Восьмой круг. Златовласка. Лед

Глава 1

— Истинно, истинно, — сказал однажды Фрэнк Конми, — это гнусный, приукрашенный золотой век картотечных шкафов.

Тем вечером, ясным, холодным, безлунным, но звездным, они сидели в квартире Фрэнка в «Сент-Стивене» — многоэтажном жилом доме с гостиничным обслуживанием. Тридцатью этажами ниже, в Центральном парке, морские львы лаяли от скуки на небо, тигры рычали, заслышав вой сирены «Скорой помощи», несшейся по Пятой авеню.

— Душа больше не мотылек, — сказал Фрэнк позднее в тот вечер, взболтнув коньяк в суженном кверху бокале, словно приросшем к его руке. — Она уже не взлетает высоко и вольно, радостно сгорая в пламени неведомого. Теперь это приколотый к доске дохлый жучок. Подборка фактов, помещенная в картонную папку и запертая в картотечном шкафу. Но это замечательный товар, если знаешь, как собрать его и что с ним потом делать.

Что, должен был Мюррей признать, не вызывало сомнений. Если он чему-то и научился у Фрэнка Конми, так это тому, как собирать факты, записывать их на бумагу, заносить на микропленку или магнитофонную ленту, чтобы клиент мог взять в руки то, за что платит деньги.

Но это осталось в прошлом, задолго до того, как дело Ландина было завершено. Оно уничтожило множество безупречных версий и застольных философствований. Будь Фрэнк жив, когда расследование началось, дела могли пойти иначе, но он скончался год назад, до последнего дня сражаясь с гипертонией и игнорируя глупые запреты врачей относительно спиртного, сигар и мяса. Поэтому делом занимался только Мюррей. И все шишки достались ему.

Их можно было предвидеть по тому, что досье Ландина содержало все и ничего. С одной стороны, информации о нем и о людях, с которыми он был связан, набралось больше, чем они могли предположить. С другой, оказались упущены некоторые чрезвычайно интересные подробности. К примеру, ничего не сообщалось о странном любимце специального помощника районного прокурора округа Нью-Йорк по имени Феликс Лоскальцо. Или что крупный букмекер Джордж Уайкофф находил вино «Шато д’Икем» слишком сладким. Или что отец Мюррея, никудышный бакалейщик и еще более никудышный поэт, однажды адресовал Уильяму Дженнингсу Брайану[1] стихотворение, начинавшееся так:

Всего этого в досье не было, однако стало ясно, эти подробности имели к нему, Мюррею, серьезное отношение. Фрэнк при этой мысли хлопнул бы себя по лбу и выругался, ведь его всегда интересовало только главное, и клиент всегда платил только за это.

— Кто, что, где, когда! — говорил обычно Фрэнк. — Собери информацию, проверь ее, потом задокументируй факты. Вот на чем я основал это агентство. Вот на что мы живем здесь, когда пятьсот других лицензированных никчемных агентств умирают с голоду.

Мюррей, впервые войдя в приемную этого кабинета, услышал за дверью громкий голос Фрэнка, чеканившего эти слова, и хотел было уйти. Но потом нащупал в кармане мелочь — напоминание о том, что все его земное богатство составляют восемьдесят пять центов — и оставался там, пока секретарша, женщина с леденящей улыбкой общественницы, не ввела его в sanctum sanctorum[2].

Три стены этого кабинета были обшиты резными панелями, четвертая представляла собой сплошной ряд металлических картотечных шкафов. Ковер на полу был толстым, мягким, мебель покрывала патина, которая появляется на ценной древесине от времени и заботливого ухода. И при взгляде на Фрэнка Конми у Мюррея создалось впечатление, что та же патина покрывает самого старика. Тогда возраст Фрэнка близился к семидесяти, у него был двойной подбородок, румяные щеки и седые усы, и он походил на удалившегося от дел председателя совета директоров. Однако глаза, пристально разглядывающие Мюррея, были острыми, живыми.

— По какому делу вы хотели меня видеть?

На столе перед Фрэнком стояла громадная коробка из древесины ореха для сигар. Он придвинул ее к Мюррею и открыл крышку пухлой, превосходно наманикюренной рукой.

— По поводу работы, — ответил Мюррей. — Я подумал, что вы можете меня взять.

Он задержал руку на крышке коробки, потом мягко ее закрыл.

— Что навело вас на эту мысль?

— На прошлой неделе я разговаривал с одним из ваших сотрудников — человеком по фамилии Коллинз. Он сказал, что уходит отсюда и у вас может появиться вакансия.

— А почему Джек Коллинз думает, что вы пригодны для работы здесь?

— Знаете, я служил в юридической фирме «Канлифф, Мид энд Эппл», а он бывал там, выполняя задания для вас. Вот так мы познакомились, и, видимо, он счел, что я могу справиться с делом.

— Возможно. Но, к сожалению, мистер…

— Керк. Мюррей Керк.

— К сожалению, мистер Керк, Джек сейчас держит путь на тихоокеанское побережье по своему делу и не может рекомендовать вас. Однако если он когда-нибудь свяжется со мной и у нас появится вакансия…

— Знаю, — сказал Мюррей. — «Не звоните нам: мы сами вам позвоним».

— О, мистер Керк, вы неблагоразумны. Даете волю раздражительности. — Фрэнк Конми язвительно улыбнулся, обнажив зубы, слишком уж превосходные, чтобы принять их за собственные. — Не думаете, что человеку в вашем положении следует быть сдержаннее?

Мюррей поднялся со стула:

— Нет, если ему не платят за это жалованье. А поскольку меня нет в платежной ведомости…

— Сядьте, — велел Фрэнк Конми, и Мюррей сел. Последовала долгая минута, в течение которой он ясно понял, что может испытывать человек под оценивающим взглядом отвратительного сборщика налогов. Он подвергался этому воздействию, пока в желудке у него не забурлило.

— Вы уже не работаете в «Канлифф»? — неожиданно спросил Фрэнк.

— Нет. Утром уволился.

— Что вы делали, пока работали там? Какие у вас были обязанности?

— Официально я был судебным клерком. На самом деле занимался всем понемногу: проводил собеседования с самыми дешевыми клиентами, составлял отчеты, занимался беготней, прибирал кабинет. Да, раз в неделю ездил в магазин Альтмана покупать съемные воротнички для мистера Канлиффа.

— Как долго это продолжалось?

— Около года.

— А до того?

Мюррей обдумал этот вопрос.

— Откуда начинать?

— Откуда захотите. Только не медлите, мистер Керк, вы тратите мое время.

— Ладно, — заговорил Мюррей. — Вырос в Вест-Сайде, в районе Сто шестнадцатой улицы и Бродвея, где у отца была бакалейная лавка. Поступил в Городской колледж, потом пошел в армию. После службы поступил на юридический факультет Университета Святого Иоанна по льготе для демобилизованных. Сдал выпускные экзамены, получил работу в фирме «Канлифф, Мид энд Эппл». И вот я здесь.

— Почему? — спросил Фрэнк. — Что заставило вас бросить ту работу?

— Зарплата.

— Сколько вам платили?

— Сорок долларов в неделю, — ответил Мюррей. — Это без вычета налогов.

Фрэнк фыркнул.

— И вы жили на эти деньги?

— Вряд ли это можно назвать жизнью.

— И если я предложу вам пятьдесят в неделю, разница будет значительной, не так ли?

— Нет, — ответил Мюррей, — не будет. Но для начала я согласен и на это.

— Я так и думал, что согласитесь, — сказал Фрэнк Конми.

Незадолго до смерти Фрэнк заговорил о том дне:

— Я хорошо его помню. Джек Коллинз сказал мне, что ты можешь появиться. «Жди парня с лицом церковного певчего, в залоснившемся костюме и с голодным блеском в глазах. Возьми его, если можешь». Я узнал тебя, едва ты заговорил, потому что ни у кого на этой зеленой скамеечке для ног не было в глазах такого голодного блеска. Я мог бы купить тебя с потрохами за пять долларов.

— Старый сукин сын. И ты заставил меня это выдержать?

— Заставил. — Фрэнк с тоской вздохнул. — Да простит меня Бог за то, что говорю это, Мюррей, но какое развлечение остается для человека, не способного предаваться любви с женщиной и давать пинка в живот тем, кто способен? Однако это не главное. Я хочу довести до твоего сознания, что голодный блеск — самое большое достоинство, какое я могу найти в человеке. Из-за него я и взял тебя на шестьдесят долларов в неделю.

— На пятьдесят.

— Шестьдесят, — спокойно сказал Фрэнк, — и давай не спорить. Сам знаешь, от любого спора кровь у меня начинает пузыриться, как сельтерская вода.

Вначале было пятьдесят, притом наличными.

В кабинете Фрэнка Конми было две двери. Мюррей вошел в одну; его провели через другую в анфиладу помещений: комнату следователей, комнату стенографисток, кладовую, фотолабораторию. По манере Фрэнка представлять его он понял, что самой важной персоной здесь была миссис Нэпп, совмещавшая должности личной секретарши, надзирательницы за стенографистками и хранительницы ключей. Маленькая элегантная женщина с прекрасно уложенными подсиненными волосами была, должно быть, очень хорошенькой тридцать лет назад. Следы былой красоты сохранились, но теперь казались грозными, как сочетания корпуса тяжелого крейсера.

Заполняя различные документы о приеме Мюррея на работу, она быстро говорила авторитетным тоном:

— Мистер Керк, в некоторых вещах мистер Конми очень требователен. Вы не должны слоняться возле комнаты стенографисток и иметь с девушками каких-либо дел. Прекрасно понимаете, что я имею в виду, так ведь?

— Понимаю.

— Секретные папки с досье находятся в кабинете мистера Конми, — имейте в виду, что вас они совершенно не касаются. Если вам потребуются материалы из них или вы захотите вернуть материалы на место, обращайтесь ко мне, и я этим займусь. Уходя с работы, не оставляйте на столе никаких документов. Непременно отдавайте их мне, даже если просто уходите на обед. Это понятно?

— Понятно.

— Всякий раз, приходя или уходя, расписывайтесь в журнале — вот в этом, на моем столе — в нужной колонке и указывайте время. Если согласны поработать сверхурочно, расписывайтесь в колонке «Согласие» и пишите, где вас можно найти. И пожалуйста, не расписывайтесь там, если у вас нет серьезных намерений. Неприятно искать замену в последнюю минуту.

— Какая польза в этих расписываниях? — спросил Мюррей.

— Вам заплатят сверхурочные за эту работу. И вот что еще, мистер Конми не хотел бы, чтобы вы рассказывали о своей работе посторонним. Обычно наши сотрудники говорят, что работают в исследовательской организации, если речь зайдет об этом среди незнакомцев.

— А среди друзей?

— Тут вам понадобится здравый смысл, мистер Керк. Да, распишитесь здесь и вот здесь. Есть вопросы?

— Нет, — ответил Мюррей. И добавил, не удержавшись: — Не особенно похоже на кино, так ведь?

Миссис Нэпп проницательно посмотрела на него:

— Не похоже, мистер Керк. Мы не предлагаем выпивку, блондинок или пули. Собственно говоря, ни у кого здесь нет разрешения на ношение огнестрельного оружия, кроме самого мистера Конми, и я очень сомневаюсь, что он знает, с какого конца стреляет пистолет. Уясните себе, мистер Керк, что мы законная деловая фирма, уполномоченная начальником отдела лицензий штата Нью-Йорк оказывать определенные законные услуги. И вы, молодой человек, так же подчиняетесь законам этого штата, как все. Надеюсь, будете постоянно об этом помнить.

— Буду.

— Отлично. Теперь вы начнете с управленческой папки. Слушайте меня. За столом мистера Манфреди есть свободное место, и он объяснит вам, что это за папка. Мистер Манфреди, это мистер Керк. Оставляю его на ваше попечение.

В большой комнате стоял десяток столов, половина из них была занята. Сидевшие за столами молча проводили взглядами миссис Нэпп, безразлично посмотрели на нового собрата и вернулись к работе. Манфреди, худощавый, с длинным крючковатым носом и печальным, как у пойманного журавля, выражением лица, обратился к Мюррею:

— И что привело тебя в эту западню, мой друг?

— Здесь работал мой знакомый — Джек Коллинз. Знал его?

— Ты сидишь на его стуле. Мы с ним коллеги, только у него возникло острое желание открыть собственное агентство в Лос-Анджелесе.

— В общем, он сказал мне, сколько получал здесь. Я счел, что недурно.

— Пожалуй. Джек был пробивным, работал главным образом по делам с добавочным вознаграждением. Путь до этого долгий. Говорю это на тот случай, если ты думаешь, что наткнулся на золотую жилу.

— Что ж, раз такое дело, я могу тратить только время, — сделал вывод Мюррей.

— Справедливо, — сказал Манфреди. — Теперь я покажу тебе, на что будешь его тратить.

Управленческая папка представляла собой стопку кратких автобиографий, отпечатанных на машинке или на ротаторе, некоторые были написаны печатными буквами.

— Дело вот какое, — стал объяснять Манфреди. — Когда служащий хочет устроиться в какое-то солидное учреждение, он там не появляется. Просто отправляет почтой свою автобиографию и потом молится Богу. Компания переправляет этот материал нам, и мы проверяем в нем все сведения. Знаешь, как возвращаться в прошлое? То есть проверять ложные сведения об учебных заведениях, местах работы и так далее?

— Я иногда занимался этим в той фирме, где работал.

— Хорошо. Тогда в каждом месте, которое можешь одобрить, ставишь «В» и свои инициалы, а там, где этот человек лжет, ставишь «Н» и свои инициалы. Там, где чего-то не можешь выяснить, оставляешь пустое место. Если оставишь слишком много пустых мест или попадешься на фальсификации, потеряешь работу.

Есть и другие риски. Во-первых, у нас уже есть досье на многих этих типов, держаться на плаву они умеют как никто. Во-вторых — только не нужно болтать об этом, — ты дополняешь эти досье всем, что нашел в автобиографиях. Все, что мы узнаем об этих людях, хранится в архиве.

Другая работа с этим материалом — сущее наказание. Каждое утро нам доставляют массу газет. От тебя требуется быстро просматривать их и находить все, что можно внести в досье. Солидные газеты вроде «Таймс» сообщают о браках, смертях, повышениях в должности и всем таком прочем. В бульварных газетах содержатся сплетни. Ты просматриваешь их в поисках скандальных происшествий, где действующим лицом может оказаться служащий и где находишь что-то стоящее для внесения в досье. Вот, примерно, и все.

— Похоже, работенка та еще. — сказал Мюррей.

— О, ты к ней привыкнешь. По крайней мере она сидячая, это уже кое-что. И гораздо лучше доставки судебных приказов и повесток. Ты еще не получил крещения, а?

— В каком смысле?

— Так у нас называется первый случай, когда женщина при вручении ей судебного приказа плюет тебе в глаза. В судебных документах есть что-то такое, от чего рот женщины заполняется слюной, а потом, братец, тебе несдобровать. Вскоре научишься мастерски увертываться.

Мюррей посмотрел на него и понял, что Манфреди не шутит.

— Почти вся работа такая? Газеты и судебные повестки?

— Ну нет. Фронт работ, приятель, у нас широкий. Пока что ты знаешь только заключительную часть. Вскоре выяснишь, что представляет собой все остальное.

Мюррей выяснил. Он работал с управленческой папкой, доставлял судебные документы и получил крещение, отправлялся на дела вместе с Бруно Манфреди, и наступило время, когда стал отправляться на дела в одиночку. При этом сделал открытие, что если поднимаешь камень за хорошую плату, то не испытываешь особого отвращения при виде того, что ползает под ним.

За это он получал не только деньги, но и каким-то медленным, загадочным, не запланированным ходом дел дружбу Фрэнка Конми. Мюррей понял, что Фрэнк живет в жутком одиночестве, в одиночестве человека, который так долго держался настороже, что заледенел в этом положении. Но потом, когда оживленная беседа о делах агентства сменилась дружескими разговорами, наступила оттепель. Впервые Мюррей появился в сент-стивенской квартире в свой тридцатый день рождения, когда Фрэнк пригласил его отпраздновать эту дату в компании из двух человек. Это была весьма удачная вечеринка, длилась она восемь часов, и все это время Фрэнк произносил монолог — отчасти лекцию, отчасти воспоминания, перемежаемые множеством непристойностей, — за квартой выдержанного арманьяка, из-за которого Мюррей молил небо о скорой смерти, пока на рассвете у него не прекратились головокружение и рвота.

После той ночи было немало других, когда они вместе ужинали, пили, иногда отправлялись в город. У Фрэнка была весьма разнообразные пристастия, и благодаря ему Мюррей узнал, что большая опера может производить воодушевляющее впечатление, что вестерны могут усыплять лучше, чем нембутал, что скачки можно сделать интереснее, ставя на лошадей более крупные суммы, чем можешь позволить себе проиграть, что постановку любой пьесы стоит посмотреть, если она написана Шоном О’Кейси, Роджерсом или Хаммерстайном[3]. В общем, все это можно назвать пьянящим глотком местного пунша, сильно приправленного разговором Фрэнка Конми и его бренди.

Разумеется, в агентстве случались легкие неприятности. Однажды во второй половине дня Мюррей брился в мужском туалете, когда вошел один из следователей — неприятный тип по фамилии Макналли. Он взглянул на себя в зеркало и затем обратился к Мюррею.

— Скажи, дорогуша, — произнес он громким фальцетом, чтобы услышали все, кто был в туалете, — будь у меня такая внешность, старик увлекся бы и мной?

Мюррей знал, что раздражает Макналли, и не мог сильно винить этого человека. Поэтому, когда положил бритву и размахнулся, это получилось вяло, нерезультативно. Макналли ответил тем же, оба удара прошли мимо, потом оба сцепились и неуклюже боролись, словно пара никчемных боксеров в предварительном бою, пока Бруно Манфреди не разнял их.

Потом Бруно укоризненно покачал головой, глядя на Мюррея:

— Господи, поддаться на такую глупую шутку. От них нужно отделываться смехом. Иначе люди сочтут, что это правда.

— А ты как считаешь?

— Кто, я? Считаю, что все в порядке. У старика никогда не было семьи, вот он и выбрал тебя на роль сына. И пусть это не волнует тебя, приятель. Это как деньги в банке.

Это не волновало Мюррея, потому что когда в конце концов он заставил Фрэнка взять его в партнеры, то знал, что достоин этого. К тому времени он был первым человеком в агентстве, брался только за крупные дела. Он подал Фрэнку мысль открыть службу платной охраны, что сразу же оказалось доходным. Убедил Фрэнка, что дорогая реклама может окупиться, и нанял группу рекламщиков, устроивших Фрэнку выступления по радио и телевидению, упоминания о нем в светской хронике, где фамилия Конми могла попасться на глаза угодившим в беду воротилам.

Партнерство их длилось два года. На другой день после того, как оно окончилось смертью Фрэнка, Мюррей узнал с большим удовольствием, но небольшим удивлением, что получил по завещанию всю принадлежавшую партнеру часть агентства.

Вот так. Десять лет назад в этот кабинет он вошел с восемьюдесятью пятью центами в кармане, составлявшими все его земное богатство. Теперь — почти в годовщину того дня — он следовал за скудным погребальным кортежем в собственном «Кадиллаке» и на обратном пути остановился у «Сент-Стивена», чтобы расписаться на пунктирной линии в качестве нового арендатора квартиры Фрэнка.

Мюррей вселился туда тем же вечером. В полночь помянул ушедшую душу, выпив из знакомого суженного кверху бокала, потом разбил его в камине. Это был неловкий жест, вызванный сентиментальным импульсом, но сделанный с добрым намерением. Фрэнк ему нравился, и он хотел попрощаться с ним таким образом, какой сам покойный мог бы одобрить. Подумал — в ту минуту он искренне в это верил, — что прощается с Фрэнком.

Но потом то и дело выдавались скверные вечера, когда он ощущал себя одиноким в этой квартире и начал задумываться. Странно неуместные мысли шли беспорядочной чередой. Словно бессмысленный парад, они кружили, кружили, не приходя ни к чему. Мысли об отце, который торговал продовольственными товарами в убыток и писал плохие стихи, о картотечных шкафах с двойными запорами вдоль стены, о Фрэнке или даже о людях, запершихся в квартирах на нижних этажах. Слишком много людей. Слишком много мыслей.

И все они, словно разбросанные фрагменты составной картинки-загадки, ждали, чтобы открылось дело Ландина и начала складываться полная картина.

Глава 2

Хотя его фамилии ни в каких документах не найти, ход этому делу дал Отто Хелмке.

Хелмке был желчным, иссохшим, невысоким домовладельцем в районе Риджвуд, безумно любящим отцом поразительно zoftik[4] юной дочери и неуживчивым соседом полицейского Эверетта Уолша. Вражда между Хелмке и Уолшем тянулась несколько лет, начавшись с мелочного спора о границе участков. Кульминации она достигла в тот вечер, когда Хелмке вошел в свой гараж и застал свою дочь в жарких объятиях старшего сына Уолша на заднем сиденье семейного автомобиля.

Хелмке отомстил двумя способами: прогнал парня с участка черенком грабель, а потом в предрассветные часы уселся за кухонный стол и принялся писать письмо. В первом абзаце он лишь поднял вопрос о том, как человек, предположительно живущий на жалованье полицейского, может быть таким зажиточным, как Эверетт Уолш. Затем перешел к описанию с поразительной точностью всех подробностей финансовых дел Уолша, уделив особое внимание двум новым машинам в его гараже, новой дорогой обстановке в его доме и восьмиметровой крейсерской яхте «Пегги У.», стоящей на якоре в Шипсхед-Бэй. Такое письмо Хелмке мечтал написать уже много раз и теперь с удовольствием перечитал его. Потом подписался «Обеспокоенный гражданин» и адресовал письмо «Районному прокурору, город Нью-Йорк». Он ошибочно полагал, что в большом городе всего один районный прокурор, но вышло так, что эта ошибка не имела значения.

Известно, что даже бесцельно брошенное семечко может прорасти, если попадет в плодородную почву. Плодородной почвой в данном случае стало специальное Большое жюри, недавно созданное для расследования коррупции среди нью-йоркских полицейских. Письмо Хелмке оказалось перед этим Большим жюри, а потом, после тщательного расследования, проведенного двумя блестящими молодыми людьми из районной прокуратуры, перед ним оказался и Уолш.

Показания Уолша были живописно озаглавлены: «ПОЛИЦЕЙСКИЙ СТУЧИТ НА ПРИЯТЕЛЕЙ» в первой, взявшейся за эту тему бульварной газете. Один приятель, представший перед Большим жюри, оказался букмекером феноменального масштаба. Джордж Уайкофф оперировал охватывающим весь город кругом участников пари на скачках из имения на Статен-Айленде, самом отдаленном и пасторальном из пяти административных районов Нью-Йорка.

Если Уолш стучал, то Уайкофф молотил с таким грохотом, что от этого с треском рушились стены управления полиции. Среди обломков оказалось триста человек в званиях от патрульного до заместителя инспектора. Большинство из них спаслось, спешно подав в отставку или уволясь из полиции. Однако двадцать человек, уличенных в противоречивых показаниях перед Большим жюри, были преданы суду за лжесвидетельство. В число этих двадцати неудачников попал Арнольд Ландин.

Таким образом, Отто Хелмке, упоминания о котором ни в одном документе не найти, отпустил свой хлеб по водам и нашел его увеличившемся в триста раз. Можно сказать — неплохая прибыль, но все же он не был счастлив. Утратил аппетит, постоянно рявкал на флегматичную жену и наказанную дочь, часами мрачно размышлял, сидя с газетой.

Человеку нелегко сознавать, что он орудие Божественного Провидения и все-таки остается в безвестности.

Глава 1

В середине Дня благодарения Мюррей, увлеченный «Путешествиями Гулливера», сидел в ванне, наполненной до того горячей водой, что при шевелении пальцем ноги возникала острая боль. Когда зазвонил телефон, он попытался не обращать на него внимания, но в конце концов вылез из ванны и, не вытираясь, пошел в спальню.

— Мардж, что за черт? — произнес он в трубку.

Девушка на коммутаторе ответила:

— Извините, мистер Керк. Я знаю, вы хотели, чтобы вас сегодня не соединяли ни с кем, но этот джентльмен звонит с девяти часов, и в конце концов пришлось сказать ему, что я проверю, дома ли вы. Что ответить?

— Кто этот джентльмен?

— Некий мистер Ральф Харлинген. Он сказал, что вы его знаете по конторе на Ректор-стрит.

Мюррей знал эту фамилию, знал, о какой конторе идет речь, она давно пользовалась услугами их агентства. Это была одна из разросшихся юридических фирм неподалеку от Уолл-стрит, где десять старших партнеров и двадцать младших вежливо излагали за щедрый гонорар свои соображения по делам корпораций. Агентство «Конми — Керк» долгое время занималось их управленческими досье.

Ральф Харлинген был там одним из самых незначительных младших партнеров, очень мелкой сошкой, и единственное его достоинство, насколько знал Мюррей, заключалось в том, что он доводился сыном руководителю фирмы. Мюррей несколько раз встречался с ним в конторе. Это был рослый, поджарый человек с короткой стрижкой, с сединой на висках, с вызывающими неловкость манерами, слишком молодежными для его возраста. Разговаривали они о футбольных командах «Лиги плюща»[5] и только. Харлинген, видимо, был настолько увлечен этой темой, насколько Мюррей к ней равнодушен. Трудно было представить, по какой причине он может звонить.

Харлинген на другом конце провода рассыпался в извинениях, потом быстро перешел к сути дела:

— Знаете, приятель, вы сейчас незаменимый человек. Послушайте, вы когда-нибудь слышали о человеке по имени Арнольд Ландин? Вам оно ни о чем не напоминает?

— Нет.

— А-а, — произнес Харлинген. — Ну, в общем, он мой клиент, один из полицейских, попавших под суд в связи с делом Уайкоффа. И само собой, это дело не имеет никакого отношения к Ректор-стрит. Я ушел из старой лавочки, теперь действую независимо. Что скажете по этому поводу?

Мюррей переступил с ноги на ногу в лужице воды, натекшей с него на ковер.

— Отлично, — сказал он. — Превосходно. Это большой шаг вперед.

— Конечно. Теперь нам нужно посоветоваться по этому делу. Видите ли, мы с миссис Харлинген завтра уезжаем в Филадельфию, чтобы провести выходные с ее родственниками, и я хотел бы встретиться с вами сегодня днем. Может быть, вечером. Дом у нас гостеприимный, народу будет много, но как-нибудь сумеем поговорить о деле. А напитки у нас превосходные. Настоящая амброзия.

— Отлично. Я приеду, мистер Харлинген.

— Ральф, приятель. Ральф.

— Само собой, — сказал Мюррей. — Большое спасибо, Ральф.

Добрый старина Ральф.

Мюррей положил трубку, затем поднял ее и набрал номер своего агентства. Контора была закрыта в выходные и на праздники, но кто-то из служащих всегда должен был находиться там на дежурстве. Ответил ему Лу Штраус, давний сотрудник.

— Лу, сделай мне одолжение, — сказал Мюррей. — Возьми в столе миссис Нэпп список, посмотри, есть ли у нас досье на Ральфа Харлингена и Арнольда Ландина.

— Это тот Харлинген, который звонил сюда утром? Я сказал ему, что он может найти тебя в отеле.

— Он нашел. Проверь его и Ландина.

Штраус вскоре поднял трубку:

— Мюррей, Харлинген тут есть, значит, досье на него существует. Однако на другого нет ничего.

— Я так и думал. Во всяком случае, оставь миссис Нэпп записку, чтобы завтра утром досье Харлингена лежало у меня на столе. Звонил еще кто-нибудь?

— Только миссис Нэпп, — ответил Штраус. — Проверяла, на месте ли я. Слава богу, я был.

В десять часов Мюррей поехал к Харлингену. Квартира его находилась в одной из громадных новых коробок из алюминия и стекла, которые высятся, веранда к веранде, над грязными берегами Ист-Ривер. В квартире были блестящая мебель и длинные, низкие кушетки, люди сидели на них, словно птицы на телефонных проводах. Голоса словоохотливых, раскованных болтунов оглашали квартиру неумолчным, нервирующим шумом.

Мюрреем поначалу завладела миссис Харлинген, эксцентричная, худощавая блондинка. Отделавшись от нее, он лениво бродил от группы к группе, пока его не припер к стене молодой человек в вельветовом пиджаке с бархатным воротником.

— В высшей степени незабываемый человек, надо же, — злобно произнес молодой человек. — Как вам это нравится? В высшей степени незабываемый!

— Кто? — умиротворяюще спросил Мюррей.

— Никто, — ответил молодой человек. — Неправильно — в высшей степени. Непонятно? У прилагательного «незабываемый» нет превосходной степени. Нельзя иметь частично незабываемую вещь, так ведь? Если что-то незабываемо, оно постоянно у вас в памяти, так ведь?

— Наверное.

— Что значит «наверное»? — воинственно спросил молодой человек. — Вы либо знаете, либо нет. Эти ваши «наверное» уничтожают чистоту языка.

Высокая девица с черной челкой толкнула Мюррея локтем.

— Не обращайте внимания на Дональда, — сказала она. — Он помешан на этой теме.

Молодой человек изумленно воззрился на нее.

— Помешан, — сказал он. — О Господи, помешан! — И ушел с оскорбленным видом.

Девушка проводила его взглядом, потом примирительно обратилась к Мюррею:

— Это не совсем его вина. На самом деле он очень умный, учился в Оксфорде на стипендию Фулбрайта, и это своего рода одержимость. А чем занимаетесь вы?

— Сбором материала.

— О? Для какой газеты?

— Ни для какой, — ответил Мюррей. — Только факты и цифры.

Брови девушки поднялись.

— Это звучит совершенно ошеломляюще, — сказала она, и стало ясно, что их общение кончилось.

В буфете он налил себе немного курвуазье. Человек рядом с ним, полный, краснолицый, с тонзурой седых волос, окаймляющих блестящую лысину, сделал то же самое, только наполнил стакан почти до краев. Они торжественно чокнулись, выпили, и толстяк крякнул от удовольствия.

— Знаете, почему я здесь? — спросил он.

— Потому что, — ответил Мюррей, — собираете материал для газеты.

— Нет, черт возьми. К прессе не имею никакого отношения. Я работаю в банковской сфере, распоряжаюсь инвестициями для коммерческого треста в центре города. Моя фамилия Уолтерс.

— Ладно, сдаюсь, — сказал Мюррей. — Почему вы здесь?

— Потому что, — торжественно ответил Уолтерс, — я сосед снизу. Эти дома построены так, что слышно, как на пол упала булавка, а иногда по время вечеринок с танцами я думал, что потолок обрушится мне на голову. Человек я мирный, не люблю ссор с соседями, да и кто любит? Поэтому я просто заключил с Харлингеном соглашение. Он может собирать здесь толпу, когда только захочет, а я за это могу присоединиться и утопить свои неприятности в выпивке. А он, сынок, подает самую лучшую. Я, должно быть, выпил уже на пятьсот долларов.

— «Сосед хорош, когда забор хорош»[6], — сказал Мюррей.

— Что это значит?

— Это цитата, — ответил Мюррей, — из стихотворения Роберта Фроста.

Уолтерс захлопал глазами.

— Он здесь?

— Я бы не удивился, — сказал Мюррей.

Он был один, держал в руке недопитый стакан, когда перед ним появилась девочка. У нее был землистый цвет лица, обкусанные ногти, девичья прическа «конский хвост», но губы были в яркой помаде, плечи сутулились, словно от пресыщения удовольствиями. Она походила на поджарый вопросительный знак.

— Привет, — сказала девочка. — Я Меган Харлинген. Папа рассказал мне о вас.

— Рад познакомиться, — ответил Мюррей. — И где ты была все это время?

— В кино. У меня это форма ухода от жизни. В буквальном смысле. Я не могу понять этих вечеринок, а вы? Здесь полно людей, которые напиваются и становятся претенциозными.

Мюррей поспешно допил свой коньяк.

— Не знаю, — осторожно сказал он. — Мне они кажутся вполне благовоспитанными.

— Тогда вы их совершенно не знаете, — твердо заявила Меган. — На самом деле у этих людей полно эмоциональных конфликтов. Они терзаются ими. Знаете, почти все здесь лечатся психоанализом. Бывали когда-нибудь у психоаналитика?

— Пока что нет, — ответил Мюррей. — А ты?

— Только очень недолго, и это было несносно, несносно, несносно. Потом, когда дедушка возмутился, узнав об этом, мне разрешили больше не ходить. Конечно, дедушка своего рода религиозный фанатик, он наверняка ярый противник Фрейда. Знаете, что он сказал мне однажды? Что если языческие знахари попадут в ад, то психиатры тем более! Это вечные муки!

— Я бы не относился так сурово к нему, — сказал Мюррей. — Может, он просто слегка отстал от жизни.

— Слегка? Слышали бы вы, что он говорил о модных идеях, когда папа ушел из старой конторы и открыл свою практику. Какой у них был скандал. И что дедушка говорил о людях, которые идут работать на преступников. В моей спальне было слышно каждое слово даже при закрытой двери. Конечно, папа держался просто героически. То есть относительно защиты преступников и всего прочего. Он первый в нашей семье берется за это, и для него все совершенно внове. Наверное, поэтому он попросил вас помочь ему, так ведь?

— Мм, не уверен. Обычно моя работа заключается только в помощи с деталями.

— С какими деталями? Знаете, по-моему, быть частным детективом очень героично. Вы настоящий частный детектив, да?

— Настоящий.

— Спрашиваю, потому что вы не похожи. Но бывают у вас приключения?

— Какого рода?

— Да вы понимаете, о чем я. Никогда не смотрите телевизор?

— Только «Куклу, Фрэна и Олли»[7], — ответил Мюррей.

— Ну, тогда удивляться нечему, — сказала с облегчением Меган. — Пойдемте со мной, я вам покажу.

Она привела Мюррея в спальню, усеянную женскими вещами в диком беспорядке, толкнула его в кресло и после краткого поиска по каналам нашла частного детектива Кейт Брэнниган, расследующую «Дело о пропавшем пальце». Потом быстро убрала с кровати книги и одежду, уселась на нее, скрестив ноги, принялась грызть обкусанные ногти и восторженно уставилась на экран.

Темнота в комнате, голоса телевизионного диалога представляли собой коварное искушение. Мюррей на секунду закрыл глаза, обнаружил, что не может открыть их, и внезапно проснулся, когда частный детектив Брэнниган завершила дело чередой пистолетных выстрелов. Громкая музыка трех последующих рекламных сюжетов завершила процесс пробуждения, и затем появился диктор одиннадцатичасовых новостей с еще более суровым, чем у частного детектива Брэнниган, взглядом.

— Каковы новости из всех частей города? — вопросил он. — Так вот, праздничная дорожная пошлина продолжает повышаться. Последней местной жертвой несчастного случая стал шестидесятилетний Чарлз Пирози, житель Уэстчестера, скрывшийся водитель насмерть сбил его час назад на углу Мэдисон-авеню и Шестнадцатой улицы. Водители, предупреждаем вас…

Меган торопливо поднялась и выключила телевизор.

— Радостный же День благодарения, — сказала она. — Уф.

— Тебя не беспокоило, когда частный детектив Брэнниган палила в людей направо и налево, — с ехидством напомнил Мюррей.

— Это совсем другое, — запротестовала Меган.

Неожиданно в комнате вспыхнул свет, оба они повернулись и, щурясь, уставились на человека в дверном проеме. Это был Харлинген.

— Вот вы где, — сказал он и потом застонал: — Господи, Меган, комната в ужасном беспорядке! Как ты можешь показывать кому-то свою комнату в таком виде?

Она свирепо сверкнула на него глазами.

— Это не беспорядок. Во всяком случае, доктор Ленгстейн сказал, что быть неаккуратной в моем возрасте вполне нормально. Ты сам это слышал.

— Хотел бы я, чтобы он пожил в этой комнате, — сказал Харлинген. — Теперь сотри с лица всю косметику и ложись спать.

Возле двери Мюррей обернулся.

— Доброй ночи, Меган, — сказал он и увидел, как накрашенные губы задрожали, сутулые плечи ссутулились еще больше, а потом Меган резко повернулась к нему спиной.

— Вот вам дети, — угрюмо сказал Харлинген, закрывая дверь. — Ей четырнадцать лет, ведет себя как четырехлетняя, и ждет, чтобы с ней обращались, как с сорокалетней.

Он повел Мюррея в маленький, скудно обставленный кабинет и плюхнулся в кресло перед загроможденным письменным столом.

— Нет, ничего интересного здесь не найдете, — сказал он, когда Мюррей, присев на корточки, стал разглядывать содержимое книжных полок на стене. — Тут главным образом книги по юриспруденции — я забрал их из той конторы, а маленькие книжки — это стихи моей жены. Книжки изданы, само собой, за счет автора. Поэзия ее, надо сказать, оставляет желать лучшего, но она находит сочинение стихов замечательным способом самовыражения.

— Знаю, — сказал Мюррей. — Она говорила мне об этом.

— Да? В таком случае у вас, очевидно, была возможность понять, что она за личность. Muy simpatica[8]. И очень общительная. Очень энергичная. Собственно говоря, она главная сила, заставляющая меня идти своим путем.

— То есть быть адвокатом по уголовным делам?

— Совершенно верно. И мне сразу же повезло найти такого клиента, как Ландин. Знаете, когда открываешь такую контору, можно долгое время безуспешно искать клиентов, но я только начал, и у меня сразу же появилось дело. — Харлинген взял карандаш и стал нервозно постукивать его концом по столу. — Беда в том, — печально сказал он, — что это дело само вызывает чертовское множество проблем — нужно проводить много расследований, требуется много беготни. А когда у тебя нет никакого штата, с этим не справиться. И тут за дело принимаетесь вы.

— Минутку, — сказал Мюррей. — Я пока что не принялся.

Лицо Харлингена приобрело удивленное выражение.

— Но я думал…

— Знаю. Но, с моей точки зрения — с точки зрения агентства «Конми — Керк», — в делах подобного рода мне кое-что не нравится.

— Послушайте. Прежде всего, это обычное, простое обвинение в лжесвидетельстве. Если я произвел впечатление…

— Насколько обычное и простое?

— Ландин — патрульный из полиции нравов, работавший в штатском. Некоторое время назад он задержал за букмекерство человека по имени Эдди Шрейд. Потом, когда разразился скандал Уайкоффа, Шрейд предстал перед Большим жюри, где заявил, что его задержание сфабриковано, он просто подставное лицо настоящего правонарушителя, некоего Айры Миллера, одного из близких компаньонов Уайкоффа.

— Чтобы открыть дело о лжесвидетельстве, требуются показания двух человек.

— Другим является Миллер, сказавший Большому жюри, что заплатил Ландину тысячу долларов за то, что тот задержал вместо него Шрейда. И когда Ландин не захотел отказываться от своих показаний, ему предъявили обвинение. Разумеется, Миллер и Шрейд такие типы, что дадут показания, грозящие родной матери электрическим стулом. От этого дела за милю несет фальсификацией.

— Может быть, да, — сказал Мюррей. — Может быть, нет.

Харлинген вспыхнул.

— Послушайте, — убежденно заговорил он, — это может показаться слегка преувеличенным, но я считаю себя неплохим знатоком человеческой натуры. И перед тем, как взяться за дело Ландина, я решил поговорить с ним. Не только о деле, заметьте. Я хотел глубже проникнуть в его внутренний мир, увидеть его сущность. И то, что увидел, мне понравилось. Иначе бы я не взялся за это дело.

— О Господи, — сказал Мюррей. — Думаете, меня интересует, хороший человек ваш клиент или нет?

— Судя по тому, что вы сказали…

— Об этом я ничего не говорил. Вам следует знать, мистер Харлинген, что такую организацию, как моя, совершенно не интересует репутация клиента. Собственно говоря, и большинство адвокатов, которых я знаю. Иначе завтра же мы все оказались бы не у дел. — Мюррей покачал головой. — Это не имеет никакого значения. Я веду к тому, что дело вашего клиента связано с делом Уайкоффа, и мне это не нравится. Уайкофф показал, что в течение последних десяти лет он платил полицейским взятки по миллиону долларов в год. Что это означает теперь, когда тайное стало явным? Что все управление полиции напоминает мешок с гремучими змеями, и я не хочу совать руку в этот мешок. Агентство «Конми — Керк» всегда ладило с полицией по хорошему принципу «живи сам и давай жить другим». Сейчас мы следуем за полицией.

— Но это мое дело, — возразил Харлинген. — В случае чего в ответе буду я.

— Может быть, но достанется и нам. В этом штате, мистер Харлинген, детективное агентство окружено множеством отвратительных правил. Если полиция захочет следовать им буквально, «Конми — Керк» окажется в очень неприятном положении.

— О, замечательно, — сказал Харлинген. — Превосходно. — Поднес карандаш к глазу и стал смотреть вдоль него. — Значит, если Ландин хочет получить шанс в суде, ему нужно обратиться в большую юридическую фирму, где есть сотрудники, которые займутся расследованием. Все сводится к этому, разве не так?

— Не так. Существует несколько других агентств — «Интер-Америкен», «Флейшер» — хороших организаций, которые могут сделать именно то, что вам нужно. Или, — внезапно догадался Мюррей, — вы уже обращались туда?

Карандаш в руке Харлингена переломился.

— Конечно, обращался. Нельзя сказать, что вы — мой первый логичный выбор, но, черт возьми, Ландин небогат, и я старался обойтись как можно меньшими затратами. Не получилось. Они твердо стоят на своем. То, что они предлагали, не стоило даже рассматривать.

— Понятно, — сказал Мюррей. Видеть откровенно бедственное положение Харлингена было неприятно.

— И я не могу передать это дело кому-то другому, — сказал Харлинген. — Даже представить этого не могу.

— Почему? Есть юридические конторы, которые охотно за него возьмутся. Вы могли бы работать вместе с одной из них, набираясь опыта.

— В моем возрасте? — Харлинген подался к Мюррею и медленно, напряженно заговорил: — Знаете, сколько мне лет? Сорок пять, приятель. Сорок пять.

— Ну и что? Впереди у вас еще много времени.

— Времени для чего? — спросил Харлинген. — А, вы не понимаете. Совершенно не понимаете. Неясно вам, что теперь, когда набрался смелости уйти с работы самого старого рассыльного в городе, я не могу вернуться на такую же? Вот что поставлено на карту. Это не просто вопрос ведения дела самому. Я знаю, что могу провести хорошую работу с любым делом, будь у меня такой шанс. Мне нужно — хорошо, чрезвычайно важно — получить такой шанс. Вот в чем дело.

— Для вас — да, — устало сказал Мюррей. — А мне нужно думать об интересах моего агентства.

— Это окончательно?

— Да.

Харлинген покачал обломки карандаша на ладони. Потом неожиданно спросил:

— Надеюсь, не будете против, если я свяжусь с вами по этому делу еще раз?

— После полудня я каждый день в конторе, — сказал Мюррей.

Глава 2

По окну внезапно забарабанил холодный ноябрьский дождь. Миссис Нэпп поднялась из кресла, включила верхний свет и задернула оконные шторы.

Мюррей подождал, чтобы она снова села за стол и взяла блокнот. Указал пальцем на досье Харлингена, лежавшее перед ним.

— Значит, восемь лет назад он отправил это резюме и заявление о приеме на работу в «Конвей индастиэл», просил место в юридическом отделе. Ему было отказано. Мы это знаем, потому что имели дело с «Конвей», но тут не все на виду. Держу пари на деньги против мраморных шариков, что его резюме были разосланы во многие места. И везде ему было отказано.

— Возможно.

— Вот-вот. Первые несколько раз отец, должно быть, не давал ему рекомендаций, когда он просил. Потом наш мальчик вдруг обнаруживает, что перевалил за четвертый десяток. Судите сами, насколько велика вероятность у человека на пятом десятке получить работу в «Конвей». Или в такой же организации.

Миссис Нэпп искривила губы.

— Если просите пожалеть человека, который имел хорошую должность в конторе Дж. Д. Харлингена и сознательно ушел…

— Угу. Cherchez la femme[9]. А также ищите психиатра. Миссис Харлинген изживает свои комплексы тем, что пишет дрянные стишки и печатает их за свой счет в маленьких, дорогих книжечках. Она и этот их профессор, должно быть, убедили Харлингена, что защита уголовных преступников — как раз то, что необходимо его страдающей душе.

— И что?

— Они упустили одну мелочь. За плохие стихи никто не сядет в тюрьму. Обвинение в лжесвидетельстве — дело другое.

— Это забота клиента, — сказала миссис Нэпп. — Если мы не работаем по этому делу, нам нечего расстраиваться.

— Поверьте, я не расстраиваюсь.

— Ну, если не из-за этого, так из-за чего-то другого. В последнее время вас раздражает многое, мистер Керк. Думаю, вам требуется передышка.

— Пожалуй. Рослая, стройная, белокурая передышка. С холодными глазами, но горячей кровью. Глупая, но привлекательная.

— Странно, — заметила миссис Нэпп, — что у всех мужчин ум работает в одном направлении.

— Правда? Пожалуй. Скажите, миссис Нэпп, когда вы только начали работать здесь, Фрэнк Конми заигрывал с вами?

— Неуместный вопрос, мистер Керк. И у нас еще много работы.

— Заигрывал?

Миссис Нэпп улыбнулась:

— Заигрывал. Это были времена сухого закона, поэтому мне пришлось повести его в замечательный подпольный кабачок на Восточной Тридцать девятой улице выпить после работы. Там он познакомился с моим мужем. Мистер Нэпп был барменом.

Мюррей сполз в кресле, закрыл глаза и удобно сложил руки на пряжке ремня.

— Ужасно гнетущая история, — сказал он. — Давайте лучше продолжим работу.

Была обычная пятница — сопоставляли сообщения из пригородов, давали задания, все это перемежалось бесконечными телефонными звонками, но из-за какого-то смутного беспокойства день казался бесконечным. В четыре часа Мюррей раздвинул шторы и стал смотреть на Нью-Йорк с высоты пятого этажа. Зонты, первые подарки в рождественских обертках, первый Санта-Клаус в этом сезоне, оборванец с непременным ручным колокольчиком и треногой. Мюррей прикидывал шансы попасть с высоты пятьдесят футов монетой в двадцать пять центов в кружку для подаяний, когда вошла секретарша приемной:

— Там юная особа, мистер Керк. Говорит, что пришла по поводу Арнольда Ландина.

Мюррей опустил монету в карман.

— Как она представилась, мисс Уайтсайд? Женой, сестрой или другом семьи?

— Похоже, это его невеста. — Мисс Уайтсайд обладала надменностью старших официанток из кафе-кондитерских, страстью к журналам с исповедями и вниманием к деталям. — У нее на пальце кольцо. Купленное по дешевке с камешком в полкарата.

— Что еще?

— Знаете, — сказала мисс Уайтсайд, — она очень хорошенькая.

Зрение не обмануло ее. Девушка была не просто хорошенькой, а поразительно красивой. Черные как смоль волосы, голубые глаза с длинными ресницами, румянец цвета камелии — или, подумал Мюррей, гардении. Так или иначе, было невероятно, чтобы полицейский, тупой, бесчестный нью-йоркский полицейский, обладал чем-то подобным.

Она села, поставила возле стула небольшую дорожную сумку и расстегнула пальто. Из грубого твида, про который Фрэнк Конми однажды сказал: «Когда вижу красивую женщину в такой одежде, невольно задаюсь вопросом, как, черт возьми, ей не стыдно».

— Я Рут Винсент, — сказала девушка. — Невеста Арнольда Ландина. — Она с чопорным видом сидела на краешке стула, руки сложены на коленях, словно иллюстрируя чинную позу. — Мистер Харлинген позвонил мне утром перед отъездом из города. Сообщил о разговоре с вами накануне вечером, но сказал, что, если я лично поговорю с вами — объясню положение вещей с точки зрения Арнольда, — вы можете передумать. Вот для чего я здесь.

— Понятно. — Мюррей аккуратно сложил два листка бумаги на столе край к краю. — А почему здесь не сам Ландин? С ним что-то случилось?

— Нет, Арнольд сегодня работает, а я нет. Армейский друг нашел ему работу в дешевом ресторане, но ресторан находится далеко на Лонг-Айленде, возле Ист-Хэмптона, поэтому в будни он остается там.

— Это очень неудобно для всех заинтересованных, так ведь?

Рут Винсент сдавленно сказала:

— Мистер Керк, полицейскому под подозрением нелегко найти работу. Он хватается за ту, какую удается найти.

— Совершенно верно. А где работаете вы, мисс Винсент? Манекенщицей?

Мюррей указал на дорожную сумку, и девушка бросила на нее взгляд.

— Ах это. Нет, там записи, которые я делала в библиотеке. Я учительница.

— Учительница?

— Да, — твердо ответила Рут Винсент.

— Извините, я не хотел…

— Понимаю. Хотели польстить, но не получилось.

— Это должно было прозвучать лестно.

— Почему? Вы льстите всякий раз, когда в кабинет входит женщина, видит за столом красивого администратора в костюме от «Брук бразерс» и спрашивает: «Вы детектив?»

— Нет, — ответил Мюррей. — Такого не случалось ни разу.

— Сомневаюсь. Кстати, поверьте, мистер Керк, что я работаю в Хомстеде — весьма престижной частной школе, которая набирает учителей по их способностям. Не обращайте внимания, если это звучит напыщенно. Я заучила это давным-давно.

— Mea culpa, — с готовностью сказал Мюррей. — Mea maxima culpa[10]. Мисс Винсент, случайно, не учится ли в вашей школе девочка по имени Меган Харлинген?

— Да, учится. Это дочь мистера Харлингена.

— Я знаю. Вы таким образом познакомились с Харлингеном? Так получилось, что он взялся за дело Ландина?

— В какой-то мере. Первым адвокатом Арнольда был человек из его политического клуба, некто по имени Джон Маккадден. Когда стало ясно, что Маккадден равнодушно относится к делу — он предложил, чтобы Арнольд признал себя виновным, и тогда, может быть, удастся заключить сделку с районным прокурором, — мы поняли, что нужно искать кого-то другого.

— Но почему Харлинген?

— Почему? Прежде всего, мистер Керк, он был адвокатом в течение двадцати лет. Более того, с самого начала он был для нас в такой же степени другом, как и адвокатом. В такое время, поверьте, друзей оценивают очень тщательно.

— Не отрицаю. Не отрицаю даже, что Ральф Харлинген замечательный человек с большим добрым сердцем в форме «валентинки». Считайте его другом, если угодно.

— У меня есть для этого все основания. И я не понимаю, к чему вы клоните.

Мюррей почесал в затылке.

— К тому, что не ему бы браться за это дело.

Лицо девушки вспыхнуло.

— Меня это восхищает. Я имею в виду этику. Как может человек в вашем положении…

— Леди, люди в моем положении меняют свою этику изо дня в день, так что пусть вас это не волнует. Дело в том, что как адвокат Харлинген далеко не ровня Джонни Маккаддену. Вам не приходило в голову, что Маккадден знал, что делает, когда предложил вашему жениху признать себя виновным? Что это могло означать более мягкий приговор?

Девушка уставилась на него.

— Понятно, — внезапно охрипшим голосом сказала она и с усилием откашлялась. — Значит, нет ни малейших сомнений, что Арнольда осудят. Что его признают виновным.

— Я не говорил этого.

Она медленно покачала головой:

— Пожалуйста, мистер Керк, не сдавайте позиций. До сих пор вы действовали превосходно.

— Хорошо, — гневно заговорил Мюррей, — если хотите вести игру так, будь по-вашему. Я знаю Маккаддена, потому что выполнял работу для фирмы «Херш энд Маккадден», и когда они хотят смягчить дело, у них есть для этого веские основания. И я знаю, что десять из дел Уайкоффа уже рассматривались, и районный прокурор их выиграл. И знаю полицейских. Хотите еще что-нибудь от меня услышать?

— Да, — ответила девушка, и голос ее дрогнул. — Скажите, что вы знаете о полицейских? Что делает вас всемогущим богом, выносящим суждения о каждом, кто носит полицейский значок? Я хочу это знать.

— Нет, не хотите. Вам хочется услышать от меня, что Ландин никак не связан с шайкой Уайкоффа. Что он ни разу в жизни не брал взяток. Что когда все это пройдет, как дурной сон, он будет стоять с нимбом вокруг головы посреди этого лучшего из возможных миров. Ладно, считайте, что я это сказал.

— Но вы не верите в это?

— Ни на секунду. Я считаю, что он полностью виновен.

— Считаете! Бездоказательно!

— Бездоказательно?! — воскликнул Мюррей. — Как думаете, о чем Маккадден беспокоился, давая вам свой совет? Все, что он нашел в этом деле, должно быть, убедило его, что Ландину не выпутаться. И это не вина Маккаддена, он хороший адвокат с хорошими помощниками. Кто бы ни работал с этим делом, вышло бы то же самое. То же самое выйдет, если я стану работать над ним для Харлингена.

— Тогда почему не работаете?

Он посмотрел на нее, не сразу поняв, она ответила ему взглядом, холодно красивая, непреклонно вызывающая, и выдавали ее лишь сплетенные на коленях руки.

— Предлагаете, — сказал он, — взять деньги Ландина, чтобы помочь осудить его?

— Почему нет? — прошептала она, ненавидяще глядя на Мюррея. — Судя по тому, что вы говорили, вам это должно доставить удовольствие!

Да. Он вдруг понял, что так бы оно и было. Ощутил во рту привкус сладостного удовольствия поднести ей голову Ландина на серебряном блюде. И фабриковать результаты ему не пришлось бы. Это была бы честная работа с начала до конца. Он отработал бы каждый доллар Ландина.

Правда, это походило бы на хождение по канату. Это могло означать ссору с районной прокуратурой вопреки благоразумным советам Фрэнка, с окружающими Уайкоффа политиканами, да и, собственно говоря, с управлением полиции. Но это могло быть сделано. Фрэнк однажды летал по одному делу в Тринидад, вывел из себя всю колониальную администрацию, чтобы избавить клиента от обвинения в убийстве, и радовался этому. Дело Ландина по сравнению с тринидадским было пустяком. И в дураках оставался Ландин.

— Хорошо, — сказал Мюррей, — я берусь работать для вас на этих условиях. Какими будут последствия, такими будут.

Девушка кивнула:

— Нам нужно именно это.

— Возможно. — Он нажал кнопку звонка под столом, вызывая миссис Нэпп. — Сколько у меня времени? Когда суд?

— Шестнадцатого января. Около полутора месяцев.

— Маловато. Чтобы начать, потребуется время, и мне понадобится Ландин. Когда сможете привезти его сюда?

Девушка казалась ошеломленной неожиданно быстрым ходом событий.

— Не знаю. О, конечно, в воскресенье. Он всегда приезжает домой по воскресеньям. Но вас тогда здесь не будет?

— Да, но это не важно. Здесь будет один из моих людей, Он включит для вас магнитофон. Или Ландин утратит перед магнитофоном дар речи?

— Уверена, что нет.

— Отлично. Тогда ему придется изложить всю историю, включая фамилии, адреса, места, время — все подробности. Не важно, сколько он наговорит, часто ли будет останавливаться, чтобы подумать. Все равно за пленку платить ему. Можете передать Ландину это от меня.

В дверях появилась миссис Нэпп, и Мюррей жестом пригласил ее войти. Она, хороший солдат, встала у стола навытяжку, держа наготове блокнот с карандашом.

— Миссис Нэпп, эта юная леди — невеста Арнольда Ландина, мы только что говорили о его деле. Кажется, мы все-таки возьмемся за него.

Миссис Нэпп была хорошим не только солдатом, но и человеком. Она посмотрела на девушку, потом снова на блокнот, и губы ее изогнулись в странной гримасе.

Мюррей холодно сказал:

— Откройте досье на его имя и составьте обычный договор на наши услуги. Ах да. Его в воскресенье будут записывать на пленку, поэтому поручите одной из девушек в понедельник утром первым делом сделать расшифровку. И договоритесь о встрече с Ральфом Харлингеном в начале будущей недели. Здесь, если можно.

— Хорошо. Это все, мистер Керк?

— Да, все.

Когда она ушла, девушка сказала:

— Вы здесь очень деятельны, не так ли?

Это не было комплиментом, она произнесла это чуть ли не с неприязнью.

— За это нам платят деньги, — безапелляционно ответил Мюррей. — Кстати, получил Ландин недостающую в обвинительном акте информацию о конкретных подробностях вменяемого преступления?

— Да. Маккадден взял ее для него.

— Тогда пусть принесет ее в воскресенье и оставит для меня. Думаю, вы все равно будете звонить ему.

— Да, — ответила девушка. — Непременно.

Мюррей подождал, пока в наружном коридоре за ней не захлопнулась дверь лифта, потом подошел к окну. Дождь прекратился, улица внизу была заполнена первым потоком спешащих домой конторских служащих, Санта-Клауса с его принадлежностями уже не было. Потом перед зданием появилась эта девушка. Немного постояла в неуверенности, запахивая рукой воротник пальто, потом пошла вместе с толпой вниз по улице. Даже с этого расстояния Мюррей видел, что мужчины поворачиваются и смотрят на нее.

«Еще бы, — подумал он, внезапно возненавидев их за это. — Еще бы».

Глава 3

Досье: АЛ 391

Магнитофонная запись: АЛ 391–01

Произведена: 27 ноября

Расшифровка: 28 ноября

Выполнила: Долорес-Мэй Малкуин

Меня зовут Арнольд Ландин, мой постоянный адрес — Бликер-стрит, 500. Это район Гринвич-Виллидж. Я нес службу в Третьем отделении Западного Манхэттена, оно занимает территорию в Среднем Манхэттене от Пятой авеню до реки Гудзон. Я служил в полиции нравов, значок номер 32С720.

Вся эта история началась третьего мая. Утром я встретил своего приятеля в полицейском участке, мы работали в паре и не теряли друг друга из виду. Его имя Бенни Флойд — Бенджамин Флойд, — но адреса его я не знаю. Живет он где-то в Куинзе, неподалеку от рынков подержанных автомобилей.

В общем, тем утром мы работали на Седьмой авеню, на маршруте от полицейского участка до Центрального парка, держась близко друг к другу, потом перешли на Восьмую авеню и пошли обратно к деловой части города. Высматривали мы главным образом букмекеров — те, что работают на улице, появляются примерно в это время, в промежутке между появлением в газетах вкладышей, посвященных скачкам, и перед часом дня, временем начала скачек на нью-йоркских ипподромах.

По Восьмой авеню мы почти все время шли по разным сторонам улицы, не теряя друг друга из виду. Иногда сходились, чтобы поговорить. Около двенадцати часов купили по сандвичу с сосиской в буфете возле «Мэдисон-Сквер-Гарден», и пока что все было спокойно. Помню, я что-то сказал Бенни о работе на другой территории, так как мне показалось, что какой-то тип заметил нас, шедших по авеню, и поспешил вперед предупредить букмекеров и сборщиков ставок в нелегальной лотерее. Не помню точно, что он ответил, но мы продолжали идти по Восьмой, и возле Сорок пятой улицы я наконец заметил этого человека. Он действовал прямо на виду.

Там есть магазин, где продаются всевозможные театральные принадлежности, потому что в округе есть театры, а рядом с ним одно из тех заведений, где торгуют порнографическими книжками и юмористическими сборниками — у них есть витрина, заполненная этой ерундой, — а между ними проход, ведущий к многоквартирному зданию. И этот тип стоял, слегка углубясь в проход, из кармана его торчал посвященный скачкам вкладыш. Он был весь на виду. Ему не хватало лишь кассового аппарата, чтобы регистрировать ставки.

Я немного отстал, наблюдая за ним, и когда он принял три ставки, подошел к нему. Когда сказал, что он задержан, этот тип поднял жуткий крик — что это, черт возьми, значит, он просто стоял там, никому не мешая, и все такое прочее. Не умолкал, пока я не обшарил его карманы, где обнаружил пачку денег, взятых в качестве ставок, и шесть выигрышных билетов. Я взял их, вкладыш и два карандаша, которые он спрятал — нужно иметь все эти улики для поддержки обвинения на суде, — и тут он слегка притих, хотя продолжал вести себя отвратительно. Ах да, его звали — зовут — Эдди Шрейд, живет он на Стилвелл-авеню, 3501. Она проходит по южному Бруклину и центру Кони-Айленда.

Он пригрозил:

— У меня есть друзья. Я связан со многими значительными людьми. Они разделаются с тобой за это, безмозглый фараон.

Я поведал ему, что охотно выслушаю, кто эти его друзья, если он захочет сказать. Потом заберу их туда, куда веду его, и это облегчит мне работу.

Тогда он принялся хныкать:

— У тебя мои деньги, давай на этом расстанемся. Зачем тебе меня забирать? Я попадаюсь впервые. Я чист. Просто хотел зашибить доллар-другой.

Тут подошел Бенни с противоположной стороны улицы. Я объяснил ему, в чем дело, и мы стали решать, идти пешком в участок или ехать, потому что были далеко в жилой части города.

Услышав нас, этот Шрейд затопал ногами и поднял шум.

— Вы не имеете права заставлять меня идти пешком! — завопил он. — Вы что, хотите устроить демонстрацию, показать себя героями? Я имею право ехать. Я американский гражданин и настаиваю на своих конституционных правах!

До этого я и сам думал, может, нам стоит поехать, но из-за того, что он орал и на нас стали глазеть люди, я рассердился.

Я сказал ему: «Замолчи, приятель! Ты пойдешь на своих конституционных ногах, куда я скажу», — и мы вели его всю дорогу пешком. Зарегистрировали в участке и повели к полицейскому судье. У Шрейда не было денег, чтобы внести залог, но его отпустили, сняв отпечатки пальцев, и потом, при рассмотрении дела, он просто признал себя виновным. При том шуме, какой поднял, можно было ожидать, что он наймет какого-нибудь видного адвоката, но нет, он не защищался. Признал себя виновным и уплатил штраф в пятьдесят долларов.

Эта история ничуть меня не беспокоила, даже когда газеты подняли шум о деле Уайкоффа две недели спустя, для меня это было просто очередное задержание. И пока Уайкофф не дал волю языку, оно для меня ничего не значило, потому что я был чист. Клянусь Богом, я ни разу за время службы в полиции не взял ни цента откупных денег. Ни разу не задержал подставного человека, ни разу не совершил несправедливого задержания, какое бы давление на меня ни оказывалось.

Конечно, в отряде есть разные люди — не стану называть никаких фамилий, — но стоит инспектору сказать им: «Как это понимать? В последнее время у вас совсем нет задержаний букмекеров. Они что, все убрались из этого района?» — эти полицейские договариваются с букмекерами, устраивают несколько мелких задержаний, отчетность выглядит хорошо, и все успокаиваются.

Я никогда не шел ни на эти уловки, ни на какие другие, поэтому, естественно, решил, что показания Уайкоффа меня не касаются. Потом в сентябре — это было пятнадцатое сентября — меня затребовали в районную прокуратуру. Я сразу же понял, что это треклятый Лоскальцо, помощник районного прокурора, потому что за мной приехал среди прочих его порученец Майрон Крамер.

В общем, меня усадили в коридоре напротив его кабинета вместе с еще несколькими людьми из отряда, и мы сидели там битый час, недоумевая, в чем дело. Нам не позволяли ни переговариваться, ни курить. Мы просто сидели и волновались.

Потом Лоскальцо выходит из кабинета с человеком, которого я тогда не знал, и говорит ему:

— Покажи, кто это. Не спеши, удостоверься. И покажи его мне.

