. Да, ею овладела несчастная, греховная любовь к брату! Какие последствия может вызвать эта странная любовь? Не добившись взаимности, она исчахнет, захворает неизлечимо или потеряет рассудок. Чем, чем помочь ей, как избежать несчастья? Вот о чем я должен думать теперь».

Иногда по утрам у Гуло спадал жар, она приходила в сознание и говорила Георгию:

— Не оставляй меня, Георгий, не уходи, ты один можешь спасти и погубить меня!

— Нет, Гуло, что ты, я не оставлю тебя! — отвечал Георгий, с тоской думая о том, что за последнее время к нему неоднократно приходил Бесиа и просил помочь народу умными советами.

«Я как между двух огней! — думал Георгий.— Оставить умирающую сестру или идти к народу? Что значит одна жизнь по сравнению со счастьем народа? Но могу ли я принести народу пользу? А вдруг мои советы он встретит так же враждебно, как в ту ночь? Но все же я не могу молчать, я не могу бездействовать... А как быть с умирающей сестрой? Оставить ее? Месяца через два выяснится, выживет она или погибнет. Два месяца — большой срок для общего дела. За это время могут совершиться непоправимые несчастья. Как мне быть, куда броситься: в огонь или в кипящую воду?»

Такие мучительные раздумья часто посещали Георгия. Он размышлял об этом и в ту минуту, когда к отцу его явился управляющий имением и доложил:

— Наши крепостные все до одного исчезли вчера ночью.

— Как исчезли? Ума ты лишился что ли? Куда они могли уйти? — вскрикнули удивленные до крайности князь с княгиней.

Они даже не подозревали, что гурийское крестьянство вот уже месяцев шесть, как неустанно готовилось к восстанию, и что сегодня утром все отправились на общий сбор за их же деревней, у дуба.

Зато Георгий тотчас же понял, что произошло. Чтобы не выдать себя, он спросил, как бы ни о чем не зная:

— Куда же они могли уйти?

— Не могу знать, князь! Дворовые девки говорят, что, когда они встали утром на рассвете, уже никого не было дома,— ответил управляющий.

— Ушли, вероятно, на работу, — беспечно сказал князь, который и представить себе не мог, чтобы крепостные могли уйти не по делам своих господ.

— Разве ты не слышал, что они ушли еще на заре? Когда это дворня спозаранку бежала на работу без понукания? — сердито проговорила княгиня, удивленная и разгневанная своеволием крепостных.

Она приказала призвать к ней Тамару, самую верную и надежную из ее служанок, взятую в дом не насильно, а пришедшую к ним в услужение добровольно,— после того, как от голода погибли ее муж и дети.

— Что прикажите, сударыня? — с обычной услужливостью спросила Тамара.

— Куда девалась наша дворня? Не украли же их! Отвечай сейчас же!

— Не знаю я ничего, госпожа моя! Вчера они легли так же, как и я, а сегодня их нет. Я подумала, что вы еще спите, и потому сообщила об этом управляющему,— ответила Тамара, которая хорошо знала, что крестьяне давно готовятся к восстанию, что последнее время Бесиа часто ходил к молодому барину за советом и беседовал с ним по секрету. Но Георгий и Бесиа велели ей молчать.

— Ты что врешь мне, девка! Столько народу ушло, а ты не слыхала.

— Не сердись, мама!— сказала Гуло. У нее сегодня спал жар и она чувствовала себя лучше.— Дворовые разошлись, вероятно, по своим домам. Куда им еще деться? И у них есть свои дома, семьи.

— Горе мне, твоей матери, дочка! Ты давно уже не знаешь ничего мирского и речь твоя не для этого мира! — воскликнула княгиня, безнадежно махнув рукой.

— Нет, мама, мне сегодня лучше и я знаю, что говорю! Крепостные такие же люди, как мы с вами, и они вовсе не обязаны служить нам. Глупо было с их стороны, что они так долго не понимали этого. — Что с нее спрашивать, она в бреду! — проговорила княгиня.

Потом, возмущенная, обратилась к мужу и управляющему:

— Вы что, обалдели? Идите, узнайте, что происходит?

— Да, да, пойдем разузнаем!—засуетился князь.— Мир рушится, крепостные сошли с ума! Тамара, неси мне саблю.

Тамара принесла ему саблю в серебряной оправе. Без этой сабли князь никогда не выходил из своего дома, полагая, что князю и дворянину неприлично быть без сабли.

— Ну, в путь! — сказал князь управляющему. Управляющий двинулся впереди своего господина

и оба с недоумевающе - испуганными лицами покинули дом.

— А ты не удивился? — обратилась княгиня к Георгию, как только из комнаты вышли князь и управляющий.— Ты объездил весь мир, видел ли ты что-нибудь подобное? — с возмущением спрашивала она его.

— Такого образованного человека, как Георгий, не может удивить то, что один человек отказывается служить другому, словно скотина,— сказала Гуло.— Это может удивлять только таких необразованных людей, как мы.

— Здесь и в самом деле нет ничего удивительного, мама,— начал Георгий тихим голосом.— Мужик тоже человек, и у него есть глаза, уши, разум. Он понял, очевидно, что глупо служить нам, которые ничем не лучше его. Гораздо большее удивление должно вызывать то, что он до сих пор не понимал этого и тянул непосильное ярмо. Ты подумай сама хорошенько, мама. Крестьян в тысячу раз больше, чем нас, господ, и все же они боятся нас! Вот что удивительно!

— Мне кажется, и ты сошел с ума! Как может крепостной жить без барина? Когда бог создал барина, тогда же он создал для него и крепостного. Если эти мерзкие мужики захотят оставить нас, разве царь позволит им? Их загонят обратно плетьми и заставят служить нам.

Георгий словно задался целью дразнить мать.

— Если сговорятся все крестьяне,—ответил он,—то, пожалуй, и царь не отважится итти против них, так как крепостных очень много.

— Их много, но зато и у царя солдат много,— возразила княгиня.

— Солдаты — те же крестьяне, они тоже ненавидят господ.

— А разве так и в законе написано?

— В законе не так написано. Но если законы негодны, крестьяне могут отменить их и заменить другими. О, мама, грозно подымется народ! Горе тем, кто угнетал его! С него спросится и за старые и за новые грехи, и тяжкая будет расплата.

— Лучше бы мне умереть, чем дожить до такой беды!— рыдала княгиня.— Что мы будем делать без крепостных? Мужик сбежит, куда захочет, а закон не тронет его? Настал день страшного суда!

— Мама, не плачь! Подумай, если бы мы сами были крепостными, ведь мы сбежали бы, правда? — заговорила Гуло.

Что ты говоришь, дитя мое?— ужаснулась княгиня.— Разве мы и крепостные — одно и то же?

— Да, мама, мы все — люди. Ты скажи мне: одни только наши крепостные ушли или чужие тоже?

— Не знаю, дочка! Если бы я знала заранее, что они собираются уходить, я своими ногтями разорвала бы их на части.

— Мама, вот ты грозишься, а их ведь больше нас, они могут сами ворваться к нам и уничтожить нас.

— Пусть уничтожают! Без крепостных мы все равно все перемрем от голода.

— Почему? — снова вмешался Георгий. — Мы не работаем, потому что крепостные работают за нас, а когда не станет крепостных, мы сами будем работать.

— Лучше смерть! Лучше пусть ослепнут мои глаза, только бы не видеть этого! — воскликнула выведенная из себя речами Георгия княгиня. Ей хотелось оскорбить его, но она испугалась, что это может повредить Гуло, и только заплакала.

— Мама! — воскликнула Гуло.— Посмотреть на тебя, когда ты молишься, ты добрее всех на свете, а на самом деле ты безжалостна. Ты готова умереть от злости на крестьян. А они, может быть, и не уходили никуда, а только отлучились по нашим же делам. Если и ушли даже...

— Гуло, тебе вредно так много разговаривать, опять жар Поднимется,— сказал ей Георгий, заметив, как она раскраснелась.

Гуло послушно умолкла. Она повернулась на спину, дыхание ее участилось. Георгий подсел поближе к ге кровати, дотронулся рукой до ее лба и положил ей на голову мокрую холодную салфетку.

— Эй! Коня! — крикнул, едва переводя дыхание, князь, вбежавший в комнату.

— Что, что случилось? Говори скорее! — бросилась к нему княгиня.

— На лугу возле дуба собрались мужики со всей Гурии и кричат, что больше не желают знать помещиков, что теперь они сами себе начальство. К ник присоединилось несколько дворян и даже князей, и вторят мужикам. А мы, дворянство, решили ехать в Озургети, к русскому начальнику. Некоторые уже уехали. Мы приведем войско и потешимся тогда над этим мужичьем! Плетьми и нагайками, как козлят, загонят их обратно к нам. А попадут они в мои руки, шкуру с них спущу!

— Я бы их своими руками разорвала на куски! — простонала княгиня.

— Слышите зов трубы? Вот обнаглели, бесстыдники! — воскликнул князь, подняв голову и прислушиваясь к протяжному пению трубы, тревожно звучавшему в тихом утреннем воздухе.

— А я думала, это бык мычит,— проговорила княгиня, подходя к двери и прислушиваясь к отвратительному для ее слуха звуку, сзывавшему крепостных.

— Этот звук я слышал еще до рассвета, но не понял, что он может означать,— проговорил Георгий. — А я ничего не слышу! — простонала Гуло, приподнимая с подушки голову, и беспокойно заметалась на постели.

— У тебя жар и от долгой болезни ослабел слух,— объяснил ей Георгий.

— И для тебя, Георгий, надо седлать коня. Ты образованный человек, говоришь по-русски. Ты можешь объяснить начальнику Брусулову все наши бедствия, — сказал князь.

— Как только Георгий покинет меня, я умру! — решительно заявила Гуло.

— Видишь, отец, Гуло не отпускает меня ни на шаг от себя! — ответил Георгий.

Если бы даже не было этой причины, Георгий все равно не согласился бы ехать в Озургети, чтобы донести властям на крепостных.

— А кто же теперь оседлает коня? Конюха нет! — крикнула со двора Тамара, подводя хорошо откормленного вороного к балкону.

— О-о, разрази господь мужиков! — воскликнул в отчаянии князь. — Что же делать? Я сам никогда. не седлал коня.

— Не волнуйся, отец, я оседлаю его для тебя„ это не так сложно! — успокоил его Георгий.

Он вынес убранное серебром седло, установил его на спине коня, подтянул подпруги.

— Вот и все, отец, видишь, как это просто. Мы, господа, совсем в юродивых превратились, полагаясь на крепостную дворню. Боимся обжечь руки о работу, А руки у нас такие же, как и у крепостных.

— Что поделаешь, сынок. Не приучен работать с, детства, а теперь стар стал, поздно привыкать! — ответил , отец Георгию.

Потом еще раз послал в преисподнюю всех крестьян и приказал: держать ворота на замке, спустить с цепи собаку, а в случае, если нападут повстанцы, за помощью обратиться к тому парню, к нашему крестнику, Бесиа. Он непременно выручит...

Он сел на коня и в сопровождении управляющего и нескольких вассальных дворян выехал в Озургети. — Боже, до чего мы дожили! — воскликнула княгиня. — Мои родители при дворе бывали, и родители моего мужа тоже, а теперь мужик, сын моей дворовой девки, смеет говорить, что он — нам ровня, что у нас одинаковая кровь! Скорее земля разверзнется, небо обрушится на голову, чем это сбудется! — причитала она, умирая от страха, что на весь дом остался только один мужчина — Георгий.

И Гуло боялась не меньше матери, припоминая события 1793 года.

— Что, если у нас повторится такое же кровопролитие, какое было во Франции в революцию 1793 года! — с трепетом думала она.

Георгий упрекал себя за то, что он не с повстанцами, и нервно расхаживал по террасе.

Дворовые девки, за исключением Тамары, часто заходили к барыне и утешали ее, как могли:

— Где это слыхано, чтобы крепостные сбегали от господ? Это начало второго пришествия! — говорили они ей.

А Тамара, обиженная на княгиню за утренний разговор, носилась по хозяйству, приговаривая:

— Так господам и надо! На огне поджаривали несчастных мужиков! Но бог справедлив, не дал им зажарить их живыми! А теперь разве можно силой одолеть такую уйму восставших мужиков? Ну, а если закон прикажет служить господам, тогда... А что, если мужики не захотят повиноваться такому закону? Разве можно законно мучить человека? Наверное сами господа и выдумали этот закон!

Внезапно на дворе залаяли собаки.

— К нам пришли! — дрожащим голосом произнесла княгиня, бледнея.

— Они убьют нас! — вскрикнула Гуло и приподнялась на постели.

— Ничего, не бойтесь! —сказал им Георгий и вышел во двор.

Он еще издали увидел у ворот трех женщин в сопровождении пожилого мужчины и пошел открыть им ворота. Никого из них он не знал. Они почтительно приветствовали его.

Служанки узнали гостей, низко им поклонялись и поцеловали край одежды у двух дам. Все направились. к дому.

— Элисабед, моя Элисабед, обижена я на тебя, не проведала ты мою Гуло. Но теперь мы в таком страхе, что я не могу на тебя сердиться! — еще издали говорила княгиня, идя через двор навстречу гостям.

— В моей вдовьей доле это простительно, дорогая моя невестка. Не могла выбраться к вам. Сегодня, завтра, все откладывала и вот... — ответила Элисабед, высокая женщина средних лет, черты лица которой еще хранили следы прежней красоты.

Золовка и невестка обнялись.

— Меланья, девочка, и ты поцелуй меня! Какая ты стала большая! — И княгиня расцеловала девушку лет тринадцати - четырнадцати, стройную, с красивыми" глазами.

Остальных двоих гостей княгиня приветствовала так:

— Девка Тута, как ты постарела! — сказала она женщине лет шестидесяти. — И ты постарел, мой Залика, поседела твоя красивая борода! — обратилась она к мужчине лет пятидесяти, сопровождавшему Элисабед.

— Страшный суд, кажется, настал, моя невестка,. сбежали мои мужики, — сказала Элисабед. — Дочь. у нас одна, я испугалась, не похитил бы ее кто-нибудь, в этой смуте, и решила итти с нею к брату.

Все направились в комнаты Гуло. Элисабед расцеловала Гуло, благословила ее, — да исцелит тебя; поскорее господь! — потом спросила:

— А где мой брат?

— Что творится, Элисабед! Не страшный ли это суд перед вторым пришествием! Твой брат и все наши дворяне еще утром поскакали в Озургети, — ответила княгиня.

Гости уселись и началась беседа. Говорили о бунте мужиков. Непринужденнее всех вела себя Элисабед, сестра князя. После той ночи, когда она сбежала с одним бедным дворянином и против воли брата обвенчалась с ним, брат долго сердился на нее. Но потом они помирились и дружба их восстановилась.

Старая Тута и бородач Залика хотя и не держали себя так непринужденно, но и не очень смущались присутствием господ. Тута была мамкой Элисабед, и после того, как брат помирился с сестрой, он отдал ее сестре.

Тута, как дворовая крепостная девка, не могла выйти замуж. В зрелом возрасте у нее родился сын неизвестно от кого, и она назвала его Марцвала, что значит зернышко. Когда мальчику было около восьми лет, его похитили разбойники и, вероятно, продали. Бедная мать винила в продаже сына мужа Элисабед, еще каких-то лиц и проклинала их.

— Боже, — причитала она, — ослепи того, кто украл моего Марцвалу, чтобы он ходил по миру и говорил: «За вину перед Тутой ослепил меня господь». Однако, она состарилась, проклиная злодеев, а никто ни разу не встретил человека, наказанного богом по ее просьбе.

А Залика был единственным сыном богатого крестьянина. Отец угадал в нем способного мальчика и, спросив разрешение у барина, отца Элисабед, отдал его в обучение священнику, чтобы тот научил его чтению священного писания и подготовил к духовному званию.

