Восстание в крепости

Глава первая

Времена года, сменяясь одно за другим, исподволь, приносят вдруг с собой какое-нибудь удивительное событие или происшествие.

Именно так началась весна 1907 года в маленьком кавказском городке Закаталы. В один прекрасный день население городка было взволновано необычайным сообщением: «К нам в Закаталы прибывает войско!»

Жители всполошились. Действительно, для Закатал, затерянных в самом сердце гор, среди непроходимых лесов и мрачных ущелий, это было целым событием.

В шумных грузинских духанах, по всем углам душных, закопченных чайных, в тесных, приземистых лавках лабазников и жестянщиков, на церковной площади, где с раннего утра толпился народ, — всюду только и было разговору что о предстоящем прибытии войск.

Особенно это известие взволновало лавочников и торговцев. Тайком друг от друга они принялись спешно набивать амбары, чтобы в трудные дни продавать товары втридорога. Цены на муку и зерно сразу взлетели вверх, Поговаривали даже, будто лезгины из Дагестана, вспомнив старые обиды, собираются напасть на город, и вот власти, прослышав об этом, посылают на подмогу войско…

Что касается городских чиновников, то у них насчет вторжения лезгин было свое мнение. Эти слухи вызывали у людей, затянутых в синие и зеленые мундиры, ироническую усмешку, которая должна была означать, что кто-кто, а уж они-то лучше других осведомлены о действительных целях политики властей. По их мнению, посылка войск в такое отдаленное место, как Закаталы, свидетельствовала о дальновидности его императорского величества Николая II. Впрочем, никто из чиновников не осмеливался утверждать все это открыто. Поэтому сотрудники различных канцелярий, наклонившись над столами и едва не касаясь друг друга носами, часами шептались, строя всякого рода догадки и предположения.

— В Иране столкнулись две политики, — говорил один. — У русских с англичанами портятся отношения. Не приведи бог, может такое случиться!.. Потому-то к нам и направляют большое войско. Чтобы в трудный момент разом двинуться на врага… Ясно?

— Нет, это не так, — возражал второй. — Сейчас англичане и русские напуганы иранскими повстанцами. Говорят, Саттархан [1]миновал Казвин и идет на Тегеран. Хочет сбросить с престола шаха. Если это случится, англичане с русскими заключат союз и бросят свои войска на Иран. Русские — с одной стороны, англичане — с другой…

— Допустим, все, что вы говорите, правда… — недоуменно пожимал плечами третий. — Но почему тогда войска не стягиваются к Джульфе?

— В том-то и вся штука! — Второй чиновник иронически улыбался, вытягивая вперед тонкую шею и многозначительно, с видом горделивого превосходства, потряхивал головой. У этого знатока дипломатии слова со свистом вырывались изо рта, полного редких гнилых зубов, почерневших от постоянного употребления табака и водки. — Ни одно правительство, милостивые государи, не станет держать войско на виду у противника. Высокая политика этого не позволяет. Войска всегда следует укрывать в засаде, чтобы неожиданно обрушиваться на противника… Так-то, дорогие вы мои сослуживцы…

В самый разгар этих споров дверь со скрипом распахивалась и в комнату робко, бочком входил какой-нибудь горожанин с прошением в руках. Разговор мгновенно прекращался. Три пары глаз из-за пенсне устремлялись на бумагу в руках просителя, и три рта разом восклицали:

— Сегодня заявления не принимаются!

Воцарялось глубокое молчание. Подождав немного, проситель начинал пятиться назад к порогу, бормоча себе что-то под нос.

Опять в присутствии со скрипом захлопывалась дверь. Чиновники откашливались, прочищая горло, и комната снова наполнялась тревожным шепотом.

Время от времени беседа обрывалась, и тогда слышался скрип перьев, бегающих по гербовой бумаге. Памятуя, что и стены имеют уши, чиновники разговаривали только шепотом. Догадки, предположения, домыслы множились, громоздились друг на друга. Однако чего бы ни касались собеседники, во всех случаях разговор неизменно сводился к иранским повстанцам и Саттархану.

Но вот совершенно неожиданно город облетела весть: «Войско расквартировалось в Нухе и не собирается прибывать в Закаталы». Горожане как-то сразу успокоились. Однако уже через день из Нухи примчался вдруг фаэтонщик, который клятвенно стал заверять, будто собственными глазами видел войско уже в Гахе. «Идет себе по дороге под бой барабанов». А к вечеру прискакал всадник и сообщил, что видел солдат на отдыхе совсем рядом, в ореховой роще, на полпути между Гахом и Закаталами. Каждый из провозвестников считал своим долгом опровергнуть слух, который исходил от кого-нибудь до него.

И вот однажды рано утром, когда солнце еще не поднялось из-за гор, улицы маленького городка огласились барабанной дробью: «Трам-тара-там-тара-там-там-там…»

В Закаталы вступало войско, давно ожидаемое, породившее множество противоречивых слухов и предположений.

Первый Особый Лебединский батальон миновал деревянный мост и двинулся по главной улице города. Беспорядочно звякали медные котелки на поясах усталых, утомленных ночными переходами солдат, напоминая перезвон караванных бубенцов. К этой странной мелодии примешивался ритмичный грохот сотен солдатских шагов и глухая, одурманивающая барабанная дробь. Казалось, сам город превратился в огромный барабан и дрожал, содрогался под градом беспощадных ударов.

На улицу с криком выбегали разбуженные шумом ребятишки, босиком, без шапок. От них не отставали и взрослые. Все спешили насладиться интересным зрелищем. Распахивались окна. Из них, вытягивая шеи, отталкивая друг друга, высовывались снедаемые любопытством женщины.

Первые лучи солнца скользнули в эти минуты по нежной зеленой листве высоких деревьев. Стекла окон вспыхнули вдруг желтовато-красным багрянцем. Заискрились, засверкали золотые погоны и пуговицы серого мундира всадника, молодцевато восседавшего на породистом кауром коне впереди батальона. Под запыленным козырьком армейской фуражки тускло поблескивали маленькие голубые глаза. Они, не мигая, смотрели в одну точку и, казалось, ничего не замечали вокруг. Если бы не ритмичное покачивание корпуса в такт плавной конской поступи, командира батальона можно было бы принять за манекен из папье-маше, обернутый дорогим сукном.

Батальон свернул в улочку, где стояли двухэтажные особняки с балконами, принадлежавшие армянской знати. Вдруг в одном из окон зазвенел задорный женский смех и так же внезапно умолк. На миг суровое выражение лица офицера смягчилось, дрогнули жесткие складки у рта.

Не поворачивая головы, он бросил косой взгляд на хорошенькую брюнетку в окне второго этажа, еще больше выпятил грудь, приосанился и стиснул коня стременами, в которые были продеты носки его лакированных сапог с блестящими шпорами. Поводья натянулись. Каурый конь, роняя с губ пену, несколько раз мотнул головой, как бы приветствуя закатальских дам.

Командир опять украдкой глянул на окно.

Да, он был центром внимания. Красноречивые женские взгляды, приветливые улыбки не могли в эту минуту не напомнить ему прошлое.

Вспомнилось, как семь-восемь лет назад, накануне массовых политических выступлений рабочих, он вот так же, на коне, проезжал по улицам Харькова и Одессы. Дамы и девушки посылали ему из окон высоких домов воздушные поцелуи. Галантно кланяясь, он отвечал им тем же. Некоторые женщины, не таясь, с улыбкой подмаргивали ему. Это были не очень молодые и, как он полагал, замужние женщины. Что же касается юных девушек, те были более сдержанны и деликатны в выражении своих восторгов.

Да, в те дни он и сам был молод. В его пышных бакенбардах нельзя было найти ни одного седого волоса. А сейчас… Залысины на висках почему-то потянулись к макушке. В тщательно закрученных усах появились серебряные нити. Чувства определенно охладели. Навстречу бурным порывам страстей задул северный ветер приближающейся старости, который все иссушил в его душе, все умертвил и заморозил.

И тем не менее подполковник только-только поднимался на новую ступень лестницы своей славы — той славы, которая ни с чем не сравнима. Он удостоился исключительной и небывалой чести. Он заслужил высокое доверие его императорского величества.

В памяти Добровольского навсегда останутся слова, сказанные ему в тот момент, когда он, стоя на коленях перед государем, произносил клятву верности.

Император сказал:

«Солдат, я тебе верю!»

Эти слова сладостной музыкой звучали в его ушах всю дорогу от Харькова. Отныне Добровольский твердо решил посвятить себя одной высокой цели — преданно служить государю, во что бы то ни стало оправдать оказанное ему доверие, пусть даже ценой жизни.

Сейчас Добровольский и сам не узнавал своего некогда пылкого сердца, замиравшего даже от легкого шелеста женских юбок. Он превратился в засохший бесчувственный пень.

Отчего же тогда дрогнули суровые складки у рта, стоило ему услышать звонкий, задорный смех? Может быть, это был прилив всепобеждающей чувственности? Увы, нет… Это была слабая вспышка угасающего костра былых страстей, едва слышный, умирающий отголосок эха, порожденного давно прозвучавшим орудийным залпом. Это было мгновенное желание, след привычки, еще не смытый дождем времени…

Впрочем, командир батальона быстро взял себя в руки, его лицо опять стало каменным, а взгляд застывшим, устремленным в одну точку. Сейчас ему больше хотелось походить на героя, чем на кавалера, который привык нравиться дамам. Тщеславие в его душе взяло верх над всеми другими чувствами.

Да, он был солдат, до последней капли крови преданный своему государю.

На вокзале в Харькове в ответ на слезы своих дряхлых родителей он сказал бесстрастно и холодно:

— Я сделаю все, чтобы оправдать доверие государя императора. Это мой священный долг. Я верю в свою звезду, верю, что вернусь с Кавказа живым и невредимым.

Эти слова, произнесенные не за бокалом шампанского в разгар дружеской пирушки, заставили его бедную мать еще сильнее разрыдаться.

Сознавая, насколько он выше всех окружающих, подполковник Добровольский даже отказался выпить с товарищами на прощанье, твердо и решительно заявив:

— Поднимать бокалы накануне выступления — развлечение, достойное слабодушных. Мне такое взбадривание не нужно!

Следуя впереди своего батальона, маршировавшего по улицам маленького провинциального городка, подполковник Добровольский обо всех, даже неприятных событиях, которые имели место за время пути от самого Харькова, думал как о пустяках, как о неизбежном зле. Сейчас для него важно было только одно: батальон без каких-либо особых происшествий достиг конечного пункта назначения — Закатал. Это благополучное прибытие Добровольский неизменно связывал с успехом, которого он без особого труда добивался теперь во всем.

Батальон приближался к церковной площади. Кое-кто из жителей обратил внимание на то, что винтовки у некоторых солдат не имели штыков. Удивительная вещь!.. Однако это не сразу бросалось в глаза: солдаты с ружьями без штыков были так равномерно расставлены по рядам батальона, что этот изъян в вооружении могли заметить только острые, всевидящие глаза охотников, которых, кстати сказать, было немало среди жителей городка.

Действительно, винтовка у каждого третьего или четвертого солдата не имела штыка. Вскоре те же зоркие глаза охотников обнаружили еще одну странную деталь: винтовки, у которых не было штыков, не имели и затворов.

В толпе недоуменно пожимали плечами. Каждый объяснял это явление по-своему.

Городской пристав Кукиев в новом мундире с эполетами вот уже больше часа ждал прибытия батальона. Поеживаясь от утренней прохлады, он переминался с ноги на ногу и вертел во все стороны головой, напоминая собой курицу, которая никак не может снести яйцо. Пристав то громко отдавал приказания стоявшему рядом мирзе [2], то что-то подолгу шептал ему на ухо. Мирза, вытягивая вперед морщинистую, как у черепахи, шею, либо отвечал приставу почтительным покачиванием головы, либо дрожащей рукой делал какие-то пометки в большом блокноте в коленкоровом переплете.

Сегодня пристав Кукиев с особой тщательностью напомадил и подкрутил свои длинные, рыжеватые усы, подбритые снизу еще накануне вечером. На их фоне отчетливо выделялись его синие, как селезенка, губы, обрамляющие два ряда больших желтоватых зубов. Жесткая щетина покрывала щеки блюстителя порядка, из ноздрей выглядывали пучки волос. Близкие Кукиева знали, почему он избегает часто бриться: густые волосы на лице скрывали неприглядную деталь — рваную ноздрю. Концы усов соединялись с пышными, уже тронутыми сединой бакенбардами. Лоб у Кукиева был высокий и красивый. Что касается носа, то он стрелой спускался вниз ото лба и как бы вонзался своим острым концом в треугольник усов.

Время тянулось медленно. Кукиев терял терпение, нервничал, поминутно прогуливался взад и вперед по площади, заложив руки за спину.

«Ах, голова садовая! — проклинал себя в душе пристав. — Ну что теперь народ скажет?! Вот, мол, городское начальство! Бегает, как мальчишка, по площади, дрожит… Сразу видно, что боится прибытия старшего по чину начальника!»

Кукиев выискивал повод, чтобы излить на кого-нибудь свою желчь. Теперь он стал вдруг без всякой причины покрикивать на мирзу. Но тот, как назло, с рабской покорностью соглашался с каждым его словом, стремглав кидаясь выполнять малейшее приказание.

Если бы вскоре со стороны моста не донесся барабанный грохот, пристав мог бы лопнуть от нетерпения.

Услышав, что солдаты вступили в город, Кукиев справил на себе мундир, пригладил усы, выпятил грудь. Звякнули две серебряные медали.

Наконец на площадь въехал офицер, возглавляющий батальон. Кукиев еще больше втянул в себя живот и, хотя лет ему было не так уж мало, замер, словно юный кадет на параде.

Подъехав, Добровольский легко соскочил с коня. Кукиев бросился к нему навстречу, поклонился, почтительно пожал протянутую руку, затем выпрямился и встал по стойке «смирно».

— Разрешите, господин подполковник, — начал он напыщенно и с расстановкой, — приветствовать вас, равно как и солдат его императорского величества, по случаю благополучного прибытия в наш город. Добро пожаловать!

Добровольский еще раз стиснул сухими, костлявыми пальцами широкую ладонь пристава, звонко щелкнул каблуками и при этом кивнул головой.

— Позвольте также, — продолжал пристав, — приветствовать вас от имени жителей города и выразить их всеобщую радость…

Добровольский опять склонил голову и снова щелкнул каблуками.

Кукиев окинул взглядом солдат, выстроившихся на площади, затем подошел к подполковнику вплотную, откашлялся и, сощурив улыбающиеся глаза, сказал:

— Господину подполковнику следует отдохнуть. Да, да, вы устали… Я отлично вижу это.

Кукиев собирался добавить еще что-то, но слова, казалось, застряли у него в горле. Он хотел посетовать на скверные улицы города, на грязь и пыль, но, очевидно, вовремя сообразил, что тем самым бросит тень на самого себя как на главу города.

— Извольте пожаловать в дом, господин подполковник, — закончил он свою речь. — Отдохните… А потом мы все организуем, хотя уже и так все организовано.

Ни один мускул не дрогнул на лице у Добровольского. Даже не расправились его насупленные брови.

— Нет, нет, не беспокойтесь, — бросил он. — Сначала разместим батальон.

— Но ведь…

— Благодарю вас за внимание. После.

Кукиев понял, что уговаривать подполковника бесполезно. Он обернулся, подозвал стоящего неподалеку урядника Алибека и что-то зашептал ему на ухо.

Прибытие в город батальона больше, чем кого-либо, взволновало жену пристава Кукиева Тамару Даниловну, молодую представительную даму, которая вот уже два дня с нетерпением ждала уважаемых гостей и страшно нервничала, видя, что те запаздывают. Иногда Тамара Даниловна просто выходила из себя и без всякого повода обрушивала гнев на мужа.

Спору нет, у Тамары Даниловны имелись все основания негодовать. Ведь ей приходилось уже трижды менять еду на столе. То сообщали, что полк прибудет утром, и острая, пряная закуска, приготовленная для обеда, заменялась по приказу Тамары Даниловны легким завтраком. То приходило известие, что гости прибудут в полдень, и обед снова разогревался и обильные закуски возвращались на стол. От хлопот у Тамары Даниловны голова шла кругом. Дел было столько, что отваливались руки. Одно время приставша даже стала думать, что батальон изменил маршрут и направился в другой населенный пункт, если только не расквартировался в самой Нухе. Однако, услышав сегодня на рассвете барабанную дробь, всполошившую весь город, она опять воодушевилась и с возгласом «Слава богу» кинулась приказывать прислуге, чтобы та снова накрывала на стол.

После того как все было готово к приему гостей, Тамара Даниловна прошла в спальню и здесь перед большим трюмо в оправе из орехового дерева занялась туалетом.

Она надела новое платье, заказанное еще зимой в Тифлисе у портнихи-немки. В нем Тамара Даниловна выглядела особенно привлекательной. Черный бархат плотно охватывал ее талию, отчего полуобнаженная грудь казалась еще пышнее. Открытые плечи словно были вымочены из белорозового мрамора. Сзади от пояса к полу тянулся широкий шлейф, который при ходьбе колыхался, придавая походке Тамары Даниловны особую пикантность.

Платье повергало в изумление многочисленных поклонников приставши. Все, кто видел ее в нем, восклицали в один голос, пораженные: «Ах, в этом платье вы еще пленительнее!»

Представляя, как волосатые руки пристава Кукиева обнимают по ночам это молодое статное тело, мужчины сгорали от тайной зависти и с трудом подавляли вздохи.

Тамара Даниловна рассчитывала с помощью своего любимого бархатного платья приобрести еще одного поклонника в лице командира батальона. Она надела лакированные туфли с бантами, унизала пальцы кольцами, повесила на шею бриллиантовое колье.

Женщина вертелась перед зеркалом, разглядывая себя со всех сторон, когда в дверь кто-то робко постучал.

— Кто там? — обернулась Тамара Даниловна.

Дверь, скрипнув, приоткрылась. Урядник Алибек с трудом протиснул в нее свое грузное, жирное тело. Стянув с головы папаху, он пригладил рукой редкие рыжеватые волосы и поднял поочередно обе ноги, желая удостовериться, что не запачкал постеленный у порога коврик.

— Ну как? — бросилась к нему Тамара Даниловна. Лицо у нее было по-детски восторженно и оживленно.

Алибек захлопал красными, воспаленными веками, почти лишенными ресниц, и растерянно пробормотал:

— О чем изволите, госпожа? Я вас не понял…

Тамара Даниловна капризно передернула плечами. Этот жест обычно свидетельствовал о ее крайнем раздражении.

— Я спрашиваю: что, прибыл гость?

— Так точно, госпожа.

Жена пристава широко раскрыла глаза в ожидании подробностей о командире батальона. Но Алибек только сжал тонкие губы и ничего не сказал.

— Да говори же наконец: каков? — почти крикнула Тамара Даниловна.

По Алибек опять не понял, чего от него хотят. Его маленькие глазки еще больше сузились. Он тупо уставился на густую бахрому пестрого ковра, который висел на стене. Пытался вспомнить, что ему поручил пристав Кукиев. Дело в том, что Алибек почти ничего не понял в шепоте начальника, когда тот отдавал ему распоряжения. Переспросить же пристава в присутствии высокого гостя урядник постеснялся. Сейчас он по отдельным оставшимся в памяти словам старался докопаться до смысла сказанного ему на площади.

— Ну так каков гость?

Вопрос заставил Алибека вздрогнуть. Он еще больше растерялся.

— О чем изволите, госпожа?

Жена пристава нахмурилась и бросила на урядника такой уничтожающий взгляд, что бедняга попятился к порогу.

— О чем изволите, о чем изволите!.. — передразнила она Алибека. — Можно ли быть таким остолопом?! Что самое главное в человеке? Разумеется, лицо! — Тамара Даниловна провела пухлым пальчиком по своим щекам. — Стыдно в вашем возрасте не знать этого! Эх вы, городовые!..

Лицо у Алибека сделалось пунцовым.

— Красивый, госпожа… — Его язык, казалось, прилип к нёбу. — Очень красивый… Усы чуть не до ушей… Эполеты, сабля…

Урядник, желая угодить приставше, напрягал все свои способности в поисках выражения поизящнее, но чем дальше, тем больше терялся под градом бесконечных вопросов жены пристава. Боясь окончательно разгневать госпожу, он, прежде чем произнести слово, несколько раз повторял его в уме.

— А глаза, а брови?

Урядник не знал, какого цвета глаза нравятся Тамаре Даниловне. Он чувствовал, что, если его ответ придется ей не по душе, ему несдобровать. Алибеку уже не раз приходилось наблюдать приступы бешенства у этой взбалмошной дамы. Но что же сказать ей теперь?

Не полагаясь на свое воображение, он втянул голову в плечи, съежился и пробормотал:

— Глаза, глаза… Его лицо запылилось в дороге, госпожа. Я не разглядел глаза…

Алибек понимал, что такой ответ никогда не удовлетворит Тамару Даниловну, однако в душе не мог не порадоваться своей находчивости.

Но тут опять раздался властный голос приставши:

— Сколько же ему лет?

Лицо Алибека покрылось холодной испариной. Он мысленно проклинал себя за то, что до сих пор не изучил как следует вкусов жены своего начальника. Одно только урядник прекрасно знал: Тамаре Даниловне вообще нравятся мужчины. Он слышал об этом от других, да и сам не раз был свидетелем ее благосклонности к сильному полу. Ему даже были известны некоторые «тайные приставши.

Он до сих пор с омерзением вспоминал, как неприлично вел себя студент-армянин, который прошлым летом обучал Тамару Даниловну французскому языку.

Прогуливаясь однажды по саду своего начальника, урядник увидел вдруг, как этот бессовестный тип обнял за кустом розы великовозрастную ученицу и стал жарко цело-вать ее красивую белую шею. Алибек едва сдержался тогда, чтобы не броситься на негодяя — его вовремя остановил страх за свою должность. Когда же несколько дней спустя урядник увидел, что Тамара Даниловна со студентом вошли в зимний флигель и заперлись изнутри, он решил на все махнуть рукой. Видит бог, урядник Алибек не сказал об этом приключении никому ни слова. Его сердце берегло тайну, как бездонный колодец хранит кем-то брошенный в него камень.

Урядник знал, что приставша может увлекаться не только молодыми людьми. Зимой из Тифлиса приезжал инспектор полицейского департамента, мужчина лет сорока пяти. От Алибека не ускользнуло, как Тамара Даниловна недвусмысленно перемигивалась с ним.

Поэтому-то урядник и не знал сейчас, как ответить госпоже на вопрос о возрасте гостя.

— Ну, так я спрашиваю, сколько ему лет? — повторила Тамара Даниловна.

— Я не разобрал, госпожа… — пробормотал урядник.

— Дурак! — бросила Тамара Даниловна и пошла прочь, волоча по полу длинный шлейф платья.

Как только госпожа скрылась в соседней комнате, Алибек вспомнил, зачем прислал его пристав.

— Тамара Даниловна… — робко прохрипел он, затем откашлялся и позвал снова — Тамара Даниловна!

Жена пристава выглянула из-за портьеры.

— Ну, в чем дело? Чего тебе еще?

— Тамара Даниловна! Господин пристав просили передать вам, что гость пожалуют к обеду. Сейчас они отправились в крепость, размещают солдат.

Тамара Даниловна нахмурилась.

— Что же ты давеча стоял как чурбан?

Глаза ее гневно сверкнули, и она снова исчезла за портьерой.

В комнате сразу стало так тихо, что у Алибека зазвенело в ушах. Он подождал некоторое время, затем, поняв, что приставша больше не вернется, отвесил почтительный поклон в сторону двери, за которой она скрылась, и вышел.

Захлопнув за собой калитку массивных ворот, Алибек некоторое время стоял в раздумье, щурясь от утреннего солнца, выглядывающего из-за крыши дома.

Наконец из груди урядника вырвался вздох облегчения. Он вытер платком потное, с обвислыми щеками лицо и бодро зашагал в полицейский участок, радуясь, что ему так легко удалось отделаться от госпожи Кукиевой. Урядник вспомнил, что должен накормить крестьян, сидящих в каталажке, которых хромой есаул привел вчера из Гымыра.

„Наверно, родственники этих крестьян собрались уже во дворе и ждут…“ — подумал он.

Урядник свернул за угол и пошел вниз по улице. Почти у каждых ворог толпились люди, обсуждая прибытие батальона.

Алибек издали заметил, что духан, который содержала пожилая грузинка-вдова Агва, открыт.

Сразу же стало как-то веселее на душе. Он прибавил шагу, подошел к духану и заглянул через открытую дверь внутрь. Там никого не было, царили тишина и покой.

Алибек заколебался: „Входить или нет?“ Поднял глаза на вывеску, висящую над дверью: кусочки красновато-коричневого мяса, нанизанные на два скрещенные шампура, показались Алибеку такими натуральными и аппетитными, что он даже ощутил во рту неповторимый вкус ароматного бараньего сала, которое с ласкающим слух шипением капает на угли жаровни.

Урядник глотнул слюну и вытер углы рта тыльной стороной пухлой волосатой руки. Чуть ниже шла надпись на русском языке, а рядом — по-грузински. Еще ниже была изображена целая батарея винных и водочных бутылок.

Алибек ощутил чудовищный прилив аппетита. Он обернулся, глянул по сторонам. Поблизости никого не было. „Не худо бы пропустить стаканчик… — подумал он. — Да, кстати, справлюсь о здоровье Розы…“

Он вошел в духан.

Какая удача — Роза была одна! Каждое утро Агва уходила за покупками на базар, и в эти часы духан находился в полном распоряжении ее служанки.

У Алибека защипало в носу от резкого запаха маринованного чеснока. Он поморщился, блаженно замотал головой.

Духан представлял собой полуподвальную комнату с низким сводчатым потолком. Вокруг столиков, очевидно, еще с вечера в беспорядке стояли стулья. Повсюду валялись объедки, порожние бутылки. Это была самая большая комната духана. По вечерам здесь негде было и яблоку упасть. Днем духан освещался маленьким окошком, а ночью огромными керосиновыми лампами, подвешенными к потолку. Сейчас тут было тихо, и поэтому неряшливое, запущенное помещение выглядело еще более жалким и убогим. А вечером оно гудело, как пчелиный улей. Звон бутылок и стаканов перемешивался с пьяным хохотом и выкриками, сопровождаемыми площадной бранью. Здесь часто вспыхивали ссоры. Поэтому Алибеку нередко приходилось усмирять распоясавшихся пьяниц. Дверь, что рядом с буфетной стойкой, вела на вторую половину духана, состоявшую из двух небольших смежных комнатушек. Здесь обычно собирались чиновники и интеллигенция городка. Люди эти появлялись тихо, бесшумно и так же незаметно исчезали. Они или молча сидели часами, уставясь друг на друга и дымя папиросами, или же о чем-то тихонько переговаривались. Уряднику очень не нравились все эти „интеллигентишки“. По его мнению, люди эти, выглядевшие всегда и грустными, и чем-то недовольными, не относились к властям с должным почтением. „Им верить нельзя! — думал он. — Очень подозрительный народ. С такими надо держать ухо востро!..“

Роза, забравшись на табуретку, расставляла по полкам старого буфета, что громоздился за стойкой, бутылки с напитками. Метнув на урядника сердитый взгляд, девушка спросила:

— Что приперся спозаранку, старый хрыч? Чего надо?

Стараясь дотянуться до верхней полки, Роза встала на цыпочки. Подол ее пестрого платья задрался выше колен, обнажив стройные и крепкие девичьи ноги.

Урядник невольно шагнул к стойке, желая поближе полюбоваться прелестями Розы. Но та, разгадав его намерение, обернулась и крикнула:

— Ни с места, старый хрыч, а то!.. — и замахнулась на Алибека бутылкой вина.

Урядник попятился назад. Сверкавшие гневом глаза Розы показались ему еще прекраснее.

— Чего тебе надо? Говори… — сухо и требовательно проговорила Роза.

Алибек, потирая руки, захихикал. Обнажились его желтые от махорки зубы.

— Неплохо бы стаканчик водочки… А, ханум? Чтобы согреться…

Роза, ворча, спустилась вниз, налила рюмку водки и указала на нее Алибеку.

— Бери, пьянчуга… — Заметив, что урядник не спускает похотливого взгляда с выреза на ее груди, она быстро запахнула ворот платья. — Глаза бы себе залил, старый хрыч!

Разгневанная девушка повернулась к Алибеку спиной и стала вытирать стойку.

Урядник захлопал глазами, осушил рюмку, затем поставил ее на край стола и громко фыркнул, раздувая щеки и тряся головой. Потом разгладил рукой усы и бросил на Розу плутоватый взгляд.

— Конечно, теперь нам отставка… После того как пришли эти… — Урядник кивнул головой в сторону улицы.

— Кто „эти“? — удивленно вскинула брови Роза.

— Хи-хи-хи… Не знаешь разве? Неужели не слыхала? Целый батальон. Молодые, холостые парни. Только пожелай — все падут к твоим ногам.

Алибек затрясся своим огромным животом, хитро сощурился и снова стал ощупывать взглядом тело Розы. Девушку чуть не стошнило от этого взгляда. Запустить бы чем-нибудь ему в голову, выгнать из духана, как собаку! Но Роза взяла себя в руки.

— Что ж, по крайней мере, хоть настоящие мужчины появились.

— А мы? Или ты уже не считаешь нас за мужчин?

— Вы? Фу! — Роза презрительно сморщилась. — Тоже мне, мужчины! Что вы можете? Бегать как собачонки за своим дурацким приставом? Ха-ха-ха!.. Посмотрите-ка на этого мужчину!

— Эй, ты! Смейся, да знай меру! — нахмурился Алибек.

— Ох, как испугалась! Да что ты мне сделаешь?

Не дожидаясь ответа, Роза встряхнула тряпку и принялась смахивать с буфета пыль. Урядник сердито заворчал. Чтобы не слышать его слов, девушка затянула какую-то грузинскую песню.

Видя, что на него не обращают внимания, Алибек молча двинулся к выходу. Но тут Роза выскочила из-за стойки и схватила его за рукав.

— А платить кто будет?

— Нет мелочи. Потом…

Но девушка не отступалась.

Опасаясь, что на крик соберутся люди, Алибек порылся в карманах, вынул старый, потертый медяк и швырнул на пол.

Роза едва не задохнулась от злости. Она подняла монету и запустила ею вслед уряднику:

— На, подавись, жадина!

Но Алибек не слышал этих слов. Он был уже на улице.

Из духана урядник направился в полицейский участок.

От выпитой водки приятно шумело в голове. Напевая вполголоса, он свернул в узкий переулок и, пройдя шагов десять, толкнул деревянную калитку, вделанную в высокий каменный забор.

У дверей каталажки толпился народ. Люди возмущались, осыпая бранью караульного, который старался оттеснить их на середину двора. Многие не успели даже снять с плеч хурджуны. Неподалеку под деревом сидели три женщины, возле них по утоптанной траве ползал малыш. Одна из женщин, понурив голову, плакала, прижимая к глазам конец платка.

Когда Алибек подошел ближе, все замолчали. Сидящие под деревом женщины быстро поднялись и примкнули К толпе. Одна из них, пожилая крестьянка, с трудом передвигая ноги, выступила вперед и, прикрывая рот платком, простонала:

— Ах, сынок, ведь они там голодные!

Казалось, слова эти придали крестьянам смелости. Они окружили урядника и наперебой загалдели.

— Четыре часа ждем!..

— Мы ведь издалека, братец… Пожалей!

— Назад, говорю! Расступись! — закричал Алибек, разводя в стороны руки. — Затрещали как сороки! — Он подошел к дверям каталажки. — Тащите сюда ваши передачи! Проверять буду.

Крестьяне засуетились, забегали по двору, принялись развязывать свои узлы. Каждый хотел, чтобы его хурджун осмотрели первым.

Алибек нацепил на нос очки и, сопя, принялся ревизовать передачи для заключенных: разламывал пополам чуреки, щелкал пальцем по дну горшков с едой и долго встряхивал их. Казалось, он готов был даже раскалывать орехи, лишь бы проверить их содержимое.

Крестьяне недоуменно наблюдали за происходящим. Никто не осмеливался возражать, опасаясь гнева урядника.

Но одна из женщин все-таки не выдержала.

— Что ты там ищешь, братец? — робко спросила она.

Алибек сдвинул брови, важно надул щеки и отчеканил:

— Не ваше дело. Стойте, как стояли. Некоторые вещи запрещено передавать заключенным. Нам лучше знать, что именно. Вы на все способны, негодники!.. Разве не вы каждую ночь укрываете в своих домах разбойников?! Эй, есаул!

Алибек поискал глазами в толпе. Караульный доложил, что есаул, сдав вчера арестованных, вернулся ночью к себе в деревню.

— Жаль… — покачал головой урядник. — Жаль, что есаула нет. Он бы рассказал, как вы укрываете разбойника Мухаммеда! Очень жаль…

Алибек хотел припугнуть родственников арестованных, чтобы вытянуть у них хотя бы несколько монет и компенсировать этим расход, в который его только что ввела строптивая служанка духанщицы. Именно поэтому Алибек, осматривая хурджуны, медлил, тянул время.

Крестьяне же теряли терпение. Один из них, наиболее сообразительный, казалось, прочел мысли урядника и сунул ему в карман серебряный полтинник. Алибек при этом даже не моргнул глазом. Остальные последовали примеру односельчанина. В карман урядника посыпались монетки.

Достигнув цели, Алибек стал менее придирчивым, а в последние хурджуны даже не заглянул.

В общем, заключенные в этот день получили передачи в целости и сохранности…

Глава вторая

С церковной площади батальон по широкой каменистой тропе поднялся на небольшое зеленое плоскогорье, называемое местными жителями крепостной равниной.

Туман только что рассеялся. Нежная трава и пестрые полевые цветы, умытые утренней росой, весело поблескивали в лучах яркого весеннего солнца. Воздух был напоен свежестью и прохладой. Летящие высоко в небе стаи перелетных птиц будили своим гомоном дремлющие горы, еще не везде надевшие зеленый наряд. Из глубокого ущелья, с трех сторон окружающего крепостную равнину, и со склонов близлежащих гор временами доносились гиканье и крики пастухов, перегонявших отары овец. Их возгласы несколько мгновений висели в воздухе, затем постепенно гасли.

Закаталы окончательно проснулись. Со стороны пустыря, где стояли лавки жестянщиков, доносилось докучливое, монотонное звяканье молотков. Оно смешивалось с базарным гулом и разносилось во все концы города. Звон церковных колоколов сзывал верующих на молитву.

На крепостной равнине батальон остановился в ожидании командира, который задержался внизу, беседуя с приставом Кукиевым. Солдаты, прошагавшие всю ночь, еле держались на ногах. Тяжелое снаряжение тянуло к земле. Подгибались колени, глаза слипались. Последний переход длился двенадцать часов. Многие в открытую, не страшась ротных командиров, ругали подполковника Добровольского, заставлявшего себя ждать. Над крепостной равниной стоял гул солдатских голосов. Офицеры тоже устали и почти не обращали внимания на ворчание солдат, делая вид, будто ничего не слышат.

Солнце поднималось все выше.

Домишки городка под замшелыми черепичными крышами казались сверху картонными, игрушечными. Во дворах дымились темные навозные кучи. Из труб к весеннему голубому небу поднимались серые струйки дыма. Сквозь зеленоватую пелену тумана проглянули снежные вершины Кавказского хребта.

Наконец на дороге, поднимающейся от церковной площади, показался Добровольский на коне. Стоящие кучкой офицеры бросились к своим ротам. Равнина огласилась выкриками:

— Сми-и-ирно!

— Сми-и-ирно!

"И-и-ирно…" — эхом откликнулись горы.

Добровольский галопом промчался вдоль фронта выстроившихся рот, затем повернул назад и круто осадил коня.

Воцарившуюся тишину прорезал его жесткий, металлический голос:

— Батальон прибыл на место назначения. Пятая и шестая роты останутся здесь, в крепости. Седьмая и восьмая расквартируются в городе. Капитан Смирнов и капитан Гассэ, можете вести свои роты.

Командир батальона спрыгнул с коня, бросил поводья адъютанту, снял перчатки.

Капитан Смирнов вышел вперед и скомандовал:

— Рота, на-пра-во! Шагом марш!

Седьмая рота двинулась с крепостной равнины в город.

Вслед за ней пошла и восьмая рота капитана Гассэ.

Подполковник Добровольский с командирами пятой и шестой рот направился осматривать казармы в крепости, расположенной у самого края пропасти.

Закатальская крепость была построена царским правительством в 1830 году и считалась в то время одним из основных опорных пунктов русской армии в борьбе с горцами. В стратегическом отношении местоположение крепости было очень выгодным. Следы пуль на стенах, разрушенные бойницы, сломанные зубцы башен свидетельствовали о том, что здесь произошло немало жестоких боевых схваток. Однако после того, как горцев окончательно усмирили и движение шейха Шамиля было подавлено, крепость утратила свое былое значение.

Тем не менее царское правительство не забыло про эту крепость, расположенную почти в трех тысячах верст от столицы, ка южной окраине русской империи. Когда в 1905 году Россию захлестнула волна революционного подъема, Николай II опять вспомнил про старую закатальскую крепость. Подавить выступления революционных матросов черноморского, балтийского и тихоокеанского флотов, сломить их мятежный, свободолюбивый дух — было для самодержавия вопросом жизни и смерти. Приходилось принимать срочные меры, чтобы спасти центральные города от революционного пожара, не допустить его распространения на промышленные районы страны. Россия стояла перед опасностью взрыва в самом ее сердце…

Летом 1905 года на броненосце "Потемкин" был поднят красный флаг, и корабль перешел в руки восставших матросов. Самодержавие получило жестокий удар. С Черного моря волнение перекинулось в другие флоты России. Дело потемкиицев продолжало жить! Царь спустил с цепи всех своих ищеек. Возвращенный России румынскими властями броненосец "Потемкин" немедленно был переименован в "Святого Пантелеймона". Однако название корабля сменили, но революционный дух на нем оставался прежним. Матросы "Святого Пантелеймона" пошли по стопам своих братьев потемкинцев.

В начале 1907 года харьковские тюрьмы были заполнены "подозрительными", "неблагонадежными" моряками, среди которых было много матросов из команды "Святого Пантелеймона" — представителей нового поколения потемкинцев. Сломить их революционный дух, заставить стать на колени было поручено капитану Добровольскому, "прославившемуся" среди крестьян Харьковской губернии своей жестокостью. Император Николай II лично вызвал к себе Добровольского, пожаловал ему чин подполковника, щедро наградил деньгами и предоставил широкие полномочия.

Преклонив перед царем колени, новоиспеченный подполковник поклялся приложить все силы к тому, чтобы сделать из матросов покорных рабов империи, любыми средствами вытравить из их сердец бунтарский дух.

Батальон Добровольского состоял наполовину из солдат, наполовину — из матросов черноморского флота, одетых в серые солдатские шинели. Таких было около четырехсот человек. Огнестрельное оружие им не доверяли, хотя на время нуги, чтобы не привлекать внимание населения, каждый солдат получил ружье без штыка и затвора.

Подполковник смотрел на толстые каменные стены древней крепости, и сердце его наполнялось еще большей верой в то, что здесь, вдали от русской столицы, он непременно выполнит клятву, данную императору. Кавказ был для него только испытательным полигоном. Тут, на южных землях, он или оправдает доверие государя, или сложит голову, чтобы никогда больше не показываться ему на глаза. Впрочем, он твердо верил, что Кавказ, встретивший его удачей, удачей и проводит. Этот непреклонный оптимизм согревал сердце Добровольского, наполнял его сознание горделивым чувством превосходства над всеми, особенно сейчас, когда он осматривал старую закатальскую крепость, где ему предстояло жить долгое время.

Бараки внутри крепости подполковник счел вполне пригодными для солдатских казарм. Несколько дней назад по приказу городского пристава некоторые из них, разрушенные временем, были капитально отремонтированы. Внутренняя крепостная стена, идущая параллельно внешней, более высокой, также была оштукатурена и приведена в порядок, чтобы по ней мог расхаживать часовой.

Закончив осмотр казарм, Добровольский направился к низенькому домику возле главных ворот крепости. Вынув из кармана ключ, полученный от пристава полчаса назад, он открыл дверь, миновал чистенький коридорчик и очутился в просторной светлой комнате. Из окна хорошо был виден крепостной двор. Подполковник остался доволен своим жильем.

К полудню в крепость прибыли обоз и кухня.

Таким образом, батальон был расквартирован.

Поздно вечером подполковник Добровольский возвращался в сопровождении адъютанта от пристава Кукиева в крепость.

На безлюдных улицах царили мрак и тишина. Перекрестки освещались тусклыми фонарями на низеньких деревянных столбах. Заметив в темноте яму или выбоину, услужливый адъютант кидался к своему командиру и поддерживал за локоть. К счастью, прохожих почти не было и никто не мог увидеть, что подполковник пьян. А он и в самом деле слишком часто останавливался и что-то бормотал себе под нос. Адъютант же подскакивал к нему с неизменным: "Что изволите, господин подполковник?" Добровольский некоторое время всматривался в лицо адъютанта, затем, махнув рукой, продолжал путь.

Перед духаном грузинки Агвы подполковник остановился. Сквозь расписные стекла двери на тротуар падал яркий свет большой керосиновой лампы.

Адъютант повернул голову и неожиданно увидел за дверями знакомые лица. Он подошел, прильнул к стеклу. Сизый табачный дым окутывал столики. За одним из них в самом центре духана сидел капитан Смирнов и капитан Гассэ. Перед ними стояла целая батарея бутылок. Ворот мундира у Гассэ был расстегнут. Размахивая рукой, он что-то говорил Смирнову. По-видимому, Гассэ был пьян. Люди за соседними столиками не спускали глаз с офицеров, в первый же вечер воспользовавшихся преимуществом, которого не имели их товарищи, расквартированные в крепости.

Адъютант так и застыл перед дверью, соображая, как ему ответить Добровольскому, если тот спросит, что он увидел в духане. Он знал, что подполковник обходился круто с офицерами, уличенными в пьянстве. Встретив как-то в одном из харьковских трактиров своего офицера, он в гневе залепил ему оплеуху и сорвал с плеч погоны. Но сейчас подполковник сам был пьян и едва держался на ногах.

— Эй, адъютант!

Офицер подбежал к нему.

— Слушаю вас, господин подполковник…

— Что это там?

— Духан, господин подполковник.

— Э, негодник… — Добровольский возвысил голос. — Чего ж ты суешься?!

Адъютант вздрогнул.

— Никак нет, господин подполковник! Я смотрел, нет ли наших.

Добровольский нахмурился, помотал головой и сделал шаг в сторону духана.

— Есть, говоришь?.. Кто такие?

От страха, что Добровольский сейчас войдет в духан, у адъютанта пересохло в горле. Офицерам могло не поздоровиться.

Адъютант вытянулся перед командиром батальона, загораживая своим телом дверь в духан, и угодливо щелкнул каблуками.

— Наших там нет, господин подполковник. Одни местные жители… Пьянчуги!

Добровольский круто повернулся и двинулся по улице, чеканя шаг, стараясь показать, что он совсем не пьян.

Капитан Смирнов и Гассэ даже не подозревали, какой опасности им удалось избежать, благодаря находчивости товарища. У обоих уже шумело в голове.

Переступая порог этого незнакомого питейного заведения, офицеры были совершенно спокойны, так как считали, что их командир вернется от пристава Кукиева не раньше полуночи. Взводным было сказано, что они идут осматривать город.

Капитан Смирнов, высокий узкоплечий мужчина с нервным худощавым лицом, не был сторонником этого "похода". Однако ему пришлось в конце концов сдаться под натиском настойчивого Гассэ. Он пошел с условием, что выпьет только один стакан водки и тут же вернется назад. Но едва хмель затуманил их головы, Гассэ заставил товарища выпить второй, а затем и третий стакан. Впрочем, Смирнов уже и не сопротивлялся.

Офицеры пили наравне, но водка по-разному действовала на них. Глаза у Смирнова сделались стеклянными, лицо еще больше вытянулось, углы губ опустились, рот стал уродливым. Время от времени он тяжело поднимал голову и с подозрительностью озирался на окружающих, тараща свои голубые, налитые кровью глаза.

Что же касается Гассэ, то у него только изменился цвет лица: на бледно-розовых щеках выступили красные пятна. Однако, по мере того как количество бутылок на столе росло, он все больше входил в раж, воодушевлялся и громко разглагольствовал, не обращая при этом внимания, слушает его Смирнов или нет.

Среди офицеров батальона Гассэ слыл отчаянным кутилой. Всем было известно пристрастие молодого капитана к водке, из-за которой он имел немало неприятностей по службе. Однажды его даже едва не понизили в чине. Выручила бабка-графиня, живущая в Петербурге, — прибегла к помощи одного из своих знакомых, влиятельного высокопоставленного лица.

Зачисление капитана Гассэ в особый батальон, которому предстояло отправиться на Кавказ, также произошло не без участия престарелой бабки-графини. Не каждому офицеру могло улыбнуться счастье попасть в батальон, созданный по высочайшему повелению императора всероссийского и призванный выполнять важные государственные задания. Многие не смели даже мечтать об этом.

Впрочем, успехом, выпавшим на его долю, Гассэ был обязан не только стараниям своей бабки-графини. В этом была и кое-какая личная его заслуга. Харьковское жандармское управление, участвовавшее в подборе кадров для формируемого особого батальона, дало на Гассэ лестную характеристику, в которой, в частности, отмечалось, что "капитан Гассэ зарекомендовал себя верным государю императору солдатом при подавлении волнений в Харькове и его окрестностях в 1905–1906 годах".