Этот человек устраивает спектакль, разглядывая нас, потом вдруг подходит ко мне и указывает на меня пальцем. Только потом мне стало известно, что это был тот самый мерзавец Айра Миллер. Я не знал даже, в чем там дело.

Тогда на этом все кончилось, но, возвратясь на службу, я очень волновался. Поговорил с инспектором, он сказал:

— Если ты чист, тебе нечего беспокоиться.

Из-за дела Уайкоффа и всего прочего я решил, что меня поставили в затруднительное положение. Тогда я обратился к Джонни Маккаддену, которого знал по политическому клубу, и он взялся за это дело после того, как меня вызвало Большое жюри. Джонни молодец, я ничего против него не имею, но потом, когда он заговорил, как Лоскальцо, мне пришлось отказаться от его услуг.

Я хочу сказать — и мне плевать, кто это знает, — что причина всех неприятностей заключается в Лоскальцо. Он управляет Большим жюри так, как захочет. Присяжные смотрят на него, как на божка, и у тебя нет ни единого шанса.

Посмотрите, как он допрашивал меня перед Большим жюри. Знал ли я Миллера? Имел ли какие-то дела с Миллером? Что произошло, когда я задержал Эдди Шрейда? Он задавал вопросы так быстро, что в половине случаев я не успевал отвечать. Я привез копии бумаг, содержащих информацию о конкретных деталях вменяемого мне преступления, мистер Керк, и когда прочтете протокол моего допроса Большим жюри, то увидите сами, как все было.

Если бы я мог предположить, что наговорил им Миллер, то сумел бы действовать лучше. Но я не знал Миллера и не мог догадаться, к чему они клонят. Уходя оттуда, я понял только, что они собираются сделать меня козлом отпущения. И потому не удивился, когда мне предъявили обвинение. Если бы Лоскальцо велел этой своре выпрыгнуть из окна, они даже не стали бы ждать, когда откроют окно. Он использует это расследование, чтобы создать себе репутацию и стать районным прокурором, губернатором или черт знает кем. Джонни Маккадден это знает. Знают все полицейские. Это не секрет.

Вот как все произошло. Возможно, я упустил какие-то детали, но могу сообщить их вам, мистер Керк, как только потребуется. Надеюсь, вы сможете использовать рассказанное мной, чтобы помочь Ральфу Харлингену в этом деле. Спасибо. На этом заканчиваю.

Мюррей собрал листы расшифровки в нужном порядке, перечитал их — на сей раз медленно — и отложил. Магнитофон стоял на столе, пленка была заправлена. Он подался вперед, включил аппарат и поднес наушники к одному уху. «Меня зовут Арнольд Ландин, — послышалось из динамика, — мой постоянный адрес…»

Мюррей резко выключил магнитофон, звук оборвался с визгом. Положил наушники и сидел, хмуро глядя на них. В голосе Ландина не было ничего неожиданного, он вполне соответствовал его разговорному стилю. Твердый голос жителя Нью-Йорка, небрежный в произношении, слегка вызывающий в тоне. Любой, читающий расшифровку, будет подсознательно это ощущать.

Не соответствовала Рут Винсент. Ее окружающей средой была респектабельная школа Хомстед, ей были ближе выходцы Вест-Пойнта, Нью-Канаана или даже части мира, где постоянно бывали Харлингены.

Эта мысль заставила его подскочить. Эта девушка и Харлинген! Харлинген мог быть в достаточной степени мужчиной, чтобы ухватиться за темноволосую, голубоглазую возможность, когда она находилась искушающе близко. Однако подобная ситуация была слишком идеальной, чтобы оказаться вероятной. Девушка, использующая дело Ландина для прикрытия романа с адвокатом, была бы Франческой да Римини[11] наоборот, и хотя определенно годилась на эту роль, сомнительно, что стала бы ее играть.

Так ли?

Мюррей глубоко вздохнул и взял копию материалов о деталях вменяемого преступления, которые оставил ему Ландин. Это было несколько машинописных страниц, сильно испачканных и покрытых карандашными пометками на полях. Неудивительно, что их было немного, хотя показания Ландина в полном объеме, видимо, составили бы довольно большую стопу. Государственные обвинители терпеть не могут раскрытия показаний, полученных Большим жюри. Мюррей, разгладив первую страницу, решил, что суд, должно быть, выкручивал руки Лоскальцо, чтобы он выдал хотя бы это.

Глава 4

Мюррею было любопытно, появится ли девушка на этой встрече. И был очень доволен — после того как Харлинген обменялся рукопожатиями с Бруно Манфреди и Лу Штраусом, — что не появилась.

Причина в том, подумал Мюррей, что присутствие Харлингена неким образом принижает всех остальных. Винить его было не за что, он явно не старался выглядеть подчеркнуто благовоспитанным. Но аура выпускника гарвардского юридического факультета невольно приводила на ум несложные образы: старый рабовладелец разговаривает за плантаторским домом с неграми об урожае; рыцарь в доспехах фамильярно беседует с оруженосцами, излагая завтрашнюю стратегию; Всадник Белого Коня[13], собственной персоной. Но при этом Харлинген твердо уверен, что «Конми — Керк» оградит его от зубов акул.

Харлинген пребывал в хорошем настроении. Он протянул Мюррею сложенную газету и похлопал по ней ладонью.

— Думаю, вы прочитали это, — сказал он. — Статью об отмене вследствие апелляций вердикта, вынесенного по одному из предъявленных Уайкоффу обвинений. Пощечина это Лоскальцо или нет? Я хочу знать ваше мнение.

— Прочитал, — ответил Мюррей. — Собственно говоря, мистер Харлинген, я решил, что это приятный комплимент ему.

— Комплимент?

— Разумеется. Апелляции исходили от судьи и присяжных, потому что Лоскальцо добился от них обвинения, даже не заведя дела. По-моему, для него это похвала, а не порицание.

— Да, конечно, — восторженно сказал Лу Штраус, — да, конечно. Знаете, я несколько раз видел его в суде, тогда он защищал нескольких крупнейших в стране жуликов и действовал блестяще. Может, был слишком громогласным, но постоянно оставлял позади обвинителя. Похоже, все, чему научился в адвокатуре, он теперь использует с удвоенной силой.

Харлинген как будто был озадачен.

— Но апелляции явно порочат его неправедные методы. Если он…

— Если он что? — вмешался Бруно Манфреди. — Послушайте, его методы действуют превосходно. Я хочу знать, что представляют собой наши методы? Мы все снабжены сведениями об этом Ландине — я имею в виду Лу и себя. И что нам теперь с ними делать?

— А-а, — произнес Харлинген. Старательно свел вместе кончики пальцев. — Это вопрос.

— Совершенно верно, — сказал Лу Штраус.

Харлинген с недоверием посмотрел на Штрауса, тот ангельски улыбался ему.

— Так вот, — заговорил Харлинген, — защита Ландина строится на доказательстве того, что Миллер ложно его обвинил. Ландин произвел законное задержание, но теперь Миллер и Шрейд хотят почему-то, чтобы это выглядело как арест подставного лица.

— Минутку, — сказал Бруно. — По-моему, Ландин заявил, что знать не знал этого Миллера.

— Совершенно верно.

— Тогда почему Миллер хочет ложно обвинить именно его из всех полицейских Нью-Йорка? Если хочешь подставить человека, подставляешь того, кто втянул тебя в темные дела, может быть, того, кого втянул ты. Но в любом случае тебе знакомого.

Харлинген заговорил с легким раздражением:

— И тут в дело вступаете вы, так ведь? По-моему, агентство должно находить именно такие сведения. К примеру, установить мотивы Миллера.

— Господи, — сказал Бруно, — это не кино, мистер Харлинген. Как выяснить, с какой целью Миллер ложно обвинил Ландина, который его даже не знал?

Мюррей с мрачным удовольствием наблюдал, как Харлинген смущенно заерзал в своем кресле.

— Думаю, это вполне логичный вопрос, — сказал Харлинген, — но если мы пока что его отложим…

Раздался телефонный звонок, Мюррей поднял трубку.

— Просят мистера Харлингена, — услышал он голос мисс Уайтсайд. — Соединить вас или сказать ей, пусть позвонит позже?

«Раз „ей“, — подумал Мюррей, — значит, это Рут Винсент хочет получить сообщение».

— Нет, он ответит. — Мюррей передал трубку Харлингену.

В трубке зачастил пронзительный голос, и Харлинген помрачнел.

— Господи, Меган, — возмущенно произнес он, — ты знаешь, что меня нельзя беспокоить, когда я занят. Не будь это так важно…

Пронзительный голос стал требовательным.

— Да, — сказал Харлинген. — Я помню. Конечно, помню. Да, скажу ему.

Он с силой положил трубку, и Мюррей поморщился при мысли о воздействии этого на барабанные перепонки мисс Уайтсайд.

— Представьте себе, — заговорил Харлинген, — это моя дочь. Напомнила, чтобы я извинился от ее имени. За то, как она вела себя вчера вечером. Она поручила мне сделать это, как только увижу вас, а я совершенно забыл. Хотя не знаю, чего ради мне беспокоить вас этим.

— Никакого беспокойства, — сказал Мюррей. — Она славный ребенок. — Потом искоса взглянул на Харлингена. — Правда, странно, что она знала, где вас искать. Или вы поддерживаете с ней связь постоянно?

Харлинген засмеялся.

— Нет, конечно, но мы не пытаемся ограждать ее от наших дел. Мы считаем, что лучше доверять ей, чем строить вокруг нее целый мир тайн. Она и без того слишком чувствительная.

— У меня четверо ребят, — неожиданно произнес Бруно, глядя в стену. — Если кто-то из них сунет в мои дела нос, я надаю ему по слишком чутким ушам. Они даже не знают, что у меня за работа.

— И правильно, — поддержал его Штраус. — Все дети болтливы. Для них это естественно.

— Лу, — мягко сказал Мюррей, — может, продолжим о воспитании детей после того, как поговорим о деле? Пока что у нас имеются три нити: Миллер, Шрейд и этот приятель Ландина Бенни Флойд. Что, если сосредоточимся на них?

— Я уже побеседовал с Флойдом, — сказал Харлинген. — Он полностью подтверждает показания Ландина о том задержании.

— Превосходно. Вы записали его как свидетеля?

— Да, записал. Только он ненадежен. Очень расстроен.

— Слишком чувствительный, — сказал Бруно.

— Дело в том, — холодно заговорил Харлинген, — что он может оказаться ненадежным свидетелем, когда за него примется Лоскальцо. Вот что меня беспокоит.

— Ничего, — сказал Мюррей, — мы приободрим его. Назначьте встречу с ним на этой неделе, когда он будет свободен, и мы втроем повторим всю сцену задержания. Проверим таким образом каждую деталь его показаний, и если обнаружатся слабые места, приведем их в порядок до того, как он взойдет на свидетельское место.

— Послушайте, — запротестовал Харлинген, — я не собираюсь готовить для него показания. Это же…

— Мистер Харлинген, готовить их вы не будете. Вы станете искать в них недостатки. Станете освежать его память. Или подождете, чтобы Лоскальцо сделал это за вас?

— Ну, если так ставить вопрос…

— Именно так, — продолжал Мюррей. — Затем нужно узнать, что у полиции есть на Шрейда и Миллера? Пока нам известно лишь, что Шрейд называет себя впервые задержанным, но если сможем показать, что он лжет, это ослабит веру к его показаниям. И на Миллера должно существовать какое-то досье, если он такой крупный букмекер, как говорят. Когда он будет на свидетельском месте, есть смысл очернить его неблагоприятными сведениями. Нужно будет внушать присяжным, что Миллер и Шрейд — отъявленные воры и лжецы. Нужно будет упорно создавать это впечатление.

— Ну, поскольку они известные букмекеры… — начал было Харлинген.

— Само по себе это ничего не значит, если нет возможности составить коллегию присяжных из двенадцати старых дев, состоящих в благотворительных обществах. А вам не дадут этого сделать. Вы будете работать с тщательно подобранными присяжными, мистер Харлинген: добропорядочными, серьезными, солидными гражданами, которые бросятся к своим букмекерам, как только получат совет ставить на ту или иную лошадь. Они сочтут Миллера и Шрейда не правонарушителями, а просто потерпевшими неудачу.

— Превосходно, — с иронией произнес Харлинген. — Поставьте полицейского против букмекера, и букмекер невольно вызовет сочувствие.

— Да, но тут в дело вступает Лу. — Мюррей повернулся к Штраусу: — Лу, у тебя есть контакт с регистратором в архиве. Немедленно начинай работать с ним. Найди все, что там есть на Шрейда и Миллера. Какой-то материал может находиться в делах, зарегистрированных на людей с другими фамилиями, но отпечатки пальцев это покажут.

— А плата ему? — спросил Штраус.

— В разумных пределах. Черт побери, мы же не собираемся уничтожать документы или что-то исправлять в них. Хотим только посмотреть. Может, сделать несколько фотокопий.

— И все-таки, Мюррей, цена сейчас может взлететь. Дело Уайкоффа наделало много шума, и спрос на эти документы может оказаться большим.

— Тогда предоставь беспокоиться о деньгах Ландину. Все равно по контракту все расходы он берет на себя.

Харлинген слушал, и на его лице все сильнее отражалось беспокойство.

— Не знаю, — сказал он. — Я имею в виду неразборчивость в использовании методов для получения сведений.

Мюррей пожал плечами:

— Если не хотите, чтобы мы взялись за это…

— Я не говорил этого. Просто у меня была надежда подготовиться к судебному заседанию, не прибегая к подобным методам. Собственно, это, наверное, не имеет значения, если версия обоснованна. Или это защита неправого дела?

— Мистер Харлинген, вам придется самому ответить на этот вопрос.

— Конечно, конечно. Я понимаю. — Харлинген посидел с задумчивым видом, покусывая губу. — Хорошо, давайте пока что это оставим. Над чем еще можно работать?

— Заняться личностями Миллера и Шрейда. Найти обоих и выяснить, что сейчас у них на уме.

Харлинген засомневался:

— По-моему, они будут долгое время сидеть тихо.

— Возможно, но необязательно. Во всяком случае, предоставим это Бруно. Он разыщет их, проследит за ними, и это может дать нам кое-какие идеи.

— А потом?

— А потом будем действовать по обстоятельствам. — Мюррей встал, Харлинген последовал его примеру. — Тем временем, надеюсь, вы свяжетесь с Бенни Флойдом, и мы обсудим с ним подробности того задержания.

— Свяжусь, — сказал Харлинген. Надел пальто, взял шляпу и обменялся со всеми рукопожатием.

Мюррей провожал его взглядом почти до двери, потом окликнул:

— Мистер Харлинген, один вопрос.

— Да?

— Я о поиске полицейских досье на Шрейда и Миллера. Вы не сказали, хотите, чтобы мы нашли их, или нет.

Харлинген постоял в нерешительности, безостановочно крутя туда-сюда дверную ручку.

— Что ж, — заговорил он наконец, — я не могу допустить, чтобы человек пострадал из-за отсутствия информации, если она доступна. Поступайте, Керк, как сочтете нужным. Оставляю это на ваше усмотрение.

Когда дверь за ним закрылась, Бруно обратил на Мюррея долгий, многозначительный взгляд.

— Теперь объясни, — потребовал он.

— Что тебе объяснить?

— Не прикидывайся дурачком, Мюррей. С каких это пор мы хитростью вынуждаем адвоката одобрять наши методы? Или этот разговор об архивах. Ему-то что до того, как мы платим архивистам? И как ты сидел, глядя на него, с довольной улыбкой, зрелище было то еще. Ясно, что происходит многое, чего я не понимаю. Может, просветишь меня, пока я не положил голову на плаху?

— Какую плаху?

— Прекрасно понимаешь, о чем я. Если буду следить за двумя свидетелями обвинения в таком нашумевшем деле, очень может быть, что детектив из районной прокуратуры станет следить за мной. Я согласен находиться в середине трехслойного бутерброда, но очень хочу знать, что там делаю. Не хочу выглядеть таким глупым, как Харлинген, если кто-то меня настигнет.

— Насчет глупого не знаю, — возразил Лу Штраус. — Для меня он необычный тип. Ревнитель нравов, понимаешь. Он напоминает мне того игрока в поло с Лонг-Айленда, для которого мы работали в деле о разводе года два назад. Помнишь? Я работал на пару с Мернагом. И когда детектив этого дома раскрыл пинком дверь, я, Мернаг, детектив и игрок врываемся в комнату, и там дамочка, совершенно голая — красивая, надо сказать, — пытается вырваться из рук шофера.

— И что делает этот игрок в поло? — вмешался Бруно. — Здоровенный гигант — удивительно, как лошадь выдерживает его вес? — начинает колотить руками о стену и рыдать, как ребенок. «Не могу поверить этому! — вопит он. — Я любил тебя! Женился на тебе, потому что любил! Не могу поверить этому!» Прямо у всех на глазах ведет себя так из-за шлюхи, которая бесплатно давала любому парню в городе. И знаешь, почему? Потому что он тоже был ревнителем нравов. У некоторых людей представления до того идеальные, что они просто не способны видеть творящегося вокруг. Вот таким мне кажется этот Харлинген.

— Верно, — кивнул Мюррей, — его воспитали таким. Он учился на юридическом факультете в Гарварде, как его отец и дед, а это престижное место. Оттуда выпускают специалистов по корпоративному праву, способных объяснить достаточно богатому человеку, как избежать ответственности за мошенничество при уплате подоходного налога. Только Харлинген оказался непригодным для этой работы, поэтому спустился к нам, к швали, где его смогут оценить. Смотри, как Лу уже оценил его.

Штраус покраснел.

— Я только сказал, что он необычный тип. Может быть, неопытный, но честный. Что в этом дурного?

— Кого волнует, что в этом дурного? — раздраженно спросил Бруно. — Я задал Мюррею вопрос и жду ответа. Что это за игра с Харлингеном? Что мы делаем с ним? Вот и все, что я хочу узнать.

— Мы, в свою очередь, обучаем его, — сказал Мюррей.

— Как это понять?

— Мы учим младенца ходить. Если Харлингену не нравится этот первый шаг, он понравится ему еще меньше, когда Лу раздобудет для него эти полицейские досье.

— Ага, — сказал Штраус. — Стало быть, он вызывает у тебя беспокойство. Но почему?

— Оставь это, — раздраженно бросил Бруно. — Мюррей, почему ты так надеешься на эти досье? Откуда ты знаешь, что в них что-то есть?

— Я переворачиваю это дело вверх тормашками, как Харлинген. Я утверждаю, что Миллер говорит правду, а Ландин лжет. Посмотри на дело таким образом, и все станет ясно.

— Почему?

— Бруно, пошевели мозгами. С какой стати букмекеру выкладывать тысячу долларов, чтобы избежать штрафа в пятьдесят за мелкое правонарушение? Посмотрим, сможешь ли придумать причину.

Бруно задумался.

— Ага! — сказал он наконец.

— Вот-вот, дорогой. Потому что на него заведено в полиции досье, и он из-за него беспокоится, вот почему. А у Миллера это не досье преступника, потому что Джонни Маккадден откопал его и знает, что у него было какое-то дело. Это обычное досье о мелких правонарушениях. Думаю, их четыре или пять, потому что после шестого он станет считаться закоренелым правонарушителем, а это совсем другой коленкор. Миллер это знал. Знал, что как только получит клеймо закоренелого правонарушителя, у него будут неприятности всякий раз, когда попадет в полицию. Вот что стоило для него тысячу долларов. Вот, что мы здесь можем выяснить, — мотив Миллера для дачи взятки.

— Послушай, Мюррей, — сказал Штраус, — тогда не лучше было бы что-то сделать с этими досье? Может, избавиться от них?

— Даже если бы мы хотели этого, слишком поздно. Лоскальцо уже все о них знает. К тому же нам это не нужно. Все, что мы найдем, отправим к Харлингену и Ландину.

— Ладно, ты меня убедил, — сказал Бруно. — Тогда чего ради мне следить за Миллером и Шрейдом? Если это дело сфабриковано, почему бы кому-то другому не попотеть над ним?

— Существует небольшая вероятность, что кто-то из них якшается с известными преступниками или совершает еще какую-то глупость. Если уличим их в чем-то подобном, это будет на руку Харлингену, и мы заработаем свои деньги. В общем, поработай над этим делом пару дней, там посмотрим.

— Ладно, Мюррей, только не заставляй меня разрываться. Когда я их найду, то буду один на двоих. Мне нужен помощник.

— Ты его получишь.

— Кто это будет?

— Я, — ответил Мюррей. — Можешь на меня положиться.

Едва произнеся эти слова, он понял, что сказанное было для него такой же неожиданностью, как и для Бруно. Он не мог понять, почему сказал это, не мог понять, откуда знал, что должен через это пройти. Его место — этот кабинет, его место — «Сент-Стивен», а бродить по холодным, сырым зимним улицам должны те, кому он за это платит. Для него хождение по ним в связи с этим делом не имело смысла. Где тут, как сказал бы Фрэнк Конми, польза? Где удовольствие? А если нет ни пользы, ни удовольствия, что заставляет за него браться?

Этот вопрос, мучительный, остающийся без ответа, не давал ему спать в ту ночь. Он ворочался в постели, одеяло было слишком тяжелым, подушка слишком горячей, слишком мягкой, слишком комковатой. В конце концов он сел, распрямился, включил прикроватный свет и взглянул на часы. Половина четвертого. Он поднял телефонную трубку, держал ее, пока не придумал, что сказать, и набрал номер.

Ответивший голос был нечетким, вялым со сна. «Ал-ло?» — произнес он, и звук перешел в нечто среднее между зевком и вздохом.

— Диди, — сказал Керк, — мир ждет рассвета. Может, и ты ждешь его?

— Как будто бы да. Мюррей, ты хорошо себя чувствуешь? Голос твой звучит очень странно. Ты пьян?

— Нет, — ответил он, — но у меня есть мысль. Извини, Диди, что потревожил. Позвоню как-нибудь в другой раз на этой неделе.

— В любое время, дорогуша. Когда угодно.

Услышав в трубке щелчок, он положил ее. Закурил сигарету, потом лег на спину и стал разглядывать тени на потолке.

«Дуй, дуй, зимний ветер», — подумал он. Диди была замечательной молодой женщиной. Когда он работал по ее бракоразводному процессу, она была миссис Альфред Дональдсон из Амарилло, штат Техас, муж ее с радостными возгласами открыл для себя злачные места Нью-Йорка. Тогда она была худощавой, загорелой, волосы ее лежали волнами в непоколебимой шестимесячной завивке, чересчур крупные зубы блестели в вечно оптимистичной, неуверенной улыбке. Теперь она гладко округлилась, кожа приобрела цвет слоновой кости, волосы представляли собой блестящий золотой шлем, зубы были безупречными, легкая улыбка всепонимающей.

Замечательная женщина. Она повела его как-то вечером в один вест-сайдский салун, где шальной валлийский бард собрал своих поклонников. Объяснила, что безумно влюблена в этого барда, который сочетал сумасбродный лекционный тур по Америке с неподдельным старанием допиться до смерти, и она поставила себе целью жизни спасти его от самого себя.

Это был совершенно безумный вечер. Бард оглушительно ревел фантастические непристойности, лапал Диди, пока в возникшей борцовской схватке не появился торжествующе с ее лифчиком, а потом напился вдрызг. Другая женщина могла бы уйти, не дожидаясь последнего раунда, но Диди оставалась до самого конца, наблюдая блестящими глазами, как его выносили мертвецки пьяного из салуна.

Мюррей в тот вечер взял у нее сборник стихов этого человека. В «Сент-Стивене» он стал, расхаживая босиком, беспорядочно читать, сначала почувствовал удивление от того, что блеск этих строк сменяется чувственным удовольствием от них, и наконец ощутил гнев против талантливой знаменитости, написавшей эти строки, чтобы стать знаменитостью. И понял, что невозможно отделить работу от человека, когда познакомился с ним.

Бард умер. Диди поплакала и перешла к молодому художнику-акциденталисту[14], но сборник стихов по-прежнему находился где-то в квартире.

Мюррей поднялся с кровати и ходил вдоль книжных полок, пока не нашел его. Раскрыл книгу и ощутил такой приступ отвращения, что едва не отшвырнул ее.

Бутылка коньяка находилась в шкафчике поблизости. И вместо книги он принялся за коньяк.

Глава 5

Харлинген позвонил в пятницу утром, сообщил, что договорился о встрече с Бенни Флойдом.

— Встречаемся в двенадцать часов в аркаде «Мэдисон-Сквер-Гардена», — сказал он извиняющимся тоном. — Конечно, я говорю об этом слишком поздно, но Флойд не испытывал особого желания подвергаться расспросам, и я не хотел давать ему времени передумать.

— Ничего. Сказал он что-нибудь интересное во время вашего разговора?

— Нет. Да, когда я сказал что-то насчет связи с Ландином, чтобы он мог присутствовать при нашей встрече, Флойд разволновался. Должно быть, считает наилучшей политикой не показываться сейчас с ним на публике.

— Винить его за это нельзя, — сказал Мюррей. — Хорошо, увидимся в двенадцать.

До «Мэдисон-Сквер-Гарден» было пятнадцать минут ходьбы. Войдя в аркаду, Мюррей обнаружил, что Харлинген и Флойд уже там, воротники их пальто были подняты для защиты от промозглого воздуха, и они притоптывали на холодном бетонном полу. Флойд оказался одним из нового поколения полицейских, выглядевших слишком юными и бессердечными для того, чтобы носить значок. Это был долговязый, тощий парень со светлыми глазами, с манерой то и дело резко выдвигать вперед челюсть, словно вытягивая из-под воротника слишком большое адамово яблоко. «Неплохой свидетель, — подумал Мюррей, — раз может, не запинаясь, выдержать перекрестный допрос». Любой присяжный немедленно признал бы в нем деревенского парня с самодельной удочкой, словно сошедшего с обложки семейного журнала.

Харлинген познакомил их, и все трое вышли на улицу.

— Буду откровенен с тобой, — сказал Мюррей Флойду. — Шрейд был задержан полгода назад, поэтому, естественно, всего ты помнить не можешь. Это означает, что Лоскальцо может доставить тебе несколько неприятных минут, когда будешь давать показания. Всякий раз, когда вынужден будешь сказать: «Я не помню», — он многозначительно поглядит на присяжных, давая понять, какой ты лжец. Но, черт возьми, я не говорю тебе ничего нового. Ты, должно быть, уже давал показания.

— Я ни разу не давал показаний для защиты, — сказал с жалким видом Флойд.

— Это, в сущности, то же самое. Просто говори уверенно и не волнуйся. Вот для чего я хочу воспроизвести с тобой произошедшее, чтобы у тебя на все был готов ответ. — Мюррей вынул расшифровку пленки Ландина и бегло ее просмотрел. — Во-первых, когда ты с Ландином был здесь в тот день, как вы действовали?

— Ну, мы шли к деловой части города. Он по этой стороне улицы, я по той. Держа друг друга в поле зрения.

— Хорошо. Теперь скажи, как различаются ростом мистер Харлинген и Ландин?

Флойд смерил Харлингена взглядом.

— По-моему, они примерно одинаковы.

— Тогда он будет Ландином, а мы с тобой перейдем улицу и будем держать его в поле зрения.

Они прошли так два квартала, Мюррей наблюдал, как жемчужно-серая шляпа Харлингена подскакивает над крышами заполнявших авеню машин. Потом Флойд внезапно остановился, и Мюррей заметил, что одновременно остановилась и шляпа Харлингена.

— Тут я перешел улицу, и мы поели там, где сейчас стоит мистер Харлинген, — сказал Флойд. — Это буфет с горячими сосисками.

— Продавец узнает вас? — спросил Мюррей.

Флойд засомневался.

— Вряд ли. У него едва хватает ума, чтобы давать сдачу. Он даже не говорит по-английски.

— Хорошо, давай посмотрим.

Они присоединились к Харлингену перед застекленным от непогоды буфетом; грязный прилавок был в пятнах, на полу валялись использованные картонные стаканы и окурки.

— Мне пришла в голову мысль, — сказал Мюррей Харлингену. — Не знаю, стоящая ли, но все же мысль. Словом, достаточно холодно, чтобы выпить по стакану кофе.

Он вошел первым, и все трое выстроились перед стойкой. Человек по другую ее сторону был невысоким, смуглым, с рябым лицом, но с красиво причесанными волосами и аккуратно подбритыми усиками щеголя. Молодой, подумал Мюррей, года двадцать два — двадцать три. Худощавая, усталого вида помощница была, видимо, его женой.

Кофе подали в картонных стаканах, в них было добавлено немало сахара и молока, возле каждого лежали на прилавке деревянные мешалки в форме медицинского шпателя. Мюррей лениво помешивал кофе и наблюдал, как буфетчик водит по стойке дурно пахнущей тряпкой. Когда этот человек оказался напротив него, Мюррей улыбнулся, тот ответил широкой, бессмысленной улыбкой.

Мюррей подался вперед и указал на Флойда:

— Tú conoces a éste hombre?[15]

Улыбка оставалась все такой же застывшей, широкой, бессмысленной.

— Знаю, — ответил буфетчик по-испански. — Он полицейский.

— Верно. И у него есть друг, тоже полицейский. Знаешь и его?

— Зачем это мне? Я не интересуюсь ни лошадьми, ни bolita[16]. Что мне до полиции?

— Не знаю, меня это не волнует. Я говорю только о попавшем в беду друге этого полицейского. Второй человек и я — адвокаты, мы хотим ему помочь.

— Ну так помогайте, и да поможет вам Бог.

Буфетчик развел руками и отвернулся. Мюррей увидел, что Харлинген и Флойд следят за каждым жестом с полным непониманием. Потянулся, похлопал буфетчика по руке, и тот обернулся с той же широкой улыбкой.

— Ты считаешь весь мир своим врагом? — спросил Мюррей.

— Я не говорил этого. Не говорю, что вы мои враги. Где научились так хорошо говорить на этом языке? Здесь в школах его преподают не так.

— Научился у друзей уже давно. Друзей для меня, благожелателей для моего отца. Это Хулио и Марта Гутьеррес. Может, знаешь их?

— Нет, но что из того? Достаточно того, что их знали вы и они были вашими друзьями. Что до меня, я знал того полицейского, хотя он не был мне другом. Странный он человек. Очень странный.

— В каком смысле?

— О, чтобы понять это, нужен большой мозг. Лично я вижу его красивым и надменным, как петух на навозной куче, но не знающим настоящего счастья. Это своего рода болезнь, так ведь? Мне кажется, такой человек рано или поздно попадает в беду.

— Раз так, тебя не удивляет, что сейчас он уже в беде?

— Не стану вам лгать. Услышав об этом, я не удивился, произошло это, когда его уволили из полиции. О таких вещах говорят праздные люди, когда пьют здесь кофе.

Мюррей кивнул.

— Понятно. А знал ты еще и Айру Миллера?

— Я знал о нем. Он значительный человек в этой округе. Почему же нет, если праздные люди каждый день отдавали ему свои деньги?

— Есть еще один — Джордж Уайкофф — еще более значительный, чем Миллер. О нем тоже говорили здесь?

Буфетчик заколебался:

— Кто я такой, чтобы влезать в это?

— Ты гражданин. Это вопрос долга.

— Ошибаетесь. Я никто и ничто. Меньше, чем ничто. — Буфетчик вскинул руку, обрывая возражение Мюррея. — Поймите, для меня это не особенно важно, потому что, если Бог добр, мои дети будут немного другими, чем я, а внуки совсем не такими, как я. Думаю, это хорошая мысль. Приходите еще как-нибудь, поговорите с моими внуками по-английски, может, они поймут эти слова о гражданском долге. Это нужно говорить по-английски. Ваши люди не верят, что это может иметь смысл на другом языке.

Мюррей покачал головой:

— Тебе не за что на меня сердиться.

— Я ни на кого не сержусь. Докажу это, угостив вас еще кофе. Ваш уже остыл. Платить за него не нужно, мне приятно это сделать.

— Ты добр. — Мюррей подождал, чтобы буфетчик поставил перед ним темный, горький напиток, и начал медленно пить. Потом достал из бумажника визитную карточку и протянул ему. — Теперь я попрошу о небольшом одолжении.

— То есть?

— Дай каждому, интересующемуся делом этого полицейского, мой адрес. А это, — он положил купюру в пять долларов на стойку там, где Харлинген мог ее видеть, — для детей, о которых ты говорил. Думаю, у них хорошие отец и дедушка.

Он вышел первым, застывшая улыбка — он знал — провожала его до самой двери.

На улице Флойд сказал с завистью:

— Жаль, я не говорю так бегло по-испански. Из-за этих обезьян, заполняющих город, года через два всем придется говорить на их языке. — В его глазах засветился профессиональный интерес. — Он что-то говорил об игре в лото, так ведь? Bolita — что это значило?

— Ничего, — ответил Мюррей. — Он сказал, что не связывается с азартными играми. Думаю, не лгал.

— Ну и что вам удалось выпытать? — спросил Харлинген.

— Я не пытался что-то выпытать у него, — раздраженно ответил Мюррей. — Знаете, я хочу встретиться с Уайкоффом. У меня есть вопросы об операциях Миллера, о даче взяток и прочем, на которые Уайкофф может ответить не задумываясь. И это произойдет только в том случае, если он приедет ко мне. Вот чего я хотел от нашего друга в буфете — чтобы он распустил слух, вызвал какой-то интерес. Там посмотрим.

— Не знаю, — сказал Харлинген. — Уайкофф сотрудничает с районной прокуратурой с того дня, как его арестовали. С какой стати ему интересоваться проблемами Ландина?

— Человеку вроде Уайкоффа нужно знать, какие карты на руках у всех. Правда, я не говорю, что это сработает. Мы просто попытаем судьбу. А пока что, — он обратился к Флойду, — давай вернемся к тому аресту. Вы с Ландином поели, что потом? Пошли дальше в деловую часть города?

Флойд медленно провел ладонью по лицу, сосредоточенно наморщив лоб.

— Нет, — в конце концов сказал он. — Не совсем.

— Как это понять? — спросил Харлинген.

— Ну, — ответил Флойд, — на другой стороне улицы два отеля, и я пошел проверить их — знаете, пройти по вестибюлям. Арни не ходил со мной.

— Много времени прошло до того, как вы сошлись снова? — спросил Мюррей.

— Нет, не много.

— Сколько? Десять минут?

— Пожалуй, больше.

— Двадцать?

— Может быть. Да, пожалуй.

Лицо Харлингена приобрело ошеломленное выражение.

— Значит, как раз перед тем, как Ландин задержал Шрейда, он был в другом месте, где вы не могли связаться с ним?

— Господи, мистер Харлинген, я знал, где связаться с ним, если будет нужно.

— Где? — спросил Харлинген.

— Почему не спросите самого Арни? — взмолился Флойд. — Почему я должен говорить об этом?

— Потому что, — напомнил Харлинген, — вам придется об этом говорить, когда будете на свидетельском месте. Где он был в течение этих двадцати минут?

— А-а, черт с ним, — заговорил Флойд. — Всякий раз, когда мы бывали возле Сорок восьмой улицы, он заходил в один из дешевых пансионов в том квартале. Дамочка, которая владеет им, — лакомый кусочек, Хелен, фамилию не помню. Она помешана на Арни. Ему достаточно позвонить в дверь, и она стягивает с себя трусики. Вот и все, что можно сказать о том дне.

— Вот и все?! — возмутился Харлинген. — И это при том, что Миллер, возможно, интересуется этой женщиной? При том, что, возможно, он устраивает неприятности Ландину просто из ревности? Черт возьми, почему вы скрывали такую важную вещь?

Флойд угрюмо ответил:

— Из-за девушки Арни, вот почему! Я видел, что Рут не нравилось даже, когда Арни пытался взять ее за руку. Она против всего такого. Что, по-вашему, было бы у нее на душе, если бы она узнала?

Харлинген снял шляпу, достал из кармана пальто платок и провел им по оставленному шляпой красному рубцу. Он был сердит, озадачен, и Мюррею стало жаль его.

Понять ход мыслей Харлингена было нетрудно: Ландин что-то от него скрывал; Ландину не во всем можно доверять. Однако Ландин явно действовал из рыцарских соображений — готов был пострадать ради того, чтобы сохранить уважение Рут Винсент. Это Харлинген мог оценить и понять. Но, если сделать очередной логичный шаг, что за человек мог притязать на Рут Винсент и при этом заводить шашни за ее спиной? Получались, по библейскому выражению, колеса в колесах[17]. Сунувший в них руку рискует остаться без руки.

Мюррей отрывисто сказал:

— Нет смысла стоять здесь. Разумно будет поговорить с Хелен. Если между нею и Миллером есть связь, возможно, все объяснится.

— Я как раз думал об этом, — сказал Харлинген. — Если найти к ней правильный подход…

— Я займусь этим, — сказал Мюррей. — Вам все равно нужно прорабатывать арест с Флойдом. Он может вспомнить еще что-нибудь, если немного покопается в памяти. — Повернулся к Флойду, который, глубоко засунув руки в карманы, угрюмо горбился в пальто, мрачный, недоумевающий, как дошел до такого положения. — Где можно найти эту дамочку?

— В первом же доме из песчаника в этом квартале, сразу же за складом. Просто спросите Хелен.

В окне дома часто мигала неоновая реклама: «… ОМНАТЫ… НАЕМ». На звонок в дверь ответил маленький, похожий на гнома человечек с несколькими прядями седых волос, зачесанных поперек головы, с восковой бледностью и огромными, похожими на опахала ушами. Недоверчиво щурясь, посмотрел на Мюррея.

— Ищете комнату? — спросил он. Голос его было тонким, дрожащим, как неверно взятая нота на скрипичной струне ми.

— Нет, ищу владелицу. Она здесь?

Старичок засопел и кашлянул. Судя по выражению его лица, эти звуки должны были представлять собой смех.

— Хелен никакая не владелица. Она моя жена, но хозяин я. Полный хозяин. Каждая доска, каждый кирпич здесь оформлены на мое имя.

— Прекрасно, — сказал Мюррей, — но мне нужно поговорить с ней. Она в доме?

— В доме.

Старичок указал большим пальцем внутрь и старательно закрыл за Мюрреем дверь. Потом повел его за собой по темному коридору на кухню, из которой несло капустой и дезинфекцией.

Кухня явно представляла собой центр здешней жизни. В раковине громоздилась стопа грязной посуда, полки шкафа были заполнены старыми киножурналами, в углу стоял громадный телевизор. За столом посреди комнаты прихорашивалась женщина. Обернутая банным полотенцем, облегавшим пышные груди и открывавшим холеные голые почти до бедер ноги, она подавалась вперед, держа мокрые рыжие волосы над тазиком с темной жидкостью.

— Теперь что? — спросила она и посмотрела сквозь путаницу волос на Мюррее. Потом отбросила волосы назад и улыбнулась ему, поразительно юная, с умными, зелеными, как у кошки, глазами и по-детски привлекательным лицом. — Привет, — сказала она, — вы красавчик.

Старичок, казалось, воспринял это равнодушно. Он подошел к ней сзади, взял со стола комок ваты, обмакнул его в жидкость и внезапно прижал его к ее голове. Она вскрикнула и ухватила его запястье, но он стряхнул ее руку.

— Видите? — спросил он, подняв ее волосы. — В косметическом салоне за это берут восемь долларов. Если я сделаю это для нее здесь, то истрачу один доллар. Только дура может не понимать, сколько стоят семь долларов в твоем кармане.

Он снова с силой прижал ватку, и женщина снова вскрикнула.

— Успокойся, — сказала она. Жеманно посмотрела на Мюррея: — Волосы у меня рыжие от природы, но иногда их нужно подкрашивать, а он делает это отлично.

Старичок громко засопел.

— Надо бы открыть свой косметический салон. Легко заработать миллион долларов.

— Давай-давай, — сказала женщина, — у тебя уже есть миллион.

Она взяла со стола сигарету и закурила, простыня медленно, неудержимо сползала. Старичок, методично тыча ваткой, увидел это, лукаво посмотрел на Мюррея, но никак не отреагировал.

— Шлюха, — промолвил он. — Ты не получишь из этих денег ни цента. Ни единого.

— Гав-гав-гав, — усмехаясь, произнесла женщина.

— Ни цента. Я отдам их моей бедной старой сестре, вот что. Я всю жизнь дурно обходился с ней, пора меняться.

— Не тратя моих денег, — сказала женщина.

— Отдам ей и дом. Он уже сто лет принадлежит нашей семье и должен в ней остаться.

Женщина завела руку назад, ухватила его запястье, и на сей раз он не смог вырваться.

— Папочка, — мягко сказала она, — ты забыл обо мне? Теперь я твоя семья.

— Ты шлюха.

— Я вся семья, какая у тебя есть, папочка, не забывай этого. И не говори так много. Ты дуешь мне на шею. — Женщина выпустила его руку, и он снова принялся за работу, пыхтя и что-то бормоча под нос. — Не обращайте на него внимания, — сказала она Мюррею. — Он ничего не понимает. Если у вас дело, я им займусь.

— Дело, — сказал Мюррей. Взял сигарету из ее пачки и закурил, пристально наблюдая за женщиной. — Я занимаюсь судебным делом человека по имени Арнольд Ландин. Знаете его?

— Его! Вы шутите?

— Нет.

— Мистер, Арни — мой любовник. Как только папочка откинет копыта, мы поженимся. Значит, ведете его дело и не знаете этого?

Пламя непогашенной спички внезапно обожгло Мюррею пальцы. Он бросил спичку и старательно растер ее каблуком.

— Нет, — сказал он, — не знаю. Но вы можете понять, почему он не хочет о вас говорить. По-моему, он сделает все возможное, чтобы не впутывать вас в эту неприятность.

Глаза женщины заблестели.

— Арни такой. Правда, самый приятный человек, какого вы только встречали? Я даже сказала ему, что дам в суде показания в его пользу, но он сказал, что это исключено. Однако если я чем-то могу помочь, мистер, можете на меня рассчитывать.

— Значит, — сказал Мюррей, — вы бы выступили свидетельницей защиты в суде?

— Конечно. Почему нет?

Вот и разберись. Для всех причастных это был бы цирк с тремя аренами под одним куполом. Если эта женщина не даст показаний, в жизни Арнольда Ландина окажутся двадцать значительных необъяснимых минут, которые обойдутся ему дорого; если даст, в жизни Рут Винсент произойдет самое сильное за всю ее жизнь потрясение. Но можно ли вытаскивать в суде на свет грешки Ландина ради блага Рут? Поскольку колеса внутри колес вертелись теперь очень быстро, обдумать ситуацию требовалось очень тщательно.

— Что у вас на уме? — спросила женщина. — Я выгляжу странной, или что?

— Выглядите вы замечательно. Скажите, вы знаете Айру Миллера, букмекера, который якобы давал взятки Ландину?

— Не знаю и знать не хочу. Эта дрянь и плевка моего не стоит.

Старичок бросил на стол ватку и наклонил голову женщины над тазиком.

— Букмекеры, — заговорил он. — Они все никчемные. Полицейские — другое дело. Ты умна, держишься поближе к полицейским. И никакого насилия в твоем доме не будет. Таким образом сбережешь много денег. Нужно только быть умной, вот и все.

— Да замолчи ты, — сказала женщина. И повернулась, чтобы видеть Мюррея. — Послушайте, когда будете разговаривать с Арни, мистер — кстати, как ваша фамилия?

Мюррей протянул ей визитную карточку, и она долго читала, что там написано, беззвучно шевеля губами.

— А что это за расследования? Я подумала, вы его адвокат.

— Я сотрудничаю с его адвокатом.

— Да? Так вот, Мюррей, когда увидите Арни, скажите, пусть пишет мне, даже если я не буду отвечать ему. Скажите, что я сберегла все его письма и постоянно перечитываю их для развлечения. Сделаете это, а?

— Чтобы он набросился на меня из-за того, что я докучал вам этим? Хелен, вы его знаете — он изведет себя от беспокойства. Дойдет до бешенства.

Женщина с удовольствием задумалась над словами Мюррея.

— Да, бедняга. Иногда он может быть очень мнительным.

— Видите? Нам лучше всего сейчас помалкивать об этом. Ничего не говорить ему. Когда понадобитесь нам в суде, я свяжусь с вами.

Мюррей пошел один к выходу по темному коридору. У бровки перед домом стоял грузовик, прицеп был высоко загружен рождественскими елками, первыми, какие он видел в городе этой зимой. Воздух вокруг грузовика был насыщен острым запахом смолы и хвои. Мюррей остановился и сделал глубокий вдох. Запах был приятным, чистым.

Глава 6

На другой день Диди в полдень вплыла к нему в квартиру, великолепная в норковом манто.

— Дорогуша, — сказала она, — если едешь со мной, нечего сидеть здесь весь день за завтраком или что там это такое. Теперь будь добр, побрейся, приоденься, а я тем временем выпью чашечку кофе. Как здесь ухитряются варить такой хороший? Что бы я ни делала с моим, он почти отвратительный. И гренок, пожалуйста. Нет, постой, что там под салфеткой?

— Рогалики, — ответил Мюррей. — Хочешь? И куда это я должен ехать с тобой?

— Нет, они как будто из пластика. Конечно, на открытие выставки картин Алекса. Предварительное. — Алекс был тем самым художником-акциденталистом. — О, Мюррей, не говори, что не получил моего приглашения. Я знаю, это будет ложью.

— Ну ладно, — спокойно сказал Мюррей, — я получил несколько дней назад открытку из какой-то галереи. Это было по поводу Алекса?

— Ну конечно. И я написала на обороте несколько строк, которые ты, похоже, не прочел. Дорогуша, почему я общаюсь с тобой, хотя ты такой невнимательный?

— Потому что я способен оценить тебя по достоинству. И думаю, что в этом манто ты похожа на царицу всея Руси. Что это, очередной знак любви от Альфреда?

При мысли о брошенном мистере Дональдсоне Диди закатила глаза.

— Ну да. Разве не возмутительно, что этот человек в последнее время настойчиво ухаживает за мной?

— Думаешь повторно выйти за него замуж?

— Это еще зачем? Чтобы снова стать маленькой, старой Дороти, ждущей дома, пока он, наконец, устанет преследовать шикарных дам? Он ничуть не изменился, дорогуша. Просто интересуется мной, так как я теперь одна из многих. Он не может удержаться от ухаживания за многими. — Диди аккуратно положила на гренок ложечку мармелада. — Только не расстраивайся из-за поездки. Приоденься, и пойдем поскорее, пока меня не оштрафовали за то, что поставила машину во второй ряд.

— К сожалению, не могу. Во второй половине дня мне придется много поработать.

— Мюррей, это просто отговорка. Я знаю, что, будь это другой художник, ты бы охотно поехал. И по субботам больше никто не работает, так ведь?

— Подожди, увидишь. Через десять минут у меня будет телефонный разговор по очень важному делу. Если хочешь, встретимся на выставке потом.

— Так не пойдет, Мюррей, ты должен быть со мной, когда я войду туда. Должен, и все тут.

— Правда?

— Да, правда.

Он засмеялся.

— Но почему?

— Это не смешно, — застонала Диди. — Сам знаешь, что за люди будут там. Они будут говорить, говорить, а я не буду ничего понимать из их разговора. Все о Джексоне Поллоке[18], о тональности, о линейном ритме и бог весть о чем еще. Но если ты будешь там, я смогу разговаривать с тобой и не выглядеть полной идиоткой. Иногда, голубчик, очень приятно держаться рядом с тобой.

— И с тобой тоже. Ну, а что Алекс? Он же будет там, так ведь?

— Да, но в компании он такой же, как и все остальные. Когда он со мной — дело другое, он не хочет говорить о живописи.

— Надо полагать, — сказал Мюррей, и тут ему в голову пришла удачная мысль. — Послушай, мне правда нужно завершить несколько дел, но один я сделаю их быстрее. Если отвезешь меня и подождешь, я наскоро разделаюсь с ними и потом все время буду с тобой. Договорились?

— Не знаю. Очень утомительно сидеть в машине и ждать, пока ты вспомнишь обо мне.

— Ты не будешь ждать в машине; а войдешь и познакомишься с этими людьми, — сказал Мюррей. — Хочу показать их тебе.

Мюррей обнаружил, что в гостиной собрались все Харлингены и что там находилась и Рут Винсент. Она сидела, распрямясь, в кресле, бледная, красивая и отчужденная, ее вид поразил его, как сильный тычок пальцем под ложечку. Пока Харлинген как гостеприимный хозяин вел беседу, склоняя всех обращаться друг к другу по именам, Мюррей наблюдал за ней, видел, как на ее щеках появился румянец, как в ямке на шее появилось легкое биение, и понимал, что даже в его мечтах она не была более красивой. Когда она внезапно отвернулась от него, он понял, что беззастенчиво пялился на нее, и нисколько не смутился. Пусть знает, подумал он. Он уже собрал достаточно материала на Ландина, чтобы разорвать узы, связывающие ее с этим человеком, как только придет время.

Дайна Харлинген бодро сказала:

— Рут репетировала с Меган роль к пьеске, которую они собираются ставить в школе. Это одно из старинных моралите о Ревностном Муже и Согласной Жене, очень умное и очаровательное. Правда, дорогая?

Меган плюхнулась на подушечку для сидения, положила руки за голову и стала медленно запрокидывать ее, пока лицо не обратилось к потолку.

— Нет, — заговорила она загробным голосом, — оно ужасное, ужасное, ужасное.

— Меган, — сказал ее отец, — не будь трудным ребенком. И перестань так запрокидывать голову.

Меган вернула голову в обычное положение.

— Я не трудная. Почему что-то должно быть хорошим только потому, что оно старинное? Когда дедушка говорит так, он очень консервативен. Но когда так говорят все остальные, это ужасно героично и достойно. Послушайте их как-нибудь, увидите сами.

— Ну, процитируй что-нибудь для нас, милочка, — сказала Диди. Откинулась назад на диване и распахнула манто, готовясь быть внимательной слушательницей. — Меня интересует все, связанное с театром.

— Благодарю, — высокомерно ответила Меган, — хотя благодарить тут не за что. Во всяком случае, Распутная Жена — единственная стоящая роль во всей пьесе, и ее получила Эвви Тремейн. Притом, — язвительно обратилась она к Рут Винсент, — только потому, что чрезмерно развита.

— Получила, потому что заинтересовалась пьесой, — сказала Рут. — Меган, ты знаешь это не хуже, чем я.

— И пьеса совершенно очаровательная, — нервозно заговорила Дайна Харлинген. — По крайней мере та часть, которую я слышала. Музыкальное сопровождение создает магнитофонная запись единственного духового деревянного инструмента. Атмосфера возникает почти средневековая. Меган, а кто этот маленький мальчик, который включает музыку? Он похож на миниатюрного фавна.

— Это Уильям Холлистер-третий, — ответила девочка. — И он совершенный невротик.

— Неправда, — сказала Рут. — И я хотела бы, Меган, чтобы ты и все остальные в драмкружке перестали называть его третьим.

— Если он не хочет, чтобы его так называли, пусть перестанет писать это на всех своих письменных работах, — заявила Меган. — И он скоро станет совершенным невротиком. Он сам сказал, что всякий станет совершенным невротиком, пока научится обращаться с магнитофоном. Что ни делай с ним, звучит он отвратительно.

— Знаете, Рут, — сказала Дайна Харлинген, — может быть, эта пьеса — не самый лучший выбор. Если дети…

Харлинген неожиданно понялся:

— Выпьем? Нет, пожалуй, начинать слишком рано. Так что, просим извинить нас, нам с Мюрреем нужно поговорить о важных делах. Мы не долго.

Закрыв за собой дверь кабинета, он обратился к Мюррею:

— Дайна напрасно вмешивается. Рут и так приходится нелегко с этой сворой демонов, и каждое сказанное здесь слово наверняка станет известно им. Но, заметьте, я отчасти согласен с Дайной. Представлять этим детям доелизаветинскую драму значит впустую тратить время. У них будет пользоваться успехом Теннесси Уильямс[19].

Мюррей засмеялся.

— Однако «Распутная Жена» и «управляющий магнитофоном Уильям Холлистер-третий» — звучит интригующе. Я бы хотел увидеть их на сцене.

— Не говорите этого при Дайне, иначе увидите. Она председатель комитета по распределению билетов. Послушайте, ваша подруга привлекательная женщина. Могу я ее знать? Она кажется мне смутно знакомой.

— Если бывали в клубах «Сторк» или «Двадцать одно», то, возможно, видели ее там. Исполняла она несколько вещиц и по телевидению. Эрл Уилсон в прошлом году высоко отзывался о ней в одной из своих статей.

— Я могу понять почему. Да, видимо, это было в клубе «Двадцать одно». Мы с Дайной время от времени бываем там. — Харлинген сел, взял карандаш и принялся вертеть его в пальцах, пока они говорили о незначительных вещах. Потом неожиданно спросил: — Ну как, добились успеха с Хелен? Есть у нее что-то общее с Миллером?

— Нет. Ничего совершенно.

— Уверены? Я мог бы поклясться…

— Полностью уверен. Дела у нее только с Ландином.

— Вы можете это проверить? Откуда нам знать, что она не держит в секрете связь с Миллером? Один только разговор с ней не решит проблему, так ведь?

— В данном случае решит. Можете поверить мне, что не она послужила мотивом Миллера, что он не оклеветал Ландина из ревности или чего-то в этом духе.

— Что именно вам удалось у нее узнать?

Мюррей улыбнулся:

— Не стану отвечать на этот вопрос. Все сведения, не имеющие отношения к делу, касаются только Ландина. Они будут находиться в досье.

— Спорить с этим я не могу. — Харлинген бросил карандаш на стол и уныло смотрел, как он покатился под углом к краю, заколебался на грани и упал на пол. — Я не знаю. Совершенно не знаю. Есть вероятность, что времени, которое он провел с этой женщиной, не придали значения при слушании в суде?

— Есть, но я бы на это не полагался.

— Боже Всемогущий, — сказал Харлинген. — Представляете, что будет, если она даст показания? Полицейский при исполнении служебных обязанностей идет в публичный дом!

— Нельзя сказать, что это публичный дом.

— Так или иначе, это означает, что независимо от результатов слушания Ландин и Флойд должны будут предстать перед комиссаром за нарушение долга и другие провинности. Вот чего боится Флойд.

— Плохо его дело. — Мюррей кивнул. — Надо было думать об этом до того, как он стал покрывать Ландина. Меня тошнит от них обоих. Они хотят вести игру по своим правилам, а когда попадаются на этом, принимаются истошно вопить. Ладно, пусть вопят. Ваша обязанность защищать Ландина в суде, а не держать его за руку и объяснять ему, какой он несчастный.

— Да, — задумчиво сказал Харлинген. — У вас с самого начала было такое отношение, правда, Мюррей?

— Я не делал из этого секрета. И взялся за работу, понимая все. Ну и что? — резко спросил Мюррей и с возбуждением представил, что держит в руке репутацию Ландина, ожидая сигнала, чтобы сжать кулак и уничтожить ее. — У вас есть какие-то возражения? Мне отказаться?

— Нет, Рут рассказала мне все о вашем разговоре. О вашем отношении к этому делу. Я не согласен с ним, но это не важно, пока вы готовы работать со мной так, как работали. Однако не понимаю вашего презрения к человеку, который стал жертвой обстоятельств и нуждается в помощи. Заметьте, Ландин не вопит, по вашему выражению, о помощи. Он принимает меня как своего адвоката и друга, потому что я убедил его, что так необходимо. А это было нелегко. Человек он гордый и, боюсь, с той же врожденной подозрительностью к человеческому роду, которая, похоже, есть у вас.

— Я не намерен вступать в дискуссию, — сказал Мюррей. — Но хотел бы знать, сохранилась ли у вас та святая вера в него, когда вы узнали об этой женщине и о том, как он старался скрыть связь с ней.

— Он сделал это ради Рут. Мюррей, вам нужно знать о его чувствах к этой девушке, чтобы оценить его поведение по достоинству. Он преклоняется перед ней. Ведет себя так, будто она — священное сокровище, и он не может привыкнуть к мысли, что достоин его. Право, это поразительно. Такое отношение сейчас редко встретишь. Из-за него человек скорее рискнет получить тюремный срок, чем допустит, чтобы стало известно о его связи со случайной шлюхой.

— Но шлюха тут очень кстати, так ведь? — сказал Мюррей. — Пока она рядом, Рут избавлена от худшей, чем смерть, участи. Давайте не будем забывать об этом.

— Это недостойный взгляд.

— Это, мистер, означает называть вещи своими именами. На чем еще держится это прекрасное отношение, как не на какой-то шлюхе, удовлетворяющей мужскую похоть, пока миледи держит белье застегнутым наглухо? Беспокоиться об этой конкретной шлюхе незачем. Она может позаботиться о себе, Ландине и всяком, кто сблизится с ней. Но если требуется жалость, я бы адресовал ее шлюхе, а не Ландину.

Харлинген сердито сказал:

— С чего мы завели этот разговор? Хотите отказаться от дела? В этом причина?

— Нет, пока нужен, я не отказываюсь.

— Ну, хорошо. Тогда перестанем теоретизировать и перейдем к фактам. — Харлинген откинулся на спинку кресла, сложил руки на голове и обратил лицо к потолку. — Так вот, как быть с этой женщиной, я не знаю. Может быть, Ландин сам заговорит со мной о ней или появится возможность как-то эту тему обойти. Пока что не будем касаться этого.

— А Флойд? — спросил Мюррей. — Не заведет ли он разговор с Ландином о той женщине?

— Я велел ему ни с кем ничего не обсуждать, пока не поговорю с вами. Вечером позвоню ему и приму меры, чтобы он молчал об этом даже с Ландином.

— Разумный подход, — одобрил Мюррей. — Что до меня, то в понедельник утром я первым делом встречусь со Штраусом и Манфреди. Последний пока что не нашел на Миллера ничего стоящего, но будет продолжать работу в выходные. Я в любом случае буду держать с вами связь.

— Значит, договорились, — сказал Харлинген, резко подался вперед и облегченно расслабил плечи. — А теперь, как насчет выпивки, которую я обещал? Если вам не нужно спешить…

— С выпивкой повременим, — сказал Мюррей. — У меня важная встреча с гением.

Диди села за руль в ледяном молчании и проехала три квартала, не сказав ни слова. Это было, понимал Мюррей, просто чудо.

— Ты злишься на что-то? — спросил он.

— Нет.

— Что это значит?

— Это значит нет, вот что. И пожалуйста, оставь в покое мои колени. Если замерз, можешь включить отопление. Оно для того и существует.

— Я пытаюсь его включить, — сказал он. — Оно как будто не работает.

— Оно вот где включается.

— Нет, ты не злишься, — спокойно подтвердил Мюррей. — Просто чуть больше, чем возбуждена, и чуть меньше, чем перевозбуждена.

— Не понимаю, как могут приличные люди, — сдавленно заговорила Диди, — вырастить такое мерзкое отродье и не испытывать желания удавить эту дрянь во сне.

— Меган? — спросил Мюррей. — Да, она запросто может пнуть тебя в голень.

— Дорогуша, она не пинала меня в голень, — процедила сквозь зубы Диди. — Вот только послушай. После того как вы ушли, она просто сидела и злобно таращилась на меня. Это было все равно что проснуться и увидеть марсианина в изножье кровати. А потом, когда Дайна умолкла на секунду, чтобы перевести дыхание, эта тварь сказала своим низким, деланым, мерзким голосом: «Я думаю, носить норку в такое раннее время дня вульгарно». Она думает, что это вульгарно! Конечно, когда она уходит утром в свою идиотскую школу, то набрасывает каракулевую накидку! Кем она мнит себя в таком возрасте?

— В том-то и дело, — ответил Мюррей. — В своем возрасте она мнит себя Мэрилин Монро. Или тобой. Господи, неужели можно так раздражаться из-за глупого замечания девчонки, которое она где-то позаимствовала?

— Где позаимствовала?

— О Господи, — вздохнул Мюррей, — откуда мне знать? Предполагаю, у кого-то из тех, кто не может позволить себе норковое манто и завидует.

— Так вот, мне не нужно предполагать. Эта девчонка перенимает свои замечания у своей учительницы. У этой холодной красавицы. Из-за которой ты встал как вкопанный, войдя в комнату.

Мюррей пожал плечами.

— Не стану лгать. Я питаю роковую слабость к красивым лодыжкам.

— О, дорогой, у нее красивые не только лодыжки. У нее красиво все остальное до последнего волоска на голове. И не делай удивленное лицо, будто не знаешь этого. Всякий раз, когда мужчина делает такое лицо, услышав мои слова о красивой женщине, я вижу его насквозь.

— Диди, — спросил Мюррей, — ты стерва?

Она посмотрела на него широко раскрытыми глазами.

— Я?

— Да, ты?

Диди впечатляюще покачала головой.

— Ну, это оскорбительно, — заговорила она. — Обидно до глубины души. Я думаю только о твоем благе…

— Ну разумеется!

— Да, о твоем благе, а ты говоришь такие вещи. Мюррей, послушай меня. Я знаю подобных девиц. Они могут выглядеть великолепно, как торт со взбитыми сливками, но когда приблизишься к ним, обнаружишь, что это просто сахар и картон, как на рекламе в магазинной витрине. Поверь моей женской интуиции, дорогой, и держись от таких подальше. В душе у них ничего нет ни для кого из мужчин. Мюррей, это я говорю всерьез.

— Кого волнует, всерьез или нет? — отозвался он. — И смотри, пожалуйста, куда едешь!

Диди улыбнулась:

— О! Кто теперь чуть больше, чем возбужден?

Глава 7

Бруно Манфреди, готовясь отчитаться, никуда не торопился. Он давным-давно разработал ритуал приготовления — очень похожий на то, как медсестра раскладывает инструменты перед операцией, — в ответ на агрессивное раздражение Фрэнка Конми во время совещаний. Фрэнк сидел, покусывая усы и барабаня пальцами по столу, лицо его шло пятнами от сдерживаемой ярости, пока Бруно торжественно раскрывал свою кожаную папку, доставал из нее страницы отчета, клал их рядом с папкой, извлекая из нее фотографии и фотокопии, клал их рядом с отчетом, повторял этот процесс с газетными вырезками и другими материалами, клал их рядом с фотографиями, а затем с видом человека, завершившего утомительную работу, застегивал молнию папки и клал ее на пол рядом со своим стулом.

Это был только первый шаг. Затем начинались поиски в карманах пиджака, пока не находился и присоединялся к ряду на столе маленький черный блокнот. За ним следовали пачка сигарет, зажигалка, пакетик жевательной резинки, карандаш, шариковая авторучка и очечник. К этому времени лицо Фрэнка обычно становилось багровым.

Роскошные, в массивной оправе очки эффектно завершали представление. Бруно почти нежно доставал их из очечника, поднимал к свету для осмотра, дышал на линзы, протирал их и наконец надевал с видом глубокого удовлетворения, что становилось для Фрэнка последней соломинкой.

— Ну, теперь мы готовы, мистер Манфреди? — рычал он, и от этого громкого, звучного баритона новенькие стенографистки цепенели за столами.

Фрэнк пришел к выводу, что ускорить ритуал невозможно. Любая попытка это сделать, казалось, портила обычно превосходную память Бруно, заставляла его беспомощно, с жалкими, долгими извинениями рыться в бумагах и вдвойне удлиняла время изложения дела.