Сначала все шло хорошо. Залика (он звался тогда Зосимой так хорошо научился читать священное писание, что не отставал от самого священника, своего учителя. Его все хвалили, говорили, что из него выйдет хорошо образованный дьякон, и никто не сомневался, что скоро он будет посвящен в духовный сан. Но все повернулось иначе. Когда - вопрос о его посвящении в духовный сан был совершенно налажен, Залика обручился с одной красивой девушкой, дочерью небогатого дворянина. Через месяц они должны были обвенчаться, но случи лась беда. Какой-то дворянский юноша опередил его, похитил невесту Залики и женился на ней.

Самолюбивый Залика не снес такого оскорбления, подкараулил своего противника, молодого дворянина, и застрелил его из ружья.

Разумеется, после такого случая Залика не мог оставаться дома, — его застрелили бы родственники убитого дворянина. Он скрылся в Турцию, где прожил больше двадцати лет.

Когда об убийстве дворянина все позабыли, Залика возвратился на родину. Не застав в живых своих родителей, он пошел к своему барину, мужу Элисабед, и остался жить у них.

Элисабед еще при жизни мужа приблизила к себе этого Залику, а когда у нее умер муж, соседи стали утверждать, что Залика заменил ей мужа.

По правде говоря, не было ничего удивительного в том, что Элисабед полюбила Залику, ибо он был хорош собой, остроумен, находчив. Он отлично пел, речь его лилась плавно. Чем больше вы его слушали, тем больше хотелось слушать. Особенно интересно рассказывал он о своей жизни в Турецкой империи.

Словом, Залика принадлежал к людям, которые легко влюбляют в себя женщин, если только им представится случай поговорить с ними и показать себя.

Княгиня, Элисабед, Залика и Тута так увлеклись беседой, что до самого вечера не двинулись с места. А Меланья все это время сидела у кровати Гуло и, если кто-нибудь обращался к ней, отвечала односложно. Она глядела на больную девушку и ее большие черные глаза иногда увлажнялись слезами.

Георгий в задумчивости шагал по балкону. Он тоже заходил порой в комнату, чтобы поставить Гуло новый компресс. Он не обращал внимания на красивую юную Меланью, хотя другой на его месте заговорил бы с ней и постарался бы ей понравиться.

Наступила ночь.

Тамара зажгла в зале две свечи, потом подала княгине и гостям чай.

— Я так виновата сегодня перед вами, так смущена,—сказала княгиня..— Я не предложила вам обеда. Может быть вы и не обедали? Но сегодня такой день. Обо всем забыли, голова кругом идет. Представьте, Георгий даже чаю не пил утром, только в обед съел ватрушку с сыром и запил ее стаканом вина. Вот и вся его пища за день. Но поделом ему, слишком уж он любит мужиков.

— Вашей жизнью клянусь, моя любимая невестка, мы пообедали сегодня рано и потом пошли к вам, —

ответила Элисабед. — А этот родственник ваш не собирается еще уезжать? — наклонившись к княгине и понизив голос, спросила она.

— Нет еще. Мы не хотим отпускать его, — шепотом ответила княгиня. — Время смутное, дела у нас сложные, он нам советы дает, помогает. Нам больше некому довериться.

— Да, хорошо тем, у кого есть такой родственник, — согласилась Элисабед, которой с самого начала представили Георгия, как кахетинского князя, родственника княгини.

— Мама, вели подать мне чаю!—попросила Гуло.

— Родная моя, доченька! Пей, ешь! — захлопотала княгиня. — Больше месяца она не просила есть. Сегодня бог воззрил на нас, бедных, и ей как будто немного лучше.

Гуло подали чай. Она привстала, отхлебнула немного, потом снова опустилась на подушку.

— А ну-ка, Залика, потешь нас, дай послушать сладостную игру твою на чонгури! — обратилась княгиня к гостю после чая.

Залике подали чонгури. Он настроил инструмент, стал перебирать струны своими длинными пальцами, и в комнате разлился нежный мелодический рокот. Залика запел вполголоса.

— Сахар и мед тебе в уста, Залика! Как ты чудесно играешь! — ласково сказала княгиня любовнику своей золовки и заслушалась, подперев рукой голову.

Время приближалось к полуночи. Дворовые девки накрыли на стол и подали ужин, состоявший из жареного гуся, нескольких жареных кур с гранатовой подпиткой, гоми, хачапури и шипучего вина «чхавери». — Боже, до чего я дожила! — жаловалась за ужином княгиня. — Мой повар посмел уйти от меня! Я бы своими зубами загрызла всех этих собачьих сынов, мужиков!

Ужинали с большим аппетитом, а Залика выпил много белого вина «чхавери».

Даже Гуло, которая с тех пор, как захворала, редко прикасалась к еде, сегодня охотно поужинала и выпила стакан вина. После ужина Тамара постелила Элисабед и ее дочери в гостиной, а Залике и Туте в другой комнате, и не прошло и получаса, как сон увел в свое царство всех, кроме больной Гуло.

VIII

В доме князя NN все были встревожены. Вот уже четвертый день шел к концу, а князь все еще не возвращался из Озургети. Тревога эта усиливалась слухами о том, что восставшие крестьяне будто бы перехватили по пути ехавших в Озургети князей и дворян и всех их до единого перебили, а теперь собираются напасть на их поместья, чтобы предать их огню.

— Боже, как обнаглели мужики, эти сыны собачьи! — беспрестанно причитала княгиня.—Быть может, муж мой убит и труп его теперь валяется где-нибудь. Сиди и жди, когда спалят дом и все имущество. Лишь бы миновало нас несчастье, а там пусть эти мерзкие мужики убираются куда хотят.

Гуло упрекала мать:

— Ты сама настояла, чтобы он ехал в Озургети. Теперь слезы не помогут. Надо было раньше подумать о том, что нельзя бороться с народом. Восстало столько людей, что и правительству не справиться с ними.

Элисабед то оплакивала брата, то проклинала крестьян.

Георгий, Залика и Тамара утешали, как могли, напуганных господ, но в душе понимали, что, если представится случай, крестьяне отомстят своим мучителям.

По распоряжению княгини и обедали и ужинали с опозданием в надежде, что князь подоспеет к столу. Но князь не являлся. — Что нам теперь делать, Георгий? — обратилась княгиня к своему приемному сыну. — Уже четвертый день, как нет князя. Не послать ли нам завтра человека в Озургети?

— Посылать никого нельзя. По дороге, вероятно, везде пикеты, нашего человека могут задержать

— Господи, да что же это такое! И проехать по дорогам нельзя! Разве это хорошо, разве это справедливо? — запричитала княгиня.

— Это временно, чтобы не дать нам возможности: принять меры против восставших. А потом и дороги станут свободными и все наладится. Когда у них появится уверенность, что мы ничего против них не замышляем, что им дадут право существовать на равных с нами правах, они помирятся с нами и сделаются, добрыми соседями.

— Что же тут хорошего! Князья и их крепостные станут товарищами, равными, как братья! Лучше всем нам умереть, чем дожить до этого! — злобно сказала княгиня.

Ее поддержала Элисабед, и они снова принялись бранить безрассудных крестьян. Вдруг со двора донесся ожесточенный лай собак. Все обмерли от страха, кроме Георгия и Залики.

Георгий выскочил из дома и побежал к воротам. За ним кинулся и Залика. Остальные не посмели даже за дверь высунуться. Скоро Георгий вернулся и объявил:

— Не пугайтесь! Ранили нашего Бесиа. Симон просит, что бы его лечила Тамара.

— Ранили? — воскликнула княгиня.

— Выстрелом из ружья, — ответил Георгий. — Мама, разрешите привести его сюда.

— Так ему и надо! Он участвует в этом подлом деле, он предал нас. Делать нечего, однако, он крестник моего мужа. Пусть приведут.

Георгий снова побежал к воротам.

— Мама согласна. Его будет лечить Тамара. Ведите его, — сказал он Симону. Симон исчез в ночной темноте. Слово «ранен» произвело удручающее впечатление на женщин. Им стало казаться, что восставшие крестьяне засели по дороге в Озургети, напали на князей и дворян и Бесиа ранен как раз в этой схватке.

— Но тогда значит князь жив, — перебил их Георгий. — Иначе Бесиа не попросился бы в наш дом. Дождемся князя, он все нам расскажет.

Никто не думал о сие. Все с напряжением ждали, когда приведут раненого Бесиа. Залика не переставал шутить, а Георгий расхаживал по балкону, заглядывая иногда в открытое окно к Гуло, облокотившейся на подушки и неподвижно глядевшей вдаль.

Тамара сердилась на свою барыню и без особой нужды не появлялась в барских покоях. Она сидела в людской. Ее считали первой лекаршей на селе.

Снова залаяли собаки. Георгий открыл ворота. Несколько вооруженных мужчин внесли на носилках, сплетенных из виноградных лоз, раненого Бесиа. За ними шел Симон. ,

Увидев человека в крови, женщины, по своему обыкновению, заохали, окружили носилки и стали причитать. Меланья от страха и жалости тоже заплакала. Бесиа пленил ее с первого взгляда.

— Спасибо тебе за то, что ты так жалеешь моего друга, — сказал ей Симон.

Меланья взглянула на красивого Симона и смущенно вытерла слезы. Потом быстро ушла.

— Как он, Мело? Плохо ему? — расспрашивала Гуло у вошедшей к ней Меланьи.

— Он весь в крови! Какой он красивый! И товарищ у него красавец! — восхищалась Меланья.

— О, Мело, если бы ты видела Бесиа, когда он был здоров! В наших краях не было другого такого молодца.

— Хорошие вести! — произнесла княгиня, входя в комнату Гуло вместе с Элисабед.

— Что вы узнали? — спросила Гуло.

— Отец жив. Крестьяне напали только на князя Накашидзе. Накашидзе одолел восставших и рассеял их.

— Слава богу, что отец жив! — сказала Гуло. — А как Бесиа? — Его поместили в темной людской. Плох он, вряд ли выживет.

— Почему уложили его в темную комнату, мама? Там ему будет плохо!

— Не дело мужику лежать в барских покоях! — побранила ее тетя Элисабед. — И то сказать, у мамы твоей доброе сердце. Не следовало пускать его в дом.. Что хорошего он сделал?

— Тетя, ты не знаешь, сколько уважения оказывал он нашей семье! — вступилась Гуло за Бесиа.

— Гуло, я пойду к Бесиа, — сказал, заглянув в комнату, Георгий. — Побереги себя, не волнуйся, не раскрывайся.

Между тем Тамара раздела Бесиа, сняла с нега залитую кровью одежду. Бесиа дрожащими руками сам подобрал полу рубахи и обнажил раненую часть тела. Пуля угодила ему в пах.

— Как распухло и почернело, — воскликнул присутствовавший тут же Симон, глядя на изорванную и вспухшую рану.

— Пуля не застряла в ране! — сказала Тамара, исследовав рану металлической вязальной спицей.

— Нет, она прошла навылет, — проговорил Бесиа, прикусив бледные губы.

— Тамара, ты сначала обмой рану, а потом приложи мазь, — сказал Георгий.

— Так я и сделаю. Сегодня положу одну мазь, а завтра другую.

Рану Бесиа обмыли и перевязали. Затем Георгий принес чистое белье, и больного переодели.

— А теперь, Симон, расскажи нам, как было дело? — сказал Залика.

— Да что рассказывать? — начал Симон своим приятным голосом. — Сначала наши дела шли хорошо. Всюду в деревнях народ примыкал к нам. Третьего дня мы проходили мимо Озургети, где стоят русские войска. Русских очень много, но они не тронули нас, пропустили. Мы двинулись к Гурианте, к имению князя Накашидзе. Навстречу нам выслали человека и предупредили,. что будут стрелять. Нас рассердила угроза и мы прогнали гонца. И вот подошли мы к реке Скурдуби. Раздались выстрелы, и человек шесть наших свалились. Оказывается, Накашидзе устроил засаду.

«Не пугайтесь, ребята! Вперед! Мы победим!» — раздался клич Бесиа. Он рванулся вперед. Но кто-то из нашего же отряда выстрелил в него. Бесиа свалился. Когда наши увидели, что Бесиа упал, они смутились, смешались. Вдруг кто-то крикнул: «Сзади русские! Спасайся кто может!» Наши растерялись, кто бросился назад, кто в сторону. Ничего нельзя было разобрать. Когда все разбежались, я с товарищами бросился к раненому Бесиа. Мы подхватили его и скрылись в лес. В лесу нас застала ночь. Мы уложили Бесиа и остались караулить его. Плохо ему было в ту ночь, он стонал и просил пить. Сколько воды он выпил. Испугались мы, что не выживет он у нас.

— У него был сильный жар, — пояснил Георгий,— вот он и пил.

— На рассвете мы уложили его на деревянные носилки, подняли и двинулись дальше. Выходить на дорогу было опасно, мы шли лесом. К вечеру подошли к дому Бесиа. Его родители уже волосы на себе рвали, думали, что их сын убит. Когда они убедились, что он еще жив, они заплясали от радости. Уже недалеко от вашего дома нам встретился один из наших товарищей. Он нам рассказал, что все повстанцы разбрелись кто куда. Начались грабежи и разбои.

— Эти несчастные люди не знают, что им делать, — сказал Георгий. — Нет у них руководителей.

— Нечего удивляться, что начались грабежи, — проговорил Залика. — Ничего-то они не видали на своем веку, кроме насилия. Если барин живет разбоем, так и его мужик станет разбойником.

— А тот, кто крикнул, что русские идут на нас, тоже оказался из наших мужиков, — продолжал Симон. — Его зовут Джиджиейшвили. Когда наши отряды рассеялись, этот Джиджиейшвили побежал прямо к озургетскому начальнику и поздравил его с победой. «Это я, де, страх нагнал на мятежников из усердия перед вами,— сказал он.— А теперь жду за это награды от вашей милости». Но начальник не поверил ему и запер предателя в темницу.

— Оплошали мы, нам самим следовало его убить! Это он погубил наше дело! — тихо произнес Бесиа, кусая (губы от боли.

— А где бродят наши крепостные? — спросила Тамара.

— Где бродят? Да завтра, послезавтра все сюда явятся, некуда им больше итти! — ответил Симон.

— Зачем мужикам выступать против русских?— произнес Залика, выколачивая пепел из трубки.— Разве до их прихода крестьянам жилось лучше? Вы молоды еще, не помните, а я знаю. Никогда у мужика не было человеческой жизни. В старину наши цари и князья постоянно враждовали друг с другом и разоряли мужиков. Когда они довели крестьян до полной нищеты, кар-талинский царь Георгий передал свое царство московскому царю. Тогда князь Гурии Гуриэли Мамиа призвал к себе епископа Джуматского и одного инока и спросил их: «Не слыхали ли вы, каковы московские люди?» Инок был (человек очень образованный, он сразу ответил Гуриэли, что в книге Андрея Салоса написано: «В северной стороне живут люди светлые и называются они руси, и покорят они множество стран».

— Кто они, православные или нет? — спросил Гуриэли.

— Руси православные,— ответил инок.

— Хорошо ли будет передать нашу страну им? — спросил Гуриэли.

— Хорошо,— ответил инок.

— Этот инок — пророк. Надо положиться на него,— сказал Гуриэли, послал человека в город Тбилиси к начальнику русского войска и объявил ему:

— Попроси вашего царя принять нашу страну под свое покровительство.

— Кажется, бальзам немного успокоил боль у Бесиа,— сказала Тамара, заметив, что Бесиа уснул.

— Господи, поправился бы он поскорее! — вздохнул Симон.

— Не огорчайся, рана не опасна, он выживет,— сказал Георгий.

— Я люблю его больше своих братьев и боюсь за его жизнь,— сказал Симон.

— Начальник русских войск уладил дело,— продолжал Залика, — и русский царь пожаловал Гуриэли чины, саблю и грамоту. Когда я учился у священника в Джумати, я видел ту грамоту, переведенную на грузинский язык. Я описал,ее и выучил наизусть. Если хотите, могу прочитать ее вам.

— Пожалуйста,— сказал Георгии.