Гассэ знал об этом отзыве харьковского жандармского управления. Он хвастался среди офицеров батальона своей карательной деятельностью и на всех, кроме Добровольского, смотрел свысока. Больше того, капитану Гассэ удалось завоевать расположение самого командира батальона. Возможно, это случилось благодаря тому, что Добровольский узнал о принадлежности Гассэ к старинному немецкому роду, представители которого служили еще при дворе Николая I. А может, причиной тому были особые обстоятельства, известные только капитану Гассэ и подполковнику Добровольскому, обстоятельства, которые вынуждали командира батальона всегда хорошо относиться к своему офицеру.

Поговаривали даже, будто Гассэ частенько захаживает к подполковнику и играет с ним в карты. Никто не видел этого своими глазами, тем не менее слухи ходили упорные.

Кроме жалованья, Гассэ получал еще изрядную сумму от матери, состоятельной вдовы. И при всем этом кошелек его частенько бывал пуст. Ясно, выпивка не могла поглощать столько денег.

Несколько слов о собутыльнике капитана Гассэ.

Отец капитана Смирнова был выходцем из чиновничьей семьи и долгое время служил военным фельдшером на Балтике. Два года назад паралич приковал шестидесятилетнего старика к постели.

Со стороны матери Смирнов принадлежал к известному дворянскому роду. Его дядя, старший брат матери, Дмитрий Максимиллианович до 90-х годов прошлого века занимал довольно крупные посты на государственной службе. Во время царствования Александра III он, снискав благосклонность императора, был послан во Францию и сделал карьеру дипломата.

Капитан Смирнов не получал от своего дяди материальной помощи. Скорее всего, тот даже не знал, как сложилась судьба его племянника. Однако уже само родство с Дмитрием Максимиллиановичем способствовало получению племянником выгодных назначений в армии и благополучному продвижению по служебной лестнице.

А для капитана Смирнова это тоже было немало.

Таким образом, Смирнов, кроме жалованья, ни на какие другие поступления не рассчитывал. И еще одно обстоятельство: больше половины своих денег он отправлял домой больному отцу. Гассэ об этом знал. И поэтому не было случая, чтобы он когда-нибудь позволил Смирнову платить за выпивку.

Сдружившись с Гассэ, Смирнов стал более придирчив к солдатам, огрубел, в характере его начала проявляться жестокость. Теперь он бывал мягким и добрым только во время выпивки.

После первого же стакана тело у Смирнова обмякло, длинные руки повисли как плети, напоминая сломанные бурей ветки. Приятелей Смирнова всегда поражало, как может водка неузнаваемо менять внешний облик человека.

Гассэ продолжал разглагольствовать. Возможно, капитан не кричал бы так громко, если бы знал, что слова, которые он, как ему казалось, произносил почти шепотом, слышит не только Смирнов, но и все посетители духана.

Стоящая за стойкой духанщика Агва, уперев короткие мясистые руки в бока, внимательно прислушивалась к беседа офицеров. Ей очень хотелось угодить во всем своим новым клиентам. Такие состоятельные посетители попадались не часто. Тем более, она слышала, что батальон прибыл в город надолго. Она то и дело под всякими предлогами подсылала к столику офицеров Розу, которая сегодня была одета особенно красиво и даже вызывающе. Старая грузинка поставила себе целью с помощью красоты служанки, как говорится, раз и навсегда покорить сердца новых клиентов.

Шелковое кремовое платье плотно облегало девичью фигурку, эффектно подчеркивая красивые формы молодого тела. Благодаря цвету и сизому папиросному дыму, наполнявшему духан, издали казалось, будто между столиками ходит нагая розовотелая женщина.

Маневр Агвы удался. Роза скоро заинтересовала подвыпивших офицеров. Чтобы девушка чаще показывалась возле столика, Гассэ ежеминутно что-нибудь заказывал: то новую бутылку вина, то шашлык. На столе уже не было свободного места. Несколько порожних бутылок пришлось даже поставить на пол.

В самый разгар кутежа Гассэ снова жестом подозвал к столу Розу, а когда она подошла, не стал ничего заказывать, только впился мутным вожделенным взглядом в глубокий вырез на ее груди. Затем протянул к Розе руку, схватил ее за оголенный локоть и хотел усадить рядом на стул. Девушка подалась назад, насмешливо скривила губы и, сославшись на занятость, убежала на кухню.

Посетители духана с нескрываемым любопытством наблюдали за подвыпившими офицерами. Для них все это было ново. Впервые со времени основания этого питейного заведения здесь, среди местных жителей, сидели русские офицеры с блестящими погонами на плечах, пили водку и вели себя более чем непринужденно, не боясь запятнать своего высокого звания.

Поведение офицеров по-разному воспринималось окружающими. Одни сидели разинув рты, как праздные наблюдатели; таких интересовала одежда гостей и содержание их бесед. Другие хмурились и враждебно, с ненавистью следили за развязными пришельцами.

За соседним столиком двое мужчин вот уже больше часа тянули из стоявших перед ними кружек пиво. На первый взгляд их лица казались равнодушными, даже задумчивыми. В действительности же все их внимание было приковано к русским офицерам. Они часто поворачивались в их сторону, стараясь перехватить взгляд Гассэ, улыбались, кивали головами, как бы давая понять, что получают удовольствие от такого приятного соседства.

Первый, высокий худощавый мужчина лет сорока, был учитель городской школы Огхан Казарян. Когда он говорил, вены на его тонкой длинной шее вздувались, а бледное лицо слегка розовело. Из-под острого подбородка выпирал огромный, похожий на локоть кадык.

Его собеседник, Айрапет Хачатурянц, был краснощекий толстяк одного с ним возраста, выглядевший, правда, гораздо моложе. Его коротенькая шея почти вся исчезла под гривой длинных густых волос. Жители Закатал дали Хачатурянцу кличку "поп Айрапет", так как, по слухам, он одно время был в Тифлисе священнослужителем. Несколько же лет назад Хачатурянц, как говорили, расстался с рясой и вступил в партию дашнаков, полностью посвятив себя партийной работе.

Глядя на его грузное, бесформенное тело, можно было подумать, что это ленивый, крайне инертный добряк. Но в действительности Айрапет Хачатурянц обладал качествами весьма энергичного и целеустремленного деятеля. Когда он в свое время переехал из Тифлиса в Закаталы, местная организация дашнакской партии насчитывала всего пять-шесть членов. В результате активной двухгодичной деятельности Хачатурянца число членов этой партии возросло до пятидесяти. Айрапет Хачатурянц работал в тесном контакте с дашнакскими партийными центрами Тифлиса, Эривани и Баку.

Внешне спокойный и выдержанный, Хачатурянц говорил очень мало и имел привычку дремать во время беседы. Но так как за толстыми, ярко поблескивающими стеклами пенсне трудно было разглядеть маленькие, заплывшие глазки, собеседнику всегда казалось, что Айрапет Хачатурянц о чем-то сосредоточенно размышляет.

Сегодня Хачатурянц тоже выглядел благодушным и спокойным, но на самом деле сердце его трепетало от волнения. Еще бы! Судьба дарила им случай узнать от пьяных русских офицеров о цели прибытия в город батальона.

Но как этим случаем воспользоваться? Идти в открытую, напролом? Вряд ли такая тактика увенчалась бы успехом. Больше того, могла произойти и какая-нибудь неприятность. Действовать же другим путем Хачатурянц не осмеливался. Оставалось только одно: кивать головой, ласково улыбаться подвыпившим офицерам, когда они смотрели в их сторону, и таким способом стараться привлечь их внимание. Впрочем, все эти уловки не давали результатов.

И вдруг счастье улыбнулось дашнаку самым неожиданным образом.

Гассэ, жестикулируя огромными ручищами, нечаянно задел локтем висящую на спинке стула свою армейскую фуражку с небольшим щегольским козырьком. Фуражка упала на пол и подкатилась к соседнему столику.

Оба армянина разом вскочили на ноги. Толстый живот "попа Айрапета" не дал ему возможности опередить Казаряна. Тот проворно подхватил длинной рукой фуражку и протянул офицеру.

Гассэ кивнул головой.

— Мерси!..

Казарян сверкнул зубами и поклонился в ответ.

— Не стоит благодарности, господин офицер.

Оба капитана хранили молчание. Ни один из них не предложил Казаряну подсесть к ним или даже просто закурить.

Казарян уже повернулся, чтобы водвориться на свое место, как вдруг за его спиной раздался голос Гассэ:

— Эй… господин!

Учитель городской школы встрепенулся.

— К вашим услугам… Вы меня звали?

— Да. Вы мне понравились. Посидите с нами.

Казарян почтительно скрестил на груди руки и, вытянув вперед шею, пробормотал:

— Благадарю вас, господин офицер. С большим удовольствием… Но… я не один. Меня ждет товарищ.

Гассэ бросил взгляд на соседний столик. Хачатурянц сидел, сомкнув на круглом животе пальцы рук, и спокойно, благодушно хлопал глазами.

— Пригласите и его… — Гассэ кивнул головой в сторону Хачатурянца и, не дожидаясь, когда Казарян позовет товарища, воскликнул: — Прошу вас, пожалуйте и вы к нам!

Хачатурянц вскочил с места, сделал два шага вперед и встал рядом с Казаряном, вопросительно глядя на офицеров, словно солдат в ожидании приказа.

Гассэ перегнулся через стол и что-то зашептал на ухо Смирнову. Тот даже и бровью не повел. Видимо, просто ничего не понял из слов приятеля или же не обратил на них внимания.

Гассэ опять взглянул на стоящих возле их столика армян. Макушка Хачатурянца находилась на уровне локтя Казаряна. Зато в объеме талии он оставлял далеко позади своего товарища, его живот на целых пол-аршина выступал вперед. Рядом с длинноногим долговязым учителем Казаряном дашнак Хачатурянц походил на бесформенный, приплюснутый сверху холмик.

Одурманенному водкой Гассэ неожиданно показалось, что ноги-жерди Казаряна, обтянутые узкими брючками, вот-вот сломаются в коленях и он свалится на коротышку Хачатурянца.

Эта нарисованная разгоряченным воображением картина показалась офицеру столь забавной, что он не выдержал и захохотал на весь духан.

Смирнов с трудом поднял голову и уставился на товарища бессмысленным взором. Рот его перекосила жалкая улыбка, и в ту же секунду голова у капитана опять тяжело упала на грудь.

А Гассэ продолжал раскатисто хохотать. Посетители духана недоуменно переглядывались, не понимая, над чем смеется русский офицер и почему он не предлагает сесть Казаряну и Хачатурянцу, которых сам же пригласил к своему столу. Была ли это простая невнимательность, следствие его опьянения? Или же он хотел над ними поиздеваться?..

Казарян и Хачатурянц заметно сконфузились под взглядами десятков пар глаз, обращенных к ним со всех сторон, и не знали, как выйти из своего глупого положения.

Наконец Гассэ успокоился, вынул из кармана большой шелковый платок, смахнул с глаз слезы, вызванные приступом смеха, и сказал:

— Не обижайтесь, господа. Вы сами во всем виноваты. Удивительно потешная пара! Кто из вас читал комедии Мольера? Можно подумать, вы сошли со страниц его классических пьес!

Офицер несколько раз тряхнул в воздухе платком и спрятал его в карман.

— Впрочем… вы мне очень нравитесь. Клянусь честью… — продолжал Гассэ, сильно растягивая слова. — Прошу вас, господа, присаживайтесь… — Он показал рукой на стоящие рядом стулья и принялся наполнять стаканы. — Дружба, скрепленная вином, господа, вечная дружба. Не так ли? Ваше кавказское вино пришлось мне по вкусу.

Казарян и Хачатурянц закивали головами, как бы подтверждая справедливость его слов, и сели. Смирнов даже не пошевельнулся.

Гассэ чокнулся с новыми знакомыми, приблизил свой стакан к стакану Смирнова, все еще пребывающему в оцепенении, и сделал глоток, смакуя вино.

Казарян и Хачатурянц замерли со стаканами в руках, ожидая тоста. Однако, видя, что офицер залпом осушил стакан, они поспешно последовали его примеру.

Гассэ перевел дух и, причмокивая, снова заговорил:

— Чудесное вино, господа! Оно мне нравится больше шампанского. Такое вино можно пить до утра. — Он помотал головой, словно хотел стряхнуть с себя хмель, и уставился покрасневшими глазами на Казаряна. — Вы, кажется, чиновник, если я не ошибаюсь…

— Никак нет, господин офицер, я — учитель… — живо представился Казарян, многозначительно делая ударение на слове "учитель".

— Очень хор-ро… — Гассэ громко икнул и схватился рукой за грудь.

Присутствующим предоставилось право истолковать этот звук, как желание русского офицера извиниться за бестактный поступок. Ткнув пальцем в плечо Хачатурянца, капитан почти по слогам произнес:

— А вы, гос-по-дин… Вы, наверно, го-ро-до-вой?

Гассэ повертел в воздухе пальцем. Никто не понял, что он хотел сказать этим жестом.

Казарян, боясь, как бы слова офицера не оскорбили его друга, счел своим долгом вмешаться в разговор.

— Никак нет, господин офицер, — сказал он. — Вы ошибаетесь. Айрапет Хачатурянц — руководитель нашей местной партии. Достойная, благородная личность…

У Гассэ округлились глаза. Лицо перекосилось. Он изо всех сил хлопнул кулаком по столу. Звякнули пустые бутылки. Вино из стакана Смирнова выплеснулось на скатерть, а сам он вздрогнул, поднял голову, открыл на мгновение глаза и тут же опять задремал.

— Большевик?! — рявкнул Гассэ.

Перепуганные Хачатурянц и Казарян замотали головами. Хачатурянц даже слегка подался назад вместе со стулом.

— Меньшевик?!

Армяне опять замотали головами.

— Эсер?

Головы мотнулись в третий раз.

Гассэ перечислил названия всех партий в России, о существовании которых ему когда-либо приходилось слышать, и всякий раз получал отрицательный ответ. Наконец терпение его лопнуло.

— Так кто же вы? Отвечайте! — приказал он.

— Мы из партии дашнакцутюн, господин офицер. — тихо сказал Казарян.

Гассэ недоуменно пожал плечами.

— Даш-нак, даш-нак… Ты слышал? — толкнул он Смирнова. Тот встрепенулся и изумленно уставился на незнакомцев, словно только что их увидел. — Дашнакцутюн! Дашнак…

Смирнов задумался, потом вдруг неожиданно выпалил:

— Знаю, видел…

— Где?

— В Петровске. Они там устраивают петушиные бои.

Оба армянина помрачнели. Сначала Казарян решил, что это просто пьяная шутка, однако, всмотревшись в серьезное и даже грустное лицо русского офицера, понял, что ошибается.

— Господа офицеры! — Казарян поднялся. — Вы оскорбили нас и нашу партию. Господин Хачатурянц — всеми уважаемый и достойный человек. Он не заслужил таких слов, господин офицер!

Хачатурянц тоже вскочил. Смирнов, пьяно подергивая головой, смерил Казаряна презрительным взглядом, затем перевел взгляд на Хачатурянца и протянул руку, желая усадить этого толстого, как бочка, человека на место. Но Хачатурянц резко отпрянул от стола. Гассэ, видя, что их новые знакомые собираются уйти, замахал руками и воскликнул:

— Пардон, пардон, господа! Прошу садиться!..

Казарян и Хачатурянц надели свои шапки и поспешно вышли из духана.

Многие из присутствующих были поражены таким неожиданным концом беседы, начавшейся столь мирно. А некоторым эта сцена, напротив, послужила поводом для насмешек и острот.

Солдатам седьмой и восьмой рот, расквартированных не на территории крепости, были выданы специальные пропуска в виде маленьких квадратных картонок с печатью 1-го Особого Лебединского батальона, которые давали рядовым право на передвижение от временных квартир-казарм до крепости. Однако каждый находчивый солдат мог при желании либо сократить этот путь, либо удлинить его, пройдя через центральную часть города.

Этим преимуществом и решил воспользоваться солдат седьмой роты Виктор Бондарчук, выйдя рано утром из дома, в котором был расквартирован их взвод.

Часовой у ворот окликнул его:

— Эй, что там у тебя в свертке, солдат?

Бондарчук с равнодушным видом развернул старую желтую портянку, в которой оказалась аккуратно сложенная выцветшая солдатская рубаха. В нос часовому ударил терпкий запах солдатского пота.

Он поморщился.

— Понятно… Заверни… — И подморгнул с усмешкой. — Загнать хочешь?

Бондарчук иронически скривил губы.

— Куда уж там! Что за такое барахло дадут? Разве кто купит? — Он показал свою рубаху и спереди и сзади, демонстрируя прорехи на спине и локтях. — Несу портному. Может, как-нибудь залатает…

Часовой покачал головой.

— Эх, солдат, побереги копейку! Ты ведь на Кавказе. За те деньги, что заплатишь портному, здесь можно купить хороший подарочек для Танюши… Или у тебя Маруся?.. Хи-хи-хи… Как звать-то ее?

Видно, солдат был большим любителем поболтать. Виктор аккуратно сложил рубаху, снова завернул ее в портянку и, чтобы поскорей избавиться от часового, сказал:

— Ни Танюши, ни Маруси у меня нет.

— Счастливый ты! — Солдат глубоко вздохнул и с нескрываемой завистью посмотрел в беспечное лицо Виктора.

— Почему же?

— Нет у тебя ни забот, ни печали…

Виктор завязал концы портянки узлом, сунул сверток под мышку и зашагал к центру города. Часовой же, сокрушенно качая головой, принялся ворчать по адресу расточительных солдат:

— Смотри ты, на каждую ерунду тратят солдатскую копейку! Солдат не офицер, чтобы таскать свои рубашки к портному. Дали бы мне хоть на денек офицерские погоны! Я бы их научил, каким должен быть солдат! Нет, ты посмотри, на что деньги транжирят чертовы дети!

А Бондарчук был уже далеко. Пройдя несколько кварталов, он свернул направо и вышел к высокому минарету из цветных кирпичей. Ах, какая прелесть! В Крыму Бондарчук видел немало подобных минаретов, с которых муэдзины [3]пять раз в день выкрикивали призывы к молитве. Но сейчас внимание солдата привлекло нечто другое. На крыше минарета, в гнезде, на одной ноге стоял аист, горделиво вытянув шею.

Ясное, весеннее утро, темно-голубое южное небо над головой, высокий, стройный минарет и эта странная величавая птица…

Глаза у Виктора на миг затуманились грустью. Казалось, чья-то невидимая рука проникла в его грудь и стиснула сердце.

Что это было? Виктор не сразу смог разобраться. А на самом деле мгновенная, мимолетная вспышка грусти была тоской по родине.

Чувство это у каждого проявляется по-разному. На одних оно обрушивается, как бурный горный поток, — валит, мнет и уносит за собой. В сердцах же других оно вспыхивает мимолетной щемящей болью, вспыхивает на один только миг и вдруг гаснет, словно падучая звезда в ночном небе.

На улице резвились, кричали мальчишки. У ворот мечети сидел старый нищий и пел грустную, заунывную песню.

Виктор свернул на церковную площадь, пересек ее и двинулся вниз по широкой улице мимо выстроившихся в ряд лавок. Навстречу ему попался полный пожилой армянин в темных очках.

— Где у вас здесь портняжная мастерская? — спросил Виктор.

Старик молча показал длинной сучковатой палкой на приземистую лавочку напротив. На стекле ее единственного окна были нарисованы большие ножницы.

Виктор перешел на противоположную сторону улицы и толкнул дверь мастерской.

Хозяин, лысый мужчина средних лет с толстыми красными щеками, оторвался от работы и взглянул на вошедшего.

— Что надо?

Виктор развернул сверток и показал ему выцветшую рубаху.

— Хочу, чтобы вы подлатали.

Портной внимательно посмотрел в лицо солдата, затем перевел взгляд на рубаху, покачал головой:

— Мы не латаем… — И принялся раскраивать длинными ножницами отрез толстого сукна.

Виктор вышел на улицу и спросил у прохожих, нет ли где поблизости другой портняжной мастерской. Ему показали лавку под густой развесистой чинарой в конце улицы.

"Да, да, конечно, чинара…", — подумал Виктор, припоминая разговор, который произошел в Одессе несколько месяцев назад; его насупленные брови расправились. — Наверное, это и есть…"

В маленькой закопченной мастерской, куда вошел Виктор, не было никакой обстановки, кроме железной печурки и широкого прилавка. Серая от копоти занавеска, первоначальный цвет которой трудно было определить, разделяла комнату на две части. Справа на стене, рядом с портретом Николая II, висели две пары штанов и несколько картонных выкроек.

Прямо на прилавке, поджав под себя ноги, сидел худой, костлявый мужчина в очках, с тощей бородкой и что-то шил. Увидев на пороге русского солдата, он удивленно вскинул брови и заерзал на месте.

— Пожалуйста, заходите!

Виктор молча развернул рубаху и испытующе посмотрел в глаза хозяину.

Портной взял из рук солдата рубаху, повертел ее во все стороны, посмотрел на свет и спросил:

— Залатать?

— Да.

Виктор не спускал цепкого взгляда с лица хозяина.

— Латки не будут держаться. Может, хочешь продать? Куплю…

Глаза у Виктора весело сверкнули. Он понял, что перед ним тот самый человек, которого он ищет. Все произошло именно так, как ему говорили в Одессе. Но он знал, что осторожность никогда не мешает. Спросил:

— А сколько дашь?

— Цену двух кошек.

Ответ и на этот раз удовлетворил Виктора. Однако он решил задать еще один вопрос:

— Неужели у вас кошки продаются за деньги?

— Да. Тут все наоборот. Ягнят дают даром, а кошек продают.

Виктор выглянул на улицу. Поблизости никого не было. Он подошел к старику и крепко пожал ему руку.

— Виктор Бандарчук, — и глубоко вздохнул.

— Усуб, — тихонько шепнул хозяин. — Хорошо. Когда ты можешь прийти? Я дам им знать.

Виктор ткнул пальцем в дыру на рукаве рубахи и сказал:

— Приду в любой день. Только после обеда…

Усуб наморщил лоб и с минуту размышлял.

— Приходи через два дня. Тебя здесь будут ждать.

Виктору хотелось знать, нет ли каких-либо указаний из Тифлисского комитета партии.

— Вы не скажете мне ничего нового? — спросил он.

— Пока ничего нет. Давно ждут тебя.

В мастерскую вошел подручный портного Хамдия. Виктор быстро сунул мастеру рубаху и сказал:

— Хорошо, пусть будет по-вашему. Я согласен. Значит, дня через два будет готово… Это точно?

— Да не беспокойтесь. Приходите в четверг.

Виктор попрощался и вышел.

Хамдия долго с любопытством смотрел ему вслед. Когда солдат свернул за угол, он обернулся к мастеру и удивленно спросил:

— Уста [4], зачем приходил этот русский солдат?

Уста Усуб поднял глаза на ученика. Костлявые пальцы его в это время не переставали мелькать в воздухе, то втыкая иголку в ткань, то проворно выхватывая ее обратно.

— Так… Принес рваную рубаху, — равнодушно сказал он. — Просит залатать, а в ней сто дыр. Не знаешь, с какой начать. Ну и ремесло у нас…

Неожиданно мастер закашлялся, вены у него на шее вздулись и посинели. Отдышавшись, он спросил:

— Что нового на базаре? О чем говорят?

— О чем же могут говорить? Все об этих… — Ученик махнул рукой на дверь, в которую только что ушел солдат. — Уста, а вдруг они прибыли, чтобы поймать Гачага [5]Мухаммеда, а? Ты посмотри, каким грозным стал Мухаммед?! На него посылают огромное войско! Уста, может, русский знает… Ты бы спросил…

Мастер взглянул поверх очков на Хамдию, стаскивающего с ног большие чарыки, запачканные базарной грязью, на его худенькие, словно палочки, руки, выглядывающие из-под коротких рукавов старой ситцевой рубахи.

— Ну вот еще, нашел о чем просить. Если даже русский знает, все равно не скажет. Ведь аллах дал человеку зубы не только для того, чтобы жевать. Он должен еще и язык ими придерживать. Да что тебе до всего этого, сынок! Зачем прибыло русское войско? Почему оно такое огромное? Ишь любопытный! — Мастер показал рукой на большой портняжный утюг, который дымился за порогом, и добавил. — Кажется, накалился. Неси сюда.

— Уста…

Хамдия хотел еще о чем-то спросить, но мастер перебил его:

— Довольно болтать! Тащи утюг и садись чинить солдату рубаху.

Хамдия вышел за порог, поднял с подставки утюг, помахал им в воздухе, сдул пепел и внес в мастерскую. Затем принялся латать рубаху солдата.

Глава третья

Спустя несколько дней после прибытия в Закаталы батальона, поздно вечером, в ворота кузнеца Бахрама, жившего на окраине города, дважды постучали.

Дремавший под вишней пес загремел цепью и несколько раз отрывисто тявкнул. Мать Бахрама, старая Айше, проснулась, села на постель, прислушалась. Стук повторился. На этот раз он был более приглушенный. Очевидно, стучавший не хотел тревожить соседей.

Кузнец спал в смежной комнате, громко похрапывая.

— Бахрам, Бахрам, — позвала старая Айше, — проснись, стучат!

Бахрам вскочил, пошатываясь со сна, как пьяный, накинул на плечи старенький архалук и вышел во двор.

Глухой стук опять нарушил ночную тишину. Казалось, он шел откуда-то издалека, из самой глубины неба. Пес, увидев хозяина, успокоился и завилял хвостом, ласково повизгивая.

"Кто может быть в такой поздний час? — недоумевал Бахрам. — Неужели Улухан? Или с ним что-нибудь случилось — пришли сообщить…"

Вытянув вперед руки, чтобы не наткнуться на что-нибудь в темноте, Бахрам быстро зашагал к воротам.

— Кто там? — спросил он тихо. — Что надо?

— Открой, Бахрам, дело есть… — сказал кто-то за воротами почти шепотом.

Голос был незнакомый, и кузнец на минуту задержал руку, уже готовую отодвинуть засов.

— Кто там? — повторил он.

За воротами послышался шорох и тихие голоса. Бах-рам понял, что там несколько человек. Казалось, они о чем-то совещались. Наконец один из них прильнул губами к щели в калитке и еле слышно сказал:

— Открой. Мы пришли от Гачага Мухаммеда. У него к тебе просьба.

Услыхав имя Мухаммеда, Бахрам отодвинул засов и распахнул калитку.

Перед ним стояли трое мужчин в бурках. В темноте он не разглядел их лиц. Незнакомцы быстро вошли во двор и заперли за собой ворота. Их поспешность заставила Бахрама насторожиться. Он попятился назад.

Самый высокий из трех, тот, который, как догадался Бахрам по голосу, говорил с ним из-за ворот, подошел ближе.

— Одевайся, поедешь с нами.

— Куда? — удивился кузнец, делая еще один шаг назад.

— Ты нам нужен. Тебя вызывает Мухаммед. Под утро вернешься.

— Что случилось? Зачем?

— Нечего болтать. Быстрее… Слышишь?

Бахрам понял, что спорить бесполезно, вошел в дом и начал одеваться.

— Куда ты, сыночек? — тревожно спросила старая Айше. — В такой поздний час! Зачем одеваешься? Ну?.. Чего молчишь?

Не обращая внимания на ее слова, Бахрам надел сапоги, затянул потуже ремень и надвинул на глаза папаху. Старая Айше преградила ему дорогу.

— Сыночек! Куда ты идешь в такой поздний час?

Она умоляюще смотрела на сына. Лицо выражало страх и смятение. В глазах стояли слезы.

Сердце у Бахрама сжалось. Ему не раз приходилось видеть, как в этих потухших глазах вдруг вспыхивал огонь беспокойства и тревоги за него и за брата Улухана, как мать, словно птица, у которой хотят разорить гнездо, кидалась навстречу опасности, стремясь любой ценой защитить своих сыновей, отвести от них беду.

Сегодня все было так же, как и много лет назад, когда эти седые волосы были черней воронова крыла, а добрые ласковые глаза, теперь тусклые, похожие на две слабые звездочки в туманном небе, светились молодым задорным блеском.

Бахрам обнял мать. Та прижалась головой к сильной, широкой груди сына. Плечи старухи тихо вздрагивали.

— Не надо, мать. Успокойся… — Он легонько отстранил ее. — Я вернусь к утру.

Старая Айше не спускала с сына затуманенных слезами глаз.

— Куда они хотят тебя увести?.. — Голос у нее дрожал. Рыдания душили старую женщину.

— Меня вызывает Гачаг Мухаммед. У него ко мне дело.

— Кто? Гачаг Мухаммед?! — старая Айше упала к ногам сына. — Нет, нет, я не пущу тебя! Не пущу! Они убьют тебя! Не ходи, сынок!

Она обхватила руками ноги Бахрама и прижалась лицом к его пыльным сапогам.

— Встань, мама… — Бахрам нагнулся и поднял мать с полу. — Я должен идти, меня ждут.

На пороге появился один из гачагов. При слабом свете керосиновой лампы его настороженные глаза сверкали на заросшем лице, как у дикой кошки.

Он молча кивнул Бахраму.

— Сейчас… — Не глядя на мать, Бахрам направился к выходу.

Старая Айше засеменила следом, но, увидев в дверях незнакомого мужчину, так и застыла на месте. Давно не знавшая бритвы щетина скрывала черты его лица. Судя по одежде, это был не городской житель.

От страха старая Айше едва не лишилась чувств. Слова застряли у нее в горле. Она что-то прохрипела и, взмахнув руками, прислонилась к стене.

Казалось, незнакомец понял состояние бедной матери. Он шагнул к ней и тихо сказал:

— Не горюй, старая. Утром твой сын будет дома.

Незнакомец и Бахрам вышли во двор. У ворот гачаг остановил Бахрама.

— Ключ от кузницы при тебе?

Бахрам хлопнул по карману:

— При мне.

— Хорошо, пошли.

Старая Айше стояла на пороге, прижавшись виском к косяку двери, и вглядывалась в темноту. Со скрипом отворилась и захлопнулась калитка. Мать еще некоторое время слышала звук шагов. Потом все стало тихо. Только где-то в соседнем дворе залаяла собака, за ней другая. И опять все смолкло. У старухи подкосились ноги, она опустилась на порог, глаза ее глядели неподвижно, словно застыли.

Молодой месяц на миг выплыл из-за туч и снова скрылся.

Черные тени со всех сторон подползали к бедной матери. Старая женщина вздрагивала от малейшего шороха.

Где сейчас ее горячо любимые сыновья Бахрам и Улухан? Ни того, ни другого нет рядом с ней. Некому ее обнять, утешить, успокоить.

Рано овдовев, Айше всю свою жизнь посвятила детям. Бережно растила их, отрывая от себя последний кусок. И вот результат… Старший сын Улухан уже около десяти лет работает в Баку, на нефтепромыслах. Старая Айше позже всех, через полгода, а то и через год, узнает о несчастьях, которые с ним приключаются. В прошлом году Улухана ранили в сражении с конными казаками. Два месяца бедняга пролежал в больнице. Бахрам сказал ей об этом только неделю назад. Айше хорошо знала, что ее Улухан шел против властей. Поэтому и волновалась. Дни и ночи одна и та же мысль не давала ей покоя: "Тот, кто сражается врукопашную с конными казаками, рано или поздно будет растоптан ими". Когда из Баку приходили тревожные вести, старая Айше по ночам не смыкала глаз. Случалось, она обращалась к Бахраму за разъяснениями. Но сын на все ее многочисленные вопросы отвечал односложно и тут же старался заговорить о чем-либо другом. И мать переставала спрашивать его. Ах, сколько трудов стоило ей вернуть Бахрама с того пути, по которому шел старший брат! Два года назад осенним днем Бахрам взвалил на плечи котомку и отправился к брату в Баку. Вскоре мать узнала, что он поступил на тот же нефтепромысел, где работал Улухан. Сердце у старой Айше разрывалось от горя. Она написала старшему сыну письмо, в котором просила: "Пришли Бахрама домой. Пусть хоть один из вас будет возле меня, когда настанет мой смертный час!"

По-видимому, мольбы матери тронули Улухана. Не прошло и полгода, как Бахрам вернулся в Закаталы с той же котомкой на плечах. Мать немного успокоилась.

И вот эта зловещая ночь, наверное, решила, что у старой Айше слишком много счастья… Незнакомые люди увели ее любимца Бахрама. Старуха опять почувствовала себя беспомощной, покинутой, одинокой.

Из-за облаков выплыл серебряный серп недавно народившегося месяца. В его тусклом свете бледное лицо старой женщины казалось еще более изможденным, грустные глаза — еще печальнее. Она сидела неподвижно, как истукан, вслушиваясь в тишину весенней ночи, глядя на тени деревьев и плетня, которые вытягивались, принимая какую-то таинственную, даже зловещую форму. Пес дремал под вишней, положив морду на лапы.

Казалось, сама ночь грустила вместе со старой Лише.

Бахрам окраинными улочками довел гачагов до кузницы, отпер ее, вошел, снял с крючка связку подков, передал их незнакомцам, затем опять запер дверь.

За городом в овраге их ждали лошади. Один из гачагов посадил кузнеца на круп коня, сам сел в седло. Всадники рысью помчали по дороге.

Вскоре они по тропинке спустились в лощину и остановили лошадей. Гачаг, с которым ехал Бахрам, спрыгнул на землю, достал из кармана большой платок и улыбнулся добрыми толстыми губами.

— Ну, полюбовался природой? — сказал он. — Теперь начинается игра в прятки.

Он туго завязал кузнецу глаза, велел ему пересесть в седло, а сам вскарабкался на круп коня.

"Боится, что я за его спиной сдерну повязку… — усмехнулся Бахрам. — А руки связывать не хотят".

Всадники опять двинулись в путь. Бахрам старался примечать дорогу. Вот они свернули направо. Копыта коней перестали стучать по гравию. Теперь подковы цокали глухо. От острого запаха сырости у Бахрама защекотало в носу. Значит, они вступили в лес. Перед глазами его была черная пелена, но, несмотря на это, он догадался, где они едут. Лошади шли гуськом. Очевидно, гачаги с кузнецом двигались по узкой лесной тропинке.

Один из гачагов что-то сказал. Другой в ответ громко рассмеялся и крикнул Бахраму:

— Эй, Араз-оглы, что заскучал? Или заснул?

Раздался дружный хохот.

Бахрам промолчал.

Впереди заквакали лягушки. Потянуло смрадом. Бахрам понял, что они подъехали к зловонному болоту, лежащему посреди букового леса. Ну да, он не ошибся… Вот и камыш захлестал по бокам лошадей, по ногам всадников. Бахрам улыбнулся про себя: "Наивные люди! Завязали глаза и думают сбить меня с толку! Да ведь я знаю эти места как свои пять пальцев…"

Неожиданно вдали раздался свист. Он пронесся над дремлющим лесом и эхом отозвался в горах. Едущий впереди гачаг ответил продолжительным свистом.

Кажется, они приехали. Вдруг затрещали ветки, и чей-то сиплый голос произнес:

— Чего так долго?

Никто не ответил.

Всадники спешились. Толстогубый развязал кузнецу глаза и тоже спрыгнул на землю.

Бахрам огляделся. Они находились на небольшой лужайке, залитой серебряным светом месяца. Пахло свежескошенной травой. Рядом, в низеньком шалаше из веток, кто-то громко храпел. Бахрам увидел край черной бурки, а на ней бритую голову, которая поблескивала при лунном свете, как неспелая дыня на грядке баштана.

Бородатый гачаг, тот, который так напугал старую Айше, подошел к шалашу и тихо позвал:

— Мухаммед, дорогой!

Бахрам понял, что этот спящий человек и есть Гачаг Мухаммед, нагоняющий страх на всю округу. По спине его пробежал легкий холодок.

Гачаг Мухаммед вскочил на ноги, подошел к кузнецу. Это был широкоплечий человек с угрюмым лицом, на котором бросались в глаза длинные черные усы. Сердце у Бахрама сжалось от страха. Но Гачаг Мухаммед неожиданно улыбнулся, его большие черные глаза сверкнули ласково и приветливо.

Много легенд ходило в народ об отваге Гачага Мухаммеда, но Бахрам никогда не думал, что он такой красивый мужчина.

— А, Араз-оглы! Прибыл?

Гачаг Мухаммед положил на плечо кузнеца свою большую тяжелую руку. Бахрам молчал. Мухаммед внимательно посмотрел ему в лицо. Вдруг брови вожака гачагов насупились, широкий лоб прорезали глубокие морщины.

— Или, может, тебя обидели, а?.. — Он бросил сердитый взгляд на стоящих в стороне товарищей.

Семь пар глаз впились в лицо кузнеца, будто его ответ должен был решить судьбу этих людей, замерших на месте в напряженном ожидании. Глаза у бородатого, самого старшего из всех семерых, опять сверкнули диким блеском, как у лесной кошки, готовой броситься на свою добычу.

Бахрам нарушил тягостное молчание:

— Нет, нет, меня никто не обижал… — И по-деловому спросил: — Только зачем меня сюда привезли?

Гачаг Мухаммед громко рассмеялся.

— Ты об этом должен догадаться, Араз-оглы! Скажи, зачем зовут кузнеца?

Он оправил серый поношенный архалук. Только тут Бахрам заметил, что у Мухаммеда на поясе висит кинжал с серебряной рукояткой, а сбоку матово поблескивает большой черный браунинг.

Гачаг Мухаммед показал рукой на коней, которые паслись на поляне, и добавил:

— Мы хотим, чтобы ты подковал наших лошадей. Все посбивали копыта. — Он улыбнулся и покачал головой. — Ты ведь сам знаешь, что делается в городе… На нас собираются бросить войска. Видно, нам придется частенько скакать по этим горам.

Бахрам недоуменно захлопал глазами.

— Какие войска?

Гачаг Мухаммед опять улыбнулся.

— Ты что, не видел солдат, которые прибыли в крепость? Вооружены до зубов. Наверно, у них и пушки есть. Завтра-послезавтра услышишь — горы содрогнутся!.. А ты еще спрашиваешь, какое войско…

Бахрам понял, что речь идет о батальоне, расквартированном в крепости, и что гачаги порядком напуганы его прибытием.

— Солдат прислали не из-за вас, — сказал кузнец.

Гачаги удивленно переглянулись. У одного вырвался вздох облегчения.

Гачаг Мухаммед насмешливо скривил губы.

— Может, ты скажешь, что они прибыли сюда колоть дрова? У царя Николая и в России лесов достаточно. Что он дурак, зря посылать в такую даль войско?

Бахрам покачал головой.

— Ошибаешься. Дело совсем не в этом.

Гачаг Мухаммед нахмурил брови и сел на пенек.

— У тебя, кажется, свежие новости, Араз-оглы…

— Не такие уж свежие. Вы, наверно, слышали…

— Не понимаю, о чем ты… Говори по-человечески.

Длинные черные усы Мухаммеда начали подергиваться. Он встал, шагнул к Бахраму и, подперев бока своими ручищами, впился в него грозным взглядом.

Бахрам почувствовал, что гачаг теряет терпение.

— Солдат прислали не из-за вас, — поспешно повторил он. — Это неверные слухи.

Гачаг Мухаммед опять сел на пенек и глубоко вздохнул.

— Ты это точно знаешь?

— Точно.

— Откуда?

— Как откуда? Я видел собственными глазами… Да и весь город знает. Половина батальона — заключенные матросы. Их сюда сослали.

Гачаги молча переглянулись. Лица у них как-то сразу посветлели. А Мухаммед задумался, потирая ладонью щетинистый подбородок.

На лужайке воцарилась тишина, которую время от времени нарушало фырканье стреноженных коней.

Бахраму казалось, будто он видит странный сон. Все вокруг было залито сказочным серебряным светом. Лес спал. Временами в траве трещали сверчки. А внизу со стороны болота, мимо которого они только что ехали, доносился глухой нескончаемый лягушачий хор. Тени деревьев, падающие на поляну, все больше удлинялись.

Наконец Гачаг Мухаммед поднял голову и посмотрел на товарищей.

— Возможно, Араз-оглы говорит правду. Но пристав Кукиев из кожи вылезет, а натравит на нас этих солдат!

Он встал с пня, несколько раз прошелся взад и вперед перед шалашом, о чем-то размышляя. Затем приблизился к Бахраму.

— Хорошо. Займись лошадьми… — И, обернувшись к га-чагам, добавил: — А вы помогайте.

Гачаги привели лошадей на середину поляны, где было больше света.

Гачаг Мухаммед опять забрался в свой шалаш.

Когда Бахрам кончил подковывать лошадей, один из гачагов, лицом и телосложением очень похожий на Гачага Мухаммеда, схватил под уздцы первого попавшегося коня и долго водил его по поляне, проверяя качество ковки. Конь шагал ровно, без малейшего признака хромоты. Однако гачаг этим не удовлетворился. Он вскочил на лошадь и сделал галопом несколько кругов по поляне.

Из шалаша высунулась голова Гачага Мухаммеда.

— Что случилось? В чем дело?

Гачаг спрыгнул на землю и, хлопая коня по крупу, сказал:

— Я боялся, негодник вгонит гвозди в мякоть…

Бахрам помрачнел. Это были единственные обидные слова, услышанные им от гачагов.

Гачаг Мухаммед распорядился:

— Расул, ты проводишь гостя. Ребята всю ночь не спали. Пусть отдохнут.

Расул (это был гачаг, который внешне так поразительно походил на атамана) метнул на Бахрама из-под насупленных бровей сердитый взгляд и что-то проворчал. Затем нехотя вскинул на плечо винтовку и подошел к кузнецу.

— Ну, что стоишь как столб? Ступай вперед!

Бахрам повиновался.

Они подошли к краю лужайки, где паслись лошади.

— Есть у тебя платок? — все так же сердито спросил Расул.

— Есть.

— Давай сюда!

Бахрам достал из кармана платок с широкой каймой и протянул гачагу.

Расул рванул платок из рук кузнеца, завязал ему глаза, после чего схватил под уздцы одного из коней и крикнул:

— Садись! Живо!

Бахрам, как слепой, пошарил в воздухе руками, нащупал луку седла. Прыжок — и он очутился на коне. Расул тоже вскочил на коня, взял из рук Бахрама поводья и погнал лошадей.

Они миновали лужайку и въехали в лес. Оба хранили молчание. Разговор не клеился. Только Расул время от времени покрикивал:

— Эх, нагни голову, а то и впрямь станешь слепым!

Всякий раз Бахрам вздрагивал от этих грубых, обидных окриков. Сердце закипало гневом. Вместе с тем он не переставал изумляться: "Господи, как похож! Даже голосом…"

Лошади начали спускаться вниз по склону, покрытому гравием. Бахрам догадался, что они возвращаются другой дорогой. Он чуть-чуть приподнял голову, надеясь хоть что-нибудь увидеть из-под повязки. Но сейчас же раздался окрик Расула:

— Эй, не верти головой! А то пулю получишь!..

Лошади без конца спотыкались. Чтобы не свалиться, Бахрам припал к шее коня и крепко вцепился руками в гриву.

Расул сквернословил. По обрывкам его слов Бахрам понял, что они движутся в кромешной тьме.

Наконец они спустились на плоскогорье. Под копытами коней зашелестела трава. Конь под Бахрамом порой пытался на ходу схватить губами листочки душистого клевера, но Расул дергал его за поводья..

До ушей Бахрама доносились какие-то неясные, неопределенные звуки. Он прислушался. Это был лай собак. Значит, город близко.

Так в полном молчании они ехали еще с полчаса.

Вдруг Расул неожиданно остановил коней.

— Слезай! — сказал он.

Бахрам спрыгнул на землю и протянул руку к платку, собираясь сдернуть его.

— Убери руку! — крикнул Расул. — Слишком торопишься! Ступай прямо. Быстро!

Бахрам с завязанными глазами сделал шагов пятнадцать. Сердце у него тревожно сжималось в груди. Ему казалось, что вот-вот за спиной прогремит выстрел, и он, сраженный пулей разбойника, полетит вниз головой в пропасть. "От такого все можно ожидать!" — думал он.

— Стой! — раздался за спиной голос Расула. — Теперь можешь развязать глаза. Но предупреждаю: обернешься — получишь пулю меж лопаток.

Бахрам стянул с глаз платок и быстро зашагал по лесной тропе, глядя себе под ноги.

Горизонт на востоке посветлел. Лай собак слышался совсем близко. Бахрам долго петлял, прежде чем вышел на знакомую тропинку. Затем спустился к речушке Талачай.

Когда он добрался до города, пели уже третьи петухи.

После того как гачаги увели Бахрама, старая Айше уже не могла сомкнуть глаз. Она сидела без движений, прислонившись головой к косяку двери. Месяц несколько раз появлялся и опять исчезал за низкими, быстро бегущими облаками. Вот он опять выскользнул из-за мглистого облака и заглянул в печальные, затуманенные слезами глаза старой Айше.

Тени во дворе стали длинными. Собаки чабанов на том берегу Талачая долго лаяли, но вот и они замолчали. А мать Бахрама все сидела на пороге и ждала сына.

В доме соседки Шушаник с вечера рано погас свет. Стук в ворота несколько часов назад не разбудил ни старушку-армянку, ни ее сына Аршака. Кому же Айше могла излить свою душу? У кого могла попросить помощь? А ведь только одно ласковое слово, одно-единственное, могло в эту горькую минуту принести ей утешение.

Уже забрезжил рассвет и горизонт очистился, когда по ту сторону плетня, во дворе у Шушаник, что-то загремело.

Старая Айше оперлась обессиленными руками на порог, встала и вытянула шею, стараясь рассмотреть, нет ли кого за плетнем, на котором Шушаник еще вчера повесила свое пальто, похожее в утренних сумерках на небольшой серый бугор.

На веранде послышались шаги. Но как Айше ни напрягала зрение, она не могла ничего увидеть. Хотела позвать кого-нибудь, но из горла вырвался только хриплый стон. Тогда, держась руками за стену и с трудом передвигая ноги, она подошла к плетню.

— Это ты, Айше-хала? — послышался вдруг голос Аршака. — Чуть не до смерти испугала. Я здесь умываюсь.