— Я, конечно, знаю, почему он так поступает, — пожаловался однажды Фрэнк Мюррею после особенно мучительного совещания. — А если был несколько суров с ним поначалу, то лишь потому, что люблю, когда человек садится, излагает свое дело и уходит. Но теперь он утвердил свою манеру, так что с этим ничего не поделаешь. — И после унылого размышления добавил: — Знаешь, мне даже не верится, что этому помешанному сукину сыну нужны очки.

Проблема заключалась в том, что к тому времени, когда Фрэнк умер, то, что началось как способ вывести его из терпения, стало укоренившейся привычкой. Глядя, как Бруно аккуратно раскладывает на столе материалы в обычный ряд, Мюррей ощутил томительное сочувствие всему, что испытывал Фрэнк в подобных случаях. Но более разумный, чем Фрэнк, он дождался окончания ритуала, потом выждал еще минуту и наконец мягко спросил:

— Где Лу? Он должен быть здесь вместе с тобой, так ведь?

— Сейчас он разбирается по делу с грузовиками. Знаешь, этот Доусон думает, что его водители расхищают грузы, которые перевозят. — Бруно снял обертку с кусочка жвачки и отправил его в рот. Потом зажег сигарету и с наслаждением затянулся, челюсть его продолжала мерно двигаться. — По поводу этих досье. Он разговаривал с архивистом, но пока никакого результата. Сказать почему — не может. Думает, что, возможно, начались строгости из-за Уайкоффа.

— Возможно. — Мюррей указал подбородком на обилие бумаг на столе. — Кто помогал тебе собрать все это? Ты работал не один, так ведь?

— Черт возьми, ты становишься хуже, чем Фрэнк, — возмущенно заявил Бруно. — Наш новичок, Риго, проверил несколько нитей, которые я дал ему, но беготней занимался я сам. Хочешь взглянуть на мои ботинки?

Мюррей отклонил это предложение.

— К чему все сводится?

— Относительно Миллера? Не знаю. Взять его с поличным не удалось. То ли он исправился, то ли организовал самое лучшее прикрытие, какое только возможно. Но есть кое-какие сведения, которые могут оказаться интересными. Давай я пробегусь по ним, а ты посмотришь сам.

— Именно пробегись, — с нажимом на второе слово сказал Мюррей. — Не ползай.

— Конечно, торопыга. — Бруно сунулся в свои бумаги. — Вот копия его свидетельства о рождении. Родился в Нью-Йорке в девятьсот пятнадцатом году. Вот протокол школьного делопроизводства и некоторые сведения из ежегодника, когда он окончил школу. Отличные отметки по математике — начинают проявляться задатки букмекера, — игрок теннисной команды, участник драмкружка.

Мюррею пришло на ум, что Арнольд Ландин почему-то поразительно тянет к тем, кто интересуется драмкружками. Поймал себя на мысли о Рут и раздраженно отогнал ее.

— Пока что, — сказал он Бруно, — недостает только седовласой матери и верного пса. Когда они появятся?

— Позволишь мне продолжать по-своему? — спросил Бруно. — Так вот, слушай. В сентябре тридцать третьего года Миллер поступил в Нью-Йоркский университет. Через три месяца ему указали на дверь.

— За что?

— За торговлю экзаменационными работами. Он и еще двое занимались тем, что крали экзаменационные вопросы и продавали их другим студентам. Об этом писали в газетах, когда родители Миллера стали просить о его восстановлении, и у меня есть несколько вырезок с материалами на эту тему. Как думаешь, они чего-то стоят для Харлингена?

— Предоставлю это решать ему. Что стало с Миллером после этого?

— Года на два мы теряем его из виду, потом находим занимающимся кабинетной работой в «Биндлоу резорт корпорейшн». Это та компания, что управляет «Эйкесом» — знаешь, отелем, стоящим миллиард долларов, в Катскильских горах. С собственным аэропортом, плавательным бассейном для всех постояльцев, рестораном для левшей — выдел бы ты рекламную книгу, которую они выпустили.

— Какое отношение имеет ко всему этому Миллер?

— Существенное. У владельца отеля, Дэниела Биндлоу, своей семьи нет, но есть племянница, Перл. В сороковом году Миллер сорвал куш — взял и женился на этой Перл. Она далеко не красавица, лет на пять-шесть старше Миллера, но он, видимо, решил — черт с ним, половину времени с ней он будет проводить при погашенном свете, а другую половину можно будет сидеть, просматривать банковский счет ее дяди. В общем, играл он наверняка.

Потом, в сорок втором году, его забрали в армию, и он провел там около года. Вырвался оттуда по причине бедственного положения в семье. Пока его не было, у жены произошло несколько нервных срывов, ее то и дело помещали в санаторий, пока Красный Крест не подал за нее голос.

После этого он вернулся к Биндлоу, и вот тут начинается интересное. Биндлоу в те годы одолевали всевозможные неприятности: обслуга требовала повышения зарплаты, произошло несколько забастовок, кроме того, у него были проблемы с баскетболом.

— С баскетболом?

— Я думал, ты в курсе. Отели нанимают студенческие команды играть летом за них; там это одно из самых значительных событий. Ребята считаются официантами, посыльными и так далее, но получают деньги за игру, и это знают все. Проблема Биндлоу была в том, что он не мог нанять побеждающую команду. Постояльцы хотели ставить на своих баскетболистов, но всякий раз проигрывались вчистую. Поэтому Биндлоу нашел человека, который мог обо всем позаботиться — о проблемах с обслугой, с баскетболом, обо всем сразу. Настоящего маленького чудотворца. Как думаешь, кто это?

— Миллер, — ответил Мюррей. — Кто же еще?

Бруно загасил окурок в стоявшей перед ним пепельнице и с улыбкой откинулся на спинку кресла.

— Человек по имени Джордж Уайкофф, — мягко сказал он, — вот кто еще. Уладит все дела с профсоюзом, с баскетбольной командой — с чем угодно, если ты можешь за это заплатить. Биндлоу мог.

— Где ты разузнал все это? — спросил Мюррей.

— Я раздобыл программу матча, который устраивался там в то время, а Риго нашел одного из его участников. Я долго разговаривал с этим человеком, угостив его выпивкой. Это все записано у меня. Он сказал, что можно использовать любые сведения оттуда, ему все равно. По его словам, команда-победительница появилась в отеле потому, что Уайкофф платил другим командам за проигрыш, но в конце сезона Уайкофф удрал почти со всеми деньгами на оплату. Его возненавидели все.

— И как это связано с Миллером?

— Так вот. Когда Уайкофф дал деру, Миллер и Перл смылись вместе с ним. Должно быть, это стало началом их связи. Потом Миллер оказался в Нью-Йорке, занимался букмекерством в Вест-Сайде, а компанию «Сонгстер» использовал как прикрытие. Кстати, она действует до сих пор. Миллер продал ее прошлым летом человеку по фамилии Биллингс, у меня были настоящие переговоры с этим Биллингсом. Знаешь, что это за предприятие?

— Театральное агентство?

Бруно пренебрежительно махнул рукой:

— Нет, класс Биллингса гораздо выше. Это настоящая западня для простаков. Компания заявляет, что пишет слова на музыку или музыку на слова — как простакам нужно. Видишь ли, многие недоумки считают, что могут писать песни. Если пошлют Биллингсу музыку, он напишет для них слова, если пошлют слова — напишет музыку. Платят они за это много, в конце концов получают какие-то тексты песен, и от этого никому не хуже. Биллингс говорит — какого черта, в почтовых правилах ничего против этого нет, поэтому он не беспокоится. У него там вышедшее из строя пианино, словарь рифм, и он говорит, что, пока простаки не переведутся, зарабатывать на жизнь можно. Когда этой компанией владел Миллер, Шрейд писал для него тексты песен.

Мюррей задумался. В какой-то мере он восхищался Миллером за безошибочный путь, которым тот шел к взяткам, подкупу, мошенничеству. Даже в выборе прикрытия для противозаконной деятельности Миллер отважился на то, что само по себе было мошенничеством. Какая-то утонченная интуиция позволяла ему точно определять, какому полицейскому давать взятку, сколько ему платить и как отправлять этого полицейского за решетку, когда придет время. Очень ловкая рыба легко плавает в горячей воде, это ее природная среда обитания.

— Что у него сейчас на уме? — спросил Мюррей. — У Миллера?

— Он вернулся к Биндлоу. Находится большей частью в нью-йоркской конторе, но когда в «Эйкесе» большой наплыв туристов, отправляется на время туда. Помощником управляющего. — Бруно снова закурил сигарету и склонился над столом, глядя в свой отчет. — В общем, давай я приведу подробности.

Он живет вместе с женой на Уэст-Энд-авеню. Детей у них нет, зато есть маленький пудель. У миссис Миллер есть своего рода сиделка; по словам швейцара, ей было очень плохо в День благодарения. Миллер работает с десяти до пяти, приезжает на такси домой около половины шестого, почти всегда сидит в квартире, около одиннадцати выходит на прогулку с собакой. Одевается элегантно, утром читает «Таймс», вечером «Телеграм», а также еженедельник «Вэрайети». Обедает в шикарном ресторане на первом этаже дома, в котором находится контора Биндлоу, «У Тервиллиджера». И за все время, что я следил за ним, он не обмолвился ни с кем словом, за исключением официанта. Что скажешь об этом?

— Просто осторожничает, — предположил Мюррей. — Наверное, Биндлоу взял его обратно с этим условием.

— Пожалуй. А Биндлоу придется развязать язык. В конце концов, он вывел на сцену Уайкоффа. — Бруно протянул Мюррей фотографию. — Вот так выглядел Миллер в то время. Я поручил лаборатории сделать увеличение с моментального снимка из старого рекламного проспекта, который выпустил «Эйкес». Сейчас он выглядит почти так же. Прибавил в весе, волос стало меньше, но его вполне можно узнать по этой фотографии.

На ней был высокий, хорошо сложенный человек в шортах, стоявший перед теннисной сеткой, на плечи небрежно наброшен свитер, под мышкой две ракетки. Он щурился от солнца, сияя белыми зубами на загорелом лице, белокурые волосы были взъерошены ветром. Фотография была явно нацелена на то, чтобы заманить в «Эйкес» не утративших надежды старых дев, и, должно быть, подумал Мюррей, оказала нужное воздействие. Он мог представить поднявшуюся над Катскильскими горами тучу отчаяния, когда этот предмет вожделений достался Перл Биндлоу.

Бруно зашел за спину Мюррея и стал с любопытством разглядывать через его плечо фотографию.

— Не особенно похож на букмекеров, которых ты встречал до сих пор, так ведь? — заметил он. — Выглядит так, будто готовится к олимпийским играм.

— Для этого нужно быть любителем, — сказал Мюррей. — А он прирожденный профессионал. — Бросил фотографию на стол. — Это все?

— Все.

— Ничего о Ландине? Ни причины, почему Миллер мог ложно обвинить его? Ни возможной связи между ними?

— Как это понимать? — запротестовал Бруно. — Сам знаешь, я выложил все, что у меня было. Все здесь.

— Все, что я видел здесь, — сказал Мюррей, — это умный букмекер, который откупается от полицейских, когда нужно.

— Угу, — сказал Бруно, — это именно то, что нам требуется, разве не так?

Мюррей улыбнулся.

— Знаю. Я только хотел, чтобы ты сказал это. Показал, какой ты умный детектив.

— Достаточно умный, чтобы понять, когда меня провоцируют, — холодно сказал Бруно. Бросил кожаную папку снова на стол и принялся ее упаковывать. — Продолжать работу по Миллеру?

— Нет. Шрейд очередной в списке. Раскопай на него, что сможешь.

— Сначала возьму выходной. Я устал. Возвращался домой в два часа ночи. Поднимался в семь — уже не помню даже, как выглядят ребята и Люси.

Мюррей был готов к этому. Люси Манфреди была круглолицей, суетливой, она мрачно смотрела на профессию мужа и регулярно открыто восставала против нее.

— Никаких выходных, — отрезал Мюррей. — Я позвоню Люси и все объясню.

Бруно застегнул молнию на папке.

— Тебе с ней придется туго. Притом не из-за меня. Она все спрашивает, почему ты больше не заходишь. Думает, что зазнался, когда стал большой шишкой.

— Она знает, что это не так. Скажи ей, я просто опасаюсь ее подружек не первой молодости, которых она постоянно подсовывает мне.

— Чудовища, — мрачно согласился Бруно. — Но ты знаешь, что такое женщина. Она места себе не находит, когда видит, как богатый мужчина ходит в холостяках. Ладно, скажу ей об этом завтра. Мне будет не вредно устроить выходной и показаться домашним.

— Завтра будешь работать по Шрейду, — сказал Мюррей. — И, выходя, скажи миссис Нэпп, что я хочу ее видеть.

Бруно остановился у двери.

— Слушаюсь, босс, — елейно заговорил он. — Будет сделано, босс. Да, сэр, босс. Еще что-нибудь, босс?

— Да, — сказал Мюррей. — Оставь здесь отчет по Миллеру. Он мне понадобится.

Он отмахнулся от неизменных карандаша и блокнота миссис Нэпп.

— Хочу пригласить вас на свидание сегодня вечером, — сказал он ей. — Что, если заеду за вами около восьми?

— Очень лестно. Что там, повестка в суд?

— Нет, не будем вручать никаких бумаг. Я собираюсь поговорить с одним из свидетелей по делу Ландина — с Айрой Миллером. Это отчет Бруно о нем, и в этих папках много материала на Ландина. Почитайте их сегодня, когда будет время. Я расскажу вам о нем, сколько смогу.

— Хорошо. Специально одеваться не нужно?

Мюррей задумчиво оглядел ее.

— Пожалуй, поменьше шика будет лучше. Почти никакой косметики. Хлопчатобумажные чулки…

— Боже милосердный! — произнесла миссис Нэпп.

— Ну, вы понимаете, что я имею в виду. Что-нибудь менее привлекательное, чем это. — Для женщины шестидесяти с лишним лет ноги у нее были превосходными. — И шляпку незамужней тетушки, если сможете найти такую.

— Пожалуй, смогу. Чьей незамужней тетушкой я должна быть?

— Ничьей. Будете старой школьной учительницей Ландина — нет, работницей культурно-спортивного центра, знавшей его в прошлом и только что получившей известие, что он попал в беду. Вы просто не можете поверить этому. Он был таким славным мальчиком. Теперь вы пришли к его адвокату поговорить о нем и потребовали возможности сказать мистеру Миллеру в лицо, что наверняка произошла ужасная ошибка. Как вам это нравится?

— Очень трогательно.

Мюррей засмеялся.

— Понимаю, это сентиментально, но мы таким образом откроем дверь, нам ничего больше не нужно. Хотите принять участие?

— Буду готова в восемь, — ответила миссис Нэпп.

Глава 8

Дом, где жили Миллеры, представлял собой громадное украшенное, подвергшееся воздействию стихий здание — памятник той эры, когда архитекторы, проектируя многоквартирные дома, стремились к наибольшему их сходству с замками на Рейне. Лифт поднимался медленно, под унылый аккомпанемент лязгающих цепей, и звук шагов по коридору, ведущему к двери Миллеров, гулко отдавался в ушах Мюррея.

— На что спорим, — прошептал он миссис Нэпп, — что дверь нам откроет рыцарь в латах и с алебардой?

Однако дверь открыла валькирия, а не рыцарь. Белокурая, рослая женщина в блестящей белой униформе стояла с каменным лицом, преграждая путь.

Миссис Нэпп мягко улыбнулась с надеждой.

— Мне нужно видеть мистера Миллера, — сказала она, и у Мюррея создалось впечатление, что ей очень нравится эта роль. — Он дома?

— Его нет, — ответила Валькирия. — Миссис Миллер дома, но не может никого видеть. Она больна.

Мюррей мысленно обругал Бруно Манфреди и все его труды, но миссис Нэпп казалась невозмутимой.

— О, какая жалость, — сказала она. — Надеюсь, болезнь не опасна.

Валькирия пожала плечами. Этим незначительным жестом она ясно дала понять, что болезнь не опасна, что миссис Миллер — избалованная дура, а эти незнакомцы вызывают у нее раздражение.

— Позвоните завтра по телефону, — посоветовала она. — Мистер Миллер будет здесь.

— Хильда, — послышался за ее спиной приятный голос, — кажется, ты ведешь себя грубо. Разве не знаешь, что нельзя держать людей за порогом? Входите, пожалуйста.

Валькирия так вздохнула, что корсет ее громко заскрипел.

— Миссис Миллер, — сказала она, не поворачивая головы, — почему вы ходите? Вам нужно лежать, отдыхать.

— Я устала от отдыха. Я хочу общества. Впусти их, Хильда, иначе все испортишь.

Когда Хильда с нелюбезным видом отошла в сторону, миссис Нэпп взглянула на Мюррея, тот кивнул.

Перл Миллер повела их в гостиную, такую большую, что даже рояль в углу казался всего лишь обычной ее частью.

— До чего прекрасно иметь общество, — сказала она. — До чего прекрасно, прекрасно. Садитесь, пожалуйста. Нет-нет, не сюда. Там обычно сидит Тото, он ужасно линяет. Хотя это не важно, если одежда у вас темная, он весь совершенно черный и просто ангел. Обычно он ходит на прогулку перед сном, но сегодня еле сдерживался, и мой муж повел его на прогулку сразу после ужина. — Мюррей мысленно извинился перед Бруно. — Они должны скоро вернуться, тогда сами увидите, какой он ангел. Ничего, что я рассказываю вам все это? Мне очень хочется поговорить.

Говоря, она рассеянно водила рукой, медленно плела бессмысленный узор в воздухе. Мюррей потрясенно осознал, что, несмотря на морщинистую кисть руки, тощее тело, скрытое халатом из бархатистого шелка, блеклый цвет лица, синие круги под глазами, эта женщина двадцатью годами младше миссис Нэпп, выглядела на несколько лет ее старше. Потом, когда она подняла руку и рукав халата съехал вниз, он увидел на ее запястье повязку. Проследив направление его взгляда, Перл Миллер стала недоуменно разглядывать свою поднятую руку. Потом резко опустила ее и потянула вниз рукав.

— Вот же нелепость, — бойко сказала она. — Я порезалась.

Мюррей сочувственно поцокал языком:

— Как это произошло?

— Это был несчастный случай, — с серьезным видом ответила Перл. — Не верите?

— Верю, конечно. Что за случай?

— О, очень неприятный. Вам нравится слушать о несчастных случаях? Не думаю, что это интересная тема.

— Я думаю, интересная, — сказала миссис Нэпп. Она сидела на мягком диване рядом с Мюрреем, на коленях у нее лежала старая сумочка — принадлежность благовоспитанной работницы в сфере социальных проблем. — И смотрите, как пишут о них в газетах. Там знают, что люди ими интересуются.

— Не люблю газеты, — сказала Перл. — Я их не читаю. Муж читает, но я думаю, что напрасно.

— Почему? — спросил Мюррей. — Потому что там печатали материалы о нем?

— Было такое. — Она настороженно посмотрела на него. — Вы не из газеты, а?

— Нет.

— Я очень рада. Теперь давайте поговорим о чем-то другом. Вы любите театр?

— Очень. А вы?

— Да, но не так сильно, как мой муж. Вы представления не имеете. Иногда я дразню его этим, говорю: «Айра, если ты когда-нибудь бросишь меня, то не ради другой женщины. Ради того, чтобы иметь возможность ходить в театр». Конечно, это просто поддразнивание. Он не сделает этого, правда?

— То есть не будет ходить в театр? — спросил Мюррей. Его словно вели с завязанными глазами, шаг за шагом, по зыбучим пескам.

— Я ж сказала вам, это просто поддразнивание. Я имела в виду — не уйдет. Знаете, это может случиться, — с серьезным видом заверила она. — Такое случается постоянно.

— Дорогая, не нужно даже так думать, — сказала миссис Нэпп. — Я уверена, что вы счастливы в браке.

— Да, я счастлива. Очень, очень. Но раньше я думала об этом. — Перл улыбнулась давнему воспоминанию. — Как странно. Я все время беспокоилась об этом. После того как мы поженились, люди говорили мне: «Перл, ты не должна сводить с него взгляда. Перл, ты должна быть начеку с таким мужчиной». Родственники, подруги — все говорили это. Видите ли, они не знали, какой он любящий. Знали только, какой он красивый и умный, что работает с таким человеком, как Джордж Уайкофф. Но даже Джордж уважал его за то, что он такой хороший муж. Лучшего мужа не бывало. Видели постановку «Бурное время», когда она шла на Бродвее?

Мюррей смутно вспомнился этот спектакль, сошедший со сцены после краткой борьбы с отрицательными рецензиями.

— Да, — ответил он. — Видел.

— Понравилась она вам?

Ее тон подсказал ему, как ответить.

— Очень.

— Я рада. Знаете, мой муж помогал ее финансировать. Мы оба считали, что она совершенно превосходна. Как думаете, почему она не понравилась критикам?

Мюррей покачал головой:

— Трудно сказать.

— Вот видите? И сами не знаете почему. Но уверена, вы сердились на них, правда?

— Да, сердился.

— И я сердилась. О, как я ненавидела этих критиков. Мы все ждали в ресторане «У Линди» тем вечером, пока тот человек не пришел с газетами, и, прочтя их, я так возненавидела этих критиков, что была готова убить. Айра так гордился этой пьесой — ему всегда очень хотелось поставить пьесу, — а потом ему пришлось сидеть там со всеми нашими друзьями и отпускать шутки насчет того, какая она плохая. Но я понимала его чувства. Странно, правда? Я знаю о нем все. Даже то, чего не хочу знать.

— Так и должно быть, — ободряюще сказала миссис Нэпп.

— Да, — спокойно продолжала Перл, — так и должно быть. Не хотите ли кофе? Я так обрадовалась вашему приходу, что совершенно забыла о необходимости быть хорошей хозяйкой. Без общества иногда становится очень тоскливо. Наверное, потому, что квартира такая громадная, правда? Знаете, когда она пустая, то может быть самым пустым местом во всем мире. Видите, вот что происходит, когда нет детей. Это мне говорят все подруги. Когда въехали сюда, мы думали, что у нас будет семья, но семьи не получилось, а мы по-прежнему живем здесь. — Она легонько подняла дрожащую руку ко рту и неуверенно улыбнулась. — Это пианино предназначалось нашей маленькой дочке. Теперь это кажется ненужной тратой, так ведь? Я совершенно не умею на нем играть.

Замечательные чары, которые она плела, внезапно разрушила собака — маленький черный пудель, вбежавший в комнату и бросившийся к ней, скрипя коготками по паркетному полу, тело его восторженно извивалось. Она погладила его, отстраняя другой рукой.

— Мой красавчик Тото, — проворковала она. — Красивый мальчик. Хорошо прогулялся?

Тут рядом с торжествующей Хильдой появился Миллер, смотря на всех с нескрываемым удивлением. Это был тот самый Миллер с фотографии Бруно, но располневший, четкую линию челюсти портил тяжелый подбородок, лицо было усталым, неулыбчивым.

— Что это такое? — спросил он. — Кто эти люди? Моя жена очень больна и не должна ни с кем видеться.

— Я не больна! — Перл прижала к себе ласкавшегося пуделя так крепко, что тот протестующее тявкнул. — Я случайно поранилась, но теперь мне лучше. Ты знаешь, что случайно, так ведь, Айра? Ты сам так сказал мне. Ты говорил…

— Знаю, знаю. — Миллер подошел к ней, мягко забрал пуделя из ее рук и отдал Хильде, которая взяла собаку с явным отвращением. — Это был несчастный случай, но после него ты очень расстроилась, Перли, а это похоже на болезнь. Ты знаешь, что ни в коем случае не должна волноваться, а сейчас посмотри на себя. Так ты о себе заботишься? Так держишь данные мне обещания?

Она взяла мужа за руку и кокетливо посмотрела на него.

— Айра, позволь мне остаться с этим обществом. Пожалуйста.

— Как-нибудь в другой раз. Сейчас ложись в постель и постарайся заснуть. Тебе нужно все время спать, пока меня нет дома. Восполнить тебе нужно многое. — Миллер осторожно высвободился и повел ее к двери. — Хильда, будь добра, запри собаку, а потом поухаживай за миссис Миллер.

Хильда была воплощением праведности:

— Я говорила ей. Когда в дверь позвонили, она просто…

— Черт возьми, — сказал Миллер убийственным голосом. — Я плачу тебе целое состояние, чтобы ты ухаживала за ней, а не спорила. Теперь иди, делай свое дело!

Хильда вышла, возмущенно распрямив широкую спину, и Миллер закрыл за ней дверь. Когда она защелкнулась, Мюррей увидел, что руки миссис Нэпп конвульсивно сжимают сумочку, и понял, что она должна испытывать. Раньше она помогала вручать повестки, но тут было совсем другое. Тогда она была снаружи и думала о том, как войти. Теперь была внутри и думала о том, как выйти. Это, как подтвердила бы любая мышь в мышеловке, гораздо труднее.

Трудность, понимал он, заключалась в том, что миссис Нэпп не представляла, насколько она была типичной. Хорошо воспитанной пожилой дамой, исполненной доброты. Леди из культурно-спортивного центра, стремящейся отвратить гнев мягким словом. Дорогая миссис Нэпп. Если бы она могла видеть себя глазами Миллера, на душе у нее было бы гораздо легче.

Сам Миллер, казалось, испытывал замешательство и раздражение. Он начал было садиться в кресло Тото, но передумал и стоял, шаря в карманах, пока не нашел пачку сигарет. Протянул ее гостям, и Мюррей взял сигарету — Фрэнк Конми считал, что человек всегда бывает слегка польщен, если ты не отверг предложенной сигареты, — а миссис Нэпп блаженно улыбнулась и покачала головой.

— Я не курю.

— Я курю слишком много, — сказал Миллер. Прикурил, и Мюррей заметил, что руки у него дрожат. — У меня есть причина. Я только сожалею, что вам не повезло. Думаю, вы понимаете, что все, что она вам говорила — все, что рассказывала, — не особенно логично. С ней недавно произошел несчастный случай, и это вывело ее из душевного равновесия. Она сейчас принимает в больших дозах транквилизатор, поэтому постоянно находится в каком-то опьянении.

— Какой ужас, — промолвила миссис Нэпп. — Такая красавица.

— Она святая, — горестно проговорил Миллер. — Чересчур добрая. Ей всех жаль. Позвольте сказать вам, быть такой в этом мире — безумие. Но что делать, раз кто-то воспитан так? Как отговорить ее от этого?

— Не надо отговаривать, — сказала миссис Нэпп. — Она имеет право быть такой.

— Полагаете? — Миллер покачал головой. — Я не соглашусь. Можно быть таким добрым, а потом вас распнут на кресте, и что станет с вашей добротой? И со всеми, кто заботится о вас? Вы думаете, что помогаете им, но на самом деле убиваете. Как думаете, что творится у меня в душе всякий раз, когда я смотрю на нее? Нужно ли объяснять?

Мюррей увидел не защищенное от атаки место и тут же этим воспользовался.

— Боюсь, вам не убедить в этом миссис Нэпп, — заговорил он. — Она работала в культурно-спортивном центре и находится здесь, чтобы помочь старому знакомому.

На лице Миллера отразилось недоумение.

— Старому знакомому?

— Вы знаете его. Арнольду Ландину.

— Этому полицейскому?

— Да. Миссис Нэпп близко общалась с ним в том центре. Когда узнала, что он попал в беду, то пришла ко мне и попросила возможности поговорить лично с вами. Она уверена, что произошла ошибка, и хочет восстановить справедливость.

Мюррея интересовало, как Миллер на это отреагирует. В подобных случаях люди смеются, бранятся или выходят из себя. Но только не Миллер. Он слегка нахмурился, поджал губы, спокойно сосредоточился. Все это говорило лишь о сочувственном интересе, о пылком желании выслушать и помочь. Это был превосходный спектакль. С таким свидетелем Лоскальцо мог бы выступить с обвинением против президента Соединенных Штатов.

— Прошу прощения, — сказал Миллер, — но я не совсем понимаю. Какая ошибка произошла? И при чем тут вы? — спросил он Мюррея. — Вы друг Ландина?

— Я взаимодействую с адвокатом по его делу. — «Взаимодействую» — превосходное слово, означающее все и ничего. — Моя фамилия Керк, если захотите справиться. Во всяком случае, я объяснил миссис Нэпп, что ехать прямо к вам очень странно, но мне пришлось убедиться в том, что она может быть очень упорной.

Миссис Нэпп негодующе заявила:

— Могу, если речь идет о восстановлении справедливости.

— Конечно, конечно, — успокаивающе сказал Миллер, — но при чем тут я?

Мюррей заметил, что миссис Нэпп уже не так крепко сжимает сумочку. Подобно хорошему боксеру, она возбужденно ждала гонга, и теперь, когда он прозвучал, была готова действовать как чемпион. Рассказанная ею история Арнольда Ландина, который ни ребенком, ни юношей, ни мужчиной не мог сделать ничего дурного, напоминала голливудскую сагу о трущобах.

— Так что сами понимаете, — завершила миссис Нэпп, — узнав об этих жутких обвинениях против него, я сразу же поняла, что это ошибка. Он не мог быть бесчестным. Это не в его натуре. Мистер Миллер, не могли вы его с кем-то спутать? Не могли запамятовать, что произошло на самом деле? Это возможно, разве не так?

На протяжении всего рассказа Миллер сохранял сочувственный интерес. Теперь он выказал легкое раздражение.

— Позвольте ответить таким образом, — заговорил он. — Возможно и то, что в Нью-Йорке есть честные полицейские, но пока что я таких не встречал. Нет, леди, не смотрите на меня так. Я имел дела с бо́льшим числом полицейских, чем вы узнаете за всю жизнь, и каждый из них ждал взятки и готов был вывернуть тебе руку, если ты не лез в карман за деньгами.

Конечно, при моей работе — слава богу, я давно отошел от нее — следует признать, что это часть бизнеса. С вашей точки зрения, полицейский — это человек в красивой форме, который иногда помогает вам перейти улицу, преследует преступников, всегда оказывается рядом, если голова ребенка застрянет в турникете метро. Но, леди, это потому, что вы всегда на нужной стороне улицы. Перейдите туда, где я был, и глаза у вас откроются. Будь то яблоко, пятидолларовая ассигнация или тысяча долларов — какой-нибудь полицейский всегда рядом ждет, чтобы поживиться.

Почему вы думаете, что Ландин не такой? Потому что, судя по вашему рассказу, он был самым славным мальчиком в своем квартале? Нет, дело не в этом — будь он славным, то ни за что не пошел бы в полицию. Мальчиков, которые хотят быть полицейскими, еще в детском саду обуревает желание помыкать людьми и брать взятки!

А что происходит с тем, кто поступает в полицию, если он не прирожденный взяточник? Его делают взяточником, вот что! Как думаете, где бы оказался Ландин, если бы не брал у меня денег, чтобы отдавать долю капитану, инспектору, политикам на самом верху, чтобы у них было достаточно денег давать вашему культурно-спортивному центру несколько центов и помогать воспитывать детей честными? Это шутка, леди; все это большая шутка над людьми вроде вас. Любой полицейский, любой политик ищет только отступного, взятки. Вот чего искал Ландин и вот что получил. И если хотите получить от меня совет, спишите его как чистую потерю. Пусть о нем беспокоится его адвокат. Ответил я на ваш вопрос?

Миссис Нэпп посмотрела широко раскрытыми глазами на Мюррея, тот кивнул.

— Думаю, что да.

— Вот и хорошо, — сказал Миллер. Достал платок из нагрудного кармана и утер блестевший от пота лоб. — Извините, что вынужден был так говорить, но все сводится к тому, о чем я вел речь — о том, что люди слишком жалостливы. Они не вправе беспокоиться о тех, кто того не стоит. Это неестественно. Это только создает неприятности.

— Еще один вопрос, — сказал Мюррей. — Если вы…

— Оставьте, — сурово произнес Миллер. — Я сказал леди то, что ей хотелось знать, и на этом все. Все остальное, что могу сказать, скажу только в суде. А если думаете, мистер, что я чего-то не понимаю, скажу вам то, что мне стало ясно. Эта леди не обращалась к вам, никто не пойдет на такие хлопоты развлечения ради. Это вы втянули ее во все это. — Он отмахнулся от возражений миссис Нэпп. — Я не говорю, что все сказанное ею неправда. Я только говорю, что позор втягивать благовоспитанную пожилую леди во все это, чтобы обработать меня перед судом. Не хочется говорить, в каком свете это выставляет вас, мистер.

Лифт опускался, цепи его печально бренчали.

— Что мне хочется сделать сейчас, — сказал Мюррей, — так это поехать в контору и записать на пленку все, что мы запомнили, пока это свежо в памяти. Что скажете?

— Ладно, — ответила миссис Нэпп, но в ее голосе прозвучала необычная нотка. Мюррей с тревогой заметил, что она выглядит очень старой и очень усталой.

— Уверены? — спросил он. — Вы как будто слегка не в себе.

— Просто такая реакция.

— Это естественно. Встреча прошла замечательно, правда? И когда все будет на пленке, мы сможем забыть о ней. Потом поедем в какое-нибудь приличное вечернее заведение, я угощу вас кофе и творожным пудингом. Давайте посидим «У Линди».

— Нет, — резко ответила миссис Нэпп. Слишком резко.

Мюррей не сразу понял:

— Из-за того, что миссис Миллер слушала, как муж отпускает скверные шутки о своей постановке? Ладно, поедем в другое место. В какое захотите.

— Это не было несчастным случаем, — сказала миссис Нэпп, не слушая его. — Это была попытка самоубийства, так ведь?

— Видимо, так.

— А она такая прелесть. Такая жалкая крошка. Я сидела, слушала ее и хотела сказать что-нибудь такое… Господи, — с силой воскликнула миссис Нэпп, — иногда я ненавижу всех мужчин!

Мюррей подумал, что это несправедливо по отношению к Айре Миллеру и к мужскому полу в целом, однако настроение миссис Нэпп не допускало возражений. Тут, к его облегчению, лифт остановился, и дверь приглашающе отъехала вбок. Но миссис Нэпп не двинулась с места. Он взглянул на нее и с тревогой понял, что она плачет. Отвернувшись, держа в руке платок, она беззвучно, беспомощно плакала.

Это было своего рода откровением.

Глава 9

Той ночью Мюррей плохо спал и в пять часов утра решил выпить полный стакан бренди в виде чрезвычайной меры. В контору приехал в полдень, ощущая во рту неприятный привкус и глубоко в костях усталость.

— Это, — сказал он мисс Уайтсайд, просматривая книгу записей на прием, — была одна из тех ночей, когда лучше было бы не ложиться. Многие оказались непринятыми?

— Многие, — нелюбезно ответила мисс Уайтсайд. — Большинству из них я назначила другое время, но один из них — мистер Скотт — сказал, что дождется вашего прихода. Он ушел пообедать, но сказал, что сразу же вернется. Очень хотел вас видеть.

— Мир был бы лучше, не будь люди слишком упорными, но раз уж он такой человек… Господи, что вы там читаете, мисс Уайтсайд? — Мюррей с любопытством взглянул на обложку журнала. На обложке была фотография царствующей голливудской королевы, глубокий вырез ее платья широко распахнулся, когда она подалась вперед к фотокамере. Под снимком жирным шрифтом было напечатано: «Почему ее трусики обнаружены не в той спальне?» — Мисс Уайтсайд, не нужно показывать здесь такие вещи. Вы отпугнете лучших клиентов.

Чувство юмора не было сильной стороной мисс Уайтсайд. Она ярко покраснела и грубо сунула журнал в руку Мюррея.

— Он не мой, мистер Керк. Его оставил здесь мистер Скотт. Кажется, он работает в редакции этого журнала.

— О. Извините за ошибочное суждение о вас, мисс Уайтсайд. Просто в наши дни не знаешь…

— Позвольте сказать вам, мистер Керк, что меня не застанут за чтением такой вещи.

— Не сомневаюсь. Каков из себя этот Скотт, мисс Уайтсайд?

— О, очень приятный, — ответила мисс Уайтсайд. — Классный тип.

Он был именно таким, Мюррей увидел это сразу, как только Скотт вошел в кабинет. Подтянутый, с седеющими волосами, с жестким и гладким, как полированный кремень, лицом, он был бы безупречным натурщиком для рекламы виски, позирующим со стаканом в руке перед камином. Поставить его за штурвал яхты возле Сэндс-Пойнт или с дорогим охотничьим ружьем на Истерн-Шор, и он будет как раз на месте. У него был приятный вид. И приятный голос. Такой, как у Харлингена.

— Вы опоздали, мистер Керк, но извиняться не нужно. Терпеть не могу людей, которые требуют у человека объяснений, почему он опоздал, словно у школьника. Вы заметите, что я не оставил вам своей визитной карточки. В этом нет нужды. Мои данные есть на первой полосе этого экземпляра «Пипхоул»[20]. Я издатель этого журнала. Что до моего появления здесь — так сказать, горы, идущей к Магомету, — не ломайте над этим голову. Существуют аспекты моего бизнеса, которые я предпочитаю вести таким образом. Причина очевидна.

— Конечно, — сказал Мюррей. Ему внезапно пришло на ум, что самое худшее средство от похмелья — время, проведенное с поразительным эгоистом.

— «Пипхоул», — продолжал Скотт, — в настоящее время самый популярный журнал. Наш тираж — пять миллионов в месяц. Продажа журнала в киосках быстро растет. «Пипхоул» — это деньги. Керк, если у вас есть какие-то сомнения, взгляните сюда.

Мюррей подался вперед, чтобы увидеть цифры на полоске бумаги, которую Скотт держал перед ним, и увидел, что это чек на пять тысяч долларов, выписанный на фирму «Конми — Керк».

— Выглядит впечатляюще, — сказал он. — Но позвольте спросить, мистер Скотт, на что этот чек должен меня вдохновить?

— Вы знаете мой журнал, Керк? Вы часто его читали и получали удовольствие, так ведь?

— Пожалуй, не особенно часто. Кажется, там всегда идет речь об одних и тех же вещах, происходящих с людьми без царя в голове. Вскоре эти темы отчасти утрачивают свою пикантность.

— Нет, для массы наших читателей не утрачивают. Возможно, Керк, у вас другие интересы, однако наши читатели хотят читать об одних и тех же вещах, происходящих с людьми без царя в голове. Пока это люди — видные общественные фигуры. Особенно из мира зрелищ. Мне все равно, певцы они, танцоры, артисты, режиссеры или писатели — у всех у них есть какие-то тайны. И читатели нашего журнала хотят знать об этих тайнах. Им нужны имена, даты, места, высказанные слова и фотографии, если они существуют. Короче говоря, нужно то, что содержится в картотечных шкафах за вашей спиной. Вы меня поняли?

— Не уверен. У меня создалось впечатление, что вы предлагаете мне пять тысяч долларов за то, чтобы я выискивал скандальные сведения о разных знаменитостях. Это так?

— Нет, Керк. У меня другие агентства работают над этой стороной за гораздо меньшие деньги. От вас мне нужны материалы, уже содержащиеся в ваших досье. Дело в том, что мой человек, который в Калифорнии работал у Фрэнка Конми, сказал мне, что ваши досье здесь полны сенсационных сведений кое о ком из самых значительных людей в индустрии развлечений. Эти магнитофонные записи и фотографии — кровь нашего журнала. Дайте мне первую часть, и цены на мой журнал станут выше, чем на все соперничающие.

Поймите меня правильно, Керк. Я не хочу рыться в ваших досье, не собираюсь иметь с ними никакого дела. Вам нужно только просмотреть ваш каталог, выписать фамилии тех, кто может быть интересен читателям «Пипхоул», и дать этот список мне. Я выпишу из него пятьдесят фамилий и возьму досье только на этих людей. Никто ничего не узнает. Это сто долларов за каждое, Керк. Пять тысяч долларов за час вашего времени. Для меня это азартная игра, но я усердный игрок. И к вам нет больше никаких требований. Я пришлю сюда грузовики, они заберут груз за мой счет.

— Понятно, — сказал Мюррей. Прижал ладонь ко лбу, чтобы унять там стук, но это не помогло.

Скотт нахмурился:

— В чем дело? Болит голова?

— Да, но право…

— Головная боль — ерунда, — объявил Скотт. — Вот, давайте покажу, почему. — И в следующий миг, к удивлению Мюррея, этот человек шел к нему из-за стола, вытянув руки, словно душитель в поисках жертвы. Отбить их было невозможно. Они устремились к шее Мюррея, впились в нее пальцами и стали вертеть ее, мять с костоломной силой. Руки были удивительно холодными, твердыми. «Эти руки принадлежат, — подумал Мюррей с почти жутким удовольствием, — твари, посланной терзать меня за то, что я так напился». Нос его находился в дюйме от стола, он силился подавить рвущийся из него неудержимый смех и сумел в критический миг обратить его в фырканье.

— Расслабьтесь, приятель, — сказал Скотт. — Расслабьтесь и ощутите полное воздействие.

Он повернул челюсть своей жертвы, раздался опасный хруст позвонков, и руки разжались. Когда Мюррей осторожно поднял голову, Скотт утирал платком лоб и тяжело дышал.

— Вот теперь лучше, — заговорил он. — Черт возьми, Керк, у вас прекрасная костная структура, но смотрите, как вы портите ее. Вы же человек, не животное. Сидите распрямясь. Ходите распрямясь. Будьте человеком по всей длине позвоночника. И примите мой совет — посетите хорошего хиропрактика. Хиропрактик сделал из меня нового человека.

Мюррей сдержал замечание, так и просившееся на язык.

— Подумаю об этом.

— Не думайте. Делайте. И это напоминает мне, что я хотел уладить наше дело и уйти. — Он протянул чек. — Я уверен, что условия приемлемые.

Мюррей взглянул с кратким порывом поддаться искушению, потом пересилил его:

— Простите, мистер Скотт, но я так не думаю.

— Это ваше право, Керк. Какую сумму вы просите?

— Зависит от обстоятельств. Пока что я знаю только, что нахожусь на рынке, где спрос превышает предложение. Прежде чем принимать решение, я бы хотел оглядеться, узнать, как котируются секретные досье.

Выдержка Скотта слегка изменила ему.

— Керк, теперь вы говорите, как ловкач. Я удивляюсь этому.

— Это ваше право, — сказал Мюррей. Головная боль, обнаружил он, была все такой же сильной.

— Хорошо, мы оба деловые люди. Я прибавлю еще тысячу. Но за это потребую вашего слова, что получу стоящий товар. Секс, наркотики, тюремные досье — они повышают тираж. И это должно быть связано со знаменитостью, которую знает человек с улицы и о которой хочет читать. Если не смогу найти из половины вашего списка хороших материалов, то понесу убытки.

— Это хороший разговор о сделке, мистер Скотт. Но сделки не будет.

Теперь выдержка изменила Скотту окончательно.

— Послушайте, Керк, позвольте осведомить вас о том, чего вы не принимаете во внимание. Я обратился прямо к вам, так как считаю полезным вести дело с руководителем, когда возможно. Но вы знаете, и я знаю, что для тех, кто работает в вашей сфере, лояльность ничего не значит. У вас большая организация, в ней каждый готов продать вас тому, кто предложит самую высокую цену. Понимая это, зачем вынуждаете меня вести дела за вашей спиной с каким-нибудь продажным служащим? Не лучше ли самому вести торговлю и получать доход?

Мюррей, не мигая, уставился на этого человека, как зачарованный.

— Ну и ну, будь я проклят, — негромко сказал он.

— Но вы меня понимаете?

— Понимаю, — ответил Мюррей. — Еще как понимаю.

Он вызвал звонком миссис Нэпп и, когда она появилась, повернулся вместе с креслом к ней.

— Миссис Нэпп, это важно. Подготовьте список наших клиентов, прошлых и нынешних, которых можно считать знаменитостями. То есть всех, кого человек с улицы знает и о ком хочет читать. — Обратился к Скотту: — Надеюсь, вы не против, что я воспользовался вашим определением?

Скотт был воплощением довольной любезности.

— Ничуть.

— Прекрасно. Потом, миссис Нэпп, если кто-то из наших людей захочет видеть досье, включенное в этот список, он должен будет письменно изложить причину и подписаться. Если сочтете, что причина хотя бы слегка подозрительна, немедленно сообщайте мне. Тогда я смогу…

— Господи! — воскликнула миссис Нэпп, когда дверь за Скоттом хлопнула с грохотом взорвавшейся бомбы. — Что случилось? Этот человек, должно быть, не в своем уме.

— Нет, он просто очень, очень расстроен. В общем, миссис Нэпп, принимайтесь за работу над этим списком. Или, лучше, поручите это кому-нибудь из стенографисток. Выберите самую глупую. Такие прекрасно разбираются в знаменитостях.

Этот день, подумал Мюррей после обеда, который ему доставили на письменный стол чуть теплым и совершенно невкусным, отведен судьбой для множества мелких неприятностей. И убедился в этом, когда в два часа позвонил Бруно, сообщил, что их птичка улетела — Эдди Шрейд бесследно исчез из своего гнездышка на Кони-Айленде.

— Как это исчез? — спросил Мюррей. — Ты расспрашивал соседей? Обошел всю округу?

— Только этим и занимался. Единственный, кто вроде бы может что-то знать, это тип, которому принадлежит дом, где жил Шрейд, а он не хочет разговаривать. Черт возьми, в том районе никто не хочет разговаривать. Мюррей, видел бы ты это место зимой. Прямо-таки конец света.

— Ну и что? Ты там не для осмотра достопримечательностей. Думаешь, это устроил Лоскальцо?

— Возможно. Шрейд ему нужен, чтобы поддержать Миллера, иначе у него не получается дела. Может быть, именно о Шрейде он и беспокоится.

Мюррей размышлял над этим, пока Бруно не застонал:

— Говори со мной, приятель, говори со мной. Здесь холодно и одиноко.

— Ты жалкий трус. Слушай, почтовое отделение от тебя далеко?

— Было где-то поблизости. Мюррей, что у тебя на уме, игра в «Брата Фрэнка»?

— Сделаем такую попытку, — сказал Мюррей. — Две открытки и два письма, только смотри, пиши адрес разборчиво, чтобы они не оказались в отделе невостребованных писем.

— Все понял. Скажи, кто будет Братом Фрэнком?

— Буду я, — ответил Керк, — поэтому пиши Брату Мюррею.

— Ладно. Тогда до завтра.

— Постой, постой. — Мюррей придвинул к себе блокнот и начал аккуратно выводить кружки. — Помнишь, Джек Коллинз, когда был здесь в прошлом году, что-то говорил о новом деле у него на Тихоокеанском побережье, но не захотел сказать, что оно представляет собой?

— Помню.

— И помнишь, я потом сказал тебе, что если его новое дело представляет собой продажу магнитофонных пленок и фотографий порнографическим журналам, нам нужно открыть другое агентство, чтобы работать по заданиям оттуда?

Наступило молчание.

— Понял, — сказал наконец Бруно.

— Какого черта, — заговорил Мюррей. — Бруно, я знаю, как ты к нему относишься — вы всегда были друзьями, у него есть работа в Лос-Анджелесе, которую ты можешь получить в любое время, — но не могу допустить, чтобы мы с этим связывались. Если наши значительные клиенты узнают о такой связи, о них завтра же можно будет забыть. Понимаешь, так ведь?

— Понимаю, конечно. Только, Мюррей, возможно, ты совершаешь ошибку. На Западе все агентства занимаются этим. Эта чертова Калифорния сплошь напичкана подслушивающими устройствами. Взять любую из голливудских красоток — если она не думает, что у нее под матрацем установлен микрофон, то не может спать по ночам. Раз там есть такой золотой прииск, то нельзя винить Джека за то, что он хочет поживиться, так ведь?

— Я не виню его, — заметил Мюррей. — Я не имею с ним дел, пока он работает с этими журналами. Он хороший человек, Бруно, но сейчас не нужен мне. Говорю прямо, чтобы ты знал — здесь нет ничего личного.

— Черт возьми, — сказал Бруно, — мне ты ничего не должен.

Тут вмешался голос телефонистки, далекий и мелодичный:

— Пожалуйста, опустите пять центов для разговора в течение следующих пяти минут.

— Вымани у кого-нибудь другого, сестричка, — сказал Бруно и повесил трубку.

Мюррей медленно положил свою, а потом сквозь темную путаницу мыслей осознал, что мисс Уайтсайд со странным выражением лица смотрит на него от двери. «Что там еще?» — подумал он.

— Мистер Керк, вас хочет видеть девочка, — сказала мисс Уайтсайд. Голос ее был таким же странным.

— Молодая девушка?

— Девочка, — холодно подчеркнула мисс Уайтсайд. — Маленькая, с большим ртом.

Описание было исчерпывающим. Еще до того, как гостья переступила порог, Мюррей понял, что это Меган Харлинген.

Глава 10

Выход — единственное слово, каким это можно было назвать. Ни одна трагическая актриса, выходящая на сцену для своего коронного эпизода — тем более способная сникнуть от таких проблем, как нос, покрасневший от холода, бросающаяся в глаза грязь на руках, перекошенные швы чулок и шаткая походка на высоких каблуках, — не могла бы сделать его эффектнее. К таким мелочам Меган была равнодушна. Пальто ее было небрежно наброшено на плечи. Юбка широкого розового кружевного платья раздувалась над кринолином и вяло раскачивалась при ходьбе. Надменность ее была потрясающей.

— Очень рада, что мне наконец позволили видеть вас, — сказала она Мюррею. — Кое-кто…

— Она сказала, ей нужны деньги на проезд, чтобы вернуться в школу, — вмешалась мисс Уайтсайд. — Я ответила, что вы заняты и я буду рада помочь ей. И тут… удивляюсь, что вы не слышали шума сквозь дверь, мистер Керк.

Губы Меган искривились.

— Я не поднимала шума. Просто ясно дала понять, что никак не могу брать деньги у незнакомых.

— Вот уж точно! — возмущенно заявила мисс Уайтсайд, и дверь кабинета второй раз за день захлопнулась с грохотом взорвавшейся бомбы.

Это как будто ошеломило Меган. Она попыталась улыбнуться, но потом, при холодном молчании Мюррея, оставила эту попытку.

— Извините, — сказала она слабым голосом. — Я вовсе не хотела ее сердить.

— Нет?

— Правда не хотела.

Мюррей вздохнул.

— В таком случае, Меган, позволь открыть тебе глубокий, мрачный секрет. Мисс Уайтсайд из тех эксцентриков, которые непременно сердятся, когда им кто-то грубит. Если вдуматься, — добавил он с суровой многозначительностью, — в этом отношении она очень похожа на миссис Дональдсон.

— Миссис Дональдсон? О, это вы о Диди.

— Это я о Диди.

— Странное прозвище, правда? — бойко сказала Меган. — Мюррей, откуда оно у нее?

Он ласково взглянул на нее и промолчал.

Меган принялась рассеянно грызть ноготь большого пальца.

— Насколько я понимаю, она доложила вам, что произошло, правда? О том, что я сказала ей?

Он кивнул.

— Так вот, делать этого не следовало. Она рассказала только затем, чтобы выглядеть невыразимо героичной и вызвать сочувствие. Будь вы женщиной, сразу бы это поняли.

— Не думаю, Меган. У нее был выбор либо дать тебе пощечину перед всем обществом, либо отвести душу со мной, и, на мой взгляд, она приняла правильное решение. Только я не пойму, с какой стати ты сделала ей замечание. Какая у тебя была цель?

— Прошу прощения, но я не скажу. Уверена, что вы не поймете.

— Не третируй меня, сестренка. Отвечай на вопрос.

— Ну ладно же! — с отчаянием сказала Меган. — Я только хотела… Она ваша подруга?

— Нет, и не увиливай от ответа.

— Тогда, наверное, любовница, так ведь?

— Меган! — произнес он возмущенно, так как решил, что нужно повысить голос, хотя бы из приличия. Собственно, впервые с тех пор, как заставил себя подняться с постели, он почувствовал, что день насыщен перспективами и жизнь полна приятных маленьких неожиданностей.

Меган, казалось, не разделяла этого чувства.

— Ну и пусть, — угрюмо сказала она. — Диди похожа на любовницу.

— Меган, поскольку ты, видимо, даже не знаешь, что означает это слово…

— Я знаю. Оно встречается во многих книгах. И у того человека, который живет под нами…

— У мистера Уолтерса?

— Да, у мистера Уолтерса. Так вот, у него есть любовница, я сама ее видела. Однажды он привел ее на вечеринку, она напилась, и у них вышла потрясающая ссора. Она сказала, что все лечатся психоанализом и ей хочется тоже, он ответил, что это слишком дорого, и она ушла в слезах. Я была там, когда это случилось.

Мюррей с сожалением подумал о запертом магнитофоне.

— Это очень интересно, Меган, но все-таки неуместно. Я хочу услышать, почему ты была груба с Диди.

— Я объясняю, почему, и я не хотела быть грубой. Я лишь намекнула ей в самой любезной манере, что она неподобающе выглядит.

— Она выглядела неподобающе?

— Конечно. Вырез платья был до сих пор, а когда она забросила ногу на ногу, юбка задралась так, что стало видно ее черное кружевное белье. Хотя только близилось время обеда, надушена была так, что невозможно было дышать, и весь этот мех и драгоценности нацепила спциально для прихода в гости. Это было до того отвратительно, что слов не подберешь.

— Безнадежное дело, — угрюмо согласился Мюррей. — Удивительно, что у тебя хватило смелости за него взяться.

Глаза Меган сузились.

— И это еще не все. Как она вешалась на вас — ну, может, вы были не против, но не представляете, как это выглядело со стороны. Не думаете, что у взрослой женщины достаточно силы, чтобы, войдя в комнату, не вешаться все время на людей, не поправлять им галстуки, не приглаживать волосы? Особенно когда все сидят и смотрят?

Внезапное озарение потрясло Мюррея. Он посмотрел на Меган, уверенный, что узнал классические симптомы ревности.

— Меган, мисс Уайтсайд сказала, что тебе нужны деньги на проезд, чтобы вернуться в школу. Почему, собственно, ты не в школе?

— Ах, это. Так вот, мы должны изготовить средневековые костюмы, и мисс Винсент разрешила мне поехать в библиотеку на Сорок второй улице, сделать их описания. Но вернуться вовремя на репетицию. Когда я обнаружила, что у меня нет денег на обратную дорогу, то вспомнила, что ваша контора где-то рядом, и нашла адрес в телефонном справочнике. Если у тебя есть разрешение, то находится вне школы в порядке вещей. Все это знают. Это невыразимо прогрессивно.

— Не сомневаюсь.

Висевшая у Меган на плече сумка была размером с небольшой чемодан. Мюррей ловко снял ее и перевернул над столом. Из сумки посыпался поразительный набор вещей — от измазанных губной помадой бумажных салфеток до канцелярских скрепок — и среди них, наглядно и уличающе, — несколько смятых долларовых ассигнаций и россыпь монет.

Меган с трудом сглотнула.

— Как странно. Я искала, искала…

— Правда?

— О да.

— О нет. Ты оказалась поблизости и подумала, что будет очень интересно заглянуть ко мне. Но тебе следует знать, что… — Он умолк, перед ним открывалась блестящая перспектива. — Меган, кто руководит вашей репетицией?

— Мисс Винсент. — Меган с жалким видом принялась сгребать свои вещи обратно в сумку. — Поэтому она дала мне разрешение.

— Этому я верю. Ты не болтаешь в школе о ее личных делах, а, Меган? О деле, по которому мы с твоим отцом работаем?

— Я не скажу ни слова.

— Упоминала ты обо мне другим де… кому-нибудь в школе?

Меган кивнула.

— Что говорила им?

— Только то, что вы настоящий частный детектив и я вас знаю. Они думают, что это в высшей степени волнующая и героическая работа.

— Очень любезно с их стороны. И дабы убедить тебя, что не сержусь, я сам отвезу тебя в школу. Как думаешь, будет у нас время поесть по пути мороженого в кафе Рампельмейера?

— Правда? — ошеломленно спросила Меган. — Я думаю, да, конечно!

Очевидно, этот день был исполнен надежд для всех влюбленных.

Когда они приехали в школу, розовое кружевное платье было украшено большим шоколадным пятном, но ни пятно, ни тот факт, что репетиция уже шла, не могли помешать ликованию Меган, когда она с Мюрреем шла по проходу зрительного зала. На первый взгляд кресла по обеим сторонам казались пустыми, но потом в разных местах выскакивали головы, словно лягушки в пруду с лилиями. Однако устремленные на Мюррея глаза не были по-лягушечьи безразличными, тусклыми. Они горели жадным любопытством.

На сцене Рут Винсент — тюльпан, высящийся над колыхаемыми ветром сорными травами — неуверенно вела занятия. Группа деревенских жителей кружилась в танце моррис[21] под унылое, пронзительное завывание магнитофона. Ответственный за музыку — Мюррей догадался, что это злополучный Уильям Холлистер-третий, — сидел на стуле, приставленном под углом к стене, и не обращал внимания на старания Рут дирижировать. Танцоры весело прыгали взад-вперед и не обращали внимания на музыку. Потом, словно по волшебству, звуки магнитофона, топанье ног, прерывистое хихиканье прекратились. Рут, исполняя свои обязанности, заинтересовалась, почему, и одного взгляда оказалось достаточно.

Глядя, как она идет к нему по проходу, Мюррей удивился себе. Ему тридцать пять лет, он в здравом уме, не распутник и не романтик. Он нелегким путем узнал, что мужчин отличает от мальчишек способность старательно оценивать эмоции до того, как выказывать их. Юность — горячее время, когда котел все время кипит и никогда не выкипает, время безрассудства, чрезмерных проявлений. Но взрослый человек, по выражению Фрэнка Конми, — это тот, у которого хватает ума сосчитать свои пальцы после каждого рукопожатия, даже с родной матерью. И Мюррей удивился, потому что хотя и знал, что это неоспоримая истина, он знал еще, глядя на Рут, что испытывает всю горячность, безрассудство, напряжение мышц живота, словно семнадцатилетний, и рад этому.

«Это моя возлюбленная, — подумал он и мигом припомнил Байрона: — Она идет во всей красе…»

Шла она и в раздражении, но Меган, которая могла бы дрогнуть, лишь воспрянула духом. Явно исходя из предположения, что во избежание неприятностей нужно побыстрее начать свой рассказ, говорить торопливо, пропуская все компрометирующие подробности, она без умолку тараторила две минуты. Под конец ее рассказа Мюррей предстал в своем воображении святым Георгием в доспехах, мужественно попирающим ногой тело издыхающего дракона, но Рут смотрела на нее скептически.

— Меган, а что с твоим платьем? — спросила она. — Когда ты уходила в обеденное время, на тебе было другое. Ты всегда принаряжаешься, когда идешь в библиотеку?

Это был жестокий удар. Плечи Меган ссутулились, нижняя губа задрожала, глаза наполнились слезами, и Рут, судя по выражению лица, поразилась этому.

— Ну-ну, не расстраивайся, — поспешно сказала она. — Поднимайся на сцену, найди свое место.

Меган, не дослушав, побежала на сцену, где ее тут же окружили шумные одноклассники. Трудно было сказать, смеется она или плачет.

Мюррей сказал Рут:

— Вы напомнили мне жену Марка Твена. Знаете, она, когда хотела показать ему, как безобразно звучит его ругань, принималась ругаться сама, и он говорил ей, что слова верные, но в них нет смачности. Думаю, Меган поставила вас в неловкое положение.

— Меган всех ставит в неловкое положение. — Когда Рут улыбнулась, в уголке ее рта образовалась ямочка. Нет, не ямочка, а легкий след старого шрама. И боги отвели ему место там, где он делал ее еще красивее. — Но теперь она слишком далеко зашла. Она не имела права беспокоить вас своей чепухой.

— Никакого беспокойства. Поклянитесь никому не говорить, но, похоже, она по уши влюбилась в меня. Кажется, это называется невыразимо героической влюбленностью.

— О? Вы, судя по всему, очень довольны этим.

— Конечно. Мне нравится, когда девочки влюбляются в меня. Признаю, что в случае с Меган существует сильное различие в возрасте, но, в конце концов, Джульетте было всего четырнадцать, так ведь?

— Да, но ей не приходилось беспокоиться о двойках по французскому и алгебре. Неприятно отравлять любовные мечты юности, мой друг, но Меган и так совершенно без царя в голове. Если станете хоть как-то поощрять ее, с ней будет невозможно сладить.

— Понятно. Скажите, будет ли считаться поощрением, если я подожду здесь, пока вы не закончите, а потом отвезу вас домой?

— Нет, спасибо.

— Почему?

— Во-первых, я живу на Барроу-стрит в Гринвич-Виллидже. Уверена, что вам не по пути.

— Это так. Что еще?

— И я знаю, что вам будет очень скучно сидеть здесь до конца репетиции. Мы будем репетировать еще целый час.

— Я буду наслаждаться каждой его минутой. Могу просто сидеть и наблюдать вон за той девочкой. Которая идет сейчас по сцене. Господи, неужели ей тоже четырнадцать?

— Кому? А-а, это Эвви Тремейн. Нет, ей шестнадцать. И отвернитесь, пожалуйста. Она ходит так только потому, что знает — вы на нее смотрите.

Мюррей послушно повернулся к сцене спиной.

— Видите? А вы сказали, что мне будет скучно. Теперь у вас осталась лишь одна отговорка.

— О Господи! — раздраженно сказала Рут. — Я стараюсь вежливо намекнуть, что не хочу ехать с вами домой. Этого достаточно?

— Нет, потому что я хотел поговорить с вами об Арнольде, и вот превосходная возможность. Мне это может очень помочь.

Мюррей приберегал этот довод как козырную карту, в уверенности, что он сработает, и он сработал. Рут опасливо посмотрела на него.

— О чем именно? Ничего дурного не случилось?

— Я просто хотел получить кое-какие личные сведения о нем, но если вы…

— Это возмутительно. Вы знаете, что я хочу помочь всем, чем могу. Буду с вами, как только закончу репетицию. Нет, здесь не садитесь, вы и так отвлекли труппу. Лучше сядьте в последнем ряду.

Мюррей сел там и, несмотря на потрясающий беспорядок на сцене, вгоняющие в сон двустишия, произносимые с подчеркиванием ритма, а не смысла, он ясно понимал, что там происходит. Судя по всему, в деревню явился дьявол и теперь навязчиво просвещал жителей относительно радостей греха. Особенно если судить по мужской части населения, относительно радости бить друг друга по головам свернутыми в трубку сценариями пьесы, едва учительница повернется к ним спиной. Потом в разгар оргии, которую шумно символизировал танец моррис, вошла Смерть в исполнении Меган Харлинген, чтобы сделать зловещее предупреждение. Она повела деревенских жителей к границе ада и показала всевозможные наказания, которым они подвергнутся, если не раскаются вовремя.

Прежде всего потому, что Смерть с трудом вспоминала свои реплики и их приходилось ей суфлировать, слово за словом, добраться до заключительной сцены никак не удавалось. Поэтому занавес опустился после речи Рут, произнесенной со звучной прямотой.

— Меган, — сказала она, — у тебя безупречная память на все, что ты видела в кино или по телевизору, вплоть до рекламы. Память по-своему просто замечательная. Не могла бы ты, ради всего святого, уделить хоть малую ее долю этому?

Однако, подумал Мюррей, даже и без заключительной сцены счастливый конец пьесы неизбежен. Деревенские жители, за возможным исключением Эвви Тремейн, исправляются — возвращаются к своей подобающей средневековой жизни; спасаются от своего средневекового чистилища. Что касается Распутной Жены, то он не был уверен. Она могла считать, что идет вместе с толпой, но природу ее выдавала развинченная походка. А почему нет? Фрэнк Конми сказал бы: «Разве это не дело природы?»