— Вот как звучала она в переводе,—начал Залика; «Владетелю княжества Гурийского, подданному нашему, кавалеру ордена святой Анны первой степени, полковнику Мамиа Гуриэли наша императорская милость. Ведая о верности вашей нам и нашему высочайшему трону, мы удовлетворяем желание ваше, изложенное в препровожденном на наше имя прошении вашем. Утверждаем и признаем вас наследником и владетелем княжества Гурийского, отныне находящегося в подданстве и под покровительством высокого Российского государства. Обещаем вам и вашим наследникам нашу императорскую милость. Подписанное вами прошение, сопровождаемое дословным русским переводом, благосклонно принимаем и утверждаем навеки нерушимым словом, как от нашего имени, так и от имени высочайших наследников наших. Дабы подтвердить ваше княжеское достоинство, жалуем вам саблю и знамя с гербом Всероссийским, которым надлежит быть хранимыми во дворце вашем, а достойным наследникам вашим приказываем в знак верности испрашивать от нас высочайшую грамоту, подобно вам даруемой по нашей императорской милости. Отныне вверяю вам править народом княжества Гурийского миром и справедливым судом вашим. Знаем и верим, что вы и наследники ваши, исполняя волю нашу, будете пребывать в твердой верности нашему императорскому трону и российскому государству. В знак нашей императорской милости к вам и народу гурийскому даруем эту императорскую грамоту, подписанную собственноручной нашей рукой с приложением государственной печати. В столичном граде святою Петра, числа восьмого февраля, от рождения Христова в год тысяча восемьсот одиннадцатый, царствования же нашего в год одиннадцатый. Александр Первый. С подлинным верно. Граф Румянцев».

— Поразительная память у вас, словно книгу держите в руках и читаете,— заметил Георгий, когда Залика закончил свою речь, произнесенную без запинки.

— Здорово отколотил, будто молитву! — одобрил Симон, не поняв смысла половины слов Залики.

— Хорошая молитва! — пролепетала Тамара сквозь сон. Она и вправду приняла императорскую грамоту за молитву.

— А потом,— продолжал Залика,— когда Россия забрала нашу страну в свои руки, Давид, сын Мамиа Гуриэли, поступил на русскую службу. Но скоро умер. С той поры нашей страной правят русские. Чего же требуют от них теперь крестьяне? Если бы они находились под властью нашего князя Гуриэли, их за это время раз двадцать успели бы разорить и опустошить. А в руках русских они невредимы. А что их обложили налогом, так как же иначе? Как будто мужик» раньше не платили налога князю и оброка помещику.

— И прежде крестьянам плохо было, и теперь не хорошо,— сказал Симон с грустью.

— Прав Залика,—проговорил Георгий.—Крестьянину теперь даже лучше, чем было раньше, при наших независимых князьях. Но хорошо ему может стать только после уничтожения крепостного права. С крепостным правом крестьянин должен бороться сам, не рассчитывая, что ему поможет царь или князь.— Георгий посмотрел на свои часы.— Четыре часа осталось до рассвета, пойду спать. А ты, Тамара, присмотри за Бесиа.

Георгий поднялся.

— Симон, пойдемте со мной, отдохнете в моей комнате,— предложил он Симону.

— Спасибо! — почтительно поклонился Симон.— Я сегодня не могу оставить Бесиа.

— Тогда Тамара вам постелить Спокойной ночи! Георгий вышел, за ним последовал Залика.

Тамара поправила постель Бесиа, потом ласково разбудила его.

— Как ты себя чувствуешь? Меньше болит рана?— спросила она, наклонившись над ним.

— Не так ломит и от сердца отлегло.

Бесиа едва приоткрыл глаза и снова заснул. Но Тамара опять растолкала его.

— А есть не хочешь? — спросила она.

— Нет,— ответил Бесиа, засыпая.

— Спи спокойно. Симон покараулит сегодня у твоей постели.

Тамара приказала не гасить ночью свечу и ушла спать. Симон сел у постели больного. Но через полчаса усталость одолела его, и он прилег.

IX

Раненый Бесиа лежал целый месяц в доме князя NN.

Все относились к нему предупредительно, внимательно. Гуло стала поправляться от своей долгой болезни и Георгий мог чаще навещать больного Бесиа, развлекать его своими рассказами.

Элисабед и Меланья, гостившие все лето в доме князя, тоже часто навещали больного Бесиа. Меланья ежедневно приносила ему от князя и княгини угощение — чай, кофе, фрукты. Бесиа подолгу беседовал с ней, расспрашивал обо всем, иногда просил ее сыграть на чонгури или просто глядел на нее. Он скучал, если долго ее не видел.

Однажды их беседа особенно затянулась.

— Мело, как ты хорошо играешь на чонгури! У кого научилась ты так играть?—спросил Бесиа девушку.

— Разве я хорошо играю! — застенчиво ответила Меланья.— Вот сестра твоя действительно играет хорошо! Какая девушка твоя сестра! Я познакомилась с ней, когда она вместе с твоими родителями приходила навестить тебя. Сначала я думала, что это какая-нибудь княжна. А когда мне сказали, что она твоя сестра, я подумала, какие вы оба хорошие, и брат и сестра. — Мело, тебя обманули, что я хороший. А за сестру спасибо. Одно меня удивляет: ты сама красивая, а других девушек хвалишь.

— Я вовсе не красивая. Вот, если бы у меня был такой хороший брат, как ты...

— Да кто тебе сказал, что я хороший?

— У меня у самой глаза есть...

— Твои глаза тебя обманули, Мело. Разве меня можно назвать хорошим! А у тебя есть брат?

— У меня нет ни отца, ни брата, ни сестры, я одна у матери.

— А кто ведет ваше хозяйство?

— Мама и Залика.

— Залика — твой дядя?

— Нет. После смерти отца мама ему передала управление нашим домом и с тех пор так и пошло.

— Понятно,— проговорил Бесиа, и улыбка появилась на его тонких пунцовых губах, из-за которых сверкнул ряд ослепительно белых зубов.

— Чему ты смеешься? Разве Залика нехороший человек? — насторожилась Меланья, не поняв смысла улыбки Бесиа.

— Нет, я не к тому. Скажи мне лучше—у вас есть крепостные?

— Конечно! Как же мы могли бы жить без них? Они недавно сбежали от нас, но с того дня, как тебя сюда привезли раненым, они все вернулись к нам.

— А ты, Мело, удивилась, что крепостные сбежали от вас?

— Как же не удивиться? Люди наши, а сбежали!

— Если бы ты была мужичкой, разве ты не сбежала бы?

— Как же я могу быть мужичкой, когда я дворянка!

— А если бы ты была не дворянкой? Ты сбежала бы?

— Конечно, сбежала бы! Неужели я согласилась бы кому-нибудь прислуживать?

— Вот видишь! Почему же ты удивляешься, что мужики сбежали?

— Мама говорит, что мужики отданы дворянам во владение и должны прислуживать нам. А меня спросить, так пусть хоть сегодня же уходят от нас, я и слова им не скажу, — закончила Меланья и собралась уходить.

Чтобы удержать ее, Бесиа заговорил о другом.

— Когда ты выйдешь замуж, Мело, с твоей мамой останется один Залика?

— Я замуж не пойду!

— Почему?.. Не хочешь иметь мужа?

— Нет, не хочу!

— Значит так и останешься незамужней?

— Да, так и останусь! А что?

— Ничего, я так просто. Одним мало одного мужа, а ты, видно, в святые записалась и хочешь без мужа прожить. А если бы ты захотела выйти замуж,. ты вышла бы за крестьянина?

— Если бы я захотела выйти замуж, я вышла бы. и за крестьянина. Вот ты крестьянин, а какой хороший?

Меланья ласково взглянула на Бесиа, который полулежал, прислонившись к высоко взбитым подушкам. Рана еще не совсем зажила и ему нельзя была вставать. На его лице, обрамленном свежим пухом чернильно-черных усов и бороды, сверкали глаза. Болезнь наложила свою печать на его лицо, оно слегка побледнело, крепкие руки похудели и на них резче обозначались жилы, но это лишь больше оттеняло мужественную - красоту молодого крестьянина.

— Если я посватаюсь к тебе, пойдешь за меня? — смущенно улыбаясь, спросил Бесиа.

Меланью и раньше посещали волнующие мысли,. что если ей суждено выйти замуж за крепостного, то пусть этим крепостным будет Бесиа. Теперь эта радостно-тревожная мысль снова мелькнула у нее в голове. Но девушкам не пристало говорить о своем замужестве, и она смолчала.

— Скажи, пойдешь за меня? — настойчиво повторил свой вопрос Бесиа.

— Ты ведь родственник наш... Мама говорила, что ты крестник моего дяди...— чуть дыша, ответила Меланья, заливаясь румянцем.

— А если, скажем, не родственник, тогда как?.

— Тогда... Не знаю...— почти прошептала девушка и сделалась пунцовой от смущения.

Потом словно вспомнила о чем-то и спросила:

— Почему ты так обиделся, когда дядя упрекнул тебя за то, что ты примкнул к восставшим мужикам?

— А как же было не обидеться? Он твердил все одно: святое крещение принял на моих коленях и посмел итти против господ! Еще бы мне посметь? За правду я пошел бы даже против самого господа бога..

— Ты так обиделся, что, несмотря на рану, хотел ночью уйти из дому. Ведь ты умер бы дорогой.

— И умер бы, что из того, один раз родишься, один раз и умрешь!

— Я чуть со страха тогда не умерла! Симон удержал тебя, а то ты ушел бы. Он твой родственник, этот Симон? Он так о тебе заботится.

— Нет, не родственник, мы, вместе росли и полюбили друг друга.

— Если не родственник, жени его на своей сестре, на Мане, они друг к другу так подходят, оба такие красивые.

Она чуть не проговорилась, что заметила, как Мана и Симон любят друг друга.

— Моя сестра и Симон тоже вместе росли, как брат и сестра, они словно родственники меж собой, — сказал Бесиа.

— А у тебя еще есть сестра или брат?

— Нет.

— А барин у тебя есть?

Этот вопрос напомнил ему о его помещике, который то и дело бегал к властям и жаловался на Бесиа. Бесиа грозился убить его.

— Барина у меня нет, а бывший бария (есть.

— Как бывший?

— Он не осмеливается ничего приказывать ни мне, ни моим родным. Меланья вспомнила рассказы старших, что Бесиа напугал своего барина и отказался служить ему.

— А как ты добился этого?

— Как добился? Не трус же я, что бы другим; прислуживать!

— Разве те, кто прислуживают, трусы?

— Конечно! Смелые прислуживать не станут.

Он (взволнованно приподнялся на подушках и заявил, что крестьяне трусливы и малодушны, а то давно перестали бы работать на господ, что господ следовало бы разгромить и прогнать вон. От возбуждения рана его, видно, разболелась и он болезненно морщился.

Вошла Тамара и принесла лекарство из трав, чтобы приложить к ране.

— Я переменю тебе лекарство, Бесо!

Меланья поднялась и быстро вышла. Не подобало девушке присутствовать при перевязке. Бесиа проводил ее долгим взглядом.

— Если женюсь когда-нибудь, так только на ней! — подумал он.

Радостное чувство вспыхнуло в его сердце. Ничего похожего никогда еще не испытывал он за всю свою жизнь.

Его посетила любовь.

X

Узнав, что восставшие гурийские крестьяне сами разбежались без всякой на то причины, озургетскив уездный начальник, сопровождаемый чиновниками и дворянами, объехал гурийские села и объявил крестьянам, что если они впредь посмеют бунтовать против своих господ и оказывать непослушание властям, то» будут жестоко наказаны.

— Плохо придется тем, кого заподозрят в бунте, — говорил уездный начальник. — Замеченные в сопротивлении властям будут расстреливаться на месте, непокорные своим господам крепостные будут высечены розгами. Но если вы будете соблюдать спокойствие и подчиняться распоряжениям, власти будут, вас опекать и защищать.

В принятых правительством мерах дворянство почувствовало такую надежную опору, что, потеряв всякий стыд, обрушило на своих крепостных ряд неслыханных до того притеснений и несправедливостей.

Если кто-либо из крепостных дерзал оказывать неповиновение своему господину, тот устремлялся в Озургети и приносил жалобу, а уездный начальник в страхе, что может повториться мятеж крепостных, применял самые строгие меры против «непокорных».

Нацарапанной на бумажонке жалобы барина было достаточно, чтобы уездный начальник распорядился разложить на виду у всех несчастного труженика и высечь его розгами.

Были крепостные отважные и решительные, как Бесиа, которые не являлись на вызов властей и не давали свое тело на осквернение розгами. Но таких было мало и они не принимались во внимание.

И казалось, что строгие меры, принимаемые властями, подействовали на крепостных, что они покорились своей участи. Но это только казалось.

Наступил август и над всей Гурией словно пронесся ураган. Затрубили трубы, зазвонили колокола, и гурийские крестьяне, как испытанные солдаты, стали стекаться в отряды, которые затем слились в армию.

Восстание на этот раз не походило на прежнее, так легко разогнанное два месяца тому назад. Тогда цель восстания была расплывчата: многие вовсе не знали, против кого шли на борьбу, к чему стремились. Теперь же всем было известно, что цель восстания — уничтожить крепостное право и не платить нового налога. Среди восставших были такие, которые все еще думали о том, как бы изгнать русских из Озургети и посадить правителем Гурии какого-нибудь князя. Были и такие, которые все еще не понимали, во имя чего, для какой цели, собрался народ.

Если бы спросить такого:

— Чего ты хочешь, против кого борешься? Он наивно ответил бы:

— Да, господи, откуда мне знать? Все идут, и я за ними!

Однако, большинству цели были ясны.

«Изгнание русских» с самого начала была затея дворянства. Это дворяне подговаривали крестьян восстать против русских. Но когда крестьяне потребовали уничтожения крепостного права, дворянство кинулось за помощью к русским властям. Помещики устремились в Озургети под защиту начальника уезда.

Попасть в Озургети было теперь не легко: пикеты, восставших крестьян вылавливали на дорогах дворян и князей и насильственно волокли в свой стан. Однако, многим дворянам удалось укрыться в Озургети.

Мятежники несколько раз потеснили солдат, высланных начальником уезда им навстречу.

Особенно жестокая схватка произошла между крестьянами и солдатами поблизости от Озургети в день праздника преображения господня, 6 августа. Вот как разыгралось это дело. Начальник уезда направил отряд солдат и офицеров из Озургети на юг Гурии для укрепления маленького городка Шекветили на берегу моря. Близ Озургети отряд этот перехватили части повстанцев и произошла стычка. Часа два шла ружейная перестрелка, затем начался рукопашный бой. В этой схватке крестьяне взяли верх, и солдаты, отступив, укрылись в Озургети. Кроме того, повстанцы одержали победу над дружиной, предводительствуемой князем Церетели, прибывшим из Имерети на подмогу правительственным силам. Успехи повстанцев внесли некоторое смятение в расчеты уездного начальника. Особенный страх нагоняли на него вести о том, что кобулетский бег Хасан Тавдгиридзе, послав своих людей на помощь восставшим, выпрашивает у турецкого султана войска, оружие и снаряды.

Уездный начальник пытался довести обо всем до сведения кутаисского губернатора, но это оказалось дедом нелегким, ибо все пути были перерезаны.

Тогда начальник подкупил одного крестьянина по фамилии Дзнеладзе и сделал его своим шпионом. Дзнеладзе ежедневно доставлял ему сведения о всех планах повстанцев, но пронести донесения через пикеты к кутаисскому губернатору не решался.

И вот сильно обеспокоенный уездный начальник созвал находившихся в городе Озургети дворян и князей и обратился к ним с таким заявлением:

— Ваши крепостные причиняют правительству большие убытки. А между тем я подозреваю, что вы сами ям оказываете поддержку. Предлагаю вам принять какие-нибудь меры, успокоить своих крестьян, вами же воспитанных, и тем самым доказать вашу непричастность к восстанию и преданность правительству. В противном случае я буду вынужден принять строгие меры и против вас, прибегнув к помощи находящихся в моем распоряжении войсковых частей.

Ропот поднялся среди перепуганных этой угрозой дворян. Каждый предлагал свои меры для усмирения восставших. Страх подогревал их и без того страстное желание прибрать к рукам своих крепостных.

Дворянин Иване, окончательно предавший крестьян я перешедший на сторону властей, в своем верноподданническом рвении строил множество планов разгрома восставших.