Аршак хотел, как всегда, завязать с соседкой шутливый разговор, но, увидев, что та безмолвно, понурив голову, стоит у плетня, осекся. А когда услышал, что из груди старой женщины вырвался глубокий вздох, положил мыло на умывальник и подошел к плетню.

Лицо у старой Айше было землистого цвета, платок сбился на плечи, волосы растрепались.

Аршак встревожился.

— Что с тобой, Айше-хала? Где Бахрам?

Старуха подняла глаза, полные тоски. Ее натруженная рука со вздувшимися венами бессильно упала на плечо Аршаку.

— Его увели… — только и смогла она произнести.

— Кто? — взволнованно воскликнул Аршак.

На веранду вышла Шушаник. Увидев страдальческое лицо соседки, она тотчас бросилась к плетню.

— Пропала я, Шушаник!.. — заголосила старая Айше. — Забрали моего сыночка!.. Прямо на моих глазах…

Шушаник побледнела.

— Баджи [6], милая! Кто увел? Объясни…

— Разбойники увели… Люди Мухаммеда.

У Аршака отлегло на сердце. "Слава богу! — подумал он. — Значит, с бумагами, привезенными из Тифлиса, ничего не случилось. А уж я решил, что Бахрам попал в лапы городовых… Люди Гачага Мухаммеда — это не страшно. Наверно, им просто кузнец понадобился".

— Успокойся, Айше-хала, — сказал Аршак. — Зачем он нужен разбойникам? Погостит денек-другой и вернется. Они и себя-то прокормить не могут. Лишний рот — им обуза.

— Убьют они его, сынок! Что я тогда, старая, буду делать? Кому я нужна?

— Ничего не случится, Айше-хала. Гачаг Мухаммед не обижает бедняков. Он опасен только богачам. А у Бахрама что есть? Такой же бедняк, как и сам Гачаг Мухаммед. Не тревожься зря, Айше-хала. Не сегодня-завтра отпустят твоего сына. Наверно, им нужно подковать лошадей. Что еще может быть?

— Аршак правду говорит, — поддержала сына Шушаник. — Аллах свидетель, твой Бахрам не сделал разбойникам никакого зла. Да и не только разбойникам. Кто в городе может сказать о нем плохо? Не сквернословит, к чужим женам не пристает… Тьфу, тьфу, не сглазить бы!

Старая Айше, перегнувшись через плетень, обняла Шушаник, которую любила, как родную сестру.

— Ох, баджи! Клянусь, сил у меня больше не осталось. От Улухана тоже давно нет известий. Говорят, в схватке с казаками его ранили в руку. Сердце изболелось! Все думаю, может, ему там худо. А теперь вот этого увели…

— Не тревожься, родная! Бог даст, все будет хорошо. — Шушаник распахнула калитку, соединяющую их дворы, взяла соседку под руку и увела к себе в дом.

Аршак поспешно умылся, накинул на плечи пиджак и вышел на улицу. Однако направился он не к табачной фабрике Гаджи Хейри, где работал, а свернул в переулок и задворками двинулся к дому фаэтонщика Узуна [7]Гасана.

Увидев издали, что фаэтонщик выводит со двора лошадей, он прибавил шагу.

Гасан — долговязый мужчина с острой бородкой и длинными, под стать его росту, усами — пристегивал к удилам вожжи, браня на чем свет стоит лошадей.

— Салам алейкюм! — бросил Аршак.

— Алейкюм салам… — ответил Узун Гасан, не оборачиваясь и что-то ворча себе в усы.

— В Цнори собрался? — тихо спросил Аршак.

— Если не в Цнори, то куда же? Готов скакать хоть до Тифлиса, лишь бы не видеть этих нухинцев!

— Бахрам предупредил тебя?

— О чем?

— Надо быть осторожным! Теперь, с прибытием батальона, работать станет труднее.

Гасан сердито тряхнул головой.

— Тоже мне! Нашел о чем говорить, умник! Поучаешь, как младенца! Когда я забывал об осторожности?

Аршак оглянулся по сторонам и подошел ближе.

— Даже Узун Гасан и тот не должен предаваться беспечности. Сегодня пришел батальон, а завтра ищейки начнут рыскать по городу. Будешь входить в мастерскую Усуба, смотри, чтобы хвоста за тобой не было. Осторожность прежде всего! Вот с Бахрамом еще что-то стряслось…

Узун Гасан резко обернулся и с тревогой посмотрел на Аршака.

— А что с Бахрамом?

— Ночью разбойники увели его из дому.

Фаэтонщик задумался, теребя острую бородку.

— Что у Бахрама общего с разбойниками?

Аршак пожал плечами.

— Ума не приложу. Видно, им понадобился кузнец. Может быть, лошади расковались. Кто знает…

В конце улицы показался какой-то прохожий. Аршак заторопился.

— Гасан-киши, не забывай, о чем мы говорили. Осторожность украшает джигита.

Аршак повернулся и быстро зашагал прочь.

Он уже подходил к табачной фабрике, как вдруг увидел, что навстречу ему идет Бахрам.

Глава четвертая

Было раннее утро. Солнце еще не вставало.

Но протяжные выкрики взводных, проводящих учение с солдатами на крепостной равнине, уже долетали до города, который только-только пробуждался ото сна.

Капитан Гассэ, стоя в стороне, наблюдал за учением своей роты. Он с наслаждением втягивал в себя папиросный дым и задумчиво улыбался. Можно было подумать, что тягучие, однообразные приказания взводных доставляли ему удовольствие.

После вчерашнего кутежа капитан чувствовал себя весьма бодро. Утро казалось ему удивительно прекрасным. Горный воздух приятно ласкал лицо. На щеках, как всегда, алел слабый румянец. Никто бы не подумал, что Гассэ кутил до самого утра и, кроме внушительного количества водки, выпил несколько бутылок вина. Только внимательно присмотревшись, можно было заметить, что белки его глаз налились кровью.

Смирнов же выглядел совсем больным. Он стоял шагах в десяти от Гассэ. Его бледно-серые щеки еще больше ввалились, рот обмяк, в глазах затаилось страдание, как у больного во время приступа лихорадки. Смирнов сам отлично знал, что продолжительные кутежи всегда действуют на него плохо, и все-таки, сев за стол, не мог взять себя в руки. На следующий же день его, как правило, начинали мучить раскаяние и угрызения совести.

Офицерам батальона было хорошо известно это его свойство. И сегодня ни для кого уже не было секретом, что Смирнов накануне изрядно кутнул. Об этом красноречиво свидетельствовали его помятое землистое лицо и то, как нехотя и односложно отвечал он на вопросы.

Смирнов боялся привлечь своим видом внимание командира батальона. Он по собственному опыту знал, что пристальные серые глаза подполковника Добровольского видят очень многое. Командир батальона умел так сверлить взглядом своих офицеров, что, казалось, видит их насквозь.

Сегодня капитану Смирнову никак не хотелось встречаться с подполковником. Все было бы просто, если бы ему удалось сказаться больным. Но ведь Добровольский наверняка закидает его вопросами, в которых он запутается и выдаст себя с головой.

Мрачные размышления Смирнова прервал зычный голос одного из офицеров:

— Батальон, стройся!

В воротах крепости показался подполковник Добровольский.

Офицеры поспешно бросились к своим ротам.

Сердце Смирнова взволнованно забилось. Он одернул мундир, поправил ремень и решил, что, если Добровольский подойдет к нему, он будет рапортовать как можно бодрее и громче.

Добровольский начал обход с крайней роты на правом фланге.

Смирнов слышал четкие слова рапорта командира первой роты, но смысла их не понимал. Ему мешал страх. "Что будет!" — в тревоге думал он. Он то принимался теребить дрожащими с похмелья пальцами свои тоненькие усики, то потирал руками щеки, словно хотел вызвать на них румянец.

Вот подполковник Добровольский остановился перед второй ротой и вызвал из строя низкорослого солдата. Не успел тот вытянуться по швам и отдать честь, как командир сорвал с его плеч погоны и швырнул на землю, затем что-то крикнул командиру роты, — что именно, Смирнов не разобрал, он, словно загипнотизированный, следил за каждым движением Добровольского.

Рота капитана Гассэ, как всегда, не получила никаких замечаний, хотя, по существу, ничем не отличалась от других, Гассэ браво стоял перед полковником.

И вот настал момент, которого так боялся Смирнов. Сердито сдвинув брови, Добровольский шел прямо на него, слегка выбрасывая вперед свои кривые, как у большинства кавалеристов, ноги.

Капитан Смирнов сделал три шага вперед, щелкнул каблуками и отрапортовал:

— Господин подполковник, третья рота занимается с утра строевой подготовкой. Происшествий в роте нет… Докладывает командир роты капитан Смирнов.

Добровольский неопределенно мотнул головой, будто ничего не слышал, и пошел вдоль шеренги, пристально вглядываясь в лица солдат.

Смирнов облегченно вздохнул. "Пронесло! — подумал он. — Ничего не заметил…"

Но вдруг тишину, воцарившуюся на плацу, нарушил грубый голос подполковника. Он вызвал из строя одного из солдат второго взвода.

Смирнов от досады закусил губу. Это был матрос По-гребнюк, который довольно часто получал взыскания.

Солдат вышел вперед и стал по стойке "смирно", приложив руку к козырьку. По бледному лицу Погребнюка было видно, что он до смерти напуган и не может произнести ни слова.

Батальон замер в напряженном ожидании.

Смирнов скверно выругался в душе. Ему хотелось подскочить к солдату, свалить одним ударом на землю — показать, как надо вести себя перед командиром батальона. Но сейчас это было невозможно.

Добровольский сверлил злобным взглядом Погребнюка, который готов был сквозь землю провалиться.

Вдруг он круто повернулся и крикнул:

— Капитан Смирнов!

Командир роты подбежал к нему.

— Слушаю вас, господин подполковник!

Добровольский сердито кивнул головой на Погребнюка:

— Передо мной солдат или пень?! Я не могу понять. Объясните!

— Ото солдат Погребнюк, гое…

Но Добровольский не дал ему докончить.

— Солдат?! — загремел он. — Где вы видите солдата? Покажите мне его! Что говорится в уставе о солдате?!

— Господин подполковник, рядовой Погребнюк по вашему приказанию явился! — выдавил из себя солдат.

Добровольский топнул ногой.

— Чурбан! Видно, черноморский дух еще не выветрился у тебя из головы, Не-е-ет!.. Я заживо сдеру с вас кожу, но заставлю расстаться с бунтарской блажью! — И, обращаясь к Смирнову, добавил. — Заставьте его шагать три часа в полной боевой выкладке!

Капитан Смирнов щелкнул каблуками.

— Слушаюсь, господин подполковник! Три часа в полной боевой выкладке!

Добровольский, даже не взглянув на капитана, двинулся дальше вдоль фронта выстроившихся взводов. Он дергал солдат за пряжки, проверяя, туго ли затянуты ремни, срывал с гимнастерок пуговицы, если они были плохо начищены.

То, что Смирнов видел сейчас на плацу, — животный страх в глазах солдат, жалкое, растерянное лицо Погребнюка, нелепая, неоправданная жестокость командира батальона, — все это никогда так удручающее не действовало на него, как сегодня. Волнение и протест охватили все его существо. Он даже сам испугался этого чувства, испугался и тут же пошел на него в наступление: повернулся лицом к солдатам, вызвал командира второго взвода и поручил ему проследить за исполнением приказа подполковника.

А голова продолжала болеть. "Скорей бы Добровольский ушел с плаца, — думал он. — Тогда можно будет пойти к себе и отдохнуть…"

Смирнов представил себе, как он растянется на кровати, положив руки под голову и глядя на икону Иисуса Христа, случайно купленную в Ростове по дешевке, и постарается заснуть. Он надеялся, что сон восстановит его силы, вернет душевный покой, развеет мысли, недостойные звания офицера армии его императорского величества.

Когда сегодня на рассвете, поспешно одеваясь, Смирнов посмотрел на икону, умные, добрые глаза Иисуса, казалось, обещали ему что-то большое и необычайное. Но вслед за этим капитан ощутил в душе странное беспокойство. Где он еще видел это святое лицо? Смирнов стал ломать голову и наконец вспомнил: у них на улице жил хозяин букинистического магазина, пожилой еврей Хаим. На него-то и походил святой Иисус с иконы. Та же реденькая бородка, те же большие, вдумчивые глаза, те же длинные, мягкие волосы до плеч, те же тонкие, розоватые губы, едва заметные под светлыми усами. Сходство было настолько разительное, что Смирнов даже вздрогнул. "Со мной нечистая сила! Изыди!" — прошептал он, упал на колени перед иконой и несколько раз перекрестился.

И вот сейчас, на плацу, перед ним опять встало лицо старого букиниста Хаима. Еврей смотрел на него своими большими, умными глазами ласково и спокойно.

Неожиданно чья-то рука легла Смирнову на плечо. Он вздрогнул. Видение исчезло. Над ухом раздался хохот капитана Гассэ.

— Не знаю, может, этот глубокомысленный вид тебе и идет… Одно лишь скажу, терпеть не могу грустные рожи!

— Голова болит после вчерашнего… — как бы извиняясь, пробормотал Смирнов. — Хочу пойти отдохнуть…

— Башка, говоришь, трещит? — иронически усмехнулся Гассэ. — Наверное, потому, что мало пил! Верно говорит наш батальонный врач Василий Васильевич: "Человек, много размышляющий о водке, хмелеет сильнее, чем тот, кто ее пьет". Ха-ха-ха! По его мнению, словесный хмель крепче спирта… Сразу ударяет в голову!

Смирнов промолчал, чувствуя, что приятель готов болтать без конца. Но Гассэ сообразил, что разговор с таким мрачным собеседником не доставит ему большого удовольствия, а только навеет скуку, повернулся и направился к группе офицеров, которые после ухода Добровольского о чем-то оживленно и весело заспорили.

Солнце начало жарко припекать.

Голова у Смирнова разболелась еще больше. В висках стучало. Он испытывал легкую тошноту. Наскоро отдав кое-какие распоряжения взводным, капитан в сопровождении денщика Васьки пошел с плаца.

Проходя мимо крепостных ворот, Смирнов увидел Погребнюка, который в полной боевой выкладке, со скаткой через плечо, с медным котелком и саперной лопаткой на поясе, вышагивал взад и вперед вдоль стены, на отведенном ему участке.

Веснушчатое лицо и худая загорелая шея солдата блестели от пота. Поравнявшись со своим командиром, Погребнюк поднял голову, Их взгляды встретились. В печальных глазах солдата было больше жалобы и обиды, чем озлобления.

Смирнов поспешил отвернуться. Он сделал над собой усилие, чтобы не думать о Погребнюке, и ускорил шаг. Но от ходьбы в ушах застучало еще сильнее. Головная боль мешала отвлечься и сосредоточиться.

Глаза Погребнюка преследовали его до самого дома.

Растянувшись на постели, Смирнов приказал Ваське сварить кофе покрепче, а сам закрыл глаза, пытаясь заснуть. Но это оказалось не так просто. Капитан долго ворочался с боку на бок, но спасительный сон все никак не шел.

У дома перед окном играли мальчишки. От их крика раскалывалась голова.

Смирнов позвал денщика и попросил унять детвору.

Через минуту на улице стало тихо. Смирнов опять закрыл глаза. Но тут его окликнул денщик Васька, стоящий в дверях с чашкой в руке.

— Константин Иванович, вы уж пока не спите… Кофеек сейчас будет готов. Попили бы, а то головка не пройдет…

Смирнов в ответ махнул рукой, опять закрыл глаза и, чтобы ничего не слышать, натянул на лицо простыню.

В полудреме ему грезилась бескрайняя пустота неба, в котором вертелся громадный клубок свинцовых осенних туч. Они то растягивались в разные стороны, то опять сплетались, извиваясь, словно змеи, и все кружились, кружились… Скоро вместе с ними завертелся весь небесный свод. Смирнову почудилось, будто он оторвался от земли и с головокружительной быстротой летит куда-то вверх, подхваченный воздушным вихрем.

Сердце бешено заколотилось, словно хотело выскочить из груди.

Он открыл глаза. У кровати стоял денщик с чашкой дымящегося кофе.

— Встаньте, Константин Иванович… Пейте, пока не остыл…

Смирнов, приподнявшись на локтях, сел, взял чашку, осушил ее двумя глотками и снова повалился на подушку.

— Василий, — сказал он, — не пускай ко мне никого… Хочу поспать часика два…

— Слушаюсь, ваше благородие.

Денщик на цыпочках вышел из комнаты.

Прошло полчаса. Смирнов никак не мог уснуть. Ему все мерещилось растерянное, испуганное лицо Погребнюка, а в ушах звучал голос Добровольского: "Я заживо сдеру с вас кожу, но заставлю расстаться с бунтарской блажью…"

Ему до сих пор было непонятно, за что командир батальона вызвал Погребнюка из строя. Больше того, он не видел веских причин для строгого наказания, которому подвергся вслед за этим бедный солдат. "Погребнюк не сразу отрапортовал по форме? — размышлял он. — Так это от страха. Все солдаты дрожат перед подполковником. Да что солдаты?! Разве мало было случаев, когда офицеры терялись, разговаривая с командиром батальона, и оказывались в подобном положении?.."

Добровольский слишком часто кричал и бранился ни с того ни с сего. Особенно он был придирчив к солдатам-штрафникам. Стоило кому-нибудь из бывших матросов шелохнуться в строю, как он сейчас же выходил из себя и превращался в разъяренного вепря. Многие знали, что подполковник все время ищет повода, для того чтобы наложить на матросов взыскание. Наказывая сегодня Погребнюка, Добровольский хотел еще раз показать перед всем батальоном, что матросы-черноморцы, переодетые в солдатскую форму, находятся под его неусыпным наблюдением.

Беспокойные мысли одолевали Смирнова. Он лежал, устремив глаза на просветленно-ласковое лицо Иисуса. За дверью послышались голоса. Видимо, кто-то хотел пройти к нему. Денщик Васька не пускал. Смирнов быстро сомкнул веки, притворился спящим.

— Господин капитан только что уснули, — услышал он шепот Васьки. — Они себя плохо чувствуют. Если угодно, загляните часика через два…

Опять за дверью стало тихо.

Смирнов открыл глаза. Иисус Христос смотрел на него с иконы все так же нежно и грустно.

"Конечно, он похож на Хаима! — мелькнуло в голове. — Какое сходство!"

Он напрягал память, стараясь припомнить, какого цвета глаза у старого букиниста. И вдруг — что это?! С иконы на него глянуло лицо рядового Погребнюка.

Смирнов потряс головой, несколько раз закрыл и открыл глаза. Нет, ему не мерещилось! Действительно, ка стене в позолоченной рамке висел не Иисус Христос, а матрос Погребнюк. Он тоскливо смотрел на своего командира, словно молил отменить незаслуженное наказание. Смирнов впервые в жизни видел такой душераздирающим взгляд. Еще никогда ничьи глаза не вызывали в его сердце столько сострадания. Казалось бы, они, как два острых кинжала, все глубже вонзались в его грудь и достигали самого дна души. Смирнов задрожал и зажмурился, чтобы не видеть икону.

Когда немного погодя денщик Васька, приоткрыв дверь, заглянул в комнату, он увидел, что капитан Смирнов спит.

Придя в свой кабинет, Добровольский долго расхаживал из угла в угол, о чем-то сосредоточенно размышляя, затем велел позвать к себе поручика Варламова.

Через десять минут Варламов стоял на пороге и молодцевато докладывал о своем прибытии.

Это был симпатичный молодой человек лет двадцати двух — двадцати трех с суховатым энергичным лицом. Его густые русые волосы были разделены сбоку красивым, безупречным пробором. Из-под широких бровей смотрели живые проницательные глаза.

Весь облик поручика выражал готовность беспрекословно выполнить любое приказание командира.

Добровольский сидел за столом и что-то писал.

— Садись, поручик, — бросил он, не поднимая головы.

Варламов опустился в кресло у стола, продолжая строить догадки, зачем он понадобился подполковнику.

Он знал Добровольского по Харькову, когда тот был еще капитаном. Они вместе участвовали в подавлении волнений в самом Харькове и его окрестностях. Капитан Добровольский симпатизировал молодому офицеру, ценя в нем смелость и находчивость. А после того как однажды Варламов спас его от пули забастовщика, сняв того метким выстрелом с крыши, эта симпатия переросла в глубокое уважение и благосклонность. В 1-й Особый Лебединский батальон Варламов был зачислен по личной просьбе командира батальона.

Молодой офицер чувствовал, что сегодня подполковник вызвал его неспроста.

Добровольский отложил перо в сторону и, прищурившись, посмотрел на Варламова. Тот проворно вскочил.

Командир батальона махнул рукой.

— Сиди, сиди, поручик… — и долго испытующе смотрел ему в лицо, затем сказал: — Я хочу поручить тебе внутреннюю охрану батальона. Сколотишь крепкую, надежную группу охотников. Помни, каждый матрос — эта ваша охотничья добыча. Не брезгуй никакими средствами, вплоть до индивидуальной слежки и подслушивания. Если нужно, забирайтесь к ним ночью под кровати… Понятно?

Варламов снова вскочил с кресла и щелкнул каблуками.

— Так точно, господин подполковник.

— Садись, поручик, и слушай меня внимательно. Я верю тебе и спокоен. Знаю, ты оправдаешь это почетное доверие. Особенно строгий надзор должен быть установлен над теми, кто расквартирован в городе. Предоставляю тебе полную свободу действий.

Добровольский умолк и опять долго не сводил с Варламова своих колючих глаз. Затем встал, подошел к нему. Поручик вытянулся, как струна, и замер, подняв подбородок.

— Я думаю, в батальоне найдутся люди, которым можно так же доверять, как и тебе… — Добровольский несколько раз прошелся по комнате, вынул из портсигара папиросу, закурил, опять подошел к Варламову. — Только доверие должно быть двусторонним. То есть подбирай таких людей, которым доверяли бы не только мы, но и матросы. Лучше всего, когда червь подтачивает дерево изнутри. Никто ничего не видит, а дерево в один прекрасный день вдруг — раз! — и валится набок. Верно я говорю?

— Верно, господин подполковник!

— Верно, верно, верно… — нараспев протянул Добровольский.

Пройдясь еще несколько раз по комнате, он сел за стол и, вскинув на поручика глаза, сказал уже совсем другим голосом, жестко и сухо:

— Ступайте выполняйте приказание, поручик.

— Слушаюсь, господин подполковник! — И Варламов, щелкнув каблуками, быстро вышел.

Добровольский с гордостью посмотрел ему вслед поверх пенсне с толстыми стеклами, которое надевал только у себя в кабинете во время работы. Он был уверен, что не ошибся, поручив это важное дело именно Варламову, что тот рано или поздно и здесь, на Кавказе, оправдает, как всегда, его доверие.

Добровольский имел все основания верить молодому офицеру. Еще не было случая, чтобы поручик Варламов подвел его. Он лез из кожи, выполняя малейшее приказание своего благодетеля. Вот и сейчас, получив ответственное задание, он не захотел терять ни минуты. Да, он умрет, но оправдает доверие, оказанное ему командиром батальона здесь, среди этих диких гор.

От Добровольского поручик отправился в комендатуру крепости и, повалившись на диван, принялся обдумывать, с какой стороны ему взяться за порученное дело. Он перебирал в памяти солдат, которые были преданы ему и с которыми он находился в приятельских отношениях. На некоторых из них он мог положиться с закрытыми глазами. Он знал их как свои пять пальцев. Они не раз вместе кутили с проститутками на окраинах Одессы и Харькова.

Поручик Варламов вспомнил о Сырожкине, своем земляке, которого знал с детства.

Этот молодой солдат с жесткими, цвета соломы волосами, узенькими раскосыми глазками на большом скуластом лице монгольского типа с виду казался настоящим увальнем. Однако поручик знал, что Сырожкин обладает редкими качествами, которые на первый взгляд трудно было в нем предполагать. Если бы удалось прибрать к рукам этого солдата, Варламов с уверенностью мог бы сказать, что добьется успеха на новом посту. Ему было на что рассчитывать. Чего стоило одно только поразительное бесстрашие Сырожкина! Этот солдат не боялся ни бога, ни черта, ни даже самой смерти, которой так страшился Варламов, человек далеко не робкий.

Да, поручик многое отдал бы, чтобы приобрести такого помощника, как Сырожкин. Но как это сделать? Угрозы и запугивания ни к чему не привели бы. Он помнил еще с детства, что на Сырожкина подобные вещи не действуют. Надо было искать пути другие.

Что же могло прельстить солдата? Женщины, водка, деньги?

Первое сразу отпадало. Варламов знал, что Сырожкин абсолютно равнодушен к прекрасному полу. Солдаты любили, смеясь и смакуя подробности, рассказывать о том, как Сырожкин сгреб однажды на улице в охапку женщину, осмелившуюся игриво подморгнуть ему, и посадил в лужу.

А вот деньги Сырожкин любил. Больше того, деньги были единственным богом, которому он поклонялся. Деньги имели неограниченную власть над этим угрюмым солдатом с жесткими соломенными волосами, которого так боялись и ненавидели женщины.

На эту слабость Сырожкина поручик Варламов и возлагал большие надежды. Он чувствовал, что с помощью золотого тельца ему удастся заарканить и приручить строптивого солдата.

"Куй железо, пока горячо!" — Варламов решил побеседовать с Сырожкиным в тот же день после возвращения солдат в казармы.

Глава пятая

В четверг после обеда Бондарчук пришел в мастерскую портного Усуба.

Мастер, как и в прошлый раз, сидел на прилавке, поджав под себя ноги, и шил. Едва хлопнула дверь, он повернул голову и взглянул на вошедшего поверх очков. Солдата узнал сразу, но виду не подал.

— Ну что, готова моя рубаха? — спросил Бондарчук.

Уста Усуб выглянул в распахнутое окно и, убедившись, что подручного Хамдии поблизости нет, кивнул на серую, закопченную занавеску, перегораживающую мастерскую пополам.

— Иди туда. Сейчас получишь рубаху.

Бондарчук прошел за занавеску и увидел низенькую узкую дверцу, похожую на створку стенного шкафа. Дверь была приоткрыта. Услышав за ней шорох, он, согнувшись, вошел.

В полутемной сырой комнатке на токарном станке сидели двое. Едва Бондарчук шагнул за порог, они сразу же поднялись.

— Бахрам, — представился первый, стискивая пальцы солдата сильной, грубой рукой.

Бондарчук посмотрел на второго и подумал про себя: "Как странно! Лицо молодое, а сам весь седой…" Он подал руку:

— Бондарчук.

Седоволосый приветливо улыбнулся:

— Аршак.

Едва Бондарчук скрылся в потайной комнатке, уста Усуб соскочил с прилавка, скользнул за занавеску, прикрыл плотнее дверцу и повесил на гвоздь, вбитый в притолоку, несколько готовых рубашек и брюк. Дверца исчезла. Портной приложился к ней ухом, прислушался. Голосов не было слышно. Он опять взгромоздился на прилавок, сел в прежней позе и принялся приметывать полы уже почти готового архалука.

Мужчины в каморке разговаривали шепотом.

— О вашем приезде нам сообщили из Тифлисского комитета, — сказал Бахрам. — Только почему вы так запоздали?

— Это не моя вина. — Бондарчук на минуту замолчал, прислушиваясь к звукам снаружи. — Расписание движения нашего эшелона составили с таким расчетом, чтобы мы проезжали большие станции ночью. Командование опасалось рабочих митингов. Днем же мы по десять часов простаивали на безлюдных полустанках. Надо полагать, весть о том, что в эшелоне едут ссыльные матросы, распространилась по всему югу России.

Бондарчук снял солдатскую фуражку, вынул из-за подкладки сложенный вчетверо листок и протянул Бахраму.

— От Харьковского комитета… — Он опять тревожно прислушался. — Прежде всего надо подумать о конспирации. Место встреч должно быть надежным.

— Пока самое надежное место здесь, — сказал Аршак. — Портной нужен каждому. Одному — сшить, другому — залатать. Не удивительно, что к нему приходят клиенты. Вы тоже один из них. Усуб сошьет и чуху, и штаны, и чиновничий мундир, и офицерские брюки. Он пользуется большим уважением у жителей города. Можете прийти к нему в любое время. Это никого не удивит. Теперь о другом. Скажите, у вас в батальоне много членов партии?

— Среди матросов — семь человек, среди пехотинцев — никого. Но число сочувствующих там растет. Будем стараться перетягивать их на свою сторону. Вот с литературой у нас неважно. С собой мы ничего не смогли привезти. За каждым нашим шагом следят. Ходят по пятам…

— Не беспокойтесь. — Бахрам дружески похлопал по плечу солдата, к которому с первой же минуты почувствовал расположение. — Тифлисский комитет своевременно доставляет нам марксистскую литературу. Вы должны опасаться только одного: в городе действует партия армянских националистов — дашнаков. Их силы нельзя недооценивать. Они, возможно, попытаются привлечь солдат на свою сторону.

Разговор длился более часа. Наконец Бондарчук поднялся.

— Ну, мне пора. Не могу задерживаться… Связь с вами буду поддерживать или я сам, или матрос по фамилии Романов. Наш пароль — "волна".

Бахрам и Аршак не стали задерживать солдата, Он быстро попрощался и первым вышел из мастерской.

Уже светало, когда с минарета донесся призыв муэдзина к утреннему намазу.

Жители городка просыпались и сразу же начинали готовиться к ифтару [8].

В маленьком окне приземистого домика, построенного из речных камней на окраине города, еще задолго до первого азана зажглась большая десятилинейная лампа, желтый свет которой осветил часть двора и кусты граната.

Это был дом старого садовника Вейсала-киши. Хотя старику уже давно перевалило за семьдесят, он выглядел еще бодрым и крепким. Сорок лет жили они с женой в этой хибаре. Детей у них не было. В первый год замужества Пари родила мальчика, но он погиб весной во время наводнения. Вейсал-киши был человеком тихим, спокойным. Он в жизни никого не обидел, никому не сказал дурного слова. Соседи и знакомые, все от мала до велика, уважали его и любили. Многие жалели старика. "Обидел аллах беднягу, не дал детей!"

Пари-гары, добрая сердечная женщина, была на двадцать лет моложе мужа, но горе и болезнь вконец измотали ее, превратили в древнюю старуху. Шесть месяцев в году она не вставала с постели. Ревматизм преждевременно согнул ее спину. По лестнице старушка взбиралась на четвереньках, как малое дитя. За всю их долгую совместную жизнь Вейсал-киши редко видел жену здоровой. Несмотря на это супруги жили мирно и дружно. Не было случая, чтобы муж пожаловался или упрекнул в чем-нибудь свою болезненную Пари. Иногда только он сетовал в душе на свою судьбу: "Была бы у нас хоть дочка!.. Помогла бы матери, посидела бы с ней рядом, поправила бы ей подушку… Эх, господи да что говорить! Ты ведь самый справедливый! Тебе все известно. Видно, такова наша доля. Что поделаешь!.."

Приходила весна. Оживала природа. Воздух, горы, земля согревались. Оттаивали и кости старой Пари. С наступлением лета она начинала понемногу вставать с постели, садилась, расправляла согнутую спину, медленно ходила по комнате, с трудом волоча ноги. Суставы ныли, но она терпела, превозмогая боль, не жаловалась, не причитала, как другие женщины. Пари-гары любила сидеть на солнцепеке перед домом и греть спину.

В последнее время Вейсал-киши заметил, что жена худеет с каждым днем. У него щемило сердце, когда он смотрел на ее высохшее, сморщенное, как печеное яблоко, лицо. Но старик держал себя в руках, стараясь, чтобы жена не догадалась о его переживаниях.

Наступил рамазан. С первого же дня поста Пари-гары завязала рот платком и до самого вечера не брала в рот ни крошки. Как муж ни настаивал, как ни ворчал, женщина продолжала все делать по-своему. Вейсал-киши сердился, отчитывал ее, ссылался на авторитет муллы и старых" набожных людей:

— Упрямое ты существо, Пари! Сам мулла Гусейн заявил с минбера [9], что больным людям запрещено поститься, что тот, кто постится, берет на душу грех. Зачем же себя мучаешь? Перестать упрямиться! Пожалей себя.

Пари-гары пропускала эти слова мимо ушей. А когда старик слишком уж расходился, начинала возражать ему слабым голосом:

— Пусть мулла говорит, что хочет. На том свете никто не станет держать за меня ответ, ни мулла, ни ты! Пока душа теплится в человеке, он должен поститься и совершать намаз. Так велит шариат. Аллах никому не прощает грехов, даже больным! И мне не простит…

В ответ на это Вейсал-киши только вздыхал, бессильный противостоять упрямству жены, и, в сердцах махнув рукой, обиженно бормотал:

— Что ж, вольному — воля…

У Пари-гары от голода часто кружилась голова, темнело в глазах. В такие минуты она прислонялась к тутовому дереву во дворе и замирала без движений, измученная, обессиленная, думая только об одном: как бы муж не увидел ее в таком состоянии.

Когда сегодня задолго до рассвета она встала к утреннему намазу, у нее дрожали колени. Старушка не смогла вынести самовар за порог и начала разводить его прямо в своей комнатушке.

Скоро он весело загудел.

Вейсал-киши совершал намаз в соседней комнате. Оттуда время от времени доносился его голос. Старик, как обычно, читал Коран. Прошло столько лет, с тех пор как Пари-гары впервые услыхала этот приятный мелодичный голос! Она так привыкла к этому, что в те дни, когда Вейсал-киши отсутствовал, ей становилось грустно и тоскливо.

Всякий раз" прислушиваясь к голосу мужа, читающего молитву, Пари-гары вспоминала свою молодость, вспоминала, как ходила за водой к источнику в платке с широкой желтой каймой, как подставляла пригоршни под холодную упругую струю и пила воду и как дрожало в прозрачной влаге отражение ее лица и прядей ее блестящих черных волос…

Порой при совершении намаза печальный голос Войсала нагонял на Пари-гары тоску, она тихонько плакала, вытирая слезы концом платка.

Сегодня мысли Пари-гары унесли ее в далекое-далекое прошлое.

Но вдруг в окно кто-то легонько постучал. Пари-гары подошла к окну, подняла занавеску и глянула снизу вверх, будучи не в состоянии расправить согнутую колесом спину.

За окном в предрассветных сумерках чернела человеческая голова.

— Кого надо? — спросила женщина глухо.

Человек прильнул лицом к стеклу и, прикрывая рот ладонями, зашептал:

— Открой, Пари-гары, это я, Мухаммед…

Старуха приложила к глазам сухую костлявую руку, вгляделась и узнала гостя. Держась за стену, она подошла к двери, отодвинула засов. В комнату скользнул Гачаг Мухаммед. Его заросшее лицо было до самых глаз закрыто краем черного башлыка. Подняв на лоб нахлобученную до переносицы папаху, он окинул комнату быстрым, живым взглядом, затем обернулся к старушке и ласково сказал:

— Доброе утро, Пари-хала!

— Да пошлет тебе аллах удачу, сынок! Проходи, садись. — Старуха указала на место возле самовара. — Сейчас Вейсал кончит намаз. Садись, садись…

Мухаммед поставил в угол винтовку, подобрал полы длинного архалука и сел на тюфячок, поджав под себя ноги.

Пари-гары, согнувшись в три погибели, проверила, хорошо ли заперта дверь, и принялась хлопотать, готовя гостю завтрак.

Наконец голос Вейсала-киши в соседней комнате умолк. Скоро он и сам появился на пороге в накинутом на плечи архалуке. Глаза его выражали крайнее удивление.

— Мухаммед, это ты? — тихо спросил он. — Ах, лихая головушка! Зачем лезешь на рожон?! В самое пекло заявился… Разве не знаешь, что в городе войско? Бросишь палку — попадешь в солдат. Их тут видимо-невидимо.

— А ты не бойся, Вейсал-киши, — улыбнулся Мухаммед. — Пусть только кто-нибудь сунется сюда! Ног не унесет…

— Не говори так, Мухаммед. Помни народную мудрость: осторожность украшает джигита.

— Видно плохо ты знаешь Мухаммеда, Вейсал-киши, — опять улыбнулся гость. — Он со своей дубинкой никогда не расстается. Знаешь, как спят птицы? Одним глазом спят, а другим посматривают. Так и мы…

Хозяин подсел к скатерти. Старая Пари налила мужчинам чай, подала юху [10]и кислое молоко.

Некоторое время все молчали. Супруги, поглядывая на спокойное лицо Мухаммеда, украдкой вздыхали, стараясь не выдавать своего волнения. Каждую минуту в дом могли нагрянуть городовые.

Вейсал-киши боялся не за себя, а за гостя. Мухаммед же, как ни в чем не бывало, пил чай, не обращая внимания на то, что за окном уже порядком рассвело.

— Какие новости, Вейсал-киши? — спросил он наконец. — Я слышал, в Гымыре арестовали нескольких крестьян и привезли сюда?..

Вейсал-киши, прищурившись, посмотрел на Мухаммеда.

— Ты хорошо обо всем осведомлен. Ну, так что же тебе еще рассказывают?

— Пристав Кукиев убежден, что крестьяне знают, где я скрываюсь.

Хозяин глубоко вздохнул и утвердительно кивнул головой.

— Верно говоришь. Поэтому и похватали многих. Вот уже два дня их семьи толпятся у ворот участка.

На скулах Мухаммеда заходили желваки. Брови нахмурились.

— Не слыхал, что пристав собирается с ними делать?

Вейсал-киши допил чай, поставил стакан на блюдце, пригладил усы и сказал с напускным равнодушием:

— Кажется, хочет продержать их несколько дней здесь, а потом отправить в Лагодехи. Бедные люди! У всех семьи, дети…

Мухаммед задумался. Серый утренний свет просачивался через окно, как бы снимая покров таинственности с убогой, нищенской обстановки.

Мухаммед встал, закинул конец башлыка на плечо, закрыл нижнюю часть лица, надвинул на глаза папаху и взял из угла винтовку.

— Спасибо за чай и беседу. Счастливо оставаться!

Вейсал-киши проводил гостя до порога.

— Еще раз прошу, сынок, будь осторожен, — напутствовал он. — Половина солдат размещена в городе.

— Волков бояться — в лес не ходить, — ответил Мухаммед. — До новой встречи, Вейсал-киши!..

Он вышел во двор, вскочил на коня и поскакал к воротам.

Хозяин грустным взглядом проводил всадника.

Глава шестая

В этот день у пристава Кукиева с утра было скверно на душе. И в участке и дома он без конца хмурился, смотрел на всех мрачно, исподлобья, беспричинно бранился. Больше всех, разумеется, доставалось городовым.

Придя в полдень домой, Кукиев долго расхаживал по гостиной, громко вздыхая и раздраженно ворча что-то под нос, затем упал на диван, да так и застыл неподвижно в позе незаслуженно обиженного ребенка.

"Опять приступ меланхолии!" — огорчилась Тамара Даниловна. Хорошо зная характер супруга, она старалась в такие дни ни в чем ему не перечить, по возможности угождать, а главное, помалкивать.

Войдя на цыпочках в гостиную, Тамара Даниловна подсела к мужу на диван. В течение получаса они не обмолвились ни словом. Затем приставша так же безмолвно поднялась и бесшумно вышла.

В последнее время Кукиева часто одолевали подобные приступы меланхолии. Никакие лекарства при этом не помогали. Бессильны были доктора.

— Недуг вашего мужа неизлечим, — говорили они Тамаре Даниловне. — Это хандра, меланхолия… Пройдет приступ, и все будет в порядке.

А один известный бакинский врач, армянин, приехавший летом в Закаталы навестить свою старую мать, объяснил Тамаре Даниловне, что меланхолии подвержены почти все пьющие люди. "Если бы вам удалось заставить мужа отказаться от водки, — заявил он, — сплин перестал бы его беспокоить…"

Но какая сила способна была заставить Кукиева отказаться от водки? Тамара Даниловна даже не приняла всерьез совета знаменитого врача. Самое большое, что она могла, — это во время попоек, если только она на них присутствовала, дергать под столом мужа за полу мундира, призывать его к благоразумию. С кутежей же, в которых она не участвовала, пристав, как правило, возвращался вдребезги пьяный и в сопровождении городовых.

В конце концов Тамаре Даниловне надоело браниться и отчитывать мужа, и она решила на все махнуть рукой. В те дни, когда пристава одолевал сплин, она старалась поменьше его раздражать, скромненько подсаживалась к нему и подолгу молчала, грустно глядя в одну точку.

Обосновывая свою болезнь, Кукиев излагал собственную, весьма цельную, но не очень оптимистическую философскую концепцию. По его глубокому убеждению, приступы хандры у него были предвестниками беды или неприятностей.

Сначала Тамара Даниловна не придавала значения бредням мужа, считая его пророчества выдумкой и дурью. Она даже не лишала себя удовольствия поиздеваться при случае над его мнительностью. Однако вскоре факты заставили ее переменить свое мнение. Она заметила, что через несколько часов после приступа меланхолии у мужа в их доме вспыхивал скандал или происходило еще какое-нибудь неприятное событие.

Поэтому теперь всякий раз, когда у пристава портилось настроение, женщину охватывал страх: "Господи, опять что-нибудь стрясется!" Ею в эти дни овладевала апатия, не хотелось ни принимать гостей, ни ходить куда-либо на прогулки.

Слуги, отлично изучив характеры своих господ, в такие дни по собственному усмотрению производили на базаре покупки, сами составляли меню, словом, распоряжались по хозяйству так, как считали нужным.

Наступал вечер. И если за день никаких неприятностей не происходило, Тамара Даниловна опускалась в спальне на колени перед иконой и усердно крестилась.

У пристава тоже немного поднималось настроение. Кончалась игра в молчанку, в которой принимал участие весь дом.

В один из таких благополучных дней, часов в десять вечера, к Кукиеву пришли гости. Сели ужинать. Хозяйка велела подать водку и милостиво не замечала, что муж осушает рюмку за рюмкой.

Когда гости ушли, Тамара Даниловна заявила, что она очень устала, и велела служанке стелить им постель. Служанка бросила убирать со стола и побежала в спальню.

Кукиев, вопреки обыкновению, был ласков и кроток, как ягненок.

Уже через несколько минут из открытого окна до ушей городового, стоящего на посту у ворот, донесся мощный храп пристава. Казалось, часовой только и ждал этого момента. Он опустился на ящик, положил шапку на колени и задремал.

В полночь Тамара Даниловна неожиданно открыла глаза. У нее было такое ощущение, будто кто-то только что спрыгнул с подоконника на пол. Сердце ее тревожно заколотилось.

Пристав же продолжал выводить носом трели на все лады.

— Коля, Коля… — Тамара Даниловна за плечо потрясла мужа.

Пристав перестал храпеть и проснулся. Жена сидела в постели, с глазами, полными страха, и смотрела на окно. Руки у нее дрожали.

— Что случилось? Ты почему не спишь? — спросил он жену сиплым голосом.

— Коля, мне показалось, что кто-то влез к нам в окно… Видишь, даже штора колышется…

Пристав протер глаза. Да, тяжелая штора тихонько подрагивала. Однако это не показалось ему подозрительным.

— Спи, милая, это ночной ветерок, — сказал он. — Верхушки деревьев тоже колышутся. Видишь?

В действительности же кроны чинар перед окном даже не шелохнулись. Ночь была безветренная. Пристав сказал ото только для того, чтобы успокоить жену. Впрочем, ему и в самом деле показалось, будто ветки чинар чуть-чуть раскачиваются.

— Ложись, ложись, Томуся. Перекрестись, и все пройдет. Тебе померещилось.

Он взял жену за полный оголенный локоть и заставил лечь. Затем поцеловал ее выглядывающую из-под рубашки грудь, погладил по голове.

Скоро дом опять наполнился его храпом.

Тамара Даниловна сомкнула веки, однако заснуть не могла. Ей казалось, будто кто-то на цыпочках расхаживает по комнате, останавливается, прислушивается, что-то ищет. Вот шаги приблизились к самой кровати. Женщина замерла, не смея ни открыть глаз, ни толкнуть храпевшего рядом мужа. Она совершенно отчетливо слышала чье-то дыхание в двух шагах от себя.

Наконец приставша собралась с духом и подняла веки.

Перед кроватью стоял высокий мужчина в папахе, надвинутой на самые глаза, с пистолетом в руках.

— А-а-а!.. — закричала Тамара Даниловна.

Пристав подскочил на постели и сел.

— К-к-кто это? — заикаясь, пробормотал он.

Незнакомец молча помахал у него перед носом черным браунингом.

Тамара Даниловна опять хотела крикнуть, но ночной гость сказал неожиданно мягко и спокойно:

— Не волнуйтесь, ханум. К вам у меня дела нет. Потрудитесь встать и пройти в соседнюю комнату. Только прошу вас, торопитесь.

Он чуть повернул в сторону голову, чтобы не смущать полуобнаженную женщину. Однако Тамара Даниловна даже не пошевельнулась.

— Ханум, я жду, живее!

На этот раз голос прозвучал грозно.

Тамара Даниловна встала с постели и, прикрывая руками грудь, выглядывающую из глубокого выреза ночной рубашки, сверкая ослепительно-белыми икрами, прошла босиком в соседнюю комнату.

Едва она вышла, незнакомец шагнул к приставу и сказал:

— Та-а-ак, а теперь мы можем поговорить.

У Кукиева от страха пересохло во рту. Челюсть отвисла и дрожала.

— К-к-кто ты? — снова пробормотал он.

— Не волнуйся, сейчас узнаешь. Вставай, одевайся.

Пристав слез с кровати, накинул на плечи халат, сунул ноги в шлепанцы. Все это он делал, не спуская глаз с направленного на него дула пистолета.

— Итак, ты хочешь знать, кто я такой? Могу представиться, — сказал незнакомец и дулом браунинга приподнял лохматую папаху.

Теперь его давно не бритое лицо стало хорошо видно.

— Узнаешь?

Глаза у пристава полезли на лоб.

— Мухаммед?!

— Он самый, — усмехнулся ночной гость. — Ты не ошибся. Что, не ждал?