Это ее дело. Взять человека, живущего на верху мира — по крайней мере, на верху «Сент-Стивена», — обладающего здоровьем, богатством и женщинами — всем в достаточной мере. Он знал, чего хотел, и теперь это принадлежало ему. А тут возникает природа и говорит ему, что все это, вместе взятое, не стоит и ногтя Рут Винсент. Говорит, в сущности, что живет он теперь только для того, чтобы завоевать для себя Рут.

Сделать это возможно, сделать это нужно. Единственное препятствие представлял собой Ландин, точнее, ее отношение к нему. Если этот человек потерпит неудачу, утверждая свою невиновность и чистоту души до самого конца, для нее он станет мучеником, а мученики для подавляющего большинства женщин извращенно привлекательны. Поэтому главной целью было поглубже утопить Ландина, чтобы его ничто не могло спасти. Чтобы, пока он будет отбывать в тюрьме свой срок от двух с половиной до пяти лет, от него остались только дурные воспоминания. В этом заключалось все. И после этого не останется никаких проблем.

В машине Рут сказала:

— Если выказываете традиционное мужское недовольство необходимостью ждать женщину, пожалуйста, не надо. Я сказала вам, что на это уйдет время.

— Что? О-о, прошу прощения. Я не думал ничего подобного. — Он вел машину, глядя прямо перед собой, силясь не повернуться и взглянуть на ее профиль или хотя бы не бросить взгляд на ее ноги. — На самом деле я думал об этой пьесе.

— Что думали о ней?

— О том, как Смерть постоянно появляется в этих старых моралите, чтобы страхом вернуть людей к добродетели. Но поскольку даже самый тупой крестьянин знал, что дни его все равно сочтены, так ли уж легко было его испугать?

— Конечно, легко. В конце концов, тут не просто вопрос смерти. Это означало, что ты закроешь глаза и тут же откроешь их перед вратами ада, где надпись гласит: «Оставь надежду всяк, сюда идущий»[22]. Не думаете, что этим можно было испугать кого угодно?

— Кроме добродетельных, разумеется.

— О, вы знаете, что представляют собой добродетельные — они пугаются больше всех, когда предстоит предстать перед судом. И это было буквально время суда. Смерть только ставила тебя перед Судьей.

— Перед, так сказать, прославленным полицейским?

Рут сделала резкий вдох.

— Да.

— Нет, мне кажется, в «Обычном человеке» Смерть была полицейским, жюри и судьей сразу. Настоящей Звездной палатой[23], как сказал бы наш друг Харлинген. Согласны?

— Так вы читали «Обычного человека»? — удивленно спросила Рут и хлопнула себя по лбу ладонью. — Надо же! Это прозвучало снисходительно, разве не так? Но такого намерения не было. Или все же было?

— Вам лучше знать, — равнодушно сказал Мюррей. — Однако должен вам сказать честно, что иногда читаю книги. Трудные слова ищу в словаре.

— Правильно. Позволите задать вам очень дерзкий вопрос?

— Там видно будет.

— На этот раз тут не снисходительность. Тут любопытство. Как такой человек, как вы, стал частным детективом?

— Я хотел добиться успеха в жизни. А как вы стали школьной учительницей?

— Наверное, это судьба. В детстве, сколько помню себя, я руководила другими детьми в квартале. Учила их играм, читала им, сочиняла пьески для них, сбивалась с ними с ног. И мне это нравилось. Как им, не знаю. Не будучи знакома с новейшими теориями воспитания, я не трудилась спрашивать, нравится ли им это.

— Что это был за квартал?

— Все тот же. Барроу-стрит. Дом принадлежал моей семье с тех пор, когда Гринвич-Виллидж был, в сущности, еще деревней. Это интересный дом, если вы не против причудливого водопровода.

Мюррей отметил, что в ее словах не прозвучало нотки приглашения, но никак не отреагировал.

— Вы живете там не одна, так ведь?

— Нет, родители живы и активны. Папа преподает историю в Колумбийском университете.

— Вот как? Хорошо знакомое мне место.

— Кто бы мог подумать, — сказала Рут. — Когда вы там учились?

— Я там не учился. Окончил Городской университет. Но у моего отца напротив Колумбийского была зеленная лавка — думаю, он дружил со всеми преподавателями, — и позвольте сказать вам, что возле этих ворот не было более увлеченного болельщика, чем я. А вам известно, что ужасно недооцененная колумбийская футбольная команда однажды поехала в Калифорнию и нанесла поражение сильной стэндсфордской команде на стадионе «Роуз Боул» в Пасадене? Мне потребовались годы, чтобы избавиться от того наваждения. Я, должно быть, двадцать раз бегал той весной на территорию университета, стараясь получить автографы каждого члена команды. С тех пор студенческий футбол перестал быть таким.

Рут застонала:

— Это вы так думаете. Знаете, когда вы ушли в субботу от Харлингенов, Ральф включил телевизор на полную громкость и до вечера смотрел один матч за другим? Я занималась с Меган в ее спальне и не слышала даже собственного голоса. Да еще Дайна заходила время от времени объяснять сквозь этот шум, что выбор средневековой пьесы был ошибкой с самого начала. Так что давайте не будем недооценивать студенческий футбол. Он меня так расстраивал, что я всерьез подумывала о том, чтобы взяться за другую пьесу.

— Какую?

— За одну вещь валлийского поэта Эвана Гриффита. Совершенно замечательную, очень забавную. Читали вы его?

— Читал. Диди была его подружкой.

— Эвана Гриффита?

— Давайте не будем недооценивать Диди, ладно? — Теперь Мюррей рискнул взглянуть на нее и обнаружил, что она таращится на него, открыв в изумлении рот, словно ребенок. — Господи, что удивительного в знакомстве с Эваном Гриффитом?

— Потому что это удивительно. Потому что он… а, ладно. Вы тоже знали его?

— Нет, встречался всего один раз.

— Каким он был?

Мюррей задумался над ответом.

— Очень талантливым.

— Вы знаете, что я не об этом, — раздраженно сказала Рут. — Каким он был как личность?

— Диди может ответить на этот вопрос лучше, чем я. Спросите ее как-нибудь.

— Хорошо, спрошу непременно, — твердо сказала Рут, потом с любопытством вгляделась в ветровое стекло. — Почему сворачиваем здесь? Это только Сорок седьмая улица.

— Потому что я хочу спуститься к Риверсайд-драйв. Это кружной путь, но мы избежим пробок. И я хотел поговорить об Арнольде, не беспокоясь о пробках. В конце концов, мы здесь для этого, не так ли?

— Да, — ответила Рут. — Что вас интересует конкретно?

— Так, вы помните, что он приезжал ко мне в контору и записал на магнитофон свою версию случившегося?

— Да.

— Вот об этом я и хотел с вами поговорить. Вообразите, что я магнитофон, и расскажите все, что можете, начиная со знакомства с ним. Не беспокойтесь о том, насколько это будет затрагивать личность и насколько несущественным может что-то показаться. Все это принесет пользу. Вы не против?

— Нет. Но не лучше ли будет, если Арнольд сделает это сам? Я только…

— Как-нибудь в другой раз. А между тем это необходимая часть общей картины. Вообразите даже, что меня нет здесь, что вы разговариваете с собой вслух. Вы поразитесь, какую значительную помощь это может оказать, когда будет создаваться отчет.

Дорога шла над пирсами Гудзона. Мюррей вел машину на малом газу, глядя, как солнце медленно садится за холмы штата Нью-Джерси по ту сторону реки, поглядывал на стоящие суда, стараясь издали опознать их по маркировке на трубах, и вполуха слушал Рут. Но прежде всего осознавал, что девушка сидит рядом с ним, откинув назад голову и почти касаясь коленом его колена. Было бы легко положить руку на спинку сиденья, передвинуть колено на долю дюйма, чтобы создать электрический контакт. Но он не сделал этого. Он вел машину на малом газу и слушал, как она говорит об Арнольде Ландине.

Она познакомилась с Арнольдом в средней школе. До этого или после не встречалась ни с кем из других парней, даже не общалась с ними. Он был единственным. Сначала просто иногда помогала ему в занятиях, так как учился он плохо, а потом они вдруг стали постоянно ходить вместе. Что было достижением для обоих, если смотреть на это таким образом. Арнольд был школьным героем, за ним увивались все ровесницы, а она сама — так вот, ребята постоянно ходили за ней по пятам, хотя она никоим образом их не поощряла. Так что и она, и Арнольд могли бы хвастаться своей победой.

После окончания школы Арнольд никак не мог найти постоянной работы, так как находился в призывном возрасте, и ни одна компания не хотела идти на риск обучить парня, а потом уступить его армии. Поэтому он связался с одной из местных шаек парней в кожаных куртках, которые восхищались им за прежнюю славу. Ей это было неприятно. Не потому, что в поведении этих ребят было что-то преступное, а потому, что они были пропащими, без цели в жизни, Арнольд был выше их на целую голову. Она несколько раз ссорилась с ним из-за этого, а потом все уладил призыв в армию.

Большую часть службы Арнольд провел за океаном, но писал много. Его письма, всегда трогательные, иногда были такими впечатляющими, что приводили в смущение. Неприятный эпизод вышел из-за фотографии. Он попросил ее прислать свою фотографию в купальном костюме, а она, поразмыслив, отказалась. Их письма стали такими резкими из-за этой ерунды, что в конце концов фотографию она ему отправила — и надеялась, что он не станет показывать ее как свидетельство своего успеха. Она понимала, для чего он затеял эту историю. Он любил ее, гордился ею и хотел, чтобы все знали почему. В сущности, это был комплимент, хотя и огорчительный.

Возвратясь домой, Арнольд сразу же стал искать работу, но теперь, по иронии судьбы, был неквалифицированным, необученным, стоящей работы для него не было. Мысль о полиции пришла ее отцу, и он использовал кое-какие политические связи, чтобы Арнольда приняли без труда. В тот день, когда был принят в полицию, Арнольд сделал ей предложение. Ей не хотелось принимать его — тому было несколько причин, — но в конце концов он уговорил ее носить его кольцо без назначения дня свадьбы.

Полицейским в форме он нес службу так успешно, что его выбрали для перевода в полицию нравов. После этого дела изменились к худшему. Арнольд ненавидел свою работу, ненавидел заманивание проституток в грязные номера отелей, ненавидел насмешки и угрозы букмекеров, когда задерживал их, ненавидел мысль, что все знакомые втайне считают его взяточником. И боялся попросить о переводе в другой отдел, потому что и люди из его отдела, и остальные полицейские стали бы смотреть на него с удвоенным подозрением.

Таким было положение дел, когда Лоскальцо нанес удар. Теперь оставалась только надежда, что в суде восторжествует справедливость. Существовало несколько способов позаботиться об этом, снять повязку с глаз Фемиды, чтобы она ясно увидела невиновность Арнольда Ландина.

— Не нравится мне ее статуя, — устало сказала Рут. Взглянула на Мюррея, по-прежнему держа голову на подголовнике. — Всегда не нравилась. Помню, еще в детстве я однажды спросила, почему у нее завязаны глаза, и потом уже поняла, что это выглядит порочно.

Мюррей превосходно рассчитал время поездки. Свернул на Барроу-стрит и остановился перед домом, который указала Рут.

Она не спешила выходить, и Мюррей почти рассеянно положил руку на спинку сиденья, чтобы она касалась ее волос.

— Сигарету? — спросил он.

— Нет, спасибо.

Он сунул запечатанную пачку обратно в карман.

— Странное дело, — сказал он. — С тех пор как мы познакомились, я впервые вижу вас хоть немного спокойной.

— Да? Пожалуй. Может быть, я просто выговорилась. Вы хороший слушатель.

— И вам давно нужен был такой. Даже если это человек, которого две недели назад вы чуть не растерзали за утверждение, что Арнольд виновен. Скажите, откуда вы знаете, что я по-прежнему не считаю так?

— Потому что не считаете.

— Откуда вам это знать?

— Так вот, — неторопливо стала объяснять Рут, — это непросто, но сводится к тому, что вы на самом деле не тот тип, каким притворялись. Понимаете, не циничный, грубый частный детектив, роль которого разыгрывали. Вы совсем не такой.

— Поскольку это похоже на комплимент, спасибо.

— Пожалуйста. Теперь мне нужно бежать. С вашего разрешения.

Мюррей взял ее за плечо и почувствовал, как она сжалась.

— Послушайте, — серьезно заговорил он, — беда ваша в том, что вы постоянно находитесь в напряжении, а это совершенно бессмысленно. Арнольда не судили и не признали виновным; он не в заключении; вам не нужно ему писать письмо или печь пирог с напильником внутри. Я совершенно серьезно. Нет никакой причины, мешающей нам пойти куда-нибудь поужинать, а потом…

Она яростно высвободила плечо и стала нащупывать ручку дверцы. Мюррей с удивлением смотрел на неистовые попытки ее открыть.

— Господи! — произнес он. — Что все это значит? Я не собираюсь принудить вас делать что-то такое, чего вам не хочется. Вам достаточно сказать «нет».

Он протянул руку и распахнул дверцу. Рут вылезла из машины и посмотрела на него с тротуара.

— В таком случае, — сказала она, — нет!

Глава 11

Метод «Брат Фрэнк» был в агентстве давно и хорошо известен. На другое утро Мюррей не стал бриться и, ощущая зуд на щеках, вошел в кабинет, а через несколько минут прибыл Бруно со старым чемоданом и недельной давности номером чикагской «Трибюн», купленным в киоске на Таймс-сквер. Никто из них не сказал ни слова о телефонном разговоре накануне, и в поведении Бруно ничего не говорило о том, что он придает ему значение. Мюррея это не удивило. Он знал, что любое раскрытие карт Коллинзу будет откладываться до тех пор, как будут выданы рождественские премии.

Письма и открытки Бруно с кони-айлендским штемпелем прибыли с первой доставкой, и миссис Нэпп уже выложила их на стол. На то, чтобы, измазав маркировку тушью, скрыть даты, стереть адрес, переадресовать их несуществующему «М. Шрейду» на ложный адрес в Чикаго, устелить чемодан страницами «Трибюн» и перетряхнуть несколько предметов одежды, чтобы уничтожить все следы заботливых рук Люси Манфреди, понадобилось от силы десять минут.

Лу Штраус вошел, когда все это проделывалось, и удобно сел на угол стола.

— Приятно видеть, — сказал он, — как босс работает вместе с рабами. Это я называю демократией в действии. Кто жертва надувательства?

— Шрейд, — ответил Мюррей. — Помнишь эту фамилию?

— Не нужно иронизировать, я приехал поговорить об этом. Слушай, у тебя есть бутылка, чтобы положить в чемодан? Кто из твоих знакомых хоть раз ехал поездом из Чикаго без пинты виски?

— Об этом побеспокоюсь я сам, — ответил Мюррей. — Как дела с досье Миллера и Шрейда? Раздобыл их?

— Нет, но давай объясню. — Штраус опустил руку и задумчиво почесал лодыжку. — Творится что-то странное, Мюррей. Знаешь, как этот человек в архиве всегда сотрудничал? А теперь вдруг стал очень осторожен. Я четыре раза обращался к нему, а он: «Не знаю, увижусь с тобой попозже, ничего не выходит». Потом вчера утром звонит мне домой, приглашает поужинать в китайскую харчевню, и мы сделаем дело. Я встречаюсь с ним, мы садимся за стол, и через минуту я вижу за соседним столом шпика.

— Как ты это узнал? — спросил Мюррей.

— Узнать было нетрудно по старому трюку с газетой. Этот человек ничего не ел, только пил чай и держал раскрытую газету перед носом, глядя поверх нее. Мюррей, я не новичок в своем деле, трюк с газетой знаю. Поэтому я не заводил разговор о деле, какой смысл поддаваться на провокацию? Возвратясь, вернул деньги миссис Нэпп. Все равно не вышло бы ничего, кроме неприятностей.

— Ты уверен в этом?

— Уверен. После того как мы поели, я прошел с этим регистратором несколько кварталов, и шпик шел за нами, пока мы не попрощались. Поверь, я так осторожничал, что даже избегал рукопожатий.

— Ладно, оставим это. Теперь у тебя другое задание, так ведь?

— Я безумно занят поиском похитителей, которых там нет, — обиженно заговорил Штраус. — Миссис Нэпп считает, что мне в моем возрасте нужны мышцы, поэтому я помогаю грузить машины. Но как знать? — философски сказал он, отклоняясь от темы. — Если повезет, получу грыжу и уйду на пенсию по несчастному случаю.

Чемодан был уже готов, и Мюррей перенес внимание на письма и открытки Бруно. В двух письмах и в одной из открыток упоминались экономические трудности бизнеса создания музыки и просьба денег. Их уложили в чемодан. Текст на другой открытке был кратким и откровенным. «Дорогой брат Мюррей, — говорилось там, — я очень серьезно влип, расскажу все, когда будешь в Нью-Йорке. Адрес у меня прежний». Подпись представляла собой неразборчивые каракули.

Мюррей положил открытку в карман пиджака, потом взял чемодан и встал перед Бруно.

— Как это выглядит?

— Неплохо. Может быть, посильнее помять пальто? Сверни его и посиди на нем в машине.

— Хорошо. Не положил в чемодан ничего с нью-йоркской этикеткой?

— Нет, там те чикагские вещи, какими мы всегда пользуемся. И в разговоре с этим человеком будь осторожен. Он знает, что вчера я был там, и может что-то учуять. Особо не нажимай.

— Если не хочу вернуться домой с выбитыми зубами?

— Вот именно, — сказал Бруно.

Перед уходом Мюррей поговорил с миссис Нэпп:

— Позвоните за меня миссис Дональдсон. Начинайте звонить в полдень и звоните, пока она не ответит. Скажите, что я буду здесь в семь вечера и поведу ее на ужин. Что все прочие ее планы не имеют значения, что это очень важно.

— Хорошо, — ответила миссис Нэпп, а затем сказала с легким упреком: — Полагаю, вы уезжаете на весь день, да?

— Видимо. А что?

— Вы оставляете здесь уйму работы, мистер Керк. Посмотрите. В этой корзине почта за три дня. А эти контракты нужно было отправить вчера, но вы еще даже не читали их. И нужно одобрить все счета на деловые нужды. Я знаю, вы особенно интересуетесь делом Ландина, но, право, нельзя пренебрегать из-за этого всем остальным.

— Понятно. Ладно, можете запереть меня здесь в пятницу и не выпускать, пока все не будет сделано. Годится?

— Да, если вы это серьезно. О, и вот еще о чем вам следует знать. Одна из девушек — Мэй Бриджес — расшифровывала магнитофонную запись, и я поймала ее на том, что она печатала дополнительный экземпляр. Она сказала, что ошиблась, что не знала о второй копирке в машинке, но, конечно, лгала. Я проверила ее шкафчик и нашла за подкладкой пальто копию еще одного отчета.

— Черт возьми, — сказал Мюррей, — дела складываются так, что потребуется принять закон об авторском праве.

— Хотите поговорить с ней?

— Нет, можете разобраться с этим сами. Постарайтесь выяснить, с кем она связана, а потом увольте независимо от того, скажет или нет. И передайте в «Интер-Америкен» и Фляйшеру, чтобы остерегались ее. Я в долгу перед ними за несколько любезностей. И ни в коем случае не забудьте о миссис Дональдсон. Скажите ей, что я буду ровно в семь.

Поездка на Кони-Айленд была долгой, и когда Мюррей вылез из такси, у него возникло ощущение, что он в покинутом городе. Во время нескольких прежних его приездов эта приморская часть Бруклина бывала ярко освещена, оглашалась грохотом поездов с открытыми вагончиками, полнилась людьми, движущимися неторопливым потоком по внешним сторонам тротуаров, огибая голодных, сбившихся перед буфетами. Теперь буфеты были заколочены, железные дороги пустовали, и единственным признаком жизни были далекие звуки музыки, еле слышное бренчанье, несомое по авеню влажным, соленым ветром, дующим с пляжа. Какой-то оптимист призывал последнего клиента в году, и в сырой, серой пустыне этот призыв звучал жутко.

Пансион был таким же серым, ветхим, безжизненным, как все вокруг. Он представлял собой громадный сарай, построенный, очевидно, в то время, когда купола и причудливые деревянные украшения были последним словом архитектуры. Покосившаяся веранда шла вокруг всего дома, и когда Мюррей прошел по ней, чтобы позвонить в дверь, доски скрипели при каждом его шаге.

Открывший дверь мужчина был круглым, крепким, как пивная бочка, и еще более обросшим, чем Мюррей. Оглядывая гостя с головы до ног, он мерно жевал погасший сигарный окурок.

— Ищете комнату? — спросил он.

— Ищу я вот что. Я чикагский брат Эдди Шрейда. Скажите, я пришел по верному адресу?

Мужчина вынул окурок, задумчиво сжал его, придав цилиндрическую форму, и снова сунул в рот.

— У нас нет никакого Эдди Шрейда.

Мюррей выронил чемодан. Достал из кармана открытку и с озадаченным видом прочитал ее.

— Шутите? — спросил он. — Эдди указал здесь этот адрес.

Мужчина взял протянутую открытку, прочитал с обеих сторон, сосредоточенно сдвинув брови. Потом вернул ее Мюррею:

— Он жил здесь. Больше не живет.

— Черт возьми, — сказал Мюррей, — вот так номер. Я провел целый день в поезде, потому что он настойчиво звал меня, а сам куда-то съехал. Скажите, где я могу его найти?

Мужчина заколебался. Что он колеблется, было едва заметно, но все-таки было, и это все, что Мюррей хотел видеть.

— Не знаю, куда он подался. Какое мне дело?

— Может, он считает, что я стану ходить по улицам, искать его. Город для этого слишком большой.

Мужчина оглядел пустырь перед верандой.

— Город большой, это точно, — согласился он.

Мюррей подумал над этим, медленно потирая щеку.

— Что ж, чего бы Эдди от меня не ожидал, я не могу в таком виде ходить по городу. Выгляжу, должно быть, ужасно. Есть где-нибудь поблизости парикмахерская?

— В следующем квартале к югу. Напротив станции метро.

Это был момент истины. Мюррей поднял чемодан, стал было поворачиваться, потом вернулся в прежнее положение.

— Скажите, можно пока что оставить здесь чемодан?

— Поставьте в коридоре, если хотите. Его никто не тронет.

Объявление в окне парикмахерской гласило: «ДВА КРЕСЛА — НИКАКОЙ ОЧЕРЕДИ», что оказалось в известной степени верным. Кресел было два, но парикмахер был всего один, пожилой, близорукий, он старательно трудился над длинными локонами прыщавого юнца. Мюррей взял журнал и сел, вытянув ноги, в другое кресло, готовясь убивать время, потом поймал себя на том, что неотрывно смотрит на отражение в зеркале.

После каждых нескольких щелчков ножницами парень нервозно отдергивал голову от них.

— Глупый, — мягко вздыхал он. — Успокойся, глупый.

Щелканье возобновлялось, и парень снова останавливал его.

— Глупый, — вздыхал он. — Глупый, глупый.

Так продолжалось, пока парикмахер не прекратил работу, парень выхватил расческу из его руки и добавил последние штрихи сам. Глядясь в зеркало, он отбросил назад длинные волосы по обе стороны головы и бережно, мизинцем, пошевелил завитки посередине, пока каждый не встал вертикально, а один спустился на лоб. Когда парень выходил, Мюррей увидел, что его саржевые брюки до того тесные, что облегают тощий зад, как шкурка колбасу.

Парикмахер тоже обратил на это внимание.

— Видите? — обратился он к Мюррею. — Сейчас все ребята выглядят как девчонки. А девчонки как ребята. Что с ними, черт возьми, делать?

Потом жестом калабрийского бандита показал, что хотел бы сделать он, будь у него такая возможность.

Парикмахер был искусным, неторопливым работником, после каждых нескольких движений бритвой он отходил посмотреть на результат, и Мюррей ничего не имел против. Владелец пансиона получит необходимое время, чтобы открыть чемодан, осмотреть все в нем, проверить имевшиеся бумаги. Разумеется, при желании он успел бы позвонить Шрейду, но это зависело от воли богов. Все, что было надо, было сделано.

Когда Мюррей вернулся в пансион, владелец по-прежнему жевал окурок сигары, но его отношение значительно смягчилось.

— Знаете, — сказал он, — сначала я решил, что вы совсем не похожи на Эдди, а потом подумал, что, возможно, ошибаюсь. В общем, я неожиданно вспомнил, куда он перебрался.

— Приятель, вы просто спасли мне жизнь. Я собирался возвращаться в Чи ближайшим поездом, — сказал Мюррей.

— Ну, спешить незачем. И может, я избавлю вас даже от необходимости снова приезжать сюда. Знаете, что Эдди остался должен мне двадцать долларов?

Мюррей ожидал, что будет примерно пятьдесят. Он отдал деньги, получил адрес и ушел с мыслью, что только что заработал для Арнольда Ландина тридцать долларов.

Очевидно, Эдди Шрейду нравился запах моря. Его новый адрес был в другой стороне района, в Коламбия-Хайтс, неподалеку от Бруклинского моста. Многоквартирный дом был старым, но выглядел чистым, содержащимся в порядке. Можно было подумать, что Шрейд подыскал для жизни место получше.

В холле возле кнопок звонков его фамилии не было, но табличка с фамилий квартиры 3Б исчезла. Мюррей поднялся по лестнице к этой квартире и постучал в дверь.

— Кто там? — раздался изнутри голос. — Что вам нужно?

— Прокуратура, Эдди, — ответил Мюррей, приблизив голову к двери. — Меня прислал Лоскальцо. Нужно поговорить с тобой.

Дверь внезапно распахнулась, впуская его, потом быстро закрылась за ним. Мюррей стоял, жмурясь. Штора на единственном окне была полностью опущена, яркий свет лампочки без абажура, висящей на уровне глаз, ослеплял. Потребовалось несколько секунд, чтобы сфокусировать взгляд на Шрейде. Он был маленьким, сухопарым, кайма волос вокруг блестящей лысой головы походила на косматую тонзуру. Резкие черты лица подергивались, как у мыши.

— Ну, в чем дело? — недовольно спросил он. — Что вам нужно? Неужели меня никогда не оставят в покое?

— Может быть, нет, — ответил Мюррей. — Видишь ли, Эдди, я работаю не у Лоскальцо, я веду одно дело для человека по фамилии Ландин.

Казалось, Шрейд упадет в обморок. Дрожа от страха, он прижался спиной к стене.

— Уходите! Вы не имеете права находиться здесь!

— Не нужно так, Эдди. Я не собираюсь причинять тебе зла, так ведь? — Мюррей спокойно сел спиной к свету и достал пачку сигарет. — Закуривай.

— Это что? За какую-то паршивую сигарету я стану вам другом? Думаете, я не в своем уме? А теперь уходите, потому что я не буду разговаривать с вами!

— Почему нет? — Мюррей закурил, и Шрейд следил за каждым движением его руки, как зачарованный. — Что ты скрываешь, Эдди?

— Я? Мне скрывать нечего. Но разговаривать не буду. Особенно с вами, раз вы обманом проникли сюда.

— Эдди, Эдди, — заговорил Мюррей с мягкой укоризной, — ты неверно смотришь на это. Совершенно неверно. У меня большое агентство. Что помешает мне поручить кому-то следить за тобой днем и ночью? Тебе будет легче жить, зная, что за тобой на каждом шагу тянется хвост? Нет, конечно. Откуда я это знаю? Потому что мне бы самому это не нравилось. Вот почему я считаю, что лучше будет сесть, как разумные люди, и все обговорить. Я не прав? Это делает меня мерзавцем?

Пока Шрейд обдумывал сказанное, лицо его, подергиваясь, искажалось.

— То есть, — спросил он, — мы это обговорим, и потом вы и этот Ландин оставите меня в покое? Почему я должен вам верить?

— Даю тебе слово.

— Ваше слово, ваше слово! Потом начнете давать клятвы. Даже Миллер не любит теперь говорить, он знает, что могут устроить ему полицейские. Почему я должен вести себя иначе?

— Потому что Ландин будет делать то, что я скажу. А если сомневаешься во мне, спроси у кого-нибудь об агентстве «Конми — Керк». Мы не ведем дел обманами.

— Да? Как вы вошли сюда, если не обманом?

— Эдди, не притворяйся человеком, который в каждой шутке видит обман. Ты что, в самом деле такой серый?

— Не люблю шутников, — промямлил Шрейд. — Когда ты в полном расстройстве, шутники не забавны. — Он медленно отошел от стены и протянул руку. — Дайте сигарету. Дайте всю пачку, чтобы мне потом не выходить.

Мюррей бросил ему пачку. Шрейд закурил, глубоко затянулся, выпустил облако дыма и, глядя на него, удивленно покачал головой.

— Как я вляпался в это? — заговорил он. — Я мирный человек, а здесь прячусь, будто гангстер в кино. Я композитор — творческая натура, имейте в виду — и вынужден беспокоиться, чтобы однажды вечером какой-то спятивший полицейский не выстрелил мне в спину. — Ткнул сигаретой в сторону Мюррея: — Ну давайте, спрашивайте, как я вляпался в это.

— Ладно. Как?

— Хороший вопрос. Делая одолжения, вот как. Я делаю людям такие одолжения, что удивляюсь, как до сих пор не попал в беду.

— Например, становясь подставным лицом вместо Миллера?

— Ну да. Он знает, кто добродушный простофиля. Вбегает с таким видом, словно упадет замертво на месте. «Эдди, сделай мне одолжение, — говорит. — Мне грозят неприятности, нужно подставное лицо. Ты должен сделать это, Эдди». Вот и сделал! Если бы я знал, чем все кончится…

— Эдди, когда это было?

— Как думаете? В тот день, с этим легавым, с Ландином. Но не все ли равно? Я спросил: «Айра, в чем дело? Что за неприятность может быть такой серьезной?» Но, поверьте, спрашивать не было нужды. Какая неприятность может быть у букмекера, кроме полиции? Поражает меня в Миллере то, что он совсем не похож на букмекера. Образованный, окончил колледж. У него превосходная, респектабельная жена. В бизнесе мог быть кем угодно. А кем стал? Паршивым букмекером с Бродвея. И знаете, почему? — вопросил Шрейд. Ткнул себя пальцем в хилую грудь. — Потому что здесь есть кое-что — жучок, червь, — что-то такое, что постоянно ищет выгодное дельце, всегда хочет легкого заработка. А что толку?

— Что произошло потом?

— Главное — чего не произошло! Он говорит мне: «Это легавые, Эдди. Один в штатском сцапал меня возле „Мэдисон-Сквер-Гарден“ и забрал все, что у меня было — взятку в тысячу долларов из денег клиентов. Но этого мало. Ему нужно подставное лицо, чтобы он мог произвести задержание, а у меня нет времени договариваться еще с кем-то. Придется тебе, Эдди, идти в участок вместо меня».

Как вам это нравится? Я сижу там, пишу песню, голова у меня полна прекрасной музыкой — и тут мне предлагают сделать одолжение, пойдя в участок!

«Айра, — говорю я, — я для тебя сделал бы много одолжений, но это слишком. Я понятия не имею о ставках на лошадей, даже не представляю, что говорить».

«С этим справится и младенец, — говорит он. — Слушай, Эдди, ты будешь просто стоять у лестницы, пока он не подойдет, в кармане у тебя будут выигрышные билеты и посвященный скачкам вкладыш, а я встану на углу, чтобы указать ему на тебя. Стоять там — вот и все, что от тебя нужно. Когда он произведет задержание, подними небольшой шум, чтобы все выглядело правдоподобно, отправляйся в суд, уплати штраф, и делу конец. Задержание у тебя это будет первое, поэтому нечего беспокоиться. Я компенсирую тебе штраф и дам пятьдесят долларов за услугу».

Может быть, он думал, что представляет все это простым, но поверьте, мне стало страшно. Я обыкновенный гражданин, всю жизнь старался избегать неприятностей, так чего мне напрашиваться теперь на них?

«Айра, не могу я сделать этого, — говорю ему. — У меня нервы никуда не годятся. От такого дела могу в ящик сыграть».

«У тебя нервы? — говорит он. — Эдди, это будет мое шестое задержание. Это означает…»

— Постой! — перебил его Мюррей. — Миллер в самом деле это сказал?

— Что сказал?

— Что это будет его шестое задержание? Что теперь его могут наказать на всю катушку?

— Ну да. А потом говорит: «Эдди, если это случится, моя жена сойдет с ума. Ты знаешь ее. И вот что еще, Эдди. Если что случится со мной, мне придется закрыть „Сонгстер“. И смотри, в каком положении ты окажешься».

Вот так. Его жена, его бизнес, все вдруг легло на мои плечи. Что я мог поделать? Что мог бы поделать кто угодно? Разве я знал, что потом все взвалят на Джорджа Уайкоффа, и районный прокурор будет искать впервые задержанных, чтобы найти подставных лиц? Я даже не знал, который тогда был час, вот до чего был наивным.

Меня задержали, все прошло, как обещал Миллер, и пока что все было хорошо. Потом прицепились к Уайкоффу, и тут началось. Меня поставили перед Большим жюри, принялись допрашивать, и «нет» ответом не считалось. Выяснилось, что быть подставным лицом не преступление; об этом даже речи не заходило. Но если врешь Большому жюри, тебя обвиняют в лжесвидетельстве и во множестве прочих вещей. Что этот легавый, этот Ландин думает — я должен покрывать его за пятьдесят долларов, которые дал мне Миллер? Можете сказать ему, что я зарабатывал гораздо больше денег нечестными методами, чем получил за одолжение.

Теперь Шрейд затянулся сигаретой с успокоенностью облегчившего душу человека.

— Ну, вот так все и произошло. А теперь, когда я выложил все вам, жду от вас честной игры. Жду, что не будете подпускать ко мне этого Ландина, как обещали. — И предостерегающе поднял палец. — Верю вам на слово.

— Он хоть раз предлагал тебе что-то или угрожал? — спросил Мюррей.

— Ну и что, если нет? У него могут появиться какие-то намерения до суда.

— Хорошо, — сказал Мюррей, — можешь больше из-за него не беспокоиться. Я о нем позабочусь. — Встав, он поднял штору и выключил свет. — Это хотя бы уменьшит твой счет за электричество.

У двери Шрейд взял Мюррея за руку повыше локтя.

— Подождите немного, — заговорил он. — Знаете, когда вы только вошли, у меня создалось о вас неверное представление. Но видя теперь, что человек вы приличный, хочу предложить кое-что.

Мюррей ждал.

— Дело вот какое, — объяснил Шрейд. — На тот случай, если «Сонгстером» будет заправлять кто-то другой, я нашел себе работу пианиста с небольшой группой — только скрипка, пианино и саксофон, — но очень хорошей. Она не состоит в профсоюзе, но кому какое дело? То, чего профсоюз не знает, не может ему повредить. В общем, если у вас будет свадьба или случай, где нужна музыка, свяжитесь со мной. В виде одолжения я значительно снижу вам цену.

— Я подумал, ты решил больше не делать людям одолжений, — сказал Мюррей.

Шрейд ослепительно улыбнулся:

— Не людям. Только букмекерам.

Глава 12

Диди не могла удержаться от того, чтобы не подсаживаться к чужим столикам. Когда она вернулась после третьей вылазки, Мюррей указал ей на стул и сказал:

— Предупреждаю честно. Если встанешь отсюда еще раз, сломаю твою красивую руку. Теперь садись и сиди.

Она повела себя как ни в чем не бывало:

— Дорогуша, что ты говоришь? Я не могу удержаться, если знаю людей, так ведь?

— Можешь, и не трать время на хлопанье ресницами. Я видел отсюда, что человек, с которым ты только что разговаривала, не имел ни малейшего представления, кто ты.

— Хм, — произнесла Диди. — Ну, может, раньше мы не общались, но это Тед Холлоуэй, он поставил на телевидении несколько вещиц, в которых я участвовала. Сейчас он делает большую теледискуссию, и я подумала, что будет хорошо, если смогу помочь. И вообще, обо мне мы почти не говорили. Речь вели главным образом о тебе. Мужчина с ним — это Уоллес Кроули, лауреат Пулитцеровской премии. Он хочет написать вместе с тобой книгу.

— Завтра первым делом за это примемся. Теперь, пожалуйста, послушай меня.

— Я слушаю. Я вполне могу есть и одновременно слушать, разве нет?

— Надеюсь. Помнишь Рут Винсент, ты познакомилась с ней в тот раз у Харлингенов? Ту, из-за которой подняла такой шум?

— Помню.

— Ну, не нужно смотреть на меня с такой подозрительностью. Я только хочу, чтобы ты устроила у себя небольшую вечеринку и пригласила ее. Но чтобы возле нее не было одинокого мужчины, потому что это будет моя сфера деятельности. Сделаешь это?

— Ни за что!

— О, прекрасно, — сказал Мюррей. — Я думал, то настроение у тебя уже прошло.

— Это не настроение, — ледяным тоном заявила Диди.

— Какой там черт нет! Если назовешь настоящую причину…

— Я уже назвала, и ты ее знаешь. Мюррей, мне не нравится эта девица. Не думаю, что она хороша для тебя. И не стану устраивать вечеринку для всяких…

— Успокойся, фурия, и давай не отклоняться от темы. Ты придумываешь добрый совет, но я его не просил. Я только хочу знать настоящую причину того, что ты…

На плечо Мюррея легла рука, он поднял взгляд и увидел раскачивающегося Кроули, лауреата Пулитцеровской премии.

— Мистер Мюррей Керк, великий детектив, — произнес Кроули с пьяной нежностью. Грузно сел. — Не возражаете, если я посижу здесь, правда?

— Конечно, возражаю, — сказал Мюррей, — но пусть вас это не волнует.

— Большое, большое спасибо, — сказал Кроули. Он был сильно пьян, но говорил почти членораздельно. — Большое, большое спасибо. И это еще не все.

— Позже, — сказал Мюррей. — Не сейчас. Как-нибудь потом, amigo[24].

— Ладно. Эта леди, — Кроули нагло подмигнул Диди, потом, довольный собой, подмигнул еще раз, — говорит, что вы знаете все о детективной работе.

— Неправда, — сказал Мюррей. — Слушайте, приятель, почему бы не попытать счастья за другим столиком? Может, там повезет больше.

— Ха! — презрительно произнес Кроули. — Скромный. Очень скромный. Противно видеть, как человек держит свой свет под пудом[25].

Диди утешающе похлопала его по руке.

— Не расстраивайся, дорогуша. Мюррей из тех, кто любит, чтобы его уговаривали. Давай, скажи ему о книге.

Кроули захлопал глазами.

— О книге?

— Конечно, дорогуша, — ободряюще сказала Диди.

— А-а, книге. О старом Макклеллане. Старом Джордже Бринтоне Макклеллане, самом худшем… — Кроули запнулся и затем произнес эти слова внятно: — Самом худшем мерзавце во всей Гражданской войне. Вот кто он был. — Он подался вперед и разложил на столе нож и вилку. — Видите? Это старый Роберт Эдвард Ли. Это старый Джордж Макклеллан. Но военной разведки нет. Слушаете? Старина Джордж говорит: «Я могу задать трепку Роберту Э. Ли, но сначала мне нужно узнать, сколько солдат у него в армии». И посылает за старым подлым Пинкертоном, лучшим детективом на весь мир. «Мистер Пинкертон, — говорит, — разузнайте для меня, сколько солдат у старого Ли». Пинкертон возвращается. «Сэр, говорит, — и Кроули едва не упал со стула, размашисто отдав честь, — сэр, у Ли миллион солдат. Мало того. Миллион миллионов солдат! Мало того, сэр, они вооружены до зубов! У них есть пушки, зонтики, шпаги и всевсе!»

Диди посмотрела на Мюррея.

— Господи, — беспомощно произнесла она, но продолжать ей не дал вошедший в раж Кроули.

— Старина Джордж слушает это, — заговорил он, приставив ладонь к уху, — и приходит в ужас. Почему? Потому что не знает, что все, сказанное старым подлым Пинкертоном, — ложь! Каждое слово — выдумка. Знает только, что не может победить миллион миллионов солдат. Поэтому сидит и выжидает, пока Линкольн не отстраняет его от командования армией, и весь мир считает, что он рохля. Слушаете?

— Слушаю, — ответил Мюррей.

— Отлично. Но кто сделал из него рохлю? Старый, подлый Пинкертон, вот кто! Старый великий детектив говорит кучу лжи. И вот я хочу знать: почему? Может, он глупый? Может, его подкупили? Вы знаете детективную работу, так скажите мне. Кстати, как вас зовут?

— Шеридан, — ответил Мюррей. — Старый Фил Шеридан[26].

Кроули захохотал.

— Сукин сын, это замечательно! — проревел он, восторженно колотя по столу. — Вас зовут Мюррей Керк, вы подлый старый детектив, но мне нравитесь!

— Мистер Кроули… — произнес официант за спиной Мюррея.

Кроули угрожающе замахал над головой столовым ножом.

— Идет кавалерия! — заорал он. — Идет старый Фил Шеридан!

Внезапно появился метрдотель с двумя официантами.

— Мистер Кроули, — сказал он, — думаю, нам следует проводить вас в комнату отдыха.

Мюррей втолкнул Диди во вращающуюся дверь и вывернул ее на улицу.

— Старая Диди, — сказал он, присоединясь к ней. — Старая Диди и ее друзья.

— Дорогуша, я все пыталась, пыталась тебе сказать, а ты никак не слушал. Выслушай меня, пожалуйста.

— Нет.

— Выслушай! Я пыталась сказать тебе, что он был совсем не таким, когда я с ним разговаривала за его столиком. Совсем не таким.

— Кто бы мог подумать, что в старике окажется столько выпивки?[27] Замечательно. Это понравилось бы даже старому Фрэнку Конми. Он всегда любил сочные парафразы Шекспира.

— Отвратительно, — устало сказала Диди. — И тут очень холодно. Куда отправимся теперь?

— В «Сент-Стивен».

— «Сент-Стивен»! Но ведь еще только девять часов! Никто не возвращается домой в такую рань.

— Ну и что? Давай поживем опасно для разнообразия.

Он наливал на кухне коньяк в суженные кверху бокалы, когда из спальни донесся громкий голос Диди:

— Мюррей, где все мои вещи? Я не могу найти их в чулане, а тут прямо-таки холодильник.

— Тогда выходи из чулана и загляни в нижний ящик гардероба. И перестань так кричать. Что подумают соседи?

— Пошли они, — сказала Диди, как Мюррей и ожидал.

Когда она появилась в легком неглиже цвета слоновой кости, он сидел на кушетке, согревая в каждой руке по бокалу. Она взяла один и лениво подняла к свету.

— Мюррей, для чего ты убрал все в гардероб?

— Из-за уборщицы. Она теперь последовательница Отца Дивайна[28] и так преисполнена праведности, что над головой у нее образовался нимб. В общем, мне стало неловко, потому что знаю, что из-за этого, ей неудобно входить в чулан, поэтому я кое-что предпринял. Вот и все.

— Ты серьезно?

— Конечно. Неужели думаешь, я мог бы экспромтом придумать что-то столь невероятное?

— Пожалуй, нет. А ты приятный во всех отношениях, правда, дорогуша? — Диди уютно растянулась, положив голову ему на колени, а щиколотки на подлокотник кушетки. — Я думала, это администрация, и собиралась резко выказать недовольство по этому поводу.

— Нет-нет. Администрация высоконравственна — это так, но только в отношении более дешевых комнат. И не пытайся пить, опустив голову. Захлебнешься.

— Не захлебнусь. Вот посмотри.

Мюррей посмотрел с восхищением.

— Знаешь, превосходный трюк. Где ты ему научилась?

— А-а, в Амарильо, еще маленькой. Постоянно пила из крана, опустив голову. Решила, что могу научиться этому, и в конце концов научилась.

— Молодчина. — Мюррей допил коньяк и глубоко вздохнул. — Диди, ты слушаешь?

— Угу.

— Тогда слушай внимательно. Когда мы были на той небольшой вечеринке, где я познакомился с Рут Винсент?

— Ну до чего ты ограниченный! И перестань гладить мой животик. Не хочу, чтобы ты гладил мой животик, когда просишь помочь тебе соблазнить кого-то.

— Черт возьми, кто говорит о соблазнении? И у тебя это не животик. Он только у маленьких девочек. У тебя брюхо.

— Ну, что бы это ни было, перестань. Мюррей, я не шучу. Из-за этого я чувствую себя совершенно непристойной.

— Извини, — сказал Мюррей. — Кажется, иногда я не очень сообразителен.

Диди села и опустила ноги на пол.

— Пожалуй, — сказала она, а потом недоуменно уставилась на него. — Мюррей, что там с этой девицей? Ты влюблен в нее?

— Влюблен. Поразительно, правда?

— Хочешь жениться на ней?

— Да.

Диди долгое время молчала. Потом вздрогнула и подобрала ноги под себя.

— Холодно, — сказала она. — Почему бы не разжечь небольшой огонь в старом камине? Нет смысла в камине без огня в нем.

— Принесу тебе одеяло. — Он встал. — Разводить огонь очень хлопотно.

— Ничего не хлопотно. Сначала разведи огонь, а потом можешь принести мне одеяло и еще коньяка.

Мюррей послушно принялся за дело, развел яркий огонь, а потом пошел за одеялом и очередным бокалом коньяку. Когда вернулся, Диди сидела на полу перед камином, лениво тыча палочкой в золу растопки. Он протянул коньяк и набросил ей на плечи одеяло.

— Теплее теперь?

— Немного. Нет, на кушетку не садись. Придвинь кресло, чтобы я могла прислониться к тебе.

Мюррей придвинул кресло, и Диди положила голову ему на колено.

— Разве не странно? — сказала она. — Зачем только строят камины в таких отелях?

— Не камины, — сказал Мюррей, — только один камин. Он единственный во всем здании. Во время Великой депрессии, когда делали все, чтобы удержать жильцов, Фрэнк заставил хозяев сделать его в своей квартире. Говорил, это была легкая работа, но я не уверен.

— Видимо, он был очень холоден.

— Наоборот. Он говорил, что ни разу не встречал хорошенькой девушки, которая могла бы удержаться от соблазна лечь на пол перед открытым огнем. А когда ложилась…

— Надо же, старый козел! — возмущенно сказала Диди.

— Умный старый козел. Смотри, где ты лежишь. И вообще это природная символичность. Хорошенькие девушки любят играть с огнем.

Диди легонько похлопала его по колену.

— Не все, дорогуша. Не та, в которую ты втрескался. Она учительница до мозга костей.

— Перестань, — сказал Мюррей.

— Нет. Ладно, перестану. Но я могу говорить о тебе, так ведь?

— Могу я тебя как-то остановить?

— Нет, никак не можешь. Мюррей, знаешь ты, что в тебе живут два разных человека, настолько разных, насколько это возможно? Знаешь, как это может быть плохо для тебя?

— Почему? Двое могут жить на те же деньги, что и один, так ведь?

— Перестань. В тебе два человека. Один из них весь день у себя в кабинете, или в суде, или где-то в трудах и может быть самым холодным, жестким, язвительным из двуногих тварей. А другой… Скажи мне вот что, Мюррей: когда ты начал водить меня по разным местам — сразу же после того, как Дональдсон дал мне развод, — почему ты это делал?

Мюррей взял пустой бокал, который она сунула ему, и поставил на пол.

— Ты должна бы знать почему. Я подумал, что ты славная.

— Нет, так ты не думал. Я была дурой. Просто испуганной, одинокой, плаксивой дурой. И ты знал это, разве нет? Вот почему появился из ниоткуда с громадным букетом и большим флаконом духов, разве не так?

— Разве так?

— Да, так. — Диди ударила его по ступне кулаком. — И это твоя другая сторона. Это другой Мюррей Керк — добрый, внимательный, он заботится о том, что испытывают люди, и не смеется над ними, когда они бывают слегка глупы.

— Я никогда не называл тебя глупой, — запротестовал Мюррей. — И перестанешь ты колотить меня по ступне? Сломаешь большой палец.

— Иногда я бываю глупа. — Диди ударила еще сильнее. — Но мне хватает ума понять, что в тебе живут два разных человека, и разделять их, как это делаешь ты, нехорошо. Происходит то, что одна сторона наблюдает за другой и не пытается помочь. Если бы ты хоть раз свел их вместе, то понял бы, как нелепо сходить с ума по этой красивой статуе самодовольной учительницы. А, что толку?! — произнесла она и повернулась лицом к камину. Палочка, которой баловалась, лежала поблизости, она взяла ее и бросила в огонь.

— Это несправедливая оценка, — сказал Мюррей ей в спину. — Разве я сказал хоть слово против Эвана, Алекса или кого-то еще, кем ты интересовалась?

— Нет, но я не говорила тебе, что хочу выйти за них замуж, разве не так? Ты знал, что Эван уже женат, а уж за Алекса, Господи, выходить я никак не собиралась.

— Почему? Он кажется, в общем, неплохим парнем.

— Я давно сказала тебе почему. Я не выйду ни за кого, кто не имеет денег. Настоящих денег, а не хвастовства.

— Да, хорошая характеристика Алекса.

— Тут я ничего не могу поделать. Он лапочка, но имеет сейчас только то, что я даю ему. Если мы поженимся, у него не будет даже этого, потому что тогда алименты перестану получать как бывшая жена. — Диди вяло пожала плечами. — Как знать? Может, снова выйду за доброго старого Дональдсона. Он добивается этого.

— Это перемена намерений. Когда я спрашивал прошлый раз…

— Тебе-то что! — раздраженно сказала Диди. — Принеси-ка, пожалуйста, еще выпить и перестань ко мне придираться. — Снова повернулась лицом к нему: — А потом, с чего ты решил, что эта девица приедет на вечеринку только потому, что я пригласила ее? На дружески настроенную она не похожа.

— Приедет. Она помешана на поэзии Эвана, а я сказал ей, что ты знала его. Сыграй на этом. Скажи, что будешь рада поговорить с ней о нем. Пригласи пару человек из той компании, которые увивались за ним, и скажи ей, что она познакомится и с ними. Только не говори, что там буду я. Это может создать проблему.

— Да, — сказала Диди, — вижу, что может. Мюррей, между тобой и этой девицей что-то уже произошло, так ведь? Что это было?

— Не знаю. Сам понять не могу.

— Приставал к ней или что?

— Заговорила как армейский врач, расспрашивающий призывника о половой жизни. Давай не касаться клинических подробностей.

— Значит, приставал, — убежденно сказала Диди. — И, держу пари, получил пинка, куда следует.

— Спасибо.

— Пожалуйста. Но все-таки я не понимаю. Допустим, я сделаю это для тебя — пойду на эти хлопоты и все такое. Что я за это получу?

— Чего ты хочешь?

— Ну… — Она сунула в рот мизинец и задумчиво прикусила его, глядя на Мюррея сощуренными глазами. — Можешь купить одну из картин Алекса. Это самое малое, что ты мог бы сделать.

— Самое малое! — сказал Мюррей и рассмеялся. — Диди, все картины, какие пишет этот парень, величиной с цирковой тент. Что мне делать с вещью такого размера в этой квартире?

— О, какой ты щедрый любовник! Так вот, дело в том, что у него в студии много работ поменьше, и там состоится в субботу твоя драгоценная вечеринка. Захвати чековую книжку. Она будет твоим входным билетом.

— Шантажистка! — восхищенно сказал Мюррей. — Ладно, договорились. Одна маленькая картина, написанная от руки. Сейчас принесу бутылку, и мы за нее выпьем.

Два часа спустя, когда бутылка опустела и огонь догорал, она крепко спала на полу, свернувшись под одеялом. Была она там и наутро, но совершенно скрытая из виду горой дополнительных одеял и норкового манто, которые Мюррей любезно навалил на нее перед тем, как, пошатываясь, пойти к кровати. Только легкое шевеление этой горы говорило о том, что под ней есть жизнь.

Уходя из квартиры, Мюррей бережно закрыл за собой дверь и, щадя утонченные чувства горничной, повесил табличку «Не беспокоить» на дверной ручке снаружи.

Глава 13

Большая часть утра ушла на поиски Харлингена — он находился в суде, объяснила Дайна по телефону, но не знала, в каком именно, — а потом, когда миссис Нэпп отыскала его на основании этой скудной информации, на ожидание его приезда в контору. К этому времени Мюррей положил в досье Ландина последние материалы и сделал несколько сокращенный его обзор. Они с Харлингеном провели долгое время за этим обзором.

Было ясно, что некоторые пункты в нем, особенно примечания к тому, что говорил Шрейд, не особенно нравятся Харлингену.

Это не значит, поспешил он заверить Мюррея, что агентство «Конми — Керк» плохо делает свою работу. Наоборот, работает оно замечательно. В конце концов, собранный Мюрреем материал сделал ясной линию атаки Лоскальцо. Пять прежних его задержаний — вот мотив Миллера для дачи непомерной взятки, и это станет плацдармом. Потом Миллер заявит, что задержание подставного лица было произведено в то время, когда рядом с Ланденом не было Бенни Флойда. Затем Шрейд даст показания о своей роли в этом деле, и на этом все. Да ведь отчет агентства, в сущности, представлял собой план ведения дела обвинением!

Однако сложность заключалась в том, что знание линии атаки противника не обеспечивает автоматически защиты от нее. Взять, к примеру, элемент времени. Если Лоскальцо нужно доказать, что сделка была заключена в то время, когда Ландин был с этой шлюхой Хелен, ей придется выступить свидетельницей, правда? Она единственная, кто может подтвердить алиби Ландина, так ведь?

— Ну и что? — спросил Мюррей. Он с удовольствием ждал, когда получит слово в этом обсуждении… — Готов держать пари, что присяжные, едва увидев Хелен, оценят ее привлекательность, как и Ландин.

— Это не значит, что поверят ее словам. Да и вел я речь о другом. Представляете, как это подействует на Рут? Это будет ужасно. Я даже не знаю, позволит ли мне Арнольд вывести эту женщину на свидетельское место. Нужно будет поговорить с ним. И с этой женщиной. Возможно, она…

Мюррей сильно встревожило то, как из его карт был выдернут козырь.

— Постойте, — заговорил он. — Что касается Ландина, нет смысла делать из этого проблему, пока дело не будет собрано полностью, и тогда он сможет увидеть, что у него нет выбора. А что касается Хелен — думаю, вам пока что не следует ее трогать.

— Почему?

— Потому что положение с ней несколько сложнее, чем я мог бы обрисовать его. Дело здесь деликатное.

Харлинген покачал головой:

— Не понимаю.

— Видите ли, у Хелен есть муж. Возможно, он был там в тот день вместе с ней и Ландином.

Харлинген сразу повеселел.

— Ну и что? По-моему, это замечательно. Лучше быть не может. Это дает нам подтверждающего свидетеля и, вне всякого сомнения, доказывает, что Ландин и эта женщина…

— Нет, не доказывает.

— Нет?

— Если бы вы видели этого старого хрыча, то поняли бы, что я имею в виду. Он лет на сорок-пятьдесят старше ее и похож на гриб-поганку, только еще ядовитее. Интуиция подсказывает мне, что он получает удовольствие, подглядывая в замочную скважину.

— Господи! — произнес адвокат.

— Это еще не все. Еще он из тех типов, которые слегка несдержанны в разговоре. Что могут разойтись на свидетельском месте и превратить все в посмешище. Как свидетель он был бы ужасен. Конечно, поскольку я знаю теперь, как держаться с ним и с этой женщиной, то могу неплохо управлять ими. Вот почему я думаю, что лучше предоставить их мне, пока не возникнет необходимость вашего вмешательства.

Харлинген походил на человека, который обнаружил особенно отвратительную змею, обвившуюся вокруг его руки, и еще не опомнился.

— Да, — сказал он. — Понимаю, что вы имеете в виду. Если вы с ними в хороших отношениях, я не хочу этому угрожать. — Сожаления в его голосе не слышалось. — И в конце концов, — продолжал он с нарастающей уверенностью, — если показания дает женщина, она не обязана объяснять в подробностях, что происходило, так ведь? Она может сказать, что Арнольд старый знакомый. Что он заглянул на чашку кофе. По крайней мере мы избавим от страданий Рут.

— Только вот что еще, — вкрадчиво заговорил Мюррей. — Женщина, о которой идет речь, — знойного вида, рыженькая, лет двадцати, и фигура у нее — ну, мягко говоря, телесами наделена она очень щедро. Лоскальцо, едва увидев ее, все поймет. И тут же выбьет эту чашку кофе у вас из руки.

Глядя, как Харлинген переваривает услышанное, Мюррей поразился своей искренней симпатии к этому человеку. Харлинген по любым меркам человек порядочный. Судя по всему, хороший муж, хороший отец, хороший друг. Не лишен мужества. Он мог бы вести спокойную жизнь, как избалованный кот, однако в своем возрасте отказался от этого и отправился бродить по незнакомым проулкам, сражаться с более сильными и хитрыми котами, изначально знающими эту местность. Да, решение неразумное. Отдающее благородным добросердечием, навязчивым идеализмом, такие часто заражают людей типа и класса Харлингена. Предложенное психоаналитиком, берущим за час сорок долларов, понимающим, что должен предоставить что-то за свой гонорар. И все-таки оно требовало мужества. С определенными оговорками невозможно не испытывать симпатии к человеку с таким духом. И не существует закона, запрещающего Харлингену в конце концов повзрослеть и проявить здравый смысл. Подумав это, Мюррей обратился к Харлингену:

— Не будете против, если я задам личный вопрос?

Харлинген улыбнулся:

— Знаете, когда начинают с этого, обычно я обнаруживаю потом, что против. Это шутка, разумеется. Что вы хотите узнать?

— Вы изменили свой взгляд о Ландине? О том, что он безупречный, примерный, честный полицейский, которого двое правонарушителей ложно обвиняют по неизвестной причине?

— Нет, не изменил, — ответил Харлинген. Он был явно раздражен. — И, судя по несколько сардоническому тону, я понял, что и вы не изменили своего. Меня это удивляет, право.

— Почему?

— Почему? Из-за показаний, которые вы сами получили. Вот этих, — сказал Харлинген, хлопнув ладонью по бумагам перед ним. — Хорошо, я признаю, это доказывает, что Арнольд поступил глупо. Может, даже немного хуже, чем глупо. Но вместе с тем это доказывает, что он не виновен в лжесвидетельстве. Не представляю, как вы можете это оспаривать.

— О, еще как могу. И оспариваю.

— Не представляю как, — упрямо повторил Харлинген. — Одни только показания той женщины…

— …охватывают около двадцати минут. Не охватывают ни одной минуты до или после.

— Но Ландин все остальное время находился вместе с Флойдом. Вы слышали, как Флойд сказал это.

— Да, — заговорил Мюррей, — слышал. И разделил он ту взятку с Ландином или просто хороший друг ему, но он лгал, как не знаю кто. Нельзя сказать, что я не отдаю ему должное. Он ни для кого не изменит этого показания. Ни для вас, ни для Лоскальцо, ни для ангела, отмечающего добрые дела и грехи человека. Будет стоять на своем до конца, и его это ничуть не побеспокоит. Вам не служить в полиции нравов, не сдружиться с таким человеком, как Ландин, если вас беспокоят такие мелочи, как взятка и лжесвидетельство.

Харлинген собирался что-то сказать, но передумал. Рассеянно потер ладонями туда-сюда короткие волосы.

— Нет, — сказал наконец он. — Я не верю этому.

Мюррея поразило то, как это было сказано. Категоричность тона. Уведомление, что это свидетельство рассмотрено и вежливо отвергнуто. У него возникло ощущение, что он с разбегу наткнулся на твердый предмет, о существовании которого не знал; и это ощущение, как сказал он себе, было странным потому, что его вызвал такой человек, как Ральф Харлинген.

— Хорошо, значит, вы не верите, — сказал Мюррей. — Но Лоскальцо верит и будет твердить это на суде, пока присяжные тоже не поверят. Вот что приносит успех в вашей профессии.

Харлингена как будто не встревожило и это.

— Понимаю, о чем вы, — сказал он. — Я часто видел Лоскальцо на прошлой неделе.

— Вот как? Где же?

— В суде. Сидел в заднем ряду как наблюдатель на том процессе, где он в настоящее время работает. — Харлинген восхищенно покачал головой. — Он свое дело знает.

— Вас это беспокоит?

— Нет, как ни странно, ничуть. — Харлинген издал отрывистый смешок. — Может, это звучит слишком самонадеянно, но я уверен, что обладаю способностями хорошего судебного адвоката. Я могу думать, могу хорошо говорить, могу сильно ударить, если есть чем. Это не просто слова. Конечно, я вел лишь несколько гражданских исков, но вел успешно. Мой отец однажды это признал, и, думаю, вы знаете, как он скуп на похвалы. Или вам это не нравится? Я предупредил, что это прозвучит слишком самонадеянно.

— Нет, — сказал Мюррей, — самонадеянность может оказать большую помощь адвокату. Собственно говоря, единственное, что не получалось у меня на юридическом факультете, это публичные выступления. Тогда меня это не особенно беспокоило только потому, что я представлял себя мозгом, диктующим чужому сочному голосу. Мысленный образ был замечательным, пока не вмешалась реальность.

— Вот не знал, что вы изучали право, — удивленно сказал Харлинген. — Где это было?

— В Бруклине, в Университете Святого Иоанна. Сразу же за мостом.

Харлинген с серьезным видом кивнул.

— Да, — заметил он с ожидаемым авторитетным видом, — оттуда выходили хорошие профессионалы.

У Мюррея возникло злобное искушение попросить его назвать нескольких, но он сдержался.

— Давайте вернемся к Ландину, — сказал он. — Виделись с ним в последнее время?

— Да, в воскресенье утром он был дома. Мы составили список тех, кто может выступить как свидетели о репутации.

— Например?

— Ну, один старый друг, преуспевающий теперь в торговле недвижимостью. В самый раз, чтобы произвести впечатление на специально подобранных присяжных.

— Пожалуй. Кто еще?

— Многие. Священник и несколько членов церковного совета. Полицейский, который патрулировал участок вместе с Арнольдом, когда Арнольд носил форму. Он был там, когда Арнольд взял вооруженного бандита и получил благодарность в приказе. Знали вы, что он удостоился благодарности?

— Нет. И не знаю, может ли благодарность быть принята в этом деле.

— Может быть, и нет. И все-таки я хочу донести этот факт до присяжных. Если присяжные услышат о благодарности, не важно, вычеркнута ли потом она из послужного списка.

— Есть смысл попробовать, — сказал Мюррей. — Это весь список?

— Нет, последний в нем — директор школы, где учился Арнольд. Доктор Чарлз Фуллер из Гринвич-Хай. Я вчера говорил с ним по телефону, он хорошо помнит Арнольда. Кажется, в школе произошел какой-то инцидент — хулиганы напали на ученицу или что-то вроде, — и не появись Арнольд, дело могло бы закончиться трагически.

Мюррей почувствовал, что у него напряжен каждый нерв.

— Эта школьница, на которую напали, — небрежно спросил он. — Не узнали, случайно, ее фамилию?

— Нет, но это не важно. Важно само свидетельское показание, особенно данное таким человеком, как Фуллер. Но, как я сказал, не всегда легко залучить таких на свидетельское место. Возможно, его удастся уговорить, но я не уверен.

— Знаете что, — отрывисто сказал Мюррей, — я хочу сам поговорить с ним сегодня. Мне все равно нужно ехать в тот район, — добавил он, чтобы предотвратить возможные возражения. — Это меня не затруднит.