После долгих обсуждений был принят план, предложенный одним князем. Решили послать в Мегрелию к владетельному князю Мегрелии Дадиани человека и просить его от имени всего гурийского дворянства оказать помощь своими людьми запертым в Озургети дворянам.

Это предложение одобрил уездный начальник. Срочно было составлено письмо от имени гурийского дворянства к князю Дадиани.

Письмо это по восточному обыкновению начиналось с выспреннего прославления князя Дадиани; в нем высказано было желание скорейшего свидания с князем, я так же принесены извинения за то, что обстоятельства вынуждают обеспокоить его светлость. И только-после этого в преувеличенно мрачных красках излагались бедствия, обрушившиеся на гурийское дворянство.

«Гнев божий обрушился на нас, приближается гибель «мира, — писали дворяне в письме. — Наши крепостные дерзнули отречься от нас и отказались служить нам. Они заперли нас в городе Озургети и собираются истребить нас всех до единого. Окажи нам братскую помощь, спаси нас, и мы будем благодарны тебе навеки. Не щади изменников-крепостных, разоряй их дворы, предавай огню села и деревни, пусть покаются и подчинятся».

Письмо было подписано знатными и родовитыми князьями и дворянами, а также уездным начальником. Доставить это письмо по назначению было поручено двоим: один был из дворян, другой из крестьян. Уездный начальник одарил их серебряными деньгами и обещал щедро наградить, если письмо будет вручено князю Дадиани, Он передал им пакет, запечатанный сургучной печатью.

XI

В 1840 году Озургети был еще совсем маленьким городком с беспорядочно разбросанными домиками. Скорее село, чем город. Окрестности его были пустынны. Если не считать нескольких маленьких деревушек с юго-востока и юго-запада, кругом на многие версты тянулись дремучие, непроходимые леса. Большаки, как и сейчас, пересекали городок крестообразно с востока на запад и с севера на юг.

На всех выходах из города, а также в лесах и деревнях стояли заставы повстанцев, и пройти незамеченным, без их разрешения, было невозможно.

Иваника и Баграт (так звали гонцов, посланных в Мегрелию к Дадиани с письмом гурийского дворянства), хорошо зная об этом, сначала собирались итти через лес и, конечно, ночью, в темноте. Однако, этот план показался им опасным, и они решили итти в открытую — прямо по большой дороге.

В полдень они вышли из города по северной дороге и направились в сторону Мегрелии. Только они отошли от города, как услышали окрик:

— Кто идет? Стой!

Дворянчик Баграт вздрогнул и побледнел, но его товарищ Иваника, пронырливый мужичонка, не испугался.

— Свои! Не стреляйте! — спокойно ответил он.

— Свои или чужие, нам все равно, стойте и положите оружие! — закричали из леса, и человек двадцать, вооруженных крестьян окружили их.

— Вы нас приняли за врагов, за русских солдат?— улыбаясь спросил Иваника.

— А вы наши друзья?—закричал один из караульных.— Знаем мы вас, вы подосланы к нам!

— Изменники, предатели! — закричали вокруг.— Не пускать их! Убить!

Будь на месте Иваники неопытный робкий человек, он струсил бы и провалил все дело. Но Иваника был не таков. Он сам рассердился на караульных.

— Много ли вы выиграете, застреливши нас? -набросился он на них. — Мы были у начальника Брусулова! Но вы спросите нас, что мы там делали, зачем: к нему ходили? Нас подослали к нему Амбако Шаликашвили, Бесиа, Петриа и Атармиза и поручили выведать его замыслы. Вот мы и пошли к нему. Сколько страха мы там натерпелись! Чуть на штыки нас не посадили! А мы давай просить: ведите нас к начальнику. Вот и повели нас к начальнику. Вышел к нам Брусулов, да как затопает на нас ногами: «Мужики, сукины сыны, расстрелять их сейчас же!» Нас и в жар, и, в холод бросало, пропали, думаем. Да бог воззрил на нас: нас заметил князь Гуриэли и что-то шепнул Брусулову... «Мои. дескать, ребята, не трогайте их!» «Хорошо»,.— сказал Брусулов и велел нас отпустить. А нас призвал к себе наш князь Гуриэли и говорит нам: «Ребята, я? сам здесь нахожусь для отвода глаз, я ваш человек».. Затем он все нам как по писанному изложил, что к чему! Дела у Брусулова, оказывается, из рук вон плохи. Нам продержаться бы еще немного, и этот собачий сын Брусулов подберет хвост и улепетнет отсюда. А сегодня, когда мы встали, князь и сказал нам: «Уходите отсюда, передайте ребятам: стойте крепко, не отступайтесь от своего». Вот мы и пошли. От страха нас трясло, мы боялись погони. От погони ушли, да вы на нас напали: «Изменники, предатели!» Кто предатель? Вы тут прохлаждались в тени лесов, а Баграт и я гля-дели прямо в очи смерти! Теперь, вероятно, Брусулов рвет и мечет от злости, гонит нам вдогонку гонцов, чтобы схватить нас и обезглавить!

— Погоди-ка, начальник, погуляем мы еще на твоей улице, недолго тебе ждать осталось,— проговорил один из караульных.

— Теперь понял, кто мы такие! — надменно сказал Иваника. — Как же я могу быть изменником, если я на -кресте присягал? Еще многое хотел я вам рассказать, да поздно, времени нет. Сегодня к ночи нам надо поспеть в Сагомари, повидать там Амбако Шаликашвили. завтра надо спешить в Чачхати — к Пегриа, оттуда в Лехаури — к Тоидзе... Сколько еще нам дороги впереди!

— Если так, чего их задерживать? — доверчиво сказал один из караульных.

— Отпускайте их, у них долгий путь впереди! — поддержал другой.

— Спешите, расскажите обо всем Амбако! — заговорили все.

— Ну, ребята, прощайте! Будьте умниками, не доверяйтесь с легкостью всем. Смотрите, не обманули бы вас! — наставлял их на прощание коварный и ловкий Иваника.

Когда они отошли от заставы повстанцев, он вздохнул с облегчением и сказал своему товарищу:

— А здорово мы выбрались!

— Ух, и страшно же было! — ответил тот. — Если бы не ты, пропал бы я, конец бы мне пришел! Ну, и умеешь же ты врать! Мастер! — с завистью посмотрел

Баграт на Иванику.

— Как же иначе? Неужели позволить этим голопузым мужикам оболванить Иванику?

XII

Мегрелия. Дождливое августовское утро. . Народ: суетливо готовился к походу.

Вооруженные люди стекались ко дворцу князя Георгия Дадиани. По приказу своего правителя Дадиани они собирались итти на помощь гурийским князьям и дворянам, теснимым восставшими крепостными

Иные легкомысленные юноши приходили в восторг от предстоящего похода, от ожидаемой военной добычи. Неопытным, жаждущим приключений юношам не было дела до того, правы ли гурийские крестьяне или нет. Достаточно было, что их правитель Дадиани приказал, им напасть на Гурию и разгромить ее. Однако, среди них были и такие, которые задавали себе вопрос:

«Чего мы хотим от Гурии? Что она нам сделала? Справедливо ли наказывать несчастных крепостных, не-довольных своим барином и восставших за свое человеческое право? Нет, лучше нам отказаться от этой затеи и не ходить на Гурию по приказу князя Дадиани и не рисковать своею жизнью ради помещичьих доходов».

Но что могло значить мнение десяти или даже ста человек среди тысяч, с нетерпением орущих:

— В поход! поход!

Среди этих крикунов были такие, которые даже не знали, куда и против кого их ведут. Они шли, как стадо за вожаком,— куда угодно, хоть волку в пасть.

Когда князь Георгий Дадиани узнал, что собралось около двенадцати тысяч человек, он вышел к ним и объявил:

— В Гурии произошло восстание. Мы идем против бунтовщиков по приказу царя, чтобы заступиться за гурийских дворян и помочь им привести к покорности своих крепостных. Отличившихся в этом деле я награжу, а нерадивых — накажу.

После этой речи князь Дадиани сел на коня и выехал вперед. Рядом с ним ехало несколько знатных князей и дворян. Среди них был офицер Отия Джайани. Он так весело гарцовал на своем коне, словно exaл на пир. — Отия, разве ты уверен, что мы победим? Отчего тебе так весело? — спросил его один из едущих рядом с ним князей. — Знаешь, какие гурийцы горячие люди. Они не так-то легко сдадутся.

— Я так всыплю этим чванливым гурийцам, что в течение девяти лет в их стране ни один петух не кукарекнет, ни одна собака не залает! — беззаботно отозвался Джайани.

XIII

На южной окраине Гурии, там, где река Супса впадает в Черное море, лежит обширная долина, которая называется Григолети.

Если живущих поблизости гурийцев спросить, откуда произошло такое название долины, они, не задумываясь, ответят:

— Да ведь здесь однажды изволил отобедать святой Григорий!

Мы не считаем необходимым оспаривать это утверждение и только заметим, что места эти очень плодородны. Теперь здесь раскинулись хорошие пахотные земли, где обильно родится кукуруза. Лесов осталось немного, кое-где торчат отдельные деревья, как клочки волос на облысевшей голове.

Но в те времена Григолети была покрыта такими дремучими, темными, непроходимыми лесами, что только опытный охотник осмелился бы уклониться от дороги вправо или влево.

Там, где теперь гурийский земледелец сеет кукурузу, просо или пасет скот, в давние времена победно разносился трубный клич оленя, дикий кабан точил свои клыки, бесстрашно резвились серны.

С квозь этот лес с незапамятных времен пролегала дорога, которая в одном направлении вела к юго-востоку и так же, как и сегодня, пересекала всю Гурию, а в другом, пройдя через город Поти, сливалась на правой стороне реки Супсы, недалеко от Черного моря, с мегрельским большаком.

Дорогу эту пересекала река Черная. На левом берегу этой реки до недавних дней стояла четырехугольная сторожевая башня, называемая гурийцами «Джихури», что означает крепость.

Строение это было сооружено из дубовых досок толщиной в четверть аршина. Ни окон, ни дверей в нем не было — ничего, кроме узенькой дверцы, вроде щели, и множества маленьких бойниц для ружейных дул.

Никто доподлинно не знал, кто и когда соорудил это здание. Но предание говорило, что выстроил его один из правителей Гурии, чтобы поставить в нем свою дозорную стражу, которой вменялось в обязанность взимать налоги с лазов и иных проезжавших по дороге купцов. В ней всегда прежде стояла стража, человек десять, крепостные владетельного князя. Они перевозили на лодке через Черную речку проезжих и за это взимали налог. За все, что вывозилось по Супсе — за кукурузу, за лес, эта стража также взимала налог.

Было время обеда. Ростом Меджихуре, крепостной дозорный, считавшийся одним из надежнейших людей у повстанцев, только что вернулся из Озургети и сидел у порога башни. Он неторопливо рассказывал своим товарищам, как повстанцы громили помещиков, и, рассказывая, обедал.

Он проголодался изрядно и с аппетитом отправлял в свой рот свежезажаренную рыбу и кукурузные лепешки, запивая белым вином из деревянной чарки.

— Если и впредь так пойдут наши дела, начальнику Брусулову придется скоро увязывать свои пожитки и убираться во-свояси,— сказал один из слушавших Ростома.

— Скоро всех врагов прикончим, — ответил Ростом, пропуская чарку.— Как они отважны, эти пятеро— Амбако Шаликашвили, Симон, Бесиа, Петриа-кузнец и Тоидзе, просто искры из глаз мечут.

— А что Хасан-бег не появился еще?

— Скоро появится и Хасан-бег... — начал Ростом, и вдруг опустил поднятую чарку.

— Что это, ребята? К бою! — крикнул он, вскочив.

— Скорее! Враги!

— Что с тобой, Ростом? С ума ты сошел что ли?

Оцепенев, они увидели множество вооруженных людей, двигавшихся прямо на них. То были мегрельские отряды князя Дадиани.

— Весь мир идет на нас! — воскликнул один из дозорных.

— Надо бежать! — закричал другой. — Что мы можем поделать с ними! Их тьма, а нас всего девять человек!

— Молчи! Бабы мы что ли, чтобы бежать перед врагом? Не сметь при мне так разговаривать! — крикнул громовым голосом Ростом.

Он подскочил к двери, наглухо прикрыл вход в крепость, схватил ружье, всунул его дулом в маленькую бойницу и стал следить за приближающимися отрядами. Остальные последовали его примеру и заняли боевые позиции за стеной крепости.

Не прошло и нескольких минут, как к правому берегу Черной речки подошли вооруженные мегрелы в черных черкесских чохах.

— Эй, гурийцы, лодки сюда! — крикнул мегрел, подскакав к самому берегу реки.

— Смелее, ребята! — сказал Ростом и нажал курок.

Грянул выстрел — и мегрел упал. Еще восемь выстрелов — и восемь мегрелов было отправлено на тот свет. Но этой потери неприятель даже не заметил. Толпа хлынула к самому берегу реки, и в стены башни ударились сотни пуль, не проникнув, однако, в их толщу и на одну десятую.

Ростом и его друзья снова зарядили ружья.

— Ребята, — сказал Ростом, — пусть пятеро стреляют, а остальные заряжают ружья. Тогда мы будем Стрелять бесперебойно. Из пистолетов пока не стреляйте, их заряды еще пригодятся. Залп — и пять мегрелов падают. Еще залп — и еще пять падают. А от стен крепости отскакивают все пули, и она стоит невредима.

Люди князя Дадиани откатились назад, посовещались и снова вернулись к берегу.

— Ребята, глядите в оба!—скомандовал Ростом.— Они бросились вплавь через реку, чтобы захватить лодки. Не пускайте их сюда!

Мегрелы нырнули и скрылись под водой. Только по гребню волны было видно, куда они плывут. Наконец, двое вынырнули у самых лодок и потянулись к веревкам. Но из крепости грянули два выстрела, и волны снова поглотили их. Та же участь постигла и следующих смельчаков. Охотников плыть за лодками больше не находилось. День клонился к вечеру, но перестрелка не затихала. Мегрелы ежеминутно теряли по пять-шесть человек, но эти потери были почти незаметны для них. На месте убитого появлялся сразу же новый человек, подгоняемый плетьми Дадиани, Джайани и других родовитых князей. Однако, все попытки взять крепость ни к чему не привели. Она стояла гордо и непоколебимо.

А тем временем солнце, словно оскорбленное тем. что люди так жадно проливают кровь, спустилось в море, позолотив его, и последними своими лучами озарило башню. Стрелы лучей проникли в щели бойниц, ослепив защитников крепости. Ничего не видя, они в ужасе ждали, что мегрелы снова попытаются вплавь захватить лодки и переправиться через реку.

Затаив дыхание, прислушивались они к движению неприятеля, который приумолк и слегка отступил.

— Что это они тащут? — вдруг воскликнул один из защитников башни.

Они вглядывались, прикрывая глаза ладонью. Толпа на том берегу разделилась надвое и в образовавшемся просвете несколько человек с большой осторожностью катило что-то огромное, длинное, чугунное.

— Ребята, да ведь это пушка! — воскликнул Ростом. — Теперь спасайтесь! Они сейчас разнесут нашу крепость!

Он схватил брус и, прислонив его к стене, быстро вскарабкался на крышу, в мгновение ока разобрал кровлю и крикнул сверху:

— Хватайте ружья и уходите!

Один за другим они вскарабкались за Ростомом, и башня опустела. Когда пушечный снаряд с воем и свистом ударился о стену крепости и разрушил ее, громыхая, защитники башни находились уже в безопасности, вдали от нее. Они засели под вековыми деревьями, охраняя дорогу через лес.

Дадиани, убедившись, что в крепости никого не осталось, приказал своим людям переплыть реку и доставить лодки. Через несколько часов все его войско переправилось на левый берег Черной реки. На правом берегу остались только убитые и раненые мегрельские крестьяне.

Тем временем настала ночь, тьма скрыла дорога. Дадиани приказал своим людям:

— Заночуем здесь, у переправы, а наутро Двинемся к Озургети. Гурийцы сегодня нанесли нам некоторый урон, воспользовавшись тем, что местность эта удобна для обороны. Но завтра мы натешимся их бедой! Предадим огню все их села! — закончил он свой приказ.