Он вплотную подошел к приставу. Тот попятился к стене.

— Не бойся, — сказал Мухаммед, — я не стану марать о тебя руки. Мне сообщили, что ты хочешь разведать место моего пребывания. Потому-то я и решил побеспокоить ваше благородие в столь поздний час. Вы ведь знаете, ночь — самое подходящее время для разбойников.

У пристава затряслись усы.

— Что тебе нужно? — пролепетал он.

Мухаммед еще больше сдвинул назад папаху, обнажив широкий белый лоб.

— Что мне нужно? — Зубы у Мухаммеда сверкнули в полутьме. — Да ведь не вы мне, а я вам, кажется, нужен, господин пристав. Потому и пришел.

Челюсть у пристава продолжала дрожать.

— Не-не-не не понимаю… Что т-т-тебе надо?..

— Не торопитесь, ваше благородие, сейчас все узнаете. Сначала только ответьте мне, зачем вы держите в каталажке крестьян из Гымыра? Хотите выведать у них, где я скрываюсь? Так? Пожалуйста, господин пристав, я к вашим услугам. Сам пришел. А бедных крестьян прошу вас немедленно отпустить. Они ни в чем не виноваты. И к тому же ничего обо мне не знают. Все, что вас интересует, спрашивайте у меня лично… — Гачаг Мухаммед показал пистолетом на стол: — Сядьте и возьмите перо.

Пристав беспрекословно выполнил приказание, сел в кресло и начал шарить по столу дрожащими руками, отыскивая ручку, но так и не нашел, хотя она лежала у него под самым носом.

Мухаммед улыбнулся, взял перо и протянул его приставу.

— Прошу, ваше благородие, а теперь пишите… — Мухаммед сдвинул папаху на затылок и на мгновение задумался: — Пишите, что крестьяне из Гымыра ни в чем не виноваты и вы приказываете немедленно освободить их из-под ареста. Не забудьте подписаться внизу.

Перо со скрипом забегало по бумаге.

Кончив писать он откинулся на спинку кресла. Мухаммед взял листок, подошел к окну, сделал знак кому-то во дворе, затем опять вернулся к приставу.

Через минуту два гачага втолкнули в спальню городового со связанными за спиной руками. Мухаммед вынул у него изо рта платок, поднес к его глазам бумагу и приказал:

— Читай громко, мы послушаем.

Часовой виновато посмотрел на пристава, словно хотел сказать: "Извините, ваше благородие, проморгал, каюсь…"

Мухаммед, желая поторопить городового, поднял к его виску браунинг:

— Ну, живо!

Городовой по складам прочитал:

— "При-ка-зы-ва-ю ос-во-бо-дить из-под а-рес-та крестьян из Гы-мы-ра…"

Городовой умолк и опять уставился на Кукиева.

— Что там еще написано? — спросил Мухаммед.

— Это все… — робко ответил городовой. — Внизу подпись господина пристава.

Мухаммед сложил листок вчетверо и сунул в карман городового.

— Ты все понял? А теперь ступай и исполняй приказание своего начальника. Живо освободить крестьян. Ясно?

— Так точно…

Мухаммед кивнул своим людям. Те снова схватили городового под руки и увели.

В спальне стало тихо. Из соседней комнаты доносились всхлипывания Тамары Даниловны. Выждав некоторое время, Мухаммед, продолжая угрожать Кукиеву пистолетом, подошел к окну.

— Господин пристав, — сказал он, — советую вам не двигаться с места до тех пор, пока не вернется городовой. У дверей стоят мои люди. Вздумаете пикнуть — пеняйте на себя. Как говорится, пуля чинов не разбирает… — Мухаммед вскочил на подоконник. — Только учтите: если опять их арестуете, в ту же ночь вам будет крышка… Ясно?

Гачаг Мухаммед был уже за окном. Пристав видел только его плечи и голову. Разбойник еще раз обернулся:

— А моего пристанища, господин Кукиев, вам вовек не сыскать. В народе говорят, что птица, у которой разорили гнездо, второй раз его не свивает. Так и мы, гачаги, каждую ночь спим на новом месте. Желаю приятных сновидений, ваше благородие…

Мухаммед, ухватившись за ветку чинары, спрыгнул на землю.

Листва на дереве задрожала, зашелестела, и опять все стало тихо.

Кукиев же продолжал неподвижно сидеть в кресле. Из гостиной все еще доносился плач Тамары Даниловны.

"Надо пойти, утешить ее…" — подумал он. Но ноги у него словно налились свинцом.

Пристав не помнил, сколько прошло времени, пока ноги у него снова стали двигаться. Из соседней комнаты уже не было слышно всхлипываний. "Наверно, уснула на диване", — решил он.

Кукиев тяжело поднялся с кресла, думая пройти к жене, но вдруг увидел ее в дверях, растрепанную, опухшую от слез. Ночная рубашка на ней была разорвана спереди почти до пояса.

Сделав несколько шагов по комнате и убедившись, что разбойники ушли, женщина глухо вскрикнула, упала навзничь на кровать и забилась в истерическом припадке. Копна длинных густых волос разметалась по подушке.

— А все твоя меланхолия!.. Ведь говорила ж я тебе!.. — причитала она. — Говорила, что все это так не кончится… Ах, до чего же мы дожили! Боже ты мой! Умираю!.. Умираю!.. Сердце разрывается… Будь проклята твоя меланхолия! Вот к чему она привела!..

Тамара Даниловна извивалась на кровати, как большая рыба, которая хочет вырваться из сетей.

Кукиев растерянно смотрел на жену, не зная, что делать. Приставша до самого низа разорвала на себе рубашку, сбросила ее на пол и лишилась чувств.

Муж подошел к кровати, поднял с пола легкое шерстяное одеяло и укрыл им нагую женщину.

Рано утром солдаты седьмой и восьмой рот, засучив до колен штаны, стирали на берегу Талачая матрасные чехлы.

Студеная вода горной речки обжигала им ноги. В икры будто вонзались сотни невидимых игл.

Чуть ниже по течению реки человек десять местных женщин полоскали белье, выбивали на камнях ковры.

Разогнув занемевшую спину, Бондарчук увидел на другом берегу двух мужчин. Они сидели на небольшом обрыве, свесив вниз ноги.

Неожиданно один из них помахал ему рукой. Виктор не придал этому особого значения, решив, что какие-то два местных жителя проявляют обычный интерес к солдатам.

Снежные вершины гор, окутанные легкой розовой дымкой, сверкали, как бриллиантовые.

"Красота!.." — вздохнул Виктор и хотел снова приняться за стирку, как вдруг кто-то дернул его за рукав. Он обернулся. Это был его товарищ Григорий Романов.

— Что тебе, Гриша?

— Обрати внимание… — Романов показал глазами на противоположный берег. — Видишь, сидят двое и делают нам знаки. Кажется, хотят что-то сказать. Только далеко… Ни черта не поймешь.

Отжимая скрученный жгутом чехол, Виктор бросил быстрый взгляд на обрыв. "В самом деле, что им надо? Вот опять замахали. И как-то чудно, словно боятся…"

Он огляделся. Солдаты были заняты своим делом. Кроме него и Романова, никто не заметил этой странной сигнализации.

Виктор нагнулся и зашептал на ухо товарищу:

— Зовут! Может, хотят сообщить что-нибудь важное! Придумай какой-нибудь повод, подойди к ним. Не мне тебя учить…

Романов весело усмехнулся, вытер мокрые руки о штаны и стал шарить по карманам. Вытащил пустой кисет, помахал им в воздухе, с досадой хлопнул себя по бедру и громко сказал:

— Вот черт! Махра кончилась. А курить охота!.. Что же делать?

Он задумался, морща лоб, поскреб затылок, опять хлопнул рукой по бедру и рассмеялся.

— А что, если пойти на тот берег к этим двоим? Разживусь у них на цигарку! Говорят, местный табачок хорош. Авось не откажут!.. Здешний народ добрый. Да и в уставе не сказано, что солдат не может попросить на закрутку!

Он повыше закатал штанины и, балансируя руками, побрел к противоположному берегу.

Кто-то из солдат крикнул ему вслед:

— Возьми и на мою долю, Григорий! У меня тоже кончилась махорка… Попроси, ничего…

Романов обернулся.

— Ладно, попрошу… — двинулся дальше.

Солдаты опять взялись за стирку. Один только Бондарчук продолжал украдкой поглядывать на обрыв, где сидели двое.

Романов вернулся очень быстро, Солдаты подскочили к нему, загалдели:

— А мне принес, Гришка?

— Где моя доля?

— Давай, давай, не скупись!

— Не повезло вам, братцы, — сказал Григорий. — Жадный чертяка попался! Только на одну закрутку дал. Говорит, кому охота курить, пусть сам придет…

Достав из кисета клочок газеты, он свернул цигарку, закурил и подошел к Бондарчуку.

— Они не меня, тебя зовут, — шепнул он. — Один назвался Усубом. Хочет что-то сказать тебе. Уж не тот ли это портной?..

Бондарчук нахмурился. "Видно, что-то стряслось! Иначе зачем бы старик ни свет ни заря потащился к реке и на глазах у солдат, пренебрегая конспирацией, стал подавать нам знаки?"

Он обернулся к Григорию и громко, чтобы все слыхали, сказал:

— Эх ты, голова садовая! Объяснил бы, что и товарищ твой курить хочет. Не отказали бы. Конечно, своя рубашка ближе к телу. Ладно, сами о себе позаботимся!..

Он швырнул на большой прибрежный валун отжатый чехол, задрал повыше штанины и побрел по воде на ту сторону.

Выйдя на берег, Виктор и в самом деле увидел мастера Усуба, а рядом с ним чернявого паренька, очень похожего лицом на портного. "Сынишка, наверно", — подумал Бондарчук.

Подошел поближе.

Уста Усуб тотчас достал из кармана красный матерчатый кисет, протянул солдату и сказал:

— Закуривай, служивый… — потом, чуть понизив голос, добавил: — Из Тифлиса получена новая литература. Надо как-то передать вам.

Сворачивая цигарку, Виктор спросил:

— Когда можно зайти?

— Ко мне в мастерскую нельзя.

— Почему?

— Вчера у меня были два ваших офицера. Хотят заказать летние кители. Обещали заглянуть сегодня. Но могут прийти и завтра. Кто их знает? Точно не сказали. Поэтому лучше ко мне не приходи.

— Где же увидимся?

Портной задумался.

Бондарчук оглянулся. Солдаты продолжали полоскать чехлы и, казалось, совсем забыли о своем товарище.

— А что, если встретиться вечером в духане? — спросил Усуб, озабоченно теребя бородку. — Никому и в голову не придет в чем-либо вас заподозрить. Ведь в духан ходят только для того, чтобы выпить и повеселиться.

Виктор заколебался. Не так-то просто солдату вечером отлучиться из казармы, прийти в духан и распивать вино за одним столиком с местными жителями. Кроме того, удастся ли незаметно пронести к себе литературу? Куда ее спрятать на первых порах? Кругом столько глаз!..

Однако размышлять было некогда.

— Хорошо, духан так духан, — сказал он, — назначайте время.

— Вечером, сразу же как стемнеет. Только сам я не могу прийти. Все знают, что портной Усуб за всю свою жизнь не взял в рот ни капли вина. Встретитесь с моим сыном Фарманом.

Мастер похлопал по плечу чернявого юношу. Тот застенчиво улыбнулся, сверкнув ослепительно-белыми зубами.

— Буду ждать вас в маленькой комнатке, — сказал он. — Там обычно мало народу.

Бондарчук сунул в рот цигарку и полез в карман за спичками. Юноша быстро опередил его, вынул коробку, чиркнул спичкой. Виктор прикурил, глубоко затянулся и спросил парня:

— Узнаешь солдата, который только что до меня подходил к вам за табаком?

Отец ответил за сына:

— Конечно, узнает. А что?

— Он придет за бумагами. Только учтите, ему задерживаться нельзя. Не ровен час, нарвете я на патруль.

Юноша понимающе кивнул головой и опять застенчиво улыбнулся.

Виктор хотел было уже повернуть назад, но уста Усуб сказал:

— Фарман придет не один. С ним будет Аршак. Вы, кажется, знакомы? Встречались у меня в мастерской… Моложавый такой армянин, хотя почти весь седой.

— Помню. Ну, всего хорошего. Я пошел…

Виктор зашагал на тот берег.

Речушка Талачай весело мчала свои воды, отливающие багрянцем в лучах солнца, только что вырвавшегося из плена гор. Расшалившиеся волны гнались друг за другом, резвились, как дети, подскакивали, словно хотели взлететь, снова падали и бежали, бежали… Поверхность воды искрилась, будто по ней плавали стайки золотых рыбок.

Солдаты заканчивали стирку.

Бондарчук разыскал Романова и отвел его в сторону.

— Слушай, Григорий, — сказал он, — ты запомнил парня, который сидел со стариком?

Романов удивленно взглянул на товарища.

— Конечно, запомнил. А в чем дело?

В этот момент раздался зычный голос фельдфебеля:

— Становись!

Солдаты засуетились, забегали по берегу, приводя себя в порядок.

— Сегодня вечером, — продолжал Бондарчук, — пойдешь в грузинский духан. Там этот парень передаст тебе литературу" только что привезенную из Тифлиса.

— В духан?

— Да, именно в духан.

Опять раздался голос фельдфебеля:

— Живо, ребята!

— Давай собираться, — шепнул Бондарчук. — В казарме все обсудим.

Они подобрали разбросанные на камнях чехлы и стали сворачивать их.

Вдруг с той стороны, где женщины полоскали белье, донесся отчаянный вопль.

Григорий и Виктор обернулись. По берегу в их сторону бежала, спотыкаясь, закутанная в чадру женщина, а за ней, размахивая палкой, гнался чернобородый мужчина. Его огромный живот переваливался из стороны в сторону, словно бурдюк с сыром. Многие женщины, побросав белье, с криком бежали вслед за преследователем.

— Ах ты, сукина дочь! — орал чернобородый. — Сколько раз тебе говорил, сиди дома! А ты чуть что — мигом норовишь улизнуть!.. И куда пошла! Где столько русских мужчин… Ну, на этот раз не жди от меня пощады!.. Проучу так, что и за порог выйти побоишься!

Босые ноги женщины вязли в теплом мягком песке. Ей трудно было бежать.

В нескольких шагах, от Бондарчука и Романова бородач настиг свою жертву, поймал конец чадры женщины и рванул к себе.

Легкое покрывало, словно парус, взметнулось в воздух и осталось у него в руках. Женщина жалобно вскрикнула, опустилась на песок и, закрыв лицо руками, заплакала.

Бородач занес над ней палку. Однако Виктор бросился вперед и успел схватить чернобородого за руку.

Палка упала на песок.

— Ты что делаешь? Не смей! — Он крепко сжимал руку мужчины.

Тот, выпучив глаза, злобно смотрел на солдата. Борода у мужчины тряслась. Прерывающимся от злости голосом он проговорил на ломаном русском языке:

— Пусти, урус!.. Это мой законный жена… Убежал из дом… Пусти рука!..

Солдат разжал пальцы.

Бородач метнул на Виктора еще один свирепый взгляд и, яростно брызжа слюной, нагнулся над рыдающей женой.

— Вставай, сукина дочь! — схватил он ее за руку и сильно дернул. — Хотела показать русским свою морду?! Да? Ах ты, тварь эдакая! Добилась-таки своего!.. Таких, как ты, надо держать под замком. Чтобы никто не видел твоего лица!..

Женщина подняла голову.

Бондарчук увидел большие, черные, по-детски невинные глаза, смотревшие на всех пугливо и настороженно. У женщины были нежные, бархатистые щеки и красивый пухлый рот. От лица, залитого слезами, веяло молодостью и свежестью.

Виктор так и застыл, пораженный красотой этой юной южанки, О таких красавицах он только читал в восточных сказках, будучи еще мальчишкой: "Глаза — звезды, брови — стрелы, губы — лепестки роз…"

Несколько секунд солдат смотрел на молодую женщину как зачарованный. Затем нагнулся, поднял с песка чадру, накинул ей на голову.

Пестрое покрывало, как крыло большой птицы, опустилось на лицо женщины, спрятав от него навсегда прекрасные печальные глаза. Но на какую-то долю секунды их взгляды встретились, и он прочел в них мольбу и страдание.

Чернобородый опять рванул жену за руку, заставил подняться и потащил за собой.

— Ах ты, бесстыдница! — бранился он. — Показала все-таки русским свое лицо! Ну, погоди же! Ты за все мне теперь ответишь!

Из толпы женщин, которые минуту назад с криками и причитаниями бежали за чернобородым, а сейчас робко стояли в стороне, не смея приблизиться, выступила вперед маленькая старушка и тоненьким голоском пропищала:

— Умоляю тебя, Гаджи Хейри, пощади бедняжку! Она ни в чем не виновата!.. Это мы привели ее к реке!..

Чернобородый что-то проворчал в ответ и ускорил шаг.

Снова послышался грубый окрик фельдфебеля, обращенный к солдатам;

— Слушай мою команду! Подтянись!..

Бондарчук и Романов побежали к своему взводу.

Солдаты двинулись в казармы.

На повороте дороги Виктор оглянулся, но той, которую он хотел увидеть, на берегу уже не было.

Глава седьмая

Когда Григорий Романов переступил порог духана, у него запершило в горле: так здесь было накурено. Сизый табачный дым словно туман окутывал столики, густым облаком свисал с потолка.

Отовсюду неслись пьяные крики. Гул стоял такой, что у солдата с непривычки закружилась голова.

Первое, что Григорию удалось разглядеть, — была буфетная стойка, за которой восседала грузная духанщица.

Посетители были уже порядком навеселе, и на него никто не обратил внимания.

Лавируя между столиками, Григорий пересек зал и попал в небольшую комнату, которая широкой аркой соединялась с еще одной, такой же маленькой.

Тут почти никого не было. Сидела только в углу небольшая компания. Григорий пригляделся, но сына портного в этой компании не увидел.

Он сел за столик справа от двери.

Гул, доносящийся из большого зала, не давал возможности услышать, о чем говорили сидящие в углу.

Григорий достал кисет, скрутил цигарку и еще раз пригляделся к своим соседям: да, он не ошибся, ни один из них не походил на того паренька, который приходил с портным Усубом к берегу Талачая.

"Придется подождать…" — подумал Григорий.

В комнату вошла Роза в красном ситцевом платье, поверх которого был надет белый передник не первой свежести.

Большие карие глаза придавали круглому, миловидному личику девушки немного задумчивое выражение. И это очень ей шло. Черные волнистые волосы выбивались из-под красной косынки, падали на ее маленький лоб и плечи, оттеняя белизну тонкой девичьей шеи.

Роза некоторое время молча смотрела на солдата, потом вздохнула и ласково спросила:

— Что вы хотите? — В ее глазах сверкнула веселая задорная искорка; на губах заиграла приятная улыбка. — Я впервые вижу у нас в духане солдата…

Григорий тоже улыбнулся.

— Неужели?

— Серьезно. Офицеры ваши приходят, а солдат еще ни разу не было. Наверно, вам не разрешают, да?

Григорий молча кивнул головой.

— Вот видите! А сами кутят у нас до полуночи. Напьются, как свиньи, сквернословят, бьют бутылки… Ужас! — Неожиданно Роза весело и звонко рассмеялась. — А вас, значит, не пускают? Не хотят, чтобы солдаты видели офицерские шалости. Как же вы не побоялись прийти?

Григорий усмехнулся.

— Кому приспичит выпить, тот пойдет за водкой хоть на край света! Сам черт ему тогда не страшен…

— А я думаю иначе, молодой человек. Трус всегда трус. Разве голодный заяц кинется на собаку, стерегущую амбар с капустой? Ха-ха-ха… — Роза бросила на солдата озорной взгляд. — Значит, вам водки?

— Нет, кружку пива…

Девушка удивленно пожала плечами, скривила губы и отошла.

Григория поразили ее непринужденный тон и манера держаться. Он никак не ожидал, что обыкновенная трактирная прислужница и, кто знает, может, даже потаскушка, так остра на язык.

"А славная девчонка, — невольно пожалел он ее. — Жаль, пьянчугам прислуживает. Две минуты с ней поговорил, а так расположила к себе! Кто знает… Повстречайся она с хорошим человеком, могла бы стать верным другом на всю жизнь!.."

Григорию вспомнились слова цыганки, которая однажды гадала ему на улице в Одессе: "Не женись на красавице, соколик! Все красивые — беспутные…"

О том же он слышал не раз от товарищей. Может, они были по-своему правы.

Однако сам Григорий считал, что причина безнравственности кроется не в красоте женщины, а в условиях жизни, в среде, которая ее окружает. Он даже как-то сделал попытку поделиться своими мыслями с уличной женщиной, которая подсела к нему на приморском бульваре. Но та в ответ на его откровенность только презрительно рассмеялась и сказала: "Какое тебе дело до моей жизни, сосунок? Или ты всегда так разговариваешь с дамами? Пошел ты подальше со своими проповедями!"

"Да, условия жизни, — вздохнул Григорий, — это штука серьезная. Они могут сбить с пути даже умную женщину".

Из задумчивости его вывела служанка, появившаяся перед столом с кружкой пива в руках.

— А вы поосторожней, молодой человек! Ваши патрули часто сюда заглядывают. И еще хочу вам сказать: меня зовут Розой.

Она приветливо улыбнулась и уже повернулась, чтобы уйти, но Григорий остановил ее и протянул деньги за пиво.

Девушка покачала головой.

— Не надо. Будьте сегодня моим гостем.

— С радостью, но деньги все-таки возьмите.

По лицу девушки скользнула тень недовольства, хотя глаза продолжали улыбаться.

— Спрячьте их в карман, прошу вас. Повторяю: сегодня вы — мой гость!

Григорий не стал настаивать. Роза вышла.

На этот раз поведение служанки, которая так настойчиво добивалась знакомства, показалось Романову несколько странным, даже подозрительным.

В комнату вошли двое. Одного из них Григорий сразу узнал. Это был тот самый чернявый паренек, который сидел с портным на берегу реки.

Юноша тоже узнал солдата.

Двое подошли к столику Григория и, попросив разрешения, сели.

Аршак, сопровождавший юношу, глянул по сторонам, делая вид, будто осматривает комнату, достал из нагрудного кармана пиджака гребешок, причесался и тихо сказал, словно самому себе:

— Сейчас передадим вам под столом бумаги. Две пачки. Суньте их в сапоги, за голенище. Самое надежное место…

Григорий едва заметно кивнул головой и стал потягивать пиво. Затем протянул левую руку под стол, взял бумаги, которые Фарман держал наготове, и спрятал их за голенище.

Опять появилась Роза. Кокетливо взглянув на Григория, она подошла к сидящей в углу компании.

Как раз в этот момент Фарман передавал солдату вторую пачку. Увидев служанку, Григорий отдернул руку.

Листочки рассыпались под столом.

Роза оглянулась на шорох, скосив вниз глаза, однако сделала вид, будто ничего не замечает, и принялась как ни в чем не бывало рассчитываться с клиентами, щелкая костяшками маленьких счетов.

Обернувшись еще через минуту, она увидела, что бумаг под столом уже нет, а солдат что-то прячет себе в сапог.

Рассчитавшись с мужчинами в углу, Роза подошла к столику Григория и, обращаясь к Аршаку, спросила:

— Что прикажете?

— Два пити [11],— ответил Аршак, не задумываясь.

Роза усмехнулась.

— Вы, как местный житель, должны хорошо знать, что по вечерам у нас пити не бывает. Могу принести что-нибудь другое.

Аршак хлопнул себя по лбу и рассмеялся.

— В самом деле! Как это я забыл? — Он весело подмигнул служанке. — Нет, всего, видно, не упомнишь. Конечно, если бы мы каждый вечер здесь сидели, мы бы наизусть знали все ваши порядки. Из мясных блюд я ем только пити. Пошли, Фарман!

Они встали из-за стола и направились к выходу.

Роза проводила их взглядом, затем перевела глаза на солдата, улыбнулась и выпорхнула из комнаты.

Григорий, не желая выходить сразу же вслед за Аршаком и Фарманом, не спеша допил пиво и только тогда поднялся.

На пороге большого зала он носом к носу столкнулся с Розой. Девушка легонько толкнула его рукой в грудь и взволнованно прошептала:

— Стойте! Куда вы? Там патруль. Только что вошли.

Григорий попятился назад. По его побледневшему лицу Роза поняла, что не ошиблась: опасность действительно велика.

"Наверное, все дело в этих листочках, — подумала она. — Иначе бы он так не испугался. Парень не робкого десятка… Видать, бумажки, которые он спрятал за голенище, могут погубить беднягу!"

— Идите за мной, — шепнула девушка, — здесь есть черный ход.

Она метнулась в угол слева от двери, куда свет керосиновой лампы почти не достигал.

Рядом со шкафом находилась маленькая дверца, которую можно было заметить только из противоположного конца комнаты.

Григорий кинулся следом за Розой. Мимоходом он бросил взгляд в большой зал и увидел поручика Варламова, а с ним еще двух солдат, которые ходили между столиками.

Закрыв за собой дверцу, Григорий очутился в кромешной тьме. В двух шагах от него Роза, стуча каблучками, поднималась по невидимой скрипучей лестнице.

Немного погодя он услыхал ее голос:

— Подождите. Сейчас я вам посвечу.

Чиркнула спичка.

Григорий увидел узенькую деревянную лесенку на ветхих подпорках. На верхней ступеньке стояла Роза. По низкому прогнившему потолку тянулась уродливая подрагивающая тень ее головы. Мрачный зловонный коридор походил на могильный склеп.

— Идите сюда! — сказала девушка.

Он стал осторожно подниматься. Ему показалось, что шаткая лестница вот-вот сломается и он рухнет вниз.

От спертого воздуха защекотало в носу, запершило в горле. Григорий зажал рот рукой и едва удержался, чтобы не чихнуть.

Роза ввела его в полутемную комнатушку с единственным окном, выходящим во двор.

На стене над старенькой железной кроватью, покрытой желтым одеялом, были в беспорядке расклеены открытки с изображениями полуголых женщин в самых различных позах. У дверей на покосившейся табуретке стоял цинковый таз. В него из маленького умывальника звонко капала вода.

Роза подошла к окну и задернула занавеску. Затем обернулась к Григорию.

— Это моя комната. Здесь вы в безопасности. Ваши патрули суют нос даже на кухню, но сюда они не придут. Хотите — оставайтесь здесь, хотите — я вас провожу. Только сначала приведите себя в порядок. Это не лишнее… — Она кивнула на сапоги. — У вас портянка выглядывает из-за голенища.

Григорий посмотрел на ноги и почувствовал, как кровь приливает к его лицу. Он сунул руку в сапог и поглубже спрятал листки.

От Розы не укрылось его смущение.

— Не стоит стесняться… — улыбнулась она. — Такое может со всяким случиться. Да и с солдата спросу мало. Кто за ним смотрит? Ну, так вы остаетесь?

— Нет, нет, я пойду, — торопливо ответил Григорий. — Мне нельзя задерживаться. Куда идти, покажите.

— Что ж, дело ваше. Можете идти, можете оставаться. И вообще можете приходить в любой день, когда вздумаете. Вот сюда, через эту дверь…

Она взяла Григория за руку, ввела в маленькие сени, отодвинула засов и повторила:

— Вот через эту дверь. Пройдете двор и очутитесь прямо на улице.

Григорий протянул девушке руку.

— Спасибо за все. До свидания.

Неожиданно Роза подалась вперед и чмокнула солдата в щеку.

Григорий опешил.

— Что это значит?

— А вы как думали? Разве от таких, как я, уходят ни с чем? К другому я, видно, вас не располагаю, так пусть хоть это будет памятью обо мне. Хорошо? По-моему, для молодого человека лучшего подарка, чем поцелуй, не сыщешь. Ну, ступайте. Я вас больше не задерживаю.

Нервы у Григория были напряжены до предела. Столько впечатлений за этот день! Ему казалось, что он попал в какой-то неведомый ему мир, полный неожиданностей и риска.

Выйдя из сеней, он пересек двор и выбрался в безлюдный переулок.

"Теперь бы только проскочить мимо часового!" — подумал он, ускоряя шаги.

Роза вернулась в духан. Патруля там уже не было.

Поручик Варламов остался с носом.

Чтобы избежать встречи с караульным, расхаживающим у ворот, Григорий направился в соседний двор, перелез через плетень и очутился в темном дворе того дома, где разместилась их рота.

Часовой не обратил внимания на лай соседского пса, которого спугнул Григорий, и продолжал спокойно расхаживать по двору.

Григорий сидел на корточках за кустом розы, прижавшись спиной к плетню.

Скоро собака успокоилась и перестала ворчать. В наступившей тишине отчетливо были слышны шаги часового. Улучив момент, когда он вышел за ворота. Григорий выскочил из-за куста и кинулся к дверям.

В сенях он услышал смех, грубые солдатские голоса. Кто-то пел протяжную русскую песню. В полуоткрытую дверь была видна часть комнаты. Человек шесть солдат при свете керосиновой лампы резались в карты.

Григорий, чтобы никто не догадался, что он пришел с улицы, снял с себя пояс и сунул его в карман, расстегнул ворот рубахи и тогда уже шагнул через порог.

На койке, рядом с играющими в карты, сгорбившись, сидел Погребнюк и читал полученное днем письмо. Всякий раз, дойдя до конца, он некоторое время задумчиво смотрел перед собой, потом снова принимался перечитывать письмо.

У окна на скамейке сидел солдат Демешко, пользующийся в роте славой шутника и балагура. Он что-то строгал перочинным ножом, напевая вполголоса. Его прямые светлые волосы свесились вниз, закрывая половину лица.

Бондарчук лежал на кровати, заложив руки за голову. Увидев на пороге товарища, он рывком поднялся и сел.

Романов чуть заметно кивнул ему.

Виктор облегченно вздохнул и снова откинулся на подушку.

Играющие в карты даже не обратили внимания на вошедшего. Только Демешко, оборвав на мгновение песню, вскинул голову и притворно сердито посмотрел на него из-под широких косматых бровей.

"Кажется, Демешко в курсе дела", — усмехнулся Григорий.

Он, не раздеваясь, повалился на свою кровать, все еще находясь под впечатлением только что пережитого.

Ему вспомнился весь разговор с Розой, ее поцелуй в сенях. Он не сомневался, что девушка эта легкого поведения, и все-таки не мог думать о ней плохо. Ведь ока спасла его от патруля! И потом, какое у нее хорошее лицо!

"Можете приходить в любой день, когда вздумается.." Как это следует понимать? "Дурак! — выругал себя в душе Григорий. — Зачем такая девчонка может зазывать мужчину? Да, но ведь она не выдала меня Варламову!.."

Из задумчивости Григория вывел Погребнюк. Поднявшись с кровати, он с силой хлопнул кулаком по столу.

Большая жестяная кружка, стоявшая с краю, упала и с грохотом покатилась по полу.

Все, кто был в комнате, обернулись и удивленно посмотрели на Погребнюка.

По щекам у солдата катились слезы. Скомканное письмо валялось под кроватью.

Демешко грубо рассмеялся.

— Ну, студент, что еще случилось? Приберег бы свои слезинки — пригодятся поплакать на могилке троюродной бабушки! Чего доброго, не хватит этой соленой водицы, то-то убиваться будешь! — Он покачал головой и глубоко вздохнул. — К черту всякую любовь! От нее только боль да страдания.

Демешко махнул рукой, отвернулся и снова затянул свою песню.

— Условились пожениться после окончания университета, — сказал Погребнюк сдавленным голосом, ник кому не обращаясь. — И вот она пишет, что уже окончила… А я…

Эх!..

Песня смолкла. Демешко обернулся и пристально посмотрел солдату в лицо.

— А ты почему недоучился?

— Дернула меня нелегкая принять участие в студенческой забастовке. На втором курсе… Несколько человек арестовали, в том числе и меня. Исключили из университета, готом забрали в армию. Попал во флот. Как она бежала за вагоном!.. И вот я…

Погребнюк не договорил. Плечи у него начали вздрагивать, он упал на кровать лицом в подушку и разрыдался.

— Эх ты, студент! — бросил Демешко, но на этот раз голос у него был грустный, как песня, которую он только что пел.

За окном чернела ночь.

Солдаты за столом, что стоял у дверей, продолжали резаться в карты, словно сговорились играть до утра. Шум не смолкал ни на минуту.

Виктор поднялся и подсел к Григорию.

— Где они? — спросил он тихо.

— У меня в сапогах.

На широкий лоб Виктора набежали морщинки.

Угадав мысли товарища, Григорий протянул руку и слегка сжал его пальцы.

— Не волнуйся. Я разуюсь в сенях и пронесу их сюда под ремнем. А завтра спрячем в тайник.

— Хорошо. Только не мешкай. Не забудь также передать Дружину и Сырожкину, что в следующую пятницу после обеда встречаемся на старой мельнице.

Бондарчук разделся и лёг.

Григорий встал, вышел в сени и скоро вернулся, держа сапоги в руках. Но не успел он лечь, как в комнату влетел усталый фельдфебель и набросился на играющих в карты.

— Вы что, сукины дети, отбоя не слышали? Живо по койкам!

Через минуту керосиновая лампа погасла. Все улеглись.

"Еще немного, и усатый черт накрыл бы меня в сенях! — подумал Григорий, поворачиваясь на бок. — Везет мне сегодня. Второй раз пофартило. Видать, под счастливой звездой родился".

Он так и уснул с улыбкой на губах.

Глава восьмая

В городе можно было часто встретить высокую, статную женщину, одетую с головы до ног в черное.

Все жители Закатал от мала до велика знали ее.

А в верхних кварталах, в районе, расположенном между женской школой и источником, каждому была известна и причина ее многолетнего траура.

Муж этой женщины Ордухан умер на чужбине в далекой Якутии, в краю, названия которого многие даже не слышали. Но где он похоронен, в могилу ли зарыт, — этого никто сказать не мог.

Ордухан был одним из самых уважаемых интеллигентных людей в Закаталах.

Окончив медицинский факультет Киевского университета, он вернулся на родину и начал работать врачом. В Тифлисе у него было много друзей-коллег, с некоторыми из которых он учился в Киеве.

Раз в месяц Ордухан либо сам ездил в Тифлис, либо товарищи из Тифлиса приезжали к нему в Закаталы. Многие интеллигенты городка завидовали такой крепкой другое.

Из Киева Ордухан приехал холостяком и спустя год женился на молоденькой учительнице русского языка в женской школе. Девушку звали Лалезар.

Детей у них не было.

Скоро слава об искусном враче Ордухане разнеслась далеко за пределами Закатал. В Тифлисе, Гендже, Нухе, Кахи и некоторых других грузинских и азербайджанских городах и селах хорошо знали Ордухана — отличного врача и общительного человека.

Не было случая, чтобы больной бедняк, пришедший в его дом за помощью, получил отказ.

Ордухан был не только образованным, начитанным человеком. Говорили, будто однажды в Киеве его арестовала полиция, заподозрив в неблагонадежности, но вскоре выпустила за недостатком улик.

Внешне спокойный и выдержанный, Ордухан всем внушлал доверие и симпатию. Никому и в голову не приходило, что этот человек вел бесстрашную, мужественную, тайную борьбу с царским правительством.

Но вот однажды по городу пронесся слух, будто ночью из Тифлиса прибыли три конных жандарма, сковали доктору цепями руки и увезли.

Все были поражены этим таинственным арестом.

Видные богачи города сначала рассердились, узнав, что с тюрьму брошен такой тихий, благородный человек, не сделавший никому зла.

Но вскоре все выяснилось. До Закатал дошла весть об открытом судебном процессе в Тифлисе. Врач Ордухан оказался ярым врагом самодержавия. Вместе со своими тифлисскими товарищами он долгое время вел подпольную революционную борьбу против царя и самодержавного режима. На процессе было выявлено, что врачебная деятельность подсудимых в городах и деревнях была только ширмой, прикрытием, а в действительности они сеяли смуту среди людей, подбивали их выступать против правительства.

Заговорщиков сослали в Сибирь.

Долго от Ордухана не было ни слуху ни духу. Все думали, его уже нет в живых.

И вот неожиданно Лалезар-ханум получила от мужа письмо. Какова была радость ее и всех друзей Ордухана, когда они узнали, что он жив и здоров.

Но недолго пришлось им радоваться. Через полгода пришло второе письмо, написанное уже не рукой Ордухана. Неизвестный друг извещал Лалезар-ханум, что муж ее замерз в степи во время внезапно налетевшего бурана.

Но в какой степи? Где его могила? Для всех, в том числе и для овдовевшей Лалезар, это навсегда осталось тайной.

В то время Лалезар едва минуло двадцать пять лет.

Двадцать пять лет! В жизни каждой женщины этот возраст принято считать весной. И вот в эту-то золотую пору цветения Лалезар-ханум, одна из красивейших женщин Закатал, сама погребла свою молодость под черным трауром. В глазах Лалезар-ханум отныне навсегда поселилась неизбывная печаль. Она начала сторониться людей, сделалась замкнутой, необщительной, нигде не бывала. Дорога от тихого домика у церковной площади до женской школы и обратно стала единственным местом ее прогулок.

Многие молодые люди из именитых семей города втайне сохли по красивой вдове, но открыться ей, признаться в своих чувствах не смели.

Бежали дни.

Отшельнический образ жизни превратил Лалезар-ханум в глазах одних в странное, загадочное существо, другие же относились к ней с предубеждением и даже враждебно. А немало было и таких, которые страдали и мучились по ней, снедаемые неразделенной страстью.

Уже давно никто не переступал порога ее уединенного жилища.

Но вот однажды вечером, недели за две до прибытия в город Особого Лебединского батальона, в ворота ее дома тихо постучали.

Глухой звук, похожий на всплеск воды в горном озере, в которое свалился вдруг обломок скалы, пронесся по двору, проник в дом и там заглох в его стенах.

Сердце у Лалезар-ханум забилось, как птица, пойманная в силок.

Женщина подошла к окну. Прислушалась.

Во дворе, залитом лунным светом, и на мощенной камнем безлюдной улочке, куда выходили низенькие ворота дома, закрытые наполовину ветвями развесистых яблонь, царила мертвая тишина. Казалось, сорви с дерева листок, и будет слышно, как он упадет на землю.

Лалезар-ханум решила, что стук в ворота ей просто почудился.

Но в этот момент стук повторился.

Нет, это не было галлюцинацией. Она отчетливо слышала: кто-то легонько стучал ладонью в ворота.

Хозяйка дома вышла на веранду, медленно спустилась по лестнице и прошла под благоухающими деревьями к воротам.

В конце садовой дорожки она остановилась и спросила:

— Кто там?

— Откройте, муаллимэ [12], это я, Наджиба, — послышался за воротами детский голосок.

— Наджиба? — удивилась Лалезар-ханум. — Зачем ты пришла одна в такой поздний час?

— Я не одна, муаллимэ, — сказала девочка, понизив голос и растягивая слова.

Лалезар-ханум догадалась, что она говорит, прильнув губами к щели в воротах.

Хозяйка отодвинула деревянный засов. Калитка со скрипом отворилась, и она увидела свою маленькую ученицу. Девочка несколько раз оглянулась, кивнув кому-то головой, и скользнула в ворота. Следом за ней во двор вошел среднего роста человек в архалуке и сапогах. Свет луны падал ему прямо в лицо.

Лалезар-ханум показалось, что она видит незнакомца впервые.

— Это мой дядя, муаллимэ, — тихо сказала Наджиба. — У него к вам дело.

Незнакомец подошел к учительнице.

— Извините, Лалезар-ханум, что беспокою в столь неурочное время, — сказал он. — Иного выхода у меня не было. Мне казалось, прийти к вам днем — не совсем удобно. Нельзя ли с вами поговорить? Я вас долго не задержу.

Лалезар-ханум скрепя сердце пригласила гостей в дом.

При свете керосиновой лампы она отчетливо разглядела лицо мужчины и узнала его: это был городской кузнец Бахрам.

"Какое у него может быть ко мне дело? — подумала Лалезар. — Или он хочет поговорить со мной о племяннице?"

Бахраму было трудно сразу начать разговор. Собираясь с мыслями, он осмотрелся.

Дверь в соседнюю комнату была распахнула настежь. В полумраке ему был виден только массивный книжный шкаф, на котором, величественно распластав крылья, стояло чучело орла.

В столовой, где они сидели, царил идеальный порядок.

По-видимому, эта комната была больше по размерам, чем смежная. В простенке между двумя окнами, выходящими во двор, висел портрет доктора Ордухана, окаймленный черным крепом.

Бахрам хорошо знал этого приветливого человека с большими добрыми глазами, с тонкими, закрученными кверху усиками, который всегда первый раскланивался со своими знакомыми на улице и на базаре. А их у него был — весь город! Однажды Бахрам даже пригласил этого доктора к своей больной матери.

Никто и не подозревал, что этот скромный, тихий врач с грустным, озабоченным лицом — активный революционер.

Бахрам часто думал о докторе Ордухане. Ему было досадно, что он не познакомился с ним ближе при жизни, не узнал его мыслей и убеждений.

"Был бы доктор Ордухан в нашей организации, — часто говорил он товарищам, — мы берегли бы его как зеницу ока, и никакая сила не смогла бы вырвать его из наших рядов".

Большевики-подпольщики Закатал знали, что Ордухан и его тифлисские друзья действовали в одиночку, неосторожно, рискованно. Потому-то они так скоро и попали в лапы царской охранки.

Вопрос Лалезар-ханум отвлек Бахрама от мыслей о днях прошлых.

— Итак, что же вы собирались мне сказать? Прошу вас…

Бахрам провел рукой по столу, покрытому бархатной скатертью с длинными кистями. Он знал, что перед ним самая образованная женщина в городе, поэтому, готовясь произнести первую фразу, несколько раз повторил ее в уме.

— Лалезар-ханум, — начал Бахрам, не поднимая головы, — вам, конечно, известно, что большинство рабочих табачной фабрики Гаджи Хейри — люди неграмотные. У нас же есть для них кое-какие книги, листовки. Однако все они на русском языке, которого рабочие не знают…

— Но ведь вы не работаете на фабрике Гаджи Хейри, — прервала Лалезар-ханум гостя.

— Верно. Я — кузнец, стучу молотком в своей кузнице. Но у Гаджи Хейри работают мои товарищи. О них-то я и забочусь. Сам я более или менее владею русским языком. Подучился, когда был в Баку. Так вот. Мы хотим попросить вас перевести на азербайджанский язык с русского то, что написано в этих книгах и листовках. Нам надо донести до рабочих смысл этой литературы. Кроме вас, мы не можем ни на кого положиться. Городским чиновникам доверять нельзя. Они — народ ненадежный… Вы меня поняли, Лалезар-ханум?

Лалезар-ханум хорошо поняла, что молодой кузнец предлагает ей взяться за дело, которое не может быть доверено каждому и должно "соблюдаться в тайне". Она насторожилась. Все это показалось учительнице очень подозрительным: почти незнакомый человек является ночью в ее дом и делает весьма странное предложение.

"Может быть, пристав опять взялся за меня? — промелькнуло у нее в голове. — Решил испытать? Идет на провокацию?.. Но, с другой стороны, если я не ошибаюсь, передо мной тот самый кузнец Бахрам, брат которого Улухан не раз сидел в бакинской тюрьме за революционную деятельность. — Она напрягла память, стараясь вспомнить, что ей рассказывал муж о рабочем бакинских нефтепромыслов Улухане. — Нет, пристав не рискнул бы вербовать брата революционера. Такой человек вряд ли станет провокатором".

Честное лицо собеседника, его скромная манера держаться вроде бы подтверждали эту мысль Лалезар. Однако она решила быть с гостем исключительно осторожной.

— Как я поняла, вы предлагаете мне переводить на азербайджанский язык запрещенную литературу? Нет, молодой человек, вы затеяли опасную игру. Я не хочу принимать в ней участие. Я не согласна.

Бахрам помрачнел. Он не ожидал такого ответа от вдовы Ордухана.

Яркий свет керосиновой лампы, подвешенной к потолку, падал учительнице на лицо. Под глазами у нее залегли синеватые тени, отчего сами глаза казались еще больше и печальнее.

Бахрам заметил, что ноздри у его собеседницы нервно раздуваются, а губы чуть подрагивают. Он понял: женщина волнуется.

"Может быть, я переборщил, — подумал он. — Нельзя было так сразу… Кажется, я испугал ее".

— Уверяю вас, в наших брошюрах нет ничего страшного, — попытался Бахрам исправить положение. — Вы сами увидите. То, о чем там говорится, и вы, и все мы слышим и читаем ежедневно.

Лалезар-ханум грустно улыбнулась.

— Хорошо, будем говорить откровенно, — сказала она, сама удивляясь своей решительности. — Я боюсь не за себя. Не думайте, что мне дорога моя жизнь. Я боюсь за тех, кто может навлечь на себя беду, общаясь с женщиной, муж которой умер в политической ссылке. Лично мне, вы понимаете, нечего терять. Но я не хочу подводить вас. Уверена, пристав Кукиев ни на минуту не выпускает меня из поля зрения.

Глаза у Бахрама весело заискрились.

— За нас не бойтесь, Лалезар-ханум! Нам тоже, как говорится, нечего терять, кроме своих цепей. Что может быть хуже нашего теперешнего положения? С крестьян дерут три шкуры, рабочий с утра до вечера гнет спину и все же не может заработать семье на хлеб. Так чего же нам бояться? Конечно, работать надо умело, осторожно. Так, как учит наша партия. Если мы из-за легкомыслия будем терять одного борца за другим, кто же тогда завершит начатое нами дело? Бесстрашие, но в то же время осторожность! Вот наш девиз.

В этот момент крошечная дверца старинных часов, висящих на стене, распахнулась и маленькая деревянная птичка прокуковала десять раз. Наджиба удивленно обернулась и, увидев кукушку, восторженно захлопала в ладоши.