До конца их встречи он почти ничего не говорил, а то, что думал, пока Харлинген бессвязно болтал на свой манер, было в основном непечатным. Мысли его главным образом касались озабоченных адвокатов, которые работают всего над одним делом и потому у них достаточно времени, чтобы заговорить человека до смерти, хотя на это ему было в высшей степени наплевать.

У доктора Фуллера, человека предпенсионного возраста, с мешками под глазами, несколько волос были тщательно протянуты поперек лысой головы, словно скрипичные струны. Говорил он ровным голосом, самодовольно, словно просвещающий крестьян добрый мудрец.

Доктор заверил Мюррея, что Арнольда он помнит хорошо. Пожалуй, не образцовый ученик, но определенно выдающийся. Отличный спортсмен. Прирожденный лидер. Лишь еще несколько человек в истории школы удостоились чести быть избранными президентами совета учеников на два срока подряд. Замечательное достижение, особенно для мальчика из такой семьи, как у Арнольда. Пьющие, жестокие родители, нисколько не помогавшие сыну. Совершенно необразованные. Печально, когда такие люди…

Мюррей заерзал на стуле.

— Там был какой-то инцидент, так ведь? — напомнил он. — Кажется, мистер Харлинген упомянул о нападении на школьницу…

— А, да-да. Это было отвратительное происшествие. Ученица, в ведении которой находилась кладовая в подвале, спустилась после звонка, чтобы запереть ее, и тут двое юных хулиганов, которые грабили кладовую, схватили девушку и затащили внутрь. Намерения их были ясны. Они были просто грубыми, тупыми животными. Если бы Арнольд не услышал криков девушки и со значительным риском для себя не выгнал их, произошла бы настоящая трагедия.

— Вы помните ее фамилию? — спросил Мюррей.

Да, оказалось, доктор Фуллер ее фамилию помнил. Но назвать не имел права. Полицейские и родители девушки усердно внушали это ему. Очень усердно. Разумеется, это вполне понятно. Девушка имела право на защиту от бульварных газет и от сплетен соседей. Слава богу, дело разбиралось очень осторожно. Было бы возмутительно, если бы репутация школы пострадала от такого случая, в котором она была совершенно неповинна. Да ведь сама девушка…

В нескольких кварталах оттуда, на Восьмой улице, Мюррей нашел бар с относительно хорошо освещенными кабинками. В дальнем углу расстелил на столике карту улиц, прижал ее бутылкой пива и стал тщательно изучать. Потом сложил карту и подошел к телефону.

Ближайшей больницей была «Виктори», но его бодро уведомили, что службы «Скорой помощи» у них нет. «Большинство вызовов „Скорой“ принимает больница Святого Алонсуса, — сказала девушка на коммутаторе. — Если вам нужна „Скорая помощь“, мистер, позвоните в полицию. Они тут же примут меры».

В больнице Святого Алонсуса оказались более услужливыми: «Да, десять — двенадцать лет назад у нас была служба „Скорой помощи“. Собственно, была и пятьдесят лет назад. Архивы? Вам нужно обратиться к сестре Анжелике в регистратуре. Она должна все о них знать».

Монахиня с резкими чертами лица в регистратуре нашла время между бесконечными телефонными звонками с сожалением покачать головой.

— Извините, — сказала она, — но прежде чем показать вам какую-то медицинскую документацию, я должна получить разрешение директора. А его сегодня нет.

— Сестра, меня не интересуют медицинские документы. Мне нужны только записи водителей машин «Скорой помощи» того времени. Разве они не хранятся отдельно?

— А-а, да. Это так. Прошу прощения, не поняла сразу. Возможно, сестра Мария-Глория поможет вам найти, что нужно. Она заведует нашими старыми архивами.

Сестра Мария-Глория была миниатюрной китаянкой с застенчивой улыбкой и глазами, блестящими искренней услужливостью за старомодными очками в стальной оправе. Она озабоченно выслушала Мюррея и повела его по длинному коридору, юбки ее шелестели по натертому полу. Когда она открыла дверь тускло освещенной кладовой, причина ее озабоченности немедленно стала ясна.

Комната представляла собой лавку древностей. В ней царил хаос документов. Переплетенные тома всевозможных форм и размеров заполняли стенные полки до самого потолка. Кипы, перевязанные веревками, высились шаткими колоннами. Стопки громоздились на подоконнике. И каждую ступень лестницы посреди комнаты украшал отдельный том.

— Конечно, это старые архивы, — поспешила сообщить сестра Мария-Глория, словно объясняя, что даже в больнице с хорошо налаженной работой эта налаженность не всегда простирается до самых темных углов. — Некоторые из них очень старые. Столетней давности. Если коснуться бумаги, она рассыплется. Мы не хотим этого, поэтому нужно быть очень осторожными.

— Мне нужны, — сказал Мюррей, — записи о вызовах «Скорой помощи», сделанные примерно десять лет назад. Как думаете, сможете найти их?

— О да, — ответила сестра Мария-Глория и с сомнением оглядела полки, — но это потребует немного времени.

Это потребовало двух часов утомительных поисков, и задолго до того головной убор сестры Марии-Глории посерел от пыли, да и нос сильно испачкался.

— Существует такая вещь, — сказала она, положив наконец нужные тома на верхнюю ступеньку лестницы, — как микрофильмирование. Вы знаете о ней?

— Да, — ответил Мюррей.

— Это замечательно, — с жаром сказала сестра Мария-Глория. — Все эти книги можно держать в одной руке вот так. — Она протянула маленькую, сжатую в кулак руку, показывая ему.

Мюррей засмеялся.

— Сестра, может быть, одной руки маловато.

Мария-Глория смутилась.

— Да, мало. Я преувеличила. Но это замечательно. И, — вздохнула она, — стоит очень дорого.

Она отошла в угол, перебирая четки, а Мюррей стал усердно просматривать записи в первой книге. Со второй дело пошло быстрее — в нее входили июль и август, которые можно было пропустить целиком. И затем в третьей его палец, медленно ползший вниз по странице, замер на записи, которая, как он знал изначально, должна быть там.

— «Неотложный прием 16.05, — прочитал он. — Рут Л. Винсент — белая — пол женский — бесплатно — Гринвичская средняя школа».

Написано небрежным почерком. Написал, видимо, какой-то усталый интерн или водитель, навидавшийся таких вещей. Но все-таки написано, чтобы Мюррей Керк нашел эту запись, когда придет время.

Он повернулся к сестре Марии-Глории, та убрала четки и взяла книгу из его руки.

— Нашли вы то, что искали?

— Да, — ответил Мюррей, — нашел.

— Как замечательно, — сказала она, просияв. — Я молилась за вас.

— А я за вас, — серьезно сказал он и улыбнулся ее замешательству. — Нет, сестра, я вас не дразню. У меня в конторе есть лучшее оборудование для микрофильмирования, какое только можно себе представить, и опытный фотограф, который всегда рад найти ему применение. Привозите ему эти книги, по нескольку за раз, осчастливьте его. Он сделает для вас работу бесплатно.

— О нет! — в ужасе сказала сестра Мария-Глория.

— Хотите иметь возможность держать все эти книги в одной руке?

— О да, — слабым голосом ответила сестра Мария-Глория. — Но это будет походить на плату за то, что я делала здесь. Вы не должны за это платить.

— Понятно. В таком случае будет ли приемлемо, если я предложу это как дар всей больнице?

По разгорающемуся свету изумления за стеклами очков он понял, что будет.

Глава 14

Мюррей напрочь забыл о добрых намерениях очистить в пятницу контору от ненужных бумаг, но миссис Нэпп не забыла. Едва он снял пальто и шляпу, появилась она, грозная, с плотно сжатыми губами, безжалостная жрица, приносящая по обету жертву богам эффективности. В руках у нее была корзина с оставшимися без ответа письмами, неподписанными контрактами, непрочитанными отчетами. Следом за ней появился Джин Риго, оторванный от работы с управленческими досье для переноса диктофона.

— И у вас в блокноте не намечено ни одной встречи на весь день, — заявила миссис Нэпп, перед тем как уйти. — Я велела мисс Уайтсайд заняться этим.

Столкнувшись с неизбежным, Мюррей принялся за работу, но к полудню обнаружил, что тщетно старается подавить нарастающее беспокойство. В конце концов подошел к окну, понаблюдать за толпами на тротуаре. Зрелище было не особенно привлекательным — серое, холодное небо делало все тусклым, — но гораздо лучше было смотреть на толпы, чем на заваленный бумагами письменный стол.

Дело в том, подумал Мюррей, что агентство «Конми — Керк» миновало стадию, когда руководить им мог один человек. Конечно, в значительной мере это дело его рук. Когда он понял, насколько нужен Фрэнку — Бруно открыл ему на это глаза в тот день, когда сказал, что старик выбрал его, Мюррея, на роль сына и что это как деньги в банке, — он бесконечно и яростно приводил доводы в пользу расширения агентства. Имело какое-то значение, что делалось это больше ради спора, чем для увеличения доходов Фрэнка? Понимание, что с расширением агентства Фрэнку придется все больше и больше полагаться на него, пока не станет неизбежным полное партнерство? Ни в коей мере. Это был честный спор, и Фрэнк сказал это первым.

Собственно говоря, ему сейчас был нужен заместитель, служащий вполсилы по сравнению с тем, как он в свое время служил Фрэнку. Но где его найти? Чем больше обдумываешь возможного кандидата, тем больше понимаешь, что Скотт, несмотря на его грубую самоуверенность, слишком приблизился к успеху своим замечанием о лояльности. Бруно был самый подходящим кандидатом, но он близок к Джеку Коллинзу. Джин Риго, молодой, умный, жадный — он мог быть вторым Мюрреем Керком в процессе становления, — был уже слишком близок к Бруно. Берк, капитан полиции в отставке, прекрасно ведущий службу платной охраны, казался слишком близким с половиной полицейских в городе и слишком уж прожженным, хитрым.

Мюррей улыбнулся при мысли, что эту работу получит кто-то вроде Ральфа Харлингена, и неожиданно вспомнил, что не сообщил адвокату о разговоре с директором школы. Позвонил ему и, после того как объяснил суть дела, с удовольствием отметил, что Харлинген воспринял неблагоприятный отзыв о Фуллере без возражений.

— Да, — сказал Харлинген, — он болтал, как старый пустомеля, когда я разговаривал с ним. Конечно, это не всегда в упрек свидетелю, особенно Фуллеру. Мне кажется, что каким бы старым человек ни становился, он все равно будет считать директора средней школы значительной фигурой, и этим я хотел нанести удар присяжным. Но вы, очевидно, правы. Если он начнет говорить о тяжелой жизни Арнольда в детстве, это может произвести нежелательное впечатление.

— Может, — согласился Мюррей. — Кроме того, я понял, что с Ландином он долго не общался. Не нужно, чтобы кто-то на свидетельском месте пересказывал давнюю историю. Ваш лучший выбор — люди, знавшие Ландина после того, как он начал служить в полиции.

— Знаю. — Голос Харлингена звучал слегка обиженно. — Я указал на это Арнольду, когда мы готовили список. Фуллер в нем единственное исключение, вы понимаете почему.

— Полагаю, что да, — сказал Мюррей. — Да, кстати, была Рут там, когда вы с Ландином обсуждали Фуллера? Когда он рассказывал вам о том, как спас девочку от хулиганов?

— Ну да, была. Нет, погодите — кажется, ее не было. Должно быть, находилась в это время где-нибудь с Дайной. Я это помню, потому что обычно она принимает оживленное участие в этих разговорах, но в то утро почти ничего не говорила. Казалось, на нее так повлияла погода. Это неудивительно. Рут была почти в таком же напряжении, как и он.

— Понятно, — сказал Мюррей и оставил эту тему. — Да, я буду поддерживать с вами связь. Приятных выходных.

Судя по всем сообщениям, ликующе подумал он, кладя трубку, Ландин перепуган. Очень, очень перепуган. Он ни за что не рискнул бы раскрыть секрет того эпизода в школе, если бы не боялся. И что-то, должно быть, произошло между ним и Рут, когда он сказал ей, что хочет это сделать…

Мюррей вернулся к кипе бумаг перед ним повеселевшим.

В половине пятого, когда он дошел почти до конца кипы, вошла мисс Уайтсайд и объявила, что его хотят видеть немедленно.

— Миссис Нэпп сегодня вас тревожить не велела, — сказала она с беспокойством, страшась нарушить запрет начальницы, — но, кажется, это очень важно. Это кто-то из районной прокуратуры. Он говорит, что его зовут Майрон Крамер.

Мюррей не сразу вспомнил это имя. Потом сообразил, что визитер — порученец Феликса Лоскальцо, и его это ничуть не обеспокоило. Как-никак, он считал Лоскальцо — и хотел считать его порученца — близкими людьми. В настоящее время он сам был одним из них. Все они были профессионалами, говорили на одном языке, и самое увлекательное для размышления — охотились на одну и ту же птицу, каждый по-своему. Собственно, у них было одно дело, хотя знать это Лоскальцо было ни к чему.

Крамер был высоким, сухощавым, с ярко-рыжими волосами и россыпью веснушек на юношеском лице. Выглядел он восемнадцатилетним, было ему примерно двадцать восемь. Мюррей знал, что теперь все районные, все федеральные прокуратуры переполнены такими мелкими сошками. Теплого местечка, где их ждал бы отец, в отличие от юного Харлингена, они не имели. Поэтому хлынули в прокуратуры, где могли быть на побегушках, пока не сойдет детский жирок, принесенный с юридических факультетов, и им станут поручать незначительные дела, пока не нарастут юридические мышцы. В конце концов они станут хорошими юристами, знающими все ходы и выходы в зале суда. Крамер с его юношеским лицом и острыми глазами представлял собой превосходный образец этого типа.

Кроме того, он оказался молодым человеком, не тратящим лишних слов. Мистер Лоскальцо, кратко сообщил он, через несколько минут выйдет из здания суда и ждет встречи с мистером Керком у себя в кабинете. Им необходимо немного поговорить.

— О чем? — спросил Мюррей.

— О статьях пятьдесят четвертой и семидесятой, — вежливо ответил Крамер.

Статья семидесятая представляла собой западню для неумелых частных детективов, позволяющих себе недопустимое поведение, но пятьдесят четвертая отличалась от нее.

— Недопустимое поведение и сговор, — сказал Мюррей. — Уверены, что в повестке дня нет больше ничего? Могилы? Дачи взятки? Дуэли? Ничего по-настоящему увлекательного?

Крамер улыбнулся.

— Откуда мне знать? Как-никак, я просто человек, который вытряхивает окурки из пепельниц.

«Конечно, — подумал Мюррей, потянувшись за шляпой, — маленькая жеманная кобра».

Лоскальцо был большим, высоким. Его громадную голову увенчивала копна нечесаных седых волос, он сидел, очищая яблоко кривым ножом в плавном, непрерывном вращении. Кожура, спускающаяся спиралью в тарелку на столе, выглядела так, будто выходила из машины. Мюррей узнал в этом представлении вариацию сцены Бруно с портфелем, притом скучную. Перенес внимание на остальную часть комнаты и обнаружил, что единственным интересным предметом там была стеклянная банка, налитая почти до краев водой, с чем-то похожим на бесформенные куски черной резины, приклеенные к внутренним стенкам банки. Не поднимая взгляда от яблока, Лоскальцо указал подбородком на банку.

— Знаете, что это?

То были первые его слова с тех пор, как Мюррея проводили сюда и оставили здесь. С тех пор прошло много времени.

— Нет, — ответил Мюррей, — не знаю.

Лоскальцо положил яблоко и нож, потом с усилием поднялся из кресла. Подошел к банке и лежащими рядом щипцами для сахара осторожно вынул из воды один из бесформенных предметов.

— Кровососы, — ласково сказал он. — Или, если вы разборчивы, пиявки. Месяца два назад несколько парней устроили налет на одну парикмахерскую в Бауэри, где торговали в задней комнате дрянным пойлом, и привезли оттуда этих маленьких проныр. Кое-кто из парикмахеров там до сих пор использует их для избавления клиентов от синяков. Надо просто приложить пиявок к кровоподтеку, и они превосходно сведут отек и устранят боль. Видели когда-нибудь их вблизи?

Он поднес щипцы к лицу Мюррея, и противная тварь в них медленно скорчилась в слепом протесте. Мюррей почувствовал, как к горлу подступает тошнота, но заставил себя сидеть неподвижно, не мигая. Это было нелегко. Ползающие твари всегда вызывали у него отвращение, а эта походила на чудовище, извлеченное из его самых жутких кошмаров.

— Большинство людей не любит этих проныр, — сказал Лоскальцо. Отправил наконец свою пленницу обратно в банку, и Мюррей задышал свободнее. — Не знаю почему, но это так. Взять хотя бы смелого человека вроде вас. На миг показалось, что вас вот-вот вырвет на этот прекрасный дорогой костюм. Значит, вы тоже их не любите. Так ведь?

Мюррей не соблаговолил ответить на этот вопрос, да Лоскальцо, похоже, и не ждал ответа. Он уселся в кресло, взял яблоко и откусил кусок.

— Я другое дело, — сказал он. — Кровососы могут вызвать рвоту у вас, Керк, но не у меня. Что вызывает у меня тошноту, так это мерзавец, который следит за квартирой, пока не застает там в одиночестве больную женщину — пребывающую в здравом уме, — а потом нанимает какую-то списанную в тираж актрису пойти туда вместе с ним и хитростью заставить ее рассказывать о проблемах мужа. Вот что, Керк, действительно может вызвать у меня рвоту. Или не понимаете, о чем я говорю?

Под воздействием как тона, так и слов ощущение близости с ним интересов исчезло во взрыве слепой ярости. Потом он взял себя в руки. Лоскальцо добивался чего-то устроенным представлением. Оно едва не сработало, и поэтому Мюррей обратил гнев на себя. Он понимал, что перед ним размахивают красным плащом с целью разъярить его, подозревал, что плащ скрывает за собой клинок шпаги, однако позволил довести себя до опасной близости к тому, чтобы неистово броситься в нападение и пасть мертвым. Теперь нужно показать Лоскальцо, что на арене перед ним не тот бык.

— Нет, — ответил Мюррей. — Не понимаю, о чем вы говорите.

— Ясно. — Лоскальцо снова откусил кусок яблока и, мерно жуя, спросил: — Значит, вы отрицаете, что в прошлый понедельник, работая на клиента, вы с какой-то женщиной вошли в квартиру Айры Миллера в его отсутствие и разговаривали там с миссис Миллер?

Мюррей улыбнулся:

— Вы знаете, что я не могу отрицать того, в чем меня не обвиняют. Хотите обвинить меня во взломе и проникновении?

Лоскальцо ответил улыбкой.

— Хотел бы, — любезно ответил он. — Видит бог, очень хотел бы, дабы показать вам, что не нужно вступать со мной в юридический спор. Но не обвиню. То, что сделали вы и ваша сообщница, убеждая Миллера изменить свои показания, называется сговор. То, что вы и другой сообщник ставили себе целью, когда пытались подделывать официальные досье, тоже сговор. И все это для одного клиента. Должно быть, вы очень старательно работаете для этого клиента, Керк, раз ставите себя в опасное положение.

— В опасное? — насмешливо спросил Мюррей. — Если бы вы считали, что можете завести на этом основании судебное дело, разве мы сидели бы здесь и разговаривали? Ничего подобного. У меня внизу сняли бы отпечатки пальцев до того, как вы очистили яблоко.

Брови Лоскальцо поднялись.

— Кто говорил что-то о деле? — мягко спросил он. Положил на тарелку огрызок яблока и старательно вытер платком руки. — У меня на уме было небольшое разбирательство в присутствии начальника отдела лицензий штата Нью-Йорк.

Это было неприятное заявление, и чем больше Мюррей думал над ним, тем неприятнее оно становилось. Дело с полицейскими досье не было проблемой, у Штрауса хватило ума не лезть в приготовленную для него западню. Но дело с Айрой Миллером представляло. Миллер и его твердокаменная медсестра стали бы убийственными свидетелями на разбирательстве, и поскольку Миллер сам поднял этот вопрос вместе с Лоскальцо, то, несомненно, захотел бы выступить свидетелем. И медсестра выступила бы. Прикажи Миллер ей, она стала бы прыгать через обруч. Мысль о том, что и как они сказали бы, вела лишь к одному возможному выводу.

— Хорошо, — покорно сказал Мюррей, — как гласит старая шутка: я все понял, можете убрать нож.

— Еще нет, — сказал Лоскальцо. — Не так быстро, мистер. Я хочу подождать, чтобы Ландин предстал перед судом и Миллер дал против него показания. А там увидим.

— Что увидим? Не ждете же вы, что Миллер предаст вас, так ведь?

Лоскальцо печально развел руками.

— Я простой человек, — заговорил он. — Paisan[29]. Когда слышу, как ищейка, только что пытавшаяся согнать моего свидетеля со свидетельского места, задает такой вопрос, я прихожу в замешательство. В чем дело, Керк? Вы глупее, чем кажетесь, или так умны, что я не могу понять вас?

— Глупее, — немедленно ответил Мюррей.

— Вот и хорошо. Имейте это в виду и держитесь подальше от моих свидетелей.

— А потом?

— Тогда, возможно, вам удастся сохранить лицензию и не придется честно зарабатывать на жизнь, копая канавы.

— Спасибо, — сказал Мюррей. Он был очень рад подняться из этого кресла. — И дайте мне знать, когда станете баллотироваться в губернаторы. Можете рассчитывать на мой голос.

Это была неподходящая шутка в неподходящее время. Он понял это по тому, как Лоскальцо вскочил и уставился на него через стол; воротник рубашки внезапно показался удушливо тесным на бычьей шее.

— Керк, — заговорил Лоскальцо убийственным тоном, — в свободное время, когда не будете фабриковать улики для развода, сделайте мне одолжение. Просмотрите газеты, выясните сами, какую известность я получаю на этой работе. Какую рекламу. Много ли людей знает меня, и многим ли я не безразличен.

— Послушайте, — сказал Мюррей, — я же просто шутил.

— Никто не шутит со мной на эту тему, Керк. Совершенно никто. Хотите знать, почему? Потому что в течение тридцати лет я вел практику, которая принесла мне много денег и больше грязи, чем я надеялся отмыть. Когда подвернулась эта работа, я принял ее, как вы принимаете горячую ванну — чтобы начисто отмыться. И никто мне ее не загрязнит!

Мюррей понимал, что Лоскальцо говорит убежденно.

— Извините, — сказал Мюррей и протянул руку. — Я это запомню.

Лоскальцо посмотрел на руку, потом поднял взгляд.

— Уходите, — устало сказал он. — Убирайтесь, пока я вас не вышвырнул.

Больнее всего ранили не эти слова. Не отказ пожать протянутую руку. Больнее всего ранило выражение лица Лоскальцо. Такое же выражение лица, знал Мюррей, было у него самого, когда он внезапно оказался перед отвратительной тварью, которую Лоскальцо достал из банки.

Глава 15

Той ночью искаженный образ Лоскальцо являлся ему в ряду кошмарных сновидений, а потом — казалось, прошло не больше минуты, после того как он выбросил своего противника из головы и погрузился в глубочайшее забытье, — его разбудил пронзительный звонок телефона.

Звонила миссис Нэпп. Смутно воспринимая заливающий комнату солнечный свет, Мюррей подумал: сейчас утро субботы. Значит, дело должно быть важным.

— Вчера после вашего ухода вам звонили дважды, — сказала миссис Нэпп. — Первой звонила миссис Дональдсон. Просила напомнить вам, чтобы сегодня вечером вы были в студии мистера Принсипа. И передать, что она обо всем позаботилась, что бы это ни означало.

— Хорошо. Кто еще звонил?

— Джордж Уайкофф, Дачесс-Харбор, Статен-Айленд, — ответила миссис Нэпп, словно произнося заклинание, и Мюррей внезапно проснулся полностью. — Он оставил мне номер своего телефона, не включенного в справочник, чтобы вы могли связаться с ним как можно скорее. Есть у вас под рукой бумага и карандаш?

— Минутку, — ответил Мюррей и снова лег с закрытыми глазами, чтобы обдумать это развитие событий. В настоящее время, он знал, существует реальная вероятность, что один из шустрых людей Лоскальцо подслушивает, подключает к сплетению проводов в подвале «Сент-Стивена», каждое слово. Но предпринимать что-нибудь в связи с этим уже поздно, разве что клясть удачу рыбака, приманившего такую крупную рыбу, как Уайкофф — кита-убийцу среди акул, — и вынужденного стоять со связанными руками, глядя, как добыча уходит.

— Алло, вы слушаете? — спросила миссис Нэпп.

— Да. Бумажку с телефонным номером просто порвите. И забудьте о ней. Это ясно?

Одним из достоинств миссис Нэпп было то, что ей никогда ничего не требовалось повторять.

— Понимаю. Еще что-нибудь, мистер Керк?

— Нет, — ответил Мюррей. — Это все.

Здание, где находилась студия Алекса Принсипа, выходило фасадом на парк Грамерси; со своими многочисленными балконами и коваными балюстрадами, оно было словно перенесено целиком из Нового Орлеана. Сама студия была достаточно большой, что могла бы служить баскетбольной площадкой, и войдя, Мюррей обнаружил множество людей в заполненном шумом и табачным дымом пространстве. Найти Алекса в толпе было легко — он возвышался над всеми на голову, и его лицо, густо заросшее бородой и блестящее от пота, светилось, как маяк в тумане, а Диди, разумеется, сопровождала его.

— Послушай, что это? — спросил Мюррей у нее. — Я ожидал найти здесь небольшую компанию. А это похоже на собрание кланов.

— Ну-ну, не вини меня, дорогуша. — Диди была сосредоточена на кувшине с мартини, который умело взбалтывала. — Начнем с того, что я почти никого не приглашала, но каждый хотел привести с собой кого-то, и я не могла сказать «нет», так ведь?

— Могла бы попытаться. Признаюсь, я польщен, что все это устроено для меня, но иногда…

— Перестань, — сказала Диди. — И не надо чувствовать себя таким польщенным. Здесь все так только потому, что за все платишь ты. Я имею в виду — вместо покупки картины. Это будет на твоем счете из «Сент-Стивена», потому что это они все поставляют сюда. Они были очень сговорчивы.

— Не сомневаюсь. Рут здесь?

— Я сказала, что будет, так ведь? Она где-то там.

Мюррей стал пробираться через толпу в указанном направлении, ему потребовалась беспокойная минута, чтобы найти Рут. Потом, как и ожидал, он увидел, что она скрыта полукругом поклонников и явно довольна этим. Двое из них были ему знакомы. Это были Тед Холлоуэй, бывший телепродюсер Диди, и коренастый, с лицом гнома, один из закадычных друзей Эвана. Он представился Мюрреем в тот вечер, когда бард устроил достопамятное выступление в вест-сайдском салуне, просто как О’Мираг. Это был непризнанный поэт с гораздо большим талантом, чем Эван, но с гораздо меньшим сексуальным пылом.

— Вот что убивает меня, — печально объяснил он. — Мы вернулись во времена миннезингеров, когда ты пел для графа и — простите мое выражение — трахал графиню. Я горячо предан умеренности, в этом неокуртуазном веке для таких, как я, места нет.

Глядя, как Рут обращается с поклонниками, Мюррей понял, что все под полным контролем. Компания находилась в той стадии, когда заинтересованные самцы рассматривали перспективы, но что-то делать были еще не готовы. Потом компанию заслонил на миг официант — он узнал в нем человека из гриль-бара в «Сент-Стивене», — который с высоко поднятым нагруженным подносом проплывал через толпу так же легко, как угорь сквозь водоросли. Официант тоже узнал его.

— Хорошая вечеринка, мистер Керк, — сказал он, опуская поднос. — Возьмете что-нибудь?

— Нет, спасибо, — ответил Мюррей, а стоявший рядом человек сказал: «Ну а я возьму» и взял сандвич. Потом обратил сильно загорелое, полное лицо к Мюррею.

— Керк? — спросил он. — Послушайте, я вас знаю. Вы работали у Фрэнка Конми, так ведь?

— Да.

— Я так и подумал. Моя фамилия Чипмен. Джо Чипмен. Я возглавлял агентство, заказывавшее интервью Фрэнка на радио. Жаль его, правда? Но, конечно, когда пришел его час, он был уже стариком.

Чипмен продал свое агентство два года назад, объяснил он в ответ на вежливый вопрос Мюррея, чтобы заняться независимым производством фильмов совместно с партнером на Западном побережье.

— Я уговорил его на это, — сказал Чипмен. — Когда управлял агентством, я так долго объяснял продюсерам, что кинобизнес на подъеме, что в конце концов и сам в это поверил. Понятия не имел, какой я ловкий мошенник.

К ним подошла красивая седовласая женщина и взглянула на остатки сандвича в руке Чипмена.

— О, Джо, — укоризненно сказала она.

Чипмен вздохнул.

— Насколько злее змеиного укуса жена, которая считает калории. Ханна, это мистер Керк, настоящий, живой частный детектив. Когда обнаружишь, что он следит за тобой, знай, что все пропало.

Ханна Чипмен улыбнулась Мюррею:

— Этого не случится. Вы друг Алекса, мистер Керк?

— Не совсем, — ответил Мюррей. — Скорее друг его друга.

— Алекс вульгарный тип, — сказал Джо Чипмен. — Я дал ему первую работу — сделать декорации для «Юнайтед телевижн», это были подлинные сокровища, а теперь посмотрите на него. Может, вы не знаете этого, Керк, но он был настоящим художником до того, как стал писать эмалью свои дерьмовые шедевры.

— О, Джо, — вновь укоризненно заметила его жена.

— Вот что они представляют собой, — спокойно сказал Чипмен. — Как-никак, я вырос на птицеферме в Нью-Джерси вместе с двумя тысячами кур леггорн. И перелопатил достаточно птичьего помета, чтобы сразу узнавать его.

— Что вы делаете в Нью-Йорке? — спросил Мюррей. — Посещаете художественные выставки?

— Нет, я в командировке. Моя задача — комплексные сделки, где собираешь воедино звезду, режиссера и сценариста, а потом просишь о финансировании. Сейчас проблема со сценаристами. Звезд и режиссеров пруд пруди, а сценаристов нет. Сейчас я прочесываю Бродвей на тот случай, что «Эм-Джи-Эм» скупила не все. Капиш?[30]

— Я капиш, — ответил Мюррей. — Но вам придется основательно потрудиться, чтобы сделать хорошие фильмы из того, что я видел в этом сезоне.

— Хорошие фильмы? Кто говорит о хороших фильмах? Проснитесь, мой друг. Посмотрите вокруг себя на наш дивный новый мир. Все кинотеатры теперь для автомобилистов на открытом воздухе. Туда едут дети, чтобы иметь возможность целоваться в машине, и семейные люди, чтобы иметь возможность оставить ребенка на игорной площадке, а самим отоспаться. Думаете, кого-то из них интересует, насколько хорош фильм? Им только нужно что-то на экране, чтобы иметь причину находиться там.

— О Господи, — сказала Ханна Чипмен, — опять он за свое.

Мюррей обратился к Чипмену:

— Если подумать, я знаю человека — отношения у нас строго деловые, — который финансировал постановку пьесы «Бурное время» два или три года назад. Слышали о ней?

— Не только слышал, я имел удовольствие отвергнуть ее, когда мне пытались навязать права на экранизацию. Я впервые в таком отчаянном положении.

— Почему?

— Определенной причины не существует.

— Как, по-вашему, во сколько обходится постановка такой пьесы?

Чипмен пожал плечами:

— Зависит от многих вещей. Как минимум, восемьдесят тысяч, но в конце концов может оказаться значительно больше. Если вам нужны цифры, возьмите тот номер «Уолл-стрит джорнал», где объявляют регистрацию постановочных компаний. Получите в подробностях скверные новости. Одно дело финансировать постановку…

— Джо, — сказала его жена, — если не можешь найти другой темы для разговора, я заору.

— Правда она умна? — заметил Чипмен. — Ей ненавистны эти деловые поездки, потому что в них только и говоришь о делах.

— Говоришь, говоришь и говоришь, — сказала Ханна Чипмен. — И знаешь, что в результате не привезешь в Калифорнию ни единого сценария.

— Может быть, нет, — сказал Чипмен, — но, может, привезем кое-что другое. — Подтолкнул локтем Мюррея. — Видели это? — спросил он таинственным шепотом. — Можете представить себе ее в цвете?

Мюррей посмотрел и понял, что он имел в виду Рут, которая, хмуро сдвинув брови, внимательно слушала разглагольствования О’Мирага.

— Очень хорошенькая, — промолвил он.

— О, у вас есть дар слова, — сказал Чипмен. — Друг мой, она не просто очень хорошенькая. Она способна расшевелить даже остолопов, ездящих в кинотеатры для автомобилистов. Я наблюдаю за ней все время…

— Знаю, дорогой, — сказала его жена.

— …и мой проницательный взгляд продюсера говорит мне, что тут открываются перспективы для всех причастных. Как можно выглядеть примулой на речном берегу и при этом излучать флюиды тигровой лилии, я понятия не имею, но оставляю это для ее психоаналитика. Меня интересуют только эти флюиды. Ощущаете их?

— Очень явственно, — ответил Мюррей. Ему пришло на ум, что Чипмен, хоть и непредсказуемый, может смягчить коллизию, когда будет представлен Рут. — Хотите познакомиться с ней?

— Еще бы, — с готовностью сказал Чипмен. И удивленно обратился к жене: — Как тебе нравится? Он знает ее и стоит здесь, убивая время с нами. Видела когда-нибудь такую выдержку?

— С тех пор, как знаю тебя, нет, — ответила Ханна Чипмен.

Окружавшие Рут поклонники уже разошлись, оставив с ней одного О’Мирага. Он был недоволен приближением новых людей, и Мюррея это не удивило. Удивил его характер приветствия Рут. Рука ее была теплой, отзывчивой, голос вполне дружелюбным.

— Очень рада, что ты подошел, — сказала она с горячностью. — Я хотела кое-что сказать тебе.

Помня о ее панике при последнем расставании, Мюррей ожидал чего угодно, только не этого. Потом обратил внимание на ее раскрасневшиеся щеки, блестящие глаза, пустой стакан в ее руке и понял, что это действие взрывных мартини Диди. Было ясно, что они действуют и на О’Мирага, но иначе.

— Киношники, — сказал с ненавистью О’Мираг после того, как были сделаны представления. Сурово уставился на Чипмена: — А-а, здесь кровавые наемники искусств. Стервятники культуры.

— Прошу вас, — сказал Чипмен. — Я стараюсь скрывать это от жены. Вы что, хотите поставить меня перед ней в неловкое положение?

Жена ободряюще похлопала его по плечу.

— Выбрось это из головы, дорогой, — посоветовала она. — Ты будешь прекрасным удачливым наемником. Мне это понравится.

— Не сомневаюсь, — злобно ответил Чипмен. — Суккуб ты. Или инкуб?[31]

— Суккуб, — сказала Рут. — Знаешь что-нибудь об Эдуарде Первом? — спросила она Мюррея. — О Плантагенете?[32]

— Только то, что читал в газетах, — признался Мюррей, ошеломленный этим переходом. Взял стакан из ее вялой руки. — Сколько таких уже выпила?

— О, два или три, — беззаботно ответила Рут. — Мы спорили об Эдуарде. О’Мираг планирует долгую работу об убийстве кельтских бардов, устроить которое якобы приказал Эдуард, а я говорила ему, что эта легенда подвергнута сомнению давным-давно. Она такая же ложная, как весь вздор о Ричарде Третьем.

— Я знаю про Ричарда Третьего, — объявил Чипмен. — Это он приказал убить сыновей Эдуарда Четвертого в Тауэре, гнусный инкуб.

— Он не приказывал, — сказала Рут.

— Прошу прощения, — с жаром вмешался О’Мираг, — но он определенно это сделал. И я откровенно изложу свои принципы. Я против того, чтобы обелять негодяев, которым занимается шайка профессиональных тупиц, старающихся прославить треклятую Британскую корону. Они вырывают сердце из бессмертного тела литературы!

Чипмен властно поднял руку:

— Возражение отвергнуто.

О’Мираг вышел из себя.

— Что вы имеете в виду? — спросил он. — И вообще, на чьей вы стороне, мистер?

Чипмен указал на Рут:

— Я на ее стороне. Эту сторону принял бы любой американский парень с горячей кровью. И утверждаю, что как бы те принцы в Тауэре ни напрашивались на убийство, можно держать пари, что Ричард их бы пальцем не тронул. Почему? Потому что ему не позволила бы их бабушка! Спросите об этом мою тещу. Она вам расскажет.

— Джо, — холодно сказала Ханна Чипмен, — это не смешно.

— Смешно! — воскликнул О’Мираг. — Это сущий вздор! — И добавил, глядя, сощурясь, на Чипмена: — Если не знаете, что за вздор несете, мистер, будьте добры, помалкивайте.

Чипмен сделал глубокий вдох.

— Хотите выйти и повторить это?

— Хочу!

— Отлично, — сказал Чипмен, — идите и повторите. А я тем временем поговорю о деле с этой очаровательной интеллектуалкой, которая могла бы — только могла бы — заинтересоваться кинопробой. Что скажете? — обратился он к Рут. — Может, проба выйдет удачной, может, нет, но без всяких условий. Мне нужен отснятый материал, чтобы посмотреть, может ли кинокамера передать эти флюиды. Вы заинтересованы?

— Это вызывает у меня легкое любопытство, — ответила Рут, — но не заинтересованность. Знаете, то были его племянники, не сыновья.

— Кто? — спросил в замешательстве Чипмен.

— О, вы знаете, кто. Те принцы в Тауэре были племянниками Ричарда, не сыновьями.

О’Мираг, погруженный в мрачную задумчивость, внезапно потянул Чипмена за рукав.

— Мистер, — заявил он таким тоном, что все находившиеся вблизи повернули головы к нему. — Думаю, вы меня очень сильно оскорбили. Признаетесь в этом откровенно, как честный человек?

— Нет, — беззлобно ответил Чипмен. — Я прирожденный трус. Оскорбляю только детей и старых дам. Маленьких старых дам, — добавил он и на фут опустил ладонь над полом, чтобы показать каких.

О’Мираг возражений не терпел:

— Я сказал, что вы очень сильно оскорбили меня, мистер, и мне это не нравится. Особенно не нравится потому, что оскорбление исходит от здоровенного, жирного, трусливого недотепы, пахнущего голливудской покойницкой. Что скажете по этому поводу?

Мюррей не стал ждать ответа Чипмена — схватил Рут за руку и потащил ее из центра бури, увидев напоследок занимательную сцену: кулак О’Мирага безрезультатно отскочил от мягкого плеча Чипмена, и почти одновременно большая кожаная сумка Ханны Чипмен резко ударила О’Мирага по испуганному лицу. От удара сумочка раскрылась, и все вокруг оказалось заполнено ее содержимым.

«Ханна может этого не знать, — подумал Мюррей, — но никто не смог бы нанести более мягкого удара в защиту Эдуарда Первого».

Глава 16

Мир за стенами дома был холодным, пустым, оживлял его порывистый ветер. Безлиственные деревья раскачивались в унисон, старомодные уличные фонари со скрипом описывали полукруг на каждом столбе.

Мюррей остановился на тротуаре у подножия ступеней, сказал:

— Постой, хочешь смертельно простудиться?

Рут покорно стояла, пока он застегивал ей пальто. Его окутывало тепло ее тела, лицо находилось в опасной близости, и защищаться от этого он мог только тем, что хмурился, резко продевал пуговицы в петли, был добрым, но равнодушным мужчиной, ухаживающим за маленькой сестренкой.

— Все-таки решила идти пешком? — спросил он. — По такой погоде путь домой долог, а у меня за углом стоит машина.

— Я предпочту идти. А погода замечательная. Все вокруг напоминает Walpurgisnacht[33]. — Она подняла взгляд к тучам, проплывающим мимо луны. — Видишь? Может быть, сейчас пролетает ведьма.

— Нет, нет. Ее бы засекли радаром и сбили, не дав миновать Лонг-Айленд. Сбили бы, как сверхзвуковой самолет.

— Долой эту мысль, — сказала Рут. Постукивание ее высоких каблуков создавало быстрый аккомпанемент его шагам, они шли вниз по улице, и, заметил Мюррей, она старательно держалась в нескольких дюймах от него. — Долой радар. Долой все, что уничтожает ведьм, чародеев и чудеса. Наступишь на трещину — маме дашь затрещину, — весело произнесла она нараспев, осторожно выбирая путь среди трещин на тротуаре, а потом негромко вскрикнула: — О бедная мама! Но ведь это не моя вина? Здесь трещин больше, чем целого асфальта.

— Это должно служить бедной маме утешением, — язвительно произнес Мюррей. — Но иного она не заслужила. Женщина, позволяющая пьяной дочери заигрывать с колдовством…

— Если не знаешь, что за вздор несешь, будь добр, помалкивай. С колдовством я больше не заигрываю. И я не пьяная. У меня исключительно активная печень, она что-то делает или не делает с выпитым алкоголем, поэтому опьянеть мне невозможно. Сейчас я просто слегка навеселе. В этом нет ничего дурного, так ведь?

— Совершенно, — ласково ответил Мюррей. — Похоже, это идеальное состояние.

— Вот именно. — Она вспомнила что-то приятное и вздохнула. — Господи, какая ночь. Какая чудесная ночь. Я не умолкала, как только вошла туда, и любила каждую минуту там до потери сознания. Должно быть, во мне скопилось пять лет разговоров, и множество славных, потрясающих людей слушали меня и спорили со мной. А я люблю, черт возьми, чтобы люди со мной спорили. Терпеть не могу сладкоречивых типов, которые улыбаются и поглаживают тебя по головке вместо того, чтобы высказаться начистоту.

— Я так и понял. Между прочим, пока длились все эти рукопожатия — до того как начался скандал, — ты хотела что-то сказать мне. Что именно?

Рут помолчала, потом, бессмысленно глядя, покачала головой:

— Не знаю. Что-то было, но вспомнить не могу. Ужасно, правда?

— Жуть. Попытайся говорить о чем-нибудь другом. Может быть, вспомнишь.

— О чем говорить? — Она засмеялась, потом икнула. — О Господи, — с отчаянием сказала она, — теперь у меня икота. Сдает все сразу.

Они дошли до Четвертой авеню, на углу она ухватилась обеими руками за почтовый ящик, содрогаясь то от бурного, беспомощного смеха, то от громкой икоты.

— Все! — смогла она произнести наконец. — Разум, душа, тело. Я чувствую себя одной из картин Алекса. Что находишь ты в этих картинах?

— Они напоминают мне жизнь на линолеумных фабриках, — ответил Мюррей. — Знаешь, обычное лечение икоты — несколько раз сильно ударить пациента по спине. Может быть, я…

— Нет-нет. И не предлагай еще какие-то простонародные средства. Убивают они, а не икота. К тому же она уже прошла. По крайней мере, думаю, что прошла. — Рут вытянулась в струнку, закрыв глаза, чтобы проверить, так ли это, потом осторожно сделала вдох. — Да, прошла. Самообман неизменно помогает. Если закрыть глаза, она проходит.

— Возможно. Или причина тут — разговор о картинах Алекса?

— Нет, и вообще я говорила о них не по этой причине. Ты сказал — говори, что придет в голову, и я выбрала эту тему. Но ты должен поддерживать разговор. Может, выскажешь глубокие, значительные взгляды на живопись?

— Я — нет, — возразил Мюррей. Когда они свернули на авеню в южную сторону, ветер стал дуть им в спину, и он с удовольствием почувствовал, что в онемевшие черты лица возвращается жизнь. — Почему ты решила, что они у меня могут быть?

— Миссис Дональдсон, например, так считает, — беззаботно сказала Рут.

Он взглянул ей в лицо, но оно было бесхитростным. Слишком уж оно бесхитростное, решил Мюррей.

— При чем здесь миссис Дональдсон?

Рут покачала головой.

— Мне очень жаль, случайно вырвалось. Не следовало этого говорить.

— Оставь пустые сожаления. При чем тут она?

— Да, собственно, ни при чем. Просто она доверительно сказала мне — почти дословно, — что у тебя полно глубоких, значительных мнений. Что ты своего рода ангел от культуры, всегда парящий поблизости с Откровением. Или ты не знал этого?

— Знал, конечно, — ответил Мюррей с дурным предчувствием. — Только не предполагал, что у вас будет возможность поговорить об этом. Когда это произошло?

— Во второй половине дня, в галерее. Когда она приглашала меня на вечеринку — честно говоря, по ее описанию это больше походило на поминки по Эвану Гриффиту, — то ясно дала понять, что платой за вход будет присутствие в галерее до основного события и несколько вежливых похвал картинам Алекса. Само собой, я согласилась. Потом она отделила меня от толпы, втиснула в угол и долго говорила со мной. Много было сказано о тебе.

— Плохого или хорошего?

— И того и другого. Тебе известно, что ты расколотая личность и ужасно ранимый?

Мюррей сморщился.

— Наверное, и это цитата?

— Слово в слово. Но ничего страшного. Она сказала, что Эван Гриффит был таким же, так что ты в хорошей компании. И прочла мне целую лекцию об Эване. Кажется, ее работа заключалась в том, чтобы лелеять, баловать, обслуживать его и время от времени получать за это нахлобучку. Звучало это просто восхитительно.

— Я не замечал, что ей это было очень не по нраву, — сказал Мюррей. — Собственно, с Алексом у нее почти то же самое. Она напрашивается на это.

— Знаю. Я видела ее с Алексом в галерее и поразилась, наблюдая за ней. Она была жуткой собственницей, неугомонной, стремящейся быть рядом, а он — ну, ничего особенно жестокого не было, но он постоянно отталкивал ее. Это было жалкое зрелище. Неужели у нее совсем нет гордости? Неужели она не понимает, как это унизительно?

— Если и понимает, это ничего бы не изменило. Послушай, пока вы там чесали языки, говорила она что-нибудь о Дональдсоне, с которым состояла в браке?

— Сказала только, что на горизонте появился бывший муж. А что такое? Он что, постоянно избивал ее?

— Может быть, хуже, — ответил Мюррей. — Она развелась с ним из-за его измены. Нет, я не шучу, — сказал он, заметив подозрительный взгляд Рут. — Думаю, то, что она застала Дональдсона в постели с другой женщиной, причинило ей больше страданий, чем любые побои. И это мнение специалиста. В моем бизнесе нужно быть настоящим специалистом по супружеским изменам любого масштаба.

— Я слышала об этом, — промолвила Рут, и что-то в ее тоне задело нерв, уже раздраженный Лоскальцо.

— Это настоящий бизнес, — сказал Мюррей. — Такой же, как у Ральфа Харлингена или, собственно говоря, у Арнольда. Мы все в одной упряжке независимо от того, какие у нас лицензии. Или ты не знала, что для руководства детективным агентством в Нью-Йорке нужно иметь лицензию?

— Я об этом не задумывалась. И не понимаю, почему ты так раздражаешься? Только из-за моей совершенно безобидной шутки…

— В таком случае оставь эту тему.

— Почему ты все обрываешь меня? — раздраженно спросила Рут. — Я хочу, чтобы ты понял… а, ладно. Давай вернемся к миссис Дональдсон. Должна сказать, она была гораздо лучшей собеседницей, чем ты сейчас.

Она обладала способностью успокоить его так же быстро, как привести в гнев, и это осознание было Мюррею приятно.

— Хорошо, — сказал он, — она из никчемной семьи в Техасе, державшей во дворе коз, к шестнадцати годам не могла больше терпеть ни коз, ни семью, поэтому решила выйти замуж за миллионера. Естественно, поехала в Даллас.

— Естественно. А этот Дональдсон был миллионером. Козлом другой масти, можешь сказать.

— Нет, можешь ты. Но миллионером он был действительно. Она работала у него в конторе, он начал проявлять к ней отеческий интерес, потом интерес другого рода, однажды вечером они напились и поспешили сочетаться браком. Странно, тогда она не была победительницей никакого конкурса красоты, выглядела далеко не так, как сейчас, и все-таки он женился на ней. Она думает — потому, что была девственницей, и он понял, что может заполучить ее, только взяв замуж. Для людей типа Дональдсона очень важно prima noctis[34], понимаешь, что я имею в виду. Они могут заполучить почти любую женщину, какую захотят, но чтобы потекли слюнки, им нужен несорванный плод на верху дерева. И то, что это может быть неотесанная семнадцатилетняя девушка, видимо, значения не имеет. По крайней мере, не имело в данном случае.

В общем, сказала она, поначалу было все замечательно. Она хотела быть превосходной домохозяйкой, каких видишь в журнальных рекламах — это было нетрудно, так как работу за нее делала группа мексиканок, а он был любящим мужем и, казалось, получал от этого большое удовольствие. Конечно, в то время она не знала, что, когда он уезжал по делам — а уезжал часто, — делами его всегда были женщины.

Она не знала этого, пока они не поехали в Нью-Йорк, и тут он пустился во все тяжкие. Не знаю, было ли ему все равно, узнает она или нет, или он надеялся, что не узнает, но как ей было не узнать? В газетах она читает только «колонки сплетен», а он был сущей находкой для журналистов, ведущих эти колонки. Своих любовных похождений он не скрывал.

Поэтому в один прекрасный день, не говоря мужу ни слова, она отыскала в телефонной книге номер адвоката. На ее счастье, адвокат пользовался услугами нашего агентства, и вот так я познакомился с ней. Я был вместе с ней и фотографом, когда Дональдсона застали с любовницей, и видел, как на нее это подействовало. Вот почему я сказал, что это причинило ей больше страданий.

— Ненадолго, — сказала Рут. — Похоже, она прекрасно оправилась от этого.

— Я веду к тому, что она не оправилась. Именно это сделало ее такой, какой она стала сейчас.

— Но какой бы сейчас ни была, — заговорила язвительно Рут, — она явно обожает мужчин; прямо-таки из кожи лезет возле них от любви и преданности. Если неверность мужа действительно что-то значит, то подействовала бы противоположным образом, разве не так? Вызвала бы у нее презрение к мужчинам.

— Нет, не вызвала бы. У тебя на этот счет блестящая теория, но она неприложима к миссис Дональдсон. Презирает она только себя. Скажи я ей это в лицо, она назвала бы меня лжецом и была бы уверена в своей правоте, но это очевидная правда. В глубине души она чувствует себя неполноценной. Считает, что должна была предоставить в браке что-то — может, сексуально, может, интеллектуально, не важно, — но не предоставила. Поэтому то, что она делала с Гриффитом, что делает теперь с Алексом, представляет собой сверхкомпенсацию. Выбирает мужчину, которым восхищается, и, клянусь богом, старается доказать себе, что может быть для него превосходной парой. Незаменимой женщиной. Вот что сделал с ней Дональдсон — выбил из-под нее опору.

Рут посмотрела на него с любопытством.

— Она тебе очень нравится, правда?

— Не знаю. Я жалею ее. Насколько может нравиться человек, которого жалеешь?

Он нарочно метил этой фразой в цель, мысль о ее связи с Ландином, о необходимости разорвать эту связь, бросить Ландина в чистилище внезапно охватила его, как физический голод. Но Рут лишь продолжала оценивающе смотреть на него, уголок губ со шрамом растянулся в легкую кривую улыбку.

— Совершенно расколотая личность, — сказала она наконец, и он понял, что промахнулся.

— Спасибо, — сказал он. — И ранимая. Не забывай этого.

— И ранимая, — сказала она.

Остальную часть пути к дому Рут была погружена в свои мысли, и Мюррей мог только задаваться вопросом, что это за мысли, не смея вторгаться в них. Путь был безмолвным, но приятным для него, потому что, когда они переходили улицу возле Юнион-сквер под угрожающим светом фар поздних машин, он взял ее под руку, и она не отдернула руки, не возразила. «По крайней мере, — сказал он себе, — я до такой степени добился физического обладания», и мысленно улыбнулся тому, что сказал бы Фрэнк Конми о своеобразной любовной игре, какую он вел, и окольном пути, каким вынужден был вести ее шаг за шагом.

Фрэнк Конми всегда утверждал — используя англосаксонские архаичные выражения, — что существует всего один вопрос, который нужно задать женщине, если хочешь ее, а она пусть ответит — да или нет, даст или не даст, никаких ухаживаний и никакой беготни, никаких серенад под ее окном, никаких поездок по парку в карете, запряженной дурно пахнущей лошадью, но да или нет, и если нет, то и черт с ней. Любовь, считал Фрэнк, — биологическая потребность с красивой этикеткой. Нечто придуманное людьми, которые писали популярную музыку или рекламные объявления, помогающие сбыть свой товар. И каждого, кто сомневается в этом, нужно запереть для его же блага, пока он не оказался с обручальным кольцом в носу, которого ведут, как быка, на бойню.

Поскольку Фрэнк не терпел, когда оспаривают его мнение, и это мнение казалось подкрепленным логикой, Мюррей особенно над ним не задумывался, но воспринимал его как мудрость для душевного блага ученика. Но теперь подумал и вспомнил, как выглядел Фрэнк, его излагая — большое лицо, красное от прилива крови, одна рука расплескивает бренди из суженного кверху бокала, другая резко рубит воздух в подтверждение сказанного, голос убедительно гремит — и нашел эту мысль слегка неприятной. Может, Фрэнк тогда говорил дельно, но ощущение руки Рут в своей руке делало его мысль раздражающей, жесткой, ничтожной, а думать о Фрэнке так было мучительно. Но ничего не поделаешь. Вот тебе и Конми, старый философ, с неловкостью подумал Мюррей.

У двери дома Рут порылась в сумочке в поисках ключа, потом неожиданно взглянула на Мюррея и сказала:

— Знаешь, что-то все-таки есть в этом фрейдистском взгляде. Я говорю о забывании того, что подсознательно хочешь забыть. С тем, что я хотела сказать тебе на вечеринке, произошло это самое. Я только что вспомнила, что это было.

— Превосходно. Но если не хочешь об этом говорить…

— Нет, как раз хочу. О том, как повела себя, когда ты в последний раз подвозил меня домой. Потом я сожалела об этом, но не знала, как извиниться. Хотела позвонить тебе, но всякий раз, когда поднимала трубку, задумывалась, что сказать, и клала ее. Думаю, именно это произошло, когда я увидела тебя на вечеринке. Начала я отлично, а потом при первой же возможности у меня началось некое забытье. Но сейчас, слава Богу, я не в забытьи, так что могут сказать, что в тот раз я вела себя плохо и должна перед тобой извиниться.

Холодный ветер обрушился на Мюррея, погнал сухую листву по его ступням, но он стоял, глядя на Рут, согретый чудесным ускорением бега крови по жилам.

— Странно то, — сказал он, — что со мной было то же самое. Я думал, это моя вина.

— Нет, твоей вины не было.

— Тогда что это было?

— Не знаю. — Они говорили приглушенными из-за позднего времени голосами, стояли в дверях вплотную друг к другу, и проходившая мимо пара посмотрела на них с любопытством. Рут подождала, чтобы они прошли, а потом сказала с легким раздражением: — Наверное, я боялась. Какая разница?

— Никакой, если не боишься теперь. Боишься?

— Да.

— Меня?

— Да. О, не знаю. Почему все, что я говорю, ты принимаешь совершенно всерьез? Я сказала тебе, что это напоминает Вальпургиеву ночь; все перепуталось. И я много выпила. Это заметно, правда?

Мюррей положил руки ей на плечи и очень мягко встряхнул ее.

— Ты в самом деле боишься меня?

— О, пожалуйста, — сказала она, но не попыталась высвободиться из его рук, как он ожидал того.

— Боишься? — настаивал он.

— Нет.

— Отлично. В таком случае, когда я увижу тебя снова?

— Это недопустимо! — встревоженно сказала она. — То есть не таким образом, будто мы встречаемся. Не понимаешь?

— Вторник меня прекрасно устроит, — сказал Мюррей. — На вторую половину дня у меня ничего не намечено, поэтому я могу встретить тебя после уроков в школе, и оттуда начнем: ужин, театр и много-много разговоров. Как это звучит?

— Звучит, как все, что происходило этим вечером. Это ничего не значит. Я не слушаю.

— Тогда слушай. Это будет во вторник. Я подъеду за тобой к школе.

— Я не хочу, чтобы ты появлялся возле школы.

— Тогда встретимся здесь. В семь часов.

— Как убедить тебя? — недоуменно сказала Рут.

— Не знаю как, разве что мы сядем вместе и станем думать. Сделать это можем во вторник.

— Я даже не знаю, буду ли свободна. К тому же я могу позвонить тебе в любое время. Если как-нибудь все устрою…

Это препирательство не стоило даже небрежного замечания.

— Ты знаешь, что произойдет, — заговорил Мюррей. — Будешь поднимать телефонную трубку, класть ее и думать об износе своих нервов. Лучше решить все прямо сейчас.

— То есть решить по-твоему, — беспомощно сказала Рут. — Ну хорошо, раз ты такой упрямый.

Вальпургиева ночь, подумал он, когда она ушла и дверь за ней закрылась. И близится Рождество.

Глава 17

Во вторник в конце дня миссис Нэпп вошла в кабинет сказать Мюррею, что билеты в театр у нее, что столик на двоих заказан в ресторане «Ле Павильон» и что Джордж Уайкофф звонил с регулярными интервалами — хотел узнать у мистера Керка, что, собственно, происходит.

— Что вы отвечали ему? — спросил Мюррей.

— О, просто, что вы недоступны. Судя по его тону, он был не особенно доволен этим.

— Это его невезение, — сказал Мюррей. Описал ей суть разговора с Лоскальцо, и мисс Нэпп сказала:

— Ну, в таком случае, у нас нет выбора, так ведь? Я позабочусь об этом, если он позвонит снова. Скажу, что в городе вас нет. Знаете, что несколько агентств вызывают на будущей неделе в Олбани[35] для допроса в связи с незаконным прослушиванием?

— Нет, откуда вам это известно?

— Кто-то из «Интер-Америкэн» сказал об этом мистеру Штраусу. Те, кого арестовали, к сожалению, не конкуренты, просто мелкие дельцы, но можете представить себе, какого шума это наделает в Олбани? Они не отличают одного агентства от другого. Для нас это будет наихудшее время, риск угодить в какую-то неприятность.

— Время для этого всегда наихудшее, — сказал Мюррей.

По пути обратно в «Сент-Стивен», чтобы переодеться к ужину, он купил вечернюю газету и, лежа в ванне, читал ее. Начал с колонки юмора — последний протеже Мэри Уорт на сей раз крупно оскандалился — и, пропустив спортивный раздел, принялся за «Проблемы людей» доктора Мари Зинссер — скучную колонку, насыщенную психологическим жаргоном, утверждающую, что каждый, кто письменно обращается за советом, должно быть, в чем-то виновен.

В первом письме звучала знакомая нотка.

Уважаемая доктор Зинссер!

Едва мы вернулись после медового месяца, муж захотел, чтобы его мать немного пожила с нами. Хотя она злобная и властная, я согласилась, но она не уезжает вот уже три года, и я смертельно несчастна. Как заставить мужа понять, что нехорошо его матери жить с нами, ведь она вполне может жить одна?

Эдит.

Мюррей увлеченно прочитал ответ.

Уважаемая Эдит!

Когда Вы пишете «нехорошо», вы имеете в виду, что «нехорошо» только для вас. Тут ведь затронуты жизни двух других людей, и я боюсь, что ваш подсознательный антагонизм мешает вам принять это во внимание. Нужно полностью понять собственные мотивы перед тем, как…

Ответ, признал Мюррей, был полностью в традиции знаменитой Зинссер.

Одеваясь, он поставил на радиолу пластинку Берригана «Я не могу начать». Отогнал мелькнувшую мысль о соседях в квартире рядом и увеличил громкость. На верхнем этаже «Сент-Стивена» было только две квартиры, и занимавшая другую пара — отставной контр-адмирал с супругой — обладала острым слухом, что отчасти компенсировалось чувством юмора. Они терпели три проигрывания пластинки на полную громкость, а потом стучали в дверь в добродушном протесте. Когда Мюррей открывал, он или она говорили: «Послушать только!», на что он отвечал: «Да-да, сэр» и убавлял звук.

Но сейчас, понимал Мюррей, ему нужны громкая музыка и крепкая выпивка. Даже старый морской волк понял бы его чувства, если бы знал их причину. Мюррей налил себе крепкой выпивки, выпил половину, а с оставшейся пошел в спальню, чтобы она морально поддерживала его, пока он заканчивает одеваться. Вдевая запонки, он мысленно составлял собственное письмо доктору Зинссер:

Уважаемая доктор Зинссер!

Я романтик, безнадежно влюбленный в девушку, воображающую, что она помолвлена с полицейским, которому предъявлено обвинение в лжесвидетельстве. Скажите, как, по-вашему, имею я право ждать свадебного подарка от человека в тюрьме?

Знакомый стук раздался, когда Берриган в третий раз допел заунывную песню и Мюррей все еще пытался составить ответ доктора Зинссер на свое письмо. Он, топая, подошел к двери и распахнул ее.

— Да-да, сэр.

Стоявший там человек прищурился, глядя на него. Это был не адмирал. Это был шофер в темной форме, водительскую фуражку он держал у груди в обеих руках — плотно сложенный, невысокий человек, на голову ниже Мюррея, со слегка помятым лицом и блестящими черными глазами.

— Черт, — произнес Мюррей. — Прошу прощения. Я принял вас за другого.

— Моя фамилия Кэкстон, сэр, — сказал шофер. — Я из службы заказа лимузинов. Вы мистер Керк?

— Да, но, видимо, не тот Керк, который вам нужен. Никакой машины я не заказывал.

Шофер недоуменно посмотрел через плечо Мюррея в безлюдную комнату:

— Сэр, есть здесь у вас еще кто-нибудь, кто мог позвонить?

— Нет. Сами видите, что здесь я один.

— Что ж, спасибо, мистер Керк, — сказал Кэкстон, и едва он это произнес, Мюррей понял, что крепко влип. Но поздно было что-то предпринимать, поздно было для всего, кроме сожалений.

Шофер отвел фуражку одной рукой, открыв другую с револьвером в ней, ствол его смотрел в живот Мюррея. Револьвер был опасного вида и почему-то казался еще опаснее из-за короткого двухдюймового ствола.

— Пошевеливайтесь, — сказал Кэкстон. — Сделайте шаг назад.

Мюррей попятился. Впервые в жизни, включая армейскую службу, он смотрел в дуло оружия, и этот вид уничтожил всю его браваду, оставив вместо нее мучительный, беспомощный гнев. Кэкстон вошел следом за ним в комнату и захлопнул ногой дверь. Недовольно нахмурясь, посмотрел на проигрыватель:

— Выключите эту штуку. Как вы только можете терпеть такой шум?

Мюррей выключил проигрыватель и снова взглянул на револьвер. Ему пришло на ум, что, если бы этот человек собирался стрелять, ему был бы на руку сильный посторонний шум, чтобы заглушить звук выстрела. Мысль эта его приободрила.

— Что все это значит? — спросил он. — Кто вас нанял?

— Никто не нанимал меня, мистер Керк. Если считаете, что я какой-то бандит, то глубоко ошибаетесь. Доходы я получаю законные. У меня шесть «Кадиллаков», в штате десять человек, имею половинную долю в хорошем гараже — это законно, не так ли?

— Конечно, — сказал Мюррей. — Особенно если брать клиентов под дулом револьвера. Кому принадлежит вторая половина хорошего гаража? Джорджу Уайкоффу?