— Стариков уничтожим, а детей и красивых гурийских женщин заберем с собой в плен, — добавил хвастливо Джайани.

XIV

Уже четвертые сутки находились мегрелы на гурийской земле, куда их привел Дадиани защищать интересы гурийских помещиков. Опечаленное солнце куталось в туман, как в траур, словно возмущаясь людской несправедливостью. Западный ветер наскакивал на волны Черного моря, и оно клокотало, угрюмо воя. На берегу Черной реки валялись утомленные мегрелы, совершенно потерявшие обычно присущую им изящную и беспечную праздничность. Изредка обменивались они невеселыми словами. Неподалеку от этих угрюмо озабоченных людей валялись обезображенные трупы убитых. Мошкара кружилась над трупами, а в вышине носились стервятники, вороны,, ястребы, крича от жадности и нетерпения. А в отдалении стоял покрытый бурками шалаш; в нем пребывал князь Георгий Дадиани со своей свитой из знатных помещиков. Он был мрачен, но мрачность его отличалась от мрачности бойцов его отряда. В мрачности его подчиненных были и скорбь и слезы, а в мрачности Дадиани были гнев и злоба. Легкомысленные молодые князья, стремившиеся в Гурию с надеждой на легкие победы, теперь хранили скорбное молчание. Безжалостная пуля уже многих из них отправила на тот свет. Совсем иначе выглядел лагерь повстанцев. Сотни вооруженных гурийских крестьян со своей обычной веселостью перебрасывались остроумными словечками, посмеиваясь над незадачливыми мегрелами, которых они разбили два дня тому назад. А вот как это случилось.

Ростом и его друзья, оставив башню, укрылись в -лесу. Оттуда они послали двоих своих товарищей в ближайшие деревни с просьбой наскоро собрать и выслать людей. Посланцы в ту же ночь оповестили деревни и села и к рассвету несколько сот вооруженных людей явилось в Григолети к Ростому.

Ростом повел прибывших людей лесом в обход. Они напали врасплох. Мегрелы отвечали стрельбой из пушки и ружей, но никакого вреда гурийцам причинить не могли, так как те прятались за стволами вековых буков и дубов. Перестрелка продолжалась несколько часов. Мегрелы понесли значительные потери, в то время как гурийцы оставались невредимыми. Наконец, пушка у мегрелов разорвалась и разлетелась в разные стороны. Это событие внесло большое смятение в их ряды. Они бросились к лодкам и переправились обратно на правый берег. Гурийцы воспользовались создавшимся положением, снова укрепили башню и опять начали обстреливать оттуда неприятеля. Мегрелы ушли бы домой, но плети Дадиани, Джайани и других помещиков заставляли их стоять на месте.

Эти спесивые князья решили любой ценой разорить Гурию.

Особенно куражился храбрый Джайани, подгоняя людей и покрикивая на них:

— Позор вам! Кичливые гурийцы напугали вас? Вперед! Вперед!

Один из гурийцев услышал крики Джайани. Он спросил у товарища:

— Кто этот, что так шумит?

— Отия Джайани! — ответил товарищ.

— Вот бы мне угостить его пулей!

— Очень ты зол на него?

— А как же? Слышишь, как он поносит нас. Если бы не он, мы и мегрельские крестьяне не стали бы истреблять друг друга.

— Давай, выдвинемся немного вперед и достанем его!

Они пробежали вперед и спрятались за большим буком. Когда перестрелка немного затихла, гуриец громко крикнул на ту сторону реки:

— Отия Джайани! Эй, Отия!

— Кто ты такой? —спросил Джайани.

— Ну, и глуп же ты! Жену свою не смог уберечь от мужика, а гурийских князей задумал спасать! Пришел в Гурию и брата на брата натравливаешь, а у тебя дома мегрельские скототорговцы твою бабу тискают.

В самое сердце ужалили эти слова Джайани. Он рассвирепел и решил во что бы то не стало убить того,. кто так позорит его имя. Но кто он, этот гуриец, так. хорошо осведомленный об его жизни?

— Гуриец, выйди-ка сюда и назовись! Бог свидетель, я тебя не трону! — воскликнул он и подъехал к самому берегу реки.

Теперь ничего не защищало его от вражеской пули..

— Сейчас! — крикнул гуриец, незаметно прицелился в него из кремневого ружья, и через секунду надменная голова князя Джайани стукнулась о землю. Смерть Джайани повергла в отчаяние князя Дадиани. Он потерял надежду на победу и окончательно решил вернуться домой. Он объявил об этом своем решении людям, и они стали отступать. Но не тут-то было! Гурийцы незаметно переправились вброд через реку и перерезали путь отступающим.

Мегрелы очутились в окружении: с одной стороны море, с другой непроходимый лес, а спереди и сзади гурийские отряды. Делать было нечего. Они сложили оружие и стали умолять отпустить их домой. Однако, второй день шли переговоры, а гурийцы все еще не давали своего согласия на возвращение мегрелов домой. Солнце стояло в зените. Гурийцы извлекли из кожаных мешков кукурузные лепешки, сыр, рыбу, вино в глиняных кувшинчиках и принялись обедать. Крепкое чхаверское вино, которым они запивали свой обед, развеселило их, и они громко пели свои звонкие песни со множеством сложных колен. Этой веселой трапезой руководил крестьянин по имени Симоника Цера.

А где же был Ростом? Ростома не было больше среди живых: он пал жертвой собственной отваги и упорства. Он хотел убить Дадиани собственной рукой и, выхватив кинжал, кинулся, на него с возгласом:

— Ты виновен в этом страшном кровопролитии! Смерть тебе! Но вражеская пуля сразила его на месте. Опечалились его товарищи, потеряв надежного человека, но в час народной победы печаль о гибели отдельных лиц не может омрачить общего ликования.

Когда обед гурийцев подходил к концу, к ним явились трое мегрелов и объявили:

— Дадиани согласен на все ваши условия, только просит вас не морить его людей голодом и дать им возможность вернуться домой.

Гурийцы обещали выполнить эту просьбу и пригласили послов отобедать с ними. Те не заставили себя долго просить, так как трое суток не ели ничего. Он» уселись рядом с гурийцами и ели с большим аппетитом.

— Странное создание человек! — заметил один; мегрел. — Вчера еще мы безжалостно истребляли друг-друга, а сегодня сидим рядом за обедом!

— Мы понимаем, что вы ни в чем не виноваты;. Это ваш владетельный князь Дадиани повел вас, а нам ссориться друг с другом не из-за чего. Мы соседи и родня друг другу, тебе твоей страны довольно, мне моей. Это собачий сын Дадиани натравил нас друг на друга! — бойко ответил один из гурийцев.

— Помалкивай, парень! Дадиани шурин нашего князя. Вот узнает наш князь, что ты его шурина поносишь, и взыщет с тебя, а не он, так жена его, княгиня. Она не простит тебе, что ты ее брата бранишь, — заметил гуриец постарше.

— Это верно, братец ты мой, — сказал мегрел.

У наших правителей еще исстари в обычае истреблять, свой народ, натравливать соседей друг на друга. «Кто-то, де, написал мне письмо, а вы идите и бейте гурийцев». Вот он как нам сказал, а мы и пошли. Сколько погибло от пуль, сколько от голода! Ему-то что? Ему и горя мало от нашей смерти, наши дети-сироты остаются у него же в услужении. Мы попробовали протестовать, — не годится, говорим, нам враждовать с Гурией, — но он только разгневался, не ваше, мол, дело рассуждать. На смерть посылают, а говорить запрещают.. Такая ли должна быть правда на земле?

— И все же он ваш господин и вы не должны говорить о нем худо,— наставлял старый гуриец.

— Да что ты затвердил: «господин, господин!» — горячо воскликнул молоденький щеголеватый гуриец. — Не хочешь понять, что кончилось их господство. Бесиаи товарищи объявили нам, что не будет больше у нас помещиков. Барин такой же, как и мы, двуногий человек! Пусть он отныне берет в руки мотыгу и мотыжит землю. Мы теперь сами себе господа! Посмотрим, съест ли нас волк без господина!

Мегрелы пообедали, поблагодарили и пошли к своим. Через некоторое время опять подошел к берегу реки человек и закричал:

— Князь просит поскорее нас отпустить! Гурийцы оставили несколько караульных в башне,

а остальные переправились к мегрелам. Они подошли к дороге, по которой должны были уходить мегрелы, и выстроились по обеим ее сторонам.

— Скрестите ружья! — раздалась команда.

Гурийцы склонили свои ружья над дорогой и скрестили их таким образом, что человек не мог пройти по дороге, не согнувшись под сплошным кровом из ружей.

Мегрелы двинулись. Сначала Дадиани и знатнейшие дворяне прошли, согнувшись, под строем ружей. За ними вся толпа, сгибаясь, прошла под ружьями гурийцев.

Кончилась эта унизительная для побежденных церемония и Дадиани сам обратился к гурийцам:

— Теперь, братья, разрешаете ли вы нам отправиться домой?

— Разрешаем, разрешаем! — закричали все. — Мы провели вас сквозь «Алайя», чего уж больше?

— Что было, то было. Благодарим за милость! — сказал Дадиани.

Он повернулся к своим людям и скомандовал:

— Вперед!

И сам поехал впереди. За ним ехали другие князья. Мегрелы тронулись в путь; медленно, вялым шагом, с печальными лицами возвращались они на родину.

— Страшен победивший народ! — сказал Дадиани, обращаясь к одному из князей, когда они отъехали от гурийцев на большое расстояние. — Как эти мужики поиздевались над нами!

— Поделом нам! — воскликнул князь. — Они могли обойтись с нами еще хуже. Ведь мы пришли к ним, чтобы разорить и истребить их, а гурийцы выказали столько благородства, что после нашего поражения ни одного человека у нас не тронули.

— Да, это, конечно, человечно с их стороны, но под ружьями они все же заставили нас пройти.

— Я от отца слыхал, что у гурийцев исстари такой обычай — побежденных заставляют пройти под ружьями, — «заставлю, дескать, сквозь «Алайя» пролезть»,— а потом отпускают домой.

Улыбка тронула лицо Дадиани, но затем он снова нахмурился.

— Лучше бы не ходили мы вовсе в этот поход, — заметил один из приближенных Дадиани. — Ничего-то мы не добились, а людей потеряли.

— И вражду посеяли между соседями! — закончил другой.

После ухода мегрелов гурийцы подобрали своих убитых и на носилках разнесли по деревням. В Григолети остались одни дозорные в башне, которым поручено было зорко охранять спокойствие своего народа. Трупы убитых мегрелов остались на съедение хищникам.

XV

Сентябрьское солнце зашло, но заря все еще золотила край чистого неба. В раскаленном за день воздухе с заходом солнца повеяло прохладой.

Гурийские повстанцы уже больше месяца осаждали город Озургети. Они расположились лагерем вокруг города и заперли в нем уездного начальника с его штабом, русский гарнизон и гурийских помещиков.

В этот вечер перестрелка поутихла, и повстанцы, собираясь группами при вечерней прохладе, обсуждали свои дела: какие предпринять меры завтра на заре, чтобы напасть на Озургети и навсегда покончить с врагом.

За каких-нибудь два-три месяца они нанесли ряд поражений гарнизону и имеретинским отрядам, прибывшим под командованием князя Церетели на помощь гурийским дворянам.

Они нанесли поражение также и мегрельскому войску князя Дадиани, который тоже пытался помочь гурийским помещикам. После всего этого неудивительно, что повстанцы, привыкшие одерживать победы, считали нетрудным делом взять Озургети и изгнать оттуда своих врагов. К югу от города Озургети стоял кобулетский князь Хасан-бег Тавдгиридзе с несколькими тысячами хорошо вооруженных воинов. Он поглядывал на маленький город сверху вниз, как ястреб на цыплят, и, благосклонный к гурийским помещикам, мечтал уничтожить русских солдат.

Кобулетцы, считавшиеся самыми красивыми, самыми статными и отважными из всех гурийцев, с волнением ожидали того мгновения, когда город Озургети будет предан огню.

Уже неделя, как они стояли под Озургеги, с нетерпением дожидаясь приступа. Они упрекали повстанцев за медлительность, — пора напасть на Озургети.

В одном из шалашей лагеря повстанцев сидели князь Амбако Шаликашвили и знакомый нам Георгий, сын князя NN. Они беседовали о том, какое правление дать Гурии, когда народ одержит победу и возьмет власть в свои руки.

Шаликашвили был статный, высокий, еще не старый человек. Утомление, следы недавней болезни, заметны были на его мужественном лице. Он лежал в горячке, когда, в самом начале восстания, к нему явились с иконой и заставили принести присягу.

Он долго хворал, но едва оправился, как повстанцы избрали его своим главарем, потому что он был опытный офицер.

Иване и подобные ему дворянчики, мечтавшие прибрать к своим рукам нити восстания, говорили, что Шаликашвили, отмеченный наградами русский офицер, может изменить народу, что не следует доверять ему. Однако, действия Шаликашвили утвердили народ в том, что он не сшибся в своем выборе и что противники Шаликашвили являются ненадежными людьми, перебежчиками.

Георгий еще в начале августа объявил Гуло, что он уйдет к повстанцам. Немало слез пролила Гуло, прощаясь с ним. Княгине Георгий сказал, что хочет пробраться к отцу в Озургети, а сам прибыл в лагерь к восставшим и жил там вместе с Шаликашвили. Они вскоре очень подружились.

Георгий изо всех сил старался изменить направле ние восстания. Он хотел заставить повстанцев отказаться от идеи изгнания русских и вести борьбу только за уничтожение крепостного права.

— Узнав, что наше восстание преследует только одну эту цель, русские могут поддержать нашу борьбу, помогут нам освободить крепостной люд и смягчить тяжесть налогов, — говорил Георгий.

Но он с грустью замечал, что главари восстания скорее стараются направить свои усилия к изгнанию русских, чем к тому, чтобы уничтожить крепостное право. И Шаликашвили тоже невольно склонялся к этому.

В тот вечер Георгий обсуждал с Шаликашвили план действий. Он спорил с ним лишь по тем вопросам, по которым, как он знал заранее, тот мог пойти на уступки.

Это, однако, не значило, что Георгий в остальном соглашался со своим собеседником. Нет. Георгий знал, что Шаликашвили не последует его советам, и решил временно не ставить многих вопросов.

— Хасан-бег внушает мне большие надежды. Он говорит, что против его людей и пушек русские и одного часа не смогут продержаться, — сказал Шаликашвили.

— Да, вероятно, победа завтра останется за Хасан-бегом, — ответил Георгий.

— Как же нам быть в дальнейшем, Георгий? Кому вручить наш край?

— Если произойдет чудо и наши крестьяне одолеют и своих и русских помещиков, мы учредим республиканское правление, то есть изберем честных и умных людей и на несколько лет поручим им управлять народом. Когда срок их полномочий пройдет, изберем других, после них следующих, и так впредь.

— Не лучше ли нам поставить какого-нибудь правителя? — спросил Шаликашвили.

— Это уж совсем смешно и звучит по-детски. Мы проливаем кровь за то, чтобы свергнуть деспотизм, и вдруг опять посадим себе на голову правителя! Ведь новый князь снова восстановит крепостное право. Правители никогда не делали добра стране.

— Правильно изволите говорить. Я надеюсь на вас, Георгий. Вы образованный человек и можете оказать помощь народу хорошими советами. Вдруг они услышали звук выстрела.

— Это, кажется, в городе! — сказал Шаликашвили.

— Да. До русских укреплений, — подтвердил Георгий.

— Что бы это могло означать?

— Не понимаю. Возможно, расстреляли кого-нибудь?

— Да, возможно. Ужасно, если кто-нибудь из наших попался в их руки.

— Откуда быть у них нашим?

Они прислушивались, но выстрелы не повторились.

Стемнело. Ночь была безлунная. Одни только» звезды сверкали в чистом небе. Пронзительно кричали шакалы, словно передразнивая гурийских плакальщиц. Но вот и они затихли, и из прилегающих к городу лесов стали доноситься монотонные призывы филинов.