Бахрам взглянул на племянницу.

— Успокойся.

Лалезар-ханум продолжала сидеть в задумчивой позе. Ни бой часов, ни шумный восторг девочки не помешали ходу ее мыслей.

Она никак не могла принять окончательного решения. С одной стороны, учительница немного опасалась этого ночного гостя, хотя какое-то внутреннее чувство подсказывало ей, что он безупречно честен. С другой стороны, она действительно была уверена, что может навлечь беду на тех, кто обращается к ней за помощью. Всматриваясь в волевое лицо своего собеседника, она неожиданно с тайной гордостью подумала: "Нет, никакая сила не заставит этого молодого парня свернуть с избранного им пути. Кто знает, может быть, он в один прекрасный день пойдет в Сибирь той же дорогой, по которой погнали моего Ордухана! Звон кандалов… Серые арестантские рубища… Бесконечный, унылый, оледеневший на морозе тракт… Вот его завтрашний удел! А он, не страшась всего этого, готов хоть сегодня кинуться в огонь!"

Бахрам по-своему истолковал молчание хозяйки.

"Ясно, боится", — решил он и тяжело поднялся с места.

— С вашего позволения, мы пойдем. Всего хорошего, учительница. Простите за беспокойство. Спокойной ночи.

Он взял племянницу за руку и направился к двери.

— Стойте! — раздалось вдруг в эту минуту за его спиной.

Рука Бахрама уже лежала на ручке двери. Он обернулся.

— Слушаю вас.

Лалезар-ханум стояла у стола, красивая, строгая, спокойная.

— Почему же вы не оставляете мне свои бумаги? Те, что надо переводить?

Наступила пауза.

Несколько секунд Бахрам колебался, но спокойная решимость, прозвучавшая в голосе женщины, взяла верх над его сомнениями.

Он кивнул головой Наджибе. Та быстро расстегнула ворот шерстяной кофты, надетой поверх пестрого ситцевого платья, вынула из-за пазухи небольшую пачку бумаг, перевязанную шпагатом, и протянула дяде.

Бахрам положил листовки и брошюры на бархатную скатерть и вернулся к двери.

Лалезар взяла пакет со стола, подошла к комоду, стоящему под портретом мужа, отодвинула нижний ящик и спрятала литературу в глубине его, среди белья.

— До свидания, Лалезар-ханум! — сказал Бахрам с порога. Теплая волна захлестнула его сердце.

Проводив гостей, Лалезар-ханум вернулась в комнату, достала из комода одну из брошюр, прикрутила фитиль лампы и принялась внимательно читать.

Брошюра призывала угнетенных, обманутых людей сражаться за свободу, разбить цени рабства, стать хозяевами своей судьбы. Кое-что из прочитанного было ей хорошо знакомо. Покойный муж часто рассказывал Лалезар-ханум волшебную сказку о том времени, когда жизнь на земле станет удивительной и прекрасной.

Ей вспомнилось, как она не раз плакала, умоляя мужа порвать с тифлисскими друзьями, как он однажды, вытирая платком слезы на ее глазах, сказал:

"Жизнь моя Лалезар! Поверь, самое большое счастье для меня — это увидеть людей счастливыми и свободными. Ради этого я готов пойти на любые пытки и страдания. Борьба не обходится без жертв. Может случиться, и я сложу голову на этом пути. Но страха нет в моем сердце. Если сегодня я погибну, другие продолжат мое дело. Лишь бы только не погас факел освободительной борьбы. Рано или поздно люди донесут его до конечной цели!"

Да, Ордухан был прав! Вот его уже нет, но другие люди продолжают начатое им дело. И кто? Могла ли Лалезар предполагать? Простой кузнец, малограмотные рабочие табачной фабрики…

Да, она ошиблась, думая, что смерть мужа означает конец всему. Не преследования пристава, а именно это ее заблуждение, ее растерянность и одиночество, поселившиеся в доме после кончины Ордухана, послужили причиной того, что она не искала связей с людьми, близкими по духу ее мужу.

До глубокой ночи переводила Лалезар-ханум на родной язык принесенные Бахрамом брошюры. Ровные, крупно написанные буквы, нанизываясь одна на другую, вырастали в слова, затем в строчки, в страницы…

Проснувшись утром, чтобы идти в школу, она испытывала такое ощущение, будто родилась заново. Жизнь опять стала прекрасной, полной глубокого смысла. Черное траурное покрывало одиночества, отгораживающее ее от людей, было разорвано в клочья, и она, как узник, вырвавшийся на волю из мрачной темницы, с жадностью вдыхал свежий воздух.

Прошло несколько дней.

Они опять встретились с Бахрамом. Кузнец сообщил ей, что рабочие табачной фабрики Гаджи Хейри читают ее листочки и у них открываются глаза на жизнь. Листовки переписываются и размножаются.

Внешне Лалезар оставалась спокойной, но сердце у нее взволнованно и сладко билось. "Жаль, что ты никогда не узнаешь об этом, Ордухан!"

С прибытием в город Особого Лебединского батальона Лалезар-ханум стала часто задумываться над судьбами матросов-штрафников и по крупицам собирала все, что можно было узнать об их жизни.

Глава девятая

Высоко на обрыве, у старой водяной мельницы, сидел солдат и играл на гармошке. Унылая русская песня разносилась по берегу, заглушая шум быстрой кавказской реки.

Почерневшее от времени и воды деревянное колесо стояло неподвижно. По пятницам мельница не работала. Но народу возле нее собралось сегодня порядком. Это была первая сходка, организованная Бондарчуком и Бахрамом, в которой принимали участие и солдаты-партийцы, и члены местной организации социал-демократов. Решили сообща прочесть только что присланную из Тифлиса марксистскую литературу.

Гармонист, сидевший на обрыве, получил задание: предупредить собравшихся в случае появления какой-либо опасности. Грустная старинная мелодия никак не вязалась с решительными энергичными словами, произносимыми в этот час на старой мельнице. Но все знали: пока звучит гармонь, можно ничего не бояться и спокойно вести разговор.

Прошло больше часа. И вот песня вдруг оборвалась.

Бондарчук, читавший брошюру, умолк и тревожно посмотрел на Бахрама. Все прильнули к щелям в ветхой дощатой стене.

У Виктора похолодело сердце: на обрыве рядом с гармонистом стоял городовой.

— Надо уходить, — шепнул он товарищам.

— Верно, — поддержал его Демешка. — Выследили" сволочи?

Дружин сжал кулаки:

— Проклятая мышеловка! Ничего не поделаешь. Айда в заросли, ребята!

— Погодите, — сказал Бахрам, не отрывая глаз от щели. — Видите, городовой без оружия? Не верится, что он пришел по наши души. По-моему, просто проходил мимо. Предлагаю подождать.

Большинство поддержало Бахрама.

С обрыва долетел разговор, происходивший между городовым и гармонистом.

— Ты чего замолчал, братец? Продолжай… — сказал городовой. — Эх, задушевно играешь! Я тебя во-он где услышал! Хотя и не по пути, решил крюк сделать. Боялся, уйдешь.

Пальцы солдата опять забегали по пуговкам гармони. Он заиграл старую матросскую песню и начал тихо себе подпевать.

Это была песня о могиле безвременно погибшего матроса, который был погребен не в море, а на берегу, на высокой горе, под тремя соснами.

Хорошо виден издали белый надгробный камень. Мимо, разрезая волны, идут корабли. Душа моряка томится. Она хочет, чтобы море, разбушевавшись, захлестнуло могилу и унесло ее с собой, чтобы ветер кружил и раскачивал ее по водяным горам, как челнок, чтобы волны играли о нею. Но спокойно море. Чуть колышется зеркальная гладь. А начнет волноваться — все равно не доберется до могилы. И душа моряка тоскует. Страшно ей одиночества Печально смотрит она на море, на проходящие мимо корабли.

Городовой опустился на камень рядом с гармонистом, снял с головы шапку, положил на колени, да так и застыл, словно зачарованный.

Когда солдат умолк, он глубоко вздохнул и покачал головой.

— Вижу, братец, горе у тебя. Чувствую сердцем. Только обиженному судьбой дано так петь. Э-э-эх!

Гармонист помолчал, украдкой поглядывая в сторону мельницы, затем сказал:

— Да и тебя, братишка, мне кажется, гложет какая-то печаль.

— Гложет, братец, гложет. Давно я не слыхал такой хорошей, сердечной песни!..

Городовой умолк. На глаза его навернулись слезы.

Гармонист улыбнулся.

— Какое же у тебя горе? Что случилось?

Городовой вытащил из кармана огромный, под стать его богатырскому росту, платок и шумно высморкался.

— Покойницу Марфу вспомнил, братец… Жену свою.

— Давно умерла?

— Еще могила не заросла травой. Хоть бы своей смертью умерла… Я бы так не убивался. Сам же, вот этой рукой вабил ее до смерти. Я — подлец!.. Как бедняжка меня умоляла! Пожалей, говорит, пьян ты, отпусти меня… Куда там?.. Разве остановишь? Страшен я во хмелю, братец! Так и скончалась голубушка, царство ей небесное! Грех на моей душе. Ох, тяжкий грех! Гореть мне на том свете в геенне огненной!

Городовой всхлипнул и снова высморкался.

Потом поднялся, нахлобучил на голову шапку, распрощался с гармонистом и пошел к городу.

Едва он скрылся с глаз, солдат повернулся лицом к реке и потянулся, зевая во весь рот.

С мельницы кто-то насмешливо крикнул:

— Полегче, Анатолий, нас проглотишь! Погоди, сейчас мы тебя разбудим.

Гармонист узнал голос Демешко и догадался, что сходка окончилась. Он сбросил с плеча ремень, положил гармонь на траву и лёг рядом, закрыв фуражкой глаза от солнца.

Но тут опять раздался голос Демешко, на сей раз совсем рядом:

— Да ведь ты заставил городового прослезиться!

Анатолий сдвинул фуражку с глаз и увидел солдатские сапоги.

Демешко стоял над ним.

— Чего разлегся? Вставай! — Он легонько толкнул товарища в бок. — Расстроил полицейского, спровадил его отсюда, а теперь решил вздремнуть? Ну и хитрец!..

— Отвяжись, Степан! — сказал Анатолий, не поднимая с лица фуражки. — Дай отдохнуть малость.

К счастью гармониста, в этот момент послышался голос Бондарчука:

— Степан, пусть книга будет пока у тебя.

Он протянул Демешко сложенную вдвое брошюру.

— Нет, нет, — замотал головой Демешко, — я на плохом счету у начальства. Пусть Дружин спрячет. На него никто не подумает, он у нас святым слывет. Скоро молиться будем на него.

Дружин не стал возражать, взял брошюру и сунул ее за голенище.

Бахрам и Аршак объяснили солдатам, как кратчайшим путем, через сады, пройти к казармам, а сами с товарищами двинулись к городу той же дорогой, по которой недавно ушел верзила городовой.

После вечерней проверки офицеры батальона по приказу Добровольского собрались в его приемной. Среди них был и капитан Смирнов. Последнюю неделю ему сильно поздоровилось. Он, как всегда, был бледен, ввалившиеся глаза лихорадочно блестели. Уже несколько дней он не следил за своими тоненькими усиками, не помадил их, не подкручизал, и сейчас они уныло свисали вниз.

Смирнов стоял в стороне, не принимая участия в оживленной беседе офицеров и рассеянно слушая их болтовню.

"Господи, как им это не надоест?! Каждый день одно и то же! — думал капитан. — Хорошо бы сейчас домой! Приказал бы Василию сварить крепкий кофе, выпил бы и завалился в постель!.."

Шло время, а подполковник все не вызывал. По словам адъютанта, он был занят составлением срочного ответа на депешу, полученную из Петербурга.

Наконец из кабинета вышел курьер, прибывший после полудня из Тифлиса, попрощался с офицерами и выбежал на улицу.

Офицеры, ожидая, что их вот-вот пригласят к командиру, начали спешно приводить себя в порядок, оправлять мундиры, причесываться.

Но получилось не так, как они думали. Вместо того чтобы вызвать к себе офицеров, подполковник сам вышел к ним.

— Господа офицеры! — сказал он. — Я хочу сию минуту произвести проверку солдатских казарм. Прошу сопровождать меня.

Повинуясь приказанию командира, офицеры двинулись за ним следом.

Добровольский начал проверку с казарм, расположенных в крепости. Он, как всегда, был груб и жесток, ко всему придирался, кричал, выходил из себя, нагонял страх на подчиненных.

Улучив момент, капитан Гассэ кивком головы дал понять своему денщику, чтобы тот мчался в город и предупредил взводных. Благодаря этому, когда Добровольский появился в казармах восьмой роты, там царили идеальная чистота и порядок.

Расторопный капитан был удостоен благосклонной улыбки командира батальона.

Весть о неожиданном визите Добровольского, хоть и поздно, долетела и до солдат седьмой роты. Они кинулись наводить в казармах порядок.

Дружин был ни жив ни мертв. Он думал о брошюре, которую еще днем спрятал у себя в сапоге.

Но командир батальона в сопровождении офицеров уже появился на пороге их казармы.

— Взвод, смирно! — раздался голос фельдфебеля.

Солдаты замерли у своих кроватей. Фельдфебель отрапортовал. Началась проверка.

Бледное, восковое лицо капитана Смирнова, стоявшего у двери, еще больше пожелтело. Он словно наперед был уверен, что Добровольский непременно к чему-нибудь придерется и распечет его.

В казарме второго взвода командира батальона разгневало только то, что у одного из солдат под подушкой был найден старый переводной французский роман.

Смирнова это не особенно взволновало, так как он знал, что чтение романов армейским уставом не запрещено. Но у подполковника, когда он увидел книгу, глаза налились кровью. Он разорвал ее пополам, швырнул на пол и начал топтать сапогами. Затем гневно посмотрел на командира роты и процедил:

— Гос-по-дин ка-пи-тан! Да будет вам известно, солдатам батальона чтение запрещено! Книга для солдата — яд! Или вы этого не знаете?

— Знаю, господин подполковник.

— Знаете, но, видно, плохо! Вы должны зарубить это у себя на носу, господин капитан! Понятно?

И, круто повернувшись, Добровольский двинулся к выходу.

У двери он заметил ведро с водой, вид которого ему почему-то не понравился. Он пнул его ногой. Ведро с грохотом перевернулось, вода разлилась на полу, забрызгав черные лакированные сапоги подполковника.

Добровольский еще больше обозлился. Досталось даже адъютанту, который кинулся вытирать ему ноги.

И все же Смирнов считал, что проверка прошла удачно. Он боялся худшего.

Но если кто действительно чувствовал себя на седьмом небе, тая это солдат Дружин. Когда до второго взвода долетела весть о внезапном налете Добровольского, солдат подумал, что кто-то донес командиру батальона о спрятанной у него в сапоге запрещенной брошюре и тот пришел специально с намерением накрыть его с поличным. Конечно, Дружин был бесконечно рад тому, что Добровольского в казарме уже нет и все обошлось благополучно.

До самого отбоя в казармах только и говорили, что 6 неожиданной проверке. В эту ночь многие уснули не сразу.

Далеко за полночь солдат, лежавший рядом с Сырожкиным, услыхал, как его сосед заворочался в кровати и глубоко завздыхал.

— Что с тобой, Сергей? — шепотом спросил он. — Чего ворочаешься? Али не спится?

— Нутро горит. Пить хочется… — ответил Сырожкин.

— Тьфу, дурачина! Встань да напейся.

— Ведро-то пустое. Не видел разве, как командир саданул?

— Сходи к часовому. Попроси у него.

— Дело говоришь.

Сырожкин, как был в нижнем белье, накинул на плечи шинель и вышел во двор…

Когда он вернулся, сосед по койке опять открыл глаза и спросил:

— Напился?

— Напился, братец. Чуть не помер от жажды.

— А чего так долго ходил?

— Искал…

— Ну, с богом, спи спокойно.

Сырожкин лёг. Поворочался с боку на бок, устраиваясь поудобнее на соломенном матрасе, затем свернулся клубком, как еж, и закрыл глаза.

Кто-то из солдат в противоположном углу быстро-быстро забормотал во сне, потом что-то выкрикнул.

"Небось приснилось, что стал офицером, — злобно подумал Сырожкин. — И сразу орать. Наверно, на денщика…"

Рядом на койках двое отчаянно храпели, словно соревновались, Один — тонко, с легким присвистом, почти без пауз; другой — с промежутками, зато мощно и громко.

Храп раздражал Сырожкина, действовал ему на нервы, злил.

"Ишь как выводят, скоты! — скрипел он зубами. — Чисто звери в клетках!"

На миг ему показалось, будто в комнате действительно притаились голодные хищники, готовые броситься на него и растерзать на куски.

Он открыл глаза. Ах, если можно было бы встать, выйти, пройтись по двору, вдохнуть в себя свежесть летней ночи! Он бы тогда, наверное, избавился от этих адских мук.

Но это было невозможно. Выйти сейчас — значило выдать себя с головой. Оставалось одно: терпеть. Терпеть и ждать. А это было всего мучительнее. Сердце бешено колотилось в груди, словно хотело ее разорвать. Кровь гулко стучала в висках. Время шло томительно, медленно. Каждая минута казалась Сырожкину вечностью.

"Боже, какая пытка! Что они тянут? Или не поверили мне? А вдруг заложат под казарму динамит и мы все взлетим на воздух к чертовой матери? — мелькнула у него в голове фантастическая мысль. — Что же произойдет? Получится месиво из человеческого мяса и крови! Э, да все равно! Пусть делают что хотят! Только бы поскорее!"

По соседству скрипнула койка. Сырожкин посмотрел туда. Погребнюк сидел на кровати и натягивал сапоги. Затем встал, набросил на плечи шинель и, ступая на цыпочках, чтобы не разбудить товарищей, вышел.

"Как удачно получается! — обрадовался Сырожкин. — Просто великолепно. Жаль только, что все спят и никто не видел, как Погребнюк вышел".

Впрочем, его сожаление оказалось преждевременным.

Когда Погребнюк, вернувшись через минуту, переступил порог, он нечаянно задел ведро. Ведро с грохотом ударилось о стену. Несколько солдат проснулись, подняли головы, тараща на вошедшего заспанные глаза. По его адресу посыпались бранные словечки, кое-кто даже припустил матом.

Погребнюк молча подошел к своей койке, стащил с ног сапоги и лёг.

Из залитых лунным светом сеней через распахнутую дверь в комнату ворвалась струя прохладного воздуха.

Немного погодя во дворе послышались шаги.

Сырожкин зажмурился и замер: "Наконец-то!" Вот шаги ближе и ближе. Шло несколько человек. Он узнал скрип хромовых сапог поручика Варламова.

Вдруг опять все стало тихо.

"Неужели я ошибся? Или они ушли?" — Сырожкин приоткрыл глаза, глянул в сторону двери и увидел на полу в сенях несколько человеческих теней. Варламов шепотом отдавал солдатам какие-то распоряжения.

Сырожкин опять зажмурился, притворившись спящим.

Вот хромовые сапоги заскрипели уже по полу казармы. В следующее мгновение комната огласилась резким выкриком Варламова:

— Вста-а-ать!!!

Сырожкин даже не пошевельнулся, хотя давно ждал эту команду. Он почувствовал, как его лоб покрылся холодной испариной. Справа и слева заскрипели койки. Это вставали его товарищи.

— Встать, говорю! — снова прокричал Варламов.

Сырожкин медленно поднялся. Кто-то зажег лампу.

У кроватей в нижнем белье стояли солдаты, недоуменно переглядываясь и пожимая плечами, словно спрашивали друг у друга о причине этого таинственного налета.

Протирая глаза, Сырожкин шепнул стоящему рядом солдату с перекошенным от испуга и удивления лицом:

— Что за переполох? В чем дело?

Солдат растерянно покачал головой.

Поручик Варламов, убедившись, что все поднялись, объявил:

— Приказываю: каждый стоит у своей кровати!

У Дружина екнуло сердце, а в голове пронеслось: "Донесли!" Он заскрежетал зубами. Кулаки его непроизвольно сжались. Но он тут же постарался взять себя в руки: "Спокойствие! Прежде всего — спокойствие! Растеряться — значит заранее погубить все дело".

Выбрав момент, когда Варламов что-то шептал своим людям, он голой ногой откинул дальше под кровать правый сапог.

Начался обыск.

Ищейки Варламова заглядывали под кровати, поднимали матрасы, ощупывали подушки, рылись в солдатских сундучках.

Наконец очередь дошла до Дружина.

Поручик Варламов, стоявший у стола, сделал шаг к его кровати, затем обернулся к одному из солдат, производящих обыск, и приказал:

— А ну-ка, Малышев, загляни в его сапожки.

Солдат поднял лежавший у кровати сапог Дружина, сунул в него руку, пошарил внутри, затем перевернул и потряс над полом. В сапоге ничего не оказалось. Он отшвырнул его в сторону и пробормотал:

— Так, где же второй?..

Малышев заглянул под кровать. Второй сапог лежал у самой стены. Он опустился на колени и полез за ним.

У Дружина потемнело в глазах. Кровь ударила в голову. Ему хотелось вцепиться в глотку офицерскому прихвостню, который так усердствует, чтобы погубить своего же брата солдата! Не каждый бы удержался на его месте. Но Дружин сумел пересилить себя.

Закусив до крови нижнюю губу, он стоял, потупив голову. Грудь тяжело вздымалась.

Малышев достал из-под кровати второй сапог и, сидя ка корточках, запустил в него руку. На лице у него появилась ухмылка. Он поднял голову и ликующе взглянул на Варламова.

У того заблестели глаза.

— Есть?! — предвкушая утвердительный ответ, воскликнул он.

Малышев вытащил из сапога сложенную вдвое небольшую брошюрку и протянул поручику.

Варламов схватил книжку, раскрыл ее и жадно впился глазами в заголовок. Затем удивленно посмотрел на Дружина. Да, он нашел то, что искал! Варламов хотел было расхохотаться в лицо солдату, но, что-то прикинув в уме, не сделал этого. Его широкие брови насупились. Он кивнул Малышеву.

Солдат потянул Дружина за рукав:

— Одевайся. Пойдешь с нами.

Дружин медленно надел штаны, натянул на ноги старые стоптанные сапоги, брошенные Малышевым у кровати, и в нижней рубахе стал посреди комнаты, ожидая дальнейших приказаний.

Солдаты растерянно смотрели на товарища. Некоторые были до предела удивлены тем, что у такого тихого, всегда немного задумчивого Дружина нашли "опасную", запрещенную литературу.

Сырожкин пригнулся к своему соседу и что-то зашептал ему ка ухо, поглядывая на Дружина с деланным сожалением и сочувствием.

— Надевай гимнастерку! — бросил поручик Варламов, скривив насмешливо губы. — Или рассчитываешь снова сюда вернуться?

Дружин молча повиновался.

Одеваясь, он ни разу не взглянул на товарищей, даже на Бондарчука. На сердце давила свинцовая тяжесть. "Один из них — предатель, — думал он. — Это несомненно. Но неужели Варламов знает и о нашем тайнике в сенях?!"

— Ну, пошли! — раздался голос поручика.

"Ага, значит, остальных солдат не обыскивают, — продолжал размышлять Дружин. — Да. Измена. Донос!" Он перебрал в уме всех" кто участвовал в сходке на старой мельнице… Нет, не может быть!.. Может, подглядел кто из солдат…"

Когда Дружина увели, солдаты принялись судить да рядить, комментируя происшедшее. Каждый высказывал свою точку зрения, опровергая товарища, приводя свои доводы, словом, на все лады защищал выдвинутую им версию.

Сырожкин, собрав вокруг себя несколько человек, что-то шептал им, многозначительно кивая на Погребнюка. Солдаты угрюмо и неодобрительно косились на него.

Во всех этих разговорах не принимал участия один только Бондарчук. Он сидел на койке, задумчиво уставясь глазами в пол.

Скоро за окном забрезжил рассвет.

Глава десятая

Варламов не осмелился тревожить подполковника среди ночи, чтобы сообщить ему о результате обыска в одной из казарм седьмой роты.

Но с наступлением утра известие это молниеносно облетело весь батальон, и поручик, опасаясь, как бы кто-нибудь раньше него не рассказал командиру батальона об операции, организованной по его личной инициативе, уже на рассвете сидел в приемной командира.

Но, оказалось, подполковник был уже в курсе дела, хотя и не знал подробностей.

Увидев Варламова у себя в приемной, он, даже не поздоровавшись, сказал:

— Ну, поручик, докладывай, — и прошел в кабинет.

Варламов последовал за ним.

— Господин подполковник, — начал он с порога, — после полуночи мне сообщили, что в одной из казарм седьмой роты у солдата Дружина имеется запрещенная литература. Чтобы подозрение не пало на моего человека, я подверг обыску всю казарму. Результат подтвердил сообщение. Вот, прошу вас!

Он вынул из кармана сложенную вдвое брошюру и положил на стол.

Поручику Варламову приятно было сознавать, что он и на этот раз оправдал доверие своего командира. Он стоял перед ним в почтительной, но в то же время молодцеватой позе, высоко подняв подбородок; лицо выражало гордость и самоуверенность.

Добровольский взял в руки брошюру, развернул ее и застыл пораженный. На обложке сверху заглавными буквами было напечатано: ЛЕНИН.

Добровольский побагровел. Лицо у него затряслось. Пенсне запрыгало на носу, готовое вот-вот свалиться. Варламов даже подумал: "Странно, как оно держится!" Но пенсне не упало и тогда, когда подполковник в гневе ударил кулаком по столу.

— Для этого ли я присягал в присутствии высочайшей особы государя императора?! — загремел он.

Лицо у него стало как медь, только что вынутая из горна. Вены на шее вздулись и походили на пиявок, насосавшихся крови.

— И вы, поручик, еще смеете меня уверять, будто в батальоне все тихо и спокойно?! А это что? Нет, поручик, вы мне за это ответите головой! Выходит, они привезли сюда большевизм не только в сердцах, но и в карманах?! Что же вы молчите? Отвечайте!

Поручик откашлялся.

— Господин подполковник, я не думаю, чтобы они привезли с собой эту книжку… Они ее получили здесь.

— Молчать! — Подполковник опять что было силы стукнул кулаком по столу: жалобно звякнул чернильный прибор. — По-вашему, эта книжка упала с неба? Или выросла в кавказских горах, на диких скалах?!

— Никак нет, господин подполковник, — ответил поручик, на лице у которого гордость и спесь уступили место растерянности. — Я полагаю, у них есть связь с местными организациями… Я полагаю…

— Кому вы это говорите? Рассказывайте самому себе бабушкины сказки! Сядьте перед зеркалом и мелите языком, любуйтесь своей бараньей башкой! Да от вас ото всех разит большевизмом! Да, да, так и несет этим страшным большевистским смрадом!

Подполковник встал из-за стола и заходил по комнате, словно разъяренный лев в клетке. Затем подошел к звонку и несколько раз с силой нажал кнопку.

Вошел адъютант.

— Вызвать капитана Смирнова!

— Слушаюсь!

Адъютант щелкнул каблуками и вышел.

Добровольский, стоя спиной к Варламову, поднялся на цыпочки, потянулся, зевнул и спросил:

— Где солдат?

— В карцере, господин подполковник.

Добровольский снова забегал по кабинету, нервно покусывая губы и кончики усов. Приближаясь к столу, он что-нибудь хватал с него и в сердцах швырял обратно на сукно. Иногда его гневный взгляд останавливался на лица Варламова.

Поручик стоял ни жив ни мертв. Сердце его трепетало, как у заключенного, ждущего смертного приговора.

Вскоре на пороге кабинета появился капитан Смирнов.

— Разрешите, господин подполковник?

Добровольский ничего не ответил. Он натянул на трясущиеся руки перчатки и направился к выходу. В дверях обернулся и, пожирая глазами офицера, крикнул:

— Пошли!

Карцер находился между двумя башнями, в южной части крепости.

Все в батальоне знали, что подполковник в минуту гнева особенно жесток и несправедлив. Ему ничего не стоила оскорбить любого, кто попадется на глаза, накричать и даже ни за что ни про что наказать. Поэтому, когда он в сопровождении Смирнова и Варламова пересекал крепостной двор, солдаты, завидев его издали, старались отойти подальше, сворачивали с дороги, лишь бы только не встретиться с ним лицом к лицу. Даже толстый повар Тимофеич, хлопотавший, готовя завтрак у походной кухни, при виде начальства проворно подхватил ведра и поспешил улизнуть за водой.

Но сегодня подполковнику было не до придирок. Глядя прямо перед собой, он быстро шел, покачиваясь на своих кривых ногах. Во время приступов ярости его походка становилась еще более неустойчивой, и сейчас со стороны казалось, что он вот-вот споткнется и упадет.

Часовой, стоявший у дверей карцера с винтовкой на плече, замер при их приближении, превратившись в статую и устремив в одну точку неподвижный, как у мертвеца, взгляд.

Поручик Варламов выхватил из кармана массивный ключ, забежал вперед, открыл замок и распахнул дверь. Затем почтительно отступил в сторону и сделал странный реверанс, словно приглашая даму на мазурку.

На подполковника пахнуло сыростью и гнилью. Он достал из кармана платок, прижал его к носу и решительно шагнул внутрь. Смирнов и Варламов последовали за ним.

По узенькому коридорчику с каменными замшелыми стенами, освещенному десятилинейной лампой с разбитым стеклом, все трое вошли в карцер.

Хотя утро давно уже наступило, здесь, можно сказать, еще царила ночь.

Сквозь небольшое отверстие с решеткой вместо стекла в камеру просачивался слабый, тусклый свет. Это подобие окна открывало взору маленький, величиной с ладонь, клочок неба. Казалось, что к стене карцера прибили грязный серый лоскут какой-то ткани.

Когда глаза вошедших привыкли к темноте, они увидели в углу на нарах Дружина, который сидел сгорбившись, обхватив голову руками.

Заключенный даже не пошевельнулся.

Все еще зажимая нос платком, Добровольский велел Варламову принести из коридора лампу. Через минуту стены карцера осветились скудным желтоватым светом, по ним заплясали уродливые человеческие тени.

Дружин продолжал сидеть на нарах, застланных соломой, не меняя позы, понурив голову.

Подполковник шагнул вперед и остановился перед нарами, широко расставив свои кривые ноги. Его бесило, что этот рядовой солдат не вскочил при его появлении, не вытянул руки по швам.

Лицо у Добровольского перекосилось.

— Встать! — крикнул он.

В старых, видавших виды стенах карцера его голос прозвучал глухо, словно в большой бочке.

Дружин поднял голову, с ненавистью взглянул на Добровольского и, скрестив на груди руки, отвернулся к стене.

Подполковник вскипел. Он схватил солдата за ворот рубахи и рванул к себе.

— Сукин сын! Откуда у тебя эта книжка? Отвечай! За такие делишки многие кончали жизнь на виселице, плясали под перекладиной!..

Выпученные глаза Добровольского, казалось, вот-вот лопнут, словно каштаны на раскаленной сковороде.

Дружин спокойно, но в то же время с ненавистью смотрел, не мигая, в лицо подполковнику и молчал.

Добровольский скрипнул зубами и опять тряхнул солдата за ворот.

— Ты будешь отвечать, негодяй?

Дружин, не отрывая спокойного взгляда от худощавого, перекошенного злобой лица подполковника, тихо, но твердо сказал;

— Я ничего не знаю.

Добровольский кулакам ударил его снизу в подбородок. Дружин упал навзничь, больна ударившись головой о доски нар.

Сердце у капитана Смирнова сжалось. Он понял, почему командир батальона не вызвал арестованного к себе в кабинет, а сам пришел в этот зловонный карцер.

Добровольскому, как и многим царским офицерам, была явно не по душе отмена телесных наказаний в армии. Когда об этом был издан приказ, он, не таясь, высказывал свое недовольство им. Конечно, ему было трудно расстаться с привычками и порядками, к которым он так привык и которые успел полюбить за долгие годы службы в армии. Но при всем этом Добровольский, хотя часто в открытую и похваливал "доброе старое время", у себя в кабинете на глазах у других не осмеливался воскрешать порядки прошлого. Это могло бы сильно повредить его престижу как в "верхах", так и среди подчиненных.

Всякий раз, прибегая к телесным наказаниям, командир батальона старался ограничить число свидетелей до минимума.

Именно поэтому подполковник Добровольский оставил сегодня свой красивый светлый кабинет и спустился в темный карцер. Здесь он мог делать все, что ему хотелось.

Варламову он верил, как самому себе. Что же касается слабодушного капитана, характер которого командир батальона отлично знал, то его он, как живого свидетеля, сбрасывал со счетов, относя к безъязыким, бессловесным существам.

Вот этот самый безъязыкий Смирнов и наблюдал сейчас, как по подбородку Дружина текла широкая струйка крови. "Кто, кроме нас, узнает об этом диком обращении с человеком? — думал Смирнов в эти минуты. — Кто расскажет людям об этом окровавленном лице? Каменные стены?! Толстая тюремная дверь? Нет, и они будут молчать!"

Спустя полчаса подполковник Добровольский уже шел через крепостной двор обратно к себе. Поручик Варламов запер дверь карцера и спрятал ключ в карман.

Таким образом, кроме них троих, никто не знал, что произошло в мрачном застенке.

В тот же день после учений на плацу поручик Варламов приступил к расследованию дела.

До самых сумерек допрашивал он в маленькой комнатке комендатуры солдат седьмой роты, казавшихся ему "подозрительными". Поручик пускал при этом в ход все свои методы, вплоть до запугивания и угроз, но так ничего и не узнал.

Последним он вызвал Сырожкина.

Идя по дороге в крепость, Сырожкин не торопился, несмотря на строгий наказ фельдфебеля срочно явиться в комендатуру. Он понимал, что его вызов на допрос — только игра, которая ведется для того, чтобы втереть очки его товарищам, отвести от него всякие подозрения.

От Бондарчука Сырожкин многое знал о делах солдатской партийной организации. Больше того, он был знаком и с некоторыми из местных подпольщиков. Для него не составляло никакого труда выдать своих товарищей, которые часто шепотом делились с ним своими мыслями, в трудную минуту помогали ему, а главное, верили, как родному. Захоти он только, и они все до одного оказались бы в застенках у Варламова. Но Сырожкин боялся. Он понимал, что, если сразу выдаст всех своих товарищей, на него одного падет подозрение, каждому станет ясно его подлинное лицо. А тогда ему уже не уйти от жестокой матросской расправы.

И бесстрашный Сырожкин трусил.

По дороге в комендатуру он твердо решил, что пока не назовет больше никого из солдат-подпольщиков. Пусть Варламов набьет его карманы ассигнациями, осыплет с головы до ног золотом, он будет молчать, будет нем как рыба.

Арест Дружина ни в какой мере не бросал на него тени. Ведь любой солдат из казармы второго взвода мог случайно увидеть книжечку в сапоге у бывшего матроса. А донести Варламову было легче легкого.

Кроме того, многие были очевидцами возвращения Погребнюка в казарму перед самым налетом Варламова. Конечно же, это обстоятельство поможет ему отвести от себя подозрения и взвалить их на "интеллигента". В этом направлении ему даже удалось кое-что сделать. Сразу же после обыска Сырожкин, собрав вокруг себя товарищей, шепнул им, что с "интеллигентом надо держать ухо востро".

Когда Сырожкин вошел в коридор комендатуры, из комнаты, где Варламов вел допрос, выскочил взмокший, растерянный, с красным лицом караульный Медведко, который минувшей ночью стоял на часах у них во дворе.

Столкнувшись с Сырожкиным, он что-то невнятно пробормотал и поспешил к выходу.

"Видать, задал ему поручик перцу", — подумал Сырожкин и постучался.

За дверью послышалось: "Да-да!"

Он вошел.

Варламов сидел за столом и вытирал платком потную шею.

Увидев вошедшего, он откинулся на спинку стула и уперся руками в край стола. На лице у него появилась искусственная улыбка.

— А-а, Сырожкин! Что скажешь нового?

Поручик прищурился. Его длинные ноги высунулись из-под стола, почти касаясь сапог солдата.

Сырожкин попятился. Интонация голоса поручика сбила его с толку, и он не сразу нашелся, что ответить.

Переминаясь с ноги на ногу, Сырожкин напряженно думал, соображал, прикидывал, как начать разговор.

— Ну, что молчишь? Или есть новые сведения? Смелее! — Варламов внимательно изучал заросшее щетиной лицо солдата. — Не беспокойся, мы по достоинству оценим твое усердие. Итак, что ты хочешь еще рассказать?

Сырожкин понял: поручик ждет от него новые имена.

— Пока ничего нет, ваше благородие.

— Словом, ты утверждаешь, что заметил, как Дружин прятал книжку за голенище. И все?

Варламов тронул пальцами тоненькие усики и хитро прищурился.

— Так точно, ваше благородие.

— А может быть, ты слышал чье-нибудь приказание, чтобы он спрятал ее в сапог? Конечно, я понимаю, сам ты не бываешь на собраниях, где отдаются такие приказания. В этом я уверен… Ну, Сырожкин, что скажешь?

— Я ничего не слышал, ваше благородие.

— Одно словечко, одно-единственное слово. Вспомни! Может быть, когда они шептались, или просто так вырвалось у кого-нибудь словцо…

Сырожкин покачал головой.

— Нет, ваше благородие, я не слышал.

Варламов вытащил из-под стола ноги, встал, прошелся по комнате и замер у окна, искоса поглядывая на солдата.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Учти, ради тебя мы не тронули Погребнюка.

— Что? — удивленно вскинул голову Сырожкин.

— Да, да, не тронули. Именно ради тебя.

— Это почему же? — пробормотал Сырожкин, не понимая, куда поручик клонит.

Варламов подошел к столу.

— Простак! Арестуй я его, подозрение сразу пало бы на тебя. Ведь по рассказам твоих товарищей, вы только двое выходили из казармы перед обыском. Спасая тебя, мы не тронули Погребнюка. Да, да, его нельзя арестовывать Хотя… — Варламов опять хитро посмотрел на Сырожкина. — Кто знает, может быть, он хотел спрятать брошюру куда-нибудь в другое место, да не удалось? А? Как ты думаешь? Сам Дружин не стал из осторожности этого делать, поручил ему. Словом, ты видишь, у нас есть все основания для ареста Погребнюка, но мы его не трогаем! Исключительно ради тебя. Нет, нет, мы сделаем так, чтобы тебя никто не мог заподозрить. Будь в этом уверен и спокойно работай. — Варламов сунул руку в карман, вынул новенькую рублевку и протянул солдату: — Возьми пока, на мелкие расходы…

Сырожкин взял деньги.

Вот уже несколько дней солдаты батальона — члены РСДРП, по указанию Бондарчука, избегали разговаривать и общаться друг с другом. Ищейки Варламова вовсю развили деятельность, установив неотступную слежку за наиболее "неблагонадежными".

Известие о том, что у одного из солдат седьмой роты нашли запрещенную литературу, взбудоражило весь батальон. Дружин не выдал никого из товарищей. Он стойко переносил побои и оскорбления, которым его подвергали в карцере. "Я ничего не знаю!" — было на все его единственным ответом.

До сих пор оставалось тайной, кто выдал Дружина. Подозревали Погребнюка, так как многие видели, что в ту злосчастную ночь он куда-то отлучался из казармы, накинув на плечи шинель. "Наверно, ходил доносить!" — говорили солдаты.

Сначала Погребнюк недоумевал, почему солдаты, с которыми он прежде был дружен, сторонятся и избегают его. Но потом, перебирая в памяти события той ночи, он догадался, что товарищи подозревают его в предательстве, связывая с этим его кратковременную отлучку из казармы.

Погребнюк потерял покой, перестал спать по ночам. Он искал человека, которому мог бы излить душу и заверить, что он ни в чем не виноват.

Настороженность и холодность товарищей приводили его в отчаяние. Неужели он не найдет человека, который выслушает его? Почему никто не хочет поговорить с ним хотя бы пять минут, чтобы установить истину? Неужели слово "предатель" навсегда станет его вторым именем? Почему Бондарчук, которого он уважал больше всех и считал самым толковым парнем в батальоне, тоже поверил этой клевете и сторонится его? Погребнюк неоднократно пытался подойти к нему, объясниться, но тот всякий раз под каким-нибудь предлогом спешил от него уйти.

"Они думают, я предатель! — терзался солдат. — Получается, я продал своего товарища тем, кого я так ненавижу? Если от меня отворачиваются даже близкие друзья, с кем же мне разговаривать, кому открыть душу? Уж не поручику ли Варламову?"

Шли дни, ненависть к Погребнюку стала в казармах всеобщей. От него отвернулись даже солдаты других рот. При виде его они хмурились и презрительно сплевывали на землю.

Для ведения следствия по делу Дружина из Тифлиса прибыл военный следователь. По батальону ходили различные слухи. Тайком, а иногда в открытую поговаривали, будто Дружина ежедневно истязают в карцере; добиваясь признания, что он не один занимался распространением запрещенной литературы среди солдат батальона.

Слухи эти доходили и до Погребнюка. Тот еще больше мучился, страдал, не зная, куда деться от солдатских глаз, сверкавших ненавистью и гневом.

Наконец, когда ему стало уже совсем невмоготу, Погребнюк решил во что бы то ни стало поговорить с Бондарчуком и принялся упорно искать случай остаться с ним наедине, чтобы рассказать о своих переживаниях, переубедить, доказать несправедливость презрительного отношения к нему товарищей, с которыми он живет под одной крышей и ест из одного котла.

Легко сказать: остаться наедине! В условиях батальонной жизни после всего случившегося это оказалось невозможным.

Однажды утром Погребнюк решительно сказал себе:

"Сегодня!"

На плацу он ни на минуту не выпускал Бондарчука из поля зрения. Но едва учения кончились и солдаты пошли на обед, Виктор куда-то исчез.

Погребнюк начал его искать, кинулся туда-сюда, но тот словно сквозь землю провалился. Рассспрашивать товарищей он не осмеливался. "Подумают еще, что выслеживаю".

А в это время Бондарчук, не подозревая, что его ищут, сидел на деревянном токарном станке в чулане мастерской Усуба и ждал Бахрама. О встрече было условлено заранее через портного.

Бахрам запаздывал.

Посланный на разведку Фарман, вернувшись, сообщил, что кузнец уже более получаса как ушел из кухни.

Отправив сына с подручным Хамдией на базар, уста Усуб вошел в каморку к Бондарчуку и тихо сказал:

— Не беспокойся, сейчас придет. Наш Бахрам человек аккуратный. Он хоть и молодой, а свое дело знает. Не волнуйся, Бахрам осторожен, как горный тур. Его врасплох не застанешь. Он за три версты чует опасность. Не тревожься… Уверен, с ним ничего не стряслось. Что бы ни было, он сейчас явится.

Уста Усуб вышел из чулана в мастерскую, чтобы посмотреть, не идет ли Бахрам.

Он глянул сначала в одну сторону, туда, где улица взбегала вверх на бугор, затем в другую, где тянулись ряды лавок медников и бакалейщиков. Его внимание привлекла одинокая фигура солдата, бредущего по правой стороне. Солдат останавливался перед каждой лавочкой и, вытягивая длинную шею, заглядывал через порог внутрь. Видно, он или хотел что-то купить, или кого-то искал.

Уста Усуб насторожился. Он снова прошел к Бондарчуку и рассказал о солдате.

"Может, за мной кто увязался, когда я шел из крепости, а теперь потерял след и шарит по всем лавкам?" — подумал Виктор.

— Станьте у входа в мастерскую, — попросил он портного. — займитесь чем-нибудь для виду. Когда солдат подойдет, заговорите с ним. Я из-за занавески посмотрю, кто это. Так мы его обхитрим.

Уста Усуб взял большой утюг, который грелся на железной подставке, и, выйдя за порог, начал им размахивать.

Солдат, продолжая заглядывать в двери лавок, приблизился к портняжкой мастерской. Уста Усуб как ни в чем на бывало размахивал утюгом, мурлыча что-то себе под нос. Он сделал вид, будто не замечает солдата. Тот, заглянув в мастерскую и увидев, что там никого нет, хотел двинуться дальше. Но портной преградил ему дорогу.

— Почему не зайдешь, солдат? Может быть, что надо сшить, залатать? Для вас делаю по дешевке! Входите! Или… — Уста Усуб понизил голос: — Или есть что-нибудь продать? Что ж, давайте посмотрим. Не стесняйтесь.

Солдат махнул рукой.

— Ничего у меня нет… — И, не став слушать портного, пошел дальше, вертя головой во все стороны.

— Погребнюк… — прошептал Виктор, наблюдавший эту сцену через дыру в закопченной занавеске.

Лицо у него омрачилось. Он опять прошел в чулан и прикрыл за собой дверцу. "Значит, правда, что он выдал Дружина?! А теперь меня выслеживает. Да, чужая душа — потемки. Но что его толкнуло? Продался?.. Непохоже. Отец — учитель, каждый месяц присылает ему деньги. Парень не жадный, часто давал взаймы, да и так давал, без возврата. Офицеры к нему не благоволят. И сам он вроде терпеть их не может, всегда отзывался с ненавистью. На учениях каждый, кому не лень, от фельдфебеля до подполковника, считал своим долгом задеть, оскорбить его В чем же дело? Почему он теперь переметнулся на их сторону? Нет, здесь что-то не так! Видно, не обошлось без участия Варламова. Не иначе ему как-то удалось заманить Погребнюка в свои сети".

Виктор вспомнил, как мучился Погребнюк, получи" известие, что его невеста окончила университет"

"Может быть, Варламов сыграл именно на "том? Пообещал месячный отпуск или, того больше, посудил устроить их счастье? Ведь все знают: ради встречи с невестой Погребнюк готов полмира отдать. Да, похоже, что поручик исхитрился, нашел ключ к его сердцу. И вот результат: Дружин — в застенке, теперь Погребнюк меня выслеживаете.

Из задумчивости Виктора вывел уста Усуб, заглянувший в чулан.

— Ну, разглядел солдата?