— Может быть, да, — вкрадчиво ответил Кэкстон, — а может, и нет. Так или иначе, мистер Уайкофф очень близкий мой друг. Такой друг, что когда он говорит: «Мне хотелось бы познакомиться с неким мистером Мюрреем Керком», — я рад для него это устроить. Можно сказать, сделать ему одолжение. У мистера Уайкоффа много таких друзей. Несколько дней назад он встревожился, потому что некий мистер Гарсиа — латинос, у которого буфет на Восьмой авеню, — стал болтать лишнее, и вчера вечером один из этих друзей рассердился и потоптался на нем по всему телу. Теперь мистер Гарсиа в больнице «Монтефиоре». Говорю это на тот случай, если захотите навестить его с коробкой конфет или еще с чем-нибудь.

«Значит, вот что, — подумал Мюррей, — получил за пять долларов чаевых пуэрториканец с печальным лицом и застывшей бессмысленной улыбкой».

— Могли бы оставить его в покое. Он ничего не знает.

Кэкстон пожал плечами:

— Он все время твердил это, но мне-то что. Говорю вам, чтобы вы знали, как обстоят дела. А теперь как насчет того, чтобы надеть пальто и прокатиться со мной на Статен-Айленд? Машина у подъезда.

— А если я скажу нет? Застрелите меня и отвезете труп Уайкоффу? Может, он предпочтет разговаривать со мной живым?

— О, если вас беспокоит это, — произнес Кэкстон и протянул револьвер Мюррею, который с удивлением его взял. — Он не заряжен. Я всегда говорю, что тот, кто носит заряженный револьвер, может случайно выстрелить. А незаряженная пушка кстати, чтобы заставить людей выслушать тебя.

Мюррей переломил револьвер и увидел в барабане пустые гнезда. Потом отбросил его с вспыхнувшей в нем бурной радостью битвы. Что произошло затем, было трудно понять. Он смотрел снизу вверх на Кэкстона — снизу вверх, хотя был на ногах, ринувшись на этого человека, — и обнаружил, что лежит на спине, голова едва не касается золы в камине, рот заполняет горячая, соленая кровь. Кэкстон высился над ним, как гигант, и смотрел на него с сожалением.

— Даже если эти люди выше тебя, — сказал он. — Особенно если у них слабая челюсть. Только не особенно расстраивайтесь, мистер Керк. Если б заглянули в перечень спортивных достижений Билли Кэкстона, то увидели бы, что из тридцати шести побед пятнадцать я одержал нокаутом. И противники всегда были классные. В свое время я был превосходным легковесом.

Мюррей повернулся на бок, перенес вес тела на локоть, а свободной рукой попытался ухватить его ноги в сапогах. Кэкстон отступил назад и пнул его в ребра с такой силой, что из легких вышел весь воздух, в груди осталась пустота, и в ней разлилась боль.

— Тупой сукин сын, — бесстрастно сказал Кэкстон, — теперь понимаешь, почему мне не нужно оружие, чтобы управиться с тобой или с любыми тремя рослыми недотепами вроде тебя?

Он молча смотрел, как Мюррей неуверенно поднимается, держась за каминный экран, потом заговорил:

— Может, ты еще не понял положения вещей, поэтому расскажу тебе о паре других друзей мистера Уайкоффа. Тебе будет очень интересно. Они поставили машины позади твоей, когда ты в субботу вечером пошел в Грамерси-парк, и шли за тобой всю дорогу до Барроу-стрит, только чтобы посмотреть на твою подружку. Очень хорошенькая, сказали они мне. Настоящая красавица. И как бы тебе понравилось, если бы какой-нибудь сумасшедший тип потоптался на ней, как на Гарсии? Или, может, плеснул ей в лицо кислотой, чтобы уже не была красавицей? Очень жаль было бы, правда?

Мюррей понял, что в жилах у него больше нет крови, что только ужас ползет по ним ледяными каплями.

— Послушай, — сказал он, — если с ней что-то случится…

— О, конечно, мистер Керк, но это зависит от вас. Значит, мы едем на Статен-Айленд, вы говорите мистеру Уайкоффу то, что он хочет знать, а потом напрочь забываете об этом. Ну как, да или нет?

— Да, — сказал Мюррей.

— Я так и думал. — Кэкстон смерил его взглядом и остался доволен тем, что увидел. — Мистер Керк, вы уже не выглядите такой важной птицей, какой были, когда открыли дверь. Собственно говоря, вы просто грязный неряха. Переоденьтесь. А когда будете разговаривать с мистером Уайкоффом, забудьте о том, что здесь произошло. Это может его сильно расстроить.

Глава 18

Паром из Бэттери-парка причалил в Сент-Джордже, маленьком, холмистом центре Статен-Айленда. Оттуда было двадцать минут езды до деревни Дачесс-Харбор. Машина бесшумно проехала по деревне — мимо кучки захудалых лавчонок и заброшенного кинотеатра — и свернула на узкую дорогу, идущую вдоль морского берега мимо нескольких больших имений. Принадлежавшее Уайкоффу было самым дальним.

Когда Мюррея проводили в столовую, Уайкофф ужинал с двумя гостями. Вблизи он выглядел старше, чем на газетных фотографиях. Лицо его было землистым, с глубокими складками, в уголках глаз веером расходились морщинки. Дорогой костюм висел на нем, словно в последнее время он значительно похудел. В общем, отметил Мюррей, он казался олицетворением утомленного бизнесмена и наверняка именно таким себя видел. Голос его, когда он обратил внимание на Мюррея, прозвучал громко, пронзительно.

— Не ел еще? — спросил он без всяких предисловий. — Нет, понимаю, что не ел. Садись сюда, тебе подадут. Можешь обойтись без супа. От него все равно только газы.

Было ясно, что дело, которое Уайкофф имел к нему, подождет. Мюррей сел в конце стола, и мажордом-японец, принявший его из рук Кэкстона у двери, обслужил его с ловкостью фокусника, достающего кроликов из шляпы.

Уайкофф заговорил:

— Ты не знаешь этих людей, так ведь? Это Митчелл Дауд, мой адвокат. Это миссис Дауд. Зовут ее Мона. Слышал когда-нибудь о песне «О, Мона»? Она говорит, что ни разу этой песни не слышала. Что будешь пить?

— Ничего, — ответил Мюррей.

— Да брось ты, — сказал Уайкофф и кивнул японцу. — Джо, бурбон этому человеку. Хорошую порцию. — Указал ложкой в сторону Мюррея. — Это тот человек, о котором я тебе говорил, — сказал он Дауду. — Мюррей Керк. Заправляет большим агентством. Превосходный стрелок. Ты представлял себе его не таким, верно?

— Немного не таким, — ответил Дауд. У него был серьезный, самодовольный вид адвоката, самый богатый клиент которого попал в серьезную беду. — Рад познакомиться, — сказал он Мюррею.

Его жена была высокой, томной молодой женщиной с кукольным личиком и сонными глазами, с безупречным макияжем, от чего ее лицо отливало восковым блеском. Должно быть, в недавнем прошлом она была эстрадной танцовщицей.

— Будем знакомы, — сказала она.

— Очень приятно, — сказал Мюррей. Выпил одним глотком бурбон и скривился, когда виски обожгло рассеченное место во рту.

— Знаете, — заговорил Уайкофф, — время от времени я встречаюсь с частными детективами, и всякий раз это неряха. Постоянно костюм с Бродвея и грязная рубашка. Так что, когда вижу Керка, у которого есть какой-то класс, это интересно. — Он близоруко уставился на Мюррея. — Учился в колледже?

— Да.

— Я так и подумал. Теперь скажи мне вот что. Нравится тебе, как обставлен этот дом? Вранья мне не нужно, понимаешь? Я хочу узнать твое настоящее мнение. Как он тебе?

— Я еще не видел его, — ответил Мюррей. Подумал, прослушивается ли телефон Уайкоффа, и решил, что, видимо, да. Значит, если даже Уайкофф позволит ему воспользоваться аппаратом, пытаться звонить Рут не стоит.

— Дом обставлен в одном стиле, как и эта комната, — не отставал Уайкофф. — Что думаешь о ней?

Комната со светлой мебелью без украшений и унылым серым ковром от стены до стены представляла собой превосходный образец того, что Фрэнк Конми именовал «антисептическим модерном». Она поразительно напоминала квартиру Харлингена.

— Очень элегантная, — ответил Мюррей. — Настоящий класс.

— Это благодаря Моне, — сказал Уайкофф. — Она занималась всем от и до. Шестнадцать комнат, на тридцать тысяч долларов предметов в них, и моя девочка управляла всем. Сотворила настоящее чудо. Правда, малышка? — спросил он Мону.

У Мюррея создалось впечатление, что Мона все время подавляет зевоту. Она пробудилась от своей летаргии, чтобы пренебрежительно пожать плечами.

— Мне нравилось это делать, — негромко сказала она. — Было интересно.

— Это она так говорит, — обратился Уайкофф к Мюррею, — но поверь, работы было много. Ей приходилось разбирать все, что натворил декоратор, которого я пригласил. Видел бы ты, Керк, этого типа. Настоящий педик с Парк-авеню, вечно размахивающий руками. Переполненный все новыми сумасбродными идеями. Ты не поверил бы некоторым его заскокам. Я отправился в Лас-Вегас, когда он работал над гостиной, и когда возвращаюсь, что вижу? Все красно-черное, как в китайском публичном доме, и прямо посреди комнаты маленькая карусель. В моей гостиной установил карусель, сумасшедший остолоп! Такую, как возят на телеге для детворы. В моей гостиной, уже раскрашенную, готовую к тому, чтобы я катался. И я должен был заплатить ему за эту карусель. Знаешь, он до сих пор ждет за нее денег. Неужели всерьез думает, что есть люди, которым нравится такая штука в домах?

— Наверное, — ответил Мюррей. — Я ни разу не слышал о голодающих декораторах с Парк-авеню.

— Так вот, этот умер бы от голода, если бы сидел на этой штуке, ждал от меня денег. И знаешь, в чем его беда? У него нет класса. Он притворяется. Настоящий класс — это то, что у тебя внутри, понимаешь? Я не говорю, что с ним нужно родиться или какую-то чушь вроде этого, потому что знаю светских людей, у которых класса не больше, чем у обезьяны. Я вот что говорю: если потрудиться, можно достичь настоящего класса, так что никто не сможет сказать тебе, что ты в детстве не получил его дома. Естестественно, денег он не приносит, если ты жалкий недотепа. Но когда у тебя есть деньги и класс, Керк, верх твой. Что думаешь на этот счет?

Дауд сказал — и в его голосе слышалось предостережение:

— Видите, Джордж очень серьезно к этому относится.

— Почему бы нет? — ответил Мюррей. — В этом есть смысл.

— В этом есть большой смысл, — заверил его Уайкофф. — Теперь позволь сказать тебе о классе кое-что странное. О том, как можно приобрести класс, когда даже не ищешь его. Знаешь что-нибудь о вине?

Мона сказала Дауду:

— Прилично будет, если я…

Тут Уайкофф посмотрел на нее, и наступила мертвая тишина. Он положил ложку и опустил ладони на стол.

— Когда я говорю, — негромко заговорил он, и лицо его стало неприятным, — ты молчишь. Я уже говорил тебе об этом, разве нет? В детстве меня приучили, что, когда один говорит, все остальные молчат. Я хочу, чтобы и теперь было так же!

Мона опустила взгляд на тарелку. Она, понял Мюррей, оказалась между двух огней. Дауд пристально смотрел на нее через стол с нескрываемым гневом.

— Извините, — сказала она.

Уайкоффа это не смягчило.

— Что такое? Тебе надоело слышать это от меня? Не нужно хитрить со мной. Отвечай честно.

— Извините, — сказала Мона. — Просто у меня болит голова.

Уайкофф снова взял ложку.

— Тогда прими аспирин и не устраивай из этого спектакля. — Обратил ложку в сторону Мюррея. — О чем я говорил?

— Вы спросили меня, знаю ли я что-нибудь о вине.

— Так вот, я хотел рассказать тебе о странной истории, которая произошла со мной, когда я учился пить вино. Настоящее французское вино, понимаешь? Импортное. Я начал интересоваться, что оно такое, так как иногда видел в одном превосходном ресторане, что клиенты жадно пьют его, а это заведение и эти люди обладали высоким классом.

И что за мысль приходит мне однажды в Майами, когда у меня полно свободного времени? Я должен выяснить, что это за штука — вино. Честно говоря, когда я пробовал его первые несколько раз, то думал, что пить его нет смысла, потому что на вкус оно всегда казалось испорченным. Но потом я познакомился в отеле с одним человеком — знаешь, что такое сомелье?

— Знаю, — ответил Мюррей.

Ответ не остановил Уайкоффа.

— Это человек с большой цепью на шее, отвечающий за все вино в заведении, — объяснил он. — И я нанял этого сомелье сесть вместе со мной и объяснять, что есть что. И из всей его тарабарщины я понял одно, что когда ты новичок, то начинаешь со сладкого вина вместо столового, но когда поумнеешь, оно будет слишком сладким, и тебе захочется все более и более сухого. Когда говорят о вине, его не называют кислым, понимаешь? Его называют сухим. Разумеется, если речь идет о хорошем вине, не о красном итальянском.

Уайкофф драматично подался вперед.

— И знаешь что? Все вышло, как он говорил. Я не лгу тебе, Керк. Я рассказываю тебе, что начал с вина «Шато д’Икем», оно очень сладкое, потом перешел к тому, что называется «грав», и кончил шабли — оно совершенно сухое и исключительно для знатоков! Сейчас, если поставить передо мной бутылку «Шато д’Икем» вместо столового, у меня это вызовет рвоту, для меня у него будет конфетный вкус.

И теперь, понимаешь, я могу сидеть за столом с людьми, которые, может быть, выросли на французском вине — знаешь этих чванливых типов, разодетых будто для оперы, — пить его вместе с ними и получать удовольствие, не притворяясь. Мне все равно, насколько прихотливы эти люди. Я могу подозвать сомелье, заказать настоящее вино и не выглядеть недотепой, которому здесь не место. И имей в виду, я вырос в доме, где пили из бутылки и ели руками. Теперь ты понимаешь, что я имею в виду, говоря о настоящем классе внутри тебя и что нужно лишь немного поработать над этим?

— Понимаю, — ответил Мюррей.

Когда они наконец поднялись из-за стола, Уайкофф удивил его вопросом: «Керк, играешь в бридж?» — потому что бридж не казался игрой Уайкоффа. Потом Мюррей понял необоснованность своего удивления. Учитывая все, бридж должен был быть игрой Уайкоффа. Он обладал настоящим классом.

— Я бы предпочел поговорить о деле, — ответил Мюррей. Он не пытался скрыть нетерпения.

— Успеется, — ответил Уайкофф. Похлопал по пряжке брючного ремня. — Дело в том, понимаешь, что у меня небольшая язва, и врач строго требует не заниматься делами, пока переваривается еда. Да и все равно, скоро по телевизору начнется викторина «Вопрос на шестьдесят четыре тысячи долларов»[36], и если мы начнем разговор, то его придется тут же прекратить. Я ни за что не пропущу эту передачу. Думаю, до нее мы сможем сыграть парочку робберов, а после передачи поговорим о деле. Знаешь, Керк, я недавно начал играть в бридж и очень к нему пристрастился. Это единственная игра на свете, в которую можно играть без денег и все равно получать удовольствие.

Речь была трогательной, но, как оказалось, ставки составляли пять центов за очко — едва достаточно, как сказал Уайкофф, легко меняя позицию, чтобы сделать игру слегка интересной, — и поскольку Уайкофф и Дауд были партнерами и играли в почти сверхъестественном согласии, счет поднялся высоко. Когда мажордом вошел и объявил, что телевизор включен и ждет, Уайкофф подвел черту под таблицей очков и сообщил, что общая сумма составляет восемьдесят долларов с мелочью.

— Пусть будет ровно восемьдесят, — снисходительно сказал он Мюррею. — Вы с Моной заплатите мне. У нас с Митчем заключен договор, что когда мы играем партнерами, я беру все, если выигрываем, но должен выкладывать все, если проигрываем. У меня такой принцип. Неприятно думать, что моя оплошность может стоить кому-то денег.

— У меня тоже такой принцип, — сказал Мюррей, когда Мона открыла сумочку. — Не беспокойтесь, я заплачу за нас обоих.

Утешало его только открытие, что она не такая уж сонная. Мало того, что Мона хорошо играла в бридж, — когда он протянул ногу под стол, к ней прижалась ее нога, и они оба продолжали игру, сохраняя это теплое, стимулирующее соприкосновение. И все-таки, подумал Мюррей, почти за два доллара в минуту утешение это дорогое.

Теперь Мона посмотрела на него с чем-то похожим на удивление.

— Так, — сказала она с повышающейся интонацией, — да ведь вы молодчина?

Когда Уайкофф и Дауд пошли по коридору к телевизорной комнате, Мона задержалась, чтобы подкрасить губы, и Мюррей из вежливости задержался вместе с ней.

— Вы хорошо играете, — сказал он. — Жаль, что нам не везло.

— Ах это. — Она осмотрела свою работу в зеркальце маленькой пудреницы с драгоценными камнями. — Они постоянно жульничали. Не заметили?

— Нет.

— Я думала, могли заметить, потому что действуют они грубо. Знаете, то, как держат карты или объявляют масть — такие вот фокусы. Это не вина Митча. Джорджу это нравится, поэтому Митч просто его поддерживает.

— И Джордж всегда получает деньги за обоих. Должно быть, он хорошо нажился на вас.

— Нажился на мне? — Мона невыразительно посмотрела на него. — Оставьте. Неужели всерьез думаете, что мне стоило тридцать тысяч обставить эту берлогу?

Комната, где они смотрели телевикторину, представляла собой храм телевидения. Громадный телевизор был вделан в стену, все кресла были обращены к нему. В углу находился маленький бар, прислуживал там японец, теперь одетый в белую куртку. Единственным неуместным предметом была рождественская елка в конце комнаты — величественное дерево, сверкающее блестками и стеклянными украшениями.

— Двое племянников Джорджа приехали сюда с семьями на Рождество, — объяснил Дауд, увидев, что Мюррей уставился на елку. — Сколько у них детей? — спросил он Уайкоффа. — Вроде бы шестеро?

— Семеро, благослови их Бог, — с нежностью ответил Уайкофф. — Умнейшие на свете ребята, но прямо-таки дикие индейцы. Вот почему я поставил елку здесь, вместе с телевизором. По крайней мере, когда тут и елка, и телевизор, они какое-то время не вцепляются тебе в волосы.

Телевикторину смотрели с почтительностью, подобающей церковной церемонии. Никто не произносил ни слова, и в свете от экрана Мюррей видел, что Уайкофф сидит, раскрыв рот, лицо его выражает восторг и изумление, и он буквально обливается потом, переживая за каждого соперника в звуконепроницаемой кабине. Когда все было кончено, он утер лоб платком, как человек, испытавший глубокие чувства.

— Скажи мне вот что, — обратился он к Мюррею. — Полагаешь, результат в этой телепередаче подстроен? Или думаешь, здесь все по-честному?

— Почему нет? — ответил Мюррей.

— Не знаю, почему нет, — сказал Уайкофф, — только лучше было бы по-честному. Меня бесит мысль, что какая-то паршивая телепрограмма еженедельно делает меня простофилей. — Мона с одурманенным видом сидела между ним и Даудом, и он похлопал ее по бедру. — Малышка, будь хорошей девочкой. Выключи телевизор, а потом уходи. Может, повар еще в кухне, поговори с ним о делах. Узнай у него какой-нибудь новый рецепт. Я скажу, когда можно будет вернуться.

Он подождал, чтобы она вышла, потом достал из кармана две сигары. Одну отдал Дауду, другую вставил в янтарный мундштук и закурил. Это напомнило Мюррея о давнем случае, когда Фрэнк Конми поставил его на место, демонстративно не предложив сигары.

Уайкофф глубоко затянулся дымом, похоже, оставившим у него во рту кислый вкус.

— Ну так, Керк? — сказал он суровым голосом. — Встань.

— Зачем? — спокойно спросил Мюррей. — Мне говорить с поваром не о чем. Рецептов у меня полно.

— Не умничай, Керк. Когда мы говорим о деле, разговор идет так, как я хочу. Это значит, что Джо обыщет тебя до того, как мы начнем. Тебе это ничуть не повредит.

— Вы, должно быть, насмотрелись телевизора, — сказал Мюррей. — Я не ношу оружия.

— Об оружии я не беспокоюсь. Но я слышал, сейчас делают магнитофоны, которые можно вставить в зуб, черт возьми, и никто об этом не узнает. Так что давай начнем. Встань и вытяни руки.

Мюррей медленно поднялся.

Японец сказал:

— С вашего разрешения, мистер Керк, — и стал тщательно его обыскивать.

Это был профессиональный обыск, даже наручные часы, бумажник и авторучка были взяты и осмотрены. Японец вернул их.

— Сами понимаете, мистер Керк, — сказал он.

— Конечно, Джо, — сказал Мюррей. — Где служил во время войны, в контрразведке?

— Да, три года, в южной части Тихого океана, мистер Керк. Мой командир был слегка похож на вас. Его лицо мне тоже не нравилось.

Окружающая атмосфера, понял Мюррей, становилась все холоднее. Словно подтверждая это, Уайкофф заговорил:

— Открою тебе кое-что, Керк. Джо не особенно рослый, но справиться с ним еще труднее, чем с Билли Кэкстоном. И по шишке на скуле вижу, ты уже знаешь, что представляет собой Кэкстон. Так что если не хочешь, чтобы к этой шишке добавилась сломанная рука, будешь сидеть как маленький джентльмен. Я сам не сторонник насилия, понимаешь, но если человек приходит и напрашивается на него, я вправе защищаться, так ведь? — Повернулся к Дауду: — Если это случится, закон будет на моей стороне, верно?

Вид у Дауда был неловкий.

— Не думаю, что Керк ищет неприятностей, — сказал он. — Похоже, он умный молодой человек.

— Умный? — произнес Уайкофф с деланым удивлением. — Этот недотепа нанимает шикарный лимузин, чтобы приехать сюда у всех на глазах, входит в мой дом, где, видит бог, ему вовсе не место, и ты называешь его умным? Поверь, если бы я не знал, как Мона расстраивается из-за всего, он вылетел бы отсюда, как только сунул нос в дверь. — Затянулся сигарой, на сей раз явно с удовольствием, и бросил искоса взгляд на Мюррея. — Понимаешь, Керк, что я говорю?

— Да.

— Это хорошо, потому что ты подвешен у меня за большие пальцы, разве не так? Как, думаешь, понравится твоему другу Лоскальцо, если до него дойдет, что ты пытался применить ко мне силу?

— Не знаю, — учтиво ответил Мюррей. — Во всяком случае, я считал, что он ваш друг. Сейчас это говорят многие бывшие полицейские.

Уайкофф помрачнел.

— Не твое дело, Керк, что они говорят. До того, как мне предъявили обвинение, они достаточно получили от меня, так что я теперь не должен им даже рукопожатия. А что до Лоскальцо, открою тебе кое-что. Никто из моих друзей не устраивает мне два года на Райкерс-Айленде[37].

— Постой, постой, Джордж, — возразил Дауд. — Ты еще не там, так ведь? Апелляция пока что даже не рассматривалась.

— Оставь, — раздраженно сказал Уайкофф. — Не успокаивай меня, Митч, не вешай мне лапшу на уши, не за это я плачу тебе деньги. Мы оба знаем, что на апелляцию никакой надежды нет. Я отсижу свой срок, никуда не денешься, но хочу, чтобы Керк знал — одно мое слово, и он окажется там же. Слышишь, Керк?

— Да.

— Тогда сиди и слушай. — Уайкофф подождал, чтобы Мюррей не спеша устроился поудобнее, потом спросил: — Прежде всего, что там с этим легавым, с Ландином?

— Это не секрет. Я делаю для него работу.

— Этого мало, Керк. Ландин, понимаешь, никто. Ничтожнее только тот, кто ходит по парку, собирая бумажки палкой с гвоздем на конце. И вот этот ничтожный Ландин вдруг получает адвоката по фамилии Харлинген — как я слышал, самого классного из уолл-стритской публики. Митч, это так?

— Это одна из самых знаменитых юридических фирм в стране, — подтвердил Дауд.

— Так. Во всей стране. И обычному полицейскому туда не сунуться. Мало того, этот Ландин появляется в агентстве «Конми — Керк», тоже очень классном. И кто именно там делает для него работу? Сам босс! Мистер Мюррей Керк, который может собирать факты, чтобы развести какого-нибудь скота-миллионера с женой, не хочет больше заниматься такими делами. Нет-нет. Он отрывает задницу от стула и шастает по делам для какого-то бедствующего полицейского. — Уайкофф подался вперед и ткнул пальцем в колено Мюррея. — Только этот полицейский не такой уж бедствующий, а, Керк? Он получает откуда-то значительную помощь. Его поддерживают большие люди. Кто они, Керк? Что у них за план?

— Никакого плана, — ответил Мюррей.

— Никакого? Как же получилось, что это дело ведет контора Харлингена?

— Она не ведет его. Сын старика оставил контору, чтобы взяться за дело самому.

— Зачем?

Мюррей улыбнулся.

— Он идеалист. Хочет быть новым Кларенсом Дарроу[38].

— Ты разочаровал меня, — устало сказал Уайкофф. И обратился к Дауду: — Что скажешь об этом, Митч?

— Боюсь, это не очень убедительно, — сказал Дауд. — Я могу сам разобраться в этом, если хочешь.

— Разберись, — сказал Уайкофф. Посмотрел на Мюррея, сощурясь. — Ну а ты, Керк? Может, занимаешься этим делом потому, что тоже идеалист?

— Нет, то, что произошло со мной, забавно. Мне очень понравилась подружка Ландина, и я взялся за это дело с целью доказать, что он виновен. Чтобы потом, когда его посадят, жениться на этой девушке. Вот и все.

Судя по лицу Уайкоффа, забавным ему это не показалось. Он не сразу подобрал слова, и вырывались они сдавленно от убийственной ярости.

— Жалкий дурачок, — хрипло сказал он, — с кем ты вздумал шутить? Думаешь, я настолько глуп, чтобы поверить хоть одному слову?

— Нет.

— Нет. Но это годится, чтобы убивать время. Если я спрошу тебя о том же снова, ты расскажешь мне то же самое, и мы будем ходить и ходить по этому кругу. Так?

— Да.

Уайкофф угрожающе поднялся, и Дауд почти в тот же миг подскочил с места. Сдерживающе положил ладонь на руку Уайкоффа.

— Послушай, Джордж. Либо ты возьмешь себя в руки, либо я немедленно ухожу. Ты должен считаться и с моим положением.

У Мюррея от страха напряглись мышцы живота, как бывало и прежде. Он с самого начала решил, что присутствие Дауда его лучшая охрана, так как Дауд явно не хочет никакого насилия. Во всяком случае, если может оказаться его свидетелем. Без его общества могло произойти что угодно, и, по мрачной философии Бруно Манфреди, видимо, произошло бы. Он почувствовал облегчение, когда Уайкофф смахнул сдерживающую руку и угрюмо сказал:

— Чего поднимаешь такой шум? Думаешь, я хочу втянуть тебя в какую-то неприятность? Ты трусливее толстозадой старухи.

Дауд покраснел.

— Может, и так, но мне хватает ума понять, что этим ничего не добьешься. Почему не перейти к сути? Ты хочешь, чтобы Керк оставил это дело, кто бы ни стоял за Ландином или что бы он ни скрывал до поры до времени. Хорошо, объясни это человеку и посмотри, что он скажет в ответ. Он не дурак.

— Благодарю, — сказал Мюррей. — Только я и не особенно умен. Что имеет Джордж против Ландина?

Уайкофф злобно сказал:

— Он устраивает неприятности Айре Миллеру, вот что. Нет, Керк, не смотри на меня с удивлением. Если не знаешь, как обстоят дела между Миллером и мной, то побыстрее узнай, потому что это не шутка. Я говорю не о том, кто просто работает со мной, понимаешь. Айра Миллер мне как младший брат. У него высокий класс, и у его жены тоже. Это лучшие на свете люди, каких я знаю, и у них хватает забот без того, чтобы ты их тревожил, как, по словам Айры, ты поступал. Я хочу только вычесать тебя из их волос, и, между нами говоря, мне все равно, как это сделать!

Это было сказано с жестокой пылкостью, не оставляющей сомнений в искренности Уайкоффа, и Мюррей понял, что коснулся слабой струны. Приложил руку к сердцу.

— Уайкофф, эти слова вошли прямо сюда. Но не плачу я потому, что уже встречался с Айрой Миллером. Если хочешь знать мое искреннее мнение, — он не из тех, в ком можно видеть младшего брата.

— Кому, черт возьми, нужно твое мнение? Что ты понимаешь в этом, профессиональный подлец? — Уайкофф поднял дрожащий указательный палец. — Слушай, Керк. В моей организации только один человек может безнаказанно вести убыточную книгу. В самом центре города, в самом богатом районе, какой я знаю, Айра Миллер приносит мне убытки из года в год, а я и бровью не веду! Он должен мне пятнадцать, двадцать тысяч долларов, и меня это не волнует, вот такие у нас отношения.

Никто ни разу не обманул Джорджа Уайкоффа, Керк. Никто, понимаешь? Если бы кто-то другой вел убыточную книгу, то знал бы, что бы с ним стало. Это может делать только Айра Миллер, потому что, когда он сказал мне, что это не его вина, я знал, что он говорит правду. Ставки пошли маленькие, полицейские требовали все более крупных взяток, вот как обернулось дело. Мой бухгалтер досконально знал все книги в организации и говорил мне: «Айра попал в полосу невезения, но он совершенно честен». А я и сам это знал. Думаешь, когда дело дойдет до раскрытия карт между Айрой и твоим легавым, Айра будет нечестен? Подумай как следует.

Вот теперь ты знаешь кое-что, не так ли? И если у тебя есть какие-то мозги, Керк, завтра ты пошлешь этого Ландина куда подальше. Мне все равно, кто его поддерживает и почему. Сделай, как я сказал.

— Хорошее предложение, — сказал Мюррей. — Что я от него получу?

— Свою голову. Что еще тебе нужно?

— Способ выйти из этого дела. Возьми книги, о которых говорил. Если просмотришь их и дашь мне доказательство того, что Миллер откупился от Ландина, я чист. Вот что поймут люди, с которыми я имею дело.

— Да? — холодно спросил Уайкофф. — А почему ты так уверен, что эти книги здесь?

— А где им еще быть? Ты не стал бы хранить их в банковском сейфе, где их могут изъять, так ведь? Не передал бы их кому-нибудь, кто мог бы напустить на тебя людей из налогового управления, правда? Может, они лежат у тебя под матрацем, пока мы здесь беседуем?

Уайкофф посмотрел на него с любопытством.

— Ты попусту тратишь время, — сказал он с невольным восхищением. — В моем деле такой человек, как ты, пригодился бы. Ну, — обратился он к Дауду, — что скажешь? Думаешь, все в порядке?

— Не вижу, почему нет, — ответил Дауд.

— Но тебе придется поверить мне на слово, — предупредил Уайкофф Мюррея и, увидев на его лице сомнение, сказал: — Ты много берешь на себя, Керк, наглости у тебя достаточно. Ладно. Митч может просмотреть вместе со мной книги и поддержать меня. Устроит это ваше королевское высочество?

— Дата — третье мая, — сказал Мюррей.

Секрета в том, где хранились досье, не было. Он услышал, как открылась дверь прямо напротив по ту сторону коридора; потом раздался звук выдвигаемого со скрипом ящика стола. «Прямо как у Эдгара По в „Похищенном письме“, — подумал он. — Положи его у всех под носом, и никто не станет там искать». Улыбнулся Джо, который, опираясь на бар, пристально наблюдал за ним.

— Успокойся, солдат, — сказал Мюррей. — Разве не видишь — эта война окончена?

Он встал и подошел к окну, мурлыча мотив песни «Я не могу начать». Шел снег. Первый настоящий снег этой зимы, притом в глуши Статен-Айленда. «Зимой, — подумал он, — мы с Рут отправимся в горы кататься на лыжах. Если она не умеет, тем лучше. Я и сам никуда не годный лыжник».

Дауд за его спиной произнес:

— Никаких сомнений, мистер Керк. Миллер третьего мая дал взятку Ландину, как сам сказал.

— Ну и хорошо, — сказал Мюррей. — Выпьем по этому случаю.

Мюррей возвращался домой в лимузине Кэкстона. Дауд предлагал подвезти его на Манхэттен, но Уайкофф сказал: «Нет, Билли ждет его», — и на этом остановились.

Кэкстон, как оказалось, получил перед отъездом инструкцию.

Подъезжая к «Сент-Стивену», он сказал:

— Я рад, что все обошлось хорошо, мистер Керк. Понимаете, о чем я? Теперь можете все забыть и флиртовать с этой девушкой из Виллиджа. Писаная красавица. Постарайтесь, чтобы с ней ничего не стряслось.

Кэкстон обладал своеобразным чувством юмора.

Глава 19

Вечером в холле банкетного зала отеля было оживленно. Вестибюль переполняли люди в вечерних нарядах, медлящие с уходом, потому что вместо живописного снегопада на Статен-Айленде здесь яростно хлестал ледяной дождь, и люди не решались выйти. Они стояли маленькими группами, одетые в норковые манто и пальто, громко повторяли бесконечные слова прощания, жаловались на погоду — целый год ждешь этого события, и смотрите, что делается на улице! — и беспокойно смотрели в мокрое стекло вращающейся двери, не подъедет ли проезжающее такси к тенту над входом.

Когда Мюррей протискивался между ними, они отказывались уступать дорогу. Один мужчина раздраженно произнес: «Эй, ты!» — и, повернувшись к нему, Мюррей понял, какое у него выражение лица, потому что тот человек был ошарашен и негромко сказал: «Следует быть осторожнее, мистер» — скорее извиняясь, чем выражая недовольство.

Нельсон, помощник ночного портье, обычно сохранявший выражение профессиональной неприязни ко всему миру, как будто испытал облегчение, увидев его.

— Вам весь вечер звонили, мистер Керк. Ничего не случилось?

— Нет, — ответил Мюррей. Взял у Нельсона список звонивших и подошел к торцу стола, чтобы его просмотреть. Звонков было, должно быть, больше десяти. Звонили миссис Дональдсон. Мисс Винсент. Мисс Винсент. Миссис Нэпп. Миссис Дональдсон. Мистер Харлинген. Миссис Дональдсон. По крайней мере половина звонков поступила от Диди, что было необычно. Как правило, звонила она не больше раза за вечер. Если он не отвечал, второй попытки не делала.

Едва он открыл дверь квартиры, как зазвонил телефон. Он прямо в пальто сел на кровать, вопреки всему надеясь, что звонит Рут. Подняв трубку, увидел, что часы на ночной тумбочке показывают половину первого, значит, он еще мог бы увидеться с ней.

Звонила Диди.

— Мюррей, — заговорила она. — Ты не представляешь, как я рада наконец до тебя дозвониться. Можешь сейчас приехать сюда? Или будет лучше, если я приеду? Мне это нетрудно. Меня ждет машина.

— Диди, сегодня нет. Как-нибудь в другой раз. Завтра я позвоню.

— У тебя, наверное, там кто-нибудь есть? Да?

— Нет, но это ничего не меняет, — раздраженно ответил он. — Я же сказал, что позвоню завтра.

— Мюррей, пожалуйста. Я хочу видеть тебя сейчас. Хочу поговорить с тобой. Я никогда не говорила «нет», если ты просил, так ведь?

Это больно уязвило его.

— Ты что, ведешь учет? — спросил он сердито. — Послушай, Диди, ты себя знаешь. Все, что тебя беспокоит, никак не может ждать. Попробуй заснуть и все забыть.

Наступило долгое молчание.

— Ты это не всерьез, — промолвила наконец Диди.

— Очень даже всерьез, — сказал он со злобным удовольствием. Потом до него дошло, что ее голос звучал странно. — В чем дело? Тебе холодно?

— Нет, — ответила Диди. — Все нормально. Хочется плакать, но ничего, не волнуйся. Я говорила тебе, что иногда бываю ужасно глупой, так ведь?

И все. Она положила трубку на этой загадочной ноте до того, как он смог ответить, оставив его слушать гудки в трубке. Мюррей испытывал жгучее негодование из-за того, что она именно сейчас привязалась к нему со своим настроением. Или для негодования была другая, более острая причина? Он понял, что была. В конце концов, он после стольких лет пал жертвой ее своеобразного пристрастия к мазохизму. Впервые с тех пор, как они познакомились, он обошелся с ней, как всякий мужчина, какого она знала, обходился с ней рано или поздно. Керк, замечательное исключение, стал таким, как все, и эта жалкая миссис Дональдсон, которая радовалась пощечине, теперь могла утверждать, что одержала полную победу. Его ли это вина? «Ни черта подобного, — сказал себе Мюррей. — Любой искусный, способный мазохист может сделать садистом святого, а я далеко не святой. И мне нужно решать собственные проблемы».

Рут, очевидно, находилась рядом с телефоном, когда он позвонил.

— Слушай, я готова убить тебя, — сказала она, тяжело дыша. — Откуда ты звонишь? Ты, случайно, не пострадал?

Этот вопрос мучительно напомнил Мюррей о синяке на скуле и о месте на ребрах, куда Кэкстон ударил ногой. Но дыхание Рут было единственной целебной мазью, которая ему требовалась.

— Нет, — ответил он. — То, что случилось, произошло внезапно, и я не мог даже сообщить тебе. Это целая повесть.

— Хорошо, если так, — сказала она с явным облегчением. — Учитывая шум, который я здесь подняла, это должна быть эпопея, превзойти которую не смог бы даже сам О’Мираг. Я обзванивала всех. Даже заставила Ральфа отыскать домашний телефон твоей секретарши, но она знала не больше, чем я.

Вот чем объясняются звонки, подумал Мюррей, взглянув на смятый листок бумаги на кровати. Потом понял, что нет. Не совсем.

— Ты звонила миссис Дональдсон?

— Да, она была у Алекса.

— Что она сказала? Я разговаривал с ней несколько минут назад, держалась она слегка необычно. Меня это удивило.

— Да? Ну, я объяснила ей, как бепокоюсь, потому что должна была встретиться с тобой сегодня вечером — то есть вчера вечером, — но ты бесследно исчез. Потом она… мы немного поговорили, вот и все. Почему ты думаешь, что с ней что-то случилось?

— Не знаю, — ответил Мюррей. — Но пусть тебя это не волнует. У меня на уме более важная проблема.

— Какая?

— Связанная с Арнольдом, но я не хочу обсуждать это по телефону. Можем встретиться сейчас с тобой и с Ральфом у тебя дома, или хочешь отложить это до завтра?

— Давай сейчас, — сказала Рут. — Я позвоню Ральфу, приглашу его. Проблема плохая или хорошая?

— Ничего хорошего, — ответил Мюррей.

Когда Мюррей приехал, Рут ждала у двери, и, пока вешал мокрые пальто и шляпу на старомодную стенную вешалку, он заметил, что она все еще одета для вечернего выхода, и свободная шерстяная кофта на пуговицах, наброшенная поверх голубого облегающего парчового платья, нисколько не ослабляла для него производимого впечатления.

Ральф, сказала Рут, скоро приедет. Он был на ногах, когда она позвонила, потому что из Филадельфии приехали родные Дайны, они сидели и разговаривали. «Родители Дайны квакеры, — ни с того ни с сего добавила Рут, словно по нервозной потребности продолжать разговор, — и совершенно очаровательные люди». Они все время беспокоились о том, как воспитывают Меган, но девочка однажды сказала ей, что, когда она была у них в Филадельфии, они баловали ее, как никто. Меган можно верить.

Во время этой речи появился, тяжело ступая, отец Рут. Он был в шлепанцах и халате, с коротко остриженными оставшимися волосами, с ясными глазами и добрым, веселым лицом. Винсент походил на монаха из романов Бальзака. Он сердечно приветствовал Мюррея и объяснил, что спускался в погреб проверить, не просачивается ли в него вода, так как идет дождь. Фундамент дома был выстроен над пересохшим ручьем — скорее всего, притоком Минетты, — но при сильном дожде ручей всякий раз загадочным образом заполнялся водой.

— Он сейчас бурлит вовсю, — сказал почти не обеспокоенный Винсент. — Если хотите завтра порыбачить, место здесь подходящее. Мы спустим на воду лодки.

— Томми, ты невозможен, — сказала Рут. — Прошлым летом ты обещал маме, что перекроешь его, так ведь?

— Правда? Что ж, придется купить ей вместо этого спасательный пояс. Знаете, — обратился он к Мюррею, — Рут много о вас рассказывала, и мне кажется, что я некогда знал вашего отца. Глядя на вас, я вижу явное сходство. Его лавка находилась возле южных ворот на Бродвее?

— Да.

— Надо же! Я уверен, что это он. Это было в начале Великой депрессии, лет двадцать пять назад. Я жил тогда на аспирантскую стипендию. Заходил туда выпить молока и съесть сандвич, потому что это была самая дешевая лавка.

— Он был неважным бизнесменом, — сказал Мюррей.

— Да, пожалуй. Но, насколько помню, очень интересным собеседником. В высшей степени оригинальным утопистом, имевшим множество чудесных, мечтательных планов, как улучшить человечество. Он писал стихи на эту тему и заставлял читать их всех, кто входил в лавку. Конечно, многие из нас в то время жили мечтаниями. Все были смутьянами того или иного рода. Но думаю, ваш отец смутьяном в этом смысле не был. Казалось, у него был иной дух. Его можно назвать светлым. Видите, как хорошо я его помню.

Вот, подумал Мюррей, еще один член этого культа, еще один из веселого отряда пожилых интеллектуалов, которые пережили Великую депрессию, не теряя гордости, и теперь мечтательно вспоминают ее как великое приключение. Он встречал людей этой породы и раньше, находил их весьма узнаваемыми, любителями поговорить о том веселом времени, когда все они были нищими, когда идеи, а не деньги были общепринятой валютой, когда в воздухе носилось интеллектуальное волнение. Любителями поговорить о прошлогоднем снеге, никогда не спрашивающими, что сталось со стариками, расчищавшими его за десять центов в час.

Но этот член культа был отцом Рут, поэтому следовало ступать осторожно и говорить тихо. И Мюррей ступал осторожно, говорил тихо, пока не приехал Харлинген, мокрый от дождя, с множеством извинений за долгий путь, а Винсент пожелал всем доброй ночи и пошел наверх. Глядя ему вслед, Мюррей с раздражением ощутил к нему симпатию. И задался вопросом: как может человек такого масштаба допустить мысль о том, чтобы позволить своей дочери выйти за какого-то Арнольда Ландина? Ни при каких условиях он не мог быть доволен этим браком.

Харлинген чувствовал себя здесь очень непринужденно. Он безошибочно подошел к шкафу со спиртным в гостиной и стал копаться там, поднимать бутылку за бутылкой к свету и читать этикетки.

— Херес, — пожаловался он. — Херес и снова херес. Знаете, в чем беда? В том, что студенты Томми читают романы, где профессора колледжей все время пьют херес, поэтому, когда наступает Рождество, они заваливают его этим напитком. Хоть бы кто-то написал книгу, где преподаватели колледжей пьют только шотландское виски. Предпочтительно доброе двенадцатилетнее шотландское.

Наконец он нашел почти пустую бутылку виски и разлил его в три стакана. Свой выпил одним глотком и содрогнулся.

— Порядок, — сказал он Мюррею. — Я готов к скверным новостям. Надеюсь, они не очень скверные.

— Это вам решать. Помните, когда мы с Бенни Флойдом были в том буфете, я сказал, что хочу распустить слух и посмотреть, сможем ли расшевелить Уайкоффа?

— Помню.

— Так вот, мы его расшевелили. — Мюррей повернулся к Рут: — Наша встреча не состоялась вот почему. Уайкофф прислал бандита, чтобы он привез меня на Статен-Айленд, и не оставил мне выбора.

Часть нетронутого виски Рут выплеснулась ей на колени.

— О нет!

— Уайкофф? — удивленно произнес Харлинген. — Человек в его положении устраивает такой ход? Да ведь если власти…

— Какие власти? — сказал Мюррей. — Послушайте, давайте не лгать себе. Если принимать к Уайкоффу какие-то меры, то все в руках Лоскальцо, а сейчас он больше всего хочет избавиться от меня. Но суть не в этом. Я веду речь о намерении Уайкоффа. Очевидно, его беспокоит моя работа по этому делу. Он хочет, чтобы я отошел в сторону. И убеждая меня, что я вполне могу это сделать, он предъявил мне доказательство того, что Арнольд виновен.

— Он не мог его предъявить, — сказала Рут. — Такого доказательства не существует, разве что он его выдумал.

Харлинген жестом попросил ее замолчать, взгляд его был устремлен на Мюррея.

— Какое доказательство?

— Уайкофф хранит свои записи дома, — сказал Мюррей. — И там есть запись черным по белому о взятке, которую Миллер дал Арнольду третьего мая.

— В какой форме? — с ухмылкой спросил Харлинген. — Расписка в получении?

Мюррей почувствовал, что атмосфера вокруг него стала такой же холодной, как в телевизорной комнате Уайкоффа. «Где бы ни находился, — подумал он, — я не бываю своим», и сейчас он находил эту мысль наиболее огорчительной с тех пор, как вошел в кабинет Фрэнка Конми и научился вести дела на его манер. Огорчило его выражение в глазах Рут.

Он заговорил, бросая вызов этому выражению:

— Вы прекрасно понимаете, что никакой расписки нет, но это ничего не значит. Уайкофф ведет свой рэкет по-деловому. Он такой, нужно познакомиться с ним, чтобы оценить это. Он вызывает человека к себе под дулом револьвера, дома у него адвокат, чтобы все делалось по правилам. Если скажешь ему, что он обыкновенный рэкетир, он, возможно, прочтет тебе целую лекцию о том, что невозможно сделать моральные нормы юридическими, что он вынужден нелегально делать то, что должно быть легальным, и все такое прочее. Но поскольку Уайкофф именно такой, он ведет регистрацию всего, что происходит, пока он руководит букмекерами. И у него есть запись о взятке, полученной Арнольдом. А это означает, что Шрейд и Миллер говорят правду. Ральф, может, вы не знаете этого, но труднее всего допрашивать на свидетельском месте проходимца, который впервые в жизни говорит правду и старается выложить как можно больше. Вот с чем вы сталкиваетесь здесь, и смотрите, много ли у вас шансов выиграть это дело.

— Кажется, мы уже говорили на эту тему, — сказал Харлинген. — Думаю, вызвали вы меня сюда в этот час не за тем, чтобы это повторить.

— Нет, я хотел дать вам несколько советов. Завтра первым делом вызовите Арнольда в город и объясните все это ему. Потом предложите снова предстать перед Большим жюри и повторить свои показания. Если не захочет, постарайтесь убедить его признать себя виновным в менее серьезном пункте обвинительного акта. Скажем, в лжесвидетельстве. Не знаю, пойдет ли Лоскальцо на эту сделку, но, возможно, его удастся убедить. Беда только в том, что на руках у него выигрышные карты, и он это знает.

— Единственная беда? — усомнился Харлинген. — А что за карты, Мюррей, у вас на руках? Мне любопытно.

— Как это понимать? — спросил Мюррей.

Рут встала и подошла к нему, сложив на груди руки, пальцы с силой впивались в рукава кофты.

— Ты знаешь как, — презрительно сказала она. — Сколько Уайкофф тебе заплатил, чтобы ты это сказал, вот как это понимать. Ну так сколько? Больше, чем может заплатить Арнольд?

Мюррей испытал после удара Кэкстона боль, но его он не боялся. Теперь ему стало страшно.

— Рут, — сказал он, — клянусь, я не получил от Уайкоффа ни цента. Он ничего не предлагал, я ничего не брал.

— Значит, он только сказал тебе, что делать, и ты это делаешь, — нежно сказала она. Очень нежно. — Он угрожал тебе.

— Нет, — сказал Мюррей, — мне он не угрожал. Угрожал он тебе. Он послал людей следить за нами в субботу вечером и взял на заметку тебя. Это ничего не значит, пока я не наступлю ему на любимую мозоль, но тем не менее с завтрашнего дня я поручаю своему сотруднику охранять тебя, пока все это не пройдет. Тебе не о чем беспокоиться.

— Мне не о чем беспокоиться? О, пожалуйста, давай не будем низводить это до уровня мелодрамы. Ты ведь не считаешь, что твои слова станут от этого убедительнее, так ведь?

Тут ему захотелось ее ударить. Он всем телом ощущал облегчение, которое получит от соприкосновения своей руки с ее лицом. Должно быть, Рут это поняла. Когда он встал, она невольно отступила назад, и это доставило ему удовольствие.

— Чего боишься? — спросил он. — Небольшой мелодрамы? Ты же знаешь, я просто переигрываю. Вся эта история — большая шутка. — Он взглянул на Харлингена, который теперь улыбался. — Как то, что случилось с маленьким пуэрториканцем, владельцем буфета, в котором мы были. Помните его, Ральф? Случайный свидетель, так ведь? А потом Уайкофф решил, что буфетчик знает больше, чем говорит, и поручил двум парням отправить его в больницу.

— Не может быть, — удивился Харлинген.

— Хотите прямо сейчас позвонить в больницу «Монтефиоре», справиться, как себя чувствует этот пациент? Его фамилия Гарсиа. О, возможно, он зарегистрирован как пострадавший от несчастного случая, но меня, будь я на вашем месте, это бы не обмануло. Я знаю, как вам не нравится, когда вас обманывают.

— Это не смешно, — сказал Харлинген.

— Да? Так я смеюсь только для того, чтобы не заплакать. Как бы вы чувствовали себя на моем месте? Или ты? — спросил он Рут. — Теперь я говорю более убедительно?

Она неистово затрясла головой и сказала с нажимом:

— Нет!

— Господи, неужели еще не знаешь меня настолько, чтобы доверять мне? — взмолился он.

— Думала, что знаю! — ответила она. — Но какой смысл копаться во всем этом? Я ошибалась, вот и все. Очень ошибалась. А вот Арнольд был прав.

— В отношении чего?

— В отношении тебя. Когда я разговаривала с ним последний раз о тебе, он сказал, что я глупая. Что те, кто доверяет частным детективам, глупые. Детективы все одинаковые — грязные, гнусные обманщики, которые пойдут на все ради денег. Купить их может кто угодно, потому что они занимаются таким делом — продают грязные сведения тем, кто готов заплатить.

Мюррей обнаружил, что от сильной ярости действительно краснеет в глазах. Рут — Харлинген — вся комната трепетали в красноватом свете. Он хрипло заговорил:

— И конечно же, Арнольд — судья, жюри и палач в этом деле, так ведь? Смерть из твоей детской пьесы. Умнейший полицейский, знающий все ответы. Клянусь богом, когда его станут судить, я буду первым входить в судебный зал и выходить последним. Будет удовольствием наблюдать, как его уличают!

— Этому я верю, — прошептала Рут. — О, как теперь верю. Но как бы ни обернулось дело, прими мой совет: не заказывай билеты в театр или столик в ресторане, не ожидай, что я буду праздновать с тобой большую шутку. До сих пор, стыдно сказать, мне было с тобой хорошо. Ты взял меня в приятную поездку. Но тут я выйду из машины. Твоя подружка миссис Дональдсон наверняка будет довольна этим!

Харлинген, слушавший это с нараставшей озабоченностью, больше не смог сдерживаться.

— Чем будет довольна? — раздраженно спросил он. — Вы что, оба спятили? Ведете себя, как двое невротиков под градусом. Разве мы для этого здесь?

— Помолчите, пожалуйста, — угрожающе сказал Мюррей. И снова повернулся к Рут: — Продолжай, расставь точки над «i». При чем здесь миссис Дональдсон?

Рут так сильно сжала руки, что побелели костяшки пальцев.

— Она обрисовала мне всю картину сегодня вечером. Я не рассказывала тебе о нашей небольшой беседе по телефону, так ведь? Потому что все еще находилась в той приятной поездке и не хотела чем-то портить ее. Даже когда она спросила, получил ли ты от меня плату натурой за то, во что обошлась тебе ее вечеринка. Да, она выразилась именно так, и не нужно притворяться глубоко потрясенным. Она, конечно же, ревнует. Вот о чем тебе следует побеспокоиться. Не о каких-то гангстерах из комиксов, стреляющих в меня, а о ней, стреляющей в тебя, потому что ей не нравится, что ты увиваешься за другой женщиной. Она может забыть о том, какая она жалкая, и как-нибудь ночью застрелит тебя!

— Ревнует только она? — спросил Мюррей. — Скажи, что испытывает сейчас Арнольд? Должно быть, ты рассказала ему обо мне что-то интересное, чтобы так вывести его из себя.

— Да, — кивнула Рут, — рассказала. Если бы хватило ума помалкивать, я бы сейчас не беспокоилась об этом. Мы с Арнольдом ничего не скрывали друг от друга. Никогда не получали удовольствия от хитрости и непорядочности, в отличие от тебя. Нужен опыт, чтобы наслаждаться этим, так ведь?

— Наверное, — ответил Мюррей, а потом отбросил приличия: — Почему не спросишь об этом у Арнольда?

— Кажется, мы все в дурном настроении, — вмешался Харлинген и взглянул на свои часы. — Неудивительно, уже почти два часа, а поскольку мы лишь топчемся на месте…

Если что-то и должно было насторожить Рут, то лишь нечто недоброе в голосе Мюррея. И Рут сразу же насторожилась.

— О чем это ты? — спросила она. — К чему клонишь?

Образ Ландина лежал в руке Мюррея восковой фигуркой, время которой наступило. Он медленно раздавил ее в кулаке.

— Рут, Арнольд водит тебя за нос. У него есть другая женщина, она не только спит с ним, но и думает, что он женится на ней. Нелегко придется ему, когда она назначит дату.

Рут уставилась на него, разинув рот, на ее лице было написано совершенное неверие.

— Господи, — произнесла она, — какой ум. Это очаровательно. Совершенно очаровательно.

— Не так уж очаровательно, — сказал Мюррей и взглянул на Харлингена. — Ну скажите ей, чего же молчите?

— Что сказать? — сердито спросил Харлинген. — Слухи ничего не значат. Я знаю об этой женщине только из вашего отчета.

— Так же как и об Уайкоффе, — заметила Рут. — И о Миллере. И обо всех, кого ты упомянул, так ведь?

Мюррей видел, что она торжествовала. На ее стороне были Харлинген, правда, справедливость и добродетельность. Было даже жаль вышибать из нее все эти прекрасные чувства.

— Надевай пальто, — велел Мюррей.

— Прощу прощения, — сказала она. — Через несколько часов мне нужно быть готовой к работе. Не хочу отправляться сейчас на поиски приключений.

— Это не будет приключением. Ты встретишься с маленькой подружкой Арнольда, хочешь того или нет. Надевай пальто.

— Мюррей, это нелепо, — сказал Харлинген. — Вы что, собираетесь разбудить весь Нью-Йорк в этот час, чтобы доказать свою правоту? Нельзя ли с этим подождать до подходящего времени?

— Нет, — ответил Мюррей, — нельзя. На вашем языке, Ральф, я славный, дружелюбный парень, но за последние восемь часов на меня наводили револьвер, меня били, обжуливали в бридж, шантажировали и называли лжецом не упомню сколько раз. И я собираюсь закончить с шиком. Либо мисс Винсент наденет пальто и пойдет спокойно, либо я вытащу ее за шиворот на дождь. И если кто-то попытается меня остановить, то мне не терпится ответить за восемь часов напастей одним ударом. Я не шучу, Ральф. Ничего не произойдет, если никто не станет переходить черту. Думаю, вы понимаете, о чем я. Вам тоже нужно пережить такие дни.

— Я понимаю, о чем вы, — сказал Харлинген, как ни странно, сочувственным тоном. — Но так поступать не следует.

— Предоставьте об этом беспокоиться мне, — резко ответил Мюррей.

Рут перевела взгляд с него на Харлингена, потом обратно, принимая решение.

— Хорошо, я поеду с тобой, — сказала она, — но только по одной причине. Хочу видеть, как ты завершишь свой спектакль. До сих пор он был таким волнующим, трогательным, что портить его я не хочу.

— Дальше будет еще лучше, — пообещал Мюррей.

Залитая дождем Восьмая авеню была безлюдной; боковая улица оказалась такой же безжизненной, только еще более темной. Светилась лишь надпись «…ОМНАТЫ… НАЕМ», украшенная венком из остролиста и отражающаяся на блестящем тротуаре.

Мюррей с силой нажал кнопку дверного звонка и не отпускал ее, пока старик не открыл дверь и встал, щурясь на них в тусклом свете вестибюля. Он был босой, в длинной нижней рубашке, в промежутках между пуговицами проглядывали седые волосы на впалой груди.

— Вам нечего здесь делать, — сказал он. — Смотрите, вызову полицию. Знаете, который час?

— Знаю, — ответил Мюррей. — Я хочу поговорить с Хелен. Скажи ей, что меня прислал Арнольд Ландин. И пусть приготовится к скверным новостям.

Он был прав, говоря Харлингену, что Хелен способна позаботиться обо всем, что выпадет ей на долю. У нее была соответствующая лексика — еще более непристойная и злобная от того, как она выпаливала свои слова Рут, придавая им смысл, а не просто перечисляя то, что хотела сказать. Сознавая ее вспыльчивость, Мюррей настороженно держался подле нее, понимая, что, если эта женщина взорвется в полную силу, кто-то пострадает. И у нее были письма — коробка из-под обуви, наполовину полная письмами Ландина. В конечном счете это было и все, что ей нужно.

Они были плохо написаны, изобиловали грамматическими ошибками, но представляли собой своего рода шедевр недвусмысленных высказываний.

Малышка хател бы быть с табой этой ночью, потаму что тогда бы мы…

Хелен малышка инагда я ни магу спать, потаму что думаю о тибе и что бы мы магли делать. Мы магли бы…

Иду на спор ты оба мне очень скучаишь. Иду на спор сичас ты хотела бы, чтобы я…

Когда эта непреятность кончится, мы все навирстаем малышка. Выганим старика 24 часа, а потом…

Мюррей видел, что ничего извращенного в этих письмах нет. Ничего такого, что заставило бы психиатра приподнять бровь. Собственно говоря, Ландин был на редкость лишен воображения в своих желаниях и в их выражении. Но даже отсутствие воображения может нанести сильный удар, когда изложено определенным языком, каким пользовался Ландин. Рут пора уже было остановиться, но она стала читать еще одно письмо. Потом злобно разорвала его надвое, разорвала снова и стала раздирать в клочья, словно это уничтожило бы его полностью.

Мюррей обхватил Хелен за талию, когда ее рука протянулась к волосам Рут, вцепилась в них, нагнула вниз голову соперницы. Он смог разжать пальцы Хелен, ослабить ее хватку, и Рут, шатаясь, высвободилась, а потом обнаружил, что пытается остановить удары. На Хелен была лишь тонкая ночная рубашка. Обхватывая ее обеими руками, он чувствовал, как под рубашкой напрягаются мышцы, ему приходилось отражать направленные в него удары коленом, беречься острых белых зубов, едва не впивавшихся ему в плечо, в щеку. Она колотила его, непрестанно браня, а старик безучастно стоял, смотрел на них пустыми глазами и рассеянно почесывал грудь. Прошла минута или две до того, как сопротивлявшаяся женщина оказалась в спальне, дверь захлопнулась у нее перед носом, и в замке повернулся ключ.

Когда Мюррей оглянулся, Рут рядом не было.

Глава 20

Мюррей побежал по коридору, зовя ее, смутно замечая призраков в ночных одеждах, которые перевешивались через перила лестницы над ним, провожали его жадными взглядами.

На боковой улице Рут не было видно. Он посмотрел по сторонам, а потом по наитию побежал к Восьмой авеню. Ему повезло — он увидел ее в половине квартала, она шла быстро, опустив голову под проливным дождем. Возле угла он догнал ее, схватил за руку и повернул лицом к себе.

— Куда это ты? — спросил он. — Что за дурацкая выходка?

Она ошеломленно посмотрела на него. Пальто ее было распахнуто, платье пропиталось водой, мокрые волосы спутались.

— Со мной все хорошо, — сказала Рут. — Оставь меня.

— Конечно, все хорошо. Тебя словно из реки вытащили. Пошли, давай вернемся к машине, я отвезу тебя домой.

— Нет. — Она попыталась вырваться, но он не ослаблял хватки, и она сдалась. — Не понимаешь? Когда я возвращаюсь поздно, они просыпаются и все обсуждают. Сейчас я не хочу этого.

— Предпочитаешь бродить по улицам, пока не встретишься с хулиганами? А если не повезет, в отличие от давнего случая в школе? Они могут оставить на память о себе гораздо больше этого.

Он коснулся пальцем шрама в уголке рта, и она отпрянула.

— Откуда ты знаешь об этом? — прошептала она. — Кто тебе рассказал?

— Никто не рассказывал. Или, может, рассказала ты десятком разных способов. Какая разница? Поехали домой, поговорим об этом в другой раз.

— Я сказала тебе, что не хочу домой.

— Так, куда еще можно поехать? — размышлял вслух он. Потом сказал с преднамеренной суровостью: — Как насчет моей квартиры? Это мысль, правда? Можно подняться туда, отметить завершение неприятностей выпивкой и повеселиться вовсю. Тебе не кажется это более привлекательным, чем дом или хулиганы?

— Поедем, если хочешь.

Мюррей хотел этого, но не таким образом. Неожиданно и потрясающе она признала, что игра окончена, что все досталось ему, но у него возникло мучительное ощущение, что ее равнодушный тон, ее внезапная, невероятная капитуляция каким-то образом лишают его триумфа. Он влюбился в женщину из плоти и крови, с тонкими нервами и сильным характером, в настоящую женщину, которой присущи юмор и гнев, любезность и вспыльчивость. То, что он получал как выигрыш, представляло собой тень всего этого. Нужно быть глупцом, чтобы вообразить, будто ему достается нечто большее.

Что же в таком случае делать? Отвезти ее домой, закрыться на время дверью от нее, от искушения? Но что произойдет после того, как дверь закроется? И существует ли вероятность, что она снова откроется для него? Что почувствует Рут завтра, когда больше не будет наедине с ним в этом пустом, нереальном ночном мире, созданном для нелогичности?

Мюррей стоял в мучении, боясь ответить на собственный вопрос, он понимал, что необходимо ответить, но боялся двинуться в ту или другую сторону, застрявший посередине, подвешенный за большие пальцы, как сказал бы Уайкофф, и чувствовал, как холод дождя и собственных страхов пробирает его до костей. «Не хватает сообразительности даже спрятаться от дождя», — подумал он в печальной насмешке над собой и повел несопротивлявшуюся Рут к подъезду.

— Ты подумала, что я это имел в виду? — спросил он, мысленно упрашивая ее сказать «нет», решить проблему таким образом, оставить все как есть. — Ты действительно думала, что я это имел в виду?

— Да, — ответила она, — я так думала.

Тротуар перед ними был весь в лужах, и светофор на перекрестке — внушительный робот, управлявший несуществующим уличным движением — окрашивал их в красный, потом в зеленый, потом снова в красный цвет.

— Ладно, — сказал наконец Мюррей, — подожди здесь. Через минуту я пригоню машину.