Георгий зажег плошку. Скудный свет разлился по шалашу. Он достал карандаш и тетрадь, в которой вел свой дневник, и принялся писать.

— Меня знобит, — сказал Шаликашвили и, плотнее закутавшись в бурку, прилег на тахту.

Вошел гурийский юноша и принес им в корзине ужин: кукурузные лепешки, жареную курицу, сыр, вино в глиняном кувшине.

— Поужинаем, Георгий, а потом я обойду посты, — сказал Шаликашвили, присаживаясь к столу.

— Сейчас, — ответил Георгий, раскладывая еду по столу.

— Извините меня, Георгий. Вам приходится хозяйничать за столом. Я бы сам, да знаю, вы не уступите! — говорил Амбако.

— Мне надлежит заботиться о вас, а не вам обо мне.

Они пригласили поужинать с ними юношу, который принес еду, но тот отказался наотрез. Шаликашвили ел нехотя, делая над собой усилие. Вино же пил охотно. Георгию хотелось есть, но пища оказалась слишком острой, и он ел мало. — У меня нет аппетита из-за малярии, а вы отчего так мало едите? — спросил Шаликашвили.

— Острая очень наша пища!—сказал Георгий.

— Да, у нас так готовят, во все перец кладут, просто беда. Вот русские готовят вкуснее. А, впрочем, асе от привычки зависит.

— Как будто кто-то идет! — прислушался Георгий.

— Все уже побывали, кто бы это мог быть? Я предупредил всех, что уйду проверять посты.

Дверь отворилась и вошли Симон и Бесиа. — Что случилось, Бесиа? Беда?

— И самая страшная, — сказал Бесиа. — Дата и Иване снова перешли к нам, пошли прямо к нашим людям и стали уговаривать их подождать с выступлением дня два-три. Князья и дворяне хотят, мол, мириться. Наши поверили, они согласны ждать и дольше, лишь бы все миром кончилось. А я не верю. Мне кажется, тут кроется измена, вот я и пришел сообщить вам.

Дата... Иване... Люди эти хорошо были известны Шаликашвили. Он сразу понял всю опасность создавшегося положения.

— Давно они явились? — спросил он.

— Недавно. Слышали выстрел? Они уверяют, что это русские стреляли по ним, когда узнали, что они сбежали, — ответил Симон.

— Интересно, почему они к нам не идут? — спросил Георгий.

— Знают, что вас провести не удастся. Не только к вам, но даже к нам, стоящим поближе к делу, они не посмеют явиться.

— А где они теперь? — спросил Шаликашвили.

— Они направились, вероятно, к Хасан-бегу.

— К Хасан-бегу? — воскликнул Шаликашвили и побледнел.

— Не волнуйтесь! — успокоил, его Георгий. — Хасан-бег не из таких, которые предают. Неужели найдется человек, который может поверить Иване!

— Иване сначала был с нами, потом перебежал к врагам, теперь снова к нам! Это — мерзавец! — сказал Бесиа. — Все это пустые разговоры. Пойдем, проверим посты и посмотрим, все ли готово к завтрашнему.

Они вышли, бесшумно прикрыв дверь шалаша, и растворились в темноте.

XVI

А теперь послушаем переговоры князя Дата и дворянина Иване с князем Хасан-бегом Тавдгиридзе.

— В Гурии не сыщется и двух княжеских или дворянских фамилий, которые не находились бы в родстве с вами, князь Хасан-бег, — говорил князь Дата. — Вот почему мы надеемся, что вы не откажете нам в просьбе, изложенной мною и дворянином Иване от лица этих помещиков и от нас самих. Мы надеемся, что и вам не доставит удовольствия, если наши крепостные нас ограбят, ведь вы сами происходите из княжеского рода и эристави, вы понимаете сердцем, что крепостное право освящено богом. Вообразите себе, что какой-нибудь лишенный совести человек заставит ваших крестьян кричать на всех перекрестках, что Хасан-бег Тавдги-ридзе отныне не князь, что он равен со всеми. Сохрани бог ваше высокое происхождение от такой напасти. Я не сомневаюсь, дорогой мой старший брат, что вы предпочли бы умереть, чем жить опозоренным. Клянусь всевышним, учредившим сословия, что гурийское дворянство скорее согласится умереть, чем унизиться до равенства со своими крепостными. Они хотят свою черную, холопскую кровь смешать с нашей высокой голубой кровью! Вот что удручает сегодня наших братьев князей и дворян. Пусть ваше сердце, ваша собственная голубая кровь подскажет вам, как быть: итти ли на помощь находящимся в беде братьям своим или предать их на растерзание.

Князь Дата умолк. Его полное, улыбающееся лицо, с высоким лбом и проницательными глазами свидетельствовало о его уме и вероломстве.

Иване сначала молчал и внимательно слушал;. Когда он заметил, что Хасан-бег медлит с ответом, словно советуясь с самим собою, Иване ввернул:

— А деньги, о которых мы говорили, будут доставлены вам сегодня же ночью от начальника Брусулова Он даст к тому же подписку, что никогда не нарушит самостоятельности Кобулети и не предпримет мер к его покорению.

— Слушайте меня, князь Давид и дворянин Иване,—заговорил наконец после долгого молчания Хасан-бег. — По просьбе ваших же князей я явился в Гурию. Разве вы уже забыли, как жаловались мне, что русские вам на голову сели, как просили их прогнать? А теперь одни из вас говорят одно, другие — другое. Как мне разобраться в этом? А я хочу быть человеком слова. Я обещал оказать помощь Шаликашвили, объявил своему отряду, что завтра мы пойдем на Озургети, и что же? Теперь я должен отказаться от своих слов? С какой совестью вернуться мне в Кобулети? Мой же брат убьет меня за измену.

— Значит наши крепостные вам дороже нас? И на деньги, которыми хотят заполнить ваши сундуки, вы и смотреть не хотите? — сказал Иване.

— Не думай, дворянин, что твоя честь — лал, а моя — уголь. Не заставляй меня изменять.

— Нет, князь, мы не так плохо воспитаны, чтобы предлагать вам измену, — вступился Дата за товарища.—Гурия принадлежит нам, а не нашим крепостным, и изменой будет дело, вредное нам. С кем вы вели переговоры? С нами, дворянами, или с нашими крепостными? При чем же тут крепостные, спрашиваю я вас? Кто отдал им нашу страну? Они сами не принадлежат себе, как же им может принадлежать страна? Вы потребовали, чтобы мы прогнали русских, мы подняли для этой цели наших крепостных крестьян, но дело повернулось иначе. Крестьяне, восставшие по нашему зову, вместо того, чтобы прогнать русских, по совету каких-то проходимцев повернули ружья против нас. Они хотят уйти от нас и оставить нас, как собак, одних, без слуг. Можно ли допустить это? Если помещик останется без крепостного, он сам должен будет взяться за мотыгу, чтобы не умереть с голоду. Вот почему мы посмели просить вас не предавать наших общих интересов. А деньги доставят вам сегодня или завтра утром, чуть вы отведете назад ваше войско. — Правда, я пришел на помощь князьям, и если князьям это не угодно, я должен отвести войско. Но ведь Амбако Шаликашвили тоже князь. Он был сегодня у меня. Я дал ему слово!

— Шаликашвили перестал быть князем с тех пор, как примкнул к повстанцам, к нашим крепостным, и отвернулся от нас. Мы изгнали его из нашей среды.

— А как быть с русскими? — спросил Хасан-бег Тавдгиридзе.

— Сначала уладим дело с крепостными, а там посмотрим.

— А если Шаликашвили все же завтра одержит победу, и мы останемся ни с чем?

— Положитесь на нас! — в одни голос воскликнули Дата и Иване.

— У нас дело с мужиками налажено, — продолжал Иване. — Мы обещали им, что их господа сами отпустят их на волю, и завтра все они сложат оружие. Их зажмут в кольцо имеретины, с одной (стороны, русские — с другой, и главарей перевяжут. Амбако Шаликашвили и разбойники вроде Бесиа будут взяты в плен и казнены.

Тавдгиридзе задумался. По лицу его было видно, что в его душе шла большая борьба. Дата и Иване, затаив дыхание, ждали ответа. Наконец он поднял голову и сказал:

— Уважение к вам вынуждает меня отступиться от своего слова. Однако, деньги, обещанные вашим начальником, должны быть вручены мне поскорее. Если он обманет, я заставлю его пожалеть об этом!

Дата и Иване вскочили окрыленные. Они низко поклонились Хасан-бегу и поблагодарили его. Пообещав не задерживать денег, они собрались уходить, но Хасан-бег пригласил их на чашку кофе. Еще час просидели они у Тавдгиридзе, усердно браня гурийское крестьянство.

— Черная, грязная у них кровь, — говорили они.— Тоже еще вздумали освободиться!

Перед их уходом Хасан-бег еще раз напомнил им о деньгах. Если завтра утром не будет денег, сказал он, он выступит на стороне Шаликашвили и обратит город в пепелище.

XVII

Рассвело. Солнце выкатилось из-за аджарских гор и глянуло в Озургетскую низменность. Солнечные лучи проникли сквозь туман, и листья, покрытые крупными каплями росы, ожили. Проснулись птицы, и в их звонком щебете потонул шум реки Бжуджи, неумолчно звучавшей в ночной тишине.

Человек пятьдесят вооруженных повстанцев окружили Амбако Шаликашвили и Георгия. Часть из них вместе с ними зашла в шалаш, остальные остались ждать на дворе. Одни приуныли, другие были полны гнева и мужества. У Шаликашвили и Бесиа был грозный вид. Георгий, напротив, приуныл.

— Боже! — горько воскликнул Шаликашвили. — Что натворили эти иуды! Больной, я лежал у себя дома в постели. Пристали ко мне, насильно заставили присягнуть. Знает бог, я приложил все усилия, чтобы победить! Оставалось еще совсем немного до конца, и вдруг такая измена! — Он плюнул с презрением.

— Когда я учился в России, — сказал Георгий, — мы часто собирались и обсуждали положение народа. Сердце щемило у нас от сочувствия народу, каждый готов был принести в жертву себя, чтобы помочь делу. Не перечислить, сколько способов мы изобретали для этого. Когда однажды мы заговорили об организация, восстания, один товарищ, постарше других, сказал: «Народ не знает, как надо действовать. Он могуч, но в роковое мгновение может вдруг 'опустить руки. Его так легко обмануть!» Я не верил тогда в правоту того товарища, а теперь вижу, что он знал, что говорил.

— Хасан-бег тоже опоздал, не начинает обстрела города. Это тоже измена? Давайте, ребята, одни, — нас полсотни человек, — нападем на город. Пусть будет что будет! Не беда, если нас перебьют! Пусть изменники радуются своему грязному делу, — сказал Шаликашвили.

— Правильно! — подхватил Бесиа. — Убьют, но зато мы погибнем с честью.

— Верно! — поддержало несколько человек.

— Что могут сделать полсотни бойцов с целым войском? — сказал Георгий. — Уж лучше дождаться выступления Хасан-бега Тавдгиридзе. Тогда, возможно, и наши люди спохватятся и поддержат нас. — Да, так лучше, — согласились многие.

— А если и Хасан-бег предал нас? Если он вовсе не начнет действовать? Тогда что? — опросил Симон.

— Враги перехватили все пути, и я уже не могу добраться до Хасан-бега, — сказал Шаликашвили.

— К нему нельзя больше пройти, всюду неприятельские заставы, — подтвердил кто-то.

— Вот что меня удивляет, — сказал Шаликашвили, обращаясь к Георгию. — Еще вчера вечером неприятель не смел носа высунуть из города, а сегодня он почти окружил Хасан-бега с его войском! Если Хасан-бег не изменил, как же он мог допустить до этого?

— Удивительно! Но я все же не могу поверить, что Хасан-бег стал предателем, — сказал Бесиа. — Такой храбрый человек и — изменник! А теперь вот что надо сделать, — продолжал он. — Оставим здесь человек десять, может они понадобятся Амбако и Георгию, а сами пойдем еще раз к нашим. Вдруг бойцы послушаются нас, передумают. А тем временем, если Хасан-бег не изменил, должен начаться обстрел города. Если же все отпали от нас, что нам остается? Мы должны будем погибнуть в бою, для чего нам жить опозоренными?..

— Хорошо говорит Бесиа, — поддержало его несколько голосов. — Пойдем к своим товарищам и попробуем их уговорить. И если они предпочтут покрыть себя позором, мы сами выполним свой долг.

Десять человек остались с Амбако и Георгием, а остальные пошли к шалашам своих товарищей, сложивших оружие.

Амбако и Георгий тоже хотели сами итти с ними, но им посоветовали остаться на случай, если Хасан-бег пришлет к ним своих людей спросить какого-нибудь совета.

Солнце приблизилось уже к полудню, а Бесиа и его товарищи все ходили среди повстанцев и уговаривали их.

— Дело идет к концу, не годится бросать его на полпути, — говорили они. — Вы действуете наруку врагам. Начнем штурм Озургети.

Но эти речи слушали с сомнением.

— Вы не пророки! — отвечали им крестьяне. — Идите драться сами, если хотите, а мы не пойдем. У Бесиа в свое время отца побили, вот он и хочет отомстить начальнику.

Бесиа заметил Иване и его слугу Козиа. Они ходили в толпе, разнося радостную весть.

— Конец нашим бедам! — говорили они. — Мы добились всего, чего хотели. Сегодня же начальник и наши господа пришлют нам гонца с вестью, что крепостному праву конец, что налогов больше не будет, и запросят у вас мира. Вот чему верьте... Не верьте никому другому, не вступайте в бой.

Бесиа хотел застрелить Иване, но Симон удержал его.

— Не сходи с ума! Если ты убьешь его, тебя само-го убьют. Это будет наруку только нашим врагам.

— Хорошо бы убрать его с дороги, но ничего не поделаешь! — со злобой проговорил Бесиа, опуская ружье.

Иване не слыхал этого разговора и не заметил, как в него целился Бесиа. Проходя близко от него, он пробормотал себе под нос:

— Погоди немного, потешу я тебя! Но Бесиа тоже не слыхал этих слов.

Вместе с Симоном направился он к пригорку, на котором стояли плетеные из лозняка шалаши. Их обитатели, видимо, недавно встали, и теперь одни неспеша умывались, другие крестили зевающий рот, третьи неторопливо завтракали. Их ружья стояли, прислоненные куда попало.

— Ну, и молодец же ты, Атаниа! — крикнул Бесиа, проходя мимо рослого юноши, который считался одним из надежнейших бойцов, пока ему не сказали, что заключается мир. — Надеялись мы на тебя, а ты разгуливаешь безоружным! К самому концу ты переломил нам спину и покинул нас. Недаром говорится: «Конь узнается в конце пути». — Враги согласились на наши условия. Чего же тебе еще? — ответил юноша в недоумении.

— Увидишь сам, согласились они или нет! И ты мог поверить Дата и Иване?

— Неужели они обманули? Подождем сегодня и завтра, а там, если они соврали, я у них глаза выцарапаю.

— Как же! Сначала они у тебя выцарапают глаза, а там посмотрим, как ты без глаз разглядишь их!

Симон и еще несколько парней, стоявших поближе, рассмеялись.

— Весело ли ему, грустно ли, а всегда пошутит! — ласково сказал о нем Симон. — Бесиа, а Бесиа, изменил, кажется, нам и Хасан-бег. Смотри, как солнце высоко стоит! Где же он?

— Да, дела плохи! Давай вернемся к Шаликашвили и приведем в исполнение наш замысел, — сказал Бесиа, потом повернулся снова к Атаниа, спросить еще раз не пойдет ли он с ними, но в это время раздался крик:

— Убивают! Убивают! Измена! Спасайся, кто может!

И вдруг Бесиа увидел, что к шалашам повстанцев приближаются русские отряды и имеретинские всадники. Среди повстанцев поднялась суматоха.

— В лес! Бегите в лес! — кричали одни.

Но было уже поздно. Русские занимали опушку леса.

— За ружья, ребята, за ружья! — кричал Бесиа. — Мы рассеем врага, как стадо коз!