— Разглядел.

— Подозрительная рожа, да? Я ведь следил за ним. Ни одной лавки не пропустил, рыжий черт!

Заметив, что Бондарчук неожиданно помрачнел, уста Усуб тревожно спросил:

— Что с тобой? Думаешь, и в самом деле шпионит?

Бондарчук, не глядя в лицо обеспокоенному портному, печально кивнул головой:

— Кажется, да… Надо быть с ним поосторожней. Сейчас командир батальона идет на все. Они ничем не побрезгуют. Будут натравлять солдат друг на друга, пользоваться подкупом, обманом.

На пороге мастерской послышались чьи-то шаги.

Уста Усуб вышел из-за занавески и увидел Бахрама. Кузнец тяжело дышал.

— Что случилось? — спросил портной.

В ответ Бахрам кивнул головой на занавеску:

— Пришел?

— Конечно, пришел. Уж больше получаса сидит и ждет тебя. Можно ли так долго заставлять ждать человека? В такое время… Проходи.

— Не торопись, уста! Лучше возьми в руки какое-нибудь шитье, и давай разыграем с тобой сценку: портной и заказчик.

Усуб быстро влез на прилавок, сел, поджав под себя ноги, снял со стены почти готовый архалук и принялся пришивать к нему пуговицы.

Бахрам опустился на скамейку у двери.

— Будет еще одна просьба, уста, — тихо зашептал он. — Поглядывай чаще на улицу. Здесь поблизости шляется рыжий, конопатый солдат. Уже минут двадцать взбивает пыль сапогами на вашей улице. Очень странно себя ведет. Ведь он и к тебе заглядывал. Кажется, сейчас пойдет назад по той стороне.

— Неужели он еще не ушел? — шепотом спросил уста Усуб. — Какого дьявола ему здесь надо? Ты, наверно, потому и задержался? Не хотел у него на глазах входить в мастерскую? — Он тревожно покачал головой.

— Ну да, — озабоченно сказал Бахрам, разглядывая и вертя во все стороны первый попавшийся под руки кусок материи. — Сейчас он пройдет по той стороне. Обрати внимание, будет он пялить глаза на твою лавку или нет? Подозрительный!

Порывшись в лоскутках, лежащих грудой на прилавке, портной извлек из-под них старые очки в черной оправе с одной-единственной дужкой и стеклами, ставшими почти матовыми от многочисленных царапин, и водрузил их себе на нос. Затем подвинулся к окну и, продолжая проворно работать иглой, посмотрел на улицу.

По противоположной стороне шел тот же самый рыжеволосый солдат, по-прежнему заглядывая в дверь каждой лавки.

— Да, я хорошо его вижу, — тихо заговорил уста Усуб. — Сюда не смотрит. По-моему, он сам не знает, что ему нужно. И ко мне заглядывал только что. А зачем, спрашивается? Чего ищет? Вчерашний день? — Портной умолк, стараясь разглядеть солдата, потом вдруг на лице его мелькнула веселая улыбка. — Заладили: странный, подозрительный! Да какой дурак станет так выслеживать? А лицо-то какое у бедняги?! Словно только что родителей схоронил. Вот-вот заплачет!.. Это не шпион!

Бахрам поднялся и прошел в чулан.

— Ну и заставил ты меня поволноваться! — сказал Виктор, пожимая кузнецу руку. — Что случилось?

— Тут какой-то подозрительный солдат бродит. Думаю, может, он видел, как ты сюда вошел? Вот я и задержался. Ждал, когда он уберется.

— Я тоже его видел. Из нашей роты, Погребнюк. Все считают, что это он выдал Дружина.

— А знаешь — похоже! После всего, что случилось в батальоне, солдат свободно разгуливает средь бела дня по улицам. А ведь я слышал, у вас сейчас строгости — следят за вами!

— Вот поэтому и отпускают в город. Выпустят, а сами следят — хотят напасть на след. А с Погребнюком… Тут бабушка надвое сказала. Либо он открыто встал ка путь измены, либо они считают, что он связан с подпольщиками, и хотят воспользоваться его простотой, поймать сокола с помощью вороны. Откровенно говоря, этот Погребнюк для меня загадка. Ну, ладно, давай о деле!

И Бондарчук рассказал Бахраму, что слух об истязании Дружина в карцере взволновал и возмутил не только черноморцев, но и пехотинцев, что группа членов РСДРП в батальоне решила провести среди солдат работу с тем, чтобы они потребовали показать им Дружина, дабы самим убедиться, избивают его или нет. Он рассказал также, что недовольство постепенно охватывает весь батальон, солдаты тайком шепчутся и даже пятая и восьмая роты, считавшиеся у командования наиболее благонадежными, возмущены произволом подполковника Добровольского.

— Мы с товарищами пришли к выводу, что этой ситуацией надо воспользоваться, — сказал Виктор. — Решили связаться с вами. Поэтому-то я сегодня здесь. Как говорится, куй железо, пока горячо! Для нас очень важно, что в настоящий момент Добровольским возмущены не только моряки, но и пехотинцы, на которых он опирается. Если слух об истязании Дружина подтвердится, произойдет такой взрыв, что Добровольский долго будет раскаиваться в своем самоуправстве. Но мы нуждаемся в вашей помощи…

— Можете всегда на нас рассчитывать, — поспешил заверить его Бахрам. — Говорите, что вам нужно!

— Листовки! Листовки с требованием показать солдатам Дружина! Хотя бы по пятку на роту. В наших условиях это организовать невозможно. Поможете?

— Поможем, — улыбнулся Бахрам. — Сделаем! Через два дня листовки будут у вас.

Договорившись обо всем, они начали прощаться.

— Меня одно беспокоит, — вздохнул Бахрам. — Не сломят ли Дружина побои и пытки?

Бондарчук взглянул на кузнеца спокойно и грустно:

— Нет, в Дружина я верю. Он умрет, но не выдаст товарищей. Это кремень. Хорошо, что я послушался Демешко и передал брошюру именно Дружину. Другой бы мог не выдержать.

Пора было расходиться.

Уста Усуб, как обычно, вышел с утюгом за порог и, размахивая им, оглядел улицу. Не заметив ничего подозрительного, он сделал условный знак головой.

Первым мастерскую покинул Бондарчук. Он направился в сторону казарм. Не оглядываясь, пересек внизу церковную площадь и свернул в тихий переулок.

Солнце палило нещадно. В улочке, сплюснутой с боков глиняными заборами, было жарко, как в аду. Мимо рысью промчался всадник, подняв густое облако пыли. Виктору пришлось остановиться, так как в двух шагах ничего не было видно. Запершило в горле, защекотало в носу.

Когда пыль рассеялась, опустившись серым тюлевым покрывалом на близлежащие дворы и фруктовые деревья, выглядывающие из-за заборов, Виктор отряхнул рубаху и, опасаясь очередного всадника, который в любой момент мог появиться на дороге, ускорил шаги, стараясь поскорее миновать это скопище пыли.

Не успел он сделать и ста шагов, как его сзади окликнули. Виктор узнал голос Погребнюка, но продолжал идти, не оборачиваясь.

Через минуту за его спиной послышалось прерывистое дыхание.

— Виктор, — сказал Погребнюк, — ведь я тебя зову…

Теперь они шли рядом.

Бондарчук даже не повернул головы. Он по-прежнему быстро шагал, сосредоточенно глядя прямо перед собой.

— Я давно тебя ищу. Мне надо с тобой поговорить, Виктор! — говорил Погребнюк, не отставая от него ни на шаг.

— Ищешь или выслеживаешь?.. — Виктор взял правее и пошел в тени забора; лицо его оставалось холодным и суровым. — Одного выдал, теперь за мной ходишь по пятам? Видно, пообещали жирный кусочек! Иначе не осмелился бы рыскать за мной, как легавая…

Злая усмешка на губах у Виктора и издевка, прозвучавшая в его голосе, причинили нестерпимую боль Погребнюку. А он-то воображал, что Бондарчук спокойно, внимательно выслушает его до конца и поверит все же в его, Погребнюка, невиновность. Выходит, Бондарчук еще бессердечнее, еще безжалостнее других. Он не только не хочет выслушать его, но еще и хлещет обидными словами.

Видя, что Виктор не останавливается и продолжает идти, не отрывая глаз от дороги, Погребнюк в отчаянии схватил его за руку.

— Нет, постой! Ты не сделаешь ни шагу, пока не выслушаешь меня! Я тебя не пущу!.. Ты ничего не знаешь! Тебе налгали…

Виктор поразился. Всегда мягкий, робкий Погребнюк сейчас стоял перед ним полный решимости, бледный, с трясущимися от гнева губами. Глаза у человека налились кровью. Казалось, он сейчас кинется на него, как бешеный.

— Что с тобой? Чего ты хочешь? — спокойно спросил Бондарчук.

— Я ничего от вас не хочу! Вы чего от меня хотите?! Я спрашиваю, почему вы отворачиваетесь от меня? Что я — зачумленный? Со мной не хотят даже поговорить. Почему? Скажи, почему?

Виктор не имел ни малейшего желания разговаривать с Погребнюком на эту тему. Надо было как-то избавиться от назойливого преследователя.

— Если твои товарищи бегут от тебя, — ответил он, пожимая плечами, — у них и спрашивай о причине. Я-то откуда знаю?

— Нет, ты знаешь! — не унимался Погребнюк. — Вы все сговорились! Вы избегаете меня. Но я хочу, чтобы ты и все остальные знали — я не предатель!

Голос у Погребнюка задрожал, к горлу подступили рыдания.

— Ну и что? Почему ты ходишь за мной по пятам? — вставил Бондарчук, желая пресечь неприятное объяснение.

— Хочу поговорить с тобой. Ребят послали чинить шоссе, а мне удалось улизнуть… Искал тебя везде… Сырожкин сказал, что видел тебя по дороге на базар, посоветовал: ищи там!

Виктор вскинул голову и пристально посмотрел в глаза Погребнюку. В темно-голубых глазах, подернутых слезами, не было ничего похожего на двуличие и коварство. Вид у солдата был жалкий, измученный. Одно грубое, резкое слово — и он зарыдал бы. Но у Виктора не поворачивался язык произнести это слово. Тревожные мысли проносились у него в голове: "Сырожкин послал Погребнюка к базару! Странно… Ведь, кроме меня, никому не известно, что мастерская Усуба — место наших встреч. Почему же Сырожкин направил Погребнюка именно туда? Зачем он это сделал?"

Виктор вспомнил, как он задворками, пустынными, безлюдными улочками пробирался к лавке портного, оглядываясь на каждом шагу. Нет, хвоста за ним не было. Каким же образом Сырожкину удалось догадаться, что Он шел именно в эту сторону? Неужели за ним все-таки следили?

Виктор пришел к убеждению: если даже Сырожкин не знает точно, что лавка портного является явкой, тем не менее что-то ему известно о его встречах с местными революционерами в районе базара.

"Неужели Сырожкин предатель? Может, он специально послал за мной следом Погребнюка? Может быть, они используют его как ищейку, а сами следят за ним?.." Мысли Виктора оказались в тупике. Было ясно одно: любое, неосторожно брошенное слово, малейший необдуманный шаг могли потом обойтись ему очень дорого, Виктор решил избавиться от Погребнюка.

— Отвяжись, — сказал он, поморщившись. — Чего тебе от меня надо?

Резкий голос Виктора словно подстегнул Погребнюка.

— Мне надо, чтобы вы поняли, что я не предатель! Только это, больше ничего!

Бондарчук иронически усмехнулся.

— Хорошо, не предатель. Но при чем здесь я? Да и потом, кто тебя назвал предателем?

— Кто назвал? Верно, никто не называл. Я ни от кого не слышал этого слова. Но об этом говорят ваши глаза, ваши губы, сжимающиеся при моем появлении, ваши спины? Это еще мучительнее. Уж лучше бы слова…

Бондарчук вместо ответа махнул рукой и зашагал по улице, спеша поскорее добраться до своей роты, которая занята была починкой шоссе недалеко от казарм.

Погребнюк не отставал от него.

— Вы мне не верите, — твердил он. — Хорошо? Пусть! Увидим! Я вам приведу живого свидетеля. Да, приведу! Он подтвердит, что я не предатель!..

Впереди показались двое прохожих.

— Хватит! Люди идут!.. — одернул Виктор Погребнюка.

— Пусть! Мне теперь все равно! Да, да, у меня есть свидетель! Он сам вам скажет. Тогда вы поверите! А не поверите — не надо!

"Сырожкин… — думал Виктор. — Неужели предатель?.. А казалось — надежный человек… Что ему известна о наших делах?.. К счастью, немногое… — И твердо решил: — С Сырожкиным надо держать ухо востро: в дела организации временно не посвящать, выждать, присмотреться, проверить".

Однако о подозрениях своих он решил пока никому не говорить.

Глава одиннадцатая

Не успело наступить лето, как начались дожди.

Они шли день и ночь, настойчиво, упорно. Казалось, им не будет конца.

Дороги на перевалах размыло. Связь города с внешним миром была прервана.

Лохматые свинцовые тучи наползали со всех сторон из-за гор на Закаталы, обволакивая сизой пеленой высокие развесистые чинары, черепичные крыши домов, минарет из цветных кирпичей, колокольню армянской церкви.

Все живое, казалось, растаяло, растворилось в холодном дыхании этих тяжелых, серых туч.

Непогода делает людей невеселыми. Лица у закатальцев были хмурые, пасмурные, как и само небо.

С базара не доносился хор лавочников, на все лады расхваливающих свои товары. Не слышно было оглушительного перезвона молотков жестянщиков. На церковной площади царили пустота и уныние. Куда девались говорливые зеваки, куда исчез звонкий женский смех!

На улицах, по которым неслись мутные потоки воды, стало гораздо меньше прохожих.

Однако по-прежнему, чуть забрезжит рассвет, сверху, в равнины, где стояла крепость, до города долетали выкрики унтер-офицеров, муштрующих на плацу солдат. И так до полудня, каждый день, без перерыва. Ничто не могло помешать учениям. Таков был приказ командира батальона.

Солдаты шагали под проливным дождем, выбивались из сил, падали, поскользнувшись на мокрой траве, опять поднимались и шагали, шагали, шагали…

Из-за дождя и туманов уже в пяти метрах ничего не было видно. Вынужденные все время подавать команду "кругом!", унтер-офицеры надрывали себе глотки. От крика и сырости голоса у них стали хриплыми. И солдаты и взводные каждый день промокали до нитки. Люди дрожали так, что зуб на зуб у них не попадал. От холода синели лица, коченели руки и ноги.

Время от времени погруженная в зловещий полумрак равнина озарялась ослепительными вспышками молний. В эти мгновения солдаты больше походили не на живые существа, а на светящиеся серым блеском куски скал.

Командиры рот на плацу не появлялись. Они, как правило, собирались на квартире у кого-нибудь из офицеров и до полуночи, а то и до рассвета резались в карты.

В этот день муштра затянулась далеко за полдень. Наконец солдаты разошлись по казармам, чтобы обсушиться.

У Бондарчука был план: сначала пойти вместе со всеми, просушить мокрую одежду, а затем незаметно улизнуть к портному Усубу, забрать у него листовки. Он обещал прийти за ними еще неделю назад, но все никак не мог выбраться.

Однако по дороге в казарму Виктор решил сделать иначе. Он отстал от товарищей и, как был насквозь мокрый, пошел задворками к базару.

Дождь продолжал лить как из ведра. Далеко в горах гремел гром. Он эхом прокатывался по ущелью, врывался в Закаталы, окутанные серым покрывалом тумана, и тогда казалось, что вот сейчас горы взлетят вверх, обрушатся на город и, как маленькую песчинку, умчат его вместе с собой в стремительном каменном потоке вниз, в бездну.

По одной из таких узких улочек Бондарчуку пришлось идти по щиколотку в воде. Сапоги давно промокли. В них хлюпала вода. Виктора слегка знобило.

Когда он подошел к мастерской Усуба, вода текла с него ручьями.

Заглянув в застекленную дверь, он увидел что портной, по обыкновению, сидит на прилавке, поджав под себя ноги, и что-то шьет. Кроме него, в мастерской никого не было.

Виктор толкнул дверь. Уста Усуб поднял голову и сначала не узнал солдата.

На пороге тотчас образовалась большая лужа. Она на глазах увеличивалась, так как вода непрерывно стекала с одежды Виктора, и вот, наконец, тоненький ручеек протянулся от порога до середины комнаты.

Бондарчук снял с головы фуражку и тряхнул ею в воздухе. Мокрые волосы прилипли ко лбу.

Только сейчас уста Усуб узнал солдата.

— Как ты пришел сюда в такой ливень? — удивился он.

— Для матроса — чем больше воды, тем лучше! — улыбнулся Виктор. — Как говорится, мокрому и дождь не страшен! Ведь матрос что рыба. Вода ему дом, вода ему и могила. Без воды он жить не может!

В ответ на слова Бондарчука, который сейчас действительно походил на рыбу, выловленную из воды, портной покачал головой.

— Нет, молодой человек, так не годится. Рыба есть рыба, а ты можешь заболеть. Видно, сегодня мне придется вернуть тебе твою рубаху, ту, что давал чинить.

Он хотел пройти за занавеску, но Виктор удержал его за руку.

— Не торопитесь, уста Усуб, скачала скажите, передал вам Бахрам что-нибудь для меня или нет?

— Передал. Давно лежит.

— Вот ото дело. Теперь я согласен забрать и рубаху.

— Иди, переодевайся.

Они прошли за занавеску. Портной снял с гвоздя на стене старенькую солдатскую рубаху, свидетельницу их первой встречи, уже давно залатанную, но которую он не спешил возвращать ее владельцу, так как она в любой момент могла послужить оправданием визита в мастерскую.

— Вот, возьми…

Уста Усуб с ласковой грустью посмотрел на Виктора и, чтобы не смущать его, вышел.

"Да, несладка солдатская доля! — думал он. — Вдали от дома, от родных, на чужбине… С утра — на плацу, шагают, маршируют, потом — земляные работы, починка дорог, частенько по распоряжению начальника гнут спину на местных богатеев. Прав никаких! Каждый может оскорбить, обругать, и они должны все сносить. Какое нужно адское терпение! А ведь солдаты еще и силы собирают, ведут скрытую борьбу против несправедливостей! Какой надо обладать верой в свое дело, чтобы не отступить, не сломиться в этой борьбе! — Портной вздохнул: его глубоко волновала судьба этих людей, особенно черноморцев, переодетых в серые солдатские шинели. — Что с ними будет? Неужели их так и сгноят среди каменных стен этой старой крепости?"

Переодевшись, Виктор подошел к портному.

— А теперь, уста Усуб, давайта то, что мне принадлежит. Времени у меня в обрез.

Мастер нагнулся под прилавок, долго там рылся и наконец вытащил небольшой пакет, завернутый в носовой платок с красной каемкой.

— Вот возьми. Только не знаю, как ты это понесешь. Заметить могут.

— Что-нибудь придумаем, не беспокойтесь.

Виктор взял сверток и опять прошел за занавеску. Развернув платок, он увидел небольшую пачку листовок. Разделил ее на три равные части. Каждую обернул куском клеенки. Первую сунул за пазуху, вторую — в карман брюк, третью — за голенище сапога, под портянку. Затем подошел к прилавку, на котором сидел уста, и протянул ему платок с красной каймой.

— Пожалуйста, это ваше. А то, что в нем было, — испарилось. — Виктор улыбнулся: — Ловкость рук!

— Оставь платок себе. Зачем он мне нужен? А тебе пригодится, особенно в дождь. Утрешь лицо.

Бондарчук не стал возражать, сунул платок в карман, распрощался с портным и ушел.

На улице по-прежнему лил дождь. Казалось, в небе пробили огромную брешь, из которой на землю низвергается мощный нескончаемый водопад.

В казарму Виктор возвращался другой дорогой, петлял, выбирал самые тихие переулки. Он шел, прижимаясь к заборам, так как посередине улицы вода порой доходила до колен.

В одном месте дорогу ему преградило целое озеро. Лавина воды затопила все пространство от забора до забора, Виктор оказался в затруднительном положении. Идти вброд он не мог, возвращаться же назад — предстояло сделать большой крюк и потерять много времени.

Вдруг сзади кто-то крикнул.

Виктор обернулся. Прямо на него мчался фаэтон. На козлах сидел кучер, такой же мокрый, как и его гнедые. Спины лошадей, старенький шерстяной коврик на голове у фаэтонщика — защита от дождя, поднятый черный кожаный верх фаэтона лоснились и блестели под дождем.

Виктор прижался к стене, уступая дорогу. Место было узкое. Фаэтон проехал так близко, что Виктор мог бы дотронуться до него рукой.

В экипаже, откинув с лица шаль, сидела красивая женщина в черном. Заметив стоявшего у стены солдата, она слегка подалась вперед, чтобы лучше рассмотреть его.

Не успел фаэтон проехать и двух метров, как женщина крикнула кучеру:

— Гасан-киши, останови!

Фаэтонщик натянул вожжи. Лошади стали.

Женщина выглянула из фаэтона и, обращаясь к Виктору, сказала:

— Идите сюда, молодой человек, садитесь.

Бондарчук на миг растерялся, не понимая, зачем он понадобился красивой незнакомке, и в то же время поразился ее смелости, так как знал о строгости здешних нравов. В следующую минуту растерянность уступила место настороженности. Не будь при нем листовок — другое дела. Но сейчас буквально все вызывало у него подозрение.

— Идите же, — повторила женщина, видя, что солдат стоит в нерешительности. — Мы вас перевезем через это море.

Сообразив, что ему хотят помочь, Виктор подошел к фаэтону и стал на подножку. Не успел он открыть рот, чтобы поблагодарить, как незнакомка, улыбнувшись, предложила:

— Да вы сядьте, а то фаэтон перевернете.

Виктор сел напротив нее.

— Гасан-киши, поехали!

Лошади тронулись. Колеса погрузились в воду. Скоро и подножка исчезла в мутном потоке. Когда фаэтон слегка накренялся, вода заливала седокам ноги.

Молодая женщина заправила под шаль мокрые пряди волос. Несколько дождевых капель сверкало на ее свежих порозовевших щеках.

— Не представляю, как бы вы тут прошли, — обратилась она к Виктору. — Смотрите, мы почти плывем. Конца-края не видно этой реке!

— Да, да… — только и смог выдавить из себя Виктор.

Сидя лицом к лицу с этой незнакомой женщиной, он чувствовал себя очень неловко. Вода из-под насквозь промокшей фуражки стекала по лбу, бровям, капала с носа. Это смущало солдата все больше.

Виктор достал платок, который ему только что подарил уста Усуб, вытер мокрое лицо и снова сунул в карман.

Вдруг он заметил, что женщина пристально, с удивлением на него смотрит. Виктор готов был провалиться сквозь землю. Пожалуй, впервые в жизни он видел такие красивые глаза. И совсем рядом! "Но почему она так странно смотрит? — Бондарчук встревожился. — Может быть, ей известно, что при мне листовки?! Неужто тоже шпионка? Если да, то что она собирается делать? Тогда и фаэтонщик, очевидно, с нею заодно. Хотят схватить? Кто знает, вдруг она сейчас выхватит из своей муфты пистолет и приставит к моей груди?!"

Под острым, проницательным взглядом женщины Бондарчук потупился, но глаз от ее рук не отрывал.

— Простите, откуда у вас этот платок? — неожиданно спросила женщина. — Вы можете мне это сказать?

Ее вопрос заставил Виктора удивленно вскинуть голову. Сердце у него тревожно сжалось: шпионка! На мгновение он растерялся, не зная, что отвечать, потом сказал:

— На базаре купил…

Наступило молчание.

Молодая женщина опустила глаза. Минуту назад пристальные, изумленные, сейчас они были ясные и спокойные. Женщина задумчиво, чуть прищурившись, смотрела на переднее колесо фаэтона, разрезающее мутный, рябой от дождя поток, на брызги, летящие из-под копыт лошадей.

Фаэтонщик молча погонял гнедых, время от времени постегивая кнутом по их мокрым, блестящим, как зеркало, крупам. Фаэтон, плавно покачиваясь, медленно продвигался по улице.

Виктора охватило нетерпение. Ему захотелось самому вскочить на козлы, тряхнуть вожжами, хлестнуть что есть силы по спинам ленивых кляч, чтобы те вмиг вывезли его из этой улицы, превратившейся в реку.

Вдруг фаэтон сильно накренился. Еще мгновение — и он бы опрокинулся. Женщина вскрикнула.

Бондарчук быстро выпрыгнул из фаэтона и, ухватившись обеими руками за заднюю рессору, не дал ему повалиться набок. Кучер едва удержался на козлах. Придя в себя, он тоже спрыгнул в воду и подскочил к солдату.

— Погоняй, погоняй давай! — крикнул ему Виктор. — Я поддержу, не дам перевернуться! Видно, на камни наехал!

Фаэтонщик гикнул на лошадей, тряхнул вожжами. Фаэтон, продолжая крениться, сдвинулся с места, затем принял устойчивое положение. Виктор, промокший чуть ли не до пояса, занял свое место.

"Эх, наверно, листовки промокли!" — сокрушался Виктор.

— Я вам очень благодарна. — Молодая женщина ласково улыбнулась ему. — Если бы не ваша находчивость, мы бы сейчас плавали в луже. Большое спасибо. Но вы так промокли!

— Не стоит благодарности, мадам, — ответил Виктор, потирая руками мокрые колени. — А мокрый я и так был!

Опять наступила пауза. Воды стало меньше, так как дорога пошла на подъем. Лошади передвигались с трудом, потому что колеса, как в смоле, вязли в размытой глине.

Кучер причмокнул, взмахнул кнутом и принялся так стегать лошадей, что их мокрые бархатные спины быстро покрылись длинными полосками. Лошади рванули, фаэтон качнулся и покатил быстрее. Спицы колес уж не скрывались под водой. Еще минута — и дождевое море осталось позади.

Виктор только этого и ждал.

— Очень вам благодарен, мадам… Всего хорошего! — попрощался он и спрыгнул на землю.

— Одну минутку! Придержи лошадей, Гасан-киши! — попросила женщина.

Фаэтон остановился. Незнакомка поманила рукой Виктора.

— Я все-таки хочу вас кое о чем спросить.

— Пожалуйста, мадам.

Виктор приблизился.

— Прошу вас, скажите мне правду, откуда у вас этот платок?

Виктор нахмурился. Настойчивость женщины была ему не по душе.

— Я же вам сказал, мадам, купил на базаре.

Ответ прозвучал очень грубо. Это почувствовал и сам Виктор.

В грустных глазах женщины мелькнула обида. Не сказав больше ни слова, она откинулась на сиденье.

Кучер, словно рассердившись на солдата за непочтительное обхождение с уважаемой ханум, яростно хлестнул лошадей.

Через минуту фаэтон скрылся из глаз.

Виктор стоял, поеживаясь от холода. В голове проносились тревожные мысли. Действительно ли женщина выслеживала его? Или все это было простой случайностью? Но почему тогда она так настойчиво спрашивала про платок? Неужели она знает о листовках?

Глава двенадцатая

Хачатурянцу уже перевалило за сорок, но он ходил в холостяках и не собирался обзаводиться семьей.

Правда, несколько лет назад, еще в Тифлисе, он женился на богатой вдовушке — госпоже Пайцарык Малхазян, однако брак их был недолгим. Говорили, что Хачатурянц обвенчался не по своей воле, а назло врагам и недругам. Дело в том, что с некоторых пор по Тифлису стали ходить слухи, берущие под сомнение его мужское достоинство.

Сначала он не обращал внимания на эти сплетни. Но скоро даже близкие друзья стали недвумысленно подтрунивать над ним, открыто иронизируя, насмехаясь, делая обидные намеки. И Хачатурянц решил во что бы то ни стало жениться.

Сказано — сделано. В течение одной недели он все организовал. Состоялось бракосочетание. Знакомые были поражены такой поспешной женитьбой.

Скоро все узнали, что брак этот принес Хачатурянцу немалую выгоду. Впрочем, и почтенная вдова, которая была на пятнадцать лет старше своего нового мужа, не считала себя в проигрыше, так как почти немедленно перевела на имя супруга значительную часть своего состояния.

Покойный купец Малхазян, выгодно торговавший с Ираном, Турцией и Ираком, оставил после смерти солидное наследство. Два жилых дома, сдаваемых в аренду, и большой магазин в центре Тифлиса приносили такой доход, что Хачатурянцу, если бы он даже до конца своей жизни ежедневно в пух и в прах продувался в бильярд, все равно не пришлось бы испытывать недостатка в деньгах.

Бильярдная стала для Хачатурянца вторым домом. Но, когда он, навалившись круглым брюшком на зеленое сукно и отставив назад правую ногу, целился кием в шар, его сердце не замирало, как у других, в азартном волнении. Ему было почти безразлично, выиграет он или проиграет.

В расплату за такое привольное житье он должен был ежедневно любоваться тусклыми, ввалившимися глазами своей Пайцарык, ее длинным кривым носом, похожим на красный индюшиный гребень, тонкими сморщенными губами и выступающим вперед острым волосатым подбородком, а также минимум два раза в день, утром и вечером, прикладываться к ее высохшей жилистой руке. Но что всего ужаснее, ему приходилось еще и спать с ней рядом на кровати красного дерева, привезенной покойным Малхазяном из Австрии.

Последнее обстоятельство служило причиной того, что Хачатурянц частенько возвращался из бильярдной только под утро.

На первых порах он запасся терпением и все сносил.

У почтенной Пайцарык были свои привычки и правила, которым она строго следовала и того же требовала от мужа.

Хачатурянц быстро научился противостоять педантичности жены, причем делал он это так искусно, что она не чувствовала ни малейшей обиды ни тогда, когда ей приходилось целыми днями сидеть в одиночестве, ни тогда, когда дом был полон именитых гостей.

Но была у нее одна прихоть, от исполнения которой он никак не мог отвертеться. Дело в том, что престарелая Пайцарык обожала частые прогулки по городу в фаэтоне вместе с мужем. В таких случаях Айрапет Хачатурянц никак не мог улизнуть, приходилось волей-неволей повиноваться.

Эти прогулки предпринимались меньше всего для того, чтобы подышать свежим воздухом. Пайцарык думала о другом. Ей важно было пустить пыль в глаза знакомым, подразнить своих сверстниц: дескать, вот какой у меня молодой муж!

Поднимаясь в фаэтон или выходя из него, она с неподобающим ее возрасту кокетством протягивала мужу руку, заставляя поддерживать себя под локоть. Все это было предназначено публике.

Хачатурянц знал это лучше других и внутренне негодовал. Но что ему оставалось делать? Не мог же он под взглядами десятков пар глаз не заметить протянутую руку жены.

Когда они проезжали по улицам, Пайцарык, чтобы муж не смотрел по сторонам, старалась придумать ему какое-нибудь занятие: то заставляла обмахивать себя веером, то придерживать длинный шлейф ее платья, который то и дело вываливался из фаэтона.

Жеманство Пайцарык принимало все более нелепые формы. Хачатурянц терпел месяц, другой. Но наконец он не выдержал, плюнул на все, продал за бесценок записанную на него недвижимость и расстался со своей дражайшей половиной.

Чтобы никогда больше с ней не встречаться, он решил покинуть Тифлис. После долгих размышлений выбор Хачатурянца пал на Закаталы, где жила его сестра Сирануш. Вскоре он туда переехал.

Тифлисские главари дашнакской партии отнеслись к этому переезду весьма благожелательно, так как считали, что свой человек в Закаталах, да еще с деньгами госпожи Малхазян, оживит работу местной дашнакской организации.

Активность Хачатурянца на новом месте превзошла все их ожидания.

Он поселился по соседству с сестрой, в небольшом домике из двух комнат, окна которых выходили на улицу и во двор. В маленьком палисаднике почти круглый год цвели всевозможные цветы. Случалось, поздней осенью хозяин собственноручно выкапывал уже из-под снега розовые кудрявые хризантемы.

Сразу же за низеньким заборчиком была дверь в квартиру его сестры. Благодаря такому близкому соседству, Сирануш могла часто наведываться к брату, прибирала дом, готовила. Справедливость требует признать, что с первого же дня своего приезда Хачатурянц не испытывал недостатка в ее внимании. В комнатах всегда было чисто, в вазах стояли свежие цветы. Сирануш лезла из кожи вон, чтобы угодить брату-холостяку. Ради того чтобы вовремя накормить его или подать чашку чая, она бросала все свои дела и стремглав бежала к нему.

Впрочем, своих дел у нее было не так уж много. Они жили вдвоем с мужем. В прошлом году супругам стало известно, что их младшую дочь хотят похитить. Чтобы избежать позора, родители поспешно выдали девушку замуж за проживающего в Балакенде дальнего родственника, человека уже довольно пожилого.

Их сын Ацатур учился в Петербургском университете. Муж Сирануш Ашот, служивший начальником почты, уходил на работу рано утром и возвращался только к вечеру. Со стороны казалось: ну что за дела могут быть у начальника почты? Знай себе приказывай: отнеси — принеси, подай — прими. Но стоило кому-нибудь справиться у Сирануш о муже, как она, горделиво вскинув голову, принималась охать да ахать, сетуя на его занятость.

Имея всегда много свободного времени, она и следила так тщательно за домом брата. Если Сирануш три раза на день не подметала пол в его маленьких комнатах, она уже не могла спать спокойно.

У брата всегда сидели гости. Один уходил, другой приходил. С каждым из них Хачатурянц болтал минимум часа два. Часто беседа перерастала в спор. Мужчины кипятились, не соглашались друг с другом, пускались в пространные объяснения. Нередко дело кончалось тем, что гость хватал шапку и выскакивал из комнаты, хлопнув дверью.

После этих споров в маленьком домике бывало так накурено, что хоть топор вешай. У Сирануш даже спирало дыхание. Женщина недоумевала: "Как это они сидят в таком дыму? Ведь задохнуться можно! Открыли бы окна, проветрили комнаты. Ах, они все на свете забывают за этими разговорами!"

Однажды Сирануш, не выдержав, сказала брату:

— Пожалел бы ты свои бедные легкие! Ведь одним дымом дышишь! Почему не открываешь окна?

Ответ брата совсем завел ее в тупик.

— Мы, сестра, нарочно не открываем окна, — сказал он. — Не хотим, чтобы все слышали, о чем мы говорим!

С того дня Сирануш никогда уже об этом не заикалась, приходилось ей видеть и то, как Айрапет и его гости шепчется, перегнувшись через стол, словно боятся, что их кто-то подслушает.

Короче говоря, вся жизнь брата, все его странные друзья, все их разговоры были для Сирануш загадкой.

Сирануш знала, что муж не очень-то доволен ее частыми посещениями квартиры брата. Открыто он ничего об этом не говорил, но из отдельных замечаний она заключила, что муж с предубеждением относится к делам Айрапета и его приятелям. Несмотря на близкое соседство, Ашот редко заходил к своему шурину. А заглянет — тут же уйдет, не выпив даже чашки чая.

Столь холодное отношение мужа к ее родному брату огорчало Сирануш, но не было случая, чтобы она упрекнула его в этом.

В свою очередь, Айрапет тоже недолюбливал мужа сестры, держался с ним высокомерно, задирал нос и на его холодность отвечал открытой враждебностью. Когда Ашот, простудившись ранней весной, слег на неделю в постель, Айрапет даже ни разу не зашел проведать его, справиться о здоровье.

Сирануш болезненно переживала вражду мужа с братом. Бедная женщина как бы находилась между двух огней. Весь гнев, который мужчины не могли излить друг на друга за время коротких встреч, они потом, рано или поздно, каждый в отдельности, обрушивали на ее голову.

Сирануш давно порывалась объясниться с братом наедине. Но такого случая до сих пор не представилось: когда Айрапет был дома, — мешали гости, когда не было гостей, — не было и его самого.

И вот сегодня Сирануш решила пойти к брату рано утром, когда он будет еще в постели, обо всем с ним поговорить и выяснить подоплеку его вражды с Ашотом.

Она перебралась через низенький заборчик, пересекла двор, поднялась на веранду и увидела Айрапета с полотенцем на шее. Выпятив огромный живот, он шел умываться.

Поздоровавшись с братом, Сирануш прошла в дом, как обычно, сначала убрала его постель, потом открыла окна и принялась подметать полы.

Когда Айрапет, умывшись, вернулся с веранды, в комнатах царил образцовый порядок. Одеваясь, он неожиданно обратился к сестре:

— Сирануш, вчера я забыл тебя спросить: как там Аца-тур поживает?

— Спасибо, здоров.

— Что пишет?

— Так… Ничего особенного. Через месяц сам приедет.

Надевая пиджак, Айрапет забормотал:

— Хороший парень. Очень мне нравится. Слава богу, что не похож на отца.

Сирануш резко обернулась. Тряпка, которой она вытирала с комода пыль, упала на пол.

— Ты почему так говоришь, Айрапет? Что он тебе плохого сделал?

— О ком это ты?

— Как о ком?! Ты сам хорошо знаешь, о ком я говорю. Когда муж заболел и целую неделю пролежал пластом, ты даже ни разу не заглянул, не поинтересовался его здоровьем. Когда он заходит в твой дом, ты отворачиваешься от него! — Сирануш откашлялась. — Сегодня я пришла к тебе спросить: чего вы не поделили? Как бы там ни было, ведь он же твой зять! Подумай, что люди станут говорить?!

Хотя Сирануш и была старшей сестрой, язык у нее не поворачивался говорить с братом резче. Долгие годы разлуки наложили на их отношения отпечаток глубокой почтительности. Ей не хотелось на это посягать.

Айрапет, видя, что сестра опечалена и разгневана, и желая успокоить ее, сказал шутливо:

— Хватит, Сирануш. Что у меня с ним может быть общего? О чем ты толкуешь? У мужчин — свои дела, свои разговоры, они сами между собой договорятся. Зачем вмешиваться? Он мой зять, я его шурин. А если он к тому же пустоззон и не может держать язык за зубами, что ж поделаешь? Я тут ни при чем. И потом, как говорится, что с возу упало, то пропало. Теперь уже ничего не изменишь…

Хотя смысл сказанного братом не совсем дошел до Сирануш, она почувствовала, что почти каждая его фраза содержит в себе двусмысленность, направленную против мужа.

— Что ты! Он мне ничего не говорит. — Сирануш утерла нос краем платка. — Напрасно ты думаешь, что он болтун. Совсем наоборот.

— Если он не болтун, тогда о чем же ты пришла со мной разговаривать?! — Айрапет подошел к сестре вплотную. — Вы думаете, что я слепой, ничего не вижу?! Скажите пожалуйста, нашли простачка!

— Ты не прав, Айрапет! — вспыхнула Сирануш. — Не думай, что это он прислал меня к тебе. Я сама вижу: вы за глаза смешиваете один другого с грязью. Ты с ним не соглашаешься, он — с тобой. Разве это по-родственному? Уже и соседи все пронюхали. Посмеиваются над вами тайком!..

Хачатурянц сунул руки в карманы и зашагал по комнате из угла в угол. Сирануш знала: это первый признак того, что брат сильно разгневан.

— Конечно, пронюхают! Еще бы! И смеяться будут. — Айрапет вынул руки из карманов, заложил их за спину и стал посреди комнаты, выпятив живот. — Вот ты говоришь, не по-родственному!.. А скажи, исполнил ли этот человек, называющий себя моим зятем, хотя бы одну мою просьбу? Как бы не так. Он скорее руку себе отсечет! А вот когда я прошу о чем-нибудь других, они стараются угодить. Нет, ты все-таки скажи, оказал ли он мне хоть раз какую-нибудь услугу? Исполнил ли хоть одно мое желание? Не приведи бог! Что вы! Разве он на это пойдет. И, конечно же, соседи вправе смеяться над таким родством. Хорошо, оставим в покое услуги. Ты скажи, с какой стати он тебе жалуется, передает все, что между нами происходит?

Явная клевета на мужа возмутила Сирануш.

— Довольно, Айрапет, довольно! — воскликнула она. — Клянусь, он никогда ничего мне не говорил о ваших с ним спорах. Ничего не знает он и об этом нашем разговоре. Я тебе твержу: курица на двух ногах, а ты свое: на одной!

Сам того не замечая, Хачатурянц всю неприязнь к Ашоту перенес сейчас на сестру, которая с пеной у рта защищала мужа.

— Конечно, ты во всем будешь его оправдывать, — зло бросил Айрапет. — Он твой муж. А кто я тебе?.. Так, брат какой-то… Верно ведь говорят в народе: муж и жена — одна сатана.

— Как тебе не стыдно, Айрапет! Подумай, что ты говоришь!

— Чего мне стыдиться? Когда говорят правду, стыдно не бывает. Приехав сюда, я рассчитывал на него, надеялся. Думал, он будет моей правой рукой, вместе будем работать.

А он, оказывается, как древесный червь, подтачивает нашу нацию изнутри. И еще называет себя армянином! Позор! — Хачатурянц схватил с вешалки шапку и выбежал из комнаты вон.

Сирануш никак не ожидала, что разговор с братом может кончиться таким образом. Поэтому ее сразу же начало мучить раскаяние. Ведь как-никак Айрапет — ее родной брат. Кто его знает, может быть, действительно во всем виноват Ашот? Ей все еще была неясна причина их вражды. Ведь не один Айрапет жалуется на крутой характер Ашота, на его холодность в обращении с людьми. Многие об этом говорят. Может быть, в их неладах кроется что-нибудь совсем другое, чего женщине нельзя доверить? Бог им судья! А она, не разобравшись во всем, не докопавшись до истины, обидела брата, своего единственного брата, который приехал из Тифлиса искать у нее приюта? Нет, ей и впрямь не надо было вмешиваться! Мужское дело: сами поссорятся, сами помирятся. А она влезла и только все испортила. Хотела бровь подправить, да глаз выколола!

Вернувшись вечером с работы, Ашот заметил, что жена чем-то сильно расстроена. Он начал допытываться о причине. Умолчав об утреннем разговоре с братом, Сирануш объяснила плохое настроение усталостью и головной болью.

Однако за ужином она не выдержала и спросила мужа:

— Скажи, Ашот, почему ты так плохо относишься к Айрапету? Вы словно чужие. Что бы он тебя ни попросил, ты не хочешь для него сделать.

Ашот поставил на блюдце стакан, который держал в руке, и удивленно захлопал глазами.

— Откуда тебе это известно?

Сирануш смутилась под тревожным взглядом мужа.

— Айрапет сам мне пожаловался. Говорит, стоит ему обратиться с просьбой к другим, они с готовностью все исполняют. А ты не хочешь ему помочь, идешь наперекор.

Длинное худощавое лицо Ашота побледнело, губы нервно задергались, рука, лежащая на столе, задрожала. Он метнул на жену гневный взгляд, но так и не смог выговорить ни слова.

Как и утром, после ссоры с братом, Сирануш тотчас пожалела, что начала этот разговор. Женщина недоумевала: "Что за просьбы у Айрапета к мужу? Едва о них заходит речь, как оба они становятся на дыбы, выходят из себя…"

— Что с тобой? — тихо и робко спросила Сирануш у мужа, заметив, как он изменился в лице.

Ашот сердито посмотрел на жену.

— Спроси об этом у своего братца! Он тебе объяснит. Может быть, это он и подослал тебя? Дескать, укроти его и наставь на путь истины. Только не видать ему этого, как своих ушей! — Он хлопнул кулаком по столу и вскочил. — Бахвалится, корчит из себя национального героя! Знаем мы таких героев! А в трудный момент смажет пятки салом и смоется. Поминай как звали! Или растопчет всех, как мурашек, а пройдет по людским телам, словно по мостику. Герой! Коротышка! Тоже, лезет нас учить!..

— Будет тебе, успокойся, — мягко попросила Сирануш. — Выходит, нельзя и слова у тебя спросить.

— Знала бы ты, что у него за просьбы, ты бы и рта не раскрывала! Он не просит, он требует: крови, крови, крови! Ты сама, да, ты сама не стала бы ничего для него делать! Что уж там обо мне говорить! Он толкает меня в спину и приказывает: иди, совершай преступления! А ради чего? Ради его кармана?

— Преступления? — глухо вскрикнула Сирануш, испуганно глядя на взволнованного мужа. — Какие это преступления?

— Да, преступления. — Ашот подошел к жене и тихо, словно их кто-нибудь мог услышать, продолжал: — Твой брат хочет, чтобы я сообщал ему содержание писем, которые приходят в Закаталы на имя пристава. Но ведь для этого я должен вскрывать конверты! А ты знаешь, что это такое? Это значит залезть в чужой карман, то есть совершить преступление. Почта мне доверена, не ему! Пусть меня повесят, но я такого не могу сделать! Пойди и передай своему брату: пусть отвяжется от меня! Пусть оставит меня в покое! Мне люди доверили свои тайны. Да! И я не изменю долгу.

Ашот распалялся все больше. Но теперь Сирануш пугало не столько состояние мужа, сколько то, о чем он говорил.

— Зачем это Айрапету понадобилось? — всплеснула она руками. — Что он, с ума сошел?

— О нет, он с ума не сошел. Он мечтает стать национальным героем! Трубит, будто верно служит своей нации. Но кто, спрашивается, пойдет за ним? Разве можно спасти нацию обманом, подлостью, интригами?! Пусть говорит, что хочет, но у меня нет уважения ни к нему, ни к его партии. Я армянин и люблю свой народ. По его словам, я — предатель?! Пусть. Но спросите у него, почему он называет меня предателем? Потому что я никогда не смотрю косо на своих соседей — мусульман и считаю их такими же людьми, как я сам?! Поэтому?! В трудную минуту они мне помогали, делились последним куском хлеба, А что хочет твой брат? Он хочет, чтобы я вот этим самым ножом… — Ашот схватил со стола хлебный нож с большой деревянной ручкой и потряс им перед носом ошеломленной жены. — Чтобы я вот этим ножом распорол живот своему соседу — азербайджанцу. Как же иначе! Ведь ом мусульманин! И после этого меня будут величать национальным героем?! Да я плюю на такое геройство!