Когда они вошли в вестибюль «Сент-Стивена», участников банкета не было там уже давным-давно. Несколько уборщиц водили швабрами взад-вперед по мраморному полу и не обращали на них никакого внимания. Нельсон за конторкой оторвал взгляд от стопки картотечных карточек, которые разбирал, потом скромно снова опустил взгляд, а лифтер отложил «Дейли ньюс» и поднял их наверх в тактичном молчании. Это вызвало у Мюррея мысль, что ради него возник благородный заговор. Однако на сей раз, в отличие от других, его это раздражало.

В квартире он снял с Рут пальто и обнаружил, что оно пропитано водой, как губка. Видимо, она промокла насквозь, догадался он, и задался вопросом, как предложить ей раздеться и надеть что-нибудь сухое, чтобы это не походило на нелепую попытку соблазнения. Решил следовать ее воле, держаться хоть пуританином, хоть искусителем, как она захочет, но теперь обнаружил себя в идиотском тупике, где обе роли казались непригодными. Он понимал, что будь здесь не Рут, а другая женщина, это было бы смешно.

Мюррей предложил:

— Наверное, ты сейчас хочешь выпить, так ведь? Приготовить тебе что-нибудь особенное?

— Нет, — ответила Рут, — не хочу ничего. Меня стошнит от спиртного. — Слегка подалась вперед, для поддержки оперлась рукой о стену. — Со мной что-то происходит. Мне холодно, я мерзну.

Было ясно, что с ней происходит нечто неладное. Кожа Рут приобретала свинцовый оттенок, губы синели, ее бил озноб, она пыталась справиться с дрожью, зажмурясь и стискивая зубы, но безуспешно.

— Мне очень холодно, — выдохнула она, и когда Мюррей обнял ее, она привалилась к нему, и он услышал, как стучат ее зубы. — О Господи, как мне холодно.

Бегунок молнии на спине ее платья затерялся где-то под складками воротника. Мюррей нашарил его внезапно онемевшими пальцами, проклиная молнию и все другие приводящие в бешенство приспособления, наконец сумел расстегнуть молнию, стянул с нее платье и почти тем же движением руки снял мокрые туфли. Полунеся-полуволоча, он втащил ее в ванную. Распахнул дверцу душевой кабины и до отказа отвернул кран горячей воды. Вода хлынула исходящими паром струями. Он ощутил рукой, что она обжигает, открыл холодную воду, чтобы снизить температуру, и втолкнул Рут под душ, одной рукой поддерживал ее, а другой пригибал голову, при этом пар от горячих струй слепил его.

Это обращение было грубым, но действенным. Когда Мюррей наконец перекрыл воду и отпустил Рут, она вяло прислонилась спиной к стенке кабинки, усталая и уже не больная, грудь ее вздымалась и опускалась, кожа утратила жуткий пепельно-серый цвет и немного порозовела от возвращавшегося тепла. В таком виде, с темными, мокрыми прядями волос, в бюстгальтере и трусиках, липнувшими к телу, в чулках, прикрепленных к поясу растянутыми резинками, темневшими на молочно-белой плоти ее бедер, она волновала Мюррея гораздо больше, чем он ожидал. Гораздо больше, предположил он, чем если была бы обнаженной и ждала его объятий. И разве она сама не сознавала этого?

Очевидно, нет. Потому что, когда он грубо спросил: «Как теперь себя чувствуешь?» — она скривилась, явно стыдясь своей слабости и столь же явно не думая о том, в каком виде стояла перед ним.

— Лучше, — ответила она. — Почти хорошо.

— Вызвать врача? Он под нами.

— Нет, мне правда лучше. Только небольшая слабость в коленках, и только. — Губы ее изгнулись в легкой улыбке. — Наверное, ты думаешь, что я причиняю сплошные хлопоты, правда?

Поддаваться этой улыбке Мюррей не хотел.

— Может быть, — ответил он, отвернулся, взял с вешалки банное полотенце и протянул ей. — Наверное, тебя можно теперь оставить одну. Снимай мокрые вещи и закутайся в него, а я поищу, что тебе надеть. Буду ждать тебя внутри.

Мюррей оставил ее с банным полотенцем в руках, хмуро смотревшей ему вслед — такое же выражение лица было у него, когда он вошел в спальню и стянул насквозь мокрые рубашку и майку.

«Ну чего она ожидала от меня? Что я тут же возьму ее? Сделаю мученицей, чтобы покончить с этим раз и навсегда?»

Он сгреб на кровати телефонные сообщения, скомкал в кулаке и отбросил, потом стащил постельное покрывало, вытерся им, сильно растирая спину и грудь, пока не коснулся больного места. В зеркале оно отражалось внушительным синяком, точной формой каблука Кэкстона, и лицезрение его добавило топлива к огню, который, чувствовал Мюррей, загорается у него внутри. Он понимал, что это опасный огонь, узнавал признаки ревущей бури, напущенной распорядителем обид, и упивался им, неистово раздувал это пламя, чувствовал, как оно все сильнее охватывает его.

В гостиной требовалось позаботиться о другом огне. Она получит королевское обхождение, не ниже. Раскаленные угли для приятного помешивания кочергой, негромкую музыку для нервов, крепкую выпивку для крови. Он ни за что не допустит, чтобы говорили, будто Керк не может устроить представление, когда это требуется. Он сгреб подходящим поленом в сторону от центра топки золу и холодные угли, но когда распрямился после трудов, на него смотрели из темноты хитрое лицо Фрэнка Конми и призраки женщин, которых Фрэнк знал, будучи в расцвете сил, женщин с кукольными лицами, как у Моны Дауд, жеманных и томных, ждущих неизбежного перед шипящим огнем, и тень Диди, растянувшейся и немелодично храпящей — вся компания, необходимая для представления, когда Рут войдет предназначенной в жертву девственницей, уже в сборе, алтарь готов, жрец вооружен.

Мюррей изо всей силы бросил полено в топку. Оно разворошило золу, обдав его ею, ударилось о стенку с грохотом орудийного выстрела, отскочило в каминный экран, опрокинуло его с сильным, гулким лязгом. Комната огласилась громовым, оглушительным, радующим душу шумом, и когда стихли последние его отзвуки, он услышал у себя за спиной голос Рут:

— Что случилось? Что неладно?

Мюррей повернулся к ней. Она туго завернулась в полотенце от плеч до колен и прижимала его к груди обеими руками, полотенце поменьше было обернуто тюрбаном вокруг волос. Ее глаза были тревожно расширены. Она была самым уязвимым существом, какое он только видел в жизни — готовой на заклание козочкой, — и осознание этого вызвало у него в душе сильнейший взрыв.

— Неладно! — хрипло произнес он. — Господи, ты справшиваешь меня об этом? Это ты! Ты — вот что неладно!

— Из-за чего ты так злишься? — недоуменно спросила Рут. — Я только…

Он оборвал ее яростным жестом.

— Думаешь, ты безупречная? Думаешь, я могу обвинять Арнольда за эту женщину? Ни черта подобного. Я жалею его. Я ни разу не встречался с ним, а если бы встретился, то сразу бы возненавидел его хитрую рожу, но, Господи, как я жалею его за то, что ты заставляла его выносить! Такое сильное, здоровое животное влюбилось в девушку из сказки. Вот в чем суть дела, разве нет?

— Не знаю, — сказала в отчаянии Рут. — Не понимаю, почему ты ведешь себя так. Ты нелогичен.

— О нет, я логичен. Я задеваю тебя за живое, потому что это должно быть улажено здесь и сейчас. Скажи мне кое-что. Ты ни разу в жизни не позволила ни одному мужчине коснуться тебя, так ведь? Даже Арнольду.

Рут ошеломленно посмотрела на него.

— Я должна стыдиться этого?

— Нет, в таком поведении множество достоинств. Но почему ты отказалась от него? Ты знала, что означает твой приезд сюда. Почему ты это сделала?

— Захотела.

— Захотела, — презрительно передразнил Мюррей. — Какое замечательное нарушение приличий ради меня. Стоит мне лишь слово сказать, и я получаю все, что столько лет предназначалось Арнольду. А что тут такого? Я умнее Арнольда, как бы ты к этому ни относилась. Он так и не понял, почему ты была сказочной девушкой, правда? Нет, как всякий невежественный тип из трущоб, он считал, что женщина бывает такой, когда хорошо воспитанна, культурна, образованна. Что она чем-то чище. Что железы ее функционируют не как у обычных людей. Возможно, когда выйдет замуж, у нее появится любовный пыл — во всяком случае, на это можно надеяться, — но до тех пор надо быть неподалеку, восхищаться ею и не подпускать к ней других мужчин.

И ты использовала его, разве не так? У тебя были приступы страха после того, что произошло в том школьном подвале, нервы были постоянно натянуты, но Арнольд облегчал тебе жизнь с этими проблемами. Сам никогда не предъявлял никаких требований, потому что ужасно благоговел перед твоими утонченными манерами, был живой гарантией того, что этих требований не предъявит никакой другой мужчина. Даже облегчал тебе возможность лгать в этом себе самой. Как-никак, он спас тебя, ты была что-то должна ему, и каким еще способом лучше всего было расплатиться с ним — разумеется, своеобразной преданностью, которую можно использовать как пояс целомудрия. Разве все сводится не к этому? Разве это не истинная правда о кольце, которое ты носишь?

Теперь Мюррей кричал, надвигался на нее, хлеща голосом, но она не отступила. Она словно приросла к месту и смотрела на него в изумлении, словно он был големом[39], грозным, неотвратимым. Лишь когда он схватил ее за руки, она отреагировала и, не желая выпускать полотенца, подалась назад, лицо ее стало страдальческим, тело выгнулось назад так, что если бы он неожиданно выпустил ее, она упала бы.

— Это неправда! — выдохнула она. — Неправда!

— Перестань лгать себе! Это правда! Ты знаешь, что правда!

Он сильно затряс ее, а она качала головой в безрассудном отрицании, тюрбан на волосах развязался и упал на пол, волосы свалились на плечи. Держа ее так, видя так, он испытал ошеломляющее впечатление ложной памяти, будто уже пережил это в каком-то эротическом, почти забытом сне, пока не вспомнил, что впервые видел Хелен такой — мокрые волосы ее спадали на плечи, тело полуприкрыто обернутым вокруг него полотенцем, — и понял, что власть над Ландином, над Рут Винсент, над судьбой, которую он сознавал тогда, теперь окончилась, исчезла.

— Это правда! — взмолился он в мучительном желании вернуть эту власть. — Скажи, что правда!

— Если хочешь услышать от меня это — да! Теперь пусти меня. Пусти, пожалуйста. Ты делаешь мне больно.

Она стала вырываться, и он снова встряхнул ее.

— Не делай вид, будто повторяешь мои слова. Скажи так, чтобы я понял, что ты всерьез.

— Да! — выкрикнула она. — Я это всерьез, — а потом, когда он прижал ее к стене, сникла, вызывающая дерзость исчезла. — Почему для тебя это так важно? — жалобно спросила она. — Теперь все изменилось. Неужели ты не понимаешь?

— Я понимаю только, что ты избрала меня быть бальзамом для уязвленной гордости, своего рода лекарством, помогающим изгнать из сердца Арнольда. Но почему меня? Ты ясно дала понять в присутствии Харлингена, что думаешь обо мне и о моем бизнесе. Ты сказала, что бизнес этот грязный. Хорошо, пусть. Но в таком случае, не опускаешься ли ты ниже уровня своего класса? Не слишком ли большую любезность мне оказываешь, учитывая, что я представляю собой?

— Ты говоришь это… — Рут удивленно посмотрела на него. — Сам себя не слышишь? Ты хотел, чтобы это было сарказмом, но это не сарказм. Ты действительно в это веришь. Ты защищаешься.

— Ни черта подобного. Человек защищается, когда его загоняют в угол, из которого он не может выйти, и ему нужно оправдаться. Меня в этот угол никто не загонял. Я вошел в него по важной причине, с широко открытыми глазами. В тот день, когда мой отец…

На середине фразы его прервал телефонный звонок. Звонил телефон на сент-стивенский манер — краткое предупреждающее звяканье, потом долгая пауза. Потом он снова звякал, издавал негромкий, жутковатый звук в полной тишине комнаты.

«От телефона нет и никогда не будет спасения», — подумал Мюррей и направился в спальню.

— Должно быть, это твои родители, — сказал он. — Что им ответить?

— Мне все равно.

Но звонили не ее родители. Звонил Нельсон из конторки снизу, в голосе его звучала утонченная смесь елейности и вежливого недовольства.

— Мистер Керк, вам понятно, как неприятно мне слышать жалобы, но жильцы соседней с вашей квартиры — это мистер и миссис Джонсон…

Мюррей швырнул трубку и стал ждать, провоцируя новый звонок. Рут последовала за ним в спальню, и он сказал:

— Это не тебя.

— Знаю, — промолвила она, ставя на этом точку. Села на край кровати и посмотрела на него. — Что ты хотел сказать мне о своем отце?

— Ничего.

Часы на ночном столике показывали пять. Мюррей был сам не свой от усталости, эмоциональной и физической, и говорить о своем отце хотел меньше всего.

— Я должна выслушать, — сказала Рут. А потом неожиданно добавила: — Я имею право выслушать.

«Может, правда имеет?» — подумал Мюррей, стараясь понять почему. Взял сигарету из пачки на ночном столике, потом сунул ее обратно в пачку, решив, что у дыма будет резкий, неприятный вкус.

— Слушать тут особенно нечего. Он был благонамеренным глупцом. Разорился, почти одновременно с этим умерла моя мать — я только начал ходить в среднюю школу, — а в те годы такой человек мог получить только работу дворника. И он был дворником при многоквартирном доме по соседству. Получил за это подвальную комнату, зарабатывал несколько долларов в месяц. Я носил свертки для женщин, делавших покупки в супермаркете, не позволяя ему заниматься этим, и вот так мы жили. В духе Диккенса, правда?

— Пока не пойму. Что было потом?

— Ничего хорошего, могло быть гораздо хуже, если бы не жильцы дома. Главным образом пуэрториканцы, их много только что поселилось там. Они все были увлечены моим отцом, обходились с ним так, словно он Иисус Христос, сошедший на землю ради них, и поэтому пользоваться их добротой было легче. Там была одна пара — Хулио и Марта Гутьеррес, — у них было пятеро своих детей, и они, можно сказать, меня вырастили. Я ел вместе с ними, спал вместе с ними — старик не хотел, чтобы я спал в той жалкой подвальной комнате, — и, пожалуй, для них я был самым значительным членом семьи. А мой отец беспокоился только о том, чтобы я стал замечательным юристом, а потом замечательным государственным деятелем, как Уильям Дженнингс Брайан, его любимый герой, и тогда я смогу решать для него все мировые проблемы. Видишь, каким жалким фантазером он был.

Когда я вернулся из армии, у него была все та же навязчивая идея, и, на мой взгляд, быть юристом ничуть не хуже, чем кем бы то ни было, поэтому я прошел суровую школу и стал клерком в одной из фирм в деловой части города. Какое жалованье получал, не буду говорить, но могу сказать, что, если бы не стряпня Марты по вечерам, я был бы чертовски голодным судебным клерком.

Потом однажды старика увезли в больницу. Ничего мелодраматичного не было — в мороз он разгребал снег перед домом и получил воспаление легких. Его отвезли в городскую больницу, и там он через несколько дней скончался. Важно то, что произошло потом.

Мюррей вынул сигарету из пачки, на сей раз закурил, вкус во рту, как и ожидал, был горьким. Чувствовал он себя так, что подумал, не заболел ли. Такое ощущение пронизывающего холода, должно быть, ранее испытала Рут.

— Что произошло? — спросила она.

— Произошел фарс. Я не мог собрать денег на похороны, а в больнице требовали, чтобы я забрал тело и похоронил. Я чуть с ума не сошел, пытаясь собрать триста долларов наличными, и в конце концов Гутьерресы и другие жильцы дома сделали это для меня. На похоронах присутствовали все. Думаю, они любили старика благодаря его ломаному испанскому языку и всему тому, о чем он им говорил, словно они были своими, и он любил их и уважал. Должно быть, прошло немало времени, прежде чем они что-то поняли из его речей, если только вообще смогли понять. Так что видишь, почему они смотрели на него снизу вверх.

— Да, — сказала Рут, — вижу.

— Уходя с кладбища в тот день, — продолжал он, — я понял, что с меня хватит. Отправился прямиком в контору агентства «Конми», где открылась вакансия — возможность получать настоящие деньги, возможность быть человеком. Понимаю, это смешно слышать теперь, когда положение вещей совершенно изменилось, но тогда мне было не смешно. Я больше не вернулся в ту юридическую фирму, где работал, и даже не оглянулся. Я пошел прямо туда, куда хотел, и вот почему могу сказать, что не защищаюсь. Я знаю, почему нахожусь в этом углу, а если забуду, могу взять грошовый блокнот, в котором старик писал стихи, и вспомнить почему. Места для благонамеренных глупцов в этом мире нет. Мир суров, даже когда у тебя есть мозги и ты умеешь ими пользоваться.

Мюррей наблюдал за Рут, чтобы понять, как она это восприняла, смогла ли оценить глубину его чувств. Когда она медленно покачала головой, сердце у него сжалось.

— Нет, — равнодушно сказала она, — это вовсе не в духе Диккенса. Это в духе Мюррея Керка. — Пожав плечами, она отвернулась. — Мне нужно возвратиться домой, — сказала она так, словно речь об этом не заходила. — Как быть с одеждой? Моя насквозь мокрая.

Вот и все, понял Мюррей. Вечеринка окончена, пришло время сказать «прощай», не «до свидания». Он указал на нижний ящик шкафа, где лежали вещи Диди.

— Там есть кое-что — юбки, свитера, пара красивых шлепанцев, которые сойдут за туфли. Это вещи Диди, — сказал он, надеясь вызвать на это какой-то ответ, пусть даже язвительный, — так что, думаю, будут впору. И можешь взять одно из моих пальто.

Рут осталась равнодушной.

— Хорошо. Сколько времени нужно, чтобы сюда приехало вызванное такси?

— Такси не нужно. Я отвезу тебя.

— Я не хочу.

— А я хочу. Существует некий крутой джентльмен, который может всерьез тобой заинтересоваться.

— Не думаю, — сказала Рут.

— Просто не веришь.

— Да. Не верю.

Мюррей спокойно сказал:

— Ты до сих пор считаешь, что я играю на стороне Уайкоффа. Несмотря на то, что видела этим вечером.

— Да.

— Как убедить тебя? — спросил он. — Принести доказательство вины Арнольда, перевязанное розовой лентой?

— Это невозможно, — сказала она.

Мюррей сдался. Больше не было никакой возможности проникнуть сквозь стену, которой она себя окружила, не было смысла биться о нее, от каждого удара стена, казалось, только становилась крепче. Поэтому он вез Рут домой в молчании, ее ответом ему были последние слова, сказанные между ними.

Когда он вернулся к себе, в окнах появился серый утренний свет. Синее платье валялось на полу у проигрывателя, у сохнувших подле нее туфель на высоком каблуке загибались носки. В ванной ее белье и чулки были аккуратно развешены на вешалке для полотенец, газета, которую он читал, принимая ванну в прошлый вечер — в прошлый век! — лежала так же аккуратно сложенная на раковине.

Он сгреб все во влажный узел — белье, чулки, платье, туфли, газету, — скомкал и швырнул в мусорный ящик. Потом пошел в спальню и поднял телефонную трубку.

Миссис Нэпп долго не отвечала, а когда ответила, голос ее звучал сонно.

— Мистер Керк, — спросила она, — ничего не случилось?

— Нет, — ответил Мюррей, — я приеду в агентство позднее. А вы тем временем отправьте двух человек наблюдать за мисс Винсент. Рут Винсент, записали? Только она не должна знать, что ее охраняют. Займитесь этим сразу же, как приедете на службу. Да, и закройте досье на Ландина. Агентство «Конми — Керк» больше не занимается этим делом.

— Да? — недоуменно спросила миссис Нэпп. — Тогда на чей счет нам отнести расходы на охрану мисс Винсент?

— Я сказал только, что «Конми — Керк» этим делом больше не занимается. Теперь я буду заниматься им лично. А связанные с этим делом расходы отнесите на мой счет. Не в агентстве, а здесь, в отеле. Запишите все на Мюррея Керка.

Глава 1

Лео Маккенна — знавший о системах защиты от взломов больше кого бы то ни было в Нью-Йорке — сказал, что это невозможно. Он склонился над письменным столом, едва не касаясь головой головы Бруно Манфреди, и рассматривал сделанный Мюрреем грубый набросок устройства в окне Уайкоффа. Было ясно, что Лео с первого взгляда не понравилось то, что он видел.

— В данную минуту, — заговорил он, — могу сказать только одно. То, что вы мне показываете — стандартная фотоэлектрическая система, которую мы больше не рекламируем. Сейчас в моем деле девиз, как и во всех других: улучшай или разоряйся. Либо даешь покупателю за те же деньги больше и лучше, либо какой-нибудь тип вроде Хоха или Гарфилда выходит на рынок с системой, у которой есть стабилизатор, хромирование или что-то еще, и уводит покупателя прямо у тебя из-под носа. Вот почему теперь, когда покупатель хочет стопроцентной безопасности и деньги не вопрос, мы продвигаем нашу новую ультразвуковую систему. Позвольте, джентльмены, объяснить вам, что это за система, которую вы мне показываете. Защита от пола до потока, мертвых зон нет…

— Кончай, Лео — прервал его Бруно. — Не трать силы на рекламу. Мы не собираемся покупать систему. Хотим только знать, можно ли ее обойти.

— Я подхожу к этому, — сказал Лео. — Мое профессиональное мнение — нельзя. Разве что у вас там есть тайный агент. Конечно, это только мое профессиональное мнение, но вы знаете мою репутацию в этом бизнесе.

Мюррей заерзал в кресле.

— Фотоэлектрическая система может оставлять мертвые зоны в углах окна, куда лучи не достают, — сказал он. — Нет никакого способа миновать их и отключить сигнал изнутри?

Лео оскорбился.

— Я высказал свое профессиональное мнение, так ведь? Что вам еще нужно? Смотрите, — он вынул карандаш из кармана и начертил прямоугольник окна, — у вас источник лучей в верхней части оконной рамы посередине. Оттуда лучи расходятся веером по всему стеклу. В лучшем случае у вас есть по две маленькие мертвые зоны вверху и внизу, и вы не знаете их размера. Может, в них пройдет палец, может, рука. Так что вы не знаете даже, в каком пространстве действуете.

Но предположим, вы можете просунуть руку. Вырезаете в стекле отверстие, влезаете туда рукой, и что дальше? Гарантирую, что вы не сможете замкнуть накоротко систему, что-то делая с источником лучей. Только поднимете тревогу на весь дом. Понимаете? Это не контактная система, где сирена включается, если попытаетесь приподнять окно, чтобы иметь возможность перерезать провод, когда снимете крышку. Это настоящая вещь. Суньте палец в этот луч, и раздастся такая сирена, будто началась война. Конечно, это только мое профессиональное мнение, но если двадцать лет в этом бизнесе ничего не значат…

— Конечно, они кое-что значат, — сказал Мюррей. — Как подается ток к этой системе? От главной пробки?

— Да, но у нее свой подводящий провод, поэтому отключить ее, устроив замыкание чего-то другого в доме, невозможно. Когда поручители-гаранты присваивают системе высший уровень качества, то принимают во внимание это и еще кое-что. Конечно, моя компания выпускает ультразвуковые системы, незаменимые для тех, кому нужно самое лучшее, но должен признать, что фотоэлектрические заслуживают подлинного уважения. Говорю это не сквозь зубы. Я в этом бизнесе двадцать лет и всегда…

Когда он ушел, Бруно сказал:

— Конечно, это только его профессинальное мнение. Но мое профессиональное мнение — он знает, что говорит. Как относишься к этому теперь?

— Не знаю, — ответил Мюррей. — Пока обдумываю.

— Он обдумывает! Что тут обдумывать? Господи, перед тобой дом, напичканный аппаратурой, как Форт-Нокс[40], вокруг слоняются трое-четверо громил-охранников, установлена противовзломная система, и нужно ли говорить тебе, что обязательно что-то не заладится? Над чем тебе ломать голову?

— Уайкофф располагает вещью, которая мне нужна. Что ты предлагаешь — попросить его отправить мне ее почтой?

— А что? Смысла столько же, сколько в попытке проникнуть туда и взять ее самому.

— Нет, потому что я могу взять ее сам. У меня есть хорошая мысль, как это сделать, если могу рассчитывать на твою помощь.

— Спасибо, — сказал Бруно. — Не каждый день мне предоставляется такая замечательная возможность получить трепку и оказаться в тюрьме. Но я не хочу, Мюррей, злоупотреблять твоей добротой. Окажи кому-нибудь другому эту любезность.

— Эта любезность принесет двести долларов, — сказал Мюррей. — Не изменит это твоего решения?

— Нет.

— Хорошо. Какая сумма изменит?

— Миллион долларов, — ответил Бруно. — Грязными купюрами невысокого достоинства. Или, если угодно, пусть купюры будут чистыми, испачкаю их сам.

— Сколько?

Бруно серьезным тоном сказал:

— Послушай, шутка шуткой, но не заходи с ней слишком далеко. Теперь она перестает быть забавной.

— Думаешь, я шучу?

— Нет, это меня и беспокоит. Позволь, Мюррей, сказать тебе все напрямик. За все время здесь Фрэнк ни разу не брался за такие дела, поэтому умер богатым и счастливым. Если хочешь уйти из жизни так же, не строй замыслов, которые могут уничтожить агентство и тебя вместе с ним. Помнишь, что постоянно говорил Фрэнк? Он говорил, что это агентство — деловое предприятие, и управлять им нужно как деловым предприятием. Но теперь это предприятие стало крупнее, чем при Фрэнке, и, может быть, ты не единственный, кто в нем заинтересован. Может, я тоже заинтересован в нем? Может, я хочу защитить свой интерес?

— О чем ты говоришь? — спросил Мюррей. — Какой интерес? Имеешь в виду свою работу?

— Нет, не ее. Джек Коллинз тебе не звонил? Он должен был связаться с тобой на этой неделе, — сказал Бруно.

— Нет, не звонил. И если тебе так уже хочется говорить со мной напрямик, начни с этого. Зачем сейчас Коллинзу ты и я?

— Пусть он сам это скажет, когда позвонит.

— Может быть, скажешь ты?

— Ладно, он собирается купить долю в агентстве. Черт возьми, ты уже не можешь управлять им в одиночку. Думаешь, все не понимают этого? Оно так разрослось, что в половине случаев ты не знаешь, что происходит. А если возьмешь в партнеры кого-нибудь вроде Джека, рядом с тобой будет один из лучших профессионалов в стране, и ты сможешь немного расслабиться. Деньги у него есть, дело он знает, и вы вдвоем создадите крупнейшую в стране организацию, если не считать ФБР.

— Думаешь? — спросил Мюррей. — А какой у тебя интерес в этом предложении? Или ты просто заботишься о друге?

— Мюррей, не надо быть таким высокомерным. Вспомни, я знал тебя, когда ты не был большой шишкой. А что до получения интереса, само собой, у меня будет интерес. Я давно могу рассчитывать на процентное вознаграждение и в этом случае наконец-то его получу. Но не от тебя. От Джека. Он знает, что я сто́ю того, как знал Фрэнк и знаешь ты, но не боится дать его мне.

— Тогда партнеров становится трое, — сказал Мюррей. — Уверен, что больше никого нет в списке кандидатов?

— Насколько это касается меня, — сказал Бруно, — трое в самый раз.

— Насколько это касается меня, — сказал Мюррей, — я даже не подниму трубку, когда позвонит Джек, если у меня не будет этой вещи Уайкоффа.

Бруно осмысливал это молча.

— Не верю, — сказал он наконец. — Тебе в жизни не получить такого предложения о партнерстве. Джек настроен по-деловому, и у него есть деньги. Он заплатит половинную долю, сколько захочешь. Ты не откажешься от этой сделки только ради того, чтобы надавить на меня. Нет-нет.

— Ты знал меня, когда я не был большой шишкой, — сказал Мюррей. — С тех пор я хоть раз соврал тебе?

Он ждал, пока Бруно стоял с убитым видом, обдумывая за и против. И сохранял бесстрастное выражение лица, когда Бруно заговорил:

— Гнида ты. Но это не дешевая работа. Я хочу за нее тысячу долларов и хочу получить чек до того, как выйду отсюда.

— Пятьсот, — сказал Мюррей, но когда Бруно упрямо покачал головой, пошел на попятный: — Ладно, тысяча. Но за них придется поработать.

— Каким образом?

— Прежде всего поезжай на Статен-Айленд и возьми машину в одном из пунктов проката. Только неброскую. Если сможешь взять сплошь черную, тем лучше. Потом проедешь несколько раз мимо дома Уайкоффа. Попробуй через туннель и Бэйонн, потом на пароме, посмотри, как будет быстрее. Проделай это около девяти часов вечера, потому что мы приедем туда в это время. Вечером вторника, около девяти. Уайкофф тогда будет дома, потому что в десять начинается телевикторина «Вопрос на шестьдесят четыре тысячи долларов», и он будет ее смотреть.

— Дома? — переспросил Бруно. — Зачем это тебе?

— Потому что мы проникнем в дом благодаря этому. Тебе еще понадобится комплект рабочей одежды, так как ты будешь ремонтником коммунальных сооружений Статен-Айленда. Тебе потребуются удостоверение личности и книжечка квитанций, поэтому поручи миссис Нэпп заказать их в типографии на Шестой авеню, услугами которой мы пользуемся.

— А потом?

— А потом не появляйся здесь. Если нужно будет что-то сообщить, звони миссис Нэпп домой; я скажу, чтобы на всякий случай ждала вечерами. В восемь вечера во вторник подберешь меня перед рестораном «У Люхова». Если меня там не будет, кружи вокруг квартала и смотри, не нарвись на штраф.

— «У Люхова», — сказал Бруно. — Приговоренный к смерти…

— Ты умный малыш, — сказал Мюррей. — Почему Джек решил вернуться в Нью-Йорк? Его выгоняют из Калифорнии?

— Уезжает, пока еще не могут выгнать. История с «Пипхоул» должна стать широко известной. Уголовно наказуемая клевета и еще кое-что. Хотел бы ты находиться там и попасть за решетку, если этот дурацкий журнал проиграет дело?

Во вторник вечером Бруно появился перед рестораном в черном «Шевроле» довоенного производства. Машина подъехала к бровке тротуара, Мюррей запрыгнул в нее, и она влилась в поток транспорта, почти не сбавляя скорости.

— Каким маршрутом едем? — спросил Мюррей, и Бруно ответил: — По времени в пути оба примерно одинаковые. Думаю, переправимся на пароме, чтобы ты проинструктировал меня, пока мы будем на нем, и сможем вернуться через туннель, если кто-то нас станет преследовать. Когда ты на пароме, оторваться от кого-то нельзя. Только зачем нужно было брать напрокат эту колымагу? Чем плоха моя машина?

— Ничем не плоха, только на этой регистрационные знаки Статен-Айленда, а у тебя куинзовские. Что, если кто-то заинтересуется, почему машина из Куинза ремонтируется в Статен-Айленде?

— Я не подумал об этом, — сказал Бруно.

— Должно быть, был слишком занят, делая Люси очередного ребенка? Каково быть дома в четырехдневном оплачиваемом отпуске?

— Хорошо, — ответил Бруно, — и я не делал Люси детей, а приводил в порядок дом к Рождеству. Знаешь, как долго я не ходил в церковь?

— Очень долго. Должно быть, это приносило тебе пользу.

— Если вернусь невредимым после этого сумасшедшего дела, буду знать, что да. В противном случае… — Бруно пожал плечами и, подумав, перекрестился. — Вчера вечером я разговаривал с Джеком по междугородному. Звонить тебе он не будет. Вылетает сразу после праздников, чтобы обговорить все. Я сказал ему, что так будет лучше.

— Он знает, где меня найти, — сказал Мюррей.

— Надеюсь, — сказал Бруно.

Паром был почти пустым, и звуки его — глухой шум двигателей, ритмичный плеск воды о корпус — создавали иллюзию, что они находятся бесконечно далеко от подавляющего шума и напряжения большого города. «Суда обладают этим свойством, — подумал он. — Делать на них ты ничего не можешь, просто сидишь на месте». Возможно, этим и объяснялась и его навязчивая идея иметь катер, и почему он так и не собрался купить его.

Он обратился к Бруно:

— Действовать будем так. Ты явился по неотложному вызову из компании коммунальных сооружений, потому что поступали жалобы на отключение электричества в этом районе. Когда будешь говорить это Уайкоффу, постарайся пройти пять-шесть футов по коридору и встать напротив застекленной двери. Я буду наблюдать за тобой снаружи — прямо напротив этой двери есть окно. Если дела пойдут неладно, сними фуражку и почеши голову, я вернусь к машине, но постарайся, чтобы все шло хорошо. Твоя задача — проникнуть в подвал и вынуть предохранители из электрического щита, чтобы не включался сигнал тревоги. Потом сосчитай до ста, верни все на место и уходи. Однако все время сохраняй спокойное выражение лица. Выпиши квитанцию за вызов, держись официально, не выдумывай ничего оригинального. Представляешь, как вел бы себя ремонтник?

Бруно кивнул.

— Не только представляю. Вчера в моем доме меняли предохранители, поэтому наблюдал одного из этих ребят за работой. Знаю, как это делается. Я даже оделся, как он. Не заметил?

— Теперь вижу. У него был галстук-бабочка из лакированной кожи? Я и не знал, что их все еще выпускают.

— Ты что? В моем районе электрик скорее окажется без брюк, чем без этой штуки. Это очень существенно.

— Для тебя — нет. Удостоверение и квитанционную книжку получил?

— Лежат у меня в кармане. Я заполнил несколько квитанций, чтобы показать, будто побывал на вызовах. И у меня на заднем сиденье ящик с инструментами. Но что, если Уайкофф позвонит в компанию, пока я буду там, и проверит, все ли в порядке? Человек, всю жизнь уклонявшийся от получения судебных повесток, знает все известные трюки. Как собираешься выворачиваться?

— Это просто. Когда сойдем на сушу в Сент-Джордже, подъезжай куда-нибудь, где есть телефон, я покажу тебе.

В первом попавшемся кондитерском магазине Бруно прислонился к открытой двери телефонной кабины и медленно снимал обертку с плитки шоколада, пока Мюррей набирал номер.

— Компания коммунальных сооружений, — произнес голос на другом конце провода. Женский, деловитый. — Аварийная служба. Что случилось?

— Послушайте, — жалобно заговорил Мерри, — моя фамилия Уэггонер, я живу на Шор-лейн в Дачесс-Харбор. С электричеством здесь творится что-то странное. Уличные фонари постоянно гаснут, и это очень раздражает. Не могли бы вы…

— Уличные фонари? — прервала его женщина. — Сэр, мы не получали никаких жалоб. Если было бы какое-то повреждение на линии, оно обозначилось бы здесь. Вы уверены, что не ошибаетесь?

— Конечно, уверен. Я ведь понятно объясняю, что с фонарями здесь что-то неладно, и хочу, чтобы повреждение было исправлено. Я назвал вам свою фамилию и адрес, юная леди. Поверьте, я не устраиваю розыгрыши.

В голосе женщины теперь появилось усталое смирение служащей, слишком часто выслушивающей неоправданные жалобы от помешанных клиентов.

— Хорошо, мистер Уэггонер, мы отправим туда человека при первой возможности. Пожалуй, это займет какое-то время, но он будет там.

— Так-то лучше, — сказал Мюррей и положил трубку.

Бруно доел шоколад.

— Знаешь, — восхищенно заговорил он, — ты вел себя как самый мерзкий брюзга на Статен-Айленде. Я не шучу. Что эта бедная женщина подумает об Уэггонере, кто бы он ни был?

— Это сосед Уайкоффа, — сказал Мюррей. — Поехали. Теперь нужно поторапливаться.

В лимузине Кэкстона путь в Дачесс-Харбор занял двадцать минут. Бруно сократил это время до пятнадцати, вовсю нажимая на газ и настороженно высматривая, не появится ли случайный полицейский. Когда «Шевроле» свернул с шоссе на ведущую к берегу дорогу, Мюррей снял пальто, разулся, и Бруно, видя это, сказал:

— Теперь вижу, что действительно вмешался в серьезное дело. Кем ты будешь — коммандосом Керком?

Мышцы живота у Мюррея напряглись. Они давили на диафрагму, дышать стало трудно.

— Да, — ответил он. — Будь внимателен, когда въедешь на подъездную аллею. Гараж на этой стороне, в прошлый раз там болтались двое парней. Лучше всего подъехать с другой стороны и замедлить ход возле угла дома, чтобы я мог выскочить.

Когда машина огибала угол, дверца была уже открыта, и он выпрыгнул, с трудом остановился, едва не упав на землю, мерзлую и скользкую под тонким покровом снега, потом восстановил равновесие и, низко пригибаясь, побежал к торцевой стене здания. За опущенными жалюзи виднелся свет, окно возвышалось над его головой на фут. Он ухватился обеими руками за подоконник, подтянулся, положив на него предплечья, ноги в носках не касались земли. Вися так, обнаружил, что всякий звук поблизости усиливается и искажается. Ему мерещились приближающиеся шаги, трепавший манжеты брюк ветер казался рукой, хватающей его. Потребовалось усилие, чтобы не обернуться к неведомой угрозе. Да и проку от этого не было бы, даже если там что-то было. В этом положении он представлял собой превосходную мишень — классическую сидящую утку — для любого наведенного оружия. Трудно было решить, пугающее понимание опасности или ночной холод были причиной его беспомощного оцепенения, когда он старался смотреть сквозь прорези жалюзи.

До появления Бруно в коридоре, казалось, прошла целая вечность. С ним был мажордом Джо, он с сомнением покачивал головой, потом появился сам Уайкофф с мужчиной, который мог быть, судя по виду, одним из племянников, о которых упоминал Дауд. Он был на голову выше Уайкоффа, но обладал теми же лисьими чертами лица, таким же мрачным видом.

Бруно наверняка приходилось трудно, но он хорошо играл свою роль. Держался равнодушно, с легким недоумением, как человек, оказавшийся невинной жертвой недоразумения между компанией и клиентом. Говорил небрежно, пожимал плечами, хмурясь, поглядывал на квитанционную книжку. Потом Уайкофф отвернулся от него и пошел прямо к окну, за которым висел Мюррей.

Этого Мюррей не предусмотрел. На столе, меньше чем в пяти футах от окна, был телефон. Поднимая трубку и набирая номер, Уайкофф стоял спиной к Мюррею. Но когда начал говорить, повернулся, взгляд его рассеянно задержался на стене, на окне, переместился дальше и на миг, насколько знал Мюррей, встретился сквозь жалюзи с его взглядом. Уайкофф не мог его не видеть. Однако на его лице ничего не отразилось, кроме интереса к телефонному разговору. Потом он медленно отвернулся, кивнул и положил трубку. Очевидно, он звонил в компанию коммунальных сооружений, очевидно, был удовлетворен тем, что услышал. Сделал жест Бруно, и тот, по-прежнему замечательно равнодушный, по-прежнему готовый браться за работу или не браться, в зависимости от желания клиента, последовал за Джо по коридору и скрылся из виду.

Мюррей спрыгнул на землю. Насколько он помнил, в гостиной было два окна, в одно из которых он сейчас смотрел, два окна в столовой, находящейся за ней, а дальше была комната с тем самым письменным столом. Он отсчитал шаги вдоль стены дома и ждал, глядя на свет из окон гостиной и окон над ними. Мысленным взором видел Бруно у начала лестницы в подвал, мысленно спускался вместе с ним и шел следом, когда Бруно подходил к электрощиту.

Свет из окон все еще шел, голые ветви деревьев раскачивались, издавая предостерегающие звуки, хлестал ветер. Ничто не говорило о том, что с этим приводящим в бешенство светом что-то произошло или должно произойти. Ничто не говорило о том, что Бруно не заманили в подвал и теперь он не лежит застреленным. И как это объяснить Люси и четверым детям? И вообще, какое право имел человек играть людскими жизнями потому, что ему неимоверно нужна женщина, которая его не хочет?

Мюррей не уловил мгновения, когда погас свет. Темнота окутывала его, каждое окно в тусклой серости высящейся над ним стены стало теперь черной повязкой, а не горящим глазом. Это произошло, пока он блуждал где-то мыслями, и Мюррей обругал себя за потерю нескольких драгоценных секунд.

Он подтянулся, влез на отлив и толкнул оконную раму. Она поднялась на дюйм и остановилась. Он толкнул сильнее, с трудом балансируя на коленях, но либо раму заело, либо ее удерживала защелка. Мюррей решил для начала поискать защелку.

Оконный отлив был очень узким. Трудно было найти опору для ног, когда он принял стоячее положение, а Бруно тем временем должен был далеко продвинуться в счете до ста. Мюррей достал из кармана стеклорез, провел им полукруг вокруг места, где должна была находиться защелка, и вынул вырезанное стекло. Рассчитал он верно, защелка находилась прямо над вырезом. Просунул руку и повернул ее, а другой рукой подтолкнул раму до отказа вверх.

Комната представляла собой колодец темноты. Мюррей осторожно спустился в него, задержав дыхание прошел сквозь невидимую стену, создаваемую обычно электронным глазом, с мыслью, не раздастся ли все-таки сигнал тревоги возле его уха. Быстро опустил оконную раму и включил фонарик — вторую из трех взятых с собой вещей.

Третьей вещью было зубило, предназначенное служить ломиком для взлома, и если ящик стола не поддастся — он не мог отогнать эту мысль, — другой возможности у него не будет. Письменный стол стоял у стены. Мюррей потянул верхний ящик, надеясь вопреки всему, что он не заперт, но ящик не выдвинулся. Он просунул зубило в узкую щель над замком и сильно ударил основанием ладони. Шум испугал его. Он постоял, занося руку для второго удара, но боялся его нанести и сознавал, что время быстро уходит. Вдали послышались голоса, выведшие его из неподвижности. Уайкофф недовольно ворчал что-то, было ясно, что электричество не включится к началу передачи «Вопрос на шестьдесят четыре тысячи долларов», компании коммунальных сооружений Статен-Айленда придется серьезно отвечать. Если какая-то паршивая энергетическая компания вздумала дурачиться…

Мюррей снова ударил по зубилу. Оно глубоко вошло, он налег на него и почувствовал, что ящик поддается. Медленно выдвинул его, увидел с холодным предчувствием, что там ничего нет, и открыл ящик под ним. Там была папка с пачкой бумаг. Он навел на нее луч фонарика и увидел колонки цифр с загадочными инициалами наверху, сунул ее под рубашку и опрометью бросился к окну. Оказавшись за окном и опустив раму, он снова обретет способность дышать. Балансируя на оконном отливе, опустил раму и неуклюже спрыгнул на землю. В последнюю секунду. Еще не успев выпрямиться, со ступней, ушибленной о камень, на который приземлился, он увидел, как в доме вспыхнули огни. Он понимал, что опасность близко. Достаточно близко, чтобы ему проломили череп, или, хуже того, оказалось, что Уайкофф хранил свой гроссбух не в среднем ящике стола, а в нижнем. Достаточно близко, чтобы вызвать более сильный страх сейчас, чем несколькими минутами раньше.

Сейчас ему хотелось только сесть в машину и уехать. Машина представлялась ему символом всего прекрасного и желанного в мире. Это было убежище на колесах. Средство добраться как можно быстрее туда, где есть возможность запереться, поглощать алкоголь, пока кровь не согреется снова, и спокойно смотреть на тот факт, что чересчур живое воображение мешает ему быть по-настоящему смелым.

Он побежал к машине, прихрамывая и прижимая папку к груди. Дверца была не заперта — только Бруно мог догадаться, что дверцу не нужно захлопывать при такой срочности, — влез внутрь и спрятался на заднем сиденье, оставив незапертой. Потом Бруно вышел из дома, сунул в карман квитанционную книжку, демонстративно сунул ящик с инструментами на заднее сиденье, захлопнул дверцу, сел за руль, завел мотор, и Мюррей ощутил, как вибрация пронизывает тело, словно ощущение начавшейся заново жизни.

Колеса завертелись на обледенелой дороге, пробуксовывая, машина тронулась вперед, нашла сцепление колес с дорогой и двинулась по подъездной аллее, подпрыгнула на небольшом возвышении перед дорогой, идущей мимо владений Джорджа Уайкоффа. Свернула на нее, и Бруно так увеличил скорость, что вибрация превратилась в мягкое покачивание, протянул руку назад и похлопал Мюррея по темени.

— Скажи мне одну вещь, — попросил он. — Правду говорят, что человек может поседеть, если сильно испугается?

Глава 2

Когда они выехали из туннеля на Манхэттен, Бруно спросил: «Куда?» — и Мюррей ответил:

— Давай к тебе. Уайкофф может вскоре наведаться в контору и отель, и я не хочу находиться при этом там. А мы тем временем просмотрим бумаги, узнаем, что в них.

— Как хочешь, — сказал Бруно.

Манфреди жили в каркасном доме на тупиковой улице, задний двор выходил на отрезок лонг-айлендской железной дороги, откуда то и дело доносился грохот медленно идущих товарных поездов. Дом был старым, но содержался в порядке, многое было сделано руками Бруно. Мюррей узнал несколько лет назад, получив неожиданное приглашение помочь выложить дорожку каменными плитами, что хозяин с азартом посещал школу «Сделай сам», и любимый дом больше всего удерживал его в Нью-Йорке, когда Коллинз предлагал ему хорошую работу в Калифорнии. Что, как однажды нехотя признал сам Фрэнк Конми, было плюсом для агентства. Не каждый день встречаешь таких людей, как Бруно.

Когда они вошли, Люси Манфреди пила кофе за кухонным столом. В поношенных туфлях, в коротком домашнем платье, с накрученными после бигуди локонами, глядя в прислоненную к сахарнице газету, она казалась утрированным изображением усталой хранительницы домашнего очага. Увидев спутника мужа, она приподняла брови.

— Ну, что скажете? — язвительно сказала она. — Смотрите, сам великий человек. Поразительно, что он появился в то время, когда одна из моих страхолюдных подружек может выскочить из чулана и вцепиться в него. — Обвиняюще указала пальцем на Мюррея. — У тебя хватает наглости так говорить. Как только не стыдно?!

— Мне? — сказал Мюррей. — Что я сделал?

— Ты знаешь. И он знает. — Люси навела палец на Бруно. — Разве ты не говорил мне…

Бруно вздохнул.

— Говорил. Теперь оставь его в покое, потому что у него уже есть подружка. И вообще, какое тебе до этого дело? Приготовь нам кофе и перестань беспокоиться о том, кто с кем вступает в брак. Или предпочтешь чего покрепче? — спросил он Мюррея.

— Покрепче, — ответил тот. — Большую порцию.

Мюррей выпил большую порцию, потом еще одну, а Люси без всякого смущения смотрела на него с любопытством, упершись локтем в стол и подперев ладонью подбородок.

— Кто эта подружка? — спросила она. — Та помешанная из Техаса, с которой был здесь в тот раз?

— Может быть.

— Может быть. Все еще выражаешься так, Мюррей, все еще остаешься Мистером Осторожным. Послушай, знаешь, что я думаю? Думаю, ты превращаешься в одного из тех ребят, которые так боятся жениться не на той девушке, что не женятся вообще. Становятся замкнутыми и злобными. Смотри, как бы этого не случилось с тобой.

— Ладно, раз так хочешь, посмотрю.

— Без женитьбы у тебя не может быть детей, — предостерегла Люси.

— Это ты так думаешь, — сказал Бруно. — Слушай, я же просил оставить его в покое. Уберешь со стола, чтобы мы могли заняться работой? А потом иди, смотри телевизор.

Люси с грохотом опустила посуду в раковину.

— Не хочу я смотреть телевизор. Надоел он мне. Хочу сидеть здесь, в своей кухне, читать свою газету, заниматься своими делами, как всегда. Если ты не против.

Она плюхнулась на стул и подняла газету, бросая им вызов.

Бруно беспомощно предложил Мюррею:

— Хочешь, я приведу в порядок стол…

— Не надо, — сказал Мюррей. — Сойдет и так.

— Спасибо, — промолвила Люси из-за газеты.

Мюррей положил папку на стол. Листы бумаги в ней были тонкими, но даже плотно сложенные вместе были толщиной с большой том. Бруно, придвинув стул, сел рядом с Мюрреем, и они стали вместе изучить первые страницы.

— Они за этот год, — сказал Бруно, — вот и все, что я могу понять. Что понимаешь ты?

Страницы были разделены на колонки, каждая представляла собой тесный ряд цифр. Мюррей провел пальцем по горизонтальной линии вверху страницы и заговорил:

— Кое-что здесь просто. Пропустим первую запись — «Одиннадцать Б один», — потому что это, видимо, кодовое обозначение конкретной даты. Затем следует двести двадцать долларов под буквами од, что может означать общий доход за день, и сто сорок долларов под чд, что может означать чистый доход после уплаты выигрышей, затем следуют «Непосредственные расходы наличности», что, по-моему, означает случайные расходы, вычтенные из чистого дохода. А затем следует запись «Тринадцать Е двести семьдесят семь» — кодовое обозначение для чего-то другого. Нам прежде всего нужно разобраться с датами. Потом мы находим третье мая, видим запись «тысяча долларов» и понимаем, что Ландин обвинен справедливо. Он, наверное, брал много взяток, но единственная, связанная с этим обвинением, получена третьего мая.

— Постой-ка, — сказал Бруно. Пристально вгляделся в страницу. — У кого-то в этой организации превосходное чувство юмора. Знаешь, что означает запись «Непосредственные расходы наличности»?

— Конечно. Это затраты на ведение дела в тот день.

— И какие. Посмотри на первые буквы, дружок, и у тебя получится Н-Р-Н. Налаженные расчеты с начальством. Взятки. И рядом, Мюррей, номера полицейских значков. Эти люди записывают номер каждого полицейского, получающего от них деньги. Вот что означает «Тринадцать Е двести семьдесят один». И для чего им все эти хлопоты? Какая разница, раз взятка выплачена?

— Разница большая. Каждый полицейский, номер которого записан здесь, должен быть посредником между преступным миром и полицией, человеком капитана, его дело — брать деньги и передавать наверх. Но что происходит, когда кто-то из больших шишек говорит Уайкоффу: «Ты не внес плату на прошлой неделе. Что скажешь?» Тогда Уайкоффу нужно только просмотреть эти записи и ответить: «Мы выплатили сто долларов или сколько там полицейскому с номером значка таким-то». И на основании этого сообщения они берут обманщика.

— Ты имеешь в виду, что Ландин…

— Да. Ландин определенно получил с Миллера деньги, но хотел оставить все себе вместо того, чтобы передать вышестоящим. После этого его взяли на заметку; возможно, было велено выдать Ландина, как только у кого-то появится шанс. И когда Лоскальцо схватил Миллера, шанс появился у него.

Бруно заговорил с благоговением:

— Какая замечательная организация! Понимаешь эту систему? Пока мы сидим здесь с одной из книг перед нами, у человека, стоящего во главе всей организации, их сорок — пятьдесят во всех концах страны. Может быть, сто. Мюррей, знаешь, сколько денег поступает туда? Даже представить себе не можешь! А дела ведутся так, что главный может ткнуть пальцем в страницу и сказать: «Этот угол в Чикаго выплачивает столько-то в неделю, а этот полицейский хочет такую-то долю». Вот это способ управлять организацией.

Люси опустила газету.

— Послушай, красавчик, — сказала она. — Не забивай себе голову бреднями.

— Бреднями? — Бруно вскинул руки, взывая к небесам. — Прекрасно, — продолжал он. — Большое спасибо за совет. Теперь если кто придет и спросит, не хочу ли я возглавить игорный синдикат, охватывающий все Соединенные Штаты, я знаю, что ему ответить. А то и не знал бы, что сказать. А это могло случиться завтра, так ведь?

— Судя по тому, что я прочитала в этой газете, — сказала Люси, — завтра может случиться что угодно.

— Да перестаньте вы, — сказал Мюррей. — Послушай, Бруно, это предположение относительно дат ошибочно. Начинается с «Одиннадцать Б один», и, считая, что одиннадцать означает месяц, а один число, мы получаем первое ноября. Но ряд идет до одиннадцати тридцати восьми, так что даты исключаются, потому что ни в одном месяце нет тридцати восьми дней. Верно?

— Да, но предположим, что Б обозначает день, и… нет, это тоже бессмысленно. И вообще, для чего используются эти Б? Все страница полна ими. Вся книга. — Бруно перелистал несколько страниц и замер. — Постой. Здесь М. Может, есть и другие буквы.

Он медленнее перелистал еще несколько страниц.

— Ну да. Вот С, вот К — что за черт? — а вот Р. Итак, что мы имеем?

Мюррей сосчитал буквы на пальцах.

— Б, М, К, С и Р. Их пять. Парень, что у нас бывает по пять?

— Баскетбольные команды.

— Районы Нью-Йорка, — сказал Мюррей. — Их пять — Бруклин, Манхэттен, Куинз, Статен-Айленд и Р означает Бронкс. На сколько спорим?

— Никаких споров, — сказал Бруно. — Ты нашел отличную систему определять даты. Если в этой колонке только места, значит, дат нет во всей книге, кроме года, записанного на первой странице.

— Друг мой, — сказал Мюррей. — Выяснить это можно только одним способом. Я беру левую половину страницы, ты берешь правую, и мы будем просматривать их несколько раз, чтобы обнаружить систему. Потом поменяемся.

— Отложим это на завтра? — предложил Бруно. — Уже поздновато, и можно получить косоглазие, глядя на эти цифры.

— Сейчас, — сказал Мюррей. — Принеси несколько карандашей и бумагу. Они могут нам помочь.

Они не помогли. В конце часа экспериментирования с заменой дат цифрами и приложения их наобум к разделам книги проблема казалась безнадежной.

— Думаю, лучше всего, — сказал, зевая, Бруно, — найти номер ландинского значка и потом просматривать всю книгу в надежде, что он где-то встретится. Мюррей, мы можем ослепнуть, действуя таким образом, но этот путь никуда не ведет.

— Не уверен. Есть у тебя пропущенные цифры? На моей половине запись идет от одиннадцати Б один до одиннадцати Б тридцать восемь, но после одиннадцати следующая цифра тринадцать. Но двенадцать где?

Бруно сонно просмотрел свою половину.

— Здесь этого нет, — сообщил он. — Запись идет от тринадцати Б два до двадцати одного Б один, но… Слушай, девятнадцати нет!

— Все точно, — сказал Мюррей. — Двенадцати нет, девятнадцати нет, и если вести взгляд дальше, то обнаружишь, что нет двадцати шести. Должна быть пропущена каждая седьмая цифра. В неделе семь дней, но по воскресеньям для букмекеров нет работы.

Бруно торжествующе пролистал страницы, потом хлопнул себя по лбу.

— Мюррей, может, некоторые букмекеры работают, когда лошади отдыхают? Вот цифра двадцать шесть.

Мюррей охватила ярость.

— Черт возьми, что старается делать этот Уайкофф — обмануть русских? — Он просмотрел указанную Бруно колонку. — Как это может быть? Какая следующая цифра пропущена?

Бруно просмотрел несколько страниц.

— Сто двадцать три, — ответил он, и Мюррея осенило.

— Бруно, — заговорил он, — если хочешь кратко записать месяц и число, как ты это делаешь? Возьмем сегодняшний день, двадцатое декабря. Какой самый краткий способ записать это?

— Двадцать-двенадцать, — сказал Бруно, и тут его осенило тоже. Он ухватился за книгу. — Смотри, одиннадцать Б один это один-один-Бруклин, первое января, Бруклин. Это означает, что второе, девятое, шестнадцатое и двадцать третье пропущены. Нет двенадцати Б, девятнадцати Б, сто шестнадцати Б и ста двадцати трех Б. Все это воскресенья.

— А что означат цифра после Б? Это Б один?

— Это территория в Бруклине. Кодовый номер района, как бы они ни отмечали его границы. Однако несомненно одно, карт для этого они не делают. Пользуются обычными картами, которые им удобны. Может быть, избирательных участков. Что-то в этом роде.

— Да, но как нам тогда быть? Подобных карт у меня нет.

Люси с головой ушла в решение кроссворда.

— Карты есть в телефонных справочниках, — сказала она. — Может, они вам подойдут.

Карты подошли, хотя первая попытка с использованием телефонных зон оказалась неудачной. Потом Бруно сказал:

— Вот еще карта почтовых районов, и у них есть номера. Какой самый большой номер в Бруклине?

Мюррей торопливо перелистал страницы.

— Б тридцать восемь.

— И самый большой номер почтового района в Бруклине — тридцать восьмой.

Они устало, с одобрением посмотрели друг на друга, и Люси сказала:

— Оба вы очень умные. Если бы я не сказала вам о телефонных справочниках…

— Знаю, — сказал Бруно. — Как я только жил до женитьбы?

Люси улыбнулась.

— Оба вы очень умные.

— Теперь самое главное, — сказал Мюррей. — Нужно найти код Ландина и поискать, есть ли он здесь. Это было третьего мая на Манхэттене — значит, ищем тридцать пять М. Он получил взятку в тысячу долларов, и номер его значка… — Мюррей силился вспомнить и, когда закрыл глаза, чтобы сосредоточиться, ясно ощутил только сильный пульс во лбу. — Не помню. Кажется, тридцать два С и еще какие-то цифры.

Бруно повел по странице карандашом.

— Так, у нас есть тридцать пять М, и по этой карте номер района у Миллера девятнадцатый. — Он надел очки и стал листать страницы, щурясь и наклоняясь близко к ним. Потом поднял голову и взглянул на Мюррея. — Друг мой, — сказал он, — познакомься с мистером Миллером и патрульным Ландином.

35М19 было написано в строке од 870 д чд 480 д 1000 д — 32 С720.

Матрас в комнате для гостей был продавлен и, казалось Мюррей на слух, набит листьями от кукурузных початков. «Это гарантия, — угрюмо сказал он себе, — что сна у меня в эту ночь почти не будет», — и, поразмыслив несколько секунд над этой мрачной перспективой, крепко заснул. Проснулся в темноте, не понимая, где находится. Потом услышал глухой металлический стук проходившего мимо его окна бесконечно длинного товарного поезда и вспомнил. Вспомнил и случайную мысль, которая закрадывалась в сновидения и оставалась недосягаемой. Какой-то человек. Какая-то личность. Какая-то фамилия…

Он встал с кровати, вздрогнул, когда ступни коснулись пола, холодного, как припорошенная снегом земля возле дома Уайкоффа, и ощупью нашел выключатель. Щурясь от яркого света, взглянул на свои часы и увидел, что скоро шесть. Поразмыслил, не лечь ли снова спать, и отказался от этого намерения. Теперь, с этой фамилией на уме, заснуть было бы все равно невозможно.

Бухгалтерская книга Уайкоффа лежала на туалетном столике. Мюррей взял ее с собой в постель и раскрыл. Эта фамилия была в книге — единственная фамилия, написанная полностью — и хотя не должна была ничего значить для него, все-таки значила. Она была написана красивым округлым почерком в конце сведений за каждый месяц, явно удостоверяя точность предшествующих ей цифр. «Все верно — Чарлз Пирози, ДБР» — подпись и звание дипломированного бухгалтера-ревизора, гордого своим профессиональным положением, не боящегося ставить подпись в бухгалтерской книге, раз эта книга надежно хранится в доме Уайкоффа. Что Чарлз может испытывать теперь, подумал Мюррей, дело другое.

Но беспокоила его не эта мысль. Беспокоило осознание того, что эта фамилия знакома, что он встречал ее раньше. Но где? Он сидел с подпертой коленами книгой, пытаясь связать эту фамилию с кем-то, у кого могла быть причина ее упомянуть. Это должен быть человек, знающий Уайкоффа, близкий к нему — Миллер, Шрейд, Кэкстон, Дауд, возможно, Мона Дауд — нет, определенно никто из них. Он мог бы в этом поклясться.

Харлинген? Почему, задался вопросом Мюррей, он постоянно вспоминается? Размышляя над этим, услышал шум у двери, постукивание о нее костяшек пальцев.

— Мюррей, — прошептал Бруно, — ты не спишь?

Мюррей открыл дверь и увидел, что Бруно в пижаме и что он не один. На плечах у него сидел самый младший и самый маленький Манфреди, тоже одетый в пижаму, он крепко держался за два торчащих пучка редеющих отцовских волос. Увидев Мюррея, он запрыгал, в глазах зажегся интерес.

— Перестань, — ласково приказал Бруно. — Я увидел, что у тебя включен свет, — обратился он к Мюррею, — и решил проверить, не слишком ли здесь холодно. Хочешь еще одно одеяло?

— Нет, я не мерзну. Вот только ломал голову, где раньше слышал фамилию человека, который проверял бухгалтерские книги Уайкоффа. Знаешь, как бывает, когда задумываешься над чем-то таким. Но это не важно.

— Знаю. Не может ее быть в досье Ландина?

— Была бы, вспомнил. Это досье я знаю чуть ли не наизусть. Странно, однако, фамилия почему-то напоминает мне о Харлингене. Нет, постой, не о Харлингене — о его дочери. Но что она может иметь общего с этим?

— Так вот, — заговорил Бруно, — Харлинген сказал, что держит ее в курсе всего. Боится, что иначе у нее будет нервное расстройство. Может, он сказал ей, а она тебе? Вот откуда эта связь?

— Думаю, у тебя неверный взгляд на Харлингена, — сказал Мюррей. — Ладно, оставим это. Фамилия рано или поздно вспомнится, если не волноваться из-за нее. — Указал на всадника, сидевшего на Бруно. — Это кто?

— Это Вито, — ответил Бруно. — Он уже большой мальчик. Когда ты видел его в прошлый раз, он был в пеленках, однако теперь вырос из них. Вот почему теперь мы выезжаем каждое утро на прогулку. Правда, Вито?

Вито указал на что-то рукой назад.

— Нет Санни Кросса, — ворчливо сказал он.

— Что это значит? — спросил Мюррей. — А-а, нет Санта-Клауса. Конечно, Вито, Санта-Клаус есть… Не позволяй отцу вводить тебя в заблуждение.

Вито запрыгал и указал снова.

— Нет Санни Кросса, — бурно запротестовал он. — Нет Санни Кросса. Нет Санни Кросса.

— Ну-ну, будет тебе, — сказал Бруно. — Характер у него тот еще, — обратился он к Мюррею. — В субботу я повел всю компанию в мюзик-холл, потом мы ели в кафе-автомате. И пока я был внизу в туалете с Вито, входит и пристраивается рядом с ним один из этих благотворительных Санта-Клаусов. Знаешь, с белой бородой, в красном костюме и со всем прочим. Бедный малыш никак не может его забыть. И всякий раз, когда веду его в туалет, он надеется увидеть там Санта-Клауса. Правда, Вито?

Вито не слушал его. Он подался вперед и ткнул пальцем в лицо Мюррея.

— Дин, — пролепетал он нежным голосом. — Дин. Дин.

— Что он теперь говорит? — спросил Мюррей.

— Кто его знает? — ответил Бруно. — Большей частью понимают, что он говорит, другие дети, и если их нет поблизости, я в тупике. — Он поудобнее усадил Вито себе на плечи. — Ложись опять в постель, пока не отморозил ноги. Этот линолеум просто ледяной в холодную погоду.