Он бросился с ружьем на конных имеретин. За ним последовали Симон и еще несколько ребят.

Грянули выстрелы, и несколько имеретинских всадников свалилось с коней.

— Дата нас предал! Идем за Бесиа! — кричал Атаниа.

Услышав этот крик, человек сто схватилось за оружие. Бесиа и его друзья, скрываясь за деревьями, заряжали ружья.

— Оплошали мы, Симон! — прокричал Бесиа Симону. — Сейчас нападут на Амбако и Георгия и убьют их!

— Не бойся, они под хорошей защитой! Да и место у них выгодное для обороны.

— Конечно, они могут укрыться за холмом... Прячьтесь за деревья, ребята! — закричал Бесиа и выпустил. пулю во врага.

Раздалось около ста дружных выстрелов, и противник, все еще находившийся на открытом поле, потерял еще несколько человек.

Если бы повстанцы успели выпустить еще хотя бы пять таких залпов, имеретины были бы вынуждены отступить. Тогда повстанцам удалось бы укрепить свои позиции.

Но в это мгновение дворянин Иване и слуга его Козиа, спрятавшись за деревья позади Бесиа и Симона, притворяясь, что стреляют :в неприятеля, выстрелили? им в спину.

— Хасан-бег, ты нас предал, но Гурия тебе отомстит!— воскликнул Бесиа, падая на землю.

И последний вздох вырвался из его груди.

— Бесиа, убили нас с тобой! — крикнул вслед за ним Симон и свалился на землю.

К нему подбежал товарищ и, подхватив его, еще-живого, унес в лес. Повстанцы не сразу заметили гибель Бесиа и Симона и самоотверженно продолжали обстреливать, врагов. Противник не успел еще выкатить пушки из Озургети, а потому слабо защищался и нес значительные; потери.

Но Иване и Козиа не дремали. Никто не видел, как они стреляли в спину Симону и Бесиа. И они первые подняли крик:

— Бесиа и Симона убили! Надо спасаться! Услыхав это, люди перестали стрелять и побежали

в глубь леса.

— Не пускай их, бей их! — крикнул зычным голосом князь Дата, скакавший во главе имеретинских всадников, и припустил коня вдогонку убегающим, крестьянам. Однако, всадники не решились вступить в лес, где крестьяне, укрываясь за деревьями, могли перестрелять их. Выкатили городские пушки и в течение нескольких часов обстреливали лес артиллерией. Поставив вокруг города охрану, русские и имеретины вернулись в город. Возвращаясь с поля битвы, князь Дата увидел труп убитого Бесиа.

— А-а, крестьянского генерала убили! Что же теперь будет делать Амбако Шаликашвили без своего

помощника? Это ты хотел отнять у нас крепостных! Теперь тебя съедят волки и шакалы! — злорадно говорил Дата, стоя над трупом Бесиа. К нему подъехало несколько имеретинов и русских офицеров. Они с любопытством рассматривали главаря восстания. Некоторые попытались поиздеваться над ним. Но одному из русских офицеров, видимо, были неприятны эти издевки.

— Говорите, что хотите, а очень дурно, что нашему войску приходится сражаться против. крестьян, Крестьяне — основа государства, они кормят нас.

Многие стали смеяться над этим сердобольным офицером:

— Видите ли, ему жаль, что убили атамана бунтарей!

— Как же не жаль! Убить такого здорового земледельца! — не сдавался сердобольный офицер.

К вечеру поле боя совершенно опустело. Трупы убитых в ту же ночь растащили волки и шакалы.

XVIII

— Всех соседей обошла! Никто ничего не знает! — печально говорила Мана своей матери, высокой сутулой

старухе.

Это было как раз в тот вечер, когда разбили повстанцев. Сухощавое, гордое лицо старой женщины нахмурилось.

— Не знаю что происходит! До сих пор два раза в день приходили вески1, теперь третий день не слышно ничего. И во сне-то его не вижу! Раньше, когда он уходил куда-нибудь, л видела его всегда во сне, а теперь уже четыре ночи он мне не снился, — сказала она.

— Позавчера и мне снилось, будто Бесиа и Симон вернулись и сказали, что победили врагов...

Мана хотела рассказать еще что-то, но в это время на пороге появился ее отец и спросил: — Мана, дочка, нет известий?

— Нет, отец, три дня, как ничего не знаем.

— Что, что? — переспросил Шеварден, отец Маны. От старости он был туг на ухо.

Мана повторила свой ответ. Старик тяжело вздохнул.

— Как же так! Три дня ничего не знать! Сын, надежда моя, стоит под ружьем, а я ничего не могу узнать о нем! Долго ли было мне раньше добежать до Озургети. А теперь со двора не могу выйти. Эх-хе-хе! Стар я стал, одряхлел!

Старик вошел в избу и зябко уселся перед очагом. Мана была лицом очень похожа на отца.

— А где те женщины, которые прячутся у нас? — спросил старик.

—Ушли коров пригнать, — ответила ему жена, и снова обратилась к дочке: — Теперь и ты, доченька, ступай за коровой. Видишь, солнце зашло.

Мана позвала собак, взяла их с собой и пошла за коровой. Раньше она обычно забегала по дороге к своим подругам, звала их с собой, шутила, смеялась. Но сегодня ей было грустно.

«Прежде, — думала она, — мы сразу же узнавал» обо всех событиях. А теперь ничего не слышно. Что, если мой брат и Симон арестованы? Нет, это невозможно, Бесиа не подпустит к себе никого, не посмеют подойти к нему!»

О том, что их могли убить, ей и в голову не приходило. За последний месяц только и слышно было, что повстанцы то обратили в бегство мегрелов, то отбили пушку, то разгромили княжеское поместье.

— Господи, чего я горюю! Все время наши побеждали! Не могли же они за эти три дня потерпеть поражение!

Так размышляя, она приблизилась к роднику, где обычно брала воду. У родника сидел незнакомый человек. Голова его была повязана башлыком, он медленно курил трубку. Сначала ей пришло в голову: не турок ли это? Но что за вздор, какой теперь может быть турок, когда весь наш народ под ружьем...

Она поравнялась с родником и увидела, что тот, кого она приняла за турка, был просто-напросто слуга Иване Козиа. Мана не любила этого человека; однако, зная, что он находился с повстанцами и может сообщить ей сведения о Бесиа и Симоне, она превозмогла свою неприязнь и подошла к нему.

— Здравствуй, Мана! — сказал Козиа.

— Здравствуй! — ответила Мана и собиралась спросить его о брате, но Козиа перебил ее:

— Что слышно в деревне, Мана, что о нас говорят?

— До сих пор говорили о ваших победах. А последние три дня нет известий. Скажи, как дела, как поживает мой брат?

— Победа, конечно, за нами. И брат твой Бесиа здоров, но пока он не может вернуться домой. Еще дело не закончено. Я сегодня, уходя, спрашивал у Бесиа, не передать ли вам чего-нибудь от него, но он сказал, что сегодня ночью идет сюда Симон и все вам расскажет. А я сегодня ночью возвращаюсь к нему и, если что нужно, могу передать.

— Спасибо. Мне ничего не надо передавать ему! — ответила Мана.

Она еще раз поблагодарила его, попрощалась и пошла своей дорогой. Она ликовала! Какие хорошие вести о брате! И подумать только, сегодня ночью сюда придет Симон! «Вот я ненавидела Козиа, а теперь рада, что повстречалась с ним, — подумала Мана. Но тут ей представилось хитрое выражение его лица. — Почему он так коварно улыбался и бегал глазами? Вероятно, смутился, что встретил меня одну!..»

Дома, увидав Ману, родители поняли, что она узнала что-то хорошее.

— Ты что-то слышала, дочка. Рассказывай! — сказала мать.

— Бесиа здоров и дела идут хорошо!

— Дай бог успеха тому, кто тебе сказал об этом.

— Что, наши одержали победу? — спросил старик.

— Да, отец! Бесиа здоров, можно сегодня спать спокойно.

— Дай-то бог!

Вернулись женщины, которые временно жили у них. Они тоже порадовались, что успех на стороне повстанцев.

— А кто тебе все это рассказал? — спросила мать. Мане не хотелось говорить, что она разговаривала

с Козиа наедине.

— Шел по дороге какой-то человек с ружьем, я решила, что он из Озургети, и попросила нашего Есику расспросить его. От него я все и узнала.

Мана рассказала и о том, что сегодня ночью к ним придет Симон.

— Дай ему Бог успеха во всем! — сказала мать и бойко принялась готовить ужин, так как сегодня за обедом все ели нехотя.

Кончился день. Наступила пасмурная, темная ночь, словно целый океан мрака поглотил вселенную. Maна, ее родители и гости ужинали и, запивая ужин вином, усердно провозглашали тосты за здоровье повстанцев.

Мана часто замолкала и прислушивалась к звукам со двора — не идет ли ее Симон, не лают ли собаки. Но на дворе было тихо.

«Вероятно, Симон хочет сначала повидаться со мной наедине и потому не заходит к нам в дом», — подумала она.

Они поужинали, а Симона все не было.

Если бы Мана выглянула на двор, она поняла бы, как глубоко она заблуждалась.

В кустах за домом сидел Козиа и еще какие-то парни. Они беседовали.

— Козиа, а вдруг она догадалась, что ты соврал, и теперь вместо нее под тем ореховым деревом караулит нас какой-нибудь молодец с ружьем? — говорил парень.

— Откуда в ней, неопытной девочке, возьмется столько смекалки! Я убедил ее, что сегодня ночью сюда явится Симон, и теперь она его ждет.

— Ты знаешь точно, что Мана и Симон встречались именно здесь? — спросил другой парень.

— А как же! Я дважды их выследил и знаю все их обычаи. Я стану сейчас под большим ореховым деревом и свистну, как Симон. Мана примет меня за Симона и выйдет ко мне. Вы будете в тех кустах. Когда я схвачу девушку, бегите ко мне на помощь.

— Вот как ужасна смерть! Был бы теперь жив Бесиа, мы не осмелились бы на такое дело! Он нас из-под земли выкопал бы и убил бы! — сказал один.

— Да, крепкий молодец погиб!—добавил другой.

— Ну, и трусы же вы! — сказал Козиа. — Труп Бесиа теперь едят черви, а вы и тени его боитесь!

— Чего нам его бояться! Бесиа словно и не жил никогда! — приободрился другой.

— Бояться-то я не боюсь, — сказал первый, — но все же смерть подлая штука. Сегодня человек жив и строит тысячи планов, а завтра, глядишь, черви его едят! От одной этой мысли у меня мутится в голове.

— Дурак ты и дурацкие ведешь разговоры. Ты лучше подумай, как ловко я обманул Ману. Сказал, что брат ее жив и через ее возлюбленного ей вести шлет. Она от радости чуть не расцеловала меня, — сказал Козиа, которому не по душе была. мрачная беседа о смерти в ту минуту, когда он предвкушал ласки Маны.

— Ну, и ловок же ты, чорт! На какую красивую девку нацелился!

— У тебя будет самая красивая жена во всей Гурии!

— Смотри, как бы твой господин Иване не отнял ее у тебя, до девок он жаден!

— Не беспокойтесь. Если он посмеет взглянуть на нее, я его разом прикончу!

— Устал я, ноги болят, ведь мы бегом бежали такую даль.

— И у меня болят ноги.

— Тьфу, что вы за мужчины! — сплюнул в сердцах Козиа. — Полдня шли, а к вечеру без ног. Мы бы не поспели, если бы не бежали.

Сам Козиа был такой здоровенный, что и трехдневный переход не утомил бы его.

— Смотри, не опоздать бы нам к ореховому дереву.

— Нет, еще рано. Я сам скажу, когда придет срок, — проговорил Козиа.

Тем временем Мана, не подозревая о том, какую сеть расставляют для нее рядом с ее домом, спокойно разделась, легла в постель и с замиранием сердца стала дожидаться, когда уснут ее родители и она сможет выйти во двор. «Он теперь, наверное, стоит под орехом», — думала она о Симоне. Вдруг до ее слуха донесся тихий свист. Сердце в ее груди заколотилось. Когда свист раздался в третий раз, Мана поднялась с постели. Прислушавшись и убедясь, что все спокойно спят, она бесшумно подошла к двери, открыла ее и скользнула во двор.

«Какая темная ночь! — подумала она. — Оно и лучше».

И направилась к ореховому дереву. Под ним смутно виднелась человеческая тень.

— Симон! — вскрикнула она и обняла стоявшего под деревом человека. — Отчего голова твоя повязана башлыком? Ты болен? — спросила она тревожно.

— Сильно простужен. Голова болит, насморк.

— Насморк? Подари его мне, и поправишься! — пошутила она.

— Не могу подарить, Мана! А как твое здоровье?

— Что мне сделается? Лишь бы вы были там здоровы. Как брат, скоро он домой придет?

— Здоров. На этой неделе вернется.

— Ты с ним очень дружишь?

— Живем, как один человек, все у нас общее. Хочешь сахару?

— Из твоих рук и уголь мне сахаром покажется, Симон!

— Тогда открой рот. Большой кусок, шире открой. Мана открыла рот. Ей положили в рот кусок сахара.

— А теперь еще шире открой, кусок еще больше.

— Симон, не хочешь ли ты меня задушить? — пошутила Мана и снова открыла рот.

В рот ей запихнули скрученное полотенце с такой силой, что она чуть не задохнулась. Сначала она подумала, что это шутка. Хотела сказать:

— Симон, ты никогда раньше так не шутил!

Но вдруг перед нею выросли еще два вооруженных человека. Ее связали по рукам. Тут только она поняла, что - произошло. Позвать на помощь она не могла. Ее взвалили на плечи и унесли.

К ужасу Маны даже собаки не залаяли, так как они были приучены к тому, что их хозяйка вечерами встречалась с Симоном. Даже свист им был знаком.

XIX

До начала рождественского поста еще оставалось недели три. В доме князя NN шли хлопоты. Дворовые спешно строили длинный сплошной навес вдоль всего усадебного - двора для свадебного пира. Они еще в сентябре вернулись к своему барину.

Вот как это произошло.

Когда в сентябре побежденные повстанцы разошлись по своим дворам, власти созвали их на сход и заставили присягнуть сначала императору всероссийскому, а затем своим помещикам. После этого им объявили, что, во-первых, они ежегодно должны уплачивать в казну подати и, во-вторых, так же усердно служить своим господам, как служили до восстания.

Слуги князя NN покорились. Они смиренно слушали, когда княгиня обрушивалась на них с криками и бранью за то, что они посмели восстать против своих господ.

— Совратили нас, а то мы разве посмели бы... — вздыхали слуги и изо всех сил старались услужить ей.

— Ну, ребята, на вас полагаюсь. Постарайтесь, и я до пьяна напою всех на свадьбе! — говорил князь, расхаживая среди строящих навес крестьян.

— Выпьем, барин, за ваше здоровье, выпьем и за молодых! — отвечали ему.

Гуло и Георгий уже больше двух недель назад обручились. Вот при каких обстоятельствах выяснилось,. что они не кровные брат и сестра и могут пожениться.

После поражения повстанцев Георгий, к великой радости Гуло, вернулся домой цел и невредим. Теперь она ни на шаг не отпускала его от себя. Любовь ее к нему стала так сильна, что она готова была сама сказать ему, что любит его и хочет стать его женой. Георгий ясно видел ее состояние. Он объяснял ей, что редко кто не раскаивается, попав к любви в плен. К каким только способам и уловкам ни прибегал он, чтобы погасить в ней пламенную любовь к себе.

Но в сердце Гуло Георгий занял такое место, что трудно было вытравить его оттуда. «На настоящее чувство заклинания не повлияют»,— думала Гуло, слушая рассуждения Георгия о вреде любви.

Однажды, когда вся семья князя NN сидела за обедом, в господский дом вошел Петриа Салос.

— А-а, Петриа, Петриа! — закричал князь. — Откуда ты? Садись рядом со мной.

Но Петриа уселся рядом с Гуло.

— Нет, я предпочитаю сидеть рядом с твоей дочерью, — захохотал он.