Он швырнул нож на стол и отвернулся к окну. Наступила пауза.

Сирануш никак не могла прийти в себя.

— Пусть лучше до этого не дойдет! — опять заговорил муж, размахивая руками. — Твоему же брату первому придется худо. Этим ножом я выпущу потроха ему, а не своему соседу — мусульманину! Клянусь богом, выпущу! Он этого стоит!..

Сирануш сидела, съежившись, на стуле и заливалась слезами. А Ашот, не обращая на нее внимания, гневно продолжал:

— Пока его черт не принес в наш город, все было тихо. А теперь он всех взбаламутил, сбивает людей с толку, натравливает на тех, кто не принадлежит к армянской нации. Наверно, хочет, чтобы и здесь началась армяно-мусульманская резня? Подлец он, твой брат!

Ашот замолчал. Он прошел в другую комнату и устало опустился на тахту.

Сирануш стало ясно, что между мужем и братом лежит пропасть, темная, бездонная пропасть, через которую ей никогда, сколько бы она ни старалась, не удастся перекинуть мостик.

Выйдя утром из дому, Хачатурянц направился к табачной фабрике Гаджи Хейри. У него был план: разыскать Аршака, посидеть с ним где-нибудь и обстоятельно поговорить о многих вещах, которые уже давно занимали его ум.

Он частенько пытался зазвать Аршака к себе домой, но безуспешно: тот всякий раз отклонял его приглашения.

Одна ко отказаться от человека, пользующегося, несмотря на свою молодость, большим авторитетом даже среди пожилых рабочих, — значило для Хачатурянца пройти мимо клада.

И вот вчера вечером, размышляя над тем, как вырвать Аршака из рядов его друзей, привлечь на свою сторону, Хачатурянц, после долгих раздумий, решил обратиться к крайнему средству, к которому он обычно прибегал в тех случаях, когда никакая агитация уже не помогала. Купить человека! Он был почти уверен, что это средство безотказно подействует на строптивого парня, сразу сделает его ручным.

Хачатурянц считал, что подобно тому как сетями можно поймать любую рыбу, так и с помощью денег можно купить человека любых убеждений, как бы он ни был стоек и крепок.

Хачатурянц, не торопясь, медленно подходил к табачной фабрике Гаджи Хейри, расположенной на холме, в старой части города.

Пять одноэтажных, с сырыми, прогнившими стенами лавчонок, сообщающихся между собой, образовывали внутри длинный темный коридор. В трех из них резали и обрабатывали табачные листья, привозимые в тюках из деревень. В двух других расфасовывался уже готовый табак.

Наряду с производством табака Гаджи Хейри занимался также оптовой торговлей. Каждый год осенью после сбора табака отсюда в Тифлис шли арбы, груженные мешками с табачным листом.

На фабрике работало около пятидесяти человек. Гаджи Хейри, будучи предприимчивым хозяином, в двух шагах от нее выстроил себе двухэтажный особняк под железной крышей, с балконом. Таким образом, он в любое время, независимо от того, сидел ли дома один или принимал гостей, мог видеть из своих окон все, что делается у него на фабрике. Две комнаты на первом этаже особняка занимала контора.

Летом, в жару, когда окна фабрики были распахнуты настежь, каждый, проходивший мимо, мог заглянуть внутрь и понаблюдать за процессом превращения душистых табачных листьев в аккуратные пачки уже готового табака.

Хачатурянц подошел к одному из этих окон, жадно втянул в себя воздух, насыщенный пряной табачной пылью, поискал глазами Аршака и, не найдя, попросил молодого парня, работавшего у окна, позвать его.

Скоро Аршак появился у окна. Увидев "попа Айрапета", он недовольно поморщился и хотел тут же повернуть назад, так как хорошо знал, что тому от него надо. По Хачатурянц, быстро протянув руку, удержал молодого человека за пояс.

— Подожди, дорогой, — ласково сказал он. — Я пришел к тебе совсем по другому делу. Удели мне минуточку.

Волей-неволей Аршаку пришлось задержаться.

Хачатурянц навалился грудью на подоконник и, лукаво щурясь, задумался.

— Я человек рабочий, — нетерпеливо передернул плечами Аршак. — Прошу побыстрее. Увидит хозяин, начнет кричать.

— Не беспокойся. Я тебя долго не задержу. — Хачатурянц впился глазами в лицо своего молодого собеседника. — Знаешь, зачем я пришел? Нашел тебе хорошую работенку. Будешь получать раз в десять больше, чем здесь. А дело совсем нетрудное. Время от времени ездить в Тифлис. Советую взяться…

— Послушайте, Айрапет, — перебил его Аршак, — я ни вас, ни кого другого не просил искать для меня работу. Если она такая денежная, устройте кого-нибудь из своих. Или у вас нет близких людей?

— Конечно, есть. Но мне тебя жаль, дорогой. Отец твой умер, на твоих плечах большая семья. Разве армянин армянину не должен помогать в таких случаях?

Аршак приложил руку к сердцу и, иронически улыбнувшись, поклонился.

— Большое спасибо, Айрапет! Вы так о нас печетесь, так печетесь… Ей-богу, не нахожу даже слов для благодарности. Только где уж мне, простому рабочему, справиться с тем делом, о котором вы говорите! Лучше уж остаться на старом месте.

Хачатурянц вздохнул и покачал головой.

— Верно говорят, есть чудаки, сами не понимающие своего счастья. Я хочу тебе помочь, как родному!

Аршак сделал удивленное лицо:

— Вот как? А я и не знал, что мы с вами родственники. Интересно, по какой линии?

Хачатурянц поднял вверх короткий указательный палец и, помахивая им возле своего носа, сказал тоном строгого учителя, наставляющего нерадивого ученика:

— Все мы, армяне, одна семья, все мы друг другу — братья! Особенно вдали от родины, на чужбине!..

Аршак улыбался.

— Но я-то пока еще не на чужбине! — он покачал головой. — И отец мой, и мать родились здесь, в Закатал ах. Здесь мой отчий дом! Не понимаю, каким образом я оказался вдали от родины?

— Ты еще ребенок, потому не понимаешь! Твоя родина — Армения. Армения — родина всех армян! Там, в долине Арарата…

— Зачем вы обо всем этом мне говорите, господин Хачатурянц? — опять перебил его Аршак. — Я все время живу здесь. Здесь, на этой закатальской земле, на этих камнях, — всюду следы моих ног!

Маленькие глазки Хачатурянца выпучились. Он презрительно посмотрел на молодого рабочего, откашлялся, вытер свои красные толстые губы тыльной стороной пухлой руки и сказал:

— Я не люблю спорить.

— Я тоже, Айрапет.

— Перестань упрямиться. Соглашайся с работой, которую я тебе предлагаю. По крайней мере, твои братья не будут голодать. Я слышал, один из них серьезно болен…

— Вы, как родственник, конечно, должны это знать.

Хачатурянц взбеленился. Он выдернул из кармана белой жилетки золотые часы на цепочке и сунул их обратно.

— Ну, давай кончать разговор! Твое последнее слово?

Аршак спокойно улыбнулся.

— Я вам уже все сказал. Мне и рабочим быть неплохо. Не жалуюсь.

Хачатурянц позеленел.

Итак, его испытанный прием, на который он возлагал столько надежд, дал осечку. Этот молодой парень, обязанный почитать его, как старшего брата, оказался несносным упрямцем, дерзким и заносчивым человеком.

Нервно подрыгивая толстой ногой, Хачатурянц огляделся по сторонам и угрожающе зашептал:

— Я знаю, какими делами ты занимаешься! Имей в виду, пристав следит за каждым твоим шагом. Это тебе известно? Я хотел выручить тебя из беды. Потому и пришел. Но ты меня не понял. Что ж, пеняй теперь на себя! Думаешь, они не знают, кто подстрекает солдат? Ты снюхался с этим мусульманским выродком! Эх вы! Спрятали головы в кусты и думаете, что вас не видно. От меня, брат, ничего не укроется. Все вы у меня вот здесь, в кулаке! Смотри, хватишься, да поздно будет. Тогда и мы не сможем помочь!

Аршак опять усмехнулся:

— Весьма тронут вашими заботами!

Хачатурянц готов был кинуться на собеседника. Глаза его метали молнии.

— Да знаешь ли, с кем ты разговариваешь?! — Он потряс в воздухе кулаками.

— Разумеется, знаю, — спокойно ответил Аршак. — Со своим родственником Хачатурянцем.

"Поп Айрапет" едва не задохнулся от ярости. Он открыл было рот, хотел сказать что-то, но не смог.

В этот момент из окна хозяйского особняка раздался гневный окрик Гаджи Хейри:

— Эй, Аршак! Опять с кем-то болтаешь?! Смотри, ты меня выведешь из терпения!

— Сию минуту, хозяин, сию минуту!

Гаджи Хейри ждал у окна, вытягивая жирную, в складках, шею. Он терпеть не мог, когда его рабочих отрывали от дела. Всякий раз, видя, как их кто-нибудь отбывает в сторонку, он нервничал и злился, как если бы к его молодой жене приближался посторонний мужчина или к нему самому собирался кто-нибудь залезть в карман.

Аршак снова приложил руку к груди и отвесил Хачатурянцу насмешливый поклон:

— Извините, сами видите, Гаджи Хейри сердится. Волнуется за свой карман. Не то я бы беседовал с вами хоть до скончания века. Поскольку выяснилось, что мы с вами родственники, могли бы вспомнить дядюшек, тетушек… Всего наилучшего, господин Хачатурянц!

Аршак отошел от окна.

Хачатурянц с минуту постоял, растерянно кусая губы, затем плюнул на землю, повернулся и, семеня короткими ножками, торопливо зашагал мимо дома Гаджи Хейри вниз, к церковной площади, откуда доносился перезвон колоколов.

Он спешил к утренней молитве.

Глава тринадцатая

Жизнь для Погребнюка стала сплошной пыткой.

После того как единственный свидетель его невиновности солдат Медведко, стоявший в ту ночь на часах во дворе казармы, отказался с ним разговаривать, он окончательно пал духом. Неделю назад, объясняясь с Виктором, Погребнюк заявил, что непременно представит человека, который подтвердит его непричастность к аресту Дружина. И что же? Оказалось, человек этот не только не захотел помочь ему, но даже толком не выслушал. Страх перед поручиком Варламовым и его застенком висел над солдатскими головами как дамоклов меч, как камень на краю обрыва, готовый ежеминутно сорваться вниз. Да, теперь Бондарчук вправе думать все, что угодно. У него есть все основания считать, что он, Погребнюк, низко лгал, рассчитывая обелить и выгородить себя. Что же ему теперь делать? Может быть, опять обратиться к Медведко, умолять его, упасть перед ним на колени, заставить все-таки сказать товарищам, что он, Погребнюк, не предатель? Конечно, надо попытаться…

Приняв такое решение, Погребнюк в тот же день после строевых учений на плацу долго разыскивал во дворе крепости Медведко.

От часового у ворот ему удалось узнать, что сегодня Медведко не в наряде.

Где же он мог быть?

К счастью, повар Тимофеич, варивший у крепостной стены в большом котле кашу на ужин солдатам, сказал ему, что Медведко послан сопровождать по Балакендскому шоссе унтер-офицера, прибывшего утром с пакетом из пехотного полка, расквартированного в Лагодехи.

Для Погребнюка это было кстати. Не теряя времени, он окольными путями стал пробираться к Балакендскому шоссе. Самовольная отлучка могла дорого ему обойтись, но он, на все махнув рукой, решил во что бы то ни стало поговорить с Медведко.

Одинокий солдат, шагающий по шоссе из города, мог у каждого возбудить подозрения. Поэтому Погребнюк шел по тропинке, скрытой кустарником, стеной стоявшим за ореховыми и липовыми деревьями, росшими вдоль дороги.

Всякий раз, услышав какой-нибудь шум или чьи-то шаги, он выглядывал из-за кустов в надежде увидеть Медведко.

После восьми часов маршировки на плацу ноги у него ныли, колени подгибались от усталости. Но сердце было полно решимости довести задуманное до конца.

Солнце садилось.

По ту сторону шоссе послышалось мычание коров. Небольшое стадо, отчаянно пыля, возвращалось домой… Немного погодя оно вышло на шоссе. Гнал его худенький подросток в огромных чарыках. Он напевал вполголоса протяжную песню. На боку у мальчика болталась залатанная котомка внушительных размеров. Сопровождая стадо, густое облако пыли висело над шоссе, как туман.

Погребнюк продолжал идти вперед. Город уже остался далеко позади, а Медведко все не появлялся на дороге.

Медленно подкрадывались сумерки. В кустах надоедливо звенели цикады. Ночные птицы то и дело выпархивали из-под ног шедшего в задумчивости солдата.

Наконец впереди замаячил человеческий силуэт. Погребнюк не сразу решил выйти на шоссе. Когда через некоторое время пешеход показался в широком просвете между деревьями, Погребнюк увидел, что это Медведко.

Сердце у солдата радостно забилось. Он стремглав выскочил на шоссе.

Медведко замер на месте, напуганный неожиданным появлением из-за кустов человека, но в следующую же секунду узнал Погребнюка и опустил руку, готовую уже было сорвать с плеча винтовку.

— Что это? — удивленно спросил он. — Ты почему здесь шляешься? Один? Или с ума спятил, задумал бежать? А?

Погребнюк, глядя спокойно и грустно в серое от пыли лицо Медведко, молча покачал головой.

Через минуту оба шагали рядом в сторону города. Медведко, приглядываясь к Погребнюку, который шел, понурив голову, почувствовал вдруг жалость к нему.

— Чего тебе? Что с тобой? — тронул он солдата за рукав. — Или опять хочешь звать меня в свидетели, а? — Медведко сокрушенно покачал головой. — Вижу, братец, убит ты. Все, поди, от тебя отвернулись. Так ведь?

Погребнюк грустно кивнул головой.

— Просишь выступить перед всеми в твою защиту? Хочешь, чтобы я подтвердил, что ты не виноват? А как я могу это сделать? Всюду глаза, уши. Еще впутают меня в это дело и бросят в один карцер с вашим матросом. Разве ты сможешь тогда меня спасти?

Погребнюк немного приободрился, видя, что Медведко, несколько дней тому назад не пожелавший даже выслушать его до конца, теперь разговаривает дружелюбно и приветливо. В сердце оклеветанного солдата затеплился слабый огонек надежды.

— Я не требую, чтобы ты выступил перед всеми. Достаточно сказать и одному человеку. Я прошу только об этом…

— Да разве поправишь дело словами одного какого-либо человека?

— Поправишь. Он скажет второму, тот третьему. Так все и узнают.

Медведко, что-то прикидывая в уме, никак не мог решать: отказать Погребнюку или все же помочь? Лицо у него то добрело, то становилось хмурым, и тогда он, тревожно сдвинув брови, поглядывал краем глаза на шагавшего рядом Погребнюка.

— Получается, милок, что тебя подозревают в предательстве, травят. Говорят, донес на Дружина. Так?

Погребнюк молча кивал в ответ, стараясь не рассердить словом Медведко. Видя, что тот тянет, он опять упал духом.

— Ну, ладно, — обернулся к нему Медведко после некоторого раздумья. — Я скажу то, что видел. Ведь это не грех. Но с другой стороны… — Он помолчал, качая головой. — Посуди сам, братец, разве не грешно бросать камень в темноту? Откуда ты знаешь, в кого он угодит? Раз не знаешь, кого он ударит, значит, и бросать его грех. Может быть, посоветоваться с нашим попом? А то, не дай господь, будет кому другому вред от моих слов!.. Или же возьмут меня за бока: мол, раз ты, братец, об этом знаешь, должен знать и о других вещах.

— О каких еще вещах? — удивился Погребнюк.

— Как о каких?! Разумеется, братец, я толкую о той книжке… О книжке, которую Дружин сховал у себя в сапоге.

— О чем ты говоришь?! — всплеснул руками Погребнюк. — Какое отношение имеет к этому караульный при казарме?

— Ну, братец, зто ты не соображаешь!.. И глазом моргнуть не успеешь, как заварится каша. Начнут меня тягать, допрашивать. А ты уверен, скажут, что Погребнюк выходил ночью по нужде? А вдруг он высматривал, куда бы спрятать вторую такую книжечку? Разве не могут мне так сказать?

Погребнюк остановился и с укоризной посмотрел на словоохотливого Медведко. Тот, обернувшись, спокойно покачал головой и сам же себе ответил:

— Вполне свободно могут. То-то, братец. Еще хуже дело-то обернется.

Уже совсем стемнело. Вечер темно-фиолетовой шалью скрыл от людских взоров деревья, кустарники, зеленые поля, и только пыльное Балакендское шоссе серой лентой убегало во тьму.

Затянувшееся молчание первым нарушил Медведко.

— А ты еще толкуешь, — продолжал он тем же спокойным голосом. — Я бы на твоем месте это самое… — Он щелкнул пальцем по шее. — Смочил бы глотку, чтобы душа не болела!.. А? Как ты думаешь, братец? Эх, будь у нас хоть немного деньжат! И я перестал бы за тебя мучиться, и твое бы дело уладилось. Вижу, тебе несладко…

Погребнюк только сейчас начал догадываться, почему Медведко тянул.

— Что ж, братец, — сказал он, — горло смочить мы сможем…

— Вот это дело! — оживился Медведко. — Давно во рту ни капли не было. Гложет проклятый червь изнутри! Ну-ка, пошарь в карманах! — Медведко причмокнул пересохшими пыльными губами.

— Сейчас у меня нет ничего, видишь? — Погребнюк вывернул карманы. — Но мне недавно прислали из дому деньги, они у фельдфебеля. Завтра же возьму и отдам тебе.

— Что ж, можно и завтра. Глотку смочить никогда не мешает! Водка — проклятая штука! Западет в голову мысль выпить — ничем ее оттуда не вышибешь. Хоть в церковь иди и поклоны бей — все равно не спасешься. Так и будет она у тебя на уме, пока не выпьешь…

На церковной площади Медведко простился с Погребнюком и направился к крепости.

Глава четырнадцатая

Через два дня листовки, принесенные Бондарчуком, читались не только в городских казармах, но и ходили по рукам в крепости под самым носом у подполковника Добровольского. Разнесся слух, будто Дружин, обессиленный побоями, уже не может стоять на ногах. А в седьмой роте взволнованно говорили, что их товарищ уже умер под пытками, что тело его ночью вывезли из крепости на арбе и похоронили где-то на склоне горы Шамиль-даг.

Но до этого дело еще не дошло. Поводом к подобным толкам послужили только слова листовки, в которой после требования показать солдатам Дружина говорилось следующее:

"Вот судьба солдата царской армии! Он или до послед-него издыхания марширует в полной боевой выкладке на плацу во время учений, что хуже адской пытки, или ночью его тайком вывозят из сырого карцера и хоронят неизвестно где.

Братья солдаты, знаете ли вы, что всех вас ждет такая же горькая участь?"

Кто-то из солдат, прочитавший листовку, пришел к выводу, что именно таким образом поступили с Дружиным. Слух мгновенно разнесся по всему батальону. И в крепости, и в городских казармах атмосфера накалилась до предела. Один из солдат восьмой роты средь бела дня громогласно заявил:

— Это не брехня, братцы! Кто из вас хоть краешком глаза видел за это время Дружина? Вот уже две недели как он в карцере, и никто до сих пор не видел его лица!..

Солдаты, окружавшие товарища, наперебой загалдели:

— Верно!

— Правильно говорит!

— Если его не убили, пусть покажут!

— Мы никому не верим, только своим глазам!

— Чего мы ждем? Чего молчим?!

Бондарчук, видя, что волна возмущения захлестывает и "благонадежных" солдат батальона, нашел способ вручить и им несколько листовок. Кроме того, он раз или два делал вид, что поднимает с земли листочек, случайно оказавшийся у него под ногами. При этом он показывал, будто удивлен находкой и сразу же начинал читать листовку солдатам.

Слова листовки всякий раз волновали самого Бондарчука. Ему казалось, что они были написаны самой кровью солдатского сердца. Бондарчук считал, что так может писать только человек, на себе испытавший всю тяжесть и муки солдатской жизни. Каково же было его изумление, когда он узнал от Бахрама, что листовки написал местный учитель.

"Душевный, чуткий человек! — думал Виктор. — Как здорово написал! За самое сердце хватает! Интересно бы увидеться, поговорить с ним. Ведь родной по духу, совсем наш человек… С душой пишет! Такой может и научить, и советом помочь!"

В этот день, в особенности после занятий на плацу, все только и говорили о Дружине. А под вечер дело приняло уже другой оборот.

Улица, на которой были расположены казармы седьмой и восьмой рот, превратилась в бурное человеческое море. Волнение, как шторм, с каждой минутой нарастало. Его уже ничем нельзя было унять.

Солдаты двинулись к крепости.

Бондарчук шел в их гуще, считая, что нет надобности преждевременно лезть на рожон, попадаться на глаза людям Варламова. То же самое он посоветовал сделать и другим товарищам-подпольщикам.

Когда толпа подошла к крепостным воротам, стало известно, что пятая и шестая роты тоже охвачены волнением и требуют показать им Дружина.

Солдаты лавиной хлынули во двор крепости и устремились к дому командира батальона.

Бледный, растерянный Варламов делал попытки остановить их, что-то говорил, размахивал руками. По голос его тонул в реве возмущенной толпы. Поручика никто не хотел слушать.

Солдаты кричали:

— Убили Дружина!

— Покажите его нам!

— Хотим видеть своими глазами!

— Открывайте карцер!

— Требуем!

Добровольский не показывался. Вот уже два дня, после проливных дождей, его мучил жестокий приступ ревматизма. Однако известие о том, что волнением охвачены даже кадровые, "благонадежные" солдаты, заставило командира батальона подняться с постели.

Когда он появился на пороге своего дома, небритый, серый, озабоченный, гул и выкрики постепенно смолкли. Слабым, хриплым голосом он обратился к толпе:

— В чем дело, солдаты? Что вам надо?

— Покажите нам Дружина! — выкрикнул кто-то басом из задних рядов.

Ни один мускул на лице командира батальона не дрогнул. Расправив рукой усы, он коротко приказал стоящему рядом Варламову:

— Показать!

Вслед за этим командир батальона отдал еще какие-то распоряжения, правда, так тихо, что, кроме поручика, никто ничего не понял. Потом Добровольский молча повернулся и ушел к себе.

Его место на пороге занял Варламов. Обращаясь к толпе солдат, он громко сказал:

— Приказано всем спуститься в ущелье, к речке, что под крепостью.

Солдаты недоумевали. Вместо того чтобы открыть двери карцера и вывести Дружина, им зачем-то предлагали идти в ущелье.

Послышались насмешливые возгласы:

— Сами ступайте! Мы не хотим купаться!

— Вы нам Дружина покажите!

Волнение снова охватило толпу. Варламов поднял руку и громко крикнул:

— Вы спуститесь в ущелье для того, чтобы увидеть Дружина. Подполковник приказал показать его только через окно карцера.

— А почему из дверей не хотите?.. — спросил белобрысый солдат, протискиваясь вперед. — Карцер вон, рядом, а вы нас в ущелье посылаете!

— Так распорядился командир батальона! — прохрипел Варламов натруженным от крика голосом.

С минуту солдаты недоуменно переглядывались, затем всей массой двинулись к воротам.

Часовые, скрестив винтовки, преградили им дорогу. Тогда вперед выскочил Демешко и, потрясая кулаком, сердито закричал:

— В чем дело? Что мы в кошки-мышки играем?! Прочь с дороги! Живо, братцы!..

— Заткнись! Не дери глотку! — прозвучал у него над самым ухом голос Варламова. — Приказано, чтобы роты вышли из крепости строевым порядком! — И, обернувшись к унтер-офицерам, стоявшим в стороне, добавил: — Эй, взводные! Построить!

Опять поднялась суматоха. Раздались возгласы унтер-офицеров, призывающих солдат к порядку. Взводы начали строиться.

Воспользовавшись суматохой, Бондарчук разыскал в толпе Демешко.

— Ты особенно не лезь вперед. Нечего мозолить Варламову глаза. Мы не должны выделяться в толпе. И агитацию пока прекрати. Посмотрим, как будут развиваться события. Передай это ребятам.

Через несколько минут солдаты — всем им не терпелось поскорей увидеть Дружина — построились. По приказу Варламова распахнули ворота. Батальон, миновав равнину, направился к городу.

Многие из жителей города, высыпавших на улицу, присоединились к шествию. Каждому хотелось узнать, куда, с какой целью идет батальон, окруженный вооруженным конвоем, и чем все это кончится.

Ватаги ребятишек с криками бежали за солдатами.

Кое-кто из горожан догадывался о причине столь необычного шествия батальона к ущелью. Два дня назад утром во многих местах города, на стенах домов, заборов и даже на дверях мечети, появились листовки, рассказывающие о волнениях среди солдат батальона. Некоторые прохожие останавливались и читали их, другие — проходили мимо.

Пристав Кукиев узнал о листовках с большим опозданием, почти к полудню, и только тогда, обрушив весь свой гнев на городовых, велел им немедленно обшарить улицы, уничтожить все листовки, а тех, у кого они будут обнаружены, — арестовать. Городовые, как голодные волки, рыскали повсюду, прочесывали квартал за кварталом, срывали листовки с телеграфных столбов и заборов, со стволов чинар на церковной площади, рвали их на мелкие кусочки и топтали ногами. Но и это не охладило пыла защитников отечества. Они задержали на улице нескольких прохожих, показавшихся им подозрительными, и тут же обыскали.

Однако было уже поздно. Листовки сделали свое дело.

Батальон дошел до ущелья. Здесь было сыро. Большие, подернутые ряской лужи, образовавшиеся в результате многодневных проливных дождей, еще не просохли. Многие начали взбираться на обрыв. Ряды опять расстроились. Солдаты, разбившись на группки по двое, по трое, рассыпались по дну пропасти и по склону обрыва и, выбрав места поудобнее, принялись ждать, затаив дыхание.

Наступила мертвая, напряженная тишина. Все глаза были устремлены наверх, на крохотное окошко карцера.

Огненно-красная, золотая корона над горами, за которыми только что скрылось солнце, бросала слабый желтоватый отблеск на железные прутья решетки.

Нетерпеливый от природы Демешко нервничал. Он хотел нагнуться и что-то шепнуть на ухо стоящему рядом Григорию Романову, но тут заметил в двух шагах от себя бледное, болезненное лицо Погребнюка.

— И ты здесь, студент?! Ах ты… — Демешко скверно выругался. — Что, пришел полюбоваться на свою работу? Предатель!

Он даже занес кулак, чтобы ударить Погребнюка. Но Романов поймал руку товарища, оттащил его в сторону и зажал ему ладонью рот, так как Демешко все еще продолжал ругаться.

Увидев издали эту сцену, Бондарчук стал пробираться к ним, обходя одну за другой группы солдат.

События сегодняшнего дня он расценивал как большой успех работы подпольной солдатской организации.

Подполковнику Добровольскому пришлось уступить требованиям солдат и отдать распоряжение показать им Дружина. Виктор видел: Добровольский вел себя очень осторожно, как хитрый дипломат, понимая, что, не выполни он этого требования, дело кончится открытым бунтом. Кроме того, несомненно было и то, что такой коварный, жестокий человек, как Добровольский, не может не готовить одновременно ответного удара. "Осторожность и строгая конспирация — вот что сейчас для нас самое главное! — думал Виктор. — Никто не имеет права об этом забывать! Малейший необдуманный поступок того же Демешко — и вся наша организация окажется под угрозой!"

Когда он добрался до Демешко и Романова, кто-то из солдат внизу неожиданно воскликнул:

— Смотрите, вон Дружин!

Над толпой пронесся вздох облегчения. Радостный гул прокатился по ущелью, уже наполнившемуся тихими вечерними сумерками, эхом отозвался где-то внизу и смолк.

За решеткой оконца, больше похожего на дыру, случайно пробитую кем-то в старой крепостной стене, показалось лицо Дружина, изможденное, заросшее щетиной, бледное, как у покойника.

Заключенный долго смотрел на солдат, рассыпавшихся, как муравьи, по дну пропасти, заваленному камнями, и по обрыву, поросшему полынью. Смотрел и не верил своим глазам: на свидание с ним пришли не только его товарищи — матросы, но и пехотинцы, и даже "благонадежные".

На измученном лице Дружина засветилась слабая улыбка. Он с трудом протиснул сквозь прутья решетки руку, ка которой болталась цепь, и медленно помахал ею солдатам.

В эту минуту внизу словно бомба взорвалась. Ущелье огласилось громкими возгласами.

Солдаты, запрокинув головы и приложив ко рту руки, кричали:

— Дружин, держись!

— Мы с тобой, Дружин!

Бондарчук услышал, как кто-то, стоявший чуть пониже, на усыпанном гравием склоне, воскликнул:

— Дружин! Наши сердца с тобой!

Виктору очень хотелось узнать, кто это крикнул. Но как он ни вставал на цыпочки, как ни вытягивал шею, ему так и не удалось отыскать в толпе солдата, не побоявшегося произнести такие смелые слова.

Золотая корона над горной грядой постепенно гасла, тускнела. В ущелье сделалось совсем темно. Уже не видно было бледного, спокойного лица Дружина, стоявшего у окна. Можно было едва различить только его руку, которой он продолжал медленно помахивать из-за решетки. Но вот и она исчезла.

Зычный голос поручика Варламова, получившего от командира батальона чрезвычайные полномочия, прорезав вечернюю тишину, заставил многих солдат вздрогнуть:

— Взводы, стройся!

Гулкое эхо прокатилось по ущелью.

Слова команды вывели Погребнюка из оцепенения. Бледное, изможденное лицо Дружина, его безжизненная рука с железным обручем на запястье до глубины души потрясли его.

"Что сейчас будет? — подумал он. — Опять начнут пожирать меня ненавидящими глазами! Наверно, найдутся и такие, как Демешко, которые захотят тут же, на месте, учинить кровавую расправу!"

Избегая своих, Погребнюк поспешно спустился с обрыва и спрятался в толпе солдат пятой и шестой рот.

Глава пятнадцатая

Все офицеры, начиная от командиров рот, кончая взводными, были крайне удивлены действиями командира батальона. Как случилось, что Добровольский, выходивший из себя даже при виде двух-трех солдат, стоявших вместе, разрешил всему батальону свидание с солдатом-матросом, арестованным за революционную пропаганду?!

Может быть, болезнь сделала его мягким? Илии таких людей, как он, иногда охватывает страх?

Взволнованные офицеры, с нетерпением ожидавшие возвращения солдат из ущелья, узнав, что ничего страшного там не произошло, тотчас успокоились.

Командиры рот, приказав взводным усилить надзор за солдатами, быть бдительными и осторожными, собрались в маленьком домике у капитана Гассэ.

Уже смеркалось.

Удивляло всех, что подполковник Добровольский отнюдь не спешил узнать о том, как проходило свидание солдат батальона с Дружиным, хотя с того времени прошло уже несколько часов. Только поздно вечером подполковник принял наконец у себя в спальне командира караульного отряда поручика Варламова. Их беседа затянулась.

Офицеры же, собравшиеся на квартире у капитана Гассэ, ожидая каждую минуту вызова к командиру батальона, ничего не предпринимали для того, чтобы развлечься и убить время.

Спустя час денщик капитана Гассэ принес известие: поручик Варламов ушел от Добровольского десять минут тому назад. Вслед за этим адъютант командира прислал сообщить, что подполковник из-за сильной мигрени до утра никого не примет.

Услыхав это, капитан Гассэ, потирая руки, крикнул денщику, чтобы тот привел в порядок стол, а сам подошел к старенькому деревянному буфету, величаемому им "резервным погребцом", и извлек оттуда четыре большие бутылки отменного грузинского вина.

— Надеюсь, господа, нас никто не побеспокоит до утра! — улыбнулся он и, чтобы поднять настроение у товарищей по батальону, несколько обескураженных событиями минувшего дня, достал из ящика колоду карт и швырнул ее на стол. — Чему быть, того не миновать, мои дорогие! К черту всякие мрачные мысли! Утро вечера мудренее. Завтра все станет ясно. Одно вам скажу: подполковник нас за состояние солдатских умов по головке не погладит. А посему давайте выпьем, чтобы забыться!..

От игры в карты капитан Смирнов уклонился. Расхаживая по комнате, он подошел к окну, на котором лежала стопка тоненьких и толстых, потрепанных и новых книг, и стал их перебирать, рассчитывая найти хоть какой-нибудь мало-мальски интересный роман. Но оказалось, что книги от и были исключительно армейские уставы различных изданий. Смирнов походил по комнате, потом нехотя взял наугад одну из книг с подоконника и, подсев с краю к столу, за которым шла игра, принялся ее листать.

Играя в карты, капитан Гассэ, по обыкновению, громко кричал и вообще вел себя шумно.

— Не забывайте пить, друзья! — угощал он товарищей, поминутно подливая им в бокалы.

Сам он пил за двоих.

Смирнов тоже молча осушил свой бокал, решив, что он этим и ограничится. Однако кисло-сладкое вино пришлось ему по вкусу. Поэтому вслед за первым бокалом он, не дожидаясь особых приглашений хозяина, выпил второй, а затем и третий.

Скоро все четыре бутылки опустели. Увидев это, капитан Гассэ крикнул:

— Федька!

В комнату тотчас вбежал денщик капитана, плотный приземистый малый с веснушчатым лицом и замер в дверях.

Офицеры были порядком навеселе. Не принимавший участия в игре капитан Смирнов неподвижно сидел на стуле, уткнувшись носом в книгу, и беззвучно шевелил губами, словно шептал молитву.

Капитан Гассэ, прижимая к груди только что вытянутые три карты, с минуту размышлял, затем, подозрительно глядя на сидевшего напротив штабс-капитана, бросил:

— Хорошо, бери себе.

Штабс-капитан осторожно взял две карты и, не открывая их, некоторое время молча хлопал глазами. Затем посмотрел, подумал немного и взял третью карту. Едва он бросил на нее взгляд, как его круглое лицо озарилось детской радостью, зеленоватые глаза восторженно заблестели. Он показал свои карты Гассэ. Тот сердито сгреб всю колоду и в сердцах шлепнул ею об стол.

Воспользовавшись моментом, денщик, стоявший на пороге, тихонько кашлянул, чтобы напомнить этим о себе. Проигравший партию Гассэ поднялся из-за стола и подошел к нему.

— Две бутылки вина! Пока духан не закрыли. Живо? — приказал он.

Денщик Федька, не двигаясь с места, продолжал таращить на капитана добродушные глаза.

Гассэ удивленно вскинул брови:

— Ну ступай же! Чего уставился на меня, как баран?

Денщик, подавшись вперед, зашептал ему на ухо:

— Ваше благородие, деньжата кончились…

Гассэ задумался, потирая острый подбородок.

— Жми к фельдфебелю, — сказал он наконец. — Пусть даст десятку из денег, присланных солдатам. В получку верну.

Как Гассэ ни старался говорить тихо, Смирнов, сидевший у двери, услыхал весь разговор.

Денщик вышел.

Гассэ подошел к гостям и сказал:

— Не скучайте, господа. Сейчас мы продолжим игру.

Прихватив со стола пустые бутылки, он, пошатываясь, прошел в другой конец комнаты, поставил их на тахту, взял с пола в углу горсть стреляных винтовочных гильз и начал швырять ими в бутылки. Всякий раз, попадая в цель, он оглушительно хохотал, приговаривая:

— Вот та-ак!.. Вот та-ак!.. И вот та-ак!..

Осколки со звоном разлетались во все стороны. Через минуту на тахте лежала груда битого стекла. Видно, капитан был хорошо натренирован в этом виде спорта, так как больше четырех гильз ему не понадобилось.

Развлечение это привело Гассэ в еще более веселое расположение духа. Он заходил по комнате и, хлопая в ладоши, жестикулируя, разглагольствовал:

— Вот и людишек надо кокать точно таким же образом. Ведь от них, как и от пустых бутылок, нет никакого проку! Те, кто занимает на земле слишком много места, не должны жить! Великолепные слова, господа! Именно поэтому я сторонник еврейских погромов. Говорят, что евреи своим существованием нарушают равновесие жизни. Но ведь если равновесие будет нарушено окончательно, земной шар может улететь к чертовой матери! А зачем это? Я хочу жить! И коль скоро это так, то и равновесие не должно нарушаться, господа. Но для того чтобы оно не нарушалось, надо истреблять евреев. Простая арифметика: дважды два четыре. Не пять господа, а именно четыре! Равновесие на земном шаре — это мое кровное право, пожалованное мне самим господом богом. И я должен защищать его любой ценой. Будь у меня только одна нога, я бы упал. Будь у меня только один глаз, вы бы называли меня косым. А будь у меня одна рука, я был бы калекой. Так-то, господа!

Гассэ остановился перед Смирновым, положил ему руку на плечо и, прищурившись, иронически усмехнулся.

— А что думает по этому поводу наш удрученный философ?

Смирнов оторвал глаза от книги и мрачно посмотрел на хозяина дома. Его взгляд еще больше рассмешил Гассэ.

— Понимаю, дружище, почему ты так косишься на меня. Знаю, ты скажешь, что винные пары сделали меня болтливым. Нет, мой дорогой, пока что ты не двоишься у меня в глазах. Сейчас моими устами глаголет истина. Восьми, к примеру, сегодняшнее событие. Если бы Дружина своевременно… — Гассэ приставил указательный палец к виску и щелкнул языком, — то он сегодня не нарушил бы равновесия… Откровенно говоря, подполковник меня удивляет. На его месте я бы в первый же день отправил Дружина к праотцам. Так-то, мой друг!

Неожиданно Смирнов отшвырнул в сторону книгу, которую держал в руках, сердито хлопнул кулаком по столу и поднялся.

Гассэ невольно попятился от него. Офицеры повскакали с мест.

— Убивать?! — крикнул Смирнов; ярость, прозвучавшая в его голосе, удивила всех присутствующих. — Убивать?! Уничтожать?! На другое мы не способны! А откуда ты знаешь, что завтра они тебя не расстреляют? Может быть, они тоже скажут тебе, что ты нарушаешь равновесие?! Ты уверен, что они завтра не будут командовать нами? Ну, кто в этом уверен? Отвечайте! А! Молчите?!

Капитан Смирнов стоял бледный как полотно. Губы у него тряслись, а голубые, обычно кроткие глаза налились кровью. Видя, что ему никто не отвечает, он опять сел, поставив локти на стол и обхватив голову руками.

Хозяин дома, близко знавший капитана Смирнова, впервые видел его в таком состоянии.

— Правильно! — бросил он. — Вот поэтому-то мы и должны сегодня расстреливать их, иначе завтра они расстреляют нас. Чтобы не умереть завтра, ты должен убивать сегодня. Таков закон жизни! Кроши, режь, бей, чтобы не дожить до того дня, когда солдат станет твоим господином! Кромсай всех подряд направо и налево!

Капитан Смирнов поднял голову и уставился на капитана Гассэ. Тому показалось, что перед ним сидит сумасшедший: такие страшные глаза он видел только у душевнобольных.

— Значит, будучи уверенным, что солдат тебя завтра ограбит, — сказал Смирнов, — ты должен сегодня сам залезть в его карман и отобрать у него последние гроши? Так, что ли? И это тоже, по-твоему, закон жизни?

— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать… — удивленно пожал плечами капитан Гассэ, делая шаг вперед.

— Что я хочу сказать? — На губах у капитана Смирнова появилась горькая усмешка. — Быстро же ты забыл, о чем только что говорил своему денщику. На чьи деньги он побежал покупать вино? Их зарабатывали не для тебя. Кто знает, ценою каких жертв они присланы нашим солдатам? Может быть, матери лишали своих детей куска хлеба! "То, что сделал капитан Гассэ, это хуже, чем мародерство!

Гассэ побагровел, вытаращил глаза, схватил Смирнова за ворот мундира и тряхнул.

— Да ты понимаешь, что говоришь, капитан?

— Понимаю, конечно, понимаю.

— Мерзавец!

Гассэ замахнулся, но Смирнов успел вовремя поймать в воздухе его руку и отвести удар.

Присутствующие на вечеринке офицеры, видя, что дело может кончиться плохо, бросились их разнимать. Штабс-капитан хотел оттащить Гассэ в сторону, но тот вырывался у него из рук и размахивал кулаками, норовя ударить Смирнова.

— Пустите! — кричал Гассэ с пеной у рта. — Его надо уничтожить! Он заразный! Он заражен жалостью к вонючим солдатам! Демократ! Плебей! Мразь человеческая!

Штабс-капитан, обхватив сильными ручищами хозяина дома, крепко прижимал его к своей груди.

— Опомнитесь, господа! Что вы делаете! — приговаривал он. — Не дай бог, дойдет до подполковника! Он и так вне себя из-за сегодняшнего происшествия. Поверьте, он вас сделает козлами отпущения.

Но капитан Гассэ не унимался. Он попробовал пустить в ход ноги. Только железные объятия штабс-капитана не позволили буяну ни на шаг сдвинуться с места.

Капитан Смирнов спокойно, без тени страха, стоял у стола.

— Герой! — печально улыбнулся он, презрительно глядя на Гассэ. — Уже и лягаться начал?

Гассэ рванулся что было силы, но снова безрезультатно: пальцы штабс-капитана словно клещи впились в его плечи. Денщик Федька, появившийся на пороге с бутылками в руках, так и застыл в изумлении, раскрыв рот.

Глава шестнадцатая

Было уже далеко за полночь, когда Погребнюк, как им уже было решено, поднялся с постели. В этот момент из дальнего утла казармы донесся хриплый кашель и невнятное бормотание. Очевидно, кто-то проснулся. Погребнюк сначала хотел подождать, пока солдат уснет, но потом передумал и, стараясь потише ступать старыми стоптанными сапогами, надетыми на босу ногу, — как был в нижнем белье, вышел во двор.

Ночь была безлунная. Чтобы привыкнуть к темноте, По-гребнюк на миг зажмурился. Со стороны ворот доносились равномерные шаги часового. Открыв глаза, он уже мог различить во мраке его силуэт. Часовой то останавливался, то опять принимался ходить.

Вдруг до слуха Погребнюка донеслись слова грустной песни.

"Кому это не спится? — подумал Погребнюк. — Ишь мурлычет среди ночи. Может быть, это тот, что только что кашлял?"

Где он слышал эту грустную песню?

В ней рассказывалось о судьбе молодого крестьянина, которого оторвали от родного дома и послали работать на старую, заброшенную мельницу. Крестьянин грустит и тоскует. Любимая дала ему слово: "Я убегу, приду к тебе, и мы будем вместе!" Парень ждет, а девушки все нет и нет. И вот молодой мельник, потеряв надежду, бросается в реку, в самый ее водоворот. Но в этот момент берегом реки к мельнице бежит та самая девушка, которую тщетно ожидал парень. Девушка видит, что в пенистых бурных волнах что-то мелькнуло. Бедная! Откуда ей знать, что это ее навсегда потерянное счастье?!

Погребнюк стоял как зачарованный, пока певец не умолк. Так где же он слышал эту песню? И вдруг вспомнил. Глазам его представился старый слепой кобзарь, странствующий с внуком по Украине от хутора к хутору. Он, как сейчас, видел его длинные седые волосы, похожие на гриву льва, такую же белую бороду, рассыпавшуюся по груди, заплатанную рубаху, которая плохо защищала от холода худое, высохшее тело.

Погребнюк печально покачал головой. Это было давно. Он был тогда мальчишкой. Услыхав о приходе слепого кобзаря, он, вместе с хуторской детворой, босой, без шапки помчался к барской усадьбе. Да, тогда он и услыхал впервые эту песню о влюбленном мельнике.

Ах, память, память, ты все сохранила! Тогда стояла ранняя весна. В бездонном светло-голубом небе с курлыканьем летели стаи журавлей. Слепой кобзарь их не видел, но ведь он слышал их пение… И кто знает, может быть, журавли тоже слышали песню старца?

Очнувшись от раздумья, Погребнюк опять прислушался. Нет, голос доносился не из казармы. Пел кто-то совсем рядом, здесь во дворе. Ну конечно же, это часовой, расхаживающий у ворот, поверял тихой ночи свою тоску по родной Украине.

"Интересно, знает ли он, что его слушают?.. — подумал Погребнюк. — Нет, не знает. Так искренне и задушевно человек поет только наедине с самим собой".

Глаза Погребнюка уже совсем освоились с темнотой. Теперь он видел не только маленькие деревянные строения во дворе, но и отчетливо различал силуэты домов и высоких тополей за забором.

Однако сейчас Погребнюка тянуло к себе только старое развесистое тутовое дерево в глубине двора. Он, крадучись, подошел к нему, стараясь, чтобы не заметил часовой. Но нет, часовой повернул уже назад, и шаги его слышны все дальше и дальше. Как хорошо, что он ничего не заметил! Так вот оно, тутовое дерево, то самое, что он облюбовал. Ах, ты дерево мое, дерево, знаешь ли ты… знаешь ли ты…

Во дворе было тихо. Перестал петь и часовой.

Видно, хмель теплой летней ночи начал действовать и на него. Часовой все чаще и чаще останавливался, шаги его стали медленнее, тяжелее.

Издали по-прежнему доносился гневный ворчливый рокот Талачая. Лая собак уже не было слышно. Только порой спросонья, в одиночку кричали петухи. Казалось, весь мир, кроме часового во дворе казармы, заснул в этом черном безмолвии.

Но вот и у часового начали слипаться веки, словно налитые свинцом. Чтобы взбодриться, он снял с плеча винтовку, прислонил к воротам и несколько раз развел в стороны руки.

Но не так-то просто бороться со сном томительной, темной летней ночью! И неизвестно, кто вышел бы победителем в этой борьбе, если бы вдруг внимание часового не привлек какой-то странный, продолговатый белый предмет в глубине двора под большим тутовым деревом, густая крона которого будто слилась с тьмой ночи, совсем растворилась в ней. Часовой пригляделся и не поверил своим глазам: длинный белый предмет тихонько раскачивался.