Мюррей покачал головой:

— Нет, оденусь и пойду. Проблема с Харлингеном и его дочерью не идет у меня из головы, и если я доберусь до них, пока девочка не уйдет в школу, то смогу поговорить с ними обоими. Книгу Уайкоффа оставлю здесь, ты привези ее в контору и поручи в лаборатории снять все на пленку. С этой пленкой мы загоним Уайкоффа в угол. Не думаю, что тогда он прибегнет к физическому насилию, так как Министерство финансов многое будет готово отдать за эту книгу. Возможно, будет ему стоит пятисот лет тюрьмы за уклонение от уплаты налогов.

— Не думаешь, что Лоскальцо отдал бы за нее правую руку? — спросил Бруно. — Сам понимаешь, что может она означать для него в этом расследовании? Приятель, эта пачка бумаг сейчас самая опасная штука в городе. Брось ее на пол, и от нее поднимется облако, как от атомной бомбы.

— Нет, нет, не бросай ее. Собственно говоря, не отправляйся в контору один. Позвони миссис Нэпп, пусть пришлет за тобой двух человек, один из них может отогнать этот «Шевроле» обратно на Статен-Айленд. А если почувствуешь опасность, звони в полицию. Не вздумай быть героем. У Люси достаточно дел и без того, чтобы навещать тебя в больнице.

— Оно так, верно, — согласился Бруно, а потом с неловкостью продолжал: — Знаешь, Мюррей, раз у нас пошел такой разговор, я хотел бы кое-что тебе сказать. После того как я завел разговор о партнерстве и обо всем прочем, у меня потом было паршиво на душе. Но для меня, Мюррей, это очень важно. Черт возьми, работаешь всю жизнь, а потом тебя выбрасывают, как старого коня, и как тогда быть? Но если владеешь частью хорошего бизнеса, тебе не нужно постоянно просыпаться в поту, беспокоиться о том, о другом. Ты понимаешь, к чему я веду, так ведь? Вот Вито, еще трое других — надеюсь, у них хватит мозгов для хорошего образования, а откуда взяться деньгам при таких ценах? Или, может, Люси заболеет — сам знаешь, как бывает у женщин с возрастом: потребуются операции, лекарства, а это дополнительные расходы. На уме у меня много проблем с деньгами, Мюррей, только потому я и взорвался так. С тем, что получаю, я не могу вырваться вперед. Но если ты и Джек объединитесь…

— Я поговорю с ним, когда он будет здесь, — сказал Мюррей, — но не могу ничего обещать, пока не получу его предложения. Если речь идет о дополнительных деньгах прямо сейчас…

Бруно покачал головой.

— Мюррей, мне не нужно подачек. Я их не приму. Мне нужен небольшой процент. И ты об этом не пожалеешь.

— Посмотрим, — сказал Мюррей. — Смогу я вызвать сюда такси в такую рань?

— Конечно. Скажешь, что тебе нужно на Манхэттен, тебя будут только рады взять. — Бруно мягко ударился затылком о грудь сына. — Вито, дядя Мюррей уходит. Что скажешь?

Вито сердито указал назад и раскрыл рот.

— А-а, не начинай этого снова, — сказал Бруно.

Глава 3

Такси подъехало к «Сент-Стивену» в пять минут восьмого, что, прикинул Мюррей, давало ему как раз достаточно времени, чтобы быстро побриться и переодеться, перед тем как нанести визит Харлингенам. Он понимал, что визит будет интересным, и не по той причине, которую назвал Бруно. Не сказал он ему — в конце концов, это не его дело, — что Харлинген должен был передать Рут единственный лист, вырванный из папки Уайкоффа, пусть и не перевязанный розовой лентой. Если бы Мюррей попытался сунуться к Рут сам, то остался бы стоять на тротуаре, словно потерпевший крах Ромео, кричащий стоящей на балконе и не желающей слушать Джульетте, что у него есть улики на Париса. Нет, это не для него. Но Рут выслушает Харлингена, и если они сядут втроем…

Открыв дверь квартиры, он уловил знакомый запах духов, стоявший в затхлом воздухе гостиной. Диди, укрывшись пальто, спала в кресле, подобрав под себя ноги. Мюррей стоял, смотрел на нее, и она наконец открыла один глаз и ответила ему равнодушным взглядом. Потом широко, с содроганием зевнула и свернулась калачиком, плотнее закутавшись в пальто.

— Ну, где был? — спросила она.

— Далеко, — ответил Мюррей. — Что делал? Ничего.

— Ничего, — повторила Диди. — Дорогуша, какой ты рыцарственный! — Она с гневным видом поднялась, потом ахнула и ухватилась для поддержки за кресло. — О Господи, Мюррей, у меня ноги отнялись! Они словно в иголках. Это убивает меня. Что-нибудь сделаешь?

— Сделай что-нибудь сама. Мне нужно уйти через двадцать минут.

Он пошел в спальню, а Диди осторожно поднялась с кресла и заковыляла за ним со стонами на каждом шагу.

— Ты заслуживаешь презрения, — заговорила она. — Не хочешь даже знать, почему я здесь? Тебе ничуть не интересно? — Бросилась ничком на кровать. — О Господи, они возвращаются к жизни. Мюррей, это не смешно. Разотри их, пожалуйста, и перестань вести себя так. Мне все равно, если ты провел всю ночь в постели с этой девицей. Я прошу о медицинском внимании, грязный ты подлец, не сексуальном!

Он перестал раздеваться, повернулся и стал безжалостно шлепать ее по ногам, пока она не вскрикнула и не брыкнула ногой.

— Перестань! — сказала она. — Из-за того, что ты бросил меня спать на полу, я вся в синяках.

— Положи эти слова на музыку. Гнусную же вещь ты сказала Рут, а?

Диди перевернулась на спину, села и повернулась лицом к нему. С чопорным видом натянула юбку на колени.

— Да? Бедняжка, это ранило ее чувства?

— Господи, что это с тобой? Ведешь себя как все женщины, которых ненавидишь. Ты указывала на них мне и говорила, какие они суки, раз лезут в чужие дела, чтобы поддерживать свое жалкое самомнение. Сейчас ты хуже любой из них.

— Спасибо.

— Не благодари. Просто уезжай куда-нибудь, чтобы забыть об этом. Чем дальше, тем лучше. Иначе…

— Я уезжаю, — сказала Диди, и то, как она это произнесла, заставило его умолкнуть на полуслове. — Я приехала сообщить тебе это, Мюррей. Хотела попрощаться, потому что самолет вылетает в одиннадцать, и, возможно, мы больше не увидимся. Дональдсону это наверняка не понравится, тем более если речь идет о тебе.

— Дональдсону?

— Мы снова вступаем в брак. Это будет в Далласе, он хочет много гостей. Возможно, ты увидишь фотографии в «Лайфе», он хочет, чтобы они прислали фотографов.

— Вот не знал, что «Лайф» интересуется повторными браками, — сказал Мюррей, и Диди побледнела.

— У тебя у самого грязный язык!

— Извини, — произнес он искренне. — Напрасно я это сказал. Уверен, что у вас все будет хорошо. В конце концов, Дональдсон теперь старше, умнее и… В общем, — скомкал он концовку, — все должно сложиться хорошо.

— Но ты на самом деле не веришь в это, так ведь? — сказала Диди. — На самом деле не веришь.

— Почему ж это я не верю?

— Потому что ты не дурак, Мюррей, и не нужно притворяться дураком для моего утешения. Ты знаешь, что произойдет, не хуже меня. Поначалу все будет просто замечательно, а потом, месяца через два-три, Дональдсон возобновит свои ужасно важные деловые поездки или станет возвращаться домой в четыре утра, люди начнут вести себя со мной по-всякому — понимаешь, быть ужасно добрыми, сочувствующими и, само собой, слегка насмешливыми. А потом журналисты станут печатать подлые намеки с инициалами, которые ничего не скрывают, и когда я возьму газету…

Больше Мюррей не смог сдерживаться:

— Тогда зачем ты это делаешь? Какое право имеешь впутываться во что-то подобное?

— Потому что вынуждена! — с отчаянием ответила она. — Вынуждена, Мюррей. Не могу ждать всю жизнь, чтобы привалило счастье. Мне вот-вот стукнет тридцать, а мужчины не женятся на тридцатилетних. Не смотри на меня так, Мюррей, это правда. Ты не знаешь, каково это для женщины. Даже когда тебе двадцать, у тебя возникает боязнь смотреться в зеркало, потому что знаешь, как быстро старишься и что остановить это невозможно. Это самое худшее, что может с тобой случиться.

— Но почему Дональдсон? Алекс был бы гораздо лучше, пусть он и без денег.

Диди улыбнулась. Вернее, уголки ее губ изогнулись так, что это выражение было бы улыбкой, будь в нем хоть чуточку юмора.

— Ты так думаешь, Мюррей? Предположим, кто-то скажет тебе, что завтра получишь что угодно, только за это придется отдать все, что имеешь, согласишься ты? Без «Сент-Стивена», без больших машин, без ничего — только с тем, как ты говорил мне, что было у тебя, когда ты впервые пришел в агентство. Хотел бы ты этого? Поношенная одежда, жалкая квартирка с уцененной мебелью. И постоянная убийственная забота о хлебе насущном — по правде, хотел бы этого?

Он попытался обдумать ответ, потом покачал головой:

— Не знаю.

— Знаешь. Тем более когда у тебя все так хорошо. Тут уж ни за что не захочешь возвратиться к тому, что было. Даже Дональдсон лучше, чем это. Даже твое агентство. А свое агентство ты ненавидишь гораздо сильнее, чем я Дональдсона.

— Я никогда не говорил этого.

— Да, никогда. Ты многого никогда не говорил. Как и сейчас. Ты прекрасно знаешь, что сейчас все, что можешь сказать мне, все, что можешь сделать…

Она умолкла, и он неподвижно стоял, страшась того, что должно последовать за этим, не желая слышать, как она это скажет. Но Диди хранила молчание. Они смотрели друг на друга, комната была гнетущей от их невысказанных мыслей, и это был конец. Диди неожиданно поднялась, привела в порядок волосы, одернула платье.

— Что ж, — бодро сказала она, — нет смысла прощаться весь день, правда?

— Правда.

— Но я довольна, что было так, — продолжала она торопливо. — Довольна, что мы не разобиделись друг на друга. Терпеть не могу, когда люди ссорятся, а потом жалеют об этом, но уже ничего не исправить. Ключ я оставила на туалетном столике. Мою одежду, которая есть здесь, просто отдай кому-нибудь. Будет совсем неприлично, если я возьму ее в новую жизнь.

В гостиной она набросила манто на плечи и медленно провела рукой по роскошному одеянию.

— Если выходишь замуж за такого человека, как Дональдсон, который может бросить тебя, — сказала она с легким вызовом, — то поразительно мягко приземляешься, если имеешь такую одежду. Понимаешь, дорогуша, что я имею в виду?

— Да, — ответил Мюррей. — Понимаю.

Когда она ушла, запах ее духов оставался в воздухе. Он знал, что это очень хорошие и очень дорогие духи с названием «Джой»[41].

Воздействие на Харлингена листа из бухгалтерских записей Уайкоффа не могло быть лучше. Когда он в халате и шлепанцах открыл Мюррею дверь, то выглядел мужчиной в расцвете сил, боксером, готовым провести десять раундов с сильным противником. Но когда за закрытыми дверями Мюррей положил этот лист на стол и объяснил, что означает каждая цифра, Харлинген выглядел усталым, побежденным, как будто провел десять раундов с более сильным противником.

— Это не оставляет шансов для Арнольда, так ведь? — спросил он.

— Да, не оставляет.

Харлинген поджал губы.

— Однако если Лоскальцо приобщит эту бухгалтерскую книгу к доказательствам, он должен будет допросить Уайкоффа относительно ее подлинности. И если Уайкофф решит солгать…

— Я уверен, что солжет.

— Тогда вам самому придется давать показания о том, как она оказалась у вас.

Мюррей медленно покачал головой.

— Я не собираюсь нести этот лист Лоскальцо, — сказал он. — Зачем, если он и без того выигрывает дело?

Харлинген сразу же понял смысл сказанного.

— Значит, вы даете его мне как окончательное доказательство вины Арнольда, так? И мне нужно идти к Лоскальцо, заключать с ним сделку как можно скорее.

— Да, — сказал Мюррей, — это так. У меня создалось впечатление, что вы работаете для Ландина потому, что уверены в его невиновности. Теперь, когда у вас есть доказательство его вины, я хочу видеть, что вы станете делать? Пойдете в суд, зная, что он будет лгать на каждом шагу, или заключите сделку с Лоскальцо? Ральф, это сложный вопрос, с которым, если хотите оставаться адвокатом по уголовным делам, вы обязательно столкнетесь. Может быть, вы найдете на него ответ.

— Я — нет, — сказал Харлинген и посмотрел на Мюррея странно проницательным взглядом. — Думаю, что если кто-то сможет приблизиться к ответу, возможно, это будете вы.

— Спасибо, но меня можете исключить.

— Вы были исключены, Мюррей, — с нажимом сказал Харлинген. — Что заставило вас вернуться?

— Не нужно скромничать в этом деле, — ответил Мюррей. — Я хочу, чтобы Рут увидела этот лист. Хочу, чтобы поняла раз и навсегда, какой Ландин лгун и взяточник. После этого я буду считать счет оплаченным.

— Нет, не будете. Вы после этого выйдете отсюда и напьетесь вдрызг. Подцепите первую согласившуюся женщину, уляжетесь с ней в постель и не получите от этого удовольствия. Будете биться головой о стену, пытаясь забыть Рут, и не сможете. Вот как, Мюррей, вы относитесь к ней, и мы оба это знаем. Я говорил вам, что так поступать не следует. Вы только стараетесь подорвать репутацию Арнольда, запятнать его. Но все, чего вам удалось добиться, насколько касается Рут, — это подорвать собственную репутацию.

Рука Мюррея взлетела, ухватила воротник халата Харлингена и едва не стащила его со стула.

— Это она сказала вам? Она так слепа, что…

— Мюррей, для таких выходок сейчас слишком раннее время, — спокойно сказал Харлинген и, не пытаясь вырваться, ждал, пока рука не разжалась. — Она ничего мне не говорила, но это и не нужно. Видите ли, даже если она презирает Арнольда за связь с той женщиной, даже вернула ему из-за этого кольцо, — она привязана к нему той верностью, которая иногда выше личных чувств. Она убеждена, что он невиновен в преступлении, в котором его обвиняют, и верна этому убеждению. Изменить это могло бы только его собственное признание. Теперь понимаете, с чем пытаетесь сражаться?

— Но это бессмысленно! Я доказал его вину!

— Вы ничего не доказали. Вы начали с пристрастного отношения, и оно все время влияло на вас. Вы принимали все, что предлагали вам, лишь бы это было уликой против Арнольда. Миллер, Шрейд, Уайкофф — каждый, кто против Арнольда, автоматически оказывался на вашей стороне. Все, что попадало вам в руки, всякое данное вам показание, вот эта бумага, служило не материалом для проверки и объективного анализа, а оружием для использования против Арнольда. И самое печальное — вы все время расхаживали с высокомерной уверенностью, что ваше дело правое. Вы доказываете Рут, что вы лучше Арнольда. Ставите на его место другого продажного полицейского. Черт возьми, приятель, из вас даже не получился хороший циник. Он вас разит самодовольством.

Мюррей почувствовал, как в душе забурлил гнев. И подавил его.

— Вы говорите за себя или за Рут?

— Говорю за Арнольда Ландина, — ответил Харлинген. — Поскольку он мой клиент.

— Хорошо, тогда я хочу, чтобу Рут говорила за себя. Хочу, чтобы она увидела этот лист бумаги, а потом сказала мне, что думает по этому поводу.

— Это легко устроить. Вечером я приглашу ее сюда, и вы тоже можете находиться здесь. Это будет вам удобно?

— Более, чем удобно, — ответил Мюррей. — Это будет настоящим удовольствием.

— Не думаю. — Харлинген заколебался. — Знаете, я хотел позвонить вам по одному поводу, но раз вы здесь…

— Так?

— По поводу того, что вы говорили той ночью. Вы сказали, что Рут может грозить опасность. Я беспокоился…

— И напрасно, — заговорил Мюррей. — За ней постоянно ведется наблюдение. Только не говорите ей об этом. В наблюдении за человеком нет ничего плохого, но если об этом узнают и сообщат полиции, можно получить обвинение в нарушении общественной нравственности. Мне было бы неприятно видеть кого-нибудь из моих людей арестованным, потому что я сказал об этом вам.

— Что ж, в таком случае… — Харлинген улыбнулся. — Знаете, Мюррей, хотел бы познакомиться с вами при других обстоятельствах. У меня предчувствие…

— Это очень любезно с вашей стороны, — сказал Мюррей и увидел, что улыбка Харлингена мгновенно исчезла. Подался вперед и указал на подпись внизу страницы: — У меня к вам еще вопрос. Эта фамилия бухгалтера — вы ее узнаете?

Харлинген пристально рассмотрел ее.

— Не узнаю. А должен?

— Возможно, нет. Как думаете, Меган уже вышла из своей комнаты? Я хотел бы спросить ее об этом.

— Меган? Почему Меган?

— Не знаю. У меня никак не идет из головы, что она говорила однажды об этом человеке, и я хотел бы убедиться…

— Что ж, — с сомнением сказал Харлинген, — раз хотите этого…

Меган завтракала вместе с матерью. Бледная, склоненная над тарелкой с яичницей, она вяло ковыряла ее вилкой. Увидев Мюррей, вымученно улыбнулась:

— Привет, Мюррей.

— Привет, Меган, — откликнулся он. — Когда пришел, я хотел увидеть тебя. Как дела?

— О, как будто все в порядке. — Девочка перевернула вилку другим концом вперед, и мать сказала со сдерживаемым отчаянием:

— Меган, перестань дурачиться и ешь. Яичница, наверное, уже совсем остыла.

— Остыла, — с отвращением сказала Меган. — Она неописуемо отвратительна. Не могу есть ее.

— Меган! — повысил голос отец.

Меган начала есть.

— Разве не ужасно? — обратилась она к Мюррею. — Этим утром у меня совсем нет аппетита. Наверное, у меня нежный желудок.

— С желудком у тебя все в порядке, — сказала мать.

— Нет. Наверное, он психосоматический. — Она повернулась к Мюррею: — Когда вы были в нашей школе, понравилась вам пьеса?

— Да, очень.

— Так вот, — оживленно заговорила Меган, — у нас спектакль в пятницу, после полудня, потому что в это время начинается празднование Рождества, и билеты всего по доллару. И это по очень доброму делу — для старушек или что-то в этом роде. Можете прийти, если будете свободны. Можете даже привести кого-нибудь. — А потом отважилась сказать: — Можете привести миссис Дональдсон. Она говорила, что любит все, связанное с театром, правда?

Мюррей при этом внезапно ощутил душевную боль.

— Да, но сейчас ее нет в городе. И наверное, я буду занят.

— А-а.

— Извини, — сказал Мюррей. — Но даже если я не смогу прийти, сделаешь мне одолжение?

— О да.

— Так вот, есть один человек — Чарлз Пирози, кажется, ты как-то говорила мне о нем. Помнишь?

Лицо Меган приняло озадаченное выражение.

— Нет, не помню.

— Совсем не помнишь?

Она покачала головой:

— Нет, Мюррей. Хотя да, помню! Он был в телевизоре.

— В телевизоре? С чего бы? Он бухгалтер.

Меган уставилась остановившимся взглядом в потолок. Очевидно, это был ее способ напрягать память.

— Он был в телевизоре, — отчужденно сказала она, а потом повернулась к Мюррею, глаза ее теперь блестели при воспоминании. — Только он не был на экране, о нем говорили. Помните, когда кончился фильм о частном детективе Кейт Брэнниган, начались новости? Диктор сказал, что Чарлз Пирози погиб в дорожном происшествии. Сказал, скрывшийся водитель… Мюррей, в чем дело? Это правда, так ведь? Почему у вас такой вид?

Заведенное на Ландина дело внезапно раскрылось перед ним, все содержащееся в нем полетело ему в лицо, словно колода карт Алисе в конце ее сна. Вся колода, все джокеры развернулись перед ним веером, он смотрел на них широко раскрытыми глазами и удивлялся. Голос Фрэнка в ушах велел отвернуться и забыть — отказаться от дела, раз теряешь все и ничего не приобретаешь, — а другие голоса старались заглушить это предостережение, требовали забыть Фрэнка Конми, забыть все усвоенные суровые уроки.

Он видел, что Харлингены недоуменно смотрят на него. Они не слышали шума, который звучал у него в голове, и, чтобы прекратить его, ему требовалось сделать выбор. Он сделал, и голос Фрэнка Конми больше не раздавался.

— Ральф, — сказал Мюррей, — думаю, мы раскрыли дело полностью. Не говорите ничего об этом Рут. Не говорите ничего о нашем разговоре. Сейчас мне нужно бежать, но я свяжусь с вами. Только сидите тихо.

Последнее, что он слышал, выходя из двери, был громкий голос Меган, недоуменно обращавшейся к родителям.

— А что я такого сказала? — спросила она.

Глава 4

25 ноября, Нью-Йорк. По сообщениям полиции, шестидесятилетнего Чарлза Пирози вчера поздно вечером сбила автомашина и протащила на капоте два квартала. На повороте он упал с капота. Автомобиль скрылся.

Пирози, житель Нью-Рошели, был обнаружен в бессознательном состоянии на Восточной Шестьдесят второй улице, примерно в тридцати футах от Мэдисон-авеню, в 22 часа 10 минут случайным прохожим.

Пострадавший скончался в машине «Скорой помощи» по пути в больницу имени Рузвельта.

На перекрестке Шестнадцатой улицы и Мэдисон-авеню полиция нашла шляпу и перчатки, опознанные как принадлежавшие покойному.

Полиция полагает, что Пирози, очевидно, был сбит машиной на этом углу, когда вышел из своего кабинета в находящемся там здании. Потом его протащило на капоте машины до Шестьдесят второй улицы. Когда машина свернула в восточную сторону этой улицы, полагает полиция, тело сместилось и упало.

Бруно отложил газетную вырезку и взял сообщение полиции.

— Далеко же провезло его, — сказал он. — А что говорится в этом сообщении?

— Многое, — ответил Мюррей, — учитывая, что свидетелей не было. Машина — зеленый «Бьюик» прошлогодней модели — в момент столкновения ехала со скоростью, превышавшей сорок миль в час.

— Как они это определили?

— Состояние тела, пятна краски на его пальто, которые подвергли анализу, еще кое-какие детали. Теперь наезд не сойдет с рук. Имей это в виду, когда вздумаешь снова наехать на пешехода.

— С пешеходами я такой, — сказал Бруно. — Но к чему все это сводится? Почему думаешь, что эта машина сейчас в Катскильских горах?

— Потому что, когда это случилось, полиция искала ее, и умный человек спрятал бы ее в Эйкесе, где никто не подумает искать. Знаешь, странно, как эта машина вдруг пришла мне на ум, когда девочка вспомнила о Пирози. Это как в рассказе о Шерлоке Холмсе[42], когда дело раскрыли потому, что собака не залаяла. Читал ты что-то о нем?

— У меня четверо детей, — ответил Бруно. — Когда мне читать? — Он подошел к окну кабинета и оттянул угол шторы, чтобы посмотреть на улицу. — Ну и жизнь, — заговорил он. — Вчера мы неслись сломя голову, удирая от Уайкоффа. Сегодня ты звонишь ему, чтобы он подождал внизу, и я даже боялся выйти отсюда. Хотелось бы спуститься и покончить с этим делом. Долго нам еще ждать?

— Пока Риго не позвонит из Эйкеса и скажет, что нашел эту машину. Думаю, путь туда занял у него часа два, еще полчаса уйдет на поиски, так что осталось не долго.

— Надеюсь, ты прав, — сказал Бруно, не сводя глаз с улицы. — Смотри-смотри! Полицейский проходит мимо и даже не наклеивает штрафной квитанции. Нужно ездить в лимузине «Кадиллак», чтобы не получать штрафа за такую парковку. Вот шофер вылезает снова, чтобы вытереть капот, это уже третий раз. Слушай, не этот парень сбил тебя с ног?

— Этот самый.

— Такой маленький? Он, должно быть, на голову ниже тебя.

— Он сказал, что был боксером. Я ему верю.

— И все равно, — сказал Бруно. Потом самоуничижительно пожал плечами. — Да о чем я говорю? Мальчишкой я пошел на турнир «Золотые перчатки» и пробыл там до тех пор, пока противник не нашел возможность сблизиться со мной. Тоже был маленький, но какой зверюга! Поверь, Мюррей, он был весь волосатый, как обезьяна. Бьешь его перчаткой, будто в стог сена. И прямо-таки хотел убить меня. Я понял это с самого начала.

Телефон требовательно зазвонил, и Мюррей поднял трубку.

— Это Риго, — сказал он. — Иди в коммутаторную, послушаешь через отводную трубку.

Он подождал, пока Бруно поднял трубку, прежде чем послышался бодрый голос мисс Уайтсайд:

— Это звонок лично вам, мистер Керк. Мистер Риго звонит из Эйкеса.

И тут же раздался голос Риго:

— Это я, мистер Керк, машина здесь, как вы и говорили.

— Откуда звонишь? — спросил Мюррей. — Тебя никто не слышит?

— Нет, я в одном из магазинов здесь, в отеле.

— Хорошо. Что это за машина, как она выглядит?

— Это зеленый «Бьюик» седан модели прошлого года. На правом переднем крыле морщина и несколько царапин, еще свежих, ржавчины пока нет. На решетке какие-то пятна, видимо, кровь. И фара на этой стороне сдвинута дюйма на два. Не думаю, что к машине кто-то приближался после того, как ее сюда поставили.

— Выяснил, кто ее туда поставил?

— Да, одного из работников гаража вызвали в Нью-Йорк, чтобы срочно ее забрать вечером в субботу после Дня благодарения. Он говорит, ему было велено взять ее в одном из нью-йоркских гаражей, пригнать сюда и спрятать.

— Кто велел ему это сделать?

— Он сказал, что мистер Биндлоу. Это здешний заправила.

— Биндлоу? — У Мюррея упало сердце. — Ты уверен?

— Да, но работник сказал, что машина не принадлежит мистеру Биндлоу, что это машина другого здешнего босса. Айры Миллера.

Сердце Мюррей вновь забилось сильнее. Он не сразу обрел голос.

— Молодец, Джин. Отличная работа. Теперь вот что сделай. Поезжай в ближайший город — там есть какой-то город поблизости, так ведь?

— Да, примерно в двух милях.

— Отлично. Поезжай туда, поговори с шерифом, с начальником полиции или кто он там. Скажи…

Внезапно раздался голос Бруно:

— Постой, Мюррей. Кто угодно из Эйкеса может купить местных полицейских. Они не нужны тебе, нужна полиция штата. Джин, слышишь меня?

— Слышу, — ответил Риго. — Значит, я еду в полицию штата. Дальше что? Бруно, это ты? Увидеть бы тебе это место!

— Это что, встреча старых друзей? — резко перебил Мюррей. — Слушай меня, Риго. Запиши регистрационный номер этой машины и поезжай к ближайшему отделению полиции штата. Покажи им сообщение нью-йоркской полиции о несчастном случае, дай регистрационный номер и описание этой машины, скажи, пусть немедленно ее заберут. Если у них возникнут какие-то вопросы, пусть звонят сюда, спросят миссис Нэпп. Все понятно?

— Понятно, мистер Керк.

Мюррей положил трубку.

Бруно вернулся в комнату и закрыл за собой дверь. Задумчиво посмотрел на Мюррея и произнес:

— Айра Миллер.

— Айра Миллер. — Мюррей кивнул. — Вот что я имел в виду, когда говорил о Шерлоке Холмсе. Как только услышал слова Меган, я тут же вспомнил одну вещь, исчезнувшую из твоего отчета о Миллере. Нет машины. Совсем нет. Как обходиться без нее такому человеку, как Миллер? Тем более что ему приходится часто ездить по делам в Эйкес. Собака, которая не залаяла, и машина, которой не было. Знаешь, Фрэнку понравилась бы эта связь.

— Только она и понравилась бы ему во всем этом деле, — сказал Бруно. — Хорошо, ты получил машину и получил Миллера. Но Ландин по-прежнему в неприятном положении, а Миллер все еще в безопасности. Что скажешь по этому поводу?

— Позволь ответить вопросом на воспрос, — сказал Мюррей. — Играешь ты в шашки?

— Играю, конечно.

— Хорошо, вот чем мы будем теперь заниматься. Вот так. — Мюррей положил на столе в ряд три скрепки. — Это Уайкофф, это Шрейд, это Миллер — три шашки, которые мы расставляем. А когда они расставлены, мы берем их — раз, два, три в один ход — и убираем с доски.

— А если одна из шашек выйдет из ряда раньше времени? Что тогда с нами будет?

— Тогда… — Мюррей провел указательным пальцем по шее.

— Я так и думал, — сказал Бруно. — Теперь жалею, что спросил. Ладно, давай с этим кончать. Снаружи, наверное, холодно, но с каждой минутой, пока Уайкофф сидит там, ему становится все жарче.

— Нет, сначала свяжись с миссис Нэпп по поводу Шрейда. Кто сейчас следит за ним?

— Должен Лео Морриси.

— Тогда спроси ее, когда Морриси звонил последний раз и что сообщил.

Обычно медлительный Бруно быстро вышел и вернулся.

— Она говорит, звонил он примерно двадцать минут назад, и Шрейд все еще там. Это хорошо?

— Очень хорошо. Теперь за работу, — сказал Мюррей.

— Знал бы ты, как я рад этому.

Бруно стоял в дверном проеме здания, держа портативный магнитофон, а Мюррей прошел несколько шагов по улице и остановился у витрины табачного магазина. Используя ее как зеркало, смотрел, как Кэкстон вылезает из машины и идет к нему.

— Мистер Керк? — Кэкстон снял фуражку и прижал к груди, жест, подобающий горделивому шоферу горделивого магната. — Мистер Уайкофф велел передать, что, если хотите поговорить с ним, будьте добры сесть в автомобиль. Он рядом.

— Я знаю. Передай мистеру Уайкоффу, что я буду говорить с ним здесь. Скажи, свежий воздух пойдет ему на пользу.

Было ясно, что если Уайкофф рядом, то решения принимает не Кэкстон. Билли вернулся к машине, и Мюррей видел в витринном стекле, что он оживленно обращается к Уайкоффу. В стекле были и другие отражения, заметил Мюррей — отражения ходящих туда-сюда по улице людей, делающих двухдолларовые ставки. Мужчины и женщины разного роста, сложения, достатка проходили мимо, не зная, что вылезающий из лимузина человек — строго одетый, располагающий к себе, возможно, государственный муж преклонного возраста — это тот, кого они возвышали над собой своими двумя долларами. Он долгое время обладал правом высокого, среднего и низкого правосудия над ними, а они ничего об этом не знали и не хотели знать.

Уайкофф подошел к Мюррею, и они стояли, разглядывая выставленные на витрине товары — красивые трубки и экзотические виды табака, — что, как мог видеть любой прохожий, сейчас представляло единственный их интерес в жизни.

— Цена, — произнес Уайкофф. — Какова цена?

— Низкая, — ответил Мюррей. — Никаких денег. Всего несколько любезностей, которые я хочу получить от тебя.

Уайкофф восторженно посмотрел на пенковую трубку.

— Ты хочешь! Кто ты такой, чтобы говорить мне, чего хочешь, сукин ты сын? Я хочу вернуть свою книгу. Вот для чего я здесь.

— Книг две, — сказал Мюррей. — Наверху у меня есть машинка, делающая две из одной. Одна твоя, другая моя. Моя заперта в сейфе вместе со страховкой жизни. Но у меня, Уайкофф, есть для тебя сюрприз. Если заключишь сейчас со мной сделку, можешь получить обе. Неприятно это говорить, но твоя бухгалтерская книга ничего ни для кого не стоит.

— Это ты так считаешь. Какая сделка?

— Простая. Прежде всего я хочу, чтобы ты отвез меня в Бруклин и ждал там, пока я не закончу одно дело. Потом сегодня вечером, около девяти, я хочу, чтобы ты появился в квартире Айры Миллера. И захвати с собой Лоскальцо. Вот и все, получишь там свои книги. Это самая выгодная сделка, какую ты можешь пожелать.

Уайкофф склонил набок голову, чтобы прочесть ценник на пенковой трубке.

— Устройство неприятностей для Айры ты называешь сделкой? Даю тебе слово, я не предам Айру ни за кого и ни за что. А что это по поводу Лоскальцо? С каких пор я отдаю ему приказания? Если знаешь, что он за человек…

— Знаю, но ты можешь придумать какую-то историю, чтобы заманить его туда. А что до Миллера, ты будешь там, чтобы о нем позаботиться, так ведь? И либо это, Уайкофф, либо никаких книг. Ты повешен за большие пальцы.

— Так думаешь?

— Не юли, Уайкофф. Решай быстро или начинай думать, кто получит эти книги первым — Лоскальцо или министерство финансов.

Уайкофф отвернулся от трубки.

— Садись в машину.

— Кое-кто должен поехать вместе со мной.

— Ладно, садитесь оба. Какая мне разница? — сказал Уайкофф, но когда Мюррей жестом пригласил Бруно из дверного проема, на лице его отразилось удивление, но он тут же взял себя в руки.

— А, это ты, — недовольно произнес он. — Что ж больше не проверяешь пробки в домах? Получил повышение?

Из-за двери Шрейда доносились звуки скверной игры на пианино. Когда Мюррей постучал, они сразу же прекратились.

— Да? — поизнес Шрейд. — Кто это?

— Эдди, это Мюррей Керк. Помнишь, недели две назад ты сказал, что если мне нужен небольшой оркестр для игры по какому-то случаю…

Дверь распахнулась.

— Входите, входите, — сказал Шрейд. — Рад, что вы заинтересовались. Если я…

Мюррей втолкнул его обратно в комнату, а Бруно захлопнул дверь и угрожающе встал перед ней. Шрейд изумленно уставился на обоих.

— Послушайте, что это значит? Что здесь происходит? Полегче с грубым обращением, мне оно не нравится.

— Очень жаль, — сказал Мюррей, — потому что человеку, который послал нас сюда, нравится. Но, может быть, Эдди, ты к нему привыкнешь. Может, после парочки синяков даже не станешь обращать на него внимание.

Шрейд с трудом сглотнул.

— Какой человек? О чем вы говорите?

— Какой? — Мюррей повернулся к Бруно: — Он хочет знать, кто нас послал. Скажешь ему?

Бруно зловеще улыбнулся:

— Конечно. Нас послал Джордж Уайкофф. Тебя это удивляет?

— Я не верю вам! — выкрикнул Шрейд. — Вы оба обманщики. Чего Джорджу от меня нужно? Какое ему дело до меня?

— Ты мелкий лжец, — заговорил Мюррей, — дело у него серьезное. Ты не поверил истории, которую я рассказал тебе в прошлый раз, так? Тогда меня послал Джордж, потому что он слышал все о тебе, Миллере и Пирози, но хотел дать тебе шанс полностью признаться. У тебя был шанс, Эдди, и ты его не использовал. Что скажешь об этом?

Никто не сделал к нему ни шага, но Шрейд пятился, пока не коснулся спиной стены, вытянув руки, словно для защиты от надвигающейся опасности.

— Все равно я говорю, что вы обманщики. Как мог Джордж знать то, чего нет? Вы не работаете у него. Не имеете с ним никаких дел. Теперь уходите, а то я подниму крик и доставлю вам серьезные неприятности. Слышите? Убирайтесь отсюда, оба!

Мюррей взял магнитофон у Бруно, поставил на стол и открыл его.

— Эдди, тебе дается еще один шанс. Джордж не хочет смотреть на это по-моему, но я убедил его, что смогу получить от тебя правдивую историю. Если сознаешься, то будешь совершенно чист, а Миллеру придется самому отвечать за себя. Просто поговори в эту штуку, и Джордж, когда выслушает тебя, будет знать, на чьей ты стороне. Давай, давай, она тебя не укусит.

Шрейд посмотрел на магнитофон и как будто собрался с духом.

— От кого вы? — спросил он. — От Ландина, да? Думаете, Джордж Уайкофф пошлет кого-нибудь говорить в эту штуку? Каким дураком хотите меня выставить?

— Эдди, — ласково заговорил Мюррей, — знаешь ты Джорджа Уайкоффа в лицо?

— Знаю, конечно.

— А Билли Кэкстона? Его знаешь?

— Знаю. Я его видел.

— Хорошо, Эдди, посмотри в окно и скажи, что видишь поблизости.

— Зачем? Что вы собираетесь сделать теперь?

— Собираюсь сделать тебе одолжение, Эдди. Посмотри в окно и увидишь, что я имею в виду.

— За дурака меня принимаете? — сказал Шрейд, но пошел бочком вдоль стены к окну, осторожно повернулся и выглянул в него. Отшатнулся, охнув, выкатил глаза, испуганно замахал руками, и когда Мюррей подхватил его, ощущение было таким, будто он поддерживает дырявый мешок с мукой, — твердость его вытекала ровной струйкой.

— Эдди, будешь теперь говорить? — спросил Мюррей.

Эдди заговорил.

Они ждали в машине Мюррея — он и Харлинген, — стоявшей напротив громадного готического здания, где жили Миллеры, и незадолго до девяти увидели, как в него вошел Уайкофф. Несколькими минутами раньше к дому подъехало такси с Лоскальцо. Он расплатился с водителем, вылез в дверцу, как разбухшая пробка из бутылки, и вошел в здание. Он был без шляпы, в пальто, наброшенным на плечи, как накидка.

— Вечно играет на публику, — сказал Мюррей, а потом, когда Харлинген хотел распахнуть дверцу машины, остановил его: — Нет, погодите. Пусть они рассядутся наверху. Тогда пойдет более гладко. — Похлопал по магнитофону на коленях. — Уверены, что умеете обращаться с этой штукой?

— Да.

— Знаете, как уложены эти вещи в портфель? Там все в порядке.

— Знаю, — сказал Харлинген. — Послушайте, перестанете вы беспокоиться обо мне? Я уже сказал, что, когда нужно с чем-то работать, я знаю, как это делается. Сейчас мне есть с чем работать.

— Да, но это будет не как в тех залах суда, какие вы видели, — предупредил Мюррей. — Здесь нет основных норм, нет председателя, не к кому апеллировать. И там три типа…

Харлинген засмеялся.

— Пойдемте, — сказал он, — пока вы меня не убедили.

Валькирия открыла дверь квартиры и как будто бы не удивилась, увидев их.

— Еще гости, — объявила она через плечо, и Перл Миллер за ее спиной произнесла:

— О, как замечательно! Совсем как вечеринка, правда? И Айра ничего мне не сказал.

Она засеменила впереди всех в гостиную.

— Айра, дорогой, — обеспокоенно заговорила она, — у нас еще гости, но ты ничего не сказал мне об этом, и в доме ничего для них нет. Что мне делать?

— Делать? — переспросил Миллер, и выражение его лица заинтриговало Мюррея. Удивления в нем не было — конечно, Уайкофф предупредил при первой же возможности об этой встрече, — была только вежливая серьезность, хмурая озабоченность из-за вторжения в его дом. Это самое выражение Мюррей видел у него во время прошлого визита. Оно говорило, что Миллер собирался устроиться вечером с хорошей книгой, с обкуренной трубкой из корня вереска, а вместо этого вынужден принимать приличных, но незваных гостей. — Ничего не делай, Перли, — бодро сказал он и потрепал ее по плечу. — Не беспокойся ни о чем.

— А кофе? — Перл Миллер оглядела собравшихся в комнате. — Хотите кофе, правда? Я готовлю очень хороший. — Она подняла кончики пальцев к губам, рукав сполз, и Мюррей увидел, что повязки на запястье уже нет. — Я готовлю хороший кофе, так ведь, Айра? — неуверенно спросила она.

— Самый лучший. — Он повел ее к двери, обняв за талию. — Иди на кухню, Хильда поможет его приготовить. И скажи ей, пусть держит Тото там. Джордж не любит, когда он поблизости.

Все это время Лоскальцо сидел в самом глубоком кресле, его крупное тело было расслабленным, глаза полуприкрытыми, но зоркими. По-своему, подумал Мюррей, Лоскальцо такой же хороший игрок в покер, как Миллер. Он хотел разобраться, что здесь происходит, и был готов изучать с ничего не выражающим лицом свои карты, пока не поймет, что именно. Тогда он вступит в игру.

Харлинген подошел к пианино, стоявшему в дальнем конце комнаты. Поставил магнитофон на сиденье, рядом с ним портфель. Он похож, с беспокойством подумал Мюррей, на университетского преподавателя, готовящегося к лекции. И когда он представился, в голосе его прозвучала степенная профессорская нотка.

— А теперь, — сказал он, — давайте приступим к делам. Мой клиент, патрульный Арнольд Ландин…

Лоскальцо оживился:

— Постойте, адвокат. Я уже предупредил вашего человека, — он свирепо посмотрел на Мюррея, — относительно запугивания моих свидетелей и теперь повторяю это предупреждение вам. Не нужно излишне увлекаться. Приберегите свой вздор до судебного процесса.

— Мистер Лоскальцо, — невозмутимо заговорил Харлинген, — я предупрежден. В ответ позвольте сказать вам, что, если я оглашу свои сведения на судебном процессе, вы будете выглядеть последним ослом в Нью-Йорке. Дабы избавить вас от этого, позвольте мне сначала изложить свой вздор и приберегите свои выводы до его окончания. Все это займет десять минут, и уверяю вас, что не сделаю ни одного заявления, не подтвержденного уликами, которые я вручу вам здесь и сейчас. Это приемлемо?

Мюррей понял, что адвокат возбудил любопытство Лоскальцо, а потом благоразумно не дал ему времени справиться с ним. Не дожидаясь ответа, Харлинген вытащил из портфеля папку с бухгалтерскими записями Уайкоффа, и Уайкофф сразу же воззрился на нее.

— Прежде всего, — продолжал Харлинген, — я хочу установить личность некоего Чарлза Пирози, фамилия которого есть в этой бухгалтерской книге. Но поскольку эта книга секретная, я не стану публично показывать ее, а попрошу мистера Уайкоффа установить личность названного человека. Сделаете вы это, мистер Уайкофф?

— Конечно, — сказал Уайкофф. — Он был моим бухгалтером. Поверьте, классная личность.

Он протянул руку за папкой, Харлинген отдал ее.

— Есть еще копия этой книги, — сказал Уайкофф. — Должно быть, на пленке. Где она?

Харлинген виновато посмотрел на него.

— Думаю, в этом портфеле, — мягко сказал он, — уверен, мы найдем ее, когда проясним все остальное.

Уайкофф злобно посмотрел на Мюррея, но Харлинген не дал ему времени протестовать, как и Лоскальцо.

— А теперь, когда мы знаем, кто такой Чарлз Пирози, — поспешил сказать Харлинген, — давайте выслушаем заявления о нем от заинтересованной стороны.

Он включил магнитофон. Послышалось легкое гудение, потом раздался голос Эдди Шрейда, громкий, испуганный.

«— Джордж, — заговорил он, — тебе надо быть благоразумным. Слышишь меня, Джордж? Это Эдди Шрейд, и тебе нужно выслушать. Это надувательство устроили тебе Пирози и Айра. Клянусь, это так. Я тут был ни при чем. Я даже сказал Айре…»

— Выключите немедленно! — Айра Миллер утратил свой апломб. Он кричал, вскочив, лицо его исказилось от ярости. — Откуда вы взялись, чтобы пытаться использовать такую уловку? За кого вы себя…

Джордж Уайкофф восстановил порядок легким жестом. Он щелкнул пальцами, словно веля собаке успокоиться.

— Заткнись ты, — сказал он.

— Джордж, неужели ты будешь это слушать? Это даже не Эдди! Я знаю его голос и говорю тебе…

— Я сказал — заткнись. Это Эдди, и он обращается ко мне. Ко мне лично, понимаешь? Заткнись, чтобы я мог его слышать.

«— Это было так, Джордж, — зазвучал в наступившей тишине голос Эдди Шрейда. — Пирози сказал, что отношения у Айры с тобой добрые, поэтому они могут представить дело убыточной книгой и огрести кучу денег. Тем более если Пирози будет покрывать Айру. Так они и сделали. Говорили, что постоянно приходится выплачивать много выигрышей, и еще делали вид, будто полицейские берут большие взятки, хотя они ничего не брали. Потом Пирози уже всерьез запустил когти в Айру, потому что Айра потерял большие деньги на своей постановке…»

Харлинген выключил магнитофон.

— Постановка, о которой идет речь, — обратился он к Лоскальцо, — это пьеса «Бурное время», выдержавшая четыре спектакля три года назад. Вот номер газеты «Уолл-стрит джорнал», где говорится о привлечении постановочной компании и о сумме, вложенной Айрой Миллером, крупнейшим акционером. Сумма составляет пятьдесят две тысячи долларов, все эти деньги он потерял. И оказался в серьезных финансовых затруднениях.

Харлинген включил магнитофон снова.

«— … и пошел бы на что угодно, чтобы вновь их нажить. Поэтому, Джордж, они надували тебя все больше и больше, но клянусь, я не получал оттуда ни цента. Ни цента, клянусь. Джордж, ты должен поверить этому. Сам знаешь, я довольствуюсь малым. На что мне такие деньжищи?

А потом, когда Айра испугался и хотел бросить это дело, Пирози ему не позволил. Сказал, что расскажет об этом, и ты убьешь Айру, а он уцелеет, потому что знает, как тебя обойти. Он говорил Айре: „Мне нужна сотня“ или „Мне нужно две сотни“, — не важно, сколько, и Айра всегда вынужден был раскошеливаться, а потом делать вид, что дал взятку полицейским».

Из магнтофона раздался голос Мюррея, который услышав его, почувствовал странное удивление, как всегда, слыша себя в записи.

«— А что Ландин? — спросил Мюррей. — Эдди, что произошло с ним в тот день?

— Да он ни разу не получил от Айры ни цента, тупой патрульный. Задержание было обычное, все, как положено, только Айра записал, будто заплатил Ландину тысячу долларов, для того, чтобы поделить с Пирози эти деньги. Пирози хотел этого ареста, нужно было показать Джорджу в бухгалтерских книгах, как много полицейских в том районе берут большие взятки и во что обходится ведение там дела. Только Айра не захотел сам идти в участок, потому что задержаний у него было уже слишком много — понимаешь, зарегистрированных в его досье, — поэтому он заплатил мне несколько долларов, чтобы я вышел, принял несколько ставок и стал его подставным лицом. Сказал, если откажусь, он передаст „Сонгстер“ кому-нибудь другому, так что мне оставалось делать?

— Но с Ландином что? Почему именно его требовалось ложно обвинить?

Голос Шрейда представлял собой тонкую смесь удивления и сарказма:

— Почему его? Так ведь он шел тогда по той стороне улицы. Какая еще может быть причина?»

Харлинген выключил магнитофон, и Лоскальцо подался вперед в своем кресле.

— Это интересно, адвокат, — сказал он, — но это неподтвержденные показания одного человека. Что с этим Пирози? Можете его представить?

— Нет, — ответил Харлинген. — Не могу.

— Почему?

Уайкофф неотрывно смотрел на Миллера, как на обретающее форму чудовище. Теперь с тем же выражением лица повернулся к Харлингену.

— Конечно, не можешь, обманщик, — холодно сказал он. — Пирози погиб в автокатастрофе месяц назад. Что скажешь теперь?

— Многое, — ответил Харлинген. — Потому что даже после того, как расследование Большого жюри прикрыло вашу лавочку, Пирози не выпускал Миллера из своих когтей. По-прежнему регулярно шантажировал, по-прежнему угрожал ему выдать вам, если он не сможет платить по требованию. И прекратилось это со смертью Пирози — причиной ее был не несчастный случай, а убийство.

— Убийство? — ошеломленно повторил Уайкофф. — Это бредовое заявление. Говорю тебе, это был несчастный случай. Я знаю о нем все.

— Вот как? — произнес Харлинген. — Тогда у меня есть для вас новости. Вечером в День благодарения здесь, в городе, Чарлз Пирози был умышленно сбит насмерть машиной, которая в настоящее время изъята полицией штата Нью-Йорк. — Он полез в портфель. — Вот сообщение полиции о так называемом несчастном случае, а вот запись телефонного разговора, который я вел с лейтенантом полиции штата Бейкером, санкционируя его действия. Тут не наезд, совершенный неизвестным водителем. Эта машина — в сущности, орудие убийства — идентифицирована как собственность Айры Миллера.

И Лоскальцо, и Уайкофф посмотрели на Миллера, но тот не дрогнул, не повалился ниц. Мюррей видел, что каким-то чудом он вновь овладел собой, стал тем же хладнокровным Артуром Миллером, что и раньше.

— Этот несчастный случай произошел вечером в День благодарения? — обратился он к Харлингену.

— Да.

— Тогда что все это значит? — возмущенно продолжал Миллер. — Я всю ночь провел в Эйкесе, вернулся в город на другое утро в восемь часов, получив сообщение, что моя жена повредила руку. Человек, который подвез меня в город, подтвердит вам это. Тысяча гостей в Эйкесе подтвердят вам это. Так зачем втягивать меня во все это? Зачем марать меня обвинением, которое не продержится в суде и минуты?

Лоскальцо явно не мог терпеть не только лазейки, но и людей, которые оставляют их открытыми.

— В таком случае… — гневно обратился он к Харлингену, но Харлинген с сожалением покачал головой:

— Я не утверждаю, что машину, убившую Пирози, вел Айра Миллер. Вел ее не он, а другое лицо, все интересы которого были неразрывны с его интересами, знавшее каждый аспект его жизни, знавшее все о власти Пирози над ним и, самое трагичное, решившее из безоглядной, слепой любви, что уничтожить эту власть можно, только сбив машиной Чарлза Пирози насмерть.

Раздался грохот. Перл Миллер стояла в дверном проеме, держа в руках пустой поднос, у ее ног валялись разбитые чашки и блюдца, под ними расплывалось по ковру темное кофейное пятно. Потом поднос со стуком упал на пол, и она зажала ладонями уши, словно стремясь заглушить то, что слышала и поняла.

— Айра! — воскликнула она, и в ее голосе прозвучала вся мука крайнего предательства. — Ты обещал никогда не говорить! Обещал никогда не говорить!

Ответом ей стали не слова Миллера, а выражение его лица. Мюррей увидел, что каким бы ни был этот человек, ему обеспечено место в чистилище и возможность долгого подъема оттуда.

Айра Миллер безмерно любил жену.

Глава 5

Неподалеку от Бродвея было все еще открыто кафе-автомат, и, пока Харлинген искал телефонные кабины, Мюррей опускал монеты в различные прорези. Он ел уже второй сандвич, когда вернулся Харлинген.

— Миссия выполнена, — сказал адвокат, а потом посмотрел на несколько тарелок на столе. — О, должно быть, вы сильно проголодались.

— Сильно. Впервые сегодня подумал о еде из-за вашего друга Арнольда. Что он сказал?

Харлинген сел и положил шляпу на соседний стул.

— Говорил слегка бессвязно, но, должно быть, это естественно. Твердил: «Замечательно, замечательно», — а потом произнес, что будет рад убраться от этих треклятых сковородок. Несколько раз сказал, как ненавистно ему быть поваром в буфете. Наверное, бросил эту работу, как только положил трубку.

— Почему бы нет? — сказал Мюррей. — Его ждет блестящее будущее. Теперь не нужно беспокоиться из-за служебного разбирательства, полиция выплатит ему задержанную зарплату, и его ждет Хелен. Что может быть лучше?

— Да, — сказал Харлинген, — но что касается Хелен…

— Тут уже ничего не поделаешь.

— Мюррей, вы меня понимаете. Она поставила его в очень скверное положение, и теперь ему это ясно. После того, что перенес, возможно, он изменил отношение к ней.

— Возможно, но сомневаюсь, что отношение к нему изменила она. А влюбленная женщина может быть совершенно непредсказуемой. Если возникнут сомнения в этом, вспомните Перл Миллер.

— Предпочту не делать этого, — сказал Харлинген с глубоким чувством. — Господи, какая история! То, как эта бедняжка…

— Знаю. Ральф, вы собираетесь и дальше быть адвокатом по уголовным делам?

— Да.

— Тогда соберитесь с духом, потому что вам предстоит увидеть множество слез. Вот к чему сводится защита уголовных преступников — к женщинам, сидящим в глубине судебного зала и льющим горькие слезы по никчемным мужчинам в их жизни. Зная это, вы все равно считаете, что это работа для вас?

— Да, но почему вас это так заботит? К чему вы клоните, Мюррей?

— К предложению.

— Какого рода?

— Насчет партнерства. Вы и я. Керк и Харлинген, если хотите в алфавитном порядке.

— Партнерства? — Харлинген свел брови, стараясь понять. — Но ваше агентство… я хочу сказать, вы окажетесь в странном положении, разве не так?

— Нет, потому что агентство я продаю. Я получил предложение продать его часть, но продаю целиком. Не знаю, много ли получу, но ухожу в любом случае. Думаю, мы вдвоем составили бы хорошую команду.

— Может быть, — сказал Харлинген. А потом с добродушной язвительностью добавил: — Не вы ли однажды заметили, что с вашим мозгом, диктующим чужому сочному голосу…

Мюррей покачал головой:

— Ральф, позвольте сказать вам кое-что. Я всего лишь привел вас сегодня к Айре Миллеру. Вы не имели права находиться там, представлять что-либо в качестве улики, разговаривать с теми людьми так, как разговаривали. Но вы это сделали, и вам это сошло с рук, потому что, как говорят люди у меня в агентстве, вы всегда вершите дело. Я дал вам бумаги и пленку, но использовали их против той клетки с тиграми вы. И никто не смог бы сделать этого лучше. Если бы я не думал так, то не предложил бы сотрудничества. Не могу работать с людьми, которых не уважаю.

— Я знаю это, Мюррей, и спасибо за комплимент, но ведь нужно обдумать и другие проблемы, так ведь? Ваши представления не всегда совпадают с моими. Не приведет ли это к осложнениям?

— Может привести. Но мы немного поспорим и сможем сообща найти верные ответы. У юристов в работе это так. Взять двух человек — получите партнерство. Взять девять человек — получите Верховный суд. Понимаете меня?

— Да, — ответил Харлинген, — понимаю.

— Значит, договорились? Если затянуть с решением, я могу передумать, но сейчас, судя по тому, как мне видится мир, я ваш человек.

— Но почему? — спросил Харлинген. — Если рассчитываете, что доходы у вас возрастут…

— Нет, не рассчитываю. Собственно говоря, знаю, что они будут ниже. Но это сводится к тому, Ральф, что вы говорили. Помните, вы как-то сказали, что из меня не получился хороший циник?

— Помню.

— Так вот, вы ошиблись. Циник из меня получился чертовски хороший, так как мне ни разу не пришло в голову, что Ландин невиновен, а это чуть ли не предел падения. Это «белое пятно», созданное агентством. Так думал и чувствовал Фрэнк Конми. А я не хочу быть вторым Фрэнком Конми, Ральф; меня страшно думать, что я довел бы себя до этого. Агентство отравило его существование, заставить подозревать всех и вся. Я не допущу, чтобы это случилось со мной. Но если останусь с агентством, случится. Вы понимаете меня, так ведь? Такой человек, что должны понять. Вот почему говорю, что если скажете «да» — я ваш человек.

— Давайте лучше употреблять слово «партнер», — сказал Харлинген. — Оно приятнее звучит.

На другой день, когда Мюррей сообщил эту новость миссис Нэпп, она восприняла ее с удивительным спокойствием.

— Что ж, вы наверняка знаете, что делаете, мистер Керк, — сказала она. — И конечно, мистер Коллинз будет очень хорошим руководителем. Мистер Конми всегда высоко отзывался о нем, когда тот был здесь. И, насколько понимаю, он отлично преуспевает и в Калифорнии. Когда вы уходите?

И тут Мюррей осознал, что для нее не существовало никакого Фрэнка Конми, никакого Мюррея Керка, никакого Джека Коллинза.

Существовало только агентство, и значение имела только его неизменная результативность. Стало быть, подумал он, погоня за результативностью губит душу.

— Не знаю, — ответил он. — Коллинз приезжает на будущей неделе, но требуется составить документы и все такое. Это может занять около месяца. А что?

— Нужно позаботиться о многих деталях, мистер Керк. Например, о деле этой монахини…

— Монахини? Какой монахини?

— Она приезжала сегодня утром из больницы Святого Алонсуса. У мужчины, приехавшего вместе с ней, был полный автомобиль документов для микрофильмирования. Она показала письмо от вас, где сказано, что это нужно сделать бесплатно, но если мы надолго загрузим нашу машину для микрофильмирования этим…

— Тогда мы купим для них такую машину, миссис Нэпп, если это единственный выход. Если ее доставят на будущей неделе, это будет хороший рождественский подарок.

— Это будет очень дорогой рождественский подарок. У вас на письменном столе много корреспонденции, мистер Керк. Займетесь ею до ухода домой?

— Займусь. А пока что, миссис Нэпп, поручите кому-нибудь взять в лаборатории несколько больших пустых ящиков — картонных, в которых доставляют фотобумагу — и принести ко мне в кабинет. И есть список более-менее достойных освещения в печати клиентов, который вы составили, когда тот человек из журнала «Пипхоул» был здесь. Мне он тоже нужен.

— Зачем? — спросила миссис Нэпп.

Она впервые задала вопрос о цели его указаний. Мюррей понял, что больше ничего не вершит.

— Мне так хочется, — отрывисто сказал он. — Действуйте, миссис Нэпп.

Работа по сверке досье с фамилиями шла медленно. Закончив ее и нагрузив папками две коробки, Мюррей позвонил на первый этаж Макгуайру, домоуправу, и узнал, что котельной в здании нет и никогда не было.

— Нет, сэр, — сказал Макгуайр, — мы получаем тепло от компании «Нью-Йорк стим», мистер Керк. Странно, что вы не знали этого. — По его тону Мюррей понял, что ему приятно советовать арендатору. — Если хотите избавиться от бумаг, лучше всего найти место, где есть мусоросжигатель. Или отправьте бумаги вниз, мы отдадим их мусорщику, когда он появится.

— Спасибо, — сказал Мюррей. — Я найду мусоросжигатель.

Если у него и были какие-то сомнения, нотка повышенного интереса в голосе Макгуайра уничтожила их полностью. В конце концов, в «Сент-Стивене» был камин.

Но как оказалось, тот, кто сооружал камин, не предусмотрел сжигания такого хлама, какой впихнул туда Мюррей. Магнитофонные ленты с шипением тлели, фотопленки испускали дым, окутавший квартиру едким туманом. Лишь когда все окна были открыты, а дверь распахнута, в трубе появилась тяга. Мюррей сел на корточки перед огнем и стал горстями бросать в него обреченные на сожжение материалы, подавляя при этом тщетные сожаления.

На дне коробки оказалась пачка фотографий. Одна из них привлекла его взгляд. Там были изображены во всех подробностях жена злополучного игрока в поло и мускулистый молодой человек, ее увлечение в том месяце, схваченные фотовспышкой в нетерпящую света минуту. Мюррей разглядывал одну из фотографий с интересом, удивляясь, как может быть у совершенно раздетой женщины такой беззаботный вид в такое ужасное время. Ее любовник, наоборот…

— Пятьдесят художественных поз, — сказала у его плеча Рут.

Он ошеломленно поднял взгляд и увидел Рут, ту самую Рут, которую видел неделю, целую жизнь назад, однако в чем-то иную. Потом неуклюже поднялся на ноги, осознал с гневным смущением, что все еще держит в руке эту фотографию, и бросил ее в огонь.

— Извини, — сказала Рут. — Я постучала, но ты был так занят, что не слышал, и я вошла без приглашения. Не знала, что ты просматриваешь свой альбом.

— Долго ты простояла здесь?

— Достаточно, чтобы запомнить подробности той фотографии. Кто был на ней? Кто-то, кого я знаю?

— Вряд ли. Я тоже не знаю их.

— О, Мюррей, не смотри так. Неужели не понимаешь, что я шучу? Право, ты можешь быть…

— Давай не будем об этом. Когда люди входят без приглашения, чтобы оскорблять меня, это слишком. Теперь скажи, шучу я или нет.

— Лучше пусть это будет шуткой. Мюррей, мы сыграли в школе ту пьесу, и в зале был Ральф. Я долго потом с ним говорила.

— Это хорошо. Как прошла пьеса?

— Не все ли равно? Ральф рассказал мне обо всем, что случилось, — о тебе, об Арнольде и о партнерстве. Слушал ты когда-нибудь Ральфа? Стоит лишь ему открыть рот, и он начинает без остановки говорить. Я приехала бы раньше, если бы он не говорил так долго.

— Зачем?

— Мюррей, выслушай меня. То, что произошло в ту ночь между нами… Ты был прав относительно меня, знаешь ведь это? Ошибался только в одном. То, что я тогда чувствовала — это самое странное чувство в моей жизни — было осознание свободы. Я словно целые годы была прикована к тени, а потом вдруг поняла, что это тень, и стала свободна. Вот почему я поехала сюда с тобой. Потому что была вольна сделать это и хотела. Мюррей, понимаешь, что я говорю? Если нет, я убью тебя.

— Это не оставляет мне выбора, так ведь?

— Нет, и если думаешь, что твой вид затравленного зверя для меня что-то значит, то ошибаешься. Теперь можешь согнать с лица это выражение. Человек с чувством юмора не должен стараться выглядеть таким уязвленным и благородным. Ему это не идет.

— Ладно, — сдержанно заговорил Мюррей, — тогда постараюсь быть по возможности веселым хозяином. Не хочешь ли раздеться? У меня есть новое банное полотенце, оно…

— Знай меру в юморе. — Она приложила руку к его щеке и задержала там, прохладную и замечательно успокаивающую. — Чувствуешь? Это от страха. Входя в лифт, я боялась до одури. Я знала, что скажу, но не знала, что скажешь ты, и страшилась. А теперь, хотя ты до сих пор ничего толком не сказал, я больше не боюсь. Что скажешь об этом?

— Только что ты чертовски уверена в себе. А если хочешь понять почему, посмотрись в это зеркало.

Мюррей повернул ее так, что оказался позади нее. Оба смотрели в зеркало на стене над камином, а потом, свободный наконец от своей тени, он крепко обхватил Рут и почувствовал под своими руками теплую тяжесть ее грудей.

Рут откинула голову ему на плечо и улыбнулась отражению в зеркале.

— Какая красивая пара, — сказала она.

Глава 6

— Истинно, истинно, — сказал однажды Фрэнк Конми, — это гнусный, приукрашенный золотой век картотечных шкафов.

Тем вечером, ясным, холодным, безлунным, но звездным, они сидели в квартире Фрэнка в «Сент-Стивене», — многоэтажном жилом доме с гостиничным обслуживанием. Тридцатью этажами ниже, в Центральном парке, морские львы лаяли от скуки на небо, тигры рычали, слыша завывание сирены «Скорой помощи», несшейся по Пятой авеню.

Фрэнк прислушался к этим отдаленным звукам.

— Да, — сказал он, — они всегда поднимают шум, когда испуганы, бедные звери. А по их поведению днем и ночью, Мюррей, можно не сомневаться, что испуганы они постоянно. Что ж, думаю, в этом смысле они не отличаются от других Божьих созданий.

Испуганных.

Постоянно испуганных.

И оповещающих об этом безучастные звезды.