— Спасибо, Петриа, что ты меня предпочел. За это я поделюсь с тобой, — засмеялась Гуло и положила ему на тарелку вкусный кусок.

— Какой богатый стол! Так и надо! Для того и живем, чтобы повкуснее поесть. За это цари ведут друг на друга свои народы и обрекают свои армии на гибель.

— Выпей, Петриа, вина! — сказал Георгий и протянул ему стакан с вином.

— На твоей свадьбе я еще не так выпью! — сказал Петриа, беря бокал, и посмотрел на Гуло. — Тебе недалеко невесту искать, женись на Гуло!

— Ох, Петриа! Ты с ума сошел! Где это слыхано, чтобы брат женился на сестре? — в один голос закричали Георгий, князь и княгиня.

Гуло покраснела и молча ждала, что будет дальше.

— На сестре? Какая она ему сестра? Вы хотите Петриа обмануть! Не удастся вам! Гуло ваша дочь, а Георгий сын вашей дворовой девушки. Ее, кажется, Лиса звали?

— Петриа, что ты мелешь вздор? Что ты можешь знать о наших делах? — рассердился князь.

— Не сердись, князь, а то скоро состаришься. Я всю историю знаю, от меня не скроешь. Георгий сын дворовой девушки. В детстве его звали Гоги, потом вы послали его учиться в Россию, научись, мол, носить сюртук. Он и научился, и теперь зовется Георгий. А твои два сына отошли туда, откуда никто не возвращается! А ты, Георгий, не обижайся! Что тут обидного, — и барыня, и девка одинаково рожают детей, сынок! Царство небесное твоей матери, хорошего парня родила она. Не все ли равно, чей ты сын, мать твоя ушла, откуда ей больше не вернуться. Может, там она еще другого сына родит.

Георгий встал из-за стола и ушел. Встала и Гуло. Она и рада была, что Георгий узнал, что он ей не брат,, и боялась, что вдруг он не захочет больше оставаться у них.

Петриа Салоса прогнали.

— Чтобы тебя глаза мои больше не видели! — кричал вслед ему князь.

— А Петриа и без тебя не пропадет! — ворчал Петриа, уходя. — Жаль только, что пришлось такой обед оставить. «Чтобы тебя глаза мои больше не видели!» А того не знает старик, что глаза его потому не увидят меня, что скоро закроются навеки. Все-то они врут, эти князья! Георгий его сын! Как же! Обманешь, меня! Не выйдет!..

Часа через два Георгий вошел к Гуло.

— Скажи мне без утайки, Гуло, что значили слова того сумасшедшего?

Гуло трудно было говорить с ним об этом, так как. она боялась огорчить его тем, что мать его была крепостная.

— Мне тяжело сказать тебе правду, но я не люблю лгать, Георгий...

— Если даже это будет грозить мне смертью, заклинаю тебя, ничего не скрывай от меня!

— Хорошо, я ничего не скрою от тебя, — дрожащим голосом сказала Гуло. — Ты не сын моей матери.

— Почему же мне лгали до сих пор? — бледнея, произнес Георгий.

— Когда умерли мои братья, мои родители усыновили тебя.

— Гуло, скажи мне, чей же я сын, если ты что-нибудь знаешь об этом?

— Тамара мне говорила, что ты сын Лисы. Она давно умерла.

— Спасибо, что ты сказала мне. Сомнения меня замучили бы. Я всегда удивлялся своему положению в вашем доме.

— Георгий, не оставляй нас! — И Гуло со слезами на глазах обняла его.

— Не плачь, Гуло. Я не оставлю вас, но ты должна знать, что после смерти твоих родителей родственники твои не оставят меня в вашем доме. Не лучше ли мне теперь же принять свои меры.

Что ты хочешь сказать? Ты уйдешь от нас? — А что мне делать? Все равно меня выгонят!

— А мне что делать, когда ты уйдешь? — глухо сказала Гуло.

Она плакала.

— Зачем тебе плакать? Выйдешь замуж и будешь жить.

— Замуж? За кого?

— За того, за кого захочешь. Разве мало князей? Выбери любого и выходи за него.

— Георгий, я не могу жить без тебя! Если ты уйдешь от нас, я умру!

— А как же мне быть, Гуло? Прости, я должен был сказать «госпожа». До этого дня я считал себя твоим братом и наследником вашей семьи. Все это оказалось неправдой. Нет, мне не хочется здесь оставаться. Не лучше ли мне уйти и поступить на службу? — Только братом ты согласен остаться со мной? — стыдливо спросила Гуло.

— А кем же еще я могу остаться? Дворовым человеком? Я лучше умру, чем стану рабом!

— Георгий, почему ты мучаешь меня, не хочешь меня понять?

— А что я должен тебе сказать? Подскажи мне...

— Скажи мне, что любишь меня, вот что! — смело произнесла Гуло.

— А когда ты выйдешь замуж?

— Я ни за кого не выйду замуж, кроме тебя. От смущения ее лоб покрылся капельками пота.

— На это не согласятся твои родители, Гуло!

— Не согласятся, значит им не нужна и я. Я пойду за тобой всюду, куда ты меня поведешь.

— Скажи мне, можешь ли ты заявить о своем решении своим родным?

— Могу! — воскликнула Гуло. — Сейчас же пойду к ним!

Она выбежала из комнаты.

Через полчаса князь и княгиня пригласили к себе Георгия и благословили его на брак с Гуло.

В тот день, когда крестьяне князя строили свадебный навес, Гуло и Георгий писали пригласительные карточки на свою свадьбу, сидя у себя в комнате.

— Устал, — сказал Георгий, кончив писать.

— А я не устала, — весело отозвалась Гуло. — Пойдем, пройдемся немного, прекрасный вечер! — добавила она.

Георгий взял шляпу, и они вышли.

— Еще девять дней осталось до нашей свадьбы. Но мы все равно уже принадлежим друг другу. Ничто не может разлучить нас, кроме смерти, мой Георгий! — сказала Гуло. — Я должна признаться, что радуюсь, как ребенок. Если бы не восстание, мы уже были бы повенчаны, не правда ли? — добавила она.

— Возможно, — сказал Георгий, а потом задумчиво добавил: — Как нелепо было это восстание! Сначала я старался предотвратить его. Потом надеялся, что мне удастся отвлечь их от борьбы с русскими и направить на борьбу с крепостным правом. Возможно, русские и не препятствовали бы нам ослабить крепостной гнет. Но безрассудные повстанцы рассеялись и никакой пользы не извлекли из этого восстания. Хорошо еще, что правительство простило народу и не пожелало покарать его. Если бы восстали русские крестьяне, царь сослал бы мятежников в Сибирь.

— Все думали сначала, что крестьяне побеждают. Что произошло потом?—спросила Гуло.

— Эх, Гуло, какая это была победа! Как могла победить горсточка неопытных, неумелых, безоружных, голодных людей? Ты видела ветку, которую срубают весной, чтобы подпереть ею лозу? Она сначала, до наступления лета, цветет, на ней распускаются листья, но когда пригреет знойное летнее солнце, ветка засыхает. Вот так и это восстание. Они стойко стояли, пока не ударила сильная волна, а на большой волне их челн перевернулся.

— Ты прав, Георгий! Кого могли одолеть бедные наши крестьяне? Это восстание произошло как ' будто для того, чтобы погубить наших Бесиа и Ману! Брата убили, сестра сошла с ума...

На глазах Гуло блеснули слезы.

— Гуло, расскажи мне, как похитили Ману? Гуло рассказала, что той ночью, когда повстанцы

потерпели поражение, Мана ушла тайком из дому в одной рубашке. Родители до утра ничего не знали. Утром хватились, стали искать, но ее и след простыл. Как раз в этот день несчастным родителям сообщили о гибели их сына. Как говорится, ожог полили кипятком. И метались они меж двух огней, оплакивали сына и искали пропавшую дочь.

Прошло почти две недели. И вдруг несчастная девушка сама прибежала домой. Она выкрикивала какие-то непонятные слова. Родители сначала надеялись вылечить ее, но тщетно. Вылечить ее невозможно; она сидит у них дома на веревке.

— Как все это ужасно! Бесиа, юноша с прекрасным, отважным сердцем, убит, сестра его, девушка разумная, красавица, сошла с ума от горя. А сколько еще произошло подобных несчастий, о которых мы с тобой ничего не знаем! Все это последствия необдуманного бунта. Если бы народ победил и сбросил цепи рабства, все эти мелочи не шли бы в счет. Но при поражении потеря таких людей, как Бесиа и Мана, тяжелая утрата для народа. Мне больно от этой утраты, и боль моя пройдет не скоро, — сказал Георгий,

Пора было возвращаться, и они повернули. Навстречу к ним бежала Тамара.

— Нет, сударь, не ходите пока домой! —запыхавшись, сказала она. — Пришли какие-то начальники и спрашивают вас. От их слуги я узнала, что они уже многих арестовали и отправили в Озургети. Он сказал, что и Георгия должны арестовать.

Гуло побледнела и едва удержалась на ногах.

— Известие не из приятных, — сказал Георгий с грустной улыбкой.

Он посмотрел на Гуло.

— Ты что побледнела, Гуло? Не волнуйся, я им в руки не дамся. Только нашу свадьбу придется отложить. Я некоторое время не должен буду им попадаться на глаза. Ступай домой, а я подожду здесь. Когда стемнеет, пришли мне крестьянскую одежду. Я переоденусь, зайду домой, переночую в людской. Гуло вернулась домой опечаленная. Когда совсем стемнело, она послала Георгию чужую одежду. Георгий вернулся в дом и прошел прямо в людскую. На другой день он с утра ушел в лес и провел там целый день. Но власти не покидали дома князя.

Через несколько дней Георгий объявил Гуло и ее родителям:

— Нам тяжело расставаться, но если я попадусь в руки властям, меня либо расстреляют, либо сошлют в Сибирь. Чтобы избежать этого, я должен или уйти в разбойники, или укрыться на некоторое время в Турции. Стать разбойником мне трудно, нехватит у меня для этого ни сил, ни здоровья. Да и вас будут часто тревожить. Вот почему лучше всего мне на время уйти в Турцию. А когда тревога эта уляжется, я вернусь опять в родную Гурию.

Что могли возразить Гуло и ее родители на эти доводы? Слабый здоровьем Георгий не мог бы выдержать полной лишений и трудности жизни разбойника. Выхода не было. С плачем и стенаниями они дали согласие на его отъезд в Турцию.

XX

Стояла вторая осень после подавления бунта в Гурии. На всем лежал желтый свет, умирающий, печальный. Воздух, как бы боясь потревожить состарившуюся осеннюю листву и траву, замер. Небо было безоблачно? но солнце сияло тускло и почти не грело. Оно так скорбно глядело сверху на увядающие поля и леса, словно само грустило вместе со всей природой.

Гурийские крестьяне ревниво трудились на нивах и виноградниках своих господ. Их веселые «хел-хвава» и «аба-дела» неслись вдаль над полями.

Теперь больше - никому не было дела до того, что в жертву крестьянскому восстанию было принесено столь ко жизней. Никого не трогало, что из-за этого восстания был сослан в Сибирь отважный князь Амбако Шаликашвили. Никого не трогало, что столько прекрасных людей гнило в тюрьмах. Никого не трогало, что те, кто ушли в разбойники, чтобы сохранить свою жизнь, гибли от пуль предателей. Не трогало никого, что в Гурии появились люди, сделавшие доносы доходным занятием. Никого не трогало, что родные в безутешном горе оплакивали убитых.

— А, ну-ка, пошевеливайтесь! — то и дело слышались окрики господ, и крестьяне еще ниже склонялись над работой.

Иной помещик, любитель поболтать, расспрашивал своего крепостного, как случилось, что мегрелы застрелили своих же коней.

— Этот Георгий Дадиани, — начинал рассказывать словоохотливый крестьянин, — привел к нам целые полчища и задумал вырезать всех гурийцев. А мы встретили их у Черной речки, убили у них командира Джайани и всех обратили в бегство. В дороге их застала ночь. Они пустили коней пастись, а сами их караулили. На коней напал волк. Кони заметались, понеслись к лагерю. А мегрелы не разобрались со сна, в чем дело, ре шили, что гурийцы их окружили, и давай палить из ружей! И перебили своих же коней.

— Ха-ха-ха-ха! — раскатисто смеялся самодовольный барин. — Ну, и веселая же история!

В этот день господа и их слуги особенно веселились в поле. И вот почему:

Помешанная Мана, полуголая, носилась по полям и, подбегая то к одним, то к другим, рассказывала страшные истории. Пленительное ее лицо теперь вытянулось, иссохло, грубая кожа обтягивала кости... Голубые с поволокой глаза ввалились и беспокойно бегали. Густые золотистые волосы поредели и нечесанные, грязные, растрепались, как у ведьмы.

Над этой несчастной девушкой и над ее безрассудными речами хохотали сегодня люди. А в селе старые родители сидели у постели умирающей дочери. Мать и отец Гуло оплакивали горькую долю своей любимицы.

После того, как Георгий уехал в Турцию, Гуло затосковала. Она стала кашлять, у нее кровь пошла горлом. Наконец, она слегла в постель.

— Мама! — позвала Гуло чуть слышно.

— Горе мне! Что, доченька? — отозвалась несчастная мать.

— Сложите мои книги. Покажите их Георгию, когда он вернется. Он на них посмотрит и вспомнит меня... А жене Георгия, мам, подарите от моего имени мое розовое платье, атласное платье. Гуло, мол, оставила тебе, на память... Ой, хоть бы раз еще повидать мне Георгия!..

Гуло говорила глухо, едва дыша. После каждой фразы останавливалась. Она задохнулась и стала кашлять. Тамара подбежала к больной, покрапила ей грудь холодной водой, дала понюхать одеколон.

Гуло снова открыла глаза. Некоторое время она лежала молча.

— Мама, — снова заговорила она, — пусть Георгий не носит по мне траура, грустно ему будет... Да ты не плачь, мама, мне хуже от этого... И папа не плачь... Тамара, попроси его, чтобы он не плакал...

Князь сидел у камина и утирал слезы. Тамара утешала его, как могла. Он встал и подошел к постели Гуло.

— Гуло, что ты не взглянешь на меня? Я не плачу больше...

— Я умираю, папа. Но Георгий заменит тебе меня... Отец отошел от нее. Он не мог сдержаться и разрыдался.

— О-о, отец!.. Я умираю... — прошептала Гуло. — Мама, не плачь так громко, плачь про себя!.. Теперь зима начнется... А весною вернется Георгий... Я-то не увижу вас... Где-то я буду тогда?.. Ничего я не узнаю... Что, уже ночь?..

— Нет, дочка, еще день на дворе!

— Мама, знаешь, о чем я хочу вас попросить? Несчастного отца Бесиа возьмите к себе... У него никого не осталось, некому кормить его... Каких детей он, потерял! И мать не вынесла горя... Горе трудно вынести!.. Уже стемнело?..

— Нет еще. Почему ты спрашиваешь об этом, дочка?

— Боюсь ночи...

Гуло закрыла глаза и задремала.

Настал вечер. Солнце,, будто зовя душу Гуло, в последний раз заглянуло в комнату больной. Затем, подняло с земли свои лучи и закатилось.

Гуло снова открыла глаза.

— Ночь наступила? —спросила она.

— Нет, дочка, пока только сумерки, — дрожащим голосом ответила мать.

— Мама... Воды холодной на грудь полейте.... Душно...

Тамара опять покрапила ей грудь водой.

— Душно, нечем дышать... Темно... Ночь... Тамара опять захлопотала около нее.

— Мама... Георгий...

С этими словами Гуло умерла.

Куда девался Георгий, о котором так тосковала Гуло перед смертью? В декабре 1841 года к стамбульскому городскому палачу доставили десять заключенных. Девять из них были пленные мисирийцы[1], а десятый был еще сравнительно молодой человек с красивым лицом. Первых казнили за то, что они принимали участие в восстании мисирийского паши[2] против султана, а последнего за то, что его считали шпионом, засланным из России.

Безжалостный палач за три минуты обезглавил их всех, и умная, кудрявая голова Георгия скатилась с плеч.

(1888—1889)