"Что это? Мерещится мне? — Часовой протер глаза. — Или кто-нибудь из солдат решил напугать?.."

У него задрожали колени. Он хотел крикнуть, но не смог: язык прилип к гортани. Наконец он собрался с силами. Ему удалось выдавить из себя:

— Эй, кто там стоит?..

Голос прозвучал сипло и глухо, от этого солдат испугался еще больше.

Ответа не последовало. Белый предмет продолжал раскачиваться. И вдруг часовому почудилось, будто под тутовым деревом кто-то тихо и хрипло рассмеялся. Часовой вскинул винтовку. Щелкнул затвор.

— Эй, отвечай! Стрелять буду!

Опять никто не ответил. "Какому болвану вздумалось так шутить? — пронеслось у солдата в голове. — Все спят, намаялись за день на плацу! На кого это дурь нашла?!"

— Чего молчишь? Подай голос! Не то… — Он потряс винтовкой.

Видя, что белый предмет, перестав раскачиваться, застыл, часовой осмелел и, держа винтовку наперевес, осторожно приблизился.

От ужаса волосы у него на голове стали дыбом. На дереве висел человек в нижнем белье. Солдат замер в растерянности…

Где-то далеко, на склоне лесистых гор, протяжно завыл волк. Жуткий звук, разорвав ночную тишину, пронесся над спящим городом.

Часовой кинулся к караульной будке. Через минуту пронзительная трель свистка расколола тишину.

Два солдата подбежали к будке. Часовой, увидев их, закричал:

— Скорей, скорей!.. Давайте огонь!.. Там… Повесился… На тутовом дереве… Скорей!..

Один из солдат кинулся в казарму и принес фонарь. Двор осветился тусклым оранжевым светом. Белое пятно под тутовым деревом стало серо-желтым.

Когда они приблизились, солдат, тот, что держал фонарь, осторожно за край рукава поднял руку самоубийцы и отпустил. Рука с глухим стуком упала на бедро мертвеца.

Солдат приподнял фонарь над головой. Ни он, ни товарищ, стоящий рядом, сразу не узнали, кто это: так исказила смерть черты лица висевшего.

Солдат поднес фонарь ближе и вдруг воскликнул:

— Погребнюк!.. Ах, бедняга!..

Часовой стоял у ворот, не в силах сделать ни шагу. Он испуганно глядел издали на освещенное фонарем мертвое тело и никак не мог прийти в себя. Дрожь все еще била его.

Из казарм выскакивали один за другим солдаты, разбуженные свистком караульного. По земле плясали тени. Они то вытягивались, то скрещивались, то замирали на мгновение и снова начинали свой странный, беспорядочный танец.

Двор наполнился шумом голосов. Каждый из солдат по-своему выражал охватившее его чувство. Одни вздыхали, от души жалея солдата, другие, не таясь, громко и гневно проклинали офицеров.

Бондарчук прибежал одним из последних. Растолкав солдат, он протиснулся вперед и взволнованно сщюсил:

— Кто это?

Ему ответили:

— Погребнюк.

Виктор глубоко вздохнул, дотронулся до безжизненной руки самоубийцы и скорбно покачал головой.

Стоявший рядом солдат с перевязанным горлом, поправляя сползающую с плеч шинель, виновато бормотал:

— Когда он выходил, я еще не спал. Но мне и в голову не пришло, что он вешаться. Потом я заснул. Кто же знал?.. А то бы…

Не договорив, он растерянно посмотрел на товарищей.

Виктор задумался. Все присутствующие были свидетелями душевных мук Погребнюка в последнее время. Многие были убеждены, что Погребнюк мучительно осознает всю гнусность своего поступка и глубоко раскаивается в нем, что он не в силах был снести презрение товарищей. По мнению солдат, это и толкнула его к самоубийству.

"А что, если он все-таки не виноват" — тревожно подумал Виктор.

— Да что вы, братцы, носы повесили? — обратился к притихшей толпе высокий худощавый солдат. — Ведь это ж предатель! Собаке собачья смерть! Так ему и надо!..

Но, потрясенные случившимся, солдаты продолжали хранить молчание. Каждый был занят мыслью: "Действительно ли Погребнюк предатель? А вдруг нет?" Некоторые уже искренне раскаивались в том, что слишком сурово обходились с Погребнюком в последнее время.

— А мне, братишки, сдается: тут что-то не так, — глубоко вздохнув, сказал уже немолодой солдат, стоящий у самого дерева. — Думаю, не потому наш Погребнюк наложил на себя руки, что — предатель. Довелось мне вчера увидеть… Подошел этот парень, царство ему небесное, к фельдфебелю и начал просить у него деньги, те, что ему из дому прислали. Вы ведь знаете… А фельдфебель отвечает, не пришли, мол, еще деньги. Чуете, ребята? Два месяца назад выслали солдату деньги, а фельдфебель врет, будто не пришли они. Кто из вас поверил бы такой брехне? Ну и он тоже не стерпел, разгорячился, обругал усатого черта. Вы все, говорит, воры, все до одного, начиная от тебя, кончая подполковником! Заритесь, мол, на солдатскую копейку!.. Само собой, и фельдфебель вскипел, обложил Погребнюка матом и побежал жаловаться командиру батальона. Видать, бедняга с горя, а то и со страху повесился.

— А что капитан Смирнов? — послышался из толпы голос Григория Романова. — Знает он об этом?

— Куда там! Накануне всю ночь кутил с офицерами!..

— Так пусть тогда придет и ответит нам!

Толпа взволновалась, зашумела:

— Давайте его сюда!

— Зовите командира роты!

Неожиданно сзади, перекрывая шум солдатских голосов, раздался зычный бас:

— Братцы, письмо!

Все обернулись. В дверях казармы стоял солдат, размахивая листком бумаги.

— Погребнюк написал! Нашел у него на койке.

Он сбежал по ступенькам крыльца, направляясь к товарищам. Романов, не теряя времени, бросился к нему навстречу, выхватил письмо.

— Читай вслух! — крикнул Бондарчук. — Мы все хотим знать! Посветите ему!

Романов, чтобы было виднее, повернулся спиной к фонарю, поднял бумагу выше и начал читать. По голосу чувствовалось, что он глубоко взволнован.

Письмо было написано торопливо, карандашом, на маленьком клочке бумаги.

"Солдаты, товарищи мои, — говорилось в нем. — Знаю, вы осудите меня, назовете трусом и малодушным. Но что мне остается делать? Иначе я поступить не могу, нет сил. Вы все отвернулись от меня, и это хуже пытки! Но я не предатель. Верьте, я не доносил на Дружина, у меня и в мыслях этого не было. Вот о чем вы должны знать.

Прощайте, друзья! Будьте счастливы!

Погребнюк".

Во дворе воцарилось гробовое молчание. Солдаты стояли как оглушенные. Их потрясли простые, бесхитростные слова записки и то, что написавший ее находится вот тут, рядом, но уже ничего не слышит, ничего не чувствует, хотя всего только час тому назад ходил среди них, дышал одним с ними воздухом…

Почти все собравшиеся под тутовым деревом, с которого, будто призрак, свисало мертвое тело, восприняли самоубийство Погребнюка как доказательство его невиновности, Те же немногие, которые все еще не были в этом уверены и считали действительной причиной его смерти угрызения совести за предательский поступок, — те открыто не решались высказывать свое мнение.

Одно было несомненно. Погребнюк лишил себя жизни, и ка это его в конечном счете толкнул тяжелый, невыносимый режим, установленный для солдат в батальоне. Издевательства над солдатами, арест Дружина, ежедневные истязания его в карцере и вот, наконец, страшная смерть Погребнюка — все это были звенья одной цепи.

Так думали не только солдаты-матросы, но и все солдаты батальона.

В этот момент к солдатам вышел капитан Смирнов. Он стоял у ворот в накинутом на плечи кителе и о чем-то спрашивал часового. Тот что-то взволнованно объяснял, показывая рукой на дерево.

Выслушав часового, капитан быстро направился к тутовому дереву. Солдаты расступились, давая ему дорогу.

Взглянув наверх, Смирнов отшатнулся и зажмурился, лицо его исказил ужас. Солдат, глаза которого часто смотрела на него с иконы, что над кроватью, сейчас висел перед, ним, как распятый Христос. У капитана Смирнова закружилась голова, земля словно стала проваливаться под ногами, Чтобы не упасть, он схватился рукой за ствол дерева и замер.

— Что, страшно, господин капитан?.. — зло спросил кто-то из толпы.

От этих слов Смирнов вздрогнул, открыл глаза и обернулся к солдатам:

— Молчать! Кто это сказал?

Ответа не последовало. Все пожирали Смирнова ненавидящими взглядами.

— Я спрашиваю, кто это сказал? Отвечайте! Не то…

Он ждал, прислонившись спиной к дереву. Толпа солдат по-прежнему молчала.

— В последний раз спрашиваю: кто сказал? Ну?..

— Я! — крикнул кто-то сзади.

Смирнов обернулся, поискал глазами в толпе, но в этот момент десятка два голосов справа и слеза от него закричали наперебой:

— Молчать! — Смирнов рубанул рукой воздух. — Немедленно разойтись! Приказываю!..

Несколько солдат сделали два шага назад. Но никто на уходил. Смирнов постепенно пришел в себя. Он крикнул часового. Как раз в этот момент происходила смена караула. К нему подбежали сразу два солдата.

— Снимите! — капитан, не поднимая глаз, кивнул на труп. — Доставьте на носилках в крепость. Живо.

Караульные поспешно бросились выполнять приказание. Один взобрался на дерево и принялся отвязывать от большого кривого сука конец веревки. Несколько солдат подошли, чтобы помочь. Они осторожно поддерживали мертвое тело.

Покойника опустили на землю и положили на спину. Караульные отправились за носилками. Кто-то вытащил из кармана грязный платок и закрыл им посиневшее лицо Погребнюка. Смирнов с благодарностью посмотрел на солдата, сделавшего это, так как стеклянные, с застывшей в них мукой глаза мертвеца наполняли его сердце ужасом.

Опять под деревом воцарилась гробовая тишина. Солдаты стояли, понурив голову. Молчал и капитан Смирнов, не отрывая глаз от земли.

Глава семнадцатая

На заре со стороны крепости донесся звук горна, играющего подъем. Дневальные начали поднимать солдат.

Обычный сигнал, будивший их каждое утро, сегодня прозвучал как-то особенно тревожно… Он пронесся над городом и растаял в сером небе. Горизонт запылал, будто его подожгли. Из ярко-красного он становился огненно-желтым. Наконец из-за гор показался край раскаленного диска, и по улицам города помчались первые солнечные лучи, веселые я благодатные.

Скачала со стороны базара долетели редкие негромкие возгласы. Потом, звуча все чаще и громче, они наконец вылились в глухой монотонный гул, который все крепчал и рос.

Солдаты седьмой роты еще не опомнились от ночного происшествия. Медленно поднимаясь в гору от церковной площади к крепостной равнине, они тихо обменивались мнениями о том, как будет похоронен Погребнюк. Устроит ли Добровольский похороны рядовому солдату? Солдатам трудно было предвидеть дальнейшие события. Одни считали, что подполковник ни в коем случае не разрешит похорон, другие же, все еще продолжавшие не верить Погребнюку, допускали возможность торжественных похорон, исходя из того, что покойный-де оказывал услуги командованию батальона.

Но когда взводы под барабанный грохот выстроились на плацу, все эти предположения и домыслы солдат словно мгновенно развеял ветер.

Сразу же выяснилось, что сигнал горна, несколько отличный от того, который каждое утро поднимал солдат на учения, не имел никакого отношения к похоронам Погребнюка. Распорядок дня в батальоне ни в чем не изменился. Все шло по раз навсегда установленному расписанию.

Батальон выстроился на плацу буквой П. Бой барабанов не умолкал.

И все же кое-что не могло не обратить на себя внимания солдат. Старших офицеров на плацу не было. Обычно они вместе с солдатами ждали появления подполковника, но сегодня их еще до рассвета вызвали к нему на квартиру. Там шел военный совет.

Томительно тянулось время.

Видя, что офицеры задерживаются, фельдфебель вышел вперед и закричал:

— Снять шапки! К утренней молитве готовьсь!

Солдаты обнажили головы. "Спаси, господи, люди твоя и благослови достояние твое… Победы благоверному нашему императору Николаю Александровичу…"

Крепостную равнину оглашал монотонный гул сотен голосов.

Едва солдаты кончили молиться, как в воротах крепости показалась группа офицеров.

— Сми-и-ирно! — скомандовал фельдфебель.

Глухой стук множества солдатских каблуков — и на плацу воцарилась такая тишина, что слышен был даже скрип сапог офицеров, ступающих по влажной от росы траве.

Офицеры выстроились перед ротами. Вперед вышел высокий плечистый штабс-капитан, дежурный по батальону, Он развернул сложенный трубочкой лист бумаги, откашлялся, вскинул голову и принялся размеренно, с выражением читать приказ командира батальона.

В вводной части говорилось об "опасных мыслях и преступных действиях" отдельных солдат, Затем шел непосредственно сам приказ. Дойдя до этого места, штабс-капитан сунул палец за воротник, оттянул его, вертя шеей, словно думал тем самым придать голосу больше силы, и провозгласил:

"Учитывая вышеизложенное, приказываю:

1. Солдата Дружина за распространение внутри батальона вредных мыслей и нарушение устава и законов армии его императорского величества предать Кавказскому военно-полевому суду.

2. После семи часов вечера увольнительные солдатам давать только с моего ведома.

3. Ответственность за исполнение сего приказа возложить на командира караульного взвода поручика Варламова.

Командир 1-го Особого Лебединского батальона подполковник Добровольский".

После зачтения приказа, как обычно, производились учения. Солдат удивляло отсутствие на плацу Варламова.

Где бы он мог быть?

— Наверно, хоронит Погребнюка со своими караульными, — высказал кто-то предположение. — Для них, что собаку закопать, что человека, — все одно. Раз, два — и готово!..

Унтер-офицеры разводили взводы по своим местам на плацу.

Бондарчук чувствовал, что поручик Варламов отсутствует неспроста. "Видно, что-то затевается, — думал он. — Но что именно?"

— Степан, — окликнул он шагавшего справа Демешко. — Как по-твоему, почему не видно Варламова?

Демешко пожал плечами и, не оборачиваясь к Виктору, разразился по адресу поручика забористой бранью. Затем добавил:

— Черт их знает, кому они еще петлю готовят!

Один из солдат в последнем ряду идущего слева взвода случайно услышал их разговор. Он замедлил шаги, оглянулся по сторонам и, выждав, когда товарищи отойдут подальше, торопливо сказал Бондарчуку:

— Вчера вечером Варламов уехал в Лагодехи. Хотят этой ночью тайком отправить Дружина в Тифлис. Из Лоринского полка затребовали несколько солдат для конвоя. Нашим не доверяют…

Солдат хотел было побежать к своему взводу, но Бондарчук схватил его за руку.

— Постой. Ты это точно знаешь?

— Спрашиваешь! — усмехнулся парень. — У меня дружок в караульном взводе. Он-то и сказал. Пользуется у Варламова большим доверием. Ему известны все тайны батальона. Но сам он — душа-человек, золотое сердце.

Солдат бросился догонять своих.

Предположения Виктора подтверждались: Дружин был в опасности.

Глава восемнадцатая

Вот уже два дня жена рабочего Кара Насира, сломавшего ногу на табачной фабрике, не могла застать Гаджи Хейри в конторе.

Наконец сегодня после полудня ей сказали, что хозяин вернулся из Нухи. Женщина опять поплелась к конторе, села у дверей и принялась ждать.

Гаджи Хейри отдыхал с дороги и поэтому заявился в контору только часа через три. Поднявшись с земли, женщина вошла вслед за ним в контору и стала терпеливо ждать, забившись в угол комнаты, пока хозяин кончит разговаривать с мужчинами.

Когда те ушли, Гаджи Хейри обернулся к ней и, недовольно поморщившись, спросил:

— Эй, арвад [13], ты опять пришла? Видно, не отвяжешься от меня, пока не ограбишь!

Женщина опустила на подбородок край платка, прикрывающий ее рот, и робко забормотала:

— Гаджи, если бы муж не сломал ногу, я бы не стала вас беспокоить. Будь это рука, он смог бы ходить по дворам и просить милостыню. Но ведь нога…

— Он сломал себе ногу, при чем здесь я? — грубо оборвал ее Гаджи. — Где были его глаза, когда он поднимал тюк? Смотрел бы лучше! Два месяца валяется дома, а я должен ему платить?! С какой стати? Или мой отец был должником его отца?! Объясни это мне!..

— У него же дети, Гаджи: голые, босые… Пожалейте их.

— Я при чем, что у него дети? Чем он рассчитывал их кормить, когда плодил? Или думал, что он будет плодить, а другие за него выкармливать? А? Нет у меня лишних денег, чтобы бросать их на ветер. Нет!

— Что же с нами будет, хозяин? Есть нечего…

Гаджи Хейри яростно хлопнул себя руками по бедрам.

— Мать моя, сестра моя, что ты у меня спрашиваешь? Пойди спроси у своего братца Гачага Мухаммеда! Он грабит прохожих на большой дороге. Неужели пожалеет немного денег для детей родной сестры?!

У женщины по щекам текли слезы. Она приложила к глазам край платка.

— Клянусь аллахом, Гаджи, вот уже год, как мы не видели Мухаммеда. Не знаем даже, жив ли…

Гаджи захихикал, придерживая руками большой круглый живот, словно боясь, что он лопнет от смеха.

— Они не знают, где Гачаг Мухаммед!.. Хи-хи-хи!.. Зато бедный пристав не имеет от него покоя ни днем, ни ночью! Твой брат, как невидимка, появляется то здесь, то там. А вы ничего не знаете… Так я и поверил! Мухаммед пропал! Кто же тогда средь белого дня грабит людей? Может, я?

— Да перейдут твои болезни ко мне, Гаджи. Мухаммед не грабитель. Он ни у кого не отнял и куска хлеба. Не слушайте, что болтают люди, хозяин…

— Не слушайте, не слушайте! — с издевкой передразнил Гаджи женщину. — Мы заткнем себе уши, а твои братец будет спокойно грабить нас? Так, что ли? Можно не поверить одному, другому, но ведь об этом говорят все. Нет у меня денег для сестры разбойника!

Бедная женщина долго еще умоляла хозяина, просила помочь, но Гаджи Хейри был непреклонен. Вертя в одной руке маленькие перламутровые четки, он другой то листал толстую конторскую книгу, то принимался щелкать костяшками счетов, ворча себе что-то под нос. Его огромное красное лицо было холодным и непроницаемым.

Наконец женщина, потеряв всякую надежду, достала из-под платка маленький, сложенный вчетверо коврик и расстелила его на полу перед Гаджи.

— Купите хоть это, хозяин. Дети голодают… Я не могу вернуться домой с пустыми руками.

Гаджи Хейри бросил взгляд на коврик, сотканный из тонкой мягкой шерсти. На нем был изображен эпизод из "Лейли и Меджнуна" [14]. Нагой Меджнун сидел в окружении диких зверей. Чуть выше из маленького окошечка выглядывала головка Лейли. Четыре бейта [15]узорчатой каймой обрамляли рисунок.

Желая приуменьшить ценность коврика, Гаджи пренебрежительно отвернулся.

— Хорошо. Брось за перегородку. Сгодится подстилать в фаэтон.

Затем сунул руку в кассу, вынул оттуда новенькую трешницу и швырнул женщине.

Та подняла бумажку, повертела в руках. Неожиданно ее печальные, полные слез глаза гневно засверкали.

— Разве это цена, хозяин?!

Гаджи Хейри равнодушно посмотрел на женщину и пожал плечами.

— Мать моя, сестра моя, товар твой, поступай как знаешь. Хочешь оставь, хочешь унеси домой. Зачем он мне? Говоришь, дети голодают, я потому и покупаю…

Женщина некоторое время смотрела на Гажди Хейри ненавидящими глазами, затем повернулась и вышла из конторы, бормоча проклятия.

Гаджи через открытую дверь следил за ней и, когда она скрылась за углом, схватил с пола коврик и начал его внимательно разглядывать, поглаживая рукой мягкий, как шелк, ворс. Он не верил своим глазам. Какая тонкая работа!

Такой коврик можно купить только в Исфагане или Кашане. Что за краски! Горят как рубины!

В этот момент на пороге конторы показалось несколько рабочих.

Гаджи Хейри поспешно свернул коврик, положил на стоящую рядом кассу и хмуро взглянул на вошедших.

— Это еще что за новости? Чего шляетесь в рабочее время?

Вперед вышел Аршак, снял с головы шапку, стиснул желтыми от табака руками и сказал:

— Хозяин, мы пришли с вами поговорить.

Гаджи поднялся с тюфячка.

— Говорить приходите после работы.

— Нет, Гаджи, мы хотим поговорить сейчас.

Смелость молодого рабочего возмутила хозяина фабрики.

— Ты что, Аршак, опять взялся за старое? Долго будешь народ мутить?!

— Успокойтесь, Гаджи, — хладнокровно ответил Аршак. — Мы сейчас уйдем. Пришли кое о чем вас спросить. Вы знаете, хозяин, что семья Кара Насира голодает? Он сломал ногу здесь, на вашей фабрике! Разве в этом виноваты его дети? Почему же вы не хотите им помочь?

Гаджи Хейри стал терять терпение.

— Эй, Аршак, не читай мне наставлений! — процедил он сквозь зубы, теребя аккуратно подстриженные усики. — Говори короче. У меня и без тебя много дел. Очень мне нужно любоваться на твою рожу!

— Я хочу сказать, Гаджи, что вы должны помочь Кара Насиру! Таков закон…

— Довольно! — оборвал Гаджи Аршака, нервно перебирая пальцами камешки четок. — Я только что дал его жене деньги. Отстанете вы от меня?!

В разговор вмешался молодой смуглолицый парень.

— Гаджи, вы ей заплатили за коврик. Мы же говорим совсем о другом. Кара Насир стал калекой. Лежит дома, не может подняться. Вы обязаны помочь его семье.

— Да вы что, сговорились, что ли? Разве я его должник? Завтра я упаду на улице, сломаю себе ногу. Что же, я, по-вашему, должен схватить пристава за глотку, мол, гони монету, господин Кукиев, я упал в твоем городе и стал калекой? Кто же так поступает? Нет у меня лишних денег, и точка! А когда будут, я вам сообщу.

— Мы пришли говорить серьезно, Гаджи!

— А вы думаете, я с вами шучу? Тоже мне, ровня нашлась! Повторяю, ступайте работать! Я не собираюсь бросать деньги на ветер. Для чего аллах дал Кара Насиру глаза? Смотрел бы получше, так и нога была бы цела. А сломал — пусть теперь терпит. Сам виноват!

Один из рабочих сделал шаг к хозяину, намереваясь что-то сказать, но тот замахал рукой.

— Идите, идите!.. Не желаю вас слушать!..

Аршак метнул на Гаджи суровый взгляд:

— Смотрите, хозяин, потом пожалеете!

Гаджи Хейри уперся кулаками в бедра и подскочил к Аршаку, задирая голову, как петух.

— Пугаешь, армянское отродье?! Что ты мне можешь сделать? Убьешь? Или пожалуешься своему богу, чтобы меня в рай не пустили?! Идите, идите…

Рабочие, видя что с хозяином нет смысла спорить, вышли из конторы и направились к фабрике.

У ворот Аршак столкнулся с портным Усубом.

— Усуб-даи? — удивился он. — Каким ветром тебя сюда занесло?

Портной глянул по сторонам, переждал, пока товарищи Аршака войдут в фабрику, и тихо сказал:

— Ищу вас.

— Что случилось?

Уста Усуб еще больше понизил голос:

— Приходил Бондарчук. Есть срочное дело. Не могу нигде найти Бахрама. Или он куда уехал?..

Аршак знал, что Бахрам не мог покинуть Закаталы, не предупредив об этом его.

— Не беспокойся, Усуб-даи, — сказал он. — Бахрам в городе и не собирается никуда уезжать. Наверно, пошел к кому-нибудь из заказчиков.

— Тогда разыщи его после работы, и вместе приходите ко мне в мастерскую. Буду ждать.

Заметив на пороге конторы хозяина фабрики, портной громко воскликнул:

— Сколько можно тянуть, дорогой?! Раз я выполнил заказ, вовремя за ним приходи. У меня ведь тоже семья. Она есть хочет. Эх, народ! Какое мне дело, что у тебя нет денег?! Не надо было тогда заказывать!

— Успокойся, Усуб-даи, — в тон ему ответил Аршак. — Потерпи еще дня два. Если даже не разживусь деньгами, влезу в долг, а заказ заберу.

— Хорошо, но предупреждаю: если через два дня не придешь, ждать не буду, продам. У тебя нет денег, а мои дети должны голодать?! Эх, народ!

В этот вечер уста Усуб в своей мастерской с закопченным низким потолком долго ждал Бахрама и Аршака.

Стемнело. Прохожих на улице становилось все меньше. Вот она совсем опустела. А друзья все не появлялись.

Торговцы по соседству давно позакрывали лавки и разошлись по домам. Только двери портного Усуба были распахнуты настежь.

Наконец стало так темно, что уста Усубу пришлось зажечь лампу. "Бог знает что могут подумать!" — тревожился он. — Чего, скажут, он сидит?.. Кого ждет?"

И в самом деле, кто-то из знакомых, заметив с улицы склонившегося над шитьем портного, шутливо спросил:

— Эй, уста Усуб! Выручку сосчитать не можешь? Если надо, помогу!

Портной поднял голову, но шутника уже и след простыл.

"Что бы ни было, подожду еще часок! — решил он. — Но почему ребята так запаздывают? Хотя бы Аршак пришел. Я же ему лично сказал… Может быть, с обоими стряслась какая-нибудь беда?"

Неожиданно в дверях выросла фигура квартального. Защищая глаза рукой от яркого света керосиновой лампы, он оглядел мастерскую, увидел портного и, фыркнув в усы, хрипло спросил:

— Чего не закрываешь? Или заснул?

Уста Усуб вскочил с места и внимательно посмотрел поверх очков на городового.

— Сейчас закрою. Сейчас… Вот приберу только…

Городовой расправил усы, подтянул старенький сползающий ремень, на котором висела шашка, и погрозил пальцем:

— Поздно, поздно! Живо закрывай и иди домой спать. Слышишь?

— Сию минуту, господин городовой, сию минуту!

Квартальный вобрал в плечи и без того короткую бычью шею, важно заложил за спину руки и двинулся вниз по улице, грузно переваливаясь с боку на бок.

Усубу хорошо был известен нрав этого старого городового. Он знал, что через несколько минут страж порядка вернется назад и проверит, закрыта мастерская или нет. Итак, оставаться здесь было нельзя.

Он убрал под прилавок куски материи, недошитые шаровары, весь свой нехитрый портняжный инвентарь, потушил лампу и вышел из мастерской.

Кроме маячившей неподалеку фигуры городового, на улице никого не было. Фигура эта то исчезала в темноте, то появлялась, попадая в неяркие полосы света, падающего из окон домов.

Уста Усуб повесил на дверь мастерской замок и на минуту задумался. На сердце у него было неспокойно. Что делать? Куда идти? Где искать друзей?

Мастер решил пойти к Бахраму домой. "Может, Айше-гары что-нибудь знает? — подумал он. — Наверно, Бахрам говорит матери, куда уходит. Нет, но где же эти парни могли пропасть? Что они, цыплята, которых можно украсть на улице?"

Уста Усуб переходил с тротуара на тротуар, вглядываясь в лица одиноких прохожих. Те испуганно шарахались в сторону, не понимая, что от них надо постороннему человеку. Портной извинялся: "Простите, я обознался!" — и шел дальше. Он миновал ряды лавок и стал подниматься наверх.

Улочки верхней части города были темны и пустынны. Ни в одном из окон не горел свет. Жизнь здесь замирала почти сразу же с наступлением сумерек.

Когда Уста Усуб проходил по узенькому переулку, усыпанному мелким гравием, со стороны церковной площади донесся глухой цокот подков. Он остановился, прислушался и определил, что едут несколько всадников. Им овладело любопытство. Всадники приближались. Портной прибавил шагу, вышел к церковной площади и остановился у большой чинары.

Четверо конных проехали мимо церкви и стали подниматься по каменистой тропе к крепостной равнине, Одного из них уста Усуб узнал: это был поручик Варламов, высокомерный офицер, который часто появлялся на улицах города, возглавляя военный патруль, и которого солдаты батальона изрядно побаивались. Остальных он не разглядел.

Судя по тому, как кони медленно и тяжело поднимались по тропе, ведущей к крепости, портной заключил, что они прибыли издалека. Ему вспомнился сегодняшний разговор с Бондарчуком, и он понял, что это как раз и есть тот конвой, что прибыл из Лагодехи за Дружиным, томящимся в карцере.

Сердце у него сжалось. Выходит, он не успел вовремя передать Бахраму просьбу солдата. "Если всадники увезут этой ночью Дружина, я буду мучиться до конца дней своих!" — подумал уста Усуб и почти бегом припустился к дому кузнеца.

Но Бахрама и дома не оказалось. Мать была одна. Она сидела на тюфячке в углу и при свете небольшой керосиновой лампы щипала шерсть. Старушка сказала портному, что Бахрам вместе с Аршаком два часа назад поехал в село Мухаг на свадьбу к одному из своих друзей и, очевидно, там заночует.

Услыхав это, портной облегченно вздохнул и привалился к косяку двери: "Разумеется, свадьбы никакой нет. Ясно, они отправились выполнять просьбу Бондарчука. Но кто им передал ее? Откуда они узнали?.. — раздумывал Усуб. — Ведь с Аршаком мне не удалось толком поговорить! Несомненно одно: если бы они не знали о просьбе Бондарчука, они пришли бы ко мне в мастерскую. Значит, им все известно. Но знают ли они про конный конвой, только что прибывший из Лагодехи? — Им опять овладело беспокойство. — Может быть, заключенного увезут не под утро, как предполагает Бондарчук, а раньше? Тогда все рухнет".

Простившись со старой Айше, уста Усуб вернулся домой. Но до самого рассвета он не сомкнул глаз, ворочаясь с боку на бок.

Глава девятнадцатая

В то время как портной Усуб, томясь беспокойством, ждал Бахрама и Аршака у себя в мастерской, друзья были уже далеко от города и пробивались во тьме звериными тропами по лесу, который не имел конца-края и покрывал склоны Кавказского хребта.

Бахрам шел впереди, припоминая дорогу, которой его несколько недель назад везли люди Мухаммеда. Хотя у него тогда и были завязаны глаза, но эту местность он хорошо знал с детства и поэтому легко ориентировался. По рассказам дровосеков ему было известно, что в последние дни Гачаг Мухаммед опять разбил лагерь в этом лесу.

Аршак шагал за Бахрамом следом, с берданкой в руках, все время держа палец на спусковом крючке и чутко прислушиваясь к малейшему шороху: в горах водились хищные звери.

В ночном лесу было мрачно и сыро. Все труднее стало продвигаться вперед. Порой тропинка совсем терялась в дремучих зарослях. Длинные ветви огромных карагачей, сплетаясь, образовывали непроходимую стену. Толстые стебли дикого Плюща, как крючки, хватали путников за ноги, за плечи, за голову. Из-под земли то здесь, то там вырастали каменные глыбы, поросшие густым мхом, которые могли послужить укрытием целому войску.

Зловещий вой волков и шакалов леденил кровь. Из кустов то и дело выпархивали ночные птицы и исчезали в непроглядной тьме.

Близилась полночь.

Бахрам и Аршак выбились из сил, но продолжали идти ее дальше в глубь гор.

Скоро небо начало как будто светлеть.

Аршак задрал голову и пробормотал:

— Странно, до утра, кажется, еще далеко. В чем же дело?

— Сейчас появится луна, — объяснил Бахрам. — Она на ущербе и поздно встает. Видишь, верх горы будто в вареве.

Вдруг где-то впереди заквакали лягушки. Запахло гнилью. Бахрам остановился и несколько раз жадно потянул носом воздух.

— Болото! — радостно воскликнул он. — Значит, мы верно идем! Сейчас будут камыши.

Бахрам не ошибся. Не прошли и ста шагов, как начались камышовые заросли. Лягушки встретили их дружным кваканьем. Аршак, с детства не переносивший эти звуки, заткнул пальцами уши. Затем нагнулся, поднял с земли камень и швырнул в болото. Лягушки тотчас замолчали. В лесу воцарилась таинственная тишина.

Немного передохнув, друзья двинулись по правой стороне болота, раздвигая руками хрустящие камыши. "Да, я не ошибся, — думал Бахрам. — Скоро выйдем на поляну".

Наконец из-за горы выплыла луна. На узенькую тропу, по которой двигались Бахрам и Аршак, легла узорчатая сетка, сотканная из лунного света, падающего сквозь густую листву деревьев. В камышовых зарослях по левую сторону, словно осколки разбитого зеркала, поблескивали лужицы стоячей воды.

По сырой земле идти стало легче, хотя к подошвам сапог прилипали тяжелые куски глины.

Тропинка взяла круто вправо, и болото осталось позади.

Неожиданно справа, в густом кустарнике что-то зашуршало. Бахрам и Аршак вздрогнули. Аршак быстро направил берданку на кусты. Бахрам, не спуская глаз с зарослей, отвел рукой ствол ружья вниз и приложил палец к губам, делая товарищу знак молчать.

Шорох прекратился. Но сейчас же совсем с другой стороны раздался окрик:

— Ни с места! Кто такие?

Бахрам и Аршак замерли. Кричали не из-за кустов, а откуда-то сверху.

— Я спрашиваю, кто такие? — повторился окрик. — Отвечайте, не то стрелять буду!

Голос шел из густой кроны стоящего у тропинки дуба. Бахрам задрал голову, пригляделся и увидел в ветвях дерева человеческий силуэт.

— Нам нужен Мухаммед, — сказал он. — У нас к нему дело.

— Сколько вас?

— Двое.

— За вами никто не идет?

— Нет, не беспокойтесь. Нам нужен Мухаммед. Хотим поговорить.

Послышался другой голос, на этот раз из-за кустов, за которыми друзьям почудился минуту назад шорох:

— Бросьте ружье и отойдите на пять шагов назад!

Бахрам кивнул Аршаку. Тот положил берданку на траву. Оба отошли назад.

Через минуту из зарослей вышел высокий мужчина в большой овечьей папахе, надвинутой на самые глаза. Бахраму показалось, что это Гачаг Мухаммед.

Подойдя ближе, мужчина грубо спросил:

— Так кто вы такие?

— Я — кузнец Бахрам, а это — мой товарищ Аршак.

— А-а-а! Араз-оглы! Выслеживаешь нас?

Только сейчас Бахрам понял, что перед ним не Мухаммед, а Расул.

— Может быть, ты привел за собой солдат? Чего тебе здесь надо? Или понравилось у нас?

— Солдат я за собой не привел, — спокойно ответил Бахрам. — Нам нужен Мухаммед. У нас к нему дело.

Расул тихонько свистнул. Раздался треск веток. Гачаг, сидевший на дереве, спрыгнул вниз и по приказу Расула обыскал ночных гостей. В карманах у Бахрама и Аршака ничего не оказалось. Гачаги повели их перед собой.

Луна скрылась за облаками. Шли они долго. В темноте трудно было ориентироваться, но Бахрам сообразил, что Расул уводит их в сторону от поляны, на которой он не так давно подковывал гачагам лошадей.

"Может быть, они переменили место стоянки? — подумал он. — Нет, едва ли… Да и дозор выставлен на старом месте.

В сердце Бахрама закралось подозрение. Он остановился и повернулся к прозожатым.

— Чего стал? Шагай!.. — сердито приказал Расул.

— Мы идем совсем в другую сторону, — ответил Бахрам. — Доставь нас немедленно к Мухаммеду.

— Ого, Араз-оглы! Да ты, кажется, и место нашей стоянки знаешь? — В голосе Расула прозвучала угроза. — Или захотел, чтобы твоя мать проливала по тебе слезы? Как ты смеешь так разговаривать?! Иди, иди, не задерживайся.

Бахрам твердо решил не двигаться с места. Он тронул за руку недоумевающего друга и шепнул:

— Ни шагу, Аршак. Они нам ничего не сделают.

Видя, что кузнец и его товарищ продолжают стоять, Расул опять прикрикнул на них, на этот раз тише. Бахрам почувствовал: гачаг сдерживает себя, словно опасаясь, что их кто-то услышит. Это придало ему смелости.

— Видно, Мухаммед где-то рядом, — снова шепнул он Аршаку. — Боятся его… — И закричал что было силы. — Ведите нас к Мухаммеду! К Мухаммеду! У нас к нему срочное дело!

Казалось, лес вздрогнул и проснулся от этого возгласа, Высокая старая липа зашумела листвой у них над головами.

Расул растерялся. Ему хотелось броситься на этого упрямого кузнеца, свалить на землю и зажать рот рукой. Но он ограничился тем, что зло прошипел:

— Заткнись!

Воцарилась тишина.

Бахрам увидел, что Расул пригнулся к своему товарищу и что-то шепчет. Почуяв недоброе, он опять хотел громко крикнуть, но не успел. Рядом в зарослях можжевельника раздался пронзительный свист, Расул сунул в рот пальцы и дважды коротко свистнул в ответ.

Через минуту весь лес огласился разбойничьим свистом, похожим на завывание волчьей стаи. Стало ясно, что они окружены.

Когда свист смолк, Бахрам услышал справа от себя шорох и треск валежника. Кто-то шел по лесу в их сторону.

Скоро на тропинке появилось несколько человеческих фигур.

— Что случилось? Кто такие? — спросил на ходу рослый мужчина в бурке.

Бахрам узнал приятный голос Гачага Мухаммеда. Боясь, как бы Расул не стал плести про них какие-нибудь небылицы, он поспешно сделал несколько шагов навстречу и сказал:

— Это мы, Мухаммед! У нас к тебе важное дело.

Атаман сдвинул на затылок большую лохматую папаху и некоторое время внимательно разглядывал пришельцев.

— А-а-а, это ты, Араз-оглы! — узнал он наконец кузнеца. — Здравствуй, здравствуй! Зачем пожаловал к нам? Кто это с тобой?

Голос Мухаммеда звучал ласково и приветливо, словно он встретил старого приятеля.

— Это Аршак. Да ты, наверно, знаешь… Сын цирюльника Айказа.

— Как не знать? Покойный часто скреб своей тупой бритвой вот эту щетину, — пошутил Мухаммед и добавил: — Славный был человек! — Затем пригляделся к Аршаку и участливо спросил: — Кажется, у него было три сына?

— Да, я старший, — ответил Аршак.

Гачаги, слушавшие издали этот разговор, на всякий случай держали ружья наготове. Расул, который только что кричал на ночных гостей и угрожал им винтовкой, не смел теперь даже приблизиться.

— Ну, выкладывай, Араз-оглы, — сказал Мухаммед. — Зачем пришел? В чем дело? Что тебя к нам привело в такой поздний час?

Бахрам бросил взгляд на людей Мухаммеда.

— Я хочу поговорить с тобой наедине.

— О-о-о! Видно, у тебя серьезное дело. Что ж, идем!

Мухаммед двинулся вперед. Бахрам и Аршак последовали за ним.

Они шли узенькой каменистой тропой между кустов можжевельника, под высокими развесистыми грабами.

Скоро Бахрам увидел знакомую поляну, которая в свете вновь вынырнувшей из-за облаков луны показалась ему гораздо шире и просторнее, чем в прошлый раз.

Вот уже более получаса Мухаммед разговаривал с ночными гостями, сидя на пеньке под низеньким, сплетенным из веток навесом. Пахло свежескошенной травой и полынью.

Атаман был задумчив. Он колебался.

Неподалеку, на расстеленных бурках и архалуках, лежали человек пять гачагов и вполголоса переговаривались. Никто не спал. Очевидно, все ждали конца беседы предводителя с двумя пришельцами, неожиданно и неизвестно с какой целью пожаловавшими к ним в лес.

Желтовато-рыжая луна, похожая на большой лимон, заливала поляну молочным светом. На другом конце поляны паслись стреноженные кони, фыркая, отгоняя хвостами назойливых москитов. Когда завывание волков и шакалов раздавалось совсем близко, они тревожно прядали ушами, тихо ржали и били о землю копытами спутанных передних ног.

Наконец очнувшись от раздумий, Мухаммед поднял голову и спросил Бахрама:

— А ты точно знаешь, что конвой будет состоять только из трех-четырех солдат?

— Да, абсолютно точно. — Вопрос Мухаммеда Бахрам воспринял почти как согласие и сразу приободрился. — Ведь не станет же одного арестованного сопровождать целая армия.

Мухаммед через плечо испытующе посмотрел на Бахрама. Лицо у кузнеца, казавшееся при свете луны еще более бледным и утомленным, было спокойно и сосредоточенно, а глаза светились такой страстью, таким непоколебимым упорством, что атаман не выдержал и улыбнулся.

— А чем этот солдат провинился? — спросил он после небольшой паузы. — Какое совершил преступление?

— А чем провинился ты, Мухаммед? Его вина точно такая же. У всех нас одно горе. Жизнь тяжелая. Разве не так? Он учил солдат, что беда идет не от аллаха, а от царя. Довольно, говорит, терпеть, давайте объединимся, станем плечом к плечу, сбросим царя с трона, тогда, говорит, все мы вздохнем свободно, заживем счастливой жизнью!

Мухаммед удивленно посмотрел на Бахрама.

— Смотрите, какой смелый! — улыбнулся он. — Но ведь царь-то далеко, до него не доберешься. А он хочет его с трона спихнуть!

— Ты прав, до царя добраться трудно. Но это если человек один. А когда сплотятся все вместе, — тогда другое дело! Сначала объединятся и поднимутся здешние солдаты. К ним примкнут солдаты других городов. Народ станет на сторону солдат. Так, глядишь, и до Петербурга доберутся. Царь и глазом не успеет моргнуть, как слетит с престола. Говорят, если вздохнуть всем народом — ветер будет. А от стрельбы из-за угла, в спину — толку мало. Этим делу не поможешь. Тут надо стать в круг, как это делают быки в момент опасности. Тогда только и можно подцепить волков на рога.

— А что он говорил, когда его заковали в цепь? Продолжал опять на своем? Или…

— Конечно, стоял на своем. Иначе и быть не может. Уж таковы революционеры.

— Значит, не отказывается от своих слов. Хоть убей! Так, что ли?!

Бахрам кивнул головой.

— Именно так. Каждый день побои, пытки, морят голодом, но он тверд как скала.

— А если ему петлю на шею накинут? Что тогда? Устоит? По-прежнему будет твердить, мол, давайте свергнем царя?

— Устоит, обязательно устоит! По мы, его товарищи, не хотим, чтобы ему на шею накинули петлю. Мы хотим, чтобы такие, как он, жили и сами набрасывали петлю на шеи господ.

Наступило молчание. Мухаммед опять задумался. Гачаги не слышали их разговора, но по озабоченному виду Мухаммеда догадывались, что речь идет о чем-то серьезном и атаман никак не может принять окончательного решения.

Наконец Мухаммед поднял голову и решительно сказал:

— Хорошо. Я согласен. Только знайте, горе тому, кто вздумает устроить Мухаммеду западню! Я разыщу предателя хоть на дне морском, и вот эта рука покарает его без пощады!..

— Если мы предадим тебя, расстреляй нас в этом темном лесу. Но мы — честные люди и пришли к тебе с открытым сердцем. Подлости от нас не увидишь. Поверь.

Некоторое время Гачаг Мухаммед сидел молча, обхватив голову большими руками. Потом встал, несколько раз прошелся взад и вперед по поляне. Затем остановился перед Бахрамом и, потирая давно не бритый подбородок, спросил:

— Какой дорогой они поведут его?

— Конечно, только нижней. Наверху им не перейти реку.

— Это почему же? — Мухаммед сдвинул широкие брови. — Ведь ты говоришь, они на лошадях?

— Конвой-то на лошадях, а закованного солдата погонят пешком. Они сострадания не знают.

Мухаммед нервно закусил нижнюю губу, затем глянул на своих товарищей и, заметив, что некоторые из них клюют носом, крикнул:

— Эй, чего ждете?! Отдыхайте пока, поспите немного, Я не собираюсь ложиться.

Казалось, гачаги только этого и ждали. Через минуту поляна огласилась дружным храпом.

— Устали ребята. — Мухаммед глубоко вздохнул и покачал головой. — Уже столько лет не спали по-человечески. Да и какой сон, когда тоска гложет по дому, по детям!..

Голос у Мухаммеда дрогнул. Чувствовалось, что он взволнован.

Опять воцарилось глубокое молчание. Потом вожак гачагов спросил:

— А что будете делать с солдатом? Отобьем его… И что дальше? Ведь он не дерево, не сможет пустить в лесу корни. Подойдет ли ему наша жизнь? Станет ли лес его домом?

— Нет, он здесь жить не будет. Через два-три дня мы его перебросим на ту сторону, в Дагестан. Там, за горами, ему будет безопаснее.

Луна готова была скрыться за деревьями, длинные тени которых уже достигали середины поляны.

Бахрам и Аршак распрощались с атаманом и двинулись назад уверенные, что Гачаг Мухаммед поможет им.

В траве назойливо трещали ночные сверчки. Кони на краю поляны притихли, видно, тоже дремали.

Гачаги продолжали крепко спать.

А Мухаммед все сидел на пеньке, подперев голову руками, и думал.

Когда же по темно-лиловому небу, усыпанному блестками звезд, протянулись серые полосы, предвестники рассвета, он разбудил товарищей и велел седлать коней.

Скоро небольшой отряд всадников спустился лесом к бегущей вдоль границы с Грузией речушке с каменистым дном, летом во время ливней она принимала в себя множество горных потоков и часто выходила из берегов.